Ирина Мельникова Агент сыскной полиции
Особая благодарность начальнику Главного управления уголовного розыска России генерал-лейтенанту милиции Вячеславу Михайловичу Трубникову за идею этой СЕРИИ РОМАНОВ.
В книге использованы подлинные случаи из жизни великих российских сыщиков И.Д. Путилина и А. Ф. Кошко.
Пролог
Молодой человек приподнял воротник шинели и решительно шагнул мимо швейцара в услужливо распахнутые перед ним двери. Одновременно с морозными клубами пара, охватившими его с ног до головы, голову пронзила короткая мысль: «Господи! Куда меня несет?» Но ноги уже вынесли его за порог в стылую круговерть снега и ветра навстречу едва-едва пробивающемуся сквозь метель серенькому рассвету. Некоторое время он постоял на крыльце, по ступеням которого только что прошелся метлой гостиничный дворник. Прошелся спустя рукава, больше для отвода глаз, чтоб понятно было, что службу свою справляет примерно, даже сейчас, когда на улице буянит пурга и ветер плюется снегом прямо в лицо, а мороз тут же хватает за ухо, неосмотрительно вылезшее из-под башлыка. Заметив застывшего в нерешительности молодого человека, дворник, обращая на себя внимание, громко откашлялся и — вероятно, тут сыграла свою роль кокарда, тускло блеснувшая из-под башлыка постояльца, — вытянулся во фронт и произнес четко и громко, словно фельдфебель на плацу при строевом смотре: — Чего изволите приказать, вашскобродие? — Скинув шапку, зажал ее в рукавице и, не замечая снега, тут же забившего его патлатую голову, уточнил: — По делу куды направляетесь али позавтракать собрались? «Ну, остолоп! Всю дорогу закудыкал!» — недовольно поморщился молодой человек, но вслух ничего не сказал, лишь протянул дворнику гривенник и приказал: — Поймай извозчика, да поприличнее! — Сей минут, вашскобродие, — засуетился дворник и, оставив молодого человека наедине с лохматой метлой и широкой деревянной лопатой, скрылся в воротах, за которыми, несмотря на завывания пурги, шумел, просыпаясь, город Североеланск — центр огромной Североеланской губернии, растянувшейся с севера на юг на несколько тысяч верст вдоль великой сибирской реки, разделившей Сибирь, словно гигантский пирог, на две доли — Западную и Восточную. Молодой человек спустился с крыльца, сразу оказавшись по колено в снегу, и, высоко поднимая ноги, словно бредущий по болоту журавль, двинулся к воротам. Но они распахнулись ему навстречу, и в проеме вырос дворник с развевающейся бородой и красным от мороза, а может, от чрезмерного усердия лицом. — Из-звольте проводить, вашскородие, к дрожкам. — Он вытянул руку в громадной рукавице в сторону темного пятна, видневшегося рядом с тротуаром. — Извозчик, по правде, так себе! Но по такой погоде, сами понимаете… — Он развел руками. — Всех разобрали-с!.. То, что дворник гордо назвал «дрожками», на самом деле оказалось легкими плетеными санками с низким сиденьем для пассажира и узкой дощечкой, перекинутой спереди, для извозчика. Молодой человек хмыкнул и оглянулся на дворника. Тот моментально юркнул во двор, справедливо полагая, что «вашскородие» вряд ли решится гоняться за ним по глубокому снегу, чтобы выяснить, почему дрожки вдруг превратились в пошевни, а вместо рослого лихача-извозчика повезет его в присутственное место самый что ни на есть захудалый «ванька» в рваном тулупе, порыжелой овчинной шапке и кнутом за опояской из обрывка старых вожжей. Честно сказать, у молодого человека основательно чесались кулаки, но он уже прилично запаздывал, погода и без того была мерзопакостной, да и дворник наверняка успел ретироваться в дворницкую, поэтому он молча уселся в санки, тщетно пытаясь укрыться от снежных зарядов, попавших за воротник шинели. Он уже пожалел, что не надел подаренную матушкой бобровую шубу, но как бы он выглядел в глазах местных служак в первый же день своего появления в управлении? Небось тут же сочли бы за выскочку или, того хуже, подумали, что он не тот, за кого себя выдает на самом деле… Молодой человек, которого еще совсем недавно нянька называла «золотцем» и баловала тайком от матери копеечными ржаными пряниками на меду, сердито сдвинул густые темные брови, шмыгнул коротковатым крепким носом и приказал: — На Тобольскую, двадцать! Живо! Извозчик хмыкнул, взгромоздился на свое сиденье и пробурчал: — Шибко шустрый барин! Али дорог наших не знашь? Несмотря на свой достаточно юный возраст, пассажир прекрасно знал о пагубной страсти российских извозчиков клясть на чем свет стоит отечественные дороги в надежде выторговать лишний пятачок, и потому на вопрос ответил вопросом: — Сколько за скорость? — Двугривенный, — лихо ответил возница и, свистнув, огрел мохнатую, всю в белом куржаке лошаденку кнутом. Санки дернулись с места, а пассажир подумал, что в Питере по такой погоде с него непременно слупили бы рубль, а то и полтора, и решил, что слухи о баснословной сибирской дешевизне не лишены основания, что несколько подняло его настроение. Деревянные полозья легко скользили по снегу. Санки подпрыгивали на ледяных буграх, а то вдруг шли юзом по косогору, и тогда извозчик спрыгивал со своего сиденья и бежал рядом, словно пытался удержать хилую свою лошаденку от падения, а сани от удара о массивные деревянные тумбы-вертушки, пестревшие афишами местного театра и объявлениями, сообщавшими об открытом зимнем чемпионате сибирских губерний по французской борьбе. Краем глаза молодой человек отметил пару знакомых фамилий, из тех борцов, которые начинали еще как атлеты-гиревики и мастера русской борьбы на поясах. Теперь судьба забросила их в далекую Сибирь, чтобы попытать счастья на ее цирковых аренах и вернуть былую славу и чемпионские ленты. Санки в очередной раз занесло на повороте. И молодой человек, чтобы не вылететь на обочину, крепко схватился за спинку саней, успев подумать, что дворник был недалек от истины, обозвав его «экипаж» дрожками. Несколько раз у него неприкрыто дрожали колени, когда сани заваливались вдруг набок на особенно горбатой улице или мчались сквозь чрезмерно узкий и кривой переулок. Наконец они выехали на широкую и достаточно прямую, мощенную булыжником улицу. Дворники успели расчистить проезжую часть, но на тротуарах еще лежали сугробы, которые форсировали немногочисленные прохожие, в основном кухарки с корзинами и молочными бидонами в руках, да несколько гимназистов в серых шинелях, по самые глаза закутанные в башлыки. Однако по мостовой уже вовсю сновали ломовики на телегах с длинным плоским настилом для грузов, крытые пролетки с чиновниками, досыпавшими последние сны по дороге на службу, дровни, полные березовых и сосновых чурок… Ржание лошадей и ругань извозчиков, стук копыт по обледеневшим булыжникам и лязг обитых железом полозьев — все это сливалось в один общий, какой-то бестолковый гул, перекрывавший завывания ветра, который, точно испугавшись этой сумятицы, внезапно стих, а вместе с ним прекратил валить снег. И тотчас перед взором молодого человека открылся ряд каменных и деревянных двух-, трехэтажных домов, бойко взбегающих по пологой горе вплоть до каменной гряды, плотно заросшей темным лесом. Справа внизу виднелась напоминавшая торную дорогу, широкая, не занятая строениями и лесом полоса снега, и молодой человек понял, что это и есть река, которую ему не довелось вчера увидеть по причине позднего прибытия дорожной кареты. Внезапно новые звуки вторглись в многоголосый шум и гам, усилившийся с приближением к базарной площади, которую возница санок предусмотрительно обогнул за квартал, пояснив: — У меня тут давеча два барина сбегли. Упитанные вроде, солидные, а как только с базаром поравнялись, с санок спрыгнули да в толпу шмыг и сгинули, только я их и видал. — Он деловито высморкался и добавил с обидой: — Ширмачи[1], не иначе, ежели не хуже. Рожи-то наели поперек себя шире. Ногами ходить тяжко. Вот и накатали по городу на рупь с полтиной, а рассчитываться, не-ет, не желают-с. А я их еще навеличивал: «Ваше степенство да ваше степенство…», а оно вишь как вышло. Форменное «ваше свинство»! — Обернувшись к пассажиру, настороженно посмотрел на него. — А вы не сбежите? — Зачем? — удивился молодой человек. — Я, считай, первый день в Североеланске. — Ну, то-то! — удовлетворенно произнес возчик и вдруг, привстав на сиденье, принялся нахлестывать лошаденку кнутом, заставляя ее прижаться к тротуару. Тотчас суматоха овладела всей улицей. Насколько хватало глаз, извозчики, кучера, ломовики спешно освобождали проезжую часть, торопливо жались к обочинам. Молодой человек высвободил ухо из-под башлыка. Нет, слух не подвел его. Едва различимый звук перерос в звон колокольчиков, а извозчик неожиданно и торопливо перекрестился и почему-то испуганно выкрикнул: — Ягеря царские едут! Гляди, барин, вон оне! — и он кивнул головой на вырвавшиеся откуда-то сбоку из-за низких купеческих лабазов две отличные, похожие друг на друга как две капли воды гнедые фельдъегерские тройки, запряженные в одинаково короткие повозки. На той и другой разудало посвистывали в залихватски заломленных шапках ямщики и, раскручивая над головой кнуты, поносили во всю силу своих молодецких легких замешкавшихся или зазевавшихся прохожих. В каждой тележке сидели по два пассажира: слева жандарм в серо-голубой шинели, справа — молодой человек в гражданском платье. Промчались дико сверкающие глазами, пена на удилах, стремительные тройки, и жизнь на улице потекла по-прежнему. — На Иркутск пошли, — пояснил извозчик своему молчаливому пассажиру. — Видно, важных каких повезли. Торопятся… — Извозчик опять перекрестился, заметив его отсутствующий взгляд. А молодой человек всего лишь представил себя в этот момент на месте одного из осужденных. Разве не был он на шаг от подобной участи? И если бы не заступничество дядюшки, везли бы его сейчас курьерской скоростью на Нерчинские рудники как миленького, как этих неожиданно повстречавшихся на пути бедолаг — несчастных его сверстников… Да, именно заступничество дядюшки — Владимира Гавриловича Сверчкова — начальника 1 отделения при Санкт-Петербургском управлении полиции, его личное прошение на имя Вячеслава Константиновича Плеве, директора департамента полиции, избавило его юного племянника от нешуточных неприятностей, которые он накликал на свою голову в силу молодой дурости и нежелания прислушиваться к совету старших и потому более мудрых и осторожных родственников. Послужной список молодого человека, сиявший чистотой и белизной непотревоженного снега, чуть было не испортила весьма нелестная запись, которая подобно крепостной стене навсегда бы преградила ему путь к продвижению по службе. Но это были еще цветочки по сравнению с перспективой понести заслуженное наказание за избиение должностного лица при исполнении им государственной службы… Но тем не менее он ни разу не посетовал, не укорил себя, что, уступив благородному порыву души, ввязался не в свое дело, чуть не погубив свое будущее. Хотя как сказать, как сказать! Молодой человек задумчиво хмыкнул и окинул взглядом серую вереницу зданий. Нет, все-таки Североеланск хотя и мерзкая дыра и самое подходящее место для ссылки, но приехал он сюда без жандармского эскорта и почти без принуждения. И нужно признать, что губернский, пусть и сибирский город — еще не самое худшее место, где ему придется отсидеться некоторое время, чтобы из памяти начальства выветрились обстоятельства порочащего его проступка. Правда, даже его хитромудрый дядюшка не знал, сколь долго придется пробыть провинившемуся племяннику в добровольном изгнании. Год, два, а может, и все пять. Пути господни неисповедимы, так же как и анналы начальственной памяти. А ведь так хорошо все начиналось!.. Только что отгремела музыка на выпускном балу Горного института. На новеньких погонах засверкала первая звездочка. Молодой человек закончил курс с отличием, дядюшка подобрал ему приличное место в столице в одном из департаментов Министерства внутренних дел. Будущее высвечивалось радужными красками, но… И зачем он ввязался в это нелепое пари?.. Кутили у знакомой актрисы. Кому-то из приятелей не хватило дамы. И вновь испеченный подпоручик, подогретый вином и восторгом скорого приобщения к тому тревожному и возвышенному, что внушало ему одно лишь звучание слов «государева служба», неожиданно для себя заявил, что сей момент отправится к мадам Дежаль, содержащей пансионат для учениц балетной школы, и пригласит одну из воспитанниц на ужин. Зная не понаслышке о свирепом нраве хозяйки пансионата, ему не поверили. Он уперся, заспорил, тогда его решили поймать на слове и заключили пари. Уже стоя на тротуаре и кутаясь в плащ под проливным дождем, он понял, что вся его затея изначально была обречена на провал. Но отступать было поздно, к тому же он не привык ударять в грязь лицом и, уповая лишь на счастливый случай, двинулся вперед с отвагой и беспечностью истинного искателя приключений. По-видимому, случай также искал его, и наконец они встретились! Не прошел он и двух кварталов, как из темной арки проходного двора навстречу ему выбежала девушка. Стараясь обойти его, она неожиданно споткнулась и почти упала в его объятия, но тут же как-то по-особому легко вывернулась и быстрым шагом пошла в обратную сторону. Впереди на углу горел фонарь, и в тусклом его свете растерявшийся подпоручик наблюдал, как ее высокая тонкая фигурка исчезает за пеленой усилившегося дождя. Однако, пробежав несколько шагов, девушка вдруг остановилась, вгляделась в застывшего на месте молодого человека и, когда он поспешно приблизился к ней, схватила его за руку. — Господин офицер! — Она была сильно взволнована, а вернее, перепугана до смерти. — Умоляю вас, помогите! Пожалуйста, проводите меня, я живу неподалеку… Идемте же скорее, я вам все объясню… Она старательно прятала нижнюю часть лица за шелковым шарфом, но он успел-таки рассмотреть, что незнакомка весьма недурна собой. Особенно хороши были глаза. В окружавшем их полумраке он не смог понять, какого они цвета, но они были так глубоки и прекрасны и смотрели на него с такой мольбой и надеждой… Нет, она совсем не походила на ночную камелию. Но Это был тот самый случай, которого он искал. — Я к вашим услугам, мадемуазель! — Он учтиво склонил голову и взял ее под локоть. — Скорее, скорее идемте! — заторопила она его и потянула за собой. — Да, да, немедленно, — согласился поручик и добавил: — Только нам не в эту сторону. — Ну как же не в эту? Я живу сразу за каналом, — возразила она, еще ничего не понимая. — Но вы, право, не то говорите, — попытался убедить ее подпоручик, удерживая незнакомку за рукав. — Сейчас вы пойдете со мной. Нас ждут мои друзья. Весьма приятное и славное общество. — Пустите! — Она попыталась вырваться. Но он держал крепко. — Как вам не стыдно! — Подпоручику показалось, что она вот-вот зарыдает от отчаяния. Но не зарыдала. Лишь гневно задрожали крылья маленького изящного носа. — Я доверилась вам, попросила помощи, а вы… — Она внезапно вздрогнула и, прижавшись к нему, замолчала, стараясь спрятать лицо за отворотом его плаща. Сзади грузно затопали чьи-то сапоги. Подпоручик оглянулся через плечо. Рослый жандарм без плаща, в промокшем насквозь мундире бежал к ним, не разбирая дороги, разбрызгивая грязь и лужи. Придерживая одной рукой болтавшуюся слева шашку, другой он схватил девушку за плечо и грубо выдернул ее из объятий подпоручика. — Спасибо, ваше благородие, — проговорил он, задыхаясь, — чуть не упустил паскуду! И тогда подпоручик понял, что совершил подлейший поступок. — Ты пьян, скотина! — крикнул он и толкнул жандарма в грудь. — Господин офицер! — Жандарм даже не покачнулся, лишь с недоумением посмотрел на ошалевшего подпоручика и ухватил девушку уже за обе руки. Потом, тяжело дыша, нагнулся к его уху и прошептал: — По политическому делу! Понимаете? В подогретой винными парами голове подпоручика лихорадочно метнулись мысли: схватить жандарма и удерживать его, пока она не скроется?., попытаться его обмануть, назвавшись агентом охранки?., или оглушить чем-нибудь по голове?.. Он даже оглянулся по сторонам в поисках чего-нибудь тяжелого, но, как назло, а вернее, к счастью, никаких пригодных для подобной цели орудий по такой темноте и погоде поблизости не обнаружил. И опять решение ему подсказал его верный соучастник случай. Из-за угла выкатилась пролетка, порожняя, без седока. Подпоручик рванул девушку из рук жандарма и, увлекая за собой, кинулся наперерез экипажу, схватил лошадь под уздцы. — Садись! — прокричал он истошно. И, вскочив вслед за ней в пролетку, заорал что было сил кучеру: — Гони! — Стой! — опомнился жандарм, бросился следом и на повороте изловчился, заскочил на подножку экипажа. — Гони! — опять закричал подпоручик и в пылу азарта ткнул жандарма кулаком в зубы. — Стой! Не уйдешь! — прорычал тот и, ухватив подпоручика за грудки, резко дернул на себя. В следующее мгновение его ноги сорвались с подножки, и уже в обнимку с задержанным жандарм вывалился на булыжную мостовую. Подпоручику повезло. Совершив почти полный кувырок в воздухе, он приземлился на обмякшее жандармское тело, отделавшись синяком под глазом, куда противник заехал ему локтем во время падения. Жандарм оказался живучим. И хотя пострадал сильнее, в себя пришел мгновенно. Из рассеченной губы текла кровь. На лбу красовалась приличная ссадина, но он продолжал удерживать подпоручика, да так, что тот вдруг понял, что игры в казаки-разбойники закончились и пришла пора рассчитываться за свои поступки. Он попытался ухватить жандарма за пояс и перекинуть через себя, применив один из приемов французской борьбы. На мгновение ему удалось ослабить захват его лапищ, но тут же схлопотал по уху. Жандарм был настроен решительно. — Ах ты, скотина! На офицера руку поднимать! — заорал подпоручик негодующе, заметив краем глаза, что пролетка с девушкой скрылась за углом по направлению к набережной. Он знал, что до развода Николаевского моста оставались считанные минуты, и, если она сообразит, куда ей следует ехать, она спасена. И тут же понес полную околесицу, прикинувшись мертвецки пьяным, но жандарм продолжал его удерживать и приказал подоспевшему на помощь дворнику спешно отыскать извозчика. — Ничего, господин офицер, ответите ужо за то, что убивицу не дали споймать, — проговорил он угрожающе, загружая подпоручика в пролетку, и велел извозчику отвезти их в ближайшую часть. Там-то все и выяснилось. Девица и впрямь оказалась не ночной камелией. Тем паче не маменькиной дочкой, неосторожно задержавшейся у подруги. За несколько минут до встречи с подпоручиком она на выходе из Английского клуба ударила ножом в грудь шефа столичных жандармов и, воспользовавшись непогодой и суматохой, благополучно скрылась. В отделении по охране порядка и общественного спокойствия, куда доставили вскорости подпоручика, ему почти вежливо объяснили, что он помог спастись государственной преступнице, члену Исполнительного комитета «Народной воли» Александре Завадской, уже полгода находящейся в розыске по делу о покушении на жизнь великого князя. По ее сигналу бомбометальщики привели в исполнение жестокий приговор, который они вынесли старику лишь за то, что он был дядей императора. Бомбой князю оторвало ноги, и он скончался в мучениях посреди мостовой в луже собственной крови на глазах у потрясенных горожан. Но об этом подпоручик узнал позднее от разъяренного дяди. Тогда же он увидел фотографию Завадской и изумился необыкновенной одухотворенности ее невыразимо прекрасного лица. — Фанатичка! — пробурчал дядька и изорвал фотографию в клочья, когда племянник попытался уверить его в том, что столь красивая женщина просто по природе своей не способна на подобные жестокости. — Чудовище! — добавил он еще более сердито и вышел из кабинета, хлопнув дверью так, что закачался и чуть не брякнулся на пол портрет государя императора, висевший над столом начальника 1 отделения. Эти события чуть не легли черным пятном на «формулярный список о службе и достоинстве подпоручика Алексея Полякова». В графе 7-й, вопрошавшей: «В штрафах по суду или без суда, также под следствием был ли, когда, за что именно и чем дело кончено?», только благодаря дядькиному вмешательству не появилась запись: «Приказом по Департаменту Горных разработок и разысканий Российского Министерства внутренних дел от десятого июля 188… года за № 18 объявлено, что подпоручик Поляков по произведенному над ним Военному суду и собственному сознанию оказался виновным в проступках, учиненных в нетрезвом виде, а также в нанесении побоев жандармскому унтер-офицеру…» В конце концов дело уладилось. Обошлось малой кровью. С подпоручика взыскали денежный штраф на удовлетворение обиженных им лиц и на покрытие разъездных расходов судебных чиновников. Но тем не менее поволноваться и помучиться из-за неопределенности своего дальнейшего существования ему довелось основательно. И хотя из показаний пострадавшего жандарма напрочь исчезло упоминание об истинной причине ночной схватки, Алексей Поляков вынужден был на какое-то время расстаться с мыслями о блестящей столичной карьере и отправиться туда, куда осмотрительный Макар даже телят не гонял, побаивался… И это с его-то образованием, с его амбициями и запросами, с его грандиозными планами на будущее! …Санки в очередной раз подпрыгнули на ледяном бугре и притормозили у высокого крыльца трехэтажного, выкрашенного в желтый цвет здания. Вывеска, висевшая слева от входной двери, в которой то и дело исчезали согнувшиеся под ударами вновь разыгравшегося ветра разновозрастные чиновники, возвещала, что его многотрудное и многодневное путешествие закончилось. Но он не испытал по этому случаю особой радости. На вывеске значилось просто: «Североеланское городское управление полиции» и чуть ниже: «Канцелярия». Здесь ему и предстояло служить в должности младшего помощника делопроизводителя благодаря не только роковой встрече на ночной улице, но, более всего, самодурству своего родного дяди, который решил, что служба в полиции будет весьма существенным наказанием для племянника и хорошим тормозом в случае принятия им очередного опрометчивого решения. Алексей Поляков вздохнул и ступил на обледенелую ступеньку…Глава 1
Федор Михайлович Тартищев возвращался домой по обычаю поздно. Солнце спустилось уже за острый клюв горы Кандат и окружило ее вершину светящимся ореолом. Пройдет несколько минут, и окрестная тайга погрузится в темноту, но высокое летнее небо долго еще останется светлым, и река в этом голубоватом полумраке будет похожа на расплавленное серебро, а теплый ветер непременно разгонит прилипчивую мошку — истинный бич горожан до той поры, пока жадная стрекоза не поднимется на крыло. В полнолуние фонарей в городе не зажигали даже в ненастье, но сейчас стояла ясная погода, и Федор Михайлович вполне спокойно перешел через горбатый мостик, перекинутый через овраг, разделявший улицу Хлебную, на которой он прожил, почитай, четверть века, на две неравные части. Одна из них, большая, с особняками богатых купцов — торговцев лесом, солью и мехами, с булыжной мостовой и множеством лавочек и магазинов, осталась за спиной Тартищева, а перед ним лежала почти деревенская улица с маленькими, утопающими в зарослях черемухи и сирени домишками мелких чиновников и отставных военных. Несмотря на тот достаточно высокий пост, который Тартищев занимал последние десять лет, он так и не съехал с этой улочки, находя здесь истинное отдохновение для души, истерзанной изнурительной и вовсе неблагодарной работой. Сапоги мягко ступали по роскошной дорожной пыли. Из зарослей донника и полыни доносилось мерное стрекотание цикад, и, вздохнув умиротворенно, Тартищев погладил свою небольшую аккуратную бороду, представив на мгновение, как будет вскоре пить чай в беседке под цветущей сиренью, смотреть на огромную луну, встающую над дальними горами, а Дозор будет ластиться к ногам и проситься погулять на воле… И нужно еще непременно поговорить с Лизой… Тартищев вытащил из кармана брегет, врученный ему Генерал-губернатором, как отмечено было его превосходительством: «За особое усердие», и посмотрел на циферблат. Удрученно хмыкнул. Часы показывали одиннадцатый час, и Лиза наверняка уже в постели… Он опять хмыкнул, теперь достаточно сердито. Вот уже неделю служебные заботы не позволяют ему серьезно поговорить с Лизой. А ведь дело не терпит отлагательства. Дочь с ее буйной фантазией и непредсказуемыми поступками не раз ставила его в щекотливое положение. До некоторого времени ему удавалось успокаивать себя, что озорство вполне объяснимо и допустимо в ее возрасте. Пусть потешит душу, пока не замужем. Пусть повеселится, подурачится, наконец, но два месяца назад дочери исполнилось семнадцать. Пора уже браться за ум. Но она, как и прежде, не следит за своим языком, гоняет на лошади по островам и на все намеки отца о том, что пора бы уже и остепениться, иначе всех женихов распугает, Лиза отшучивается, посмеивается над отцовскими страхами, а то и откровенно дерзит, когда он начинает проявлять, как ей кажется, излишнюю настойчивость… Сапоги Федора Михайловича ступили на мягкий спорыш обочины. Он усмехнулся. Великое дело привычка. Сегодня он, чтобы продлить удовольствие от ночной прогулки, решил сделать крюк и обогнуть старинное купеческое кладбище, задами выходящее на Хлебную, но ноги сами собой вынесли его к высоким чугунным воротам, запертым на огромный, похожий на свернувшуюся клубком собаку замок. Но Тартищев знал об этом и прошел чуть правее ворот. Издавна здесь была устроена лазейка для обитателей Хлебной улицы, не желавших ходить в обход кладбища. Правда, только в дневное время. Ночью здесь можно встретить лишь порскающих в разные стороны бродячих кошек да спугнуть ночную птицу, которая, сердито ухнув, поднимется на крыло и скроется в темных недрах колокольни полуразрушенной церквушки, в которой отпевали когда-то нынешних обитателей кладбища. С трудом протиснувшись сквозь лазейку, Тартищев привычно удивился недюжинной силе того, кто умудрился выломать целых три чугунные пики из ограды, и столь же привычно посетовал, что избыток сидячей работы существенно повлиял на габариты его и так нехрупкой фигуры. Мрачные надгробия купеческих могил с застывшими в скорбных позах херувимами, массивные кресты и купола семейных склепов четко выделялись на фоне еще более посветлевшего неба. Тартищев уже знал: стоит ему миновать могилу известного в городе владельца аптек Дедюлина-старшего, как тут же из-за склепа семьи Курашкиных вынырнет луна и высветит даже самые плохо различимые, самые пострадавшие от времени и непогоды надписи на могильных памятниках… Курашкина?! Тартищев остановился как вкопанный. События последних дней ни в коей мере не желали оставлять его в покое. Вот уже неделю город будоражили слухи и домыслы один ужаснее другого по поводу убийства нескольких вдов когда-то первых богатеев Североеланска. Последняя из убитых старух принадлежала к семье Курашкиных. Кажется, была старшей сестрой известного в Сибири спиртозаводчика… Михаил Федорович присвистнул и почесал за ухом. Непременно надо будет встретиться с Пантелеймоном Васильевичем. Может, и прольет какой-никакой свет на убийство своей сестрицы. Ведь были же основания у неизвестного убийцы укокошить подряд пятерых богатых и одиноких старух и ничего не взять при этом. Похоже, он только затем и забирался в дом, чтобы придушить свою жертву, а затем скрыться по крышам домов, потому что на земле никаких следов обнаружить не удавалось. Почему преступнику надо было уходить по крышам, никто, даже сам Тартищев, толком объяснить не мог. Убийства совершались между тремя и четырьмя часами ночи, когда ни одной живой души на улице не сыщешь, а окна обывательских домишек надежно защищены ставнями… По правде, поначалу все сводилось к тому, что убийца удалялся с места преступления чуть ли не на крыльях, но после убийства третьей жертвы, вдовы владельца алебастровой фабрики Бальцера, у которой при удушении пошла кровь носом, на свежевыбеленной печной трубе соседнего с погибшей вдовой дома агенты обнаружили отпечаток окровавленной ладони. Вероятно, нога убийцы соскользнула по мокрой кровле, и он непроизвольно схватился за трубу. При дневном свете удалось обнаружить и сам, правда совсем слабый, след скольжения. И более ничего… Тартищев крякнул от досады и вытащил из кармана табакерку, но так и застыл с щепоткой табака в правой руке. Прямо напротив него висела распятая на чугунных пиках ограды фигура человека. Всходившая из-за гор луна четко высветила раскинутые вдоль решетки руки, склоненную набок лохматую голову, согнутые в коленях ноги. Одет человек был то ли в длинный плащ, то ли в шинель, потому что одна пола зацепилась за острие пики и полностью закрывала правую руку. «Господи! — Федор Михайлович едва сдержался, чтобы не перекреститься, и тут же деловито подумал: — Никак удавленник или, того хуже, пьяный лез через ограду и напоролся на острие…» Человек не подавал признаков жизни, но Тартищев тем не менее осторожно приблизился к нему, вгляделся внимательно и поначалу ничего не понял, обнаружив вместо лица нечто бесформенное, притиснутое к ограде. Потом сообразил. Похоже, это всего лишь старая фетровая шляпа, которая сползла с головы человека и прикрыла его физиономию. Тартищев прислушался. Ничего. Абсолютная тишина. Никаких тебе шорохов и звуков. Человек не шевелился, но следов крови на его одежде Тартищев не заметил, так же как не почувствовал запаха спиртного. Висел человек достаточно высоко, поэтому Федор Михайлович, опять же с трудом, пролез теперь уже в другую щель в ограде, как раз напротив первой, и оказался на родной Хлебной улице. До дома оставалось саженей сто, он даже видел отблески света на листьях сирени, росшей в палисаднике. Его верный денщик Никита никогда не ложился, не дождавшись барина. Но по долгу службы и прежде всего по совести Федор Михайлович не мог позволить себе пройти мимо человека, который наверняка нуждался в помощи, если был жив, конечно. Хуже, если уже мертв, но тогда тем более нельзя уйти, не выяснив, по какой такой причине он вдруг повис на кладбищенской ограде. Тартищев удрученно вздохнул, подумав, что и Никита, и Дозор, и чай в беседке, и даже его обожаемая дочь вряд ли дождутся его домой сегодняшней ночью. Хотя впервые, что ли? Им не привыкать… Федор Михайлович попытался подхватить человека под колени, но не тут-то было! На заборе висела настоящая туша, никак не меньше трехсот фунтов весом, да и ростом малого бог тоже не обидел. Тартищев прикинул на глаз — детина был около трех аршин ростом, и это при полусогнутых коленях… На всякий случай Тартищев огляделся по сторонам. Из своей многолетней практики он знал, на какие ухищрения способны пойти местные жулики, чтобы ограбить припозднившегося прохожего. Даже в чучело на время превратиться, в чучело, повисшее на заборе… Но вокруг было спокойно, огромная туша продолжала висеть, не подавая признаков жизни. И тогда Федор Михайлович решил дойти до дома и взять в подмогу Никиту, дворника и кухонного мужика Семена, чтобы совместными усилиями снять тело с ограды. Теперь он не сомневался, что это было все-таки «тело», которое, правда, еще не успело окоченеть. В это время суток на Хлебной улице всегда бывало безлюдно, даже собаки не брехали, приученные к непременной ночной тишине и благонравию местных обывателей. Поэтому едва различимый топот лошадиных копыт и стук ободьев по редким, выглядывающим из пыли камням заставил Тартищева насторожиться. Он оглянулся. Со стороны оврага по Хлебной двигалась пролетка, и Тартищев остался у ограды. Появилась надежда позвать на помощь припозднившегося пассажира, а то и двух, вместе с кучером. Федор Михайлович не сомневался, что это кто-то из задержавшихся в городе соседей. Другого просто не могло быть. Он вгляделся в остановившуюся напротив пролетку. Место кучера занимал неопрятно одетый парень лет двадцати с прыщавым лицом. Лоб и глаза скрывались за волосами. Он спрыгнул на землю и спросил: — Что происходит, папаша? Хочешь стрюка ломануть? — Подойди, нужно снять мужика с ограды! — приказал Тартищев, делая вид, что не обратил никакого внимания на «стрюка». Парень, похоже, желал произвести впечатление, правда, не знал, с кем свела его ночная дорога. Не выпуская из рук кнутовище, вихляющей походкой он приблизился к Тартищеву. Был он достаточно высок, но слишком худ и выглядел так, будто его подвесили на дыбу и хорошенько растянули. — Чего ж не помочь, — улыбнулся парень, показав щербатые зубы, — особливо хорошему человеку. — Он повернулся к пролетке. — Эй, Данила, канай сюды, тут какой-то стрюк шатанный[2] на заборе завис. Данила вылез наружу и оказался приземистым крепышом в драной поддевке и в опорках. Тартищев насторожился. Этот тип тоже был ему совершенно незнаком. — Спасибо, господа, я сам управлюсь, — сказал Тартищев и на всякий случай стал спиной к ограде, настороженно следя за действиями парней. Данила, не обращая на его слова никакого внимания, нагнулся и пошарил под сиденьем кучера, а долговязый приблизился к ограде и хихикнул: — Да мы поглядеть только! — Он деловито потрогал висевшего на ограде за ногу и с любопытством посмотрел на Тартищева. — Удавился, что ли? Или пришил кто? Он подошел к Тартищеву еще ближе. Тот опустил руку в карман и только теперь вспомнил, что оставил свой «смит-вессон» в сейфе. Всегда носил его с собой, но сегодня почистил и, как назло, оставил… Он был полностью безоружен и слишком хорошо понимал, что должна быть веская причина, чтобы подобная братия болталась в столь поздний час на окраине города в шикарном экипаже, который им явно не по карману. Он достаточно долго занимался своей работой, чтобы сообразить, что, кажется, попал в ловушку. Поэтому, когда прыщавый, резко развернувшись, выбросил вперед кулак с кастетом, Тартищев схватил его левой рукой за запястье, а правой нанес удар в солнечное сплетение. Парень, взвизгнув, повалился в пыль и засучил ногами, хватая воздух открытым ртом. Данила кошкой бросился на Тартищева, а из пролетки уже выскакивал третий, грузный, похожий на татарина мужик с изрытым оспинами лицом. Он размахивал чем-то похожим на городошную биту. Однако Тартищеву было не до созерцания третьего противника, надо было разобраться со вторым. Крепыш оказался толковее прыщавого. Он ловко увернулся от удара кулаком и, упав на землю, обхватил Федора Михайловича за колени. Тот чуть было не потерял равновесие, но, зацепив парня за уши, резко дернул вверх, отчего тот заверещал от боли и вскочил на ноги. Недолго думая, Тартищев заехал носком сапога по его колену и тут же нанес страшный удар локтем в лицо. Он торопился покончить с крепышом, пока в драку не ввязался татарин. Парень охнул и беззвучно свалился в дорожную пыль, орошая ее кровью, обильно льющейся из разбитого носа. Тем временем прыщавый встал на колени и зашарил в пыли, видимо, в поисках кастета. Более всего на свете Федор Михайлович не любил, когда в драке применяют кастет, поэтому сразу же опустил каблук на правое запястье парня, отчего тот вновь завопил как резаный. Татарин бросился на Тартищева, замахнулся, целясь в колени, но в последний момент взмахнул битой вверх и чуть не раскроил ему череп. Тот успел уклониться и с силой отшвырнул нападавшего на Данилу, который копошился в пыли, пытаясь подняться на четвереньки. Но татарин устоял на ногах и вновь бросился на Тартищева. Тот поднырнул под его руку, уходя от страшного удара битой, но от второго увернуться не успел. Левая рука вмиг онемела. Очухавшийся прыщавый парень вцепился в Тартищева сзади, и тот упал. Сверху навалился татарин. Тартищев барахтался под ним, пока Данила бегал кругами, стараясь улучить мгновение для решающего удара. Прыщавый тоже суетился рядом, не причиняя Федору Михайловичу особого вреда. Данила, выхватив биту у татарина, замахнулся — видно, хотел оглушить Тартищева, чтобы потом добить наверняка. Федор Михайлович дернулся в сторону, и удар пришелся по голове татарина. Тот обмяк, а Тартищев вскочил на ноги и оттолкнул его к ограде кладбища. Татарин смачно приложился рябой физиономией к чугунным прутьям и, захрипев, свалился к подножию ограды. «Ну, этот свое схлопотал», — успел подумать Тартищев и повернулся к Даниле, но чуть опоздал, потому что бита уже опустилась. Он резко вскинул голову, и удар пришелся сзади по шее. Ноги у него подкосились… — Попал! — завопил прыщавый. — Ты его пришил! Вытряхни ему мозги! — Лезь в телегу! — заорал на него Данила. — Уносим ноги, пока легавые не прискакали! — Давай дубинку! — заверещал в ответ парень. — Я ему сейчас всю требуху выпущу! Смотри, что он сделал с моей рукой! — Это же Тартищев! Старый легаш Тартищев! Бугай приказал только вправить ему мозги! Федор Михайлович лежал неподвижно лицом вниз. Он слышал голоса, но не разбирал слов. Лошадь слегка похрапывала неподалеку от него, однако он не мог пошевелить ни руками, ни ногами и тщетно силился сдвинуться с места, чувствуя, как пот от мучительных усилий струйками стекает по спине и лицу. Заставив себя напрячь плечи, он с превеликим трудом встал на колени и только тогда сумел приподнять голову от земли. Тем временем Данила успел затащить бесчувственного татарина в пролетку. Прыщавый, чья правая рука висела как тряпка, продолжал канючить: — Всего один разочек, и я его урою! Ну, разочек! — Оставь его, — рявкнул Данила, — лезь на свое место! Тартищев поднял голову. Прыщавый, выругавшись, запрыгнул на место кучера, натянул вожжи одной рукой, прикрикнул на лошадь, и пролетка медленно покатила прямиком на Федора Михайловича. Данила бросился на своего подельника и стал вырывать у него вожжи. Пролетку швыряло из стороны в сторону, но она продолжала все быстрее и быстрее катиться на Тартищева. В какой-то миг ему показалось, что она промчится мимо, однако он ошибся. Он попытался отдернуть руку и откатиться в сторону. Но не успел. Дикая боль пронзила левое предплечье… Он почувствовал, что теряет сознание, и яростно выругался, прекрасно понимая, что никто его не услышит. Погружаясь в темноту, вдруг заметил еще одного человека, вскакивающего в пролетку… Нечеловеческий вскрик, грохот и треск, затем дикое ржание лошади было последним, что донеслось до его сознания. И Федор Михайлович, успев прошептать что-то нечленораздельное, упал лицом в траву…Глава 2
Тартищев открыл глаза и с недоумением огляделся по сторонам. Он находился в незнакомой полутемной комнате, лежал в чужой постели, укрытый тяжелым атласным одеялом. Он приподнял голову. К затылку словно привязали чугунную гирю, и он вновь упал на подушку, но успел заметить пожилую даму в кружевном чепце, которая дремала над вязаньем в широком кресле под цветком с огромными, причудливо изрезанными листьями. Он вновь повторил попытку подняться, оперся о край кровати и чуть не закричал от резкой боли, пронзившей, казалось, все тело. Он шепотом выругался, вытер ладонью пот со лба и принялся разглядывать аккуратную повязку, охватившую левую руку от локтя до. желтых от йода кончиков пальцев, выглядывающих из-под бинтов. Наконец-то он все вспомнил! Только каким образом он очутился в этой постели? Если бы его подобрала полиция, то сейчас бы он лежал на койке в городской больнице или в Сухопутном госпитале. Если его нашли соседи, то непременно бы доставили домой… Выходит, ни те и ни другие… Федор Михайлович осторожно кашлянул, пытаясь привлечь внимание своей ночной сиделки. Та мгновенно встрепенулась, поправила сползшие с глаз очки и всмотрелась в Тартищева. — Боже славный! — Она всплеснула руками и расплылась в улыбке, отчего ее круглое лицо с носиком-пуговкой сложилось в сдобную сайку с глазами-изюминками. — Очнулись! — И, повернувшись к выходу из комнаты, крикнула: — Алеша! Идите скорее, Федор Михайлович пришли в себя! В дверях появился рослый молодой человек. Он был без сюртука, в светлой рубахе с засученными рукавами и в темном галстуке. Из-за галстука торчала салфетка. Видно, ужинал или завтракал? Тартищев скосил глаза на окна, но они были закрыты ставнями, а представление о времени он потерял с того самого момента, как получил тот страшный удар по шее. — Который час? — спросил он и закашлялся. Горло пересохло, и слова давались ему с трудом. — Восьмой, — ответил молодой человек и, повернув голову, крикнул: — Глафира! Квасу неси барину, живо! На пороге вмиг появилась босая растрепанная девка с глиняной кринкой в одной руке и большой фаянсовой кружкой в другой. Через мгновение Тартищев с наслаждением пил холодный, отдающий в нос кисло-сладкий напиток. Наконец он вновь откинулся головой на подушки и требовательно посмотрел на молодого человека: — Ну-с, голубь мой, рассказывайте, кто вы такой и как я здесь очутился? — Вы желаете снять допрос? — Молодой человек усмехнулся. — Но боюсь, что ввиду вашей неподвижности мне самому придется записывать собственные показания. По правде, сегодня я только тем и занимаюсь, что выполняю вашу работу. — Не понял! — насторожился Тартищев. — Каким образом ты можешь выполнять мою работу? Ты знаешь, кто я такой? — Знаю, — спокойно и нисколько не тушуясь под его взглядом, ответил молодой человек. — Вы — Федор Михайлович Тартищев, начальник североеланского уголовного сыска. Тартищев хмыкнул и всмотрелся в лицо молодого человека. Лицо как лицо. Светлые волосы, густые темные брови, слегка короткий прямой нос, по-детски пухлые розовые щеки, но линия губ резкая, со складочками по краям, что, несомненно, говорит о характере. Усы только намечаются, видно, отпущены совсем недавно. Смотрит хотя и исподлобья, но не враждебно. И подбородок у него крепкий, и задирает он его точно так же, как и сам Тартищев с четверть века назад, когда хотел показать, что не конфузится под начальственным взором… Кто ж он такой? Судя поодежде, не из приказчиков, да и нет в его глазах той угодливости и подобострастия, что выдают человека подобной профессии с первого взгляда. И на мелкого чиновника вроде тоже не похож, слишком уж прямо смотрит в глаза и не теряется при ответе… — Служишь где? — спросил он уже более миролюбиво. — Или на маменьких хлебах отсиживаешься? Бровь у молодого человека при упоминании о маменькиных хлебах сердито дернулась, но ответил он достаточно сдержанно: — Служу, — и, заметив, что Тартищев выжидательно смотрит на него, уточнил: — Помощником делопроизводителя в канцелярии… «Так он все-таки чиновник, — подумал удовлетворенно Тартищев, — из достаточно мелких, но наверняка из тех, которые годами ждут повышения по службе в силу неуживчивости и строптивости собственного нрава». — Где ты нашел меня? Молодой человек с недоумением посмотрел на него. — Там, где вы лежали. На Хлебной, рядом с купеческим кладбищем. — Как ты там очутился? Живешь, что ли, поблизости? — Нет, я живу на Качинской. А на Хлебную попал по чистой случайности. «Ничего себе!» — прикинул мысленно расстояние между двумя улицами Тартищев, а вслух сказал: — Ты не находишь странным, что оказался за полночь на другом конце города сразу после того, как начальника сыскной полиции чуть было не спровадили в могилевскую губернию? Молодой человек пожал плечами, но вместо ответа на этот вполне резонный вопрос кивнул головой на выход и хмуро заметил: — Что с этими мерзавцами делать? Я их немного поспрашивал, говорят, что их какой-то бугай нанял, чтобы вас немного проучить. Ничего существенного по сути дела выяснить не удалось. Тартищев опешил: — Не хочешь ли ты сказать, что задержал их? — Задержал, — пожал плечами молодой человек, — невелика была задача, после того как вы их отходили как следует. — Что ж, они совсем не сопротивлялись? — Сопротивлялись, — усмехнулся молодой человек, — пришлось немного поучить. — И он потер правый кулак. Только теперь Тартищев заметил сбитые костяшки пальцев, вспомнил дикий крик, услышанный перед тем, как впасть забытье, и покачал головой: — Отчаянный ты, однако! Один против трех… — Против двух, — уточнил молодой человек, а Тартищев отметил для себя, что тот не склонен приписывать себе заслуг больше, чем есть на самом деле. — А почему привез их сюда, не сдал в полицию? — Не до того было! — пояснил молодой человек. — Надо было вас привести в божеский вид, вот я их и связал, загрузил в пролетку, потом вас перенес и прямиком сюда, к Марии Кузьминичне. Два часа с вами возились, раны промывали, перевязывали. Рука сильно повреждена, колесом кожу сорвало, но кости, слава богу, целы. А этих, что на вас напали, в подвал спустили, после того, как я поспрашивал их, конечно. — Нет, все-таки надо было сдать их в полицию, — сказал Тартищев, — думаю, они тебе и десятой доли не сказали, что следовало бы. — Сказали, — насупился молодой человек, — они еще опомниться не успели после того, как я их поучил маленько, поэтому тряслись от страха так, что зубы лязгали. До полиции они бы в себя пришли и успели бы друг с другом сговориться, а так я их по горячим следам — ап! Все рассказали как миленькие! Тартищев вновь удивился, но, как и прежде, не подал виду. Его новый знакомый действовал как опытный агент, по крайней мере сам Федор Михайлович именно так бы и поступил, выжал бы из негодяев все до последней капли, пока они не расчухались как следует. — Хорошо, — он внимательно посмотрел на юношу, — говоришь, все записал? — Слово в слово, — Он потянулся к столу и взял несколько листков бумаги. Быстро пробежал их глазами, потом протянул Тартищеву. — Нанял их в трактире «Магнолия» какой-то малый, заплатил задаток. Кто такой, никто из них не знает. Помнят, что здоровенный. Истинный бугай! Лицо, говорят, не рассмотрели. Слишком низко шапку натянул, а в трактире темно было. Думаю, что не врут… — С чего ты взял, что не врут, — усмехнулся Тартищев, — это такой народец! Мать родную за грош с полтиной заложат. — Я их по отдельности расспрашивал, — нахмурился молодой человек, — разницы в показаниях не наблюдается… — Ишь ты, не наблюдается, — покачал головой Тартищев и углубился в чтение. Конечно же, допрос был оформлен не по форме, видно, его новый знакомый понятия не имел, что такое протокол, но… — Молодец! — протянул удивленно Тартищев. — Расколол ты их просто замечательно. И приметы все налицо. Одно ты упустил, голубчик, сдай ты их в полицию, мои ребята тут же в «Магнолию» наведались бы и этого бугая живенько бы под белы рученьки взяли и тепленьким в арестантскую спровадили. — Я был в трактире в назначенное им время, утром, сразу после открытия, — пробурчал молодой человек. — Переоделся попроще и зашел. Не было там никого похожего. Не пришел он на встречу. — Ладно, — махнул рукой Тартищев, — теперь это уже не твое дело по трактирам рыскать. Мои орлы с этим лучше справятся. Молодчиков этих я распоряжусь пока в арестантскую препроводить, там ими займутся должным образом. А тебе превеликое спасибо, что не оставил в беде. Обязательно доложу об этом твоему начальству. Ты по какому ведомству проходишь? — По полицейскому, только, я ж сказал, в канцелярии… — сконфузился молодой человек и вдруг заговорил быстро, торопливо, словно боялся, что Тартищев не выслушает его до конца: — Федор Михайлович, господин надворный советник, заберите меня к себе. Иначе я от скуки пропаду на своей должности. С ней любой писарь справится, а у меня образование, и я живого дела хочу… — Он судорожно сглотнул слюну. — Я очень много наслышан о вас. И в эту ночь за вами следом шел, хоронился только, чтобы не заметили раньше времени. Я вас около калитки хотел встретить. Когда вы через кладбище пошли, я бегом припустил и у палисадника вас дожидался, потом слышу: шум, крики… Бросился на помощь… Не успел, правда… — А почему официально рапорт не подал, что хочешь служить в сыскной полиции? — Некоторые обстоятельства имеются, я о них лично хотел вам рассказать. — И для этого надо было встречать меня в темном закоулке? — усмехнулся Тартищев. — Так на службе вас сроду не застанешь! — воскликнул с отчаянием в голосе молодой человек. — К тому же начальник канцелярии в служебное время по личным делам ни в какую не отпускает. — Знаю, знаю Аристарха Владимировича. Цербер, каких поискать! — махнул здоровой рукой Тартищев и попросил: — Позови кого-нибудь, чтобы помогли мне одеться. — Я послал кучера Марии Кузьминичны за вашим денщиком, Федор Михайлович, — хмуро объяснил молодой человек. — Думаю, привезет его с минуты на минуту. Я наказал, чтобы захватил чистую одежду и белье. — Он просунул руку под плечи Тартищева и помог ему сесть на постели, потом протянул ему бархатный халат. — Накиньте пока, и пройдемте в столовую. Хозяйка велела завтрак подавать. Пироги у нее право, замечательные. — Пироги, говоришь? — улыбнулся Тартищев. — Пироги я люблю… — И спохватился: — А как звать тебя? Битый час беседы ведем, а ты так и не представился. — Алексей Поляков. В прошлом году закончив с отличием курс Горного института. — И что ж тебя в полицию занесло, горного инженера-то? Места не нашлось подходящего? — Я же сказал, обстоятельства так сложились, — отвел глаза в сторону Алексей и тут же вновь с вызовом посмотрел на Тартищева. — Возьмите меня к себе, Федор Михайлович. Не пожалеете. Меня ведь тоже учили глубоко копать… — Ишь ты, копать! — рассмеялся Тартищев и с веселым изумлением посмотрел на Алексея. — А ведь и вправду есть что-то общее. Только мы ведь больше в дерьме копаемся, дорогой мой, в отбросах человеческих. И то, что нарыть сумеем, далеко не золото или изумруды какие… — Я знаю, — упрямо произнес Алексей и повторил. — Возьмите, не пожалеете. — Хорошо, я подумаю. — Тартищев окинул его внимательным взглядом. Молодой человек ему определенно нравился. Но он не привык доверять первому впечатлению. Однако следует присмотреться. Федор Михайлович натянул с его помощью халат и сделал несколько нетвердых шагов в направлении выхода из спальни. И внезапно остановился. — Постой, — он схватил юношу за руку, — а что с тем мертвяком, который на ограде висел, ты его так и оставил? — С каким мертвяком? — удивился Алексей. — Я ничего не заметил. — Как не заметил? — поразился Тартищев. — Там же такая туша на ограде висела! — Никого там не было, — упорствовал Алексей, — я же вас от ограды на себе нес, если б кто-то висел, я бы заметил. Может, вам показалось? — Как же, показалось! — усмехнулся Тартищев. — Из-за этого чучела, можно сказать, все и заварилось. — А я думаю, это было вроде наживки, чтобы отвлечь ваше внимание. — Выходит, меня, как ерша, поймали? На дохлую муху? — Не думаю, что муха дохлой была, — сказал Алексей задумчиво, — сумела ведь она улететь до моего появления…Пироги и впрямь оказались превосходными. К своему удивлению, Тартищев съел их не меньше десятка. И с мясом, и с грибами, и с вареньем… Но особенно удалась рыбная кулебяка. Отродясь такой вкуснотищи не пробовал Федор Михайлович и даже тайком подумывал, каким образом разузнать у хозяйки секреты приготовления столь замечательного кушанья. И сливки у Марии Кузьминичны превосходные, свежие да сладкие, только что сами в рот не просятся… Чего греха скрывать, любил Федор Михайлович хорошо покушать, правда, за работой не всегда это удавалось, да и бывало, что со службы придешь — кусок в рот не лезет от усталости. Хотя кухарка у него была отменная. Лет двадцать уже отработала. Его покойной супруги, Лизиной матушки, бывшая крепостная… Особенно щи да селянки у нее хорошо получаются, каши разные, калачи белые, а вот пироги так себе… Честно сказать, Федор Михайлович этого не замечал, пока не попробовал сегодняшних пирогов, и растаял… Расслабился… Но ненадолго! На пороге столовой возник Никита с узлом под мышкой и, взяв под козырек, привычно отбарабанил: — Ваше высокоблагородие господин надворный советник Федор Михайлович! Бывший унтер-офицер Отдельного Сибирского полка Никита Коломейцев ваш приказ исполнил. Исподнее и портки чистые доставил, а рубаху Лизавета Федоровна забыли положить… Позволите домой смотаться? За рубахой-то… Тартищев крякнул от досады и махнул рукой. Он не сомневался, что, пошли Никиту по делам хоть двадцать раз подряд, все равно что-нибудь забудет или перепутает. Точно так же, как и его драгоценная дочь… — Я вам свою рубаху дам, — предложил Алексей. — Пожалуй, ты худее меня будешь, — засомневался Тартищев. — Зато в плечах шире, — без тени смущения заявил молодой человек. — Надевайте, не стесняйтесь, а то, пока ваш денщик вернется, на службу опоздаем. — Ой, Федор Михайлович, — почти по-бабьи охнул денщик, вновь появившись на пороге, — тут к вам кульер от полицмейстера прискакал. Требуют, чтоб на Тагарскую мчались со всех ног. — Он оглянулся на дверь и прошептал: — Там, кажись, барина важного какого грохнули. То ли Дельмаса, а может, Дильмаса… — О боже, — схватился за голову Тартищев, — Дильмац! Еще мне этого не хватало! — И принялся лихорадочно переодеваться, не переставая выговаривать Никите: — Ты что ж, голова садовая, молчишь? Сразу надо было сказать. — С трудом пропихнув раненую руку в рукав сюртука, спросил сердито: — Давно курьер ждет? — Это жандарм-то? Да он, почитай, сразу за мной и примчался. Ему барышня сказала, где вас найти! А я говорю ему: «Федор Михайлович завтракают!» А он: «Вот я тебе в рыло, докладывай сей момент!» А я ему… — Идиот! — взревел Тартищев и посмотрел на Алексея. — Давай со мной! Будешь записи для меня делать, видишь, сам я не в состоянии. — А как же?.. — заикнулся Алексей, но Тартищев перебил его: — С твоим начальством сам разберусь. — И предупредил: — Беру к себе на один день, а потом посмотрим! Согласен? — Еще бы! — Алексей не верил своему счастью. Один день работы рядом с легендарным Тартищевым многого стоил. Он натянул сюртук и поспешил вслед за ним и за Никитой, не подозревая, что уходит из дома гостеприимной Марии Кузьминичны навсегда…
Глава 3
ПРОТОКОЛ Об осмотре найденного мертвого тела 188., года, июня месяца, 6 числа. Город Североеланск. Североеланской губернии.Мной, околоточным надзирателем, унтер-офицером Матвеем Петровым Задиреевым, при нижеподписавшихся понятых: крестьянине села Медвежье Североеланской губернии Никиты Данилова Быстрова — извозчике и мещанине Панфилы Васильева Семизвонова — приказчике бакалейной лавки купца Копытова — составлен сей протокол в следующем: В ста шагах от сворота на улицу Тагарскую усмотрен мной при обходе Нижне-Согринского переулка лежащий близ дороги без всяких признаков жизни неизвестный мне человек. По прибытии на место нахождения тела в сопровождении вышепрописанных понятых в семь часов утра оказалось, что действительно, на обочине проезжей части лежит мертвое тело неизвестного человека, одетого в городское платье, окровавленное истекавшей из его головы кровью. По наружному осмотру трупа оказалось: труп лежит лицом к земле, ногами к дороге, а головой к забору питейного заведения «Лакомый кусочек». На голове трупа много запекшейся крови с прилипшей к ней землей. И при касании к черепу он оказался раздробленным на затылке. От большого истечения крови и отека на лице мертвого невозможно различить его черты. Волосы на голове и бороде трупа темно-русые. Труп лежит, вытянувшись, с распростертыми руками. Около трупа видны большие потоки крови, впитавшиеся в землю. Шапки при трупе не найдено. Одет же труп в кафтан из нового серого сукна не крестьянской работы, на ногах плисовые шаровары и новые сапоги, шитые на косую колодку. Кафтан опоясан новым шерстяным кушаком лилового цвета. На одежде, окромя воротника кафтана, по которому сбегала кровь из раны на голове, пятен крови не найдено. В карманах убитого никаких бумаг, определяющих его личность, не обнаружено, как то: денег и других вещей или предметов. По общему виду трупа убитый человек должен быть средних лет. Около трупа на земле каких-либо следов, показывающих признаки борьбы, нет. Следов от сапог много. Видно, что после убийства труп поворачивали, так как на затылке и спине трупа есть несколько земли. Найдена одна окровавленная перчатка хорошей кожи, изготовленная на фабрике «Ланге и К°», довольно поношенная и, вероятно, оброненная убийцей. Так как нельзя полагать, что убитый, более всего походящий по виду на приказчика или слугу из хорошего дома, носил господские перчатки. Однако они могли быть ему подарены за хорошую службу. Недалеко от места, где лежит убитый, замечены следы спрыгивания с забора неизвестного лица. Судя по глубоко ушедшим в землю отпечаткам каблуков и следам подошв, человек этот изрядного веса и роста. Для охранения мертвого тела мною поставлен караул из трех городовых полицейской стражи: Шаталова, Аксенова и Матерова. Протокол сей за подписями моею и находившихся при осмотре понятых представил г-ну полицейскому приставу Семенову, а перчатку взял к себе на хранение до востребования. О случившемся немедленно донес господам судебному следователю Божко и тов. прокурора Карнаухову…
— Молодец, Задиреев! — сказал Тартищев и передал протокол Божко. — Судя по следам, убийца и вправду крупного телосложения. — Да, лапа у него никак не меньше полуаршина, — почесал в затылке околоточный. — И косолапит немного. — С чего ты взял? — А вы посмотрите, ваше высокоблагородие, как у него каблуки скошены. Вовнутрь. — Точно косолапит. — Тартищев склонился к следам, потрогал их края и задумчиво посмотрел на Задиреева: — Ночью дождь был? — Никак нет, ваше высокоблагородие! Всю ночь ни облачка. — Смотри, Алексей, — Тартищев растер между пальцев желтоватый комочек. — Дождя ночью не было, роса не выпадала, но песок по краям следа до сей поры влажный. О чем это говорит? Алексей внимательно посмотрел на Тартищева: то ли подсмеивается, то ли действительно хочет знать его мнение. Нет, все-таки не шутит. — Я думаю, здесь одна причина. Вчера утром шел сильный дождь, но днем было жарко, лужи высохли, а здесь, в переулке под высоким забором, сырость сохраняется дольше. Смотрите: основание забора затянула зеленая плесень. Да тут, похоже, никогда не просыхает как следует. — И что из этого следует? — Возможно, на сапогах у убийцы остались следы земли. — Молодец, — протянул довольно Тартищев и вновь наклонился к следу, жестом подозвав к себе Алексея. — А ну-ка, можешь сказать, сколько времени прошло с момента этого прыжка? — Ну, часа два-три, — неуверенно произнес Алексей. — Поверхность следа слегка затвердела и покрылась трещинами. По краям он слегка осыпался, и это как бы сгладило его очертания. Комочки песка на следе подсохли, смотрите, они слегка светлее, чем сам след… — Достаточно убедительно, не правда ли, Аркадий Маркович? — Тартищев поднялся с колен и отряхнул ладони от песка. — Молодежь мыслит логично и пытается утереть нам нос. — Он подмигнул Алексею. — Давай, сынку, не скрывай, что еще углядел по данному вопросу, я ведь вижу, что углядел… Алексей решительно сдвинул брови. Похоже, старый лис Тартищев вознамерился устроить ему форменный экзамен, но он был к этому готов… — Смотрите, Федор Михайлович, — Алексей присел на корточки и ткнул в след пальцем, — на поверхности следа можно заметить раздавленные кусочки мха и сухие сосновые иголки. Вероятно, убийца принес их на подошве. Но где здесь можно найти мох, разве только в лесу? — Ты прав. — Тартищев присел рядом и жестом подозвал к себе судебного следователя. — Аркадий Маркович, как вы думаете, где убийца мог подцепить на свои подошвы мох и хвойные иголки? — Могу предположить, что он проходил через городской парк, но это с полверсты отсюда, поэтому, если бы что-то и прилипло к сапогам, все бы осталось на мостовой, — заметил глубокомысленно следователь. — Камни сухие, все бы, как теркой, содрало. Значит, мог приехать на извозчике, но извозчику в переулке не развернуться. Поэтому убийце все равно пришлось бы какое-то расстояние идти пешком. Но насколько я понимаю, на дороге никаких ошметков грязи, подобных тем, что наблюдаются в отпечатках следов, не обнаружено. Так что, по всему видно, убийца поджидал убитого за забором, к которому подошел со стороны «Кусочка». Вполне возможно, дело не стоит выеденного яйца: мерзавец решил разжиться чужим бумажником, и вот вам закономерный результат. — Нет-с, за забором, разрешите обратиться, ваше высокоблагородие, он тоже не мог поджидать, — слегка конфузясь от того, что приходится перечить начальству, произнес надзиратель. — Следов топтания на той стороне не обнаружено-с. — Что ж он, как птица, по-твоему, летает? — уставил на него сердитый взгляд Божко. — Откуда ж ему прыгать, как не с забора? — Прощу прощения, господа, — Алексей неуверенно улыбнулся, — мне кажется, что он мог спрыгнуть с крыши вон того особняка… — кивнул он на соседнее здание. — Когда кажется, креститься надо, молодой человек, — усмехнулся следователь, — только ненормальный решится на подобный прыжок. Тут же не меньше тридцати футов… — Тем более что с подобной высоты никто из-за бумажника рисковать не будет, — заметил Тартищев. — Сдается мне, это здание примыкает к дому, где проживал Дильмац? — Не совсем-с, — ответил Задиреев, — между крышами зазор имеется около сажени шириной. Но при сноровке его можно запросто перепрыгнуть. — Ты давно там бывал? — спросил Тартищев, не сводя глаз с конька крыши, с которой, предположительно, спрыгнул убийца. — Да нет, не приходилось, раньше особой надобности не было. Снизу смотрел, знаю, что к чему, а так по чердакам дворник ходит, бочки с водой да ящики с песком на случай пожара исправно раза два в неделю проверяет. И мне еще вчерась докладывал, что все спокойно на вверенном ему участке. Божко недовольно цыкнул зубом и сердито посмотрел на Тартищева: — По-моему, Федор Михайлович, вы совершенно без всяких на то оснований пытаетесь свести оба убийства в одно дело. Проще надо мыслить и не превращать все в спектакль. — Простите, Аркадий Маркович, но, думаю, мне как начальнику сыскного отделения позволительно уточнить некоторые детали, которые кажутся несколько странноватыми. Два убийства неподалеку друг от друга и почти в одно и то же время… — Федор Михайлович, позвольте мне проверить? — Алексей подошел к стене здания. — Я попробую взобраться наверх и посмотреть, что к чему. Тартищев с изумлением уставился на него. — Сдурел, однако? Тут же отвесная стена! — Не совсем, видите, несколько кирпичей выпало… — Не договорив, Алексей подпрыгнул, ухватился пальцами за верхнюю плаху забора, ловко подтянулся, потом уцепился за края выемки, образовавшейся на месте выщербленных непогодой кирпичей, ногу поставил в ту, что ниже и поменьше, и в мгновение ока оказался на черепичной крыше. Присев на корточки, он некоторое время рассматривал черепицу в том месте, откуда, предположительно, мог спрыгнуть убийца, и наконец ликующе прокричал: — Есть, есть следы! Такие же, как внизу, кусочки мха и иголки… — Он поднял голову и вдруг, не произнеся ни слова, побежал, хватаясь за края черепицы, к одной из десятка печных труб, возвышавшихся над крышей, скрылся за ней, но через мгновение выглянул и прокричал еще более радостно: — Здесь он отсиживался, за трубой. Тут прямо лес настоящий. Тополь растет и сосенка маленькая. Видно, семена ветром занесло, а крышу мохом затянуло. Вот тут заметно даже, как сапог у него соскользнул, и веточка у тополя надломлена. Совсем еще свежий надлом, листья почти не завяли… — Видите, Аркадий Маркович, — не скрывая своего торжества, Тартищев посмотрел на следователя, — убийца действительно спрыгнул с крыши. — Я с вами ни в коей мере не согласен, Федор Михайлович, — сухо произнес Божко и, вытащив из кармана табакерку, принялся набивать короткую, украшенную причудливой резьбой трубку. — Вполне возможно, там лазил дворник или мальчишки гоняли голубей. — Алексей, — Тартищев словно не обратил внимания на ту порцию яда, которую излил на него судебный следователь, — посмотри, не пришел ли он со стороны дома Дильмаца? — Хорошо, — раздалось на крыше, и быстрые шаги загрохотали по черепице. Прижав здоровой рукой фуражку к голове, Тартищев заспешил во двор, за ним засеменил, придерживая шашку, надзиратель. У трупа остались два городовых в темно-зеленых мундирах и серо-синих шароварах. Взяв шашки наголо, они встали на караул на некотором расстоянии от трупа, чтобы перекрыть доступ зевакам, вот уже второй час толпившимся в начале переулка, и где пребывал на посту еще один городовой с огромными усами, внушительно торчавшими из-под черной суконной шапки с козырьком и латунным номерным знаком с гербом Североеланска. Божко снисходительно хмыкнул, пожал плечами и неторопливо отправился следом, оставив после себя недолгий запах хорошего табака. Во дворе его встретил Тартищев и с явным злорадством произнес: — Ну-с, дорогой Аркадий Маркович, кто из нас прав на этот раз? Молодой человек перемахнул этот проем играючи. Выходит, убийце не составило никакого труда оказаться на крыше, с которой он перебрался в комнату Дильмаца. — Любите вы всякие сложности, Федор Михайлович! — усмехнулся скептически Божко. — Рисковать жизнью из-за нескольких золотых монет, серебряной мыльницы и двух орденов? По мне, только сумасшедший может решиться на подобную авантюру. — Не думаю, что убийца забрался в дом, чтобы прихватить подобные безделушки, за которые он вряд ли много выручит, — ответил сухо Тартищев, — вернее всего, предметом его вожделения был сундук с деньгами и документами. Он даже пытался оторвать его от пола, и это уже говорит о его недюжинной силе. И он вырвал все-таки одно кольцо, но что-то помешало ему, и он вынужден был бежать… — Но зачем ему, помимо Дильмаца, надо было убивать еще и этого горемыку? Может, это его сообщник и они что-то не поделили? — Нет, Аркадий Маркович, отношения поначалу выясняют не таким способом, а сверху прыгают, чтобы напасть на противника. С сообщниками так не поступают. Они вновь вышли в переулок и задрали головы вверх. Алексей показался на крыше. — Позвольте! — крикнул он и, присев на краю крыши, сиганул вниз. — О, дьявол! — вырвалось у Божко, резво отскочившего в сторону. — Предупреждать надо, молодой человек… — Так я и предупредил, — сконфузился Алексей, — крикнул: «Позвольте!» — Просто Аркадий Маркович представить себе не могли, что ты махнешь с подобной высоты, — с ангельской улыбкой на устах, но с ядовитой интонацией в голосе произнес Тартищев и тут же склонился к следу, оставленному Алексеем. — Смотрите, господин следователь, а следы, однако, один к одному, только что последние несколько меньше! Тот недовольно хмыкнул в усы, но присел рядом с Тартищевым и Алексеем. — Хорошо, частично вы меня убедили, что убийца спрыгнул с крыши, но доказать, что он причастен к убийству Дильмаца, думаю, будет трудновато. — Федор Михайлович! — подал голос Алексей. — На крыше дома, где проживал Дильмац, я отыскал место, где трубу обвязывали веревкой. Совсем свежий след. Трубу белили, по-видимому, недавно, известка еще мажется, и след хорошо заметен. На краю крыши, — уточнил Алексей, — я нашел волокна от пеньковой веревки, которые зацепились за проволоку ограждения. Вот они! — показал он несколько грязновато-серых нитей, намотанных на указательный палец. — Веревка, судя по всему, тоже старая, разлохмаченная… — Выходит, он проник в дом через окно? — с негодованием произнес Божко. — Но в комнате, где лежит убитый, все окна заперты. — Я думаю… — Ишь ты, они еще думают, — прервал Алексея Божко и, повернувшись к Тартищеву, пробрюзжал: — Где вы откопали этого умника? — Сей тайны не выдаем! — рассмеялся Тартищев и подмигнул Алексею: — Давай свои соображения, сынку! — Я думаю, — сухо повторил Алексей, — убийца пролез через окно туалетной комнаты. Камердинер, помните, сказал, что летом его всегда держат открытым для вентиляции… — Но окно достаточно узкое, — недовольно скривился Божко, — а судя по следам, неизвестный крупного телосложения. — Просто это подтверждает, что он ловок и силен, — произнес сухо Тартищев и посмотрел на Алексея: — Ну, следопыт, пошли посмотрим, есть ли следы на стене туалетной комнаты…
Злополучное окно выходило на задний двор, аккурат на дровяные сараи, но они не прилегали к стене, поэтому подобраться с них к окну не представлялось никакой возможности. Под самим окном никаких следов тоже не обнаружили. Стена же, судя по всему, давно не белилась и не штукатурилась, но Алексей, подставив к ней предложенную дворником лестницу, внимательно исследовал ее вокруг окна и выше, изрядно испачкав при этом сюртук и брюки. Наконец он спрыгнул с лестницы и, не замечая того скепсиса, с которым Божко окинул его взглядом, подошел, довольно улыбаясь, к Тартищеву. — Подлинно так, Федор Михайлович, что убийца спускался по веревке. В двух местах, можете сами убедиться, — кивнул он на лестницу, — хорошо заметны свежие нарушения штукатурки, след скольжения носка сапога при спуске и четко отпечатанные каблук и часть подошвы. Последнее подтверждает, что поднялся на крышу он тоже по веревке. — Не удержавшись, он с явным торжеством взглянул на Божко. И тут же отвел взгляд. Судебный следователь смотрел на него с откровенной злостью, почти с ненавистью. Тартищев натянул потуже фуражку и приказал околоточному: — Покажи убитого слугам Дильмаца. Авось узнают его… — Слушаюсь, ваше высокоблагородие! — поднес руку к козырьку Задиреев. — А протокол писать? — Мне тебя учить? — вопросом на вопрос ответил Тартищев и поднял голову на звук открывающегося окна. Сверху вниз на него смотрел начальник местного охранного отделения Ольховский. Ласково улыбаясь, он спросил: — Есть ли у вас какие-то распоряжения насчет мертвого тела князя, Федор Михайлович? А то уже из мертвецкой за ним приехали. — Сейчас буду, — сухо ответил Тартищев и справился: — Надеюсь, ваши агенты, Бронислав Карлович, все оставили на своих местах, пока мы занимались наружными исследованиями? — Обижаете, — еще более ласково, почти нежно пропел Ольховский. — Мои агенты действуют точно-с по инструкции. Все описали, оформили должным образом. Не изволите ознакомиться? — Изволю, — ответил Тартищев и кивнул головой Алексею: — Пошли, умник, в комнаты. — Но мы же их уже осматривали? — Ничего, — похлопал его по плечу Тартищев, — повторение — мать учения! Осмотрим еще раз с учетом открывшихся обстоятельств да попутно охранке фитиль вставим, потому что сей немаловажный факт проникновения убийцы через окно агенты Ольховского как раз и не усмотрели. Руку даю на отсечение, что не усмотрели! — уточнил он с довольным видом и, твердо ступая, преодолел шесть ступеней парадного крыльца и с тем же хозяйским видом вошел в распахнутые двери особняка, где несколько часов назад известного путешественника, австрийского подданного, князя Отто Людвига фон Дильмаца удавили подушкой в собственной постели.
Глава 4
Они прошли в гостиную, в которой собрались по причине важности случившегося вице-губернатор Хворостьянов, окружной прокурор Драгомыслов, шеф местных жандармов штаб-офицер Лямпе и полицмейстер Батьянов. Тут же пребывал и Ольховский, который в момент появления Тартищева наливал себе чаю из самовара. Комнату заволакивали клубы густого табачного дыма. Высокопоставленная компания сидела здесь с самого утра в надежде дождаться результатов дознания, которое одновременно вели агенты сыскного и охранного отделений, жандармский и судебный следователи. Губернатор велел докладывать ежечасно о ходе предварительного следствия. Но пока докладывать было нечего, и господа нервничали, предвидя те неприятности, которые посыпаются на их головы после вечернего рандеву с губернатором. Появление Тартищева они встретили с надеждой, но весьма умело скрыли это за маской капризного недовольства. — Где вас черти носят, Федор Михайлович? — проворчал Хворостьянов. — Уже два часа прошло с момента обнаружения тела, а вы все топчетесь на месте! Тартищев решил привычно огрызнуться, заявив, что не только его агенты занимаются дознанием, но, посмотрев на Лямпе и Ольховского, решил промолчать, чтобы не обострять отношений. — В соседнем переулке обнаружено еще одно мертвое тело, и есть все основания полагать, что это тоже убийство и оно связано каким-то образом с убийством Дильмаца. — Подробнее, пожалуйста, — приказал Хворостьянов и, отставив в сторону бокал с вином, с помощью которого компания приводила в порядок расшатанные нервы, поднялся на ноги и, заложив руки за спину, принялся ходить по гостиной. — Я считаю, что нужно представить всю картину убийства Дильмаца целиком, прежде чем делать какие-то выводы, — заметил Лямпе. — И обратите внимание, Федор Михайлович, что убит иностранный подданный, знаменитый на весь мир путешественник, а это может привести к печальным последствиям, даже дипломатическому скандалу со стороны Вены. «Что ж, они войной пойдут на нашу Тмутаракань?» — хотел отпарировать Тартищев, но промолчал, заметив тяжелый взгляд Хворостьянова. — Хорошо, — он повернулся к Алексею, — подай сюда протоколы и твои записи. Продолжая оставаться на ногах и не снимая шинели, он пробежался носовым платком по бритому затылку, следом столь же быстрым взглядом по бумагам, откашлялся и в упор посмотрел на Хворостьянова. Тот нервно дернул уголком рта, но прошел к креслу и опустился в него. — Слушаем вас, — произнес он официальным тоном и, сцепив пальцы на животе, изобразил на лице полнейшее внимание. Тартищев вновь прокашлялся и, не заглядывая более в бумаги, принялся докладывать: — Австрийский поданный князь Отто Людвиг фон Дильмац, шестидесяти лет от роду, проживал на Тагарской улице в бывшем доме купца Ширяева, в котором мы сейчас имеем возможность находиться. Князь занимал весь первый этаж, на втором этаже никто не проживал, и ход туда перекрыт дверями на постоянном запоре. Ключи от замка находятся у дворника. В квартире два выхода, парадный с подъездом — на Тагарскую и черный — на задний двор. Парадные комнаты сообщаются с людской длинным, около десяти саженей, коридором, который заканчивается небольшими сенями. В доме проживает шесть человек прислуги: камердинер, повар, кухонный мужик, берейтор и два кучера. На ночь в квартире остается лишь кухонный мужик. Он ночует в каморке рядом с черным выходом. Камердинер и повар на ночь уходят к своим семьям, берейтор Иван Стрекалов тоже зачастую отлучается на ночь — по достоверным сведениям, это время он проводит в объятиях купчихи Марии Евграфовны Миловидовой, супруг которой Матвей Афанасьевич Миловидов большую часть года находится на принадлежащих ему рудниках и железоделательном заводе… — Давайте ближе к делу, — с негодованием в голосе перебил его Батьянов, который, по слухам, тоже пользовался особым расположением чернобровой красавицы купчихи, — история похождений берейтора в данном случае не столь важна… — Ну это как посмотреть, — отрезал Тартищев, понимая, что вновь вызовет гнев начальства. Но он уже закусил удила, что проделывал всякий раз, когда приходилось тянуться перед начальством в струнку и, как сейчас, разъяснять и доказывать простые истины. — Нам необходимо досконально проверить причины отлучки каждого из слуг и возможности их незаметного возвращения в дом с целью убийства своего нанимателя. — Не отвлекайтесь, Федор Михайлович, — прервал его Хворостьянов. — С берейтором все ясно. От Миловидовой никто раньше утра не уходит. Давайте, что там касательно кучера? Или их, кажется, два? — Оба кучера живут при конюшне в отдельном помещении. Но в ночь убийства они отпросились на крестины сына своего приятеля, лавочника Перфильева. Мои агенты проверили, они до сих пор в его доме, отсыпаются после вчерашних торжеств. — Тартищев на мгновение поднес к глазам один из листков бумаги. — Как явствует из допросов прислуги, все они, кроме кухонного работника, жили в доме фон Дильмаца с момента его приезда в Североеланск. Местом своим дорожили, пользовались большой свободой, к тому же князь платил им довольно крупное по нынешним временам жалованье. Кухонный работник Степан Фокин поступил на службу три месяца назад, но, как удалось выяснить, у него прекрасная аттестация от его прежнего хозяина — попечителя учебных заведений Васильева, у которого он прослужил десять лет вплоть до перевода господина Васильева в Иркутск. — Кто жил у князя до него? — спросил Батьянов. — Сам Фокин этого не знает. Но из бесед с прислугой выяснилось, что это Гурий Казначеев, который только что отсидел в тюрьме за кражу. Мои агенты пытаются разыскать его в городе, так как не прошло еще и недели, как он освободился из-под стражи. Я направил своих людей в адресный стол и в тюрьму, чтобы выяснить, кто посещал его во время заключения. — Так вы склоняетесь к мысли, что возможным убийцей князя был этот Казначеев? — изумился Лямпе. — У вас имеются на это веские основания? — Пока никаких оснований, но мы обязаны проверить каждого, — ответил Тартищев устало. — Присядьте, Федор Михайлович, — неожиданно заботливо сказал Хворостьянов, — а то на вас лица нет. — Спасибо, мне так удобнее, — ответил Тартищев и оглянулся на дверь. Задиреев заглядывал в приоткрытую створку и делал ему какие-то знаки. — Простите, господа, я вынужден покинуть вас на некоторое время. Очевидно, открылись какие-то новые обстоятельства. — Кивком головы он приказал Алексею следовать за ним и вышел из гостиной. — Ваше высокоблагородие, — вытянулся перед ним Задиреев, — дворник по одежке опознал в убитом бывшего кухонного мужика его светлости. Вчерась вечером он заходил к нему в дворницкую и хвастался новым кафтаном и сапогами. Говорил, что прикупил их на жалованье, которое ему выплатили. — Давай сюда дворника, — сказал быстро Тартищев и строго уставился на кудлатого мужика, мнущего в руках облезлую заячью шапку. — Ты, что ли, дворник? — Я, вашскобродие, я, — дворник виновато развел руками, — кто ж знал, что Гурий — убивец… — Это не твоего ума дело! — прикрикнул на него Тартищев. — Давай рассказывай, когда ты видел в последний раз Казначеева, о чем говорили при встрече? — Да, почитай, ни о чем! — произнес растерянно дворник. — В первый раз это дня три назад было как будто… — Как будто или точно? — переспросил рассерженно Тартищев. — Точно, три дня назад, как раз в пятницу… Его светлость приказали выезд заложить. Оне с утра намеревались за город выехать, по делам, так сказать, но потом отложили на понедельник… Видно, не судьба ему была! — вздохнул по-бабьи жалостливо дворник и, заметив яростный взгляд Тартищева, зачастил: — Впервые, значитца, Гурий появился в пятницу, хотел получить расчет за прежнюю службу, но его светлость были заняты и его не приняли-с, велели прийти в субботу. Приходил ли он в субботу, Об этом мне неведомо, но вот в воскресенье появился сразу после обедни, хвастался, что князь ему хорошо заплатил. Сказывал, что даже на часы с цепочкой хватит. Сам-то Гурий уже и жилет с карманом по такому случаю прикупил… — Про хозяина что-нибудь спрашивал? — Никак нет-с, вашскобродие, не спрашивал! Мы с ним недолго говорили. Я-то, по правде, не слишком его и раньше привечал. Злобный он по натуре человек. Кошка у меня вот-вот окотиться должна была, а он ее сапогом под живот. Умерла ведь кошечка, а такая ласковая была. Детки долго плакали потом… — Ладно, все ясно. — Тартищев повернулся к Алексею: — Запиши его показания. — И обратился к Задирееву: — Кто еще опознал Казначеева? — Никто боле, ваше высокоблагородие, шибко уж его скособочило. Дворник ведь тоже его только по одежке опознал. А остальные его в ней не видели, потому затруднялись сказать что-нибудь… — Кто еще видел его в доме князя? — В субботу его видел камельдинер… Но о чем он беседовал с барином, не ведает, потому что в кабинет не заходил. Правда, подтверждает, что Гурий из кабинета вышел веселый, пальцами щелкал и насвистывал… — А в воскресенье? — Нет, в воскресенье и в пятницу, окромя дворника, его никто не заметил. — Господин надворный советник, — на пороге появился агент Вавилов, посланный с утра в адресный стол и тюрьму, — разрешите доложить? — Докладывай, только быстро! Удалось что выяснить или нет? А то начальство уже икру мечет, что на месте без толку топчемся. — По свидетельству адресного стола, Казначеев на жительстве в Североеланске не значится. В тюрьме сидевшие с ним арестанты сообщили, что ни с кем он дружбу не водил, кроме, пожалуй, Мозалевского, который вышел на волю за неделю до Казначеева. Его приметы: роста высокого, плечистый. Лицо светлое, растительность на нем слабая. Глаза серые, маленькие, смотрит исподлобья. Навещать Казначеева в тюрьме навещали, но редко. Пару раз за те полгода, что он в остроге провел, женщина приходила, надзиратель говорит, что назвалась его женой, Екатериной Казначеевой. Живет она в кормилицах на Покровке, в доме капитана парохода «Витязь» Страшилова. Но, как удалось выяснить через проживающих в доме слуг, Казначеев у жены после отсидки не появлялся. Сама она из дома тоже в эти дни не отлучалась. — Та-ак-с! — пробарабанил пальцами по спинке кресла Тартищев. — Кажется, запахло жареным! Алексей, — он весело подмигнул ему, — придется нам маскарад учинить. Оденься кем попроще, лакеем, полотером, да хоть чертом прикинься, но найди эту Екатерину и разузнай у нее в подробностях все о ее муже. Скажи, мол, приятель его давний и якобы присмотрел для него хорошее место. Возможно, она знает, кто его мог приютить на время. Только смотри не проговорись, что его уже в живых нет. — А если ничего не скажет, доставить ее к вам? — Нет, пока не стоит, посмотрим по обстоятельствам, — махнул рукой Тартищев и повернулся к Вавилову: — А тебе, Иван, будет задание пройтись по трактирам. Возможно, уже сегодня кто-то расплачивался французскими золотыми. Возможно, кто-то похожий на Мозалевского. Судя по приметам, он вполне мог спрыгнуть с крыши. Только зачем ему это надо было, ума не приложу! — Он озадаченно хмыкнул и опять направился в гостиную, где нетерпеливое начальство, похоже, рыло копытами землю от негодования.Глава 5
В два часа пополудни к дому капитана Страшилова подошел высокий человек в старом плаще, разбитых сапогах и картузе, надвинутом на глаза. В нем с трудом можно было узнать Алексея, тем более что нижнюю часть лица он прятал за толстым шарфом, обмотанным вокруг шеи. Сначала он спустился в дворницкую, поговорил некоторое время с дворником, потом подошел к черному ходу и позвонил. Дверь отворила кухарка. — Позови-ка мамку Катерину, мне с ней повидаться надо на пару минут, — сказал Алексей и окинул кухарку не совсем приветливым взглядом. Она недовольно поджала губы и прикрыла за собой двери. Правда, оставила небольшую щель, что позволило визитеру надеяться, что его просьба не пропадет даром. Через несколько минут на пороге появилась дородная белобрысая баба в красном платье и светлом переднике с орущим младенцем на руках. Она резво перебрасывала его с руки на руку, отчего младенец на какое-то время затихал и таращился на мир маленькими круглыми глазенками. — Чего надобно? — спросила Екатерина не слишком дружелюбно. — Мужа твоего, Гурия, — в тон ей ответил Алексей, — я его давний приятель. Екатерина окинула его подозрительным взглядом и нахмурилась. — Знать не знаю, где он сшивается. Срок освободиться ему уже поболе недели как вышел, но тута он не появлялся. — Ну, язви его в душу, — произнес с сожалением в голосе молодой человек, — а я для него место держу в мясной лавке. Пятнадцать рублей жалованья и на всем готовом. Пойду искать другого земляка. Хотелось, конечно, оставить это место для Гурия, но время не терпит. — Постой, мил человек, — схватила его за рукав Катерина, — он у дядьки своего Кондратия завсегдаостанавливается, когда без места. — Адрес скажешь? — Вторая Разъезжая, дом Огурцова. Кондратий Лексеич там в кухонных мужиках служит…Почти в то же самое время на грязной половине трактира «Три великана» появился один из лучших агентов Тартищева Иван Вавилов, юркий человечек с маленькими черными усиками и такой же бородкой. В старой фуражке со сломанной кокардой, в засаленном сюртуке и дешевых штучных брюках, он смахивал на мелкого чиновника, любящего заложить за воротник, и по этой причине внимания к своей особе не привлекал. В зале дым стоял коромыслом. За столиками со сбившимися грязными скатертями, на которых перемешались тарелки с закусками, пустые бутылки и пьяные рожи особо рьяных завсегдатаев, сидели и полулежали на стульях посетители, чей вид не оставлял никакого сомнения, каким образом они зарабатывают себе на жизнь. Проститутки успешно марьяжили[3] своих клиентов, «коты»[4] и хипесники[5] караулили проституток, тырбанили слам[6] «фортачи»[7] и «поездушники»[8], ширмачи[9] и портяночники[10]. Между столиками с подносами в руках сновали и огрызались на посетителей половые в длинных красных рубахах, в черных жилетах и таких же брюках с напуском на высокие сапоги. Из бильярдной доносились стук шаров и пьяные возгласы. Здесь вовсю шла игра в пирамиду и карамболь. Вавилов протолкался в бильярдную, сел за столик и заказал бутылку пива. Пьяный сброд все прибывал. Вонь от давно не мытых тел, запахи перегара и мочи, табачный дым, непрерывный мат и визги шлюх не помешали Вавилову справиться с одной бутылкой пива и заказать вторую. Одновременно он успевал держать в поле зрения и входную дверь в зал, и следить за перемещениями публики внутри бильярдной. Некоторые из вновь прибывших, не задерживаясь, проходили в незаметную, прикрытую занавеской дверь в противоположном от стойки углу комнаты. Вавилов знал: за ней начиналась лестница, ведущая на второй этаж соседнего с трактиром дома, где в крошечной комнате катрана[11] крутили мельницу[12] или разводили лоха[13] известные в округе чесальщики[14] Злоказов и Пилюкин. Сам катранщик[15] был давним агентом Тартищева, и поэтому сыскари заглядывали сюда редко, но точно знали, кого и когда раздели до кишок[16] и кто из «иванов»[17] вовсю сорил деньгами… Перебрав взглядом одного за другим всех посетителей этого зала, Вавилов удостоверился, что никого похожего на Мозалевского здесь нет, поэтому вернулся в общий зал и устроился за столиком недалеко от буфета. Все столы были заняты, и в соседях с ним оказались две проститутки — ярко крашенные девки, которые были уже изрядно навеселе. Возле них увивались кавалеры — Гмызь и Чернуха, мелкие карманные воры, не брезговавшие ограбить пьяного или сорвать шапку с припозднившегося прохожего. Окинув взглядом гуляющую публику, Вавилов натянул фуражку и подошел к буфетчику. — Что скажешь? — Никого похожего, ваше благородие! — Буфетчик опасливо зыркнул глазами по сторонам и вытер пот со лба тыльной стороной ладони. — Никого-с в помине! — Французскими монетами никто сегодня не расплачивался? — Хранцузскими? — удивился буфетчик. — Да мы и не знаем таких! — Постой, Данила. — Пробегавший мимо половой взгромоздил на стойку поднос с грязной посудой. — Сегодня поутру завалился один хмырь болотный, выпил три рюмки водки, закусил балыком и кидает мне в оплату золотой. «Получи, дескать, что следует». А я посмотрел и говорю: «Припасай, шляпа, другую монету, у нас такие не ходят!» — Что значит не ходят? — Вавилов почувствовал, как у него вспотели ладони. — Да какая-то она не такая мне показалась. Маленькая, и не по-нашенски написано. — И что же он ответил? — Засмеялся и пальцем по лбу себя постучал. «Деревня ты необразованная, — говорит, — во французском золоте ничего не понимаешь!» Золото назад взял и канареечку мне сунул. Я ему сорок копеек сдал. — Как он выглядел? — Высокий, плечистый, одет как барин, с тростью и в цилиндре. — Борода? Усы? — Бороды точно нет, а вот усы имеются. Слабые такие, словно недавно отпускать стали… — Ты случайно не заметил, куда он после трактира направился? — Заметил, — пожал плечами половой, — с утра народу мало, в окно хорошо все видно. Он на крыльцо вышел и извозчика взял. Я точно не разглядел, но, кажется, Ермолая, того, что завсегда у фонтана слева от тумбы стоит…
На девять вечера Тартищев объявил общий сбор личного состава сыскного отделения. — Будем брать Мозалевского, — коротко определил он задачу и приказал Вавилову: — Доложите обстановку. Тот пригладил ладонью редкие волосы, которые кустиком топорщились на затылке, и обвел собравшихся серьезным взглядом. — На данный момент дело обстоит следующим образом. Выявлен адрес, по которому проживали Казначеев и Мозалевский. Они скрывались в комнате дядьки Казначеева Кондратия Бугрова. В портерной[18] напротив дома установлено наблюдение с двух окон. Наши агенты, сменяясь через два часа, наблюдают за парадным подъездом и окнами, выходящими на улицу. Из дворницкой ведется наблюдение за черным ходом. Как показал извозчик Ермолай Гусев, он довез Мозалевского по адресу, заявленному клиентом, то есть туда, где он проживал прежде с Казначеевым. В дом тот вошел через парадный ход и, по сведениям агентов, до сей поры из него не показывался. — Что ж, будем брать! — повторил Тартищев и окинул взглядом свое воинство. — Чтобы застать его врасплох и отнять возможность сопротивления или сокрытия вещей, порядок действий будет таков… Более всего на свете Алексей боялся, что у него забурчит в животе от голода. Пироги Марии Кузьминичны были последним, что он съел за сегодняшний день. К тому же он опасался, что Тартищев вот-вот скажет: «Возвращаетесь к себе восвояси, молодой человек, в ваших услугах боле не нуждаются». Но день закончился, за ним потянулась ночь, Тартищев помалкивал и ничего не сказал даже тогда, когда Алексей сел в одну пролетку с агентами, выезжающими на задержание Мозалевского. В десятом часу вечера с двух сторон подъехали к дому, где укрывался Мозалевский. Остановились на некотором расстоянии. Вавилов и околоточный надзиратель подошли к воротам соседнего дома и звонком вызвали двух дворников, а по свистку околоточного явились два городовых. Под окнами, у парадного подъезда и у черного хода выставили караулы, и после этого Вавилов, Алексей, один из агентов, околоточный и старший дворник принялись взбираться по темной и захламленной лестнице черного хода на второй этаж. Алексею приказали занять нижнюю площадку, агент поднялся чуть выше по ступенькам, ведущим на третий этаж. Околоточный и Вавилов затаились справа и слева от входа в квартиру. На звонок дворника дверь открыла женщина и, похоже, совсем не удивилась столь позднему визиту. — Кондратий дома? — спросил у нее дворник и шагнул через порог, оставив дверь слегка приоткрытой. — Дома, дома, — зачастила женщина, — где ж ему быть? Дворник окинул взглядом кухню и подошел к невзрачному человеку, точившему кухонные ножи. — Послушай, мне бы Гурия повидать. Там его какая-то баба дожидается. Говорит, что жена. — Катька? — удивился Кондратий. — Какого лешего она в ночь примчалась? — Откель мне знать? — рассердился дворник. — Позови да позови, просит, а сама чуть не ревмя ревет. — А я ей что скажу? — Кондратий уставился на дворника. — Я и сам хочу знать, где он прохлаждается. Вчерась вечером как ушел с приятелем, так и не вернулся. — А приятель что ж? — Да он у меня в каморке валяется. С утра не просыхает. Сначала казенку[19] пил, а час назад Варьку, — кивнул он на одну из женщин, — в «шланбой»[20] посылал… Дверь распахнулась, и Вавилов, а следом за ним околоточный, быстрым шагом вошли в квартиру. Кухня замерла от изумления. Перестали стучать ножи, смолкли разговоры. Кухарка и две ее помощницы, одна из которых открыла дверь дворнику, казалось, онемели от ужаса, увидев двух человек с револьверами в руках. — Ни звука! — на всякий случай приказал громким шепотом Вавилов и кивнул головой Кондратию: — Веди в свою комнату! — Слушаюсь, — прошептал тот испуганно и засеменил к выходу из кухни. Его каморка находилась по соседству, но, когда полицейские ворвались в нее, там никого не оказалось. Только на грязном без простыни тюфяке, на котором совсем недавно лежал Мозалевский, валялся жилет, в кармане которого нашли тридцать рублей кредитными билетами. На трехрублевой ассигнации были видны следы крови. Кровь обнаружили и на грязном носовом платке, который преступник забыл на подоконнике. — Беда какая! Спугнули все-таки мерзавца! Через подвал ушел! — поскреб в затылке околоточный и набросился на дворников: — Что ж вы про угольную яму не упредили? Теперь ищи его свищи. Небось уже в другой конец города ускакал. Дворники сконфуженно разводили руками и переглядывались. Летом в доме углем не пользовались, и про этот дополнительный выход, ведущий из подвала, просто-напросто забыли. — Наверняка он в соседние дворы через дровяные сараи ушел, — заметил Вавилов, успевший сбегать на улицу и вернуться в компании с разъяренным Тартищевым. Начальник сыскного отдела окинул всех тяжелым взглядом. — Не отыщете к утру Мозалевского, пеняйте на себя! — И кивнул Алексею: — Поехали! У того екнуло сердце: вот и закончилась его недолгая карьера сыщика! Но виду не подал и лишь спросил: — В сыскное отделение? — Нет! — рявкнул в ответ Тартищев. — Ко мне домой! — И повернулся к побледневшему Вавилову: — Иван, рой землю, грызи зубами, но достань мне негодяя хоть с того света! Сроку тебе до десяти утра. В одиннадцать меня ждут с докладом у губернатора! — Ваше высокоблагородие! — Околоточный отошел от Кондратия, который, вжав голову в плечи, робко наблюдал за ними из закутка рядом с плитой. — Бугров говорит, что у Мозалевского якобы полюбовница есть. Верка, по фамилии, кажись, Шашкова. Проживает в меблированных комнатах на Разгуляе. Мозалевский хвастался по пьяни, что шибко, дескать, красивая. И завсегда его принимает, даже без денег. А сейчас он при деньгах, так и вовсе рада будет. Тартищев крякнул и посмотрел на Вавилова. — Живо на Разгуляй! Верку выкопать из-под земли. Я не слишком верю, что он решит у нее укрыться, но засаду в квартире устроить непременно. Кроме того, осмотреть все трактиры, кабаки, распивочные, расспросить буфетчиков, половых, маркеров и завсегдатаев, не появлялся ли где человек, похожий на Мозалевского, предупредить городовых, обратить внимание на проституток… — Он махнул рукой Алексею. — Поехали! Тот уточнил: — К вам домой? — Нет, в бордель! — ответил Тартищев и, заметив, как вытянулось лицо у Алексея, неожиданно рассмеялся: — Не обольщайся! Всего лишь проверим, не появлялся ли наш бегунок в сих злачных местах.
Глава 6
Ночь по календарю градоначальника до сих пор считалась лунной, и поэтому фонари опять не горели, хотя на город опустился туман, густой и липкий. Он окутывал здания сплошной пеленой, висел клочьями на кустах и деревьях, стлался под ноги запоздавшим прохожим и лошадям ночных извозчиков, громко перекликавшихся у городского фонтана — своей извечной стоянки. Подобные ночи — сущий подарок для обитателей трущоб и притонов, выползающих на свой ночной промысел. Редко кто из обывателей даже в дневное время осмелится на столь рискованный шаг — появиться в районе Хлудовских выселок, самого разбойного места в Североеланске. Ограбить, обыграть в карты, убить — на Хлудовке в порядке вещей. Крики о помощи или предсмертные стоны здесь так же обычны, как разудалые пьяные крики, визги проституток или отборная брань проигравшегося в пух и в прах «делового»[21], спустившего за час игры всю свою ночную добычу… Здесь располагались самые дешевые, последнего разбора публичные дома. Подъезды их освещались красными фонарями, а на задворках прятались совсем уж отвратные притоны — «кузницы», где ютились пропащие женщины и их коты, которым было что скрывать от полиции. В этих гнездах порока и самого низкопробного разврата составлялись разбойничьи шайки и делилась награбленная добыча, здесь не гнушались раздеть подобранного на улице пьяного или отправить «в плаванье» очередной труп. Местные марухи[22], полупьяные, в отрепьях, шатались по окрестным кабакам и «марьяжили» еще более пьяных клиентов, которым предстояло зачастую лишиться не только платья, но и жизни. «Чистенькие» проститутки, косившие больше под гимназисток и бедных сироток, выглядывали себе «кредитных»[23] почище и подороже одетых, только дорога у всех была одна — в жалкую каморку с тремя-четырьмя убогими кроватями, разделенными ситцевыми занавесками. Но дело редко доходило до постели. «Пропащие, но милые создания» сбывали свою добычу в руки котов, которые следовали за ними по пятам до условного места. Здесь жертва расставалась с последними иллюзиями, хорошо, если не с жизнью, а коты уходили в темноту с чувством исполненного долга и пожитками очередного любителя плотских утех… — В кузницы нам соваться нечего! Судя по всему, Мозалевский не из портяночников. Если захочет отлежаться, то найдет себе девку поприличнее. Тартищев вышел из экипажа, окинул взглядом прибывших с ним на нескольких пролетках и телегах агентов, местного околоточного Грибанова, дюжину городовых и приказал: — Квартал окружить! Смотреть, чтобы из окон не сигали! Особое внимание тем, кто вздумает вдруг по крышам уходить! Всякая рвань коричневая мне ни к чему, тем более болдохи[24] или зеленые ноги[25]. Ищите человека, похожего на Мозалевского. Ночная жизнь шла своим чередом, а обитатели Хлудовки, пока не подозревавшие о внеочередной облаве, продолжали веселиться на всю катушку: то и дело открывающиеся двери кабаков и те, что под красным фонарем, выпускали на волю дребезжащие звуки разбитого фортепиано, визгливой скрипки, отменную ругань или разудалые пьяные песни. Агенты и городовые оцепили квартал, и Хлудовка моментально притихла, почувствовав неладное. — Двадцать шесть[26]! — И раздалась в ночи почти соловьиная трель полицейского свистка. — Двадцать шесть! — И отворились вдруг окна, и выпрыгнули из них прямо в объятия сыскарей самые нетерпеливые, а значит, и самые интересные для полиции обитатели Хлудовки. По железной крыше загрохотали сапоги. Тартищев кивнул Алексею: — Каторга отрывается. — И крикнул снизу в темноту: — Эй, болдохи, никого не возьму. Поговорить надо! — Чего ж тогда сусло[27] свое привел? — справился сверху чей-то голос. — А чтоб было кому рожу тебе начистить, Червивый! — почти нежно ответил ему Тартищев. — Кому я велел в город больше не соваться? Где хочешь пропадай, а здесь не шатайся… Второй побег с каторги… Ты меня знаешь, если возьму, сгниешь на рудниках! — Да я уйду… — оправдывался Червивый, — отлежусь пару дней и на Москву рвану… Чево я тут забыл? . — Спускайся вниз! — приказал Тартищев. — Разговор есть… И здоровенный детина с выбритой наполовину головой вышел покорно из темноты и остановился, не доходя до Тартищева пару шагов: — Чевой-то? — Ближе подойди, рожа арестантская! — Тартищев поднес к его носу увесистый кулак. — Ты мой кулак знаешь, Червивый! Говори, кто вперед тебя в окно сиганул? Крапива? А ну отвечай! Червивый покосился на кулак начальника сыскной полиции, но промолчал. — Кто? Я тебя спрашиваю или нет? Крапива, ну? Или Хромой? Говори! Червивый продолжал молчать. Тартищев негодующе крякнул и, размахнувшись, влепил ему оглушительную затрещину. Червивый упал на колени, прикрывая лицо. Из разбитого носа хлынула кровь, пробиваясь струйками меж черных от грязи пальцев. — Так бы сразу и спрашивал, — процедил он сквозь зубы, — а то… Тартищев засучил рукав, и Червивый еще более мрачно выдавил из себя: — Ну, Крапива! — Передай сукину сыну, ужо пора отбегаться ему! Пусть ноги уносит из города! Придет бумага на розыск — в одночасье поймаю, ты меня знаешь! — Он ухватил здоровой рукой детину за шиворот и рывком поставил его на ноги. — Барин в цилиндре и с тростью здесь не появлялся? — С усиками? — быстро справился детина и по-волчьи пристально прошелся по Тартищеву взглядом. — Кажись, это его замастырили[28] сегодня у Гришки на катране. Василиса не до конца выдоила, говорят, еще и пинтерам[29] кое-что досталось. — Куда он делся? — Да Василиска опять подобрала. Она баба жалостливая.. — Ладно, проваливай! Детина в мгновение ока исчез в темноте, а Тартищев повернулся к Алексею: — Аида, познакомлю тебя с Василисой. Говорят, бывшая графиня. Лет двадцать назад убила ножом любовника, отбыла каторгу, да так и осталась в наших краях. Официально бордель значится за ней, но есть сведения, что истинный хозяин — «иван» по кличке Крапива. Он уже пару лет как числится в розыске, а раньше по ярмаркам промышлял, купцов грабил. — И что ж тогда его не схватят, если он почти на виду живет? — Не стесняйся, спрашивай прямо, — усмехнулся Тартищев, — почему я его не схвачу? — Он рывком распахнул дверь борделя и первым шагнул через порог. Через плечо посмотрел на Алексея. — А мне это надо? Он сейчас тихий, в городе гадить остерегается, финажки[30] копит про запас… Паспорт чистый купил. Того гляди, заправским купцом заделается. Так зачем мне лишняя морока, если он вот-вот за Урал смоется? Алексей не успел ответить, так как вслед за Тартищевым шагнул в комнату, которая сама по себе выглядела достаточно прилично. Чистые занавески прикрывали окна. На полу лежал толстый с почти незаметными проплешинами ковер. На круглом столике под лампой с треснувшим зеленым абажуром стоял глиняный горшок с цветущей бегонией. Ну, впрямь гостиная в доме небогатого чиновника, да и только, если б не портили впечатление с полдюжины полуголых девиц на деревянных диванах под литографиями, изображавшими кавалеров и дам в отнюдь не целомудренных позах. Девицы занимались тем, что показывали «живые картины» двум пьяненьким клиентам, судя по виду загулявшим приказчикам, и наперебой предлагали: — Пойдем со мной, у меня и пиво есть, и водка… — А пиво что ж, по-прежнему на окурках да белене настаиваете? Или на чертополохе? — весело произнес от порога Тартищев. — Чтоб спалось крепче? Или что-то новенькое придумали? А, барышни? — расплылся он в улыбке, заметив нешутейную растерянность местных жриц любви. — Позвольте поинтересоваться, вы сначала услуги предоставляете, а потом раздеваете клиента, или все-таки наоборот? — О чем вы говорите, Федор Михайлович? — ласково проворковала дородная дама с роскошным бюстом и с едва заметными следами былой красоты. Портил ее лицо отвратительный шрам, располосовавший ей правую щеку и верхнюю губу. Она выплыла из-за черной лаковой ширмы с изображением китайских Драконов и ярко-малиновых лотосов, вполглаза глянула на девиц, и те вмиг исчезли из поля зрения как клиентов, так и нежданных визитеров. Следом словно ветром сдуло приказчиков. — Да вот говорю, Василиса Маркеловна, что третьего дня подняли в канаве недалеко от вашего заведеньица голого человека в полном отрубе, — в тон хозяйке борделя ответил Тартищев. — И как выяснилось, сынка известного в городе владельца пимокатной фабрики Бориса Егорыча Касьянова. Помнит сынок, что через порог здешний переступал и банчок сорвал на твоей мельнице, а вот что дальше было, убей бог, запамятовал. И как штанов лишился, и часов золотых, и денег каких-никаких… Ох, Василиса Маркеловна, Василиса Маркеловна! — погрозил ей пальцем Тартищев и вольготно раскинул свое большое тело на одном из диванчиков. Алексей последовал его примеру и устроился напротив. — Опять за старое взялась? — Что-то я не понимаю ваших сложных вопросов, Федор Михайлович. — Василиса попробовала кокетливо улыбнуться, но глаза ее смотрели настороженно. — У нас тут без обману. Барышни чистые, все с билетами… Хотите проверить? — Проверим, только не суетись раньше времени, — усмехнулся Тартищев и оглянулся по сторонам. Кивнул на пузырящуюся от сквозняка оконную занавеску: — Червивый и Крапива отсюда в окно слиняли? — Да ни боже мой… — взмахнула руками Василиса. — Открыли, чтобы от табаку проветрить! — Просто до удивления наивная ты баба, Василиса, — вздохнул Тартищев, — неужто думаешь, я тебе поверю? Там на окне небось и следы остались от сапог. На юрзовку[31] твою задними дворами ходят, сквозь помойки, как псы шелудивые… Алексей, — внезапно обратился он к молодому человеку, — а ну-ка глянь в ту вон дверь, что за шторкой прячется. Сдается мне, что сегодня там довольно много сала нажарили на стирках[32]. Как играли, Василиса? На верняк[33]? Или на заманку[34]? — Без кляуз[35], — процедила сквозь зубы Василиса, — ты что ж, Крапиву не знаешь? Он этих понтеров на дух не переносит! Алексей толкнул узкую, ниже человеческого роста дверь и заглянул в полутемную комнату, освещенную висящей на стене и коптящей жестяной лампой. Узкая струйка дыма незаметно сливалась с черным от сажи потолком. На двух столах стояли точно такие же и точно так же коптившие лампы, громоздились пустые бутылки, валялись объедки хлеба, пожухлые соленые огурцы, куски селедки и свиного сала вперемешку с картами и мелкими монетами, торопливо брошенными во время бегства. Дальше, сквозь приоткрытую дверь, виднелась еще одна комната, оставленная с той же поспешностью, что и первая… — Гарун бежал быстрее лани, — выказал неожиданное знание поэзии Тартищев. Он остановился за спиной у Алексея и положил ему руку на плечо. — Смотри, сынку, и запоминай. Это и есть катран, или юрзовка, где чешут лохов, раздевают их до кишок, а то и на кон ставят[36]… Проще, самая непотребная шулерская мельница, за содержание которой, Василиса Маркеловна, придется вам отвечать в соответствии с уставом уголовного судопроизводства на полную катушку! — Батюшка, Федор Михайлович, не губи за-ради Христа! — заголосила вдруг Василиса и, как стояла, с размаху хлопнулась на колени перед Тартищевым и принялась хватать его почему-то за раненую руку, порываясь ее поцеловать. — Отслужу, отблагодарю… — бормотала она, размазывая по лицу обильные слезы. — Прекрати выть! — прикрикнул на нее Тартищев и приказал Алексею: — Приведи понятых, будем все протоколом оформлять. Василиса взвыла совсем уж не по-человечески, а Тартищев, подмигнув Алексею, дескать, не уходи пока, вернулся к диванчику. Василиса подползла следом. — Ну что, Васька, будем говорить без церемоний? — Тартищев достал из кармана табакерку и задумчиво посмотрел на нее, потом принялся постукивать ею по спинке диванчика. — Скажи, кто мне клялся, что ноги Крапивы здесь больше не будет? — Он отпихнул носком сапога попытавшуюся бухнуться головой в пол Василису. — Кто обещал вывесить правила содержательницам публичных женщин на видное место? — Да вон же они! — взвизгнула Василиса. — В рамочке над вами! — И верно! Цветочками даже украсила! — согласился Тартищев. — Но ты же их не выполняешь! — И опять подмигнул Алексею, из чего тот понял, что Федор Михайлович по какой-то причине затевает форменное представление. — Итак, по правилам, окна в борделе не открываются, а они у тебя распахнуты настежь… — Он загнул указательный палец здоровой руки. — Второе, в одной комнате не должно быть более одной кровати, а у тебя их по две, а то и по три. Занавесками-то хоть отгородила? — Отгородила! — буркнула Василиса и поднялась на ноги. — Говори, что надо? Я ведь из понятливых… — Не торопись, — Тартищев загнул еще один палец, — скажи, когда постельное белье последний раз меняла? Или, как всегда, простынку перевернули, и айда по новой? По правилам барышне обмыться надо после каждого употребления и белье поменять, или впервые от меня слышишь про такое? — Если б все по правилам исполнять, я б за вход не полтинник брала, а целковый, — огрызнулась Василиса и, вытащив откуда-то из-под юбок длинную папироску, закурила ее, притулившись к ширме. — Правильно, потому все лохмотники на твой фонарь и слетаются, — сказал устало Тартищев. — Девки твои румянятся и белятся на два пальца толщиной, вместо того чтобы лишний раз известные места обмыть. А ведь это тоже повод, чтобы штраф на тебя наложить приличный, а то и билет отобрать, чтоб другим неповадно было правила нарушать! — А ты по околотку пройдись, Федор Михайлович, посмотри, кто этих правил не нарушает? Жизнь-то нонче дорогая, а девок кормить надо, и в отрепье их не оденешь, и клиенту пива да водки надо выставить… — Ладно, заприбеднялась, — махнул рукой Тартищев, — неси сюда медицинские билеты, посмотрю, когда барышни твои последний раз у врача проверялись… Надеюсь, малолеток среди них не наблюдается? Василиса ушла за ширму, но вернулась не с билетами, а со штофом вина и молча поставила его на стол. Тартищев, прищурившись, окинул его взглядом и крякнул. Василиса задрала юбку, обнажив костлявую ногу в вязаном чулке, и достала кошелек. Аккуратно положила его на стол перед Тартищевым. — Возьмите, Федор Михайлович, жертвую на богадельню. Передайте батюшке, что от чистого сердца… — На богадельню сама передашь. — Тартищев взял кошелек и опустил его во внутренний карман шинели. — Это на другое пригодится. Алексей опешил. На его глазах начальник сыскного отделения без явных угрызений совести положил себе в карман взятку и даже не покраснел при этом. Зато сам он едва сдержался от негодования. Но все-таки решил высказаться после, когда спектакль наконец закончится. Тартищев достал носовой платок и, сняв фуражку, тщательно протер голову и лицо. Потом так же неторопливо вернул платок в карман и строго посмотрел на Василису. — А теперь рассказывай, куда Мозалевского подевала? — Моза… — поперхнулась Василиса. — Кого? Отродясь про такого не слыхала! — Не врать! — прикрикнул на нее Тартищев и для острастки стукнул кулаком по спинке дивана. — Он же сюда прибежал, когда мы его спугнули! Василиса недоуменно пожала плечами: — Не пойму, о чем говорите, Федор Михайлович? И Алексей понял, что на этот раз она не обманывает. Действительно не понимает, о ком идет речь. Тартищев это тоже понял и уточнил: — Кого сегодня Крапива с Червивым замастырили? В шляпе и с тросточкой? — Ах, этого! — обрадовалась Василиса. — Так вы ж его знаете! — Копченый это, Фаддейка, вражий потрох! Финажки лишние появились, так он решил погусарить. Чепчик[37] приобрел, коньки[38] новые… Да за вечер все и продул. Я его по старой памяти к Ляльке привела. Потом расплатится, когда опять разбогатеет! Он и сейчас там, в нумере. Дрыхнет, наверное, пока у Ляльки клиентов нету… Через десять минут, удостоверившись в том, что в номере у Ляльки действительно отсыпается мелкий ширмач и бывший форточник Фаддейка Копченый, Тартищев и Алексей покинули заведение Василисы. А еще через десять минут Федору Михайловичу доложили, что во время облавы никого похожего на Мозалевского задержать не удалось…Глава 7
— Ты давай потише, не грохочи сапогами! — предупредил Тартищев, когда они на цыпочках преодолели гостиную и стали подниматься по лестнице на второй этаж, где находился кабинет хозяина. — Не дай бог, Лизку разбудим… — А я и не спала вовсе! — раздался сверху девичий голос, и из темноты навстречу им выдвинулось некое воздушное создание в накинутой поверх розового пеньюара персидской шали и с горящей свечой в руках. За ней следовала крупная легавая, которая, казалось, с тем же негодованием, что и ее юная хозяйка, смерила взглядом двух мужчин, застывших как изваяния посреди лестницы. Девушка подняла свечу вверх и язвительно справилась: — Неужто мой дорогой папенька решил почтить сей дом своим присутствием? По какому ж такому важному событию вы соизволили здесь появиться? — Лизонька, — сконфуженно произнес Тартищев, — служба такая, не всегда и предупредить можно… — Можно, — строго сказала дочь, — вы просто не считаетесь с моими нервами, Федор Михайлович! — Лиза дернула плечиком и опустила свечу чуть ниже и осветила Алексея. — А это кто? — Познакомься, Лизонька, это Алеша, Алексей Поляков. Он и вчера, да и сегодня славно мне помог… — Ну и оставайтесь со своим Алешей! — выкрикнула Лиза и, резко развернувшись, так что пламя свечи едва не погасло, скрылась за дверями комнаты, очевидно, своей спальни. Легавая с недоумением посмотрела на Федора Михайловича, Алексею показалось, что даже удрученно качнула головой, и последовала за хозяйкой. Остановилась на мгновение, в слабом свете заглядывающей в окно луны тускло блеснули собачьи глаза, и исчезла за дверью спальни. — Вот и Дозор туда же! — вздохнул тяжело Тартищев. — Не нравится им моя служба, но ведь кому-то и подобным образом надо на хлеб зарабатывать. Он открыл дверь в кабинет и пропустил вперед Алексея: — Проходи, не стесняйся! Здесь моя вотчина, и Лизке вход по особому пропуску! Алексей вошел и застыл в удивлении, заметив несколько чемоданов и сундук со своими вещами. — Откуда это? — Да я еще с вечера распорядился их доставить, — ответил небрежно Тартищев и прошел к широкому, затянутому зеленым сукном столу. Опустившись в просторное кожаное кресло, жестом показал на соседнее: — Присаживайтесь, сударь, в ногах правды нет. — Зачем вы это сделали? — удивился Алексей. — А затем, мил человек, что нечего тебе по квартирам мотаться. У меня надежнее будет. Алексей несколько растерялся. Его мнением опять даже не поинтересовались. Но если Тартищев приказал перевезти его вещи, то, стало быть, не хочет выпускать его из поля зрения, следовательно… Однако Федор Михайлович уже перехватил его мысль. — Может, я и поспешил немного, что, не спросясь, решил тебя к себе на жительство определить? Может, после сегодняшней маеты ты уже раздумал со мной общаться? — Не раздумал, — быстро ответил Алексей. — Ну и славненько! — потер ладони Тартищев. — Сейчас Никита ужин нам с тобой сообразит, да водочки с устатку. Ты как ее, мерзавку, потребляешь? — Когда как, — пожал плечами Алексей, — но только под хорошую закуску. Тартищев усмехнулся. — Под хорошую закуску ее и дурак осилит, а вот когда через «не хочу» приходится… — Он махнул рукой, но не пояснил, когда ж ему случается пить водку против своего желания, просто перевел разговор в другое русло: — Ты вот сегодня на меня зверем посмотрел, когда я кошелек от Василисы принял. Скажи, подумал ведь, что взятками промышляю? Алексей молча кивнул. — И по правде, так она и называется. Взятка, она и есть взятка! — Он тяжело вздохнул и развел руками. — Только как посмотреть на это, Алеша! Деньги эти поганые, конечно, на людской беде замешанные, но только Тартищев никогда их для собственной выгоды не брал и пользы от этого не имел. И эти, Василискины, тоже не от хорошей жизни в карман положил. — Он пододвинул себе графин с водкой и наполнил две рюмки. Одну подал Алексею. — Был у меня, Алеша, хороший друг, сыщик от бога и смелости необыкновенной человек. Но в январе во время облавы на Хлудовке пырнул его ножом один беглый с каторги, и не стало Павлуши Рыдванова, с которым мы двадцать лет как один день… — Он на мгновение прикрыл глаза ладонью, потом резко отнял ее и со злостью в голосе продолжил: — Остались у него, Алеша, жена да пятеро детишек. Мал мала меньше. Пенсия с гулькин нос, попробуй проживи, прокормись хотя бы… Вот и доим помаленьку всю эту погань отвратную, с которыми Павлуша воевал, чтобы хоть как-то помочь его детишкам. А ведь есть еще Антон Бесчастный, и Захар Гусенок, и Гриша Олейников… В богадельню их отправить за то, что они здоровья на службе лишились, мне совесть не позволяет, вот и кручусь, ловчу, как могу. Порой и прикрою какую паскуду, чтобы потом с нее взять побольше! — Тартищев выругался и прикрикнул на Алексея: — Давай пей! — И поднял стопку. — Выпьем, Алеша, за нашу службу, сволочней которой на свете не бывает, но поверь мне, старому сусло Тартищеву, если заболеешь сыском, то до конца дней своих не излечишься! — Он залпом выпил водку и закусил ломтиком осетрины, желтой от пропитавшего ее жира. — Пей, коли решил к нам податься… — Вы что ж, берете меня к себе? — Или я непонятно объясняю? — удивился в свою очередь Тартищев. Он вытер рот салфеткой и откинулся спиной на кресло. — Только вот в чем закавыка, Алеша. Беру пока тебя на испытание. Свободных мест сейчас в отделении нет, поэтому казенного жалованья платить не смогу, только если из своего кармана. А у меня он, сам понимаешь, не слишком велик. — У меня есть собственные средства, — быстро ответил Алексей, — от отца небольшое наследство осталось и доходы кое-какие от имения… — Имения? — поднял в удивлении густые, словно сажей намазанные брови Тартищев. — Ты, выходит, землевладелец? Что ж тебя в наши края занесло? — Имение так себе, в Смоленской губернии, — ответил Алексей уклончиво. — Одно название что имение, но я не привык сорить деньгами, поэтому на жизнь хватает. — Весьма разумно рассуждаешь, — одобрительно посмотрел на него Тартищев и усмехнулся, — что ж, вопрос о твоем жалованье тоже можно считать решенным. Честно сказать, я испытал некоторое облегчение. — Он подмигнул Алексею. — Дочка на выданье требует определенных затрат, хотя она особа у меня тоже вполне независимая. Деньги у нее свои, от маменьки достались по наследству. — Федор Михайлович, — Алексей поднялся на ноги, — вы должны выслушать меня прежде, чем принять окончательное решение. Дело в том, что я не случайно оказался в Североеланске… — Раз нужно, выслушаю. — Тартищев окинул его внимательным взглядом. — Рассказывай…— Ну что ж, — произнес он через некоторое время, — исповедаться ты исповедовался, грехи твои, смею судить, не по злой воле, а от глупости, от молодого куража произошли, но отпустить их, как батюшка, пока не могу. Придется самому искупать их верной службой во благо Отечеству и государю императору. И учти, на наше жалованье палат каменных себе не выстроишь, благодарностей и наград особых не дождешься, они нам в последнюю очередь положены, зато на пулю или нож первыми идем, тут уж без всяких скидок. Смотри, — он кивнул на большие настенные часы, — почитай уже три часа, а мы с тобой еще и не ложились. Не зря Лизка сердится. Я ведь дома скорее гостем бываю, чем хозяином… Э-хе-хе! — Он сокрушенно вздохнул. — Ладно, с твоим начальством я уже договорился. С утра можешь заступать на службу. Будешь пока при мне и при Вавилове. Он из того «сусла», что все ходы и выходы знает. Иван тебе хорошую науку преподаст, конечно, если покажешься ему. Он у нас с норовом, если невзлюбит кого, то будь хоть семи пядей во лбу, ничего ему не докажешь… — Тартищев со вкусом потянулся и кивнул Алексею на дверь: — Ступай уж отдыхать. С непривычки небось все кости ломит? Никита твои вещи во флигель отнесет. Там тебе хорошо будет, спокойно. И от Лизки подальше. Девка она у меня хоть и смирная, — он подмигнул Алексею, — иногда… Но предупреждаю, не смей перед ней заискивать, тогда вообще сладу не будет! Она из тебя веревки станет вить, если на поводу у нее пойдешь! Алексей усмехнулся. — Постараюсь не докучать вашей дочери вниманием. — То-то же! — улыбнулся Тартищев и замахал на него рукой. — Иди спать, а я посижу, обмозгую, что к чему. Все равно теперь не засну. Может, от Вавилова какие новости придут… — Федор Михайлович, позвольте остаться и высказать свои соображения, — произнес решительно Алексей. Он уже понял, что Тартищеву нравится, когда не мямлят. Да он и сам не слишком любил тянуть нищего за суму… — Соображения? — с интересом посмотрел на него Тартищев. — Оставайся, коли неймется! Вместе веселей будет про дела сии печальные вспоминать!
— Давай с самого начала, — Тартищев пристально посмотрел на Алексея, — с рассказа камердинера. — Из рассказа камердинера князя, Ильи Лефтова, следует, что накануне, в десятом часу вечера, в воскресенье, князь вышел из квартиры и приказал камердинеру разбудить себя в восемь утра, то есть в понедельник. Потом велел заложить экипаж и отправился на музыкальный вечер в губернское собрание. Камердинер запер на ключ парадную дверь, прошел в квартиру князя и положил ключ на столик в передней. По его словам, у князя был второй ключ. Видно, он не слишком хотел, чтобы кто-то знал, в какое время он возвращается. Даже швейцара уволил, предпочитал открывать дверь своим ключом. — Вполне вероятно, — согласился Тартищев, — тем более он посещал не только музыкальные вечера… — Камердинер навел порядок в спальне, приготовил князю постель, ночную рубашку, колпак, опустил шторы и вышел из комнаты, запер ее на ключ и через коридор прошел в людскую, где его дожидался повар. Затем они взяли извозчика и отправились в меблированные комнаты на Нижне-Мещанской улице, где оба снимают квартиры для своих семей. Соседи и владелец комнат купец второй гильдии Макаров подтверждают, что около одиннадцати вечера они уже были дома и до утра не отлучались. — Понятно, — Тартищев окинул Алексея внимательным взглядом. — Судя по всему, князь вернулся домой за полночь, открыл дверь своим ключом и прошел в комнаты. Вряд ли убийца дожидался его в спальне, иначе он бы напал на него сразу, а так князь успел переодеться, потушить лампу и лечь в постель, возможно, даже заснуть. Значит, убийца появился позже и, вернее всего, проник в спальню через окно в туалетной комнате… — Но камердинер утверждает, что закрывает его на ночь, а, судя по следам, в него проникли все-таки снаружи. — Вполне возможно, что Лефтов и врет. Забыл про открытое окно, с кем не бывает. — Но убийца знал об этом раньше, поэтому приготовился к проникновению в дом весьма основательно. Веревку принес с собой, место удобное выбрал для наблюдения за окнами спальни. Шторы на них были задернуты, по словам камердинера, но они узковаты и не сходятся, я проверил… Поэтому убийца мог заметить, что свет в комнате погас, и принять это за сигнал к действию. — Но убийц было двое, — уточнил Тартищев, — и Казначеев вряд ли в новой одежде и сапогах лазил по крыше, выходит, это был Мозалевский. По приметам он подходит, но зачем тогда ему надо было сверху прыгать на своего сообщника? Что, они на земле счеты не могли свести? И что они вообще могли не поделить? — Тартищев недоуменно хмыкнул и посмотрел на Алексея. — Прямо шарада какая-то получается. Пришли вдвоем, один полез через крышу в окно, как проник в дом другой, пока мы не знаем, возможно, Мозалевский впустил Казначеева через парадный подъезд. — Казначеев зашел в переулок уже после убийства, и наверняка, чтобы спрямить путь до «Лакомого кусочка». Я соскреб немного грязи с его сапог. — Алексей вытащил из кармана бумажный пакетик и высыпал его содержимое на чистый лист бумаги. — Вот смотрите, Федор Михайлович, — ни хвои, ни мха, только песок и стебелек гусиной травки, которой полно на обочинах, но, что самое интересное, тут хорошо заметны частички кирпича и желтого песка. Им усыпана дорожка, которая ведет к парадному подъезду. Кирпичная дорожка, в которой кирпичи изрядно выщерблены. — Это ни о чем не говорит, — махнул рукой Тартищев, — он был у Дильмаца в субботу, получал расчет. И к дому подошел по этой самой дорожке… Алексей насупился. — Я, конечно, многое не понимаю, но только кто отправляется на убийство одетым как на праздник, Федор Михайлович? Я знаю, что Дильмац был очень сильным человеком. Мы с ним не раз встречались в яхт-клубе. Он рассказывал, что каждое утро занимался гимнастикой, обливался холодной водой. Я сам видел, как он ходил под парусом, хорошо плавал… Казначеев должен был знать, что он мог оказать очень приличное сопротивление. Притом у него был револьвер, но он не воспользовался им… — Ты это хорошо подметил, — Тартищев одобрительно улыбнулся, — Казначеев не мог не знать об этом. И если он оделся, как ты говоришь, будто на праздник, это предполагает два момента: или он не собирался заходить в дом, или сопротивления вовсе не ожидал, то есть Дильмаца никто не собирался убивать. Возможно, они хотели управиться еще до его прихода, а князь вернулся раньше времени… — И убийцы позволили ему лечь в постель, а потом принялись его убивать? Что-то здесь не вяжется, Федор Михайлович! — с сомнением в голосе произнес Алексей. — По словам камердинера, из вещей Дильмаца пропала сущая чепуха: несколько монет, которыми Мозалевский, видимо, и расплачивался в трактире, серебряная мыльница, два ордена, золотые часы, перстень с двумя небольшими бриллиантами и тот самый пистолет, о котором ты вспомнил. Добыча не ахти какая! Да еще бумажник, но, по словам камердинера, князь накануне крупно проигрался и наличных денег у него оставалось очень мало. Конечно, если б им удалось открыть несгораемый ящик, где у князя хранились драгоценности и большая сумма денег, или хотя бы унести его с собой, их усилия бы оправдались. Но они не смогли даже отодрать его от пола… — Это еще раз подтверждает, что убийцы все-таки появились после того, как князь заснул, — сказал Алексей, — иначе б он заметил, что в комнате кто-то побывал и пытался открыть ящик. Потом, ордена и перстень он, по словам камердинера, всегда надевал по важным случаям, а если не надевал, то перед уходом прятал в тот самый ящик… — Ладно, ближе к делу, выкладывай все, что ты думаешь по этомуповоду, — проворчал Тартищев и окинул Алексея насмешливым взглядом, — совсем заморочил голову старику. — Я думаю, что положение трупа на кровати необычно, но не случайно. Он лежал ногами к изголовью. Это говорит о том, что убийца был из своих людей, который знал о наличии сонетки, висевшей слева. Князя перевернули, возможно, даже спящего, чтобы он не смог позвонить в колокольчик и позвать на помощь. — Но кого он мог позвать, кухонного мужика? Нет, Алеша, это не доказательство. Сонетка вон и у меня висит. Любой слуга знает, где она находится. Убить князя мог любой человек, служивший в господских домах. — Но вы не можете отрицать, что драка была! В комнате все перевернуто, лампа разбита и валяется на полу, постель и одеяло скомканы, везде следы крови. На теле самого князя множество порезов, похоже бритвой, которая лежала на столике… Но Дильмаца все-таки не зарезали, а удавили подушкой. — Но опять же ерунда какая-то получается, Алеша — Тартищев шлепнул здоровой ладонью по столешнице, — на одежде Казначеева крови, кроме как из его разбитой головы, не обнаружилось. Выходит, участия в убийстве он не принимал? — Я тоже поначалу подумал, что он мог дожидаться Мозалевского в переулке и не заходить в дом, но ведь кто-то должен был помочь убийце связать князя? Князь, видно, отчаянно сопротивлялся, вот они и скрутили ему руки и ноги шнурами от штор. Одному там не справиться было, князь, как я уже сказал, отнюдь не слабым был. — Но тогда скажи на милость, зачем им надо было резать его сначала бритвой, а затем удавить подушкой? Слишком много лишних действий, ты не находишь? — Тартищев с тоской посмотрел на окно, за которым занимался рассвет. — Одно могу сказать, вопросов оказалось гораздо больше, чем ответов, и мы пока только на один шажок продвинулись, на совсем крошечный шажок, в разгадке этого преступления. Казначеев и Мозалевский, несомненно, принимали участие в ограблении, но убивали ли они князя, вот в чем вопрос! Из-за того барахла, что они взяли, обычно не убивают. А Дильмаца, похоже, прежде чем убить, изрядно пытали. Может, хотели узнать, где он прячет ключ от ящика с деньгами? Камердинер утром, когда пришел будить князя и обнаружил его труп, прежде чем вызвать полицию, проверил наличие ключа и сохранность ящика. Ключ, как ни в чем не бывало, висел в известном только ему и князю потаенном месте за картиной, замок не был нарушен, только одно кольцо и вырвано. Из ящика, по словам камердинера, ничего не исчезло: деньги и драгоценности на месте, разве из документов что-то пропало? Тартищев отошел к окну и, опершись на подоконник, окинул Алексея взглядом чрезвычайно уставшего человека. Морщины вокруг его синих в дневное время, а сейчас потемневших до угольной черноты глаз превратились в глубокие складки. Густые темные усы и аккуратно подстриженная с заметной проседью борода, крупный нос и выбритая почти до зеркального блеска голова делали Тартищева похожим то ли на черкеса, то ли на ногайца. В свое время Алексей насмотрелся на этих джигитов в бараньих папахах, когда гостил у дедушки на конезаводе в Сальских степях. Дедушка называл их абреками, но доверял им свои табуны и безмерно уважал за гордый и непокорный нрав… — ..Но если князь все-таки выдал ключ своему убийце, — ворвался в сознание Алексея голос Тартищева, который словно не заметил, сколь пристально его рассматривают, только начал тереть ладонью большой крестообразный шрам на лбу, будто хотел от него избавиться. И правда, в некоторые моменты он придавал Тартищеву откровенно злодейский вид… — То у него должны быть очень крепкие нервы, чтобы сначала задушить князя, после произвести обыск в несгораемом ящике, а потом закрыть замок и вернуть ключ на место… А впоследствии столь же хладнокровно размозжить череп своему сообщнику… В общем, что сие означает, мне пока неведомо. — Федор Михайлович тяжело вздохнул. — И чует мое сердце, Алеша, что это дело чем-то смахивает на несколько последних убийств. Пятерых старух одну за другой удушили подушками и также ничего на первый взгляд не взяли. И убийца, кажется, тоже очень ловко карабкался по крышам. Неужто со старух он переключился на стариков? — И он высокого роста, крепкого телосложения, при ходьбе чуть косолапит… — Алексей улыбнулся. — Помнится, вы сказали, что на ограде кладбища человек висел, которого вы приняли за мертвого… Если мне не изменяет память, он тоже в какой-то степени подходит под приметы убийцы. И не был ли еще кто-то третий в этом деле? Кому выгодно было расправиться с вами? Тот, кто вас по какой-то причине очень сильно боится, но убить не осмелился. Парни признались, что им велено было вас только проучить… — Ишь ты, проучить! — Тартищев с интересом посмотрел на Алексея и погрозил ему желтым от табака пальцем. — Ох, сдается мне, Алеша, не так ты прост, как кажешься. Вон как умело разные события в одну кучу свалил! Но давай не будем забивать себе голову. Завтра, то есть уже сегодня, — посмотрел он в окно, за которым отчетливо проступила розовая полоска зари, зависшая над лесистыми сопками и высокой колокольней Знаменского собора, — уже сегодня, — повторил он и сжал руку в кулак, — я вытрясу душу из тех молодчиков, что встретили меня у кладбища. Надеюсь, за сутки в арестантской они успели вспомнить, кто их нанимал начистить рожу Тартищеву.
Глава 8
Алексею показалось, что он только-только успел дотронуться головой до подушки, а уже Никита тормошит его, не давая возможности как следует прийти в себя: — Вставайте, вставайте, Алексей Дмитрич, сам вас требует! Вавилов у него. — И, оглянувшись на дверь, заговорщицки прошептал: — Кажись, схватили этого антихриста, который Дельмаса удушил. Ванька всю ночь по засадам протыркался, но сейчас доволен, спасу нет! С трудом попадая руками в рукава рубахи, а ногами в сапоги, Алексей кое-как оделся, пригладил встопорщенные со сна волосы ладонью, плеснул в лицо холодной водой и, выскочив из флигеля, помчался в кабинет Тартищева. Вавилов, в сбитой на затылок фуражке, в грязном сюртуке и пыльных сапогах, сидел, развалясь, в кресле и, оживленно жестикулируя, рассказывал о перипетиях ночной охоты за Мозалевским. Говорил он быстро и нервно, сжимая в зубах нераскуренную папиросу, о которой, видимо, забыл с того момента, как сунул ее в рот. Тартищев, присев на подоконник, молча слушал его, лишь изредка почти с остервенением тер бритый затылок, словно пытался избавиться от засевших там мыслей. Шрам на лбу побагровел, и Алексей подумал, что главный сыщик Североеланска по какой-то причине в не слишком хорошем настроении, возможно, потому, что тоже не выспался. Завидев Алексея, он молча кивнул ему на маленький диванчик рядом с собой. — ..У Верки его не оказалось, да мы и не слишком надеялись, что он там заляжет. — Вавилов бросил быстрый взгляд на Алексея, но тот так и не понял, удивлен ли, недоволен ли лучший агент уголовного сыска его неожиданным появлением в кабинете Тартищева. — Поэтому проверили двух ее подруг, Марию Кислову и Аглаю Мережкину. Обе девицы известного поведения, но в голос заявляют, что Верка теперь на содержании у купца Громыхалова, живет как барыня в снятой им квартире, разодета как картинка, в общем, все как полагается, поэтому нужды встречаться с бывшим любовником у нее нет. Сам Мозалевский на Разгуляе не появлялся, если было бы иначе, девки непременно узнали бы, потому как еще с прошлого года за ним числится пять целковых долгу Кисловой, и она просила своих людей, что, как только он появится, стрясти с него финажки, которые ей самой ой как нужны! — Вавилов провел ребром ладони по горлу, показывая, как нужны деньги Веркиной подружке, и продолжал: — Но я все-таки оставил двух агентов вести наблюдение за Веркиной квартирой, чем черт не шутит, а вдруг объявится. Из разговоров с девками удалось выяснить, что помимо Разгуляя Мозалевский любил бывать в трактирах на Баджейской улице, особенно в «Иерусалиме» и в «Калаче», иногда, когда бывали деньги, заходил в «Магнолию»… Алексей быстро посмотрел на Тартищева, тот на него, но взглядом приказал молчать. Вавилов наконец вынул папиросу изо рта, с недоумением посмотрел на изжеванный мундштук и положил ее в пепельницу, в которой уже находилась точно такая же изуродованная папироса. — Мы с Корнеевым и Потехиным, — назвал Вавилов еще не известных Алексею агентов, — взяли под наблюдение «Магнолию», еще двенадцать человек следили за всеми трактирами, кабаками и распивочными на Баджейской и прилегающих к ней улицах. За ночь трех человек, похожих на Мозалевского, задержали. К утру всех выпустили. — Вавилов потер виски и поморщился. Видно, давала о себе знать бессонная ночь. — «Магнолия» открылась в семь утра. Я пристроился в портерной напротив за столиком у окна и сделал вид, что читаю газету. Корнеев под видом чистильщика сапог расположился напротив трактира, а Потехин изображал торговца баранками и прохаживался поблизости от его входа. Через час, смотрю, приказчик начинает на меня коситься. Пришлось показать карточку… Вавилов перевел дыхание и, отыскав глазами графин с водкой, взял его и, отхлебнув прямо из горлышка, вытер губы рукавом. Алексей заметил его покрасневшие веки, ввалившиеся глаза и понял, что Вавилов действительно смертельно устал и держится только на этих быстрых глотках, которые на какое-то время помогают ему взбодриться. — В восемь утра, со вторым ударом часов на городской башне, я увидел, что Корнеев сорвался с места и бросился через дорогу наперерез высокому человеку в сером пальто, в цилиндре и с тросточкой, Потехин кинулся следом. Меня как в голову стукнуло. Понял, что на этот раз не пустышка… Словом, только Мозалевский занес ногу на первую ступеньку, Корнеев налетел на него и с маху чуть не уронил на землю. Мозалевский схватился за перила. Потехин навалился на него, кричит: «Стой, не уйдешь!», но Мозалевский вырвался и бежать. Корнеев свистеть. Тут из подворотни выскакивает дворник и толкает в ноги Мозалевскому свою метлу. Мозалевский кубарем летит на мостовую, здесь мы на него и навалились, скрутили, как положено, и затолкали в полицейскую карету. Правда, пока его вязали, кто-то у Корнеева ящик со щетками и с ваксой спер, одна бархотка в руках осталась, и бублики по мостовой рассыпались… — Вавилов перевел дыхание и с торжествующим видом посмотрел на Тартищева, дескать, каковы молодцы, как здорово сработали и со столь незначительными потерями!.. — Молодцы, ничего не скажешь! — согласился Тартищев. — И что же дальше? — А дальше он стал вырываться изо всех сил и кричать, что мы псы вонючие, легаши сученые, хватаем честных людей. «Буду, — орет, — прокурору жаловаться! Покажите бумагу, по какой причине хватаете!» Ну мы ему вежливо так объяснили, что причину ареста он узнает в сыскном отделении, там же и с прокурором встретится, и со следователем… — Грамотный, — усмехнулся Тартищев, — ничего, скоро притихнет. — Грамотный, — подтвердил Вавилов, — батюшка у него, оказывается, в Томске проживает, купец первой гильдии, да и сам Мозалевский пару лет назад служил письмоводителем у одного из тамошних судебных следователей. Поэтому и замолчал сразу, как нашли у него во время обыска золотые часы Дильмаца и пять золотых французских монет. Словно ему рот зашили, замолчал.— Федор Михайлович… — Хворостьянов льстиво улыбнулся и пододвинул к Тартищеву блюдо со светло-янтарной семгой. За секунду до этого он то же самое проделал с бочоночком багровой зернистой икры, малосольными огурчиками, разваристой картошечкой, обжаренной на сливочном масле и щедро политой сметаной, и графином водки, самолично настоянной на бруснике. — Закусывайте, дорогой вы мой, закусывайте! В последнее время, смотрю, совсем с лица спали, на заимке у меня перестали появляться, а ведь одна банька моя чего стоит! Кедровыми чурочками топим, запах-то, запах… А парок! До костей пробирает! — Вице-губернатор закатил глаза в сладостной истоме, словно только что слез с полка своей и впрямь замечательной бани. Тартищев послушно выпил и закусил, потому что на собственном, отнюдь не веселом опыте убедился: в моменты, когда вице-губернатор принимался хвалить свою баню, лучше было не перечить, ибо умиление на его роскошном лице вполне могло перейти в гримасу, которая сулила истинную «баню», от которой после не то что потом изойдешь, кипятком, э-э-э, сморкаться будешь… — Огурчики, огурчики пробуйте, в собственной оранжерее выращены, — совсем уж елейно пропел Хворостьянов и улыбнулся своей самой лучезарной улыбкой. Наколов сверхаппетитный с виду огурчик на вилку, вице-губернатор поднес его Тартищеву и расцвел таким восторгом, будто только что вручил ему орден, и не иначе как святого великомученика и победоносца Георгия с надписью «За службу и храбрость»… — Ваше превосходительство… — Тартищев приложил салфетку к губам. Огурчик был негласным сигналом переходить от возлияний к делу, чему он незамедлительно и подчинился. — Разрешите доложить о ходе следствия о смертоубийстве Отто Людвига фон… Хворостьянов сердито поджал губы, нахмурился и перебил его: — У меня тут с утра только тем и занимаются, что докладывают о ходе следствия. Без тебя знаю, что не сознается Мозалевский в убийстве. Губернатор недоволен, какие ж вы органы дознания, если не в состоянии добиться от преступника повинной? Ольховский заявил мне, что для обвинения Мозалевского имеются веские улики, но желательно, видите ли, чтобы преступник сам рассказал в подробностях о совершенном им убийстве. — Собрать улики, ваше превосходительство, полдела, а ведь надо еще так исхитриться, чтобы заставить преступника повиниться в содеянном. Он ведь не враг себе, тем более такой грамотный, как Мозалевский. Он же понимает, что ему за это убийство одна дорога — в петлю. — Но ты все-таки возьмись за него, Федор Михайлович, а? — Хворостьянов просительно заглянул ему в глаза. — Губернатор только на тебя и надеется. Тартищев, говорит, старая гвардия, не то что эти выскочки Лямпе и Ольховский… Давно уже пора ему коллежского советника[39] дать… «Так я тебе и поверил», — подумал Тартищев, а вслух сказал: — Я бы попросил тогда особых полномочий. Я не люблю, когда мне дышат в загривок. — Все, что ни пожелаете, будет исполнено! — потер руки Хворостьянов. — Говорите, что вам требуется. — Мне требуется еще раз осмотреть комнату, где произошло убийство. К тому же в охранном отделении мне не торопятся показать список изъятых вещей. Говорят, что такового не имеется. Но я знаю точно, что Ольховский велел вызвать сразу, как только стало известно об убийстве князя, Черкизова, одного из своих письмоводителей, который поднаторел в описи изымаемых или остающихся без надзора владельца вещей. Для какой-то цели он же понадобился? — Резонно, резонно, — закивал головой Хворостьянов. — Я думаю, это очень просто выяснить. Что еще? — Я хотел бы сам допросить Мозалевского, но не в сыскном отделении, где один вид кабинета пугает арестованных. Лучше будет, если его привезут ко мне домой. — Я вполне с вами согласен, — с готовностью закивал головой Хворостьянов. — Когда это лучше сделать? — Думаю, что не стоит откладывать в долгий ящик. Часа через полтора я буду готов к допросу.
Через десять минут Тартищев покинул кабинет Хворостьянова и почти столкнулся на пороге со штаб-офицером полковником Лямпе. Придерживая шашку, жандарм попытался обойти его справа, но Тартищев произвел незаметный глазу маневр и перекрыл ему движение. Жандарм недовольно сморгнул и метнулся влево, но Тартищев и тут его опередил. Коренастый Лямпе от неожиданности боднул его головой в грудь и проворчал: — Право слово, Федор Михайлович, какой вы огромный. На телеге не объедешь! — Прошу прощения, Александр Георгиевич, — Тартищев галантно улыбнулся, — давеча одного из ваших филеров так же вот чуть-чуть не задавил. Вздумал, сукин сын, со мной в кошки-мышки играть. — О чем это вы? — насторожился Лямпе. — Наверняка это кто-то из охранки. Они даже за мной иногда топают, мерзавцы. — Нет, их филеров мы знаем. А ваши мало того что косяком ходят, так еще шпоры постоянно забывают снять. А вчера так вообще конфуз вышел. Топает за моим новым агентом офеня со всякой книжной ерундой на продажу, так мало что шпорами бренчит, так еще и шашку оставил. Торчит она у него из-под кафтана ровно на четверть. Хоть бы баб постеснялся, всякое ж подумать можно… Лямпе побагровел, заловил открытым ртом воздух, затем справился с волнением. — Вы бы лучше за своими присмотрели, Федор Михайлович! Ваше дело уголовщиной заниматься, а фон Дильмаца оставьте моему ведомству. В Вене подозревают, что это политическое дело, и скандал обещают нешуточный. — Да разве суть в том, какое это дело, — улыбнулся Федор Михайлович, — и какое ведомство им будет заниматься, главное, что человека лишили жизни, и наш святейший долг общими усилиями уличить злоумышленника и добиться, чтобы его примерно наказали. Лямпе скривился так, что жесткие усы встали по стойке «смирно», и процедил сквозь зубы: — Смотрю, Федор Михайлович, вы изрядно насобачились в нужный момент нужными словами изъясняться! Вроде и придраться не к чему, только мне почему-то вас иногда пристрелить хочется. — Вы это правильно подметили, Александр Георгиевич! Именно нужными словами и именно в нужный момент! А стрелять в меня не надо, все равно промахнетесь! — Тартищев расхохотался и дружески хлопнул Лямпе по плечу. — Давай лучше завтра по рыбным расстегаям постреляем прямой наводкой. Хворостьянов грозится в баню позвать, так там и проверим, кто на что горазд… Лямпе покрутил головой и огорченно вздохнул: — У меня завтра своя баня намечается. Из столицы прибывают австрийский консул и чиновник из нашего Министерства иностранных дел. Представляешь, какой мне крендель из ушей сделают? Две недели с Мозалевским бьемся, и ни с места!.. — Ну что ты, право! — Федор Михайлович сочувствующе развел руками. — Какие это сроки? На моей памяти молоденький гимназист, который ни за что ни про что пристрелил семь человек, пять месяцев держался… — Ничего себе, успокоил! — сморщился, как от зубной боли, Лямпе. — Кто мне даст пять месяцев? Мне уже завтра голову оторвут! — И это не беда! У нас головы, как у той ящерицы хвост, имеют склонность вновь отрастать! — Тартищев кивнул штаб-офицеру и быстрым шагом вышел из приемной вице-губернатора. Лямпе проводил его взглядом и приказал следовавшему за ним адъютанту: — Узнай, кто из агентов переодевался офеней и вел наружное наблюдение за протеже Тартищева Поляковым, и вырви у этого идиота все, что без толку болтается, в том числе шпоры и шашку!..
Глава 9
— Итак, Николай Тимофеевич, присаживайтесь. — Тартищев жестом показал Мозалевскому на мягкое кресло, стоящее напротив. Тот криво усмехнулся и присел на самый краешек. Тартищев окинул его внимательным взглядом и приказал стражникам, сопровождавшим арестованного из тюрьмы, подождать за дверью. Затем сложил руки на груди, это был сигнал Алексею, пристроившемуся за оконной шторой, чтобы тот начал записывать разговор. — Мне не хочется строить нашу беседу в привычном русле. Я понимаю, вас достаточно долго запугивали, вам угрожали, в отдельные моменты применяли даже физическое насилие, но вы, Николай Тимофеевич, грамотный человек и должны понимать, что это убийство неординарное. Убит иностранный путешественник. Об этом событии доложено государю. Представляете его гнев и тревогу за дальнейшее состояние отношений с Австро-Венгерской империей. Ведь это международный скандал, который может перерасти в военные действия. — Мне до этого нет дела, — проронил Мозалевский, не отводя взгляд от пола. — Я не убивал Дильмаца. Я не отрицаю, что мы с Казначеевым проникли в его квартиру с преступными замыслами, даже взяли кое-что, но убивать не убивали. — Он поднял голову и посмотрел в глаза Тартищеву. — Почему вы не верите мне? Ведь я мог свалить всю вину за случившееся на Гурия, но я ведь не делаю этого, потому что мы оба не виноваты в этом преступлении. — На одежде Казначеева не обнаружено следов крови, кроме той, что излилась из его головы. А вот на вашем сюртуке и жилете, а также деньгах, которые обнаружили у вас при обыске, следы крови имеются. Зачем вам понадобилось пытать старика перед смертью? Надеялись поживиться чем-нибудь более существенным? Мозалевский побледнел и вновь опустил глаза в пол. И Тартищев понял, что ничего от него не добьется. — Ладно, не хотите говорить, не говорите. — Тартищев огорченно покачал головой. — Вы ведь письмоводителем у следователя работали, вроде и устав уголовного судопроизводства знаете, и процедуру дознания, но только одного не учли, сколько высокопоставленных лиц заинтересовано в скорейшем разрешении этого дела. И поэтому дозволено судить вас военным судом с применением военно-полевых законов. Вы понимаете, чем это пахнет? Мозалевский побледнел еще больше и сделал движение, чтобы подняться на ноги. Но силы оставили его, и он как подкошенный свалился в кресло, прошептав едва слышно: — Нет таких законов, чтобы за простое убийство судить военным судом! — А вот тут вы сильно заблуждаетесь! Не забывайте, Мозалевский, — сказал сухо Тартищев, — что князь — иностранный подданный, известный в мире человек. К тому же Вена подозревает политическое убийство, а политические дела проходят по другому ведомству. Суд назначен на завтра, а сегодня уже идут приготовления на Конной площади для исполнения казни. Губернатор торопит, сами понимаете. — Понимаю, лучше некуда, — изобразил тот улыбку, которая больше походила на оскал загнанного в угол зверя. — На строительство виселицы уйдет целый день, поэтому есть еще возможность заменить военный суд на гражданский и отдалить его, если откроется, что убийство было совершено не из политических, а из корыстных целей. — Я не убивал, — повторил упрямо Мозалевский, — но все-таки дайте время подумать. — Подумайте, — пожал плечами Тартищев, — в моем присутствии и не больше четверти часа. — Он вынул брегет и положил его на столик рядом с собой. — Все, время пошло!.. Но уже через десять минут Мозалевский попросил: — Велите подать водки или коньяку! Я расскажу все, как было, но только в том случае, если вы обещаете остановить распоряжение о военном суде! — Вы слышали, чтобы Тартищев обманывал когда-нибудь? — справился Федор Михайлович и дал знак Алексею выйти из-за шторы. — Приготовься записывать. — И окинул Мозалевского строгим взглядом. — Но если вздумаете опять волынку тянуть!.. — Нет, я настроен решительно. — Мозалевский опрокинул в рот стопку водки, но закусывать не стал, лишь шумно втянул воздух сквозь ноздри. — Слушайте…В воскресенье вечером накануне убийства Гурий Казначеев медленно прошелся несколько раз мимо дома фон Дильмаца и, заметив, что подъезд открыт, вернулся к Мозалевскому, который дожидался его на соседней улице у фруктового магазина. — Все по-прежнему, дворник вызвал извозчика, значит, скоро отъедет… — Как к вечерне зазвонят, подойду к дому, — предупредил Мозалевский Гурия, — смотри, чтобы камердинер тебя не засек… — Не впервой, как-нибудь проскочу! — засмеялся Гурий, и они разошлись в разные стороны. В подъезд Казначеев пробрался без особых хлопот и спрятался под лестницей, ведущей на второй этаж. Вскоре князь уехал, камердинер, подготовив комнату, закрыл ее и оставил ключи на столике. Казначеев знал, что через некоторое время в квартире не останется никого, кроме кухонного мужика, который еще засветло заваливался спать в своей каморке. Поэтому, как только зазвонили к вечерне, он спокойно взял ключ и отпер дверь парадного подъезда. Но Мозалевский появился только через час, и Гурий набросился на него с упреками: — Какого черта не шел так долго? Я уж думал, не схватили ли тебя! — Попробуй сунься в подъезд, — огрызнулся тот, — если дворник у ворот так и пялит глаза! Думал, уж совсем не пройду, да на тротуаре собачня драку затеяла. Он их кинулся разгонять, вот я и улучил момент, проскочил… Они без всяких осложнений прошли в спальню князя — большую квадратную комнату с тремя окнами, выходящими на Тагарскую улицу. У стены за ширмой располагалась приготовленная ко сну кровать князя. Рядом с ней — столик. На нем — лампа под синим абажуром, свеча, спички и немецкая газета. Шторы были опущены, но между ними была порядочная щель, отчего в комнате можно было обходиться без огня. В спальне они не задержались, а прошли в кабинет князя, который располагался по соседству. Здесь, между двумя книжными шкафами и бюро, находился внушительного вида железный сундук, прикованный цепями к полу. Гурий принялся шарить рукой по боковой стенке сундука и наконец нащупал кнопку, придавил ее пальцем, и пластина, прикрывавшая замочную скважину, с треском отскочила вверх. Некоторое время злоумышленники пытались отодрать крышку сундука, но она не поддавалась. И они поняли, что без ключа здесь не обойтись. — Что же ты, дурак, за все время не узнал, где князь ключ прячет? — прошептал сердито Мозалевский. — Только и горазд, что языком болтать: «Полный сундук деньжищ! Полный сундук деньжищ!», а как до них добраться теперь? — Топор бы надо достать! — Гурий развел руками. — Но вдруг мужик не спит? Шум поднимет! — Ладно, — оборвал его Мозалевский, — дождемся князя. Сам ключ отдаст как миленький! — И обвел приятеля настороженным взглядом. — А не врешь, что у него в бумажнике десять тысяч финаг? — Как есть не вру! — перекрестился Казначеев. — Он когда со мной расплачивался, достал его из стола, так я, право, удивился, как он от деньжищ-то не лопается! Они притаились за оконными шторами. На Тагарской улице почти прекратилось движение, лишь прогрохотала по мостовой бочка золотаря, запряженная парой облезлых кляч. Она подпрыгивала на камнях, расплескивая содержимое, и от подобного амбре не было спасения даже за наглухо закрытыми окнами. Следом раздался истошный крик, видно, раздели какого-то бедолагу в темном переулке… Затем два городовых, ругаясь на чем свет стоит, протащили в часть пьяного буяна, во всю ивановскую голосившего: «Были когда-то и мы рысаками…» Всхлипнув, он вдруг замолчал, чтобы через мгновение затянуть плаксиво: «Ах, вы по роже… Честного человека по роже…» Через некоторое время на городской каланче раздался удар колокола. Раз, другой… — Какой номер? — заорал снизу брандмейстер. — Третий, на Афонькиной сопке, — ответил сверху дежурный пожарный. «Третий» — значит, огонь вырвался наружу. Распахнулись настежь ворота пожарной части, и вслед за вестовым с факелом в руках вылетел как на крыльях пожарный обоз. Лошади — звери, огромные битюги. Они играючи тянут на большой скорости громадные бочки с водой, которые, как мухи головку сахара, облепили пожарные в своих сверкающих шлемах, с баграми и топорами на изготовку. Дрожат камни мостовой, звенят стекла, содрогаются стены домов, а проснувшиеся обыватели торопливо крестятся: «Слава богу, на этот раз пронесло!..» В третьем часу ночи донесся до слуха дребезжащий звук. К парадному подъезду подкатила пролетка, из которой неторопливо вышел князь, расплатился с извозчиком, вынул из кармана ключ и открыл входную дверь. Затем запер ее и оставил ключ в двери. Войдя в переднюю, зажег приготовленную камердинером свечу и прошел в спальню. Мурлыча себе под нос какую-то мелодию, он медленно разделся, положил в ящик столика бумажник, перстень, связку ключей и часы, зажег вторую свечу и, взяв газету, улегся в постель. Но вскоре отложил ее и отвернулся лицом к стене. Прошло еще с полчаса. С постели раздался монотонный негромкий храп, и тогда оконные портьеры шевельнулись, выпуская Мозалевского и Казначеева. На цыпочках они прокрались к столику. Бумажник, часы и перстень забрал Казначеев, а Мозалевский достал из ящика связку ключей. Один из них задел за мраморную крышку столика, раздался слабый звон, но храп тут же прекратился, и князь испуганно спросил: — Кто там? Не раздумывая, Казначеев бросился на полусонного князя и зажал ему рот ладонью. Но князь неожиданно сильно двинул ему кулаком в ухо и потянулся к сонетке. Подскочивший на помощь Мозалевский схватил князя за горло и оттащил его от звонка. Дильмац захрипел, но продолжал сопротивляться. Казначеев пришел в себя от удара, рванул за шнур, с помощью которого раздвигались шторы, и обмотал им ноги князя, Мозалевский проделал то же самое с руками Дильмаца. В рот князю затолкали обрывок ночной рубахи, а лицо прикрыли одеялом, чтобы не смог разглядеть нападавших. — Вы уверены, что одеялом? — переспросил Тартищев. — Может, в схватке не заметили, что все-таки подушкой? — Нет, одеялом, — весьма уверенно ответил Мозалевский. — Во время борьбы подушка отлетела под кровать, и мы не стали ее доставать, чтобы не терять времени. Затем они принялись подбирать ключи к замку сундука, но ни один из них не подошел. Князь продолжал кряхтеть и возиться на кровати, пытаясь освободиться. Тем временем на улице проехала одна пролетка, за ней другая… Казначеев выглянул в окно. — Надо уходить, — сказал он угрюмо, — скоро дворники начнут панели мести. И воры, прихватив то, что Смогли найти ценного в столике, поспешили скрыться тем же путем, которым попали в дом. Зайдя в небольшой садик, расположенный рядом с часовней, они поделили добычу и разошлись разными улицами, договорившись встретиться днем на квартире у Кондратия Бугрова. Больше Мозалевский Казначеева не видел и о его судьбе узнал лишь от судебного следователя… — Та-ак! — протянул задумчиво Тартищев. — Вы продолжаете утверждать, что оставили князя почти в добром здравии, лишь слегка придушенного, со связанными руками и ногами. И лицо у него было закрыто одеялом, а ни в коей степени не подушкой? — Истинно так, господин Тартищев, — ответил Мозалевский, — на иконе могу поклясться, что не обманываю. — Но откуда тогда кровь на вашей одежде и ассигнациях? К тому же обнаружен ваш носовой платок, и он тоже в крови… — Не могу знать! — ответил глухо Мозалевский и закрыл лицо руками. — Пьян был, не помню… Может, подрался с кем позже… — Он отнял ладони от лица и умоляюще посмотрел на Тартищева: — Пресвятой Богородицей клянусь, не знаю, откуда кровь! — Федор Михайлович, простите, что врываюсь в ваш разговор, но не позволите ли вы попросить Мозаленского исполнить одно задание: пройтись несколько раз по комнате, — подал голос Алексей, до сей поры исправно записывающий показания преступника. — И то дело, — согласился Тартищев и, подмигнув Алексею, приказал: — Пройдитесь, Николай Тимофеевич, от окна и обратно. — Мозалевский выполнил приказание. Тартищев многозначительно крякнул и одобрительно посмотрел на Алексея. Тот, ободренный первым успехом, спросил: — Скажите, Мозалевский, в доме князя вы были в этих сапогах или переобулись в другие? — В этих, — ответил тот и с недоумением посмотрел на молодого человека, — у меня других нет. — А револьвер кто из вас взял? — опять спросил Алексей. — Револьвер? — удивился Мозалевский. — Не видели мы никакого револьвера! — Отлично! — Алексей довольно улыбнулся и посмотрел на Тартищева. — Федор Михайлович, давайте все-таки проверим, как он спрыгнет с крыши. След у меня зарисован, попробуем сравнить. — Ну-ну, — покачал головой Тартищев, — испытатель! Попробуй, чего уж там! — и приказал стражникам взять у дворника ключи и проводить Алексея и Мозалевского на чердак. Услышав про крышу, тот заволновался, тонкий хрящеватый нос побелел, глаза забегали. — Зачем на крышу? — пробормотал он испуганно. — Я не хочу на крышу… — Ничего, — похлопал его по спине Алексей, — выбирай, либо завтра военный суд, либо визит на крышу. — И заглянул ему в глаза. — Что дрожишь как заячий хвост? Или ни разу по крышам не лазал?
Глава 10
Конечно, прыгнуть с этой крыши не составляло особого труда. Дом Тартищева был гораздо ниже особняка, с которого спрыгнул убийца Казначеева. Да и внизу была не утоптанная грязная дорога, а веселая лужайка с клумбой посредине, место, где любил порезвиться Дозор, а пару раз Алексей видел на ней Лизу. Девушка сидела прямо на траве под белым кружевным зонтиком и зевала над каким-то журналом… — Зачем вы привели меня сюда? — прошептал Мозалевский. Стоило им ступить на кровлю, как он занервничал. И этот вопрос прозвучал у него излишне тревожно, с явными истеричными нотками в голосе. — Николай Тимофеевич, — подчеркнуто вежливо произнес Алексей, — сейчас решается ваша судьба. Вы должны спрыгнуть с этой крыши, а мы после сравним ваши следы со следами убийцы… — Зачем я буду прыгать? — вскрикнул Мозалевский. Вцепившись мертвой хваткой в рукав Алексея, он глянул на темнеющие внизу кусты и в ужасе отшатнулся. — Нет, нет, что вы! Я непременно разобьюсь! — Николай Тимофеевич, это гораздо безопаснее, чем болтаться в петле, уверяю вас, — Алексей слегка подтолкнул его, — решайтесь! — Не-е-ет! — Мозалевский вырвался из его рук и, развернувшись, устремился к стражнику, стоящему у входа на чердак. Но запнулся, упал сначала на колени, потом на живот и заскользил по железной кровле вниз. Алексей увидел его в безумном ужасе вытаращенные глаза, пену на губах, попытался схватить его за шиворот, но Мозалевский, дико взвизгнув, сорвался с крыши и полетел на землю. Раздался громкий треск, грохот, сдавленный крик, и все смолкло. И Алексей, недолго думая, прыгнул следом. В отличие от незадачливого летуна, он приземлился достаточно мягко — в самом центре цветочной клумбы. Но когда поднялся на ноги, с досадой подумал, что завтра ему не сносить головы. Лиза растерзает его на части и ведь наверняка подумает, паршивка, что цветы он уничтожил с единственной целью, чтобы насолить ей за то, что она изводит его при каждом удобном случае своим бесподобным ехидством и ядовитыми замечаниями. Девчонка невзлюбила его с первых минут пребывания в доме и постоянно ищет повод, чтобы придраться к нему, и вот этот повод появился… Он отряхнул колени от прилипшей земли и попытался замаскировать следы преступления: расправил поникшие цветы, забросил в ближние кусты сломанные и растоптанные стебли и листья, но все его старания оказались напрасны. Клумба основательно поредела и приобрела жалкий, измочаленный вид. Нет, тут ничего не исправишь! Алексей еще раз окинул взглядом безобразие, сотворенное им в угоду истине, и направился к веранде, куда городовые уже подвели охающего и стенающего Мозалевского. Придерживая одной рукой оторванный рукав сюртука, другой он пытался унять кровь, обильно текущую из разбитой губы. Завидев Алексея, он неожиданно злобно прокричал: — Что вы себе позволяете? Со мной в охранке так не обращались! Суки легавые! — Дурак ты, Мозалевский, — сказал устало Алексей, — мы тебе, считай, жизнь спасли, а ты лаешься! — Ничего себе! — взъярился тот и оттолкнул от себя городового, протягивающего ему свой носовой платок. — Отойди, скотина! — И вновь обратил свой гнев на Алексея: — Сначала патокой накормили, рассиропили, гады, раскололи, как орех, а потом с крыши вниз головой! — Ты что ж, никогда с высоты не прыгал? — удивился Алексей. — Ни с дерева, ни с крыши? Мозалевский внезапно успокоился, выхватил у городового платок и приложил его к лицу. Потом глухо произнес: — Я в детстве со строительных лесов упал. Крепко спиной приложился, еле выжил. После этого выше чем с пяти аршин на землю смотреть не могу. Тошнит, голова кружится, и сердце словно из груди выскакивает… Алексей присел рядом с ним на скамью. — Ладно, Мозалевский, я почти поверил, что вы с Казначеевым не убивали князя. Возможно, был еще кто-то… Но все-таки откуда взялась кровь на твоей одежде и деньгах? Мозалевский отнял платок от лица и брезгливо отбросил его в сторону. Посмотрел исподлобья на Алексея. — Давай, так и быть, записывай. — Помолчал мгновение и уже более решительно принялся рассказывать: — Честно сказать, мне не слишком понравилось, как Гурий распорядился добычей. Ему достались бумажник и золото, а мне мыльница, перстень и ордена. А их еще сбыть надо, чтобы финаги добыть. А Гурий напрямик в кабак направился. Я как только сообразил, что он несколько надул меня, вслед за ним в переулок бросился. А там темнее, чем на улице, я и не разглядел поначалу, что кто-то на земле валяется. Чуть не наступил на него. Думал, пьяный какой, а когда наклонился, смотрю, батюшки! Так это ж Гурий! И не дышит совсем! Я по сторонам огляделся, вроде никого, по карманам у него на всякий случай прошелся, смотрю, ничего не забрали… Видно, в это время я в крови и измазался, когда бумажник да золото доставал… — Мозалевский шмыгнул носом и приложил ладонь ко вновь закровившей губе. — И только я выпрямился, как кто-то меня сзади хвать за горло и к груди своей прижал, да так, что у меня все кости затрещали. — Он перевел дыхание и бросил быстрый взгляд на Алексея, словно проверил, верит или нет. — Продолжай, — приказал Алексей, — я слушаю. — Значит, прижал он меня к себе и неразборчиво так, словно у него рот кашей забит, говорит: «Молчи, дескать, а то задавлю!» И принялся по карманам шарить. А сам мне горло локтем все сдавливает и сдавливает, и не сильно вроде, а дышать не могу. — Мозалевский опять перевел дыхание и облизал разбитую губу. — «Куда браслет подевали, голодранцы? — спрашивает. А я в ответ: „Какой браслет? Первый раз слышу о таком!“ А он еще сильнее меня сжимает, я уже и захрипел. А он шепчет мне в ухо, а от самого то ли конюшней несет, то ли еще чем, но противно, спасу нет: „Серебряный, с изумрудами! Какой еще!“ Я тут и взмолился: „Отпусти, мил человек, Христом богом прошу, в глаза мы не видели никакого браслета. Ни простого, ни серебряного!“ Тут этот горилла меня немного освободил, помолчал, видно, соображал, что к чему. Потом оттолкнул и говорит: «Не оборачивайся и стой на месте, пока до пятидесяти не сосчитаешь. И про то, что со мной встретился, не болтай! Узнаю, из-под земли достану и голову оторву!» И исчез, как привидение. Без шума и шороха. Ну, я посчитал до пятидесяти, потом ноги в руки и деру из переулка!.. — Ты знаешь, что такое горилла? — удивился Алексей. — Знаю, обезьяна африканская. К нам в Томск зоосад приезжал. Огромная, страсть! И силищи немереной. Ее на цепь сажали, чтобы не сбежала. — Ты только потому сравнил напавшего на тебя человека с гориллой, что он тоже показался тебе очень сильным? — спросил Алексей. Мозалевский пожал плечами. — Не знаю даже, может, из-за этого. Сорвалось с языка, непонятно почему… — А все-таки вспомни, вероятно, было что-то такое, что заставило тебя сравнить этого человека с гориллой? — Нет, — Мозалевский покачал головой, — не помню. С языка сорвалось… Не помню…«Итак, что мы имеем в итоге? — Тартищев, заложив руки за спину, медленно прошелся по комнате. — Достаточно ясно представленная Мозалевским картина ограбления Дильмаца. Это — раз! Второе, удалось выяснить, что Мозалевский не косолапит при ходьбе и следы у него значительно меньше и уже следов, оставленных в Нижне-Согринском переулке. Третье — он До жути боится высоты. И это вроде однозначно подтверждает, что Мозалевский не мог быть убийцей Казначеева, но мало что дает для расследования убийства Дильмаца. Ведь мерзавцы и впрямь могли укокошить старика еще до появления таинственного, дурно пахнущего незнакомца». Тартищев сцепил пальцы на затылке и несколько раз потянулся, разминая затекшие мышцы. Потом «посмотрел на часы. Первый час ночи… Алексея он отправил спать, но сам все не мог успокоиться, хотя и выпил чаю с какими-то травками. Никита настоял их на меду и уверял, что сон от них, как у младенца — ровный и безмятежный. Но, видно, так уж устроен он, что не берут его никакие травки, если дело застыло на мертвой точке. Тартищев вышел на балкон. Посмотрел вниз на кусты, из которых час назад подняли Мозалевского, и усмехнулся. Ничего, рожу поцарапал, негодяй, но по крайней мере избежал более сурового наказания. На некоторое время, конечно… Опустившись в глубокое плетеное кресло, Тартищев вытянул ноги и закрыл глаза. Нервное напряжение не отпускало его с того момента, когда Алексей зачитал ему рассказ Мозалевского о человеке-горилле. Нет, не ошиблись они, когда предполагали, что это человек недюжинной силы. И то, как он обхватил сзади Мозалевского и сдавил ему шею, тоже подтверждает их с Алексеем догадки, что роста незнакомец немаленького. Вполне возможно, даже выше Мозалевского. И это обстоятельство не могло не беспокоить Федора Михайловича. Человек, повисший на кладбищенской ограде, тоже, судя по всему, был не слабого десятка и роста весьма заметного, но, если не считать легкого запаха дегтя, исходившего от его сапог, никаких посторонних ароматов он не источал. Тартищев хорошо это запомнил. И вдобавок ко всей этой неразберихе с великанами и силачами бродяги, напавшие на него рядом с кладбищем, наотрез отказались признать в Мозалевском громилу, нанявшего их в «Магнолии» проучить начальника сыскной полиции. «Нет, ваше степенство, — заявили они в голос, — тот я ростом выше, и в плечах шире…» Да и перчатка, обнаруженная под Казначеевым, оказалась великоватой для Мозалевского, хотя, опять же, это не доказательство. Преступник мог потому ее и потерять, что она тоже была ему великовата… Тартищев потер шрам и недовольно поморщился. По правде сказать, новые показания Мозалевского лишь подтвердили его опасения, что следствие по убийству князя окончательно зашло в тупик. Он подсознательно чувствовал, что Мозалевский не врет, и появление третьего участника в спектакле под названием «Убийство фон Дильмаца» означало лишь новый виток расследования, а вместе с ним еще большую суматоху, новые скандалы и выяснения отношений с губернатором и его чиновниками. Ему захотелось выпить водки, много, просто так, без закуски, чтобы хоть на несколько часов забыть обо всем… Но и это он себе не мог позволить, потому что до сих пор еще не определил, от какой ему печки танцевать, да и где эта самая печка находится, пока не знал. Он посмотрел в сторону флигеля. В одном из его окон горел свет. Алексей тоже не спал. И тогда Федор Михайлович плюнул на все и покинул балкон. Через пару минут он уже стучал в дверь флигеля испросил выглянувшего из окна Алексея: — Не спишь еще? — Да не получается что-то, — пожал тот плечами, — показания Мозалевского прокручиваю в голове раз за разом, точно мозаику пытаюсь сложить, а деталей не хватает… — Давай пройдемся пешком до дома Дильмаца, чего терпеть с осмотром до утра, все равно ведь не спится, — предложил Тартищев Алексею, потому что подобные пешие прогулки были не только единственным, не слишком частым удовольствием, которое он мог себе иногда позволить, но и верным способом разложить по полочкам разбежавшиеся мысли. Они вышли за ворота. Дозор бросился следом, но Тартищев прикрикнул на него, и пес, недовольно чихнув, поплелся в палисадник. В окнах Лизы горел свет, и Алексей опять подумал, что завтра ему предстоит оправдываться и извиняться за испорченную клумбу. Федор Михайлович проследил за его взглядом. — Опять Елизавета допоздна не спит. То романы французские читает, то в цирке пропадает. Что ее там привлекает? Облезлая мишура, дешевые трюки? Я Никите наказал, чтоб встречал ее каждый раз после представления, да и посмотрел попутно, с кем она там дружбу водит, и только сам этому не рад. Сегодня утром примчалась Лизка ко мне в кабинет и устроила скандал, дескать, из дома убежит и в наездницы подастся, если не прекращу за ней фискалить. Может, ты с ней поговоришь, урезонить попытаешься? Алексей пожал плечами: — Ей-богу, Федор Михайлович, я бы и рад, но она меня на дух не выносит! — Вот несносная девка, — покачал головой Тартищев, — и чем ты ей помешал?.. Они миновали купеческое кладбище, затем горбатый мостик, под которым тихо журчала незаметная в кустах ольховника речка, и поднялись на высокий берег оврага. С него хорошо виден весь Североеланск, окруженный лесистыми сопками с причудливыми скальными останцами на вершинах. Редкие огоньки на земле кажутся совсем тусклыми на фоне звездного неба, раскинувшего огромный свой шатер над притихшей тайгой, над городом, над рекой, молчаливо несущей свои воды за горизонт. Не один день пройдет, прежде чем примет их в свои объятия холодное северное море… В траве мерно стрекотали цикады, где-то далеко лаяли собаки, большая ночная птица беззвучно пронеслась над их головами и исчезла среди деревьев. Тартищев полной грудью вдохнул воздух, настоянный на горьковатом запахе тополиной листвы, медовой — донника и пряной — розовато-белой кашки, распустившейся вдоль обочины, и неожиданно сказал: — Знаешь, Алеша, самое печальное в нашей службе то, что очень быстро привыкаешь видеть мир в сером цвете, во всей его неприглядности и убогости. Я вот смотрю на эти звезды и не замечаю их, и запахи не чувствую, и в тайге не помню, когда в последний раз бывал. На охоту и то удается вырваться по великому счастью, если исправник или губернатор прикажут сопровождать их. Да разве это охота? — Он махнул сердито рукой. — Маета одна, никакой радости! — Подняв указательный палец, он нравоучительно потряс им в воздухе. — Служба наша, Алеша, не терпит мирских соблазнов. А чрезмерная нежность к семье или слабость к женщине отвлекают от служебных дел, сеют смуту в душе и ничего, кроме вреда, не приносят. Алексей решил промолчать, тем более что тирады эти больше походили на оправдание, чем на совет. И подумал вдруг, что Тартищеву как раз и не хватает той теплоты и участия, самой простой заботы и внимания, в которых нуждается всякий человек, и даже такой, как он, — жесткий и упрямый начальник Североеланского уголовного сыска… Наконец они вышли на Тагарскую и остановились у парадного подъезда. Навстречу им шагнул городовой. Тартищев протянул ему бумагу — разрешение окружного прокурора на дополнительный осмотр квартиры, в которой произошло убийство. И уже через десять минут они стояли посреди комнаты, в которой ровно ничего не изменилось с последнего их пребывания здесь, разве только слой пыли появился, затянувший все плотным бархатистым покрывалом. — Что будем искать? — деловито справился Тартищев и огляделся по сторонам. — Думаю, что в сундуке рыться не имеет смысла, все документы и ценности из него изъяты и описаны, книги все пересмотрены, одежда прощупана агентами охранки и жандармами. Тогда нам остается, Алеша, искать что-то и где-то, где никто это что-то, в данном случае браслет, даже и не подумал искать… Алексей достал копию описи, после долгих споров и пререканий предоставленную им во временное пользование охранным отделением, и пробежал ее глазами. — В списке вещей нет никаких браслетов. Это ведь скорее женское украшение, хотя на Востоке их, бывает, носят и мужчины. — Ольховского не браслеты волновали прежде всего, а бумаги, которые хранились у князя. Без всякого сомнения, Дильмац был у него в Б-2[40], как все иностранцы, что слетаются в Сибирь, как мухи на патоку, — произнес ворчливо Тартищев и протянул руку. — Дай сюда опись, я посмотрю, что к чему, а ты порыскай по квартире, авось что-нибудь и углядишь молодым своим взором. Алексей медленно обошел по периметру каждую из трех комнат, спальню, умывальную и кабинет, заглянул под подоконники, простукал их на предмет обнаружения тайников, потом тоже самое проделал со столешницами, умывальником, ванной, залез под кровать и исследовал досконально пружинный матрац, спинки, подушки, тщательно прощупал одеяло, заглянул под ковер и на коленях прополз по всему полу, пробуя каждую плашку паркета, не поддастся ли нажиму, не откроет ли секретную нишу, где прячется нечто, что могло бы помочь им раскрыть тайну убийства путешественника и возможного австрийского шпиона Отто Людвига фон Дильмаца. — Ну надо же, — неожиданно сказал Тартищев и ткнул пальцем в одну из строчек описи, — и здесь тоже посуда белого металла! — Он посмотрел на Алексея и улыбнулся неожиданно открытой, почти мальчишеской улыбкой. — Знаешь, лет тридцать назад пришлось мне впервые в жизни подобную опись делать. Умер богатейший в наших местах купец, оставил кучу добра, а из наследников — один сын, да и тот где-то по заграницам прохлаждается. Я все тщательно осмотрел и аккуратно переписал. Приношу опись ближнему своему начальству, тот читает, глаза у него лезут на лоб, и он принимается меня бранить на чем свет стоит: «Что это за нововведения? Что это за безобразная опись? Откуда у него могли найтись дорогие меха, золотые и серебряные вещи, восточные редкости, наконец?» Я опешил, понять ничего не могу, спешу оправдаться. «Так он же богач, — говорю. — У него этого добра полные сундуки!» «А это не наше дело, что богач! — взъярился мой начальник и аж позеленел от того, что я осмелился ему перечить. — Они могут быть богатыми, но скрягами, каких свет не видывал. Едят медными ложками, носят железные цепочки и перстни с фальшивыми камнями». «Но на всех металлических вещах стоит проба, — доказываю я свою правоту». А он от моей тупости еще больше беленится. «А вы уверены, что пробы не фальшивые? Наш брат полицейский ни в чем не должен быть уверен. А если ложки, по ошибке вами указанные, как золотые или серебряные, на самом деле окажутся медными? Что станете делать? Что написано пером, то не вырубишь топором. — И приказывает: — Пока бумага не подписана понятыми, немедленно перепишите ее с учетом сделанных мной замечаний». Потом увидел, что я в растерянности, и говорит так задушевно, словно и не вытрясал из меня душу за минуту до этого: «Ладно, я, как старый опытный служака, помогу вам исправить ошибки в описи. Вот смотрите, у вас записано: „Иконы в золотых ризах“. Пишите: „в позолоченных“. Серебряный чайный сервиз? Не пойдет. Записываем „белого металла, похожего на серебро“. „Да что там похожего, настоящее серебро“, — пытаюсь я протестовать, но он одаривает меня ледяным взглядом и уже сквозь зубы продолжает: „Уж не воображаете ли вы себя чиновником пробирной палаты, юноша? Откуда у вас такие познания? Вы говорите «серебро“, а я утверждаю, что это медь, начищенная до блеска. Вон смотрите, желтизна так и прет. — Он замечает, что я открываю рот, и сердито обрывает меня: — И не спорьте со мной, я третий десяток лет в полиции служу и повидал подобного «серебра» столько, что вам и не снилось». «Ладно, белого металла, — соглашаюсь я и читаю дальше. — Шейная цепь для часов червонного золота». Начальник мой аж подскакивает на месте от негодования. «Что еще за глупость? Почем вы знаете, что червонного, а не пикового, из которого пики для казаков куют?» «Так проба же!» — опять лезу я со своими познаниями. «Вздор! — машет он на меня руками. — Я вам таких проб с десяток наставлю и на медь, и на олово. Пишите: „Шейная цепочка из дешевого металла, позолоченная“. Я записываю, а он уже обращает внимание на следующую запись. «Камчатский бобер. Что это такое?» «Мех…» «Я сам знаю, что мех, а не ананас. Но как вы узнали, что бобер камчатский?» «Но это ж сразу видно?» «Ах, видно! Вы что на Камчатке бывали, лично с этим бобром за ручку здоровались?» «Да нет, я…» «А на нет, мил сударь, и суда нет. Может, этот бобер родня вон той дворовой собаке, за которой дворник гоняется. Короче, пишите: „Потертый, линялый мех, по старости неузнаваемый“…» Вот так все и переписали… — Тартищев вытер слезящиеся от смеха глаза и уже серьезно произнес: — Так что не верь, Алеша, ни одной бумаге, если собственноручно ее не написал. — А как же наследники? — Алексей тоже перестал смеяться и с недоумением посмотрел на Федора Михайловича. — Неужели они ничего не заметили? — А что б они заме гили, когда все вещи полностью соответствовали переписанным заново, тот же вид, в том же состоянии… — Тартищев сложил бумаги, затолкал их в карман сюртука и обвел взглядом комнату. — Ну что, пора возвращаться? Видно, ничего нам с тобой здесь не отыскать? — Федор Михайлович, — Алексей внезапно смутился, — я сегодня нечаянно клумбу Елизаветы Федоровны порушил, как вы смотрите, если я этот цветок прихвачу и высажу его взамен утраченных? — показал он на герань в широком глиняном горшке, сплошь усыпанную мелкими белыми соцветиями, но сильно увядшую без полива. — Он здесь и так пропадет… — А бери, — махнул рукой Тартищев, — все равно до него никому дела нет. Алексей подхватил горшок с цветком, но он вдруг выскользнул у него из рук и с громким стуком свалился на пол. А в следующее мгновение оба сыщика с несказанным удивлением уставились на валявшийся среди комьев земли и обломков горшка пакет, из которого выглядывали толстая тетрадь в кожаной обложке и свернутый в гармошку лист тонкой, почти прозрачной бумаги. Тартищев опустился вслед за Алексеем на колени, поднял пакет, вытащил из него тетрадь, потом развернул бумагу и перекрестился: — Нет, что ни говори, но господь на нашей стороне, Алешка. О чем-то мы догадаемся, что-то разузнаем, но везение — великое дело, без него сыска просто бы не существовало!
Глава 11
— Да-а, — протянул озадаченно Тартищев и разгладил ладонями длинный и узкий лист папиросной бумаги, — кажется, это и есть те самые документы, которые искал Ольховский. Дильмац и впрямь был шпионом. Интересно только, какой державы? Как я понимаю, австрияки дальше Киева своих интересов не простирают… — Он всмотрелся в бумаги и озадаченно хмыкнул. — Смотри, на карте все обозначено с истинно немецким тщанием: и военные гарнизоны, и заставы казачьи, и дороги, и рудники, и пристани… Даже где Инородческая управа находится, указал, подлец! А это что? — Он взял со стола еще несколько листков бумаги поменьше размерами. Они находились внутри «гармошки». И озадаченно покачал головой. — Нет, каков все-таки негодяй! Мало того что пофамильно весь личный состав охранного отделения и жандармерии указал, так еще и список их тайных агентов умудрился достать. — Он посмотрел на Алексея и подмигнул ему. — Ну уж нет, это мы господам хорошим не отдадим. Это нам и самим пригодится! — И аккуратно сложив бумагу, положил ее в карман сюртука. — Это, Алеша, несказанный нам подарок! Уже за одно это Дильмацу раз пять могли голову снести. Ведь здесь, — ткнул он пальцем в карман, — не наружка, не филеры, что сопли на улице часами морозят, и даже не «штучники», которым соврать — что в лужу дунуть… Нет, тут элита сыскной работы… — Он окинул Алексея внимательным взглядом. — Об этом никто не должен знать. Услышал и тут же забыл! — Забыл! Уже забыл! Да и не моего ума это дело! — А вот это ни к чему, — рассердился вдруг Тартищев, — нашему уму до всего есть дело, но что у нас на уме, это уже никому не положено знать! Я взял тебя к себе только потому, что вижу: тебе можно доверять. Но учти, я терпеть не могу тех, кто болтает без меры, и если я потерял к кому-то доверие, то никакими убеждениями, уговорами и доказательствами его уже не вернуть. У меня нет друзей, Алеша, потому что именно друзья чаще всего и предают, у меня нет женщины, потому что я не выношу лжи и даже мелких измен… Хотя ложь я еще могу в каких-то случаях простить и даже найти ей оправдание, но хитрость… Хитрости я не прощаю, потому что она всегда замешена на личной корысти… А когда личная корысть стоит на первом месте, такому человеку раз плюнуть стать предателем! — Я понял! — Алексей раскрыл тетрадь и пробежался по ней глазами. — Похоже на дневник. Записи велись на немецком, но я попробую прочитать. — Попробуй, но только сейчас, а после уж непременно выспишься, я тебе обещаю! — Тартищев поднялся с кресла и сверху вниз посмотрел на Алексея. — И запомни. Так пастырь овец своих не пасет, как пасут нас Ольховский и Лямпе. Поэтому сейчас мы должны определить, какие документы мы отдаем охранке, какие нам самим потребуются для дальнейшего дознания. Тартищев вновь вернулся в кресло и, откинувшись на спинку, закрыл глаза: — Давай, валяй, а я пока подремлю немного. Алексей подкрутил фитиль лампы, чтобы не коптила, и принялся за чтение. Это и вправду был дневник, причем первые записи были всего трехмесячной давности. И это могло означать или то, что есть еще другие тетради с записями предыдущих лет, или что случилось весьма необычное событие, которое потребовало от князя подобных душеизлиянии. И уже через страницу он нашел поразительную и даже захватывающую запись, которая подтвердила его предположение о том, что в жизни Дильмаца неожиданно возникло нечто, заставившее его схватиться за дневник. Прежде Алексей раз пять встречался с Дильмацем в яхт-клубе, близко знакомы они не были, но ему казалось, что князь всего лишь старый педант, обычный сухарь, избегающий щекотливых ситуаций, и, скорее всего, в силу своего немалого возраста. А тут… Любовная связь, да еще описанная столь откровенно, почти бесстыдно… Дильмац не называл имени своей пассии, но, по его словам, она была истинной богиней, доставившей ему все удовольствия, которые могла только придумать Венера. И хотя Алексей не считал себя ханжой, но все-таки был не готов к слишком красочным описаниям дамы сердца старого ловеласа. Вначале, правда, все было вполне невинно, всего лишь упоминание о «Молочно-белых плечах и шее» любовницы. Но далее, и уже с неприкрытым восторгом (Алексею даже показалось, что на бумаге видны следы слюны, которой брызгал старый сластолюбец), он перешел к описанию «совершеннейшей груди, мягкой и нежной, упругой и горячей, с твердыми вишнями сосков, которые так и требуют, чтобы к ним прикоснулись губами». Того же требовали и бедра его любовницы, тоже «нежные и округлые», которые «трепетали» под его пальцами и «звали к еще большему наслаждению». — О черт! — Алексей захлопнул дневник. Подобных откровении ему еще не приходилось читать, хотя, будучи гимназистом, он познакомился с «Дружескими наставлениями монсеньорам, желающим завести отношения с дамой» некоего француза, после которых с месяц не мог смотреть ни на одну из женщин без отвращения. — Что такое? — вскинул голову Тартищев. — Что ты там нашел? — Секунду… — Алексей опять открыл дневник и торопливо перелистал страницы, но везде было одно и то же. Глаза его наткнулись на следующий пассаж: «Она возлежала на кровати, и ночная сорочка соблазнительно приоткрывала ее бедра. Рыжие волосы разметались по подушке, а ее прекрасное лицо горело от вожделения. Она раздвинула…» Алексей вновь чертыхнулся и быстро пробежал глазами еще несколько страниц. На них «молодая всадница, приняв в себя пылающий жезл», затеяла скачку, причем, вероятно, для вящей убедительности или оттого, что в немецком языке не хватало слов для описания всех тонкостей любовных игр, Дильмац дополнял их русскими, но из тех, которые в приличном обществе не произносятся. Тем не менее Алексей почувствовал некоторое напряжение в теле, а на лбу выступил пот. Старый развратник в некоторых местах был очень даже убедителен. Он резко захлопнул дневник и попытался восстановить спокойствие. Тартищев с любопытством смотрел на него. — Что он там написал? — И протянул руку к дневнику: — Дай посмотрю. В немецком я, конечно, не силен, но кое-что разберу! Алексей подал ему дневник и уже через минуту увидел, как расширились глаза Тартищева. — Ничего себе! — воскликнул он. — И это писал святоша Дильмац? Я всегда подозревал, что он только корчит из себя монаха. Скажи на милость, зачем мужику изводить себя гимнастикой, зимой в проруби купаться, если некуда здоровье потратить? — Он на мгновение опустил взгляд в дневник и с торжеством ткнул пальцем в одну из записей. — Если он и был монахом, то очень веселым монахом. Знаешь, хотел бы я посмотреть на эту мадам… — В постели? — не удержался Алексей и ухмыльнулся. — В кутузке! — рассердился Тартищев. — А ты, голубь, вместо того чтобы потешаться, лучше поищи, нет ли какого упоминания о браслете. Вполне вероятно, что он его этой рыжей лахудре и подарил… Алексей вновь принялся за дневник, стараясь не задерживаться взглядом на все более и более откровенных сценах и подробностях любовной вакханалии, которой предавался Дильмац накануне смерти. Его глаза искали слово braslei, и они его нашли. На последних страницах дневника Дильмац писал: «Я все-таки решился подарить этот браслет моей богине. Его изумруды так восхитительно оттеняют белизну ее изящной руки. Как изумительно они выглядят на фоне ее огненных волос, которые, подобно сполоху пламени, взлетают над ее головой, когда она склоняется и…» Алексей поднял голову и с опаской посмотрел на Тартищева. Но тот сидел с закрытыми глазами и не мог прочитать по красному и несколько потному лицу своего агента, над чем склонялась таинственная «богиня» Дильмаца и каким образом доводила его до экстаза. Здесь уже и речи не шло о браслете, поэтому Алексей с чистой совестью пропустил полстраницы: ровно столько понадобилось сноровистой дамочке, чтобы включить очередной фонтан слюней и славословий Дильмаца в собственный адрес. Но в самом конце дневника была еще одна запись, которую Алексей прочитал вслух: — «Я все-таки выполнил мое обещание. После небольшой поправки браслет приобрел еще более совершенную форму. Недостающий изумруд ювелир заменил поддельным камнем, но он сияет, как настоящий, как глаза моей дорогой Венеры. Сегодня я отослал его с приказчиком своей ненаглядной. Дела и обстоятельства не позволяют мне вручить его лично. Я мечтаю лишь об одном — увидеть ее лицо, когда она получит мой подарок…» Тартищев взял дневник и прошелся глазами по последней записи. — Мне тоже очень хотелось бы увидеть лицо этой дамочки. Она небось и не подозревает, за что грохнули старика. — Он заглянул в дневник. — И лица ее он, судя по всему, так и не увидел. Смотри, — он ткнул пальцем в одну из строк, — эта запись сделана за два дня до убийства. — Федор Михайлович прошелся задумчивым взглядом по тетради, перевел его на окно и долго вглядывался в серую предрассветную муть, словно искал там ответы на вновь возникшие вопросы. Потом вернул дневник Алексею и приказал: — Положи его ко мне в сейф, и чтоб ни одна живая душа о нем не пронюхала! Ольховскому и карты довольно будет! Я, между прочим, тоже «мечтаю увидеть его лицо, когда он получит мой подарок», — слегка перефразировал он князя и расхохотался. — Посадили мы охранку голой задницей на ежа, Алешка! Хор-р-рошо посадили! Но и они теперь только случая будут ждать, чтобы нам подлянку устроить! Но ты не тушуйся, Алексей, — Тартищев хлопнул его по плечу, — как говорили древние: «Si vis pacem, parra bellum! Хочешь мира, готовься к войне!»Ювелирный магазин Аполлона Басмадиодиса выходил окнами в небольшой сквер, в котором с утра до вечера гуляли няньки с крикливыми толстыми младенцами, мальчишки играли в стуколку, а гимназистки из женской гимназии делали вид, что зубрят латынь… Входная дверь находилась в глубине арки. За витриной, щедро украшенной медными завитушками, были спущены шторы, поэтому заглянуть в магазин с улицы Алексею не удалось. Сама витрина была заставлена каким-то восточным хламом. Впрочем, в антиквариате, которым также славился магазин Басмадиодиса, Алексей разбирался слабо, вернее, почти совсем не разбирался, потому что собирательством никогда особо не увлекался. Так, нахватался кое-чего от дедушки, большого любителя старинных икон, начиная со строгановского письма и кончая теми, которые уцелели чуть ли не со времен гонения на христиан… Внутри магазина царил полумрак, лишь над прилавком горело несколько ламп, в свете которых сияли и переливались драгоценности: ожерелья, диадемы, колье, браслеты и многочисленные кольца с настоящими и фальшивыми бриллиантами. За прилавком, раскачиваясь на пятках и сложив руки на груди, стоял скучающий хозяин — красавец грек Аполлон Басмадиодис в красной феске, дешевом темном костюме и с бриллиантовым перстнем в девять каратов на безымянном пальце левой руки. Взглянув на Алексея, он многозначительно улыбнулся. Прикрыв за собой дверь, Алексей ступил на пестрый иранский ковер, закрывающий весь пол. Вдоль стен стояли мягкие кресла, а рядом — напольные пепельницы. Покупателя здесь любили и позволяли ему не только отдышаться после знакомства с ценами, но и собраться с духом, перед тем как сделать шикарный подарок супруге или любовнице. Против входа, в глубине магазина находилась деревянная перегородка с дверью, а в углу между стеной и перегородкой сидел за кассой худой молодой человек с впалой грудью и с длинным лицом, обрамленным широкими бакенбардами. Увидев Алексея, он медленно поднялся и растянул губы в улыбке, ровно настолько, чтобы тот понял: за покупателя его здесь не принимают. — Что угодно-с? — произнес он ласковым голосом вышколенного приказчика, но глаза его смотрели холодно и настороженно, и с места он не сдвинулся ни на вершок. Краем глаза Алексей заметил, что хозяин тоже остался на прежнем месте, но улыбаться перестал, а сверлил его взглядом, словно предупреждал: «Уноси, брат, ноги, пока тебя самого отсюда не вынесли!» Но все-таки Алексей постарался, чтобы его голос звучал твердо и убедительно: — Меня интересует, не появлялся ли недавно в вашей ювелирной мастерской некий серебряный браслет с изумрудами, один из которых, вероятно, был утерян и заменен на фальшивый? — А кто вы, собственно, такой, чтобы задавать подобные вопросы? — учтиво справился молодой человек. — К вашему сведению, мы сохраняем тайну любой покупки, сделанной в нашем магазине. — Простите, но это браслет моей бабушки. Он мне дорог как память. — Алексей горестно вздохнул. — К сожалению, его не так давно у меня украли. Но я, уверяю вас, не постою за деньгами и готов его выкупить у любого, кто, возможно, по незнанию приобрел его у грабителей. Басмадиодис и приказчик переглянулись, и грек кивнул головой. — Константин, посмотри заказы, которые выполнялись в мае и в июне. Кажется, ничего подобного мы не исправляли. Молодой человек быстро выполнил приказание и, вернувшись, сообщил то, о чем Алексей уже и без него догадался, что ничего похожего на браслет Дильмаца у ювелирных мастеров, работавших при магазине, не появлялось. В мастерской этой занимались починкой и переделкой украшений из золота, серебра и драгоценных камней. И, как подозревали в сыскном отделении, не все из них были нажиты только праведным путем. Пришла пора прощаться, но Алексей медлил. За Два дня он прошел все ювелирные магазины от дешевых лавок, торгующих на Разгуляе медными сережками и бронзовыми подсвечниками, до самых шикарных, расположенных в богатых кварталах. Этот он оставил напоследок, потому что магазин Аполлона Басмадиодиса был одинаково притягателен как для солидных денежных мешков — купцов, торговцев скотом, лесом, рыбой и мехами, золотопромышленников и спиртозаводчиков — этих сибирских нуворишей, разбогатевших на поставках государству и за границу немереных богатств таежного края, так и для мелких чиновников, земских учителей и врачей. Здесь можно было купить все: от медных ложек и вилок до золотой статуи Будды, которого, говорят, приобрел спьяну владелец пароходной компании «Самоход», бузотер и повеса Колбасьев, и заделался после этого истинным почитателем ламаистского учения. — Пожалуй, я посижу у вас немного, — сказал Алексей и с вызовом посмотрел на хозяина и приказчика, потому что сам не знал, что его толкает на этот, возможно, опрометчивый шаг, — на улице страшная жара, а здесь так прохладно… — Дело ваше. — К его чести, приказчик, в отличие от хозяина, попытался вернуть улыбку на прежнее место. Но сам Басмадиодис, нисколько не скрывая этого, вдруг повел себя как отставной генерал, страдающий подагрой, которому вдобавок еще наступили на мозоль. Глаза его метали молнии, рот кривился в желании высказать этому нахалу все, что он думает по поводу появления его, жалкого человечишки в дешевом сюртуке и старой шляпе, здесь, в этом сверкающем и переливающемся огнями храме неземной красоты и богатства… Как он смел вообще переступить порог его гордости, его магазина, пройтись в своих сапожищах по ковру, по которому ступали атласные туфельки первых красавиц города и бряцали шпоры их высокопоставленных супругов и кавалеров? Так или почти так думал Аполлон Басмадиодис, сжимая от негодования кулаки, но Алексею было совершенно безразлично, какие мысли терзают голову владельца магазина. Тартищев дал ему первое самостоятельное, в высшей степени ответственное задание, и он должен был разбиться в лепешку, но выполнить его. — Да-да, — добавил елея в голос приказчик, — присаживайтесь, пожалуйста. Развалившись в кресле, Алексей достал из портсигара папиросу и закурил ее. Владелец магазина негодующе фыркнул и скрылся за дверью в перегородке. Приказчик некоторое время постоял, покусывая нижнюю губу, потом кивнул головой и двинулся обратно к кассе в углу. Сел и из-под лампы уставился на Алексея. Тот зевнул и положил ногу на ногу. Длинные пальцы приказчика нервно забарабанили по столу. Несколько раз он оглядывался на дверь за своей спиной, но хозяин так и не появился. Через четверть часа открылась дверь магазина, и в нем появился невысокий носатый тип с мокрыми губами и маленькими темными глазками в чесучовом мятом костюме и котелке, из-под которого торчали короткие, слипшиеся от пота волосы. Он совершенно бесшумно закрыл за собой дверь и подошел к столику. Затем извлек из кармана бумажник хорошей кожи с золотым тиснением и что-то показал приказчику. Тот бросил настороженный взгляд в сторону Алексея, безмятежно пускающего в потолок дымовые кольца, и дернул за витой шелковый шнур, свисавший справа от него. В тот же момент дверь за его спиной растворилась ровно настолько, чтобы Носатый протиснулся внутрь и исчез за деревянной перегородкой. Алексей докурил одну папиросу и достал другую. Время шло. За окном ругались извозчики, визжали на руках у нянек младенцы, прогрохотал по мостовой ломовик с целым возом деревянных бочек, проорал что-то на перекрестке городовой… Облокотившись, приказчик исподлобья и почти неотрывно наблюдал за Алексеем. Наконец дверь в перегородке открылась и выпустила типа в котелке. Теперь в руке у него была тросточка, а под мышкой пакет, по форме напоминавший большую книгу. Он подошел к приказчику, расплатился и вышел из магазина точно так же, как вошел: почти на цыпочках, тяжело дыша и подозрительно оглядываясь на Алексея. Алексей вскочил, приподняв шляпу, простился с приказчиком и последовал за покупателем, который, беспечно помахивая тростью, двинулся вверх по Почтамтской улице. В толпе котелок был хорошо заметен, также как и торчавшая из него худая и длинная шея. Голова на ней при ходьбе болталась из стороны в сторону, точно маковая коробочка. Так они прошли квартала полтора, и, когда Носатый остановился на перекрестке Разъезжей улицы, чтобы пропустить дорожный экипаж, Алексей поравнялся с ним — нарочно, чтобы тот его заметил. Сначала Носатый смерил его равнодушным взглядом, но потом нахмурился, отвел глаза и отвернулся. Затем они перешли на другую сторону, прошли еще один квартал, после чего тип прибавил шагу, оторвался от Алексея саженей на двадцать и, повернув направо, стал быстро подниматься в гору. Через несколько шагов он остановился, повесил трость на руку и полез в нагрудный карман за портсигаром. Сунув папиросу в рот, он уронил спичку, подымая ее, оглянулся и, увидев, что Алексей следит за ним из-за угла, выпрямился с такой поспешностью, словно получил приличный пинок под зад. В гору Носатый понесся галопом, только трость мелькала впереди да голова моталась теперь как маятник, и Алексей начал отставать. Опередив его на целый квартал, тип свернул влево и исчез. Обливаясь потом, Алексей завернул за угол и очутился на узкой тенистой улочке, по одной стороне которой тянулась земляная насыпь, а по другой — ряды одноэтажных домишек, почти таких же, как и на Хлебной улице. Алексей брел по дороге и смотрел по сторонам. Носатый как сквозь землю провалился. Однако вскоре наш сыщик кое-что заметил. Возле одного из домов из-за кустов отцветшей сирени мелькнул знакомый котелок. Алексей прислонился к забору по соседству от убежища Носатого и стал ждать. В горах прогрохотал гром. В налившихся свинцом тучах блеснула молния. В дорожную пыль упали и покатились, как шарики ртути, первые крупные — каждая величиной с копейку — капли дождя. Из-за куста вновь показался котелок, потом длинный нос, потом сверкнул правый глаз и мелькнул мокрый чесучовый рукав. Глаз уставился на Алексея и снова исчез. Через некоторое время в просвете между листьями показался левый глаз. Прошло еще пять минут, и Носатый не выдержал — вот что значит нечистая совесть! Алексей услышал, как он чиркнул спичкой и принялся что-то насвистывать. Затем по траве к сосед нему дереву метнулась длинная тень, а через минуту он вышел на дорогу и двинулся прямо на Алексея, помахивая тростью и пытаясь насвистывать беззаботный мотивчик, но это у него не слишком хорошо получалось, мешало дыхание — прерывистое и напряженное. Алексей вперил задумчивый взгляд в радугу, пившую воду из реки. Носатый прошел в пяти саженях от него, даже не взглянув в его сторону. Опасность миновала — товар удалось припрятать. Алексей дождался, когда он скроется из виду, а затем подошел к третьему от себя кусту сирени, раздвинул снизу листья и вытащил пакет. Сунув его под мышку, он тоже удалился. И никто его при этом не остановил…
Глава 12
В магазине Аполлона Басмадиодиса за время отсутствия Алексея ровно ничего не изменилось: та же конторка в углу, та же лампа и тот же приказчик с лошадиной челюстью в прежнем костюме, со всегдашним выражением лица. Правда, на этот раз в магазине отсутствовал его хозяин, но Алексей полагал, что, как только события начнут развиваться, он непременно появится. — Что вам?.. — поднялся навстречу ему приказчик и осекся. Вздрогнули длинные пальцы, на лбу выступила испарина, что, несомненно, было хорошим признаком. Но тем не менее он выдавил из себя улыбку, скорее похожую на гримасу. — Это опять я, — весело сказал Алексей и опустил на прилавок пакет, который «одолжил» у Носатого. — Господин Басмадиодис у себя? — К… к сожалению, нет. Н… нет. Простите… вы… вы, кажется… хотели… Алексей снял шляпу и положил ее рядом с пакетом, потом опустил ладонь на пакет и изобразил пальцами веселый канкан. Приказчик молча уставился на пакет, но даже не сморгнул при этом. — С утра я морочил вам голову, на самом деле я из полиции, — прошептал, склонившись к уху приказчика, Алексей и показал ему карточку агента, где он значился как Василий Архипов. — Что поделаешь, служба такая. У меня для него кое-что имеется. Он об этом давно мечтал. — Хозяин не имеет дела с полицией, — заметил высокомерно продавец и попытался отступить к конторке. Но Алексей ухватил его за плечо и пристально посмотрел в глаза. — Вы меня, кажется, не поняли? Я сказал, что он давно мечтал получить то, что имеется в этом пакете! Приказчик побледнел, но продолжал сопротивляться. — Знаете что… приходите завтра. Завтра он обязательно будет. — Не валяйте дурака, — сказал Алексей, — в его интересах получить этот пакет как можно раньше, пока им не заинтересовалось охранное отделение. Глаза у приказчика сузились. — Господин Басмадиодис болен? Я смог бы зайти к нему домой, — поспешил сказать Алексей. — А то ведь время не ждет. Товар может прокиснуть… — Вы… вы… вы… — Приказчик лишился дара речи и, казалось, вот-вот брякнется в обморок. Щеки и губы у него тряслись, но он все-таки сумел взять себя в Руки, и хотя с трудом, но изобразил улыбку. — Понимаете, — каждое слово он словно выжимал из себя, — понимаете, сейчас его нет в городе. Поэтому… ехать к нему домой бесполезно. Вы не могли бы… прийти сюда завтра? Алексей только открыл рот, чтобы ему возразить, как дверь в перегородке приоткрылась и из-за нее выглянул крепкий смуглолицый человек в темном сюртуке. Увидев, что в магазине посторонний, он тут же захлопнул дверь, но Алексей успел разглядеть несколько деревянных ящиков, стоявших за его спиной, а какой-то тип в серой рубахе с пропотевшей спиной, несомненно, их упаковывал. Когда дверь в перегородке закрылась, Алексей опять водрузил на голову шляпу, взял под мышку пакет и кивнул приказчику: — Что ж, завтра так завтра. С удовольствием бы посидел у вас еще раз, но сами понимаете… — Да-да, понимаю, — приказчик, вроде лошади, сгоняющей муху, дернул щекой, — приятно было познакомиться. — Взаимно. — Алексей приподнял шляпу и вышел на улицу. Он прошел по бульвару до перекрестка, повернул за угол и по узкой, параллельной бульвару улочке подошел к магазину сзади. Перед дверью стояла простая деревенская телега, и уже знакомый ему мужик в потной рубахе грузил на нее ящики, которые Алексей заметил в приоткрытую дверь. Вернувшись на бульвар, он подошел к первому же извозчику, который, вытянув ноги и склонив голову на грудь, дремал в ожидании пассажиров. Алексей шлепнул лошадь по крупу и показал вмиг открывшему глаза извозчику рубль. — Покатаемся? Надо тут за одним поездить. Извозчик оглядел его с ног до головы. — Из полиции, что ль? — Оттуда. Извозчик вытащил из-за опояски кнут и кивнул на сиденье для пассажиров: — Годится. Мне не впервой… Алексей забрался в пролетку и показал извозчику, куда ехать. Через пару минут они остановились немного поодаль от заднего входа в ювелирный магазин. Мужик тем временем уложил ящики в телегу, обвязал их веревкой, прикрыл какой-то дерюгой и взгромоздился на козлы. — За ним, — скомандовал Алексей извозчику. Мужик обвел быстрым взглядом переулок, стеганул лошадь кнутом и свернул налево. Извозчик свернул следом за ним. Алексей заметил, что телега движется в сторону Разгуляя, вернее, к выезду из города, и велел извозчику догнать ее, но, когда они въехали на кривые улочки Разгуляя, телега неожиданно нырнула в один из переулков и исчезла. Алексей сделал извозчику внушение, тот начал оправдываться, но телега словно испарилась, и они поехали в гору со скоростью две версты в час, вертя головами во все стороны — а вдруг мужик спрятал телегу в кустах. Но наконец извозчик радостно засмеялся и показал пальцем вниз: — Смотрите, вашскобродие, вон оне! Видно, через овраг рванули, чтоб дорогу укоротить… И правда, где-то в полуверсте от них как ни в чем не бывало катилась телега с ящиками и мужиком в серой потной рубахе. Так они и ехали некоторое время, Алексей — верхней дорогой, мужик — нижней. Наконец обе дороги соединились в одну и влились в тихую зеленую улицу, застроенную домишками, в которых жили рабочие речного порта и затона. Телега медленно ехала по улице. На некотором удалении от нее следовал Алексей на извозчике. Наконец телега свернула к одному из домов и остановилась возле ворот. Мужик слез с козел, подошел к воротам и застучал в них кулаком. Ворота отворились, и мужик въехал во двор. Ворота захлопнулись. Алексей велел извозчику остановиться, а потом проехать немного вперед, свернуть за угол и дожидаться его там. Сам же, спрыгнув на землю, прошел вдоль длинного забора, затем огляделся по сторонам и перемахнул его, оказавшись в заросшем кустами малины и смородины палисаднике. С трудом продравшись сквозь колючие заросли, он осторожно прокрался к калитке, которая выходила во двор, приоткрыл ее и почти нос к носу столкнулся с Аполлоном Басмадиосом. Грек стоял и наблюдал за разгрузкой ящиков, которые мужик носил в дом. Увидев Алексея, грек заловил ртом воздух и неожиданно тонко прокричал: — Какого черта вы здесь околачиваетесь? — Я? — переспросил Алексей и прошелся взглядом по окнам дома, двору и застывшему от изумления мужику с ящиком в руках. Нападать на него никто не собирался, и он почти ласково улыбнулся ювелиру: — Я за вами весь день охочусь, господин Басмадиодис, думал, уже не поймаю! — И показал ему карточку. Ювелир покраснел как рак, а в его речи явственно проступил акцент. — Меня не стоит ловить. Меня губернатор знает. Я каждый год жертвую на благотворительность пятьдесят тысяч рублей… — Не сомневаюсь, — Алексей учтиво улыбнулся, — вы, господин Басмадиодис, исключительно добропорядочный гражданин. И те бланки паспортов, которые находятся в этом пакете, они все исключительно для вас и ваших родственников. Вы, видно, очень сильно соскучились по родным местам? — С чего вы взяли? — опешил ювелир. — Ну как же, для чего ж вам тогда понадобилось аж три десятка заграничных паспортов? Не иначе, желаете побывать вместе со своим семейством на Балканском полуострове, осчастливить, так сказать, Элладу своим визитом? — Какие еще паспорта? — неожиданно добродушно рассмеялся Басмадиодис. — Вы что-то путаете, молодой человек! — Его взгляд метнулся в сторону, но Алексей успел развернуться, принять удар ножа на пакет и тут же поставить подножку крепкому смуглолицему мужчине, которого он тоже видел сегодня в магазине. И уже в следующее мгновение нападавший лежал лицом вниз, а Алексей, прижав его коленом к земле, вытаскивал у него из-за голенища сапога еще один нож, а из кармана — заряженный револьвер системы «наган». — Ой как нехорошо, господин ювелир, получается. — Алексей поднялся с земли, продолжая правой ногой удерживать своего противника в лежачем положении. — Вы всех своих гостей так встречаете? И на благотворительные балы небось тоже с «наганом» ходите? — Говори, что тебе надо, легавый? — процедил сквозь зубы Басмадиодис, а Алексей подумал, что хитрый грек не зря занялся эвакуацией. Вот что значит нечистая совесть! В этом он убедился уже второй раз за день. — Мне нужен адрес, по которому был доставлен браслет с изумрудами. — Нагорная, 36. Дом вдовы Анастасии Синицыной. — Кто его доставлял? — Приказчик, ты его видел. — Не «ты», а «вы», — устало поправил его Алексей и перебросил ювелиру пакет с бланками паспортов. — Забирай свое добро. Но учти, если господин Ольховский заинтересуется твоим побочным промыслом, каторги тебе не миновать. И никакая благотворительность не спасет. А за адрес спасибо. — Он пнул в бок лежащего на земле мужчину. — Будешь лежать, пока я не выйду за ворота, а вскочишь раньше времени, схлопочешь пулю в лоб… Он подошел к возчику, взял у него из рук ящик и чуть не уронил его наземь. Ящик оказался неожиданно тяжелым, как будто набитым свинцом. И неудивительно: под крышкой как раз и находился свинец, вернее, буквы из свинца, типографский шрифт… И Басмадиодис не зря беспокоился, и нож не зря чуть не вонзился в спину Алексея… Устройство подпольной типографии было уже не уголовным преступлением, а государственным, и грозило не просто тюрьмой, а тюрьмой каторжной, и на достаточно длительные сроки.— Нет, что адрес добыл, конечно, молодец, но все остальное — просто уму непостижимо! — Тартищев обвел Алексея сердитым взглядом и стукнул кулаком по столу, на котором лежало конфискованное Алексеем оружие. — Настоящий сыщик никогда не лезет на рожон. Ты же чуть ли не представление устроил! По-гусарски, шашки наголо и в атаку! А если бы Басмадиодис оказался ни при чем? А вдруг бы он не ящики со шрифтом перевозил, а, допустим, капусту или мебель на дачу, что тогда? Представляешь, какой скандал он мог бы закатить? И полетела бы не только твоя голова, но и моя в том числе. Благодари бога, что у ювелира действительно морда в пуху! — Ящики сами по себе небольшие, но очень тяжелые, — ответил обиженно Алексей. — Мужик сгибался в три погибели, когда их переносил. Поэтому я и предположил, что это шрифты и оборудование для типографии. На чем-то ж они эти бланки печатают? А у грека, я думаю, не просто рыло в пуху, по нему давно каторга плачет! — Правильно, плачет, но это не наше дело, пусть Ольховский им и занимается. У нас своего дерьма хлебать не расхлебать! Вот скажи мне на милость, ты зачем ювелиру пакет с бланками вернул? — А что это меняет? Доказать, что они ему принадлежат, мы бы все равно не доказали, — пожал Алексей плечами, — а раз адрес сказал, я его и отблагодарил. — Отблагодарил! — усмехнулся Тартищев. — Ты сам того не понимаешь, какую головную боль с меня снял. А то пришлось бы исправнику об этом докладывать, Лямпе объяснять, перед вице-губернатором отчитываться… Нет, Ольховскому я, конечно, намекну, что есть, дескать, кое-какие подозрения… А там уж пусть его филеры землю копытят! — Да Басмадиодис уже наверняка и типографию, и гравера десять раз перепрятал… — Перепрятал, но не уничтожил, запомни это. Притихнуть притихнет. Но не надолго. Деньги от изготовления фальшивых паспортов он имеет немалые. Тридцатьбланков! Не иначе как крупный побег готовится, и наверняка политических. Уголовнички, Алеша, дальше Москвы и Питера не шастают. Там места хлебные, богатые. А вот политические, те все в Швейцарию да во Францию бегут, правда, Италией тоже не брезгуют. Чахотку да ревматизмы пытаются излечить, что в наших краях заработали. Да, — протянул он задумчиво, — придется, видно, бросить Ольховскому этот кусок, а он-то, можно не сомневаться, из своих зубов его не выпустит. Уж я-то знаю, как его агенты работают! — И он вновь сердито посмотрел на Алексея. — Не то что мои, щенки сопливые! — Он подошел к Алексею, схватил его за отвороты сюртука и слегка встряхнул. — Отвечай, что за детские игры в казаков-разбойников устраиваешь? Как должен агент вести наружное наблюдение? Молчишь? А ведь я тебя предупреждал об этом и уже не один раз. Прежде всего, так, чтобы никому и в голову не пришло, что ты занимаешься слежкой, и этому Носатому в первую очередь. — Но у меня совсем мало времени оставалось. И я посчитал, что тут надо поступить другим манером, чтоб он забеспокоился и выдал себя. — А если б он тебе пулю в лоб пустил, или кастетом в висок запендюрил, или встретила б тебя на той улице толпа его приятелей, человек этак пять, что тогда? Нет, милый мой, сегодня тебе повезло, а завтра немудрено и с головой расстаться. Благодари бога, что живой и даже синяков не заработал! — Тартищев отвернулся от него и махнул рукой: — Иди-ка ты, голубь, с моих глаз долой! Определяю я тебя на денек под домашний арест и приказываю: подумай на досуге, как остаться с головой на плечах и не рисковать ею без особой на то надобности.
Глава 13
Цветок, который он вынес под полой шинели из квартиры Дильмаца, красовался в самом центре клумбы и, как показалось Алексею, стал даже пышнее, а цветы у него были не белые, а нежно-розовые, как платье у Лизы, в котором он видел ее в последний раз на этой поляне. Он пригляделся. Следы от прыжка были почти незаметны. Правда, некоторые цветочные стебли заботливо подвязаны к колышкам, да и его цветок, похоже, тоже пересаживали… Но в целом клумба выглядела, бесспорно, лучше, чем до его злополучного приземления. Алексей осмотрелся по сторонам. Траву на поляне выкосили и сложили в маленький аккуратный стожок. Чуть в стороне от клумбы появилась узенькая скамейка и навес над ней. С трех сторон от него были натянуты До земли крепкие шнуры, за которые уже успели ухватиться усиками душистый горошек и конский каштан — через неделю-другую здесь будет уютная тенистая беседка. Совсем такая, как у них в имении, в которой так любила отдыхать его матушка. По вечерам в беседку выносили самовар, накрывали стол кружевной скатертью, а нянька выставляла вазочки с вишневым и малиновым вареньем и его любимые булочки с маком и корицей… Он подошел к флигелю и увидел, что дверь приоткрыта, а на пороге лежит Дозор и строго на него посматривает. Алексей перешагнул через пса и толкнул дверь. И сразу же увидел Лизу. Она стояла к нему спиной и что-то внимательно разглядывала. — Позвольте узнать, Елизавета Федоровна, что вы делаете в моей комнате? — вежливо справился Алексей, сгорая от желания отодрать негодную девчонку за уши. Вот уже две недели она буквально изводила его то бесконечными придирками, то язвительными насмешками, а то просто проходила мимо и смотрела на него с таким непревзойденным высокомерием, слегка прищурясь и едва заметно улыбаясь, ну точно великосветская барыня на приеме у губернатора. Правда, один раз он уже уличил эту «барыню» в том, что она корчила за его спиной гримасы и передразнивала походку, а когда он внезапно обернулся, неожиданно смутилась, показала язык и убежала. Теперь у него появился случай отыграться, и Алексей чрезвычайно этому обрадовался. — Потрудитесь объяснить, каким образом вы проникли в мою комнату — путем подбора ключей или украли второй ключ у дворника? — спросил он тем самым строгим голосом, который отрабатывал на жуликах, задержанных на Разгуляе или Хлудовке. Но, кажется, переборщил. Лиза испуганно оглянулась, побледнела и быстро спрятала за спину лист бумаги, который перед этим разглядывала. — Вы забыли запереть сегодня дверь… — прошептала она и покраснела. — Мы гуляли по саду, Дозор погнался за сусликом и забежал сюда… — Вы не находите странным, — Алексей прошел в глубь комнаты, взял стул и сел на него таким образом, чтобы загородить ей выход, — что суслики из сада вдруг решили по какой-то причине переселиться в мою комнату? Вчера я нашел одного, правда слегка придушенного, у себя под одеялом, третьего дня один свалился на меня со шкафа, а второй сидел в корзинке для бумаг… Что это значит, как вы думаете? — А ничего я не думаю, — девушка успела прийти в себя и с вызовом посмотрела на него, — просто суслик суслика издалека находит… — Я так понимаю, что вы прямо горите желанием вывести меня из себя? — весьма учтиво справился Алексей. — Но как говорит ваш папенька — к слову, «суслик» с гораздо большим опытом, чем у меня: «Ничто в этом мире не приносит большего беспокойства, чем новые сапоги». — (Тартищев, правда, добавлял «и дочь на выданье», но Алексей решил ограничиться первой частью фразы.) — С сапогами у меня в данное время все в порядке, поэтому, Лиза, зря стараетесь! Довести меня до приступа падучей не получится, и из флигеля я тоже не съеду, как бы вы ни старались меня выжить. — Он протянул руку и требовательно произнес: — А ну-ка, что вы там прячете за спиной? Лиза фыркнула и ткнула ему в руки лист плотной бумаги. Алексей взял его и сердито посмотрел на девчонку, которая сует свой нос, куда не следует. Это был акварельный портрет, и не самый лучший из тех, которые он когда-либо пытался написать. Год назад он попробовал воспроизвести по памяти лицо той, из-за которой чуть не полетела в тартарары вся его жизнь. Портрет получился так себе, и хотя глаза вышли как живые, но не было в них той решимости и фанатичной целеустремленности, которые он разглядел на фотографии, слишком уж нежно и спокойно смотрели они на мир. И только сейчас, взглянув после долгого перерыва на рисунок, Алексей понял, что именно это и не позволяло портрету стать похожим на оригинал. — Разве вас не учили в детстве, что нельзя заходить в чужой дом без спроса и тем более лазить по чужим вещам? — вкрадчиво спросил Алексей и, поднявшись на ноги, подошел к Лизе. Она казалась такой маленькой и беззащитной рядом с ним, что на какой-то миг он даже пожалел, что затеял весь это спектакль. Но затем вспомнил, как она изводила его подковырками и насмешками, и решил быть беспощадным. Девчонку следовало поставить на место! — Нашли о чем беспокоиться! — Девушка сжала кулачки и бесстрашно посмотрела на него снизу вверх. — Рыжая ведьма какая-то! И старая к тому же! — С чего вы взяли, что рыжая? — опешил Алексей и посмотрел на портрет. — По-моему, вовсе даже темненькая. — Ну это у вас она темненькая, а в цирке кассирша есть, так вот она рыжая и на вашу барышню слегка смахивает. Я сначала подумала, что вы с нее срисовали, потом смотрю, нет. У этой хоть глаза похожи на живые, а у той — как стеклянные! — Позвольте узнать, что привлекает девушку вашего воспитания в цирк? Цыганщина, свободные нравы? Неужели вы не понимаете, что бросаете своим поведением тень на Федора Михайловича? — произнес неожиданно назидательным тоном Алексей и сильно этим сам себе не понравился. Но он уже вызвался играть эту роль и должен был с честью довести ее до конца, чтобы не упасть в грязь лицом перед этой зловредной барышней. — Господи! — Лиза всплеснула руками — Вы что ж, решили читать мне нравоучения? У папеньки руки не доходят, так он вас попросил на меня воздействовать? — Она рассмеялась. — Не выйдет, сударь дорогой! Я сама буду решать, как мне поступать. Если папеньке нет до меня дела… — С чего вы взяли, что ему нет до вас дела? — удивился Алексей. — До кого ж у него тогда есть дело, если не до вас? — До кого и чего угодно! — выкрикнула девушка, и Алексею показалось, что она вот-вот заплачет. Нет, сдержалась, лишь шмыгнула пару раз носом. — Ему до вас есть дело, и до жуликов разных, и до Никиты, даже до Дозора. Он его утром по голове гладит… А мне только «Лизка да Лизка…», словно я дворовая девка какая. — Да полно вам, Лиза, — улыбнулся Алексей, — служба у него такая. Порой три дня пройдет, а ему кажется — три часа. — А я что говорю. Давеча, когда мне семнадцать лет исполнилось, спрашивает у маменькиной кухарки, а она ведь глухая, вот я весь разговор и услышала. «Авдотья, — кричит, — сколько нашей Лизе уже стукнуло? Поди, шестнадцать?» Видите, как он ко мне относится? Не знает даже, сколько мне лет! — Лиза, — Алексей неожиданно обнял ее за плечи и привлек к себе, — успокойтесь, Федор Михайлович любит вас и беспокоится, как любой отец. Но, может, и вам стоит относиться к нему внимательнее, не дерзить ему, быть ласковее… Вот вы вечером налетаете на него с упреками, шумите безмерно, а у него в этот день и так куча неприятностей: убийца Дильмаца до сих пор не пойман, губернатор сердится, исправник выговор весьма нелицеприятный сделал… Вы это поймите и будьте более снисходительны к своему батюшке. Он ведь единственный родной вам человек, берегите его, жалейте… Конечно, Никита ему и чай подаст, и халат, а Дозор руку лизнет, но душу ему с кем-то отвести надо? Не все же время себя в кулаке держать, надо немножко и расслабиться. А кто ему, кроме вас, поможет? Ведь он действительно вас любит, только служба его отучила чувства свои на всеобщее обозрение выставлять… Лиза всхлипнула и обняла его за шею руками. — Не правда ваша, Алексей Дмитриевич, он потому меня и не замечает, что я барышня. Если б Петя был жив… — Она с силой оттолкнула его и, закрыв лицо ладонями, выскочила из флигеля. Алексей с недоумением проводил ее взглядом. Потом вгляделся в портрет, который продолжал сжимать в руке. На него смотрела его давняя мечта и, возможно, любовь… Женщина с удивительными глазами… Вздохнув, он порвал портрет на части и выбросил в корзину для бумаг. В приоткрытую дверь он заметил, что Лиза вместе с Дозором скрылись в доме, и подумал, что девушка на самом деле очень одинока и все ее выходки от недостатка внимания и заботы и от самой обыкновенной ревности, которую она к нему испытывает, потому что, стоит признать, с ним Федор Михайлович проводит гораздо больше времени, чем с собственной дочерью. «Если б Петя был жив!..» — вспомнил он вдруг последние слова Лизы. Неужели у Федора Михайловича был сын? Так почему ж тогда он ни разу, ни единым словом не обмолвился о нем, так же как и о покойной жене? Или с этим связаны какие-то особенно неприятные события, о которых ему не хочется вспоминать? Хотя что может быть неприятнее и тяжелее потери любимого человека, даже если он жив, но ты не имеешь никаких известий о его судьбе?.. Алексей упал лицом в подушку и полежал так некоторое время, стараясь вызвать в памяти образ той, чей портрет только что уничтожил собственными руками. Но почему-то вдруг он самым странным манером слился в единое целое с образом рыжеволосой «богини» Дильмаца. Тряхнув головой, он попытался избавиться от видения развратной бабенки, ублажающей старого князя, и выругался про себя. Его словно заклинило на слове «рыжая», которое произнесла Лиза, упомянув неизвестную ему кассиршу из цирка. Необходимо срочно избавиться от этого наваждения, иначе в каждой рыжеволосой женщине ему будет видеться пассия Дильмаца. Он перевернулся на спину и приготовился воспользоваться бесспорными прелестями домашнего ареста: подремать с часок, а потом разобрать книги, которые на Днях пришли из Петербурга, но заняться ими и рассмотреть как следует все не хватало времени. В последние дни ему приходилось спать по три-четыре часа в сутки. Сейчас представилась возможность нагнать упущенное, но сон не шел. Алексей поворочался с боку на бок, повоевал с назойливой мухой, залетевшей в окно, и решил переключиться на книги, но заняться этим воистину полезным занятием ему помешал Никита, возникший на пороге с большой плетеной корзиной, прикрытой полотняной салфеткой. — Что, Алексей Дмитрич, небось оголодали? — справился он от порога и, не дожидаясь ответа, прошел к столу и опустил корзину на стул. — Авдотья тут меня послала подкормить вас маленько. А то, говорит, загнется наш молодой барин во цвете лет! — И с чего ж я, по-твоему, загнусь? — спросил Алексей, без сожаления оставив книги и подсаживаясь к столу. — Ас чего такие, как вы, загибаются? — Никита доставал из корзины обед, приготовленный Авдотьей, которая, несмотря на глухоту, самым подозрительным образом всегда была в курсе всех событий, происходящих в доме. И Алексей тут же получил подтверждение своим подозрениям. — Авдотья сказывала, что Федор Михалыч дюже на вас рассердился. «Сгною, — кричал, — под домашним арестом!» — объяснил Никита неожиданную заботу старой кухарки. — Н-да-а! — только и мог вымолвить Алексей и почесал затылок. — Выходит, Федор Михайлович решил, чтобы я здесь отощал как следует, а вы вздумали наперекор его приказу пойти? А если он и вас под арест отправит? — Да нет, — вполне серьезно ответил Никита, — нас не отправит. Авдотья — глухая, с нее какой спрос? А я герой Крымской кампании, Севастополь защищал! Федор Михалыч меня за это уважает и в денщики потому взял, что сам из тех краев. Бывает, позовет меня к себе, по чарочке выпьем, и давай он вспоминать те места благословенные. Как в детстве бычков, это рыба такая, головастая, — пояснил Никита, — ловил на Черном море, как чуть ли не до самой Туретчины на баркасе ходил да с разбойниками дрался, которые на них не раз нападали… Сейчас он, конечно, уже не тот, а раньше на спор серебряный целковый в трубочку закручивал. Теперь смеется. «Баловство!» — говорит… Никита выложил на стол хлеб, выставил кринку с топленым молоком, достал заботливо укутанный Авдотьей в полотенце горшочек с гречневой кашей и напоследок половину жареной курицы и пучок зеленого лука. Но Алексей лишь окинул стол взглядом. Гораздо больше его интересовало другое. — А ты давно у Федора Михайловича в денщиках? Никита расправил огромные, в густую проседь, усы, нахмурил лохматые брови, как-то по-особому с краев загнутые вверх. — Да почитай уже пятнадцатый год али шашнадцатый. Надо у Авдотьи спросить, она все помнит… — Скажи, а почему Федор Михайлович один? Отчего его жена умерла? Болела, что ли? — А, кабы болела! — махнул рукой Никита. — В том-то и дело, что не болела. Красавица была Анна Лукьяновна, каких еще поискать! Лизавете до матушкиной стати еще расти и расти! Чуешь? — склонился Никита к его уху. — Федор Михалыч смолоду еще тот орел был! — Никита окончательно перешел на шепот— Говорят, будто он свою Аннушку у какого-то богача отбил и сюда привез, чтоб, значитца, не поймали. И уж любил он ее, голубушку, спасу прямо нет. Пылинки сдувал. И она тоже все: «Феденька, Феденька…» Не уберег только он ее. Поехали на Троицу на лодке кататься, а вода большая была, не заметили, как на топляк налетели. Федор Михалыч Лизу успел подхватить, ей тогда пять лет было, а Анна Лукьяновна и Петя сразу же под воду ушли… Мы тут же принялись за ними нырять, потом парни мастеровые — они неподалеку гуляли, пытались их достать… Но без пользы все… Унесла вода обоих, через две недели только и нашли, вместе выплыли аж за двадцать верст от города… Думал я тогда, что господь Федора Михалыча тоже приберет, не ел он почти ничего, почернел, весь высох… Очень уж сынка он своего любил… Сейчас бы ему уже за двадцать было. — Никита вздохнул. — До сих пор по ним скучает. Давеча говорит: «Смотри, Никита, а Лиза и впрямь на Аннушку походит…» — и слезы на глазах… Никита шмыгнул носом, вытер ладонью повлажневшие глаза и проворчал: — Ешьте ужо скорее, а то за забором Иван вас дожидается, небось измаялся, сердешный. Дело у него до вас. И говорит, что спешное. — Да, мы сговаривались с ним встретиться, а теперь не знаю, что и делать. Я ведь под арестом, — посмотрел на него озадаченно Алексей. Никита весело подмигнул ему. — Да какой же арестант не желает из острогу сбежать? — И верно, — подмигнул ему Алексей, — кто ж не мечтает! — И принялся за еду. А уже через полчаса даже Никита покачал в удивлении головой, когда предстал перед ним молодой приказчик в надвинутом на глаза картузе, ситцевой рубахе навыпуск, подпоясанной тонким кожаным ремешком с серебряным подбором, и плисовых штанах с напуском на сапоги. Послюнив палец, он закрутил тонкие усы, так что они стали торчком, как у того приказчика из ювелирного магазина, и прошелся этаким кандибобером по комнате. — Ну что, похож? — Похож! — улыбнулся Никита и с сожалением окинул взглядом стол. — Почти ничего и не скушали… — Да ладно тебе, — хлопнул его по плечу Алексей, — скушаю, когда вернусь. — Он строго посмотрел на денщика. — Смотри не выдай меня. — Да я-то что! — махнул рукой тот. — Сами не попадитесь! От Федора Михалыча, как ни хоронись, все равно не укроешься. Так что скажите Ивану, зря он это дело затевает. Не дай бог под горячую руку попадетесь, не сносить вам тогда головы за ослушание. — Это ты точно подметил, что не сносить нам головы, — согласился Алексей, — но где наша не пропадала? Алексей вылез через окно, выходящее на зады усадьбы, перепрыгнул через забор и свистнул. Из кустов черемухи, заполонившей небольшой овраг, выглянул Вавилов, одетый почти так же, как Алексей, только рубаха у него была потемнее и кончики усов уныло свисали вниз. Вавилов придирчиво оглядел Алексея с головы до ног и скомандовал: — Давай пошли, пока тебя не прищучили. И они нырнули в кусты. Никита тем временем, кряхтя и что-то бормоча себе под нос, принялся убирать со стола, потом подошел к корзине для бумаг, вытряхнул ее содержимое на большой носовой платок, внимательно просмотрел каждую бумажку, каждый обрывок, а потом связал все в узел, затолкал за пазуху и вышел из флигеля.Глава 14
— Допустим, ты ведешь наблюдение за домом… Какой себе вид придать, чтобы не возбуждать подозрения у дворника или, к примеру, у швейцара? Мороженщика, продавца кваса или пряников? Нет, не пойдет! Этих самых продавцов в здешнем околотке каждая собака знает. А появится кто новый, сразу заметят. И в первую очередь продавцы. Того гляди, еще и по шее накостыляют, чтобы покупателей не сманивал. Такое на базаре пройти может или на главных улицах, где народу полно… — Вавилов быстро огляделся по сторонам и пояснил: — Самое главное, следи, чтобы взгляд подолгу не задерживался ни на чем. И когда присматриваешь за кем, тоже старайся не смотреть ему в глаза. Если человек настороже, сразу поймет, что дело здесь не чисто. Это на барышень можно заглядываться, сколько душа пожелает. Им подобное внимание очень даже нравится. — Иван внимательно посмотрел на него. — Только, Алексей, запомни, если хочешь продвинуться по службе, забудь про мирское. Барышни, приятели, крепкие напитки, развлечения — первейшие препятствия в служебной карьере… — Вавилов сплюнул на землю и вытер рот рукавом рубахи. — Замечай, как ведут себя люди разных сословий, чтоб при нужде изображать их по возможности достоверно. Учись не привлекать к себе внимания одеждой, голосом, манерами. Забудь, что грамотный, если одет в лапти и сермягу, не останавливайся взглядом на афишах и объявлениях… Понял? — Понял, — кивнул Алексей, — ты мне так подробно все объясняешь, словно в гимназии. — Ничего, — усмехнулся Вавилов, — еще благодарить будешь за эту гимназию. Я вот собственным затылком, а чаще всего мордой эту науку постигал, и ничего, мозоль набил на лбу, но научился кое-чему. Эй ты, — заорал он вдруг на мужика с целой кипой рубах на плече, — куда под ноги прешь! Мужик растерянно посмотрел на них и уступил дорогу. — Сейчас мы изображаем двух пьяненьких, наглых приказчиков. Но не переборщи. Если сильно начнем шуметь или кого-то из приличных прохожих ненароком обидим, городовой непременно привяжется. Тогда одно из двух: или в участок с ним идти — или карточку показывать. Ясно, что наблюдение будет сорвано. Так что играй, да знай меру. — Иван с интересом посмотрел на Алексея. — Ну что, придумал, кого будешь изображать, чтобы вести длительное наблюдение из укрытия? — Пожалуй, лучше всего извозчика. Они часто пассажиров дожидаются у подъездов. — Хорошо, а как швейцару или дворнику объяснишь, кого ждешь? Или пассажиры будут умолять довезти? Как ты им откажешь? — Ну, скажу, к примеру, что жду врача, который осматривает пациента… — Вполне прилично рассуждаешь, — Вавилов искоса посмотрел на него, — сдается мне иногда, что не впервой ты подобные вещи слышишь, что-то слишком быстро ответы на все находишь. Алексей рассмеялся: — Следопыт, Зверобой… Слышал про подобных «сыщиков»? Так что я по книжкам учился… Разгадывать не всегда получалось, но кое-что пригодилось. Прерий, правда, у нас не замечается, индейцев и в помине нет, пришлось вот на жуликах да бандитах практиковаться… — Про прерии ты зря, — вздохнул Вавилов, — у нас тут почище прерий и африканских джунглей будет. Тайга — это тебе не фунт изюму. В прошлом году шайку разбойников брали на Демьяновских ключах. Две недели по тайге за ними на лошадях гонялись. Так не поверишь, в накомарниках были, а морду и руки мошка все равно в кровь изъела. — Я вот думаю, нищим можно еще притвориться… — Алексей вопросительно посмотрел на Вавилова. — Смотря где и в каком месте. На кладбище, у церкви — не пройдет! Там все друг друга знают, новенького или заподозрят, или взашей выгонят. По улицам слоняться запрещено, живо в участок заберут. Остается базар или пристань, там среди грузчиков поработать можно… — Иван, — Алексей посмотрел на него, — а ты вот больше в пьяницу чиновника любишь переодеваться или в приказчика, почему? — А так удобнее по кабакам да трактирам работать. Давай присядем! — кивнул он на скамейку в небольшом сквере. Они присели. Иван, прищурившись, окинул взглядом сквер и тут же обратил внимание на молоденькую служанку с огромным персидским котом на руках. — Смотри-ка, брат, что за ножки! За такие ножки дал бы куль картошки! — произнес он нараспев и переключился на служанку: — Барышня, а барышня, скажите бога ради, почему ж вы такая красивая, а ноги имеете разные? Девушка остановилась и с недоумением посмотрела на него. Вавилов не унимался: — Ноги, говорю, почему разные? Одна левая, а другая правая? Девушка покраснела и отвернулась. Расхохотавшись, Иван продолжал пытать растерявшуюся служанку: — Это что ж за зверюга у вас на руках, красавица? То ли мопс лохматый, то ли обезьяна какая? — Сами вы зверюга, — обиделась та, — это Маркиз, нашей барыни любимый кот. Почитай две тыщи стоит. Вавилов хмыкнул и поманил девушку к себе пальцем. — Давно из деревни? — Не-а, — простодушно отозвалась та. — Месяца еще не прошло… — Смотри, ежели кому еще раз откроешь, как кота зовут и сколько он стоит, да добавишь, что он любимый кот твоей барыни, места через два дня лишишься, поняла, голубушка? — Поняла-а, — протянула озадаченно служанка и тут же спохватилась: — И с чего бы я его лишилась? — A с того, милая, что не с кем тебе гулять будет. Сопрут твоего кошака, как пить дать сопрут! Служанка, слегка приоткрыв рот, некоторое время смотрела на Вавилова, потом с опаской произнесла: — А вы откуда про все знаете? — Да откуда ж мне не знать? — Вавилов усмехнулся и поднялся на ноги. Склонился к служанке и прошептал едва слышно: — Как же мне не знать, милая, если я и есть главный кошачий вор! — Он подмигнул совсем растерявшейся девушке и быстрым шагом направился из сквера к фонтану, у которого толпились извозчики, поившие своих лошадей. Алексей последовал за ним. Но не выдержал, оглянулся и увидел только спину удиравшей без оглядки служанки с толстым котом под мышкой. На стоянке извозчиков они купили по кульку семечек и направились проходными дворами на Баджейскую улицу, где располагалась основная часть трактиров и два ресторана — «Райская поляна» и «Бела-Вю». В них подавали европейские блюда, в отличие от трактиров, где по-прежнему потчевали по-русски — сытно и обильно. — Вот ты, Алексей, скажи, что самое важное в нашей работе, помимо маскировки? — спросил Вавилов и сам же ответил: — А это, брат, «география». Город ты обязан изучить как свои пять пальцев. Все проходные дворы, как «Отче наш», должен знать! Все пожарные лестницы, черные ходы, люки сточные, выгребные ямы, даже сортиры уличные. У меня, да и не только у меня, полно случаев было, когда воры или разбойники от нас через очко в клозете ускользали, или через люки в мостовой, один даже в выгребную яму с головой нырнул, чтобы от погони уйти. Вытащить-то мы его вытащили, но вони потом на все сыскное было, упаси господь! — Он поморщился. — Но даже это не самое сложное. Сложнее всего с людьми работать, тем более с теми, кого человеком назвать язык не поворачивается. Сам посуди, у меня, как старшего агента, в подчинении обычно десять-двенадцать младших агентов работает, для встречи с ними две-три явочные квартиры в разных концах города использую, а у каждого младшего агента имеется еще по десять-пятнадцать доверенных лиц, это уж из числа тех, кого он сам вербует и о которых только он знает, и никто другой. К тому же на твоем участке на тебя и извозчики должны пахать, и швейцары, и дворники, и акушерки, и провизоры в аптеке… Но учти, ни в коем случае не ввязывайся ни в какие склоки, ни в какую мелочевку. Старайся уклоняться от тех происшествий, в которых ты так или иначе мог бы фигурировать как гласное лицо: понятым или свидетелем… Они вышли на базарную площадь, и Иван сразу подобрался и приказал Алексею: — Отстань от меня на несколько шагов, но так, чтобы все видеть и слышать, а потом подробно доложишь, что успел заметить! Бросая в рот семечки и сплевывая шелуху особым способом, чтобы она не налипала на губе, Вавилов шел по базару степенно и важно, словно не замечая, что толпа перед ним расступается, а кое-кто спешит и скрыться от греха подальше. Вот подбежал к нему плюгавый малый и что-то быстро проговорил. Вавилов замедлил шаг и пробормотал догнавшему его Алексею: — Плотва опять объявился. Обратник с каторги. Говорят, проигрался, сейчас по злому работает. Вместе с марухой своей Варькой. — Он всмотрелся в высокую женщину в пестром платке и едва слышно присвистнул. — Да вон же они. Рядом со старьевщиком крутятся… Ухват… Так-с!.. Корявый… Цапля… Варька мосластая и сам Плотва… Шуруют, вон гляди… Алексей издали наблюдал, как женщина быстро посмотрела в их сторону, что-то сказала своему партнеру — мужику в поддевке и с козлиной бородкой, и они стали, быстро работая локтями, выбираться из толпы. Остальные ширмачи, видно, подчинившись условному знаку, мгновенно исчезли среди массы торговцев и продавцов. Вавилов прибавил шагу, ввинтился в толпу и моментально нагнал парочку. Алексей увидел, как забегали глаза у Плотвы. — Ей-богу, ничего не успел взять… Вчера до кишок раздели… Проигрался в пух и прах на мельнице у Ахмета — татарина… — Что ж ты к нему подался? Беспалый вон шесть взял у Утюга на катране. — Да и сам не знаю! Волосы теперя на себе рву… Окромя меня, еще Стрелка взяли на четыре куска… — Стрелка? — поразился Вавилов. — Я ж его самолично по этапу отправил еще в октябре. Глаза у Плотвы забегали, и он едва слышно пробормотал: — Эка вы… Отправили… Да он, почитай, четыре месяца на Хлудовке околачивался… Захар Игнатьич его от чирьев лечил… Кормил… А в четверг пофартило… Слыхал я, что купца какого-то на пару с Сохатым пришили, кажись, в Сорокине… Как одну копейку четыре больших отдал… Ахмет метал… Горох метал… Назар Кривой резал… — Так, значит. Стрелка до копья раздели, где ж он теперь отсиживается? — Нигде! Ахмет ему сотенную дал, да плакат[41] ему еще раньше выправили. Отослали поутру почтовыми в Томск, а там дальше в Нижний… На ярманку… А Ахмет сегодня новую мельницу открывает, на Воздвиженской… Богатую! — Ладно, валяй, — махнул Вавилов рукой, — но смотри, из города не уберешься — пеняй на себя! — Иван Лександрыч, — затянул плаксиво Плотва, — позволь отыграться. Сегодня чуток пофартило… А завтра и духа мово тут не будет… — Сроку тебе до утра, Плотва, — сказал сердито Вавилов, — соврешь, другой дороги тебе не будет, кроме как на рудники. — Премного благодарны! Спасибочки вам! — чуть не взвился от радости Плотва и мгновенно растворился в толпе. А Вавилов уже подходил к толстому татарину с узкими, почти затерявшимися в складках жирного лица глазами. — Что, Ахметка, с добычей тебя! Когда на новоселье позовешь? Ахмет побагровел, замахал Толстыми, с короткими пальцами руками, не зная, что сказать. А Вавилов добивает его окончательно: — Стрелка, значит, на четыре больших обглодали и в Томск спровадили?.. Ну, когда ж новоселье? Татарин молча открывает и закрывает рот, а Вавилов, почти по-дружески хлопнув его по плечу, отправился дальше, чтобы удивить местное жулье своими познаниями, но и от них выудить все, что ему нужно…Через час они сидели в трактире «Ромашка», на чистой его половине, выбрав места около окна, чтобы наблюдать за происходящим на улице. — По одежке, смотри, выбирай, где закусить и что заказать, — опять стал учить его Вавилов. — Вот мы с тобой сейчас семгу и расстегаи с налимьей печенкой взять не в состоянии, так же как и мозги в горшочке, это для купчишек скорее подойдет, а вот окрошка в самый раз — лучшая еда для приказчика, особенно если хорошо погулялось накануне… От выпитого пива Иван зарозовел, вытащил из портсигара папиросу и закурил. — Сейчас мы ради твоей учебы, Алексей, по улицам шастаем, а вот когда перед тобой цель поставят, про все забудь: и про обед, и про ужин… — Он глубоко затянулся и щелчком отправил пепел в стоящую рядом пепельницу. — У нас всегда работы невпроворот. Будь «сусла» в отделении в пять раз больше, и то всем работа найдется. Да к тому же при Тартищеве спросу больше стало. Он и сам вихрем летает, но и с нас три шкуры дерет, если что-то не так… А десять лет назад, когда я только-только начинал, на весь город и губернию в придачу нас восемь сотрудников было вместе с Федором Михайловичем… И ничего, справлялись… Помню, был у нас старый сыщик Зимогоров, всю жизнь один прожил, хором не выстроил, ходил в шинели, на которую дохнуть страшно было, такая она ветхая, а когда пять лет назад помер, у него одних лишь часов золотых и серебряных целое ведро нашли… — Взятки, что ли, брал? Вавилов вздохнул: — А в то время все брали: Сейчас с этим пожестче, но все равно не обойтись. — Он бросил окурок в пепельницу, достал новую папиросу, но не раскурил, а положил за ухо и внимательно посмотрел на Алексея. — Вот сейчас сидишь, наверное, и думаешь, уж я-то в жизнь никогда не возьму. И не бери, если получится. Самое паскудное — чувствовать, что эта мразь тебя покупает. И от этого ненавидишь их еще больше. Я ведь помощником околоточного начинал. Так наш надзиратель, я не говорю уж о приставе, взятки брал вовсю, открыто, без особых церемоний. Без приношения в околотке бесполезно было появляться. Все знали, что даром им никто и ничего не сделает. Мордвинов, околоточный, меня учил: «Копи денежки на черный день. Служба у нас шаткая, положение скверное, доверия никакого. Уволят — и пропал, коли не будет сбережений. После полицейской службы никакой другой не найдешь. Поэтому и следует заранее запасаться тем, чем люди живы бывают». — Иван допил пиво и ухмыльнулся. — Особенно он любил с ворами работать, которых с поличным поймали. Целые спектакли устраивал. Приведут к нему вора, и начинает он при потерпевшем на него орать: «Ах ты, негодяй! Воровать вздумал?! Я тебя в остроге сгною! Я тебя за Байкал законопачу! Каторгой замучу! Я из тебя чучело воробьев пугать сделаю! Эй, сторожа, — приказывает он мне и дворнику, который воришку схватил, — обыщите его немедля!» Мы тут же на него набрасываемся, шарим в карманах и, конечно же, ничего не находим. То есть кое-что находим, но успеваем перегрузить в свои карманы все, что может послужить уликой. Потерпевший теряет дар речи от удивления, воришка радуется. А Мордвинов выдерживает паузу и обводит потерпевшего тяжелым взглядом: «Вы продолжаете поддерживать свое обвинение?» Потерпевший, чиновник средних лет, начинает заикаться: «Конечно, но странно… Куда он успел спрятать? Я видел собственными глазами…» Мордвинов ударяет кулаком по столу и с искренним негодованием в голосе кричит на него: «Как вы смеете обзывать поносным именем того, кто перед правосудием вовсе не виновен?» Чиновник тушуется: «Но ведь я, собственно…» «Да что вы меня уверяете? — перебивает его околоточный. — Я вам должен заметить, что в моем околотке воровства и в помине нет. Однако я обязан снять с вас показания и обнаружить на всякий случай вашу личность. Потрудитесь пройти ко мне в кабинет». А в кабинете разговор уже ведется на других тонах. Теперь околоточный орет на чиновника уже без всякого стеснения: «Как ты смеешь клеветать на невинного человека? Он тебе этого вовек не простит!» — «Но я могу под присягой…» Чиновник продолжает держаться, лишь бледнеет сильнее. «Кто в нее поверит! — выходит из себя Мордвинов. — Скандалист!.. Бунтовщик!.. Дорога тебе на свинцовые рудники!.. Ты бесчестишь непорочных и беспокоишь правительство!» — «Правительство? Чем это?» — поражается потерпевший. «Как это чем? — ревет надзиратель. — А я что ж, не власть? Я что тебе, обычный человек? Власть от дела отрываешь, значит, и правительству мешаешь!» Чиновник, сраженный железной логикой околоточного, понимает, что ему и вправду не миновать каторги. А Мордвинов продолжает подливать масла в огонь. «Он так твоего облыжного заявления не оставит! Он тебя по судам затаскает!» — «Но что же мне делать, господин пристав? — повышает чиновник Мордвинова в должности и льстиво ему улыбается. — Посоветуйте, как избежать осложнений?» — «Одно остается, — мгновенно успокаивается надзиратель и тяжело вздыхает. — Откупиться надо…» После этого начинается торговля, сколько потребуется отступного. Наконец, после скидок и надбавок, потерпевший и Мордвинов приходят к согласию. Чиновник достает три рубля, а околоточный вновь вздыхает и говорит: «Деньги оставь у меня. Я их передам и уговорю не поднимать дела…» — А с вором что же? Неужели отпускал? — удивился Алексей. — А с вором тоже разговор особый. «Опять, скотина, попался! — орет надзиратель и со всего размаха кулаком ему в рожу — бац! — На этой неделе, почитай, в десятый раз! Проваливай отсюда, пока в клоповник не отправил!» Воришка поднимается с пола, размазывает по лицу кровь из разбитого носа и канючит: «Вашскобродие, прикажите вашим сторожам хоть один кошелек мне отдать… А то совсем без гроша…» Мордвинов в удивлении разводит руками. «Да разве я виноват, что ты попадаешься? С какой это стати я буду тебе вещественные доказательства возвращать? За это я и перед законом могу отве…» — Иван замолчал на полуслове и уставился в окно. — Смотри, Алексей, Елизавета Федоровна на коляске, и Никита с ней. Куда это они? Не в цирк ли опять собрались? Алексей выглянул в окно и увидел сидящую в коляске Лизу, Никиту, покупающего цветы у цветочника, и еще один экипаж — рыдван, из которого высовывалось знакомое лицо незадачливого клиента грека Басмадиодиса. Носатый проводил взглядом Никиту, взгромоздившегося на козлы рядом с кучером, и, хлопнув по плечу своего кучера, кивнул на тронувшуюся с места коляску. Рыдван покатил следом… Не сговариваясь, Алексей и Вавилов натянули картузы на головы и выскочили из трактира.
Глава 15
Небольшая площадь перед цирком сплошь была забита пролетками, шарабанами, дрожками, каретами, рыдванами, которые все прибывали и прибывали, а их пассажиры, торопясь занять места, почти бросались под копыта и колеса экипажей… Ругань извозчиков, женские визги, лошадиное ржание… Огромного роста городовой, чья будка стояла как раз при въезде на площадь, беспрестанно дул в свисток и размахивал, как немой, руками, очевидно, не надеясь на собственный голос, а возможно, и вовсе его потерял. И, судя по багровому лицу и вытаращенным глазам, окончательно осатанел от бестолковости и разгильдяйства праздной толпы, стекающейся со всех сторон к цирку. Алексей, стоя на подножке экипажа, старался разглядеть, куда завернула коляска Лизы. Рыдван продолжал неотрывно следовать за ней, но проехал несколько вперед и только тогда остановился. Носатый зыркнул по сторонам и нырнул в толпу. Лиза и Никита с огромным букетом в руках прошли чуть левее и завернули за угол циркового здания. — Через служебный пошли, — проследил за ними взглядом Вавилов и приказал: — Следуй за своим приятелем, а я — за Лизой, — и исчез, только его и видели. Алексей спрыгнул с подножки и нырнул в толпу. Котелок Носатого виднелся у нижнего входа в цирк. Но Алексей протолкался сначала к кассе и купил билет на галерку. Зазвонили в колокольчик, и толпа повалила занимать места. Публика поприличнее, та, которая одета получше и пахнет приятнее, потекла через нижний вход, увлекая за собой типа в котелке. Алексею пришлось карабкаться по лестнице вслед за теми, кто о своей одежде и запахах не слишком заботился. На галерке он пробрался к барьеру. Зрители стояли вплотную друг к другу, но умудрялись зубоскалить, щелкать семечки, грызть пряники, облизывать леденцы на палочке и при этом громко смеяться и перекликаться со знакомыми. Внизу тоже было негде яблоку упасть. Разодетые зрители заполнили все скамьи сверху донизу. Дамы обмахивались веерами, мужчины серьезно взирали на бархатный занавес, прикрывающий выход на арену, дети ерзали от нетерпения… Алексей нашел глазами Лизу. Она сидела в первом ряду с букетом на коленях. Носатого он обнаружил не сразу. Сначала он заметил картуз Вавилова и только затем знакомый котелок неподалеку от запасного выхода. Но вот под звуки оркестра распахнулась бархатная портьера, по обеим сторонам арены выстроились служители в красно-желтой униформе, а мимо них прогарцевала гнедая лошадь с белой гривой и белым хвостом. Алексей почувствовал, что у него, как в детстве, похолодело в груди от предчувствия чего-то необыкновенного. На лошади было широкое седло, а на седле расшитый яркими цветами ковер. Вслед за лошадью выбежала белокурая красивая женщина в голубом с блестками платье. С разбегу наездница вскочила в седло и двумя руками послала воздушный поцелуй публике. Алексей вспомнил: когда-то в детстве у него была музыкальная шкатулка с точно такой же красавицей на белой лошади, кружившейся под незатейливую мелодию. Наездница танцевала, становилась на голову, прыгала сквозь оклеенный разноцветной бумагой обруч, а посреди арены словно заведенный крутился и щелкал длинным кнутом высокий красивый мужчина в гусарском, откинутом за плечи щеголеватом ментике, кивере с султаном и малиновых чакчирах[42], расшитых на бедрах серебряным галуном и заправленных в высокие блестящие сапоги со шпорами. Наездница закончила выступление и, соскочив с лошади, вновь послала воздушный поцелуй. Зрители внизу оглушительно захлопали, на галерке постучали еще вдобавок ногами и пару раз свистнули. Наезднице вручили огромный букет, она присела в реверансе. И вдруг Алексей увидел Лизу. Она поднялась со своего места, что-то коротко выкрикнула и бросила букет прямо в руки мужчине, выступавшему вместе с наездницей. Тот прижал его к груди, расплылся в улыбке и поклонился. В зале опять захлопали, а артист выпрямился, поднял руку с букетем, а другой послал воздушный поцелуй в сторону Лизы и скрылся вслед за наездницей за кулисами. Алексей стукнул кулаком по барьеру от негодования. Теперь ему стали понятны и эти частые визиты в цирк, и желание стать наездницей. И не зря беспокоился Федор Михайлович. Девчонка, по всему видать, влюбилась в этого залетного ловчилу, который наверняка гол как сокол и, кроме красных штанов, ничего за душой не имеет. Он посмотрел вниз. Картуз Вавилова и котелок Носатого находились на прежних местах, Лиза от души смеялась над потешными медвежатами-музыкантами, поэтому можно было немного расслабиться и посмотреть представление. На смену медвежатам на арену вышел жонглер с разноцветными шарами, кеглями и обручами, затем появился огненно-рыжий черт, от полета которого под куполом цирка захватывало дух, после него служители вынесли на арену две подставки и натянули стальной канат, на котором принялась танцевать хорошенькая черноволосая девочка в розовом трико с огромным веером в каждой руке. Под звуки вальса она скользила по проволоке, приседала, кружилась и была похожа на большую розовую бабочку с двумя пушистыми крылышками. За ней на арену, казалось, выкатился человечек в рыжем парике, с носом картофелиной и размалеванным лицом. Придерживая руками то и дело сползающие штаны в крупную зеленую клетку и с желтыми отворотами, он весело прокричал в зал: «Добрый вечер! Как поживаете?», на что внизу ответили аплодисментами, а на галерке свистом, топаньем и жизнерадостными выкриками: «Ничего! Живем помаленьку!» Человечек кувыркался, наступал на собственные штаны и падал, путался под ногами служителей, застилавших арену толстым ковром, и, когда они готовились дать ему пинка или подзатыльник, убегал вприпрыжку в дальний край арены или, высоко задрав ноги, валился в обморок. Публика веселилась вовсю, Лиза хохотала, прикрыв лицо веером. Вавилов и Носатый по-прежнему оставались на своих местах и не покинули их даже во время короткого антракта, после которого началось второе отделение. И Алексей подумал, что на этот раз их подозрения оказались беспочвенными. Носатый явился на представление без какого-либо злого умысла, и то, что его рыдван оказался рядом с коляской Лизы, — чистейшее совпадение. Второе отделение обещало быть самым интересным. Стоило грянуть музыке, как публика насторожилась и кое-кто даже приподнялся со своего места. На арену вышел человек в модном сером костюме с бабочкой, подправил пальцем тщательно уложенные усы и, поклонившись, поднял вверх правую руку. Музыканты послушно смолкли. — Тарлини! Луиджи Тарлини! — зашепталась публика. Мужчина обвел взглядомвозбужденный зал и вновь взметнул руку вверх. Публика притихла, а Тарлини зычным голосом провозгласил: — Семнадцатый день летних состязаний по французской борьбе на оспаривание звания чемпиона сибирских губерний и почетной ленты через плечо! — Он выждал паузу и выкрикнул: — Парад! Алле! Маэстро, марш! Грянула музыка, и на арену один за другим стали выходить полуголые великаны с голубыми, розовыми и красными лентами через плечо. Борцы шли по кругу, пружинисто ступая по толстому ковру, и каждый становился на заранее отведенное место. Тарлини снова поднял руку — музыка оборвалась. — Р-р-рекомендую прибывших бор-р-рцов! — раскатисто возвестил он, и публика оглушительно захлопала в ответ. Он начал выкрикивать имена, а борцы делали два шага вперед, раскланивались и опять становились на место. Одним публика хлопала еле-еле, другим кричала «браво» и бросала цветы. Алексей замер, вглядываясь в каждого в надежде увидеть знакомое лицо, но напрасно. Ни с кем из них встречаться ему не доводилось. Он вздохнул, посмотрел вниз и обмер: ни Вавилова, ни Носатого в партере не наблюдалось. Он принялся ожесточенно работать локтями, пробиваясь сквозь спрессованную в единое целое толпу. Вслед ему летела ругань, кто-то попробовал залепить ему затрещину, но Алексей вовремя уклонился. Наконец он пробился к выходу на лестницу и быстро сбежал по ней в маленькое фойе. А вдогонку ему неслось: «Победитель международных соревнований в Лондоне и в Париже, — голос Тарлини взлетел чуть ли не до купола цирка, — че-е-емпион ми-и-ира! Эдва-а-ард… Лойс!» Цирк, казалось, треснул от шквала аплодисментов, а Алексей с сожалением подумал, что вряд ли у него получится еще раз вырваться в цирк, чтобы посмотреть состязания. Он огляделся по сторонам. Окно кассы было закрыто, и около него дремал пожилой билетер с программками в руках. — Мимо вас не проходил человек с тросточкой в руках и в котелке? — справился Алексей и даже приподнял картуз в приступе вежливости. Билетер молча покачал головой и вновь закрыл глаза, всем своим видом выражая недовольство, словно его и впрямь оторвали от важного дела. Алексей выскочил на улицу и опросил трех извозчиков, чьи экипажи стояли прямо напротив выхода из цирка. Извозчики клялись, что никого, похожего на типа в котелке, не видели. Алексей обежал вокруг здания цирка и нашел служебный вход. К счастью, ни с кем объясняться не пришлось ввиду полного отсутствия сторожей, и он беспрепятственно прошел по темному длинному коридору мимо почти пустых деревянных стойл. Только в некоторых из них фыркали лошади, в одной из них стояла клетка, в которой возились медвежата, а чуть дальше посмотрел на Алексея печальными глазами двугорбый верблюд с презрительно отвисшей губой. Резко пахло животными, мокрыми опилками и еще каким-то особым, непередаваемым запахом, то ли клея, то ли старой пудры и духов, который характерен только для цирка. Его он вспомнил сразу, и сердце его забилось столь же быстро, как и в начале представления. Со стороны арены глухо доносились свистки и голос Тарлини, выкрикивающего приемы: «Тур-де-тет! Бра-руле! Двойной нельсон!..» А публика кричала, свистела, хлопала в ладоши и топала ногами при особенно удачном броске или искусно проведенном приеме. Алексей миновал несколько дверей, заклеенных яркими цирковыми афишами. Судя по всему, это были уборные, где гримировались и переодевались артисты, и, завернув направо, тут же наткнулся на Вавилова. Иван лежал лицом вниз рядом с пожарным ящиком с песком и красным пожарным ведром, которым, видимо, его только что огрели по голове. Алексей перевернул его лицом вверх. Вавилов застонал и выругался сквозь зубы. Алексей метнулся к стоявшей неподалеку пожарной бочке, зачерпнул картузом воды и вылил ее на Вавилова. Тот замотал головой, фыркнул, как вынырнувший на поверхность тюлень, и открыл глаза. И, словно не лежал только что без сознания, приказал: — Оттащи меня куда-нибудь в сторонку. Ищи Носатого, он успел ускользнуть от меня, но слежки, кажется, не заметил… — А я думал, что это он тебя оглоушил! — Алексей обхватил Ивана за плечи и помог ему сесть. Вавилов схватился за затылок и страдальчески сморщился: — Фу-ты, елки точеные, зеленая тайга! И как меня угораздило? — Он быстро полез за пазуху и побледнел. — Ну, все! Теперь уж точно Тартищев вколотит мне душу в пятки! Карточку забрали. — Он похлопал по карманам и еще в большей растерянности произнес: — Бумажник на месте, а карточку забрали! — Погоди! Может, ты ее выронил? — Алексей принялся шарить вокруг. В одно мгновение окончательно пришедший в себя Вавилов бросился помогать ему, они просеяли сквозь пальцы опилки, заглянули в ящик с песком, облазили все вокруг на коленях, но безрезультатно. — Ладно, — сдался наконец Вавилов, — чего искать, и так все понятно! — И посмотрел на Алексея. — Давай попробуй найди Носатого. Я уверен, он где-то здесь. Надо узнать, зачем он все-таки в цирк приезжал? А я постараюсь выйти наружу и подожду тебя в сквере, рядом с церковью. Только ты ко мне сразу не подходи, возьмешь извозчика и вели ему тихо ехать до угла. Я на ходу заскочу, когда за угол повернете… Схватившись рукой за затылок, Вавилов, слегка покачиваясь, двинулся по направлению к выходу из цирка. Алексей пустился следом, продолжая внимательно осматриваться по сторонам. И внезапно за стойлом, в котором находились медвежата, разглядел узкую деревянную лестницу, которая вела вверх и пропадала в темноте. Основание лестницы было завалено ящиками, обломками каких-то рам с обрывками материи и бумаги, очевидно старыми декорациями, и поэтому в первый раз он ее не заметил. Все говорило о том, что лестницей давно не пользовались, но тем не менее он ухватился за перила и перепрыгнул через весь этот хлам, на который странным образом не обращали внимания цирковые сторожа и пожарные. Слабый свет, струившийся сквозь щели в цирковом куполе, не позволил ему сломать ноги, и через пару минут он оказался на узкой, в две доски, площадке перед тремя дверями в такие же клетушки, как внизу. Алексей огляделся по сторонам, прислушался, не поднимается ли кто следом за ним по лестнице, и осторожно приблизился к той, из-за которой доносились приглушенные голоса — мужской и женский. Похоже, за дверью о чем-то спорили. Голоса звучали возбужденно, мужчина и женщина перебивали друг друга, и женщина, судя по интонации, кажется, была чем-то крайне недовольна. Алексей вновь огляделся по сторонам, отыскивая пути для возможного отступления. Бежать, по сути дела, было некуда, кроме как по лестнице вниз. И если его застанут за подслушиванием чужих разговоров, неприятностей не оберешься. Хорошо, если отделаешься парой фонарей… Но самое обидное, если вдруг окажется, что он присутствует при самой банальной семейной ссоре. Слегка надавив на дверь ладонью, он приблизил ухо к образовавшейся щели, но, видно, не рассчитал усилия, и дверь, скрипнув, стала медленно отворяться. Он в ужасе метнулся влево, в приоткрытую дверь соседней комнатушки. К счастью, она оказалась чуланом, заставленным метлами, швабрами, заваленным каким-то тряпьем и прочим хламом. За стеной послышался звук закрываемой двери, затем шаги, и мужской голос произнес: — Никого! Видно, сквозняк распахнул! — А ты уверен, что не привел за собой хвост? — справился женский голос. — Ну что ты, Наденька, — самодовольно ответил мужчина, — ты разве меня не знаешь? — Твоя успокоенность меня как раз и тревожит, — раздраженно произнесла женщина, — вспомни того мальчишку, который увел у тебя из-под носа пакет. Тебе удалось узнать о нем что-нибудь? — Пока ничего! — сконфузился Носатый, без всякого сомнения, это был он. — В магазине грека он появился впервые. Думаю, это самый обыкновенный воришка, который надеялся найти в пакете что-нибудь стоящее. — Но я все-таки не понимаю, зачем нужно было оставлять в тайнике пакет, если ты видел, что за тобой следят, тем более, как ты утверждаешь, воришка. Ведь он только и ждал, чтобы ты удалился, — с негодованием в голосе произнесла женщина. — А что мне оставалось делать? — в свою очередь вспылил Носатый. — А если б он оказался из полиции? Куда мне с пакетом было деваться? Пришлось оставить… — Ладно, — произнесла угрюмо женщина, — что там с греком? — Он может изготовить новые бланки, но за скорость настаивает на двойной оплате, к тому же говорит, что к нему уже наведывались из полиции, поэтому требует еще тридцать процентов за опасность. — Это ж почти пятнадцать тысяч! — охнула женщина. — Где ж их набрать? — Грек обещает изготовить бланки за три дня, но ему нужен аванс — восемь тысяч. — Но у меня нет и пяти, — почти простонала женщина, — и к тому же я должна завтра переправить их на Тару… — Я думаю, нужно посоветоваться с Мамонтом. Другого выхода нет, — сказал Носатый. — Я попробую, — вздохнула женщина, — но представляешь, что будет, когда он узнает про бланки… — Можно подумать, ты не знаешь, как найти к нему подход. — Судя по интонации, Носатый усмехнулся. — Прекрати изображать из меня шлюху, — почти прошипела женщина, — если я на что-то и иду, то ради нашего общего дела, ради спасения товарищей, которые заживо гниют на Таре. Ты не был там и не знаешь, что это такое! У тебя не выпадали от цинги зубы, твое тело не превращалось в сплошной гнойник, и ты не харкал кровью, когда… — У женщины перехватило дыхание, и она закашлялась. По-кошачьи осторожно Алексей приблизился к стене и прижался лицом к щели между неплотно пригнанными досками. Однако ничего, кроме дверного косяка, не увидел. Остальной обзор закрывала бумага: то ли обои, то ли такая же афиша, как и на дверях. Правда, слышимость была лучше, но ему не терпелось разглядеть женщину. Если судить по голосу, она была молода и, возможно, хороша собой. По крайней мере, голос позволял на это надеяться. Он был мелодичным и нежным — конечно, в те минуты, когда его хозяйка владела собой. А поводов для этого у нее, кажется, было маловато. Конечно, для настоящего агента сыскной полиции, коим Алексей Поляков вознамерился стать в ближайшем будущем, было крайне непозволительно выказывать интерес к кому-либо, исходя из личных соображений. Но он утешил себя тем, что на этот раз личные и служебные интересы весьма удачно переплелись, и по этой причине решил рискнуть. Достал из кармана складной нож, несомненным достоинством которого было наличие шила и буравчика. С их помощью он в недавние совсем времена весьма лихо откупоривал бутылки с мадерой — любимым питьем студенческой братии. Сейчас же он использовал только шило, чтобы незаметным способом проделать в бумаге отверстие, через которое смог бы лицезреть не только неприятную ему физиономию Носатого, но и лицо женщины, чей голос поразил его не только мелодичностью. В отдельные моменты в нем явственно проскальзывали стальные нотки. Шило легко прошло сквозь бумагу. Он слегка повертел им, расширяя отверстие, и прильнул к дыре, затаив дыхание. Алексей боялся, что потревоженная бумага может отозваться на любое его движение или дыхание шорохом или вообще отвалиться. В его практике уже наблюдалось подобное явление… Но об этом лучше было не вспоминать… До сей поры у него нет-нет да и побаливало ухо, за которое его в десятилетнем возрасте крайне немилосердно оттрепал старший брат Владимир. И все за то, что Алексею вздумалось проследить за его рандеву с очаровательной певичкой из венгерского хора в не менее искусно проделанное отверстие в портрете ретивого царского опричника Аксентия Полякова. В самый неподходящий момент старший братец успел заметить, как сморгнул и вновь пристально уставился на влюбленную парочку разбойного вида бородатый предок, но с чрезмерно веселыми глазами младшего отпрыска рода Поляковых… Отверстие было слишком маленьким, но оно позволило разглядеть Носатого, который с самым вальяжным видом раскинулся в кресле напротив своей собеседницы. Но сама женщина, к величайшему огорчению Алексея, сидела к нему спиной. Он видел только ее правое плечо и голову. И у нее были рыжие волосы…Глава 16
Женщина кашляла долго, прижимая ко рту скомканный платочек. Потом с трудом перевела дыхание и недовольным голосом произнесла: — Девчонка опять около Калоша крутится? — Да и пусть крутится! — махнул рукой Носатый. — Я сегодня проверил. Ничего страшного. Хвоста за ней не было. Видно, папеньке и вправду дела нет, где его дочурка прохлаждается. — Но он вот-вот спохватится и разнесет весь цирк к чертовой матери. Особенно если эта дурочка и впрямь решит податься в наездницы. Ты говорил со Стефаном? — Говорил, — захихикал Носатый, — но только он, кажется, тоже ею увлечен и пообещал мне намылить шею, если я буду путаться у него под ногами. — Идиот! — Женщина стукнула кулаком по стоящему рядом столику. — Он же нам все провалит. Затеять шашни с дочерью легавого! У него есть голова на плечах? — У него вместо головы кое-что другое, — вновь хихикнул Носатый, — вот этим самым он и думает… — Я подозреваю, что вы с ним два сапога пара, — раздраженно произнесла женщина, — что вам ни поручи, все или испортите, или провалите! — Надюша, — Носатый молитвенно сложил руки, — ты меня знаешь, все выполню по первому разряду. — Ладно тебе, — внезапно смилостивилась женщина, — скажи лучше, есть ли какие новости о том, о чем я просила тебя узнать? Носатый развел руками: — Нет, совершенно ничего! Как растаял… Просто чудо какое-то… — Вот и я тебя о том же прошу. О чуде. Найдешь, век благодарна буду. Носатый склонился к ее руке, но она оттолкнула его и повелительно произнесла: — Иди уже! Мне отдохнуть надо. Директор позволил подмениться только на дневное представление, а вечером ожидается аншлаг, поэтому, кроме меня, он никого к кассе не подпустит. Носатый молча кивнул и вышел за дверь. Алексей проследил, как тот быстро сбежал по лестнице вниз, и направился следом. Внизу, казалось, стало еще темнее, и ему пришлось пробираться почти на ощупь, но внезапно до него донесся тихий разговор, а возле одного из стойл мелькнуло светлое пятно женского платья. Алексей замер на месте. Невнятный возбужденный шепот разделился на два голоса. И он вдруг понял, что один из них принадлежит Лизе. Девушка стояла к нему спиной и, похоже, с кем-то ссорилась. — Вы не можете запретить мне появляться в цирке! Я уже взрослая и сама могу решать, как мне устраивать свою жизнь! — Ее голос слегка подрагивал от негодования. Алексей сделал шаг вперед, чтобы разглядеть, на кого это негодование направлено. Под ногой что-то хрустнуло. Лиза оглянулась, испуганно вскрикнула и, подхватив юбки, бросилась бежать. Высокий мужской силуэт, возникший на ее месте, в мгновение ока приобрел четкие очертания того самого красавца в ярких чакчирах, которого Алексей видел недавно на арене, но на этот раз он был без кивера и ментика. Правда, в кулаке он сжимал кнут, которым, видимо, и вознамерился огреть нечаянного свидетеля его свидания с Лизой. Но Алексей ловко поднырнул ему под руку, не дав опомниться, подхватил артиста под колени и перебросил через деревянное ограждение. Длинные ноги и малиновые штаны мелькнули в воздухе, и артист с шумом приземлился в стойле на кучу сухого конского навоза. Но Алексей этого уже не видел. Он мчался вслед за Лизой. Навстречу ему бросился кто-то из темноты. Алексей молча отшвырнул его плечом. Вслед ему послышался свисток, громкие крики: «Держи вора!», топот ног. Он увидел пожарного в медной каске, с багром в руке. На бегу толкнул его одной рукой в грудь, второй выбил багор и тут же налетел на мужика в бараньей папахе. Тот расставил руки, словно готовился принять в объятия блудного сына, но Алексей приемом тур-де-тет бросил его через голову. Мужик крякнул и ловко встал на ноги. И тут же выхватил откуда-то сбоку железный обруч от бочки и мигом накинул его на шею Алексею. И тотчас кто-то навалился на него сзади всем своим весом и спустил обруч на плечи. Теперь Алексей едва мог шевелить руками, но дотянуться до лежащего во внутреннем кармане револьвера был уже не в состоянии. Изо всех сил он рванулся вперед, пытаясь освободиться от удерживающих его рук, но тут из темноты со скоростью летящего с высоты камня перед ним мелькнул чей-то кулак, из глаз посыпались искры… За первым ударом последовал второй. Боли он не почувствовал, только свет, возникший перед его глазами, вспыхнул вдруг ярче солнца и ослепил его. И ничего уже, кроме этого света, не было. Потом свет померк, и наступила темнота, в которой маячило красное, с божью коровку, пятнышко. А потом пропало и пятнышко. Наступил глухой, непроницаемый мрак, со свистом завыл ветер, и что-то тяжелое рухнуло наземь — словно упало огромное, поваленное ураганом дерево.— Алексей Дмитрич! — Кто-то ухватил его за нос и не совсем учтиво несколько раз дернул. Он открыл глаза и тут же увидел знакомые кустики бровей. Никита смотрел на него сверху вниз, и, судя по легкому подрагиванию кожаного сиденья, на котором полулежал Алексей, они находились в коляске и куда-то ехали. — Эка вас угораздило! — с укоризной пробормотал Никита и покачал головой. — Теперь уж непременно не сносить вам головы! Алексей молча посмотрел на него и попытался принять более удобное положение. Голова гудела, как церковный колокол. Прижав пальцы к вискам, он осторожно выпрямился и сел. И тут же увидел Лизу. Девушка сидела напротив. Встретившись с ним взглядом, она сердито фыркнула и отвернулась. Алексей заметил свежую царапину у нее на руке и оторванную оборку на платье. Хотел спросить, что это значит, но тут увидел, что коляска миновала будку городового, через несколько мгновений она свернет за угол… А как же Вавилов? Он же не знает, что Алексей возвращается на коляске Тартищевых, и будет высматривать извозчика… Высунувшись из коляски, Алексей обвел взглядом сквер. Вавилова не было. «О дьявол! — выругался он про себя. — Куда Иван подевался?» Но тут кучер взмахнул кнутом, лошади повернули за угол, и коляска быстро покатила по Миллионной улице. Никита, удостоверившись, что с Алексеем все в порядке, перебрался на козлы к кучеру. Алексей осторожно ощупал свое лицо. Судя по тому, что на правой скуле была изрядная ссадина, а нос заметно увеличился в размерах, отходили его солидно. На рубахе все еще видны были следы ржавчины, а на открытой груди — влажные бурые пятна. Очевидно, набежало из носа, а то из разбитой губы. Алексей дотронулся до нее пальцами и обнаружил, что она до сих пор кровоточит. Он прижал к губе тыльную часть ладони и поймал брезгливый взгляд Лизы. Она вытащила из крошечной сумки кружевной платочек и бросила его Алексею на колени. — Что, не нравлюсь? — произнес он неожиданно хриплым голосом и усмехнулся. — Видно, хорошо меня ваши поклонники отделали, душу отвели, повеселились? — К вашему сведению, это не мои поклонники, а цирковые служители. Они приняли вас за конокрада, — произнесла Лиза сухо. — И благодарите Стефана, что он не дал вам бока намять как следует и в участок сдать. — Это что ж за Стефан такой? — весьма галантно справился Алексей. — Уж не тот ли красавчик гусар, которому вы цветы подарили на представлении? — Негодяй! Мерзкий шпион! — Лиза смерила его ненавидящим взглядом. — Кто вам позволил следить за мной? — Нужно мне больно за вами следить! — произнес Алексей с пренебрежением. — Я ответственное задание выполнял и провалил его по вашей милости. — Ax, ax, ax! — Лиза всплеснула руками и скривилась в презрительной усмешке. — Корчите из себя… А на самом деле небось дрожите сейчас как заячий хвост, потому что не знаете, как Федору Михайловичу объяснять будете, откуда взялись сии замечательные украшения. — Она ткнула ему под нос небольшое зеркальце, и Алексей разглядел вдобавок ко всему довольно впечатляющий синяк под левым глазом. Лиза с торжеством посмотрела на него и убрала зеркальце в сумочку. — Ну и как оправдываться будете, Алексей Дмитриевич? Вы ведь, кажется, под домашним арестом находитесь? — Я скажу, что, пока я спал, вы залезли в окно, сбросили меня с кровати, а потом огрели по голове поленом. — Алексей смерил ее сердитым взглядом. — И Федор Михайлович, зная ваш вздорный нрав, вполне мне поверит. — Только чушь не городите! — рассердилась Лиза. — Отчего мне вас бить поленом? — А отчего ж тогда вашим приятелям вздумалось принять меня за конокрада? Да еще и отметелить как следует? — Ну, не знаю, — произнесла Лиза слегка нараспев и с недоумением посмотрела на Алексея. — Это мне Стефан так объяснил. — Стефан… — прокряхтел Алексей, занимая более удобное положение на сиденье. — Он что, венгр? — Говорит, что венгр, — пожала плечами Лиза, — из древнего княжеского рода Калошей, но вынужден скрываться в России. Я точно не знаю, но там какая-то романтическая история с наследством… — Ну да, — усмехнулся Алексей, — сказочный принц на белом коне. Кажется, я об этом где-то читал. Там еще была хрустальная туфелька или красная шапочка?.. В общем, то, что вешают на уши таким легковерным дурочкам, как вы, Лиза! Щеки девушки пошли красными пятнами. Она сжала кулаки. — Вы еще больший негодяй, чем я думала. А я еще… — Дыхание у нее перехватило, и она отвернулась. Алексей закрыл глаза и подумал, что на этот раз он, кажется, одержал победу в словесной перепалке с этой негодной девицей. Только не испытал при этом никакого удовольствия.
Из зеркала на него смотрела до жути отвратительная рожа. Синяк под глазом придавал ей чисто злодейский вид, а ссадины на скуле и подбородке подтверждали тот факт, что получены были в схватке, где перевес сил был явно не на стороне их хозяина. Алексей приложил ладонь к подбитому глазу, примериваясь, насколько возможно использовать черную повязку для сокрытия бесспорных свидетельств его недостойного поведения. И тяжело вздохнул, представив реакцию Тартищева, когда тот увидит его в образе адмирала Нельсона. И самое главное, он до сих пор не мог подобрать приличного объяснения своему неосторожному решению пренебречь приказом Тартищева. Побег из-под домашнего ареста… Драка в цирке… Сорванное наблюдение за Носатым… Необъяснимое исчезновение Вавилова… Грехов он нацеплял, как репья на собачий хвост! И все потому, что мозги у него работают во вторую очередь. Нет, видно, придется ему распрощаться с желанной карьерой сыщика и вернуться в канцелярию чихать над пыльными бумагами и разгонять бесстыжих мух, чтоб не засиживали папки с казенными циркулярами. Он вновь вздохнул и развернул зеркало так, чтобы разглядеть свою физиономию в другом ракурсе. И тут же заметил, как шевельнулись за окном ветки сирени. Осторожно, на цыпочках, Алексей подкрался к окну и выглянул наружу. Лиза испуганно ойкнула и соскочила с завалинки. — Вы что ж, решили за мной подглядывать, Елизавета Федоровна? — весьма учтиво справился Алексей. — Больно надо, — не очень вежливо ответила девушка и, насупившись, подала ему небольшой несессер. — Возьмите. Тут немного пудры и белил… Алексей окинул свою противницу взглядом. Царапины на руках смазаны йодом, вместо нарядного платья сейчас на ней скромное муслиновое, в серо-голубую клетку. Тонкая талия, высокая грудь… «Ничего себе! — подумал он озадаченно. — Оказывается, барышня совсем недурна собой, если б только гонору чуток поубавить да кротости призанять…» Лиза поймала его взгляд и вдруг зарделась, опустила глаза и прошептала смущенно: — Не думайте, что я навязываюсь или боюсь, что Федор Михайлович выгонит вас со службы. Просто я… — Она глянула в сторону, с досадой что-то пробормотала и нырнула в кусты. — Вы что ж, помадитесь без папенькиного ведома? — обратился Алексей к кустам. — Еще чего не хватало! — донеслось из самых зарослей. — Это от маменьки осталось… «Однако…» — подумал Алексей, рассматривая несессер с серебряной монограммой Е.С.Г.А.Б, и маленьким гербом, на котором были изображены копье и корона со вдетой в нее розой. Кажется, он где-то видел нечто подобное, но стук в дверь отвлек его от созерцания герба и монограммы. На пороге флигеля стоял Никита. Кивнув в сторону дома, сказал: — Федор Михалыч приехали. Спрашивали про вас. Я сказал, что вы почиваете. Оне велели вас разбудить и явиться к ним незамедлительно. — Сердитый? — спросил Алексей. — По нему разве поймешь? — пожал плечами Никита. — Но что-то уж слишком ласково осведомился: «Почивает? Ну так мы его живо отучим спать…» — Ну ты даешь! — рассердился Алексей. — С чего ты решил, что ласково? Кажется, он готовится разорвать меня в клочья. А если вдобавок ко всему увидит мою рожу… — Алексей брезгливо сморщился, набрал полную грудь воздуха и, шумно выдохнув его через нос, подмигнул старому унтер-офицеру. — Скажи мне, кудесник, любимец богов, что сбудется в жизни со мною? — Знамо чего, — проворчал Никита и распахнул перед ним дверь. — Сейчас мозги вам править будет на пару с Ванькой. — Так Иван здесь? — поразился Алексей. — Что ж ты молчишь? — А чего ж раньше времени настроение вам портить? — Никита с явным сожалением смерил его взглядом. — Ваньку-то Михалыч из участка забрал. Говорят, его туда городовой сдал, что у цирка стоял. Цеплялся, дескать, к приличным господам… Алексей едва сдержался, чтобы не выругаться. Головомойка назревала основательная. Но он решил не оправдываться и встретить упреки Тартищева с открытым забралом. Лучше уж вытерпеть несколько вполне заслуженных оплеух, чем бичевать себя потом за трусость.
— Ну что ж, ваше сиятельство, какие ваши обстоятельства? — весьма ехидно справился Тартищев и, поднявшись из-за стола, смерил взглядом застывшего у порога Алексея. — Извольте объяснить, милейший, каким образом умудрились заработать эдакие доблестные отличия? — Начальство перешло на высокий стиль, и одно это уже не сулило ничего хорошего. — Оправдываться я не собираюсь, — произнес хмуро Алексей и посмотрел в глаза Тартищеву. — И то дело, — кивнул тот головой, — оправданий нам не требуется. Объясни лучше, на каком основании ты нарушил мой приказ и оказался в цирке? — Совершенно случайно. — Алексей бросил взгляд на Вавилова. Тот сидел с абсолютно безучастным видом и рассматривал собственные ногти. — Случайности в нашем деле — страшная вещь, — вкрадчиво произнес Тартищев, но совсем неожиданно его глаза полыхнули откровенной яростью, — потому как все эти случайности нам боком выходят, а у кого-то и на роже проявляются! — Виноват. — Алексей понурил голову, но ровно настолько, насколько ощущал степень своей вины за самовольство. Тартищев это понял. Смерил мрачным взглядом, ожесточенно потер ладонью затылок и, опустившись в кресло, устало произнес: — Конечно, я могу вас обоих хоть сейчас выгнать к чертовой матери, но кто будет служить? — От службы мы не отказываемся. — Вавилов потрогал внушительную гулю под глазом и исподлобья посмотрел на Тартищева. — Еще бы вы отказывались, — сердито глянул на него Федор Михайлович и приказал: — Давайте докладывайте, что там произошло в цирке? Вавилов посмотрел на Алексея, потом на Тартищева. — Я думаю, не стоит объяснять, по какой причине мы оказались около цирка. Главное, что Алексей заметил человека, который получил у Басмадиодиса пакет с бланками паспортов. Мы установили за ним наблюдение, но на этот раз он очень удачно ускользнул от меня прямо из-под носа. И все только потому, что я после удара по голове плохо держался на ногах и чуть не уронил какую-то даму, которую угораздило пересечь мне дорогу. Городовой тут же принялся хватать меня за грудки, карточки агента, как я вам доложил, у меня не оказалось, потому что ее украли, когда я лежал без сознания… Поэтому пришлось подчиниться будочнику и отправиться с ним в часть для выяснения собственной личности… Оттуда вы меня и вызволили. — Та-а-ак-с! — с расстановкой произнес Тартищев и обвел негодующим взглядом поочередно сначала Вавилова, затем Алексея. — Чего-чего, но подобного разгильдяйства я от тебя не ожидал, Иван. Что потерял Носатого — полбеды, его от цирка до меблированных комнат наши агенты вели и выяснили наконец, где этот чудило проживает и чем на самом деле занимается. — Чем?! — воскликнули одновременно Алексей и Вавилов. Тартищев усмехнулся. — Всему свое время, господа разгильдяи! Поначалу с вами разберемся, а потом уж и до Носатого дойдем. — Он строго посмотрел на Вавилова: — Приказом по сыскному отделению перевожу тебя в младшие агенты, до той поры, пока не найдешь карточку и не выяснишь, кто и с какой стати напал на тебя в цирке. С тобой, — смерил он взглядом Алексея, — случай особый! Ты у нас на испытательном сроке, жалованья не получаешь, и по всем меркам должен я гнать тебя в три шеи за желание обдурить начальство. — И стукнул кулаком по столу. — Если уж вздумал кого провести, так делай это основательно, чтоб поймать тебя ни по какому случаю не могли! Но твоя самая большая вина в том, что позволил себе шею намылить. Агент всегда должен быть начеку, особенно в неизвестном помещении или в незнакомом месте. И первым бить кулаком, ежели выхода нет, чтобы самому не быть битым! — Он поднялся с кресла и, опершись костяшками пальцев о столешницу, произнес резко и отрывисто, словно печать поставил на каждое слово: — Кулак — это вожжи. Распусти их, и лошади выйдут из повиновения. Отмени сегодня кулак, и завтра вас будет бить каждый встречный. Нас только потому и боятся, что мы можем всякому рыло на сторону свернуть. Не будь этого — в грош не стали бы ценить, а пока ценят целковыми… — Он вновь обвел Алексея хмурым взглядом. — Два раза ты крупно проштрафился, на третий раз пощады не жди! — Третьего раза не будет, Федор Михайлович! — Алексей посмотрел в глаза начальнику уголовного сыска. — Я вам докажу, что… — Докажешь, докажешь, — махнул рукой Тартищев, — теперь тебе только и остается, что доказывать. — И смерил его грозным взглядом: — Отчитывайся, голубь, зазря фонарь под глаз заработал или все-таки узнал кое-что полезное?
Глава 17
— Ну что ж, — Тартищев потер лоб, — кажется, кое-что проясняется. Тара, если не знаешь, — посмотрел он на Алексея, — крупнейшая ссыльнокаторжная тюрьма для особо опасных преступников. Находится она на Нерчинских рудниках и в такой глуши, что еще не было случая, чтобы кто-нибудь сбежал оттуда. — Он задумчиво посмотрел в окно и проговорил: — Мамонт… В это трудно поверить… Но все-таки не следует сбрасывать со счетов… — Позвольте, Федор Михайлович, — подал голос Вавилов, и Алексей заметил, что его глаза вспыхнули неподдельным азартом. — Уж не тот ли это Мамонт, которого три года назад схватили в Нижнем Новгороде? Он сидел у нас в этапной тюрьме месяца два. Кажется, его как раз на Тару и направили? — Пока ничего не могу сказать, — Тартищев поднялся из-за стола, — насколько мне известно, смертную казнь ему заменили ссылкой на свинцовые рудники, на верную, но медленную смерть. А оттуда побег вообще невозможен. Причем есть секретный циркуляр, по которому при малейшей попытке к бегству Мамонтов подлежит немедленному уничтожению. Он знает об этом… — А почему его тогда не повесили? — спросил Алексей. — Мамонтов — фигура необычная, — вздохнул Тартищев. — Сам он из дворян, геройский морской офицер, защищал Севастополь, получил ранение. Теперь это его основная примета: рубец от носа до уха и слегка по этой причине скособоченный нос. Силищи небывалой, говорят, на спор поднимал корабельную пушку и на плечах проносил ее с кормы до носа. Но и скандалист неимоверный. За это его и с корабля списали, и из офицеров разжаловали. Кажется, избил старшего офицера, если не самого капитана. Напивался он страшно и по пьяни как раз свое первое убийство и совершил. Застрелил из пистолета трех пехотных офицеров. Показалось ему, видите ли, что они не так на него посмотрели. От казни его спасло геройское прошлое. Присудили ему десять лет каторги и вечную Сибирь, но с этапа, где-то под Уралом, ему удалось бежать. И вдобавок ко всему он увел с собой еще с десяток каторжных. Тут же сколотили они шайку и давай бесчинствовать на дорогах. Жестоко работали, с кровью, ни одного свидетеля, даже детей, в живых не оставляли… Но от петли его опять отмазали… — Тартищев тяжело вздохнул. — Неужто и вправду Мамонт на свободу вырвался? Крайне дерзкий мерзавец и опасный… — Насколько я понимаю, Федор Михайлович, — опять встрял Вавилов, — никаких известий о его побеге в полицию не поступало? — В том-то и дело, что никаких, — развел руками Тартищев, — этот случай редкостный, и, думаю, нас бы немедля известили о побеге. Смею пока надеяться, что кличка Мамонт — рядовое совпадение, не больше. Но тем не менее следует проверить, что это за Мамонт такой. Если его габариты соответствуют кличке, то напрашиваются некоторые выводы… Не кажется ли вам, господа хорошие, что в последнее время мы с весьма большим количеством силачей встречаемся? Не пора ли этот список основательно проредить? — «Прополкой» пусть Алешка занимается, — пробормотал Вавилов и вновь потрогал заплывший глаз. — Я вплотную берусь за цирк. Посмотрю, что это за птичка такая — кассирша и нет ли в ее окружении людей, которым могла бы понадобиться моя карточка. Подозреваю, что она водит тесную компанию не только с этим венгерским князем и с Носатым, но и кое с кем еще. Сильным, волосатым и очень ловким… Ты говоришь, — он посмотрел на Алексея, — она отзывалась о нем с опаской? — Не то чтобы с опаской, а с явной неохотой, словно ей страшно не хотелось обращаться к нему за помощью. Кажется, он у них вроде главаря… — Посмотрю, — пробормотал сквозь зубы Вавилов и натянул картуз на голову. — Кстати, кто этот Носатый? С него я и начну, с первого… — Носатый — это Изя Фейгин. Бывший ссыльнопоселенец, а теперь мелкий чиновник из отделения Русско-Американской компании, — ответил Тартищев. — Мелкий, но очень нужный. Наши агенты выяснили, что в его обязанности входит составление торговых обозов, наем ямщиков, охраны… Сами понимаете, насколько он полезен для тех, кто замышляет побег с Тары. А судя по тому, что они в ближайшее время собираются переправить туда крупную сумму денег, побег намечен на ближайшее время. Летом гораздо проще уйти от погони. — Но им нужны большие деньги, чтобы заплатить за новые паспорта, — вмешался Алексей. — И нужно еще достать эти деньги… Думаю, по этой причине побег несколько задержится. — Правильно думаешь. — Тартищев одобрительно крякнул, но тут же перешел на прежний суровый тон: — Я не сомневаюсь, что этот лис Басмадиодис наверняка всучит им те же самые бланки, которые ему вернул Алексей, и прилично при этом нагреет господ заговорщиков. — Приличнее не бывает, — кивнул согласно головой Вавилов и потер ладони, — но пусть они сейчас помечутся, поищут денежки, а мы тем временем выявим их связи, помощников, сообщников, сочувствующих и просто ротозеев, которых они смогут обвести вокруг пальца, а через некоторое время подкинем информацию, что грек пытается обуть их на обе ноги… — Он хищно сверкнул подбитым глазом и открыл в улыбке крупные зубы. — Тогда и нам свой кусок пирога отломится. В ярости господа заговорщики не только сами себя сдадут, но и всех своих подельников, причем в одночасье. — Мысль у тебя хорошая, — согласился Тартищев, — работай над ней. А к Изе я приставлю трех агентов. Будут пасти его круглосуточно. Даже в клозете ему от них не спрятаться. — А как же тогда Ольховский? — осторожно справился Алексей. — Вы говорили, что это дело охранки? — Конечно, говорил, — согласился Тартищев, — и даже кое-какую работенку ему подкинул. Кстати, касаемо подпольной типографии. Но Мамонт — уголовничек, к тому же каких еще поискать. Так что наш это хлеб, Алеша, конкретно наш. — Он посмотрел на Вавилова и приказал: — Ладно, валяй! Иди и займись делом. Сроку тебе три дня. Не найдешь карточку — вовсе выгоню из полиции. Вавилов пробормотал что-то себе под нос и почти выбежал из кабинета. Тартищев, заложив руки за спину, прошелся взад-вперед по комнате, то и дело бросая на Алексея быстрые взгляды исподлобья. Потом смилостивился: — Давай присаживайся, разговор к тебе есть серьезный. Алексей опустился на диван, а Тартищев остановился напротив и, по-бычьи склонив крупную голову, оглядел его с головы до ног: — Хорош, нечего сказать! Что ж ты так оплошал? — И поднял упреждающе руку. Дескать, хватит объяснений. Уже наслушался. Затем отошел к столу и, опустив на него широкую ладонь, окинул Алексея уже испытующим взглядом. — Хочу сообщить тебе интересную новость. И постарайся выслушать ее спокойно. Оказывается, Изя Фейгин проходил по одному делу с той самой девицей, Александрой Завадской, которой ты позволил благополучно скрыться. Но не долго птичка порхала, через несколько месяцев ее схватили в Киеве. От петли ее спасла беременность, но тем не менее Завадскую отправили в Тару. По дороге она родила мертвого ребенка… — В Тару… Ребенка? — Алексей ощутил неприятную, почти болезненную сухость в горле, словно его основательно продраили песком. — Да, в Тару, — произнес холодно Тартищев и отвел взгляд. — Но это не все. Три месяца назад Завадская скончалась от скоротечной чахотки, и ее похоронили на тюремном кладбище… — Зачем… зачем вы это мне говорите? — с трудом произнес Алексей и закашлялся. — Потому и говорю, — Тартищев сердито хлопнул ладонью по столешнице, — что ты до сих пор не выбросил ее из головы. Ты, дурья башка, соображаешь, чем это тебе грозит? Придумал себе сказку, забил голову романтическими бреднями, а не понимаешь, что эта дрянь — самая обыкновенная уголовница, для которой равно было, что убить, что плюнуть. Он наклонился, вытащил из письменного стола лист бумаги и перебросил его Алексею на колени. И тот с ужасом обнаружил, что это аккуратно склеенный портрет, который он собственноручно, казалось, уничтожил утром. — Откуда он взялся? — Алексей с недоумением посмотрел на Тартищева. — Я же порвал его и выбросил в мусор? — А это для тебя наука, Алешка! — неожиданно усмехнулся Тартищев. — Если все-таки хочешь стать сыскарем, не оставляй за собой следов в виде личных бумаг или документов. Необходимо что-нибудь уничтожить, лучше всего сожги. А то до мусора много охотников в нашем окружении. Учти, им совсем не сложно проникнуть в дом и покопаться в твоих вещах и бумагах. А уж мусорная корзина для них лакомство почище варенья с цукатами. — Так это Никита? — Алексей был потрясен. — Неужто он фискалит за мной? — Никита не фискалит, — опять усмехнулся Тартищев, — просто вовремя докладывает. И сегодня успел мне доложить, как отважно Елизавета бросилась в драку, чтобы спасти тебя от цирковых головорезов. — Елизавета? — окончательно растерялся Алексей. — В драку? — Ну ты еще не все ее таланты знаешь! — Тартищев сел и с довольным видом откинулся на спинку кресла. — Она с детства себя в обиду не давала. Помню, ей года четыре было, когда петух на нее напал. Налетел, зараза, крыльями машет, шпорами бьет, а она глаза закрыла, ревет, а хворостину не выпускает, лупит его по чем попадя… И отбилась… И сегодня смотрю, на тебе синяков гораздо больше бы проявилось, если бы не Лизка. Никита говорит, схватила багор и давай всех по спинам охаживать, а потом заставила одного из борцов и этого венгерского Калоша отнести тебя на руках до коляски. Так и шла следом с багром в руках… Алексей только озадаченно покачал головой, вспомнив вдруг царапины на руках девушки и болтающуюся оборку… Затем вторично разорвал портрет на мелкие части. Тартищев пододвинул ему вместительную пепельницу. Алексей высыпал в нее обрывки. Вспыхнула спичка. И его мечта взвилась вверх серым дымным облачком над костром разрушенной надежды. «Ну вот и все, — подумал он печально, глядя на черные хлопья пепла, — кончилась любовь-беда, кончилась морока…» Тартищев проследил за его взглядом и неожиданно мягко произнес: — Не огорчайся, сколько еще прекрасных женщин встретится на твоем пути. — И не удержался, съязвил, кивнув на пепельницу: — И, возможно, не все они будут такими стервами. — Возможно, — согласился Алексей и, вздохнув, посмотрел на Тартищева. — Приказывайте, Федор Михайлович, что я должен делать? — Приказать несложно. — Тартищев поскреб в затылке и неожиданно смущенно посмотрел на него. — Дельце тут одно есть. Понимаешь… — Он замялся и отвел взгляд в сторону. — Надо съездить и поговорить с этой вдовой, Анастасией Синицыной. Я с утра у нее побывал… — Он как-то растерянно покрутил головой и еще более смущенно произнес: — Не получается у меня с ней разговор. Уж вроде поднаторел на допросах, просто спасу нет, а с ней вот язык почему-то не поворачивается откровенно спросить про Дильмаца и его браслет… Поезжай, а? Алексей постарался скрыть изумление. Впервые ему пришлось наблюдать столь откровенное смятение на лице начальника сыскной полиции. Чем же так зацепила его эта дама, если в речи Федора Михайловича проявились до того непривычные для него робкие, просительные интонации?За три квартала улица Нагорная ухитрилась повернуть четыре раза. Очень узкая и пыльная, она петляла между домами, а над ней нависали покрытые кустами акации песчаные холмы, на которых, кроме полыни и толокнянки, ничего не росло. В четвертом, и последнем, квартале улица плавно свернула налево, уткнулась в основание холма и тихо скончалась. Здесь стояло еще три дома, два по бокам, друг против друга, один — в тупике. Это и был дом Анастасии Синицыной. Узкий двухэтажный дом с шатровой крышей. Первый этаж — каменный, второй — из бруса. Окна закрыты ставнями по причине наступившего вечера, но сквозь щели пробивается свет… Алексей велел извозчику подождать, а сам ступил на лужайку перед массивными глухими воротами, закрывающими доступ к дому. Забор тоже выглядел основательно: по высоте почти наравне с воротами, из толстых плах с заостренными концами. Судя по всему, во дворе была еще собака, которая то и дело погромыхивала цепью… И его подозрения тут же подтвердились. Не успел он сделать и пары шагов, как из-за забора послышалось низкое, утробное гавканье. Звучало оно размеренно и внушительно. Покой Анастасии Синицыной охранял солидный волкодав ростом не иначе как с теленка. В лужеоколо ворот купалась молодая луна. Алексей обошел лужу стороной, отметив для себя пересекавшую ее двойную колею — недавний след от колес, наверняка оставленный экипажем Тартищева. Коляска въезжала во двор, значит, хозяйка довольно гостеприимна, а может, излишне доверчива?.. Алексей взялся за большое чугунное кольцо и пару раз повернул его, еще сильнее растревожив волкодава. Гавканье приобрело угрожающий оттенок, а сам пес несколько раз сильно ударил лапами в створку ворот. — Кто там? — раздался звонкий женский голос. — Простите, — отозвался Алексей, — мне нужна Анастасия Васильевна Синицына. Створка ворот слегка приоткрылась. На Алексея глянул круглый глаз в густой щеточке светлых ресниц, а вслед за ним показалось и все лицо целиком. Оно принадлежало девчонке лет четырнадцати, одетой в длинный деревенский сарафан и старенькую кацавейку. Она с интересом посмотрела на незнакомого ей молодого человека и, шмыгнув носом, деловито справилась: — До барыни, че ли? И по какому делу? — Ну, если твоя барыня и есть Анастасия Васильевна Синицына, то, выходит, к ней. Скажи, что я от Тартищева. От Федора Михайловича… — А-а-а! — протянула девчонка разочарованно. — Так вы тож из полиции? — А разве это плохо, что из полиции? — спросил Алексей. — Не-а, — девчонка с интересом посмотрела на него, — а этажерку тоже будете ломать? — Этажерку? — опешил Алексей. — Какую этажерку? Девчонка, не ответив, прикрыла створку ворот и крикнула Алексею: — Погодите чуток, щас Цезаря в сарай запру! Алексей покачал удивленно головой. И поразило его не то, что девчонка, судя по всему, в одно мгновение усмирила грозного пса и загнала его в сараюшку, а кличка самого волкодава. Похоже, его хозяйка кое-что смыслила в древней истории… Но он вспомнил вдруг скабрезные сцены из дневника Дильмаца и передернулся от отвращения. По правде, его совсем не прельщала эта встреча. Но Тартищев впервые не просто дал ему задание, а попросил его выполнить. И к тому же Федор Михайлович скорее был смущен, чем рассержен, когда объяснял, что бы он хотел узнать у этой дамочки. Но только с чего это вдруг Тартищеву вздумалось ломать какую-то этажерку? Или пришлось обороняться? Но не от женщины ведь? Хотя, если судить по дневнику Дильмаца, с нее станется… Девчонка опять выглянула в щель между створками ворот. — Давайте быстрее, а то вдруг Цезарь вырвется. Я ему кость кинула. Пока он ее гложет, ему ни до чего дела нет, а как сгрызет, тут же двери вышибет… — торопливо проговорила она и, опередив Алексея, взлетела на крыльцо. Оглядела визитера с ног до головы и опять шмыгнула носом. — Ноги оботрите, а то хозяйка страсть как не любит, когда грязные следы на полу остаются. — Она сама тщательно вытерла подошвы стареньких, видимо с хозяйкиной ноги, ботинок о домотканый линялый коврик, придирчиво проследила насколько старательно то же самое проделал Алексей, и только затем кивнула головой: — Проходите! Пригнув голову, Алексей прошел в дверь и тут же увидел высокую статную женщину в темно-зеленом шелковом платье. Темные с рыжеватым отливом волосы были стянуты в узел и открывали стройную длинную шею. В руках она держала кружевную белую шаль. Увидев Алексея, она накинула ее на плечи и весело улыбнулась, заметив его смятение. И было отчего на какое-то время прерваться его дыханию. Женщина была чудо как хороша! Матовосветлая кожа, огромные серо-зеленые глаза, высокий лоб и удивительного рисунка губы, словно вырезал их из драгоценного розового камня искусный ювелир. И настолько совершенны они были по своим очертаниям, что у Алексея моментально пересохло в горле. И он подумал, что было отчего сойти с ума старому ловеласу Дильмацу. Но Тартищев-то, Тартищев! Искушенный в женских штучках, старый сыскарь Тартищев! Неужто тоже сконфузился при виде этой дамочки, растерялся, как несмышленый мальчишка? Алексей тряхнул головой, пытаясь отогнать наваждение, но, видимо, гораздо сильнее, чем следовало, и ударился затылком о косяк. — О боже! — рассмеялась женщина и укоризненно покачала головой. — Негоже в моем доме косяки ломать! — Он тоже из полиции, — пробурчала за его спиной девчонка и с негодованием добавила: — Повадились, спасу на вас нет! — Малаша, — произнесла строго женщина, — беги на кухню, приготовь чаю и пирогов. Будем гостя чаем поить и разговоры приятные вести. Девчонка направилась к двери, которая виднелась справа от лестницы, ведущей на второй этаж, а хозяйка сделала приглашающий жест в сторону другой двери, что находилась за ее спиной и укрывалась до поры до времени за синими бархатными шторами. Алексей скосил глаза на свои сапоги, потом на чисто вымытые полы, вспомнив предупреждение Малаши о любви ее хозяйки к порядку, но решил махнуть на это рукой: он пришел не на рандеву, а по приказу начальника, и какое ему дело, что испытает в душе эта дамочка, когда заметит затоптанный пол… Но Анастасия Синицына (Алексей уже не сомневался, что это была она), кажется, совершенно не обратила внимания на его замешательство, а величаво вскинула подбородок и улыбнулась, но не так, как перед этим улыбалась Малаше, или в тот момент, когда он чуть не размолотил косяк своей головой. Теперь она смотрела на него свысока, и улыбка лишь слегка потревожила ее губы. Так, вероятно, улыбались королевы при виде своих вассалов — полупрезрительно, полунасмешливо, словно прочитывали наперед все их мысли.
Глава 18
Анастасия Синицына подставила под кран самовара фарфоровую чашку и, пока она наполнялась кипятком, окинула Алексея взглядом. Несомненно, она забавлялась его смущением. Ее глаза щурились от едва сдерживаемого смеха, и она совсем не казалась встревоженной, а ведь ей было отчего беспокоиться. Совсем не похоже, чтобы этакая красавица сидела затворницей за своим высоким забором и не знала о событиях, происходящих в городе. Пробегая через двор, Алексей сквозь довольное урчание Цезаря явственно различил фырканье лошадей, которое доносилось из длинного бревенчатого сарая, расположенного за домом. Наверняка у нее есть собственный выезд… И нет ничего зазорного в том, что молодая вдова не хоронит себя в четырех стенах. Подобной красоты женщины долго в одиночестве не скучают. Наверняка уже успела отхватить себе нового любовника… Так думал Алексей, наблюдая, как женщина пододвигает ему вазочку с вареньем и блюдо с пирожными, судя по всему купленными в кухмистерской на Миллионной улице. Алексей и сам частенько туда заглядывал. Кофе попить, а то и пообедать, если не удавалось выкроить время, чтобы съездить домой. — Отчего вы так пристально меня разглядываете? — Вдова наконец не выдержала и укоризненно посмотрела на Алексея. — Объясните, ради бога, чем вызван интерес полиции к одинокой, скромно живущей женщине? Особых знакомств я не вожу. И дома у меня только Малаша, — кивнула она в сторону девочки, прислуживавшей им за столом, — несколько слуг, да еще тетушка моя… Но я в начале июня отвезла ее на рудник. Она всегда там лето проводит. — Анастасия Васильевна вздохнула и перевела мечтательный взгляд на окно. — Замечательно там, просто спасу нет! Горы, тайга, река с огромного отвеса падает. Красота удивительная! — И что ж вас тогда в городе держит? — вежливо справился Алексей, все еще не зная, как подступиться к вдовушке и узнать про браслет. Или уж спросить напрямик? И посмотреть, как она поведет себя при этом? Он наморщил лоб и совсем уж было открыл рот, чтобы задать мучивший его вопрос, но женщина перевела на него взгляд и улыбнулась. — А вы ведь так и не представились, но, право, не надо, — поспешно сказала Анастасия Васильевна, заметив, что он пытается встать, одновременно одергивая полы сюртука и избавляясь от салфетки, которую заткнул за его отвороты. — Право, не надо, — повторила она слегка нараспев и, накрыв его ладонь своею, мягко произнесла: — Федор Михайлович сообщил мне, что именно вы приедете для разговора со мной. Я не ошибаюсь, вы Алексей Поляков? Алексей молча кивнул. Анастасия Васильевна пожала плечами и с недоумением посмотрела на него: — Единственное, что меня удивляет, почему Федор Михайлович даже не намекнул, что вас интересует? Ведь наверняка не то, почему я в городе живу, правда? «Не намекнул? — удивился про себя Алексей. — Что такое могло произойти с Федором Михайловичем, что он даже не намекнул?» Он прокашлялся и решительно произнес: — Анастасия Васильевна, нас интересует браслет, который вам недавно доставили из ювелирного магазина… — Ах, это? — обрадовалась вдруг хозяйка. — Я сразу поняла, что его доставили по ошибке. Но посыльный ушел до того, как я вернулась с «Благодатного». И я просто не знала, кому его следует возвратить… Алексей с удивлением уставился на нее: — Вы что ж, утверждаете, что браслет доставили не по адресу? Анастасия Васильевна нахмурилась. — Я не сказала, что не по адресу. Я сказала, что браслет принесли мне по ошибке. Он предназначался кому-то другому. — Что-то я вас не пойму! — Алексей отставил чашку с недопитым чаем в сторону и пристально посмотрел на свою собеседницу. — Какая-то словесная казуистика. По ошибке, но по адресу. Извольте объяснить, что это значит? Хозяйка зябко поежилась, словно за окном стояла не июньская жара, а лютовали февральские морозы, и плотнее закуталась в свою белоснежную шаль. Затем поднялась на ноги, подошла к окну и некоторое время вглядывалась в сумерки, окутавшие город. Наконец заговорила, но голос ее слегка подрагивал от волнения. И Алексею показалось, что она с трудом выдавливает эти слова из себя, не то опасаясь чего-то, не то уже жалея, что решилась рассказать… — Дело в том, Алексей, что на самом деле мне этот браслет знаком. Он состоит из трех частей, и когда-то их носили раздельно… Верхний и нижний ободки принадлежали мне и сестре, средний — из шести изумрудов — моей матери. Но мама заболела и умерла, затем разбилась на лошади моя старшая сестра, и отец точно сошел с ума. Стал еще больше, просто до безобразия много пить, водился с какими-то странными людьми. И где он их только находил, такие отвратные рожи. Затем завел себе одну любовницу, другую… Как-то я заглянула в шкатулку, где у нас драгоценности хранились, смотрю, а маминого браслета нет. Исчез, будто испарился. Я к отцу, а он руками разводит: дескать, знать не знаю, ведать не ведаю. — Анастасия Васильевна тяжело вздохнула и отошла от окна. — А вскоре исчезли и остальные части браслета. Я грешила на слуг, на приятелей отца. Обращалась к уряднику, который у нас на «Благодатном» жил в то время. Конечно же, браслет не нашли, но я все-таки думаю, что без Прохора тут не обошлось… — Простите, Анастасия Васильевна, — прервал ее Алексей. — Мне не все понятно в вашем рассказе. Кто ваш отец? При чем тут рудник «Благодатный»? И кто такой Прохор? — Прохор? — переспросила Анастасия Васильевна. — Кто мой отец? — Она провела пальцами по высокому лбу, словно стряхивала паутину, и внимательно посмотрела на Алексея. — По правде, мне совсем не хотелось бы о них вспоминать, но этот случай с браслетом… — Она тяжело вздохнула. — Мне кажется, в этом есть что-то сверхъестественное. Невозможно поверить, что он случайно вернулся ко мне. Подождите секунду. — Она подошла к высокому комоду, сняла с шеи ключ и открыла один из ящиков. Затем достала небольшой кожаный мешочек и подала его Алексею. — Смотрите, вот так мне его и принесли. Тут и записка вложена. «Моей богине» — написано. Но, право, почерк мне совершенно незнаком. Тяжелый серебряный браслет лег на ладонь Алексея. Он действительно состоял из трех частей, которые Могли свободно превратиться в три самостоятельных украшения, но вместе они представляли великолепное зрелище, и не зря Дильмац с таким восторгом его описывал. Но все-таки браслет не стоил того, чтобы из-за него лишать жизни людей, тем более что один из шести изумрудов, составляющий его центральную часть, был фальшивым. Анастасия Васильевна взяла браслет и ловко разделила его на три части, показав почти незаметные крючочки, которыми изумруды крепились между собой и соединялись с верхней и нижней частями браслета. Затем вновь собрала его и отдала Алексею. — Внешне он совсем не изменился, — она печально улыбнулась, — вот только центральный камень, самый крупный, исчез, и его заменили на фальшивый. — Заметив удивление на лице гостя, пояснила: — Я ведь дочь своего отца, Алексей. А он был не только крупнейшим золотопромышленником Сибири. У него были свои копи на Урале. Так что эти изумруды как раз оттуда. И я с детства приучена отличать поддельные камни от настоящих. — Выходит, ваш отец занимался добычей золота? И как его фамилия? Анастасия Васильевна с непомерным изумлением уставилась на него. — Вы не знаете его фамилии? Вы не знаете фамилии Лабазниковых? — Простите, — сухо произнес Алексей, — я не так давно в Североеланске, чтобы знать всех его жителей, даже таких знаменитостей, как ваш отец. Хозяйка несколько высокомерно посмотрела на него: — Моего отца знали все! Фамилия Лабазниковых гремела по всей Сибири. Мой прапрадед пришел сюда пешком в прошлом веке. Возможно, был из беглых крестьян, так что никто его истинного имени так никогда и не узнал. Поселился в тайге. Выстроил избушку, лабаз для продуктов. И стал для всех Лабазниковым. Охотился, мыл потихоньку золото. Но потом ему привалила несказанная удача. Обнаружил в низовьях таежной речушки богатейшие россыпи золота. А на рудное золото уже мой дед вышел. Прииск «Благодатный» его рук дело. — Она вздохнула. — А вот его сын, мой отец, все эти богатства чуть ли не в одночасье по ветру пустил. Она положила браслет в мешочек, подняла глаза на Алексея и печально улыбнулась. — Так некстати этот браслет появился. Только немного стало забываться… — Она уже веселее посмотрела на Алексея и покачала осуждающе головой. — Что ж вы совсем чай не пьете? Остыл ведь. — И крикнула Малаше: — Смени-ка гостю чай. Малаша ловко заменила остывший чай на свежий, затем выбежала из комнаты и тут же вернулась с большим блюдом пышных, с розоватой корочкой, прямо с пылу с жару пирогов. — Попробуйте, с черемухой и малиной, — произнесла она смущенно, — только что мамка напекла. Анастасия Васильевна погладила ее по голове, ласково улыбнулась: — Ладно, беги к себе, если понадобишься, позову. — Я пока Цезаря выпущу, погуляю с ним. Можно? — справилась Малаша, не сводя взгляда с Алексея. — Погуляй, — разрешила Анастасия, — только не забегайте далеко. Синицына проводила девочку взглядом и снова повернулась к Алексею. — На Малашу вы, несомненно, произвели впечатление. — И ободряюще улыбнулась: — Вы хотите о чем-то еще меня спросить? — Анастасия Васильевна, вам знакома фамилия Дильмац? — вежливо справился Алексей и пристально посмотрел на нее, стараясь предугадать реакцию на свои слова. — Дильмац? — посмотрела удивленно хозяйка. — Вроде бы где-то слышала… — Она наморщила лоб. — Да, да, определенно слышала. Кажется, его недавно убили? — Да, — односложно ответил Алексей, — и у полиции есть некоторые основания считать, что ваш браслет мог стать причиной его убийства. — Мой браслет? — поразилась Анастасия Васильевна. — Не таких он больших денег стоит, чтобы из-за него убивать! — Но все-таки, если вас не затруднит, не могли бы вы подробнее рассказать историю вашей семьи. Возможно, это поможет нам выйти на след убийцы. — Да от всей семьи только я одна и осталась, да еще тетушка. — Анастасия Васильевна прикусила нижнюю, более пухлую губу и виновато посмотрела на Алексея. — Не судите строго, если и всплакну где ненароком. Слишком все печально. И больно оттого, что не сумела помешать случившемуся… Она замолчала, и Алексей отметил, как потускнели ее глаза, а кончики губ опустились вниз. Наконец она глубоко втянула в себя воздух, как пловец перед прыжком в воду, и решительно произнесла: — Мой отец покончил жизнь самоубийством в сорок с небольшим лет, когда мне только-только исполнилось семнадцать. Я осталась с тетушкой — сестрой отца, горбатой с детства, а в наследство получила все его непомерные долги. Как нам удалось спасти в то время «Благодатный», просто ума не приложу. Если бы не Сергей Кириллович… Это мой муж, — пояснила она, — мы поженились с ним через год после смерти отца. Он не только выплатил отцовские долги, но и оставил «Благодатный» на моем имени, хотя это не играет сейчас никакой роли. Теперь я полная его наследница. — Анастасия Васильевна всхлипнула и приложила платочек к глазам. — Мой муж был благороднейшим человеком, Алексей. Он сделал мне предложение в страшное для меня время, когда все, даже друзья отца, отвернулись от нас. Мы с тетушкой были на грани того, чтобы пойти по миру. — Она тоскливо вздохнула. — Сергей Кириллович был почти в два раза старше меня, но мы прожили в счастье более пятнадцати лет. А потом вдруг объявился Прохор… и убил моего мужа. — Когда это случилось? — Три года назад. — Анастасия Васильевна расплакалась всерьез. — Заявился неожиданно. Худой, словно его на солнце долго сушили, лохматый, передних зубов не хватает, но пальцы в золотых перстнях и трость из слоновой кости. Хвастался, что фарт ему подвалил небывалый, но можно, дескать, еще прихватить, и гораздо больший, если я соглашусь с ним бежать и стать его невенчанной женой. Я, помнится, посмеялась. Говорю: «Я тогда за тебя замуж не пошла, когда ты молодой и красивый был, а сейчас и подавно не пойду!» Видите ли, — пояснила она, заметив, что Алексей недоуменно поднял брови, — Прошку отец воспитывал в нашей семье с пяти лет. Поговаривали, что он был суразом[43], якобы от маминой горничной, но все это полнейшая ерунда. Отец если и грешил, то не в собственном доме. У него был свой определенный кодеке чести, и он его придерживался, даже тогда, когда пил уже по-черному. Тетушка рассказывала, что отец подобрал Прохора в тайге во время охоты — грязного, шелудивого, худющего… И фамилию ему дали по кличке любимой собаки отца — Сипая, который его в кустах обнаружил. Отпарили его после, отмыли, откормили, вырастили… — Анастасия Васильевна покачала головой. — Отец любил Прохора безмерно, да и он за ним словно собачонка везде бегал, а вырос, в настоящего цепного пса превратился. За отца горло готов был перегрызть. Первым поверенным отца был, во всех его делах разбирался. Одного не пойму, почему позволил ему спиться и не усмотрел, когда он ночью из дома вышел… А через несколько дней тело отца в Провале всплыло. Сначала мы думали, что он в горячке вниз бросился, а вскоре в его бумагах записку нашли, где он писал, что убивает себя добровольно, потому что ему тяжело смотреть, как мы мучаемся с ним. Затем еще что-то… Какие-то слова… Каштулак… Это гора в окрестностях прииска. Пять вершин у нее. Потом что-то про отвалы… Но это было так вкривь и вкось написано, ничего не понять. Да, — встрепенулась она, — там и про браслет было что-то, но что именно, мы с тетушкой так и не смогли разобрать. После этого я как раз и обнаружила, что исчезли и остальные части браслета… — Но вы, помнится, сказали, что здесь не обошлось без Прохора? — уточнил Алексей. — Видите ли, в тот день, когда отец исчез из дома, я застала Прохора в своей комнате. Он рылся в шкатулке с драгоценностями. Я его выгнала, конечно, отругала. Думала поначалу, что он для отца старается. Он и раньше таскал у меня драгоценности и деньги отцу на пропой. Я все тщательно проверила. Ничего не пропало, а вот через несколько дней я обнаружила, что обе части браслета исчезли. Более дорогие украшения остались, а сущие безделушки пропали. — Она пожала плечами. — До сих пор не могу найти этому объяснения. — А какими были ваши взаимоотношения с Прохором? Анастасия Васильевна поморщилась. — Неважные. Он с раннего детства досаждал мне, бывало, и поколачивал, пока я не научилась давать сдачи. Да и старшая сестра меня защищала. Один раз так отчихвостила его плеткой. — Женщина смущенно улыбнулась. — Мне лет четырнадцать было, а ему лет восемнадцать. Прижал меня к стенке сарая. Я кричать, а он мне рот ладонью зажал и… — Она махнула рукой. — А тут, к счастью. Маша с верховой прогулки возвращалась, ну и отходила мерзавца по спине так, что рубаха треснула в нескольких местах. — И после того он оставил вас в покое? — На некоторое время. Но потом Маша погибла, отцу я не смела жаловаться, и он опять принялся за свое. Но только осмотрительнее стал, даже предлагал убежать и обвенчаться. — Он хотел обвенчаться с вами? — поразился Алексей. — Да, — кивнула Анастасия Васильевна, — причем говорил, что безумно любит меня, но отец ни за что не отдаст меня в жены суразу. — А вы этого хотели? Анастасия Васильевна с отвращением передернула плечами: — Что вы! Ни в коем разе! Прохор был очень красивым парнем, но взгляд у него… — Она на мгновение задумалась. — Взгляд у него был очень тяжелый, нечеловеческий какой-то, даже отец его не выносил. Ругался бывало: «Отверни, Прошка, морду, а то наизнанку от твоих глазищ выворачивает!» Вы знаете, у отца пес был, настоящий волкодав, не чета моему Цезарю, так он от взгляда Прохора хвост поджимал и все пытался куда-нибудь под сарай забиться. Одна Маша его взгляда не пугалась, да и сам Прохор вроде как ее побаивался. И даже не пытался скрыть, что обрадовался, когда она погибла. — А после смерти отца он приставал к вам? Анастасия Васильевна страдальчески сморщилась. — Приставал, и я чуть было не застрелила его из охотничьего ружья. А потом Сергей Кириллович объявил меня своей невестой, и Прохор после этого исчез, словно испарился. — Но Прохор знал, что отец вас оставил без средств? Почему ж тогда он предлагал вам обвенчаться? Ведь он был небогат? — Он был беднее церковной мыши, — рассердилась вдруг Анастасия Васильевна, — но пытался меня уверить, что вскоре разбогатеет. Я знала, что с этой мыслью он всю свою жизнь по утрам просыпался и спать ложился. А так за душой у него и гроша не бывало. Раньше хоть надежда теплилась, что отец ему в наследство какие-то деньги оставит, а после его смерти уже не на что уповать было. Думали, как бы концы с концами свести… — И Прохор так легко смирился с тем, что вы согласились выйти замуж за другого человека? — С чего вы взяли, что легко? — нахмурилась Анастасия Васильевна. — Он поклялся убить нас обоих сразу, как только мы обвенчаемся. Затеял драку, пытался ударить Сергея Кирилловича ножом. Человек он был ловкий, сильный. Урядник вместе с сотским едва скрутили его и отправили на телеге в город. Но по дороге он убил стражника и скрылся… — Она виновато улыбнулась. — Я очень испугалась, когда он снова появился в нашем доме… — Здесь? — переспросил Алексей. — Нет, этот дом я уже после смерти мужа купила, — пояснила Анастасия Васильевна. — А Прохор появился в нашем доме на руднике. Я после того случая там редко бываю, только по необходимости. И если приезжаю, стараюсь на заимке жить, она в трех верстах от поселка, как раз под Каштулаком… — Простите, что тревожу вас, задаю не совсем приятные вопросы, — повинился Алексей, — но как случилось, что Прохор убил вашего мужа? Исполнил прежние угрозы? — Нет, все случайно получилось. Когда я ему отказала, он ужасно рассердился, кинулся на меня, разорвал на мне платье. — Женщина судорожно сглотнула. — Была безобразная сцена… Я кричала… Сергей Кириллович в это время неожиданно вернулся из города. Ворвался в комнату. Выхватил пистолет. Прохор бросился на него. Они катались по полу, когда пистолет выстрелил. И прямо Сергею Кирилловичу в сердце. Он только вскрикнул — и все! — Анастасия Васильевна закрыла лицо руками. Плечи ее затряслись от рыданий, и сквозь слезы, прерываясь на всхлипывания, она закончила свой рассказ: — Прохора схватили, судили и отправили на каторгу куда-то за Байкал. Больше я ничего о нем не слышала. И вот теперь этот браслет… — Она подняла заплаканные глаза на Алексея, взяла со стола мешочек и протянула ему. — Пожалуйста, заберите его. С ним столько горя связано, я просто кожей это чувствую. — И она опять закрыла лицо руками.Глава 19
— Насколько я понимаю, ты уверен, что вдова не причастна к убийству Дильмаца? Выходит, браслет был подарком для другой женщины? Просто в магазине по какой-то причине ошиблись и отнесли его не по тому адресу? — обрушился на Алексея с вопросами Тартищев. Но, похоже, они были только поводом еще раз убедиться в невиновности Анастасии Васильевны, потому что, удовлетворенно хмыкнув, он отложил бумаги в сторону, и Алексею показалось, что Федор Михайлович чрезвычайно доволен подобным стечением обстоятельств. — Да, по-моему, она очень искренне все рассказала, и потом вернула браслет… — Алексей замялся. — Не похоже, чтоб она обманывала. Я к ней весь вечер приглядывался. — Тэ-экс! — Тартищев постучал пальцами по протоколу допроса Анастасии Синицыной. Как бы гнусно это ни звучало, но Алексею пришлось оформлять свою беседу с вдовой честь по чести, согласно уставу уголовного судопроизводства, так же как и приобщение браслета к уголовному делу. Что ни говори, но он проходил как вещественное доказательство и вполне мог оказаться тем самым лучиком, который поможет им в конце концов высветить убийцу Дильмаца. Но Федор Михайлович был весьма суеверен и не любил загадывать даже на пару шагов вперед. Поэтому ограничился весьма сухой фразой: — Ладно, с заданием ты справился. Теперь я это дело беру в свои руки. — Он окинул Алексея своим коронным взглядом исподлобья. И не выдержал, произнес язвительно: — Неужто не поинтересовалась, не черти ли гопак на роже твоей сплясали? — Далась вам моя рожа, Федор Михайлович, — недовольно скривился Алексей, — или попрекать будете, пока синяки не сойдут? — Главное, чтобы новые не появились, — махнул рукой Тартищев и приказал: — Присаживайся. В ногах правды нет. Он повертел в руках браслет, разобрал его сначала на три части: верхнюю, нижнюю и среднюю, потом расцепил изумруды. Шесть прямоугольных камней, каждый — на серебряном ложе, лежали перед ним на столе. Тартищев глубокомысленно уставился на браслет. — Даже в лучшие времена никто не дал бы за него более трехсот рублей, а если учесть, что один из камней поддельный, то красная цена ему — сто целковых, и то в базарный день, — произнес он задумчиво и, взяв один камень, повертел его перед глазами, потом навел на пламя лампы. — Ничего не пойму, что уж такого в этой безделице особенного, чтобы из-за нее с крыши прыгать, двух человек жизни лишать. А может, и больше… — Он посмотрел на Алексея и удивленно спросил: — Что с тобой, сынку? Алексей потрясенно смотрел на камни, потом отвел от них взгляд и произнес, слегка заикаясь от волнения: — Пять камней — пять старух. А шестой я видел у Марии Кузьминичны — своей хозяйки… Она его на шее носит, на цепочке… — Постой, постой, — Тартищев на мгновение привстал в кресле, тут же вернулся на место и яростно потер ладонью шрам, — пять убитых старух и пять камней. Какая здесь связь? — И прикрикнул на Алексея: — Давай соображай! Возможно, тебе показалось и у бабки на шее болтается что-то похожее? — Не показалось! Точно такой же камень! Я его в руках держал. У Марии Кузьминичны цепочка порвалась, и она попросила отвезти ее к ювелиру, чтобы соединил звенья. А изумруд велела дома оставить… — Довольно объяснять, — сердито прервал его Тартищев, — говори, что намерен сейчас предпринять? Алексей быстро взглянул на часы. Одиннадцатый час. А Мария Кузьминична ложится спать не позже девяти… Но все-таки медлить не стоило. — Я еду к хозяйке, — решительно произнес Алексей. — Думаю, она меня простит, когда я объясню, по какой причине ее разбудил. — Поезжай, — согласился Тартищев, — конечно, лучше по такому делу Ивана посылать, но он сейчас на ограблении. Час назад сообщили, что взяли ювелирный магазин, вскрыли два сейфа из трех, причем с помощью динамита. Такого в моей практике еще не бывало. Так что в отделении ты меня только по чистой случайности застал. Сейчас еду на место преступления, а ты хозяйку навестишь и возвращайся назад. Работы всем хватит.Неясное беспокойство, которое проснулось в нем при виде браслета, переросло в тревогу, и Алексей изо всех сил погонял извозчика, хотя и понимал, что вряд ли неизвестный убийца заявится к Марии Кузьминичне сегодняшней ночью. Месяц скрылся за тучами, из которых стал накрапывать мелкий дождик. Постепенно он превратился в солидный ливень. И извозчик поднял верх у пролетки. Это несколько ухудшило обзор, но они уже выехали на Степную улицу. Она пересекала Овражную, на которой и стоял каменный двухэтажный особняк, принадлежавший Марии Кузьминичне — вдове купца первой гильдии Баранова, сгинувшего лет десять назад вместе с санным обозом на пути к Алданским рудникам. — О, че-е-ерт! — выругался протяжно извозчик и натянул поводья, останавливая лошадь. — Что там такое? — Алексей высунулся из пролетки и тут же понял, в чем дело. Из переулка навстречу им выползли две костлявые клячи, спины которых укрывала от дождя рваная мешковина. Подобная же рвань лежала на плечах возчиков, сидящих на веревочных сиденьях перед деревянными бочками, содержимое которых однозначно напомнило о себе такой вонью, что Алексей невольно стянул с головы картуз и прикрыл им не только нос, но и рот. — Давай проезжай! — крикнул он извозчику. Правда, слова застряли в толстой ткани и прозвучали слишком неразборчиво, но извозчик по интонации понял, что пассажир велит ему двигаться дальше, и проворчал: — Куда ж мне теперя деваться? Они ж всю путь загородили. — Так крикни им, чтоб убирались поживее! — рассердился Алексей и закашлялся. Двух секунд, которые ему понадобились, чтобы произнести эту фразу, хватило, чтобы вдохнуть в себя миазмы, исходившие от местных «броккарров»[44], и почувствовать, что пироги, которые он отведал у Анастасии Васильевны Синицыной, настойчиво просятся наружу. Извозчик спрыгнул на землю, и, как показалось Алексею, крайне долго переругивался с золотарями, которые тоже долго и сердито ему отвечали. Наконец извозчик вновь взгромоздился на свое сиденье и раздраженно произнес: — Поехали, господин хороший, в объезд. У этих голоштанников колесо отвалилось. Пока не приладят, с места не сдвинутся. Алексей сквозь картуз буркнул что-то неразборчивое, но извозчик принял это за согласие и потянул вожжи, принуждая лошадь завернуть вправо, в почти незаметный в темноте переулок. Проверив спрятанный за пазухой револьвер, Алексей наконец решился оторвать от лица картуз и впервые в жизни, наверное, осознал, насколько прекрасны самые обычные и привычные запахи — пыли, травы и даже конского навоза, по сравнению с содержимым бочек золотарей. Дождь прекратился так же внезапно, как и начался. И тут же молодой месяц с острыми еще рожками взгромоздился на высокую ель, которая росла за домом Марии Кузьминичны, а звезды, которые только что прятались за тучами, резво высыпали на небосклон и давай перемигиваться, ну точно девки на завалинке при виде пригожего парня. Пролетка благополучно миновала все кочки и рытвины переулка и выкатила на Овражную улицу. В доме Марии Кузьминичны ни огонька. Но Алексей знал лазейку в заборе, которую ему показал сынишка кухарки, проказливый Николка, и через которую он, чтобы никого не беспокоить, много раз привычно проникал во двор после позднего спектакля местного театра или гастролей какой-нибудь заезжей певицы. Спрыгнув на землю, он велел извозчику подождать, а сам прошел вдоль забора до бани, которая задами выходила на глубокий овраг, отчего улица и получила свое название. Доска легко отошла в сторону и бесшумно заняла свое место, когда Алексей миновал проем в заборе. Ноги запутались в картофельной ботве, затем наступили на грядку с луком. И Алексей шепотом чертыхнулся. За неполные три недели, что прошли с того момента, как он покинул дом Марии Кузьминичны, на этих грядках многое что успело вырасти, и он, кажется, умудрился причинить существенный ущерб будущему урожаю. Наконец ноги вынесли его на тропинку, которая привела Алексея к калитке. За ней начинался внутренний, или «чистый», двор, как его называли в доме. По его периметру день и ночь сновал на цепи громадный лохматый пес неизвестной породы по кличке Кусай, которую он то и дело подтверждал на соседских мальчишках, кошках и курах. Последние частенько залетали сюда по своей куриной глупости из-за плетня, отделяющего хозяйственный двор от чистого. Алексей приоткрыл калитку и замер на мгновение. Было что-то необычное в окружавшей его тишине. И уже в следующее мгновение он понял — что именно! Он не услышал привычного лязганья цепи. Да и с момента его появления в огороде Кусай ни разу не подал голос, хотя пустобрехом был изрядным и не обходил своим вниманием ни пробегающих мимо работниц соседней швейной мастерской, ни дворника, шкрябающего метлой по деревянному тротуару, ни сороку, сварливо перемывающую кости всей округе на соседней березе. И хотя любой добропорядочный пес привык к столь знакомым ему звукам, но Кусай был сделан из другого теста. И на любой шум отзывался таким неистовым лаем, визгом и царапаньем створок ворот, что единственным спасением была метла, с помощью которой дворник на какое-то время загонял его в конуру. Оглянувшись на темные, прикрытые ставнями окна, Алексей достал револьвер и, держа его дулом вверх, осторожно миновал калитку и шагнул во двор. И тут же наткнулся на пса. Склонившись, он заметил темную струйку крови, вытекавшую из оскаленной пасти Кусая. Его закололи вилами в момент прыжка, и Алексей содрогнулся от жалости. В свое время они были с Кусаем на короткой ноге, и пес не раз облизывал ему руки и физиономию, особенно если Алексей спускался во двор с угощением — сладкой мозговой косточкой… Алексей выпрямился и почувствовал, как холодная струйка скользнула по спине и не менее холодный пот выступил на лбу. Он испытал неимоверный ужас, представив, что могло произойти с хозяйкой, если с Кусаем обошлись столь немилосердно. Пригнувшись, он бегом миновал узкую полоску двора, отделявшую его от крыльца. В бледном свете месяца Алексей заметил, что входная дверь закрыта, и, когда, вбежав по ступенькам, надавил на нее ладонью, она не поддалась. Видно, была заперта изнутри. Он быстро огляделся по сторонам, не представляя, как ему пробраться в дом, не поднимая шума. И вдруг заметил лестницу, лежащую вдоль забора. И тут же вспомнил, что проникнуть в дом можно через окна мансарды, выходящие на улицу. В ней он прожил полгода и знал, что они не имели ставней. А после того, как он переехал во флигель Тартищева, Мария Кузьминична квартирантов не принимала и мансарда пустовала. Чертыхаясь про себя, он протащил лестницу через палисадник, все время прислушиваясь и озираясь по сторонам. В доме было тихо как в могиле, это при шести-то слугах и самой хозяйке. Что же такое страшное могло произойти, если никто из них не выскочил на лай Кусая? А ведь если пес шел в атаку, об этом знала вся ближайшая округа. Алексей заставлял себя не думать о плохом, но рука, которой он взялся за лестничную перекладину, была липкой от пота. Прижимаясь почти вплотную к лестнице, он миновал первый этаж, затем второй и только протянул руку, чтобы проверить, не открыта ли оконная рама, как воздух всколыхнул оглушительный женский визг, вслед за ним — не менее оглушительный выстрел, и Алексей почувствовал, как лестницу повело назад. И он выбросил вперед руку, чтобы помешать падению. В последний момент ему удалось ухватиться за карниз. Но лестница от толчка сменила направление и заскользила куда-то вбок. И Алексей почувствовал, что ноги его болтаются в воздухе на высоте около десяти саженей над землей, заросшей густым малинником и кустами крыжовника. Карниз под его пальцами затрещал, поддался, и Алексей полетел в темноту, успев перед тем, как приземлиться, разобрать раздавшийся сверху звон разбитого стекла, а следом — раскатистый грохот, будто отряд кавалеристов проскакал по железной крыше. Он тяжело ухнул в кусты, успев подумать, что опять ему не сносить головы, и от нестерпимой боли в руке потерял сознание.
Иван Вавилов сидел на корточках перед сейфом и тоскливо взирал на его пустые полки. Рядом суетился судебный следователь, пытаясь добиться вразумительных ответов от сторожа, которого только что осмотрел доверенный врач полиции Штейн, отметив ряд синяков на его худосочном теле и основательную ссадину на лбу от удара тяжелым предметом. Возможно, кулаком в перчатке, как уточнил обстоятельный во всем доктор. Он также пояснил, что лужа крови на полу за прилавком, скорее всего, тоже принадлежит сторожу. Пролилась она из его носа как раз после того самого удара кулаком, от которого сторож впал в беспамятство. — Вы у него спросите, отчего он двери открыл грабителям? Или хорошо их знал? — поинтересовался Вавилов и, легко вскочив на ноги, потер ладони, пытаясь избавиться от неприятного озноба, охватывающего его всякий раз в предчувствии серьезных неприятностей. Следователь ничего не ответил, лишь окинул Вавилова угрюмым взглядом. И Иван понял, что тот крайне недоволен столь фамильярным к себе обращением. «Тартищева на тебя нет! — недружелюбно подумал Вавилов. — Он бы в миг всю твою спесь сбил!» Заложив руки за спину, он вышел из-за прилавка и прошелся по магазину. Под ногами хрустело стекло от разбитых витрин. Взрывной волной смело на пол и превратило в осколки старинные китайские вазы, несомненную гордость их владельца, уничтожило прекрасные витражи и разбило гипсовые барельефы на стенах, отображавшие сцены из жизни античных богов. И хотя пожар удалось остановить, ковры все были в пятнах сажи, шторы на окнах превратились в грязные тряпки. С них до сих пор стекала вода, на которую не поскупились пожарные, примчавшиеся на место происшествия почти одновременно с агентами сыскной полиции. Воздух был насыщен запахами копоти, дыма, селитры и еще чего-то непонятного, отчего на языке появился странный металлический привкус. Он вновь вернулся за прилавок и постоял некоторое время перед вторым сейфом, который отличался от первого тем, что дверь его была разворочена сильнее и рядом с ним прилипло к мокрому полу несколько обгоревших ассигнаций. Наверняка именно в этом сейфе ювелир хранил деньги. Вавилов хмыкнул. Вполне возможно, на похищенных кредитных билетах будут видны следы огня. И это уже кое-какая улика, конечно, если их вздумают использовать по назначению в Североеланске. Но слишком маловероятно, что финажки всплывут именно в Североеланске. «Это ведь каким дураком надо быть, чтобы решиться на подобное самоубийство?» — вяло подумал Вавилов и вздохнул. Затем он перевел взгляд на третий сейф, дверь которого грабителям просто по счастливой случайности не удалось взорвать. По всей видимости, свистки городовых, бросившихся на звуки взрывов, заставили их спешно побросать драгоценности и деньги в приготовленные для этой цели саквояжи и смыться восвояси. А третий заряд динамита, обмотанный бикфордовым шнуром, к счастью, так и остался висеть на ручке сейфа. И это позволило узнать, что впервые в истории Североеланска грабители использовали для своих преступных целей подобное, редкое для этих мест, взрывчатое вещество. За спиной послышалось движение, и Вавилов оглянулся, отметив для себя, что хозяин магазина, известный в городе ювелир Вайтенс, кажется, очнулся от потрясения. И хотя все еще прижимал ко лбу мокрое полотенце, взгляд у него стал более осмысленным, а дыхание — спокойным. Вавилов подошел к нему и, изогнувшись, снизу вверх заглянул в глаза владельца магазина, который славился в Североеланске не только обилием изящных и дорогих украшений, но и тем, что они никогда не повторяли друг друга. По этой причине он был самым притягательным местом для местных красавиц, и отталкивающим — для их мужей и любовников. Цены здесь тоже были особенными, несмотря на то, что за несколько кварталов от него находился магазин основного конкурента Вайтенса, грека Басмадиодиса, с более доступными ценами, но с менее богатым выбором драгоценностей. — Много взяли? — поинтересовался Вавилов и по тому, как нервно дернулась рука, удерживающая полотенце на лбу своего хозяина, понял: много! — Н-да-а! — протянул задумчиво Вавилов и, приподняв штору, выглянул в окно, зиявшее выбитыми при взрыве стеклами. Тартищев по непонятной причине задерживался. Но, видно, причина и впрямь была серьезной, если начальник сыскного отделения до сей поры не появился на месте ограбления, равного которому по дерзости и способу осуществления в Североеланске никогда прежде не наблюдалось. Он оглянулся на следователя. Старик сторож, морщась от боли, что-то тихо пояснял ему, кивая то на входную дверь, которую взрывной волной вынесло наружу, то на обезображенные сейфы, а врач, низко склонившись к нему, держал пальцы на запястье и в некоторые моменты, когда слова старика, видимо, звучали совсем невнятно, переводил их следователю. Иван поморщился. С той минуты, как в сыскное отделение прискакал приказчик от Вайтенса с сообщением, что в магазине прогремел взрыв, который вышиб окна и двери, странное предчувствие не покидало его, и почему-то он связывал его не с самим взрывом, а именно со сторожем. Самое невероятное было в том, что старик, похоже, вполне спокойно открыл дверь грабителям, дошел с ними до прилавка и только после этого его оглоушили. Он явно не ожидал нападения и стоял лицом к лицу с тем, кто ударил его, причем очень сильно. Сторож буквально перекувырнулся через прилавок, что и спасло ему жизнь… Но зачем ему нужно было открывать магазин в столь позднее время? Или случилось что-то необычное, что заставило его пойти на это? У Вайтенса он служил уже не первый год, а дворник соседнего доходного дома отозвался о нем как о человеке непьющем и добросовестном, очень осторожном и даже боязливом, не смевшем высунуть нос из магазина в темное время суток. Сам же Лазарь Вайтенс, который в этот момент вместе с женой и тещей совершенно случайно проезжал мимо из гостей, чуть не сошел с ума при виде разрушений, совершенных в его магазине неизвестными вандалами. Но когда вдобавок ко всему разглядел искореженные взрывом дверцы новых, совсем недавно выписанных из Германии сейфов, апотом вдруг пустые полки, то впал в прострацию и не реагировал даже на слова доктора, пытавшегося напоить его успокоительными каплями. — Где Вавилов? — раздался за спиной Ивана знакомый голос и оторвал его от созерцания поникшей фигуры Вайтенса. Тартищев стремительно вошел в магазин, окинул быстрым взглядом композицию из следователя, врача и сторожа, затем перебросил его на Вайтенса и только после этого посмотрел на Вавилова. — Что удалось узнать? — Практически ничего, если не считать показаний дворника с соседней улицы, который видел трех одетых в плащи господ с саквояжами в руках. Они бегом пересекли улицу и сели в наемный экипаж. Дворник не заметил личного номера извозчика, потому что его внимание отвлек прохожий, который спросил у него дорогу. Никаких особых примет он не разобрал, потому что было темно, а фонарей на его улице раз-два и обчелся. — Выходит, грабители покинули магазин через заднюю дверь? — Выходит, так, — развел руками Иван. — Пока это единственные свидетельства на данный момент. Да вот еще знаем, каким образом им удалось проникнуть в сейфы. — Федор Михайлович, — подал вдруг голос следователь, — мы выяснили, почему сторож открыл дверь грабителям. Вавилов и Тартищев мгновенно повернулись к нему и одновременно спросили: — Почему? — В дверь позвонил человек в форменном сюртуке, который виднелся из-под дождевика, и показал через окно карточку агента сыскной полиции. Сторож утверждает, что при этом он назвал свою фамилию: «Андреев». И Вавилов почувствовал, как его сердце ухнуло в пятки, потому что именно под этой фамилией он выходил на задания, прежде чем карточка исчезла из его кармана во время не слишком веселых событий в цирке.
Глава 20
— Знаешь, Иван, так хочется иногда бросить все к чертовой матери! — неожиданно тоскливо проговорил Тартищев и предложил: — Давай водки выпьем, что ли? Вавилов лишь молча кивнул головой и с облегчением посмотрел на начальника. Если опять называет по имени, значит, по-прежнему полагается на него. Значит, еще послужит в полиции агент Вавилов! Иван вздохнул и вытер выступивший на лбу пот. Он и не подозревал, каково это — получить помилование, стоя на помосте под виселицей. Уже битый час они с Тартищевым сидели в его кабинете на Тобольской улице, в здании управления полиции, пили жидкий чай с черствыми бубликами, завалявшимися в глубинах стола, и пытались свести воедино обстоятельства ограбления ювелирного магазина. Но умные мысли, очевидно, роились в менее усталых головах, поэтому версии никак не выстраивались, а безуспешные попытки слепить вместе отдельные свидетельства очевидцев вылились в ту самую фразу Тартищева, которую Вавилов с готовностью одобрил. Ему и самому хотелось проделать нечто подобное, но сдерживало присутствие строгого начальства… Против его ожиданий Тартищев всего только и сделал, что яростно выругался, когда услышал про карточку, но дальше повел себя как обычно: расспросил сторожа о приметах того человека, который представился Андреевым, и о том, который вошел следом, — крупном человеке с саквояжем в руках. Оказывается, все они были в парусиновых плащах с низко надвинутыми на лица капюшонами. На улице поливал дождь. И сторож лучше всего запомнил не приметы преступников, а то, что они изрядно затоптали пол и он испугался, что назавтра ему попадет от хозяина. «Агент» пояснил, что они из полиции и к ним поступило донесение, что сегодняшней ночью магазин собирается ограбить шайка беглых каторжников. Поэтому они посидят до утра в засаде, чтобы захватить разбойников с поличным… Форменный сюртук, карточка, а главное, убедительная речь «агента» полностью успокоили старика. Поэтому, когда самый крупный из вошедших ткнул ему в зубы «наган» и приказал молчать, старик опешил, но рука машинально потянулась к свистку, который всегда висел на груди. Однако моментальный удар в лицо перекинул его через прилавок, который защитил его от взрывной волны и огня… — По правде сказать, — прокряхтел озадаченно Тартищев и с укором посмотрел на своего лучшего агента, — если б я не знал, что ты здесь ни при чем, подумал бы, что именно ты ограбил магазин. Слишком уж приметы сходятся. Небольшого роста, чернявый… Уж не старый ли это наш знакомец Изя Фейгин? И не таким ли способом господа заговорщики решили пополнить свою кассу? — Не думаю, — покачал головой Вавилов, — слишком рискованно. Карточка пропала в цирке, и они понимают, что первым делом мы будем шерстить людей из цирка. Я тут кое-что уже просмотрел. Наиболее подозрительны венгр Стефан Калош, Надежда Рябцева, кассирша, и борец Эдвард Лойс. Он от кассирши ни на шаг не отходит. То ли любовь у них, то ли что-то другое. — Борец, говоришь? — потер затылок Тартищев. — Здоровый? — Здоровый! В тяжелом весе выступает. И на чемпионате пока без поражений идет. — Они что, все вместе держатся? — В цирке они появились каждый сам по себе. Сначала Лойс. Он приехал в Североеланск с группой борцов из Киева, где они выступали в местном цирке. Затем появилась кассирша. По паспорту она мещанка из Саратова. Похоже, что больна чахоткой, но это тщательно от всех скрывается. Калош прибыл совсем недавно, месяца полтора назад в компании с наездницей Ритой Адамини из Екатеринбурга, где они весьма успешно гастролировали. Рита дружит с Надеждой, поэтому Калош приближен к кассирше, к которой в цирке относятся настороженно, но ссориться боятся. По слухам, хозяин цирка спит с ней. Бр-р! — Иван передернул плечами. — Не знаю, что он нашел в этой драной кошке, да еще рыжей в придачу! — Рыжей? — удивился Тартищев и окинул Вавилова задумчивым взглядом. — А этот самый Лойс тоже, что ли, спит с ней? — Да ну их в пим дырявый[45], — махнул рукой Вавилов, — в таких подробностях я не разбирался. Думаю, это не столь важно. Главное, что эта дамочка выстроила их в колонну по одному и они готовы на все, что она им прикажет. — Ты думаешь? — глубокомысленно заметил Тартищев и покосился на окна. — Алешка где-то запропал. Отправился к своей бывшей хозяйке прояснить кое-какие обстоятельства и, видно, до сих пор проясняет. Голову бы только не потерял. — Не потеряет, — ухмыльнулся Вавилов, — парень он молодой, здоровый, красивый. Может, попробовать подослать его к Рябцевой? — А знаешь, это идея, — радостно встрепенулся Тартищев, — и я даже придумал, как его синяки на благое дело использовать. Некоторое время, склонив головы друг к другу, они тихо совещались, потом Тартищев одобрительно хлопнул Вавилова по плечу: — Думаю, она ничего не заподозрит! А Алешке внушим, чтобы стонал более убедительно. Он потянулся к сейфу, вытащил початую бутылку казенки и усмехнулся: — Вот уже который раз зарекаюсь заканчивать день выпивкой, — он подмигнул Вавилову, — но господь простит сие прегрешение, и как ты думаешь, почему? Иван недоуменно пожал плечами, полагая, что лучше промолчать. В правилах начальства было задавать каверзные, с тайным смыслом вопросы. Тартищев обычно отвечал на них сам и очень веселился, когда подчиненные мешкали с ответом. Предоставив ему это удовольствие, Вавилов проследил взглядом за тем, как водка заполняет собой граненые стопки, и поднял глаза на Тартищева. Тот взял одну из них в руки, вторую подал Вавилову. Выпив водку, Тартищев смачно крякнул, приложился носом к бублику и наконец пояснил: — Я ведь против своего слова не иду, а водки выпил потому, что вот-вот новый день начнется, а вчерашний уже два часа как за бортом остался. — И он показал Ивану свой брегет, стрелки которого отмеряли третий час ночи. И опять посмотрел на окна. — Нет, все-таки следует проверить, куда Алексей подевался. Дело в том… Быстро и эмоционально он объяснил Ивану, по какой причине Алексей отправился в столь поздний час с визитом к своей бывшей хозяйке. — Я съезжу. — Иван поднялся на ноги. — Погоди, — Тартищев махнул рукой, — вместе поедем. Так надежнее будет. Кто его знает, что там случилось? Он плеснул в ладонь водки и быстро протер ею голову. Вавилов вытаращил глаза от изумления. Тартищев расхохотался: — Ты что, голубь? Не знаешь разве, что от этого чуб богаче растет и мозги резвее работают? Первейшее средство. Я, к примеру, голову не успеваю брить. Волос у меня жесткий, никакие расчески не берут, потому с малолетства наголо меня стригли, иначе только конским гребнем мою гриву и расчесывать. Правда, до сих пор не знаю, они от водки так растут или все ж наследство батино? Они вышли из кабинета. Иван спустился вниз, а Тартищев остался наверху, чтобы опечатать свой кабинет. Это он исправно проделывал каждый день, вернее, каждую ночь, согласно инструкции департамента полиции, единственной, которую еще ни разу не нарушил. Дежурный унтер-офицер при виде Тартищева взял под козырек: — Спокойной ночи, ваше высокоблагородие! Федор Михайлович усмехнулся. — Твоими бы устами… — И замолчал на полуслове. Дверь в вестибюль управления открылась, и на пороге возник Алексей Поляков собственной персоной. — Где тебя носит? — произнес Тартищев сердито, но, разглядев его перевязанную руку, озадаченно покачал головой и посмотрел на Вавилова: — Что я тебе говорил? — Ничего особенного, — показал в улыбке зубы Вавилов, — еще, видно, не все пинки на заднице собрал. А шрамы, они мужика украшают. Главное, чтоб на тех местах были, которые дамам не зазорно показывать. — Ну что вы, право? — насупился Алексей. — Все вам шуточки. А я чуть всю физиономию о крыжовник не ободрал, пока с лестницы летел. — Успокойся, летун, шрам на роже мужикам всего дороже, — усмехнулся Тартищев, — давай поднимемся наверх, и там все подробно изложишь. — Он поднял ногу на первую ступеньку, но, видно, передумал, потому что развернулся и махнул рукой: — Поехали ко мне!— Я, вероятно, всего минут на десять опоздал. — Алексей отхлебнул чай из чашки и нацепил на вилку пластик ветчины. Быстро отправил его в рот и пояснил: — С обеда ничего не ел. — А кто тебе мешал, голубь мой, поесть как следует? — поинтересовался Федор Михайлович. — Нет, побежал искать приключений на свою голову. Так что прекрати тянуть купца за яйца! Говори, что узнал! — Изумруд, который носит на шее Мария Кузьминична, и вправду ей подарил Лабазников, где-то лет двадцать или чуть больше назад. Оказывается, все убитые старухи — его бывшие любовницы. — Получается, что каждой из них он дарил по изумруду? Разобрал для этой цели браслет и дарил? Но с какой стати неизвестный убийца гак настойчиво охотится за изумрудами? — Тартищев задумчиво потер шрам. — Возможно, с ними связана какая-то тайна? И старух он убивал только потому, что они его узнали? А кого они могли узнать из окружения Лабазникова? Того, кто в то время был рядом с ним и, значит, знал об этом браслете такое, чего не знали старухи или даже его ближайшие родственницы — дочь и сестра. — Он обвел пристальным взглядом Вавилова и Алексея, торопливо допивающих свой чай, и приказал: — Все, хватит с вас! — и крикнул заспанному Никите: — Убирай со стола, а то, смотрю, ужин уже резво перетекает в завтрак. Всему свое время, господа хорошие! — Время, поди, ложиться пришло, — пробурчал недовольно Никита, собирая на поднос чайные чашки, — а вы все разговоры долдоните. — Он с укором посмотрел на Тартищева. — Себя бы пожалели, Федор Михайлович! Разве можно сутки напролет не спать? Тартищев с досадой махнул на него рукой: — Ступай себе, еще полчаса, и спать двинемся. — И нетерпеливо посмотрел на Алексея: — А теперь с самого начала и подробно… Итак, ты очнулся…
…Очнулся он от пронзительного женского визга, исходившего от создания в длинной белой рубахе, державшего над ним керосиновый фонарь. Странным образом Алексей совсем не ощущал боли, и, когда его подняли и понесли, он подумал, что оказаться на небесах совсем даже не страшно. Только отчего у херувимов столь отвратительный голос? И эта керосиновая лампа… Херувим с керосиновой лампой? Что может быть нелепее… И эта мысль окончательно избавила его от вялости, охватившей все его тело, и позволила наконец понять, что голосящее создание — всего лишь Глафира, служанка Марии Кузьминичны, а на руках его несут конюх Федос и дворник Егор. Они то и дело оступались и чуть не уронили Алексея на ступеньках, все это время тихо переругиваясь между собой. Конюх был намного ниже дворника, и при переноске пострадавшего из палисадника в дом ноги Алексея, которые поддерживал Егор, то и дело оказывались выше головы. Так вот и внесли Алексея Полякова в спальню Марии Кузьминичны чуть ли не вверх ногами. На пороге их встретила сама хозяйка в такой же, как у Глафиры, длинной рубахе, с растрепанной седой косой поверх пуховой шали, накинутой на плечи. Алексея положили на высокую кровать. Он тут же утонул в перине, но тем не менее, пока Мария Кузьминична и прекратившая визжать Глафира возились с его левой рукой, он пересчитал головы склонившихся над ним слуг. Все были на месте, никто не пострадал… Он вздохнул с облегчением. — Что произошло, Мария Кузьминична? Вас пытались ограбить? — Ему показалось, что за него говорит кто-то другой, настолько собственный голос прозвучал слабо и невыразительно. — Ох, Алеша, — махнула рукой хозяйка, — я этого супостата уже сколько дней поджидаю. Последнее время успокоилась, думала, потерял меня из виду, ан нет! Появился, ирод, как раз сегодня, словно прознал, что я решилась в полицию пойти и рассказать про эти проклятущие камни. — Она деловито осмотрела перевязанную руку Алексея. — Гляди, как ладно получилось, точно в лазарете, а ведь кровищи было! Я уж думала, жилу какую повредил, а всего-то и делов, что кожу содрал. — Она ласково улыбнулась, отчего глаза-изюминки почти исчезли в складках ее лица. — Глафира поначалу шибко испугалась. Она ведь подумала, что я вместо Прошки ненароком тебя пристрелила из дробовика. Я ружье уже, почитай, месяц возле себя держу, с тех пор, как узнала, что убивец за его бывшими зазнобами охотится. — Чьими зазнобами? — уточнил Алексей, хотя уже понял — чьими. — Чьими? Известно чьими, — проворчала старушка, — Василия Лабазникова бывшими любовницами. Только это они были любовницами, — кивнула она в сторону темного окна, имея, очевидно, в виду кладбище, на котором теперь покоились ее бывшие соперницы, и с гордостью произнесла: — На мне он жениться хотел. Поэтому самый большой камень и подарил. — Так это, выходит, Прохор был? Сипаев? — поразился Алексей. — Но ведь его три года как на каторжные работы отправили. Мне только сегодня дочь Лабазникова, Анастасия Васильевна, рассказала эту историю. — Не знаю, что уж она тебе рассказала, — Мария Кузьминична осуждающе поджала губы, — но только без причины мужа не убивают. Прошка, говорят, ее любовником был. Да и как ему, красавцу такому, не стать ее любовником? Кудри чернее воронова крыла, глаза огнем горят, сам — кровь с молоком, так и кипит. Видно, цыганская кровь в нем играла, не иначе. А ловок был, а силен!.. Сам-то Василий Артемьевич шибко охоч был до скачек. На Троицу чаще всего их затевал. Или борьбу на поясах. Только Прошке ни в чем не было равных. Да и сызмальства было заметно, что он глаз на младшую, на Настю, положил. И она его по-особому выделяла, подсмеивалась над ним, вышучивала, но выделяла, как пить дать выделяла. К слову сказать, Василий Артемьевич и сам поначалу все его подзуживал, все его подначивал… Дескать, выиграешь десять скачек подряд или вчистую одолеешь всех на поясах, не задумываясь Настю за тебя отдам. Прошка взял и выиграл, да и пришел к нему требовать обещанную награду. А Василий Артемьевич при всем честном народе за живот схватился: «Ах ты, байстрюк! Ах ты, сураз несчастный! Ишь чего удумал!» Прошка промолчал, но после того словно белены объелся. — Мария Кузьминична вздохнула и приказала Глафире: — Принеси Алексею Дмитриевичу квасу! — и справилась заботливо: — Голова не болит? — Да нет вроде! — Алексей попытался подняться, но Мария Кузьминична надавила ему на плечо и удержала в постели. — Погоди, полежи немного! Сильно ты о землю ударился, мы уж думали, насмерть расшибся. — Мария Кузьминична, — Алексей с недоумением посмотрел на худенькую старушку, такую беззащитную на вид, — неужто вы его столько дней караулили? Почему ж в полицию не заявили? Хозяйка махнула рукой и рассмеялась: — Не привыкла я кого-то беспокоить. Папенька мой покойный хорошим охотником был. Я еще в девках с ним в тайге и дневала, и ночевала. Капканы ставили, белковали. Так что с двадцати шагов белке в глаз попадала. Конечно, убивать Прошку я не стала бы, но покалечить покалечила бы, — с неожиданным гневом произнесла она, — но ведь ушел, сураз, по крышам ушел… Видно, дрогнула рука, когда в окне его рожу увидела. — Это действительно был Прохор? — А кто ж еще? Кроме него, больше некому! Здоровый, ловкий. Я хоть и ждала, но, честно сказать, чуть со страху не заорала, когда он на подоконник запрыгнул. — Запрыгнул? На подоконник? Но ведь все окна закрывали ставни. Я сам видел, когда через огород пробирался. — Ну, во-первых, окна моей спальни с огорода не видны, а во-вторых, я намеренно просила не закрывать их на ночь. — Смелая вы женщина, Мария Кузьминична, — озадаченно произнес Алексей, — не каждый мужчина решится на такой поступок. — Конечно, я понимаю, что поступила легкомысленно. Но я ведь не знала точно, когда он появится, потому и в полицию не пошла. В случае чего они бы месяц у меня здесь сапожищами стучали, табаком своим зловонным все бы задымили, потом корми их, пои… Нет уж, Алеша, мы своими силами отобьемся. Я ведь не одна с ружьем сидела. Всех своих лакеев снарядила на всякий случай. Поэтому, как только Кусай залаял, я сразу поняла: чужой приближается. Да он даже не залаял, а взревел будто, когда на разбойника этого бросился. Видно, чуял, что смерть к нему пришла. А потом тихонько взвизгнул — и все! По правде, я не думала, что Прошка Кусая убьет. Он хоть и кинулся на него, но достать бы не достал. Мы ведь нарочно цепь укоротили, чтобы Прошка спокойно на крыльцо поднялся. — Мария Кузьминична, что за безрассудство! — возмутился Алексей. — В вашем ли возрасте в засадах сидеть, если говорите, все лакеи были вооружены. Что ж не взяли этого Прохора тепленьким? Сам же в руки шел? — Нет, Алеша! — покачала головой старушка. — Я должна была отомстить! Я, может, об этом уже двадцать лет мечтаю, с тех пор, как похоронили Василия Артемьевича. Ведь это его точно Прошка в Провал сбросил, когда узнал, что мы собираемся обвенчаться. Василий Артемьевич уже и кольца купил, и день назначили… А за три дня до венчания он его взял и утопил. Думал, видно, что Настя тут же на шею ему бросится… А она не бросилась, за другого вышла… — Старушка промокнула глаза платочком. — После этого он еще больше взбесился. Но одному я рада, до клада он так и не добрался… — Не добрался? До клада? — поразился Алексей. — Что еще за клад? Лабазников же разорился подчистую? — Разорился, да не совсем, — усмехнулась Мария Кузьминична. — Кое-что осталось. И знать никто не знал, куда он остатки, и немалые, от кредиторов припрятал. Только шутил, бывало: «Ничего, Марьюшка, на черный день хватит, да еще Насте на приданое останется… А что пропало, то пропало, не жалей. Нового еще больше наживем!» — Мария Кузьминична, всхлипнула. — Широкой души был человек! — Ну а при чем здесь изумруды? — А это только господь ведает, при чем, — пожала плечами хозяйка, — но одно знаю твердо: когда Василий Артемьевич камень мне подарил, слово взял, что я его ни за какие деньги никому не отдам. Вот я и храню его уже столько лет и от Прошки спасаю. — Как вы думаете, вы его ранили? — Не знаю. Он вскрикнул после выстрела, а может, стеклом посекло… Днем лакея пошлю на крышу. Если ранила, то кровь будет… — Она вздохнула. — Видно, совсем стара стала. Я ведь ему по ногам целилась. Но не попала. Слишком резво он по крыше побежал. С раненой ногой так не бегают. — А почему он по крышам скрывается? — А ему все равно, что по крышам, что по земле. С детства как обезьяна по деревьям прыгал, запросто с одного на другое перескакивал. — Обезьяна? — опешил Алексей. — Он что, похож на обезьяну? — Да нет, не похож, — улыбнулась Мария Кузьминична, — просто цепкий больно да шустрый. Я как-то раз на ярмарке обезьянку видела. Она от хозяина своего, шарманщика, на дерево сбежала. Так два часа ловили. Руки у нее длинные, раскачается — и с ветки на ветку, с ветки на ветку… Ну точно Прошка в детстве, только с хвостом. Он на любое дерево не карабкался, как обычно мальчишки делают, а на одних руках поднимался. Вот и говорю, обезьяна, он и есть обезьяна.
Глава 21
— Получается, что Прохор Сипаев жив, но вот здесь, — Тартищев ткнул пальцем в одну из бумаг, лежащих на его столе, — черным по белому написано, что он скончался от гангрены еще в сентябре прошлого года. Ноги ему отдавило рухнувшей породой. Умер он в тюремном лазарете, поэтому ошибка исключена. — Мария Кузьминична тоже не утверждает, что это был именно Прохор. Лица его она не успела разглядеть. Но о браслете знал только Прохор. Потом повадки, ловкость, непомерная наглость, в конце концов. Очень похоже, Федор Михайлович, очень похоже. — В волнении Алексей поднялся с дивана. — Мне что-то подсказывает, что без Прохора здесь не обошлось. — В том-то и дело, что не обошлось. Но был ли убийцей Прохор или кто-то ловко под него подстроился?.. — Тартищев внимательно посмотрел на Алексея. — Как ты думаешь, Синицына тебя обманывала, когда говорила, что никогда не собиралась замуж за Сипаева? — Нет, я уверен, что не обманывала. Она про его взгляд вспомнила и даже передернулась от отвращения. Сыграть так невозможно. По-моему, она очень искренняя и порядочная женщина, — добавил Алексей тихо, — и очень красивая. — Да уж, — неожиданно смутился Тартищев, — хуже нет, когда под подозрением такие красивые женщины. — Он искоса посмотрел на Алексея. — Она случаем ничего тебе не рассказывала? — Что именно? — удивился Алексей. — Она, кажется, честно на все вопросы ответила. — Да нет, — замялся начальник уголовного сыска, — не жаловалась она на меня? — Жаловалась? — поразился Алексей. — С чего бы ей жаловаться? Малаша, служанка ее, правда, что-то про этажерку упоминала… — Вот паршивка, — улыбнулся Тартищев сконфуженно, — далась ей эта этажерка… — Он переложил бумаги со стола в сейф. Затем поднялся из кресла, заложил руки за спину и несколько раз прошелся от стола к окну и обратно. Алексей молча провожал его взглядом: туда-сюда, туда-сюда… Тартищев искоса посмотрел на него. — Кости не болят после вчерашнего? Алексей улыбнулся: — Есть немного, но терпимо. — Это хорошо, что терпимо. — Тартищев вновь смерил его взглядом и с ожесточением потер затылок. — А вот у меня что-то голова сегодня трещит, словно не ты, а я с лестницы свалился. Или, говорят, дурная голова с утра подзатыльник чувствует? — Он вернулся в кресло и, вытянув ноги, слегка расслабился, что позволял себе крайне редко, в минуты нечастых душевных откровений. — Иван с утра по цирку работает. Там, похоже, очень интересная компания собралась. И хотя я не люблю дела политические, но здесь больше уголовщиной пахнет, чем политикой. Поэтому следует копнуть чуть глубже, чем мне до этого представлялось. Думаю, Ольховскому мы опять перебежим дорогу, но где наша не пропадала! — Он хлопнул ладонью по столу. — Хватит уже об этом. Дождемся Ивана. Сегодня они в паре с Корнеевым работают. А Потехин пасет Изю Фейгина. Чует мое сердце, что и вправду не обошлось ограбление без еврейчика. С утра его видели в сквере неподалеку от магазина. Прогуливался с собачкой, а живет аж за десять кварталов от него… — Зачем ему это? — А видно, самолюбие потешить хочется. Вон, дескать, мы какие! Смелые и лихие! Только похищенное надо еще в деньги превратить, продать… Сейчас они покупателей бросятся искать, скупщиков краденого, а так как в этих делах лопухи полные, обязательно засветятся. А нам бы только за кончик веревочки ухватиться, а там уж мы его не выпустим… — Но почему они не могли проделать это с меньшим шумом, зачем было устраивать взрывы? — Потому что спешили очень, Алеша, — вздохнул Тартищев, — опытных взломщиков сейфов среди них нет, поэтому решили воспользоваться динамитом. — Он покачал головой. — Надо ж додуматься было до подобной заразы! Весь заряд в кулаке умещается, а беды сколько наделал. Говорят, в столице это уже не в диковинку — бомбы динамитные в людей метать. Не приведи господь, если подобная мода и до нас докатится. — Он широко перекрестился. — Ас виду ничего особенного. Вроде куска мыла, а дел-то натворили… — Федор Михайлович, — Алексей сделал попытку перевести разговор в другое русло, — наверное, мне следует съездить к Синицыной и рассказать о ночном происшествии. И о том, что найден шестой камень. И посмотрю, какое впечатление произведет на нее это сообщение. — Возможно, ты прав, — достаточно неопределенно ответил Тартищев и, взяв браслет в руки, разобрал его на составные части и заменил фальшивый камень на настоящий. Затем взял в руки лупу и внимательно рассмотрел каждую деталь. И, оторвавшись наконец от созерцания злополучной безделицы, ставшей причиной смерти почти десятка человек, недоуменно хмыкнул. — Кажется, тут и вправду что-то изображено. Смотри, — он пододвинул верхнюю часть браслета Алексею. — Я поначалу думал, что это орнамент, а нет, приглядись внимательнее. Очень уж этот рисунок напоминает священную для местных жителей гору Каштулак. Вспомни, Синицына говорила, что в предсмертной записке отца тоже что-то про эту гору упоминалось… Я думаю, не случайное совпадение… — Тартищев ткнул пальцем в рисунок. — Вот они, пять вершин, причем на рисунке, как и в действительности, третья вершина слева — самая высокая. Только вот не пойму, что это за кружок такой на ней изображен? — Может, вход в пещеру отмечен? — Может, и вход, — согласился Тартищев, — только почему крест-накрест перечеркнуто? Или это знак, что именно в этом месте спрятан клад? — Не думаю. Слишком все просто. Как говорят, на дураков рассказ. Стал бы Прохор тогда гоняться за изумрудами, если бы разгадка была только в верхней части браслета. — Алексей склонился над украшением и ткнул пальцем в его нижнюю часть. — Обратите внимание на этот значок, Федор Михайлович. Тоже окружность, равная по величине верхней, но крестик находится внутри ее и, в отличие от первого, не косой, а прямой. Да, а здесь что-то, кажется, нацарапано. — Алексей потянулся за лупой и через мгновение радостно вскрикнул: — Посмотрите, Федор Михайлович, тут цифры выцарапаны, наверное, иглой. Кажется, тридцать восемь или пятьдесят восемь… Тартищев живо перехватил у него лупу и браслет. Несколько мгновений пристально всматривался в едва различимые цифры. Потом с одобрением посмотрел на Алексея: — Глазастый! Действительно пятьдесят восемь. — И взял в руки изумруд, принадлежавший Марии Кузьминичне. — А вот главного не углядел. Все-таки, чует мое сердце, разгадка в этом камне. — Он перекрестился, достал из сейфа кинжал с длинным узким лезвием, поддел камень и отделил его от серебряного основания. Алексей вытянул шею от нетерпения, а Тартищев недоуменно покачал головой. — И здесь тоже крестик. Как раз между нижним и верхним рисунком. Очень грубое изображение, но чем-то смахивает на католическое распятие. Да-а, — протянул он озадаченно, — сплошные крестики, а в итоге — сплошные нолики. Китайская грамота, да и только. — Вряд ли это китайская грамота. Думаю, люди сведущие быстро догадаются, что к чему. И первая среди них — Анастасия Васильевна. Тартищев взял в руки кинжал и проделал ту же операцию с остальными камнями. Но ничего на этот раз не обнаружил. Он разочарованно покачал головой: — Пусто. Выходит, что рисунок на центральном камне в самом деле что-то означает. Но не так все просто, Алеша, как ты предполагаешь. Лабазников никогда в простачках не ходил. И я совсем не уверен, что эти рисунки действительно указывают дорогу к кладу. Вернее всего, это последний в его жизни розыгрыш. А Василий Артемьевич горазд был на подобные шутки, зачастую очень злые и обидные. — Тартищев вновь вольготно развалился в кресле. — В свое время много разных слухов роилось вокруг его гибели, в том числе и тот, что Прохор его якобы с обрыва сбросил. Я в то время только начинал работать в Североеланске. Этим Делом более опытные агенты занимались, но точно знаю, Прохора спасло то, что обнаружили предсмертную записку Лабазникова. — Не вяжется здесь что-то, Федор Михайлович, — продолжал стоять на своем Алексей, — зачем ему было затевать эту историю с женитьбой, договариваться о венчании, покупать кольца… Я не думаю, что Мария Кузьминична обманывала меня. Лабазников настроен был серьезно. — А по-моему, у него от постоянных пьянок в голове что-то сдвинулось. И все эти разговоры, о кладе в том числе, чистейший бред сивой кобылы. Послушай, что я тебе расскажу про папеньку Анастасии Васильевны и несостоявшегося жениха твоей бывшей хозяйки. — Тартищев усмехнулся. — Колоритная была личность, ничего не скажешь. В то время, когда он по-особому сильно гусарил, любимым местом разгула местных купцов был трактир «Яр» по Моховому переулку. Занимал он целых два этажа и принадлежал купцу Курчатову. Сейчас его и в помине нет. Лет десять назад он полностью выгорел. Говорят, цыгане его подожгли в отместку за то, что один из завсегдатаев надругался над певицей из цыганского хора, а потом ославил ее перед гуляющей публикой, что она, мол, за деньги ему отдалась. Но это к делу не относится, — махнул рукой Тартищев. — Словом, был «Яр» местом такого разгула, о котором в других трактирах и не помышляли. В отдельных кабинетах отводили душу и купеческие сынки, и их папаши с бородой до пупа. Иной раз загуляют на неделю, а потом жалуются с похмелья: «Ох, трудна жизнь купецкая: день с приятелем, два с покупателем, три дня так, а в воскресенье разрешенье вина и елея — и к „Яру“ велели…» Говорят, это Лабазников ввел обычай — начало каждого дела в трактире обмывать. Впрочем, завершение его тоже хорошо отмечали. Бывало, по неделе гулеванили. Из одного трактира в другой переходили, но начинали гульбу непременно в «Яру», на верхней его половине, а заканчивали на нижней — в подвале. Окон там не было. Духота и вонь от табака, газа, сапог и кухни стояла страшенная. Песни, ругань, пьяный гогот, но женщины туда не допускались. Разговаривать было невозможно, орали друг другу на ухо. Народу всегда — прорва. А к вечеру и вовсе яблоку негде упасть. И все потому, что порции там были огромные, а цены — аховые. Сам посуди: водка — рубль бутылка, разные там портвейны, мадера, вина лиссабонские московской фабрикации от рубля или чуть выше, шампанское в пределах двух рублей… Сам Лабазников сильно любил побезобразничать спьяну. Устроит мордобитие или разгром в трактире и только спрашивает: «Скольки?» Вынет бумажник, заплатит и вдруг ни с того ни с сего хвать бутылку шампанского — и по зеркалам. Шум, грохот, а он за живот от смеха хватается. Набежит прислуга, буфетчик..: А он опять спокойно достает бумажник и спрашивает: «Скольки?» Платит не торгуясь и снова бутылку — хрясь о прилавок! — Тартищев поморщился. — Форменное скотство, конечно, но деньги — великая сила! Многое списывалось на его веселый нрав и широту души. Пока, конечно, деньги платил. — Вы что ж, это все своими глазами видели? — удивился Алексей. — А как же, — усмехнулся Тартищев — Я ведь околоточным начинал в свое время. Босота разная меня сильно боялась. Рука у меня тяжелая, а если еще и пинка отвешу, то надолго, скажу тебе, запоминалось. Так что, бывало, издалека заметят, и понеслось по околотку: «Турок, турок идет!» А почему «турок», до сих пор не пойму, видно, из-за усов да головы черной. Она ж у меня как осмоленная была. — А Прошку встречали? — Честно сказать, не помню, если б знать наперед, что понадобится, обязательно запомнил бы. — Федор Михайлович вновь взял в руки браслет, внимательно оглядел его и отложил в сторону. — Ты на всякий случай крестики эти срисуй, вдруг пригодится, хотя, на мой взгляд, эта история с кладом выеденного яйца не стоит. — Он задумчиво посмотрел в окно и неожиданно горестно вздохнул: — Гнусное это дело, Алексей, в прошлом копаться, почему-то всякая дрянь вспоминается, словно и не было ничего хорошего. К примеру, тот же Лабазников как-то возвращается после нескольких дней запоя ночью с приятелем на лихаче. Ему отворяют ворота, а он: «Не хочу в ворота, ломай забор!» А забор сажени три высотой из ошкуренных бревен. Но сам знаешь, слово хозяина крепко, а кулак и того крепче. Делать нечего. Затворяют ворота, ломают забор, и его степенство победоносно въезжает во двор. И никакого тебе сожаления. Если закусил удила, так надолго. Рассказывают, как-то жена стала его уговаривать в бане помыться, чтобы душу смягчить и от пьяного угара избавиться. Так он велел ей вместо бани погреб истопить. И она, ничего не попишешь, приказала в погребе печку поставить и спешно в баню его переделать. — Тартищев вернул браслет в кожаный мешочек и серьезно посмотрел на Алексея. — Интересное дело закручивается, сынку. Старухи, Дильмац, Казначеев… и везде — странный человек с повадками обезьяны. Мамонт ли это, Прохор или кто-то третий, кто под них славно косит. Сильный и ловкий… Думаю, что и тот тип, что висел на кладбищенской ограде, тоже каким-то образом в эту компанию вписывается. Пока не знаю как, но чувствую, что это звенья одной цепочки… Только надо их по порядку разложить, а потом свести воедино. — Может, попробовать поймать убийцу на приманку? — предложил Алексей. — Попросим Анастасию Васильевну отнести браслет Басмадиодису. — И что это даст? — осведомился Тартищев. — Убийца вряд ли знает, что ювелир замешан в этом деле. Иначе он давно бы выследил Синицыну. Сам говоришь, браслет вернулся к ней по ошибке. — Но, возможно, в магазине попытаются исправить свой промах и направят браслет по правильному адресу. И тогда мы узнаем, кому на самом деле Дильмац хотел подарить браслет. — Вряд ли грек захочет исправлять ошибку, — скривился Тартищев. — Дильмаца уже нет в живых, кто его проверит. Скорее всего он просто его прикарманит. — А если поговорить с приказчиком, припугнуть его или заплатить немного, пусть вспомнит, по какой такой причине перепутал адрес. Может, сам Дильмац не правильно его записал? — предположил Алексей. — Но только я теперь не пойду в магазин. Меня там слишком хорошо запомнили. Пусть Иван попробует. У него это хорошо получается. — Ну что ж, — произнес задумчиво Тартищев, — попытаться стоит. Ивана он не знает, а ты в магазине достаточно засветился… — Он покачал головой. — Но тебе тоже придется поработать как следует. В любительских театрах не приходилось раньше играть? — Приходилось, — усмехнулся Алексей. — У нас в имении летом мы часто домашние спектакли ставили. Мольера играли, Шекспира, Шиллера, да и сами кое-что сочиняли. — Ну, значит, сам бог велел тебе в одном спектакле поучаствовать. Слушай сюда… — Тартищев достал из сейфа лист бумаги. — Дело в том, что Надежда Рябцева, кассирша из цирка…Все вокруг насквозь промокло от дождя. Под ногами чавкала грязь, деревья стояли понурые, с обвисшими ветвями и с радостью низвергали водопады на голову неосторожного прохожего, избавляясь от избытка влаги. Алексей аккуратно свернул промокший насквозь дождевик и перебросил его в руки кого-то из агентов — кому именно, в темноте не различишь. Из-за низко спустившихся на город туч тьма стояла кромешная. Ближайшие деревья просматривались хорошо, стоявшие чуть дальше намного хуже. Алексей пересек поляну и почти на ощупь вышел на утоптанную тропинку, но сейчас всю в сплошных лужах и скользкую. Впереди возникли смутные очертания забора, а за ним — дома. Невдалеке послышался тихий мужской кашель. На мягкой, влажной траве шаги Алексея едва ли были слышны. Но он пошел осторожнее. Мужчина вновь кашлянул, но приглушил кашель носовым платком или рукавом. Алексей сделал еще несколько шагов в сторону и вскоре разобрал маячившую рядом с тропинкой тень. Он встал за дерево и пригнулся. В этот момент мужчина повернулся в его сторону. В темноте его лицо должно было казаться белым пятном, но оно оставалось темным. Алексей облегченно вздохнул. Человек был в маске. Пока все шло как по маслу. Алексей прислушался, поискал глазами второго, но никого не обнаружил. И это тоже говорило о том, что все идет, как задумывалось… Прижавшись к дереву, он стал ждать. Через некоторое время на невидимой тропинке послышались легкие шаги. Явно женские. Стоящий вблизи Алексея мужчина пошевелился. Темнота была настолько густой, что на нее, казалось, можно было опереться. Женщину Алексей поначалу не разглядел, только чуть позже на тропинке возникли нечеткие очертания ее высокой фигуры, вероятно, оттого, что одета она была в светлую одежду. Что-то в высокомерной посадке ее головы показалось ему смутно знакомым. Но в этот момент мужчина сделал ей шаг навстречу, и Алексей обратился в слух. Две темные фигуры как бы соединились. Несколько секунд стояла мертвая тишина. Затем раздался мужской голос, сильно измененный, подумал Алексей, потому что звучал он слегка неестественно: — Стой, девка, не шевелись! Вякнешь что, получишь пулю в лоб. Давай сумку. Женщина застыла на месте. На мгновение Алексею стало ее жалко. Он даже представил тот ужас, который она испытывает, оказавшись один на один с грабителем всего в двух шагах от дома. Она стояла совершенно неподвижно, и Алексею почудилось, что он слышит ее хриплое дыхание — будто кто-то водил напильником по мягкому дереву. — Голько пикни, — опять пригрозил мужчина, — все мозги вышибу! Женщина не издала ни звука. И не сдвинулась с места. — Не бойся, у меня твои финажки не залежатся, — послышался сухой смешок. Алексей обеспокоенно оглянулся на лес. Там было тихо, но он знал, что не менее пяти пар глаз наблюдают за происходящим на тропинке. Но агент почему-то до сих пор не произнес условную фразу, а стал рыться в женской сумке. Затем он спрятал что-то за пазуху. События на тропинке явно развивались не в том направлении… Алексей громко кашлянул и вышел на тропу сзади грабителя. Тот резко повернулся к нему, и в грудь Алексею уставился револьвер. Но рука грабителя, видно, от волнения ходила ходуном. Недолго думая, Алексей выбил оружие у него из рук, а следующим приемом перебросил мужчину через себя. Грабитель шлепнулся в лужу, мгновенно вскочил на ноги, но теперь в его руке был нож, который он выхватил из-за голенища сапога. «О черт! — подумал Алексей. — Мало ему, что ли?» — И, заломив нападавшему руку за спину, вырвал у него нож и забросил в кусты. Грабитель заскулил от боли и грязно выругался. Алексей уложил его на траву, лицом вниз. Связал ему руки припасенной для этой цели бечевкой и, склонившись, прошептал: — Успокойтесь уже! Он повернулся лицом к женщине и перебросил ей сумку, которую отобрал у грабителя. Затем сунул ему руку за пазуху и тут вдруг услышал чей-то яростный крик. И в следующее мгновение его так звезданули в ухо, что он чуть не перекувырнулся через голову и с шумом полетел в мокрые кусты, успев подумать, что планом Тартищева оплеухи не предусматривалось…
Глава 22
— Нет, ты невыносим! — послышался ему сердитый шепот, принадлежавший женщине. — Что ты кидаешься на человека, не разобравшись, в чем дело? — Когда мне было разбираться? — виновато прогудел мужской голос. — Я снизу услышал шум, бросился в гору, вижу, дерутся, ну я ему и заехал… — Он меня спас от этого громилы, — заговорила вновь женщина, — а ты его чуть не убил! — Чуть-чуть не считается! — успокоил ее мужчина. — Парень здоровый, живо очухается! Только зря ты его домой велела принести, надо было извозчика нанять и в больницу отправить. Так безопаснее. — Ничего подобного, — отрезала женщина, — там сразу в полицию заявят, а тебе хочется иметь дело с полицией? — Ладно, тебе виднее, — уступил мужчина. Говорил он медленно, слова растягивал, и Алексей различил в них явный малороссийский акцент. Он огляделся по сторонам. После удара по уху он несколько смутно воспринимал происходящие с ним события. Но хорошо помнил, что его несли на руках какие-то вынырнувшие из темноты мужчины. Внесли в дом, затем в эту темную комнату, судя по всему спальню, свет в которой не зажигали. Женщина и ударивший его мужчина все это время находились рядом, в соседней комнате, и, видимо, что-то оживленно обсуждали, но что именно, Алексею поначалу из-за шума в ушах разобрать не удалось. Потом шум исчез, и он понял, что женщина сердится. И сердится из-за него. А мужчина оправдывается. И чувствует себя не очень уютно. Но железные нотки в голосе женщины были Алексею уже знакомы, как и сам голос, и он с облегчением подумал, что первую часть плана выполнил без сучка и задоринки, а оплеуха в счет не идет. У него, похоже, привычка вырабатывается — получать их при каждом удобном случае. Он выпростал руку из-под колючего суконного одеяла, судя по всему солдатского, и постучал кулаком в стену. Тотчас распахнулась дверь и на пороге возник высокий усатый человек. Он подошел к кровати и помог Алексею подняться на ноги. — Что, оклемался? — произнес он насмешливо, подставляя ему руку, и тут же, понизив голос, добавил: — Ты уж, хлопче, прости, не рассчитал я… Уж больно рассердился! — Он оглянулся на дверь и в полный голос произнес: — Пойдем чай пить и знакомиться, — и протянул свободную руку, — отзываюсь я на Эдварда Лойса, но это у меня цирковое имя, а по паспорту я — Григорий. Григорий Яровой. — Так вы борец? — поразился Алексей. — Тот самый?! Чемпион мира?! Борец слегка поморщился. — Тот самый. Но давай без титулов. Надежда страшно этого не любит. — А кто это — Надежда? — Надежда? — переспросил борец. — А вот сейчас узнаешь. Они вышли на свет и очутились в уютной гостиной с кожаными диванами, широкими креслами, фикусом в углу и овальным столом, накрытым белой кружевной скатертью. Лампа под зеленым абажуром, висевшая над столом, освещала лишь центральную часть комнаты, которая по углам утопала в полумраке. Женщинаподнялась к ним из-за стола, на котором все было готово к чаю. Тень от лампы падала ей на лицо. Но волосы были освещены, и они были ярко-рыжего, почти огненного цвета, а затем Алексей увидел ее глаза и чуть не задохнулся от волнения. На фотографии они были темнее и строже, а здесь весело улыбались. — Ну, что, мой юный герой, я вижу, вы окончательно пришли в себя, и надеюсь разделите нашу компанию за скромным поздним ужином, — произнесла она слегка нараспев и протянула ему руку, которую он не преминул тут же поднести к губам и прижаться к ней в долгом поцелуе. Борец за его спиной выразительно кашлянул, и женщина, потрепав Алексея за вихор, произнесла, улыбаясь: — Давайте знакомиться. Как вас зовут? — Алексей Поляков. Служу в управлении полиции… Борец озадаченно крякнул и посмотрел на женщину, но она, кажется, даже ухом не повела на подобное известие, а протянула в ответ руку и произнесла весело: — А я — Надежда Рябцева, всего лишь кассир в цирке. — Она повернулась к борцу: — А это… — Мы уже познакомились, — прервал ее борец. Его настроение после того, как Алексей назвал себя, явно ухудшилось. — Что ж, прекрасно! — Женщина зябко поежилась и стянула на груди концы пуховой шали. — Сегодня такая отвратительная погода, что в самый раз попить горячего чая с вареньем. А может, все-таки вина? — Она опять рассмеялась, слегка закинув голову назад. — Да-да, непременно вина! За мое счастливое спасение! Григорий, — она посмотрела на борца, — вы не могли бы достать нам пару бутылочек чего-нибудь приличного? — И объяснила Алексею: — Обычно я дома не держу вина, но по такому случаю просто грех будет не выпить! — Надежда… — борец осуждающе покачал головой, — я думаю… Женщина махнула рукой. — Прекрати, я наперед знаю, что ты думаешь! Могу я позволить себе маленькое исключение из правил? — И уже строго приказала: — Иди, делай, что я велела! Григорий ничего не ответил, по-солдатски щелкнул каблуками, сделал «кругом» и вышел. — Алеша… Можно я буду называть вас Алешей? — справилась она, присаживаясь на диван рядом с ним. Алексей едва сдержался, чтобы не отодвинуться, настолько его поразило ее внезапное превращение. На свету женщина смотрелась значительно старше, лет этак под сорок. Продольные морщины избороздили ее лицо — серое лицо очень уставшей и больной женщины. Покрытые жестким, хотя и редким темным пушком скулы явно излишне выдавались над впалыми щеками, под прекрасными когда-то глазами — мешки, а кончики губ, когда она не улыбалась, печально опускались вниз. Да и всем свои обликом она напоминала ворону, печально поникшую под проливным дождем на деревенском заборе. Женщина, видно, что-то прочитала в его глазах, потому что еще плотнее закуталась в свою шаль и смущенно произнесла: — Вы меня так разглядываете… Право, я неловко себя чувствую. Алексей нервно закашлялся. И виновато посмотрел на нее. — Вы меня не узнали? — Вас? — опешила женщина. — Разве мы раньше встречались? Алексей прочитал испуг в ее глазах, но это продолжалось всего лишь мгновение. Тотчас выпрямившись, она окинула его высокомерным взглядом, а затем уже более основательно прошлась им по лицу Алексея. — Этого просто не может быть! Очевидно, я похожа на кого-то из ваших знакомых. — Нет, я не ошибся. У меня хорошая память на лица. «И на фотографии», — добавил он уже про себя. — Мы с вами определенно встречались. — Он отвел взгляд в сторону и уставился в пол, а потом с выражением сильнейшей муки на лице вновь посмотрел ей в глаза. — Год назад в Санкт-Петербурге, недалеко от Английского клуба… Помните? Я остановил тогда пролетку, чтобы вас не схватили… Ну вспомните же… Жандарм бежал за вами… — Господи! — Она поднесла руки ко рту и потрясенно воскликнула: — Так это вы?! Молоденький подпоручик! Но как вы здесь… — Она схватила его за руки. — Вас наказали? — Конечно. — Он поправил галстук, потому что ему на самом деле стало душно, — Североеланск — почти ссылка для меня, причем я даже не знаю, закончится ли она когда-нибудь. — Бедный вы мой. — Она пододвинулась к нему, обняла за плечи и притянула к себе. Женские пальцы впились в его затылок, горящие глаза приблизились вплотную к его лицу, и она прошептала, задыхаясь: — Значит, вы страдали из-за меня? Вы такой чистый, неиспорченный мальчик, видимо, из хорошей семьи… Вы бросились мне на помощь. — Она на мгновение впилась в его рот сухими горячими губами. Тут же оторвалась от него, слегка откинула голову и, нервно облизав губы, торопливо произнесла: — Вы сами не понимаете, что вы сделали. В тот момент вы спасли меня от виселицы. — Она на пару вершков отодвинулась от него и погрозила пальцем: — Надеюсь, вы не продадите меня? Как вы поняли, я здесь под чужим именем. — Григорий тоже под чужим? — А это вам уже ни к чему, — произнесла она мягко, но взгляд у нее стал более напряженным. — Вполне достаточно, что вы узнали меня. Думаю, мое настоящее имя для вас тоже не секрет? — Да, вы — Александра Завадская. Вы покушались на жизнь великого князя и шефа жандармов. И к тому же я знаю, что впоследствии вас судили и отправили в Тару. И еще… вы потеряли ребенка. Александра болезненно поморщилась и отстранилась от него. — Да, борьба за идеалы требует жертв. Люди не понимают нас и осуждают порой, но все больше и больше лучших из лучших становятся в наши ряды, Алеша. И им не страшны ни каторга, ни тюрьмы. Они знают, что их участь — погибнуть в борьбе с царскими сатрапами, но, если моя смерть хотя бы на миг приблизит светлое будущее, я готова умереть хоть сейчас. Глаза ее полыхнули странным огнем, а взгляд прошелся выше головы Алексея и уставился в окно. Вероятно, в ночной темноте ей виделись проблески того самого светлого будущего, за которое она могла умереть в любой момент. «Или убить того, кто встанет на пути к нему», — подумалось вдруг Алексею. Но он отогнал от себя эту мысль. Эта женщина достойна была самого непритворного восхищения, и он не упустил возможности выразить его. — Я искренне преклоняюсь перед вами, Александра. — Он взял ее руку и поцеловал. — Вы такая хрупкая и нежная… Невозможно поверить… — Он опять поцеловал ее руку, от которой пахло табаком и лекарствами. — Скажите, чем я могу помочь вам… Я, знаете ли, мало что умею, но всеми силами… — Он опять потянулся к ее руке, но Александра освободила свою ладонь и положила ему на лоб, заставив его задрать подбородок. — Посмотрите мне в глаза! — сказала она повелительно. Черные пятна зрачков сузились, хотя она продолжала улыбаться. Только улыбка стала более напряженной, будто приклеенной на полоску блестевших в тусклом свете зубов. Алексей нервно сглотнул. Александра сняла руку у него со лба и тоже нервно рассмеялась. — В молодости мы все готовы к подвигу, но если вся жизнь становится подвигом, это мало кто выдерживает. Именно такие мальчики, как вы, совестливые и искренние поначалу, ломаются в первую очередь. Нет, Алеша, я не хочу, чтобы вы считали меня источником ваших бед. Подумайте, прежде чем делать подобное заявление. — Но я очень много думал об этом… Я готов буквально на все… Я восхищен вами… и хочу быть рядом. Конечно, если вы позволите… — Он вновь взял ее за руку. — Я ведь даже нарисовал ваш портрет. Только я не видел ваших волос, поэтому на портрете они темные… Завадская расхохоталась. — Они на самом деле темные, а выкрасила я их после побега с каторги. Жутко ядовитый цвет, но кое-кому очень нравится, — произнесла она слегка кокетливо, но взгляд ее по-прежнему оставался напряженным. И Алексею вдруг показалось, что с ним играют в кошки-мышки, правда, лениво, без азарта, но роль кошки отвели явно не ему… — Хорошо, — произнес он с обидой, — если вы меня отвергаете… Возможно, вы не верите мне? Из-за моей службы? Но, честное слово, я совсем ею не дорожу! Я могу уйти хоть сейчас. Вы только скажите! — Ну что вы, Алеша! — Завадская ласково посмотрела на него. — Зачем же так резко! Просто я боюсь, что вы быстро во всем разочаруетесь и я стану виновницей ваших разочарований. — Но я могу быть полезен вам. — Алексей вскочил на ноги. — Наша вторая встреча не случайна. Видно, там, — он ткнул пальцем в потолок, — все это давно определено. Иначе мы бы просто разминулись. Я ведь по чистой случайности, из-за дождя, задержался у приятеля. И вы наверняка тоже совершенно случайно оказались на этой тропинке одна. — Да, — удивленно произнесла Завадская, — я действительно никогда не хожу по этой тропинке одна. Но извозчик умудрился застрять в канаве, и мы с Григорием битый час помогали ему оттуда выбраться, пока я окончательно не вымокла и не замерзла. Тогда Григорий отправил меня домой. Но вам не кажется, что грабитель знал, что я буду возвращаться одна, и поджидал именно меня, потому что по этой тропке даже днем мало кто ходит? — Вы наверняка ошибаетесь, — возразил Алексей, — возможно, он поджидал первого, кто попадется. Не выйди я от приятеля чуть позже, вполне мог оказаться на вашем месте. — Но тем не менее вы очень удачно появились, как раз вовремя, иначе я просто бы умерла со страху! И вы так ловко уложили его! А ведь у него и револьвер был, и нож… — Когда-то я тоже увлекался французской борьбой, — смутился Алексей, — даже из дому убежал в пятнадцать лет. Полтора года скитался с одним цирком. Там и научился кое-чему. Чемпионских лент не заработал, но зато встречался со многими борцами. Правда. Григория вижу впервые. — Вы убегали из дома?! — изумилась Завадская. — И ваши родные не искали вас? — Конечно же, искали, а я слишком поздно понял, что натворил. Отец нашел меня в Саратове и даже за уши не отодрал, просто сказал, что матушка чуть не умерла после моего исчезновения. — А сейчас ваша матушка здорова? — Слава богу, здорова! После смерти отца никуда не выезжает, живет в нашем имении под Смоленском. Завадская с интересом взглянула на Алексея, хотела что-то еще спросить, открыла было рот, но в этот момент на пороге возник Григорий. Многозначительно посмотрев на Завадскую, он скрылся за дверью, которая вела из гостиной в прихожую. Это Алексей постарался запомнить, когда его вносили в спальню. — Алеша, простите, но я вынуждена на некоторое время покинуть вас, а вы пока займитесь чем-нибудь. Газету почитайте, что ли… — Она ласково улыбнулась, но по взгляду, который Завадская бросила вслед борцу, Алексей догадался, что она встревожена. Женщина торопливо вышла, а Алексей пересел на край дивана поближе к двери, взял в руки газету «Сибирские ведомости» и тут же наткнулся на сообщение об ограблении ювелирного магазина Вайтенса. Быстро пробежал его глазами, остановившись на паре абзацев, с особым восторгом повествующих о разгроме, учиненном неизвестными преступниками в одном из самых шикарных магазинов города. Дальше шли домыслы репортера о сумме похищенных драгоценностей, и Алексей поморщился, представив лицо Тартищева в тот самый момент, когда эта газетенка попадет ему в руки. После подобной статейки непременно вызовут Федора Михайловича на ковер к губернатору, это уж как пить дать вызовут… Но главные события произойдут чуть позже, и можно только догадываться, в какой крендель завьются хвосты личного состава сыскной полиции после визита Тартищева к высокому начальству… Алексей отбросил газету в сторону и прислушался. За дверью что-то крайне возбужденно обсуждали. Два или три раза он уловил слово «грек», произнесенное почти трагическим шепотом. Говорил мужчина, и наверняка Изя Фейгин, потому что иногда срывался на фальцет. Борец гудел басом, но редко. Похоже, его мнением не слишком интересовались. Преобладал в разговоре голос Завадской. Выходит, прав оказался Вавилов, когда предполагал, что эта дама верховодит всеми этими господами с сомнительным прошлым… Впрочем, самое поразительное в этой истории было то, что он совершенно спокойно, как само собой разумеющееся, воспринял превращение цирковой кассирши в Александру Завадскую. Независимо от собственного сознания он долгое время жил предчувствием этой встречи, ждал ее, знал, что она неминуема, но только слегка опешил, когда обнаружил, что вторично выступил в роли спасителя этой странной женщины, которая пытается ввести убийство в ранг добродетели. А ведь как заныло его сердце в то мгновение, когда Тартищев сообщил о ее смерти, как сжалось при виде огня, превратившего в пепел ее портрет… Алексей недовольно поморщился. Конечно, судьба опять свела их на узкой дорожке, но почему-то на этот раз он не испытывал даже частички того душевного трепета, который ощущал вплоть до уничтожения портрета. Возможно, блестевшие, словно в горячке, глаза и дряблая шея сумели гораздо быстрее, чем его дядька или Тартищев, развеять тот романтический ореол, который весьма исправно создавало его воображение. Вдобавок рыжий цвет ее волос мгновенно вызвал в памяти те весьма нецеломудренные откровения, на которые расщедрился Дильмац в своем дневнике. И хотя Алексей понимал, что нельзя видеть в каждой рыжеволосой женщине порочную бестию, которую столь яркими красками живописал старый бонвиван, на всякий случай решил не сбрасывать со счетов и Завадскую. Кто ее знает? Возможно, у нее в порядке вещей не только убивать, но и торговать своим телом ради призрачных идеалов, ради светлого будущего, за которое она, не задумываясь, готова сложить свою голову. Знать бы только, для кого это будущее станет светлым? И скоро ли? Тем не менее он чувствовал себя крайне гнусно. Было неимоверно стыдно за свой давний, неосмотрительный поступок. Он спас эту женщину от виселицы, но скольких людей она приговорила к смерти только за то, что они исправно исполняли свой долг перед государем и Отечеством, а сколько еще поплатятся жизнью, и все по той причине, что Алексей Поляков позволил ей когда-то скрыться с места преступления?.. Он опять прислушался. Спор за стеной продолжался, только голос еврейчика звучал более устало, а Завадской — более раздраженно. Борца и вовсе не было слышно, словно он переместился в другую комнату… В какое-то мгновение Алексею захотелось подкрасться к двери и приложить ухо к замочной скважине, но, смерив взглядом расстояние от дивана до порога, он тут же отбросил эту мысль как весьма опрометчивую — вряд ли он успеет добраться до дивана, если Завадская со своими приятелями вздумают неожиданно вернуться в гостиную. Поэтому, отбросив попытки понять, что происходит за дверями гостиной, он принялся ломать голову над тем, каким не поддающимся разумению образом Александре Завадской удалось не только воскреснуть, но и бежать с Тары. Если Тартищев сказал, что бежать оттуда невозможно, значит, действительно невозможно! Алексей успел не раз убедиться в том, что его начальство зря слов на ветер не бросает. Но у этой дамы получилось совершить невозможное — благополучно улизнуть с каторги. Теперь она занята подготовкой побега своих приятелей. И, судя по масштабам планируемой операции, весьма уверена в успехе. Алексей покачал головой. Да, дерзости ей не занимать! Так действуют или на грани полного отчаяния, или от чрезмерного самомнения, необыкновенной веры в собственную исключительность… Он прислушался. Спор за дверью разгорелся с новой силой. Теперь голос еврейчика звучал снова громко и возбужденно. Похоже, он был вне себя от злости. Алексей взял в руки газету, и, как оказалось, вовремя. Когда Завадская, Григорий и Изя Фейгин появились на пороге, их нечаянный гость с веселой улыбкой на устах изучал последнюю страницу «Сибирских ведомостей», на которой по традиции смаковались подробности очередных городских скандалов.Глава 23
Ужин действительно оказался скромнее некуда. Тощие бифштексы из говядины, обложенные скользкой вареной капустой, — для мужчин и гороховые котлеты для Завадской. Унылое впечатление не скрасила даже бутылочка вина, в понимании хозяйки достаточно приличного, но по вкусу напоминавшего разбавленный уксус. В этом доме не слишком заботились об усладе собственных желудков. И, видно, поэтому физиономии сидевших за столом выглядели постно, под стать скудному ужину. Вполне возможно, гости Завадской были серьезно озабочены свалившимися на них неприятностями, но, судя по всему, в присутствии Алексея обсуждать их не собирались. За весь ужин борец и Завадская обменялись едва ли десятком слов, а Изя и вовсе помалкивал, лишь изредка словно прощупывал Алексея ленивыми темными глазами. И тут же отводил их в сторону, стоило тому ответить излишне пристальным взглядом. Алексей не боялся, что еврейчик признает в нем своего недавнего обидчика. Тонкие франтоватые усы и небольшая русая бородка, заимствованные из реквизита Вавилова, делали Алексея не только лет на пять старше, но весьма удачно скрывали ссадины на подбородке. Правда, фонарь под глазом замаскировать не удалось, но подмалеванный умелой рукой того же Ивана, он выглядел совсем свежим, только что заработанным… И время за ужином Алексей тоже провел с пользой. Прежде всего он более внимательно рассмотрел борца. У Григория Ярового были пепельно-серые волосы, такие тонкие, словно их просеяли сквозь сито. Густые и тоже какие-то серые брови сходились на переносице и придавали ему несколько щеголеватый вид, который совершенно не вязался с широкими плечами и мощным торсом. Бровями он смахивал на модного парикмахера, а фигурой — на молотобойца. Пышные усы нависали над верхней губой, кончики их торчали по-молодецки вверх и, вероятно, были завиты щипцами. К тому же у борца был длинный подбородок, выступающие вперед крупные зубы, нос с горбинкой и задумчивые серые глаза, немного раскосые из-за нависших над веками складок кожи Казалось, лицо ему досталось по ошибке и должно было принадлежать другому человеку, более тонкому и манерному… Алексей отвел от него взгляд, чтобы не выдать своего интереса. Теперь он подлинно был уверен, что раньше с Григорием Яровым ни по какому случаю не встречался и имя Эдварда Лойса тоже ему незнакомо. По крайней мере, нигде, даже на старых афишах, которыми обычно заклеены стены в уборных цирковых артистов, оно не мелькало. А ведь за полтора года он исколесил вместе с цирком чуть ли не половину России от Санкт-Петербурга до Одессы… Прервал его размышления еврейчик, который явно не выдержал молчания. Почти уткнувшись длинным носом в чашку с чаем, он угрюмо произнес: — В городе вся полиция стоит на ушах. Говорят, ограбили ювелирный магазин Вайтенса. — Да, я читала об этом в газете, — поддержала разговор Завадская. — Кажется, взломщики — какие-то сосунки. И сейчас скрываются в горах. — В такую погоду прятаться в горах — сплошное удовольствие, — усмехнулся Алексей. — Только не такие они и сосунки, если употребили для вскрытия сейфов динамит. А еще я слышал, что они воспользовались карточкой одного из наших агентов, чтобы ввести сторожа в заблуждение. Тот добровольно открыл им дверь… — Старик жив? — быстро спросила Завадская. — Старик? — удивился Алексей. — Откуда вы знаете, что старик? — Да ничего я не знаю, — недовольно поморщилась Завадская. — Просто обычно в сторожа нанимают не слишком молодых людей. — В каком возрасте сторож, мне неизвестно, но наверняка он остался жив, если достаточно подробно описал приметы грабителей. Тартищев пообещал словить их в течение ближайших дней. — Алексей совершенно безмятежно посмотрел на Завадскую и улыбнулся. — Кажется, его сыщики уже вышли на след взломщиков. Женщина спокойно отставила в сторону чайную чашку, повела взглядом в сторону Григория и Фейгина и мило им улыбнулась. Часы в этот момент начали бить полночь, и слова ее прозвучали вполне уместно: — Ну что ж, друзья! Думаю, пора расходиться. Нам не привыкать поздно ложиться, а вот гостю нашему спозаранку на службу. — Она повернулась к Алексею: — Я велю вам сейчас постелить. — Простите великодушно, — смутился Алексей, — я вполне хорошо себя чувствую и доберусь до дома на извозчике. — По такой-то погоде? — пробурчал борец. — В нашем околотке их и днем с огнем не отыщешь, а вы захотели, чтобы ночью… — Оставайтесь, чего уж там, — неожиданно поддержал его Изя. — Мы с Григорием во флигеле переночуем, а вы здесь располагайтесь. А поутру за мной экипаж из компании присылают, попутно и вас до службы добросят. — Так вы тоже здесь живете? — удивился Алексей. — Нет, — словно от клюквы сморщился Изя, — я живу в другом месте, но в силу разных причин бывает, что ночую здесь, на Народной…Алексей лежал на прохладных простынях и пытался собрать воедино впечатления сегодняшнего вечера. Кажется, он вел себя вполне естественно, и Завадская, и тем более ее приятели нисколько не усомнились в его искренности. Хотя как сказать, ведь ему так и не удалось узнать, с какой стати заявился Изя Фейгин. Ведь погнала ж его нелегкая в столь поздний час в дождь и слякоть на окраину города. И не зря он затеял разговор об ограблении магазина Вайтенса… Алексей вздохнул и повернулся на бок. За окном мельтешили черные тени. Разгулявшийся не на шутку ветер разогнал дождевые тучи и набросился на деревья, росшие в палисаднике. Одна из веток настойчиво стучала по железной крыше, или это билась о стену оторвавшаяся ставня? Мерный, слегка дребезжащий звук отдавался в ушах и мешал ему сосредоточиться. Мысли путались и никак не хотели выстраиваться в нужном направлении, но и заснуть не давали, хотя несколько последних ночей Алексею удавалось спать только урывками… Наконец он не выдержал. Сел на кровати, спустив голые ноги на пол. И тотчас услышал кашель за стеной. Алексей прислушался. Завадская, похоже, тоже не спала. Звякнул стакан, забулькала жидкость. И вновь на него нанесло запахом лекарства и табачного дыма. Он осторожно встал и подошел к окну, пытаясь разглядеть небо. Но его закрывали разлохмаченные ветром кроны деревьев, и Алексей отошел от окна. До рассвета оставалось не менее трех часов, а он так и не придумал, как заставить Завадскую довериться ему. Видимо, их все-таки насторожило то обстоятельство, что он служит в полиции, но одновременно, не менее сильно, заинтересовало. За его спиной тихо скрипнула дверь. Алексей оглянулся. На пороге застыла женская фигурка в чем-то воздушном и, кажется, прозрачном. Он не успел опомниться, а женщина уже преодолела те несколько шагов, которые отделяли их друг от друга, и молча обхватила его за шею руками, прижалась горячим телом и только тогда прошептала дрожащим то ли от ночного сквозняка, то ли от волнения голосом: — Алеша, не осуждайте меня! Мне так одиноко! Он попытался что-то сказать в ответ, но сухие губы закрыли его рот, язык коснулся его языка, и женщина, застонав от возбуждения, потянула его на себя, принуждая опуститься на ковер, закрывающий пол в спальне. Подогнув ноги, она повисла на нем, и Алексей, чтобы не потерять равновесия, ухватился за подоконник, но Завадская сильно ударила его по руке. От неожиданности он отпустил подоконник и повалился на ковер, увлекая ее за собой. В проникающем сквозь окно слабом свете месяца ее лицо казалось еще более усталым и осунувшимся. Заметив взгляд Алексея, Завадская попыталась улыбнуться, но лицо ее не слушалось, и улыбка на нем не удержалась, сползла куда-то… Провалившиеся глазницы, полный почти животного вожделения взгляд, приклеившийся к нижней губе белый кончик языка… В этот момент она походила больше на сумасшедшую, чем на пылкую возлюбленную. Алексей попытался расцепить ее руки и вывернуться из-под оказавшегося неожиданно сильным тела. Но она прильнула к его груди, и в следующее мгновение он понял, что женщина сидит на нем верхом совершенно обнаженная. Ее маленькие острые груди приблизились к его лицу. И Алексей почувствовал, что вряд ли ему удастся противостоять столь мощной и страстной атаке. Он покорно накрыл ее груди ладонями и, приподняв голову, коснулся соска языком, Завадская зашипела, изогнулась, принимая его в себя, и, ухватив Алексея за плечи, начала ритмичное движение бедрами вверх-вниз, вверх-вниз… Почти безмолвное движение, если не считать легких вскриков и стонов, которые с каждым толчком становились все громче и продолжительнее. Она полностью захватила инициативу в свои руки, и он закрыл глаза, чтобы не видеть ее лица, не видеть этого языка, плотоядно облизывающего губы, не видеть, как она тискает собственные груди и извивается на нем, закидывая назад голову. И скачет… скачет… скачет… О черт! Словно озарение вдруг сошло на Алексея в тот самый момент, когда Завадская, взвизгнув, забилась от наслаждения, а потом упала на него и принялась покрывать поцелуями влажное от пота мужское тело, не подозревая, что творится в его душе. А творилось там нечто гадкое и стыдное: потому что теперь он достоверно знал, кто была та таинственная, рыжеволосая «богиня», услаждавшая Отто фон Дильмаца. И, судя по только что пережитым ощущениям, восторги старого князя были вполне обоснованны…
Алексей застегнул ворот рубашки и покосился на Завадскую. Она лежала, прижавшись бледной щекой к подушке, и смотрела на него большими, ввалившимися и пустыми, словно высохший колодец, глазами. Маленькая рука беспокойно теребила край одеяла. Что-то происходило в ее душе, но она не желала об этом говорить, а Алексей не желал этого знать. Он вновь обвел ее взглядом и спросил: — Пить хочешь? — Хочу, — встрепенулась Завадская и виновато улыбнулась. Так улыбаются женщины, прежде хорошенькие, но в какой-то момент сумевшие понять, что их чары уже не действуют на мужчин, а тело не вызывает ответного желания. Он молча принес из гостиной стакан воды. Женщина благодарно улыбнулась и медленными глотками опорожнила стакан. После этого глаза ее несколько ожили, и она уже с большим интересом стала наблюдать, как Алексей натягивает сюртук, а следом — шляпу. — Не уходи, — попросила она вдруг хрипловатым шепотом, — ты ведь хотел остаться со мной… — Она вскочила с кровати и, как была, голышом подскочила к Алексею, обхватила за шею и стала покрывать поцелуями его лицо, не переставая шептать: — Ты ведь говорил, что готов на что угодно… — Да, я готов на что угодно ради тебя, — произнес он строго и попытался разнять ее руки. Но Завадская вцепилась в него мертвой хваткой, и его попытки не увенчались успехом. Ее голова прижалась к его груди, и Алексей вдруг разглядел, что волосы у самых корней у нее совершенно седые. И эта едва наметившаяся светлая полоска, особо заметная на проборе, заставила его сердце невольно сжаться. Эта женщина нисколько не лукавила, когда говорила, что готова идти на плаху за высокие идеалы. И седые волосы, которые она вынужденно красила в рыжий цвет, сказали ему гораздо больше, чем все ее уверения в непоколебимости взглядов и верности идеям борьбы за счастливое будущее. «Фанатичка! — вспомнились вдруг ему слова дядьки. — Такие ни перед чем не остановятся!..» И он почти нежно обнял ее за плечи и попросил: — Расскажи, как тебе удалось бежать с каторги? — С каторги? — Она подняла голову и снизу вверх посмотрела ему в глаза. — Я не могу рассказать тебе в подробностях, потому что тогда я выдам верных нам людей. Но одно скажу. Тебя удивили седые волосы? Тебе не понравилось, как я выгляжу? А ведь мне всего двадцать семь… — Завадская сдернула одеяло с кровати и закуталась в него. Затем с вызовом посмотрела на Алексея. — Мне б хотелось увидеть, милый мальчик с пухлыми щечками, как бы ты выглядел, пролежав сутки под покойником в холодном сарае, а потом стражник разбил бы голову мертвеца молотком, и холодные мозги брызнули бы тебе на лицо… А ты должен при этом лежать неподвижно, иначе все пропало… Стоит пошевелиться, вздрогнуть, громко перевести дыхание, и все — считай, ты тоже мертвец. И если тебя не сгноят в карцере, то отправят на свинцовые рудники, откуда обратной дороги нет… — Зачем они разбивают голову, — поразился Алексей, — боятся, что покойный воскреснет? — Нет, просто были случаи, когда пытались сойти за мертвого и бежать подобным образом с каторги. Кладбище находится вне острога, в версте от поселения, но побег не удался, потому что один из покойников не выдержал и чихнул в гробу… Возчики, которые везли гробы на кладбище, поначалу разбежались по кустам со страху, а потом самый ушлый сообщил начальнику тюрьмы, тот прислал казаков из охраны… — Завадская махнула рукой. — Дальше неинтересно… — Почему же? Мне как раз очень интересно! — Алексей взял ее ладонь и прижал к своей щеке. — У тебя страшно холодные руки. — Да, — ответила она тихо, — я очень волнуюсь. Наш побег, я уверена, не раскрыт до сих пор, но более двадцати товарищей томятся в карцере и ждут отправки на свинцовые рудники. Если мы их не спасем, в начале июля их отправят за Вилюй… А там — смерть… Алеша, — она жалобно посмотрела на него, — это наши лучшие товарищи. Смелые, надежные… Жандармы выследили нас, разгромили сначала петербургскую, затем московскую, в конце концов добрались до киевской организации. Пять человек повесили, остальных бросили в Шлиссельбург, в Петропавловку, после по этапу отправили в Тару… А там болота, вечная сырость, ночью — холодно, комары заедают. Днем и того хуже — жара несусветная и от мошки никакого спасения. Одежда ей не преграда, слишком мелкая дрянь, везде пролезет. Все тело в расчесах, язвах, коростах, лицо распухает… Люди гниют заживо… — Завадская как-то странно всхлипнула и закашлялась, прижав ладонь ко рту. Алексей быстро подал ей носовой платок, и она ответила ему благодарным взглядом. Кашляла она долго, с надрывом, все ее худое тело сотрясалось, и кашель был сиплый с подсвистом. Наконец она отняла платок ото рта, быстро взглянула на него и, скомкав, затолкала под подушку. И произнесла уже более спокойно, только теперь не смотрела в глаза Алексею, а возле губ залегла резкая складка: — Одну из политических каторжан. Веру Покровскую, начальник тюрьмы велел высечь розгами. Она обварила кипятком казака из конвойной команды. Эта скотина обозвал ее грязными словами… Веру высекли, а она не выдержала унижения, повесилась… Наши товарищи взбунтовались. Бунт, конечно же, в одночасье подавили. Казаки нескольких человек забили нагайками, двоих застрелили, а остальные дожидаются, когда Вилюй после наводнения войдет в берега, тогда их отправят на свинцовые рудники… — Я все понял! — Алексей слегка подтолкнул ее в спину. — Иди оденься, а после поговорим более обстоятельно. Возможно, я смогу тебе помочь, но пока не представляю, каким образом. Завадская вернулась быстро, словно боялась, что он передумает. Слегка прикрутив фитиль лампы, она бросила беглый взгляд на настенные часы и опустилась на кожаный диван с высокой спинкой, которую по диагонали пересекала вышитая гладью салфетка. Алексей сел в кресло, положил ногу на ногу и принял скучающий вид, словно не шел уже третий час ночи, а его не слишком интересовало, что произойдет дальше. Завадская повела плечами и, отыскав глазами брошенную на стул пуховую шаль, попросила ее подать. Алексей молча выполнил просьбу и вновь занял прежнюю позицию все с тем же выражением скуки на лице. Затем сложил пальцы щепотью и, выставив их на свет, принялся рассматривать ногти. Этот прием он заимствовал у Вавилова, и знал, что он действует безошибочно. Никого не оставляет равнодушным демонстративное молчание и разглядывание ногтей с самым глубокомысленным видом. Это первейшее средство довести человека до белого каления и вынудить его сказать порой даже то, о чем он ни сном ни духом не помышлял сказать. Завадская сжала ладони и гневно сдвинула брови, но заговорила вполне спокойно: — Алексей, жизнь приучила меня быть осмотрительной и осторожной. Но вам я верю, хотя вы всячески пытаетесь вывести меня из себя. Возможно, вы мстите мне за то, что я пришла к вам в спальню? Но поймите, это было выше моих сил. И это не мгновенный порыв, который заволакивает мозг и лишает нас способности мыслить здраво. Нет, здесь другое… Я сама не пойму, что со мной происходит… — Она закрыла лицо руками и прошептала: — Мне казалось, что я умру, если через секунду не поцелую вас. — О чем вы говорите, о какой мести? — Алексей прекратил изучать собственные ногти и перевел взор на Завадскую. — Какой мужчина не мечтает о подобной мести со стороны красивой женщины? Я и подумать не смел, что вы обратите на меня внимание! — Он встал с кресла и пересел на диван рядом с Завадской. Взял ее руки в свои, теперь от них пахло лавандовой водой, и принялся покрывать их поцелуями. — Если вы позволите, я последую за вами хоть на край света. Вы только прикажите, я все исполню, лишь бы вы поверили, что я не бросаюсь словами. Ведь я не помышляю своей жизни без вас с того момента, когда вы попросили меня проводить вас до дома… — Хорошо, Алеша. — Завадская мягко отстранилась, и он вновь поймал ее торопливый взгляд, брошенный на часы. — Вы сможете доказать это на деле, хотя я понимаю, ваша служба может послужить препятствием для выполнения моей просьбы. — К черту службу! — воскликнул Алексей и привлек ее к себе за запястья. — Говорите, что я должен делать! Я готов на все, чтобы доказать вам свою преданность. — Не горячитесь, мой друг. — Она легонько щелкнула его по носу. — Задание пустячное, но, если его удастся выполнить, вам придется покинуть не только службу, но и вовсе уехать из Североеланска. И, возможно, даже на некоторое время уйти в подполье? — В подполье? — Да, на нелегальное положение. Жить под чужим именем, по чужому паспорту. Скрываться, менять квартиры, переезжать из города в город. Даже ваша матушка не должна будет знать, где вы находитесь. Поверьте, это не каждый выдержит. — Это настолько противозаконно? — Поймите, Алеша, я вас еще раз предупреждаю, борьба против существующего режима всегда противозаконна для тех, кто эти законы пишет. У нас свои законы, и мы их свято соблюдаем. Если вы готовы жить по нашим законам, мы примем вас с распростертыми объятиями. Но учтите, мы тоже не прощаем тех, кто по какой-то причине их нарушает. И жестоко подобных отступников наказываем, особенно за предательство и трусость. Ведь одно без другого не бывает. — Я все понял. Не надо мне дальше объяснять. — Алексей выпрямился в кресле и строго посмотрел на Завадскую. — Я принял решение и не отступлюсь от своего слова ни в коем случае. Я с вами, Александра, если вы склонны мне поверить. И я готов выполнить все, что потребуется, даже уйти в подполье. Но предупреждаю, я это делаю не ради ваших идеалов, а ради вас самой. Я хочу быть рядом с вами. И мне кажется, что я тоже вам не безразличен, если вы решились… — Он многозначительно посмотрел на нее. Завадская прикусила губу и отвела взгляд. Затем заговорила быстро, глотая окончания слов, только по-прежнему в глаза ему не смотрела. — Алеша, я хочу признаться вам, что взрыв в магазине Вайтенса наших рук дело. Мы очень нуждаемся в деньгах, чтобы вызволить наших товарищей с каторги. Кроме того, деньги нужны на оформление заграничных паспортов. В общем, расходы ужасные, а деньги добыть другим путем в Североеланске просто невозможно. Вот мы и решились на экспроприацию. Деньги эти нажиты не праведным путем, так пусть они послужат благому делу. Но получилось так, что мы обманулись. Денег в сейфе оказалось совсем немного, около трех тысяч. Мы изъяли драгоценности, но продать их в Североеланске почти невозможно, поэтому мы решили их сбыть после, в Москве, там с этим гораздо проще. Но деньги нам нужны немедленно, сейчас. Еще два-три дня промедления, и мы не успеем. Наших товарищей угонят за Вилюй, и все пропало… — Она перевела дыхание и вновь, почти загнанно посмотрела на часы. — Сегодня мы узнали, что в кассе ювелирного магазина Басмадиодиса по чистой случайности остались на ночь пятьдесят тысяч рублей. Выручку не успели сдать в банк… Сейчас нас не интересуют драгоценности. Мы точно знаем, в каком из сейфов находятся деньги. Поэтому времени нам понадобится немного, чтобы вскрыть его и убраться восвояси. — Она подняла глаза и пристально посмотрела на Алексея. — Фейгин будет стоять на улице, наблюдать, чтобы вас не накрыла полиция. Вам с Григорием придется войти в магазин. Вы служите в полиции, сторож откроет двери безоговорочно. Затем в течение минуты или двух вы должны взорвать дверцы сейфа, забрать деньги и выскочить на улицу, где вас будет ждать наш товарищ с экипажем. На все про все вам дается не более трех-четырех минут, иначе на взрыв сбежится полгорода, нагрянет полиция… — Я должен переговорить с вашим товарищем, который узнал про деньги, — перебил ее Алексей. — Зачем? — опешила Завадская. — Я все очень обстоятельно рассказала. — Нет, мне надо услышать от него самого. Возможно, все это дело с выручкой — самая обыкновенная приманка. Тартищев горазд на такие уловки. — Хорошо, — согласилась Завадская, — сейчас его позовут. Но только надо спешить, — она опять посмотрела на часы, — у нас в запасе совсем немного времени до рассвета. Она вышла из гостиной и почти тут же вернулась, уже в сопровождении еврейчика. Кажется, тот еще не ложился. Алексей отметил, что песочного цвета жилет по-прежнему застегнут на две пуговицы из трех, а сюртук выглядел более помятым, чем во время ужина… Фейгин окинул Алексея мрачным взглядом и сразу же перешел к делу: — Я самолично видел эти деньги в сейфе. Кассир внезапно заболел. Деньги только пересчитали, разложили по купюрам, а сдать в банк не успели. Я случайно увидел, как этот мешок заталкивали в сейф. И еще. — Он посмотрел на Завадскую. — Браслет он положил в тот же самый сейф. — Какой браслет? — быстро спросил Алексей. — Да так, — махнула рукой Завадская, — одна безделушка. Совсем недорогое украшение, но он мне дорог как память об одном человеке. По нелепой случайности браслет чуть не потерялся, но Изя говорит, сегодня прямо у него на глазах его вернули в магазин. Оказывается, посыльный из магазина по ошибке доставил его по другому адресу. Я живу на Народной, а его отнесли на Нагорную… Растяпы! — произнесла она с досадой. — А я уж думала, никогда его больше не увижу… — А что ж вам самой не пойти к греку и не предъявить свои права на браслет? — справился Алексей. — Да какие у меня права? — удивилась Завадская. — Мне обещали прислать его в подарок. Но не прислали… Я повторяю, этот оболтус посыльный просто-напросто все перепутал. Алеша, — она умоляюще посмотрела на Алексея, — заберите его, пожалуйста, из сейфа. Изя говорит, что этим браслетом заинтересовалась какая-то купчиха, которая в этот момент оказалась в магазине. Не знаю, чем уж ей эта безделица приглянулась, но она пожелала купить именно его. — Ее муж готов был любые деньги выложить, но грек, видно, побоялся продешевить, сказал, чтобы завтра, то есть уже сегодня, — бросил Фейгин беглый взгляд на часы, — приходили за покупкой. — А почему ж тогда не сразу продал, если купец готов был платить любые деньги? — Я и объясняю: побоялся продешевить. Видно, решил еще раз хорошенько осмотреть браслет, прежде чем оценить. Но купец обещал явиться за браслетом непременно завтра. И торопил грека, дескать, завтра же уезжает. Так что можем не успеть и браслет опять уплывет от нас. — Ладно, я понял. — Алексей поднялся из кресла. — Надо спешить, пока не рассвело. Завадская быстро вышла из комнаты и вернулась вместе с Григорием, который нес в руках вместительный саквояж. Борец молча достал из него револьверы и раздал: один — Алексею, второй — Фейгину, третий затолкал себе во внутренний карман. — Быстро выходим! — приказал он. — Стефан уже битый час ждет с экипажем на улице. Дождь перестал, но небо все в тучах. Это нам на руку. Завадская подала им парусиновые плащи с капюшонами, затем обняла всех по очереди и скрылась в спальне. Алексей бросил последний взгляд на часы. Было без четверти четыре, когда они покинули гостиную.
Глава 24
Для четырех утра на улице было очень темно, только силуэты деревьев смотрелись еще чернее, чем небо, да экипаж, чьи контуры внезапно проявились на обочине. Венгр сидел на козлах за кучера. Борец и Изя устроились на пассажирском сиденье. Алексей оказался между ними, притиснутый к твердому, почти железному бедру борца. Калош все время подгонял лошадей, но небо светлело очень быстро. И борец, выглядывая то и дело наружу, каждый раз при этом чертыхался. Алексей со своего места не видел, в каком направлении движется экипаж. Но копыта лошадей застучали по брусчатке, и он понял, что» они уже в центре города. Вскоре лошади свернули, видимо, на боковую улицу, потому что теперь они передвигались почти бесшумно. Наконец экипаж остановился. И борец шепотом приказал им выходить. Слева от них тянулась сплошная стена низких, беленных известью строений с покатыми крышами, вероятно лабазов, справа — густые заросли кустарника. Слегка пригнувшись, они пошли вдоль этих зарослей, причем борец велел револьверы держать наготове на случай неожиданной засады. И Алексей заметил, что его вновь поставили посередине. Первым шел еврейчик, а замыкающим — Григорий, который все время подталкивал Алексея в спину дулом револьвера. Видно, не слишком доверял и по этой причине не просто направлял в темноте, но и попутно держал под прицелом. Так, на всякий случай, чтобы внезапно не сиганул в кусты. Конечно, ощущать затылком дуло револьвера не слишком увлекательное занятие, особенно если представишь, как его владелец оступается и нечаянно нажимает на курок… Но Григорий не оступился, и они благополучно добрались до того места, где кусты росли реже. Они нырнули в этот проход и оказались, судя по запаху, на помойке. Не меньше дюжины каких-то мерзких тварей с писком бросились в разные стороны. Одна пробежала прямо по ногам Алексея, и он понял, что это огромные амбарные крысы, решившие разнообразить свой рацион отбросами с помойки. Он передернулся от отвращения и замедлил шаг, опасаясь угодить ногой в какое-нибудь непотребство. Но борец шепотом выругался за его спиной, и они бегом преодолели помойку, затем небольшой огород и попали на соседнюю улицу. Теперь Алексей понял, где они находятся: на той самой улице, позади магазина Басмадиодиса, где он караулил мужика, грузившего ящики с литерами на подводу. — Оставайся здесь! — приказал борец еврейчику, кивнув на двери заднего выхода. — Стань в тень, ближе к стене. А мы пойдем к главному входу. У главного входагорел газовый фонарь и освещал довольно большое пространство. Борец торопливо огляделся по сторонам. Вокруг было тихо, даже слишком тихо, но это, видно, успокоило Григория, и он шепотом приказал Алексею: — Вызывай сторожа. Скажи, что из полиции. Дескать, необходимо осмотреть магазин. Алексей подошел к дверям и потянул шнур звонка. Послышался резкий, дребезжащий звук, и не успел он затихнуть, как в окне появилась заспанная физиономия детины весьма солидного телосложения. — Чего надо? — проворчал он недовольно. — Мы из полиции, — сказал Алексей и поднес к его глазам карточку агента. Детина долго всматривался в нее сквозь стекло, потом протер глаза кулаком, прошелся не менее основательным взглядом во второй раз, сличил фотографию на карточке с лицом Алексея и произнес не менее ворчливо: — Кого ищете, что ль? — Ищем, милейший, ищем, — вежливо ответил Алексей, — нам сообщили, что ты только что впустил в магазин жигана, который сбежал из арестантской комнаты. — Какого жигана? — опешил сторож. — Никого я не впускал. У нас с этим строго. — Откуда я знаю, что ты не врешь! — прикрикнул на него Алексей. — Живо открывай двери, а не то взломаем! Забрякали ключи, застучал засов. Двери приоткрылись, но не совсем. Сторож не снял цепочку и сквозь узкую щель подозрительно оглядел Алексея и стоявшего за его спиной борца. — Входи, вашкобродие, но только один, — ткнул он пальцем в Алексея, — а второй пущай отойдет подальше. Борец крякнул от досады, но отступил на несколько шагов назад. Сторож сбросил цепочку и приоткрыл дверь ровно настолько, чтобы Алексей протиснулся в нее боком. Похоже, он придерживал створку ногой, не давая ей распахнуться сильнее. Но не успел Алексей перенести вторую ногу за порог, как дверь раскрылась от мощного удара плечом, и Григорий влетел в магазин одновременно с Алексеем и ошалевшим сторожем. Выпучив глаза, тот ловил широко открытым ртом воздух и шарил по груди, пытаясь поймать висевший на бечевке свисток, который от удара съехал ему за спину. Григорий ухватил его за плечо и отшвырнул к стене, освобождая проход к стойке. Напольные пепельницы с грохотом повалились на пол. Сторож приземлился в одно из кресел, но тотчас вскочил на ноги и вдруг, набычив голову, с каким-то почти звериным ревом бросился на Григория. Тот подножкой уронил его на пол, но сторож обхватил его за ноги, дернул на себя, и они покатились по полу, волтузя друг друга что было мочи кулаками. — Давай к сейфу! — успел крикнуть Григорий, прежде чем получил сильнейший удар в челюсть. Детина вряд ли знал правила французской борьбы, равно и то, что сражается с чемпионом мира, но позиции не сдавал, и борцу пришлось несколько раз крепко припечатать его головой к полу, прежде чем тот затих. Григорий вытер платком бегущую по подбородку струйку крови, заправил разорванную от ворота до подола рубаху в брюки и вытащил из саквояжа заряд динамита, гораздо меньший по размеру, чем те, которые использовал для вскрытия сейфов в магазине Вайтенса. — И этого хватит, — пояснил он Алексею, — у Вайтенса сейфы были мощнее. Он деловито приладил заряд к ручке одного из сейфов и поджег короткий шнур. Присев за прилавком, Алексей наблюдал, как бежит синеватый огонек по бикфордову шнуру — полдюйма за секунду, — и едва успел пригнуть голову, как заряд рванул. Едкий дым заполнил помещение, на глазах выступили слезы, в горле запершило. Но взрыв на этот раз произвел меньше разрушений, даже стекла не вылетели, лишь задребезжали от воздушной волны. Сторож пришел в себя и заполз за кресло, где принялся трясти головой, как набравший в уши воды купальщик, и мелко креститься. Но это Алексей видел уже краем глаза. Вслед за борцом он бросился к сейфу и принялся помогать ему сбрасывать упаковки кредитных билетов в саквояж. Браслет лежал рядом с деньгами, и Алексей заметил, что борец забрал его в первую очередь. Значит, не ошибся он: Завадская действительно была той самой таинственной «рыжеволосой богиней» Дильмаца и очень заинтересована в этой безделушке… — Выходим в заднюю дверь! — крикнул ему Григорий. — Забери ключи у сторожа! Алексей подошел к сторожу, вытянул его из-за кресла и, склонившись, стал шарить у него по карманам, отыскивая ключи, одновременно держа под прицелом широкий лоб, украшенный приличной ссадиной. Тот не сопротивлялся, но, когда ключи перекочевали в руку Алексея, вдруг посмотрел на него вполне осмысленным взглядом и злорадно хихикнул. — Рано радуешься, уркаган! Полиция все вокруг обложила! Теперь уж вам не смыться! — Ах ты, сволочь! — яростно взревел Григорий и навел револьвер на сторожа. Но тот в мгновение ока перекатился за кресло, и в следующую секунду, вслед за выстрелом, раздался грозный рык Тартищева: — Бросай оружие. Мамонт! Магазин окружен! — Суки! Курвы легавые! — в бешенстве заорал Григорий и выстрелил в сторону окна. Потом повернул голову к Алексею и крикнул: — Живо в заднюю дверь, как хочешь, так и прорывайся, но чтоб деньги были у Александры! Я попробую прикрыть! — Он перекинул саквояж Алексею и вновь выстрелил в сторону окна. Полиция открыла ответный огонь. И последнее, что услышал Алексей, выскакивая в заднюю дверь, это громкий вскрик и отчаянный мат. Вероятно, одна из пуль все-таки достала Григория… — Давай в экипаж! — рванулся ему навстречу Фейгин. И Алексей на фоне засветлевшего неба увидел прямо перед собой морду лошади. Кто-то, очевидно венгр, рванул его за шиворот, и он мгновенно оказался в пролетке. Еврейчик запрыгнул следом и закричал отчаянно: — Гони, черт тебя побери, гони! Со стороны лабазов бежали люди, но венгр направил лошадей прямо на них, и они бросились в разные стороны. Над ухом Алексея оглушительно грохнул выстрел, затем другой. Венгр, яростно ругаясь, гнал лошадей, не разбирая дороги. Пришедшие в себя полицейские принялись палить вслед. Алексею показалось, что не менее десятка пуль прошили верх пролетки и просвистели над его ухом. Он сполз вниз на дно экипажа, продолжая удерживать в руках саквояж. Фейгин на мгновение повернулся к нему. — Кажется, оторвались! — И перебросил ему плоскую фляжку. — Хлебни чуток, чтоб коленки не тряслись! Алексей сделал несколько торопливых глотков. В голове и вправду немного прояснилось. Он привстал на ноги и выглянул из пролетки. Улица за ними была пуста… Но вдруг с диким гиканьем вырвались наперерез экипажу несколько всадников, и венгр едва успел завернуть лошадей в узкую боковую улочку. Пролетку бросало из стороны в сторону. Лошади дико храпели, и дико ругался еврейчик, посылая пулю за пулей в сторону всадников. Алексей успел разглядеть, что они в форме конной полиции, и вновь упал на дно экипажа. Перед глазами у него все поплыло, во рту странным образом пересохло, а язык распух до невероятных размеров. Он хотел сглотнуть и задохнулся от спазмов в горле. Стараясь облегчить дыхание, Алексей поднял руку, чтобы сдвинуть с груди ставший неимоверно тяжелым саквояж, и услышал где-то далеко-далеко голос Фейгина: — Ну все, патроны кончились… Затем над Алексеем склонилось чье-то бледное лицо с большим носом и черными пятнами вместо глазниц, из рук его потянули саквояж… И в следующую секунду он почувствовал, что летит в пустоту… Следом — удар! — и темнота, прорвавшаяся на миг ослепительным лучом света…— Нет, паря, никак тебя нельзя в одиночку выпускать, — вздохнул Вавилов, завязывая на бантик бинт, который весьма неуклюже накрутил на голову Алексею. — С твоим воспитанием голубей гонять, а не уркаганов. Или у тебя планида такая — рожей землю пахать при всяком удобном случае? — Он захихикал. — Ты что с этим портяночником, который на Завадскую напал, церемонился? Двинул бы раза, он бы и отключился. Алексей с недоумением посмотрел на него. — Так то был не агент, что ли? Вавилов радостно засмеялся. — Да не поспели мы их выставить. Смотрим, кто-то на тропе за деревом прячется. Пока расчухались, слышим, Завадская уже вверх поднимается. И тут ты выскочил. Решили не вмешиваться, а то весь спектакль насмарку. Но ты его хорошо приложил! — произнес он с восхищением и признался: — Я бы так не сумел. Алексей растерянно пожал плечами: — А я-то думал, кто из наших. Смотрю только, чего вдруг за нож хватается? Так ведь не договаривались… — Ничего, — Вавилов одобрительно хлопнул его по плечу, — по-моему, все гораздо лучше получилось. Тартищев тем временем отошел от сейфа, в котором прятал свой револьвер, посмотрел на Алексея и покачал удрученно головой. — Эка тебя опять угораздило! Хорошо еще, головой о камень не навернулся! А ведь рядышком приземлился! — И хитро прищурился. — Теперь убедился, что господа заговорщики совсем не ангелы небесные? — Убедился, чего уж там! — Алексей потрогал затылок и поморщился. — Что? Поймали их? Тартищев развел руками. — Не все получилось, как хотелось, но все-таки… — Он повертел в руках папку, лежавшую до этого на столе, открыл и пробежался быстрым взглядом по бумагам. Потом поднял взгляд на Алексея — Калош ушел вместе с деньгами и браслетом. Изю пристрелили, а вот Лойса взяли. Правда, раненного Пришлось поместить его в тюремный лазарет. За ногу к кровати приковали, мерзавца. Он хотя и много крови потерял, но силенка осталась. Казаку из конвойной команды чуть челюсть набок не свернул, когда его пытались на кровать уложить. — А как же Калошу удалось скрыться? Я ведь помню, нас почти уже настигли? — Ловкий бес оказался! Сбил одного полицейского с лошади — и деру, через заборы, огородами… Пока наши канителились, его и след простыл! В тайгу ушел, подлец! — Тартищев ожесточенно потер затылок. — Ничего, век ему там не отсидеться, все равно словим! — Ну а как быть с деньгами? Грека ведь кондрашка хватит, когда узнает, что Калош сбежал от полиции! Тартищев и Вавилов посмотрели друг на друга и расхохотались. — Кто ж такими деньгами будет рисковать, Алешка? — покачал головой Тартишев. — Мы этому венгерскому князю хороший сюрприз приготовили. Настоящие кредитки там только сверху и снизу пачек, а внутри — самая обыкновенная бумага. Представляешь, сколько Ваньке пришлось ножниц затупить, пока точь-в-точь все не подогнал, лентой не заклеил. Мы даже на вес их проверили. Бывалый «иван» сразу догадается, что дело нечисто, окажись хоть одна из пачек тоньше или легче обычной. Они в этом деле поднаторели, но и мы ведь тоже не лыком шиты, правда, Ванька? — подмигнул он Вавилову. — Зачем же лишние сложности? — пробурчал Алексей. — Не проще ль было схватить их в то время, когда они ворвались в магазин? — Проще не проще, это уж как посмотреть, — прокряхтел досадливо Тартищев. — Я, конечно, понимаю, голова у тебя единственная, случись что, новую не пришьешь, но мне в первую очередь нужен убийца Дильмаца и старух. А Завадскую с ее компанией мы и так бы взяли. Чуть раньше, чуть позже, значения не имеет. — Но почему тогда вы крикнули, чтобы Мамонт бросал оружие? Вы ж прекрасно знали, что, кроме меня и Лойса, в магазине никого нет? Тартищев и Вавилов снова быстро переглянулись, и рука Тартищева опять потянулась к затылку. — Тут дело такое, Алеша, — пояснил он не совсем охотно, — мы ведь с самого начала подозревали, что Лойс и есть тот самый Леонид Мамонтов, по которому петля уже сколько годков плачет, да ввели нас в заблуждение некоторые обстоятельства. Помнится, я тебе рассказывал, что у него на лице шрам через всю щеку и по этой причине нос несколько скособочен. А тут агенты докладывают, нет, по приметам не сходится. Нет тебе шрамов — и все, словно теленок хвостом смахнул. — И я его за ужином у Завадской очень внимательно рассмотрел, — удивился Алексей, — действительно, никаких шрамов. И нос у него длинный, с горбинкой… — В том-то и дело! И как удалось выяснить, операцию ему сделал в Иркутске китайский хирург. Кожу с ягодицы пересадил, нос удлинил… И только если совсем уж приглядишься, возле уха да под глазом два небольших шрама заметишь. Я ведь, Алеша, и сам на первый взгляд его за другого человека принял. Только вот походку его ни с чьею не спутаешь. Моряк, он и на суше моряк, да и посадка головы у него особая. Видел когда-нибудь волка настороже? Лапы расставлены, голова слегка опущена и вперед вытянута, взгляд исподлобья. Вылитый Мамонт, только в холке пониже… Меня словно по голове стукнуло, когда я вас у дверей магазина увидел, чуть из засады не выскочил. Надо ж было так обмишуриться! Я его днем наблюдал, сам понимаешь, не совсем рядом, и мне лицо помешало, изменился он крепко, а вот ночью тут же узнал, по фигуре… — Выходит, Мамонта вы схватили и теперь осталось доказать, что он убийца старух и Дильмаца? — Доказать, может, и несложно, но чует мое сердце, что есть еще кто-то, о ком мы пока не знаем. Сам посуди, Мамонту с его габаритами в окно туалетной комнаты не пролезть ни по какому случаю. Даже при всей его ловкости. А по крышам бегать? Да под его весом черепица проломится и железо прогнется… Нет, что-то здесь не так, братцы! — А что с Завадской? Ее взяли? — Завадскую мы взяли сразу, как вы на извозчике уехали, — пояснил Вавилов. — Шустрая дамочка оказалась. За револьвер схватилась и, не смотри, что тощая, отбивалась отчаянно. Одному из городовых рожу ногтями располосовала, второму чуть палец не откусила. Пришлось связать! — Ее допросили? — Нет пока, — откликнулся Вавилов и усмехнулся. — Тут и без допроса ясно, кому Дильмац браслет собирался подарить. Я это еще в магазине уразумел, когда Синицына свой браслет принесла. Между прочим, Федор Михайлович, очень занятная дамочка эта Анастасия Васильевна. Сыграла как по маслу. Все, чему ее учили, слово в слово изложила. Принесли, мол, ей браслетик по ошибке, а ее совесть замучила, решила вернуть истинному владельцу… На меня ноль внимания, а когда мы с Машей подкатились к браслетику прицениться, с таким презрением на нас глянула, ну чисто королева английская. Но моя Мария тоже не лыком шита, чуть ли не истерику закатила, дескать, хочу этот браслетик, и точка! А грек даже виду не подал, а ведь я по его глазкам подлючьим понял: заметил, стервец, что стекляшку на настоящий изумруд заменили. И потому сразу его в сейф — ширк! А еврейчик глазами — зырк! Ну, думаю, Ваня, не думали, не гадали мы с Федором Михайловичем, а попали в самое яблочко! Правда, пришлось в пролетке часа два дожидаться, пока еврейчик в магазинчик заявится. Как после показал Басмадиодис, Фейгин принес ему задаток за паспорта. Из тех самых финажек, награбленных… — Иван глянул виновато на Тартищева. — Теперь вот Машу чаем с малиной да медом отпаиваю, намерзлась она под дождем. — Какую Машу? — удивился Алексей. — Ты что, привлекаешь женщин для сыска? А как же твои принципы? — Это не просто женщина, Алеша, — неожиданно ласково улыбнулся Тартищев, — а законная жена нашего Ивана, и к тому же добровольная его помощница. Она только что в личном составе у нас не числится, а так кого угодно изобразит, если понадобится. — Ну ты даешь, Иван! — Алексей удивленно покачал головой. — Столько вместе работаем, хоть бы словечком обмолвился, что женат. — Как видишь, принципы принципами, а жизнь жизнью! — развел руками Вавилов. — Вот и детишек спроворили кучу, четверо уже. Да и пятый на подходе. Маша моя на сносях. Толстая, что купчиха. Вот и пришлось под купца на этот раз рядиться. Но, скажу вам, весьма убедительно получилось У еврейчика глаза закосили, нос вытянулся, засуетился, болезный, завертелся, словно блоха его за муди тяпнула… — Я ведь тоже догадался, что Завадская любовница Дильмаца, — сказал Алексей сконфуженно и не договорил, махнул рукой. — Что краснеешь, как барышня? — засмеялся Тартищев. — Наше дело сыскарское, тут не до реверансов и поклонов. Надо дерьмо съесть и на б… залезть, съедим и залезем… — Знаешь, Алешка, ты хоть на бабе верхом доказательства добывал, все в радость, а мне как-то раз целую ночь среди вонючего тряпья под кроватью пришлось проваляться. А парочка резвая попалась. До утра забавлялись. Всю морду сеткой мне расцарапали, — расплылся в улыбке Вавилов. Алексей сердито взглянул на него: — Ну и циник же ты, Иван! Тот показал в улыбке все зубы: — Не горюй, из таких романтиков, как ты, самые отъявленные циники и получаются. — И уже серьезно добавил: — Жизнь такая штука, Алешка, что от романтических слюней в конце концов одни сопли остаются. — И, обернувшись к Тартищеву, деловито спросил: — Ну что, вести Завадскую? — Веди! — кивнул головой Тартищев и посмотрел на Алексея: — Может, тебе все-таки уйти? — Нет, я останусь, — решительно произнес Алексей и спросил: — Чем они меня опоили, Федор Михайлович? — А это тебе еще один урок, Алешка, — вздохнул Тартищев и достал из сейфа плоскую фляжку Фейгина. — Никогда не пей на задании, а то ведь и без головы остаться немудрено. — Он плеснул несколько капель себе на руку и быстро растер их между ладонями. Понюхал и пояснил: — На белене водку настаивали. Твое счастье, что мало хлебнул, а то ведь и в могилевскую можно сыграть… Они наверняка так и задумали, чтоб от ненужного свидетеля после ограбления избавиться, тем более полицейского. Вот и столкнул тебя еврейчик прямо под копыта… — Он помотал фляжкой, взбалтывая ее содержимое, еще раз понюхал и удовлетворенно произнес: — Точно на белене, а еще, бывает, на чертополохе выдерживают, а пиво, я уже как-то тебе говорил, чаще на табаке или на окурках, чтобы с ног свалить… — Он вновь вернул фляжку в сейф и подмигнул Алексею: — Держись, сынку, не стоит эта тварь того, чтобы из-за нее сопли на палец мотать. — Вы слишком плохо обо мне думаете, — огрызнулся Алексей и смело посмотрел в глаза Завадской, возникшей на пороге кабинета Тартищева в сопровождении Вавилова и казака конвойной команды.
Глава 25
Пышные рыжие волосы свалялись и сейчас больше походили на паклю, которой состоятельные хозяева затыкают щели между бревнами, чтобы лютые сибирские морозы не выстудили избу. Глаза казались еще более глубокими и огромными на иссиня-бледном лице. Завадская то и дело облизывала губы, и мускулы на ее лице судорожно вздрагивали всякий раз, когда ей приходилось выталкивать кончик языка наружу, видимо, он прилипал к зубам. Она волновалась, но старательно изображала, насколько ей безразлично, где она сейчас находится и кто сидит напротив нее за столом, обитым зеленым сукном. И только этот кончик языка, торопливо скользящий по губам, эти нервные гримасы и странный, словно отблеск затухающей лампады, огонек в глазах с узкими, как у кошки, зрачками выдавали ее. И, взглянув на Тартищева, который полупрезртельно-полунасмешливо наблюдал за ее попытками сохранить достойный вид, Завадская поняла, что он догадывается об этих попытках. И тогда она высокомерно подняла голову, намеренно обошла Алексея взглядом и спросила: — Чему обязана, господа? — Вы, Завадская, напрасно корчите из себя знатную дамочку, — поморщился Тартищев, — я б на вашем месте поостерегся вести себя подобным образом. Для меня одинаково, что Семка-колодник с рваной ноздрей, что вы, дочь польского шляхтича, которому все отрадно, коль России накладно. — Не смейте трогать моего отца! — с расстановкой и сквозь зубы произнесла Завадская. — Вы его мизинца не стоите! — О, упаси, господь! — воздел руки к небу Тартищев. — Кому он нужен, ваш папенька? Завадская не ответила на этот почти риторический вопрос, лишь окинула Тартищева мрачным взглядом, кивнула на Алексея и процедила — Уберите этого юного провокатора! Иначе ничего говорить не буду! — Этот провокатор тебя от уркагана спас, а ты лаешься! — почти миролюбиво произнес из своего угла Вавилов и поинтересовался: — Ты хотя бы представляешь, что тебя теперь ожидает? — Не смейте говорить мне «ты»! — почти прошипела Завадская, отвернулась от Вавилова и с ненавистью посмотрела на Тартищева. — Уберите своих сбиров[46]! Я требую, чтобы их здесь не было! — Прекратите, голубушка, сюда вы прибыли не по собственной охоте, — Тартищев задумчиво постучал пальцами по столу, — и мне решать, кто должен находиться здесь при вашем допросе. — И приказал Алексею: — Будешь вести протокол. Алексей занял место за боковым столиком, разложил бумаги, проверил перо и заглянул в чернильницу. — Итак, — Тартищев вышел из-за стола и, заложив руки за спину, прошелся взад-вперед по кабинету. Остановился, оперся кулаком о столешницу и, сверху вниз посмотрев на Завадскую, повторил: — Итак, начнем с того, каким образом вам удалось не только улизнуть с каторги, но и прожить более трех месяцев в Североеланске? Учтите, бессмысленное запирательство только усугубит ваше положение. Следствие по вашему делу излишне затянется, а в нашем остроге, сами понимаете, не слишком подходящие условия для страдающих чахоткой. — Можно подумать, вы меня отправите лечиться на Лазурный берег, — ухмыльнулась Завадская. — В Таре еще худшие условия, чем в вашей тюрьме. Здесь, по крайней мере, гнус не допекает и вода не гнилая… — Ас чего вы, голубушка, решили, что вас вернут в Тару? — вежливо осведомился Тартищев. — Учитывая тяжесть содеянных вами преступлений, судить вас будут не иначе как военным судом. — Вы желаете меня запугать? — не менее вежливо справилась Завадская. — Вы, Тартищев, столь же низкий и подлый негодяй, как и все ваше окружение. — Она метнула гневный взгляд в сторону Алексея. — Мелкие, никчемные душонки! Вы держите народ за горло мерзкими лапами и не даете ему вздохнуть свободно! Вы топчете его своими сапожищами, не позволяете подняться из грязи, давите любые проявления инакомыслия! — Лицо Завадской пошло красными пятнами, и она нервно прижала платочек к груди. — Я не собираюсь вступать с вами в никчемные споры, — сухо прервал ее Тартищев, — но, насколько я понимаю, все ваши хождения в народ закончились полнейшим провалом. Народ, который, как вы выражаетесь, мы исправно втаптываем в грязь и душим неимоверно, ваш светлые идеи не воспринял и, что достоверно известно, некоторым вашим агитаторам не только изрядно накостылял по шее, но и сдал их в полицию… Алексей быстро переглянулся с Вавиловым. Чрезмерная любезность Тартищева ничего хорошего не сулила. Из своего небольшого опыта он знал, что подобное благолепие — всего лишь затишье перед бурей. И она непременно грянет, стоит Завадской переступить ту неведомую грань, которая отделяет здравомыслие от безрассудства. — Советую вам не запираться, — продолжал тем временем Тартищев, не спуская тяжелого, исподлобья взгляда с Завадской. И та не выдержала, заерзала на стуле, затем поднесла платочек к губам и несколько раз кашлянула. — Ваши правдивые показания, несомненно, учтут в суде, но, если честно, они уже не имеют никакого значения, потому как ваши соучастники Мамонтов и Фейгин под давлением неоспоримых улик уже сознались в содеянных преступлениях. Ограбления, взрывы, убийства… Напрямую вы не убивали, Завадская, если не считать санкт-петербургского покушения, но вы были организатором всех этих адских замыслов, предводителем шайки воров и убийц. У вас извращенный и хитрый ум! И вы не женщина! Вы хладнокровная и жестокая убийца! — Завадская попыталась что-то сказать и слегка приподнялась на стуле. — Сидеть! — рявкнул вдруг Тартищев и хлопнул ладонью по зеленому сукну так, что подпрыгнуло пресс-папье. — Вы самая обыкновенная уголовница, и нечего мне парить мозги красивыми словами. Преступление — всегда преступление, даже если оно совершается ради благих целей! — Вам меня не запугать! — вновь почти выкрикнула Завадская и выпрямилась на стуле. Глаза ее полыхнули яростью— Как я жалею, что Мамонт не пристрелил вас еще тогда, на кладбище… Это его и сгубило! Я всегда говорила и даже перед смертью буду повторять, что полицию надо уничтожать в первую очередь. Вашим мордоворотам и сбирам история не простит издевательства над народом и его желанием жить свободно. — Жить свободно от чего? — скептически усмехнулся Тартищев и вытер затылок носовым платком, после чего затолкал его в карман брюк. — Вы утверждаете, что сибирский крестьянин решит поддаться на ваши провокации и возьмется за топор и вилы? Крестьянин, который никогда не был под помещиком? Крестьянин, у которого в хлеву десять коров, а на конюшне — дюжина лошадей? — При чем тут Сибирь? — посмотрела на него брезгливо Завадская. — За топор возьмутся там, за Уралом, — кивнула она на окна, выходящие на запад. — Возможно, но уже без вас, госпожа Завадская, — суше прежнего проговорил Тартищев. — А теперь вернемся к нашим баранам: каким образом вам удалось бежать с Тары? Кто оказал вам помощь деньгами, паспортами, кто вывез вас, наконец, за пределы каторжной тюрьмы и помог добраться до Североеланска? Завадская скептически усмехнулась: — Но у вас уже есть показания Мамонтова и Фейгина, думаю, они достаточно ярко нарисовали картину нашего побега с Тары. — Она закинула ногу на ногу и с вызовом посмотрела на Тартищева. — Закурить позволите? Тартищев кивнул Вавилову, молча взиравшему на происходящее в кабинете из глубин старинного кожаного дивана с высокими прямыми спинками. Тот незамедлительно подал Завадской папиросу и зажег спичку — прикурить. Женщина затянулась папиросным дымом и, словно поперхнувшись, вдруг закашляла, тяжело, с надрывом. Платочек выпал у нее из рук, она схватилась за грудь руками, и Алексей в ужасе привстал со своего места. Он заметил тоненькую алую струйку, скатившуюся по подбородку Завадской. — Иван, лекаря! Живо! — крикнул Тартищев и подхватил Завадскую под руки. Алексей бросился к носовому платку, но не успел его подать. Женщина как-то странно изогнулась, ее глаза остекленели, а узкие длинные пальцы судорожно уцепились за рукав Тартищева. Она попыталась подняться со стула, издала непонятный сиплый звук, и вдруг в ее горле засвистело, забулькало, захлюпало, словно один за другим лопнули воздушные пузыри, и изо рта сплошным потоком хлынула кровь. Поддерживая ее под спину, Тартищев крикнул Алексею, чтобы тот подал ему полотенце, но в дверях показался дюжий фельдшер тюремного лазарета. Он подхватил Завадскую на руки и в сопровождении конвойного почти выбежал из кабинета. Тартищев посмотрел на залитый кровью форменный сюртук, затем нагнулся, поднял платок Завадской, приложил его к мокрому пятну, но вдруг с досадой отшвырнул его в сторону. За ним последовал сюртук, правда, в отличие от платка, он долетел до дивана. А Тартищев подошел к окну и выругался. Постояв некоторое время молча, он повернулся к Алексею. Лицо его побледнело, отчего брови и усы казались еще более черными и густыми. — Самое подлючье дело с бабами по таким делам валандаться, — произнес он глухо, потер с досадой шрам и чертыхнулся, отведя глаза от лужи крови рядом с валявшимся на боку стулом. — Ей бы детей рожать, а не по тюрьмам околачиваться. И откуда только такие злобные бабенки берутся? И красотой, и умом бог не обидел, и с поклонниками тоже все в порядке… Нет, тянет их на баррикады — и все тут! Орлеанские девы гребаные! Якобинки, мать их за ногу!.. На пороге возник расстроенный Вавилов. Тартищев и Алексей уставились на него в ожидании объяснений. Но он лишь развел руками и покачал головой. — Все бесполезно, Федор Михайлович. До лазарета не донесли. Врач сказал, у нее легкие в кашу превратились. И последние дни ее только чудо держало, а может, еще холера какая… Очень уж хотела помочь тем, кто на Таре… — Зачем вы сказали Завадской, что Мамонт и Фейгин во всем сознались? — спросил недовольно Алексей, ощущая вину за случившееся. — Это ведь не правда! И Тартищев наконец взорвался. — Правда, не правда! Чистоплюй хренов! Все-таки пожалел эту дрянь?! А тех пожалел, в кого она бомбы метала? Ты их кишки на мостовой собирал, мозги со стены дома соскребал? — Он яростно стукнул кулаком по многострадальной столешнице. — Не собирал, так будешь собирать! Я тебя уверяю, если слабину дадим, позволим этим ублюдкам, этим врагам рода человечьего нам на горло наступить обеими ногами, то все, пиши пропало! И потому я их давил и давить буду, чтобы неповадно было жизнь людскую губить! — Он плюхнулся в кресло и уже более спокойно произнес: — Я при любом режиме не пропаду: что при государе, что, не дай господь, при парламенте, но с убийцами и уркаганами на мировую не пойду! Пока земля носит, пока во мне хоть что-то шевелится, не будет им пощады от Тартищева! — Он вновь стукнул кулаком по столешнице и исподлобья посмотрел на притихшего Алексея. — Ничего, мил дружок, это тебя жареный петух покуда еще первый раз в темечко клюнул. — И повторил уже с явной издевкой: — Пожалел волк кобылу! А она тебя пожалела, когда велела настойкой одурманить и из экипажа выкинуть? Скажи спасибо Ивану, два часа молоком тебя отпаивал. Сдох бы ни за понюшку табака, защитничек!.. Федор Михайлович хотел добавить что-то еще, вероятно, не менее язвительное, но дверь вдруг без стука распахнулась, и на пороге возник Никита. Голова его странно подергивалась, усы обвисли… Он на мгновение застыл на месте, обвел всех поочередно взглядом. Губы его затряслись, и он вдруг выкрикнул неестественно высоким и дрожащим голосом: — Ваше высокоблагородие, Федор Михайлович, Лизонька пропала! — И зарыдал, как маленький. — Что ты городишь? — побледнел Тартищев. — Куда она могла запропасть? — Записку вчера еще вечером оставила, что уезжает вместе с цирком на гастроли… — Никита ткнул в руки Федора Михайловича измятый листок бумаги. — Наездницей… Тартищев, не взглянув в бумажку, отбросил ее на стол и гневно свел брови. — Вчера, говоришь? Что ж ты, собачий сын, до сегодняшнего дня молчал? Или решил — обойдется? Покрыть решил ее самовольство? Старый унтер-офицер склонил повинно голову и отвел взгляд. — Виноват, ваше высокоблагородие, думал, шутит барышня, пугает… — Он шмыгнул носом. — По правде, мы сразу погоню снарядили. Догнали циркачей аж под Сорокином. — Он провел по глазам рукой с зажатым в ней картузом. — Только… только барышни с ними не оказалось. И директор цирка Христом-богом клянется, что в глаза Лизы не видел. Я велел им добром назад в Североеланск вертаться, пока вы их силком не возвернули. — Он с трудом перевел дыхание и почти прошептал: — Чтоб, значится, неприятностей не было… — Вернулись? — быстро спросил Иван. — Вернулись, — вздохнул Никита, — только ужас какие сердитые! Мест в гостинице нет, встали табором на постоялом дворе. А там, сами знаете, блохи да клопы… — Так, — жестко произнес Тартищев, — я немедленно еду к циркачам, разберусь насчет Лизы. Небось какой-нибудь фокус придумала, чтоб доконать меня совсем… И что за хлопотная девка выросла! — Он в упор посмотрел на Ивана. — А вы с Алексеем берите это чудило, Мамонта, за жабры! И чтоб к вечеру он рассказал вам все как есть, как на духу, как на исповеди перед батюшкой! — Он нахлобучил на голову фуражку и буркнул Никите: — Поехали, что ль? Но не успели они и шага ступить, как двери вновь распахнулись, и на пороге вырос адъютант Лямпе поручик Боровиковский. Он окинул строгим взглядом сначала кабинет, потом собравшихся в нем людей и, приложив руку к козырьку фуражки, доложил: — Господин надворный советник, штаб-офицер сию минуту требуют вас на набережную. Там только что в реке странного утопленника обнаружили. Штаб-офицер говорит, что вы его знаете. — Кого? — Тартищев подался ему навстречу. — Калоша. Стефана Калоша, — сообщил деловито жандарм, — наездника из цирка…Глава 26
На улице ярко светило солнце, но в голове Алексея царил туман, а во рту — привкус помоев. Как ни старался он подавить в себе смятение от встречи с Завадской, на душе было пасмурно и тоскливо. Чтобы отвлечься от неприятных воспоминаний, он решил заговорить с Тартищевым, сидевшим рядом с ним на узком и жестком сиденье полицейской кареты. Но Федор Михайлович, отвернувшись от него, молча смотрел в пыльное окно. С лица его до сих пор не сошло напряжение. После появления Боровиковского он изменил планы и направил к циркачам Вавилова, но Алексей подозревал, что Тартищев все же очень сильно волнуется из-за непонятного исчезновения Лизы. И хотя Федор Михайлович всячески пытался скрыть это за ворчанием и негодованием по поводу сумасбродства дочери, обеспокоен он был не на шутку. Но даже в таком положении посчитал делом первейшей важности выехать на место обнаружения утопленника. Алексей вздохнул. На душе у него по-прежнему было неспокойно, но теперь это беспокойство переросло в тревогу за Лизу, и на протяжении всего пути до набережной он пытался понять, зачем ей понадобилось убегать из дому. После недавних событий в цирке, когда он получил несколько крепких затрещин от тамошних служителей, Лиза перестала подкусывать его при каждом удобном случае, и хотя по-прежнему смотрела исподлобья, но отчасти виновато и, кажется, с сочувствием… И он даже пожалел ее, представив вдруг, насколько ей одиноко и тоскливо без подруг, в компании старого Никиты и глухой Авдотьи… Он перевел взгляд на полицейского врача Олябьева, тщедушного человечка в длиннополом черном сюртуке, в то и дело сползающих на кончик носа очках в металлической оправе. Он примостился напротив с потертым саквояжем на коленях. Олябьев славился тем, что мог спать с открытыми глазами, используя любой свободный от службы промежуток времени. Он и сейчас дремал, расслабленно откинувшись спиной на стенку кареты. Рядом с ним сидел крепкий, среднего роста агент Корнеев. Насупив густые светлые брови, он усиленно ковырял в ухе спичкой и задумчиво цыкал зубом. У него были спокойные серые глаза и ровные белые зубы. Внешне он смахивал на ничем не примечательного приказчика мелочной лавки, но между тем на его счету было семеро убитых преступников, оказавших сопротивление при задержании, — четверо армян из шайки, вырезавшей целые семьи, и трое беглых, которых он уложил из револьвера, находясь в совершенно безвыходном положении, по крайней мере, так казалось каторжникам, встретившим его по весне в одном из закоулков на Хлудовке. Заметив, что Алексей наблюдает за ним, Корнеев полез в карман и достал плоскую жестяную коробку с папиросами «Антракт». Одну папиросу сунул в рот, пожевав ее, откинул назад голову и, прищурившись, внимательно посмотрел на Алексея. — Что такой смурной? Небось никогда утопленников не видел? Алексей промолчал. — Интересно, зачем он полез в воду? — не отставал от него Корнеев. — Или кто его туда столкнул? Ты думал об этом? — Пока нет, — ответил односложно Алексей. — На месте разберемся, — пробурчал, не поворачивая головы, Тартищев, — но чует мое сердце, неприятностей с этим венгром не оберешься… Карета, скрипнув рессорами, остановилась на обочине, и Тартищев приказал: — Выходи! Они вышли и оказались под деревянной облезлой аркой, за которой начинался спуск к пристани, крутой и скользкий после обильного ночного дождя. Под аркой толпились зеваки, в основном бабы и ребятишки, жившие поблизости в рыбачьей слободе, и пара репортеров из местных газет. Один из них, черноглазый, с редкими усиками на розовощеком молодом лице, подтянул дешевые штучные брюки и резво бросился наперерез Тартищеву, но тот молча отстранил его рукой и прошел мимо городового, не пускавшего посторонних на набережную. Алексей и Корнеев последовали за ним, но Олябьев опередил их и оказался на набережной раньше самого Тартищева, что было весьма удивительно для человека, только что сладко дремавшего на всем пути от полицейского управления до места происшествия. На набережной собралась небольшая толпа. Алексей заметил Ольховского, Лямпе и нескольких жандармов, столпившихся вокруг черной пролетки, с верха которой стекала вода. С нее еще не успели снять подъемные цепи и не отцепили ручную лебедку, с помощью которой пролетку поднимали из воды. Неподалеку один из жандармов, вероятно, тот, кто лазил в воду и надевал на пролетку цепи лебедки, вытирал мокрые волосы полотенцем. Тартищев поздоровался с начальником охранного отделения и шефом жандармов. Они скорбно посмотрели на него и молча кивнули в ответ. Жандармы из оцепления расступились, пропуская Алексея и Корнеева, и тут же без единого слова сомкнулись за их спинами. Олябьев тем временем взгромоздился на ступеньку для пассажиров и заглянул внутрь. Пролетка была сильно помята. Кожаный верх в нескольких местах зиял дырами со свисавшими по краям клочьями, но колеса почти не пострадали, хотя экипаж стоял слегка перекосившись, из-за того, видно, что от удара погнулись рессоры. Обшивка сиденья намокла от воды и почернела, и на набережной скопилась приличная лужа, в которую продолжали сбегать бойкие ручейки с верха и пола пролетки. Венгр находился внутри, а не на козлах, что, видимо, и удивило Лямпе, отправившего адъютанта за Тартищевым. Уткнувшись неестественно вывернутой темной головой в угол экипажа, он сжимал в руках обрывок вожжей. Прежде красивое лицо побелело, глаза под приспущенными веками закатились под лоб, так что виднелись одни белки, а в открытый рот набился песок. На лбу справа виднелся огромный кровоподтек, а на нижней челюсти — изрядная ссадина. Тартищев отошел от пролетки и, окинув хмурым взглядом сначала Лямпе, затем Ольховского, снял фуражку. Потянул было ладонь к затылку, хмыкнул с досадой и спросил: — Что случилось? Лямпе молча кивнул на откос, с которого, судя по колее, пролетка съехала в воду… Один из зевак держался за деревянный, потемневший от времени столбик, к которому возчики обычно привязывают своих лошадей. Столбик почти вывернуло из земли, а на его поверхности ясно виднелось светло-желтое, цвета свежеспиленной древесины пятно. — В этом месте пролетка налетела на столб, — пояснил с явной неохотой Лямпе. — Разгон сильный был, катилась вниз — будь здоров! — Он криво усмехнулся. — О воду ее тоже садануло прилично, но парня, слава богу, не выбросило. А то ищи его, свищи потом в порогах! — Дерево внутри сухое, значит, случилось это после дождя, — подошел к ним Ольховский. — Где-то после полуночи или чуть позже. — Вы абсолютно правы, Бронислав Карлович, — вежливо согласился с ним Тартищев, — в пятом часу утра он был еще жив-здоров, это нам доподлинно известно. — Он искоса посмотрел на Алексея и тут же вновь перевел взгляд на Лямпе и Ольховского. — Честно сказать, ума не приложу, когда он успел себе шею свернуть? — Он повернулся к Корнееву. — Сколько на твоих? — Коляска, видно, сразу воды набрала, а то бы ее дальше снесло, — сказал Корнеев, вытаскивая карманный хронометр, и посмотрел на него. — Сейчас без четверти час… Почти пять часов прошло, как мы его упустили. — Во сколько его обнаружили? — спросил Тартищев и проследил внимательным взглядом, как жандармы вытаскивают труп из пролетки. — В десять утра сюда рыбаки пришли, смотрят — из-под воды верх коляски торчит, — пояснил Лямпе и подошел к краю деревянной набережной. Внизу билась о камни желтая вода, выбрасывая на берег разлохмаченную щепу, куски коры и грязно-бурую пену. — Вон в том месте… — Он протянул руку в направлении темного пятна, проступившего сквозь толщу мутной воды. — Позвали городового, а в это время один из агентов Бронислава Карловича, — кивнул он на Ольховского, — проезжал мимо… Нашел неподалеку на барже лебедку, пролетку кое-как вытащили, а в ней труп… — Он с сожалением посмотрел на мертвое тело. — Какой красавец был! Я его в цирке видел… — Красавец, нечего сказать! — проворчал Тартищев. — Верно, пьян был, — буркнул агент охранки, который первым прибыл на место происшествия. — Только интересно, куда лошадь подевалась? Оглобли переломаны, постромки оборваны. Или отнесло ее, а может, выплыла?.. Но после такого удара… — Он покачал головой, видно, не слишком веря, что лошадь осталась жива. Жандарм, который вытирал голову полотенцем, подошел к ним и так громко отхаркался в воду, что все повернулись к нему. — Песку наглотался, — пояснил он и вновь сплюнул. — Меньше, чем покойник, но тоже досталось. — Может, и пьян, — отозвался от трупа Олябьев. — Разве трезвый с подобного откоса поедет? А пьяному и море по колено! — Пьяный! Как бы не так! — возмутился Лямпе. — Посмотрите на след, Федор Михайлович, что на обрыве остался. Следов копыт и в помине нет, а коляску действительно как пьяную из стороны в сторону бросало. А лошадь наверняка выпрягли. — Он удрученно вздохнул. — Столкнули его, непременно столкнули… — И у вас, Александр Георгиевич, есть подозрения, кто бы мог это сделать? — осведомился Тартищев. — Увы! Пока никаких версий, — развел руками Лямпе. — На голове у него приличный фонарь, вы заметили? Вполне возможно, венгра прежде хорошенько приветили по морде, а потом отправили в свободное плаванье. По мне, это убийство, но кому понадобилось убивать циркача? — Он с недоумением посмотрел на Тартищева, затем перевел взгляд на начальника охранного отделения. Тот недовольно поморщился, но ничего не сказал в ответ, а посмотрел на своего агента. — А ты что скажешь, Коровин? Агент, польщенный вниманием начальства, как-то весь подтянулся и с готовностью ответил: — Думаю, это убийство! Вполне возможно, парня сначала крепко напоили, а потом столкнули в воду. А голову разбил уже при падении… — Ишь ты, глазастый, — ласково похвалил его Тартищев, а Корнеев слегка ухмыльнулся и посмотрел на Алексея, уловив едва заметную иронию в голосе своего начальника. — Венгра обыскали? — отвернувшись от агента, деловито справился Тартищев у Лямпе. Но тот промолчал, заметив многозначительный взгляд Ольховского. Тартищев тоже заметил этот взгляд, но ничего не сказал, лишь поднял одну бровь и покосился на Алексея и Корнеева. — Ладно, потом, — махнул он рукой и направился к Олябьеву, который продолжал возиться с трупом, осматривая его. Обогнав на несколько шагов Лямпе и Ольховского, Федор Михайлович торопливо шепнул Корнееву: — Срочно узнай, был ли при нем саквояж. — И когда тот ушел в сторону, крикнул ему вдогонку: — Расспроси рыбаков, что первыми пролетку обнаружили, околачивался ли кто поблизости, когда доставали экипаж. Остановившись за спиной Олябьева, Тартищев сцепил руки за спиной и, задумчиво покачиваясь с пятки на носок, стал наблюдать, как тот осматриваетпокойника. Пройдясь пальцами по голове венгра, врач тщательно исследовал кровоподтек и ссадину, повертел обеими руками шею, задрал мокрый сюртук и рубаху и прощупал ребра. Затем поднял безжизненную руку, взглянул на ногти, сморщенные подушечки пальцев, подержал ее на весу и отпустил, проследив, как она падает, после чего отошел в сторону и, достав из саквояжа лист бумаги, стал писать протокол осмотра трупа. — Непосредственная причина смерти — по всей вероятности, перелом шеи, — сообщил он, не отрываясь от писанины, — а это значит, что он не успел наглотаться воды. Из этого следует, что сейчас он начнет быстро коченеть, хотя гораздо медленнее, чем при холодной погоде. — Когда наступила смерть? — спросил Тартищев. — Часа четыре-пять назад, — неохотно произнес Олябьев, — точнее скажу после вскрытия. — А синяк откуда взялся? При падении? Олябьев оглянулся на труп. — Не похоже! Его приложили тяжелым предметом еще до наступления смерти, а вот ссадина на челюсти могла появиться от удара о стенку кареты при падении в воду. — Выходит, его сначала огрели по голове, а потом сбросили в воду? — спросил Тартищев. — Вполне возможно, — кивнул головой Олябьев, нагнулся за своим саквояжем и направился по склону вверх. Под арку задним ходом въезжала санитарная карета. Тартищев проводил врача взглядом и посмотрел на Лямпе. — Пожалуй, мы поедем к себе. — Подождите, Федор Михайлович, — поморщился жандарм, — что вы все торопитесь? Объясните, если не секрет, что вы имели в виду, когда сообщили нам, что в пятом часу Калош был еще жив? — Калош? — хмыкнул Тартищев. — По-моему, он такой же Калош, как я — китайский мандарин. — И произнес язвительно, заметив огонек нетерпения в глазах жандарма: — Видите ли, Александр Григорьевич, не иначе как в пятом часу утра этот бравый наездник ушел от моих агентов верхами по огородам после ограбления ювелирного магазина Басмадиодиса. Кое-кого из этой шайки-лейки мы пристрелили, кого-то схватили, а этот стервец скрылся вместе с саквояжем, полным денег. — Что ж вы так обмишурились, Федор Михайлович? — пробормотал Ольховский, наблюдая, как труп укладывают на носилки. — И на старуху бывает проруха, — развел руками Тартищев и, уже не таясь, спросил у вернувшегося Корнеева: — Ну что, был саквояж? — Никак нет, — ответил агент, — по крайней мере, когда пролетку достали, рядом с Калошем его не обнаружили. — Выходит, тот, кто убил Калоша, прибрал к рукам и саквояж, — задумчиво произнес Тартищев и посмотрел поверх головы Корнеева. — Смотри-ка, Иван! Он быстрым шагом направился навстречу Вавилову, почти бегом спускавшемуся по начинающему подсыхать склону. — Ну что там? — спросил Тартищев взволнованно. — Что с Лизой? Вавилов виновато посмотрел на него. — Пока ничего! — И торопливо добавил: — Она в цирке не появлялась! Я точно все разузнал. — И отвел глаза. — Партнерша Калоша Рита Адамини тоже исчезла. И говорят, накануне отъезда труппы из города. Меблированная комната, где она проживает, на замке, и если она съехала, то куда, никто не знает. В цирке она уже три дня не появлялась. Калош сказал директору, что она якобы ногу подвернула. А хозяин комнат пояснил, что видел ее позавчера в последний раз, бегала по лестнице в свой номер вверх-вниз как ни в чем не бывало. — Ну хоть какие-то новости, — сказал глухо Тартищев и, сняв с головы фуражку, протер голову носовым платком. Потом посмотрел на возникшие в небе кучевые облака. — Опять солнце палит, к вечеру точно дождь будет. — Чем прикажете заняться? — спросил Вавилов. Тартищев оглянулся на Лямпе и Ольховского. Жандарм, судя по выражению лица, что-то выговаривал Ольховскому, и, кажется, не совсем вежливо. Тот стоял понурив голову, бросая в ответ короткие фразы. Видно, пытался оправдаться. — Милые бранятся, только тешатся, — усмехнулся Тартищев, но на своих агентов посмотрел серьезно. — Ты, Иван, займись Мамонтовым, а Поляков и Корнеев… — Он вдруг замолчал и побледнел, устремив взгляд за их спины. Агенты, как по команде, обернулись. Не разбирая дороги, вниз по склону летела растрепанная, без шляпки, вся в копоти и саже Лиза Тартищева, а за ней, подобрав пышные юбки, едва поспевала Анастасия Васильевна Синицына в зеленой бархатной амазонке и с хлыстом в руках. Тартищев сердито чертыхнулся и произнес севшим от волнения голосом: — Господи, Лизка! Отыскалась пропажа!.. И в этот момент Алексей ухватил боковым зрением полный ужаса взгляд Ольховского, устремленный на Лизу. Начальник охранного отделения отступил за спину Лямпе и растерянно завертел головой по сторонам, словно искал более надежное укрытие…Глава 27
Лиза тараном прошла сквозь оцепление жандармов и, подхватив под локти Ольховского, оттеснила его к пролетке, возле которой двое санитаров укладывали тело Калоша на носилки. Девушка бросила взгляд на труп, судорожно всхлипнула и, неожиданно размахнувшись, влепила пощечину начальнику охранного отделения. Ольховский отпрянул от нее и, зацепившись ногой за носилки, непременно свалился бы на труп, если бы один из санитаров не удержал его, ухватив за плечо и оторвав при этом погон. — Лиза! — рявкнул Тартищев и устремился было к дочери, но Анастасия Васильевна удержала его за руку и приказала: — Стойте, Федор Михайлович! Лиза знает, что делает! Ольховский тем временем оттолкнул Лизу от себя, и теперь они стояли друг против друга, как два петуха, только что отведавшие шпор противника: Лиза — сжав кулаки, а Бронислав Карлович — отдуваясь и норовя пристроить погон на прежнее место. — Вы мерзавец! — звонко выкрикнула Лиза и сделала шаг в сторону Ольховского. — Вы гадкий и противный! Вы… — Она опять всхлипнула и продолжала с еще большим гневом: — Это вы заперли меня в этой мерзкой сторожке! Я чуть не сгорела по вашей милости! — Она вытерла глаза кулаком, отчего на лице появилась жирная черная полоса, и заплакала навзрыд. Потом опустилась на колени перед мертвым Калошем и, подняв голову на Ольховского, опять выкрикнула: — Это вы его убили, Бронислав Карлович! — Что ты мелешь, дура? — Ольховский пришел в себя и, окинув девушку брезгливым взглядом, процедил, почти не разжимая губ: — Поезжай домой, выпей брому, истеричка! — И взглянул поверх ее головы на Тартищева. — Что вы, надворный советник, застыли пнем! Забирайте свою дочь и везите домой, пока я не принял действенные меры! Лиза вновь вскочила на ноги и обратила свой взор на ошеломленного Лямпе. — Александр Георгиевич, немедленно арестуйте его, — она ткнула пальцем в сторону Ольховского, — это он похитил меня, когда я приехала вчера в цирк. Обманом посадил в свой экипаж и увез в лес. Негодяй! — топнула она в ярости ногой. — Рот мне какой-то тряпкой заткнул, руки связал!.. — Постойте, постойте, Елизавета Федоровна, — недовольно скривился Лямпе, — охолоните чуток, увезли вас из цирка ради общего блага, иначе вы таких бы дел натворили… Неожиданная реплика жандарма заставила Алексея перевести дыхание. И он сообразил, что застыл с открытым ртом с той секунды, как увидел Лизу на откосе. Он бросил быстрый взгляд на стоящего рядом Вавилова, узрел ли Иван, с каким дурацким видом он наблюдает за творящимся на берегу безобразием. Но тот уставился на Лизу с гораздо большим изумлением и тоже с открытым ртом. Алексей успокоился и оглянулся на Тартищева. Синицына продолжала удерживать его за локоть. — Отпустите меня, — сказал он сердито и, выдернув руку из ее ладоней, направился к Лямпе. Остановившись напротив жандарма, Тартищев сцепил пальцы за спиной и подчеркнуто спокойно произнес: — Извольте объяснить, господин штаб-офицер, ради какого общего блага произошло похищение моей дочери? Маленькие глазки Лямпе трусливо забегали. Усы встопорщились, а лицо пошло багровыми пятнами. Он словно сжался в комок и, оглянувшись на Ольховского, торопливо, сквозь зубы попросил: — Ради бога, Федор Михайлович! Я вас умоляю, увозите Лизу! Я вам все объясню в управлении. — Он пробежался мгновенным взглядом по склону, где количество зевак основательно увеличилось, и добавил: — Вы ведь не хотите, чтобы нам перемывали кости? Зачем вам скандал? — И повторил: — Умоляю вас, срочно увозите Лизу. Нам пришлось пойти на такие меры, чтобы не сорвать операцию… Он произнес еще несколько фраз уже шепотом, отчего Тартищев побагровел и подошел к Лизе, опустившейся на колени перед носилками. Продолжая всхлипывать, девушка то и дело проводила ладонью по щекам, размазывая слезы вперемешку с копотью. Склонившись к дочери, Федор Михайлович мягко обнял ее за плечи, помог подняться и молча повел по набережной, потом вверх по склону, к видневшемуся чуть дальше арки экипажу с привязанной к нему серой в яблоках лошадью. Синицына, подобрав юбки, последовала за ними. И Алексей понял, что экипаж принадлежит вдове, так же как и лошадь под дамским седлом, на которой она, видимо, совершает прогулки верхом. Тартищев пропустил женщин вперед, но перед тем, как исчезнуть в дверях кареты, обернулся и приказал: — Алексей — со мной! Иван — живо в тюрьму! Корнеев остается здесь! Доложить обо всем в восемнадцать ноль-ноль!Лиза, прижавшись к отцовскому плечу, притихла, лишь изредка всхлипывая или молча, кивком, подтверждая слова Синицыной, которая взялась рассказывать, что же на самом деле произошло с девушкой за сутки с момента ее исчезновения из дома. Анастасия Васильевна сидела рядом с Алексеем, и он разглядел, что руки у нее исцарапаны не меньше, чем у Лизы, а нарядная амазонка прожжена в нескольких местах. Белые кружева, обрамляющие шею женщины, почернели от сажи и копоти. Запах дыма от женской одежды в карете ощущался гораздо сильнее, чем снаружи, и поэтому рассказывать вдова стала не с начала, а с конца… — С утра я выехала на рудник проведать тетушку, — пояснила она, глядя на Тартищева. И, как заметил Алексей, на протяжении всего рассказа она не сводила глаз с Федора Михайловича, а тот словно нарочно отводил взгляд в сторону, хотя слушал внимательно, не пропуская ни единого слова. Алексей это понял по тем редким, но существенным замечаниям и вопросам, которые делал его начальник в разговоре с Анастасией Васильевной. — Со мной были четыре лакея и Малаша, — продолжала женщина, — они ехали на телегах за каретой. Я везла в подарок церковноприходской школе книги, кое-какую мебель и учебные пособия, а также фортепьяно. Оно хоть и старенькое, но все — радость детворе! — Женщина едва слышно вздохнула. — С десяток верст по прохладе я всегда еду верхом, а потом перехожу в карету, но в этот раз решила обогнать обоз и несколько срезать путь по старой дороге до Елового Лога. Там когда-то была смолокурня моего отца, и мне захотелось проехать мимо, посмотреть, осталось ли что-нибудь из построек. — Когда вы бывали там в последний раз? — быстро спросил Тартищев. — Уже и не помню, лет восемь, а то и десять назад, — ответила Анастасия Васильевна. — Я постоянно езжу этой дорогой на рудник и про смолокурню даже не вспоминала, а тут словно подтолкнуло что-то свернуть в Еловый Лог. — Она опять вздохнула. — Запах гари я услышала за версту, но решила, что это горят костры, на которых варят смолу. Подумала, что там люди, и еще неизвестно какие… — Она стиснула ладони и виновато посмотрела на Тартищева. — Словом, как-то неуютно мне стало и захотелось вернуться назад. Но тут над лесом поднялся столб дыма, и я услышала слабый, но такой отчаянный крик. Мне показалось, что закричал или заплакал ребенок. И я уже ни о чем больше не думала, развернула лошадь и поскакала на крик. К счастью, я подоспела вовремя. Лизе удалось выбраться на карниз крыши из чердака сторожки, куда ее упрятал Ольховский на пару с венгром, но руки у нее были связаны, и ей никак не удавалось сбить пламя со своего платья… — Синицына кивнула на приличную дыру с обгоревшими краями, зиявшую на подоле Лизиного платья. — Вдвоем мы справились с огнем, я развязала веревки на ее запястьях и с несказанным удивлением узнала, что Лиза — ваша дочь, Федор Михайлович! Она немного странно посмотрела на Тартищева, и тот вновь быстро отвел взгляд в сторону. — Премного вам благодарен, Анастасия Васильевна, — произнес он слегка охрипшим голосом, по-прежнему стараясь не смотреть на женщину, и еще теснее прижал дочь к себе, — кроме Лизы, у меня никого не осталось… — Она у вас молодец! — Синицына смущенно улыбнулась. — Я бы непременно растерялась. — Она помолчала мгновение. — Ума не приложу, зачем Ольховскому было похищать ее? Лиза говорит, что они с венгром вели себя как старые приятели, и венгр, похоже, иногда говорил с ним в приказном тоне. По крайней мере, связать Лизу и заткнуть ей рот тряпкой — идея не Ольховского, а Калоша. — Как ему удалось заманить тебя в коляску? — Тартищев строго посмотрел на дочь. — Брониславу Карловичу? — переспросила Лиза. Выпрямившись на сиденье, она поправила волосы и, одарив отца угрюмым взглядом, пробурчала: — Он сказал, что должен немедленно отвезти меня в лазарет. Вас, мол, тяжело ранили… — Она вновь судорожно всхлипнула и уткнулась лицом в отцовское плечо. — Я к этой коляске бежала, не чуя ног под собой. А там Стефан с какой-то тряпкой. Он тут же прижал ее к моему лицу. Запах ужасный! Я потеряла сознание. Очнулась уже в сарае, на чердаке, а может, это заимка какая разрушенная, точно не знаю. Бронислав Карлович и Стефан о чем-то совещались внизу. Больше, конечно, спорили и, кажется, упоминали про ювелирный магазин… Я стала кричать, тогда они меня связали и заткнули рот тряпкой. Я чуть не задохнулась… Правда, Стефан меня уговаривал вести себя благоразумно, дескать, они не станут держать меня здесь слишком долго и скоро отправят домой. А Бронислав Карлович все время ругался и называл меня дурой и чертовым семенем. И еще я слышала от него, что Тартищев должен непременно клюнуть на удочку… — Тебе все понятно? — посмотрел Тартищев на Алексея. — Абсолютно, — кивнул головой Алексей, — они хотели на время отвлечь ваше внимание от цирка, чтобы вы занялись поисками дочери, а они могли спокойно ограбить магазин Басмадиодиса и скрыться. Но откуда им было знать, что Никита решит прикрыть Лизу и не сообщит вам о ее побеге. — А я и не собиралась никуда убегать, — вздохнула Лиза и виновато посмотрела на отца. — Просто хотела узнать, как быстро вы меня хватитесь, и потому написала записку. — И переполоху наделала выше крыши, — не менее тяжко вздохнул Тартищев и вновь обратился к Алексею: — Что ты думаешь по поводу Ольховского? — Не думаю, что он их сообщник. Наверняка охранка работала параллельно с нами, а Калош был их агентом. — Все к тому идет, но зачем тогда ему убивать венгра? — Федор Михайлович повернулся к Лизе. — С чего ты взяла, что именно Ольховский убил Калоша? Девушка пожала плечами. — Вечером в самый дождь они уехали вместе, а под утро прискакал на лошади один Стефан. Я узнала его по голосу. Он зашел в сарай и принялся что-то передвигать, потом что-то уронил и выругался. Я начала стучать по потолку, чтобы он обратил на меня внимание. Но он только крикнул, кажется: «Потерпи, Лиза!» или «Подожди!». После этого вышел на улицу. И тут снова кто-то подъехал. Я подошла к окошку чердака, но на улице было еще пасмурно, да и туман мешал. Я только и разглядела, что это мужчина. Он принялся хватать Стефана за грудки, что-то говорить, похоже, ругался, но очень невнятно, потом ударил его чем-то по голове, и тот упал. Он подхватил его под мышки и куда-то потащил. Затем вернулся, поднял что-то с земли и ушел. Я боялась, что он вспомнит про меня, и затаилась… Присела на корточки под окном. Потом чувствую, дымом откуда-то наносит. Я выглянула наружу, смотрю, тот же самый дядька быстро уходит в сторону леса, а внизу под стеной костер полыхает… — Она поднесла руки к лицу. — Я чуть с ума не сошла от страха. Кое-как тряпку выплюнула и стала кричать. Дверь, что с чердака ведет, на замок изнутри была закрыта, я не смогла ее открыть. А дыму уже под самые стропила. Я раму ногой выбила. Смотрю, а из лесу женщина на коне скачет… На землю спрыгнула и лесину с сучками к карнизу тянет. Я в дыру кое-как протиснулась и по этой лесине вниз спустилась… Потом меня Малаша молоком отпаивала, потому что я много дыма наглоталась! — И что ж, этот человек действительно был похож на Ольховского? — спросил Алексей. — Не знаю, — виновато улыбнулась Лиза, — я его больше со спины видела. — Хотя нет, — встрепенулась вдруг она, — он выше Ольховского и в плечах шире. И еще , ходит как-то странно, — добавила она тихо. — Переваливается, точно утка. То ли нога у него одна короче, то ли хромает… Нет, — произнесла она более уверенно, — на Ольховского он не похож. — Она посмотрела на отца. — Вы уже догадываетесь, кто это был на самом деле? — Да уж, — ответил тот неопределенно и приказал: — Алексей, я еду в управление, а ты отвези Лизу домой, а потом возьмешь извозчика и проедешь до смолокурни. Надеюсь, Анастасия Васильевна сумеет объяснить тебе дорогу. — Попробую, — улыбнулась женщина и с некоторым вызовом посмотрела на Тартищева. — Вероятно, вы считаете меня этакой гусыней, глупой и полуграмотной, Федор Михайлович? Вы ошибаетесь, я получила хотя и домашнее, но очень даже приличное образование. Тартищев смешался. — Ну что вы, Анастасия Васильевна, я вовсе не считаю вас гусыней и… — Он замялся, подыскивая слова, и неловко улыбнулся: — Я вообще-то хотел попросить вас проводить Алексея до смолокурни, но вижу… — Ничего вы не видите, Федор Михайлович, — твердо произнесла женщина, — я обязательно провожу Алексея Дмитриевича, но у меня есть одна просьба. — Она бросила беглый взгляд на Лизу. — Если ваша дочь согласится, я могу взять ее с собой на рудник. И ей, и мне веселее будет, да и вам меньше беспокойства… Места там замечательные! Верхом будем кататься, на покосы съездим… На горячие ключи… Лиза мгновенно выпрямилась и умоляюще посмотрела на отца: — Папенька… — Ладно, чего уж, — неожиданно быстро согласился Тартищев и вдруг весело улыбнулся. — Вы, гляжу, уже заранее сговорились? Ладно уж, отпущу, — повторил Тартищев и погрозил Лизе пальцем, — но смотри у меня… Девушка обняла его за шею, чмокнула в щеку, и деловито произнесла: — Мне надо помыться, переодеться, а вещи собрать — раз плюнуть! — И тут же не преминула съязвить: — Радуйтесь, Алексей Дмитриевич, перестану вам наконец докучать и от разговоров с папенькой отвлекать! Алексей хмыкнул, но ничего не ответил, подумав, что этого ему, видно, и будет недоставать. Перепалки с Лизой, как ни странно, не угнетали его, а были вроде ледяного душа: бодрили и закаляли…
Глава 28
Федор Михайлович Тартищев, склонив крупную голову, изо всех сил пытался сдержать себя, чтобы не взорваться, прежде чем Лямпе закончит свою обвинительную речь. Штаб-офицер бегал взад-вперед по кабинету, протоптав уже заметную для глаз дорожку на поверхности роскошного персидского ковра. Шпоры его глухо побрякивали, а перетягивающая грудь и живот портупея натужно скрипела, когда жандарм делал мгновенный поворот налево, чтобы в очередной раз выбросить в лицо Тартищеву залп уничижительных тирад. — Вы, надворный советник, до безобразия самонадеянны и потрясающе безответственны! — Лямпе, казалось, готов был сжевать собственные усы от ярости. — Объясните, на каком основании вы влезли в политическое дело? Вам бы все кулачищами махать да сапожищами топтать! Такое дело загубили! — Он схватился за голову. — Мы их связи, явки, доверенных людей уже полгода отрабатываем! Такие деньги вбухали! Таких агентов положили! И все насмарку! — Он остановился напротив Тартищева. Нервно вздернув подбородок, окинул негодующим взглядом безмятежно на него взирающего начальника уголовной полиции. — Вы отдаете себе отчет, что натворили? Нам осталось совсем немного, чтобы выйти на тех людей, которые помогли бежать Завадской и Мамонтову с каторги! Мы почти накрыли это паучье гнездо, и тут вы со своей самодеятельностью и тупоголовыми агентами. Вы только и способны, что хлопнуть, схватить и в холодную упрятать, а в перспективу не смотрите! Интересы императора и устои государства вас не волнуют ни в коей мере! — Калоша я вам во веки веков не прощу, — отозвался из своего угла Ольховский, все это время тщетно пытавшийся приладить оторванный санитаром погон. — Один из лучших «маршрутников»… Крым и Рым прошел… — Он тяжело вздохнул и вновь взялся за погон. — Я представляю, что вам еще предстоит пережить, Бронислав Карлович, — почти сочувственно произнес Лямпе. — Потерять такого агента! В столице вам подобного казуса не простят. — Жандарм слегка понизил голос: — Это вам не маруха разгуляевская, что на «кузнечную мамку» стучит, Тартищев! Это ж такой артист, это ж такой виртуоз сыскной работы был! Его в Скотланд-Ярд приглашали тамошних сыщиков учить, его в Сюрте[47] знали… А тут… — Лямпе махнул в отчаянии рукой и с явным отвращением посмотрел на Федора Михайловича. — Что вы молчите? Сказать нечего? Посмотрю, как вы сегодня вечером перед губернатором молчать будете! Тартищев смерил Лямпе тяжелым взглядом. — Отмалчиваться я не собираюсь, так же как и Ваньку валять! Мне нечего скрывать и не за что оправдываться, Александр Георгиевич! У вас свои заботы, у меня — свои! И я не намерен давать спуску убийцам и грабителям, в том числе и шайке Завадской. Меня не интересует, какие они цели преследовали! Важно, что они убивали и грабили! Они — уголовные преступники, и поступили мы с ними соответствующим образом! — Он посмотрел на Ольховского. — Вы, Бронислав Карлович, доиграетесь когда-нибудь в свои секреты, если уже не доигрались… — С вами невозможно серьезно разговаривать, Федор Михайлович, — с неприязнью посмотрел на него Ольховский. — Вот вы схватили парочку уголовников и рады до смерти! А мы работаем против людей, целью которых стало разрушить Российское государство, уничтожить самое святое, что есть у русского человека, — веру в государя императора, в незыблемость его власти… Это гораздо страшнее, чем убийство нескольких старух и мелкого воришки. Это гораздо важнее и более значимо… — А для меня как раз более значима жизнь этих старух и даже мелкого воришки, — перебил его Тартищев, поднимаясь со стула. Синие глаза его потемнели и налились гневом — Даже во имя великих целей никому не позволено отнимать жизнь у другого человека. Она нам свыше дана, и не нам этой жизнью распоряжаться, Бронислав Карлович, даже во имя государя и Отечества нашего. Бог дал, бог взял — первейший, хотя и негласный закон уголовного судопроизводства, а те, кто действует вопреки, те — уголовные преступники, и воевать с ними я буду по законам, учрежденным властью всевышнего и его помазанника — государя императора. — Но интересы государства… — вклинился было Лямпе. — Государство не должно существовать только ради государства или того, кто им управляет, — продолжал гнуть свое Тартищев. — Когда интересы государства становятся выше интересов всех в нем проживающих, тогда приходят варвары и его разрушают… И начинают возводить с нуля уже собственное государство, соответственно своим идеалам… Но нельзя выстроить новый и прочный дом на разрушенном фундаменте. Читайте древнюю историю, Александр Георгиевич, и, уверяю вас, самое ужасное, если прошлые ошибки перерастут в настоящие! — Вы страшный человек, Федор Михайлович, — удивленно произнес Лямпе, — рассуждаете, как истинный заговорщик, крамольными словами так и сыплете… Неужто и перед губернатором не побоитесь подобное вольнодумство выказать? — Странная у вас позиция, — поддержал Лямпе Ольховский, — что вам далась эта Завадская… А разве вы не знаете, дорогой Федор Михайлович, что с сорняками легче справиться, пока они не пошли в рост? Да и поле нельзя распахать, если не выкорчуешь все пни, которые мешают плугу… — Хорошо, если это пни, а не живой лес, — развел руками Тартищев. — Хотя что вы подразумеваете под пнями? Если нас с вами, Бронислав Карлович, то я так просто не сдамся! Руки у них коротки, чтобы Тартищева выкорчевать! — По-моему, наша дискуссия совершенно бессмысленна, — сдался первым Лямпе, — давайте решать, как выйти из положения, а не делить полномочия и заслуги. — Кто ж против? — усмехнулся Тартищев. — Только чудится мне, не заслуги нам придется делить, а шишки, что губернатор беспременно нам наставит…Алексей медленно шел по аллее сада, открытого недавно Пожарным обществом Североеланска. По вечерам здесь собиралось много нарядных горожан, играл духовой оркестр пожарных, в Зеленом театре давали новую оперетту. И музыка, голоса певцов и певиц, взрывы хохота и аплодисментов до полуночи будоражили близлежащие улицы. Но сейчас время вечернего променада еще не наступило, поэтому на аллеях и в тенистых беседках было пусто, лишь несколько молодых людей и барышень с книгами в руках сидели на лавках и за столами летней читальни, да с городошной площадки доносились лихие выкрики городошников и стук деревянных бит. Оглянувшись по сторонам, Алексей выбрал скрытую в кустах скамейку, исписанную чьими-то печальными воспоминаниями. «О, как я тебя любил, Мария!» — было выведено особенно тщательно во всю длину и ширину скамьи, поэтому пришлось опуститься прямо на эти полные скорби слова, истертые штанами и платьями многочисленных завсегдатаев сада. Он ждал Ивана. Здесь они договорились встретиться, прежде чем идти на доклад к Тартищеву. Продавец сельтерской провез несколько раз мимо свою коляску, бросая призывные взгляды, но Алексей отвернулся, чтобы избежать соблазна. Ему хотелось пить, но непременно квасу, который с большим успехом утолял жажду. Но квас продавали через несколько аллей, и было лень покидать тенистый уголок и опять бить ноги, которым и так прилично досталось за этот чрезмерно хлопотный день! …После обеда он побывал на смолокурне. Анастасия Васильевна сдержала свое слово и проводила его до Елового Лога. Алексей добросовестно осмотрел место пожара — кучу продолжающих дымиться головешек — все, что осталось от сторожки, в которой томилась в заточении Лиза. Глядя на них, он старался не думать, что бы случилось с девушкой, не окажись поблизости Анастасии Васильевны. Но небо после дождя было таким чистым, а воздух свежим, птицы столь лихо голосили в кустах, что Алексею расхотелось думать о плохом. Лес манил, притягивал, хотелось все бросить и уйти в темные кущи, где звонко тенькает одинокая птица, в зарослях льнянки басовито гудят шмели, журчат ручьи в потаенных буераках, а зеленая трава стала еще зеленее после обильного ливня, и в тени деревьев вовсю цветут жарки и марьины коренья, хотя поляны уже заполонили лесная герань и куриная слепота… В течение двух часов он исправно обследовал поляну, на которой находилась когда-то смолокурня и сгоревшая избушка, и заросшую хвощом дорогу. На ней ясно виднелись следы колес и копыт лошадей. Одни из них были едва заметны, другие сильно размыты дождем, но Алексею удалось определить, что после дождя к избушке подъезжали трижды: причем наиболее хорошо сохранившиеся следы копыт принадлежали лошади Анастасии Васильевны. Следы ее башмачков тоже нельзя было спутать ни с чьими другими, тем более что остальные принадлежали мужчинам. И, судя по характеру и размерам следов, мужчин было двое. Один из них был в сапогах с изящной колодкой. И следы от подошв он оставил узкие, заостренные спереди, а от каблуков — глубокие и четкие. Второй был обут в разбитые бахилы со стершимися каблуками Следы их были гораздо шире и подтверждали Лизины показания, что их владелец слегка прихрамывал, отчего правая подошва просматривалась менее четко. Причем ее хозяин при ходьбе делал упор явно на каблук, а не на носок, как это обычно принято у хромых людей На траве следы изящных сапог и бахил были одинаково плохо различимы, но очень хорошо читались на глиняных проплешинах вблизи пепелища и на тропке вдоль ручья, которая выводила к дороге. А на том месте, где, по словам Лизы, мужчины выясняли отношения, трава была сильно вытоптана и виднелось несколько смазанных пятен крови и следы волочения чего-то тяжелого по земле. Алексей прошел по этим следам до дороги, где чуть в стороне от нее заметил глубокую колею, оставленную, судя по ширине ободьев, колесами той самой пролетки, на которой Калош отправился в свой последний путь. Рядом с ней было множество отпечатков подошв все тех же бахил. Видимо, убийца некоторое время топтался на месте, пытаясь затолкать тело венгра в экипаж. Здесь же Алексей обнаружил оброненную шапку, в которой Калош был на ограблении магазина. Шапка была втоптана в грязь, и это подтверждало, что неизвестный очень спешил и не обратил внимания на потерю. А может, не слишком заботился, что кто-то обнаружит ее в такой глухомани… Оформив протоколом свои исследования, наблюдения и догадки, и заверив его подписями двух понятых — самой Анастасии Васильевны и ее кучера Трофима Белоглазова, Алексей вместе с Синицыной вернулся в город. Женщина отправилась к Тартищевым забрать Лизу, Алексей — в меблированные комнаты на Покровской горе, где проживали Калош и его напарница Рита Адамини. Несмотря на то что дождя не было весь день, здесь по сточным канавам все еще бежали мутные зловонные ручьи, а склоны горы были настолько скользкими, что извозчики отказывались ехать вверх, предпочитая потерять пару гривенников, чем сломать себе шею при возвращении. Несколько раз основательно поскользнувшись, Алексей добрался до унылого двухэтажного здания, выкрашенного желтой, потемневшей от времени краской. Он распахнул дверь. Где-то в глубинах узкого и длинного коридора светился одинокий фонарь, воняло керосином и мочой, на истрепанной рогоже стояла жестяная, давно не мытая плевательница. На горчичного цвета, захватанной до черноты множеством рук стене прямо под фонарем скалился человеческий череп. Алексей пригляделся. Череп был из папье-маше. Вероятно, в одной из комнат проживали студенты-медики, мастера на подобные проказы. Алексей пробежал глазами список жильцов и удовлетворенно хмыкнул. Его догадка подтвердилась. В комнате под номером пять как раз и проживали пусть не студенты, но не менее веселые ученики фельдшерской школы. Под номерами некоторых квартир отсутствовали фамилии. Эти квартиры или пустовали, или проживавшие в них обитатели предпочитали оставаться неизвестными. Кого тут только не было! Парикмахеры и дантисты, сапожники и акушерки, мелкие чиновники, актеры, художники и студенты… И крохотные, дышащие на ладан заведения сомнительного свойства, как, например, отделение школы почтовых служащих, где за мизерную плату можно было, как сообщалось в висевшем на дверях объявлении, приобрести навыки письмоводителя, почтальона и сортировщика корреспонденции… Разумеется, если раньше не нагрянет полицейская облава, потому что подобное место — истинный рай для различного рода мошенников, обделывающих втихую свои темные делишки. Жутковатое здание. И воняет тут не только окурками и забродившей рвотой… При входе на лестницу, ведущую на второй этаж, за высокой конторкой сидел старик консьерж. Подложив под спину рваную подушку, он дремал с открытым ртом, не обращая внимания на мух, вьющихся над полоской слюны, застывшей на клочковатой, давно не стриженной бороде. На запавших, поросших редким седым волосом висках выступали синие, вздувшиеся вены. Одет он был в знавший лучшие времена форменный сюртук с оторванными петлицами, серые полосатые брюки с обтрепавшимися обшлагами и высокие исцарапанные башмаки с калошами. Вид у старика был глубоко несчастный. Наверное, свалился от непосильного труда, бедолага. Алексей проскользнул мимо и чуть не задохнулся от застарелого перегара, сообразив, что старика сбила с ног отнюдь не усталость. Стараясь не дышать носом, он нащупал дверь черного хода. Лестницу, видно, не подметали с момента постройки дома. По ночам здесь ютились бродяги: спали, ели, справляли нужду, бросали на ступени объедки, обрывки сальной бумаги, вонючие тряпки. Под ноги попалось несколько рваных бумажников и клочья гербовой бумаги, что однозначно говорило о некоторых пристрастиях местных обитателей. Алексей брезгливо передернулся. Да, ничего не скажешь, милое местечко! Быстрым шагом он поднялся на второй этаж и, ловя губами воздух, вбежал в коридор. Такая же грязная плевательница, такая же рогожка… Стены горчичного цвета испещрены мерзкими стишками и не менее мерзкими рисунками. За дверями одной из комнат кто-то бренчал на расстроенном фортепьяно, и это обрадовало Алексея. Звуки музыки заглушали скрип половиц, который был немилосердно громким и выдавал его с головой, хотя он и передвигался по коридору почти на цыпочках. Рита Адамини, если можно было верить висевшему внизу списку, проживала в комнате под номером восемнадцать. В соседней, шестнадцатой, значился Стефан Калош. Обе двери были закрыты на большие навесные замки. Алексей подергал один, другой. И вдруг пробой на дверях комнаты, в которой проживала Рита Адамини, вылез из своего гнезда и остался в руках у Алексея. Но дверь что-то удерживало изнутри. Словно к любимой женщине, он приник к створке и надавил на нее всем своим телом. Дверь слегка подалась. Он вставил в образовавшуюся щель ногу, расширил ее плечом и наконец оказался в комнате. С обратной стороны ее подпирал старый комод с выдвинутыми ящиками. На некоторое время Алексей замер, прислушиваясь, но дребезжание фортепьяно заглушало все остальные звуки. Он сделал шаг, второй и с недоумением оглянулся. Похоже, здесь хорошо порезвилось стадо слонов или гиппопотамов, настолько все было перевернуто вверх дном. Мебель поставлена на попа. Из одежного шкафа, комода и нескольких чемоданов вытряхнуто белье, платья . Цирковые костюмы яркой грудой валялись в углу вперемешку с землей из деревянной кадки, в которой совсем недавно росло какое-то разлапистое тропическое растение. Изломанное чьей-то безжалостной рукой, оно поникло среди разбитой посуды, выброшенной из кухонного шкафа. Растоптанная соломенная шляпка, голубая сафьяновая туфелька, белокурый парик… На спинку дивана была наброшена парчовая скатерть со стола и под ней кто-то сидел. Рядом на полу валялась пустая бутылка из-под красного бургундского. В комнате стоял тяжелый, терпкий, похожий на духи запах. Алексей захлопнул за собой дверь и прислушался. Если и были какие другие звуки, то их исправно заглушал неизвестный ему музыкант. Он подошел к дивану и сдернул покрывало. Мутными мертвыми глазами на него смотрела Рита Адамини, сильно подурневшая с того времени, когда он первый и последний раз видел ее в цирке. Глаза у нее были выпучены, лицо посинело, сведенные судорогой скулы превратили лицо в жуткую маску. Маленькая темная голова, с которой, видимо, и свалился белокурый парик, была повернута набок, хотя сама Рита сидела совершенно прямо, подпертая спинкой дивана. На шее ее явственно проступали синие пятна — следы от пальцев убийцы. Женщину задушили, и, судя по ряду признаков, не позднее нынешнего утра. Стараясь не оглядываться на труп, Алексей обыскал комнату, но ничего подозрительного не обнаружил. Судя по учиненному безобразию, убийца вряд ли нашел то, что искал. Разбитая посуда, перевернутые примус и лампа, которые, к счастью, оказались без керосина, подтверждали, что он был вне себя от ярости… Алексей подошел к убитой и тщательно обыскал ее, но и здесь не нашел ничего такого, что могло пролить свет на обстоятельства гибели напарницы Калоша. Можно было только догадываться, что оно связано с убийством венгра. Но зачем нужно было убивать женщину? И что искал неизвестный убийца в этой нищей, загаженной комнате?.. Запахи в помещении стояли невыносимые, и он подошел к окну, чтобы открыть форточку. И отпрянул назад. Прямо под окном он увидел выходящего из пролетки Ольховского в сопровождении нескольких агентов охранного отделения и трех городовых. На какое-то мгновение все прибывшие сгрудились в кучу. Затем Ольховский махнул рукой, городовые заняли позиции под окнами и у дверей, а начальник охранки в сопровождении агентов поднялся на крыльцо… Дальше Алексею было уже не до созерцания творящихся на улице событий. Он молниеносно покинул комнату, прыжком миновал дюжину ступенек черного хода, пролез сквозь узкое, с давно разбитым стеклом оконце, выбрался на пожарную лестницу и был таков… Когда через минуту один из городовых завернул за угол, чтобы поинтересоваться причиной непонятного шума, он увидел лишь пару котов, сердито фырчащих друг на друга, да все еще колыхались заросли черемухи, сквозь которые Алексей прошел напролом и на момент появления городового был уже не меньше чем в полуверсте от злополучных меблированных комнат…
Глава 29
Алексей открыл глаза и потянулся. Солнце весьма солидно сместилось к западу, тени от деревьев стали еще длиннее, от реки несло прохладой, а на аллеях появились первые расфранченные парочки. Неподалеку готовился к выступлению духовой оркестр: вразнобой звучали трубы, изредка, как в бочку, бухал барабан… Иван до сих пор так и не появился. Алексей взглянул на хронометр и присвистнул от удивления. Без малого два часа он околачивается в саду и, кажется, даже подремать успел… Окинув взглядом близлежащие кусты и деревья, в которых вили гнездо вечерние сумерки, Алексей вновь потянулся, зевнул и зябко повел плечами. Тартищев, должно быть, вернулся с доклада губернатору и сейчас наверняка рвет и мечет, что они с Иваном до сих пор не появились в управлении. Вздохнув, Алексей натянул картуз и, заложив руки в карманы, слегка вразвалочку направился к выходу, все еще надеясь, что Иван вот-вот возникнет в воротах. Ему не терпелось обсудить последние события и почесать затылок по поводу убийства Калоша и Риты Адамини. Но Вавилов по непонятной причине задерживался, и, судя по всему, причина была отнюдь не приятной, иначе Иван нашел бы способ сообщить ему, чтобы не ждал его напрасно битых два часа в саду. Вопреки ожиданиям Алексея, в управлении сыскной полиции было тихо и спокойно. Вестовой унтер-офицер дремал в приемной, по оконному стеклу ползала невесть откуда залетевшая усталая пчела. И Алексей открыл форточку, чтобы выпустить ее на волю. Унтер-офицер одарил его туманным взглядом, сладко зевнул, расправил длинные усы и, вскочив на ноги, звонко щелкнул каблуками. — Чего изволите, Алексей Дмитрич? — спросил он и кивнул на двери кабинета Тартищева. — У губернатора оне! Обещались с минуты на минуту быть, а вот нет пока… Поди, уж восьмой? — посмотрел он на хронометр, который Алексей вновь вытащил из жилетного кармашка. — Да нет, уже девятый, — усмехнулся Алексей и справился: — Вавилов не появлялся? — С утра не видел, — пожал плечами вестовой. — Федор Михалыч наказали его дожидаться, если вы с Вавиловым покажетесь. Велели, чтоб никуда не сбежали. Хучь до утра пусть сидят, сказали… Алексей ничего не ответил и вернулся к окну. Красное солнце садилось в темно-лиловую тучу, и он тоскливо подумал, что наверняка ночью опять зарядит дождь… Дверь за его спиной скрипнула. Он обернулся и увидел Ивана. Походкой сильно уставшего человека Вавилов миновал порог и присел на край деревянного, обитого черной клеенкой дивана. Тяжело вздохнув, посмотрел на Алексея и как-то безнадежно выругался. — Что случилось? — спросил Алексей, подошел и сел рядом с Вавиловым. Тот махнул рукой. — Все это чудило косорылое! Весь день бился с ним, как нерпа об лед, и никакого просвета. Ухмыляется или по матушке посылает, вот и весь сказ! Пытался припугнуть, тот же самый результат! Петли, говорит, не боюсь, а если вновь на каторгу отправят, то лучшего подарка тож не сделают. Дескать, теперь он все ходы-выходы знает, и даже с собаками его не словить. И сейчас бы всенепременно ушел, если бы не в ногу подстрелили… Одно хорошо, те мерзавцы, что Тартищева на кладбище чуть не ухайдокали, опознали в нем бугая, который их в «Магнолии» нанимал. Но здесь Мамонт и сам не отпирается. И даже показывает, что не собирался Тартищева изрядно калечить, лишь до лазарета довести и отвлечь его внимание от убитых старух. — Выходит, он старух берет на себя? — Никак нет! Про это и речи не идет, а Тартищева, говорит, пожалел только потому, что тот справедливой души человек и в этапной тюрьме его от цинги спас. Во время допросов отваром шиповника, оказывается, поил… — Иван вздохнул. — Каторга, даже беглая, шибко Федора Михайловича уважает за такую справедливость. Сколько раз при арестах был он и ранен, и бит, даже не счесть. Но не со злобы, просто болдохи шкуру свою спасали. Всякий свое дело знал: один ловил и держал, другой скрывался и бежал…. — Так Мамонт сам висел на ограде? — Пришлось, говорит, повиснуть. — Вавилов ожесточенно потер заросшую черной щетиной щеку. — Та шатия-братия, что он подрядил Тартищева поучить, слегка припоздала по какой-то причине. Вот и кинулся он на ограду, чтобы задержать Федора Михайловича. Знал, собака, что тот никогда мимо такого дела не пройдет… Хлопнула входная дверь, и оба сыщика, как по команде, уставились на Тартищева, возникшего на пороге. Начальник уголовного сыска был багров, как вечерняя заря, глаза его метали молнии, а вспотевший затылок, казалось, дымился от бешенства. Мгновение — и на головы агентов обрушились первые грозовые раскаты. — Что расселись, как бабы на привозе? — рявкнул Тартищев. — Еще не лень пень колотить? Сидите тут, лясы точите, а Мамонта тем временем придушили прямо в камере! — Он стукнул кулаком по спинке дивана. — Геть отсюда! Чтоб духу вашего не было, пока из-под земли не достанете эту сволочь! — Не понял! — побледневший как бумага Иван поднялся с дивана. — Часа не прошло, как я из тюрьмы… — Не понял? — взвился Тартищев. — Ничего, поймешь, когда я тебе башку в пятки вобью! — Он распахнул дверь в свой кабинет и приказал: — Заходи! Метнув с порога фуражку в дальний угол кабинета, Тартищев вновь выругался, но уже не так грозно. Смерив взглядом притихших агентов, он неожиданно спокойно приказал: — Докладывайте. Сначала Иван, а вслед за ним Алексей сообщили в подробностях, что удалось узнать и сделать за день. Причем Тартищев все это время молчал, лишь хмыкал то одобрительно, то крайне язвительно. Но когдаАлексей доложил об убийстве Риты Адамини, покачал неопределенно головой и прокряхтел почти по-старчески устало: — Доигрались, дуроплясы, допрыгались… — Он окинул Ивана грозным взглядом. — Что делать будем? Опять от печки плясать? Мамонта удавили, и концы в воду? — Как его могли удавить? Тут что-то не так! — возразил угрюмо Вавилов. — Небось сам удавился? — Не мог он сам удавиться, — буркнул Тартищев, — кто-то сквозь решетку его крепко уцепил. И, как я понимаю, силищи у него поболе, чем у Мамонта. Так его даванул, что Мамонт не трепыхнулся. Гортань как орех раздавил! — Но как Мамонт добрался до окна? Его ж к кровати приковали? — удивился Алексей. — А вот и добрался, — потер лоб Тартищев, — выворотил кровать из пола и вместе с ней дотащился до окна. Кто-то хорошо знакомый его подозвал, не иначе. Но кто это был? Может, из конвойных? — произнес он задумчиво и покачал головой. — Вряд ли… Мы всех просмотрели… Есть среди них крепкие, но не до такой степени, чтобы с Мамонтом сладить. И чует мое сердце, именно этот тип приветил и старух, и Дильмаца, и всех остальных, вплоть до наездницы. Страсть, что ль, у него такая, людей, как мышей, давить? — Неужто все-таки Прохор? — Глаза у Вавилова возбужденно блеснули. — Прохор? — Тартищев запустил пальцы в бороду и почесал подбородок. — Прохор червей в нерчинской тайге кормит! — Так про Завадскую тоже сообщили, что она от чахотки в Таре скончалась, — возразил ему Алексей, — а она живее некуда оказалась! — Скончалась… Оказалась… — одарил его недовольным взглядом Тартищев. — Тебе и карты в руки, коль слишком умный. Поди разгадай, если Прошка живой остался, то как он по земле передвигается без ног-то? Их ему не понарошке отрезали и новых взамен не пришили! На костылях по крышам не поскачешь. Да и как он мог в тюрьму пробраться, если туда даже золотарей только по казенной бумаге допускают? — Золотарей! — Алексей почувствовал, как сердце покатилось куда-то вниз, словно санки под горку. — В это время там были золотари? — Постой… — Тартищев весь подобрался. Зрачки у него сузились. — Что ты имеешь в виду? Алексей побледнел. — Я еще не знаю… Но Мозалевский в своих показаниях вспоминал: в то время, когда они с Казначеевым поджидали Дильмаца, мимо дома проехал со своей бочкой золотарь. И запах, помните, он говорил, про запах… Человек, который его обхватил сзади… От него воняло… — Алексей побледнел еще больше и судорожно перевел дыхание. — И еще… Когда я спешил к Марии Кузьминичне по поводу последнего изумруда, дорогу мне тоже перекрыли золотари… Вам не кажется, что слишком много совпадений? — Силачи… Золотари… Совпадений — куль с охапкой, а посмотришь — хрен под шапкой! — буркнул сердито Тартищев, но скорее для порядка, чем для устрашения. Окинув суровым взглядом свою гвардию, неожиданно хлопнул ладонью по столу и с торжеством в голосе произнес: — Были там золотари! Всенепременно были! Амбре стояло просто замечательное! При мне начальник тюрьмы окно пытался плотнее закрыть и жаловался, что не ко времени выгребную яму прорвало. Пришлось золотарей вечером вызывать, а не ночью, как обычно! — У золотарей в слободке его надо искать, непременно у золотарей! — Иван вскочил на ноги и обвел всех возбужденным взглядом. — Прохор или нет, но именно там его хаза! — Вот и действуй! — усмехнулся Тартищев. — Поднимай весь личный состав по тревоге. Золотари в слободку к утру возвращаются. Назначаю облаву на четыре ноль-ноль! Конечно, самое собачье время, но и служба у нас собачья! — Он потер затылок. — На всех дорогах и тропинках агентов выставить! В слободку запускать всех, но чтоб муха из нее не вылетела, блоха не проскочила! — Он поднялся с кресла и сказал совсем уж весело: — Ну, Алешка, если хлопнем сегодня золотаря, я тебе свой «смит-вессон» отдам! Помяни мое слово! — И постучал по столешнице костяшками пальцев. — Дай бог, чтоб не сглазить!Рыгаловка… Так называли в Североеланске слободу золотарей. Находилась она в низине, в двух верстах от города. Как ручьи в болото, спускались вниз по холму с десяток кривых и грязных улочек. Над Рыгаловкой всегда клубилось зловонное облако. К вечеру оно словно распухало, увеличиваясь в размерах. А чуть-чуть туман упадет или сразу после дождя — жуть берет! Ворочается желто-белая тяжелая масса, словно откормленная к Рождеству свинья, и вонь тоже стоит соответствующая… Поэтому горожане объезжали Рыгаловку за версту. И осмеливались здесь селиться разве что самые отчаянные, самые что ни на есть изгои, которые больше пятака сроду в своих руках не держали. Голь перекатная! Рвань коричневая! Потому как из одежды на них лишь «смена до седьмого колена», где сквозь дыры просвечивает голое тело, а заплаты не ставят вовсе… Не из чего ставить заплаты!.. В четыре утра слобода жила развеселой жизнью. В тумане двигались людские тени, мелькали возле мутных, как в бане, огоньков. Золотари возвращались со своего промысла и, прежде чем залечь в своих берлогах, толпились около местных торговок, столь же оборванных и вонючих, как их покупатели и кавалеры. Они сидели на огромных чугунах или корчагах, не давая остыть своим зловонным кушаньям, откликаясь на скабрезные шутки хихиканьем и не менее скабрезными присказками. Здесь торговали жареной протухшей колбасой, кипящей в железных противнях над жаровнями, тушеной картошкой с прогорклым салом, щековиной, горлом, легким и завернутой рулетом коровьей требухой — рубцом, которую в Рыгаловке нежно называли «рябчиком». То одна, то другая, а то все вместе торговки вдруг принималась неистово вопить, стараясь перекричать друг друга: — А вот студень коровий! Оголовье! Свининкарванинка вареная! Лапша-лапшица — к душе ложится!.. На вечный смрад здесь не обращали внимания. Он стал таким же обыкновением, как грязь, вши, дурные болезни, отвратительная брань и мерзкие бабы, потчующие своих собутыльников и сожителей не менее мерзкой пищей. Даже сильнейшие махорочные и дегтярные запахи не могли справиться с вонью от деревянных бочек золотарей, прелых портянок и постоянного перегара, витавшей в воздухе и придававшей облаку, зависшему над Рыгаловкой, грязный желто-серый цвет. Несколько облезлых кляч с полчаса назад миновали скрытые посты и исчезли в смрадном облаке. После этого на дороге никто не появлялся, и Тартищев приказал начинать облаву. Хмурый рассвет завис над низиной, и Федор Михайлович полагал, что в слободу вернулись последние золотари. Быстрые тени скользнули по склону холма и, таясь за редкими деревьями и камнями, начали движение в сторону Рыгаловки. Резко залаяла собака, затем другая, но вдруг, взвизгнув, замолчала. И тут же вновь разразилась таким неистовым лаем, что Тартищев не выдержал, выругался: — Развели, к едрене фене, собачню!.. Еще мгновение, и облако словно взорвалось изнутри. Шум, яростные крики, ругань, возня… Клубы тумана расступились на долю секунды и тут же вновь сомкнулись. Но Алексей успел разглядеть с десяток оборванцев, лежавших на земле с заведенными назад руками, и еще нескольких полицейские волокли за шиворот из низких, крытых корой хибар, причем и те и другие в выражениях не стеснялись. Алексей и Вавилов в облаве не участвовали. Они стояли в оцеплении и должны были задерживать всякого, кто попытается смыться от полиции, воспользовавшись суматохой и всеобщей паникой. И вскоре подобные бегунцы подоспели. Прямо в объятия поджидавших их полицейских. Удерживая пойманных за лохматые чубы и заломленные назад руки, несколько дюжих городовых подвели к Тартищеву трех беглецов. Но тот лишь покрутил носом, оглядывая голодранцев. С первого взгляда было ясно — «обратники» с каторги, и еще совсем свеженькие, с чирьями и коростами на ногах от многолетнего ношения железа, с затылками, чья правая сторона обросла более короткими волосами, чем левая… На смену им привели толстую бабу с одутловатым лицом и подбитым глазом. Она только что плеснула раскаленным жиром в лицо одному из полицейских, но спьяну промахнулась, зато схлопотала приличную гулю и место в тюремной карете, куда залезла без особого огорчения. Затем пришел черед двух беглых солдат с Желтыми и опухшими от извечной пьянки рожами. Из одежды на них были лишь донельзя изодранные шаровары и просившие каши опорки из шинельного сукна. Но тот, кто нужен был им позарез, до сих пор обнаружен не был. Тартищев все чаще и чаще косился на посмурневших своих агентов, но пока помалкивал. Правда, дал в морду одному из задержанных, босому оборванцу в грязной женской рубахе с короткими рукавами, открывающей могучую шею и здоровенные плечи. При виде Тартищева он загремел: — Многая лета Федору Михайловичу, многая лета! — Но, получив свое, замолчал и полез в тюремную карету, уже битком набитую арестантами. Карета тут же тронулась с места, а из нее вновь загудело «многая лета». Тартищев, усмехнувшись, пояснил: — Степка Махалкин это. Соборным певчим был, семинарист… А на Пасху стишки богохульные пел на площади, спьяну, конечно! Городовой его задержал, а он ему рожу раскровенил и сбежал… Вот я ему тот случай и припомнил, чтоб знал, как чужие рожи бить! Внезапно где-то в закоулках Рыгаловки глухо бухнул выстрел, следом другой… Тартищев встрепенулся. Глаза его хищно блеснули. — Вот это, кажется, наше! — Он перекрестился и посмотрел на Ивана. — Давай, с богом! — И повернулся к Алексею: — Пошли! И тут Алексей впервые увидел, как бегает начальник сыскной полиции. Придерживая рукой шашку, он мчался с холма вниз, и даже легкий Иван едва поспевал за ним. Алексею было труднее. Он еще не научился так ловко, с лета преодолевать таежные преграды: трухлявые валежины, старые пни и поросшие лишайяиками базальтовые глыбы, скрывавшиеся в зарослях низкого кустарника. От самой тайги только эти препятствия и остались, но тем не менее Алексей едва не вывернул ногу и основательно расшиб локоть, прежде чем достиг первых хибар Рыгаловки. Тартищев и Иван на бегу растолкали громко галдящих и что-то окруживших полицейских. Их было не меньше взвода, распаленных и возбужденных только что случившимися событиями. При виде Тартищева они расступились, и один из них, здоровенный унтер-офицер с красным потным лицом, пояснил, кивнув головой на лохматого, в мокрой рванине обитателя Рыгаловки, сидевшего на земле с неестественно вывернутой правой ногой и заведенными назад руками: — Кажись, споймали кого велели, вашскобродие! У него тут яма выкопана для жилья. Пытался стрелять, но мы по-своему управились. Вон, Григорьев, — кивнул унтер-офицер на одного из полицейских, — ему на голову полбочки «золота» вывернул, так он из той ямы так сиганул, ну точно тетерев из-под снега. Теперь вот воду на него льем, чтоб дух перешибить. Вонят он больно! Тартищев подошел к задержанному. Это был крупный, широкоплечий детина, заросший по самые глаза кудлатой с пятнами седины черной бородой. Слипшиеся мокрые лохмы волос падали ему на лоб, закрывая глаза. Он поднял голову и блеснул взглядом на окруживших его людей. Алексей почувствовал вдруг совершенно необъяснимый ужас. Глаза у человека были неестественно желтого цвета, с узкими кошачьими зрачками. «Как у дьявола!» — невольно подумал Алексей и едва сдержался, чтобы не перекреститься. — Сипаев, что ли? — почти весело справился Тартищев и ткнул носком сапога задержанного в бок. — Али признал? — осклабился тот, показав на мгновение изрытые цингой десны. — Долго ж ты меня ловил, легавый! — Он грязно выругался и сплюнул в натекшую вокруг него лужу. И вдруг закричал, пронзительно, с надрывом: — Все равно уйду! Суки! — Он склонился к плечу и вдруг рванул прикрывавшую его ряднину беззубым ртом, и тут же упал на землю, забился в судорогах, в углах рта запузырилась, запенилась слюна… К нему бросились несколько полицейских, но Тартищев остановил их взглядом. Затем приказал унтер-офицеру: — Дай ему раза под ребра, чтоб перестал арапа заправлять! Артист! — Отвернувшись от враз притихшего Прохора, приказал Ивану: — Бери конвойных и грузи мерзавца в арестантскую карету. Остальных задержанных отправить под шары[48] своим ходом. — И пригрозил: — Смотри, упустишь Прохора, в полиции тебе больше не служить! — И вновь обратился к унтер-офицеру: — Нашли что при нем? — Нашли! — кивнул тот с готовностью головой и крикнул полицейскому, чуть не утопившему Прохора в дерьме: — Неси, Григорьев, саквояж! И уже через минуту они разглядывали саквояж, на дне которого лежал злополучный браслет и с пяток аккуратно нарезанных листков бумаги, остатки «кредиток», изготовленных руками Вавилова. Мрачный Григорьев достал тем временем из-за пазухи «наган» и завернутую в тряпицу кожаную перчатку и тоже передал их Тартищеву. Тот с веселым изумлением уставился на перчатку и, отвернув подкладку, громко прочитал название фирмы: «Ланге и К°». Затем, присвистнув от удовольствия, с торжеством посмотрел на Прохора. — Вот тебе и барашек в бумажке, разлюбезный ты мой! Что нам и требовалось доказать!
Глава 30
— Сегодня ты меня споймал, а завтра я опять убег! — Прохор Сипаев сидел на привинченной к полу табуретке и, взирая на Тартищева своими страшными глазами, щерил в ухмылке беззубый рот. Оттого, что зубов не хватало, говорил он невнятно, зачастую коверкая слова. «Точно каша во рту», — вспомнились вдруг Алексею слова Мозалевского. — Свыкся я с бродяжьей жизнью и в острог не пойду, уж как ты ни пыхти! Не хочу я за бугры жигана водить[49], и все тут. Лучше всю жизнь дерьмом дышать, чем в Нерчи заживо гнить. — Он наклонился и вздернул вверх рваную штанину, обнажив правую ногу, вернее, культю, с привязанной к ней ремнями деревяшкой, обтянутой кожей. — Смотри, всю жизнь теперь культяпым бегать! — Ужо отбегался, — усмехнулся Иван, сидевший рядом с Алексеем в углу арестантской комнаты в здании полицейского управления, где Тартищев проводил допрос Прохора. — Ну это еще бабка надвое сказала! — Прохор даже не повернул головы в его сторону. — Я и культяпый будь здоров бегать! — Старухи твоих рук дело? — спросил Тартищев. — А что скрывать? — Прохор ухмыльнулся. — Бабок удавить легко было, шейки у них тощие… Раз жиманул, и готова! С немцем хуже получилось! Повозиться пришлось! Сильный, чертяка, оказался! Но что поделашь, пришлось наказать! Не покупай то, что тебе не принадлежит! — Ты имеешь в виду браслет? — А что ж еще? Я его как зеницу ока берег, все ждал, когда черед придет… А тут, когда лихорадка по весне свалила, один босяк взял да и спер его у меня. На Разгуляе продал немцу. Но на том его радость босяцкая и кончилась. Утопил я его, как пса шелудивого, в бочке с дерьмом… — Прохор хмыкнул и повертел головой. — Макну его с головой, а как захлебываться начнет, на белый свет вытащу, потом опять макну, потом опять вытащу… Нахлебался всласть, оторва! — Что ж это за браслет такой, Прохор, что за него ты стольких людей уложил? Мужика в переулке, под которым твою перчатку нашли, тоже ты пришил? — Нет, это Мамонт постарался, и перчатка тож его. Брезговал он голыми руками убивать! — пояснил охотно Прохор. — А я и вовсе по голове не бью! Знашь, Федор Михалыч, крови я не люблю. Я от нее зверею! А вот Мамонта удавил. Хоть и любил его. Он ведь меня на руках носил, когда мне ногу оттяпали. Но он один знал, кто я такой, и мог запросто продать, зачем мне браслет нужон. Он и сучку свою рыжую под немца подложил по моему совету, чтоб браслет у него выманить. Хотя ой как не хотел поначалу! — Ты знал, что браслет по ошибке попал к Синицыной? — Нет, не успел, — вздохнул Прошка и глянул на Тартищева из-под нависшей на глаза взлохмаченной гривы. — Я думал, немец кое-что разузнал, и решил браслет прикарманить. Шибко уж пронырливый он был, везде свой нос совал. Но Настю я б все равно не тронул, учти это! Я Настю с малехонька любил, а она нос воротила, курва! — Он еще более грязно выругался и вдруг дурашливо пропел:Здравствуй, милая, хорошая моя, Чернобровая, порря-даач-наая…
— Что мог Дильмац разузнать про браслет? — перебил его Тартищев. — Говори уж, Прохор, не запирайся! Все равно его тебе не видать как своих ушей! — Не видать так не видать! — беззаботно пожал плечами Прохор. — Без Мамонта мне он теперь не нужон. — И вдруг с дикой злобой в голосе выкрикнул: — Сломал ты мне жизнь, легаш! Я ведь думал человеком стать! — Он уронил голову на стиснутые кулаки и зарыдал в голос с подвывом. Так деревенские бабы голосят по покойнику. — Да полно тебе, Прошка! — сказал устало Тартищев. — Никогда б ты не стал человеком! Ты за эти богатства, что Лабазников припрятал, его ж и утопил, только он хитрее тебя оказался. Знал, наверняка знал Василий Артемьевич, что ты спишь и видишь себя в его сапогах. — Ничего, — поднял голову Прохор и с угрозой в голосе повторил: — Ничего, легаш вонючий! Попомнишь ты меня! Уйду я от тебя, как пить дать уйду! — И захохотал раскатисто, закинув патлатую голову назад. Затем склонился в сторону Тартищева и доверительно прошептал, играя желтыми глазами: — Я ведь с каторги ушел, не смотри, что культяпый. Да так, что никто и не спохватился! — И он вновь расхохотался. Тартищев терпеливо дождался, когда Прохор просмеется. — Что ж ты, выходит, не только сам сбежал, но и Мамонту помог? — Да что там Мамонту, — хвастливо произнес Прохор, — я его сучку тоже вызволил, а то совсем загибалась от чахотки. У Мамонта с ней разлюли-малина еще до каторги случилась! В Киеве они снюхались, там он большие дела крутил, пока не захапали. Это он потом, уж не знаю, каким способом, к ней на Тару перебрался. Поначалу его на свинцовые рудники определили. Но финажки, сам знашь, великие дела творят! Даже от свинца ослобонить могут. — Он с интересом посмотрел на Тартищева. — Ты вот слышал хотя бы, что такое свинка[50]? Не знашь? А я ведь еще три года назад сплошная сила был: лошадь одной рукой садиться заставлял, по две «свинки» враз поднимал. А теперя смотри! — Он обреченно махнул рукой. — Все свинец этот нерчинский. Много он нашего брата заел и еще заест от пуза! — И все-таки, как вам удалось бежать с Тары? — спросил Тартищев. — Много хочешь, — усмехнулся Прохор. — Расскажи тебе, покажи! Только не все должно знать… — Под покойника, что ли, живого в гроб укладывали? — поинтересовался из своего угла Иван. — Так это было уже, милейший, было… И не ты первым здесь оказался. — А мне плевать, первый иль последний! — зыркнул на него глазами Прохор. — Я сказал, не скажу, значит, не скажу! — И не говори, — махнул рукой Тартищев, — с этим мы и без тебя разберемся. — Он посмотрел на часы и приказал Вавилову: — Вызывай конвойных! Хватит с него на сегодня! — Зря ты со мной, Федор Михалыч, говорить не хочешь, — покачал головой Прохор, — а то ведь вдруг свидеться больше не придется. Я б тебе рассказал, как персики да инжир на Туретчине едал, когда с чумазым туркой воевал, как Балканы перевалил по колено в крови… Вот с тех пор кровь и не переношу… — Он вздохнул. — Там в первый раз арестантских щей хлебнул за то, что вшивую шинелишку — рупь цена — на сливовицу променял… А потом пошло-поехало, выдали волчий билет вместо плаката, а по нему и отношение, как к волку бешеному, — ни тебе работа, ни тебе ночлег! — Он махнул рукой. — Ладно, веди! — И встал с табуретки. — Венгра ты тоже пришил? — Иван подошел к нему. Он был как раз по плечо Прохору и, задавая вопрос, задирал голову высоко вверх. Прохор пожал плечами. — А все до кучи, господин хороший! Мамонт мне сказал, что пятьдесят тысяч должны у грека взять, а заодно и браслет, что Настя вернула. Мы с Ленькой сговорились, что он мне браслет перекинет в сокровенном месте, когда от магазина скакать будут, но так я его и не дождался. Подстрелили Леньку и в острог отправили! А венгр с деньгами в тайгу смылся. — Прохор преувеличенно громко вздохнул. — Пришлось его девку пощупать, чтоб узнать, где эта хаза таежная… — Ну ты даешь, Прохор, — покачал головой Иван, — это ж сколько ты человек угрохал? Не считал? — На том свете сосчитают, — осклабился тот. — Думаешь, я не знаю, что в пекло попаду? Потому и хочу на этом свете всласть пожить! — Ну-ну! — усмехнулся Тартищев. — Блажен, кто верует, легко ему на свете… — А ты знашь, Федор Михалыч, какая кличка за мной закрепилась? — оглянулся от порога Прохор. — Слизкой меня прозвали… За то, что от полиции уходил запросто. Как корова языком, бывало, слизнет Прошку Сипаева… — Он остановился на мгновение. — Хотите, господа хорошие, я вам песню капказскую спою, походную. Я его весь пешком выходил, с басурманом дрался. — Топнув деревяшкой и лихо присвистнув, Прохор затянул надорванным голосом:
Гремит слава трубой, Мы дрались за Лабой, По горам твоим, Кавказ, Уж гремит слава об нас… Уж мы, горцы басурма…
Конвойный толкнул его прикладом в спину, и Прохор замолчал на полуслове. Дверь за ним захлопнулась, а Тартищев медленно проговорил, все еще глядя на дверную створку: — Ишь ты. Слизка! Отчаянный мерзавец! Дерзкий! — И повернулся к взиравшим на него Ивану и Алексею: — Завтра сведем его с Мозалевским. Посмотрим, что тогда запоет наш курский соловушка! — А по-моему, он блефует! — сказал Иван. — Он же калека! С деревяшкой по крышам не поскачешь! А покрасоваться хочется, дескать, вот я каков! — Зачем ему красоваться? — возразил Алексей. — Он что, не понимает, что ему за это петля светит? Я уверен, что они на пару с Мамонтом работали. И наверняка это Прохор его послал, чтобы Федора Михайловича проучить, а то и убить! И в окно к Дильмацу он мог запросто проникнуть. Мамонт только слегка его подсадил… — Но с крыши-то он должен был спуститься, прежде чем в окно залезть? А потом опять же по веревке вернуться. Нет, не верю, чтобы Прохор сумел это сделать. Тут со здоровой ногой не все получается! — не сдавался Иван. — А другим путем в этот двор не попадешь. Я проверял, там два дворника по очереди исправно дежурят. Мимо мышь не проскользнет. — Казначеев с Мозалевским проскользнули… Вавилов усмехнулся. — Мастак ты, Алешка, подводные камни замечать, но только, видно, забыл, что Казначеев и Мозалевский через парадный вход вошли, а не через соседние ворота. Вот их-то дворники и охраняют, а ночью с особым тщанием, потому как с каждого припозднившегося пятачок, а то и гривенник берут… С улицы вдруг послышались крики, ругань, непонятный треск и грохот, затем вдруг ударил винтовочный выстрел… — Прошка! — выкрикнул, бледнея, Тартищев и бросился к окну. Агенты бросились следом, но увидели лишь спину Прохора, изо всех сил нахлестывающего гнедого жеребца. По украшенному медными бляшками седлу Алексей сразу же узнал его, потому что видел еще совсем недавно под начальником охранного отделения. Месяц назад Ольховский взял приз губернатора на скачках по случаю открытия сезона на ипподроме. Два казака конвойной команды, матерясь, взобрались на лошадей, но третий их товарищ, встав на колено, прицелился и снова выстрелил вдогонку Прохору, Тот, дико взвизгнув, завалился на левый бок, повиснув с лошади вниз головой. — Попал, попал! — радостно загалдели казаки и вернулись на землю. Разинув рты, они наблюдали за продолжавшей мчаться лошадью, видно, надеялись, что она вот-вот остановится или сбросит мертвого Прохора… Но «мертвец» вдруг как-то по-особому извернулся, взвизгнул еще громче и вновь оказался в седле, а лошадь, вытянув вперед голову, помчалась быстрее, чем прежде. Мгновение, и Прошка направил ее на Московскую улицу, откуда с полверсты всего до тайги! А там ищи-свищи беглеца хоть до морковкиных заговен, особенно если тайга ему мать родная! Тартищев с ожесточением впечатал кулак в подоконник, зашипел от боли и только тут увидел Ольховского. Бронислав Карлович, склонившись к колонке, обмывал окровавленное лицо струей холодной воды. Конвойные все ж взгромоздились на своих лошадей и, увидев в окне разъяренного Тартищева, дружно гаркнули: — Что прикажете, вашсиясь! Тартищев, задохнувшись от гнева, только махнул рукой и отошел от окна. — Слизка!.. — едва выговорил он от бешенства. — Джигит, мать его! — И вдруг рявкнул на опешивших агентов: — Догнать мерзавца! Шкуру спущу… — И не менее яростно приказал: — Седлать лошадей! Через мгновение Алексея и Ивана словно ветром сдуло из арестантской.
Все оставшиеся полдня, всю короткую июньскую ночь и все утро следующего дня жандармы и полицейские прочесывали близлежащую от Североеланска тайгу, но Прошки и след простыл. Наконец решили устроить короткий передых. Лямпе, Тартищев и бледный, с перевязанной головой и измученным лицом Ольховский встретились на поляне в трех верстах от рудника «Благодатный». Дальше была лишь деревня староверов, а затем горы… Там Прошке делать нечего, там ему гибель… — Думаю, искать его надо где-то возле «Благодатного». — Лямпе обвел хмурым взглядом собравшихся. Задрав накомарник на лоб, он с ожесточением хлопнул себя по щеке, сгоняя надоедливую и кусачую мошку. Но она вновь облепила лицо, и жандарм, чертыхнувшись, вернул накомарник на прежнее место. — Он столько лет прожил в этих местах, — продолжал Лямпе свою мысль, — небось все тропки и дорожки, как «Отче наш», помнит. И наверняка свои люди остались… Прохор непременно сюда рванул, больше некуда! — Свои люди! — похолодел Тартищев и внезапно осевшим голосом проговорил: — Аида к заимке! — И пояснил: — Неподалеку от «Благодатного» есть заимка его владелицы Анастасии Синицыной, дочери Василия Лабазникова и названой сестры Прохора… — Вы, Федор Михайлович, полагаете, что… — осторожно справился Ольховский. — Ничего я не полагаю, — довольно резко перебил его Тартищев, — только Анастасия Васильевна — единственный человек в мире, которого он когда-то любил, и, возможно, рассчитывает, что она окажет ему помощь… Или сделает это силой, если мы не успеем вовремя! Не дожидаясь ответа, Федор Михайлович огрел своего жеребца нагайкой и, не разбирая дороги, помчался сквозь кусты к временному лагерю на берегу озера. Здесь, обрадовавшись короткой передышке, несколько десятков полицейских и жандармов завтракали прихваченной из дому нехитрой снедью, курили, а некоторые, самые отчаянные, несмотря на утреннюю прохладу, вовсю плескались в озере. — Становись! — гаркнул во всю силу своих легких унтер-офицер, отличившийся при взятии Прохора и первый заметивший скачущего во весь опор Тартищева. — Кончай волынку! — И во второй раз еще громче. — Стааа-нновись! Полицейские, одергиваясь и сметая крошки с усов и бород, принялись строиться в шеренгу. Тартищев миновал их на полном скаку и остановил лошадь рядом с группой верховых. — Корнеев! — окликнул он одного из них и натянул поводья, отчего жеребец задрал голову и заплясал на месте. — Оставляю тебя вместо себя! Прочесать всю тайгу вокруг «Благодатного»! Под каждый камень заглянуть! Под каждый выворотень! — А если он в пещерах прячется? — почесал в затылке Корнеев. — Мне тебя учить, как из пещеры выкуривать? Дымари запали, а чтоб дым почернее да погуще был, сырых дровец подбрось! Если и затаился где варнак, обязательно выскочит свежего воздуха глотнуть. Но не думаю, что он в темноту полезет, без света, да с культяпкой своей. — Тартищев посмотрел на Алексея и Ивана, держащих в поводу лошадей. — Вы — со мной! Проверим заимку Синицыной. — И уже тише, не для всех, добавил: — Кабы он туда не ломанул. Место, судя по всему, глухое, затаиться, плевое дело! Одно меня беспокоит… — Он не договорил и махнул рукой: дескать, пошли! Лошади рванули с места в карьер. Лямпе проводил всадников взглядом и процедил сквозь зубы: — Опять Федор Михайлович поперед батьки успеть хочет! Придется обломать ему рога. — И посмотрел на Ольховского. — Давайте, Бронислав Карлович, разделимся. Вы со своими орлами обследуете деревню староверов, только осторожнее, никаких конфликтов со старцем! Сразу объясните, что не за рекрутами приехали, а беглого каторжника ищем! А я за Тартищевым присмотрю, чтоб выше головы не прыгнул! — Я Сипаева должен самолично взять, — произнес хрипло Ольховский. — Я этого мерзавца за ребра подвешу… — Он задохнулся от гнева и яростно потряс зажатой в кулаке нагайкой. — Чтоб меня… боевого офицера… который… под Плевной, мордой о мостовую! Как щенка… — Он вскочил на лошадь. — Мне это седло самолично генерал Скобелев вручил, когда мои молодцы Анвер-пашу схватили, а эта рвань меня… из него… вышиб… Сволочь! — Он вновь потряс плеткой и выругался. — Успокойтесь, — Лямпе покачал участливо головой, — не принимайте близко к сердцу. Никто вас не винит. Кто ж знал, что калека, с одной ногой, а таким резвым окажется. Говорят, в молодости ему по всей округе равных не было в джигитовке. Бывалых казаков позади оставлял. — Что мне, легче от этого? Загонит жеребца, скотина, как есть загонит! — Ольховский с тоской посмотрел на штаб-офицера. — Вы что, не помните, во сколько мне Гордец обошелся? А седлу вообще цены нет… Нет, всенепременно я должен этого негодяя схватить! — Вот и схватите, — произнес Лямпе и нахмурился, — в деревне у староверов. Но снова предупреждаю, никаких эксцессов! — Слушаюсь, господин штаб-офицер! — взял под козырек Ольховский. — Только не обессудьте, Александр Георгиевич, если мои ребята поучат его маленько. — Поучи, но не до смерти, — усмехнулся Лямпе и тоже приложил ладонь к виску. — Удачи! — Удачи! — эхом отозвался Ольховский. И всадники, пришпорив коней, поскакали в разные стороны.
Глава 31
Широкий двор. По зеленой траве ходят куры и суетятся желтые комочки — цыплята. На заборе сидит серая кошка и блаженно щурится, только кончик хвоста в нетерпении изгибается и выдает хозяйку с головой. Ждет-поджидает момента хитрая бестия, чтоб притупилась бдительность у наседки… А в загоне за домом свободно разгуливают лошади, и одна из них определенно та самая, что принадлежит вдове — серая, в яблоках. За деревянной решеткой под старыми березами — пышные кусты отцветшей сирени. Сквозь них проглядывает ажурная стена беседки, увитая конским каштаном. Тихо, спокойно вокруг, только пару раз послышались вдруг из-за дома воинственные женские крики, после которых кошка, лениво потянувшись, спрыгнула с забора и ушла в дом. И тут же ее место заняла серая ворона — тоже большая охотница до шустрой птичьей детворы. Сам дом, сложенный из вековой лиственницы и крытый кедровой плахой, смотрел на мир шестью окнами, одно из которых было открыто, и ветер парусил длинные кружевные занавески, то выбрасывая их наружу, то втягивая обратно. — Вот так заимочка! — протянул озадаченно Вавилов, когда с полчаса назад они с Алексеем залегли в отведенном Тартищевым месте. — Полк гусар поместится, да еще место останется. — Повозившись под боком у Алексея, он наконец принял самое удобное положение: лег на живот, а локтями уперся в землю. Затем обвел двор взглядом и с недоумением в голосе произнес: — Что-то уж тихо больно! Как вымерли все! А чтоб такую домину обиходить, сколько прислуги потребуется. Кухарка, конюх… — Дворник, — шепотом добавил Алексей, — кучер, птичница, Малаша… Да, десяток человек, не меньше, только где они все? И словно в ответ на его слова появился на крыльце ражий детина в красной рубахе в распояску, босиком, с нечесаной головой и бородой. Он поскреб в лохматом затылке, потянулся и побежал за дом. Вслед за ним выглянула небольшого роста, худенькая простоволосая девочка в длинной юбке и цветастой кофте, с хворостиной в руках. Она замахнулась на ворону и что-то сердито крикнула. Ворона нехотя снялась с забора и перелетела на березу. Девочка погрозила ей кулаком и резво помчалась через двор к небольшой сараюшке, притулившейся к забору неподалеку от того места, где лежали в дозоре Алексей и Иван Вавилов. Алексей пригляделся к ней. И чуть не присвистнул от радости. Малаша, определенно Малаша… Вот ее-то им и надо! — Слушай, Иван! — зашептал он торопливо. — Сейчас я подползу к забору и попробую подозвать девчонку. А ты наблюдай за домом, если что, дай знать! — Ладно, ползи, — отозвался тот, — но сдается мне, чисто здесь! Зря только груши околачиваем! Прошка, небось, за тридевять земель уже ускакал! — Я все ж попробую, — быстро сказал Алексей и, извиваясь ужом, пополз сквозь высокую траву к забору. Малаша тем временем подбежала к сараюшке и принялась возиться с засовом, бросая то и дело взгляды в сторону окон. И в то мгновение, когда Алексей достиг забора, она отворила дверцу и из нее выскочил огромный лохматый волкодав. Он, как щенок, запрыгал возле девочки, припадая на лапы от счастья, и взлаивал басовито, словно в бочку бухал: «Г-хаав! Г-хаав!» На крыльцо выглянула женщина постарше. — Что там, Малаша? — Бегу, бегу, маменька! — звонко прокричала Малаша и помахала женщине рукой. Та улыбнулась в ответ и тоже махнула рукой. — Беги гуляй! Но недолго, а то обед простынет! Девочка подхватила пса за ошейник и, мелькая пятками, помчалась к воротам. Поначалу пес трусил не спеша, задирая ногу под каждым кустиком или деревцем, но затем вдруг рванул в сторону, как раз к тому месту забора, за которым, вжав голову в плечи, лежал Алексей, очень ясно представивший в тот миг, как волкодав со всего маху вцепляется ему в горло. — Цезарь! — вскрикнула Малаша, но волкодав подтащил ее к забору и попытался протиснуть лобастую голову между досок. Когда ему это не удалось, он утробно рявкнул и бросился на забор, мощно ударив в него лапами, точно также, как бил в ворота во время визита Алексея в дом Анастасии Васильевны Синицыной. — Малаша, — прошептал Алексей и, подняв голову из травы, прижал палец к губам. — Постарайся, оттащи Цезаря! Девочка едва слышно ойкнула, вытаращив глаза от удивления, но тут же подняла валявшийся неподалеку прут и огрела им пса по спине. — Ах, ты неслух! — вскрикнула она и вновь ударила Цезаря хворостиной по мохнатым бокам. Тот оставил забор в покое, присел на задние лапы и, поедая Малашу глазами, завилял хвостом. Собачий язык свесился наружу, а сам пес совсем уж льстиво заскулил и начал крутить головой, не спуская взгляда с куска сахара, зажатого в худенькой девчоночьей руке. — Гулять, озорник! — строго приказала девочка и поднесла ладонь с лакомством к собачьей морде. — Бегом за ворота, живо! — Последние слова она добавила почти шепотом и так выразительно посмотрела в сторону Алексея, что он догадался: они относятся скорее к нему, чем к собаке. Махнув Ивану, чтоб следовал за ним, Алексей вновь юркнул в траву и через пару мгновений притаился за створкой ворот, одновременно делая знаки Ивану, чтоб подбирался ближе, и поглядывая в сторону густой чащи молодого березняка, обступившего небольшое, почти высохшее озеро. Трава и папоротники были там по-особому высоки и скрывали не только Тартищева, но и Лямпе, и еще с пяток жандармов, которых штаб-офицер привел с собой. Створка ворот скрипнула, пропуская пса и уцепившуюся за ошейник девочку. Заметив Алексея и Вавилова, пес присел на задние лапы и глухо заворчал, обнажая крупные желтоватые клыки. — Тихо, тихо! — похлопала его по шее Малаша. — Успокойся, свои! — И прошептала, испуганно косясь в сторону дома: — Меня хозяйка послала до поселка сбегать, сказать, что Прошка появился! — Прошка! — Алексей едва не вскочил на ноги от неожиданности. — Прошка здесь?! — Так вы его знаете? — с облегчением вздохнула девочка. — Ночью ввалился, страшный, как смерть! Хозяйке сказал, что его с тюрьмы высвободили из-за того, что калека. Денег требовал до Томску доехать! Она ему дала, потом баню велела истопить, во все чистое переодеть. Фролка, конюх, ему бороду и волосья подстриг, а то шибко страшной был. И зубов нет… — добавила Малаша почти шепотом. — На кота посмотрел, а тот как зашипит, да с печки прямо на пол, и во двор сиганул, только его и видели. — Она снова оглянулась на дом. — Не могу я долго. Кое-как выпросила хозяйка у Прохора меня вместе с Цезарем отпустить погулять, а то он выть стал и землю лапами скрести. А заодно велела потихоньку урядника упредить. Прохор ведь после бани водки нажрался и ну хвастать, как из тюрьмы ускакал. — Девочка по-старушечьи горестно вздохнула. — Варнак, чистой воды варнак! — Не надо никого упреждать, — подполз к ним Вавилов. — Тут не только урядник, но даже начальник сыскной полиции. Давай беги вон по той тропке, — кивнул он на едва заметную дорожку вдоль забора, — а как завернешь за угол, падай в траву и ползи в сторону озера, там тебя встретят. Объяснишь все про Прохора. — А как же Цезарь? — Не пропадет твой Цезарь, — усмехнулся Иван. — Отпусти его. Пускай себе побегает на воле. Порезвится всласть и домой вернется. — Нет, мы с ним поползем, — покачала головой девочка, — а то еще лаять взначнет или кидаться. А со мной не посмеет. — Она погрозила псу хворостиной: — Слушай давай, а то отхожу почем зря! Пес виновато склонил голову и, виляя хвостом, опустился вдруг на брюхо и снизу вверх преданно посмотрел на Малашу. Девочка улыбнулась: — Ну, чистый неслух! Только палку и понимает! Она прихватила пса за ошейник, и через мгновение ее тонкая фигурка скрылась за углом. И тут же закачались зонтики борщевика и широкие листья лопуха, отмечая их передвижение к озеру. Иногда среди травы мелькала косматая серая шуба Цезаря и крупная морда со свесившимся чуть ли не до земли языком, да еще рука Малаши, которой она удерживала пса за ошейник. Трава перестала колыхаться, и почти сразу резко и требовательно прокричала сорока, затем еще раз, потом — третий… — Тартищев, — прошептал Иван и кивнул Алексею. — К себе зовет! По примеру Малаши и Цезаря они юркнули в траву и не менее удачно достигли небольшого пригорка, за которым Тартищев и Лямпе шепотом выясняли отношения. — Я ваших обормотов и близко не подпущу, — горячился Лямпе. — Убийство Дильмаца — политическое дело, значит, Прохор — политический преступник. Вы можете окружить дом, а взять его уже моя забота. И велите не палить без меры, если перестрелка начнется. Сипаев мне живым нужен. — Лихо вы команды раздаете, Александр Георгиевич! — усмехнулся Тартищев. — Выходит, Рыгаловку чистить, по самые уши в дерьме копаться — это, значит, для нас, обормотов из полиции, а вы в белых перчатках, на белом коне сливки слизывать? Нет, милейший, Прохор — прежде всего уголовник, и работать с ним буду я — начальник уголовного сыска Тартищев. — и так, как должно работать с подобной падалью! — Вы много себе позволяете, Тартищев, — Лямпе нервно ударил плеткой по ладони. — Я вынужден принять ваш план, но только потому, что у меня мало людей. Но я пошлю порученца за Ольховским, а вы хотя бы обещайте, что никаких действий не предпримите, пока не подоспеет подмога. — Не обещаю, — буркнул Тартищев, — время уже не терпит. Прохор вот-вот забеспокоится, что Малаша вовремя не вернулась. Давайте лучше подумаем, как во двор проникнуть и Прохора врасплох застать! — Я всего лишь дам поручение и тут же назад! — процедил недовольно Лямпе и отполз в сторону, а Алексей посмотрел на Тартищева: — Федор Михайлович, вы узнали, что с Лизой? — Что с Лизой? Что с Лизой? — неожиданно взъярился Тартищев. — То же самое, что и с Анастасией Васильевной! Малаша говорит, что они сидят в доме, на улицу глаз не кажут. Прохор сейчас спит, а им к ногам веревку привязал и в руке ее держит, чтоб не сбежали и на помощь не позвали. А девчонку выпустил потому, что Цезарь выть стал. Побоялся, видно, что люди заподозрят неладное. Но предупредил, что первой ее матушку удавит, если девчонка вскоре не вернется. Слуг тоже припугнул, что хозяйку сразу порешит, коли за ворота посмеют выйти… Вот они и бегают только в хлев, в дровяник да в уборную. — Может, Малаше вернуться в дом? — Не стоит рисковать, — возразил Тартищев, — если свара начнется, там горячо будет. — А как же Лиза? — А что Лиза? — опять рассердился Тартищев. — Негоже мне делать предпочтение собственной дочери перед другими. И не рви мне душу! — прикрикнул он на Алексея. — Сейчас мне ее на дело надо настроить, а не на сопли-вопли! — Я знаю, как проникнуть во двор, — прошептал возбужденно Вавилов. — Тут в полуверсте всего, помните, мы мимо проезжали, мужики сено косят. Прилично уже навалили, думаю, с воз будет. Одолжим у них телегу и… — Вот и дело! — Тартищев радостно хлопнул его по плечу. — Давай, Ванюшка, действуй. — И, осенив себя крестом, прошептал: — Господи, на все твоя воля! Не дай Прошке уйти! Помоги схватить душегуба!— Хозяйка! Открывай! — Два дюжих мужика подъехали к воротам и стали бить в них ногами. — Открывай! — орали они во всю глотку. — Сено привезли, как обещали! В доме некоторое время не отзывались, словно выжидали, что будет дальше. Наконец на крыльце появился все тот же детина в красной рубахе и не спеша, вразвалочку направился к воротам. — Чего орете? — Слегка приоткрыв створку, он высунул голову и лениво справился: — Какое еще сено? — Тихо, — предупредил его один из прибывших, — мы из полиции. Прохор в доме? — В доме, — быстро ответил мужик. — У него хозяйкин револьверт и ружжо охотничье. — Открывай ворота и запускай во двор. И ругайся громче, что сено плохое, сырое совсем. — Это мы можем! — усмехнулся мужик. Он развел створки ворот в стороны и тут же заорал: — Куда прешь, деревня! Разворачивай, разворачивай! — И, выдернув пук из наваленной на телегу травы, закричал истошно: — Жулики, жиганы! Что вы привезли? Хозяйка за сено платит, а не за зелень! Оно ж запреет! Это ж сколько его сушить надобно! — Охолонись, — принялся увещевать его один из мужиков, — мы скидку сделаем. Давай зови хозяйку. Мужик зыркнул глазами в сторону окон и совсем уж заблажил: — Хозяйку! Пошто вам хозяйку? Я и без нее вижу, что сено дурное! — Чего горло дерешь? — рассердился в свою очередь мужик. — Она за сено платит, ей и решать, берет она его или нет. — Что за шум, Игнат? — появилась на крыльце Анастасия Васильевна. — В чем дело? — Да вот мужики сено привезли, что вы давеча заказывали, — мужик махнул рукой в сторону телеги. — Только что это засено, через месяц одна труха будет, сгниет, как есть сгниет. — Помолчи пока, — приказала Анастасия Васильевна и спустилась с крыльца. Прекрасное лицо ее побледнело, глаза ввалились, но ни одна жилочка на ее лице не дрогнула, хотя, несомненно, она узнала в одном из мужиков Корнеева. — Что ж вы, мужички, делаете? — сказала она с укоризной и подошла к возу, развернувшись к дому спиной. Вытащив, как и Игнат до этого, пук травы из воза, она с негодованием произнесла: — Обмануть меня вздумали? — И тихо, почти не разжимая губ, быстро проговорила: — Он за вторым окном слева. За занавеской. Лиза рядом. У него ружье… — И уже громко: — Плачу, как за зеленку. Не согласны, можете поворачивать обратно. — Согласны, согласны, — подобострастно закивали головой мужики, — показывай, куда везти. Но не успел воз миновать крыльцо, как двери в дом с треском распахнулись и на пороге вырос Прохор. В правой руке он держал револьвер, а левой ухватил под горло Лизу. — А, суки! — крикнул он и выстрелил в сторону телеги. Оба мужика мгновенно упали за колеса, а Анастасия Васильевна, охнув, присела за возом. Мужик в красной рубахе, как заяц, подпрыгнул на месте, и сиганул за угол дома. — Накрыть решили! — заорал Прохор и снова выстрелил. Иван и Алексей, лежащие в копне, скользнули с телеги вниз и устроились рядом с Корнеевым и вторым «мужиком» — жандармом из группы Лямпе. — Порешу девку, если кто подойдет! — заорал Прохор и, перекинув Лизу через перильца крыльца, сиганул следом, и так ловко, как и с двумя ногами не всякий сумеет. И, обхватив ее за талию, поволок за собой, двигаясь к загону для лошадей задом наперед и не отводя револьвера от телеги. — Уйдет, — прошептала Анастасия Васильевна побелевшими губами, — уйдет и девчонку погубит. Алеша, — повернулась она к Алексею, — дайте мне ваш револьвер! Я прекрасно стреляю, я эту гадину изувечу… — Никуда он не уйдет, — успокоил ее Алексей, — дом окружен. И там Федор Михайлович. Он его собственными руками задавит, если с Лизой что случится. Прохор, думаю, и сам это понимает! И будто в подтверждение его слов из-за забора рявкнул Тартищев: — Прохор, брось чудить! Дом окружен! Сдавайся! — А как бы не так! — Прохор ворвался в загон, оттолкнул Лизу, отчего она с размаху полетела на землю, и Алексей не успел моргнуть, как тот очутился на лошади. Она была без седла, но это, видно, не слишком смутило Прохора. И без седла он сидел на лошади как влитой. Только теперь Алексей заметил, что ружье болтается у него за спиной. Дико взвизгнув, Прохор ударил ее в бока пятками, лошадь поднялась на дыбы, но всадник крепко держался за гриву и не позволил себя сбросить. Лиза поднялась тем временем на колени. Грязная, растрепанная, с заплаканным лицом. У Алексея сжалось сердце. Дважды за короткое время она попадает в такие переделки, которые многим едва ли придется пережить за всю свою жизнь. Он навел револьвер на Прохора, раздумывая, куда следует лучше выстрелить — в руку или в ногу. Но Прохор не оставил ему времени ни для размышлений, ни для выстрела. На полном скаку он подхватил Лизу за косу. Девушка закричала. Прохор рывком поднял ее и бросил поперек лошади. Лиза не сопротивлялась. Прохор вновь дико взвизгнул и направил лошадь через забор. И никто не выстрелил ему вслед. Опасались попасть в девушку. Вавилов, Алексей и Корнеев, не разбирая дороги бросились к загону. Следом сломя голову летел жандарм. Лошади, напуганные шумом и выстрелами, не подпускали к себе, но первым Вавилов, а потом и Алексей умудрились оседлать двух из них и, не дожидаясь остальных, махнули через забор вслед за Прохором. Алексей успел заметить, что к Тартищеву подвели его жеребца. Федор Михайлович взлетел в седло и что-то прокричал вслед своим агентам. Они не разобрали, что именно, и промчались на полном скаку сквозь возбужденную толпу полицейских и жандармов. Через несколько мгновений Прохор и его преследователи вырвались на широкую, поросшую мелкой травой дорогу. Алексей оглянулся. Вслед за ними мчался отряд не меньше чем из двадцати всадников. Впереди шел Тартищев. И к своему удивлению, Алексей заметил скачущую рядом с ним во весь опор всадницу. Высоко подобрав юбки, она сидела в мужском седле, низко пригнувшись, как заправский наездник. Следом голова в голову скакали Лямпе и Ольховский, на корпус опередившие остальную группу преследователей. Синицына приподнялась на стременах, что-то крикнула, и всадники разделились на две части. Отряд во главе с Лямпе и Тартищевым свернул на боковую, почти не заметную в траве лежневку[51] и скрылся за неопрятной, с проплешинами рыжей глины — следами недавних оползней — горой. Оставшиеся всадники прибавили ходу, и Ольховский поравнялся с Анастасией Васильевной. Она что-то вновь прокричала и показала ему куда-то вниз, в сторону бурной речушки с перекинутым через нее хилым мостиком. Дорога тем временем вильнула и ушла вниз под уклон, но Прохор продолжал мчаться сквозь низкий подлесок в сторону россыпи скальных останцев[52], возникших вдруг на его пути. Алексей вновь оглянулся. Ольховский со своим отрядом форсировали речушку, видно, не полагаясь на крепость моста. Анастасия Васильевна продолжала скакать за Алексеем и Вавиловым, подстегивая лошадь и все прибавляя и прибавляя ходу, пока не поравнялась с ними. — Он к Провалу скачет! — прокричала она и вытянула руку с плеткой в направлении останцев. — Там раньше над водопадом мост был, а в этом году его паводком снесло. Одно ограждение осталось. Прошка об этом еще не знает! — Что за Провал? — прокричал Алексей, но, не дожидаясь ответа, направил лошадь в узкую расщелину вслед за исчезнувшим в ней Прохором. — Не надо, Алеша! — прокричала вслед ему Синицына. — Вернитесь! Оглянувшись, Алексей увидел, что она и Вавилов спешились и бегут к основанию скальной гряды, причем Иван держит револьвер наизготовку. Недолго думая, Алексей развернул лошадь, и через долю минуты, перепрыгивая с одного огромного камня на другой, мчался вслед за приятелем и Синицыной вверх по склону. Женщина, подоткнув края юбки за пояс, ни в чем не отставала от мужчин, ничуть не заботясь о том, что длинные стройные ноги в темных чулках открыты значительно выше колена. Подвижная и гибкая, она, как кошка, карабкалась по камням, бесстрашно перескакивала трещины, цеплялась за куски кашкары[53] и можжевельника. Аккуратно уложенные волосы растрепались. Прядки то и дело падали ей на лицо, и она сдувала их в сторону или, если не помогало, отводила рукой. Раскрасневшееся лицо, сверкающие глаза — женщина помолодела на добрый десяток лет. И он вдруг подумал: почему при подобной красоте и живости нрава она до сих пор одна? Иль не сыскалось достойного человека, который не испугался бы ее напористости и, несомненно, твердого характера? Но он тут же забыл обо всем, потому что увидел Прохора. Бросив лошадь, тот карабкался вверх по камням, толкая перед собой Лизу, в какой-то полуверсте от них. И Алексей вновь удивился его ловкости. Тут на двух ногах иной раз с трудом удавалось удержать равновесие или не соскользнуть по мокрому от росы камню, а он с одной ногой передвигается с не меньшей скоростью, чем их троица. По крайней мере, расстояние между преследователями и беглецом не уменьшалось, и это при том, что его основательно задерживала Лиза. Но Прохор ее не бросал, видно, не слишком верил, что ему удастся уйти от погони, а вернее, боялся, что его просто пристрелят при первом же удобном случае, как мерзкую тварь, чья смерть уже и так подтверждена казенной бумагой… В одно из мгновений Алексей позволил себе перевести дух и огляделся по сторонам. Впереди вырастал прямо из облаков огромный горный массив с причудливо изрезанными, одетыми в снежные шапки вершинами. Что-то знакомое почудилось вдруг Алексею в этих рельефно проступивших на фоне ярко-голубого неба пиках, но он не успел вспомнить, что же именно. Синицына опередила его. Вытянув руку в сторону массива, она крикнула: — Каштулак! Каштулак! Конечно же, Каштулак! Вот они эти пять вершин, и третья слева — выше других!.. — Сколько до него? — крикнул он Синицыной. — Да верст двадцать будет, а то и больше. Целый день добираться надо. — Двадцать верст?! — поразился Алексей. А ему показалось, что совсем рядом. Как же все-таки обманчивы расстояния в горах… — Прохор уходит! Не отставай! — крикнул в это время Иван, оглядываясь на него в нетерпении. Разглядывая Каштулак, Алексей ушел слегка в сторону и замешкался возле одной из трещин, слишком широкой, чтобы ее перепрыгнуть, — Не спешите так, Иван! — крикнула Анастасия Васильевна вслед Вавилову. — Прохор никуда не денется! Под горой его уже ждут Федор Михайлович и Лямпе!
Глава 32
Россыпи камней перешли в плоское плато, сплошь заросшее карликовой березой с мелкими, в ноготь, листочками. Под ногами пружинил толстый слой мха, а под ним хлюпала и пузырилась вода. Идти стало гораздо труднее. Ноги путались в ветках, проваливались в незаметные глазу щели и промоины. Но тем не менее преследователи передвигались теперь гораздо быстрее, чем Прохор. И уже почти настигли его и Лизу, когда Прохор вдруг оглянулся… Ветер отнес в сторону то, что он выкрикнул, равно как и желтоватое облачко порохового дыма. И то, что он стрелял из револьвера со столь дальнего расстояния, подтверждало одно: он в панике. Он понимает, что клетка вот-вот захлопнется. А что делает зверь, загнанный в угол? В последнем броске он рвет преследователя клыками и когтями, в единственном стремлении не отдать свою жизнь за грош с полтиной!.. Алексей не заметил, как прибавил хода, обогнав и Анастасию Васильевну, и Вавилова. Иван лишь хмыкнул озадаченно, а Синицына крикнула вслед: — Осторожнее, Алеша! Не рискуйте напрасно! Но Прохор вдруг остановился. На всякий случай Алексей упал в заросли березки. Но Прохор уже не обращал внимания на преследователей. Гораздо больше его занимало то, что было у него под ногами. Он вдруг оттолкнул от себя Лизу и принялся что-то кричать, показывая то на себя, то на девушку, бессильно поникшую на камнях. — Похоже, торгуется! Видно, Федор Михайлович и впрямь ему трубу перекрыл. — Иван плюхнулся в мох рядом с Алексеем. — Давай попробуем обойти его с двух сторон. Если что, стреляй по ногам, попадешь куда выше, не твоя вина! Меньше дергаться будет! Где пригнувшись, где ползком, они начали медленное движение, обходя Прохора по широкой дуге, постепенно смыкая круг, чтобы выйти ему со спины, в аккурат за небольшой скальный гребень. Но только они поравнялись с гребнем, как Прохор, оставив Лизу на камнях, стал спускаться вниз, продолжая что-то кричать и размахивая зажатым в руке револьвером. Его патлатая голова мелькнула и исчезла среди камней. Иван и Алексей, не сговариваясь, вскочили на ноги и бросились следом. Плато обрывалось вниз крутым, саженей этак в двести высотой, откосом. У его основания, выставив вверх ружья, лежали несколько полицейских. Всадники, среди которых Алексей узнал Лямпе и Ольховского, расположились чуть дальше, но и они держали оружие на изготовку. Алексей поискал глазами Тартищева. Федор Михайлович сидел на камнях, привалившись спиной к одному из них, лицом к склону и держал на коленях револьвер. Прохор спускался прямо на него. Ветер продолжал относить в сторону звуки. Но те, что долетали, хотя и были отрывочны и малопонятны, все-таки позволяли догадываться, что Тартищев и Прохор продолжают о чем-то спорить. — Точно, торгуется! — вздохнул Вавилов и затолкал револьвер за опояску. — Пошли посмотрим, что с Лизой. Но рядом с девушкой уже была Анастасия Васильевна. Она обмыла ей лицо из небольшой лужицы, полной мягкой снеговой воды. И теперь Лиза, изредка всхлипывая, жаловалась Синицыной, что Прохор ей чуть ли не полкосы выдрал, когда тащил на лошадь. — Идите, идите, — махнула Анастасия Васильевна рукой, заметив, что Алексей и Вавилов приближаются к ним. — Мы сами тут справимся! Они повернули обратно, и как раз вовремя. Прохор уже достиг полосы первых деревьев — приземистых кедров, которые росли чуть ниже того места, где он теперь находился. Он замер на некоторое время, оглядываясь по сторонам, вероятно, выбирая удобный проход среди валежин и огромных камней, которых становилось все больше и больше. Но Лямпе понял это по-своему. Неожиданно он дал лошади шенкеля и направил ее вверх по склону навстречу Прохору. Что-то яростно и, кажется, упреждающе прокричал Тартищев. Но Лямпе, похоже, его не слышал. Лошадь, с разгона преодолевшая более пологий участок откоса, дальше пошла с трудом. Жандарм вытащил револьвер и навел его на Прохора. Полицейские и жандармы внизу вновь ощетинились ружьями. Тартищев опять что-то крикнул и безнадежно махнул рукой. Прохор заметался по обрыву. Оглянулся и с тоской посмотрел вверх, но увидел Алексея и Вавилова. И тогда, взвизгнув, бросился с камня вниз на Лямпе. Лошадь заржала и отпрянула в сторону. Лямпе едва удержался в седле. Но Прохор проделал в воздухе замысловатый кульбит, которому опять же с двумя ногами позавидуешь, и уцепился руками за нижние ветви растущего ниже кедра. Раскачавшись, перепрыгнул на следующий, потом еще на один… — Вот тебе и горилла! — произнес потрясение Вавилов. — Руки-то, смотри, как у обезьяны, длинные да цепкие. И Алексей вдруг вспомнил рассказ Марии Кузьминичны, которая отметила это особое умение Прохора Сипаева перемахивать с одной ветки на другую, с дерева на дерево… Теперь это ему пригодилось, даже вдвойне, потому что, как бы ни был он пронырлив и ловок, с одной ногой ему ни по каким статьям от погони не уйти… — К Провалу пытается махнуть! — усмехнулся Иван. — Вот там-то мы его и стреножим! Полицейские и жандармы внизу галдели и задирали головы, наблюдая за столь необычным перемещением Прохора. Кедры росли часто, и ему не составило особого труда преодолеть с десяток деревьев, но дальше шло большое безлесное пространство, и на его краю толпились всадники, радостно гомонящие и хохочущие от предвкушения удачи — Прохор шел к ним в руки, хотя и не совсем обычным способом. И на том его попытки уйти от погони наверняка бы и закончились, но опять вмешался случай. Вряд ли самому Лямпе снова захотелось проявить геройство, скорее всего, зловредный сибирский овод цапнул его лошадь в неподходящее место. Она нервно дернула головой, захрапела, взлягнула и понесла вдруг хозяина как раз мимо того дерева, на котором и должна была закончиться свободная жизнь Прохора Силаева. Возможно, лошадь пролетела б вскачь до самой поляны, но Лямпе натянул Поводья, поднял ее на дыбы, и в это мгновение Прохор раскачался на ветке и прыгнул на штаб-офицера сверху… Вавилов с остервенением пнул первый попавшийся под ногу булыжник, издав при этом ясно переводимый набор звуков (быстрый выброс воздуха через рот и ноздри, говорят, и породил самое известное русское слово), уже без слов махнул Алексею рукой с зажатым в ней револьвером и помчался навстречу Тартищеву, который тоже что-то ожесточенно кричал им снизу, но из-за всеобщего гвалта и совершенно взбесившегося эха они его не слышали. А Прохор, точно любимого сына, обхватил Лямпе сзади, вырвал у него поводья и на полном скаку прорвался сквозь толпу полицейских и жандармов, пустив жеребца в карьер так, что мелкие камни веером взмыли из-под копыт. В несколько мгновений он достиг противоположного края пустоши и, издав свой трудно передаваемый крик, вдруг поднял коня на дыбы. Пытаясь избавиться от захвата, Лямпе трепыхнулся в его руках. Прохор покачнулся, но не упал. Оглянувшись на толпу все еще не до конца опомнившихся преследователей, он ухватил штаб-офицера за шиворот и выдернул его из седла… Алексей проследил взглядом за мелькнувшими в воздухе щегольскими сапогами жандарма. Лямпе отлетел в сторону за груду камней, упал, но, судя по крикам, остался жив. Прохор тоже соскочил с лошади. Потеряв равновесие, едва удержался на ногах и тут же нырнул в заросли молодого пихтарника, укрывающего противоположный горный склон и совершенно непроходимого для лошадей. С криками и руганью преследователи спешились и снова бросились в погоню. — Ничего, зеленые ноги, — процедил сквозь зубы Иван, когда Алексей догнал его, — теперь уж точно никуда не денешься, чудило поганое! — Вавилов перешел на шаг и даже задержался у ручья: зачерпнул ладонью воды и с наслаждением выпил. Наконец они поравнялись с Тартищевым. — Алексей, Иван, к Провалу! Перехватите его у моста, а мы обложим здесь с трех сторон, чтоб ни влево, ни вправо, ни назад… — приказал он и, повернувшись, крикнул Ольховскому, показавшемуся из-за камней, в которые только что Прохор сбросил Лямпе: — Ну что там, Бронислав Карлович? Жив Александр Георгиевич? — Жив, — махнул рукой Ольховский. — Ногу, кажется, только сломал. Олябьев его осматривает. — Ну, слава богу, — вздохнул с облегчением Тартищев и сердито уставился на Алексея и Вавилова. — Что застыли, как сопли на морозе? Приказа не слышали? — Так мост же снесло, Федор Михайлович, — пояснил Вавилов, — а через водопад ему в жизнь не перебраться. — У тебя что, с устатку мозги расплавились? — почти вежливо справился Тартищев. — Мне тебя учить, кому он первому в руки должен попасть? Лямпе с копыт слетел, но Ольховский-то зуб на него по-прежнему точит. Так что одна нога здесь, другая там, но чтоб через полчаса Прохор сидел вот на этом камне! — хлопнул он ладонью по плоскому обломку и добавил: — И не сносить вам головы, если охранка шустрее окажется!Они выскочили на взлобок горы, и Алексей отшатнулся назад, пораженный увиденным. Прямо под ними гора падала отвесно вниз, в заполненную водой гигантскую чашу, со всех сторон окруженную столь же высокими неприступными скалами. «То ли кратер древнего вулкана, то ли воронка после взрыва метеорита», — подумал Алексей. Но Вавилов, деловито рыскавший по краю обрыва в поисках безопасного спуска, объяснил: — Говорят, лет пятьдесят назад здесь целая гора взяла и враз ухнула в тартарары. То ли старые медные рудники обвалились, то ли пещера… — Он перекрестился. — Теперь чуешь, какой водопад образовался! — Он ткнул револьвером в сторону мощного потока, падающего с отвесной стены справа от них. Над ним стояла высокая радуга, а из-за грохота пенящейся и бьющейся о камни воды приходилось кричать во все горло. — Сама река под гору уходит, вон там, — рука Вавилова сместилась влево. — В детстве дед меня сюда бывало привезет и спрашивает: «Ну что, хочешь послушать, как черти в аду возятся и грешники дурниной орут?» Я — ухо к земле, а там и вправду шум, вой, грохот… Вода под скалой дорогу бьет и выходит наружу аж через десять верст. Мужики пробовали здесь бревна корявые сбрасывать, так они потом выплывали или размочаленные вдрызг, или ошкуренные добела… Во какая силища! Говорят, что Провал потому и не наполняется до краев, что дна у него вовсе нет… — Иван посмотрел вниз и тяжело вздохнул. — Видишь полоску гальки вдоль воды? Если Прохор спустится туда, то сможет уйти в пещеры, оттуда его никакими дымовухами не выкуришь. Старики говорят, одна аж до самого Каштулака тянется. Хотя, может, и врут, кто их знает? Охотники, знать, по неделе в некоторых бродили, да и мы в прошлом году два трупа в них нашли. Один господь ведает, чьи? То ли беглые какие заплутали, то ли пастухи… — Вавилов вновь перекрестился. — Непременно надо Прохора до водопада остановить. Смотри, — он неожиданно расхохотался и показал на столпившихся на краю обрыва жандармов, — вниз лезть дураков нет, а нас с тобой об этом никто и не спрашивает. Ухватившись за выступающие над землей корни низкорослого кедра, Вавилов опустился на камни и заглянул под скальный карниз, нависший над обрывом. И, хлопнув себя по бокам, с несомненном восторгом выкрикнул: — Ох и упрямый подлец! Ползет ведь! Алексей лег рядом и тоже увидел Прохора. Тот почти висел над пропастью, цепляясь за ветви и корни растущих на откосе ив и ольховника. И не просто висел, а продолжал медленно и осторожно спускаться, скорее, скользить на животе вниз. — Давай быстрее! Уйдет, стервец! — приказал Вавилов. И они помчались по кромке обрыва к тому месту, где он существенно понижался. Несколько агентов охранного отделения во главе с Ольховским пытались преодолеть скользкий участок. Они почти лежали на спине, упираясь пятками в глинистую, вперемешку с камнями почву, но в отличие от Прохора, едва лишь закрепились на поверхности, не спустившись вниз ни на йоту. — Ну, чудилы! — не преминул вспомнить Вавилов любимое слово уголовного сыска. — Так им до утра придется кувыркаться. Он опять нырнул в камни. Алексей, недолго думая, рванул следом… И уже через четверть часа, благодаря лишь отчаянному везению и умению Ивана выбирать безопасный путь сквозь адскую смесь грязи, камней и валежника, они стояли в полуверсте от того места, где ревущий поток срывался в пропасть. От навесного моста остались всего лишь две толстых ржавых цепи, перекинутые с одного берега на другой. Нижнюю почти полностью заливало волной. Вторая висела выше, но ее тоже немилосердно трепало водой, и только в крайней степени безумства можно было допустить, что кто-то решится перейти по ним реку. За считанные секунды водяная пыль, висевшая в воздухе, пропитала насквозь их одежду, и уже через минуту зубы принялись выстукивать дробь, соразмерную лишь с боем армейских барабанов. Но зато они перекрыли дорогу Прохору. Теперь, чтобы спастись, он должен или ступить на мокрые и скользкие цепи, или признать свое поражение и сдаться в руки агентов уголовного сыска… Со стороны остальных преследователей попытки спуститься вниз прекратились. Видно, решили не рисковать. И это, несомненно, понравилось Вавилову. Когда наваливаются толпой, всегда есть риск оказаться подстреленным своим же братом полицейским. Сверху посыпались камни, куски земли и прошлогодняя листва. — Идет! — одними губами прошептал Иван и показал глазами на щель между камнями, в которую Алексею следовало скользнуть и броситься сзади на Прохора. Вавилову предстояло обойти его справа и выйти неожиданно навстречу с револьвером на изготовку… Но Прохору, видно, и вправду помогал не кто иной, как сам звериный бог. За секунду до прыжка Алексея он с отчаянным криком бросился вперед, сшиб с ног Вавилова и кубарем покатился к берегу. Едва поднявшись на четвереньки, цепляясь за мокрые камни, Прохор с трудом подобрался к каменному столбу, за который были захлестнуты цепи. На коленях перелез на нижнюю цепь, ухватился за верхнюю и пополз над потоком, который заливал его с головой, но Прохор продолжал ползти — медленно, осторожно, то и дело останавливаясь, чтобы перевести дух. Вавилов, ругаясь на чем свет стоит, метался по берегу, а Алексей с расстроенным видом наблюдал, как уходит от них Прохор. Он уж совсем было ступил на цепь вслед за беглецом, но Вавилов приказал ему не лихачить и оставаться на месте, опасаясь, что цепи просто-напросто не выдержат двух человек. Со стороны обрыва послышались громкие крики. Алексей явственно различил голос Тартищева, но не повернул головы, опасаясь потерять из виду Прохора. Через некоторое время Федор Михайлович в грязном мундире с оторванным рукавом, без фуражки, возник рядом с ними и спросил, слегка задыхаясь: — Уходит, мерзавец? — Уходит, — понурился Вавилов, а Алексей промолчал. Ему казалось, что Прохор оттого только и держится, что он не сводит с него взгляда. — Федор Михайлович, — подал голос Иван, — позвольте я его сниму? — Он вскинул револьвер и прицелился. В это мгновение Прохор оглянулся и, оторвав от цепи правую руку, выхватил из-за пазухи револьвер. Звуки выстрелов слились в один. Тартищев охнул и схватился за левое плечо, и тут же из-под пальцев потекла-побежала алая струйка… Но Алексей не видел, что произошло дальше… После он даже не мог вспомнить, каким образом оказался вдруг рядом с Прохором. Пулей Вавилова тому оторвало палец на левой руке, но в последний момент он успел перехватить цепь правой рукой, уронив револьвер в воду. Потоком его сбило с нижней цепи, и если бы не Алексей, через секунду Прохора размолотило бы в мочало о саму цепь и невидимые подводные камни. Но Алексей успел ухватить Прохора за шиворот, выдернуть из воды и передать в руки Вавилова, вмиг забывшего про собственные запреты и бросившегося ему навстречу по сильно провисшей нижней цепи. На берегу Прохора перехватили полицейские, отвели и усадили в камни. Он не сопротивлялся, лишь глухо мычал и крутил очумело головой, и даже его звериный взгляд как-то потух, а глаза помутнели Вавилов связал ему руки веревкой и на всякий случай притянул спиной к дереву неподалеку от Тартищева. Федор Михайлович сидел на камнях не по обычаю бледный и молчаливый. Корнеев поддерживал на весу его руку, а вездесущий Олябьев бинтовал плечо. Алексей вскарабкался по горному склону и устроился на камнях чуть выше гомонящей внизу толпы. Водяная пыль сюда не долетала, а лучи почти севшего на вершину Каштулака солнца приятно согревали не только тело, но и душу. Он стянул с себя рубаху и сапоги, оглянулся по сторонам, раздумывая, как поступить с тоже насквозь промокшими и изрядно пострадавшими при спуске брюками, и вдруг, не веря своим глазам, замер на месте, вмиг забыв обо всем на свете… Солнце скользнуло нижним краем за самую высокую вершину Каштулака. И всего лишь на пару секунд, но высветился вдруг на вершине огненный столб, только отдаленно напоминавший крест, но все-таки крест, и ничто другое! Почти мгновенно розовато-желтый предзакатный луч, отраженный от вершин Каштулака, ударился в противоположную от них стену Провала… И Алексей чуть не задохнулся от волнения. Наверняка все объяснялось только игрой света и тени, но отчего ж его ноги стали вдруг ватными и подкосились в коленях? Конечно, это могло быть игрой света и тени, но вместе с тем очень сильно напоминало мастерски выполненное распятие, вернее, его верхнюю часть, со склоненной набок человеческой головой. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь рваные облака и скалы Каштулака, освещали терновый венец из рассыпанных по обрыву темно-зеленых пятен можжевельника. Резкие мазки теней, спускавшиеся от носа до уголков губ, придавали лицу выражение скорби и глубокого страдания, полузакрытые глаза смотрели вниз на кипящую воду, а чуть ниже, словно зияющая на груди рана, чернело пятно. Пещера?! Солнечный луч над Каштулаком мигнул и погас. И тотчас видение исчезло, оставив вместо себя лишь грубые каменные разломы да редкие заплаты зелени на мокрых и голых скалах. Алексей с шумом выдохнул воздух и оглянулся, чувствуя, как трясутся у него руки и ноги от волнения. Но, похоже, никто ничего не заметил. Он окликнул Вавилова и, пытаясь снять напряжение, несколько раз быстро перекрестился.
Глава 33
Ночь в горах наступает быстро. Стоит солнцу спрятаться за вершинами, как на тайгу наваливается темнота. Серые тучи опускаются ниже, гнездятся по отрогам гор, укрывают ущелья туманным одеялом, а из укромных уголков выползают промозглая сырость и комары — ночной кошмар для таежных обитателей. Вокруг горели костры, фырчали и похрапывали в ближнем логу лошади, гомонили и суетились люди… Федор Михайлович и Лиза сидели под огромной буркой, которую Анастасия Васильевна велела привезти с заимки. Под ней было тепло и уютно. Дочь, прижавшись к отцову плечу, сладко посапывала у него под ухом. Она наотрез отказалась вернуться домой. И с момента его ранения неотлучно находилась рядом, держала за здоровую руку и виновато заглядывала в глаза. Даже во время допроса Прохора не отошла от отца ни на шаг и только бледнела, когда тот слишком подробно описывал, как душил бедных старух, как убивал Дильмаца и Риту Адамини. И от Мамонта он избавился по одной лишь причине: тот знал, каким образом Прохор из списка живых перекочевал в список мертвых, обзавелся чужим паспортом и пристроился сторожем на кладбище, где хоронили умерших в каторжной тюрьме… Сейчас Прохор с самым угрюмым видом наблюдал за тем, как поднимают на веревках сундуки, в которых покоились остатки миллионного состояния купца Лабазникова. Подобраться к самой пещере оказалось совсем не просто. Сначала спустили на веревках Алексея, затем Вавилова. Пришлось жечь факелы, к тому же ход был залит водой. В некоторых местах Алексей проваливался по самые плечи, а Ивана и вовсе накрывало с головой. Но все старания не прошли даром. Довольно быстро они отыскали более-менее сухой грот, где и обнаружили несколько проржавевших железных сундуков, запертых на огромные висячие замки. Чутье сыщика и на этот раз не подвело Ивана. Пока Алексей ломал голову, как доставить тяжеленные сундуки к выходу из пещеры, Вавилов обрыскал близлежащие ходы и обнаружил вдруг отверстие в потолке одного из них, прикрытое тяжелой бревенчатой крышкой… Лабазников и впрямь обвел всех вокруг пальца. Видно, знал, что Прошка спит и видит, как завладеть его богатствами, вот и придумал канитель с браслетом. А на самом деле все оказалось проще пареной репы… С большим трудом они сдвинули крышку с места… И как же велико было изумление толпящихся на краю обрыва людей, когда Алексей и Иван внезапно возникли за их спинами, грязные, как два беса из преисподней… В течение часа сундуки оказались на поверхности. Замки сбили, и на всеобщее обозрение предстали пыльные и почерневшие от плесени пачки облигаций, кредиток, просроченных векселей и купонов. Тут же лежали грязные куски сахара, изъеденные плесенью огрызки хлеба, баранки, какие-то веревки, лохмотья, старое белье и платье. В других хранились потраченные молью дорогие собольи и куньи меха, шубы, горностаевые и лисьи палантины, и тут же рядом — свертки полуимпериалов, более чем на пятьдесят тысяч рублей. В других пачках еще на сто пятьдесят тысяч кредитных билетов, и еще на двести тысяч, и еще… Анастасия Васильевна, с бледным лицом, стояла неподалеку и, прижав руки к груди, наблюдала, как полицейские вынимают, раскладывают на камнях и описывают найденное в сундуках. И лишь тогда лицо ее дрогнуло, а на глазах выступили слезы, когда она увидела слитки золота, наполовину заполнившие один из сундуков. Она что-то прошептала и, закрыв лицо руками, ушла в темноту. Лиза, выскользнув из-под бурки, направилась за ней следом. И через пару минут Федору Михайловичу показалось, что он слышит всхлипывания уже двух женщин, и, возможно, впервые в жизни, сердце у него сжалось и ему захотелось тоже уйти в темноту. Но заботы опять навалились на него, заставив забыть о собственных желаниях: в это время Прохор попросил подвести его к сундукам. Тартищев разрешил. Двое дюжих полицейских, удерживая Прохора за локти и чуб, выполнили приказ. Прохор обвел взглядом наполовину сгнившее добро, хмыкнул и вдруг расхохотался: — Ну, Василь Артемьич, купецкая вошь, сам себя, кажись, обхитрил! И, извернувшись, вдруг лягнул одного из полицейских по ноге. Тот вскрикнул и выпустил из рук чуб Прохора. В следующее мгновение Прохор рванулся в сторону, отшвырнул от себя второго полицейского и прыгнул в обрыв… Вскоре его подняли. Изломанное страшным ударом, окровавленное тело было уже мертво. И лишь желтые кошачьи глаза на изуродованном лице продолжали жить и гореть странным огнем. И когда Тартищев склонился над ним, глаза полыхнули явным торжеством, а изорванные губы с трудом прошептали: — А все-таки сбег!.. — Кровавая слюна запузырилась в уголках губ. Свет в глазах потух, голова конвульсивно дернулась, выпуская на волю последний выдох, а вместе с ним и грешную душу Прохора Сипаева…Через три часа Федор Михайлович и Анастасия Васильевна пили чай в маленькой гостиной, в той самой, где еще днем Прохор держал их с Лизой привязанными за ногу. Она сама попросила Тартищева задержаться после ужина, объяснив, что хочет серьезно с ним поговорить. — Я должна вам все рассказать, — женщина отставила в сторону чашку с недопитым чаем, стиснула в руках кружевной платочек. Щеки ее побледнели, а на крыльях изящного носа выступили крошечные капельки влаги. — Дело в том… — она нервно сглотнула, — это я спасла Прохора от каторги, хотя догадывалась, что смерть отца его рук дело. Один из слуг видел, как он крался за ним той ночью… Но Прошка убедил меня, что всего лишь следил за ним, чтобы тот не сотворил беды в приступе горячки. Но, дескать, не успел… Отец совершенно неожиданно бросился в Провал. Конечно, я не слишком поверила Прошке, но тогда я не видела причины, зачем ему вздумалось убивать отца. Возможно, просто пожалела… Отца все равно не вернешь! А записку, которую я после предъявила полиции, на самом деле я нашла за год до этого случая. Отец тогда по-особому сильно пил и действительно был на грани помешательства. И поэтому все, что говорилось в записке про Каштулак, совершенно не привлекло моего внимания. А он и вправду припрятал часть нашего состояния. — Она покачала головой. — А ведь мы с теткой готовы были по миру пойти… — Анастасия Васильевна тяжело вздохнула. — Если б я знала, что отец надумал жениться, если б он сказал мне… А я ведь видела, что он изменился. Перестал пить, ожил, повеселел… — Она развела руками и виновато посмотрела на Тартищева. — Но Прошка валялся у меня в ногах, умолял подтвердить, что он не виновен. И тогда я вспомнила об этой записке и отдала ее полиции… Но судьба слишком жестоко наказала меня за эту ложь! — Она вновь судорожно вздохнула и прижала платочек к глазам. Тартищев крякнул, поднес руку к затылку и смущенно произнес: — Полно, Анастасия Васильевна! Не стоит душу бередить! — И вдруг совершенно растерянно добавил: — Выходите за меня замуж, чего там! Женщина побледнела и уставилась на него полными слез глазами. Тартищев отвел взгляд в сторону и заговорил торопливо и несколько бессвязно: — Вряд ли я найду случай, чтоб сказать вам об этом вторично… У меня служба… День и ночь… Я не могу дать великого счастья… Но… — Он яростно потер затылок и уставился на Анастасию Васильевну откровенно больным взглядом. — Я — грубый и бестактный. Я старый «сусло», и многие меня терпеть не могут в Североеланске, многие попросту боятся… — Он вновь отвел взгляд и пробурчал: — Кажется, я влюбился в вас по уши… И если вы согласны?.. — Согласна, — быстро сказала Анастасия Васильевна и улыбнулась сквозь слезы. — Я б непременно сама вам об этом сказала, Федор Михайлович, если б вы не решились. Я ведь смелая женщина, и еще тогда, когда вы растоптали мою любимую этажерку и уронили ширму, я поняла, что вы никуда от меня не денетесь. — Ширму? — поразился Тартищев. — Но вы тоже придумали. Понаставили их на дороге… — Ничего, — Анастасия Васильевна махнула рукой, — я думаю, мы заведем более прочную мебель. Она подошла к Тартищеву и безбоязненно поцеловала его в губы. Федор Михайлович словно поперхнулся от неожиданности и быстро, точно испугавшись, что женщина передумает, обнял ее. И в тот же миг зацепил ногой изящный туалетный столик и уронил его. На пол с грохотом и звоном посыпались какие-то баночки, флакончики, коробочки, корзинка с рукоделием и несколько белоснежных, мал мала меньше мраморных слоников… Тартищев чертыхнулся и в полной растерянности уставился на сотворенное им бесчинство. Анастасия Васильевна расхохоталась, обняла его за шею, заглянула в глаза и снова поцеловала. И тогда Тартищев вздохнул и, словно сдаваясь на милость победителя, тоже поцеловал ее в губы, крепко и основательно…
Эпилог
Алексей шел по городу, сжимая в руке букетик ромашек. Бездонное, бледное с утра небо обещало несусветную дневную жару, но с реки отдавало прохладой, над головой носились стрижи, он только что вышел от парикмахера, и запах лавандовой воды удивительно переплетался с запахом неизвестных ему трав, которыми заросли подворотни и скверы Североеланска. Он нес ромашки, которые купил у цветочницы на углу Миллионной и Почтамтской, не представляя, кому и зачем их подарит. — Алексей Дмитриевич? — послышалось за его спиной, и Алексей обернулся. Из остановившейся от него за десяток шагов коляски выглядывало знакомое лицо с рыжеватыми усами. Лямпе расплылся в улыбке, а из глаз его струился прямо-таки лучезарный поток счастья. Сломанная нога покоилась на специальной скамеечке, а в руках он сжимал трость драгоценного черного дерева. Ручка у нее была вырезана в форме головы пантеры, которая скалилась на Алексея непомерно длинными клыками. — Подвезти? — справился жандарм и даже хлопнул приглашающе ладонью по сиденью слева от себя. — Благодарю вас, — Алексей весьма учтиво склонил голову, — я пройдусь. Лямпе вновь улыбнулся, только глаза перестали сиять от счастья, и произнес уже более настойчиво: — А все-таки подвезти? — Хорошо, подвезите, — Алексей понял, что жандарм не отстанет, и, обойдя коляску с другой стороны, сел рядом со штаб-офицером. Тот искоса посмотрел на него и ткнул тростью в спину жандарму, сидевшему за кучера. — Трогай, Ковалев, — и принялся мурлыкать какую-то мелодию, но вдруг замолчал и с явным ехидством в голосе спросил: — И как ваша матушка, Алексей Дмитриевич, смирилась с тем, что вы не пошли по стопам ее драгоценного супруга, вашего батюшки? Алексей с удивлением посмотрел на него: — О чем вы, Александр Георгиевич? Лямпе недовольно дернул носом. — Не прикидывайтесь простачком, Алексей Дмитриевич. Ваш папенька спал и видел, что вы тоже займетесь геологией, как он сам и ваш старший брат. Пойдете, так сказать, по проторенной тропе. В науку ударитесь, в минералогию… А вы? Или это злой умысел вашего дядюшки? Его чрезмерная настойчивость? И как я знаю, вы ведь поначалу даже не помышляли служить в полиции. Что вас заставило изменить мнение о ней? Я, конечно, понимаю Владимира Гавриловича. Его фанатизм соразмерен лишь с фанатизмом самого Тартищева. Он кого угодно в состоянии уговорить, а если не уговорить, то заставить. — Лямпе вздохнул. — Поразительный все-таки человек Владимир Гаврилович Сверчков! Родного племянника загнал в Сибирь за совершенно пустяшное прегрешение. — Лямпе с любопытством посмотрел на Алексея. — Кстати, вам известно, что Тартищев в свое время отбил у вашего дядюшки невесту и увез ее в Сибирь? Графиню Анну Лукьяновну Болотову… И кто? Сын капитана парохода . А дед его вообще шаланды по Черному морю гонял, рыбу ловил… А он, видите ли, на графине вздумал жениться. — Нет, я ничего про это не знаю, — ответил Алексей и со всей твердостью, на которую сейчас был способен, спросил: — У вас ко мне дело? — У меня к вам предложение, — быстро проговорил Лямпе. — Переходите ко мне на службу! — К вам? — удивился Алексей. — Зачем мне переходить к вам на службу? Я и так уже служу. Лямпе поморщился. — Вы сами не понимаете, что говорите. Служить в жандармском корпусе великая честь, и не каждому это предлагают. Вы из старинного дворянского рода, ваш отец был всемирно известным ученым, профессором, почетным академиком многих академий . А вы себя точно в пропасть толкаете! — Жандарм усмехнулся и погрозил ему пальцем. — Объясните, любезный, вы что, всю жизнь хотите просидеть в нашей дыре? Вам в столицу надо возвращаться, карьеру строить. В нашем корпусе и денежное содержание несоизмеримо выше, и возможностей продвинуться по службе больше. Запомните, мы два раза не предлагаем. Выбирайте: или Сибирь, или возвращение в столицу. — Не искушайте, Александр Георгиевич, — улыбнулся Алексей. — Я свой выбор сделал. А что касается службы, то сыщиком я с детства хотел стать, только родители запретили мне даже мечтать об этом. Поэтому я закончил Горный институт и совсем не помышлял, что буду полицейским. Вернее, надеюсь, что буду, когда кончится испытательный срок. — Ну и дурак, — вздохнул Лямпе, — впервые вижу, чтоб от подобного предложения отказывались. — Он недовольно покачал головой. — Ладно поговорили и забыли! — И приложил ладонь к козырьку. — Честь имею! Письма будете писать, передавайте привет дядюшке!.. Алексей бегом пересек Тобольскую улицу, вспомнив вдруг, как подъезжал сюда в первый раз на дряхлых санках, вспомнил лютый холод и пронизывающий насквозь ветер… По привычке удивился подобным контрастам сибирской погоды и зашел в управление. Тартищев ждал Алексея. Рука Федора Михайловича все еще лежала на перевязи, но бледность сошла, и он был необычайно весел и оживлен. Обняв Алексея за плечи, он подвел его к креслу. — Присаживайся, орел! — И с преувеличенным удивлением оглядел его. — Надо же, ни одного синяка не осталось! — Стараемся! — улыбнулся в ответ Алексей. — Зато я словил… — кивнул на повязку Федор Михайлович и уже серьезно спросил: — Лямпе, небось, к себе вербовал? Алексей сделал вид, что не удивился подобной проницательности. Тартищев вполне мог увидеть коляску жандарма из окна кабинета. — Он меня только что до управления подвез и предлагал перейти на службу в корпус жандармов. — Хорошо, если так, — вздохнул Тартищев и покачал головой. — Ну, Александр Георгиевич, ну и сукин сын… Так и норовит меня по всем статьям объегорить. Но это ничего, — он хлопнул Алексея по плечу, — тут он хоть в открытую играл, а мог ведь предложить и втайную на него работать. Слишком ему хочется меня собаками затравить. Но учти, не нашлось еще того волкодава, которого я порвать не сумею. — Тартищев рассмеялся. — Дядьку твоего вспоминал? — Вспоминал… — Алексей вскочил на ноги. — Прошу прощения, Федор Михайлович, что не изложил все обстоятельства до конца… Тартищев усмехнулся. — Конечно, это полнейшее безобразие, что начальника сыскной полиции пытаются обвести вокруг пальца. За одно это я должен гнать тебя из полиции в три шеи. Алексей побледнел. — Но… — Тартищев поднял вверх указательный палец и назидательно произнес: — Ты все ж молодец, что не воспользовался именем отца и дядьки, не требовал снисхождения и тянул лямку наравне со мной и Иваном… — Он подошел к столу и взял в руки небольшой портрет. — Смотри, это моя Аннушка. Когда-то мы были великими друзьями с Владимиром Гавриловичем, в одном университете учились… Но судьба так сложилась. — Тартищев взглянул еще раз на портрет, осторожно погладил его пальцами и отложил в сторону. — Аннушка каталась на яхте с молодыми людьми,друзьями ее старшей сестры. Ирина Лукьяновна была замужем за великим князем Евгением. По какой-то причине яхта загорелась. Наша шаланда, а я в каникулы частенько ходил в море с рыбаками, оказалась неподалеку. Мы спасли несколько человек, в том числе и Аннушку. Она четыре дня провела в доме моего деда в Одессе… А потом так случилось, что мы обвенчались против воли и моих, и тем более ее родителей. Был грандиозный скандал, и мы вынуждены были уехать куда подальше… Но, — он опять взял в руки портрет, — видно, если написано на роду, как погибнуть, тот свою смерть там и найдет… Утонула моя Аннушка и сына за собой увела!.. — Тартищев неловко улыбнулся. — А я ведь тоже не помышлял, что стану полицейским, но судьба по-своему распорядилась. И я теперь ни о чем не жалею! — Он протянул Алексею портрет. — Смотри, вот эта женщина, из-за которой мы уже почти тридцать лет не знаемся с твоим дядькой. Алексей взял портрет. Знакомая серебряная рамочка. Знакомый герб и монограмма Е.С.Г.А.Б. — ее сиятельство графиня Анна Бологова. И он, дурак, не вспомнил! Ведь столько раз видел и этот герб, и эту монограмму, и этот портрет, но только больших размеров, на стене кабинета в огромном дядькином доме на Садовой, одиноком и пустом доме. Потому что Владимир Гаврилович Сверчков так и не женился, и никто не мог понять почему, ведь мало кому пришлось видеть этот портрет и знать эту историю… Он вгляделся внимательнее. Лиза, несомненно, Лиза… Те же глаза, нос, пышные волосы, ямочки на щеках… Голова женщины была слегка повернута вбок, глаза ее лукаво улыбались… Алексей почувствовал, как у него пересыхает в горле. Нет, все-таки не Лиза. Женщина на портрете была немного старше, да и волосы у нее светлее, чем у Лизы… Тартищев взял у него портрет и весело хмыкнул: — Всякий раз удивляюсь, как Лизка на Аннушку похожа, а ведь только родилась, бесенок, смотрю: вылитая наша порода, черная, как жук. — Он вернул портрет на стол и уже серьезно посмотрел на Алексея. — Несмотря ни на что, я безмерно уважаю Владимира Гавриловича. И понимаю, что не зря он прислал тебя в Североеланск. Знал, что мимо меня ты никак не пройдешь. — Так вы с самого начала знали, что он мой дядя? — Ну, допустим, не с самого начала… — усмехнулся Тартищев и прошел к сейфу. Открыл его и достал «смит-вессон». — Помнишь, обещал я тебе свой револьвер, если словим Прохора? Думал, наверняка уже думал, что Тартищев для красного словца сболтнул? — Он подошел к Алексею и протянул ему револьвер: — Бери, иногда вместо кулаков и он требуется. Когда-то один из служак спросил государя, чем должно заниматься его ведомство. Государь подал платок и сказал: «Утри им слезы всякому, кто их безвинно прольет». Возьми этот револьвер и защити тех, кто безвинно пострадал. Не переборщи только… — Он положил руку Алексею на плечо и слегка его сжал. — С сегодняшнего дня зачисляю тебя в личный состав Североеланской уголовной полиции младшим агентом. Служи честно, действуй искренне, если во благо, иди напролом, не трусь и не предавай! И не позволяй купить себя!.. — Он тяжело вздохнул. — Если получится… — И обнял Алексея. — Иди, служи! Алексей положил револьвер во внутренний карман и поднял с кресла букетик ромашек. Тартищев окинул его слегка насмешливым взглядом. — Неужто Лямпе тебя цветами одарил? Алексей покраснел. — Да нет, случайно купил у цветочницы. — Ну, так подари кому, что ты его в руках мнешь? — Вроде некому, — пожал плечами Алексей. — Ну и зря, — рассердился вдруг Тартищев, — если купил, подари. А будешь ходить вокруг да около, живо найдутся ловкачи. Ты и оглянуться не успеешь, как перехватят девку. Тогда тебе даже Иван не поможет. Кстати, ты знаешь, что у него сын родился? — Сын? — поразился Алексей. — Сегодня? — Вчера! — рассмеялся Тартищев. — Наверняка когда вы с Ванькой Прошку в водопаде ловили. Да, был Слизка, и не стало Слизки! — Он припечатал ладонью столешницу. — А ведь Мозалевский все-таки утаил от нас, что оглянулся, хотя Прохор и предупредил его. Но таково свойство русской души, обязательно наперекор сделать. Самого Прохора он не увидел, только тень его. Потому и про гориллу вспомнил, что руки у Него слишком длинными показались. Говорит, чуть до земли не доставали. — Тартищев горестно вздохнул. — Вот эти руки Прошку и выручали. Где-то Мамонт подсадит, где-то сам подтянется. На ногах все-таки не слишком держался. А по крышам бывало и на заднице съезжал. — Но Мария Кузьминична должна была его ранить, помните, она рассказывала. — Она и попала, только в протез. Откуда ей знать, что в культяпого стреляла. — А что по делу Завадской? Кто им теперь занимается? — Знамо кто! Бронислав Карлович! Теперь ему пыхтеть и пыхтеть надо, чтобы до истины докопаться и заговорщиков обезвредить! Да и вину за смерть венгра и наездницы отмолить. Они действительно были столичными агентами, а наш сибирский мужик, выходит, их вокруг пальца обвел. Но сдается мне, Алешка, не все здесь чисто с Калошем! Если Прошка ему шею сломал, то зачем надо было сбрасывать его в воду да еще с экипажем вдобавок. Да и Прошка сам признался, что никогда не бил кулаком, кровь, дескать, не переносил. И посуди, разве венгр, который никогда Прохора не видел, подпустил бы его к себе вплотную? Вспомни, Лиза сказала, что они хватали друг друга за грудки! Ох, чует мое сердце, был еще там кто-то, кого эти липовые финажки тоже заинтересовали… Пятьдесят тысяч все-таки! А Прохор, тот после появился, когда Калоша убили… И тоже за деньгами, и, вполне возможно, нашел саквояж, потому что убийца его бросил. Нетрудно представить, что он почувствовал, когда вместо кредиток Ванькино рукоделие обнаружил. А про браслет убийца не знал, поэтому, видно, и не забрал его… — Тартищев развел руками. — Но мы можем только предполагать, кто убил венгра на самом деле, но ничего не докажем. — А следы? — Следы? — поднял в удивлении брови Тартищев. — Ты точно знаешь, кому они принадлежали? Нет? Но если следы сапог оставил венгр, а бахил — Прохор, тогда зачем, скажи на милость, убийце понадобилось снимать сапоги с Калоша? Вспомни, он был босиком, когда экипаж подняли из воды… А может, их просто успели снять до нашего приезда… — Но это очень просто узнать. — А нам это надо? — усмехнулся Тартищев. — Пусть живет Бронислав Карлович спокойно! Пока… — Пока? Тартищев улыбнулся в ответ. — Ладно, сыщик, иди! Сегодня я отдыхаю, поэтому не порти мне настроение! Алексей вышел на улицу. Жара стояла невыносимая. От реки доносились громкие крики и визги купающейся ребятни. Огромный черный жук с длинными усами неожиданно приземлился ему на плечо. Алексей смахнул его и увидел вдруг экипаж Анастасии Васильевны. Женщина, кажется, кого-то поджидала. И он догадался, кого именно. Иначе зачем ей не сводить глаз с окон второго этажа, где находился кабинет начальника сыскной полиции? Алексей проследил за ее взглядом, понял, что не ошибся, и направился к экипажу. Анастасия Васильевна, увидев его, обрадовалась. — Алеша, какими судьбами? — Простите, Анастасия Васильевна, — он склонился в галантном поклоне и протянул ей букетик ромашек. — Вероятно, я должен вас поздравить?.. Но она отвела его руку и прошептала, едва сдерживаясь, чтобы не рассмеяться: — Не мне, глупыш! — И кивнула головой в сторону Лизы, которая, в новом платье, в новой шляпке и под новым кружевным зонтиком, стояла через дорогу рядом с тележкой мороженщика и облизывала сладкий рожок. Одновременно она старательно делала вид, что вовсе не замечает Алексея. Он вздохнул и, выставив букетик перед собой, направился через дорогу. Отчего-то ему вдруг тоже захотелось мороженого. И очень сильно…Ирина Мельникова Талисман Белой Волчицы
Не собирайте себе сокровища на земле, где моль и ржа истребляют и где воры подкапывают и крадут; Но собирайте себе сокровища на небе, где ни моль, ни ржа не истребляют и где воры не подкапывают и не крадут; Ибо, где сокровище ваше, там будет и сердце ваше.Евангелие от Матфея, Гл.6, 19 — 21.
ПРОЛОГ
Уже который день он брел по горной тайге, карабкался по скалам, минуя обрывистые теснины. Руки посекло о камни, и они дрожали от страшного напряжения. Плечи немели, а сердце колотилось у самого горла. В одном месте ноги заскользили, повисли над пропастью, но в последний момент подвернулся под руку корявый корень лиственницы, не позволил скатиться вниз. «Винчестер» с оборванным ремнем загремел по уступам в темную глубину. Человек присел на камень, ощупал себя, убедился, что цел, и решил больше не рисковать. Обошел скалы через заснеженный перевал, хотя и проваливался местами в свежий еще снег по пояс. Собака царапалась следом, тихо повизгивала, ластилась и жалобно заглядывала в глаза на коротких привалах: боялась, что хозяин бросит ее в столь гиблых местах. Кое-где он ее подсаживал, где-то втаскивал на скалы за холку. Так и шли они вместе днем, а ночью дремали, прижавшись друг к Другу, — человек и собака, затерявшиеся в никем не меренной сибирской тайге и уже не верившие, что когда-нибудь выйдут к жилью, к людям, к теплу… Наступало утро, и мужчина снова брел и брел среди диких скал и лесов, карабкался по террасам и спускался в распадки, изможденный усталостью, с избитыми в кровь ступнями и коленями, голодный и оборванный. И только перелетные ватаги гусей указывали ему единственно правильный путь — на юг. Жалкий провиант давно кончился, вся живность попряталась в кутерьме налетевшего вдруг бурана. Ветер через два дня стих, но повалил снег, густой и липкий, который превратил одежду в толстый ледяной панцирь. Ручьи и верховья рек затянуло льдом до весны. Человек шел наугад по неведомому распадку, уходящему в темную, затянутую сизой мглой тайгу, и думал о том, что ночь уже не переживет: не останется сил развести костер, тем более поддерживать огонь и крутиться с боку на бок, обогреваясь со всех сторон. Сморит его сон, и, возможно, уже навсегда. Он не знал, идет ли следом собака, не было сил оглянуться. Что это за лес? Куда он забрел? Это уже не волновало его. Только стучало в голове: «Надо идти… Пропадешь… Надо спешить…» Сухой кашель разрывал легкие, надсаживал горло. Уже ни во что не веря, он садился прямо на снег, отдыхал. Потом с трудом делал сотню шагов и вновь садился. Заиндевевшие пихты и кедры стояли в сонном оцепенении, сквозь их вершины проступали ребристые хребты незнакомых ему гор. В беспамятстве он уже почти полз, почернев от голода и мороза, все чаще и чаще поглядывая на собаку, но съесть ее не решался. Она тоже сдала. Безнадежно искала дичь в заваленной снегом тайге, виновато опустив голову, плелась сзади, хватая пастью снег. К вечеру стали докучать ему страшные видения, собака издали настороженно поглядывала и сторонилась хозяина, видимо, чуяла, что от голода нашло на него полубезумное помрачение. Наконец мужик упал на колени, долго глядел на тяжелый тулун[54] с золотом, и гримаса то ли улыбки, то ли ненависти искривила его спекшееся, обмороженное лицо. Он затолкал тулун под нательную рубаху, попытался подняться и понял, что ноги больше не несут его. И тогда он пополз, и слезы, которые он не замечал, текли по его лицу и замерзали в свалявшейся, забитой снегом бороде. Опять поплыли кошмары, и, когда в укромном распадке понесло вдруг на него костровым дымом, он посчитал это за новую блажь. Но собака еще доверяла своим глазам, поэтому, обогнав человека, прыжками мчалась к костру, взвизгивая и заваливаясь на бок от слабости… Из котелка на снегу топорщились ноги разваренной птицы. Человек выбросил мясо на снег. Голод все-таки не совсем высушил его мозг. Он понимал, что тяжелая пища скрутит кишки в узел и загнется он в двух шагах от спасения, от того, что не успел справиться с жадностью. Поэтому он, обжигаясь и давясь, принялся глотать жирный навар — бульон, в котором варилась птица. Горячая пища взбодрила его, сорвала пелену с глаз. Мужчина оглянулся в смятении, испугавшись, что копалуха![55] стала добычей не менее голодной собаки. Но она, ворча, жадно хватала и тоже давилась добытыми из-под снега внутренностями и головой птицы. Человек удовлетворенно срыгнул и откинулся на лапник, разбросанный у костра. Копалуху он вернул в котелок и пристроил его у изголовья, боясь, что собака доберется до его добычи. Но она улеглась у него в ногах, положила морду на лапы и закрыла глаза, точно так же, как ее хозяин, который впервые за долгое время почувствовал, что теперь уж точно выкарабкается… Очнулся он от тяжелого взгляда. Испуганно вздернул голову. Краем глаза заметил собаку. Шельма, довольно урча, догрызала копалуху. А он и не слышал, когда она подкралась и утащила из-под руки котелок. Мужчина приподнялся на локтях, ища взглядом, чем бы запустить в негодницуворовку, и только тут заметил дремучего старика, что сидел на корточках по другую сторону костра и угрюмо взирал на дикого обличьем приблудного гостя. Он был без шапки. Седые волосы по лбу опоясывал ремешок, лицо изрыли глубокие, словно овраги, морщины, а блеклые глаза под кустистыми бровями как будто пронзали пришельца насквозь и выворачивали наизнанку. Старик продолжал молча пялиться на мужика, не спуская с колен длинное, похоже, еще кремниевое ружье. Одет он был в короткую шубу волчьим мехом наружу, из-под которой свисала длинная, из домотканого холста рубаха, серели на ногах торбаза из оленьего камуса[56]. Заметив, что пришелец открыл глаза, старик истово перекрестился двумя перстами. «Раскольник, — сообразил незваный гость. — Отбился подальше в тайгу. Наверняка где-то скит поблизости, если простоволосый по лесу шастает…» — и выдавил робко: — Спаси, дедушка, от голода… пропадаю… Я тебя отблагодарю… Рука лапнула тулун за пазухой, и пришелец облегченно вздохнул. Здесь! На месте, в отличие от копалухи, которая уже исчезла в ненасытной утробе его спутницы по несчастью. Ишь, стерва, даже не вякнула, когда старик подошел! А если б хунхуз[57] какой или из той бродяжни, что два дня гнала его, как дикого зверя, по реке Тагул? Но сил не было злиться на негодную собачонку, которая променяла его на жирную копалуху. Он опять посмотрел на старика. Тот наливал в берестяную посудину темный настой из второго котелка, который пришелец сразу и не заметил. В нем упревали таежные травы, нанося ароматом уже забытого лета. — Попей отвару, слышь-ка! — впервые подал голос старик. — Должно полегчать! Человек глотнул раз, другой, почувствовав, как побежала быстрее по жилам кровь, как освобождается от спазмов горло, затем залпом осушил посудину до конца. В глазах и впрямь посветлело. Он увидел перед собой серебристое кружево притихшей в обмете инея тайги. — Близко Амыл? — с трудом выдавил из себя пришелец. Но старик, будто не расслышал, заторопил его: — Вставай, паря, вставай! Торопиться надо, в ночь пурга закрутит… — Доведи меня до Амыла, золотом заплачу! — Чужак с трудом поднялся на ноги, вытащив из-за пазухи тулун, будто взвесил его, покачав на ладони, и опять повторил хриплым шепотом: — Выведи, дедуня, к реке, клянусь, половину отдам! Старик удрученно крякнул и мотнул головой: — Золото, паря, от анчихриста! Не соблазняй, а то прокляну! — и кивнул на лыжню, убегающую вниз по распадку: — Иди ужо! Мыльню[58] принять потребно, чтоб очистить тело ото скверны. Мирскую нечисть бог простит! Очухашься немножко, тогда и поговорим. Носки торбазов скользнули в сыромятные крепления широких, обшитых мехом охотничьих лыж. Старик забросил ружье за спину, накинул на плечо лямку от коротких, без полозьев, больше напоминавших лодку-долбленку, саней, заполненных связками собольих и горностаевых шкурок, прикрытых драной дерюжкой. Он цокнул языком, и собака вдруг сорвалась с места и, весело задрав хвост, помчалась первой по лыжне, оставляя на гладком снегу звездочки следов. Старик легко побежал следом, лишь изредка оглядываясь на чужака, который, проваливаясь в снег то по колено, а где и по пояс, с трудом, но тащился за ними. Неожиданно натянуло тучи, разом завьюжило, — и посыпал снег. Стемнело. Внезапно старик остановился. Повернулся к пришельцу. Из-под бровей насмешливо блеснули блеклые глаза. — Иди и, сын мой, до той вечной красы в ирий[59], ибо тайну несешь непосильну живому… Он молниеносно выставил вперед ружье. Чужак, увязший в снегу, ошеломленно взирал на него. Хлестанул металлический щелчок, и пришелец вскинул руки к лицу, словно они могли защитить его от пули, летящей по-охотничьи в глаз. Но удара не последовало. Бердана нежданно осеклась с первого раза. Неизвестно, о чем думал человек в этот момент, но наверняка не о божьих заповедях и райских кущах. С замиранием сердца видел он последнее в своей жизни: беспощадно-спокойный прищур глаза над граненым стволом. Рука метнулась к кожаному мешочку на груди: откупиться, задобрить… Но тут же безвольно упала. Добыча и так достанется подлому вражине, обхитрившему его благодушием и притворной отрешенностью от всего мирского. Грохнул выстрел, и пуля ударила в грудь. Пришелец качнулся в облаке порохового дыма и подивился, что совсем не чувствует боли. Ноги тоже держали крепко, лицо было в порядке. Он ощупал руками грудь и не отыскал дыры в камлейке. Дым рассеялся, и проявился вдруг на снегу старец, завалившийся на спину с дико вытаращенным глазом и разинутым ртом. Из второго глаза торчал ружейный затвор. По щеке густой струйкой текла кровь, густая и черная в подступившей темноте. Чужака затрясло, как в лихорадке. Тело его ходило ходуном от пережитого ужаса, зубы лязгали, руки выплясывали, когда он освобождал плечо старца от лямки. Стащил отяжелевшее тело в глубокую расщелину, завалил камнями, закидал снегом. Медленно пошел по склону к оставшимся на лыжне саням. Оглянулся на неприкаянную могилу своего неудавшегося убийцы. Руки еще тряслись. В голове метались тревожные мысли. Он бросил взгляд на изувеченную бердану. Видно, в спешке не довернул старец до упора затвор, вот и вышибло его, и пуля ударила не в полную силу… Он натянул лыжи, вспомнив вдруг, что на старике остались крепкие и теплые торбаза, но не раскапывать же труп по новой, махнул рукой, перекрестился на темный лес и, натянув на плечо лямку от саней, свистнул собаке, выгрызавшей кровяное пятно на снегу. «Ах, чтоб тебя!» — запустил он в нее подвернувшимся сучком и заскользил по лыжне вниз по распадку. Вокруг него глухо ревела и стонала тайга, изо всех сил сопротивляясь холодному ветру, который гнал поземку, заметая следы. Собака, отворачивая морду от секущего ветра, бежала следом. Наконец лыжня взметнулась на перевал, и внизу вдруг блеснула тусклым огоньком рубленная из толстых бревен изба, рядом с которой курилась дымком крошечная банька. Собака, возбужденно взвизгнув, села на хвост и радостно залаяла, словно отмечая конец их многотрудного, смертельно опасного пути. Человек остановился у самого крыльца, заваленного чистым, непотревоженным снегом. Прислушался, перекрестился и надавил на дверь ладонью…Глава 1
Утро словно вторило его настроению и мыслям — было пасмурным и неприветливым. Горы, поросшие темной тайгой, подернуло грязно-серой пеленой. Вот уже неделю сползают с них на город тяжелые тучи, поливая все вокруг колючим, нудно моросящим дождем. Август. Скоро осень. Первая его осень в Сибири… Алексей зябко передернул плечами и с отвращением сморщился, представив себя со стороны. Темно-коричневый сюртук, желтая сорочка, галстук, в кармашке носовой платок, черные, до зеркального блеска начищенные штиблеты… Не зря Иван расхохотался, увидев его в этом одеянии. Алексей уже и забыл, когда в последний раз выглядел подобным франтом. Гладко выбрит, чисто вымыт и даже французским одеколоном спрыснут, на голове новая шляпа, а в руке трость, которую неизвестно откуда выкопал Вавилов, но придется и это вытерпеть, не каждый же день агента сыскной полиции в гости к миллионеру приглашают. Хотя какие гости! Алексей тоскливо огляделся по сторонам. Тартищев откровенно сказал, что терпеть не может Никодима Корнеевича за его занудство и скопидомство и уверен, что его желание встретиться с начальником уголовного сыска не более чем каприз, вернее, приступ самодурства, к которому склонно все это семейство, начиная от благополучно скончавшегося лет пять назад старика Кретова, нажившего свои миллионы на торговле лесом, мехами и спиртом, и кончая его младшим сыном Михаилом — повесой, кутилой и бездельником. Правда, рассказывают, что в последние годы своей жизни, после смерти жены Ефросиньи Кузьминичны, Корней Кретов остепенился, женился на одной из своих любовниц — матери Михаила, зачастил в церковь, даже часовню построил на крутом берегу в память всех погибших в водах своенравной и бешеной реки. Но лет за пять до смерти выкинул свой последний фортель, в одночасье разорив владельца пароходной компании Фаддея Карнаухова, отчего тот пустил себе пулю в лоб, но неудачно. Помереть не помер, но часть мозгов вышиб, превратившись в слюнявого, разучившегося говорить, сморщенного, как старый опенок, дурачка, просящего подаяние на крыльце Знаменского собора. Над огромными, сажени в полторы[60] высотой воротами во двор трехэтажного особняка, чей нижний этаж занимала купеческая контора Никодима Кретова, возвышался огромный щит с изображением горы Кандат. Хищный гранитный клюв ее навис над длинным белым пароходом с двумя высокими черными трубами. По его ватерлинии шла крупная гвардейских цветов надпись «Пароходная компания „Восход“, а над трубами дугой выгнулась еще одна, красная и блестящая, будто цыганская рубаха, — „Владельцы — купцы первой гильдии Никодим и Михаил Кретовы“. Из-за горы выглядывал желто-багровый блин — солнце. Его лучи веером расходились над пароходом и красными буквами верхней надписи. И Алексей, взглянув на это буйство красок, вновь вздохнул, вспомнив вдруг предостережение Тартищева ни в коей мере не перечить Кретову, даже если тому вздумается по какой-то причине разгневаться на своего гостя. Огромного роста детина, в черной казачьей черкеске, мохнатой овечьей папахе, с мощными кулаками и шеей, едва втиснутой в стоячий воротник бешмета, молча довел Алексея до высокого крыльца, где его принял второй детина, тоже в черкеске, но без папахи. Окинув его быстрым взглядом, провел в дом и оставил в небольшой зале, вдоль стен которой стояли массивные диваны с высокими спинками и точно такие же громоздкие стулья с кожаными сиденьями. Вероятно, это была комната для визитеров, но сегодня по Случаю воскресного дня она пустовала. Алексей покосился на истертые многочисленными задами сиденья и остался стоять, не вняв приглашающему кивку своего провожатого сесть. В зал выходили две двустворчатые двери из темного дуба, одна напротив другой. Провожатый скрылся за той, что слева, а Алексей, опершись на трость, остановился напротив совершенно пустого камина с четырьмя мраморными купидонами по углам толстой и тоже мраморной каминной доски. Над доской висел большой аляповатый портрет, выполненный маслом, вероятно рукой того же художника, что и вывеска над воротами. А над портретом, под стеклом — два вымпела, то ли кавалерийские, то ли артиллерийские, позолота и буквы на них облезли, цвета полков выгорели. Их щедро покрывали пулевые пробоины, но скорее всего здесь всласть попировала моль. Алексей окинул вымпелы скептическим взглядом и перевел его на портрет. На нем был изображен черноглазый, с подстриженными в скобку темными с проседью волосами, с густой бородой лопатой, человек в собольей шубе, которую он слегка распахнул, подбоченясь, вероятно, чтобы явить миру орден, свисающий из-под бороды на широкую грудь. Весь вид мужчины на портрете однозначно говорил, что он из тех, с кем лучше не связываться и в темном месте один на один не встречаться. «Наверняка Корней Кретов», — подумал Алексей. Судя по трещинам, избороздившим портрет, он был написан достаточно давно и не мог изображать нынешнего владельца пароходной компании «Восход» хотя бы потому, что Никодим, как успел сообщить Алексею Вавилов, против купеческих традиций бороду брил и вид имел вполне европейский. Но вместе с миллионными богатствами достались ему в наследство от батюшки дикий нрав и громоподобный рык, так что истинная сущность Никодима Корнеевича в минуты гнева перла наружу, как прокисшая брага из бочонка. И никакая, даже самая дорогая английская одежка эту самую сущность в себе удержать не могла. Он перевел взгляд на камин, но скрип приоткрывшейся двери отвлек его от созерцания сытых физиономий купидонов. Он повернулся, ожидая увидеть посыльного в черкеске, но порог перешагнула рыжеволосая барышня в зеленом платье, с тщательно причесанной на прямой пробор головой. Близоруко прищурившись, она окинула быстрым взглядом комнату, увидела Алексея и направилась прямо к нему. Она не шла, а плыла, не спуская напряженного взгляда с его правого плеча, отчего он даже скосил глаза в ту сторону, чтобы проверить, что ж такое интересное углядела эта странная девица на его сюртуке. Барышня подошла к нему почти вплотную и остановилась напротив. Серо-голубые, слегка выпуклые глаза смотрели с явным любопытством, а высокий лоб морщился от усилий, словно его хозяйка пыталась и не могла вспомнить, где она видела стоящего перед ней человека. Она часто и нервно облизывала губы, а то вдруг закусывала нижнюю и некоторое время терзала ее мелкими и острыми, как у ласки, зубами. Впалые, бледные щеки, длинный, с едва заметной горбинкой нос… Девица была потрясающе некрасива, но талия у нее была тонкой, а бюст вызывающе крепким, и эти подробности ее телосложения неожиданно порадовали Алексея, потому что давали барышне хоть какой-то шанс выйти замуж… Он мысленно выругал себя. Спрашивается: какое ему до этого дело? И с чего вдруг подобные, совершенно нелепые в его положении мысли обуяли его? Девица, склонив голову набок, обвела его взглядом с ног до головы и тягучим, совершенно бесстрастным голосом произнесла: — А вы ничего! Высокий! — Стараемся! — пожал плечами Алексей. Она озадаченно округлила глаза, задумалась на мгновение, но, видно, это не доставило ей большого удовольствия, и заявила прежним тоном: — И красавчик! Я таких еще не видела. — Да полно вам! — проворчал Алексей. — Вы что, по улицам не гуляете? Там таких, как я… — Как вас зовут? — перебила его девица и уточнила: — Я по улицам не гуляю. Папенька говорит, что там одни шалавы подзаборные отираются. Алексей опешил и не нашелся что ответить, настолько поразило его слово «шалавы», весьма спокойно произнесенное вполне на первый взгляд благовоспитанной барышней. — Ну, наверно, не только шалавы, — буркнул он, всем своим видом показывая, что не намерен продолжать разговор. С этой целью он даже перевел взгляд на камин, словно голые задницы купидонов доставляли ему гораздо большее эстетическое удовольствие, чем созерцание прелестей незнакомой ему девицы. Но барышня оказалась не из обидчивых и к тому же не из стеснительных. Она обошла вокруг Алексея, окинув его взглядом завзятого барышника. На мгновение ему показалось, что его вот-вот заставят показать зубы или согнут руку в локте, чтобы пощупать бицепсы. — Так как вас зовут? — произнесла девица требовательно и даже слегка притопнула ногой, являя некоторое негодование по поводу его бестолковости. Алексей в свою очередь окинул ее хмурым взглядом, одновременно соображая, как поступить в этом случае. Ни Тартищев, ни Вавилов не предупредили его, что в доме купца Кретова его встретит подобная барышня. — Чингачгук — Большой Змей, — неожиданно для себя брякнул Алексей. — Совершенно дурацкое имя, — протянула задумчиво девица. Она достала из-за края рукава изящный платочек, вцепилась в него зубами и, слегка склонив голову, окинула Алексея долгим и непонятным взглядом. Затем, недовольно рванув платок зубами, скомкала его в руке, тяжело вздохнула и медленно ее опустила, а затем столь же медленно, словно театральный занавес, подняла свои по-коровьи длинные ресницы. Хорошо отработанный, как выяснилось позже, прием. Наверняка расчет был на то, что Алексей свалится к ее ногам, исходя слюной от восторга. — Вы случайно не актер? — спросила она без всякого интереса, увидев, что Алексей на пол не свалился и слюдой не исходит. — Случайно нет, — ответил он недружелюбно. — Я — из полиции; — Ага, — кивнула она головой, — все шутите? — Конечно, — ответил ей в тон Алексей и спросил: — Что вы хотите? — Я? — туповато посмотрела на него девица. — А разве здесь есть еще кто-то, кроме вас? — Вы, — односложно ответила жеманница и капризно добавила: — Вы — гадкий зануда, хотя и красавчик. — Спасибо, — усмехнулся Алексей и, приложив руку к груди, склонил голову. — Мерси боку за комплимент. — Коломенская верста. — Она ехидно улыбнулась и тоже склонила голову, одарив Алексея взглядом исподлобья. — Пожарная каланча. Ей явно хотелось скандала, но Алексей промолчал, чем явно привел девицу в смятение. Она яростно фыркнула, смерила его ненавидящим взглядом и резко развернулась, чтобы уйти. Но не успел Алексей перевести дух, как барышня упала на него спиной и, если бы он не успел подхватить ее под мышки, непременно раскроила бы себе череп о латунную подставку для дров. Под руками он ощутил жесткие ребра корсета из китового уса. Девица как-то неестественно всхлипнула и попыталась соскользнуть вниз. Алексей прижал ее к себе, но хитрая мерзавка как-то по-змеиному вывернулась и неожиданно впилась в его рот горячими и влажными губами. Краем глаза Алексей поймал появившегося в этот момент посыльного в черкеске. Судя по спокойному взгляду и не сбившейся с ритма неторопливой походке, увиденное его отнюдь не смутило. Девица тоже заметила парня в черкеске, оттолкнулась от груди Алексея обеими руками и величаво, словно пава, отправилась в обратный путь к левой двери. На полпути остановилась, повернула голову и повторила свой трюк с ресницами. Затем вдруг прыгнула в сторону, показала Алексею язык и, подобрав юбки, бегом выбежала из комнаты. — Никодим Корнеич ждут-с, — совершенно невозмутимо произнес слуга. — Пройдите-с в кабинет. — Кто это? — спросил Алексей и кивнул головой на дверь. — Анфиса Никодимовна, — равнодушно ответил тот. — Верно, в девках засиделась? — справился у него Алексей, почувствовав неодолимое желание выскочить на свежий воздух и отдышаться. Слуга с непроницаемым видом посмотрел на него и повторил: — Никодим Корнеич ждут-с… — И, отвернувшись, направился к двери, за которой только что скрылось нелепое создание в зеленом платье. Алексей озадаченно посмотрел в спину своего провожатого и последовал за ним на свидание с Никодимом Корнеевичем Кретовым и одновременно, как только что выяснилось, батюшкой этой нахальной девицы.Глава 2
Они прошли сквозь длинную анфиладу комнат, заставленных добротной, но потемневшей от возраста английской мебелью. Со стен смотрели потускневшие пейзажи, судя по всему, тоже английского происхождения, и портреты мужчин и женщин, дородных, с широкими лицами, курносыми и толстощекими. Все они, как один, походили на портрет, висевший над камином, только масть у всех была разной. От рыжей до блондина, и никого черного как смоль. Пробежав глазами незатейливый парад предков Никодима Кретова, Алексей неожиданно для себя загадал: если купец окажется похожим вон на ту рыжеватую тетку в каком-то странном, похожем на перевернутую макитру головном уборе, то все закончится благополучно. Правда, он еще не определился, что означало это «все» в данном случае, но неясное беспокойство, которое он испытывал с того момента, как переступил порог этого дома, подогретое вдобавок эксцессом с дочерью хозяина, мешало ему сосредоточиться. Он не был готов к этой встрече изначально. Душа его сопротивлялась, а ноги то и дело порывались повернуть обратно, даже тогда, когда они ступили на толстый зеленый ковер, покрывающий лестницу, ведущую на второй этаж. Миновали пару крепких, мореного дуба дверей, остановились возле третьей. Открыв ее, детина отступил в сторону и, пропустив Алексея вперед, шагнул следом за ним. Они очутились в маленьком полутемном вестибюле. Единственное окно было затянуто тяжелой шторой, а свет шел от лампады, горевшей под образами. Детина плотно прикрыл за собой дверь, открыл вторую, и, они вошли в следующую комнату, как понял через мгновение Алексей — это был кабинет хозяина. Почти все пространство вдоль стен занимали массивные шкафы, забитые толстыми фолиантами. И, судя по блестевшим позолотой темным корешкам, а также нескольким томам с причудливыми бронзовыми и серебряными застежками, которые лежали поверх фолиантов, книги были старинные, дорогие. И вряд ли часто извлекаемые со своих мест. У окна, прикрытого точно такой же, как в вестибюле, плотной шторой, стояло широкое кресло, также теплилась под образами лампада, воздух был спертый, напитанный запахами старого дерева, кожи и пыли. К тому же в комнате было очень жарко, вероятно, в доме из-за дождей уже топили печи… Детина слегка подтолкнул Алексея в плечо, и тот прошел на середину комнаты, с удивлением заметив, что она поворачивает вправо, образуя еще одну комнату, ничуть не меньше первой, но более светлую и уютную. Шкафов здесь не было, а вдоль стен стояли низкие турецкие диваны с полосатыми валиками и множеством вышитых яркими цветами подушек. А пол укрывал толстый и столь же яркий турецкий ковер. В конце комнаты открылась дверь, и на пороге появился коренастый, грузный человек, лет пятидесяти, в коричневом стеганом халате, с фигурными из ярко-желтого шнура петлями. Таким же шнуром были обшиты обшлага рукавов, и из него же связан пояс халата. В буйных, с едва заметной проседью, рыжеватых кудрях вошедшего почти затерялась турецкая феска, а под курносым носом расположились скобкой усы, в дебрях которых Алексей разглядел толстую заморскую сигару. Мужчина опирался на костыли. Выставив вперед правую, укутанную в клетчатый шерстяной шарф ногу, он на мгновение замер на пороге, окинул Алексея и слугу суровым взглядом и молча проковылял к высокому креслу, притулившемуся к небольшому письменному столу красного дерева, который Алексей поначалу не заметил. — Никодим Корнеевич, — метнулся к нему лакей, вытянув перед собой руки, словно пытался подхватить впервые делающего шаги дитятю. — Отойди! Не мешай! — буркнул сердито Кретов, а это был, без сомнения, он, и, перехватив костыли одной рукой, достаточно ловко устроился в кресле, вытянув вперед больную ногу. Лакей принял у него костыли и поставил их по обе стороны от кресла на расстоянии протянутой руки. Алексей стоял и наблюдал за происходящим. Кретов откинулся на спинку кресла, вынул изо рта сигару, взял со стола узкий нож, обрезал ее с двух сторон, вернул сигару на прежнее место и посмотрел вопросительно на лакея. — Из полиции, — кивнул тот на Алексея и поднес спичку к хозяйской сигаре. Затем затушил спичку о дно пепельницы и уточнил: — От Тартищева. На это Кретов ничего не ответил, лишь затянулся сигарой, выпустив в воздух струю горьковатого дыма. Лакей ловко подставил Алексею жесткий венский стул и, когда тот сел, почти неуловимым движением выхватил у него из рук шляпу и трость. Только тогда Никодим Кретов вынул сигару изо рта и, зажав ее между толстыми, словно баварские колбаски, пальцами, откашлялся и низким голосом произнес: — Принеси выпить, Данила! — и посмотрел на Алексея: — Водку пьешь? — На службе не пью, — ответил он. — Здесь я на службе. Кретов хмыкнул, окинул его тяжелым взглядом и спросил: — Тартищев где? Алексей пожал плечами: — Федор Михайлович не докладывает мне о своих занятиях. Но он велел извиниться, что не смог прибыть по вашей просьбе из-за чрезмерно важных дел. — Знаю я эти дела, — пробурчал Кретов. — Слишком нос дерет ваш Федор Михайлович. Мне его фокусы давно известны. Если б я ногу не сломал, шиш бы он тебя сюда направил. Пришлось бы на Тобольскую в ваш желтый дом самолично тащиться. — Он отбросил сигару и, скривившись, уставился на Алексея. В течение минуты он тщательно обследовал его взглядом и, видимо, остался недоволен, потому что морщился еще сильнее. — Зелен ты больно, — сказал он после паузы и вздохнул. — А дело серьезное… Алексей промолчал, ожидая продолжения. Кретов вновь окинул его тяжелым взглядом, пожевал нижнюю губу точно так же, как это проделывала Анфиса, и это было пока единственным сходством между отцом и дочерью, но в равной степени и с той теткой, на которую Алексей загадал желание. Общего с Никодимом Кретовым у них было немного — всего лишь курносый нос да рыжеватые волосы. А вот глазки у купца были и вовсе крошечные, вдобавок скрывались под толстыми, в три складки, веками. Что же касается остальной родни на портретах, то глаза у них были большими и слегка выпуклыми, как у бесстыжей дочери Никодима Корнеевича. — Когда Тартищев венчается? — неожиданно спросил Кретов. — В октябре, — удивленно посмотрел на него Алексей. Кретов крякнул и пристукнул кулаком по столешнице. — Обскакал меня здесь Федор Михайлович, ох обскакал! Такую кралю себе отхватил! — А что же вам помешало ее отхватить? — весьма вежливо справился Алексей. — Не твово ума дело! — рассердился Кретов и сжал руку в кулак, отчего костяшки пальцев побелели. — Шибко зелен еще, чтоб подобные вопросы задавать! Я, может, год вокруг Анастасии Васильевны ходил, все примеривался, с какого бока подступиться, а он раз, без всяких церемоний… И смотри-ка, даже венчаться надумали! — Вы этот вопрос хотели с Федором Михайловичем обсудить? — продолжал добираться до сути Алексей. — Нет, не этот! — рявкнул Кретов и недовольно насупился. — Пришлют сосунков, никакого у них уважения к старшим. Так и прут напролом, так и лезут с вопросами! — Никодим Корнеевич, я убедительно вас прошу изложить свой вопрос, — подчеркнуто сухо произнес Алексей, — я хотя и сосунок, но поблажек по службе не имею. Федор Михайлович отвел на мой визит не более двух часов. Поверьте, у нас слишком много работы, чтобы позволить себе распоряжаться служебным временем по собственному усмотрению. — Ишь ты как загнул, — усмехнулся Кретов, — служебное время… по собственному усмотрению… Можно подумать, что у меня амбар времени и делами своими я не занимаюсь. Шалишь, брат! Всякому разговору свое время! Вот скажи, Анфиска моя к тебе приставала? — Анфиска? — Алексей сделал удивленное лицо. — Какая еще Анфиска? — Ну, значит, приставала, — покачал головой Кретов, — вот же несносная девка. Уже единожды замуж сходила, мужика под кресты уложила, а теперь нового подавай. Ты смотри, она только с виду дура дурой, а так на любого верхом сядет да еще аллюром по кочкам пустит. — Но я как-то… — Алексей пожал плечами, чувствуя, что краснеет. — Я не… — Да ладно тебе, — неожиданно добродушно рассмеялся Кретов, — не бери в голову. — И тут же заинтересованно посмотрел на него. — Что закраснелся? Али прежде бабы на тебе не висли? — Дело не в этом, просто я… — А то женись на Анфиске, — перебил его Кретов. Маленькие глазки весело блеснули. — Я приданое хорошее дам, а помру, все тебе отойдет, конечно, если Анфиска вусмерть не заездит. Шальная она у меня! — Простите, Никодим Корнеевич, но в ближайшие пять лет я жениться не собираюсь. — А ты не зарекайся, — усмехнулся Никодим Корнеевич, — выходит, не встретил еще свою зазнобу. А как встретишь, так про клятвы и обеты даже не вспомнишь, да и про свою службу наверняка забудешь! — Обычно я не бросаюсь словами, — вздернул подбородок Алексей, — и к тому же я сюда пришел не обсуждать мои планы на будущее, а по другому поводу. Мне поручено выяснить, что вас тревожит и почему вы решили обратиться в полицию! Кретов, набычившись, несколько раз пыхнул сигарой, потом зажал ее между пальцев и погрозил Алексею: — Но-но, указывать мне вздумал! Щенок! Алексей молча поднялся и направился к двери. — Ты что? — опешил купец. — Куда это лыжи навострил? — Видимо, Федор Михайлович не правильно вас понял, — повернул голову, приостановившись, Алексей, — если вам некому показать свой дурной нрав, то определитесь с этим как можно скорее. А вымещать свою злость на чинах полиции не советую. Так ведь и в «холодную» загреметь недолго за оскорбление официального лица при исполнении им служебных обязанностей. Никодим Корнеевич побагровел и некоторое время ловил воздух открытым ртом, а потом со всего размаху опустил кулак на столешницу и рявкнул: — Ах, так тебя разэтак, молокосос! Кого учить вздумал! Вертайся назад и слушай, что я тебе скажу! Алексей в упор посмотрел на разгневанного купца. — Я вернусь и выслушаю вас только в том случае, если вы прекратите на меня орать и обзывать молокососом. И учтите, из отведенных мне на разговор с вами двух часов целых тридцать минут ушли на пустое выяснение отношений и ваши крики! Кретов озадаченно посмотрел на него, покачал головой и неожиданно миролюбиво произнес: — Ладно, чего уж там! Ты еще не слышал, как по-настоящему орут-то. Куры дохнут, если в душу-мать рявкну! Проходи давай. — Никодим Корнеевич махнул рукой, указывая на покинутый гостем стул. — Разговор у меня долгий, дай бог в отведенное время уложиться, — и, рассмеявшись, подмигнул Алексею. — Уважаю все-таки Федора Михайловича. Знает, кого мне подсылать, — и вновь рассмеялся. Алексей молча вернулся на свое место и выжидательно уставился на хозяина. Тот поворочался в кресле, кряхтя и ворча что-то себе под нос, повозил по ковру больной ногой, устраивая ее поудобнее, наконец вымолвил: — Я бы это дело сам расхлебал, да вишь — ногу сломал неделю назад. Доктора говорят, не меньше двух месяцев придется на трех ногах прыгать, — кивнул он на костыли, — а мне нонче каждый день дорог. Тебя как зовут? — Алексей Дмитриевич Поляков, младший агент сыскной полиции, — подал ему карточку агента Алексей. — Вижу, что младший, — вздохнул Кретов, — но гонору уже на старшего хватает. Далеко пойдешь, если не сломают. Из-за угла комнаты вынырнул с подносом в руках невозмутимый Данила в черкеске. На подносе в серебряном ведерке со льдом лежала прикрытая влажной салфеткой бутылка водки, стояли две хрустальные стопки и деревянная чашка с замороженной брусникой. Молча разлив водку по стопкам, Данила обернул ведерко со льдом салфеткой и, поклонившись, так же молча удалился. Хлопнула дверь кабинета, и Алексей остался наедине с его хозяином. — Давай не стесняйся, — предложил Кретов, — хороший зачин в любом деле нужен. — Он поднял стопку и одним глотком опорожнил ее. Затем захватил из чашки пригоршню брусники и отправил ее в рот. Темные ягоды осели у него на усах, просыпались на грудь. Не глядя, Кретов смахнул их багровой от сока ладонью, обтер ее о халат и с удивлением посмотрел на Алексея. — Чего капризничаешь? Пей, тебе говорю! — Зачем повторять дважды, — вежливо ответил Алексей, — на службе я не пью. На самом деле он уже пожалел, что отказался, не из-за водки, нет. Слюна потекла из-за брусники, запотевшей в тепле, крупной, багровой, с беловатым бочком, подернутой подтаявшим снежком. Видно, только что с ледника подняли. Он прямо-таки ощутил и этот колючий ледок на языке, и кисло-сладкий, с едва заметной горчинкой сок, который так и брызнет в рот, стоит сдавить ягодку зубами… Кретов с досадой посмотрел на него, сунул руку за пазуху, вытащив оттуда измятый конверт, и помахал им перед носом Алексея. — Вчера я получил очередное подметное письмо, в котором мерзавцы требуют с меня уже триста тысяч рублей, а если я не выполню их требования, то сожгут мой пароход «Амур», а «долг», как они называют, возрастет до трехсот пятидесяти тысяч. — Так вы действительно должны кому-то? — Никому и ничего я не должен! — Купец в сердцах отбросил конверт. — Мне должны, и много, но все в разумных пределах. Я своих должников не жму и тем более не шантажирую. И поэтому ума не приложу, кто эти негодяи и с какой стати они вздумали играть со мной в кошки-мышки! — Вы сказали, что получили очередное письмо. А когда было первое и что в нем говорилось? — В начале марта. Кажись, пятого числа, — наморщил лоб Кретов. — Ну да, пятого! Макар — охотник мой — еще прискакал с заимки, говорит, волки совсем одолели… Ну да это к делу не относится! — махнул он рукой. — Только в тот момент, когда Макар мне про волков докладал, и принесли то, первое письмо. Я его прочитал и в клочья изодрал, только через три дня, это такой срок мне определили, заимка-то и сгорела, Макар едва успел выбраться. К собакам сучку подпустили, она их в лес увела, а избу хворостом обложили, полыхнула сразу со всех сторон, а через день, для острастки, видно, еще петуха пустили. Сгорели сеновал с сеном и два стога. — И что же? Вы заплатили эти деньги? — Еще чего! — побагровел Кретов. — Накося выкуси им, а не мои денежки, — сложил он приличных размеров кукиш и выставил его в сторону окна. — Я за эти деньги горбатюсь день-деньской, ногу вон сломал, когда деляны лесные объезжал, и какой-то погани ни за что ни про что их отдать? Подарить? Нет уж, ни за какие коврижки! — Но возможно, стоило заплатить, денег в первый раз они наверняка попросили не так уж много, а неприятностей оттого, что вы не заплатили, произошло больше. — У меня есть гордость, и я не потерплю, чтобы о меня вытирали сапоги какие-то ублюдки, — произнес сердито Кретов. — На это и был весь расчет. Вы станете гордиться своей неуступчивостью, а они — раскатывать вас на все большие и большие суммы. — Кишка тонка, — буркнул Кретов. — Хорошо, давайте тогда уточним: сколько всего было подметных писем и чем конкретно угрожали вам неизвестные злоумышленники? — сдался Алексей, понимая, что упрямства у Кретова никак не меньше, чем гордости. — Это — пятое! — кивнул на конверт Кретов и прижал его ладонью. — Начинали с пятидесяти тысяч, теперь обнаглели до такой степени, что требуют уже триста. — Он болезненно скривился. — По правде, убытков они мне нанесли уже тысяч на сто, если не больше. Сам посуди, — он принялся загибать пальцы, — заимка и сено сгорели ясным пламенем, затем санный обоз с продуктами и мануфактурой для прииска под лед спустили, после лавку со всем товаром на «Неожиданном» запалили. Саму-то лавку отстояли, но товар тысяч на двадцать весь попортился, а полмесяца назад баржу с лесом керосином облили, три дня костром горела. Теперь поперек реки один скелет торчит. Да еще рыбный обоз по дороге раскатали. Днища у бочек выламывали и соленую рыбу на землю вываливали. Я через неделю на том месте побывал. Вонища, скажу тебе, несусветная, мухи глаза выбивают! — Он яростно оскалился и с силой ударил кулаком по столешнице, так что подпрыгнули пепельница и малахитовый письменный прибор. — Я их сам, как эту рыбу, по земле раскатаю и мухам жрать оставлю! — Вы кого-то подозреваете? — спросил Алексей. — В том-то и дело, что нет, — посмотрел Кретов исподлобья. — Ума не приложу: кому это надо? Если б не нога, — проговорил он тоскливо, — я бы эту нечисть из-под земли бы вырыл и в ту же землю урыл! Видел Данилу? У меня таких орлов две дюжины! Вмиг любому голову свернут! — Что ж тогда позволили обозы разгромить, если у вас такая сильная охрана? — осторожно справился Алексей. — Да кто ж знал, что они на подобную мелочовку позарятся? — удивился Кретов. — Мои орлы золото да серебро охраняют, когда его с приисков везут. Там даже мышь не проскочит, не то что варнаки какие! — И все же их должны были видеть возчики, сторожа… Просто так вы же обозы не выпускаете? И на прииске люди кругом. Неужто никто ничего не заметил? — Да заметили, чего не заметить! — махнул рукой Кретов. — Сторожа рассказывали: пять человек видели, а по кустам еще с десяток, не меньше, пересвистывались. — Рассказывать они умеют, — усмехнулся Алексей, — тем более со страха что только не покажется. — Я понимаю, — вздохнул купец. — Я и сам бы так подумал, но сторожа-то разные, а показывают одно и то же: пять человек нападают, а остальные по кустам хоронятся, подходы охраняют. — А какие-то особые приметы жуликов запомнил кто-нибудь? — Да что там за приметы? — пожал плечами Кретов. — Крепкие, здоровые все, один, правда, роста небольшого, а остальные, говорят, моему Даниле под стать. На лицах маски черные, и одеты все как один в синие армяки и ичиги из оленьей кожи, а зимой в нагольные полушубки и сапоги на овчине. Вооружены пистолетами и саблями, чтобы лошадям постромки рубить. Людей не трогают, уложат всех мордой в землю, кушаками руки свяжут, и все. — Что ж вы раньше в полицию не обратились? — А, — скривился в пренебрежительной ухмылке Кретов, — все равно не найдете. Я и сейчас к Тартищеву обратился по старой памяти, по молодости он меня часто выручал, когда по пьяни, бывало, «под шары» попадал. Если б ногу не сломал, ни в жизнь бы с полицией не связался! — И что вы от нас тогда хотите? — Чтоб всенепременно нашли этих жиганов! — Кретов откинулся головой на спинку кресла и обвел Алексея фамильярным оценивающим взглядом. — Возьмись-ка ты, Алексей, за это дело, а? Я отблагодарю… — Это не я решаю, но передам Федору Михайловичу ваши пожелания. — У вас в полиции все такие зануды? — справился Кретов. — Я в твоем возрасте водку графинами пил и по три бабы в ночь любил. — Каждому — свое, — усмехнулся Алексей и поднялся со стула. — Позвольте раскланяться. Время, отведенное мне на визит, уже на исходе. Уверяю вас, что изложу ваше дело Федору Михайловичу во всех подробностях. И ему решать, кто на самом деле им займется. — Ну что ж, бывай! — кивнул ему Кретов и крикнул: — Данила, проводи гостя! — И когда тот появился на пороге, перекинул Алексею конверт: — Забери, авось что разглядите вместе с Тартищевым… Уже минуя ворота, Алексей оглянулся. На одном из окон второго этажа дернулась штора, и ему показалось, что мелькнуло зеленое платье. Он пригляделся. Анфиса, прикусив платок зубами, наблюдала за ним. Некоторое время они поедали друг друга глазами. Анфиса не выдержала первой. Злобно рванув платок изо рта, она отскочила в глубь комнаты. Следом на окно опустилась тяжелая штора. Усмехнувшись, Алексей шагнул за ворота.Глава 3
— Что-то мне здесь непонятно, — произнес задумчиво Тартищев, разглядывая измятый конверт с подметным письмом Никодиму Кретову. — Слухи, что теребят купчилу, до меня и раньше доходили, но он помалкивал, а мы не настаивали. Зачем нам лишние заботы, если он сам о себе не тревожится. Но, видно, славно припекло, если к нам за помощью бросился. И не нога здесь причиной. Что ему мешало при здоровой ноге с негодяями расправиться? Нет, здесь гораздо серьезнее. Почувствовал Никодим Корнеевич, что жареным запахло, вот и послал за нами. А сломанная нога — повод, чтобы мы его в слабости не обвинили. — Так, может, это Каленый шалит? После нашей облавы он на Каинск ушел. На него похоже подметные письма подбрасывать. Помните, он пол-Серафимовки сжег, когда тамошний урядник двух его паскудников в «холодную» посадил? — предположил Вавилов. — Нет, вряд ли Каленый, — покачал головой Тартищев. — Я и сам поначалу так думал. Потом смотрю, здесь совсем другое дело. Выборочно работают разбойнички. Получается так, что нападают только на обозы Никодима Кретова, причем не забирают товар, а стараются уничтожить его, словно мстят ему за что-то. Но кто бы это мог быть? Мы с исправником уже обсуждали этот вопрос, но он велел мне не суетиться, пока Кретов сам не обратится в полицию за помощью. — Да, похоже на месть, — кивнул головой Вавилов. — Но как же крепко надо было насолить кому-то Никодиму Корнеевичу, чтобы этот неизвестный решился создать шайку и пойти на разбой. Неужто он кого разорил? — Ну это у них в порядке вещей, — согласился Тартищев, — но, если мы начнем выявлять всех обиженных Кретовым людей, нам жизни не хватит докопаться до истины. — Он пододвинул к себе карту Североеланской губернии и обвел карандашом достаточно большой участок территории на юге. — Это — Тесинский уезд, где и происходила большая часть нападений. Здесь находится основная часть лесосек и лесопилок, которые принадлежат братьям Кретовым. Но ими заправляет не Никодим, а родной ему только по отцу брат, Михаил Кретов. В его ведении находятся также золотые рудники «Неожиданный», «Благодать» и небольшие серебряные копи в Ерзинской тайге. — Это ведь участок, который у нас Егор Зайцев обслуживает? — справился Вавилов. — Помните, Федор Михайлович, того урядника, что самолично Петруху Медведева взял? И Хролу грудь тоже он прострелил… Варнаки его пуще огня боятся. Надо непременно с ним встретиться. Наверняка он что-то знает. — Думаешь, ты самый умный? — с ехидной усмешкой посмотрел на Вавилова Тартищев. — Беседовали уже с твоим Зайцевым и исправник, и я два раза. Он тоже в недоумении. Разбойники после себя никаких следов не оставляют, и по округе ровно никаких слухов, кто бы это мог быть. Сотворят дело и исчезают, как в омут ныряют. Вавилов поскреб в затылке и протянул руку к конверту: — Давайте посмотрим, что там внутри, Федор Михайлович! — Что ж, посмотрим. — Тартищев достал из конверта лист дешевой бумаги и приблизил его к глазам. Алексей и Вавилов вытянули шеи, стараясь разглядеть слова, написанные печатными буквами с легким наклоном. — Ничего особенного, — вздохнул Тартищев и протянул бумагу Вавилову. Тот впился в нее глазами, Алексею пришлось заглядывать через его плечо. «Принеси самолично триста тысяч в городской сад 12 августа ночью и спрячь под камнем, что стоит у фонтана. Не принесешь — сожжем „Амур“. Ты нас знаешь. А долг станет триста пятьдесят тысяч!» Судя по всему, записку писал грамотный человек, получивший неплохое образование. Алексей не заметил ни одной ошибки, а каждая буковка была выписана с любовью, но без вензелей и завитушек, только вместо точек стояли идеально вырисованные кружочки, абсолютно одинаковые по величине. Вавилов прочитал ее вслух, понюхал бумагу и даже посмотрел на просвет, затем вернул Тартищеву. — Ну и что это нам дает? — Тартищев окинул своих агентов недовольным взглядом. — Придется устраивать засаду, авось поймаем птичку в сети. Но не думаю, чтобы жулик при таком почерке оказался простофилей. Наверняка все подходы к камню будут под наблюдением, а за деньгами направят какого-нибудь босяка. Дескать, надобно письмо любовное тайно забрать… — Он вытащил из кармашка жилета брегет и посмотрел на него. — Двенадцатого августа… ночью… Точное время не указано. Это может быть и сегодня после полуночи, и завтра до полуночи. И наверняка мерзавцы за домом Кретова слежку установили. — Вряд ли за деньгами они пошлют босяка, — покачал головой Вавилов. — Триста тысяч. Такими деньгами они рисковать не станут. Непременно своего человека отправят. А остальные где-нибудь в стороне будут ожидать или на хате. Можно наблюдение по всей округе выставить, чтобы проследить, кто околачивается поблизости или куда посыльный с этим пакетом направится. — Нет, тут целая прорва людей нужна, а времени у нас в обрез, так что рисковать нельзя! — Тартищев опять посмотрел на часы. — Надо спешить! Пять часов до темноты осталось, а нам еще нужно пакет с деньгами приготовить. И ты по старой памяти этим займешься, — Федор Михайлович подмигнул Ивану и перевел взгляд на Алексея, — а мы подумаем, как тот камень обложить, чтобы птичка влетела, но назад не вылетела. — Выходит, будем брать того, кто придет за деньгами? — уточнил Алексей. — Попытаемся, — махнул рукой Тартищев и строго посмотрел на Алексея. — Никогда не загадывай наперед, иначе не сбудется. — Темно больно, — с сожалением произнес Вавилов. — У фонтана ни одного фонаря. Специально, мерзавцы, глухое место выбрали. И подходы все просматриваются. Засаду можно устроить только в кустах у забора. А они низкие и редкие. За версту наших углядят. — Встретить мы его встретим за забором, чего в кустах без толку сидеть, — сказал Тартищев. — К этому времени деньги у него будут на руках. Обложим его кольцом, никуда не денется! — А что потом? — А потом — суп с котом! — рассердился Тартищев. — Нужно так его взять, чтобы он от неожиданности дар речи потерял. И в мгновение ока растрясти его на признание. Кто? Что? Где? Когда? — Ну а если все-таки случайный человек за деньгами придет? — спросил Алексей. — Не придет, — буркнул Тартищев, — а если придет, то непременно поблизости кто-то из шайки отираться будет. Так что ночью сегодня всем спать не придется. — Он потер ладонью шрам на лбу. — Хорошо, если только этой ночью… — И посмотрел на Вавилова. — Ну что, господин Кулибин, давай думай: что смастерить, чтобы посланца в обморок уронить? — Да я уж вроде придумал, — тот с ухмылкой посмотрел на Тартищева, — такого мы еще не делали. — Что там еще? — Федор Михайлович потер ладони. — Говори, вижу, терпения нет. — Прежде всего мне нужна веревка… — начал Иван.Иван и Алексей поднимались вверх по мощенной булыжником улице Озерной, которая выводила к китайскому кварталу, прозванному в Североеланске «Шанхаем», вероятно, в силу скученности его населения, обилию лавочек с китайскими товарами и несколькими полулегальными опиумокурильнями. Иногда полиция устраивала в «Шанхае» облавы, задерживала нескольких содержателей притонов и подпольных борделей, где предлагались чисто азиатские, неподвластные российскому уму утехи для клиентов и потому расценивались как самый непотребный разврат. Но через несколько дней задержанные благополучно покидали «арестантскую» и возвращались к своим весьма прибыльным делам. По слухам, сам губернатор не гнушался пригласить в свой дом за городом смуглых розовощеких китаянок, чтобы помассировали они его начинающее стареть тело, умаслили его благовониями, а слух нежными песнопениями. Так что «Шанхай» продолжал жить своей жизнью, особенно шумной и кипучей в ночное время, когда ни один полицейский не смел сунуться туда в одиночку. По темноте здесь то и дело вспыхивали перестрелки, неимоверный сброд переполнял грязные улицы и трактирчики, размалеванные китаянки из срамных домов цеплялись к прохожим на каждом углу, семеня за ними маленькими, исковерканными в детстве ногами. Шуршали под ногами циновки притонов, а в быстрых пальцах пачки ассигнаций… Нарасхват шли тибетские рецепты от дурных болезней, и тут же за ширмой китайский лекарь срывал с зубов золотые коронки в уплату карточного долга, стлался сладкий дым опиумокурилен. Но в дневное время в китайском квартале было тихо и мирно, все лавочки стояли с широко открытыми дверями, а с порога низко кланялись и умильно улыбались узкоглазые владельцы в неизменных шелковых халатах и в круглых черных шапочках на головах: «Мадама, заходи! Капитана, заходи! Моя товара лучче всех! Шибка харесий товара!» И заходили, и покупали. В китайских лавчонках всегда можно найти то, что тебе на сей момент нужно просто позарез. Вот поэтому Алексей с Иваном и отправились в китайский квартал. Им как раз позарез нужны были реквизиты, с помощью которых Вавилов собирался устроить небольшой спектакль возле фонтана. Солнце зависло над вершиной горы Кандат, когда они миновали табачную фабрику, за которой и начинался «Шанхай». Над ней стоял забористый махорочный запах, от которого першило в горле и свербило в носу. Чихнув пару раз, Вавилов вытер заслезившиеся глаза: — У меня батя самосад курил. Убойный! Он его самопалом называл и в подвале для крепости томил. Это чтоб свет не попадал… Так я его с пятнадцати лет смолил и ни разу не чихнул. А здесь точно сглазил кто. Как мимо пробегаю, дюжину раз чихну! Слабею, что ли? — Он закашлялся и прикрикнул на Алексея: — Давай живее! — Он вдруг прервался и прошептал: — Смотри, Анфиска! Дочка Никодима! Но Алексей уже и сам заметил двухколесную повозку с длинными оглоблями, которую тащил здоровенный жилистый китаец в низко надвинутой на глаза соломенной шляпе, синей рубахе из грубой далембы[61] и широких штанах, едва достающих ему до щиколоток. На ногах у китайца были веревочные сандалии с деревянными подошвами, которые звонко шлепали его по пяткам. Анфиса была вся в черном, даже шляпка — черная, с густой вуалью, закинутой на букетик желтых искусственных цветов на полях — единственно яркое пятно, но оно не украшало, а лишь сильнее подчеркивало и бледность щек, и длинный нос их владелицы. — Опять опий ездила курить, паршивка! — покачал головой Вавилов, провожая взглядом странного возницу и его застывшую, как изваяние, пассажирку. — Рикша — ее лакей. А говорят, еще и любовник. С нее станется. Спит со всем, что движется. И с рикшей своим желтопузым, и с садовником, а по зиме нашла себе девку. Та вся в черной коже ходила и с хлыстом. Немка, что ли, была. По-русски ни бельмеса. Рыжая, жилистая. По обличью мужик и мужик. По весне напилась и под лихача попала. После этого Анфиска себе рикшу и завела. А он ее приучил опий курить. — Ты прямо чудеса какие-то рассказываешь, — улыбнулся Алексей, — неужто Никодим Корнеич управы на нее не найдет? — Да про их баталии весь город знает! Никодим ревет, а она на него визжит так, что вся округа разбегается. Замужем она, была за владельцем канатной фабрики Коростылевым. Купец он был солидный, но в наших местах новый. Поэтому и не расчухал, что к чему. Наверняка думал: страшная, зато богатая. И в дальних поездках спокойнее будет, кто ж на такую крокодилу позарится, пока он в отлучке. Никодим даже не скрывал, что шибко радовался, когда Анфиску за него спихнул. Приданое приличное дал, чтобы скорее от любимой дочурки избавиться. Только, — Иван мелко захихикал и затряс головой, — ей что шло что ехало. Замужем ли, холостая — без разницы! Не успеет Корнила Матвеевич за порог ступить, как вокруг нее кавалеров — точно мух на коровьей лепешке. — Отчего у нее муж умер? — Утонул он прошлой зимой на Байкале. Вроде как сани под лед ушли. Пурга была сильная, не успели спасти. Анфиска после его смерти развернулась. Все мужнино состояние чуть ли не в одночасье в карты спустила, дом заложила и на папенькины хлеба вернулась. А у него с ней никакого ладу. Скандалят сто раз на дню. Никодим ног под собой от счастья не чуял, когда она свою половину отгородила. Опять стал ей жениха подыскивать. Но местных даже на богатое приданое не заманишь. Никто с этой оторвой связываться не хочет. — А что ж тогда она мне заявила, что по улицам не гуляет? Я чуть было ее не пожалел. Думал, это свирепый папенька ее взаперти держит по какой-то причине. — Удержишь ее, как же! — Иван сплюнул себе под ноги. — А по улице она и вправду не ходит, — он весело подмигнул Алексею, — да и зачем ей ходить, если собственный выезд имеется, — кивнул он в сторону удалившейся с их глаз парочки. Они миновали еще несколько столь же кривых и грязных улочек, и Иван показал Алексею на низкое здание с узкими окнами. Изнутри их закрывали бамбуковые жалюзи, а над крыльцом висел расписанный иероглифами грязно-розовый бумажный фонарь. — Вот отсюда Анфиска и ехала, — пояснил Иван, он вопросительно посмотрел на Алексея. — Давай в чайную зайдем, перекусим. В грязной чайной, в которой они заказали себе горячего соевого молока и зеленого чая с пампушками, народу было немного. В углу тщедушный китаец при помощи палочек расправлялся с лапшой, неподалеку двое оборванцев руками запихивали в рот серое месиво — вареную чумизу, сдабривая ее соевым соусом и запивая ханшином. Воняло чесноком, застоявшимся перегаром и горелым маслом, на котором жарились свиные ребрышки и уши, любимое лакомство местных обитателей. Алексей с интересом огляделся и поймал взгляд еще одного посетителя чайной, который сидел на корточках у самого порога, прикрывшись рваной дерюжкой, из-под которой торчала его голова с непременной сальной косицей и тощие, обтянутые выцветшей дабой колени. Заметив взгляд Алексея, он вскочил на ноги и, беспрестанно кланяясь и по-собачьи преданно заглядывая в глаза, защебетал по-воробьиному звонко и быстро: — Капитана, мала-мала чохи ю?[62]. — Ю, ю, — отозвался вместо Алексея Иван, — что надо? Китаец радостно затряс головой, а глазки-щелки совсем затерялись в складках морщинистой грязно-желтой кожи. — Поехали кабак, голый папа смотри… Папа ходи так-так, — вскидывая костлявые ноги, китаец припустил по кругу, растеряв при этом сандалии. Алексей вытаращил глаза. Вавилов, заметив его изумление, рассмеялся. — Какой к дьяволу «папа»? Букву «б» стервец не выговаривает! — Он грозно посмотрел на китайца и рявкнул: — Отвяжись, вражье семя! Алексей расхохотался. Иван вторил ему, вытирая выступившие на глазах слезы тыльной стороной ладони. Просмеявшись, он вытащил из кармана жилета часы, глянул на них и деловито произнес: — Побежали уже! Они вышли из чайной. Солнце спустилось к дальним горам, окрасив тайгу в разнообразные оттенки желтого цвета. Словно огромный ковш расплавленного золота плеснули и на старый пихтач, и на редкие кедровые куртины, выделявшиеся на фоне темного глухолесья светлой зеленью пышных крон. Они пошли быстрым шагом в гору. Затем повернули налево и остановились перед убогой лавчонкой, чье крыльцо ушло в землю от старости. Иван окинул ее внимательным взглядом и весело сказал: — Вот сюда нам и надо!.. И они спустились в ее глубины.
Глава 4
Черная, как мантия фокусника, ночь накрыла Североеланск. Звезды, будто подобранные на заказ, крупные и яркие, мерцали и перемигивались между собой, в грош не ставя своих соперников — городские фонари, извечно тусклые и чадившие газом. Иногда одна, а то другая звездочка вдруг срывались с места, устремлялись к земле и, прочертив огненный след, вспыхивали в последний раз и гасли, после чего небо казалось еще темнее, глубже и таинственнее. Городские шумы постепенно стихли, парк опустел, и лишь неподалеку от Зеленого театра слышны были звуки шаркающей по дорожкам метлы дворника, и его сердитое бурчание, и тяжелые вздохи. Вечером в театре был аншлаг — давали премьеру новой оперетты, затем пили шампанское за приму Елену Барчевскую, за ее изумительный голос и красоту. И конечно же, прорва пустых, частью разбитых бутылок от шампанского «Аи», которые заполонили все подходы к эстраде театра, хорошего настроения дворнику не прибавила. Вскоре вся труппа в сопровождении поклонников Барчевской загрузилась в экипажи и отправилась кутить в кабинеты на Миллионной улице. До полуночи оставалось чуть меньше часа, когда к парку подъехала пролетка, из которой выбралась едва стоящая на ногах парочка: высокий кавалер, по виду смахивающий на чиновника средней руки, и его дама — вертлявая девица в вызывающе ярком платье со множеством рюшей на груди и в соломенной шляпке. Дворник проводил их мрачным взглядом. Дама, повиснув на локте своего кавалера, громко и заливисто хохотала, а он, склонившись к ней, изредка бросал короткие фразы, отчего дама и вовсе заходилась в смехе и еще теснее прижималась к его плечу. Углубившись в темную аллею, парочка совсем уж по-бесстыжему обнялась, а кавалер, склонившись к даме, отгородился от посторонних взглядов шляпой. Заметив сей галантный маневр, дворник сплюнул и направился в противоположную от поздних визитеров сторону. Парочка тем временем миновала фонтан и свернула на глухую, упиравшуюся в забор аллею. Свет звезд сюда не добирался, теряясь в густых кронах тополей. Дама уже не хохотала во весь голос, лишь иногда тихо взвизгивала и что-то торопливо шептала, на что кавалер ее отвечал не менее быстро и частью взволнованно. Ближе к полуночи на главную аллею парка въехала черная, блестевшая свежим лаком карета. Из нее с трудом вылез мужчина на костылях и, поминутно чертыхаясь, заковылял к фонтану… Через некоторое время он вернулся к экипажу… Дворник проводил карету взглядом, засмолил цигарку и, подхватив под мышку метлу и совок на длинной ручке, направился к летней читальне. Устроившись на одной из соседних с ней скамеек, он вытащил из-за пазухи початую бутылку мадеры, которую обнаружил на сцене Зеленого театра. Пить пришлось из горлышка, но подобное неудобство дворника не смутило. Минут через десять он принялся насвистывать «Камаринскую» и даже притопывать и прихлопывать в такт изрядно повеселевшим мыслям. Прошло еще некоторое время. Угас шепоток на укромной аллее. Откинувшись головой на спинку скамьи, умолк дворник… И только ленивый брех собак да жестяной шелест тополиной листвы иногда прерывали тишину и покой августовской ночи. От реки наползала зябкая сырость, пахло водорослями и лягушками, а с запада накатились вдруг рваной пеленой тучи, и заморосил мелкий дождь. Дворник чертыхнулся и залез под скамью, где вскоре и захрапел, примостив под голову крепкий кулак. Но дождик, так и не пробившись сквозь кроны тополей, прекратился так же неожиданно, как и начался. И, судя по тому, что кавалер с дамой не покинули своего убежища, дождя они даже не заметили… Где-то вдалеке несколько раз быстро процокали копыта, вероятно, разъезжались последние гости ресторана «Бела-Вю», который находился в двух кварталах от парка. Собачонка непонятной породы выскочила из кустов, шумно почесала задней лапой за ухом и припустила рысцой по аллее. Добежав до спящего дворника, она некоторое время покрутилась возле него, обнюхала пустую бутылку и шарахнулась в сторону, когда та звонко ударилась о камень и покатилась. Собачонка деловито шмыгнула в кусты и через пару минут объявилась уже у фонтана. Доли секунды она сновала у его подножия… И вдруг громкий хлопок, а следом оглушительный взрыв слились в одно с истошным собачьим визгом. Собачонка сиганула в кусты. А над фонтаном взметнулись вверх один за другим четыре огненных столба и рассыпались с треском и шипением на множество ярчайших звезд и звездочек, расцветив небо великолепным фейерверком. Из-под скамьи выбрался очумевший дворник и, схватив лопату наперевес, бросился к фонтану. Из кустов выскочила дама. Высоко подхватив юбки, так, что стали видны длинные голенастые ноги без чулок, она рванула следом, на два корпуса обошла дворника и остановилась напротив груды кирпичей. Их незадолго до наступления сумерек привезли и сгрузили с телеги два мрачных мужика в грязных армяках. Чаша фонтана явно нуждалась в ремонте. Мужики обошли ее несколько раз и попинали ногами, проверяя на прочность старую кладку. Она не поддалась, но отвалились несколько кусков штукатурки. Мужики задумчиво покачали головами и уехали. Но даму интересовала как раз куча кирпичей. Именно оттуда взлетели в небо столбы огня, оставив после себя сильный запах пороха: кисловатый и едкий. — Ну, елки точеные, зеленая тайга! — выкрикнула в сердцах дама неожиданно мужским голосом и с досадой посмотрела на подбежавшего дворника. — Вот же сучья порода! Такой спектакль нам провалила! — Она оглянулась на кусты. — Что у тебя? — Сбежала, шельма! — Кавалер вынырнул из зарослей, отряхнул колени от прилипшего к ним мелкого мусора, сорвал с рукава колючую гроздь репейника и удрученно покачал головой. — Все насмарку! Дворник подошел к фонтану, пошарил у его основания, достал сверток, завернутый в темную тряпицу, и передал его кавалеру. — Забирай, теперь это без надобности. Дама неприлично выругалась, задрала юбки еще выше и, нисколько не тушуясь, потянула свой наряд через голову, явив свету мужскую исподнюю рубаху и закатанные выше колен брюки. И голосом Вавилова угрюмо произнесла: — Начальство на подходе… Кавалер и дворник дружно оглянулись. От ворот парка стремительно приближался Тартищев. Бежал он молча, но троица у фонтана вдруг нервно переглянулась, и бывшая дама обреченно пробормотала: — Определенно полный завал!— Может, вам в актеры податься? — ехидно справился Тартищев. И это были первые приличные слова, которые он произнес за те полтора часа, что миновали с момента взрыва петард. — Ишь как складно получилось, Дездемоны, мать вашу… — Начальство вновь перешло на непечатный лексикон. Алексей посмотрел на Вавилова и вдруг вообразил его белокурой красавицей, а Тартищева разъяренным мавром. И так ярко это себе представил, что даже закрыл глаза, чтобы не рассмеяться. Его приятель с размазанным по лицу гримом и прячущей усы полоской пластыря над губой сидел, понурив голову, и Даже не пытался возражать Тартищеву, хотя, по правде, вовсе не был виноват. Кто ж мог предвидеть, что весь их план взлетит в воздух вместе с китайским фейерверком из-за блохастой собачонки, в чью пустую голову взбрело вдруг пробежаться по ночному парку? — Ладно, — вдруг вполне спокойно сказал Федор Михайлович и хлопнул ладонью по столу, словно поставил точку в конце неприятного всем разговора. — Криками и бранью здесь не поможешь! Давайте решать, что дальше делать? Ведь жулики наверняка поняли, что им ловушку готовили. — Да уж! — произнес тоскливо Вавилов и удрученно покачал головой. — Ведь каждый шаг просчитали, все как по нотам расписали… — Прекрати сопли пускать! — прикрикнул на него Тартищев и неожиданно миролюбиво добавил: — План твой, Иван, и вправду был замечательный, но глупые случайности порой губят великие дела. Вавилов поднял голову. — Купцу сообщили, что ничего не получилось? — Сообщили, — скривился Тартищев. — Разгневался шибко Никодим Корнеевич. Он ведь ждал, что к утру мы всех жуликов переловим. — «Амур» уже грузится и вечером в Тесинск уходит, — подал голос Корнеев, так и не снявший фартук и бляху дворника. — Как бы чего не вышло… — Я не думаю, что кто-то осмелится напасть на пароход у причала. Я еще с вечера договорился с исправником, что он даст команду речной полиции выставить караулы у сходен и на самом пароходе, — пояснил Тартищев. — Надо убедить Кретова, чтобы усилил охрану парохода на время плавания. За трое суток, что «Амур» будет добираться до Тесинска, всякое может случиться, — сказал Вавилов и посмотрел на Алексея. — Как ты считаешь, жулики успеют что-нибудь предпринять? Тот пожал плечами. — Как можно рассуждать о планах преступников, если мы абсолютно ничего о них не знаем? Возможно, они гораздо хитрее и осторожнее, чем мы о них думаем. Нам слишком хотелось, чтобы они появились сегодня, вот они и появились, и вывели нас на чистую воду. — Ты думаешь? — произнес растерянно Вавилов. — Ты думаешь, собака была неспроста? — Я ничего не утверждаю! — Алексей снова пожал плечами и снял с сюртука сухую травинку. — Возможно, она просто охотилась на сусликов или вспомнила про кость, которую когда-то закопала у фонтана. — Прямо-таки она и вспомнила, — проговорил с досадой Корнеев, — вам случайно не кажется, что собачонка натаскана на запах купца? Не зря ж ему велели самолично принести деньги и заложить их в тайник. — Вполне резонно, — согласился Тартищев, — но почему ж тогда она сперва к тебе подбежала, а не к фонтану? Корнеев показал в улыбке крупные белые зубы: — Да не ко мне она подбежала, а к бутылке. Мне ее как раз сам Кретов и дал, когда мы с Потехиным ему объясняли, как себя вести у фонтана, чтобы веревку случайно не задеть. Он молодцом себя повел, все точно, как мы его учили, исполнил. Со стороны я даже не заметил, что на самом деле он ничего в тайник не заложил… — Вы что ж, вино у него пили? — нахмурился Тартищев. — Да нет, он пустую дал. Я в нее крепкого чаю налил под цвет мадеры. — Ерунда все это, — махнул рукой Вавилов, — ты небось так ее залапал, что весь запах купца перебил. Но допустим, что собаку все-таки натаскали на запах Кретова, тогда выходит, что это сделал кто-то из его близких? — Из близких, друзей, врагов, соседей, приказчиков, сторожей и еще бездны народа, кто с Кретовым более-менее близко общается! — махнул рукой Тартищев. — Проще пареной репы украсть сапог или штиблеты купца, даже не украсть, а взять на время, на ночь, к примеру, дать умной собаке хорошенько обнюхать, и она непременно найдет любую вещь с подобным запахом. Вавилов крякнул и провел ладонью по лицу, еще больше размазав по щекам грим, но не обратил на это ровно никакого внимания. Пятна румян ярко выделялись на покрытом белилами лице, глаза лихорадочно блестели. Тартищев окинул его взглядом и приказал: — Все, расходимся по домам! В десять утра общий сбор! Отоспитесь, и на свежую голову обсудим, что нам дальше делать. Через четверть часа они вышли на улицу. Занимался невзрачный рассвет. Город заволокло туманом. И не успели сыщики сделать первый десяток шагов до поджидавшего их экипажа, как разорвали тишину далекие выстрелы. Стреляли со стороны реки и несколько раз подряд. — «Амур»? Они напали на «Амур»! — выкрикнул Иван и рванул с губы кусок пластыря. Рванул сгоряча и, зашипев от боли, яростно выругался — часть усов осталась на пластыре. — Не гони коней! — одернул его Тартищев и прислушался. Выстрелы не повторились. Но через некоторое время навстречу экипажу, в котором Тартищев и его агенты поспешили к пристани, выехал верховой — рослый унтер-офицер в форме речной полиции. Завидев Тартищева, он спешился и взял под козырек. — Здравия желаю, ваше высокоблагородие! — рявкнул он во весь голос. — Велено вам передать, что совершено вооруженное нападение на пароход «Амур». Никто не пострадал, только злоумышленникам удалось облить часть груза керосином и поджечь. — Он кивнул головой в сторону, откуда раздавались выстрелы. — Пожар, правда, успели потушить, но самое главное в этом пакете. — Он вытащил из кармана измятый конверт и протянул его Тартищеву. — Никодим Корнеевич велели вам лично передать. — Он, что ж, на пароходе? — На пароходе, на пароходе, — согласно закивал головой унтер-офицер. — Говорят, он сразу же после взрыва в парке на «Амур» приехал со всей своей охраной. Тартищев хмыкнул, достал из конверта листок бумаги и прочитал несколько корявых строк, выведенных рукой не слишком привыкшего к писанине человека. — Ну вот, — сказал он с досадой и посмотрел на агентов. — Никодим Корнеевич сообщает, что во время драки с разбойниками одному из его сторожей удалось сорвать маску с предводителя. Сторож точно не утверждает, но говорит, что разбойник сильно смахивает на младшего Кретова — Михаила. — Еще не легче, — вздохнул Вавилов и поинтересовался: — Они его схватили? — Предводителя? — уточнил Тартищев. — Нет, не схватили. — И вновь заглянул в бумагу. — Ловкий, негодяй, оказался. Перемахнул через борт — и был таков! Внизу его лодка поджидала .. — Михаил? — удивился Алексей. — Разве он в городе? — В том-то и дело! — вздохнул Тартищев. — Наш пострел везде поспел, только я думал, что он с актрисами кутит, а оно видишь как получилось. — Он снова вздохнул и приказал кучеру: — Давай на пристань, да поживее!
Глава 5
Длинный белый пароход, шумно ворочая колесами и оставляя после себя черный шлейф дыма, миновал Шалун-камень, за которым река делала крутой поворот, а Североеланск скрывался из виду. Отвесные каменистые сопки, поросшие глухим еловым лесом, нависли над рекой, отчего вода потемнела и сразу же ощутимо похолодало. Над верхней палубой летали цыганские песни, звучали веселый смех и звон бокалов. Там еще до отправления парохода вынесли из ресторана и расставили несколько столиков под пестрыми зонтиками. За ними устроилась шумная компания — гости и друзья Михаила Кретова, следовавшие с ним до Тесинска. В этот вечер всем было ведено появиться в азиатских одеждах, назавтра ожидался африканский день, а послезавтра — в последнюю перед завершением путешествия ночь — готовился бал-маскарад, где каждому дозволялось появиться в том, в чем его душа пожелает. Правда, все эти развлечения касались только пассажиров первого класса. Те, кто ехал вторым и третьим, были предоставлены самим себе и лишены хозяйского внимания. И слава богу — слишком уж это внимание смахивало на самодурство. Михаил Кретов щедро поил и кормил своих приятелей и гостей, но взамен требовал полнейшего повиновения и исполнения всех своих прихотей. Встретиться с Михаилом Алексею не довелось. Тартищев решил, что до поры до времени Кретову-младшему не стоит знать, что его персона заинтересовала полицию. Поэтому, отправляясь в Тесинск на пароходе «Амур», Алексей поставил себе цель не лезть на рожон и держаться подальше от шумной компании и ее забав, то есть вести себя так, как подобает скромному горному инженеру, следующему по делам на железоделательный завод. Поднимаясь на пароход по деревянным сходням, он услышал за спиной непонятный гвалт, оглянулся и увидел несколько экипажей с откинутыми, несмотря на мелкий дождь, верхами. Весело галдящая толпа цыган в разноцветных костюмах, с бубнами, гитарами и скрипками под мышками вывалила из них на набережную. — Ну опять веселье будет! — подмигнул своему напарнику матрос, проверяющий билеты. — Как бы только кого не пришлось из реки вылавливать. Помнишь, как в прошлый раз? Матросы весело загоготали. Цыгане, приплясывая и горланя, приблизились к сходням, и в это время на набережной показалась вишневая с золотыми вензелями карета. Цыгане расступились, а карета подкатила почти к самому краю причала, и из нее вышел крепкий темноволосый человек, в цилиндре и мягких сапогах. Длинный сюртук его был распахнут, из-под него виднелась кумачовая косоворотка, подпоясанная шелковым кушаком с кистями. В руках он держал трость, которую по спирали обвивал золотой узор в виде причудливых, удерживающих друг друга за хвост змеек. — Хозяин! — враз выдохнули матросы. Подтянувшись и выгнув грудь колесом, они приняли молодцеватый вид, точь-в-точь как у человека на набережной. Помахивая тростью, тот слегка вразвалочку прошелся вдоль причала, затем Оглянулся и оглушительно свистнул. Из открытых дверей кареты скользнула огромная полосатая кошка, в два прыжка догнала хозяина и принялась тереться головой о его колени. Мужчина ласково потрепал ее за шею, подошел к сходням, взялся за веревочные поручни и весело выкрикнул: — Яшка, песню! — и, ухватив тигрицу за ошейник, быстро взбежал на пароход. Цыгане грянули что-то разудалое и, сопровождая пение ударами бубнов и звуками скрипок, поднялись следом и скрылись на нижней палубе в каютах третьего класса… Алексей прошел на среднюю палубу. Каюта у него была на двоих, но он откупил ее полностью, справедливо полагая, что чем меньше пассажиры парохода будут знать о его личной жизни, тем легче будет выполнить задание, которое поручил ему Тартищев…— Но у него полнейшее алиби, — сказал устало Тартищев и отхлебнул остывший чай из стакана в серебряном подстаканнике. — Всю ночь они кутили в Кавказских кабинетах, ели шашлыки и пили кахетинское, да еще купали певиц в шампанском. Владелица русского хора это подтвердила. Она сама отвозила барышень на ужин по заказу вашего брата, Никодим Корнеевич. Ко всему прочему, в пятом часу утра, за полчаса до нападения на пароход, в одном из кабинетов случилась драка между близким приятелем вашего брата Драповым и актером Ферапонтовым. Михаил лично их разнимал, при этом многие из гуляющих присутствовали и утверждают, что после примирения он в компании тех же Драпова и Ферапонтова вернулся к себе в кабинет. Там его дожидались две певицы, с которыми они затянули «На Муромской дорожке», а через полчаса Михаил заказал в ресторане омаров и затолкал одного из них за шиворот Глафире Зазнобовой, — Тартищев прищурился и сверился с записями на листе белой бумаги, — да, затолкал ей за шиворот… Ваш брат сильно рассердился, когда Зазнобова отказалась петь перед его гостями в неглиже… — Он поднял глаза на Никодима Кретова, восседавшего перед ним в одном из кресел пароходной кают-компании. — Вот полный расклад похождений вашего младшего братца в ночь нападения на пароход «Амур». — Получается, что сторож ошибся? — Кретов смерил Федора Михайловича мрачным взглядом. — Выходит, ошибся, — подтвердил Тартищев и вздохнул. — Утро только занималось, туман, суматоха… — Если б не туман, они бы черта с два к «Амуру» сунулись! — Кретов сжал кулаки так, что побелели костяшки пальцев, и опустил их на колени. — Подплыли на лодке из-за острова и на пароход взобрались по якорной цепи… — Он крякнул от досады. — Мои орлы растерялись только потому, что двое из них были в полицейской форме… Иначе пристрелили бы на месте. — От чего ушли, к тому и приехали, — произнес удрученно Иван, успевший избавиться от грима и переодеться. Темные круги под глазами и посеревшее лицо выдавали его с головой: несмотря на приказ Тартищева ехать домой и отоспаться как следует, Иван полдня мотался по городу, пока не собрал воедино доказательства непричастности Михаила Кретова к нападению на пароход. Хотя с большим удовольствием сделал бы обратное: его усердие привело к тому, что вновь вопросов оказалось больше, чем ответов. И Тартищев понимал, что дело зашло слишком далеко за рамки внутрисемейных раздоров и склок. Вечером следующего дня Тартищев пригласил в свой кабинет на Тобольской Алексея и Ивана. Почти шесть часов провели они, обсуждая план действий, которые помогли бы обнаружить неизвестных злоумышленников, досаждающих Никодиму Кретову. Полицмейстер отвел на все про все месяц сроку. Прежде он не был так суров, но взрыв петард в парке пожарного общества вызвал такой поток злословия и насмешек в адрес полиции, что Батьянов не выдержал, накричал на Тартищева и велел ему ежедневно докладывать о ходе дознания. Сам Никодим Кретов публично пообещал вручить золотые часы тому из полицейских чинов, кто особо отличится при поимке предводителя разбойников, но прошло уже два дня, а сыщики не продвинулись даже на вершок в разгадке преступлений. И тогда родился тот самый план, благодаря которому Алексей вновь натянул на себя сюртук горного инженера с желтыми латунными пуговицами и малиновыми петлицами и отправился на юг Североеланской губернии, чтобы на месте разобраться, откуда растут ноги тех происшествий, из-за которых потеряли покой и сон все чины сыскной полиции от младшего агента Алексея Полякова до ее начальника — Федора Михайловича Тартищева.
Алексей добросовестно сутки не выходил из своей каюты: отсыпался, читал и вновь отсыпался. Обеды ему приносили из ресторана. Официант, веснушчатый и долговязый, оказался на редкость словоохотливым и, расставляя на столике доставленные им блюда или убирая грязные приборы, рассказывал о событиях, происходящих на верхней палубе. Там чуть ли не до утра играл оркестр ложечников и балалаечников, лились удалые цыганские песни, а лихой перестук каблуков с подковами частенько сменяли пьяные выкрики: «Пей до дна! Пей до дна!»… Но в первую ночь на пароходе Алексей долго не мог заснуть, и не оттого, что мешал шум и гам, душу его растревожил приятный мужской голос, который с невыразимой болью выводил в разлившуюся над рекой ночную тишину:
Я не ведаю, не знаю, Где найду, где потеряю, Жизнь — сплошная маята, Все на свете — суета. Любовь изменит, будет больно, Закричишь во сне: довольно! Проснешься, вспомнишь, маята, Усмехнешься: суета! -
в этом месте певец сделал паузу, а публика тут же начала бить в ладоши и стучать ногами, повторяя, как заклинание:
Проснешься, вспомнишь, маята, Усмехнешься: суета!
А певец продолжал петь, и опять ему хлопали, кричали «Бис!» и «Браво!», а следом вступал цыганский хор, за ним ложечники, и все по старому кругу, только песню эту певец пел единственный раз за ночь, других в его исполнении Алексей не слышал… Первую ночь пароход двигался медленно, осторожно, словно на ощупь, то и дело посвистывая гудком. К августу река сильно мелела. И хотя вовсю уже шли дожди, а дальние горы посеребрил первый снег, капитан боялся посадить пароход на мель и вечером второго дня причалил его к длинному острову, заросшему черемухой и огромными, в два обхвата, березами. С парохода спустили на довольно крутой берег сходни, и пассажиры устремились на поляну. Низкое солнце окрасило все в золотистые тона, зачернив тени и приглушив цвета. Дамы, подобрав юбки, бродили по траве, переговариваясь и пересмеиваясь с кавалерами, а те, окружив черемуху, срывали с веток тяжелые кисти с матово-черными ягодами и отправляли их в рот. Но одна беда — комары оказались здесь злющими, кусали беспощадно и всех без разбора. Через полчаса раздосадованная публика вынуждена была спасаться бегством, и остров опустел. Но сходни не убрали, и Алексей решил сойти на берег. Отмахиваясь от комаров березовой веткой, он пересек остров, постоял некоторое время на противоположном берегу… Напротив острова возвышалась гора, поросшая редким лесом с проплешинами старых гарей, затянутых малинником. Три причудливых останца на ее вершине, освещенные лучами заходящего солнца, отбрасывали на лес длинные черные тени, и Алексею показалось, что это скрюченная трехпалая рука тянется к реке, словно чудище из детской сказки хочет зачерпнуть воды и напиться. Темные воды бились о скальные отвесы горы, свиваясь в тугие жгуты и порождая высокие волны с крутыми гребнями, которые, завихрясь в каком-то немыслимом танце, ныряли под утес, нависавший широким выступом над черной пучиной омута. Поток мчался с невероятной скоростью, и Алексей понял, почему капитан не решился провести пароход в этом месте, хотя здесь, судя по всему, было значительно глубже. Пароход двигался против течения, и вряд ли его машины смогли бы справиться со столь мощной противодействующей силой. — Дикий омут, — раздался за его спиной мужской голос, — Дикий омут. Алексей оглянулся. Пожилой человек в измятой шляпе и сером чесучовом костюме вглядывался сквозь подзорную трубу в противоположный берег. Опустив трубу, он улыбнулся Алексею и протянул ему руку: — Сергеев Владимир Константинович. Учитель истории тесинской мужской гимназии. Возвращаюсь в родные пенаты после летних каникул. — Он кивнул на водный поток. — Силища, а? Сколько людей здесь сгинуло, не счесть! — Он с интересом окинул Алексея взглядом: — К месту службы добираетесь? — Добираюсь, — улыбнулся Алексей. — Разрешите представиться. Подпоручик корпуса горных инженеров Полетаев Илья Николаевич. Следую на Тесинский железоделательный завод. — Похвально, весьма похвально, — покачал одобрительно головой Сергеев. — Рудное дело у нас в уезде ведется по старинке, все больше кайлом да лопатой машут, а ведь пора уже умные машины завозить, чтобы каторжный труд уничтожить А для этого потребуются не только деньги, но и знания таких молодых людей, как вы, Илья Николаевич. — К сожалению, я еду в Тесинск по печальным делам. Неделю назад на заводе вспыхнули волнения. Мы получили петицию доменных рабочих, в которой они жалуются на необоснованные увольнения, маленькое жалованье и притеснения, которые чинят мастера. Учитель достал из кармана очешник, надел очки, сквозь них посмотрел на Алексея и печально вздохнул: — Да, тяжелая вам миссия предстоит. Начальник завода — немец, фон Тригер. Человек жесткий, деспотичный, но тем не менее порядок на заводе изумительный. Волнений сроду не наблюдалось, а тут, видно, смутьян какой объявился. Воду мутит… — Так вы считаете, что претензии необоснованны? — изумился Алексей. — Почему же, дыма без огня не бывает. — Сергеев взял Алексея за локоть и развернул его в сторону парохода, чьи высокие трубы, увенчанные едва заметным дымком, виднелись из-за деревьев. Там опять гремела музыка, смеялись женщины, а эхо удваивало, утраивало эти звуки, они дробились о скалы и рассыпались, как горох, над притихшей рекой… — Давайте возвращаться на пароход, а то скоро стемнеет. — Сергеев оглянулся на скалу, увенчанную останцами, И перекрестился. Алексей с изумлением уставился на него, а учитель улыбнулся, снял очки и затолкал их в нагрудный карман. — Пойдемте, пойдемте, Илья Николаевич, а по дороге я расскажу вам и об этой скале, и об омуте, но сначала давайте свернем во-о-он к тем березам, — кивнул он вправо на два огромных дерева, растущих, казалось, из одного корня. Они подошли ближе, и Алексей увидел, что все нижние ветви одной из берез увешаны разноцветными ленточками — белыми, синими, красными . — Это священная для местных жителей черная береза. — Учитель погладил ствол ладонью. — Смотрите, Илья Николаевич, кора у нее гораздо темнее, чем у соседки. Это достаточно редкое явление, поэтому тесинские татары, их еще хакасами называют, или хагасами, почитают ее, украшают ленточками — челомами. Каждая ленточка — чье-то загаданное желание. Но чаще их завязывают, чтобы умиротворить злых духов или в благодарность добрым за то, что спасли или помогли в чем-нибудь. К примеру, благополучно миновать Дикий омут… — Сергеев вынул из кармана носовой платок, оторвал край и привязал ленточку на ветку. Затем весело улыбнулся Алексею и пояснил: — На удачу. Думаю, лишним не будет. Хотя это и языческий обычай, но определенно в нем что-то есть. Алексей молча достал из кармана платок. Сергеев проследил взглядом, как его новый знакомый совершает древний обряд, затем сорвал две березовые веточки — одну себе, другую подал Алексею. — Поставьте у себя в каюте, чтобы злые духи не водились, а лучше сухого чабреца поджечь, его дым любую нечисть выгонит. — Он взял Алексея за руку и провел между березами. Они остановились на берегу. На верхней палубе парохода вовсю гуляла веселая компания, но на палубах второго и третьего класса тоже виднелись люди — группами и в одиночку. Они стояли, облокотившись на перила, тихо переговаривались, смеялись и наслаждались неожиданно теплым вечером. Они ступили на сходни, и вдруг сверху послышался мужской голос: — Владимир Константинович! Вы что ж у меня в гостях не появляетесь? Али чем вас обидел? Алексей поднял голову. С верхней палубы на них смотрел самый настоящий африканец. Мощный торс и лицо отсвечивали черным рояльным лаком, на фоне которого особенно ярко выделялись белки глаз и ярко-красные губы. Африканец стоял рядом с капитанской рубкой, картинно подбоченясь. На бедрах — шкура ягуара с переброшенной через плечо когтистой лапой, во всклокоченных волосах — разноцветные перья, на шее — бусы из морских раковин, в ушах и носу — роговые кольца. В правой руке он сжимал настоящее копье из черного дерева, украшенное хвостами неизвестных животных, а другой призывно махал Сергееву и кричал на чистейшем русском языке: — Вот уж уважьте, Владимир Константинович! Выпейте чарочку на пару с непутевым Мишкой Кретовым! — Не надо так громко, Миша, — покачал головой учитель, — я все понял и сейчас поднимусь к вам на палубу. Негр тем временем переключил свое внимание на Алексея: — А это кто с вами, Владимир Константинович? Почему не знаю? — Подпоручик корпуса горных инженеров Илья Николаевич Полетаев, — представился Алексей второй раз за вечер и сделал вид, что щелкнул каблуками. — Ишь ты, подпоручик… — весьма ехидно прокомментировал сверху негр и уже другим тоном приказал: — А ну-ка оба ко мне на палубу! Живо!
Глава 6
— Экий ты, Миша, черный да блестящий, — засмеялся Владимир Константинович, — того гляди свой парадный фрак о тебя измажу. — Ничего, — рассмеялся в ответ негр и обнял учителя, оставив на его сюртуке жирные черные следы — пятна гуталина. — Новый справим! Владимир Константинович отстранился от него, покачал головой. — Все хулиганишь? — Хулиганю, — преувеличенно тяжело вздохнул негр. — Планида у меня такая — жизнь весело прожить! — Он оглянулся на Алексея. — А ты что стоишь, как неродной? Вон сколько мест свободных, — кивнул он на столики. — Выбирай любое, а Федька тебе сейчас выпить поднесет и закусить как следует. Сегодня у нас баранина на вертеле и осетры… — Спасибо, я не пью. — Алексей, зная о непредсказуемости поступков Кретова-младшего, постарался отказаться самым вежливым образом, на который был сейчас способен, но, кажется, переусердствовал. Отказов здесь не признавали. Кретов отошел от Сергеева, крадучись, словно кошка, сделал несколько шагов в сторону Алексея и остановился напротив. Они были одного роста, но Алексею показалось, что над ним вдруг нависла черная скала с выпученными от бешенства глазами. — Ты кто такой, чтоб от моего предложения отказываться? — выкрикнула «скала» голосом Михаила Кретова. — Ты что ж себе позволяешь? — Я не пью, — произнес Алексей твердо и посмотрел в глаза Кретову. — Я могу себе это позволить! — Здесь только я позволяю и приказываю! — рявкнул Кретов и, повернувшись, окликнул коренастого, с опухшей физиономией субъекта, в табачного цвета жилете и таких же панталонах с болтающимися штрипками: — Давай, Федька, испробуй, сколько подпоручик водки сумеет вылущить! Федька (а Алексей знал по описаниям, что это и есть Драпов, первейший приятель Кретова, но и объект всех пинков и затрещин, на которые не скупился молодой баламут в моменты гнева) подошел к Алексею и окинул его внимательным взглядом. — Д-а-а, — протянул он с сомнением в голосе, — личность эта, — ткнул он пальцем в Алексея, — конечно ж, не ахтильная! — Он обошел вокруг него, оглядывая с ног до головы, и даже попытался ухватить Алексея за рукав, но тот руку отдернул. Федор этого словно не заметил, лишь покачал головой неодобрительно и задумчиво молвил, не сводя взгляда с лица Алексея: — Жилист, это хорошо, но крепости особой не чувствую. Думаю, слаб он для пития. Тощий больно! Сначала откормить его надобно как следует. А то на ногу он, может, и крепок, а на голову, право слово, слабоват, отвислости на лице не имеется… Кретов смачно хлопнул его по плечу и захохотал: — А ну-ка, Федька, конкурируй, брат! Уважь! Не давай в обиду! — И, ухватив Алексея за отворот мундира, притянул к себе: — Смотри, перепьешь моего приятеля — награжу, не перепьешь — не обессудь! — Я не собираюсь пить ни с Федькой, ни с вами, — опять крайне вежливо произнес Алексей, но почувствовал, что кровь приливает к лицу, первый признак ярости, в порыве которой он мог совершить поступки, которые ему как агенту сыскной полиции чести бы не придали. — Ишь ты, — Кретов на мгновение опешил, — какой неуступчивый! — и крикнул Драпову: — Подвергнуть его взысканию, на первый раз со снисхождением! Федор и еще один изрядно помятый гость купца, судя по внушительному, начинающему желтеть синяку под глазом, тот самый актер Ферапонтов, с которым Драпов подрался в ночь нападения на пароход, наполнили водкой две огромные бокалообразные рюмки и направились к Алексею. Тот заблаговременно сделал шаг назад и отступил к пароходной рубке, из которой наблюдали за происходящими на палубе событиями капитан и рулевой. Кретов понял его маневр и весело выкрикнул: — Степка, Тришка, хватай его за руки, чтобы не сбег! Непонятно откуда из-за спины Алексея выросли вдруг два низкорослых узкоглазых человека, ухватили его за руки и плечи, а когда он попытался сбросить их, повисли на нем всей своей тяжестью. Кретов принял из рук Драпова бокал, оттянул сорочку Алексея за воротник и вылил ему за пазуху водку, следом столь же хладнокровно опорожнил вторую рюмку. Затем отступил на шаг, окинул довольным взглядом дело рук своих и провел тыльной стороной ладони по губам Алексею: — А это тебе закусить, подпоручик! Дальнейшее Алексей помнил слабо. Кажется, завизжали и от страха забились в рулевую рубку дамы, которых он перед этим видел степенно разгуливающими по острову. Капитан от неожиданности дернул за ручку гудка, в воздух с оглушительным свистом рванул столб пара… Что делали другие пассажиры и гости хозяина в это время — неведомо, но дикие вопли, прерывистые пароходные гудки и грохот разбрасываемых во все стороны столов и стульев вперемешку с посудой и бутылками подняли с деревьев острова несметные стаи ворон, которые носились теперь над пароходом, внося своими криками еще большую сумятицу и переполох в творящийся на верхней палубе бедлам. Некоторые из пассажиров второго и третьего класса, прихватив немудреные пожитки, выскочили на берег, тем самым усугубив панику и беспорядок, но зато им удалось наблюдать заключительный акт представления, развернувшегося на пароходе. Рослый молодой человек в расстегнутом мундире и в вылезшей из панталон мокрой сорочке отшвырнул от себя слуг и пронесся тараном сквозь толпу гостей, за чьи спины благоразумно отступил Кретов, заметив, как перекосилось вдруг от ярости лицо подпоручика и как отлетели к перилам его телохранители Степка и Тришка. Кретов попробовал выставить перед собой копье, но Алексей вырвал его и отбросил назад, угодив в стекло рубки. Копье просвистело над головой капитана и вонзилось в противоположную стену, отчего дамы завизжали и вовсе отчаянно. А две из них без чувств повисли на капитане и на матросе-рулевом, напрочь забывшем о своих обязанностях. Кретов метнулся на нос парохода, ухватился за ограждение. Дальше была только вода. Вернее, не менее трех-четырех саженей до ее поверхности. — Стой, дурак! Хуже будет! — Он выставил перед собой ладони, но Алексей, пригнувшись, слегка отклонился в сторону, ухватил Михаила за шкуру, прикрывавшую его бедра, перекинул через себя и, не дав опомниться, тут же рванул вверх и, крутанув в воздухе, выбросил за борт… Зрители, взволнованно гомонящие возле рубки, одновременно вскрикнули и сдавленно выдохнули: «А-ах!» — и метнулись на нос. Алексей протиснулся сквозь галдящую и отскакивающую от него толпу и подошел к Владимиру Константиновичу, который окинул его взглядом и неожиданно спокойно произнес: — Идите, Илья Николаевич, переоденьтесь и умойтесь. Пока Михаила поднимут из воды и приведут в чувство, много времени пройдет. Объяснений не избежать, поэтому вам нужно выглядеть достойно. Алексей спустился в каюту, переоделся, с трудом оттирая руки и лицо от пятен гуталина, умылся, затем с отвращением посмотрел на изгаженный мундир и сорочку, источавшую водочный запах, и вновь вернулся на верхнюю палубу. Михаил, закутанный в тяжелый персидский халат, восседал, скрестив ноги, среди красно-желтых подушек на низком широком диване под столь же пестрым балдахином, который поддерживали чернокожие кариатиды. В пылу схватки Алексей балдахин не заметил, лишь промелькнуло перед глазами что-то яркое и по-восточному пестрое… Тигрица лежала рядом с хозяином. Крупная голова покоилась на его коленях, а круглые желтые глаза лениво жмурились. Иногда она столь же лениво зевала, открывая ярко-розовую пасть с мощными клыками. При появлении Алексея кошачьи глаза открылись и уставились на него пристальным, немигающим взглядом. Столы и стулья уже водворили на место, но официанты, то и дело косясь на Кретова, сновали по палубе, подбирая посуду, бутылки, сметая в совки осколки и остатки обильной трапезы, растоптанной и размазанной по палубе. Цыгане, не по обычаю молчаливые и растерянные, сгрудились слева от балдахина, гости — справа, и все как один испуганно и вместе с тем изумленно вытаращились на Алексея, когда он поднялся по трапу, прошелся по палубе и остановился напротив дивана, заложив руки за спину. Михаил окинул его тяжелым взглядом: — Пить будешь? — Нет, — спокойно ответил Алексей. — А если я велю утопить тебя в вине? — ласково справился Михаил и потрепал тигрицу за уши. — Или Мурке на ужин скормлю, выбирай! — Попробуйте, — Алексей качнулся с пятки на носок и обратно, — первому, кто ко мне приблизится, я сверну шею! Купец окинул его скептическим взглядом: — Не успеешь! Ощутив движение за спиной, Алексей оглянулся. Степка и Тришка в компании еще пятерых слуг пристроились сзади, поигрывая плетками и железными цепями. Алексею уже приходилось видеть нескольких пострадавших в драке обитателей Хлудовки, с переломанными костями и кожей, что висела на них лохмотьями. Тогда Вавилов пояснил ему, что их избили цепями. Поэтому, увидев цепи в руках инородцев, Алексей понял, что ничего хорошего ему уже не светит. Ко всему прочему, «смит-вессон», подарок Тартищева, остался в саквояже, поэтому вновь придется рассчитывать только на свою ловкость и свои кулаки. Но перевес в этот раз будет явно не на его стороне. — Ладно, — неожиданно миролюбиво проговорил Михаил Кретов и кивнул головой своей гвардии. Сопение за спиной прекратилось, и Алексей краем глаза заметил, что вся узкоглазая компания с Тришкой и Степкой во главе отступила к борту, но по-прежнему оставалась за его спиной. — Не хочешь — не пей! — Михаил облокотился на подушки и язвительно произнес: — Думаешь наверняка, что я самодур, дикарь, только что с ветки спрыгнул? — Думаю, — спокойно ответил Алексей, продолжая покачиваться с пятки на носок. — Думаю, — повторил он не менее язвительно, — что самодур, дикарь и с ветки действительно совсем недавно спрыгнул. Хвост, правда, уже отвалился. Даже под густыми мазками гуталина, оставшегося на лице хозяина парохода, стало заметно, как он побелел и едва сумел выговорить от ярости: — Капитана ко мне! Капитан парохода в черном сюртуке с желтыми галунами выскочил из рубки, громко стуча каблуками, пробежался по палубе и, белея в сумерках испуганным лицом, вытянулся перед хозяином, прижимая к груди форменную фуражку. — Слушаю, Михаил Корнеевич! — Немедленно верни ему деньги за билет и спусти его на берег! Везти его я дальше не намерен! — Но, Михаил Корнеевич… — поперхнулся от неожиданности капитан, — это ж… Как он доберется до Тесинска? — Это не твоя забота, — рявкнул Кретов и исподлобья посмотрел на Алексея. — Я хоть и с ветки спрыгнул, но законы божьи чту… Поэтому дай ему лодку, пусть своим ходом телепается до Тесинска. — Он щелкнул пальцами, и Драпов угодливо склонился к нему. — Подай ему, Федька, четвертной, думаю, расходы подпоручика это покроет. Алексей принял из рук Драпова ассигнацию, медленно сложил ее пополам, затем разорвал и бросил под ноги Кретову и, окинув ошеломленного купца безмятежным взглядом, развернулся и направился к трапу, ведущему на вторую палубу. — Куда это ты? — опешил еще больше Кретов. — За вещами, — ответил холодно Алексей и, как ни в чем не бывало, подмигнул Владимиру Константиновичу: — Встретимся в Тесинске. — Илья Николаевич, — проговорил быстро учитель, — я живу за Базарной площадью, рядом с аптекой. — Понял, я вас обязательно найду. — Подождите, — Владимир Константинович придержал его за рукав и с укором посмотрел на Кретова, — остепенись, Миша, пока не поздно. — Простите, Владимир Константинович, но я своих слов на ветер не бросаю, — произнес тот высокомерно. — Ваш знакомый мне изрядно насолил. — Хорошо, — кивнул головой учитель, — тогда я остаюсь с Ильей Николаевичем, — и, не обращая внимания на взволнованный ропот, пробежавший по толпе пассажиров, отправился вслед за Алексеем в свою каюту.Глава 7
Алексей связал в пучок ветки тальника и накрыл сверху толстым пледом, который взял по совету Анастасии Васильевны, уверявшей, что ночи на воде необычайно холодны. Получился небольшой шалаш, в котором можно было с грехом пополам, но переночевать вдвоем. Владимир Константинович возился около костра. Отсыревшие ольховые и березовые ветки никак не желали загораться, и Алексей поплелся к ближайшим березам за берестой, моментально промочив ноги. Обильная ночная роса, казалось, пропитала все вокруг и даже воздух, который вырывался изо рта облачком белесого пара. Наконец костер разгорелся. И тотчас ночная темнота отступила к реке, укрылась за кустами ракит и березами, распустившими зеленые космы над их примитивным убежищем и костром, чадящим едким дымом в высокое звездное небо. Было ясно и потому холодно. Алексей почувствовал, что зябнет, и накинул на плечи шинель. Владимир Константинович в теплой вязаной кофте, подбитой ватой, пристроился рядом с ним на обломке плавника, который они принесли с берега. Пока не стемнело, они занимались благоустройством бивака, не обращая внимания на то, что стали объектом пристального внимания всех пассажиров парохода и его хозяина в том числе. После того как Алексей и учитель сошли на берег, Кретов громогласно приказал убрать сходни и отогнать пароход саженей на сто от берега, что капитан незамедлительно исполнил. «Амур» застыл чуть ли не на стрежне речного потока. Алексей подтянул оставленную для них лодку повыше на берег и захлестнул цепь за выступающие над землей корни. Теперь он не опасался, что их утлый челн захватит волной от парохода, когда он поутру снимется с якоря, чтобы продолжить плавание до Тесинска. На верхней палубе было необычайно тихо, не голосили скрипки, не стучали бубны и каблуки пьяненьких гостей, не звенела посуда — видно, настроение хозяина не располагало к веселью. Пассажиры в конце концов разошлись отсыпаться, радуясь в душе столь неожиданному подарку. Но сам Михаил Кретов остался на палубе, и Алексей подозревал, что он продолжает наблюдать за тем, что происходит на острове. Полосатая кошка не отходила от него ни на шаг, отмечая путь хозяина огоньками светящихся в темноте глаз. Владимир Константинович тем временем разложил на холщовом полотенце их нехитрые припасы и огорченно вздохнул: до ближайшей пристани им добираться не меньше двух дней, а еды — самая малость, на два раза закусить: десяток вареных яиц, половина капустного пирога, жареный цыпленок с одной ножкой. Вторую учитель съел еще вчера… И два яблока. Первым делом решили расправиться с цыпленком — Владимир Константинович боялся, что еще сутки тому не выдержать, — и съели одно яблоко на двоих. Костер тем временем разгорелся, плавника и хвороста они натаскали достаточно, поэтому пришло время расслабиться и обсудить свое не слишком завидное положение. Учитель предполагал, что до Тесинска им придется добираться никак не меньше недели, причем не везде получится идти на веслах, в некоторых местах лодку можно провести только бечевой, а еще предстоит преодолеть Козинский порог, который по-особому опасен в мелководье… На пути у них лежат две пристани и несколько деревень, так что с голоду они не пропадут, к тому же в реке полно рыбы, в тайге — грибов и ягод, а на озерах, которые встречаются по островам, — диких гусей и уток. Учитель опять вздохнул, достал из нагрудного кармана трубку и набил ее табаком из табакерки, висевшей у него на поясе. Пустив в воздух струю ароматного дыма, он посмотрел в сторону парохода и усмехнулся: — Не спит, басурман! Совесть, видно, замучила! — Вы считаете, что у подобных людей есть совесть? — справился Алексей, подбрасывая в костер хворост. Учитель не ответил, лишь несколько раз пыхнул трубкой, затем вынул ее изо рта и задумчиво произнес: — Михаил Кретов как раз из тех людей, в которых зло и добро настолько срослись в единое целое, что полностью исчезла грань, которая отделяет их друг от друга. На самом деле Миша — добрейший человек и первейший в городе меценат. Он председатель попечительского совета обеих гимназий — женской и мужской, хотя сам не женат и детей, соответственно, не имеет. Он дал деньги на строительство земской больницы и поддерживает создание местного музея. Недавно построил новое здание для театра, а прежде тот ютился в помещении старого пожарного депо. Сейчас строится дом для актеров… Его не надо просить, если он узнает, что человек нуждается, он приглашает его к себе и оказывает ему помощь. Многие этим, конечно, пользуются, — вздохнул учитель и сделал несколько затяжек, — часть денег, и достаточно приличная, пропивается в кабаках и ресторанах, тратится на непотребных девок и еще более непотребных приятелей. — Что ж ему, заняться больше нечем, как жизнь в кабаках прожигать? — Да, побузить он любит, — усмехнулся учитель, — но вы мне не поверите, если я скажу, что это ему нисколько не мешает. На самом деле он очень рачительный хозяин. Если получится побывать на его лесных складах или рудниках, вы удивитесь, какой там порядок и дисциплина. В поселках есть начальные школы, небольшие лазареты с фельдшером и акушеркой… Часто он сам спускается в шахты. Рабочие его уважают, да и жалованье он платит несравнимо большее, чем на государственных приисках или в том же железоделательном заводе… — У вас получается, что Михаил Кретов чуть ли не ангел небесный, у меня же сложилось свое мнение, — упорствовал Алексей, — и пока оно подтверждается на деле. — Он кивнул в сторону парохода, где рядом с двумя огоньками — глазами тигрицы Мурки — светился третий. Купец курил, по-прежнему наблюдая за берегом. — Я вам больше скажу, — улыбнулся учитель и взял с полотенца кусок пирога. Разломив его на две части, большую подал Алексею, — наверняка его можно съесть, потому что уверенно вам заявляю, уже утром Михаил сам заявится на остров и попросит нас вернуться на пароход. Алексей только хмыкнул в ответ, а Владимир Константинович выбил из трубки золу, спрятал ее в карман, а затем расстелил свою кофту на траве и лег на спину, подложив руки под голову. — Знаете, Илья, — он приподнял голову и справился: — Можно, я буду называть вас без всяческих церемоний — просто Ильей? Алексей кивнул головой. Владимир Константинович вновь опустил голову на руки и, устремив взгляд в небо, мечтательно произнес: — Открылась бездна, звезд полна… — Затем перевернулся на бок и, опершись на локоть, пристально посмотрел на Алексея: — Где вы так научились драться? Я заметил, что Мишу вы бросили за борт весьма профессионально. Алексей пожал плечами: — Когда-то занимался французской борьбой. Как видите, пригодилось… — Вы надолго в наши края? — На месяц, не меньше. Кстати, вы не подскажете, где можно остановиться в Тесинске? Гостиница, частный пансионат… — Я вас приглашаю к себе, — быстро проговорил учитель, — у меня небольшой дом, но для вас найдутся отдельная спальня и даже кабинет. Кухарка у меня хорошая, готовит все, что душа пожелает. Сам я уже семь лет как овдовел, — он тяжело вздохнул, — жена у меня славная была, но детьми бог обделил, не дал нам ни сына, ни дочку. Так что не отказывайтесь, не стесните вы меня ни по какому случаю. И вам спокойнее будет, чем в нашей гостинице, и обеды домашние, да и мне, старику, в радость, если когда вечерком вместе за чайком или стопочкой посидим да побеседуем. Алексей не успел ответить. Со стороны парохода донеслось неясное бреньканье. Похоже, кто-то настраивал гитару. Потом невидимый музыкант взял несколько аккордов, и вновь полилась над рекой так взволновавшая Алексея песня:Я не ведаю, не знаю, Где найду, где потеряю, Жизнь сплошная маята, Все на свете — суета….
Заметив изумление, с каким Алексей выслушал всю песню, Владимир Константинович усмехнулся: — Что я вам говорил, Илья! Страдает Миша, иначе не разогнал бы свою шатию-братию по каютам. Все знают, если затянул Михаил Корнеевич эту песню, значит, совесть нечиста, значит, душа болит и мечется… — Он опять лег на спину и устремил взгляд на небо. — Смотрите, Илюша, сколько на небе звезд! Миллиарды миллиардов! И лишь немногие складываются в созвездия, и еще меньшее число светят ярче всех, затмевая свое окружение. — Он помолчал некоторое время. С парохода не доносилось ни звука, лишь три крошечных огонька продолжали светиться на палубе. — Вот и Миша тоже звезда, причем очень яркая. Возможно, ему следовало родиться чуть позже, тогда бы он сумел найти себя в жизни. У него есть задатки ученого и даже литератора. Он любит путешествовать. Мурку он еще котенком привез с Памира, когда охотился там на тигров и барсов. Она за ним как собачонка теперь бегает, ласковая и совершенно ручная. Потом он напечатал в «Североеланских ведомостях» с десяток интереснейших очерков о своих похождениях в Средней Азии. В Верном[63] познакомился с генералом Черновым. В конце семидесятых, когда начались события на Балканах, восстали Герцеговина и Сербия, Миша помог Чернову перебраться на Балканы, где генерал возглавил сербскую армию. Говорят, что Третье отделение учредило за ним надзор и ему было отказано в заграничном паспорте. Миша по своим связям в канцелярии генерал-губернатора, наверняка за большие деньги, паспорт этот Чернову устроил, и на лихой тройке, не поставив никого в известность, они умчались из Москвы. Через некоторое время Чернов объявился в Белграде, а Миша всю кампанию безотлучно находился рядом с ним. Солдаты любили его за храбрость и щедрость. Он и там всем помогал, тратил огромные деньги на госпитали и помощь раненым солдатам. Домой вернулся с солдатским Георгием и сербским орденом за храбрость… — Насколько я понимаю, купеческие дела ему не совсем по душе? — поинтересовался Алексей. Учитель перевернулся на живот, вновь зарядил трубку табаком и прикурил от кострового уголька. Со вкусом затянулся. — Матушка у него была актрисой и давней любовницей Корнея Кретова и Мишу родила вне брака. После смерти жены старый Кретов женился на Мишиной матушке, переписал сына на свое имя, и поговаривают, что любил его гораздо сильнее, чем старшего — Никодима. Правда, наследство поделил поровну, но братья не слишком ладят между собой. В прошлом году Никодим пытался лишить Михаила части наследства, но тот привез из Москвы хороших адвокатов, и Никодим остался с носом. Теперь они общаются только через посредников и отношения выясняют лишь в письменном виде. «Если б только в письменном», — неожиданно тоскливо подумал Алексей. Задание, которое ему поручил Федор Михайлович, лишь на первый взгляд казалось незатейливым. На самом деле одна трудность цеплялась за другую. И самая главная в том, что Михаил Кретов совсем не так прост, каким представляли его в своих описаниях Иван Вавилов и даже Тартищев. Алексей почему-то больше поверил Владимиру Константиновичу, хотя рассказ учителя с трудом вписывался в тот образ забулдыги и пьяницы, который успело создать его воображение. Но тем не менее первая схватка уже показала, что справиться с Михаилом Кретовым будет крайне нелегко. Шел второй час ночи, когда Алексей подтащил к костру толстую валежину и взгромоздил ее на раскаленные угли. Сухое дерево тут же занялось огнем, а два товарища по несчастью вползли в шалаш и, тесно прижавшись друг к другу, неожиданно быстро уснули…
Проснулся Алексей от пронзительных, режущих ухо пароходных гудков. Низкий туман стелился над рекой, заволакивая пароход, лишь трубы торчали над молочно-белой пеленой, но из них валил густой дым, машины работали вовсю, выходит, «Амур» готовился отплыть в Тесинск… Алексей сел на своем неудобном ложе, протер глаза и с удовольствием зевнул. Несмотря на неудобства шалаша, они с Владимиром Константиновичем умудрились выспаться, и теперь учитель возился около костра, пытаясь раздуть едва тлеющие угли. Алексей выбрался наружу, присел на корточки возле костра, потирая руки и ежась от утреннего холода. Потом не выдержал и накинул на себя шинель, которая тут же покрылась бисером из мельчайших капелек воды — моросью, сочившейся из тумана. Владимир Константинович кивнул в сторону реки: — Машины разогревают, часам к девяти туман спадет, пойдут на Тесинск. — Замолчав на мгновение, он прислушался и совсем весело добавил: — Видите, Илья, я был прав, только что от «Амура» отчалила лодка… Алексей посмотрел на него с удивлением. Он ничего подобного не разобрал, все звуки заглушал треск разгорающегося костра и пронзительные гудки парохода. Но через несколько минут в тумане и вправду замаячило темное пятно, которое быстро увеличивалось в размерах и вскоре приняло очертания лодки. Учитель не ошибся. В лодке находились два гребца, и один из них был Михаил Кретов. Хватаясь за корни деревьев, он вскарабкался на берег и, похлопывая тростью по голенищу сапога, неторопливо направился в сторону костра. Не дойдя до них несколько шагов, он оглянулся и свистнул. На берег взлетела Мурка и, высоко задирая лапы, помчалась к хозяину. Догнав, принялась брезгливо отряхиваться и передергивать шкурой. Как всякая кошка, тигрица терпеть не могла сырости. — Приветствую вас, Владимир Константинович. — Купец снял цилиндр и склонил голову в легком поклоне. — Пожалуйте на пароход. Через час уже отплываем. — Миша, смирение вам идет, и я очень благодарен за приглашение, — весьма сухо произнес учитель, — но я не вернусь на пароход, и причины вам известны. Алексей заметил, как вспыхнул Михаил, но тем не менее ничем другим свое негодование не выказал, а продолжал в том же тоне: — Вчера мы все погорячились, но, думаю, не стоит доводить дело до полной бессмыслицы. Своим протестом вы ничего не докажете, лишь кожу на ладонях до кровавых мозолей сотрете да спины надорвете. Уверен, никто из вас на веслах против течения не ходил, а я хаживал и по первости слезами кровавыми умывался. — Он посмотрел на Алексея и с вызовом произнес: — Пожалейте старика, Илья Николаевич. Я его упрямство знаю… Вернитесь на пароход! — И заметив огонек неприязни в глазах Алексея, расправил плечи. — Учтите, я два раза не прошу, но если приглашаю, то от чистого сердца! — и протянул Алексею руку. — По правде, я вас зауважал, давненько мне морду не били, чаще собственные рожи да задницы подставляют. Алексей усмехнулся и молча пожал ему руку, заметив, с каким облегчением Михаил перевел дыхание. И подумал, что учитель был прав. Кретов-младший оказался порядочнее и честнее, чем Алексею до этого представлялось. Захватив свой немудреный скарб, они спустились вслед за Михаилом к лодке. И Алексей крайне удивился. Вторым гребцом была молодая женщина в длинной черной юбке и кофте, в черном же платке, надвинутом на самые глаза. Она окинула учителя и Алексея быстрым взглядом исподлобья, буркнула: — Здравствуйте вам, — и взялась за весла. — Здравствуй, Марфа, — ответил учитель и, улучив момент, прошептал Алексею на ухо: — Марфа — старшая сестра Михаила по матери… Но самый большой сюрприз поджидал Алексея на борту. Поднимаясь по веревочному трапу на пароход, он почувствовал чей-то взгляд, вскинул голову и в иллюминаторе одной из кают первого класса разглядел вдруг знакомое лицо. Серо-голубые глаза, длинный нос с едва заметной горбинкой и мелкие зубы, терзавшие кружевной платок, — сей прелестный набор мог принадлежать лишь одному человеку, и он не ошибся. Из окна каюты за ним наблюдала Анфиса Коростылева, племянница Михаила Кретова. И одному дьяволу было известно, с какой стати она оказалась вдруг на «Амуре» и почему он до сих пор ее не заметил.
Глава 8
Фон Тригер был из остзейских немцев, из нищих дворян. И карьеру свою начинал с нищенской чиновничьей должности, но потом по воле случая попал на Тесинский завод, женился на дочери местного богатого купца, и незаметно, поначалу ни шатко ни валко, но его карьера пошла в гору. И ныне он пребывал в должности управляющего и даже совладельца завода, получая по копейке с каждого рубля прибыли. Генрих Иоганн Тригер был чрезвычайно рад, что его наконец-то избавили от стеснительных рамок казенной сметы и от унизительных процедур согласования своих действий с высшим начальством по каждому вопросу жизнедеятельности Тесинского железоделательного завода. После его продажи в частные руки, как производства для казны обременительного, Тригер повел дело смело, не оглядываясь на кого-либо и оттого с небывалым дотоле размахом. И не жалел денег, вкладывая их в производство. И затраты оправдывали себя, обращая каждую копейку, пущенную на развитие завода, в гривну. Для начала он повысил оплату за подвоз угля и руды — и запасы на угольном складе и рудном дворе стали расти день ото дня. И хотя доменная печь с ее бездонной глоткой съедала все очень быстро, ни разу не случилось, чтобы завод лихорадило из-за недостатка сырья или топлива. Дальше — больше, чтобы привлечь рабочих с окрестных деревень, ввел сдельную оплату труда на добыче руды, угля на ближайших к заводу копях, заготовке леса, и народ повалил… Впервые в истории завода очереди выстраивались в его конторе с раннего утра — столько было желающих поработать в цехах и в подсобных производствах. Правда, пришлось повздорить с управляющими золотыми приисками, терявшими лучших своих рабочих по милости Генриха фон Тригера, но и этот вопрос он уладил, поклявшись не переманивать опытных мастеров и маркшейдеров, лишившись которых прииски понесли бы значительные убытки. Затем пришел черед новых станков, которые он выписал из Европы, а стены нового механического цеха росли буквально на глазах. Но более всего мечтал фон Тригер о приобретении паровой машины. Река Тесинка зимой, сильно мелела, а то и вовсе перемерзала, поэтому водяное колесо часто не работало. Но бухгалтер завода Столетов, с короткой бородой клинышком и большими залысинами над широким бугристым лбом, нависшим обрывом над маленькими, глубоко сидящими глазками, остудил его пыл. Оказывается, затраты были слишком велики и денег оставался самый мизер — только-только рассчитаться с рабочими за две недели. Тригер возразил Столетову. Он точно знал, что на складах скопилось без малого три тысячи пудов железа, да еще литья, да еще изделий разных… — Да, на складах много запасов и железа, и литья, — согласился с ним бухгалтер. И пояснил: — Август на дворе. До зимы все не вывезти и не продать, придется оставлять до весны. Сено не на сеновале, а в стогах, деньги не в кассе, а в амбарах, — заметил он глубокомысленно. А когда Тригер велел ему выдать вексель, со столь же спокойным выражением лица пояснил, что подобного права на выдачу векселей заводской конторой не предусмотрено. И это оговорено в специальной доверенности, выданной основным владельцем завода — Никодимом Корнеевичем Кретовым… Столетов озабоченно почесал обширную плешь на затылке, тесно смыкавшуюся с залысинами на лбу, и посмотрел на сильно погрустневшего управляющего. — Весьма тревожно мне, Генрих Иванович, по поводу расчета с рабочими. Что будем делать, когда деньги в кассе иссякнут? Проволокой да топорами рассчитываться будем, или гвоздями?.. Все это без утайки изложил управляющий заводом подпоручику Илье Николаевичу Полетаеву, который приехал по письму обиженных рабочих, и это после того, как фон Тригер объяснил им ситуацию на заводе, попросив их потерпеть до ликвидации временных трудностей. Вроде согласились, разошлись с собрания молча, но без явных признаков недовольства. Знали ведь не понаслышке, что управляющий свое слово держит, действует без обману… И вот тебе! Письмо! Несправедливое, обидное! Алексей по глазам немца понял, насколько тяжело он переживает напрасные обвинения, но тем не менее оправдываться нестал, просто повел приезжего ревизора по цехам. Чувство гордости за сделанное превысило чувство обиды. И Генрих Иванович тотчас преобразился, воспрянул духом и даже повеселел от радости, когда Алексей одобрительно отозвался о переменах на заводе. Они шли по цехам, и везде было видно, что работа спорится. Все были заняты делом и не слишком обращали внимание на начальство. К частым визитам Тригера привыкли и знали, что он сердит бывает лишь по двум случаям — если видит, что кто-то слоняется без дела, или из-за нехватки сырья для доменной печи, когда приходится гонять ее с неполной нагрузкой. Воздух в цехах был тяжелый: горьковато-едкий от горнового дыма, он был пронизан лязганьем, грохотом, скрежетом и звоном металла. Возле пышущей жаром доменной печи Тригер остановил высокого мастерового со следами подпалины в курчавой русой бороде, в длинном брезентовом фартуке с проплешинами, оставленными раскаленными брызгами металла, и в войлочном капелюхе, из-под которого по-разбойничьи сверкали веселые голубые глаза. — Ну что, Захар, выполнит к завтрашнему дню твоя печь месячный урок? — Все как есть по уроку, ваше благородие, — расплылся в улыбке мастеровой, — остатнюю плавку в ночь выдадим… — Придем посмотрим, — пообещал Тригер и кивнул на Алексея: — Вот Илья Николаевич еще не видел огненного чугуна. Смотри, слово дал, Захар, не осрамись перед гостем! — У нас без осечки, — мастеровой сдернул с головы капелюх и вытер им покрытое обильным потом лицо, — вы мое слово знаете, Генрих Иванович! Низкое помещение плющильного цеха несоразмерно с высотой потолка было широким и длинным. Небольшие окна в массивных, красного кирпича стенах смотрелись крошечными бойницами в крепостной стене. В дальнем конце цеха коптили и плевались раскаленными искрами три печи для разогрева металла. Длинные языки пламени вырывались из смотровых щелей. Возле печей сновали люди, закопченные, черные, под стать стенам и потолку. Алексея все время тянуло прокашляться. Горький чад разъедал горло и легкие, и он подумал, каково здесь работать мастеровым изо дня в день по десять-двенадцать часов, дышать едким дымом, каждую минуту рискуя быть обожженным или придавленным тяжелыми чушками металла… Середину цеха занимали прокатные станы. Тригер подвел Алексея к одному из них. Из-под валков метнулась к ним огненная полоса, но невысокого роста мастеровой, крепкий и широкоплечий, ловко перехватил ее длинными клещами и снова загнал под валки. — А если промахнется? — справился Алексей, наблюдая, как ловко вальцовщик орудует своим неуклюжим орудием. — Бывают, — вздохнул Тригер и повторил: — Бывают смертельные случаи, и довольно часто. Поэтому из вольнонаемных охотников мало находится. Употребляем для работ каторжных. — Этот что ж, тоже каторжный? — удивился Алексей, так как внешним своим видом мастеровой на каторжника никоим образом не смахивал. — Что вы, — махнул рукой Тригер, — Ерофей — из поселенцев. Из Златоуста за мелкие провинности сослан, а нам в самый раз пришелся. Семьей здесь обзавелся. Яблони выращивает, а огурцы и арбузы у него первые в слободе, да, пожалуй, и во всем Тесинске. После цехов и мастерских прошлись по амбарам, и Тригер с удовольствием показал ревизору тесно уложенные штабеля и бунты разносортного железа и литья. Проходя мимо, Тригер без запинки называл, сколько и на какую сумму хранится здесь готовой продукции. Управляющий Алексею понравился. При внешней своей непривлекательности: маленькой, зауженной кверху голове с редкими белобрысыми волосами, красном безбровом лице и горбатом тонком носе, чей кончик, казалось, касался верхней губы, Тригер был очень толковым управляющим. И хотя от прибыли получал самый мизер, интерес к производству проявлял неподдельный: все говорило за то, что дела завода идут в гору, и в первую очередь благодаря его стараниям, упорству и во многом немецкой щепетильности и аккуратности в делах. Он велел принести в свой кабинет бухгалтерские книги и, излагая состояние заводских финансов, в записи и отчеты почти не заглядывал, что еще раз упрочило Алексея в мысли, что дело свое Генрих Иоганнович, или, как его звали на заводе, Генрих Иванович, знает прекрасно и рассказывает о заводе не для того, чтобы заезжий ревизор им подивился. Он действительно гордился своим детищем, которому отдал без малого двадцать лет своей жизни. — Полагаю, Илья Николаевич, теперь вы сами сумеете заключить, на пользу или во вред заводу мои введения. — Генрих Иванович закрыл книги. — Самая главная моя цель — увеличить прибыльность завода. Очень скоро каждая копейка не просто окупится, а еще и солидный доход принесет… — Весьма похвально, Генрих Иванович, что вы так печетесь о процветании завода. — Алексею очень не хотелось спускать приятного ему человека с небес на грешную землю, но в его задачу входило нечто другое, и это нечто ему сейчас надлежало выполнить, что он и сделал незамедлительно, заметив: — Но все-таки, что могло породить то письмо, по которому я должен доложить в управление горных разработок и рудных дел? Могу ли я встретиться с жалобщиками, чтобы побеседовать с ними о причинах, вынудивших их обратиться за помощью? Лицо Тригера покраснело еще больше. Он нервно забарабанил пальцами по обложке самой толстой бухгалтерской книги. Лоб у него сморщился, явив две глубокие поперечные морщины, а нос клювом навис над подбородком. Генрих Иванович расстроился, и расстроился нешуточно. — Я не знаю, кто из моих рабочих мог сподобиться написать подобную петицию, тем более я лично встретился со всеми и объяснил временные трудности. Раньше было намного хуже, и в цехах угарно, и работали от темна до темна, я ввел две смены, повысил жалованье, оказывается, мало, надо больше… — Он озадаченно покачал головой: — Не повышал — молчали, повысил — жалуются… — Возможно, кто-то слишком грамотный появился в цехе или в мастерских, который воду мутит? — осторожно поинтересовался Алексей. Тригер молча покачал головой и недоуменно посмотрел на Алексея. — Вряд ли… Грамотных на самом заводе раз, два — и обчелся. Тех, что едва буквы в слова складывают, десятка два наберется да мастера… Они пограмотнее, но чтобы петицию составить в управление… Нет, таковых на заводе не имеется! — сказал он твердо и для убедительности пристукнул кулаком все по той же книге… — А в конторе? — настаивал Алексей. — В конторе? — поразился Тригер. — С какой стати им подобное фискальство? Они у меня знают, что за ревизорские штрафы в первую очередь своими лбами рассчитываются. Я виновников прежде в конторе ищу, если на заводе что случится. — Ладно, — сказал устало Алексей, — давайте эту канитель оставим на завтра. Я еще раз пройдусь по цехам, поговорю с мастерами и рабочими. Возможно, что-то прояснится…— За две недели жалованье рабочим и конторе мы выдали, — разложил на столе пасьянс из бумаг бухгалтер завода Столетов, — в кассе осталось тридцать целковых наличности. — Он вздохнул и посмотрел на Тригера. — Как ни крути, Генрих Иванович, — придется выдавать жалованье изделиями. — И что ж, они эти изделия кусать будут? — поинтересовался управляющий. — Они ж мне прежде голову откусят. — Я вас понимаю, — почти страдальчески сморщился Столетов, — но пока мы соберем баржу, отгрузим товар и доставим его в Североеланск, не меньше двух недель пройдет, а товар ведь еще продать надо. — Я буду разговаривать с Михаилом Корнеевичем, — сквозь зубы проговорил Тригер, — у него хоть и малая доля в заводе, но ведь он тоже хозяин… — Вряд ли он поможет, — махнул рукой Столетов, — у него своих забот хватает с приисками! Разве только позволит товар в свою лавку сдать… — Что ж, он сам у себя будет товар покупать? — поразился Алексей, приглашенный Тригером на встречу с бухгалтером, где они решали в очередной раз, как выкрутиться и выплатить жалованье рабочим завода. Тригер отвел глаза в сторону, а бухгалтер выразительно закатил глаза к потолку. — Что поделаешь, Илья Николаевич! — вздохнул Тригер и вытер платком пот со лба. — Недовольство будет опять! — Он, будто лошадь, отгоняющая слепня, помотал головой и снова тяжело вздохнул. — Мы ведь по своей, заводской цене товар выдаем, а в лавке за него выплачивают раза в полтора, а то и два меньше. — И совсем тоскливо добавил: — Не сносить мне головы, Илья Николаевич, чувствую, не сносить! — А нельзя разве у Никодима Корнеевича немного наличности попросить под тот товар, что вы собираетесь продать в Североеланске? — спросил Алексей. — У Никодима Корнеевича? — Столетов усмехнулся язвительно и окинул Алексея взглядом, словно сомневался в его умственной полноценности. — Купец первой гильдии Кретов деньги давать не любит. Он их получать любит. Вот если б Генрих Иванович заявил о том, что сей момент готов внести в кассу приличное количество кредитных билетов от прибылей завода, Никодим Корнеевич всенепременно бы обрадовался, а взять из кассы и отдать на расходы даже в счет товара… Нет, такое в нашем деле невозможно. Никодим Корнеевич копейку сегодня не в пример дороже ценит, чем завтра. — Но это ж неразумно, — удивился Алексей, — вложить такие деньги в завод и не найти пустяка на жалованье. Это ж все равно что рубить сук, на котором сидишь… — Помилуй бог, какой сук, — засмеялся Столетов, — Никодим Корнеевич этот завод за бесценок купил. А при оформлении купчей так и сказал: «Будет барыш — хорошо, не будет — тоже не беда! Свою цену я всегда за него возьму, так что внакладе не останусь! Еще с руками оторвут!» Тригер обвел тоскливым взглядом конторские книги, громоздившиеся на столе, словно искал у них совета и помощи. Потом махнул рукой и вышел из кабинета. Столетов проводил управляющего взглядом, затем перевел его на Алексея и усмехнулся слегка презрительно, кивнув в сторону двери, за которой скрылся расстроенный Тригер. — Разбаловала Генриха Ивановича казенная служба. Привык, чуть что, руку к губернской казне тянуть. Эко диво рабочих расчесть! И денег не так уж много потребно! — Он заглянул в глаза Алексею и произнес тихо, почти шепотом: — Со дня основания завода не было еще подобной несостоятельности. Ясно дело, избаловали людишек. Дак ведь в государственной казне денег побогаче, чем в кассе у Никодима Корнеевича. Конечно, к новым порядкам не всех враз приучишь. Расчет надо произвести, чтоб осложнений не было. А то опять жалобами засыплют. — Он хитровато улыбнулся и подмигнул Алексею: — Вы ведь по этой части У нас появились? — А что, у вас есть сведения по поводу жалоб? — в свою очередь справился Алексей. — Или вы предполагаете, Что они непременно появятся? Тот пожал плечами: — Кто знает? Пока особых жалоб не наблюдалось, но последние события, смею заметить, могут повлиять на настроения рабочих. — Он приблизил бугристое лицо почти вплотную к лицу Алексея, а глазки-буравчики, казалось, просверлили его насквозь. — Как бы казаков не пришлось вызывать? А? Алексей отодвинулся и с неприязнью посмотрел на бухгалтера: — Думаю, что не в ваших интересах доводить дело до казаков. Бухгалтер прищурился, в маленьких глазках мелькнули и пропали насмешливые огоньки. И Алексей подумал, что Столетов далеко не так уж прост и стоило, наверное, присмотреться, нет ли каких подводных камней во взаимоотношениях между управляющим и бухгалтером завода. И поэтому решил сменить тему разговора. — Вы давно на заводе? Столетов пожал плечами: — Недавно, второй год. С того момента, как его приобрел Никодим Корнеевич. Он ведь взамен небольшой доли на «Неожиданном» третью часть заводских акций уступил Михаилу, чтобы тот попутно за заводом приглядывал. Сам он небольшой любитель далеко из города выезжать. Так что у Михаила свой интерес на заводе, правда, не шибко он его проявляет, больше на приисках пропадает. — Выходит, до этого вы на Кретовых работали? Столетов несколько странно дернул головой и в упор посмотрел на Алексея. — На них, не на них, какая разница! — и, низко склонив голову, принялся собирать конторские книги в стопку. Затем подошел к высокому шкафу и разложил их по полкам. Даже спина его в этот момент излучала неприкрытую неприязнь и нежелание продолжать разговор. Алексей, удивившись столь неожиданной перемене в настроении бухгалтера, продолжал допытываться: — Так вы прежде где служили? Спина бухгалтера напряглась, он захлопнул дверцу шкафа, запер ее на большой навесной замок, заклеил отверстие для ключа полоской бумаги, поставил сверху лиловую печать и лишь после этой достаточно продолжительной процедуры изволил повернуться и произнести недовольным тоном: — До этого, как вы изволите интересоваться, Илья Николаевич, я служил у господина коммерции советника Карнаухова в пароходной компании «Восход», пока ее владельцем не стал Корней Кретов. — И что ж, господин Кретов не оставил вас в компании или вы по собственному желанию ее покинули? — не отставал Алексей от бухгалтера. — Ну вы, право, форменный допрос снимаете, Илья Николаевич, — неожиданно добродушно проговорил Столетов. — Разве для дел завода имеет какое-то значение, где я прежде работал, — главное, чтоб дела шли в гору. А у нас они потихоньку-полегоньку с места сдвинулись. — Он перекрестился. — Генрих Иванович большого ума и осторожности человек. Если б еще понятие имел, что теперь завод в частном владении, а не в государственном. А частный хозяин — он каждой копейке цену знает, просто так на ветер их не бросает. — Кто на ваше место пришел в компании и кого вы здесь сменили, когда устроились на службу в заводоуправление? Столетов пожевал нижнюю губу, почесал кончик носа мизинцем и задумчиво произнес: — Старый Кретов на компанию мало внимания обращал, а вот сынки у него оказались позабористее. После смерти батюшки они приняли ее в наследство и тут же всех служащих поменяли в одночасье. Особенно Никодим свирепствовал. Михаил — тот дальше, он меньше в дела вникал… Ну, одним словом, после двадцати лет безупречной службы оказался я вдруг на улице. Спасибо Анфисе Никодимовне. Это она по доброте душевной устроила меня на завод бухгалтером, иначе хоть с голоду подыхай… — Он высморкался в большой носовой платок и печально посмотрел на Алексея. — Большой души женщина, Анфиса Никодимовна! Подобрала меня, отогрела, на завод привезла. Папенька ее, Никодим Корнеевич, шибко меня не хотел поначалу, осерчал даже, когда Анфиса о своем решении заявила. Покричали друг на друга, ногами постучали, но потом папенька ее смирился. Вызвал меня, смерил грозным взглядом и велел: ступай, дескать, и работай, но чтоб ни одной копейки мимо моего загашника не уплыло. Вот я и стараюсь, чтобы не уплыло. — А что, у Анфисы Никодимовны своя доля в заводе есть? — Да какая там доля, — рассмеялся Столетов, — одни слезы, а не доля! Столько же, сколько и у Генриха Ивановича, — копейка с рубля! — И почему ж Никодим Корнеевич так свою дочь обидел, Семен Петрович? Не хочет с ней доходами делиться? Столетов не ответил, а вдруг изменился в лице и перевел взгляд за его спину. И в то же мгновение Алексей разобрал слишком хорошо знакомый ему тягучий голос с легкой хрипотцой: — Меня никто не обижал, а доходами он не хотел делиться со своим зятем, моим супругом. Алексей оглянулся. Анфиса Никодимовна собственной персоной вплыла в комнату бухгалтера и застыла за пару шагов до Алексея. Она была в кожаных, расширенных в бедрах мужских штанах, высоких, до колена, сапогах с изящной колодкой и в расшитом крученым серебряным шнуром белом кирасирском колете. В руках она держала цилиндр и плетку, из чего Алексей сделал вывод, что барышня заявилась в контору с верховой прогулки. Только спрашивается: на кой ляд ей вздумалось пожаловать в контору, когда Алексей почти уже выудил у бухгалтера все, что на данный момент его интересовало? Он смерил Анфису недружелюбным взглядом, но склонил голову в приветствии, мысленно пожелав ей провалиться в тартарары. Женщина вздернула бровь, нервно ударила хлыстом по цилиндру и с вызовом посмотрела на Алексея. Рот ее как-то неестественно перекосился: левая его сторона пошла вверх, а правая — вниз. — Откуда вы здесь взялись? Кто вас приглашал? Алексей выпрямился и медленно, почти не разжимая губ, процедил сквозь зубы; — Я представитель губернского корпуса горных инженеров и нахожусь здесь по сугубо казенным делам, а не ради собственного развлечения. Анфиса вновь ударила хлыстом по цилиндру, одарила Алексея яростным взглядом и, крутанувшись на каблуках, толкнула дверь кулаком в перчатке и скрылась с глаз долой. Можно было вздохнуть с облегчением, но этот выпад хозяйской дочери сказал Алексею многое, и прежде всего то, что жизнь в Тесинске ему сладкой не покажется.
Глава 9
Алексей отказался от предложенного Тригером экипажа, решив прогуляться пешком. Слобода, где жили рабочие, и сам завод располагались в пяти верстах к югу от города, в широком распадке на берегу неширокой, но вздорной реки Тесинки. Она огибала высокую гору, прикрывавшую сам Тесинск от заводского дыма и угарного чада, который стлался над распадком, и только в редкие дни здесь можно было дышать свободно. В те дни, когда прорывался сквозь таежные дебри лихой северо-западный ветер и разгонял сизое облако, как покрывалом накрывшее заводские здания, незатейливую церквушку рядом с выкрашенной желтой краской конторой и разбежавшиеся по склонам распадка домишки — справа — рабочих завода, слева — казаков конвойной команды, что доглядывали за каторжными, работавшими на добыче руды в совсем уж глухой тайге верстах этак в пяти от завода. Уголь добывали еще дальше, в степной части Тесинской котловины, на Изербельских копях… Дорога в Тесинск шла по щеке горы: по одну сторону — высокий каменистый увал, поросший прямоствольными, с густыми, под самое небо, соснами. Смыкаясь одна с другой, они образовали сплошной сводчатый кров, под которым даже в самый знойный день было сумрачно и прохладно. С другого края дороги — обрыв, под которым бурчала на камни вечно недовольная Тесинка. Обрыв густо зарос малинником и дикой смородиной, сплошь усыпанной багрово-красными гроздьями ягод. Алексей сорвал одну, набралась полная горсть, и отправил ягоды в рот. Скулы свело от непомерной кислоты, он сморщился и, склонившись над сбегавшим с увала ручьем, принялся торопливо черпать ладонями и глотать воду. Перестук копыт за его спиной заставил Алексея поднять голову и оглянуться. От слободы в гору поднимался всадник, вернее всадница, в уже знакомом ему белом колете и черном цилиндре. Рядом с ней бежал, держась за луку седла, тоже знакомый Алексею китаец. Анфиса проехала мимо, даже не повернув головы в его сторону, но китаец прошелся по нему быстрым взглядом узких, прячущихся за высокими скулами глаз и тут же, склонив голову, затрусил по дороге, вслед за хозяйкой. Алексей вновь склонился к ручью, умылся холодной водой и почувствовал вдруг такой прилив бодрости, что неожиданно для себя перепрыгнул с камня на камень, поднялся немного выше ручья и устроился на гранитном валуне, подставив лицо прохладному ветерку, прилетевшему со стороны Тесинска. Пахло грибами, смородиновым листом, к ним добавлялся и горьковато-смоляной запах — хвои. Он сорвал кустик костяники, снял тесно прижавшиеся друг к другу сочные кисловато-сладкие ягоды губами и, раздавив языком, проглотил, потянувшись за следующим кустиком… Алексей поднялся наконец с камня и потянулся всем телом, так что захрустели кости, вдохнул полной грудью густой от таежных запахов воздух и, приставив ладони к губам, прокричал весело и шало, как, слышал, кричали ямщики на дорогах. Дикий и пронзительный клич, оставшийся от старых разбойных времен: «Эй-е-е-ей, гра-а-абя-аат! Ую-ю-юй-юй, лих-хома-а-ань!» Эхо, словно пойманный в силки зверь, забилось, заколотилось о скалы, о глухую стену таежной поросли, всполошив беспокойных кедровок и взбалмошных сорок. Резкими, тревожными криками они нагнали страху на мелкую лесную живность, прыснувшую в разные стороны под камни и валежины. Алексей огляделся по сторонам и решил пойти не по пыльной, разбитой колесами телег дороге, а через лес. Ему казалось, что так он скорее доберется до города, чьи первые домишки и высокая колокольня собора показались на противоположном, более крутом берегу Тесинки. Но он не учел, что то и дело будет нагибаться и собирать в горсть сочные ягоды костяники, а то вдруг набредет сначала на одну, потом на вторую, а за ней и на третью поляну, усыпанную крепенькими желто-коричневыми маслятами. Не удержавшись, Алексей достал из кармана перочинный нож и опомнился лишь тогда, когда плащ, который он приспособил вместо корзины, уже прилично оттягивал руку и мешал передвигаться по тайге с желаемой скоростью, по бросать узел с добычей он посчитал неразумным даже по причине истраченного времени и, взвалив его на плечо, пошел по тайге, перескакивая с камня на камень, с валежины на валежину. Вскоре он вышел на широкую торную тропу, вероятно, местные жители пользовались ею, чтобы сократить путь из города до слободы. Судя по множеству отпечатков конских копыт, здесь не только ходили пешком. Тропа была освоена и верховыми, но, вероятно, Анфиса не знала о ней, если отправилась в город более длинным путем. Вспомнив некстати о зловредной купеческой дочери, Алексей споткнулся о корень, зашиб ногу и, зашипев от боли, выругался сквозь зубы. Он уже подумывал о том, чтобы избавиться от части грибов, как вдруг тропа, вильнув в сторону, потерялась среди россыпи огромных камней. Конечно, можно было обогнуть камни, как и сделала тропа, проложенная более благоразумными и осторожными людьми, но солнце нависло над острыми пиками гор, из ущелий и расселин потянулись щупальцы сумерек, на небе проявился прозрачный серп луны, а в тайге ощутимо похолодало… Алексей вздохнул и принялся спускаться по камням вниз… Вскоре ноги привели его к каменистому обрыву. Под ним виднелись какие-то полуразрушенные сооружения из старых бревен, разбитая лежневка… Над обрывом шло ограждение из неошкуренных лесин, стянутых между собой железными скобами и обмотанных для крепости толстой проволокой. В самом центре этого сооружения виднелось нечто вроде огромной заслонки. А у его подножия скопилось множество камней: несомненно, оно служило защитой от камнепадов… Алексей огляделся по сторонам. Кажется, он вышел к заброшенному карьеру, откуда брали камень для строительства дороги и городских нужд. Он остановился и, оглянувшись, посмотрел вверх на серые россыпи камней, которые он только что преодолел. Вернуться назад и попытаться найти тропу? Нет, до темноты ему не успеть… Придется идти через карьер… С большим трудом, то и дело оступаясь и хватаясь свободной рукой за нависшие над обрывом ветви и корни деревьев, он миновал самую крутую его часть. Оставалась самая малость дойти до лежневки. И он даже вздохнул с облегчением и перекинул узел с грибами в правую руку… Но тут какое-то странное чувство заставило его оглянуться, лишь за мгновение до того, как он услышал вдруг непонятный скрип, а следом гул и грохот… Ноги словно приросли к земле, во рту пересохло, зато все тело вмиг покрылось холодным потом. Неосторожный шаг привел в движение один из камней, тот подтолкнул второй, затем третий… четвертый… десятый… Алексей метнулся в сторону. Еще секунда — и его бы догребло под обвалом. Но, видно, судьба его хранила, если заставила вовремя оглянуться, иначе не оказаться бы ему под скальным козырьком, под который он успел заскочить в последний момент. Огромные глыбы, подскакивая, как детские мячи, с оглушительным шумом и громом резво катились по склону. Подпрыгивая и ударяясь друг о друга, они увлекали за собой более мелкие камни и щебенку, с ходу проскакивали лежневку, поднимая на дыбы и переворачивая бревна, устилавшие ложе дороги, и с треском вламывались в тайгу, круша все на своем пути: и мелкую поросль, и крепкие сосны… Обвал продолжался не более минуты, но за это время Алексей несколько раз попрощался с жизнью. Камнепад прекратился внезапно, так же как и начался, только тонкие ручейки щебенки, по-змеиному шипя, шуршали между камней, сползая с обрыва. Алексей выбрался из-под козырька и, поглядывая с опаской на обрыв, выбрался на лежневку, которую словно перепахали гигантским плугом. Миновав опасное место, он вновь посмотрел вверх и замер от изумления. Напрасно он думал, что сам стал виновником обвала. Кто-то сумел оттянуть в сторону затвор заслонки, и именно оттуда были спущены камни на его голову. В этом он нисколько не сомневался — именно спущены, но кому пришла в голову столь дьявольская мысль? Или просто сработала ловушка, нацеленная на кого-то другого? Он бросил плащ с грибами на камни, выхватил из кармана «смит-вессон» и прислушался. В тайге, как это бывает перед наступлением ночи, было необычайно тихо, лишь верховой ветер едва-едва шевелил кроны деревьев. Алексей еще раз прошелся взглядом по следам разрушений, оставленных на склоне горы камнепадом, и вдруг заметил какое-то неясное движение несколько выше заслонки. То ли зверь пробежал, то ли человек, пригнувшись, проскочил открытое пространство небольшой поляны, с которой начиналась россыпь камней. Недолго думая, Алексей тоже пригнулся и стал быстро карабкаться по склону вверх, обходя россыпи мелких камней, остерегаясь новой подвижки. Подниматься вверх было несравненно легче, чем спускаться вниз, и он довольно быстро достиг вершины склона, на котором заметил странное движение. Присев за огромным валуном, он обвел настороженным взглядом скопления камней, заросли молодого сосняка, частокол стволов, слившихся в сплошную стену из-за свалившихся на тайгу сумерек. Было все тихо… Он приподнялся из-за камня, затолкал револьвер за пояс брюк, сделал шаг и чуть не наступил на человека, лежащего в зарослях можжевельника. Вернее, не на человека, а на островерхий лисий малахай, который едва виднелся из-за камней, прикрывая черноволосую голову своего владельца. Заметив Алексея, он перекатился за камни и выставил навстречу ему кургузое ружейное дуло. Щелкнул затвор. Мужик предупредил: подходить не стоит. Алексей в свою очередь отскочил на прежнее место за валун и, держа револьвер дулом вверх, осторожно выглянул из-за камня. Ствол по-прежнему смотрел в его сторону, но сам владелец малахая уже укрылся более основательно. Кто бы это мог быть? Судя по малахаю и деталям одежды, это наверняка кто-то из местных инородцев. Сергеев упоминал, что кличут их здесь тесинскими татарами или хакасами, но сами себя они называют сагайцами, в отличие от качинцев, которые живут в степной части котловины… Но учитель также рассказывал, что люди они сугубо мирные, поэтому вряд ли этот в малахае решился оттянуть затвор. Да и зачем ему, спрашивается, это надобно, разве исполнил чей-то злой умысел? Но кому ж Алексей так успел насолить за два дня пребывания в Тесинске, что задумали расправиться с ним столь изощренным способом? Ему и одного камня хватило бы, вздумай тайный недоброжелатель подкараулить его на тесной тропе или в темном закоулке. — Эй, — крикнул он в ту сторону, где спрятался владелец малахая. — Выходи, я тебя не трону. — А не врешь? — прозвучало с легким гортанным акцентом из укрытия. — А то дырку в башке сделаешь, как тогда Ермашке жить? — Не вру! — отозвался Алексей и, затолкав револьвер за пояс брюк, вышел из-за камня и поднял руки ладонями вверх. — Видишь, ничего у меня нет! Выходи, поговорить надо. Ружейный ствол исчез из поля зрения, вслед за ним показался малахай, из-под которого виднелось круглое лицо с широкими скулами и хитро поблескивающими узкими глазками. Черные усы и редкая бороденка дополняли портрет коренастого крепкого человека, одетого в короткий, выше колен суконный кафтан с черными атласными вставками на плечах, высокие мягкие сапоги и малахай, которым он обтер лицо, вновь нахлобучив на голову. — Кто такой? — спросил Алексей, делая шаг в его сторону. Человек ровно на столько же отскочил назад и сделал вид, что стягивает с плеча ружье. Алексей улыбнулся: — Ты что такой пугливый? Мужчина провел пальцем по гортани и удрученно произнес: — Егор, как овечке, голову оторвет, когда узнает, что Ермашка тебя плохо охранял. — Охранял? — поразился Алексей. — Ты меня охранял? А кто ж тогда камни на меня спустил? Вместо ответа Ермашка присел на корточки и показал несколько углублений на песчаной, свободной от камней проплешине. — Смотри, вот здесь он от меня сиганул. Как тетерка! — Он сплюнул на землю и снизу вверх посмотрел на Алексея. — Он за тобой по верхам, словно зверь, шел. Сначала стрельнуть хотел. Иди сюда… Алексей поднялся вслед за Ермашкой и остановился перед молодой сосной. Его новый знакомый показал ему развилку с содранной корой и надломленные ветки, мешавшие обзору. — Здесь он хоронился. Но потом решил камни на тебя спустить. Увидел, что ты как раз под обрывом остановился. Алексей склонился к земле, стараясь разглядеть, остались ли какие следы. Нет, ничего! Слегка потревоженный слой сухой хвои да содранная кора в том месте, где лежал ружейный ствол, нацеленный в его голову… Он выпрямился. Ермашка, пригнувшись, рысцой обежал вокруг поляны и вдруг торжествующе вскрикнул, махнув Алексею рукой; — Иди сюда! И здесь следы! Алексей подошел и нагнулся к земле, где виднелись нечеткие, с осыпавшимися краями вмятины размером с его ладонь. — Однако совсем маленькая нога! — сделал заключение Ермашка. — Неужто баба? — Он покачал головой. — Однако сильная! — Он прошел чуть дальше и удовлетворенно хмыкнул: — На коне ускакала! Алексей с удивлением уставился на него. — Ты что, шутишь? Какая баба с затвором справится? Там же все мхом поросло, от дождей разбухло. Ермашка пожал плечами: — Нога маленькая, сам видишь, и по камням она легко бежала, без стука, как рысь! Мужик ногами топает, когда бежит, и камни с места сдвигает И там под деревом, где хоронилась, хвоя не потревожена, значит, спокойно стояла, Ждала, когда подойдешь. Мужик бы всю хвою распинал и ветки до конца бы оборвал, а не надломил… — Ты кто? — Алексей постарался не показать виду, насколько ошеломлен подобным заявлением своего нового знакомого. Но все-таки не мог поверить, чтобы на его жизнь покушалась женщина. Есть и мужики с маленькими ногами… Он вытащил из-за пояса револьвер, переложил его во внутренний карман и уточнил: — Как здесь очутился? — Я? — удивился Ермашка. — Ну ты, кто еще? — рассердился Алексей. — Я — Иринек, — с очевидной гордостью произнес Ермашка, — из сагайского рода, прадед мой сам Мергентайша был. Мы — таежный народ, охотники — не пастухи. Раньше лучшие воины были в нашем роду. С самим Ермаком сражались, с казаками. Русские долго нас покорить не могли. — Ты что ж, жалеешь, что покорили? — Да нет, — хитровато прищурился Ермашка, — не жалею. Места здесь всем хватит. — Иренек — это фамилия, что ли? — Да нет, имя. — Ермашка опустился на камень, поставил ружье между коленями, достал из кармана кисет. — Садись, Алексей Дмитрич, сейчас Егор вернется, а мы покурим пока. — Алексей… Дмитрич, — поперхнулся Алексей» — откуда ты знаешь, как меня зовут? — Дак Егор все, — уставился на него плутоватыми глазами-щелками Иринек-Ермашка, — я ж сказал, велел мне за тобой приглядывать. Говорит, молодой, горячий… — Постой, постой, — перебил его Алексей, — какой еще Егор? — и вдруг хлопнул себя по лбу: — Неужто Зайцев? — Ужто, ужто, — закивал головой его новый знакомый. — Так оно и есть — Зайцев. Где-то неподалеку заржала лошадь. Иринек-Ермашка как-то по-особому звонко щелкнул языком и крикнул в темноту: — Ханат[64], иди ко мне! Из кустов вышла низкорослая, с короткой гривой лошадь. Печально посмотрела на Алексея и подошла к хозяину. — Вот она, моя Ханат, — с гордостью произнес ее хозяин и потрепал за гриву. — Как собака мне служит. Ты думаешь, почему она заржала? — он с несомненным торжеством посмотрел на Алексея, расплылся в улыбке и сам же ответил: — Сейчас Егор Лукич по тропе поднимается и скоро здесь будет, быстрее, чем хыйлаг тарт, — добавил он по-своему и, заметив, что Алексей не понял, усмехнулся и пояснил: — Он появится быстрее, чем я успею спустить курок…Глава 10
— Ну бестия прямо, — произнес вместо приветствия урядник и, привязав лошадь к дереву, устроился на камнях рядом с Ермашкой, — через гарь от меня сиганул. Там много гореликов торчит, побоялся коню брюхо пропороть, а этот варнак промчался, словно на крыльях пролетел. — Он тяжело вздохнул и с осуждением посмотрел на Алексея. — Зачем вас в гору понесло, Алексей Дмитрич? Пошто ноги зазря бить? Ведь чуть-чуть не прикончили… — Он загнул полы темно-зеленого форменного кафтана и опустился на камень рядом с охотником. Расправил густые темно-рыжие усы, потер бритый подбородок и, смачно сплюнув в сторону, проворчал: — Делов у меня нет, как вас из-под камней вытаскивать! — Я что-то не пойму, Егор, — Алексей в упор посмотрел на урядника, — с чего это вдруг вздумалось кому-то меня убивать? На заводе я по делам, по которым камни на голову спускать себе дороже станет. И я уверен, что пока никто, даже Кретов, не знает и не догадывается об истинных моих интересах. Урядник снял фуражку, почесал в затылке и, вернув ее на место, смерил Алексея угрюмым взглядом. — Федор Михалыч сказывали, что вы мастер во всякие дела встревать, потому и велел за вами приглядывать. Сегодня мы с Ермашкой вас почти до городу довели. Как собор завиднелся, я ему говорю, проводи, дескать, Алексея Дмитрича до первых домов, а там уж он сам доберется. А я в Черную Речку, деревня такая отсюда в двух верстах, махнул. Интересные вещи там происходят, как мне доложили. Но и полверсты не проехал, слышу грохнуло — обвал! Я — лошадь в карьер, и сюда! — Он удрученно покачал головой. — Если б знать, что вы через лес пойдете, не поехал бы в Черную Речку. Глядишь, и этого варнака, что на вас камни спустил, мигом споймали бы. — Иринек утверждает, что это была женщина, — кивнул Алексей на охотника, с безмятежной улыбкой на устах попыхивающего своей трубкой. Урядник, похоже, совсем не удивился подобному заявлению, лишь пожал плечами. — Кто их знает, среди местных казачек такие бабы крепкие попадаются, обухом лба не перешибешь. Намедни загулеванил в кабаке вахмистр конвойной службы, Задубеев, столы стал переворачивать, буфетчику глаз подбил, а мимо в это время сватья его проезжала, Глафира Кандыбина. Ей кричат: «Глафира, там Васька нагайкой по чем попадя хлещет, посуды пропасть перебил!» Она с телеги скок! — ив кабак. Ваське руку заломила, кулаком промеж глаз ему — хрясь! Он и вырубился. Тогда она его на спину взвалила, до телеги доволокла и домой доставила. А там, говорят, женушка его бедовая встретила да всласть еще по ребрам ухватом отходила… — У казачек ноги большие, — произнес охотник, выпустив на мгновение трубку изо рта. — А тут совсем маленькие… — Он кивнул в сторону поляны, на которой неизвестный злоумышленник, а может злоумышленница, оставил свои следы. Егор, кряхтя, поднялся на ноги, походил по поляне, рукояткой плетки ковырнул в одном месте, в другом, приложил ладонь, задумчиво покачал головой, а потом махнул рукой и вернулся на камни. Молча засмолил цигарку и, лишь выдохнув пару раз дым, с досадой произнес: — Разве это следы? Он, когда с камня на камень прыгал, оступился или поскользнулся. Один раз на пятку приземлился, а второй раз носком песок вспахал. Правда, там, где на лошадь садился, более четкие отпечатки остались, но лошадь по ним после прошлась, песок перемешала… — Женщина была, — опять подал голос Иринек-Ермашка. — след мелкий, даже там, где оступилась. Легкая она, молодая! Слышал, как по камням бежала! Косуля, да и только! — Ладно, посмотрим, что за косуля такая в нашей тайге завелась! — проворчал Зайцев и строго посмотрел на Алексея. — Я за вашу голову перед Федором Михайловичем отвечаю, так что не суйте ее куда попадя… — Мне что ж теперь, без вас ни шагу не ступить? — поразился Алексей. — Зачем мне такая опека? Федор Михайлович мне полную свободу решений и действий позволил и ничего не сказал, что кто-то за мной по пятам ходить будет! — Да никто за вами ходить не собирается, — буркнул Зайцев, — своих забот невпроворот, вон вчера в Головановке четырех коней увели. Мы с Ермашкой всю ночь за конокрадами гонялись, пока лошадей не отбили. А утром на самого главного конокрада вышли. Думали — из цыган, а он местный, из бывших приказчиков, только что с цыганами снюхался, им лошадей и поставлял. — Как ты на него вышел? — удивился Алексей. — По следам? — Да какое по следам? — усмехнулся Зайцев. — Их двое было, конокрадов. Люди заметили, не все ж ночью спят, что коней из села погнали прямиком к Золотаревскому бору. Меня среди ночи хозяева подняли. Беда, мол, Лукич, лошадей покрали. Я в седло, Ермашке свистнул — ив погоню. Нагнали их уже у переправы через Тесинку. Ермашка в воздух из ружья — бабах! Ну они сразу по кустам и вдоль берега как сиганут! Мы — за ними! Всю морду ветками исхлестали, пока догоняли. Ну они видят, дело плохо, в лодку, что у берега стояла, вскочили и отчалили, а лошадей оставили. Смотрю, одна точно конокрадская: цыганское седло у нее особое, с крючками, чтоб ворованных лошадей цеплять, а в переметной сумке клейма всякие, чтобы, значит, их переклеймить… — И вы задержали этих конокрадов? — Алексей с интересом смотрел на Егора Зайцева. — Задержали, — произнес тот степенно и снова пару раз затянулся цигаркой. — Что ж их было не задержать? Я ведь на того коня сел, поводья отпустил, он меня к этому жулику и привез. В самые ворота мордой уткнулся… — Ну молодцы! — с веселым удивлением воскликнул Алексей и хлопнул по плечу Зайцева. — И чего бы этой лихой дамочке тоже своего коня не оставить? Глядишь, и вывел бы нас на эту мерзавку, что чуть меня в карьере не схоронила! — Ну дамочка не дамочка, — сказал Зайцев и, хлопнув себя по коленям, поднялся с камня, — но найти мы ее непременно найдем! Эй, Ермашка! — окликнул он охотника. — Проводишь Алексея Дмитрича и езжай в Черную Речку! Там переночуем, а завтра кое-что разузнать надобно будет. — Он посмотрел на Алексея. — Пока докладывать нечего, если что, я с Ермашкой вам записку передам. — Что-то серьезное? — Пока не знаю, — ответил урядник, — но на днях, думаю, что-нибудь прояснится. Он вскочил в седло такой же приземистой, как у своего приятеля, лошадки, взял под козырек и скрылся в темноте. Алексей проводил его взглядом и спросил у охотника: — Так как тебя по-настоящему зовут? Иринек или Ермашка? Тот ухмыльнулся: — Папка с мамкой Иринеком нарекли, поп, когда крестил, Тимошкой, а вот Егор Ермашкой назвал. Теперь все меня им кличут да еще иногда Сибдиеком, так у нас в сказке охотника звали, но мне больше Ермашка нравится. Ермак Тимофеевич большим человеком был, даже нашего князя не боялся, а у него тумен[65] был больше тыщи воинов. — Так он тебя что ж, в честь Ермака Ермашкой зовет? — удивился Алексей. — Ага, — кивнул головой охотник. — Егор говорит: «Быть тебе Ермашкой, пока борода такой же не вырастет, как у Ермака». — Он хитро прищурился и почесал подбородок под хилой своей бороденкой. — Ты меня тоже зови Ермашкой, так мне привычнее. — Хорошо, — Алексей огляделся по сторонам. — Где-то плащ оставил… — Сейчас найдем, — охотник юркнул в камни и через некоторое время вынырнул из темноты с узлом на плече. — Однако много грибов набрал. Лушке весь вечер жарить придется. — Он пристроил узел к седлу. — Давай, Алексей Дмитрич, садись на лошадь, а я пешком дойду. — Да нет, — отказался Алексей, — твоя лошадь — ты и поезжай! Но Ермашка все же повел лошадь в поводу. Они вышли на тропу и уже через час ступили на окраину Тесинска. Миновали несколько заросших тополями и черемухой улиц и оказались на Базарной площади, необычайно тихой и пустынной в этот час. Низовой ветерок гонял между торговыми рядами шелуху от семечек и мелкий мусор. От площади было совсем недалеко до дома Владимира Константиновича. Алексей остановился под единственным газовым фонарем, освещавшим площадь, и пожал руку охотнику. — Давай прощаться, Ермак! Спасибо, выручил меня сегодня! — Да что там, Алексей Дмитрич, — засмущался тот, — если б я того варнака споймал, что чуть тебя не прихлопнул, — он с досадой махнул рукой, — ничего, мы его с Егором непременно споймаем, будь спокоен! Егор шибко не любит, когда в его околотке какая тварь заводится. — Скажи мне, — поинтересовался Алексей, — ты бухгалтера на заводе знаешь? Столетова? — Столетова? — Ермашка как-то странно посмотрел на Алексея, — кто ж его не знает… — Он отвел взгляд в сторону. — Живет тихо, смирно, знакомств ни с кем не водит. — Он помолчал мгновение и тихо добавил, одарив Алексея все тем же странным взглядом: — Разве только Анфиса Никодимовна его иногда навещает… — Наверняка вы с Егором уже прознали, с какой это стати Анфиса Никодимовна его посещает, — усмехнулся Алексей, — или я ошибаюсь? Ермашка вздохнул и пожал плечами: — Егор мне голову набок свернет. Я тебе и так много сказал. — Он что-то тихо пробормотал по-своему и натянул малахай поглубже на голову. — Давай до встречи, Алексей Дмитрич! Голову только не суй куда ни попадя! — Он перебросил Алексею узел с грибами, вскочил на лошадь, лихо прищелкнул языком и скрылся в темноте.Алексей пересек площадь и свернул в переулок, ведущий к аптеке, рядом с которой находился дом учителя. И в этот момент услышал перестук лошадиных копыт за своей спиной. Он посторонился, уступая дорогу экипажу, и проводил его взглядом, недоумевая, кто из соседей учителя возвращается домой в столь поздний час. Среди недели здесь по гостям не разъезжали, театральный сезон открывался в октябре… Из других развлечений — лишь вечерние да воскресные променады в городском саду, но из-за отсутствия фонарей подобные прогулки прекращались с появлением первых звезд на небе… Он перебросил узел из одной руки в другую, представив, во что превратились грибы и тем более сам плащ, и заметил, что экипаж остановился напротив аптеки. Ее хозяин ЯковЛьвович Габерзан исправно вывешивал над крыльцом керосиновый фонарь с той целью, чтобы поздние посетители разглядели возле окошка, через которое в ночное время отпускали лекарства, прейскурант цен на микстуры и порошки, а также товары, которые попутно продавались в аптеке. Алексей миновал экипаж и остановился возле калитки, врезанной в массивные, обитые железной полосой ворота. На ночь калитку запирали на засов, поэтому приходилось крутить деревянное кольцо, от которого шел шнур к колокольчику над дверью… Он переложил узел из правой руки в левую, не забыв чертыхнуться при этом, потому что представил, каким взглядом окинет его и что скажет при этом кухарка Владимира Константиновича Лукерья, когда он вывалит перед ней кучу измятых, потерявших свой вид грибов… И в этот миг за его спиной раздался испуганный женский вскрик. Он стремительно оглянулся. Экипаж уже уехал, но при слабом свете аптечного фонаря он разглядел три человеческие фигуры. Одна из них, женская, пыталась вырвать из рук другой, мужской, саквояж, а третья, непонятно чья, быстро, почти бегом, удалялась в сторону Базарной площади с чемоданом или точно таким же саквояжем в рукам. Не раздумывая, Алексей швырнул узел с грибами на траву у калитки и бросился в погоню за убегавшим. Догнать его не составило особого труда. Жалкий оборванец с чумазым, словно закопченным лицом, испуганно ойкнув, бросил чемодан и попробовал скрыться в переулке, но Алексей успел ухватить его за шиворот и дать пинка. Голодранец вскрикнул и покатился по пыльной дороге, а Алексей, подобрав чемодан, бросился на помощь женщине. Но напавший на нее воришка уже заметил, что произошло с его приятелем, поэтому, как заяц, прыгнул в сторону и дал стрекача. Алексей поднял с земли второй саквояж, брошенный вторым вором, и посмотрел на женщину. Она торопливо поправила на голове перекосившуюся шляпку, убрала под нее выбившиеся пряди волос и виновато улыбнулась. — Простите, что вам пришлось бегать за этими паршивцами. Не понимаю: откуда они выскочили? — произнесла она с недоумением. — Я только с экипажа сошла, извозчик едва успел багаж выгрузить, а они тут как тут: «Тетка, давай вещи поднесем!» Я только рот успела открыть, чтобы ответить, как один из них саквояж подхватил и бежать! Слава богу, вы рядом оказались! — Она с интересом посмотрела на Алексея. — Вы где-то поблизости живете? — Да, — Алексей склонил голову в учтивом поклоне, — разрешите представиться, Илья Николаевич Полетаев, горный инженер, проживаю действительно неподалеку, — он кивнул в сторону ворот, — в доме Владимира Константиновича Сергеева. — Владимира Константиновича? — в веселом изумлении воскликнула женщина. Она вышла из тени, и Алексей наконец разглядел ее. И совсем не женщина, а барышня, причем молоденькая и весьма привлекательная. — Что вы говорите? — Девушка сделала шаг навстречу и протянула Алексею узкую ладонь в шелковой перчатке. — Маша. — И тут же поправилась, изменив тон на более серьезный: — Мария Викторовна Пономарева. — И не выдержала, вновь засмеялась: — Племянница Владимира Константиновича Сергеева. — Племянница? — поразился Алексей. — Но он мне ничего о вас не рассказывал. И даже не намекал, что вы приедете… — А, пустяки! — махнула девушка рукой. — Я его нарочно не предупредила, что приезжаю. Пароход из-за туманов задержался, пришлось бы дядюшке целый день на пристани торчать! — Но это ж неразумно! — опять очень серьезно посмотрел на нее Алексей. — Ночь на дворе, а вы одна, на извозчике… Он же вас куда угодно мог завезти. — О, этого я как раз и не боюсь. — Мария расстегнула сумочку, висевшую до этого у нее на плече, и вытащила револьвер. — Я очень часто бываю в экспедициях и знаю, как себя защитить. — Что ж тогда так растерялись, когда на вас портяночники напали? — усмехнулся Алексей. — И про оружие забыли? — Не забыла, — неожиданно сухо произнесла Мария, — но они еще почти дети, а в детей я не стреляю. — Она с вызовом посмотрела на него. — Не стоит портить о себе первое впечатление и ехидничать без меры. — Хороши дети! — хмыкнул язвительно Алексей и произнес примиряющим тоном: — Не сердитесь, ваш багаж я и сам донесу, нам же по дороге. — Они подошли к калитке, и Алексей попросил: — Мария Викторовна, поднимите, если не трудно, вон тот узел, что на траве валяется. Девушка подняла его и с удивлением посмотрела на своего нового знакомого: — Это что такое? — Грибы, — вздохнул Алексей, поворачивая кольцо на калитке, — или, точнее, то, что от них осталось… Во дворе мелодично зазвонил колокольчик. И уже через минуту послышались шаркающие шаги, и знакомый голос учителя возвестил: — Спешу, спешу, — и справился: — ] Это вы, Илья?
Глава 11
— Нет, дядюшка, — Маша отодвинула от себя чашку с недопитым чаем, — я в корне с вами не согласна. Начало освоения Сибири положено осквернением древних могил и гробокопательством. Вот смотрите. — Она открыла записную книжку и поправила дужку очков на переносице. — Здесь у меня выписка из донесения государю Алексею Михайловичу. Еще в 1670 году один из Североеланских воевод отписал ему: «В прошедшем году в ведомостях губернии показано, что в Тагульском уезде, около реки Холтыс и в окружности оной, русские люди в татарских могилах или кладбищах выкапывают золотые или серебряные всякие вещи и посуду…». — Что ж, — вздохнул Владимир Константинович, — в чем-то ты и права. Всего сто лет понадобилось, чтобы разграбить Долину Царей. Ватажники — лихие людишки. Ни бога, ни черта не боялись! И шли в Сибирь прежде всего за поживой. За золотом, мягкой рухлядью[66]! Скорее всего первые могильники вскрыли случайно, нашли золото, а потом уж пошло-поехало! — Местные воеводы тоже хорошо руку приложили к подобному промыслу. — Маша окинула Алексея недовольным взглядом, словно именно он был повинен в том, что ватаги «гуляшников» грабили могилы, делясь добычей с местными чиновниками, которые смотрели на это сквозь пальцы, а зачастую даже поощряли грабеж, видя в нем источник пополнения казны и своего кармана. — Я думаю, — продолжала Маша, — даже указы Петра Первого не смогли остановить грабеж и осквернение курганов. Никита Демидов, тот самый, который основал уральские заводы, как-то подарил ему целую коллекцию сибирских могильных вещей, и государю они очень понравились. После этого он велел закупать курьезные вещи и отправлять их в Мануфактур — коллегию. — В коллекцию Демидова входили золотые и серебряные бляхи с изображением дерущихся зверей да еще, кажется, шейные гривны с фигурками барса и оленя, — уточнил Владимир Константинович и посмотрел на Алексея. — Вас не пресытили наши разговоры, Илья Николаевич? Нас с Машей не переслушаешь! — Что вы, мне очень интересно, — совершенно искренне ответил Алексей, хотя часы уже показывали второй час ночи и день у него был не из самых легких. Но ему и вправду не хотелось спать. Приезд Маши и вызванная этим радостная суматоха отодвинули ужин на более позднее время. Поэтому следующий за ним вечерний чай и связанные с ним беседы затянулись за полночь. Но на этот раз говорили большей частью Владимир Константинович и Маша, а Алексей только слушал, до крайности пораженный теми познаниями в археологии, которые вдруг обнаружила племянница учителя. Маша только на первый взгляд казалась хрупкой и беззащитной. В спорах с дядюшкой она ни в коей мере не желала сдавать позиций. То и дело поправляя рукой слегка вьющиеся, выбивавшиеся из прически пряди волос, она приводила все новые и новые доводы в пользу своей теории, с пылом доказывала, что освоение Сибири нанесло непоправимый Ущерб ее историческим памятникам. Щеки ее раскраснелись, а мелкие веснушки, разбежавшиеся по щекам, нисколько ее не портили, а лишь добавляли ощущения свежести и чистоты, которые исходили от нее, струились потоком какой-то особой, чуть ли не солнечной энергии… Русые волосы с легкой рыжинкой пышным ореолом окружали ее головку. Серо-зеленые глаза в щеточке густых темных ресниц за стеклами очков казались еще больше и выразительнее. Алексей прошелся взглядом по ее лицу, отмечая каждую его черточку. Тонкие брови, которые она сердито хмурила, если не удавалось переубедить дядюшку, или поднимала в удивлении домиком, когда он неожиданно легко уступал ее доводам… По-детски пухлые, удивительно яркие и четко, словно колонковой кистью, выписанные губы… Небольшой нос, с которого то и дело сползала дужка очков, и Маша с досадой водворяла пальцем ее на место… Он продолжал исподтишка изучать ее лицо, пытаясь найти источник того необыкновенного обаяния, которое излучала эта девушка. Нет, совсем не писаная красавица сидела напротив него и отчаянно спорила со своим дядюшкой на темы, которые никогда не интересовали Алексея. Вернее, прежде он даже не подозревал, что подобные проблемы существуют… — Я думаю, на сегодня споров хватит, — наконец сказал Владимир Константинович и посмотрел на большие настенные часы. — Пора спать! А завтра мы отправимся с тобой, Машенька, в урочище Кайтак. Я познакомлю тебя с интереснейшим человеком. По сути, он официальный гробокопатель. И все, что ни найдет в курганах, обязан сдавать в казну. Деньги ему платят небольшие, но на жизнь старику хватает. Там в урочище он себе даже юрту выстроил… — И ты уверен, что он все сдает в казну? — улыбнулась Маша скептически. — Наверняка лучшие образцы уходят в руки коллекционеров и заезжих перекупщиков. Ты не можешь отрицать, что подобное явление тебе тоже знакомо. Владимир Константинович развел руками: — Конечно, от этого никуда не денешься. Даже в нашем обществе любителей древней истории находятся охотники до могильных сокровищ, хотя уставом общества строго запрещено приобретать древности с рук, если они найдены не в ходе археологических раскопок. — Самое обидное, что деньги за подобные находки, зачастую бесценные, пропиваются в кабаках, а сами находки или исчезают бесследно в купеческих коллекциях, или переплавляются в тиглях, превращаются в безвкусные сережки и колечки для тех же купеческих дочек. — Маша сердито нахмурила брови и с негодованием посмотрела на Алексея. И он вновь почувствовал себя виноватым, словно только что вдел сережку из «бугорного» золота в ушко какой-нибудь… Анфисы Никодимовны. Нет, что ни говори, даже эта замечательная встреча с очаровательной девушкой, задушевные беседы и пылкие споры за поздним чаем не смогли изгнать из памяти те несколько мгновений, когда он мысленно уже попрощался с жизнью, а затем непомерно радовался тому, что жизнь не оборвалась в тех таежных буераках, в которые он столь неосмотрительно сунулся… Так же как не выпадала у него из головы встреча с Анфисой на дороге в Тесинск. Мысленно он уже не раз прикидывал, могла ли она опередить его, чтобы оказаться у заслонки, оттянуть затвор в сторону и спустить камни ему на голову. И каждый раз приходил к выводу: нет, не могла, потому что проехала мимо и скрылась из виду задолго до того, как ему в голову пришла шальная мысль полезть в гору… Вероятно, кто-то следил за ним от слободы. И настолько тщательно хоронился, что даже Ермашка и Зайцев, которые на подобных хитростях зубы съели, не заметили злоумышленника и не сумели даже достоверно определить, кто это был на самом деле: мужик или баба? И этот тайный наблюдатель непременно хотел его уничтожить, не напугать, а именно уничтожить… Только кого могло так сильно задеть его появление в Тесинске? Михаила Кретова? Но он вряд ли подозревает об истинных интересах молодого горного инженера. Хотя не нужно держать Мишу за простачка. Стоит вспомнить его подвиги в Герцеговине и в Сербии. Наверняка он знает толк в разведке, и где гарантия, что его нукеры уже не просчитали все наперед Тартищева… Анфиса? Только какой у нее резон сводить с ним счеты? Ну не поддался на ее чары и даже нагрубил при первой встрече… Но из-за этого ведь не сживают со света? Алексей вспомнил ненавидящий взгляд серых, слегка навыкате глаз и даже содрогнулся от мысли: нет, как раз подобная особа без особых угрызений совести способна уничтожить просто за то, что не проявил должной почтительности да еще позволил себе насмешки над дочерью всесильного Никодима Кретова. И вообще, что ей надо в Тесинске? Не для того ж она приехала почти за триста верст, чтобы встретиться со своим протеже бухгалтером Столетовым, смахивающим на большую землеройку? Но даже если она следит за Алексеем, вряд ли догадывается о его роли в происходящих событиях. И хотя он в доме ее папеньки представился полицейским чиновником, она наверняка не приняла его слова за чистую монету. Так же как и его имя. «Чингачгук — Большой Змей», — вспомнилось вдруг Алексею, и он улыбнулся…Пыльная дорога вилась между приземистыми, сильно разрушенными временем и стихиями древними холмами, покрытыми рыжей выгоревшей травой, по которой тут и там паслись табуны низкорослых тесинских лошадей и отары овец под присмотром табунщиков и чабанов в драных овчинных шубах, надетых прямо на голое тело. Созерцание красных от ржавчины камней, покрытых разноцветными заплатами лишайников, мелкая как порох пыль, казалось, пронизавшая весь окружающий мир, отсутствие даже намека на ветерок, способный разогнать нестерпимую духоту, — поводов для разговоров не давали. И поэтому пассажиры небольшого экипажа предпочитали дремать под его мерное раскачивание и скрип колес, перемежаемые глухими ударами обода о выступающие над пылью камнями. Иногда плоские обломки песчаника застывали на вершине небольшой возвышенности или холма. Алексей уже знал, это — могильное захоронение. И судя по тому, что камни стояли, а не лежали на своих местах, — недавнее, поэтому и не привлекло к себе внимания местных охотников за сокровищами далеких предков. Вскоре дорога разошлась веером на четыре едва заметных в траве колеи. Они поехали по одной из них, которая все забирала и забирала влево, пока не привела к пологому холму с двумя огромными камнями на вершине. — Самбыкские ворота, — сказал учитель и натянул поводья, останавливая лошадей. — Дальше пойдем пешком. Они вышли из экипажа. Владимир Константинович вытянул руку в направлении камней. — Это дорога духов. Она ведет в урочище Кайтак, где проводят камлания местные шаманы. Обычно это связано с какими-то особыми событиями или народными праздниками. Православная церковь категорически против подобных явлений, поэтому камлания проводятся тайно, в ночное время. И зрелище, скажу вам, впечатляющее. Они поднялись на холм, с которого открывался вид на просторную долину с разбросанными на равном удалении друг от друга пологими холмами, чья правильная форма не вызывала сомнения, — все они произведения рук человеческих — древние усыпальницы, могилы динлинских князей, когда-то правивших на этих землях, в них же и упокоившихся. — Вон вход в урочище Кайтак, — показал учитель на узкую щель меж двумя скальными утесами, — но мы туда не пойдем. Все-таки не стоит беспокоить духов, хотя, если судить по погоде, они сегодня в благостном настроении. Но не будем испытывать их терпение. Говорят, они частенько сердятся и закрывают дорогу в Кайтак. То туман упадет внезапно, то сильный ветер с ног сбивает, то дожди проливные идут и единственную тропу заливают… — Владимир Константинович улыбнулся и подмигнул молодым людям. — Что ни говорите, язычники были гораздо ближе к природе, боялись ее и преклонялись перед ней, оттого, видно, и мстила она им гораздо реже, чем теперь. — Что касается мести, то это довольно проблематично, — фыркнула Маша. — Древние верования возникли, и я согласна с этим, прежде всего от бессилия перед внешними обстоятельствами. Природа — всегда сильнее человека, вне зависимости от его верования и отношения к ней. — Она посмотрела на Алексея и улыбнулась ему: — Кажется, вам уже наскучили наши споры, Илья Николаевич? Но видит бог, я счастлива безмерно, что снова увиделась с дядюшкой. Мне просто несказанно повезло, что он поселился в Тесинске. Здесь истинная Мекка для археологов. Я собираю материалы для книги о сокровищах древних курганов. — Вы, Илья, не смотрите, что Маша у нас барышня хрупкая и миловидная, все, что касается археологии, она готова с мечом защищать, причем один на один, как Пересвет против Кудеяра, — улыбнулся Владимир Константинович, — и я горжусь безмерно, — учитель обнял девушку и притянул к себе, — что она закончила курс университета в Сорбонне, имеет звание бакалавра по древнейшей истории. У нее уже есть научные труды по скифской культуре, а также по истории древнего каганата[67], который существовал здесь в восьмом веке. Маша подошла к одному из камней у подножия кургана, потом перешла к огромной каменной стеле, по которой разбежалась неплохо сохранившаяся вязь древних знаков, и огляделась по сторонам. — Кажется, эти камни принесены с других курганов? — Ты не ошиблась, — вздохнул Владимир Константинович. — Их сюда перетащил Хатанга, тот самый гробокопатель, с которым я вас хочу познакомить. К его чести, он собирал их по всей Долине Царей и перетаскивал волоком на своем верблюде к основанию Самбыкского кургана. Иначе многие древние менгиры просто сгинули бы в степи. — У него есть верблюд? — поразилась Маша. — Ты никогда не рассказывал мне, что здесь водятся верблюды! — Местные жители сейчас ими почти не занимаются, — пояснил учитель, — а вот еще полсотни лет назад верблюжьи стада насчитывали многие сотни голов. Сейчас их в основном разводят в Урянхайском крае. Оттуда их перегоняют в Тесинские степи… — Владимир Константинович прервался на полуслове и показал в сторону неуклюжего и приземистого деревянного сооружения, отдаленно напоминавшего юрту, с дымящейся, устремленной прямо в зенит железной трубой. — Вот она, резиденция Хатанги. Похоже, нам несказанно повезло. Если труба дымит, значит, хозяин дома…
Глава 12
Но в юрте, вернее крытой корой низкой землянке, никого не оказалось. Неподалеку от едва теплившейся железной печурки на земляном полу лежал кусок рваного войлока и старый овчинный полушубок. У входа валялись ржавые ведра, вилы, лопата, обломки камней и почерневшего дерева. Больше ничего в юрте не было. Ничего, напоминающего о том, что здесь живет человек. Живет не первый год, но так, видно, ничего и не нажил… — Да-а, — произнесла Маша многозначительно, обведя взглядом убогое и грязное жилище. — Понятно, на что идут доходы от разорения курганов! Целовальнику в казенную лавку или в шинок? Владимир Константинович ничего не ответил и, пригнувшись, вышел из юрты наружу. Сняв с плеча подзорную трубу, он навел ее на дальние холмы, некоторое время всматривался в них, потом удовлетворенно хмыкнул. — Копает старый! Отсюда где-то в версте или чуть меньше, — кивнул он на ближайший из холмов. И посмотрел на своих спутников. — Странно, почему он роется в том кургане? Его еще в прошлом веке разграбили… Они направились в сторону холма, на котором среди камней в тени огромной березы, единственного дерева на многие версты вокруг, копошилась темная фигура человека. Через некоторое время она обрела более четкие очертания и превратилась в лохматого, неопрятного старика в рваной и грязной рубахе, сквозь которую проглядывало давно не мытое, все в коростах и в свежих расчесах от комариных укусов тело. Алексей напряг зрение, стараясь понять, что же странного было в том, как старик приникал к лопате. С ее помощью он выбрасывал землю из-под огромного плоского камня, который лежал на двух других, глубоко ушедших в основание кургана. Учитель и его спутники подошли почти вплотную, и только тогда старик поднял голову и окинул их недружелюбным взглядом. Сивая, слипшаяся от пота борода прикрывала голую грудь. Грязные космы седых волос свисали ему на лоб, отчего Хатанга должен был задирать голову, чтобы разглядеть нежданных гостей. А сзади они были схвачены сыромятным ремешком и спадали на выступающие топориком худые лопатки жидкой, на китайский манер заплетенной косичкой. — Здравствуй, Хатанга! — приветствовал его учитель, и только тогда глаза старика узнавающе блеснули, а беззубый рот ощерился в улыбке. — Здорово, здорово! — Он повернулся к ним, и Алексей понял, почему он так нелепо изгибался при работе, налегая грудью на лопату. Левая рука у него высохла, скрючилась, и старик, копая землю, привязал к ней лопату. Взгляд Хатанги тем временем пробежался по учителю, на мгновение задержался на Маше и устремился к Алексею. Прошелся по его форменному сюртуку с латунными пуговицами и фуражке с гербом. Вероятно, дубовые листья и малиновые петлицы Управления горных разработок были известны старику, и не с приятной для него стороны, потому что он перестал вдруг улыбаться и с подозрением уставился на визитеров. — Зачем пожаловали? — пробурчал он крайне неприветливо и даже отступил к каменной плите над свежим раскопом. Береза, а вблизи она казалась еще выше и раскидистее, вцепилась в нее корнями и тихо шелестела ветвями над их головами, сбрасывая на землю редкие, пока желтые листья. — Вот хочу познакомить тебя, Хатанга, со своей племянницей Машей, и моим другом Ильей Николаевичем, — ответил миролюбиво Владимир Константинович. — Они интересуются древностями из курганов. Может, есть у тебя что показать? Старик сплюнул на землю, опустился на корточки и вынул из-за пазухи старую, с обкусанным мундштуком трубку. Затем снял с шеи кожаный мешочек, достал из него щепотку мелкого, истолченного в пыль бурого вещества и, заправив им трубку, поднес спичку. Сизый дымок закурчавился над трубкой, старик шумно затянулся и, слегка прикрыв глаза от наслаждения, произнес уже более спокойно: — Есть что показать… Как не показать… — И, отставив трубку, с подозрением уставился на Алексея: — А ты что ж, из полиции? — Нет, я не из полиции, — спокойно пояснил тот, — я здесь по заводским делам. — Ну гляди, — ответил старик, — а то донесешь уряднику, что я опять землю рою, со свету сживет, подлец! — И что ж, сильно вас урядник донимает? — поинтересовался Алексей. — Егор-то? — переспросил старик и, опять затянувшись, выпустил клубок дыма. — Донимает помаленьку, все спрашивает, много ли вещиц из золота да серебра из земли достаю. — Он вытащил изо рта трубку и ткнул ею в сторону горного хребта, сереющего на горизонте. — В прошлом годе на Бехтеневой сопке какие-то людишки курган вскрыли. Говорят, дюжину серебряных кувшинов взяли да сбруйники с золотыми бляшками… А мне все больше бронзовые штучки попадаются да каменные. А сегодня вот сон видел, — он кивнул в сторону березы, — будто вовсе и не береза это стоит, а баба с девчонкой. И одежда у них непонятная, и лица на нашенские не похожи… И просют меня, дескать, не трогай наш дом! — Он опять сплюнул на землю. — Вот решил сегодня покопать, может, и вправду что спрятано. Не зря ж они беспокоятся. Наверняка что-то в тайниках осталось! — А вы не боитесь, что духи рассердятся и вас накажут? — осторожно спросила Маша. — Духи? — Старик, нисколько не стесняясь девушки, весьма выразительно выругался. — Знаем мы этих духов! Тоже любят, когда их ублажают! — Старик подмигнул Маше и радостно захихикал. — Только соберутся они возле юрты, завоют, завизжат, пыль столбом закрутят, я тут же на курган бегу, развожу костер, выливаю туда бутылку казенки, и все как рукой снимает… — Он хитро прищурился. — Любят местные духи казенку не меньше Хатанги, потому, видно, и берегут меня от всех напастей… Он, кряхтя, поднялся на ноги и, придерживая лопату под мышкой, направился к березе, в корнях которой прятался берестяной туес, закрытый рваной армячиной. Тут же валялись кирка и до блеска истертый руками лом, которыми старик, вероятно, поднимал из земли каменные плиты, прикрывавшие древние могилы. И Алексей подивился недюжинной силе этого невзрачного на первый взгляд старика — с искалеченной рукой, но с тем непередаваемым огоньком азарта в глазах, который выдает неисправимых авантюристов, путешественников и искателей сокровищ, всю жизнь мечтающих о сказочно несбыточных богатствах Эльдорадо, даже здесь, на краю цивилизации, в самой что ни есть сибирской глухомани… Хатанга поднял здоровой рукой туес и, прижимая его к груди, вернулся на прежнее место. С трудом опустившись на камень, приглашающе кивнул Маше головой: — Иди, смотри! Но учти, все уже обещано, продавать ничего не буду, даже не проси! Девушка ничего не ответила и принялась вынимать из туеса один за другим непонятные на первый взгляд предметы. При виде одних она озадаченно качала головой, других — удивленно ахала, третьи осматривала с самым равнодушным видом, изредка поясняя, видимо, специально для Алексея, что эти находки исторической ценности не представляют, так как потеряны были теми, кто грабил эти могильники сто или двести лет назад. Старику эти объяснения не понравились, и он чуть не вырвал туес из рук Маши. — Что ты понимаешь в остатках древности? Вот смотри, — покрутил он перед ее глазами нечто похожее на кусок старой коры с изломанными краями, — самый настоящий барашек, — он ковырнул желтым, изогнутым, как коготь хищной птицы, ногтем темную поверхность находки, затем пошаркал о грубую ткань штанины и торжествующе блеснул глазами. — Серебро! Видишь? А недавно двух бронзовых барсов нашел с золотой обкладкой головы. А говорят, что все могилы разворовали. Может, и разворовали, только в старину мудрецов тоже хватало. Самые большие богатства в тайниках схоронили. Не каждому они открываются. Говорят, сторожат их белые одноглазые волки с огненной пастью. — Старик вздохнул и вытянул руку с трубкой в сторону ближайших холмов. — Вон на том чаатасе[68] табун кобылиц частенько пасется, а сквозь них луну и звезды видно. А как-то раз девица мимо проскользнула. Одета не по-нашему, на голове шапка белая, а на глазах — золотые бляшки, что ихним мертвецам положены… Совсем близко прошла. Все косички можно было пересчитать. Прошла и в тумане сгинула, потому что сама, как из тумана, прозрачная и легкая… Видно, полюбовница тархана[69] или тайши[70] прибегала к нему на свиданку. У мертвых все как у живых, — вздохнул старик и присыпал еще щепотку порошка в свою трубку, — только всем почему-то среди людей в верхнем мире задержаться хочется. — Смотрите, Илья Николаевич, — прошептала Маша, — Хатанга коноплю курит. Потому и видит и кобылиц, и любовниц, и наложниц. Все это чистейшей воды галлюцинации. Порошок из конопли не хуже опиума мозги дурманит. Видите, он уже заметно повеселел? — кивнула она головой на старика. — Это первый признак того, что он уже не в себе, Так что все разговоры бесполезны. — Она подошла к Хатанге, который, прикрыв глаза и раскачиваясь, мурлыкал какую-то мелодию. — Дедушка, за сколько ты продаешь свои находки? Старик замолчал, открыл глаза и посмотрел на Машу неожиданно осмысленным взглядом: — Что пристаешь? Думаешь, Хатанга совсем разум потерял? — Он с трудом, опираясь на лопату, которую использовал еще и вместо костыля, поднялся на ноги, прихватил с собой туес и заковылял к березе, что-то сердито бурча себе под нос. Опустив туес на прежнее место, прикрыл его армяком и посмотрел на учителя. — Я тебя, Константиныч, уважаю безмерно, но зачем ты девку привез? И этого, — он словно проткнул взглядом Алексея, — который на завод приехал… — Он погрозил кривым пальцем и дурашливо выкрикнул: — Ишь ты, хитрован! Вздумал Хатангу вокруг пальца обвести! Знаю, на какой ты завод приехал! И что ищешь, знаю! Вы еще до Самбыка не доехали, а мне уже известно было, что к чему! — Он вдруг схватился за горло и зашелся в сиплом, с подсвистом кашле. Маша подбежала к нему, схватила за руку, но старик оттолкнул ее. Пытаясь справиться с приступами кашля, он выпучил глаза от напряжения и, задыхаясь, проговорил: — Уб-бирайтесь от-тсюда! Нич-чего я не прод-дд-даю! Маша обиженно фыркнула и, развернувшись, почти побежала в сторону видневшегося вдалеке экипажа. Алексей догнал ее через несколько шагов и молча пошел рядом. Оглянувшись, он заметил, что Владимир Константинович что-то быстро и взволнованно говорит старику, а тот сердито трясет всклокоченной бородой и машет рукой в направлении дальних, покрытых темной тайгой увалов, за которыми скрывался Тесинск. — Какой вредный старикашка! Противный просто до ужаса! — наконец заговорила Маша. — Неужто нельзя найти на него управу? — Она взяла Алексея за руку и заглянула ему в глаза. — Согласитесь, эти варвары из-за пары бляшек или серебряной фигурки зверька готовы перерыть все вокруг самым дичайшим способом. Причем все, что на их взгляд не представляет ценности, растаптывается, разбивается, уничтожается навсегда! И это еще хорошо, если их находки попадают в коллекции, чаще вообще непонятно, куда они исчезают. Дядюшка говорит, что в последнее время участились случаи, когда в курганах стали находить золотые и серебряные слитки и вполне официально сдавать их в казну. Ничего подобного раньше здесь не наблюдалось, тем более вы ж видите, что могильники в большинстве случаев давным-давно разграблены. — Она пожала плечами. — Мне не удалось самой увидеть подобные слитки, поэтому я хотела расспросить Хатангу: может, он что знает об этом? — А кто сдавал слитки из курганов в казну? — Я не знаю! Мне об этом написал в письме дядюшка. Он тоже удивлялся, с чего вдруг золото и серебро стали находить слитками, да еще в таких количествах. — В каких количествах? — справился Алексей и взял Машу под руку. — Объясните: что вас беспокоит? Ведь слитки сдаются в казну, значит, ничего противозаконного здесь нет. — Ничего вы не понимаете, Илья Николаевич, — опять рассердилась Маша. — Я думаю, что действительно кто-то нашел богатый клад из древних изделий и именно их переплавил в слитки. Сдали уже более двух десятков. И я вполне допускаю, что их было гораздо больше. — Девушка раскраснелась, а на верхней губе выступило несколько крошечных капелек пота, но это совсем ее не портило. Так же как и сердито прищуренные глаза и раздраженная интонация, с которой она произнесла: — Поймите, это истинное кощунство, и никому до подобных негодяев нет дела! Все в Маше нравилось Алексею, и он прощал ей даже очевидное невнимание к своей персоне. Ведь он тоже в некоторые моменты забывал обо всем, ни о чем не помышляя, кроме разоблачения и поимки негодяев, и в этом они с Машей были очень похожи: оба они жаждали наказания преступников. Но он не имел права высказывать свои мысли вслух и выдавать свои намерения, и в этом было его главное отличие от девушки. — Маша, Илья! — догнал их Владимир Константинович. — Подождите! — проговорил он, задыхаясь от быстрой ходьбы. — Я все-таки узнал, кому Хатанга сбывает свои находки из курганов. Последний раз он продал более сотни предметов в одни руки. Среди них оказались сосуды для притираний, блюда, подвески, серьги, гребни, амулеты, — всего не перечислишь. Каждая вещь обошлась коллекционеру не дороже шестидесяти-семидесяти копеек. Сущие гроши! — И кто ж оказался любителем подобных древностей? — спросил Алексей и совсем не удивился, когда услышал ответ, потому что знал его заранее. Слишком уж выразительно посмотрел на него Владимир Константинович, когда произносил последнюю фразу. И учитель подтвердил его подозрения: — Наш общий знакомый — Михаил Корнеевич Кретов!Глава 13
Солнце нырнуло за древние скалы, дневная жара пошла на убыль, и в воздухе терпко запахло коноплей, заполнившей берега оросительных каналов, через которые были перекинуты хлипкие деревянные мостки. На них двум пешеходам не развернуться, не то что конной коляске проехать. Поэтому Маша и Алексей благоразумно преодолевали их пешком, а Владимир Константинович брал под уздцы и осторожно переводил лошадь через скрипящее и содрогающееся под колесами экипажа сооружение. Иногда учитель оглядывался и сконфуженно улыбался своим молодым спутникам. Не устали ли? Не сердятся ли на него за то, что уговорил их свернуть в сторону от дороги и проехать до целебного озера Чайзан-холь? Но молодежь весело болтала, не обращая внимания на его виноватые взгляды. И Владимир Константинович облегченно вздыхал. Он понимал, что стоит Маше и Алексею очутиться на берегу озера, как тут же все неприятные впечатления от этой поездки исчезнут и останется лишь восторг от созерцания удивительной красоты ландшафта: высоких заснеженных горных пиков на горизонте и зеркальной, слегка вспаханной ветерком глади озера, лежащего в рамке лиственничной, простеганной молодым березняком тайги. Коляска выехала на узкую каменистую дорогу, которая резво вбежала на крутой увал, и Владимир Константинович натянул поводья, останавливая лошадь. — О боже! Какая прелесть! — воскликнула Маша. Она раскинула руки, словно пыталась обнять весь этот огромный мир: и лес, и горы, и озеро, а, возможно, за компанию и Алексея с дядюшкой, радостно засмеялась и, минуя подножку, спрыгнула на землю. И уже через мгновение, подобрав юбки, мчалась вниз к озеру по узкой тропинке, которая вилась между камнями и обрывалась у самой воды. Алексей припустил следом. — Маша, Илья, осторожнее! — крикнул им сверху Владимир Константинович, привязывая лошадь к кусту акации, чьи пыльные заросли затянули поверху увал. Алексей догнал Машу уже на берегу, за несколько шагов до воды. Схватил за руку и прошептал, задыхаясь: — Разве можно так бегать? Вы же могли себе шею свернуть! — Господи, какая проза! — засмеялась Маша, но руки не отняла. — Посмотрите, что за благодать вокруг! Вода, точно расплавленный янтарь, а тучи-то, тучи! — Она подняла лицо к небу. — Словно старинного письма иконы! Те же краски, те же тщательность и тонкость… — Она перевела дыхание и вопросительно посмотрела на Алексея. — Вы никогда не задумывались над тем, насколько старательно создавался мир, в котором мы живем, и как по-варварски мы с ним обращаемся? Мы ведем себя как дикари, живем одним днем, выстраиваем свой маленький, жалкий мирок и, если он рушится, воспринимаем это как вселенскую трагедию. И совсем не задумываемся над тем, что рушится и уничтожается гораздо большее… — Она внезапно замолчала, перевела взгляд за спину Алексея и недоуменно спросила: — А это кто? Тоже дядюшкин знакомый? Алексей повернулся и увидел на вершине увала еще один экипаж, более солидный и богатый, чем коляска учителя. А по тропинке к озеру спускались два человека. Один, несомненно, был Владимир Константинович, а второй, Алексей даже скривился от досады, Михаил Кретов. С горы он сбегал почти вприпрыжку, лишь на самых крутых участках слегка тормозил и подавал руку учителю. Он что-то нес под мышкой, и через несколько секунд Алексей разглядел, что это тот самый туес, из которого Хатанга доставал свои находки, чтобы показать их Маше. Выходит, купец действительно скупал у старика древние вещицы, причем в нарушение закона, так как все найденное в курганах тот должен был сдавать в казну. Выходит, не сдавал… А если и сдавал, то самую малость, для отвода глаз… Все эти мысли промелькнули в голове Алексея за считанные секунды: ровно столько времени понадобилось Михаилу, чтобы достичь берега. Причем последние метры он преодолел, не глядя себе под ноги, но зато не спуская глаз с Маши. И это очень не понравилось Алексею. Но девушке, видимо, тоже не пришлось по вкусу столь пристальное внимание. Она зябко передернула плечами и, когда Кретов поравнялся с ней, смерила его отнюдь не теплым взглядом. Но Михаила, похоже, это совсем не смутило. Не поздоровавшись, он насмешливо произнес: — Кажется, я здесь кому-то помешал? Маша надела очки, которые до этого висели на цепочке у нее на груди, окинула Михаила строгим взглядом и подчеркнуто вежливо произнесла: — Конечно же, вы нам помешали! Не поздоровались, не представились и достаточно бесцеремонно вторглись в разговор. Михаил явно опешил и даже бросил взгляд в сторону Владимира Константиновича, слишком быстрый, чтобы учитель понял, что у него попросили помощи, но Алексей по глазам уловил это мгновенное замешательство и откровенно обрадовался: получил купчик отлуп по полной программе. Наверняка никто не смел говорить с Михаилом подобным тоном, вернее, выговаривать за столь мелкие, на его взгляд, проступки. Но Михаил мгновенно оценил ситуацию и переменил тон: — Простите за ради Христа, — он склонил голову в поклоне, — некому было Мишку Кретова отесать и на путь истинный наставить! Светским хитростям не обучен, ножками шаркать не умею. Так что принимайте какой есть! — Он прижал ладонь к груди. — Давайте, знакомиться, Мария Викторовна! — Он хитро блеснул глазами и расплылся в улыбке. — Я ведь пока с горки бежал, все про вас у дядюшки разузнал. Даже то, что вы древностями интересуетесь, — он кивнул на туес, который продолжал держать под мышкой. — Хотите, подарю? — Что вы, не надо, — произнесла Маша и покраснела. — Я от незнакомых людей подарки не принимаю. — А что ж нам мешает познакомиться ближе? — улыбнулся Михаил, и Алексей, несмотря на оставшуюся в душе неприязнь к купцу, должен был признать, что тот дьявольски хорош собой. Ни единой черточкой не напоминал он ни братца своего старшего Никодима, ни свою лупоглазую племянницу. От отца достались ему черные как смоль волосы, густые и волнистые, да крепкие скулы и подбородок. А от матери наверняка нос классической формы, с небольшой горбинкой, и глаза — большие, серые, отливающие в некоторые моменты почти небесной голубизной и потому особенно яркие на почти дочерна загоревшем лице. Михаил подошел к ним вплотную и протянул руку Алексею. — Здравствуйте, Илья Николаевич! Как ваши успехи по прижатию Тригера к ногтю? Алексей с недоумением посмотрел на него: — С какой стати я должен его прижимать? Он вполне удовлетворительно справляется с делами на заводе. — Что ж тогда денег у меня просит на жалованье рабочим, если с делами справляется? — поинтересовался Михаил. — У меня на приисках подобных казусов не наблюдается. — И вы отказали ему? — И как только вы догадались? — весьма учтиво справился Михаил. — У меня ответ один: если не распорядился вовремя, не подсуетился, чтобы товар продать, пусть теперь выкручивается как может! На то он и управляющий, чтобы управлять заводом достойным образом. — Но он весьма достойно управляет заводом. — Алексей почувствовал несомненную обиду за Тригера. — Производство отлажено, домны не простаивают, руду и уголь подвозят без перебоев… — Произвести можно что угодно и сколько угодно, — произнес Михаил сухо и перевел взгляд на Машу, да так и не отвел его, хотя продолжал спорить с Алексеем. — Главное — товар сбыть! Товар продал, получил деньги, часть на жалованье пустил, другую — на станки и оборудование, а остальное — хозяину, чтоб у того на сердце повеселело. А пока изделия на складе, будь они хоть трижды золотые, никакой радости от этого не наблюдается. — Но… — попытался возразить ему Алексей. Но Михаил, по-прежнему не спуская взгляда с Маши, обнял его свободной рукой за плечи и неожиданно дружелюбно предложил: — Давай оставим эти разговоры на потом. Что, у нас более приятных тем для беседы не найдется? Сзади подошел Владимир Константинович. — Извини, Миша, но мы спешим. Нам еще до Тесинска добираться. — Какой еще Тесинск? — повернулся к нему Михаил. — Куда это вы на ночь глядя поедете? Оставайтесь у меня на даче. Тут по берегу пройти не дальше сотни шагов. Вон за той скалой, — кивнул он в сторону заросшего кустарником утеса, — она и расположена. В доме два десятка комнат, выбирайте, кому что приглянется. Из обслуги, правда, только сторож да повар. Я на этот раз сюда один приехал, даже без Федьки. Вчера ногу, шельма, подвернул, так что оставил его пока в городе. — Он наклонился и опустил туес к Машиным ногам. — Мария Викторовна, голубушка, будьте милостивы! Говорят, вы большой знаток по этим безделушкам. Помогите разобраться, что к чему в этом хламе! Маша смерила его негодующим взглядом. — Как вы смеете называть это хламом? Вы за бесценок скупаете древние вещи, даже не понимая их истинной ценности. Я не удивлюсь, что и хранятся они у вас в безобразнейшем состоянии. — И добавила уже тише: — Если вообще хранятся… — Ну насчет этого будьте спокойны! — усмехнулся Михаил. — Денег я на ветер не бросаю и счет им знаю. Возможно, я не настолько, как вы, Мария Викторовна, разбираюсь в древностях, но, будьте уверены, все, что мной приобретается, хранится надлежащим образом. — Прекрасно, если так! — Маша протянула ему руку. — Прощайте, господин Кретов! Желаю вам успехов в приобретении и хранении ваших сокровищ! Одно только мне не понятно: что для вас собирательство древностей? Дань моде или желание прибрать к рукам все, что плохо лежит? Михаил побагровел, но, против обыкновения, ответил достаточно мягко: — К вашему сведению, Мария Викторовна, к моде я отношусь довольно прохладно и поступаю всегда так, как сердце подсказывает. — Он с вызовом посмотрел ей в глаза и вдруг лихо подкрутил густой черный ус и рассмеялся, явив свету полоску ослепительно белых зубов: — И больше того, сейчас оно мне подсказывает, что вы совсем скоро выйдете за меня замуж… — А мне мое сердце подсказывает, — перебила его Маша, — что вы до неприличия самонадеянный человек. А я предпочитаю не иметь дела с самовлюбленными болванами, которые полагают, что их толстый кошелек — основа мироздания. — Маша! — ахнул Владимир Константинович. — Выбирай, пожалуйста, выражения! — Я их, дядюшка, как раз выбираю, — Машины глаза полыхнули августовской зарницей, и она закусила губу, — иначе твой приятель, любитель древностей, давно бы пожалел, что спустился на берег в одно время с нами. Что, ему другой дороги не было? — Носком туфельки она слегка толкнула туес, и тот свалился набок. Маша всплеснула руками и излишне испуганно вскрикнула: — Ах, какая я неловкая! — Ничего, Мария Викторовна, мы вашу неловкость исправим, — как ни в чем не бывало вымолвил Михаил и, опустившись на колени, собрал вывалившиеся на землю предметы и аккуратно сложил их в туес. Не поднимаясь с колен, согнул голову в поклоне и подал туес Маше: — Все-таки не откажите в любезности, подскажитебедному коллекционеру, кто из нас внакладе остался — я или Хатанга? К удивлению Алексея, Маша приняла туес, заглянула в него и улыбнулась скептически: — По-моему, вы друг друга стоите! Вы ему заплатили сущую ерунду, а он вам подсунул сущую ерунду, хотя пара вещиц представляет определенную ценность, но это совсем не то, что он показывал нам. — Она подняла глаза на Алексея. — Старик по какой-то причине решил не продавать свои самые ценные находки. Или нашел более выгодного покупателя? — обратилась она теперь уже к Михаилу, который, поднявшись с колен, сосредоточенно отряхивал их от песка и бурьяна. Тот оставил свое занятие, тоже заглянул в туес и недоуменно пожал плечами: — Ничего не пойму! Я всегда платил ему столько, сколько он запрашивал. И даже ни разу с ним не торговался, хотя иной раз он и подсовывал мне чистое барахло с помойки, только столетней давности. Так что какой резон ему искать другого покупателя, если я скупал у него все, что он мог предложить? — Но, возможно, более ценные находки он сдавал в казну? — предположил учитель. — О чем вы говорите, Владимир Константинович? — скривился Михаил. — Там платят сущие гроши, да и не все подряд берут. — А если лучшее он просто-напросто припрятал на черный день? — подал в свою очередь голос Алексей. — Какой, к дьяволу, черный день? — махнул рукой Михаил. — С таким же успехом он мог бы откладывать деньги, что я ему плачу за древности, но они у него водятся ровно два дня. Первый день уходит на дорогу до ближайшего кабака, или шинка, второй — на пропой. Все спускается в один присест. Бывает, до двадцати дармоедов вокруг него вьются, а он их от доброты сердечной поит и кормит, пока все деньги у него не выдоят. Случается, что в грязь, а то и в снег выбросят без порток и рубахи. Я самолично его дважды из канавы подбирал, а Федька — так и всю дюжину раз. Отмоем, подкормим, оденем, а через несколько дней приезжаю, смотрю — он опять в рванине, босиком… Спрашиваю: «Что, опять сапоги пропил?» Так, поверите, никогда не сознается. На все у него один ответ: «Шайтан приходил, сапоги унес…» — Он вопросительно посмотрел на учителя, потом перевел взгляд на Машу и Алексея. — Ну что, принимаете мое приглашение? — Прости, Миша, но ничего на этот раз не получится, — произнес Владимир Константинович мягко и, как бы извиняясь, улыбнулся: — Илье Николаевичу завтра рано на завод, а мы с Машей отправляемся на три дня на озеро Карасук, там стоянку эпохи неолита откопали, хотим познакомиться. Михаил закусил нижнюю губу, но обиду постарался скрыть. — Ладно, не получилось так не получилось, но в следующую субботу я непременно пришлю за вами экипаж. Дайте слово, что не откажетесь! — И посмотрел на Машу. — А вас, Мария Викторовна, попрошу оказать мне великую честь и посмотреть мою коллекцию. Я буду весьма благодарен, если вы поможете навести в ней порядок и если позволит время, то сделаете ее полное описание. Алексей почувствовал сильнейшее желание повторить тот самый прием французской борьбы, который он применил против Михаила на пароходе. Но там все происходило в пылу схватки и было вполне объяснимо. Здесь же его могли попросту не правильно понять, да и как объяснять потом учителю, и тем более самой Маше, причину столь дурного поведения. Он сознавал, что описание коллекций — всего лишь предлог, который хитрый купчина придумал, чтобы чаще видеться с Машей. «Наверняка собрался приобщить и ее к своей коллекции», — подумал Алексей сердито, не решаясь признаться даже самому себе, что ревнует Машу к Михаилу. И не просто ревнует, а самым явным образом завидует, с какой непревзойденной лихостью купец нашел способ проводить с Машей гораздо больше времени, чем это удавалось ему. — Машенька, — сказал Владимир Константинович. — Я считаю, тебе не стоит отказываться от предложения Михаила Корнеевича. Я видел часть экспонатов из его коллекции, и, надо сказать, они могут тебя заинтересовать. — Хорошо, я подумаю, — ответила Маша достаточно сухо. — Возможно, я выберу время, чтобы осмотреть ваши коллекции, Михаил Корнеевич. — Она повернулась к Алексею и подала ему руку: — Илья Николаевич, помогите мне подняться по тропе. Там есть такие крутые участки, что мне на них не вскарабкаться. — По обрыву лучше не подниматься, — опять вклинился в разговор Михаил. — Пройдите чуть левее, там есть тропа, которой я обычно пользуюсь. Она менее крутая и идет через лес. — Он посмотрел вверх, где оставались его экипаж и коляска Владимира Константиновича. — Там и на экипаже можно проехать… — И что ж тогда не проехали, а оставили его наверху? — поинтересовалась довольно язвительно Маша. — А чтоб с вами познакомиться! — подмигнул ей Михаил, а Алексей с негодованием отметил, как сильно покраснела Маша и, главное, не нашлась, что ответить этому бесцеремонному нахалу и выскочке.Глава 14
— Денег в кассе тридцать семь рублей двенадцать копеек, — докладывал Тригеру накануне вечером в его домашнем кабинете Семен Петрович Столетов. Генрих Иванович с утра прихварывал и против обыкновения впервые за последние годы на заводе не появился. Он сидел нахохлившись, накинув на плечи, несмотря на жару, толстую клетчатую шаль, и то и дело промокал и без того красный нос огромным носовым платком и часто оглушительно чихал, отчего Столетов вздрагивал и на мгновение, а то и два терял нить разговора. — Придется рассчитывать рабочих выписками. На золотых приисках издавна так делается. Вместо монет получают билет. — Бухгалтер произнес последнюю фразу, сам того не ожидая, в рифму и усмехнулся. — Все равно большую часть жалованья пропьют и прогуляют, а по билету мы какую-то долю отдадим провиантом, а остальное, что хотят, пусть получат в хозяйской лавке. Ежели Михаил Корнеевич откажет по какой-то причине, нажмем на Хорошилова. Он не посмеет отказаться. — Вряд ли получится склонить к этому Михаила Корнеевича, — вздохнул Тригер. — Я уже пробовал с ним поговорить. Не дает он денег на жалованье. У него один разговор: «Крутись, как я кручусь!» Можно подумать, мы с ним в равных условиях. Он, если что, своими деньгами рискует, а я — чужими… — Генрих Иванович шумно высморкался и посмотрел на Столетова. — Провианту достаточно содержится на складах? Будем выдавать все жалованье провиантом. — Неосмотрительно это, Генрих Иванович, ох неосмотрительно, — покачал головой Столетов. — В зиму без провианта останемся, а вдруг накладки какие, обозы не пройдут или товар не сумеем продать? Сами понимаете, за это вас по головке не погладят. — Я и без вас это знаю, — махнул обреченно рукой Тригер, — но от голодного рабочего у огненной печи проку никакого. — И, раздражаясь, выкрикнул: — Что вокруг да около ходите? Говорите свои предложения! — Да я все о том же Хорошилове. Раз Михаил Корнеевич отказывается по билетам товар выдавать, надавим на Хорошилова. — Вряд ли получится склонить к этому Хорошилова, — усомнился Тригер. — Он и копейки в долг не даст без расписки, а тут столько товару! — Статья пятьсот семьдесят пятая Горного устава, седьмой том Свода законов Российской империи, — глянул исподлобья на управляющего бухгалтер, — гласит, что всякие промыслы при заводах могут быть открываемы только с согласия их владельца. Поэтому вступать в спор с заводской конторой Хорошилову не с руки. Да и вы попусту не тревожьтесь, Генрих Иванович. Лавочник внакладе не останется. В первую очередь он спустит весь залежалый товар, да и ценою дороже, чем за наличные. Он еще спасибо нам скажет, вот увидите! — Он-то, может быть, и скажет, — произнес задумчиво Тригер, — а как мне в лицо рабочим потом смотреть? — А так и смотреть, — неожиданно жестко произнес бухгалтер, — в первую очередь должны соблюдаться интересы завода, а рабочих — во вторую. Завод кормит рабочего, а не наоборот. К тому же, если кто-то не захочет получать расчет выписками, можно пойти навстречу и рассчитаться товаром. Тогда и Михаил Корнеевич от товара не откажется, потому как, считай, двойную выгоду от него поимеет. — Каким товаром? — не понял Тригер. — Но мы ж об этом с вами говорили, — произнес укоризненно Столетов, — в крайнем случае можно рассчитаться заводскими изделиями. Печным литьем, к примеру. Рабочие могут сбыть его по деревням или в ту же заводскую лавку. Думаю, Михаил Корнеевич противиться не будет. А Хорошилов — тот вообще оторвет наш товар с руками. Сами посудите, на рубль выписки он рассчитается семью или восьмью гривнами. А железо наверняка примет в полцены… Но это лучше-, чем ничего, Генрих Иванович. Вон на Абаканском заводе Пермикина почти полгода рабочих железом отоваривали. И ничего — как должное приняли. Амбары полны, рассчитаемся по жалованью без особых забот. — Ухватами и гвоздями или табуретками? — скривился Тригер и снова высморкался в свой безразмерный платок. — Экий вы, право, жалостливый, Генрих Иванович, — прищурился Столетов, — или домной легче управлять, чем копейкой? Тригер промолчал, сделав вид, что основательно занят прочисткой носа, а Столетов участливо спросил: — На казенном заводе, наверное, спокойнее было? Тригер вновь не ответил, и тогда Столетов, хитровато подмигнув ему, добавил: — На частном владении зато прибыльнее. — Кому, как не вам, знать, что Никодим Корнеевич положил мне оклад жалованья вдвое против того, что мне отпускали из казны, — сухо, но с достоинством ответил управляющий. И бухгалтер понял, что Тригер не желает принимать на свой счет его прозрачные намеки.С утра у заводской конторы толпились рабочие. Судя по тревожным лицам и взволнованному гомону, пар еще клокотал внутри котла, но готов был вырваться наружу… Более всего народу сгрудилось на крыльце конторы, на дверях которой красовался список тех, кто подвергся по разным причинам штрафам за прошедшую неделю. Но не это привлекло внимание толпы. Штрафы в большинстве случаев волнений не вызывали. Всеобщее беспокойство разбудила небольшая приписка в конце объявления: «Денежное жалованье временно, из-за нехватки наличности, выплачиваться не будет. Те, кто имеет особую нужду, могут получить его провиантом со склада и изделиями по заводской цене». Первым не выдержал худой мужичонка, с рябым лицом, в закопченной рубахе с прожженными рукавами. Он стянул с головы картуз и с досадой бросил его на землю: — Это что ж, братцы, делается? При казне хоть хлеб досыта ели, а купец теперича на горло ногой? Один из горновых, скроенный, казалось, из одних жил, со скуластым в густой черной бороде лицом, смачно плюнул прямо на объявление и припечатал плевок кулаком: — Вот казенная печать, чтобы брюхо всем поджать! — Эко ты, дядя Родион, — испуганно вскрикнул Никита, молоденький помощник горнового, — зачем ты так? — А ну брысь! — замахнулся на него Родион. — Не мельтеши! На крыльцо вышли Столетов и конторщик Рыбьев. Конторщик осмотрительно прятался за широкую бухгалтерскую спину. Взгляды рабочих ничего хорошего не предвещали. Того гляди, возьмутся за каменюки… — Чего шумите? — прикрикнул начальственно Столетов. — Непонятно, что ль, написано? В кассе денег нет, так что хоть зашумитесь, хоть винтом завейтесь, жалованье нечем выдавать! Хотите без хлеба сидеть — сидите… А если кому приспичит, у кого нужда великая, милости просим в амбары товаром получить! Ведомости у кладовщика, иди и выбирай какой товар надобно. А чего орать попусту? — Что ж твой товар, кусать прикажешь? — с глухой злобой в голосе произнес вальцовщик, в грязной робе и кожаном, прогоревшем в нескольких местах фартуке. — Так без зубов окажешься! — Товар обменять можно, — вразумлял толпу Столетов. — На базар вынеси — с руками оторвут. По деревням то ж самое. Опять же в лавку к Хорошилову… — К Хорошилову? — мгновенно сообразил помощник горнового. — Это пойдет! — Он проворно выбрался из толпы и помчался к амбару, чтобы попасть к раздаче товара первым. На бегу он чуть не сшиб с ног доменного рабочего Захара Бугатова. Тот хотел послать вдогон мальчишке крепкое слово, но только махнул рукой. И самому ведь тоже придется за товаром идти… Он поискал глазами в толпе Ерофея Матвеева. Вальцовщик о чем-то спорил с мастером своего цеха Захватовым. Пожилой, коренастый, могучего сложения Захватов стоял, сцепив руки за спиной, и на петушиные наскоки Ерофея лишь угрюмо кивал головой, то сверху вниз, соглашаясь, но гораздо чаще — слева направо, не соглашаясь. — Что бузишь, Ерофей? — подошел к ним Захар и поздоровался с Захватовым. Тот молча кивнул головой, а Ерофей сердито произнес: — За что, скажи на милость, Хорошилову такая воля дана? За топор по три гривенника за штуку дает, а у него в лавке они по восемь идут. Это ж сколько деньжищ он на нашем горбу заработает? — Он сплюнул на землю. — В амбаре мне их за полтинник отпустят. На мои три с полтиной жалованья, значитца, получу семь топоров. А Хорошилов выдаст мне взамен два рубля да гривенник в придачу. А сам возьмет столько, сколько я за неделю не получаю? Захватов окинул его недовольным взглядом: — Чего задираешься, Ерофей? Смотри, вызову урядника, загремишь «под шары» на пару дней, тогда и своих трех с полтиной не получишь! И к Хорошилову никто тебя не неволит идти. Хочешь — шагай в хозяйскую лавку. Там тебе на гривенник больше дадут, только через три дня. У них порядок такой. За сданное золото в кассу деньги через три дня на четвертый выплачивают и за товар заводской то ж самое. Так что выбирай или три дня с голодным брюхом сидеть, или подешевле, но побыстрее в лавку Хорошилову товар сдавать. Ерофей крякнул и, махнув рукой, направился вслед за Захаром в амбар. Сквозь толпу, запрудившую все подходы к воротам амбара, продирался Родион. Одной рукой он прижимал к животу большую чугунную сковороду, а в другой нес связку ухватов. Толпа потешалась над каждым благополучно вынырнувшим из глубин амбара. — Ишь, Родион, блинов захотел! — Женка ему такое замесит, каждый блин шаньгой покажется! — Куда столько ухватов поднабрал? — А ему женка кажный день ухватом лысину чешет… Ломаются почем зря!.. Каждый выбирал тот товар, который легче сбыть. Охотнее всего брали сковороды, лопаты, вилы, вьюшки, тазы. Захар не хотел идти по слободе с узлом кухонной утвари, поэтому взял связку топоров. На его четыре рубля пришлось восемь штук. Ерофею по его заслугам пришлось семь топоров, да гривенник остался еще должен в кассу завода с прошлого раза. — На работе тяжело, — примерил он на вес свое «жалованье», — а нести гораздо легче. — Говоришь, тяжело? — усмехнулся Захар. — На вальцовке стоишь, прямого огня не чуешь! А горновым у печи не пробовал? — Хрен редьки не слаще, — вздохнул Ерофей. — Работа тоже горячая. — Куда уж горячее, — вздохнул Захар и, оттянув ворот, показал обезображенное шрамом плечо. — Видал? Дважды крещен. Водой и огнем, как Никола-угодник. — Осталось только медные трубы пройти, — рассмеялся Ерофей, хлопнул приятеля по здоровому плечу и подмигнул ему: — А может, золотые? И, расхохотавшись уже на пару, вошли в лавку Хорошилова. Здесь было не протолкнуться от массы желающих поскорее сбыть свой товар. Шум и гам стоял невообразимый. — Креста на тебе нет! — кричал на лавочника патлатый мужик с рыжей всклокоченной бородой. — Чего изгаляешься, ирод? Бери уж так, задарма! Че долго мучиться деньгу отсчитывать! — Даром мне твоего товара не надо, — спокойно отвечал лавочник, — у меня своего добра полная лавка. Твой товар — мои деньги! Не берешь цену — отходи! — Василь Силантьич, — надрывался Никита, уцепившись за прилавок. — Накинь хоть по пятачку… Захар и Ерофей протиснулись к прилавку, выложили каждый свою связку топоров. Хорошилов пощелкал по лезвию одного из них. — Хорош товар! Беру все по три гривенника за штуку, — но, встретив мрачный взгляд Захара, посмурнел и неохотно произнес: — Ладно, за все пять с полтиной, но ни копейки больше! Он высыпал на прилавок горсть полтинников. Захар и Ерофей быстро разделили деньги соразмерно .количеству топоров. — Бог смерти не даст — богатым будешь, — сказал Захар лавочнику, заворачивая деньги в тряпицу и пряча ее за пазуху… Тот ничего не ответил, лишь окинул его хмурым взглядом. Вечером к Захару прибежал Ерофей. Захар сидел на крыльце, тачал себе новые ичиги. — Сидишь себе? Мастеришь? — насупившись, спросил Ерофей. — А там казаков понагнали. Того гляди, начнут нашего брата нагайками охаживать. Захар отложил ичиг в сторону. — Что случилось? — Литейщики отказались работать. Пришли в мастерские, а работать не стали. Тригер приехал, уговаривал, совестил, просил подождать, пока товар не продадут. Говорит, баржу одну у Кретова сожгли посреди реки, теперь пока из Североеланска новую под железо пригонят, потом погрузят, потом назад потянут, это ж не меньше недели пройдет… Так что до первого настоящего жалованья сколько воды утечет. Того гляди, еще сентябрь железо будем в лавку сдавать или харчами жалованье получать. — Как ты думаешь, Тригер не врет? — Тут уж ни убавить, ни прибавить. Немец слово свое завсегда держал. Думаю, и сегодня он все по-честному по полочкам разложил, дескать, не меньше месяца пройдет, прежде чем продадут весь товар… — Хорошо, пошли, — поднялся во весь свой немалый рост Захар, — посмотрим, что за события творятся в нашей слободе.
Глава 15
Тропа вилась между деревьями, забирая и забирая вверх. Она и впрямь оказалась менее крутой и скользкой, хотя и более длинной, чем та, по которой они спускались к озеру, и хорошо просматривалась в наползающих на тайгу сумерках. Маша взяла Алексея под руку, и они шли молча, обогнав на одном из пригорков Владимира Константиновича и Михаила. Алексей поймал мгновенный взгляд купца. Словно бритвой прошелся он сначала по нему, затем по Маше. Но Михаил промолчал, взгляд притушил и тут же отвел его в сторону, а Алексей подумал, что теперь вряд ли получится наладить с ним благожелательные отношения. А ведь Тартищев в последнем из своих посланий настаивал на более близком знакомстве с младшим Кретовым. И после стычки на пароходе они почти помирились, но кто ж мог предположить, что появится в их отношениях помеха, которую Алексею не захочется устранить… — Смотрите, Илья Николаевич, — прервала его мысли Маша, — маслята! Прямо на дорожку выскочили! И вправду, прямо под ноги им высыпала целая Стайка крепеньких маслят. — Ну уж нет, хватит нам грибов! — засмеялся Алексей и потянул девушку за руку. — Лукерья больше не простит, если опять заставим ее на ночь глядя грибы чистить и жарить! Помните, как она на меня ворчала? — Поворчит да перестанет! А грибы у нее получились отменные, у меня до сих пор слюнки текут, когда тот ужин вспоминаю. — Девушка сняла с головы шляпку и хитро улыбнулась. — Ну, чем не корзинка для грибов? — Мария Викторовна! — произнес укоризненно Михаил. — Зачем же шляпку портить? Возьмите лучше мой картуз. — Маша, перестань, — недовольно покачал головой учитель, — пора возвращаться, вот-вот стемнеет, а нам еще два часа до Тесинска добираться… — Да тут всех дел на десять минут, — не сдавалась девушка и умоляюще посмотрела на Владимира Константиновича, — больно уж грибов хочется. Смотрите, — вытянула она руку в сторону отходящей вбок тропинки, — сколько их там! Словно корзину пятаков раскидали! — Она сделала пару шагов в сторону, ступила на тропинку и позвала Алексея: — Идите сюда, Илья Ни… — и вдруг вскрикнула и стала падать лицом вниз. В один прыжок Михаил Кретов оказался рядом и подхватил ее на руки… Алексей опоздал только на мгновение… — Плащ! Подстели быстрее плащ! — крикнул ему Михаил. Алексей выхватил из рук учителя пыльник и расстелил его на обочине. Михаил бережно опустил Машу на него, но не положил на спину, а посадил таким образом, что она прильнула к его груди головой. Девушка была без сознания, и Алексей увидел, что из ее левого плеча хлещет кровь, и блузка уже промокла, и руки Михаила все в крови… — Господи! — вскрикнул Владимир Константинович. — Миша, Илья! Что случилось? Откуда кровь? — Самострел! — ответил сквозь зубы Михаил. Он отнял руку от плеча девушки. И Алексей увидел конец стрелы с коротким оперением, торчащий из раны. — Хорошо, что стрела пробила плечо насквозь, иначе без хирурга не обойтись! Давай, Илья, поддержи Машу! — попросил его Михаил. — Надо приготовить тряпки для перевязки… Алексей осторожно подвел руку под спину девушки. Бледное лицо ее было совсем рядом. Даже в сумерках было заметно, как бьется жилка на виске, а на нежной коже еще ярче проявилось с десяток веснушек. Сердце его сжалось, и он едва сдержался, чтоб не шмыгнуть по-детски носом, сгоняя набежавшие на глаза слезы… Михаил тем временем быстро сбросил с себя верхнюю и исподнюю рубахи, мгновенно располосовал их выхваченным из-за голенища сапога ножом на длинные широкие полосы и приказал учителю: — Быстро надергайте ягеля, Владимир Константинович, а мы с Ильей пока попробуем удалить стрелу… — Он велел Алексею придерживать Машу, а сам взялся за наконечник стрелы, торчащей у нее со спины, и выругался: — Сволочи! Кованый поставили! Четверик, как на медведя! — Он осторожно потянул стрелу, отчего кровь забила из раны фонтанчиком, и, вновь выругавшись, быстро отсек наконечник ножом, затем столь же быстро вырвал конец, торчащий со стороны груди, и крикнул учителю: — Ягель, быстро! — И прижал мох к ране. Тот сразу же набух кровью. Он отбросил его в сторону, протянул руку за следующей порцией и приказал уже Алексею: — Тряпки! Живо! Затем сорвал с плеча Маши блузку, приложил прямо к ране новую порцию оленьего мха и ловко перевязал ей плечо, притянув предплечье к туловищу, пояснив при этом, что сделано это для того, чтобы Маша бессознательно не дернула рукой и не разбередила рану. С момента выстрела прошло не более пяти минут, когда Михаил закутал Машу в пыльник и поднял ее на руки. Он строго посмотрел на учителя, затем на Алексея и не терпящим возражений тоном приказал: — Спускаемся вниз, к даче! Теперь и речи не может быть, чтобы возвращаться в Тесинск. Сейчас я отправлю сторожа в город, через пару часов он привезет доктора, а пока ее нельзя беспокоить. Может опять открыться кровотечение. Пошли! — Я, пожалуй, останусь. — Алексей вынул из потайного кармана «смит-вессон». — Думаю, следует осмотреть место происшествия… — Давай, действуй, — кивнул ему Михаил, похоже, вид оружия его нисколько не удивил, он лишь уточнил: — Я скоро вернусь. Только вот Машу устроим как следует, и я тебе помогу! — Он сделал несколько шагов вниз по тропинке, оглянулся: — Гляди, осторожнее! Наверняка тут не одну такую штуку насторожили! — и заспешил со своей печальной ношей вниз. Следом за ним почти бежал вмиг постаревший Владимир Константинович… Алексей проводил их взглядом и вновь вернулся на тропу. Первым делом он отыскал то, что Михаил назвал самострелом. Сбоку от тропы между двумя березовыми стволами было зажато и прикручено проволокой нечто отдаленно похожее на лук или, скорее, на средневековый арбалет. Очень грубое устройство с тетивой, курком и трубкой, куда вставлялась стрела. К курку была привязана бечева, которая спускалась по стволу почти до корня и пересекала понизу тропу. Алексей даже нашел место, где Маша зацепила ногой бечеву, приведя в действие чью-то дьявольскую задумку. Он обвел настороженным взглядом окружавший его молчаливый лес, глянул вниз на озеро, которое в сиянии выглядывающей из-за гор луны отсвечивало ртутью. Отчего вода казалась тяжелой, густой и вязкой, а низкие, вялые волны едва шуршали в камышах и шипели на прибрежную гальку. Темнота продолжала сгущаться и прикрыла все следы, если они, конечно, остались. И хотя Алексей не слишком на это надеялся, но все же отложил расследование преступления на утро. А то, что это преступление, Алексей не сомневался ни на йоту. Судя по высоте, на которой был закреплен самострел, установлен он был не на зверя, и Маше просто повезло, что она оказалась ниже ростом, иначе стрела попала бы не в плечо, а в сердце. Но в чье же сердце целил неизвестный злоумышленник? Внизу показалось пятно света, которое переместилось на тропу и стало быстро подниматься вверх. Через несколько минут перед Алексеем возник Михаил с английским карабином в одной руке и керосиновым фонарем в другой. — Ну что, нашел что-нибудь? — Нашел, — подвел его к самострелу Алексей, — кажется, я догадываюсь, на кого он был нацелен. Ты постоянно этой тропой ходишь? — Постоянно, сегодня, правда, сделал исключение, спустился по обрыву, когда вас с Машей на берегу заметил. — Это тебя и спасло, — заметил Алексей и провел ладонью линию на уровне груди Михаила, — смотри, четко высчитали, мерзавцы. Аккурат в сердце целились. — Взяв из рук Михаила фонарь, он обошел вокруг деревьев, низко пригибаясь и пытаясь обнаружить хоть какие-то следы, но безрезультатно. Михаил опустился на обломок дерева, приставил рядом карабин и некоторое время пристально наблюдал за передвижениями Алексея между деревьями, удивленно при этом хмыкая и покачивая головой. Наконец не выдержал и спросил: — Ты что, ищейка? — С чего ты взял? — удивился Алексей. Михаил переложил карабин на колени и хлопнул ладонью рядом с собою, приглашая его садиться. — Не обижайся, но со стороны посмотришь — ты словно пес охотничий, каждый камешек осмотрел, каждую веточку обнюхал. Шутка, конечно. — Он достал из кармана портсигар. — Куришь? — Курю, — ответил Алексей. Они закурили. Некоторое время молчали, затем Алексей спросил: — Как Маша? — Когда я уходил, была без сознания. С ней сейчас Марфа и Владимир Константинович. — Марфа? — удивился Алексей. — Ты же сказал, что, кроме повара и сторожа, на даче никого нет? — Однако память у тебя! — протянул Михаил озадаченно и с интересом посмотрел на Алексея. — Только Марфы и вправду поначалу не было. Она приехала позже, уже после моего отъезда к Хатанге. Мурку привезла. Никак, шельма, без меня не хочет оставаться. Тоскует, ничего не ест, а я хотел на лодке под парусом походить. Теперь придется отложить. Мурка в лодке беспокоится, паруса пугается и на берегу, если останется, мечется, с ума сходит, видно, боится, что утону. Ну, ей-богу, как с дитем морока. — Он улыбнулся и виновато посмотрел на Алексея. — А за Машу не беспокойся. Я отправил в город сторожа за доктором. — Михаил вздохнул. — Замечательная девушка! Красивая, умная… В наше время — крайне редкое сочетание. — Редкое, — согласился Алексей и вернулся к интересующей его теме: — Как ты думаешь, кто за тобой решил поохотиться? — Понятия не имею, — пожал плечами Михаил и, сильно затянувшись, выпустил через ноздри целый столб сизого дыма. — Неприятелей и завистников у меня — хоть дорогу мости, но явных врагов, которые хотели бы прямо в гроб законопатить, пока вроде не наблюдалось. В открытую на меня только ты осмелился напасть, а исподтишка… — Он наморщил лоб, вспоминая, потом покачал головой. — Нет, не было такого, потому что всякий знает: я башку мигом отвинчу и вернуть назад не позволю… — Хорошо, но ты можешь назвать хотя бы одну причину, по которой с тобой хотели бы свести счеты? — Не могу, — рассердился вдруг Михаил, — если я и обижал, то не до такой степени, чтобы кому-то захотелось меня убить. Никого в жизни не разорил, ни над кем не надругался. В карты мне проигрывали, но суммы незначительные… Морды, правда, частенько бью, но они, мерзавцы, сами их подставляют, потому что знают: после за каждый мой тумак или оплеуху прилично в ассигнациях получат. — Выходит, это первое покушение на тебя? — Выходит, первое. — Михаил как-то виновато пожал плечами и улыбнулся. — Ничего подобного раньше не наблюдалось. — Хотя постой! — Он хлопнул себя ладонью по лбу. — Знаешь, было по весне… Мы с Федькой отправились на тетеревов поохотиться. Он на своего Баламута взгромоздился и — вперед! А я замешкался что-то, смотрю, он уже за ворота выехал… Я ему кричу: «Федька, стой!» — а сам на своего Нерона вскочил… А тот подо мной чуть ли не свечкой встал, сначала на дыбы, а потом принялся по двору метаться и взлягивать беспрестанно. Я поводья на себя тяну, он хрипит, пеной исходит, а сам меня по кругу носит, головой и крупом трясет, меня из стороны в сторону мотает, я и про тетеревов забыл, и про Федьку, думаю, только бы не сбросил. Позорище будет на весь Тесинск для Мишки Кретова. Я ведь в седле вырос. У дядьки моего, младшего брата матери, конезавод под Омском. Я там каждое лето пропадал. Таких жеребцов объезжал, не чета моему Нерону. Мне ведь любая животина с первого разу подчиняется. Мурку видел? Она одной лапой хребет кому угодно переломит, а ко мне, как котенок, ластится… — Он затянулся папиросой, затем недоуменно посмотрел на окурок, затушил его о каблук и, усмехнувшись, посмотрел на Алексея. — Слушай дальше, как я, может, впервые в жизни перепугался до смерти. — И окинул его внимательным взглядом, словно проверил: не насмехается ли? Но Алексею было совсем не до смеха. — И что ж все-таки случилось с твоим Нероном? — спросил он, всячески скрывая волнение, потому что почувствовал знакомый холодок в груди — первый признак того, что вышел на след. — То и случилось, — вздохнул Михаил. — Вынес он меня за ограду, через коновязь перемахнул, тут я и приземлился на задницу, да так, что дух перешибло. Валяюсь на земле и вижу, что Марфа из ворот выскочила с ружьем навскидку и целится в Нерона. Я ей ору: «Марфа, тудыть твою мать, не стреляй!» А сам едва на четвереньки поднялся, смотрю, что с Нероном. А он, дьявол, как ни в чем не бывало, о коновязь головой трется, а морда вся в пене, грива всклокочена. Марфа ружье опустила, подошла к нему, за шею обняла и стоит, что-то шепчет ему в ухо. А он, бесова душа, так тихо, так жалобно что-то ржет ей в ответ. Переговариваются, значит. Только вдруг Марфа вскрикивает и тычет пальцем в седло: «Гляди, Миша, кровь!» Ну кое-как доплелся я до них, смотрю — и впрямь из-под седла в несколько струек кровь бежит. Я тут же рукой под седло, а Нерон как вздрогнет и ногами заперебирал, а из глаз слезы потекли… А я цепляю пальцем, не поверишь, вот такую, с мизинец прямо, железную колючку. Представляешь, каково было Нероше, когда я с размаху приземлился в седло? Тут любой бы взъярился… — Ты считаешь, что ее нарочно подложили? — В тот раз сомневался, а теперь точно думаю, что подложили. Конюхи Христом богом клялись, что ничего подобного не видели, самолично подпруги затягивали. Лошадь, говорят, вела себя спокойно. А тут на тебе! И главное, когда успели мерзавцы? Конюх все время ее в поводу держал. — А кто-то из своих мог это сделать? Подойти незаметно и подложить колючку? — Ну нет, — покачал головой Михаил, — никто не мог! Точно говорю, никто! Федька определенно не подходил. Марфа с крыльца не сходила, когда провожала нас… Анфиска… — Анфиска? — перебил его Алексей. — Она что ж, у тебя в тот раз гостила? — Слушай, — Михаил настороженно посмотрел на него, — ты что ж, Анфиску тоже знаешь? И, сдается мне, не только ее! — Анфису половина Североеланска знает, к тому же вчера мы столкнулись с ней в конторе завода. Видимо, приезжала повидать бухгалтера. — Столетова? — словно поперхнулся Михаил. — Она с ним встречалась? — Она зашла в его комнату, но увидела меня и очень быстро ее покинула. — И что ж, ничего не сказала при этом? — Кажется, я ей не слишком нравлюсь. — Понятно. — Михаил окинул его насмешливым взглядом. — Получила Анфиска от ворот поворот? Алексей пожал плечами. — Нет, здесь другое! С первых минут знакомства она готова была меня в клочья порвать, только не пойму — за что? — За что? — усмехнулся Михаил. — Вот за то самое и порвать, что внимания на нее не обратил. Она и меня на дух не выносит, и, заметь, за то же самое. Теперь настала очередь Алексея вытаращить глаза от изумления. — За то же самое? Но она ведь тебе племянницей приходится? — Приходится, — махнул рукой Михаил, — но и что из того? Вбила себе в голову, что влюбилась в меня, то и дело гостит в Тесинске и не сводит с меня своих рыбьих глаз. Пыталась и на более смелые дела подтолкнуть, но я устоял. — Нет, что-то в моей голове не укладывается. Вы ведь близкие родственники? — Я тебе объясняю, что ей это безразлично. Эта девка ни бога, ни дьявола не боится. Я ей про кровосмешение твержу, а она знай себе талдычит: «Детей от тебя рожать не собираюсь, а переспать — все равно пересплю!» — Михаил легко поднялся на ноги, подхватил с земли карабин и улыбнулся Алексею: — Пошли в дом, там все наши вопросы и обсудим. В том числе и про Анфису, и про тех, с кем дела имею и приятельские отношения. Именно приятельские, близких друзей у меня отродясь не бывало. Не люблю, когда мне лезут в душу, и сам этим не страдаю, но сегодня сделаю небольшое исключение, поговорим обо всем, о чем захочется… Если, конечно, захочется… — и окинул Алексея хитрым взглядом.Глава 16
Машу обложили подушками, и она, бледная, с повязкой, обхватившей плечо и грудь, сидела на кровати и пила чай вместе со всеми, не отказавшись, впрочем, и от бокала красного вина. Его весьма настойчиво попросил выпить Михаил, пояснив при этом, что красное вино — первейшее средство для восстановления сил при обильной потере крови. Доктора ожидали только к утру, но Маша выглядела неплохо, температура спала после того, как Марфа напоила ее какими-то настоянными на меду травами, поэтому волнение по поводу ее ранения понемногу всех отпустило и проявлялось лишь в несколько возбужденном разговоре и неожиданно излишней смешливости. Михаил превзошел самого себя. Больше всех хлопотал возле Маши, да она и сама этому не противилась, смеялась его шуткам, принимала из его рук чай и ватрушки с вареньем, которые принесла с кухни Марфа, лишь иногда опускала глаза в ответ на его слишком пристальные взгляды. И эти взгляды чрезвычайно беспокоили Алексея. Он понимал, что хитрый купец пошел в атаку. Подогретое Машиной холодностью самолюбие жаждало отмщения и побед. Но в то же время он понимал, что его желание оградить Машу от притязаний Михаила, защитить от его возможных посягательств, несомненно, осложнит с ним отношения. Поэтому приходилось выбирать, тем более что намерения свои Михаил проявлял пока лишь в виде ухаживания: был неназойлив, в речи обходителен, остроумен, а в поступках намеренно осторожен и предупредителен. А взгляды? Что ж, взгляды… Смотреть на красивую девушку немного голодными глазами с поволокой никому не возбраняется. Да Алексей и сам то и дело ловил себя на том, что теряется в мыслях и сбивается в разговоре, стоит Маше на мгновение задержать на нем свой взгляд. Алексей отошел к окну и сел на лавку. Отсюда гораздо удобнее наблюдать за происходящим в комнате и делать вид, что полностью сосредоточен на чашке с чаем. Его он отхлебывал крохотными глотками и, конечно же, не для того, чтобы продлить удовольствие. С одной стороны, ему не хотелось привлекать к себе внимание, с другой — необходимо было собраться с мыслями. …То, что Михаил называл «дачей», оказалось огромным доминой из толстых бревен, крытым железом, его окна плотно закрывали ставни с накладными запорами. А вокруг — высоченная ограда из заостренных лиственничных плах, с врезанными в нее массивными, обитыми оцинкованным железом воротами, с надежными засовами и замками. Они подошли к дому со стороны озера. Поднялись по деревянной лестнице, которая сбегала от ворот к воде. Здесь была устроена обширная купальня, а к далеко выступающим мосткам причалено несколько лодок, три плоскодонки и еще одна, с мачтой, на которой Михаил, видимо, и собирался ходить под парусом. На пороге их встретила Марфа. Маленькая, вся в черном, глянула исподлобья и молча отошла в сторону, пропуская мужчин в комнаты. — Как Маша? — справился Михаил и передал ей карабин. Марфа прижала его к груди и, не сводя настороженного взгляда с Алексея, ответила неожиданно певуче: — Слава богу, пришла в себя. Я ее травами напоила, а на ночь макового отвара дам, чтоб рана не беспокоила. — Ты куда ее определила, Марфуша? — слегка приобнял сестру Михаил. — В матушкину комнату, рядом со мной. Я в ночь за ней пригляжу. Они вошли в комнату, где на пуховых перинах широкой кровати лежала Маша. Голова ее почти утонула в подушке, но, завидев вновь прибывших, она попыталась приподняться и даже улыбнуться. — Лежи, лежи, — придержал ее за здоровое плечо Владимир Константинович и пожурил: — Не успела в себя прийти, уже невмочь лежать. Алексей окинул взглядом комнату. Беленые стены, высокие потолки, окна стерегут тяжелые решетки из катаного железа, в углу — несколько больших и малых икон в золотых и серебряных окладах, за которые заткнуты букетики вербы и сухих трав. Под образами теплится лампада. На полу — яркие домотканые половики. На полкомнаты та самая кровать, на которой лежит Маша. Слева от нее — два окованных медными полосами сундука и стол, накрытый скатертью, по которой расползлись китайские драконы с лягушечьими мордами. Над столом — маральи рога с висящим на ремне американским «винчестером». Сюда же Марфа приспособила и второй карабин. Алексей уже обратил внимание, каким образом она держала его под мышкой — легко, привычно и слегка небрежно. И наверняка владела оружием не хуже брата. Михаил опустился на стул рядом с учителем, заботливо спросил: — Как ваше самочувствие, Мария Викторовна? Сильно рана беспокоит? — Пока нет, спасибо вашей сестрице, Михаил Корнеевич, — Маша благодарно улыбнулась и посмотрела на Марфу, — боль с меня сняла. Я теперь подняться могу. — Ну-ну, — покачал головой Михаил и улыбнулся, — сейчас вам лучше полежать и желательно меньше шевелиться, чтобы рану не растревожить. — Слава богу, рана чистая, — подала голос Марфа и несколько раз мелко перекрестилась, — стрелой жилу не перебило, поэтому крови мало было. — Надо завтра полицию вызывать, — произнес сквозь зубы Михаил, — я уряднику голову оторву, если не найдет мерзавцев, что самострел на тропе установили. Только не пойму никак: кому вдруг понадобилась моя забубенная головушка? — А может, все-таки его на зверя установили, Миша? — спросил осторожно учитель. — На зверя самострелы на звериных тропах ставят, а не там, где люди ходят, — усмехнулся Михаил и кивнул на Алексея. — Илья Николаевич, хоть и городской обитатель, и то сразу заметил, что самострельчик аккурат на меня был нацелен. — Он выложил рядом с Машей на одеяло обломки деревянной стрелы с кованым наконечником. — Вот и презент вам, Мария Викторовна! Реликвия, так сказать, на память! Видите, какую дикость вы в себя приняли! — Он взял в руки обломок с оперением, повертел его в руках. — Интересная стрела. Местные инородцы подобные не пользуют. — Он перекинул обломок прямо в руки Марфе и строго на нее глянул. — Разузнай, Марфуша, не появился ли кто из пришлых в наших местах, что подобное оперение на стрелах правит, а может, и самострелы на зверье ставит. Да сбегай еще с утра пораньше на тропу, посмотри, что к чему. Авось углядишь какие следы до приезда урядника. А то, как Илья Николаевич ни старался, — подмигнул он Алексею, — по темноте ничего не обнаружил. — Хорошо, — кивнула согласно Марфа, — посмотрю, — и пригласила: — Присаживайтесь, гости дорогие, к столу! Алексей обвел удивленным взглядом стол. И поразило его не столько обилие блюд со снедью, он уже привык к тому, что сибиряки на аппетит не жалуются и в любое время готовы прилично выпить и закусить, а то, как скоро и незаметно собрала на стол Марфа. Увлеченный наблюдениями за Машей и Михаилом, он даже не заметил, выходила ли она из комнаты. И мысленно укорил себя за подобное ротозейство. За ужином Марфа потчевала гостей копчеными щуками и малосольным хариусом, сочной кровяной колбасой, которую местные инородцы называют ханом, а также еще одним национальным блюдом, приготовленным из молочных пенок, особым образом засушенных и измельченных и, как оказалось, очень вкусных. К сожалению, из этого изобилия Алексей, опасаясь за собственный желудок, отведал лишь самую малость — кусочек щуки да, грешным делом, с опаской попробовал несколько ломтиков кровяной колбасы. Но и этого хватило, что чай он уже осиливал с трудом, хотя глазами бы съел еще и парочку просто замечательных ватрушек, что вынесла Марфа к чаю. Лицо ее, поначалу угрюмое и недоверчивое, самым поразительным образом изменилось. И Алексей понял, что Марфа, оказывается, еще молода, хотя, несомненно, старше Михаила, и даже хороша собой. Только почему она носит эти старящие и уродующие ее черные одеяния? Судя по тому, как лихо она управлялась за столом с едой и даже выпила две стопки вина, одежда ее не от чрезмерной богобоязни и послушания. И, улучив момент, спросил об этом у Владимира Константиновича. Но тот удрученно покачал головой и ответил: — Сейчас не к месту об этом говорить. Слишком болезненная тема и для Марфы, и для Михаила. Я вам об этом непременно расскажу, но в другое время и, конечно же, не здесь. Постелить Алексею хозяин приказал в своей спальне. Сам принес для него из чулана низкую походную кровать, и Алексей понял, что Михаилу перед сном хочется еще поговорить. Вероятно, последние события все-таки выбили его из колеи, хотя он старательно делал вид, что они его ни в коей мере не беспокоят. Он некоторое время лежал спокойно, и Алексей даже задремал: все эти передряги, без сомнения, не прошли даром, и стоило ему коснуться головой подушки, как веки словно налились свинцом и он с трудом разлепил глаза, когда Михаил вдруг заговорил. И так, будто продолжил свой рассказ, начатый не сегодня, а много дней назад, потому что был он без уточнений и разъяснений. Хочешь — слушай, хочешь — не слушай, но не переспрашивай, не требуй растолковать, иначе прервется нить повествования, пропадет кураж и потянет вновь упасть головой в подушку, поддаться сну, который прервет рассказ и вряд ли позволит ему возобновиться. Слишком редки те мгновения, когда человек бросается словно в омут иной раз не слишком приятных воспоминаний и откровений. Так бывает или в минуты наивысшего блаженства, или после того, как испытал смертельную опасность… — Ты вот на меня все время с какой-то издевкой посматриваешь, Алексей! — Михаил поворочался с бокуна бок, затем перевернулся на живот. В слабом свете лампы глаза его сверкнули шало, по-цыгански. — Думаешь, дурень ты, дурень. Мишка! Силы тебе или деньжищ девать некуда? Жизнь прожигаешь! Водку жрешь! Баб лапаешь! Все оно так, да не так! — Михаил вздохнул. — Мне вот тридцать два всего, а я и стреляный, и битый, лихой судьбой омытый. — Владимир Константинович немного о тебе рассказывал, — подал голос из своего угла Алексей. — Да что он может знать? — махнул рукой Михаил. — Рассказывать легче, а ты попробуй это пережить… — Он сел на кровати, свесив крепкие ноги в холщовых кальсонах. — Говорят, цыганский дух во мне колобродит. Умыкнул кто-то из дедов моих по матери цыганку из табора. С тех пор и воцарился в нас этот самый дух бродяжий. Зимой еще терплю, но лишь сосульки носы повесили — меня в дрожь бросает, колотит, ломает, в голове прямо помутнение и сумятица. — Значит, тебе и под пулями случалось бывать? — Случалось, — усмехнулся Михаил, — и с басурманом туркой повоевать, и с джунгарами, и по памирским горам пройтись. Там в камышах я Мурку свою первую и подобрал. А эта у меня вторая, — кивнул он на тигрицу, лежащую у его ног. Услышав свое имя, она подняла голову, окинула комнату ленивым взглядом, столь же лениво шевельнулся кончик хвоста, и, выставив вперед мощные лапы с выпущенными когтями, потянулась и зевнула во всю пасть. Михаил опустил ноги на ее спину и улыбнулся: — Горячая, прямо как девка в бане! Зимой в экипаже ни грелок, ни дохи не надо, если Мурка рядом. — И уже серьезно продолжал: — Я ведь с пятнадцати лет по тайге мотался. Хотел, чтоб матушка и Марфа нужды не знали и от папани моего ни в коей мере не зависели. Он ведь меня только к двадцати годам открыто признал… — Михаил, не глядя, пошарил на прикроватном столике, достал портсигар, протянул его Алексею. Они закурили. Сделав несколько затяжек, Михаил перешел в низкое кресло около окна. Не в пример той комнате, где лежала Маша, эта была обставлена по-европейски. — Всю нашу тайгу обежал в свое время с кайлушечкой, все горы. Шурфы, лоток… И сейчас, бывало, как припомню, тут же сон надолго теряю. Вроде бы чего надо? На приисках неплохо хозяйствую и на фабрике… Слитки в руках, почитай, каждый день держу, но мне золотишко теплым, с земли надо почувствовать, в котомке или в тулуне на шее… — Михаил вздохнул и сильно затянулся папиросой. — Нас, диких старателей, в то время «хищниками», или «бергалами», звали, да еще «горбачами», видно потому, что весь скарб на собственном горбу таскали. Случалось за это золото в такие переделки попадать, врагу не пожелаешь! И сейчас порой страшно вспоминать. Что там Сербия! После нашей тайги ихняя война мне игрой показалась. — Он отвел руку с зажатой между пальцами папиросой в сторону и стянул с плеча нательную рубаху. — Смотри, здесь меня турок ятаганом рубанул, но я увернулся, и удар вскользь пришелся, а тут, — он ткнул пальцем в безобразный шрам, располосовавший плечо, аккурат рядом с первым, едва заметным, — меня Топтыгин зацепил своей лапищей… Так что и стреляли меня, и били не раз, и медведь чуть хребтину не сломал, благо что нож за голяшкой оказался. Теперь завсегда клинок при себе ношу. — Может, кто-то из старых приятелей или врагов решил тебе отомстить? — Не думаю, — досадливо поморщился Михаил. — Проще нож в спину всадить или из обреза подстрелить. Тут У нас в моду вошло винтарям стволы укорачивать. Говорят, в тайге легче управляться. А я так мыслю, удобнее разбойным промыслом заниматься. — А он что ж, у вас процветает? — справился Алексей и посмотрел на окна. — То-то я смотрю, ставни на окнах с запорами, решетки… — Всякое случается, — пожал плечами Михаил, но в подробности вдаваться не стал и продолжал, как ни в чем не бывало: — Вот подумаю иногда с другого конца: сидел бы я, Михаил Кретов, к примеру, день-деньской только при хозяйстве, при теплой бабе и детишках, так страх пробирает похлеще таежного. Знаешь, как бы ни крутила меня лихоманка, как бы ни ломала и ни гнула — все ж сколько удивительного удалось увидеть, с какими людьми перехлестнуться, с бедой и смертью миловаться, а вот не пропал… — Он затушил окурок о край пепельницы и тут же достал новую папиросу, но не закурил. — Может, в этом и есть смысл жизни, чтобы нужде сопротивляться, болезням, страхам? Ведь меня бродяжья жизнь, как хороший топор, закалила! Истинный бог, — он перекрестился, — все на своем пути порублю, если дорогу заступят, хоть лед, хоть камень, а своей задумки достигну… Нечиста сила! — выругался он на Мурку, которая неожиданно громко фыркнула и недовольно ударила несколько раз хвостом по полу. — Чего неймется? — прикрикнул он на кошку. — Спи уже! Мурка безмятежно, вприщур, посмотрела на него своими глазищами и опустила большую голову на лапы. Михаил недоуменно посмотрел на папиросу, потянулся было за спичками, но вдруг отбросил ее в сторону и с некоторой долей вызова в голосе продолжал рассказывать: — На снегу спал без костра, в реках тонул, как-то промеж льдин чуть лодку не затерло, черным, как горелый пенек, из тайги выходил, а хворь не брала. А другой, глядишь, полжизни нежится у бабы под теплым боком — и понесли милого на погост от случайной болячки. Думаю, человек должен себя нарочно утруждать, блюсти себя в поджарости и в непокое. Я, конечно, бывает, загуляю, но сам в пьянстве не закисаю, это у меня для куражу, чтоб кровь быстрее в жилах бежала, раз не удается в тайгу вырваться. Иначе и вовсе заплесневеешь… — Он потянулся всем своим сильным, складным телом и хитровато посмотрел на Алексея. — А ладно мы с тобой поговорили? Все про меня узнал али как? — Ровно столько, насколько ты сам мне доверился, — усмехнулся Алексей. — Занятный ты человек… — Он недоговорил и прислушался. Кто-то быстро шел по коридору. Шаги смолкли у дверей комнаты. И в то же мгновение они услышали стук и голос Марфы: — Миша, к тебе посыльный прискакал от урядника. На заводе беспорядки. Амбары подожгли… — О господи! — вскочил Михаил на ноги. — Зови его сюда. — И предупредил Марфу: — Учителю и Маше пока ни слова! Через несколько минут, когда на пороге возник Ермашка, запыленный, с усталым лицом, и Михаил, и Алексей были уже в полной боевой готовности, чтобы выехать на завод. — Проходи, — буркнул Михаил охотнику, — рассказывай, что приключилось. Нешто серьезное, если урядника вызвали? — Кабы только Егора Лукича, — ответил угрюмо Ермашка, — а то ведь всех конвойных казаков по тревоге подняли да еще из Тесинска стражу вызвали. Сам не видел, но по слободе слух пронесся, что Тригера в ковш с огненным чугуном столкнули, только парок пошел… — Тригера?! — воскликнули оба одновременно и переглянулись, а Михаил вдобавок еще яростно выругался. — Марфа! Неси карабины! — приказал он сестре, наблюдавшей за ними от порога. Алексей заметил, как заходили желваки на его скулах, а, казалось, по-детски безмятежные глаза налились вдруг стальной холодностью. — Я этих жучар в дерьмо раскатаю, кто Тригера приговорил! — жестко произнес он и посмотрел на Алексея. — Поедем верхами, через тайгу, так что держись! Спешить буду, снисхождения никакого! Если отстанешь — ждать не станем! Тогда выбирайся как можешь! Сам понимаешь, мне надо на завод скорее попасть! Поэтому поезжай лучше экипажем… — Вели оседлать лошадь, — сказал сухо Алексей и перехватил у Марфы один из карабинов, — я ведь тоже не на перинах всю жизнь отлеживался!..Глава 17
Нехитрый запор на дверях деревянной заводской церковки был сбит камнем, который валялся тут же, на крыльце, со свежими сколами и царапинами. Видимо, преступнику пришлось ударить по засову несколько раз, прежде чем выбить кованый пробой из косяка. Егор Зайцев поднял камень, завернул в носовой платок и спрятал его в сумку. Дверка в боковой стене звонницы висела на одной петле. По крутой лестнице поднялись наверх. Вот он, колокол, чей пудовый язык бился несколько часов назад о чугунные стенки, поднимая набатом на мятеж, на смуту… Алексей окинул взглядом слободу. Сверху видны только крыши, над которыми едва курчавятся первые дымки. Над заводскими зданиями тоже плавает облако дыма. Чадит пожарище на месте самого большого амбара Остальные три удалось спасти… …Рабочие, сами напуганные тем, что натворили, бросились ведрами заливать огонь. Подоспела заводская пожарная команда, следом резвые битюги примчали на бочках с водой пожарных из Тесинска, но главный амбар полыхал уже по самую крышу. Поэтому решили спасать хотя бы то, что можно было спасти: оставшиеся амбары, заводскую контору и ближайшие дома. Ручные помпы захлебывались от непомерной нагрузки. Люди бежали от реки в гору и, задыхаясь, плескали воду на стены, передавали ведра наверх тем, кто заливал крыши, и также бегом возвращались обратно… К утру от главного амбара остались лишь головешки да закопченные вперемешку с грязью и мусором бурты проволоки, листы железа, чугунное литье, топоры, сковороды, печные вьюшки, гвозди и прочие изделия, которые необходимо было немедленно спасать: очищать, сортировать, сушить, убирать под крышу, иначе через день-два все покроется ржавчиной, а значит, потеряет товарный вид. Возле пепелища, на Котором уже копошились, разбирая завалы, десятка два каторжных, выставили охрану из конвойных казаков, а в конторе Егор Зайцев и Алексей после осмотра звонницы вели допрос подозреваемых в гибели Тригера и устройстве беспорядков. Михаил Кретов с самым мрачным видом пристроился в углу за обшарпанным столом одного из заводских чиновников и молча наблюдал за ходом дознания. Подстрекателей выявили сразу. Тот самый русобородый богатырь Захар Бугатов, которого Алексей запомнил по встрече у горна, и коренастый вальцовщик Ерофей Матвеев, чьи арбузы первыми поспевали в слободе . По свидетельству очевидцев, события разворачивались неожиданно. Рабочие литейного цеха окружили Тригера и Столетова недалеко от форм с жидким металлом. Разговор поначалу шел злой и возбужденный, но немец все-таки сумел перевести его в более спокойное русло и, хотя тоже нервничал и сбивался в речи, похоже, сумел убедить литейщиков, что в скором времени дела на заводе изменятся к лучшему, а рабочим горячих цехов не только повысят жалованье, но и будут выплачивать его полновесной серебряной монетой. Сказал он и о том, что завод получил государственный заказ на изготовление рельсов для узкоколейной железной дороги на государственном золотом прииске «Надежда». И вполне возможно, что этому примеру последует и Михаил Корнеевич Кретов. По крайней мере, он уже попросил подсчитать затраты на подобное дело и ожидаемые выгоды. Рабочие слушали его серьезно, не перебивали, лишь переглядывались иногда, но и вопросов пока не задавали. Тригер увещевал их вернуться на свои места. Если остынет доменная печь, то тогда уже не будет ни работы, ни жалованья… И рабочие вернулись, не слишком довольные, но присмиревшие. Успокоить заводских Тригеру помогло еще и то обстоятельство, что люди видели и знали, как искренне печется управляющий о делах, сам изрядно не жирует, живет хотя и в каменном, но казенном доме, который занимал еще прежний управляющий, и, главное, слов на ветер не бросает. Если пообещал, то в дугу выгнется, но все, что сказал, выполнит. Правда, бухгалтер этих настроений не разделял и очень скептично отнесся к обещанию управляющего повысить жалованье горновым и вальцовщикам. Но спорить с начальством при народе не осмелился, потому что, стоило ему высказать полушепотом сомнение в том, что государственный заказ поможет заводу выйти из неприятного положения, Тригер сверкнул на него таким разъяренным взглядом, что бухгалтер невольно опустил глаза и отступил за его спину. Флегматичный немец в минуты гнева был непредсказуем, мог, говорят, и по морде запузырить, несмотря на строгое остзейское воспитание. Рабочие вернулись на свои места. А доменная печь принялась заглатывать сизую руду, белый известняк, уголь, чтобы точно в положенный срок извергнуть из себя огненно-жаркий густой поток чугуна… Тригер не ушел с завода. Кутаясь в плед (его продолжало лихорадить), он прошел по цехам и к моменту выхода чугуна снова вернулся в доменный цех… Дальше немногочисленные свидетели гибели управляющего утверждали, что Тригер, прикрывая рукавицей лицо от жара, подошел к ковшу и что-то спросил у доменного рабочего Захара Бугатова. Тот засмеялся и вытянул руку в сторону домны. Все, кто находился в этот момент в цехе, смотрели в том же направлении, на струю льющегося металла, а когда обернулись, то Тригера уже не было и лишь бухгалтер Столетов медленно сползал на пол с синюшным, как у удавленника, лицом. Он единственный видел, как Захар подтолкнул худосочного Тригера в плечо и, не дав пошатнувшемуся от неожиданности немцу опомниться, подхватил его под мышки и под коленки и забросил в ковш. Управляющий не успел даже вскрикнуть… Пшикнул мгновенно, как раскаленная сковорода, чугун, взвилось облачко пара — все, что осталось от Генриха Тригера… Пока горновые и их помощники приходили в себя от ужаса, Захар сорвал с себя фартук и метнулся к выходу. Никто его не остановил. Люди потрясение уставились на ковш с багровым металлом и быстро-быстро крестились дрожащими от только что пережитого кошмара пальцами… Алексей велел принести из канцелярии бумаги на Захара, но ничего порочащего горнового в них не обнаружил. Тот появился в слободе полтора года назад. Выписал его из Златоуста сам Тригер. Ему нужен был опытный горновой мастер на новую домну, которую строили несколько лет и запустили как раз год назад с помощью Захара. Жил он в доме молодой казачьей вдовы, которую при всех называл «моей хозяюшкой» и которая, судя по всему, была для него не только квартирной хозяйкой. Дружить особо ни с кем не дружил, если не считать Ерофея, которого знал еще по Уралу, вином баловался, но не слишком, держался особняком, но и ни с кем не ссорился. Прижимистым не был, но и денег особо не транжирил. В слободе поговаривали, что он вот-вот женится на своей хозяюшке и начнет строить новую просторную избу. Да и задел для подобных разговоров имелся: несколько десятков бревен, аккуратно уложенных на поляне перед старым домиком вдовы. В цехе Захара уважали за основательность и добросовестность — и вдруг столь необъяснимый поступок. Егор Зайцев лишь мотал головой, как отгоняющая слепня лошадь, когда записывал показания бухгалтера. Для него это было не меньшим потрясением, потому что Захар был одним из его доверенных лиц в слободе и несколько раз неплохо помог ему, особенно по тем случаям, которые касались воровства из цехов или заводских амбаров. Но дальше выяснилось больше. Из цеха Захар бросился на звонницу, чтобы поднять колоколом слободу . — Братцы, братцы! — кричал он с натугой, протискиваясь сквозь настороженно молчавшую толпу. — Братцы, ничего не бойся! Порешил я Тригера! Теперь вахмистра не упустить! Люди расступались, пряча глаза, отозвался лишь один Голос: — Красного петуха им!.. — и смолк испуганно, пораженный немотой толпы. Захар снял шапку, замахал ею над головой: — За мной, братцы! — но кто-то положил ему тяжелую руку на плечо: — Дурак! А дальше что? Это был тот самый горновой Родион Лащев, чья смена должна была заступить к домне поутру. — А ты что ж, защитник? — в ярости осклабился Захар. — И, раскинув руки, пошел на толпу. — Вы что ж? Чего молчите? Наша берет! Но Родион продолжал держать его за плечо. Взгляд его был хмур и неприветлив. — Охолонись, паря! — Он до боли сдавил плечо Захара. — Тебе терять нечего. Ты в слободе чужой! Перелетная птаха! А нам жить здесь! Дети у нас. Их тоже порешат, если что… По толпе пробежала волна ропота. Захар растерянно закрутил головой, понимая, что остался один. — Уходи, — сказал Родион. — Вязать тебя руки не лежат. Уходи, покуда жив… Не ровен час, казаки поднимутся… Посекут всех нагайками. Ерофей взял приятеля за рукав и вывел из толпы. Захар шел за ним послушно, лишь иногда оглядывался на молчаливую, смотревшую ему вслед толпу. Но вдруг остановился, вырвал руку. — Иди, — сказал спокойно Ерофей, — не оглядывайся! Как только свернем в проулок, беги по задворкам ко мне, я тебе коня дам, уходи, пока не поздно. Вот-вот казаки очухаются, повяжут… И в это время полыхнул амбар, сразу с четырех сторон…Алексей отложил бумаги в сторону и посмотрел на Егора. Тот что-то сосредоточенно писал в своей служебной книжке. — Небось отчет строчишь становому? — Нет, какой сейчас отчет? — почесал в затылке ручкой-вставочкой урядник. — Прибрасываю, что мне дальше делать? Надо ведь на этого мерзавца, Захарку Бугатова, выходить. Не мог он далеко уйти. Житель он не здешний, места наши и тропы ему не слишком знакомы… Думаю, надо хозяйку его Таиску хорошенько поспрошать. Наверняка знает, где ее миленок скрывается. Или лучше надзор за ней учредить так, чтоб и не догадалась об этом. И из виду совсем не выпускать. А то шустрая она девка, лихая, навскидку из винтаря в бутылку попадает. А к зазнобе своей побежит, непременно побежит. Думаю, что через Ерофея они уже заранее обо всем сговорились. — Что, взяли Матвеева? — неожиданно словно проснулся Михаил. — Взять-то взяли, — прокряхтел урядник и вновь почесал затылок кончиком ручки. — Не довели только до темной. Вырвался, гад, и ушел. Дал в ухо одному конвойному, а второго подножкой подкосил… Я, конечно, посадил под замок Родиона Лащева. На него доказали, что он разговаривал с Бугатовым и не помешал ему смыться… — С площади Бугатова увел Матвеев, — уточнил Алексей, — а Лащев, судя по показаниям свидетелей, увещевал его уйти и не смущать толпу. К тому же Лащев явно на вид слабее Бугатова и вряд ли смог бы его удержать. — Смог бы, если захотел, — пробурчал из своего угла Михаил, — стоило ему крикнуть: «Вяжи!», и мужики вмиг бы Захарку повязали. Родиона на заводе уважают, и, раз он мерзавца этого отпустил, остальные промолчали. Что ж, свои сто плетей Родион заработал честно! — Михаил Корнеевич, — посмотрел на него строго Алексей, — вы что ж, решились на экзекуцию? Это ж варварство! — Варварство? — удивился Михаил. — И как же вы, любезный Илья Николаевич, предложите поступить? Бисером рассыпаться перед этими мерзавцами, из-за которых погиб человек, которого я безмерно уважал? Хотя и спорили мы с ним отчаянно, и помогал я ему мало, но такого управляющего нам теперь вовек не сыскать. — Он глубоко затянулся папиросой и, отбросив ее в сторону, поднялся на ноги. Запустив пальцы за пояс, он навис над Алексеем, глаза его яростно сверкали. — Всю эту орду, — кивнул он головой на окно, — лишь кнутом и можно держать в повиновении. Только расщедрись на пряники — тут же вместе с пряником голову откусят. К вечеру мне посчитают убытки, и разве покроет их та сотня плетей, что достанется каждому мерзавцу? Задницы заживут, как на собаках, и отработать потраченный на беспорядки день я их заставлю в воскресенье. Но амбар надо поднимать, не оставлять же железо под небом в осень и зиму? И это влетит нам опять же в копеечку… — Он зло выругался и как-то безнадежно махнул рукой. — Илья Николаевич, — произнес степенно урядник и, подвинув Алексею свою служебную книжку, ткнул в нее пальцем, но лишь слегка усмехнулся, когда заметил, как у того полезли глаза на лоб. И продолжал как ни в чем не бывало: — Надо все-таки проверить, не воспользовался ли кто суматохой, чтобы собственные грехи скрыть. Я ведь так разумею: зачем мастеровым надо было амбар поджигать? Вроде никакого резону… Разве что с лихоманки? Дури тут хватает. Я через своих повыспрашиваю, кто более всего вертелся в это время возле амбара… — Что это даст? — отрешенно махнул рукой Кретов. — Там тьма народа вертелась, поди теперь докажи, кто спичку поднес. — Ничего, докажем, — спокойно произнес урядник, забирая у Алексея книжку, — не такое доказывали. — Он поднялся на ноги, приложил руку к козырьку фуражки. — Позвольте идти? Мне надо еще с Ермашкой встретиться. Его я отряжу по тайге рыскать, тайные схоронки бегунцов искать. — Давай действуй. — Михаил хлопнул его по плечу. — На пенсию пойдешь — я тебя старшим в охрану прииска возьму. Две тыщи в год платить буду против твоих нынешних трехсот. Пойдешь? Егор расправил усы, потуже натянул фуражку на голову и с достоинством произнес: — Премного благодарны, Михаил Корнеич! Нам пока хватает. — Ишь ты, гордый! — фыркнул Михаил. — Но ничего, подождем! Тебе до пенсии сколько осталось, лет пять, шесть? — Пять, — ответил урядник, — но я уже решил пасекой обзавестись. Мед — дело полезное, да и для здоровья оно тож… — А ты что ж, на здоровье жалуешься? — расхохотался Михаил и хлопнул вновь урядника по крепкому плечу. — Мне сказывали, что, помимо жены, у тебя еще пара молодаек по деревням имеется? Ну как, справляешься? Егор усмехнулся в свои роскошные усы: — Покамест справляемся, на постой же надо где-то определяться, коль ночь в дороге застанет. Михаил погрозил ему пальцем. — Ишь ты, хитрован! На постой ему надо! — и подмигнул Алексею. — Фамилия у тебя, конечно, знатная, Егор Лукич! Только от такого Зайцева волки ревом ревут и по кустам разбегаются! — И уже серьезно добавил: — Шутки шутками, но я только на тебя, Егор Лукич, и надеюсь! Достань мне этих мерзавцев. Я тебе за них коня подарю! — Вы меня знаете, Михаил Корнеич, — строго посмотрел на него урядник, — я завсегда по совести работаю и не раз от исправника награды имел — ив двадцать рублей, и в четвертной билет… Я сказал, что их найду, значит, всенепременно найду! — Ладно, ступай, Егор Лукич, — кивнул ему головой Михаил, — и заранее тебе спасибо! Егор вышел, а Михаил повернулся к Алексею: — Слушай, Илья… — но недоговорил, от дверей раздался тягучий женский голос: — Он такой же Илья, Миша, как я — царица Савская! Мужчины оглянулись. В дверях стояла Анфиса. Выпуклые глаза ее смотрели безмятежно, но тонкие губы кривила презрительная усмешка. Она была все в том же, знакомом Алексею костюме для верховой езды, но в руках держала на этот раз револьвер, который небрежно бросила на стол. Затем прошла к столу, за которым до этого сидел урядник, и опустилась на стул. Заложив ногу на ногу и окинув быстрым взглядом молча на нее взирающих мужчин, она вдруг закинула голову назад, да так, что на шее выступил не по-женски развитый кадык, и расхохоталась: — Что застыли, как цапли на болоте? — Выпрямившись, ткнула пальцем в Алексея и с явной злостью произнесла: — Посмотри, Мишенька, на этого красавчика с голубыми глазками. Херувим, да и только! Только херувим этот точно из полиции! Я его неделю назад у папеньки видела. Он сам мне признался, что легавый. Легавый, без всяких дураков, Мишенька. И рыщет здесь неспроста. Наверняка папенька опять против тебя какую-то каверзу затевает. — Это не твоего ума дело, — резко оборвал ее Михаил, — опять решила нас с братом стравить? Только не пойму, какая тебе от этого выгода, Анфиска? — Выгода? — Анфиса томно потянулась, окинула долгим взглядом попеременно сначала Михаила, затем Алексея, притворно шумно вздохнула и взяла со ствола револьвер. Навела его на Михаила, быстро опустила и с явной издевкой протянула: — Выгода какая? — и сама же ответила: — А никакой выгоды! Разве что кровь разогнать! — И опять со злостью посмотрела на Алексея. — Ас этим легавым будь осторожнее! Точно говорю, он под тебя копает по папенькиному наказу! Михаил молчал, никак не отвечая на ее выпады. Лишь лицо его налилось тяжестью и помрачнело еще больше. Анфиса прикусила губу и несколько мгновений изучала мужчин взглядом, переводя глаза с одного на другого, и Алексей задумался, кого она ему напоминает. Но тут она неожиданно вскочила на ноги, прервав мысли Алексея. Подхватив со стола револьвер, она лихо крутанула его на пальце, подбросила, поймала, и все это с самым безмятежным выражением лица, но Алексей готов был заложить голову, что мерзавка проделала все эти фокусы намеренно, но какую она преследовала цель, пока не догадывался. Закончив жонглировать револьвером, она вдруг приставила его к виску и, изобразив на лице ужас, сделала вид, что нажимает на курок: — Ба-бах! — выкрикнула она дурашливо и, вдруг брезгливо скривившись, произнесла: — Не дождешься, дядюшка, что так легко от меня отделаешься. Я себе цель поставила и от нее ни с какой стати не отступлюсь! — Она гордо вздернула по-змеиному гладкую и маленькую головку и величественно вынесла себя из комнаты. Михаил задумчиво посмотрел ей вслед, затем поднял глаза на Алексея: — Говорят, кто змею убьет, тому сорок грехов прощается. Не слышал? — Слышал, — кивнул Алексей и про себя усмехнулся. Сравнение со змеей пришло им в голову одновременно…
Глава 18
— Ты что ж, и вправду из полиции? — Михаил опустился на стул и пристально посмотрел на Алексея. И, не дожидаясь ответа, уточнил: — И по какой причине таился? Алексей молча выложил перед ним карточку агента. Михаил бросил на нее беглый взгляд и отодвинул от себя. — Что ж, это тебя и впрямь братец нанял? Но с какой Стати? — Здесь я выполняю служебное задание. Брат ваш ни при чем. Дознание ведется по поводу жалобы на действия управляющего, — сухо ответил Алексей и взял карточку со стола, — но ввиду сложившихся обстоятельств, то есть беспорядков на заводе и убийства Тригера, я думаю, мне придется здесь задержаться, чтобы расследовать и это преступление. Михаил смерил его тяжелым взглядом: — Почему не сразу открылся? Я как-никак тоже хозяин на заводе! Наверняка с меня должен был начинать, а не с Тригера. Может, тогда и убийство сумели бы упредить, и рабочих вовремя приструнить. — Простите, Михаил Корнеевич, но я не вправе рассуждать с вами о своих служебных занятиях. Одно скажу: ни одно из преступлений не останется без внимания. Обещаю заниматься ими столь же тщательно, сколько и тем заданием, что мне положено исполнить. — Смотрю, изрядно ты усерден, братец, — скривился Михаил, — надеюсь, с теми, кто в меня целился, а в Марию Викторовну попал, тоже разберешься? — Непременно, конечно, если ваша сестра первой не выйдет на злоумышленников. — С нее станется! — усмехнулся Михаил и уже серьезно спросил: — С чего начинать думаешь? Алексей вздохнул: — Прежде всего причину следует искать, почему Бугатов решился Тригера в ковш столкнуть. На днях я был свидетелем их разговора в цеху. Ни тени неприязни, очень благожелательно поговорили, даже… Не закончив фразы, он оглянулся на шум и громкую брань, которые сопроводили звук открывшейся двери. Через порог пытался перешагнуть Федор Драпов. Одной рукой он нежно, как любимую женщину, прижимал к груди полупустой штоф водки, второй опирался на косяк, но ноги его словно жили и двигались отдельно от туловища, которое он держал неестественно прямо. Они то и дело стремительно разъезжались в разные стороны. Федька неимоверным усилием, которое отражалась на его лице мученической гримасой, пытался свести их вместе, но при этом одновременно удержать штоф и не потерять равновесие. Алексей посмотрел на часы. Семь утра. Интересно, когда и по какой причине этот подлец успел нажраться до положения риз? Федька тем временем переступил порог, но ноги все-таки подвели его. Он закачался и с размаху сел на пол. — О твою мать!.. — произнес он жалобно, едва ворочая языком, с недоумением посмотрел на штоф, который так и не выпустил из рук, затем поднес горлышко ко рту и сделал несколько глотков. — Ты что, Федька, рвань поганая, с утра надираешься до непотребства? — произнес брезгливо Михаил. — Я что велел тебе сделать? — А, Михаила Корнеич, — расплылся в счастливой улыбке Федор, — видно, совсем у меня в глазах помутилось, если вас не заметил. — Он отодвинул штоф в сторону и, встав на четвереньки, подполз к Кретову. Обхватив пыльный сапог руками, он вдруг принялся лобызать его, заливаясь при этом пьяными слезами. — Упустил я эту стерву, Михаила Корнеич, как есть упустил… Михаил схватил его за чуб и оторвал от сапога. Он был в бешенстве и потому не проговорил, а прошипел: — Ты что городишь, тварь безмозглая? Я кому говорил, глаз с них не спускать? — Я и не спускал, — захныкал Драпов и принялся тереть глаза грязными кулаками. — Как вы приказали, так все и делал, но хитрые бестии оказались, ушли, из-под носа ушли-и-и, — заскулил он по-щенячьи и попытался шмякнуться лбом об пол. Но Михаил, сердито выругавшись, пнул его в бок носком сапога. — Убирайся прочь, мерзавец! Чтоб через два часа трезв был, как праведник на последней неделе поста! Харю умой и рубаху смени, и чтоб никакого паскудства, иначе сам знаешь, на руку я скор, и пощады тогда не жди. — Сей минут, сей минут, — засуетился Федька и, встав на колени, стал лихорадочно шарить по полу руками, будто искал что-то, наконец оперся ладонями об пол, приподнял тяжелый зад, выпрямил спину и оглядел мутным взглядом комнату. Бессмысленные, с расширенными зрачками глаза уставились на Алексея. Несколько мгновений Федька пялился на него, шатаясь и что-то мыча при этом. Затем он, выставив перед собой растопыренную пятерню, пошел на Алексея: — А-а-а, белая кость, сучье племя! Нашего Михал Корнеича забижать! — Михаил, убери эту погань! — процедил сквозь зубы Алексей. — Иначе я найду, чем его приветить! — Степка! Тришка! — рявкнул Михаил, и на пороге выросли два узкоглазых нукера с нагайками в руках. — Бросьте Федьку в подвал, — приказал он. — Пусть в холодке от дури отойдет, после я сам им займусь. — И обратился к Федьке: — Потом с тобой разберусь, а сейчас проваливай! — А нукерам приказал: — Так и быть, отвезите его ко мне домой да ведра три-четыре воды на него вылейте, а потом — в баню! Чтоб после обеда у него ни в одном глазу! — Слушаюсь, вашблагородие! — вытянулся, как стручок, кривоногий и низкорослый, широкий в плечах и узкий в талии то ли Степка, то ли Тришка. Оба инородца, казалось, были на одно лицо. В одинаковых мерлушковых папахах и коротких синих кафтанах, обшитых желтой и красной лентами. Они ловко подхватили Драпова под руки и выволокли из комнаты. На пороге тот оглянулся и с горечью выкрикнул: — Я тебе, Михал Корнеич, на каждом углу аллилуйю пою, а ты… Михаил раздосадованно махнул рукой: — Валяй уже! — И повернулся к Алексею. — И вправду говорят: «Заставь дурака богу молиться…». Единожды доверил Федьке важное дело, и вот тебе результат, — вытянул он руку в направлении двери. — Мало что поручение провалил, так еще и нажрался до поросячьего визга. — Если не секрет, что за поручение? Михаил откинулся на спинку стула, внимательно посмотрел на Алексея: — Секрет? Какой, к дьяволу, секрет? Рано или поздно все равно докопаешься… — Он вытащил портсигар из кармана и принялся задумчиво постукивать им по столешнице. Затем раскрыл портсигар, достал папиросу и пододвинул его Алексею, тот жестом показал, что курить не будет. Поднявшись, купец подошел к окну и, пристроившись на подоконнике, вытянул длинные ноги почти на середину комнаты. Помолчал некоторое время. Две проявившиеся на лбу глубокие морщины однозначно говорили о том, что хозяин их в глубоком раздумье. Вероятно, решал, что следует, а что не следует выкладывать сыскарю из губернии… — Получилось так, что с некоторых пор стал я замечать, что ежедневный выход золота несколько снизился. Содержание его в породе увеличилось, прииск расширился, а золота — меньше, ненамного, но все ж заметно. Я своих нукеров напряг. Они слежку устроили и обнаружили, что несколько мерзавцев в основном в ночную смену наловчились выносить в карманах и в специальных стельках, что в сапоги вставляют, золотоносный концентрат, причем с очень высоким содержанием золота. — Подожди, — прервал его Алексей, — вы что ж, не досматриваете рабочих? — Досматриваем, — буркнул Михаил, — но среди сторожей тоже негодяи нашлись. Я ж сказал, они в ночную смену в основном орудовали. — Но вы их поймали? — В том-то и дело, — вздохнул Михаил, — что не поймали. Всех мерзавцев знаю, всех до одного, руководит ими мастер с вашгерта[71] Рубцов, но кто-то их вовремя предупредил, так что, когда устроили облаву, они оказались чистенькими. Но учти, золотого песка в ту смену сдали почти на полтора фунта больше, чем обычно. Представляешь, сколько они украли за те два или три месяца, пока это заметили? И я не уверен, что подобным промыслом они не занимались раньше, только в меньших размерах. Аппетит приходит во время еды. Стали жадничать — вот все и выплыло наружу. — А раньше подобное наблюдалось? — На наших приисках и столь очевидно — никогда! «Дикое» золото сдавали, это, что скрывать, всегда бывало. Тесинские «хищники» да местные, из слободы и окрестных деревень, по охвостьям понемногу мыли да в заброшенной шахте частенько промышляли. Там вместо опор для кровли столбы из коренной породы оставляли — целяки из кварцита, а в нем достаточно высокое содержание золота. Некоторые «смертники» очень далеко проникали в штольни, а они наполовину затоплены или обвалились… К тому ж в шахту не только свои лазали, но и пришлые людишки, как мухи на мед, слетались. Наши их не слишком привечали. Говорят, и стрелялись там, и горло резали, и просто морды били. — Михаил пару раз быстро затянулся папиросой и кивнул в сторону окна. — Да ты об этом лучше у Егора Лукича спроси. Он кого только в тех местах не гонял, — усмехнулся Михаил, — когда Егор Лукич на охоту выходит, непременно с добычей вернется. А кому, скажи, хочется в его силки попадать? Объявился как-то бродяга один… — Прости, — прервал его Алексей, — давай ближе к теме. Где эта шахта находится? — В десяти верстах отсюда, рядом со старым поселком. — Давно ее забросили? — Да лет пятнадцать назад. — Кому она принадлежала? — Казне, — ответил Михаил. — А бросили ее потому, что на подземную речку наткнулись. Нижние горизонты затопило, сколько ни откачивали, ничего поделать не могли. А кварцы там богатые, может, придет время, когда и откачают воду… — вздохнул Михаил. — И куда сдавали золото эти «смертники» раньше? — А кто куда, — пожал плечами Михаил. — Кто хотел быстрее финажки получить, шел ко мне в кассу, кто позже, но больше, — в казну сдавал. — А теперь, выходит, перестали сдавать? — И как ты догадался? — усмехнулся Михаил. — Причем не только в мою кассу. Управляющий казенным прииском тоже удивляется, что не только «смертники», но и «горбачи» свою добычу куда-то мимо наших касс понесли. Песок-то они по-прежнему моют, а куда сдают — то нам неведомо. — Интересные вещи тут у вас творятся, — покачал головой Алексей. — И что ж, так ничего и не удалось узнать? — Почему ж, удалось. — Михаил сменил позу и, заложив руки за голову, потянулся. — Эх, водочки бы сейчас, да с огурчиком малосольным, с чесночком да с укропчиком. А еще лучше — поспать. — Не отвлекайся, — попросил его Алексей, — я тоже лучше поспал бы, чем тебя расспрашивать. Я ведь чувствую, что после твоих рассказов и вовсе спать не придется. — А это уж твоя забота, — усмехнулся Михаил, — хочешь — слушай, хочешь — нет! — Он хитро прищурился. — Так, может, лучше спать пойдем? — Нет, Михаил, что ни говори, но великий ты мастер нищего за суму тянуть, — вздохнул Алексей. — Учти только, у меня ангельское терпение, и я все равно выпытаю у тебя все, что мне необходимо знать. — Да уж! До сих пор скулу на сторону воротит от твоего ангельского терпения, — преувеличенно сердито проворчал Михаил и уже серьезно посмотрел на Алексея. — Одним словом, обнаружили мы в Тесинске один притон. Притон как притон. Жулики мелкие крутятся, беглые иногда несколько дней перебиваются, перед тем как в Североеланск или в Томск двинуть… Бабы срамные, катран… Все как у всех, только верные мои людишки донесли, что с некоторых пор в притоне стали опий курить, а в катране на кон слитки золотые да серебряные ставить, якобы древнего металла, что из курганов достают. И стало мне интересно: уж не мое ли это золотишко ненароком проигрывается? Послал Федьку девку снять, чтобы в притон тот попасть, а он, стервец, видишь ли, нажрался и все проворонил. Во второй раз ему туда ни в жизнь не проникнуть. Там уже небось пронюхали, кто он такой. — Постой, — прервал его Алексей, — объясни: какой резон выдавать ворованное золото за древнее, из курганов? — А резон как раз самый замечательный, — вздохнул Михаил. — Дело в том, что золото из курганов при сдаче в казну, как историческая реликвия, податями не облагается. Кто-то ведь об этом вспомнил и хорошо, видно, наживается на разнице в двадцать процентов. — Он сердито потер ладони. — Но ничего, я все равно докопаюсь до этих любителей древностей. Я, честно сказать, Хатангу потому и привечаю, что наверняка знаю: мимо него подобные гнусности не проходят. — С чего ты взял, что Хатанга причастен к этим занятиям? — Да потому, что, говорят, он великий мастер древние клейма да тамги подделывать. Ведь слитки именно из-за этих клейм и принимают за древние. А в казне, на экспертизе, скажу тебе, истинные мастаки по таким делам сидят, не нам чета. И если уж они мое золото принимают за «бугорное», значит, и вправду клейма искусно сработаны. Михаил хлопнул себя по коленям и поднялся с подоконника. Сверху вниз серьезно посмотрел на Алексея и не менее серьезно произнес: — Смотри, Илья Николаевич, я тебе уже второй раз доверился. Не только душу, но и дела свои раскрыл. Слово «помощь» я не люблю, потому как всегда только на себя надеюсь, но на этот раз прошу: постарайся, не подведи, найди этих гадов. Не мне тебя, конечно, учить, но дело это больше государственное, чем приватное. Поэтому, сам понимаешь, чем быстрее мы выйдем на этих жуликов, тем лучше и тебе, и мне. Он протянул руку Алексею, и тот крепко ее пожал.Глава 19
Вот уже два часа Алексей сидел в своей комнате и рисовал только ему понятные схемы: набор кружков, которые пытался соединить в единое целое стрелочками, но как раз его-то и не получалось. За этими пустыми стараниями поначалу миновал ужин, и Алексей сделал вид, что не слышит многократных и громких призывов кухарки: «Кушать готово!», а затем ее же ворчливое: «Наварила на Маланьину свадьбу — и все Трезорке под хвост!» Ближе к полуночи к нему постучался Владимир Константинович, который также пропустил ужин, вызвав справедливые громы и молнии. Их не преминула извергнуть на его голову разгневанная Лукерья. Тем не менее ужинать он отказался, потому что вернулся из гостей. Единственно Маша утешила отходчивое сердце старой кухарки и съела немного рыбного пирога из той форели, что доставили сегодня утром в подарок от Михаила Кретова. Форель разводили на одном из его озер. Маша уже поднималась с постели, по утрам работала над какой-то рукописью, в обед уединялась в библиотеке, а вечером выходила гулять под белым кружевным зонтиком по тропке, которая пробегала над берегом Тесинки, протекающей сразу же за учительским огородом. Компанию ей составляли две собаки, живущие в доме Владимира Константиновича, — Трезорка и Негодяйка, но в последнее время к ним присоединился Михаил Кретов, который исправно, каждый вечер наведывался в маленький, утонувший в зарослях черемухи домик, подолгу беседовал с учителем, потом робко стучал в дверь Машиной комнаты и приглашал ее прогуляться. Алексей в этих променадах не участвовал, потому что на пару с урядником гонял на лошадях по уезду, в тщетных попытках выйти на след Бугатова и Матвеева. Ермашка исчез где-то в тайге, и Алексей из не слишком вразумительных ответов Егора так и не понял, чем он там занимается. Хотя подозревал, что урядник до поры до времени что-то скрывает, видимо, боится сглазить, так как после каждого вопроса что-то старается украдкой перекреститься и сплюнуть на землю. Возвращался он поздно, грязный и злой от очередной неудачи, торопливо мылся, ужинал и шел в кабинет Владимира Константиновича, который был отдан ему в полное распоряжение по вечерам и в ночное время. Здесь он пытался разложить по полочкам все те сведения, которые удалось добыть за день. Прошла уже неделя после того, как похоронили Тригера. Вернее, вылили в могилу тот злополучный ковш чугуна, в котором нашел свою страшную смерть управляющий, а сверху поставили чугунный же крест с надписью, что покоится здесь прах раба божьего Генриха Иоганновича Тригера, усыпали могилу цветами и ушли успокоенные, справив свой долг, — и немногочисленные родственники, и сослуживцы, которые больше обеспокоены были вопросом: кого братья Кретовы вздумают назначить новым управляющим? «Уж не Столетова ли?» — шептались конторские, с большим сомнением относясь к подобному варианту. «Слабоват Семен Петрович, ох слабоват по сравнению с Генрихом Ивановичем, — произносил то и дело кто-нибудь из чиновников и удрученно качал головой, потому что, как ни просчитывай, как ни рассуждай, но другой кандидатуры на заводе не было, и привезти так скоро нового человека из Североеланска у Кретовых вряд ли получится. Где ж им отыскать подобного подвижника? Кто ж согласится ехать в самую глушь, на окраину губернии да еще в зиму? Все эти новости уже по традиции Алексею сообщал Владимир Константинович, но в последние три дня его заменил Михаил. Не по обычаю тихий, он возвращался с прогулки, усаживался в кресло, громко и протяжно вздыхал, из чего Алексей сделал вывод, что прогулки ему радости не приносят, вероятно, из-за чрезмерной холодности Маши. Девушка, насколько он понимал, терпела купца рядом с собой только из благодарности за помощь и заботу, которую он проявил в ту печальную ночь ее ранения и гибели Тригера. В дверь постучали. Алексей бросил взгляд на часы. Сегодня Михаил припозднился. Неужто Маша смилостивилась над ним и позволила себе погулять чуть дольше? — Входите! — крикнул он в сторону двери. Но на пороге против обыкновения возник Владимир Константинович. Учитель был явно взволнован. Не проронив ни слова, он прошел к кожаному с истертыми подлокотниками креслу, над которым возвышался разлапистый фикус, и, что-то недовольно проворчав, устроился в нем. Алексей молча наблюдал за ним. Владимир Константинович опять же не по обычаю нервно постучал пальцами по подлокотнику и без всяких предисловий заявил: — Михаил просил руки у Маши. И только что пытался убедить меня в том,что это лучший для нее вариант. Алексей похолодел, но постарался не показать виду, насколько сражен подобным известием. — И что же Маша? Согласилась? — Нет, отказала, — вздохнул Владимир Константинович, — причем очень категорично. Михаил крайне обижен. Около часа изливал мне душу, говорил, что искренне любит ее и что только Маша способна изменить его жизнь в лучшую сторону. — Но изменится ли при этом Машина жизнь в лучшую сторону? — Алексей не смотрел на учителя. Уставившись в бумаги, он ничего в них не видел и старался только, чтобы голос не слишком дрожал, выдавая его смятение и растерянность. — Он считает, что Маша просто не понимает своего счастья. У нее будет гораздо больше возможностей заниматься научными изысканиями. Михаил в состоянии снарядить любую экспедицию и сам с удовольствием будет ей во всем помогать. Я уже рассказывал вам, Илья, что в душе он как раз не купец и не промышленник. — Я вижу, что вы тоже огорчены Машиным отказом? — Как сказать, Илья! — вздохнул учитель. — Я очень хочу, чтобы Машенька была счастлива, но в то же время боюсь, что ее запрут в золотой клетке, а все обещания Михаила окажутся всего лишь обещаниями. Но с другой стороны, он чуть ли не плакал, когда мы с ним разговаривали. Похоже, что он действительно любит Машу и готов сделать все, что она ни пожелает… — Самое главное — любит ли его Маша? — Я пытался с ней поговорить, но поначалу она даже не хотела открывать мне дверь. Потом все-таки открыла, но сообщила, что отказывается выходить замуж за Михаила по той причине, что вовсе не намерена создавать семью. Дескать, это первейшая помеха ее научной работе. Я сказал, что это глупости, но она рассердилась на меня и снова закрылась в своей комнате. Но, — Владимир Константинович посмотрел на потемневшие окна, затем, слегка прищурившись, на Алексея и с видом заговорщика произнес: — Четверть часа назад я вновь постучался к ней и позвал пить чай, но Маша мне не ответила. И я, Илья, услышал, что она несколько раз всхлипнула. Выходит, не все так просто, как кажется. — Выходит, что так, — вздохнул Алексей. — Не печальтесь, Илья. — Владимир Константинович смотрел на него с явным сожалением. — Вы — прекрасный молодой человек и, кажется, нравитесь Маше, но с вами она тем более не свяжет свою судьбу. Простите меня за прямоту, но вы, на мой взгляд, слишком мягки по характеру, но в то же время чрезвычайно самолюбивы. Она из вас веревки будет вить, а вы страдать при этом… Поймите, из подобного союза ничего хорошего не получится. — Вероятно, вы правы. — Алексей исподлобья посмотрел на учителя. — По правде сказать, я никаких особых намерений по отношению к Маше не имел, Владимир Константинович. Она — милая, умная девушка. Мы с ней подружились, мне приятно ее общество, а на большее я не рассчитываю. К тому же мои служебные обязанности по большей части несовместимы с семейным счастьем… — Эка вы загнули, Илья! — замахал на него руками учитель. — «Служебные обязанности…» «несовместимы…» Только от вас самого зависит, насколько они окажутся совместимы и с семьей, и с детками, когда те появятся. Согласитесь, просто не пришло время, чтоб вы задумались над этим вопросом серьезно. Наступит пора, когда вы влюбитесь по-настоящему, и тогда посмотрим, сумеют ли служебные обязанности заслонить вашу любовь. Алексей пожал плечами: — Честно сказать, я не хотел бы забивать себе голову подобными мыслями. В данный момент меня больше волнует, кому помешал Тригер и где скрываются его убийцы. — Да-а, — протянул задумчиво учитель, — ужасная, дикая смерть! Одно утешает, что он не успел ничего почувствовать! Но, — Владимир Константинович поднял вверх указательный палец и словно погрозил кому-то, — кара небесная не минует убийцу, и смерть его будет еще более ужасна и мучительна, чем та, что настигла Генриха Ивановича. Он поднялся с кресла, посмотрел на часы. — Пойдемте лучше чай пить, Илья! Глаза у вас красные от бумаг, пора уже и отдыхать! — Простите, Владимир Константинович, но только сейчас самая работа пошла. Жалко отвлекаться. — Ну смотрите, — с сожалением в голосе произнес учитель. — А то бы еще погутарили перед сном. — Он прошел к выходу, но на пороге остановился. — Я все-таки пришлю Лукерью. Пусть чаю принесет да пирогов. Сегодня они у нее не только с рыбой. Говорит, исключительно для Ильи Николаевича с черникой напекла. Для глаз, мол, черника весьма полезна. — Спасибо, — вздохнул Алексей, соглашаясь, зная по прежнему опыту, что отказ вызовет долгие уговоры и он все равно вынужден будет сдаться. Видно, прав Владимир Константинович, утверждая, что у него излишне мягкий характер и все только и знают, что вьют из него веревки… И Тартищев, и даже Вавилов… Он опять вздохнул, почувствовав вдруг, как соскучился по Североеланску. И с тоской посмотрел на окна, за которыми тонул в серой ночной мгле Тесинск, такой тихий и мирный на первый взгляд. И понял, что сегодняшний день — только начало в череде тех нескончаемых дней и ночей, которые ему предстоит провести в этой глухомани, чтобы распутать тугой узел, сплетенный из человеческих пороков и бед. Он отодвинул в сторону часть бумаг, освобождая место для подноса, на котором Лукерья, по обычаю, важно поджав губы, принесла чашку С чаем, молочник со сливками, вазочку с вареньем и блюдо с десятком, не менее, пирогов. Кухарка дождалась, когда Алексей надкусит пирог и молча закатит глаза под потолок, изображая блаженство, и, удовлетворенно усмехнувшись, вынесла свое пышное тело за пределы кабинета. Алексей с удовольствием съел два пирога, выпил чай, настоянный, как хвасталась Лукерья, чуть ли не на двадцати таежных травах, подивился в очередной раз приливу бодрости, последовавшему за этим, и опять уткнулся в свои бумаги. Он начертил очередной кружок, вписал в него имя Анфиса, поднял глаза и тут же вздрогнул, как от удара. Сквозь оконное стекло проступило бледное пятно — чье-то лицо, перечеркнутое крест-накрест рамой, таращилось на него круглыми, рыбьими глазами, и уж их-то он не мог спутать ни с чьими другими. Но он даже не успел произнести имя владелицы глаз, как она с силой толкнула оконную створку и через мгновение, перекинув ноги в неизменных кожаных штанах через подоконник в комнату, уселась на нем. В руках она держала хлыст, и по тому, как то наматывала его на рукоятку, то распускала, Алексей сделал вывод, что Анфиса изрядно волнуется. — Что случилось? — спросил он сухо. — Почему вы врываетесь в мою комнату таким непотребным способом? Анфиса яростно блеснула глазами, но не ответила, лишь спрыгнула с подоконника и прошлась по кабинету, обводя его взглядом и похлопывая ручкой хлыста по голенищу высокого сапога. Затем остановилась напротив Алексея. Слегка расставив ноги, она заложила руки за спину и окинула Алексея взглядом, от которого у него пересохло в горле и отчего-то захотелось немедленно выйти из комнаты. Тем не менее он не сводил с нее угрюмого взгляда. Анфиса быстро провела кончиком языка по покрытым белесым налетом губам и, нервно хихикнув, уселась вдруг на край письменного стола, небрежно сдвинув в сторону поднос с грязной посудой и остатками пирогов. Не глядя, взяла один из них и принялась жадно есть. Съела, взяла второй и столь же быстро управилась и с ним. Затем шумно икнула. Алексей продолжал молча наблюдать за ней. Анфиса вновь икнула, захихикала и, отыскав глазами молочник, схватила его и выпила сливки через край, пролив часть из них на блузку. И только теперь Алексей заметил, что руки ее подрагивают мелкой дрожью, а глаза на бледном лице словно живут отдельно от их владелицы и ей очень трудно сосредоточить на чем-либо свой взгляд. «То ли пьяная, то ли опия опять накурилась, паршивка», — подумал он, не сводя с нее сердитого взгляда. Вероятно, она и впрямь не в своем уме, если вздумала лезть в чужой дом через окно. Теперь надлежало придумать, как поскорее избавиться от этой нахалки. Просто взять и вытолкать ее взашей не получится, Анфиса непременно поднимет шум, но и слишком миндальничать с ней — себе дороже станет. Поэтому Алексей выбрал третий вариант. Он вышел из-за стола и встал рядом с ней, заложив руки за спину, всем своим видом демонстрируя строгость и неприступность. Анфиса повернулась к нему и, опершись ладонями о столешницу, закинула голову, вглядываясь в его лицо. Кончик языка лихорадочно прошелся по губам, и она вдруг хрипло выругалась. — Анфиса Никодимовна, прошу вас покинуть кабинет. — Алексей протянул руку, чтобы помочь ей встать со стола, но она вдруг цепко обхватила его за запястья и потянула на себя, одновременно заваливаясь на спину и разводя при этом ноги. — Возьми меня, сейчас же возьми меня, — шептала она почти безумно, продолжая удерживать его руками и ногами, которые закинула ему на поясницу. Алексей попытался оторвать от себя ее руки, но она впилась ему в шею горячими сухими губами и даже слегка прикусила кожу. Он рванулся опять, но Анфиса обхватила его за плечи, а ее губы сместились к его рту, и тонкий узкий язык попытался раздвинуть ему зубы, стиснутые от ярости. Теперь он уже не церемонился и с силой оттолкнул ее от себя, так что она проехалась спиной по столу, сметая поднос и бумаги. Поднос он, правда, успел подхватить, но бумаги разлетелись по всей комнате. — Убирайся прочь, мерзавка! — прорычал Алексей, едва сдерживаясь, чтобы не схватить Анфису в охапку и не вышвырнуть ее в окно. — Чтоб через минуту духу твоего здесь не было! — Он поднял с пола оброненный ею хлыст, перекинул через стол в руки Анфисы и повторил еще более яростно: — Убирайся! Девица заправила выбившуюся блузку и, покачивая бедрами, направилась к окну, но на полпути остановилась и вдруг замахнулась на него хлыстом. Алексей едва успел увернуться. Удар пришелся на стоящее возле окна кресло. Обшивка на подлокотнике лопнула, а Анфиса радостно засмеялась и змеей скользнула в окно. Тени от потревоженных кустов сирени заметались на противоположной стене кабинета, затрепетало пламя в лампе… Алексей прикрутил фитиль и оглянулся на окно, не веря, что так легко отделался от мерзавки. И действительно, она никуда не ушла. Стояла, облокотившись на подоконник со стороны улицы, и недовольно крутила носом, отмахиваясь рукой от наседавших на нее комаров. — Послушайте, Анфиса Никодимовна, — почти вежливо обратился к ней Алексей, — оставьте меня наконец в покое. Вы себя ведете крайне неприлично для женщины. Честно сказать, мне уже надоело ваше пристальное внимание к моей персоне. Найдите себе другой объект для преследования. — Ox, ox, ox! — скривилась она в презрительной ухмылке и даже передернула плечами от отвращения. — Вы только посмотрите, каков моралист! Сопливый святоша! Может, ты монах или евнух? — Позвольте мне закрыть окно, иначе полный дом комаров налетит! — Алексей потянул на себя оконные створки. Но Анфиса развела руки в стороны, не позволяя свести створки вместе. — Дурак, — неожиданно печально произнесла она и посмотрела вдруг на него бесконечно усталым взглядом. Где-то в глубине души у Алексея шевельнулось нечто похожее на жалость, но он тут же приказал себе не расслабляться. Не в правилах этой девицы изображать из себя бедную овечку. Скорее это волчица в овечьей шкуре… — Дурак, — повторила Анфиса и безнадежно махнула рукой. — Своего счастья не понимаешь. Я, может, к тебе со всей душой… Помочь хочу… — И она совсем уж неожиданно всхлипнула, прикрыв глаза ладонью с зажатым в ней хлыстом. — Какая от вас может быть помощь, Анфиса Никодимовна? — усмехнулся Алексей, продолжая удерживать створки. — Пока только одно беспокойство. — Зря ты так со мной. — Она отняла ладонь от глаз. Они были совершенно сухими. Похоже, все эти всхлипы были очередным спектаклем. И Алексей рассердился не на шутку. — Как бы вы ни старались, Анфиса Никодимовна, разжалобить меня не получится. Найдите себе кого-нибудь более податливого… — Поехали со мной, — перебила его Анфиса, — если выслушаешь меня, расскажу тебе такое, что никто, кроме меня, не знает. — Что именно? — быстро спросил Алексей. Анфиса отвела взгляд. — Про Тригера. Ты ведь хочешь узнать, за что его убили. — Возможно. — Только не притворяйся, — усмехнулась Анфиса, — я же вижу, у тебя уши в трубочку свернулись, когда я про Тригера сказала. — Хорошо, я согласен. Говорите, что вам от меня надо. Анфиса бросила быстрый взгляд по сторонам, словно проверяя, не стоит ли рядом кто посторонний, взяла его за лацкан сюртука и притянула к себе, прошептав: — Выйди за мной следом через окно. Я тебя за аптекой подожду. Поедем верхами. Я для тебя лошадь приготовила. Оденься потеплее да револьвер прихвати. Края у нас бесноватые, лишиться головы — плевое дело.Глава 20
По улицам городка прошли наметом, всполошив окрестных собак. Их лай был слышен даже за горой, которая прикрывала город с востока. Ее они обогнули без дороги, сквозь сосновый бор, и выехали в степь. Кони ходко шли рысью по наезженной, избитой в пыль дороге. Но это продолжалось недолго. Анфиса вдруг молча завернула своего коня влево и поскакала к сопке, чей кабаний хребет, поросший, словно щетиной, корявой лиственницей, закрывал полнеба, высветленного всходившей над горизонтом луной. С полчаса, а может больше, гнали они коней по направлению к сопке, и Алексей страшился, как бы не переломать ноги коню в промоинах и сусличьих норах. У подножия сопки они остановились. Где-то в камнях шумел ручей, и, приглядевшись, Алексей заметил отблескивающие свинцом струи. Анфиса спешилась и, склонившись к ручью, долго пила, черпая воду ладонями. Но Алексей остался в седле, прислушиваясь к неясным шорохам и звукам: то шелестел под порывами ветра бурьян, заполонивший подножие сопки. Лошади, пугаясь этих звуков, нервно перебирали ногами. Анфиса вскочила на коня и коротко приказала: — Пошли! С полверсты еще они проскакали вдоль сопки, пока не высветилась сбоку узкая полоска неба. В этом месте словно гигантский тесак отсек от сопки, как от хлебного каравая, горбушку, образовав узкое, усыпанное обломками камней ущелье. Свернули в него и поехали вовсе шагом по дну пересохшей речушки. — Смотри! — Анфиса вытянула руку вперед. — Это хутор Анчулова, здешнего бая. Они спешились, спрятав лошадей в молодом сосняке, таком густом, что они едва продрались сквозь колючие заросли, подбираясь ближе к хутору. Алексей уже догадался, что Анфиса по какой-то причине решила сделать это скрытно, но расспрашивать ее не стал, полагая, что она расскажет об этом сама, когда посчитает нужным. Огромный дом походил скорее на небольших размеров крепость, окруженную трехаршинным забором из заостренного сверху кругляка, ставни и ворота были обиты снаружи листовым железом. Во фронтоне чердака пропилены узкие бойницы. На столбах, удерживающих ворота, прибиты две дощечки. На одной коряво намалевано: «Заходи с миром», на другой — «Уходи с богом». — Не приближайся, — придержала его за руку Анфиса. — Мы сейчас против ветра, собаки нас не чуют. Но если ветер повернет от нас, лай поднимут несусветный. Тогда нам живыми отсюда не уйти. — Зачем же мы сюда приехали? — А ты смотри и запоминай, — усмехнулась в темноте Анфиса, — а назад поедем, я тебе все толком и объясню. — Она неожиданно прижалась к нему грудью, обхватила за талию руками. — Хотя бы поцеловал, что ли, за то, что Гурана тебе сдала. — Гурана? — удивился Алексей, больше думая о том, как избавиться от цепких лапок, пытавшихся проникнуть ему под рубаху. — Это у Анчулова кличка такая. Гуран, он и есть гуран[72]. Алексей попытался отвести ее руки, но она, прижав губы к его уху, прошептала: — Не шевелись, а то закричу, что ты меня насилуешь, Нукеры у Гурана — чистое зверье. Сначала тебя оскопят, а потом уже разбираться будут, по какой причине ты здесь оказался. А я ведь всякое могу сказать… — ее рука скользнула ниже, и Анфиса произнесла, задыхаясь: — Дай слово, что переспишь со мной, тогда уедешь отсюда живым и невредимым, да еще вдобавок расскажу все, что знаю о Гуране и о Тригере. — И на кой ляд я вам сдался, Анфиса Никодимовна? Что, в вашем окружении достойных кавалеров не найдется? — Он шагнул назад и оглянулся, отыскивая путь для отступления. Никогда не думал, что ему придется сражаться с женщиной, но иного пути не было. Алексей положил руку на плечо Анфисы и, слегка сжав его, притянул ее к себе. Она поняла это как призыв, потянулась к нему всем телом, но в следующее мгновение уже лежала навзничь, придавленная к земле мужским коленом. — Тихо, — Алексей прижал ей к виску револьвер, — тихо, Анфиса Никодимовна! Сейчас мы спокойно отсюда уйдем, а после обо всем поговорим. Он стянул с шеи галстук и связал им руки женщины. Анфиса молчала, лишь диковато сверкнула глазами, когда он пригрозил: — Будешь орать — пристрелю, как собаку! Он взвалил ее на плечо и понес сквозь заросли. Анфиса непонятно почему терпела, лишь изредка ругалась сквозь зубы, когда упругие и колючие ветки задевали ее за лицо. Дойдя до лошадей, Алексей взял их в поводья и, не спуская Анфису с плеча, выбрался из зарослей на свободное пространство. Он опустил Анфису на плоский камень и развязал ей руки. Она потерла запястья, с ненавистью посмотрела на него и оттолкнула протянутую руку. Легко вскочила на ноги и вдруг, развернувшись, ударила его по лицу, но промахнулась, и удар пришелся по шее. Алексей перехватил ее за руку и сердито прошептал: — Уймись, иначе опять свяжу! — Негодяй! — Анфиса задыхалась от бешенства. — Радуешься, что с бабой справился? Мерзавец! — А ты по-хорошему не понимаешь. — Алексей вскочил на коня, не совсем любезно подхватил Анфису под мышки и посадил на лошадь перед собой. Она лишь вскрикнула от удивления, но, похоже, подобная бесцеремонность ей понравилась. Она прижалась к нему спиной, а когда Алексей, обняв ее за талию, притянул к себе, захихикала и погладила его выше колена, гораздо выше, чем допускали приличия. «Ну, паршивка», — подумал он и, подхватив второго коня за поводья, всучил их Анфисе, чтобы занять ее руку, которую она сместила уже к его бедру. Она недовольно фыркнула, но свое занятие прекратила, так как правой рукой держалась за луку седла. Миновали ущелье и вновь выехали в степь. Алексей отпустил руку и приказал: — Переходи на свою лошадь! Анфиса легко перескочила в седло. Некоторое время они ехали молча, нога к ноге. Алексей то и дело посматривал на женщину. Она же хмуро озиралась по сторонам. На него намеренно не смотрела. — Что ж, так ничего мне и не расскажешь? — усмехнулся Алексей и, ухватив ее коня под уздцы, принудил его остановиться. Загородив дорогу, он продолжал удерживать коня, дожидаясь ответа. — Не балуй! — Анфиса неожиданно равнодушно посмотрела на Алексея и рванула поводья из его рук. — Немного потерпишь. Доедем до Улуг-холя, там все обскажу. — Ну раз так, скачи быстрей, — засмеялся Алексей. Развернувшись, он шлепнул ее коня плеткой по крупу. — Потерпеть еще потерплю, если опять не соврешь! Разгоряченные скачкой лошади сами остановились на берегу небольшого озера, густо заросшего аиром и камышом. Лишь в одном месте камни щедро усыпали берег, круто сбегающий к воде. Видимо, это и было Улуг-холь[73]. Привязали лошадей к кусту. Анфиса первой сбежала вниз, напилась из ладони воды, а потом отошла в сторону и легла на камни, поросшие мелкой, жесткой травой. Опять нанесло ароматом китайских кумирен. Алексей нагнулся, сорвал щепоть травы. И вправду богородская трава. — Чабрец[74], — прошептала Анфиса. — Здесь его много! Маманя завсегда его мне запаривала и пить заставляла, когда я в детстве простывала. А еще его на каменку в бане бросали, чтобы порчу снять! — Она перевернулась на живот и снизу вверх посмотрела на Алексея. — Что мнешься, не садишься? Не бойся, не укушу! И не сглажу! — Она невесело рассмеялась. — Я ведь не зря поляну с чабрецом выбрала, тут никакие ведьмины зелья и привороты не действуют. — Понятно, — Алексей опустился рядом с ней на камни, — ты что ж, с ведьмами водишься или сама ведьминым ремеслом промышляешь? — Все шутишь? — произнесла Анфиса тоскливо и вдруг вскочила на колени, притянула его голову к себе и зашептала сбивчиво, невнятно: — Люб ты мне, давно уже люб… Я тебя еще у отца в доме заприметила… По мне ты как никто другой… — Она впилась в его рот дрожащими горячими губами, обхватила за шею и, мучительно застонав, вновь опустилась на камни, раскинув руки и запрокинув голову. Когда же Алексей склонился над ней, торопливо зашептала: — Погоди, не лезь пока! Я сама разденусь… Не пожалеешь… Я тебе самую сладость покажу, чего ни с одной бабой не испытаешь… Только при одном уговоре… Слышишь? — Что еще за уговор? — отозвался он и положил руку на ее грудь. Анфиса выгнулась ему навстречу, накрыла его ладонь своею, и он ощутил твердый сосок. Девица возбудилась не на шутку… — Ты ловкий, сильный… Пореши мне Линь-цзы… Он меня опий заставляет курить… Деньги отбирает… А если провинюсь, на цепь сажает и плеткой охаживает, словно сучку последнюю. Смотри, — она приподнялась и оголила плечо, покрытое застарелыми, начинающими желтеть синяками, — это еще что, ты бы видел, как он меня в прошлом месяце исхлестал, до крови… — Она придвинулась к Алексею, снизу вверх просительно заглянула ему в глаза. — Подкарауль его, я скажу где, да зарой где-нибудь поукромней. Я ведь точно знаю, что ты из полиции.. У тебя это ловчее получится. А китаяшку никто даже искать не будет. — Постой, — Алексей развернул ее лицом к луне, — Линь-цзы — твой слуга, китаец? Ты что же, спишь с ним? Анфиса обреченно махнула головой и вдруг заплакала, размазывая ладонью по щекам слезы вперемешку с пылью. — С какого времени ты куришь опий? — С весны, — всхлипнула Анфиса, — а еще он дает мне какой-то порошок нюхать, а после в «Шанхае» китайцам на ночь продает. Старым, жирным, вонючим… — Она скривилась и грязно выругалась: — Смердят, как псы поганые! — Она вновь ухватила Алексея за рукав. — Пореши его, Христом богом прошу! Подобру мне от него не избавиться. — Откуда он взялся? Ты сама его нашла? — Сама, — вздохнула Анфиса, — когда Магда погибла, я на стенки лезла от горя, а Линь-цзы, по правде я его Ленькой зову, в то время к отцу пришел на работу по двору наниматься, худой, облезлый какой-то, косичка на затылке, в бумазейных штанах и босиком. На улице март, а он, представляешь, босиком. Я велела его на кухне умыть, накормить, одеть. Через час привели его ко мне в гостиную. Смотрю, парень пусть и худой, но статный, крепкий, хоть и узкоглазый. Все при нем… — Она помолчала какое-то мгновение… — Словом, остался он у меня, а на следующее утро записала я его себе в конюхи. Отцу сильно это не понравилось. Мы с ним чуть было не подрались за завтраком. Тогда я назло папаше взяла и велела отгородить свою половину. — Анфиса судорожно сглотнула. — Поначалу Ленька смирный был, как собака меня облизывал, каждое слово ловил, а потом отъелся, обжился и обнаглел… — Она обхватила Алексея за шею, заглянула в глаза. — Избавь меня от него! Хочешь, делай со мной, что ни пожелаешь, только избавь! Алексей отстранился. Вмиг улетучилась жалость, возникшая вдруг к этой неприкаянной девице. — Нет, не пойдет, Анфиса! Он какой-никакой, но все же человек! Прогони его, уволь, заплати, в конце концов, но не убивать же! Разойдись с ним миром… — Не отпустит он меня с миром, китаеза поганый! Стала бы я тебя умолять, если б уже раз двадцать по-всякому не пыталась от него избавиться. Присосался он ко мне, как пиявка, ни за что не отпустит, если не убить! — Давай я с ним поговорю, припугну, если что… — Ага, припугнешь, — произнесла язвительно Анфиса, — кто кого еще припугнет… Он и драться, и стрелять умеет — не чета тебе! Его только пуля и возьмет! И то — если подкараулишь да внезапно нападешь! — Она окинула его негодующим взглядом и с вызовом произнесла: — Опоганиться боишься? Тюфяк ты с мякиной, а не полицейский. Да ладно, сговорю другого, перед моей платой мало кто устоит… — Зачем ты так, — произнес хмуро Алексей, — двойной грех за убийство собой платить! — Смотрю, ты совсем уж слюни распустил, — рассмеялась Анфиса и вскочила на ноги, — проваливай к своей рыжей Машке, а то гляди. Мишка ее вот-вот оприходует. А Леньку я сама прикончу. — Уймись, Анфиса, угодишь на каторгу, тогда уже ничто тебя не спасет, даже папенькины миллионы! — Это за китайца да на каторгу? — Она захохотала, откидывая назад голову. — Шутишь, легавый! Ты Леньку даже не найдешь, а я всем скажу, что он в свою Маньчжурию смылся… Бриллианты у меня украл и смылся… — Не дури, — сказал Алексей устало и достал из внутреннего кармана часы. — Уже второй час. Пора возвращаться. — Что ж ты про Тригера не поинтересуешься, голуба? Или забыл, что я тебе пообещала? — Не забыл, — ответил сухо Алексей, — но считаю, что ты просто нашла повод, чтобы выманить меня из дома. Ничего ты не знаешь, Анфиса! — Ну что ж, не знаю — так не знаю, только завтра возьми урядника да на пару с ним навести вдову Тригера. Авось она подскажет, где золотишко искать? — Какое золотишко? — Такое! — покрутила Анфиса перед его лицом рукой с зажатым в ней хлыстом. — То самое, что на руднике у моего дядьки воруют, а потом в слитки переводят. — Она полезла за пазуху и вдруг сунула ему в руку что-то тяжелое, теплое, нагревшееся от ее тела. Алексей поднес к глазам металлический брусок около дюйма шириной и не менее трех высотой. И понял, что это такое. Анфиса подтвердила его догадку. — Клеймо это, голуба! А стащила я его у Тригера из кармана, как раз накануне его убийства. — Но… — А больше я тебе ничего не скажу, — Анфиса сплюнула на землю, — каков привет, таков и ответ! — Она скривилась в нехорошей усмешке. — А теперь проваливай! — Она отошла на шаг, окинула его недобрым взглядом. — Я, может, на гниль тебя проверяла. Шут меня поймет! И считай, что помстилось тебе, когда просила Леньку убить! — Поедем вместе, одну я тебя в степи не брошу! — Как знаешь. — Она томно потянулась и вдруг принялась раздеваться, мурлыча под нос какую-то мелодию. Алексей отступил в сторону, молча наблюдая, как падает с нее одежда, обнажая гибкое, молочно-белое тело, с высокой грудью, которую венчали темные окружья с вызывающе торчащими фасолинами крупных сосков. Его ударил озноб. И, когда она пошла к воде, он отвернулся, почувствовав нешуточный соблазн. Давно у него не было женщины, а тело у Анфисы и впрямь было бесподобное. Алексей едва сдержался, чтобы не броситься следом, и лишь выдохнул сердито, когда она, охнув, ступила в воду: — Ты что, с ума сошла? Вода ледяная! — И вдруг понял, что делает она это ему назло. Будь теперь хоть зима, хоть прорубь под ногами — все равно не остановится. Анфиса бросилась в воду, взвизгнула от холода. Мерцало в толще воды серебряное в лунном свете тело, по-щучьи изгибалось и переворачивалось, взбивая фонтаном брызги и нагоняя на берег быструю волну. Она плавала намеренно долго, словно позабыв об Алексее. Затем вышла из воды, неспешно оделась, не удосужившись даже обтереть влагу с кожи, не стыдясь и как бы унижая его своей наготой. Выжав волосы, закрутила их на затылке в тугой узел. По-прежнему не обращая на Алексея внимания, вытащила из небольшой седельной сумки фляжку и приложилась к ней губами. Понесло густым спиртовым запахом. «Не иначе спирт глотает», — подумал Алексей, с удивлением наблюдая, как треклятущая девка даже не поморщилась, потребив, судя по количеству глотков, добрую половину зелья, и только крякнула по-мужичьи, затыкая фляжку пробкой. И тут же, вскочив в седло, махнула с места в карьер, ничуть не заботясь, рванется ли Алексей следом. Он тоже было вскочил в седло, но лишь сплюнул сердито и проворчал себе под нос: — Дура малахольная! Свернешь шею — туда тебе и дорога! Он не спеша поехал по степи, пока не выехал на горную дорогу, которая привела его на высокий увал. Высоко в небе перемигивались колючие с виду звезды. Вдалеке, в наползавшей от реки туманной мгле перемигивался тусклыми огнями Тесинск, изредка, больше для порядка, взбрехивали собаки. Где-то едва слышно пиликала гармонь, тлели серебром верхушки сосен, хотя луна уже перевалила за гору. Конь под Алексеем нервно всхрапывал, «прядал ушами, перебирал копытами. Внезапно раздалось глухое, похожее на предостережение ворчанье, и вдруг понеслось в небо звонкое, рвущееся из самого нутра молодой глотки: — У-а-а-о-о! Уа-о-о-о! — А чтоб тебя! Волки! — Алексей едва успел ухватиться покрепче за поводья, а конь уже нес его вниз с увала, изредка взбрыкивая от непомерного ужаса. Не разбирая дороги, они мчались по степи, а вслед им неслось многоголосое завывание: волчий молодняк ставил голос. Высоко и протяжно выводили свою извечную песню волчицы, басовито и коротко вторили им юные волки. И с каждой новой октавой конь прибавлял и прибавлял ходу, пока не вынес своего всадника на окраину Тесинска. Хлопья пены облепили его губы, он тряс головой и испуганно всхрапывал. И перешел на неспешную рысь только тогда, когда они миновали первые городские дома. Бешеная скачка по степи еще больше возбудила Алексея. В душе у него все кипело от ярости и возмущения. Чертова девка! Что ей нужно от него? Ее признания он и в грош не ставил, но старался разгадать: какая корысть двигала Анфисой, из каких соображений она явилась в дом к учителю? Вряд ли только затем, чтоб проверить его на гниль. Кажется, так она выразилась?.. Но более всего он корил себя за то, что чуть не поддался соблазну и почти уступил грязной, срамной девке. Совсем некстати вспомнил он вдруг присказку Тартищева: «Если надо дерьмо съесть и на б… залезть, съедим и залезем!» — и передернулся от отвращения. Как он мог ее хотеть? Жаркий стыд испепелял его щеки. Но, как бы он ни злился на Анфису, как бы ни ругал ее последними словами, червь сомнения продолжал точить его душу. Бесспорно, она что-то знала, глядишь бы, и рассказала что-нибудь интересное и даже полезное, сумей он переступить через свои принципы. Он со злостью ударил кулаком по луке седла. А может, ей взаправду только и надо, чтобы избавиться от своего китайца, а он зря старается: накрутил кучу версий, а девка и впрямь учинила ему всего лишь проверку. Он осадил коня напротив дома учителя, продолжая сомневаться. Нет, вряд ли! Анфиса не просто проверяла его! Она действительно хотела рассказать ему что-то важное. Зачем-то ведь показала ему хутор Анчулова? И кто он такой, чего боится, если превратил свой дом в настоящий бастион? Алексей вздохнул и направил жеребца к воротам. Вот еще забота, коня на ночь пристроить, а поутру как-то объяснить учителю, куда и с кем гонял по ночной темноте, никого не предупредив об отъезде. Он спешился и, уже поворачивая деревянное кольцо, подумал: «Кто разберет этих баб, что у „их на уме?“ Ночь не спешила отвечать на его вопросы. Спину овевало неприятным холодком. Откликнувшись на звонок, глухо забухал Трезорка, ему вторила Негодяйка. Стукнула дверь дома, и Лукерья проворчала с крыльца: — Кого это носит в ночь-полночь? На востоке проявилась робкая еще полоска зари. Пожалуй, часа два-три еще можно поспать. Алексей с удовольствием зевнул и, льстиво улыбнувшись, поздоровался с кухаркой, с изумлением взиравшей на него от ворот: — С добрым утром, Лукерья Васильевна!Глава 21
— Что-то не так вы говорите, Алексей Дмитрич. — Егор озадаченно покрутил головой. — Тригер? Генрих Иванович? Какой резон ему золото воровать? — Он с укором посмотрел на Алексея. — Я его уже лет восемь знаю, с тех пор как на службу в полицию устроился. Честнейший был человек. Да вы у него дома побывайте. Золотых чертогов не нажил, хотя сколько лет в управляющих состоял. Да и вдову с тремя детьми почти без средств оставил. Дома и то своего нет. Явится новый управляющий, придется им съезжать. У Екатерины Савельевны, правда, батюшка из купцов, но примет ли он ее, вот в чем вопрос. Скуповат он да вдобавок еще из старообрядцев… — Она, что ж, и пенсию не будет получать? — Почему ж не будет? Будет. Никодим Корнеевич должен постараться. Как-никак его управляющий был, да и погиб при исполнении… — Егор вздохнул. — Но разве в наше время на эти крохи проживешь да детей выучишь? Правда, я слыхал, — он понизил голос, — что Михаил Корнеевич пообещал им дом подарить и от себя дополнительно к пенсии две тысячи рублев в год выплачивать. Да еще старшего, Якова, к себе в контору взял. Говорит, если хорошо покажет себя, отправит его на горного инженера учиться в Томск. — Н-да! — только и мог сказать Алексей. Честно сказать, ему самому не слишком хотелось идти в дом Тригера, беспокоить до сих пор не проплакавшуюся вдову, но обстоятельства требовали проверить то, что рассказала ему Анфиса. И хотя он очень сомневался в достоверности этого рассказа, пренебрегать им не стоило. Возможно, это станет зацепкой в череде непонятных и на первый взгляд совершенно между собой не связанных событий последних дней. Но где-то в самой глубине души, на уровне подсознания он чувствовал их несомненную связь, поэтому и решился на этот опрометчивый и недальновидный, по мнению Егора, поступок: посетить дом Тригера и при наличии подозрительных обстоятельств произвести в нем обыск. Он попытался убедить в этом Егора, и тот наконец сдался, но предупредил: — Ну смотрите, Алексей Дмитрич, если ничего не найдете, сами с вдовой объясняться станете. — Он сдвинул фуражку на лоб и почесал затылок. — Хотя это и против закона, но надо, думаю, предупредить Михаила Корнеевича, что мы к вдове хотим наведаться. Иначе осерчает, что скрыли, по какой причине к ней направляемся. — Послушай, любезный Егор Лукич, — рассердился Алексей, — ты кому здесь служишь: закону или Михаилу Корнеевичу? Что ты все оглядываешься на него? Что-то раньше я этого не замечал! Или потому стараешься, что он тебя к себе на службу пригласил? — Обижаете, Алексей Дмитрич. — Урядник натянул плотнее фуражку на голову и поднялся из-за стола. — Егор Зайцев никогда собственную выгоду не искал и замечаний по службе отродясь не имел. И не перед Михаилом Корнеевичем я выслужиться хочу, а вас боюсь подставить. Случись что, Федор Михайлович мне голову оторвет и без пенсиона в отставку направит. — Ладно, не горячись, возможно, я что-то недодумал. — Алексей положил руку на плечо Егора и слегка надавил, приглашая сесть. — Давай предлагай, как нам лучше поступить, чтобы вдову не обидеть. — Думаю, наведаться к ней надо днем. Для всех это понятно будет. Все знают, что мы с вами занимаемся дознанием по случаю убийства Генриха Ивановича. Правда, вас до сих пор принимают за горного инженера, но это даже лучше, доверия больше… — Он машинально потянулся рукой в карман кителя и достал кисет с табаком, но тут же, смутившись, затолкал его обратно. — Извиняюсь, забыл, что не в конторе, а тут Лукерья… Страсть как ругается, если кто цигарку смолит. Словно не кухарка, а прынцесса какая благородных кровей. — Возьми мою папиросу, — предложил Алексей и пододвинул ему портсигар. Егор с сожалением посмотрел на него, но отказался. — Нет, не возьму, от них только раззадоришься. Слабоваты они против моего табака. Стерплю уж как-нибудь! Впервой, что ли! — Он помолчал мгновение, подергивая в раздумье пышный свой ус, потом поднял глаза на Алексея. — Хотите вы или нет, Алексей Дмитрич, но Михаилу Корнеевича в эти дела посвятить надо. Это у него золото воруют, поэтому он больше нашего интересуется, как этих жуликов за руку схватить. К тому же, чтоб обыск произвести, нам непременно понятые понадобятся. Лучше, чтоб это доверенные лица были, которые ни по какому случаю об обыске в доме Тригера не растрезвонят. Я предлагаю все ему обсказать, а вторым понятым Ермашку возьмем. — Так он вернулся? — удивился Алексей. — Что ж ты мне ничего не рассказываешь? — А что рассказывать? — с досадой посмотрел на него Егор. — Ермашка все укромные места обшарил по тайге и в горах, нет нигде беглецов. Не в тайге они прячутся, Алексей Дмитрич. Кто-то их у себя содержит, и наверняка где-то поблизости. Да и хозяйка Захаркина, Таиска, никуда дальше поселка и Тесинска не отлучалась. Здесь крутится и, похоже, не слишком страдает, что полюбовник исчез. И чует мое сердце, встречаются они с ним, но где и каким образом — покуда не смог узнать. — Он невесело рассмеялся и махнул рукой. — За любушкой так не ходят, как я за Таиской хожу. Вечером чуть ли не в постель провожаю, утром на зорьке встречаю, когда она корову в стадо гонит. Я в ее огороде среди картошки чуть ли не гнездо свил, собаку прикормил, кошка ластится… — Егор крякнул и вновь потянулся рукой к карману, затем с тоской посмотрел на Алексея. — Давайте сегодня вечером к ней наведаемся. Поговорите с ней по-хорошему. Она баба боевая, но не глупая, может, и сговорите ее Захарку сдать. Она понять должна, что ей одна дорога с ним на каторгу за пособничество. А у нее мать-старуха, дом, хозяйство. Авось убедите ее? — Что ж, попробую, — согласился Алексей и посмотрел на часы. — Михаил Корнеевич обещал через полчаса к конторе подъехать. Не будем откладывать дело в долгий ящик. Поговорим с ним сегодня же и, если он согласится, без промедления отправимся к вдове Тригера. — Говорят, Михаил Корнеич к племяннице Владимира Константиновича сватался, а она вроде как ему отказала? — без всякого подхода спросил вдруг урядник. Голубые глаза его смотрели слишком безмятежно, чтобы заподозрить какой-то подвох. Алексей лишь молча пожал плечами в ответ и одарил Егора столь же безмятежным взглядом. Но тот не отступал от темы. — Теперь он ее как бы нанял свои коллекции в порядок привести, а вместо платы разрешил ей домашней библиотекой пользоваться. Она у него — богатющая! Во всем уезде такой нет. — Урядник вздохнул и с явным укором посмотрел на Алексея. — Все барышне заделье, да и какие тут поездки по степи могут быть, пока рука болит… — Ну ты молодец! — поразился Алексей. — Я в этом доме живу — и половины того не слышал, о чем ты говоришь. Откуда только сведения такие берешь? Уж не сама ли Мария Викторовна тебе секреты поверяет? — Ну это вы загнули, Алексей Дмитрич, — улыбнулся польщенно Егор и расправил свои роскошные усы. — Служба у меня такая — про всех все знать, а источников своих не выдаем. Вы ж не сказали мне, кто вам про Тригера шепнул. Я и не рвусь узнать, ваши люди пусть на вас и работают, а у меня своя дружина. Справная и надежная! Я им помогаю, они — мне. Так и живем, хлеб жуем! — Послушай, Егор. — Алексей взглянул на лист бумаги, на котором в стороне от всех утром вычертил еще один кружок, пока не связанный ни единой стрелкой с остальными кружками. И хотя вывел внутри его фамилию Анчулов, после ее перечеркнул и подписал сверху Гуран, почувствовав вдруг, что не зря назвала его Анфиса по кличке. И сами байские владения, обустроенные так, чтобы выдержать длительную осаду, и звероватая кличка их хозяина настораживали и вызывали чувство тревоги, скорее даже неясной пока опасности. — Тебе такая фамилия — Анчулов — знакома? — Анчулов? — даже приподнялся со своего места Егор. — Тимофей или Степан? — Понятия не имею, как его зовут, только кличку знаю — Гуран. — А, тогда это Тимофей, старший брат, а с младшим, Степкой, мы в детстве вместе в бабки играли да в ночное иногда ездили. — Нет, меня интересует только тот, кого Гураном кличут. Что он за человек, Егор Лукич? — Что за человек? — вопросом на вопрос ответил Зайцев и вдруг протянул руку к его портсигару. — А давай свою папироску, Алексей Дмитрич. Про Гурана только через табак и можно рассказывать… — Он подошел к открытому окну и, устроившись на подоконнике, закурил, пуская дым на улицу. Видно, строгая Лукерья и вправду не на шутку запугала бравого урядника. — У Анчулова отец был полукровка. Дед из забайкальских казаков, а бабка — дочь купца из Манчжурии. Сам Гуран об этом по пьяни рассказывал. Дескать, дед угнал за границу табун самого бурятского тайши. Еле ушел от погони, ухо ему пулей отшибло, но жив остался. А после от чумы в наши места бежал, да и прижился здесь. Китаянка ему кучу детей нарожала, куда все подевались, мне неведомо, а вот отец Гурана тоже на местной женился, на дочке бая Анчулова, и ее фамилию взял. Старики рассказывали, своя у него была то ли Запердуев, то ли того чище, Зае… — Урядник весело хохотнул, произнося срамную фамилию. — Вот почему русские девки от них завсегда шарахались. Кому хочется Запердуихой прозываться. А фамилия Анчулов по местным понятиям знатная. Да и кличка, между прочим, им по наследству переходит. Старик с ней до восьмидесяти лет дожил, лет пять прошло, как помер. Все хозяйство по наследству старшему отошло, Тимофею, а Степан и вовсе лет этак двадцать как сгинул. Говорят, в драке кого-то насмерть порезал, отправили его на каторгу в Якутию, чуть ли не на Алдан. — Так ты его больше не встречал? — Да нет! — поморщился Егор. — Откуда? — А что ж тогда спросил: Тимофей или Степан? — А кто ж его знает? — Егор пожал плечами. — Само как-то выскочило. Степка шибко злой был, в драке отчаянный, при виде крови зверел прямо. Меня, правда, боялся. Я ему однажды чуть руку не сломал, когда он на моего дружка кинулся. После этого он стороной меня обходил. Гуран — тот похитрее: что ни делает — все с умыслом. Еще батя его тем занимался, что у нескольких инородческих улусов, что победнее, земли скупал и на них скот да лошадей разводил. А в работниках у него разный пришлый люд отирается. Беглых привечает, паспорта им выправляет. Давно у меня на него руки чешутся, но Михаил Корнеич с ним не желает ссориться, а одному мне с его ордой не справиться. На его земли мне путь заказан. — Он усмехнулся. — Хотя стоит мне появиться — Гуран ко мне со всей лаской и уважением, только нукеры его ни на шаг не отходят и дальше чем на версту во владения не пускают. Как-то попробовал без их ведома сунуться, так вмиг фуражку прострелили, аккурат под кокардой. Больше не лезу, своя голова дороже… — Неужто он за скот свой боится? — Что ему скот? Пытались у него несколько раз табун угнать, то ли монголы с Урянхая, то ли те же маньчжуры, так он тут же гонцов разослал по заимкам да таборам, где его подельщики живут, вмиг набралось с полсотни любителей шашкойпомахать. В капусту порубали угонщиков. Теперь мало кто позарится на его табуны. Сам Тимофей почти из дому своего не выезжает, там и водку пьет, и баб пользует. Ему каждую ночь непременно новую надо, всех девок в округе перепортил, теперь уже и до вдов добрался. Еще в карты по-лютому играет, только разве это игра, если все боятся у него выигрывать… — И это вся крамола? Карты да девки? — Да нет, не вся, — произнес задумчиво Егор и повертел в руке окурок, не зная, что с ним делать. Алексей протянул ему пепельницу. Затушив окурок, урядник отошел от окна и вновь сел за стол напротив Алексея, окинув того задумчивым взглядом потемневших отчего-то глаз. — Не вся, — повторил он, словно раздумывая, доверять или нет приезжему человеку то, что и сам держал до поры до времени в секрете. Но, видимо, решился: — Поселыцики у Гурана — люди звероватые и хваткие. Поначалу ко всякому, кто на его земли проникал, просто приглядывались, далеко не пускали, а потом шалить стали, постреливать да грабить. Люди начали, по слухам, пропадать. Контрабандисты да старатели. Их вроде никто не спохватится, а добычу солидную взять можно. — Выходит — разбоями промышляют? — Выходит, так, — вздохнул Егор. — В последнее время сами стали табуны у монголов отбивать. Мои люди сказывают, в тайге на таборе Тобурчинова, первейшего помощника Гурана, лошади пасутся с монгольскими клеймами и подкованы не по-нашему. Две недели прошло, как их пригнали со стороны Ойского перевала… А по весне охотники показали мне в одном из урочищ костровище, что из-под снега вытаяло вместе с обгорелыми костями. Не иначе кого-то из бергалов![75] подкараулили с добычей, убили, а после на костре сожгли, чтоб золото добыть. — Золото? — опешил Алексей. — Каким образом? — Самым простым, — усмехнулся Егор, — старатель обычно, пока золото моет, в тулуне его, мешочке таком кожаном, на шее держит, а после, когда домой возвращается, песок и самородки в подкладку да в швы одежки своей немудреной прячет. Просто так золотишко не прощупать, так хунхузы для быстроты дела приспособились убитых в костер бросать, а потом только и остается, что золото из золы выгрести да пепел сдуть… — Так это ж настоящая шайка! Почему ж ты исправнику или тому же Тартищеву об этом не докладывал? — Надо прежде доказательства добыть, чтобы все по форме доложить, а у меня их пока шиш да маленько! — Он скептически усмехнулся. — Если б у меня только один Анчулов был! — Он вздохнул и опять потянулся к портсигару. — А шайка там приличная. Гуран своих особо доверенных людишек хорошо подкармливает. В хоромах своих привечает, красивыми девками на ночь одаривает, самогоном или аракой[76] поит, а потом как бы ненароком жалуется на кого-нибудь, кто ему мешает. После исчезают его обидчики или просто неугодные бесследно. И ослушников убивают. Причем мучают их изрядно. Или на муравейник голым кинут, или к дереву тоже голяком привяжут на потраву мошке. За сутки бедолага в кусок мяса обращается. И вожаки у них свои, и устав молчания… Шайка — она и есть шайка! Со звериными законами и порядками! — Ладно, собирайся! — Алексей затолкал «смит-вессон» во внутренний карман форменного сюртука, натянул фуражку на голову. — Поехали в контору! По дороге договоримся, как вдове объяснять, по какому поводу заявились. Уже на пороге Алексей остановился и с недоумением посмотрел на Егора. — Одного не могу понять: как твои люди сумели заметить Михаила Кретова возле амбаров за несколько минут до пожара? Я бы смог в это поверить, если б Марию Викторовну не видел раненую, если б Михаил ее на руках в дом не относил… Мы же с ним в одной комнате спать улеглись. Потом вместе на завод помчались, когда узнали о пожаре и о смерти Тригера… Егор угрюмо посмотрел на него: — Заметьте, Алексей Дмитрич, Михаил Корнеич, когда прибыл вместе с вами, был одет точно так же, как и человек, что бродил возле амбаров. Сторож, что донес мне об этом, давно на заводе служит, Михаила Корнеича хорошо знает. По этой причине обмануться никак не мог. Я бы ему не поверил, но человек он не пьющий, семейный, лет пятнадцать мне уже помогает. Какой резон ему меня дурить? Просто кто-то знал, что Михаил Корнеич будет ночью на озере один и вряд ли сумеет после доказать, что находился в это время не на заводе. — Кажется, в тот день ему повезло дважды: и под самострел не попал, и алиби мы ему обеспечили. Но кому-то крайне нужно представить дело так, что именно Михаил виновен во всех происшествиях, а значит, и подметные письма его рук дело. И этому мерзавцу очень сильно хочется поссорить его со старшим братом. — Очень хочется, — согласился Егор, — но мы этого чудилу, Алексей Дмитрич, непременно найдем и посмотрим, что за лицедей в наших краях объявился. Бал-маскараду ему захотелось, так мы его устроим, да так, что мало не покажется.Глава 22
— Ну и как? — спросил сердито Михаил, когда Алексей и Егор закончили обыскивать дом. — Нашли что-нибудь? — Все чисто. — Егор удрученно развел руками, а Алексей промолчал. — Я же говорил, клевета это на Генриха Ивановича. Кому-то он и после смерти покоя не дает, — уже более спокойно произнес Михаил и посмотрел на Ермака, присевшего на корточки у порога. Инородец задумчиво посасывал свою трубку. — Что там Екатерина Савельевна? — Стол накрывает, чаем вас поить будет. Говорит, что совсем не сердится. — Ну, слава богу, — вздохнул Михаил с облегчением, — пойду еще раз извинюсь за беспокойство. — Погодите, Михаил Корнеич, — произнес сконфуженно Егор, — это мы ведь только дом осмотрели и ничего не нашли, а ведь еще подворье осталось: стайки со скотом и птицей, погреб, баня, да и в огороде надо покопаться, и в саду. Нам здесь работы до самого вечера хватит… — Что за ересь ты несешь, Лукич? — рассердился Кретов. — Ты моему слову не веришь? Тебе моего поручительства мало? Егор крякнул и посмотрел в потолок. — Илья Николаевич, — Михаил переключил свой гнев на Алексея, — что за произвол вы творите? Я буду исправнику жаловаться! — Уймитесь, Михаил Корнеевич, — рассердился в свою очередь Алексей, — я и сам не слишком верю в причастность Тригера к воровству на приисках, но сведения поступили, и мы должны их проверить. И самым тщательным образом! — Дьявол с вами, — Михаил окинул их сердитым взглядом, — только я больше в эти игры не игрок. Сами заварили эту кашу, сами и расхлебывайте! — Он отшвырнул тростью стоящий на пути стул и вышел из передней, где и происходил этот разговор, вернее, не состоялось короткое совещание, которое они хотели провести после того, как осмотр дома — и внутри, и снаружи — ничего не дал. Егор проводил купца совершенно спокойным взглядом и спросил у Ермака, столь же безмятежно взирающего на мир с порога: — Заметил что-нибудь? — Ничего не заметил. — Ермак вынул трубку изо рта. — Екатерина Савельевна шибко не переживала. Я с нее глаз не спускал. — Значит, и вправду в доме ничего нет, — сказал Алексей. — Тогда надо искать на улице. — Придется, — вздохнул Егор и потер бритый подбородок. — А спокойная она не оттого, что мы тайник в доме не нашли. Просто она и впрямь ничего не знает. Вышли на крыльцо. Просторный двор был весь в цветочных клумбах. Во всю цвели флоксы и астры, бархатцы и анютины глазки. Но Егор смотрел на эту красоту с практической точки зрения. — Эка прорва всего, — произнес он удрученно, — начнем копаться — непременно цветники порушим. — Он бросил взгляд на окна. — Хорошо, если что найдем, а если опять пустышка… — Он махнул рукой и посмотрел на Алексея. — Давайте с бани начнем, все полегче. Они прошли в баню, которая находилась на задах огорода, засаженного картофелем и овощами, а еще высоченными подсолнухами, свесившими тяжелые головы, уже поклеванные шустрыми воробьями и синицами. Среди пожухлой ботвы и капустных кочанов вилась узкая тропка, которая заканчивалась у деревянного порожка недавно срубленной бани. Открыли дверь в предбанник, и пахнуло распаренной березовой листвой и какими-то травками. В самой бане — исключительная чистота, пол и полки выскоблены добела, на оленьих рогах — вышитые рушники. В печь из дикого камня вмурован двухведерный котел… — Хороша банька! — вздохнул расслабленно Егор. — Сюда на пару с молодкой надо ходить, а не… — Он искоса посмотрел на Алексея. — С чего начнем, Алексей Дмитрич? — Давай я в парной буду искать, а ты в предбаннике. — Ладно, — согласился урядник и приказал охотнику: — Беги, зови хозяйку да Михаила Корнеича тоже пригласи, хватит ужо им чаи гонять. — Михаил Корнеич по уху даст, — невозмутимо ответил Ермашка. — А тебе что, впервой? Пострадай еще разок ради обчества. Охотник вышел из бани. — Зачем ты послал его за Кретовым? — удивился Алексей и прошелся взглядом по стенам и потолку предбанника. — Вряд ли тайник в бане. Смотри, все плахи плотно сидят, все щели заделаны… — А это мы посмотрим! — Егор быстро простукал стены и подоконники, попробовал, не снимаются ли половицы. Заглянул под лавку в предбаннике и подергал за оленьи рога: не сдвинутся ли, открывая долгожданный тайник. Алексей тем временем проделал подобные же манипуляции в парилке, перебрал чуть ли не каждый камень печи, обследовал котел, залез под полок и осмотрел его изнутри. Но все было В порядке. Тайника не было. Заслышав громкий разговор, Алексей выглянул в низкое окно предбанника. К бане по тропке спешила Екатерина Савельевна. Подобрав юбки, она едва поспевала за решительно вышагивающим Михаилом. За ними шел потирающий ухо Ермак. Женщина то и дело к нему оборачивалась и что-то говорила, смущенно улыбаясь. — Все-таки врезал Ермашке, — с сожалением в голосе произнес Егор, наблюдающий за приближением троицы из-за спины Алексея. — Если сейчас ничего не найдем, то и нам несдобровать. Алексей с удивлением посмотрел на него, но ничего не успел сказать. На пороге возник разъяренный Михаил: — Что вам, больше делать нечего? Я ведь сказал: прекратить обыск к такой-то матери! — Покорнейше прошу извинить, Михаил Корнеевич, — склонил голову Алексей, не скрывая сарказма в голосе. — Мы свой долг исполняем, и вы сюда приглашены только как понятой. И с единственной целью, чтобы слухи об обыске не вышли за пределы этого двора. Мы уважаем ваши интересы, а вы с пониманием относитесь к нашим проблемам. Михаил опустился на лавку в предбаннике, поставив трость между колен, рядом пристроилась Екатерина Савельевна, боязливо косившаяся на своего изрядно рассерженного соседа. Ермашка опять присел у порога и занялся своей трубкой. Михаил выразительно посмотрел на Егора и неожиданно спокойно произнес: — Что ж, господа сыщики, мы к вашим услугам! Ищите! — А че искать? — Егор потер подбородок. — Кажись, нашли! Алексей от неожиданности вытаращил глаза. Что это с урядником? С перепугу совсем разумом тронулся? Но Егор совершенно спокойно подошел вдруг к двери, ведущей из бани на улицу, и положил руку на косяк справа от Ермашки. — Давайте топор, хозяйка, — сказал он, не глядя в сторону Екатерины Савельевны, — поддеть маленько надо. — Погоди. — Михаил повертел рукоятку трости, и на ее конце выскочил длинный стальной клинок. — Это подойдет? Егор с сомнением посмотрел на клинок, но молча взял трость из рук Кретова и подошел к косяку. Поддел за край доски, крякнул одновременно со скрежетом выдираемых гвоздей. И через пару мгновений перед изумленными зрителями предстало углубление в дверной коробке, в которой что-то лежало, завернутое в холстину. Егор взял в руки сверток, развернул его и молча показал сначала Алексею, потом Михаилу. — Клейма! — выдохнули те разом и посмотрели друг на друга. Михаил взял одно из них, поднес к окну, осмотрел его, затем столь же тщательно обследовал второе и третье. Поднял глаза на молча взирающих на него Егора и Алексея, потом перевел взгляд на явно ничего не понимающую вдову. — Что вы можете по этому поводу сказать, Екатерина Савельевна? — Не знаю, — прошептала та растерянно, — я эти штуки вижу в первый раз. — А ведомо вам, что это такое? — добивался Михаил. — Не ведомо, — едва слышно ответила вдова и разрыдалась в голос. — Не виноват Генрих Иванович, я сердцем чувствую, не виноват. — И бросилась вдруг в ноги Михаилу. — Простите, Михаил Корнеич, если что не так, отслужу, отмолю. — Она схватила его за руки и принялась целовать. — Детей пожалейте, не губите. Отмолю-у-у… — Она вдруг завалилась на бок и принялась биться головой об пол. — Оговорили его, осрамили! За что, люди добрые? — Ермак, отведи Екатерину Савельевну в дом и накажи горничной, чтобы дала ей брому, — приказал Алексей. — Постой, — прервал его Михаил. — Я сам провожу Екатерину Савельевну в дом. — И подал руку женщине, чье полное лицо исказила болезненная гримаса, и оно постарело вдруг лет эдак на десять. — Успокойтесь, голубушка, никто Генриха Ивановича ни в чем пока не обвиняет. И даже при наличии этих свидетельств, — кивнул он на клейма, которые внимательно рассматривал урядник, — нет оснований в чем-то подозревать вашего покойного мужа. Даю вам слово, что сам лично прослежу за ходом дознания и выпью с вами шампанского, когда окажется, что это всего лишь чьи-то гнусные проделки. Михаил и вдова Тригера вышли из бани. Алексей и Ермашка, не сговариваясь, бросились к Егору. Все три клейма были изготовлены одним и тем же способом. Грубые ручные изделия. Но здесь и не требовалось особого изящества линий — чем грубее, тем достовернее… — Смотри-ка, разные! — Ермашка протянул руку и взял металлический брусок. — А ты что хотел? — усмехнулся Егор. — Чтобы они золото одним и тем же клеймом клеймили? Кто ж им тогда поверит, что оно в курганах найдено. — Но они ж не в одну кассу его сдавали, — не отставал Ермак. — Разнообразия им хотелось, не понятно, что ли? — зыкнул на него Егор. И, завернув клейма в тряпицу, передал их Алексею. — Протокол надо заполнять, Алексей Дмитрич! — И шлепнул Ермака ладонью по лбу. — Как протокол будешь подписывать, дурья твоя башка, опять крест поставишь или палец к бумаге приложишь? — Не-а, — разулыбался охотник, — дай карандаш, покажу, как научился свое имя рисовать. Покуда по тайге шастал, палочкой всю землю исковырял, пока не получилось. — Ну давай показывай! — Егор подал ему химический карандаш и листок из служебной книжки. — Малюй, писарь. Ермак повозил языком по грифелю, отчего в уголках губ выступила фиолетовая слюна, и старательно вывел «Тимофей Кирб», затем подумал и поставил в конце подписи кружок — почти идеально выписанную окружность. — И вправду научился! — Егор засмеялся и одобрительно хлопнул приятеля по плечу. Потом с гордостью протянул листок Алексею. — Смотрите, два года бился, пока не научил его подпись свою изображать. Сейчас все по-людски, сразу видно, кто протокол подпишет. Тимофей Кирбижеков. Теперь не подкопаешься! Но Алексей смотрел не на кривые, лишь отдаленно смахивающие на кириллицу буквы. Более всего его поразил кружок, который Ермак поставил, видимо, вместо точки. Он мгновенно вспомнил, где еще видел подобные кружки, выведенные гораздо более опытной рукой. — Кто тебя этому научил? — спросил он, поднося листок к лицу Ермашки. — Дак Егор Лукич, — ответил растерянно охотник и посмотрел на урядника. — Он меня кажный день заставлял потеть, пока я не запомнил… — Да я не про буквы, — уточнил Алексей, видя, что Ермак его не понимает. — Кто тебя научил вместо точек кружки рисовать? — А что? — совсем уж опешил охотник. — Нельзя? — Да можно, все можно, — окончательно рассердился Алексей и произнес почти по слогам: — Я тебя спрашиваю, у кого ты научился рисовать кружки вместо того, чтобы ставить точки. Ермак тупо уставился на него, и Алексей вдруг почувствовал сильнейшее желание тоже дать ему по уху, все еще красному после купеческой оплеухи. — Да ладно вам, Алексей Дмитрич, — сказал примиряюще урядник. — Он ведь букв не знает. И эти, — ткнул он пальцем в Ермашкины каракули, — не пишет, а рисует. Просто я, когда образец для него сготовил, ненароком точку на бумаге поставил. Только руки у него больше к ружью приспособлены, корявые, вот он и приловчился вместо точки кружки рисовать. А что? — Он, как завзятый художественный критик, отодвинул листок подальше от глаз, потом приблизил его и одобрительно произнес: — Молодец, Ермашка! Того гляди, скоро и читать научишься! На пороге возник Михаил. Обвел всех хмурым взглядом. — Что надумали, господа сыщики? — Ясно, что эти клейма использовали для клеймения золотых слитков, которые сдавали в золотоприемные кассы, как добытые в курганах, — пояснил Алексей. — Об этом я и сам догадался! — посмотрел на него исподлобья Михаил. — Объясните лучше: почему они здесь оказались? — Он ткнул пальцем в развороченный косяк. — Зачем Тригеру их надо было хранить? Или их подложили? — Однако подложили! — вздохнул Егор. — Смотрите, Михаил Корнеич, клейма эти уже пользованные, края сбитые… Подложили их, чтобы нас с панталыку сбить, следы запутать. Дескать, нет Тригера — и спросить не с кого. Только обмишурились, господа жулики, как пить дать обмишурились. — То, что клейма использованные, ни о чем не говорит, — вмешался Алексей, — возможно, Тригер решил их припрятать на всякий случай, авось потом еще раз сгодятся. Сами знаете, немецкая бережливость… — Нет, здесь другое, — перебил его Михаил. — Насколько мне известно, клейма на слитках, которые сдавались как «бугорное» золото, редко повторялись. Будь они чаще, ревизоры в кассах вмиг бы заподозрили неладное. Значит, клейма постоянно меняли. — Сколько подозрительных слитков поступило в золотоприемные кассы? — справился Алексей. — Сколько в казенные, не знаю, туда мне хода нет, — пояснил Михаил, — а вот в мои — четырнадцать. Все разные по форме, и только на двух или трех клейма повторялись. Обычно это изображения свернутого в клубок барса, нанесенный штрихами олень или солярный знак, то есть солнце, каким его изображали древние жители этих мест. — Он взял в руки извлеченные из-за косяка клейма, повертел их в руках. — Нет, это совершенно не похоже на то, что я видел, хотя ничего и не доказывает. Этими клеймами могли клеймить слитки, которые ушли в казну. — А этим? — Алексей вытащил из кармана брусок, врученный ему ночью Анфисой. — Посмотрите: встречалось ли вам подобное клеймо? — Похоже на трилистник, вернее, лист клевера. Грубо, но понять можно. — Он вгляделся. — Кажется, что-то подобное было. И совсем недавно. Уже после смерти Тригера. Ага, — вскрикнул он обрадованно, — два слитка с подобным клеймом сдал Тобурчинов. Говорит, что дождем размыло стену оврага, вымыло древние кости и эти два слитка. Он после этого весь овраг перерыл, но больше ничего не нашел. — Понятно, — протянул Алексей и посмотрел на Егора, — придется тебе заняться твоим приятелем Тобурчиновым и узнать, откуда ему вдруг такое счастье привалило. — Это мне счастье привалило, — буркнул Егор, — не было у бабы забот, так купила порося! — Это на его землях тебе шапку прострелили? — спросил Михаил. — На его, — махнул рукой Егор, — только не шапку, а фуражку. — Не все ли равно, — посмотрел на него внимательно Михаил. — Смотри, чтоб в голове сквозняк не устроили! А может, кого в подмогу дать? Тришку, к примеру? Он парень ловкий. — Премного благодарны, Михаил Корнеевич, но мы уж с Ермашкой как-нибудь, потихоньку-полегоньку и достанем Тобурчина, паскудного вражину, что мне казенное обмундирование испоганил. — Ну смотри, — посмотрел на него в упор Михаил и отвернулся к Алексею. — Откуда у вас это клеймо? — Пока не могу сказать. Надо выяснить некоторые обстоятельства. — Алексей взял из рук Михаила брусок и опустил в карман сюртука. — Но обещаю, что сделаю это быстро. — А я считаю, что это дело рук Хатанги. Он сам мне хвастался, что любую печать вырежет — не подкопаешься. — Да куда ж ему с одной рукой? — удивился Егор. — И то правда, а я и не подумал, — с изумлением посмотрел на него Михаил. — Выходит, хвастался старик? — Наверняка хвастался или старое вспоминал, когда еще молод был и рука не высохла, — сказал Егор и приставил косяк на место. — Жаль, молотка нет, чтобы косяк прибить. — Постой, Егор Лукич, — Алексей смущенно улыбнулся, — объясни, как ты узнал, что тайник именно в дверной коробке находится. Все же пролезли, ничего не нашли. Или ты наобум сказал? — Да нет, не наобум! — Егор хитро прищурился. — У меня вдруг словно пелена с глаз спала, когда Михаила Кориеича среди грядок увидел. Ну, думаю, опять сейчас громы небесные на нас обрушатся. И тут смотрю — возле косяка на полу мусор натрушен. Полы кругом мытые, откуда тогда, спросите, мусору взяться? Вгляделся я — и того больше усмотрел. Видите, — ткнул он в шляпку одного из гвоздей, который крепил косяк к дверной коробке, — чуть-чуть в сторону сдвинуто и краешек отверстия виден. Так бывает, когда гвоздь во второй раз забивают. Но зачем было кому-то косяк отрывать и снова его прибивать, если баня недавно срублена? — Молодец! — Михаил от восторга припечатал ладонью колено и повторил: — Молодец, Егор Лукич! Я тебе за догадливость премию выпишу! Двести рублей! Егор усмехнулся: — Я ведь еще не все обсказал, Михаил Корнеич, — и он с явным торжеством посмотрел на купца. — Баньку, после мытья, не иначе как в субботу или в воскресенье выскоблили, на крайний случай, в понедельник. А сегодня что? Четверг. Значит, клейма подсунули в последние два-три дня. Уже после смерти Генриха Ивановича. — Дай-ка я тебя расцелую, Егор Лукич! — Кретов обнял и троекратно расцеловал урядника. — Ты ведь, дорогой мой, не только репутацию Генриха Ивановича спас, но и мою веру в человечество. Оказывается, не все уж так погано в этом мире, а? — Он вновь облобызал Егора и весело заявил: — Нет, за такой подвиг двухсот рублей мало! Триста рублей премии и новое обмундирование за мой счет! Идет, Егор Лукич? — Идет! — усмехнулся Ермак. — От такой премии разве только дурак откажется!Глава 23
— Покои Анфисы Никодимовны с другой стороны расположены, — пояснил учтиво огромного роста, с окладистой бородой швейцар при входе в парадный подъезд трехэтажного кирпичного дома, самого большого в Тесинске. В нем Михаил Кретов проживал с овдовевшей матушкой, сестрой Марфой и тигрицей Муркой. Кроме того, в доме было несчетное количество слуг и лакеев, отиралась масса приживалок, близких и дальних родственников, приятелей, просто собутыльников, да еще Анфиса, которая довольно часто радовала дядюшку своими неожиданными наездами в Тесинск. Алексей перекинул трость из одной руки в другую, оглянулся и обвел взглядом Соборную площадь, на которую выходил фасадом дом Михаила Кретова. Сегодня ему пришлось одеться по погоде в светлый чесучовый костюм и соломенную шляпу. Небывалая жара, свалившаяся нежданно-негаданно на Тесинск в конце августа, заставила не только его пренебречь форменной одеждой, но принудила горожан попрятаться по домам, и лишь редкие извозчики да торговцы квасом пытались схорониться от непереносимого зноя в тени собора и чахлых тополей, обступивших мужскую гимназию. — Позвольте вас проводить, — склонился в поклоне швейцар. И Алексей, глядя на его распаренное лицо и слипшиеся от пота бороду и волосы под форменной фуражкой, искренне пожалел бедолагу, который вынужден по такой-то жаре мучиться весь день напролет в своей суконной ливрее. — Проводи, — кивнул он швейцару, и тот шустро открыл перед ним дверь в прохладный вестибюль. — Прошу вас налево. — Швейцар торопливо снял фуражку, быстро протер лысину носовым платком и услужливо распахнул еще одну дверь, ведущую в длинный коридор, где было так же прохладно и полутемно, как и в вестибюле. — Слева, сразу за библиотекой сворот, — пояснил Алексею швейцар, — это переход в оранжерею. Там будет двое дверей, те, что направо, — вход в оранжерею, но вы идите прямо. Это выход в сад. Выйдете наружу, завернете за угол направо. Там увидите крыльцо. Это и есть вход в покои Анфисы Никодимовны. — Что ж, она всегда отдельно селится? — спросил Алексей и подал швейцару гривенник. — Это тебе за усердие, голубчик. Глаза старика благодарно блеснули, и он с достоинством произнес: — Премного благодарны, вашскобродие! — Опустив гривенник в карман ливреи, он столь же степенно, как делал все до этого, ответил на вопрос визитера: — Анфиса Никодимовна завсегда в этих комнатах останавливаются, когда в гости приезжают. Девица оне беспокойные, нервные, хозяйка с ними не ладит, да и Марфа Сергеевна их не любит. Да еще китаец энтот… Так что предпочитают жить раздельно. Старик оказался словоохотливым. Видимо, сыграли свою роль чаевые или желание самого лакея потянуть время, чтобы не возвращаться на крыльцо в несусветную жару. Для Алексея это было не суть важно. Поэтому он решился задать еще один вопрос. — А визитеров много бывает у Анфисы Никодимовны? — Почти не бывает, — покачал головой швейцар, — тут уж ничего не скажешь. Оне сами по визитам ездят да по развлечениям всяким. Алексей как бы машинально достал второй гривенник и опустил его в тот самый карман, в котором только что скрылся его казначейский собрат. Старик, словно не заметив этого заметно ободрившего его действия, приблизил к Алексею бородатое лицо и, ухмыльнувшись, прошептал: — Их каждый вечер, а то и в ночь Ленька-китаеза на себе в покои тащит. Пьют барышня по-черному, а уж как ругаются, скажу я вам, ваше степенство, — он словно от непомерной сладости прикрыл глаза и тут же открыл их, блеснув в полумраке по-молодому чистыми белками, — куда там извозчикам! Хозяин им и в подметки по этому поводу не годится! — Спасибо тебе. — Алексей вышел в коридор, а швейцар торопливо прошептал ему вслед: — У них как раз сейчас гость. Оне у них часто бывают, а после Ленька их, то есть Анфису Никодимовну, по мордасам хлещет. Алексей молча усмехнулся. Второй гривенник раззадорил старика на совсем уж интимные подробности отношений между Анфисой и китайцем, а если б он расщедрился и на третий гривенник? Нашлось бы у старика что рассказать ему? Наверняка бы нашлось. И не на гривенник, а даже на целковый. Все бы небось выложил про жильцов этого дома. Размышляя о своеобразии подобных товарно-денежных отношений, Алексей почти миновал двойные двери библиотеки. Но тут одна из створок внезапно распахнулась, и навстречу ему вышла Маша, прижимавшая к груди правой рукой стопку книг, левая у нее до сих пор была на перевязи. Она попыталась закрыть ногой дверь, но в этот момент увидела Алексея, ойкнула от неожиданности, попыталась удобнее перехватить книги, но стопка распалась, и книги рассыпались по ковру, устилавшему пол коридора. — Простите, ради бога, — сказала она смущенно в спину Алексею, бросившемуся ей на помощь, — это все рука. Я никак не могу привыкнуть действовать одной. Алексей собрал книги и, разогнувшись, спросил: — Куда их вам отнести? — Тут совсем рядом, — улыбнулась Маша. — Хотите, я вам покажу, где работаю? — Хочу, — ответил Алексей и подумал, что Анфиса никуда от него не денется, тем более что, по словам швейцара, проводит время в компании неизвестного ему гостя. Он мог только догадываться, чем могла заниматься эта парочка, если китаец исправно награждал свою хозяйку тумаками и, верно, не за благочестие солидно охаживал ее кнутом. Они миновали несколько дверей, причем Маша шла впереди и молчала. Алексей, повесив трость на сгиб локтя, шел следом, прижимая к груди стопку книг. Маша была в светлом платье со скромным вырезом. Шея ее слегка загорела, а волосы, наоборот, немного выгорели, что однозначно говорило о том, что их хозяйка много времени проводит на солнце, от которого не спасают даже поля шляпки. Он перевел дыхание. Что с ним такое творится, если едва удалось сдержаться и не схватить Машу в объятия в этом чужом, незнакомом доме, не целовать ее до умопомрачения? Алексей стиснул зубы и отвел взгляд от искушения: тонкой нежной шейки и двух рыжеватых завитков, что выбились из прически и манили прижаться к ним губами. Он словно наяву почувствовал и свежий аромат девичьего тела, и бархатистость ее кожи, и щекочущую губы мягкость ее волос… Но в этот момент они подошли к задернутой тяжелой портьерой двери, и Маша, повернувшись к нему, улыбнулась и сказала: — Пришли! — и толкнула дверь здоровой рукой. Они оказались в большой комнате с четырьмя окнами, занавешенными тяжелыми суконными шторами темно-вишневого цвета. Сквозь приоткрытую створку одного из них прорывался в комнату яркий пучок солнечных лучей и высвечивал множество коробок, ящиков, плетеных корзин, в которых громоздились непонятные на первый взгляд вещи. В углу хитровато щурилась глазками-щелками каменная, с обвисшим брюхом и грудями баба, а возле камина стояли и валялись на полу несколько менгиров, от огромного, почти в три аршина высотой, идола до маленьких плоских стел с диковинными значками и рисунками. А за письменным столом сидел юноша, почти мальчик. Алексей обвел комнату скептическим взглядом. Судя по всему, этим скопищем древних костей и камней сроду никто не занимался. И Маше здесь непочатый край работы! Но она его настроений, похоже, не разделяла. — Илья Николаевич, положите книги сюда, на стол. — Она сдвинула в сторону толстую амбарную книгу и стопку исписанных карточек. — Это справочники по Тесинскому уезду и Североеланской губернии. Оказывается, в них масса интересных и полезных вещей. — Она убрала со лба прядку волос и опять улыбнулась Алексею. — Я очень рада вас видеть, Илья Николаевич! В последнее время мы совсем перестали с вами встречаться, с чего бы это? Или вы меня намеренно избегаете? — Ну что вы, Мария Викторовна, — смутился Алексей. — Просто мои служебные обязанности начинаются, когда вы еще спите, а заканчиваются, когда вы уже спите. — Но ведь этого раньше не было? — Девушка опустила глаза и несколько раз закрыла и открыла амбарную книгу. — Раньше ваши служебные обязанности позволяли вам выкроить время и попить чаю со мной и с дядюшкой. — Она подняла на него глаза. — Или что-то случилось? — Случилось! — вздохнул Алексей. — Видите ли, я на самом деле совсем не горный инженер, а служу в полиции и вынужден заниматься расследованием гибели управляющего заводом Тригера. Кроме этого, имеется ряд обстоятельств, о которых я не могу пока рассказать, так как они составляют служебную тайну. — Я понимаю, — Маша отвела глаза. И, словно спохватившись, кажется, чуть более оживленно, чем следовало, произнесла: — Ах, Илья Николаевич, я совсем упустила. Познакомьтесь, пожалуйста, с Николаем Ивановичем Мартыновым. Он служит провизором в местной аптеке. Летом бывает не слишком много клиентов, поэтому хозяин отпускает его помочь мне разобраться с коллекциями Михаила Корнеевича. Он нешуточно увлекается археологией и даже раскопал одно весьма замечательное, почти не разграбленное городище, верстах в тридцати отсюда. — Маша одобрительно посмотрела на своего помощника, совсем еще молодого, лет восемнадцати, не больше, отрока с едва наметившимися усиками над пухлой губой. — И это определенно позволяет ему заявить о себе как о серьезном ученом. «Серьезный ученый» зарделся, как барышня, и, беспрестанно поправляя сползающую с носа дужку очков, приподнялся и потряс руку Алексея, пробормотав что-то вроде: — Очень рад! — или: — Что за гад? По крайней мере, Алексею послышалось последнее, но, судя по интонации, вернее было первое утверждение. — Николай Иванович, — Маша понизила голос и отошла от стола, где под зеленым абажуром настольной лампы трудилось будущее светило российской археологии, — много сил отдает созданию местного краеведческого музея. Но, конечно же, он не обладает такими возможностями, как Михаил Корнеевич. — Маша обвела взглядом комнату. — Правда, его коллекции хотя и малы, но по-своему уникальны, а здесь, — она заговорщицки улыбнулась и подмигнула Алексею, — все-таки много хлама, от которого я бы без всякого сожаления избавилась. Хотя есть вещи достаточно ценные. — Мария Викторовна, как долго вы будете заниматься этим… — Алексей замялся, пытаясь найти подходящее слово, чтобы не обидеть лучших чувств стоящей перед ним девушки. Она поняла его замешательство, засмеялась, но не успела ответить. Алексей забыл в этот момент и о самом вопросе, и, самое главное, о Маше, чего потом долго не мог себе простить. В приоткрытую створку окна он заметил вдруг Анфису. Она показалась на узкой тропинке, ведущей из глубины сада. Ее поддерживал под руку какой-то мужчина, но был ли это кто из знакомых ему обитателей Тесинска или слободы, он так и не сумел разглядеть. Парочка шла, повернувшись к дому боком, вероятно, направлялась к увитой конским каштаном и прятавшейся в зарослях черемухи беседке. Широкие поля Анфисиной шляпки и изящный зонтик из рисовой бумаги закрывали не только ее голову, но и лицо гостя. Алексей видел лишь локоть галантно изогнутой мужской руки да в тот момент, когда парочка свернула к беседке, разглядел широкую спину, которую обтягивал темный, несмотря на жару, сюртук. Они скрылись в беседке. Алексей, забыв обо всем, метнулся к соседнему окну и, приоткрыв штору, попытался рассмотреть, что происходит. И едва удержался, чтобы не сплюнуть. Ревнивый китаец не зря охаживал плетью свою изрядно пылкую возлюбленную. Шляпка и зонтик валялись уже на полу беседки, а их хозяйка стояла к мужчине спиной, закинув ему руки на шею. Он же, терзая губами ее шею, одной рукой исследовал содержимое ее корсета, а другой то, что находилось под юбкой, и, чувствовалось, с одинаковым успехом. Девица страстно извивалась в его объятиях и вдруг, повернувшись к мужчине лицом, впилась в его рот жадными губами, закинув правую ногу ему на бедро. Спина того напряглась, он подхватил Анфису под ягодицы и… Алексей судорожно сглотнул и, почувствовав легкое движение воздуха за своей спиной, оглянулся. Маша, бледная, с округлившимися глазами, смотрела на тот срам, который продолжал твориться в беседке за его спиной, и Алексей отбросил штору на прежнее место. — Ч-что это такое? Что? — Маша вытянула дрожащую руку в сторону окна. — Зачем вы… — У нее на миг словно прервалось дыхание, и, отвернувшись от Алексея, она едва слышно произнесла: — Это и есть ваше тайное задание, о котором нельзя рассказывать? — И тут же вновь повернулась к нему. Щеки ее пылали, глаза гневно блестели. — Бесстыдство вести себя подобным образом среди бела дня, но трижды бесстыдство подглядывать за людьми. Воспитанному человеку это непозволительно, а я вас считала воспитанным человеком! Будущее светило науки оторвал свой взгляд от бумаг и вытаращился на них сквозь круглые стекла очков, ничего не понимая. Заметив это, Маша сбавила тон и яростно прошептала: — Даже самые отъявленные сплетницы не позволяют себе подобных вещей, а вы… Алексей поднял учтиво шляпу и усмехнулся: — Вы правы, Мария Викторовна! В поисках истины мы не гнушаемся даже тем, что не позволила б себе, как вы выразились, даже отъявленная сплетница. Но я — агент полиции. А это вам не бисером вышивать и даже не среди древних костей копаться. — Он кивнул на распахнутые ящики с коллекциями. — И не дай бог вам увидеть и услышать хотя бы малую толику того, что нам приходится видеть и слышать ежедневно. И то, что происходит там, — кивнул он в сторону беседки, — просто детский лепет по сравнению с кровью, которая не так уж редко проливается. И убийцы, смею вас заверить, не столь любезны и не озабочены хорошими манерами, как некоторые барышни или этот молодой отрок, который так и стрижет ушами в нашу сторону! — произнес он и угрожающе посмотрел на мгновенно уткнувшегося в свои бумаги Николая Ивановича. — Поэтому и методы, которыми мы с ними работаем, не слишком изящны и учтивы. Каковы нравы, таковы, простите, и методы! — Но это вас совсем не украшает и тем более не оправдывает! — не сдавалась Маша. — Вы должны быть и справедливее, и милосерднее. Нельзя уподобляться Варавве, если хочешь вернуть преступника на путь истинный. — Варавва — ангельское создание по сравнению с нынешними убийцами и жуликами, — пробормотал Алексей. В пылу спора он совсем забыл об Анфисе и ее любовнике и теперь, вспомнив, передвинулся на шаг к открытому окну. Маша поняла его маневр и, сердито фыркнув, с горечью произнесла: — Я уж думала, вы решили меня найти… — и, не договорив, махнула рукой. — Ладно вам, идите уже по вашим тайным делам! — И отвернулась. Алексей поймал сочувственный взгляд будущего создателя тесинского музея, пожал плечами и, приподняв учтиво фуражку, произнес в спину девушки: — Вынужден откланяться! Дела и вправду требуют моего немедленного присутствия… — В этот момент он увидел, что изрядно раскрасневшиеся кавалер и дама прощаются на ступеньках беседки. Кавалер склонился к ручке Анфисы, она игриво потрепала его по щеке. Кавалер выпрямился, повернулся и… Алексей, вообще забыв про манеры, присвистнул и, не попрощавшись, выскочил за дверь. Он не видел, как Маша, вздохнув, развела руками и выразительно посмотрела на своего юного помощника. А потом, следуя его примеру, опустилась на стул, развернула амбарную книгу и принялась диктовать Николаю Ивановичу список достойных внимания экспонатов, которые тот аккуратно вписывал в специальные карточки.Алексей стремительно проследовал по маршруту, указанному разговорчивым швейцаром, завернул за угол и, натянув потуже шляпу, бросил быстрый взгляд по сторонам. Затем снял трость с локтя и, вальяжно ею помахивая, поднялся на крыльцо. Насвистывая сквозь зубы какой-то пошловатый мотивчик, он опять весьма проворно оглядел двор и прилегающий к дому сад, прислушался и уловил вдруг крики, которые неслись определенно из покоев несравненной Анфисы Никодимовны. Быстро распахнув дверь, он устремился на шум возни и увидел вдруг китайца, который тащил вверх по лестнице, ведущей на второй этаж, растрепанную, в растерзанной блузке Анфису. Она яростно извивалась и не менее яростно ругалась, пытаясь освободиться. Но китаец перехватил ее за волосы и, сильно встряхнув, прошипел: — А, с-сука! Не трепыхайся! Уд-давлю! Девица и вовсе заблажила дурниной и вцепилась в руку своего мучителя зубами. Тот грязно выругался и ткнул Анфису кулаком в живот. Она дико вскрикнула, прижала руки к месту удара и вдруг сникла, похоже, потеряла сознание. Не думая ни о чем, Алексей в два прыжка настиг китайца, намотал жесткую косицу на кулак и, оторвав его от Анфисы, дал ему хорошего пинка, отчего китаец по-собачьи взвизгнул и, отлетев в сторону, встал на четвереньки. — Пш-шел вон к такой-то матери! — рявкнул Алексей. — Изувечу сукина сына! Он подхватил Анфису на руки. Голова и руки ее безвольно болтались. На губах выступила желтая пена. — Где ее комната? — вновь рявкнул он на китайца. Тот успел подняться на ноги и, сложив ладони, подобострастно кланялся. — Прости, капитана! Линь-цзы не хотела. Моя — шанго[77]. Мадама — пу шанго[78]! — Сейчас разберемся, кто шанго, а кто не очень! — прикрикнул на него Алексей. — Веди в комнату! Шлепая по пяткам сандалиями, китаец вознесся по лестнице. Алексей следом за ним. И через мгновение оба оказались в комнате, которая, судя по количеству разбросанных вокруг предметов женского туалета и огромной кровати под балдахином, и впрямь была Анфисиной спальней. — Воды подай! Холодной! — крикнул он китайцу, укладывая Анфису на кровать. Схватив с туалетного столика фаянсовый кувшин, тот метнулся за дверь и буквально через пару секунд вернулся, наполнив его водой. Алексей тем временем шлепал Анфису по щекам. Ее голова моталась по подушке из стороны в сторону. Девица бессвязно что-то бормотала, даже приоткрыла на какой-то миг глаза, но в себя не приходила. Беспрестанно кланяясь и бормоча: «Мадама — плохие люди! Линь-цзы шибка шанго!» — китаец подал ему кувшин, и Алексей приказал ему убираться к его китайской матери. Тот, все так же кланяясь, попятился от него и исчез за широкими бархатными портьерами, прикрывавшими дверные створки. — Анфиса! Черт тебя побери! — Кажется, сегодня он окончательно забыл о школе куртуазных манер, которую проходил с раннего детства под приглядом зануд-гувернанток, а позже строгих учителей. Анфиса не откликнулась даже на этот сердитый окрик. И тогда, недолго думая, он набрал в рот воды и щедро оросил ею лицо, грудь и подушку не желавшей приходить в себя женщины. Холодный душ оказался гораздо действенней пощечин. Анфиса фыркнула, как застоявшаяся лошадь, и села на кровати. Обвела все вокруг ошеломленным взглядом и уставилась на Алексея. Черные, неимоверно расширенные зрачки словно продырявили его насквозь. Струйка слюны сползла у нее из уголка губ на подбородок. Но Анфиса не заметила этого. Продолжая не сводить с Алексея взгляда, она пошарила под подушкой и выудила уже известную ему фляжку. Вытащив зубами пробку, она сделала несколько судорожных глотков, затем так же молча вбила ладонью пробку на место и вернула фляжку под подушку. Сильная дрожь вдруг пронзила все ее тело. Обхватив себя руками, Анфиса утробно замычала и затрясла головой. Затем вдруг упала на край кровати. Изо рта у нее пошла темно-коричневая с зеленым отливом пена. Наконец она избавилась от спазмов, громко икнула и, прошептав ругательство, села на постели, вытирая рот рукавом блузки. Лицо ее, весьма непривлекательное и раньше, сейчас и вовсе являло собой отвратительное зрелище. Белила и румяна на щеках растеклись и смешались с губной помадой, которой девица весьма неумеренно пользовалась. Видимо, в детстве у нее не было придирчивых гувернанток, которые смогли бы объяснить ей разницу между порядочной барышней и портовой шлюхой. — Ты кто? — спросила она, тупо уставившись на Алексея. Он подошел ближе. Анфиса сунула руку под подушку, но на этот раз вытащила не фляжку, а револьвер и навела его на Алексея. — Не подходи, пристрелю! — Очнись, Анфиса! — сказал он устало и сел на край кровати. — На днях ты меня очень хорошо узнавала. Анфиса вгляделась в него мутным своим взором, судорожно икнула и, положив револьвер на колени,достала из-под подушки фляжку, сделала пару торопливых глотков. Видимо, это существенно повлияло на зрение Анфисы, потому что на ее лице проявилось нечто похожее на улыбку: — А, легавый… — протянула она и вдруг уцепилась за его рукав. Бледное лицо с неестественно вытаращенными глазами приблизилось к нему вплотную. Острый язык прошелся по губам. — Ты видел, как он меня? — прошептала она хрипло и оглянулась на дверь. — Ты мне не поверил? — Она визгливо расхохоталась и распахнула блузку. Пышную грудь покрывали синяки, левое плечо пересекал вспухший багровый рубец. — Смотри, не отворачивайся. — Она приподняла одну грудь, на которой по-особому сильно отпечатались следы пальцев. — Видишь, как он меня терзает… — Она обхватила Алексея за шею и вдруг разрыдалась, не забывая повторять между всхлипами: — Убей его, я тебя отблагодарю. — Постой! — Алексей отстранил ее от себя. — Успокойся! — Он достал из кармана носовой платок, вытер им ее лицо. После чего она, отобрав у него платок, высморкалась. И дальнейший разговор сопровождался лишь редкими прикладываниями платка к носу и глазам, но громкие всхлипы прекратились. — С твоим китайцем я разберусь! — сказал сухо Алексей. — Мы его быстро «под шары» упрячем! — Не-е-ет! — почти пропела Анфиса. — Он сквозь стенки пройдет и сбежит, а потом меня отыщет и прибьет. Убей его! Это ведь китаеза! Тебе ничего за это не будет! — Анфиса встала вдруг на четвереньки на кровати и, не обращая внимания, что блузка почти соскользнула с ее плеч, подползла к Алексею и уткнулась горячей грудью ему в лицо. — Поцелуй меня! Я — сладкая! Поцелуй! — произнесла она более настойчиво. И вдруг вскочила, мерзавка, ему на колени, обхватила ладонями за голову и притянула его губы к своим. — Целуй меня! — прошептала она, а когда Алексей попытался отстраниться, дуло револьвера прижалось к его виску. — Целуй меня! — повторила Анфиса рассерженно. — Целуй! Совсем некстати вспомнилось ему Машино лицо в тот момент, когда она отчитывала его за непотребное поведение. Но, видимо, это и придало ему решимости. Он с силой оттолкнул от себя Анфису, но не позволил ей упасть, перехватив руку с револьвером. Девица упала на колени и грязно выругалась. Правую руку он весьма неделикатно завернул ей за спину и отобрал револьвер. Отбросив его на кровать, он вздернул Анфису за шиворот вверх и отвел к низкому дивану, заваленному множеством пуфиков. — Садись и не трепыхайся, а то не посмотрю, что ты женщина! — Щенок! — прошипела она, плюхаясь на диван. — Сейчас позову Леньку, и он подтвердит, что ты пытался меня снасильничать. Представляешь, что тебе мой папашка сделает? — произнесла она с вызовом. — С твоим папашкой мы как-нибудь разберемся, а с китайцем — тем более! — Алексей попытался приладить на место карман, который Анфиса умудрилась оторвать в пылу недолгой схватки. Попытка не удалась, и он оторвал его совсем. Анфиса вновь вскочила, замахнулась на него кулаком. — Я тебя прибью, легаш вонючий! Алексей растопырил пальцы, задумчиво осмотрел ногти, потом лениво посмотрел на Анфису: — Ага, давай! Только быстрее, а то я щекотки боюсь. Анфиса неожиданно расхохоталась и вернулась на диван. Закинув ногу на ногу, она откинулась головой на спинку, ни? чуть не заботясь о том, что ее украшенные синяками прелести вновь явились миру во всей своей красе и пышности. — Зачем ты сюда притащился? — спросила она, и вновь острый язык пробежался по нижней губе. Вытащив платок, она по давней своей привычке вцепилась в него зубами и уставилась на Алексея напряженным взглядом. Он вынул из внутреннего кармана сюртука завернутый в бумагу брусок с клеймом. — Скажи честно: где ты его взяла? Глаза Анфисы на какой-то миг странно блеснули, она даже сделала движение, чтобы оглянуться на дверь, но сдержалась и произнесла сердито: — Чего пристал? Я ведь сказала: вытащила из кармана Тригера, за два дня до его смерти. — Хорошо! — Алексей вернул клеймо на прежнее место. — Но тогда объясни, пожалуйста: зачем ты полезла в карман к Трйгеру? Ты знала, что там лежит это клеймо? Или ты искала что-то другое? Что именно, если не секрет? Анфиса молча отвела взгляд, всем своим видом показывая, что отвечать не намерена. Алексей едва сдержался. Так хотелось схватить ее за плечи и хорошенько потрясти, чтобы привести мозги этой оторвы хоть в какой-то порядок. Но тем не менее он продолжал довольно спокойно задавать вопросы, и лишь сузившиеся зрачки выдавали его ярость. — Если ты искала клеймо, то откуда знала, что Тригер носит его с собой? Или кто-то тебе подсказал? Кто? Кто тебе подсказал? — прикрикнул он на Анфису. Она продолжала сидеть молча, но теперь просто тупо уставилась на него, словно впала в прострацию и не понимала, чего от нее хотят. Алексей щелкнул пальцами перед ее лицом. Анфиса встрепенулась и посмотрела на него более осмысленно. — Прямо так я тебе и рассказала! — протянула она высокомерно. — Не дождешься! Легаш вонючий! — Прекрасно! Значит, не знаешь, что соврать! — усмехнулся Алексей. — Но почему все-таки ты решила, что это клеймо может меня заинтересовать? Откуда тебе известно, что на приисках воруют золото и переводят его в слитки? — Про слитки Михаил сказал, — буркнула Анфиса и вдруг закричала, визгливо, с надрывом: — Убирайся прочь» легаш ссученный! Ничего не скажу! Ничего не знаю! И про Тригера не знаю! И клеймо это долбаное в первый раз вижу! — Уймись! — попытался урезонить ее Михаил. Но она уже билась в истерике, как кликуша на паперти. Визжала, колотилась головою о спинку дивана и стучала ногами об пол. Алексей поднял с пола кувшин и вылил остатки воды на голову Анфисы. Она молниеносно смолкла и, не пытаясь смахнуть с лица струйки воды, испуганно посмотрела на него. Не проронив ни слова, Алексей развернулся и вышел из комнаты. И на пороге чуть не столкнулся с китайцем. Тот, полусогнувшись, стоял за портьерой и оторопело таращился на Алексея. — Ах ты, сучье племя! Шпионишь? — ухватив Линьцзы за шиворот, Алексей вознамерился отвесить ему вполне заслуженный пинок. Но китаец вдруг выпрямился и перехватил его за запястье. Сильные как клещи пальцы сжали руку Алексея. Губы китайца искривила злобная усмешка. Некоторое время они буравили друг друга глазами, словно вспомнили нежданно детскую игру в гляделки. Продолжалось это доли секунды. Узкие глаза Линь-цзы полыхнули огнем, и он вновь склонился в поклоне, льстиво улыбаясь. Но Алексей, перехвативший его руку повыше локтя, чтобы освободиться от захвата чужих пальцев, ощутил, как напряглись вдруг и мигом расслабились каменные на ощупь бугры мускулов. — Капитана, не сердися! Капитана — шанго, Линьцзы — пу шанго! — забормотал китаец, кланяясь и отступая в глубь коридора. — Линь-цзы — шибко пу шанго! — Смотри у меня! — крикнул ему вслед несколько ошеломленный Алексей. — Если еще раз тронешь Анфису — пеняй на себя! — Хоросе, капитана, хоросе! — закивал головой, как болванчик, китаец. — Линь-цзы больсе не трогай мадама! — То-то, — произнес Алексей удовлетворенно и, остановившись на верхней ступеньке лестницы, погрозил ему тростью. — Все ребра переломаю в случае чего! — А потом вдруг окинул Линь-цзы испытующим взором. — Сдается мне, темнишь ты чего-то, мошенник? По-матушке ругаешься без акцента, а тут вроде как с десяток слов по-русски с трудом выговариваешь? — И, не дожидаясь ответа, сбежал по лестнице вниз. Хлопнула входная дверь. Китаец прислушался, выпрямился и, процедив без всякого намека на акцент: «Змееныш!» — подошел к лестнице и некоторое время всматривался вниз. Затем направился к спальне Анфисы. Откинув портьеру, он обвел пристальным взглядом коридор и вошел в комнату.
Глава 24
Четыре часа дня. Самая жара. Алексей с тоской посмотрел на извозчиков. Чтобы добраться до их стоянки, нужно перейти площадь, булыжники которой раскалились не меньше, чем песок в Сахаре. Да он и сам, похоже, растает сейчас, как пасхальная свечка… Он оглянулся на дом. Больше двух часов провел он в его стенах — и что в итоге? Чуть ли не пощечину заработал за недостойное поведение от самой милой девушки на свете да наслушался и насмотрелся мерзостей в покоях Анфисы. И на вершок даже не продвинулся в расследовании. Хотя как сказать, как ска-а-азать! Алексей сбил шляпу на затылок и лихо крутанул трость, вспомнив о тех открытиях, которые сделал для себя совсем недавно. Он еще не мог судить, насколько они важны в его деле, но что-то подсказывало, что их не следует сбрасывать со счетов. А на досуге требуется хорошенько поразмыслить над некоторыми вещами и событиями, которые, того гляди, возьмут да сложатся в единую картинку, как складывалась, бывало, мозаика из детских кубиков. — Алексей Дмитрич, — раздалось вдруг откуда-то сбоку. Он повернул голову. Из-за будки сапожника, облепленной прошлогодними театральными афишами, выглядывал Ермашка в неизменном своем малахае и призывно махал рукой. — Сюда, сюда, Алексей Дмитрич! Алексей провел взглядом по площади, затем столь же быстро и тщательно проверил, нет ли кого за спиной, и юркнул за сапожную будку. — Что случилось? — Егор Лукич послал, — сообщил торопливо Ермашка. — Просит вас немедленно в слободу прибыть. Он сегодня из Черной Речки возвернулся. Все-таки добил эту шалаву! — Кого добил? — поперхнулся горячим воздухом Алексей. — Выражайся яснее. Ермак отвел глаза. — Дык я мало че знаю! Это все Егор Лукич… Алексей понял, что от хитрого инородца вряд ли добьешься вразумительного ответа. Наверняка, шельмец, в курсе дела, но Егор не велел говорить, значит, будет молчать, словно рот ему смолой залили. Алексей вновь поискал глазами извозчика. Того, что поближе. Но Ермашка поймал его взгляд. — Я коня для вас привел, чтоб, значитца, быстрее. — Он посмотрел в небо, белесое от непомерной жары. — Верхамито прохладнее будет, чем в коляске. Алексей посмотрел на свои светлые брюки и махнул рукой: переодеваться — только время терять… Через полчаса они миновали гору, на которой Алексея чуть было не завалило камнями, а еще через полчаса спешились возле заводской конторы, где располагалась резиденция урядника — крохотная комната на первом этаже с отдельным входом. В ней с трудом помещался стол, несколько стульев и металлический несгораемый шкаф. В шкафу Егор хранил оружие: «наган», трехлинейку и шашку, а также казенные документы и вещественные доказательства. Тут же находил» временное пристанище мелкие вещи, реквизированные у местных жуликов до той поры, пока не отыщется хозяин. Рядом, за стенкой, располагалась арестантская — еще меньшая, похожая на чулан комнатенка с деревянным топчаном, круглой, обитой железом печью и зарешеченным окном. — Что у тебя, Егор Лукич? — прямо с порога спросил Алексей. И лишь после этого ринулся к кувшину с водой. По прежнему опыту он знал: теплой воды в кувшине Егор не держит. — Напейтесь ужо, — произнес степенно Егор, но, судя по веселым чертикам, плясавшим у него в глазах, сообщение на этот раз было из разряда приятных. Алексей торопливо проглотил кружку воды и уселся на стул. Заложив ногу за ногу, он снял шляпу и метнул ее на крюк, забитый у косяка аккурат над Ермашкой, присевшим на корточки у порога. Шляпа с первой попытки плотно села на крюк, правда, опасно качнулась, но не упала, как это бывало прежде с форменной фуражкой. Алексей достал папиросу из портсигара, постучал гильзой о ноготь большого пальца, закурил и посмотрел на урядника: — Рассказывай, Егор Лукич, вижу, не терпится тебе! Егор хитровато прищурился, открыл дверку своего сейфа и достал рулон желтой в черную крапинку материи. — Вот, смотрите, — произнес он, торжествуя. — Сарпинка[79]. Из того обоза, что по зиме жулики под лед спустили. Оказывается, кое-что и себе оставили. — Где ты это взял? — Алексей с удивлением посмотрел на урядника. — Ты точно знаешь, что ткань из того самого обоза? — Не знал бы — не говорил, — строго посмотрел на него урядник. — Свидетельства на то имеются правдивые. — Он вернул рулон в шкаф, а оттуда достал пару листков, исписанных крупными корявыми буквами. — На то и протокол пишется. Приказчик Михаила Корнеича, что завсегда товар для его приисковых лавок закупает, узнал мануфактуру. А я проверил — ничего похожего в другие лавки отродясь не поступало. — Где ты ее нашел? — кивнул Алексей на шкаф. — Дак в Черной Речке. — Егор вытащил кисет и кусок газеты. Скрутив цигарку, затянулся, и, выдохнув столб едкого дыма, произнес с довольной улыбкой: — Не верите, Алексей Дмитрич, за три дня в первый раз без суеты самосад употребил. — И, заметив нетерпение на его лице, наконец-то перешел к подробностям: — Я за Козулихой давно уже охотился. Кое-кто шепнул мне, что она ворованные вещи перешивает и сбывает, но все никак она мне не попадалась. Ровно на день всегда запаздывал. Будто кто предупреждал ее. Избавлялась от тряпок в момент… — Он вновь глубоко затянулся, на миг прикрыл глаза от удовольствия и продолжал свой рассказ: — Мужик у нее завалящий, семеро детей мал мала меньше… Я, конечно, понимаю, что не от хорошей жизни занялась она этим промыслом. Но мне-то главнее даже не ее схватить, а тех, кто ей вещи приносит на переделку да продажу. — Подожди, Егор Лукич, — перебил его Алексей, — как все-таки этот рулон оказался у Козулихи? — Ох, Алексей Дмитрич! Все не терпится вам! Так и норовите поперед батьки в пекло влезть. Потерпите чуток! Доскажу все по порядку! — Он затушил окурок о подошву сапога и отправил щелчком в пожарное ведро, которое вместе с багром и небольшим ломиком висело на противоположной от него стене. — Накануне вашего приезда удалось мне узнать, что Козулиха старшим ребятишкам перед школой новые рубахи пошила. Одевать пока не позволяет, затаскают, мол. А я удивился, откуда она такую прорву мануфактуры взяла, чтобы троих сразу обшить. Сами понимаете, младшие обычно обноски за старшими дотаскивают. Следом принесли мне лоскуток. Смотрю — ткань новая. Поспрошал лавочников и в самой Черной речке, и в слободе. Нет, говорят, такой ткани сроду не бывало, да и Козулиха не из тех клиентов, чтобы в таком количестве товар закупать. Выходит, ворованный. — Егор перевел дыхание и прокашлялся. — Только где и кого обворовали в последнее время? Известно кого! Михаила Корнеича. Поехал по его приискам. И на «Неожиданном» нашел в лавке приказчика, который сопровождал тот самый обоз с мануфактурой, что спустили под лед. — А может, материю кто из лавки прибрал? В то время, когда на нее напали? — Нет, я уточнил. Мануфактура с обозом пропала, до лавки она не дошла. — Ладно, — махнул рукой Алексей. — Рассказывай дальше. — Словом, когда приказчик все мне разложил по полкам, взял я понятых и отправился с обыском к Козулихе. И на этот раз мне повезло. И рубашки обнаружил, и кофту, что она себе пошила, и мужневу рубаху. И еще порядочный кусок, который она соседке на пуд муки сменяла. А это оставила про запас… — кивнул он на дверку шкафа. — Что ж она так неосмотрительно поступила? Ведь раньше чутье ее не подводило? — Ее сеструха подвела. Не сказала, что сарпинка ворованная. Подарила Козулихе и велела, чтоб выждала маленько, не пускала в дело. Дескать, ей надо расплатиться прежде за мануфактуру. А то вдруг не получится, а материя уже в дело пойдет… — Что ж это за сеструха такая щедрая, что материю рулонами дарит? — Да она и прежде помогала. То яиц пришлет, то мяса, то масла. У нее хозяйство справное, а у Козулихи никакая живность больше месяца не держится. Все прахом идет… — И кто ж эта замечательная сестра? — В том-то весь и вопрос, Алексей Дмитрия, — уже с явным торжеством в голосе произнес урядник. — Таиска это. Захарки Бугатова хозяйка. Выходит, и вправду он входит в ту шайку, что разбои учиняла! — Он хлопнул ладонью по столешнице и радостно уточнил: — Кажется, выдернули мы ниточку из клубка! Теперь только бегунцов отыскать осталось. Но, думаю, дело за этим не станет. — Я когда за Алексеем Дмитричем направлялся, мимо Таискиного двора проезжал; — подал голос Ермашка. — Бабка рыбу чистила. Таймешат. Вот таких! — отмерил он руку от плеча до запястья. — Откуда у них таймень, если Таиска отродясь рыбалкой не занималась? Егор вскочил на ноги: — Точно, на островах они скрываются! И я знаю, где то улово, где таймешата спокойно на мышь идут. Только на островах нам их не взять. Уйдут запросто. Там протока на протоке, камыши сплошные, до зимы ловить будем. Надо брать у Таиски на хате. — Он вытащил из кармана массивные серебряные часы с цепочкой. — В десять вечера, как только стемнеет, устроим засаду в ее избе. И будем ждать хоть неделю, пока не застукаем Захарку-паскудника. — А семью Ерофея Матвеева ты тоже взял под наблюдение? — справился Алексей. — Обижаете, Алексей Дмитрич! С первого же дня! Там у меня муха не пролетит, кобылка[80] не проскочит! У Матвеевых пока тихо! Жена у Ерофея с пожара обезножила и не шастает где ни попадя, как Таиска. — Хорошо, рассказывай теперь: как собираешься Захара отловить? — Алексей пододвинул свой стул ближе к столу. — Ермашка, — обратился поверх его головы к приятелю урядник, — нечего тебе баклуши бить. Поезжай, порыскай вблизи Таискиной избы. Смотри, не упусти ее! Только без причины в глаза не лезь. Она баба шустрая, живо сообразит, что к чему. Тогда мы только Захара и видели… Ермашка вскочил на ноги и выбежал из кабинета. И уже через секунду топот лошадиных копыт возвестил о том, что он отправился выполнять задание. Егор придвинул к себе служебную книжку и поднял глаза на Алексея: — Я думаю, Алексей Дмитрич, нам должно поступить таким образом…Глава 25
— Вот она, Таискина изба! — показал на небольшую, крытую дранкой избушку Егор. — А это бревна, что Захарка припас для нового дома. — Егор усмехнулся. — Теперь вот мы за ними прячемся, его зазнобу стережем, словно дичь какую. Да и право слово, лучшего места для слежки не найти. Алексей выглянул из-за бревен. Ночная темнота прочно оседлала окрестные горы и саму слободу. В соседних домах, равно как и в Таискином, ни огонька. Окна закрыты плотными ставнями, а за ними хоть десять керосиновых ламп запали, ничего не увидишь. Из темноты вынырнул Ермашка. Пригнувшись, миновал небольшую поляну и шмыгнул к ним за бревна. Сел, как и они с Егором, на землю. — Ну, что там? — спросил шепотом Егор. — Все тихо пока! — ответил охотник. — Таиска сама ставни закрывала, а потом в дом вошла и крючок на двери набросила. — Кобель на привязи или спустила с цепи? — Спустила! — вздохнул Ермашка. — Я потому через забор и сиганул, чтобы раньше времени меня не обрехал. — Ну, ешкин кот! — почесал в затылке Егор. — Придется мне теперь через забор лезть. Таискин кобель меня знает, не бросится. Сколько я ему костей перетаскал, не счесть. Та-а-ак-с! — пробормотал он, приподнявшись на ноги и оглядываясь по сторонам. — Поступим сейчас таким макаром, Алексей Дмитрич! Я перемахну через забор и попробую закрыть кобеля в конуре. Следом пойдет Ермашка. Ему определено за окнами, что в огород выходят, следить, так пусть и следит. Смотри мне, — погрозил он Ермашке, — упустишь Захарку — пеняй на себя! — Ну, а если он попытается через те уйти, что на улицу выходят? — спросил Алексей. — Нет, непременно через огород ломанется, — покачал головой урядник. — Там река, а за ней сразу тайга начинается. Ты, если что, — повернулся он к приятелю, — по ногам стреляй! Но чтоб ни в коей мере не ушел варнак! — Зачем стрелять? — усмехнулся Ермашка. — Шуму много будет, люди сбегутся. Я его на аркан возьму. Смотри! — и он показал на обмотанную вокруг талии волосяную веревку. — Стреножим его, как корову блудливую. — Тебе виднее, — согласился Егор, — только у этой коровы рога поострее твоих оказаться могут. Так что, ежели чего, стрельни по ногам, и вся недолга. Отбегал ужо свое стервец! — Он повернулся к Алексею. — Мы сейчас уйдем с Ермашкой, а вы сигнала ждите. Я желной покричу, вот так! — Он приложил обе ладони ко рту, издав тоскливый, похожий на вдовий плач, крик. — Сразу же идите к воротам и стучите в них. А дальше все как договорились. — Егор осенил себя крестом. — Ну, с богом! — И торопливо прошептал, перед тем как уйти: — Я к вам во дворе присоединюсь. Только не спешите, за ради Христа, не вылезайте раньше времени! Время текло медленно, как смола по сосне. Со стороны Таискиной избы не донеслось пока ни звука. И это само по себе было хорошим знаком. Алексей уговаривал себя не нервничать, но все-таки, услышав заветный сигнал, чуть не подпрыгнул на месте от радости. Молодчина, Егор! Все делает как надо! Пригнувшись, он выскочил из-за бревен и столь же быстро, как перед этим урядник и Ермашка, миновал поросшую мягким спорышем поляну. Перед воротами остановился, унял участившееся было дыхание, одернул сюртук, поправил шляпу и постучал тростью в ворота. На стук никто не отозвался. Он постучал во второй раз уже кулаком. В доме по-прежнему было тихо. Но и во дворе, и в огороде тоже не было слышно ни возни, ни криков. Алексей прислушался. Может, Егор подаст какой знак? Но Егор молчал. Тогда он повернулся к воротам спиной и принялся методично бить в них ногой, приговаривая сквозь зубы: — Ну, открой же, открой! Наконец в избе кто-то вроде закопошился. Лязгнул крючок, скрипнула, открываясь, входная дверь, и старческий голос прошамкал с крыльца: — Хтой-то там? — Открой, бабушка! — крикнул Алексей. — Я — землеустроитель. С Селивановки возвращаюсь, да заплутал немного. Скажи, далеко еще до Тесинска? — Далеко, — опять прошамкала бабка, но уже ближе к воротам, — верст десять, кажись, а то и все пятнадцать! Давно не ездила, забыла уже! — Ничего себе! — ужаснулся за воротами Алексей и спросил: — Бабушка, не знаешь, кто тут на постой пускает? Я бы хорошо заплатил. Бабка помолчала. Потом опасливо поинтересовалась: — Чай, варнак какой? Старуху легко с панталыку сбить! — Да какой я варнак! — нешуточно расстроился Алексей. — Погляди сама, разве я похож на варнака? Да и один я… Бабка опять замолчала. Шаркающие шаги приблизились к воротам. Загрохотал засов, и одна из створок приоткрылась ровно на столько, чтобы пропустить костлявую руку С керосиновым фонарем. Несколько мгновений его тщательно разглядывали, затем рука с фонарем исчезла, а засов, судя по грохоту, снова лег на свое место. «Ну, карга старая!» — выругался про себя Алексей, а вслух выкрикнул: — Что, похож я на разбойника? — Сколько дашь за постой? — вместо ответа справилась бабка. — Пя… — начал было Алексей, но быстро исправился. — Рубль заплачу, а если накормишь, еще пару гривенников накину. Лязгнула щеколда, и приоткрылась уже калитка, врезанная в ворота. Алексей перешагнул доску, прикрывающую подворотню, и очутился перед бабкой — сгорбленной, укрытой с головы до ног суконной шалью в крупную коричневую клетку. Бабка подняла высоко фонарь, освещая его лицо. Видно, осталась довольна осмотром, потому что повернулась к нему спиной и заковыляла в сторону крыльца. И только теперь Алексей рассмотрел, что, помимо фонаря в одной руке, в другой бабка сжимает бердану. Старуха оказалась не промах! Такая от страха не сомлеет, живо жаканом в глаз запендюрит, вспомнилось вдруг одно из любимых словечек Тартищева. Он закрыл за собой калитку, переложил револьвер из внутреннего кармана в наружный, тот, что не пострадал в схватке с Анфисой, и направился вслед за бабкой. Возле крыльца она остановилась, вновь подняла фонарь и прошамкала беззубым ртом: — Ноги оботри, а то наследишь сапогами-то! — Бабушка, — окликнул ее Алексей и протянул деньги. Бабка поставила фонарь на ступеньки. И в тот момент, когда она потянулась за деньгами, Алексей перехватил ее руку с берданой, мягко разжал сухие пальцы. — Ты чтой-то? — вскрикнула испуганно бабка, прижав руки к груди. — Тихо, старая! — вынырнул из-за ее спины Егор и зажал ей рот широкой ладонью. Шаль свалилась у бабки с головы. И она предстала перед ними в истинном своем обличье. Сгорбленная, худая, с седыми лохмами, выбившимися из-под линялого платка, в меховой кацавейке до колен и в ветхой юбке. — Тихо, бабка! — опять прошептал Егор. — Ничего плохого тебе не сделаем, если только голосить не начнешь! Не начнешь? — спросил он угрожающе. Бабка замотала головой из стороны в сторону. Егор убрал ладонь и, кивнув на окно, спросил: — Захарка там? — Нет, его, анчихриста, — перекрестилась бабка, — Христом богом… — А Таиска? — перебил ее урядник. — И Таиски нетути, — с готовностью молвила бабка и зачастила словами, не забывая при этом мелко креститься: — Уехала Таиска, еще днесь в Тесинск умотала. К сватье моей… — К сватье? — переспросил Егор и вдруг, подхватив бабку под локти, буквально внес ее на высокое крыльцо. — А ну-ка, старая, веди в дом! Только тихо! Смотри мне! Они достали оружие и застыли по обе стороны двери, прислушиваясь. В доме по-прежнему было тихо: ни шороха, ни звука. Егор кивком велел старухе открыть дверь. Она потянула ее на себя, и Егор, оттолкнув ее плечом, первым влетел в избу. Алексей — следом. Под образами теплилась лампада — единственный источник света в единственной комнате, разделенной на две половины большой русской печью. Занавеска на лежанке была одернута, видимо, бабкой, которая спустилась с печи, когда услышала стук в ворота. С загнетки на них щурился крупный рыжий кот с порванным ухом и разбойничьей мордой. Больше в доме никого не было. Бабка переступила порог, села за стол и, подперев щеку сухоньким кулаком, пригорюнилась. Егор сходил за фонарем, обошел с ним избу, заглянул под печь и под огромную, занимающую добрую половину горницы кровать, заправленную пестрым китайским покрывалом. На ней громоздилась гора обшитых ручным кружевом подушек, на которых, похоже, давно уже никто не спал. Егор поставил фонарь на лавку у окна, сел сам и угрюмо посмотрел на бабку. — Так, говоришь, к сватье Таиска уехала? — К сватье, к сватье, Егор Лукич, — затрясла бабка головой. — Ишь, признала, старая! — усмехнулся Егор и вдруг потянулся и откинул рушник, прикрывающий что-то на столе. Оказалось, два каравая. — Что ж, она и хлебы сватье повезла? — не унимался урядник, пытая старуху. — Она сегодня их с утра не меньше десятка напекла, а тут, смотри, — кивнул он на рушник, — всего ничего осталось! — и прошептал еле слышно Алексею: — Я вчерась вечером женку свою к Таиске за хлебной закваской посылал, она-то мне и доложила, сколько Таиска теста замесила. — Он и вовсе строго посмотрел на бабку. — Так что с хлебами? Чего не отвечаешь, старая? Дочку покрываешь? Бабка глянула испуганно, но на этот раз промолчала, лишь мелко закрестилась на образа да быстро-быстро зашептала молитву синюшными от старости губами. — Ох, бабка, бабка, — произнес Егор с укоризной, — грешно ведь врать на старости лет! Одной ногой на том свете стоишь, а все бесов привечаешь! — Окстись, ирод! — неожиданно злобно взглянула на него старуха. — Ворвались в дом, точно жиганы какие! — Она выхватила из-за пазухи рубль и бросила его Алексею. — Подавись, изверг рода человечьего! — Показывай: где подпол? — приказал ей Егор. — Сам ищи! — Бабка сплюнула через плечо и заковыляла к печке. По приступке вскарабкалась на лежанку и задернула за собой занавеску, прошипев напоследок: — Штоб вам лопнуть, паскуды полицейские! — Но-но, — пригрозил ей без особой строгости Егор, — пошуми мне, живо в «холодную» посажу клопов кормить! Он огляделся по сторонам и сдернул половик, под которым показалась деревянная крышка с кольцом — вход в подполье. — Посвети мне, Алексей Дмитрич, — урядник подал ему фонарь, — посмотрим, что там такое. Открыв люк, он спустился по лесенке на дно ямы, в которой в зимнее время обычно хранят картофель. Но сейчас в ней было пусто. Лишь в углу притулилась старая, рассохшаяся бочка да валялась деревянная бадейка с одинокой, высохшей картофелиной. Встав на колени, Алексей спустил руку с фонарем в подполье. Егор простукал обшитые тесом стены, подергал за доски, не отвалятся ли. Потом крякнул от досады и поднялся наверх. Подойдя к рукомойнику, сполоснул руки и вытер их о рушник, висевший сбоку. Алексей присел на лавку. Егор вытащил кисет и пристроился рядом. — Ничего не пойму, — сказал он удрученно, сворачивая цигарку, — куда Таиска подевалась? Не могла ж она сквозь землю провалиться… — Он закурил. Бабка тут же высунула голову из-за занавески. — Ишь, засмолил, ирод! Точно дома у себя! — Сгинь, старая! — прикрикнул на нее Егор. — Стерпишь как-нибудь! Думаешь, охота мне здесь по ночам шлындать? Скажи лучше: как Таиска умудрилась сквозь запертые окна и двери уйти? Старуха быстро втянула голову за занавеску. На пороге возник Ермак. В одной руке он сжимал аркан, в другой — ружье. — Что, не понадобился твой аркан? — усмехнулся Егор и развел руками: — Зря упирались! Сгинула Таиска, словно сучка хвостом ее смахнула. — Утром объявится, — спокойно сказал Ермак, усаживаясь возле стола. Кивнув на караваи, спросил: — Хлеба унесла? — и сам же ответил: — Унесла-а… Значица, и вправду к Захарке побежала! — Будем ждать до утра, — сказал Егор. — Утром корову в стадо гнать, так что к рассвету вернется, как миленькая! — И что это нам даст? — поинтересовался Алексей. — Захара ведь она с собой не прихватит. — Что ж, задержим ее да допросим примерно! — произнес раздраженно Егор и с остервенением ударил себя по колену. — Только ведь ничего не скажет, что я, Таиску не знаю! Пробьемся мы с ней, только время потеряем! — Егор Лукич, — подал голос охотник, — гляди, кажись, сундук кто сдвигал? Половик сбит… Урядник молча бросился к сундуку, стоящему в изголовье кровати. И верно, край домотканого половика был загнут, словно сундук передвигали на это место, а потом забыли половик расправить. Алексей и Ермак бросились ему на помощь. Но сундук неожиданно легко подался в сторону, и под ним они заметили еще один люк — меньше первого, но лестница под ним вела также в яму, которая явно не соединялась с подпольем, но имела низкую дверцу в стене. — Ну, ешкин кот! — произнес в сердцах Егор. — Как я мог забыть! — И торопливо пояснил Алексею: — Раньше в слободе почитай в каждом доме тайные ходы имелись. Старики рассказывали, только так от хунхузов и спасались. Они часто налетали, грабили да убивали, баб сильничали… — Он нырнул в дверь и позвал: — Давайте за мной! Только живо! Узкий, обитый прогнившими досками лаз, с осыпавшейся при каждом неловком движении землей, вывел их вскорости на берег реки. Здесь он скорее напоминал нору. И выбираться из него пришлось на четвереньках. Сам вход прикрывала сухая коряга, и от реки, если не знаешь, вряд ли его разглядишь. Отряхнув колени, Егор деловито огляделся по сторонам и остановил свой взгляд на зарослях ивняка, подступающих к самой воде. — Здесь их будем поджидать, — показал он на кусты, — скоро приплывут, голубчики, тут-то мы их и хлопнем! Только вам, Алексей Дмитрич, придется глубже забиться, а то слишком уж одежка у вас заметная. За версту светиться будете. — С чего ты решил, что они непременно приплывут, может, где в сене хоронятся? — кивнул он в сторону громадных зародов, возвышавшихся на обрыве за их спинами. — Стала бы Таиска в сено с хлебами бегать, — усмехнулся Егор, — и смотрите, — ткнул он пальцем в колею, пробороздившую мокрый песок. — Лодку совсем недавно в воду сталкивали. И следы, явно бабьи, затянуть еще грязью не успело. Алексей больше не стал спрашивать. Он и так уже выставился в роли сопливого щенка, не замечая очевидного, того, что Егор и Ермашка отмечают с ходу. С реки наползал туман. Вскоре он окутал весь берег. И Алексей в своем легком костюме продрог до лязганья зубов. Теперь он уже с тоской вспоминал дневную, почти африканскую жару и сердился на самого себя за то, что поспешил, не переоделся в форменный сюртук. Вон Егор сидит себе и не тужит в своем кафтане. И еще с Ермашкой о чем-то успевает переговариваться. К тому же вдобавок забурчало в желудке. Только теперь он вспомнил, что в хлопотах они забыли не только пообедать, но и поужинать. Он вытащил часы и попытался рассмотреть, который час. Кажется, пятый? До рассвета еще добрый час. Но кто сказал, что Таиска появится с рассветом? И словно в ответ на его невеселые мысли раздалось вдруг шлепанье весел по воде и скрип уключин. К берегу подходила лодка! Егор и Ермак оживились и короткими перебежками между кустами бросились к кромке берега и затаились там среди камней. Алексею Егор приказал жестом не двигаться. Но он все же переместился ближе и, подняв ствол револьвера вверх, тоже стал ждать приближения лодки. Вот уже стал слышен быстрый говорок, скользнул над водой счастливый женский смех, и неожиданно из тумана вывернула не одна лодка, а две, которые шли одна за другой. Не доходя до берега, они остановились. В передней поднялись две фигуры — мужская и женская. Обнялись и стояли так некоторое время, видимо, целовались. Затем мужчина что-то проговорил, женщина засмеялась в ответ и легко перескочила во вторую лодку, которую мужчина подтянул ближе за цепь. Они враз взялись за весла, и первая лодка отвалила назад и ходко пошла в туман. Вторая, с женщиной, направилась к берегу. Сквозь серую предрассветную муть Алексей заметил, как напряглись плечи у Ермака и Егора. Присев на корточки, они оперлись руками о землю, в любую секунду готовые к прыжку. Нос лодки коснулся берега. Женщина соскочила на песок и, повернувшись спиной, ухватилась за цепь и подтянула лодку выше, намереваясь захлестнуть цепь за торчащий из песка обрубок дерева. И в этот момент Егор и Ермашка прыгнули на нее с двух сторон. Но женщина, низкорослая и ширококостная, оглянулась чуть раньше, чем приземлились рядом с ней два мужика. Удар веслом пришелся по обоим. Егору прилетело лопастью, а Ермаку — рукоятью. Тем не менее удар был не по-женски сильным. Урядник и Ермак упали на колени, схватившись за головы руками. Но Алексей уже бежал из кустов. Подняв вверх револьвер, он выстрелил в воздух. — Стой! Стрелять буду! — выкрикнул он на бегу и снова выстрелил, теперь уже в сторону лодки, пытаясь пробить дно. Но пуля прошла мимо и взбила фонтанчик в вершке от кормы. Таиска заблажила не своим голосом, заглушая не только все звуки вокруг, но и выстрелы. Оттолкнув лодку от берега, она запрыгнула в нее и, орудуя веслом, как шестом, погнала ее на стремнину. При этом она не только визжала, но попеременно голосила: — Тикай, Захарка, тикай! Алексей выстрелил еще раз, но Таиска упала на дно лодки, продолжая работать веслом. И лодка в момент скрылась в тумане. Алексей заметался по берегу, ища, на чем можно броситься в погоню. — Туда беги! — прокричал ему Егор и показал залитой кровью рукой вправо. — Со скалы видно, куда завернут… Берег шел круто вверх, но Алексей не заметил, как взлетел по камням на обрыв, и выругался от досады: туман стоял невысоко над водой, но этого хватило, чтобы скрыть беглецов с головой. Он опять выругался и сбежал вниз. Егор, с перемотанной кое-как головой, бинтовал лоб Ермашке, очевидно, разорванной в клочья рубахой, потому что стоял на коленях по пояс голый. Увидев расстроенное лицо Алексея, замотал раненой головой, как стреноженный бык, и промычал от бессильной ярости: — Н-ну-у, чудилы! Надо ж было так хреново пролететь!Глава 26
Два дня прочесывали они острова в надежде отыскать место стоянки беглецов. Но поймать их самих даже не чаяли. После неудачной попытки захватить Захара и Таиску вряд ли те выжидали, пока полиция сядет им на хвост. Становой пристав распорядился выделить в помощь уряднику дюжину сотских и десятских[81]. Михаил прислал пятерых «нукеров» — стражников горной стражи, крепких и коренастых, один в один со Степкой и Тришкой, таких же немногословных, но вертких и ловких. Один из них, Елизар, как раз и обнаружил на дальнем острове тайное жилище беглецов — шалаш в стоге сена. Судя по оставленным следам: увядшему пучку лука и забытому ведру с пойманными щуками, которые успели провонять, беглецы покинули остров утром того же дня, когда Захар и Таиска чуть было не попали в засаду. Егор растормошил сено, пытаясь найти еще что-нибудь подтверждающее его догадки, что Захар и Ерофей входили в банду, досаждавшую Никодиму Кретову. И нашел, только не в самой копне. Чуть в стороне, в кустах шиповника, один из сотских заметил проплешину желтой травы. Егор полез в колючие заросли, ободрал руки, но с торжеством явил свету рулон выбойки[82], две новых плисовых мужских рубахи и суконные штаны, явно из загубленного обоза, а то из разбитой приисковой лавки. Их прятали в яме, прикрытой листьями медвежьей дудки. — Ну, вот, — сказал он, оглядывая с довольной ухмылкой брошенные второпях вещественные доказательства. — Не все эта саранча уничтожала, кое-что и к рукам прибирала! — Он подмигнул Алексею. — И хорошо делала! Иначе как бы мы на них вышли! — Он из-под руки оглядел дальний берег реки, горбившийся высокими сопками, поросшими темным хвойным лесом. — Сейчас они в тайгу забились, только не понимают, что там они и вовсе от нас никуда не денутся. Через день-два непременно узнаем, где хоронятся. — Таиска их в кедровые боры повела, — неожиданно подал голос Ермак и ткнул трубкой в невысокую горушку — одну из трех вершин взметнувшегося вверх скалистого монстра на противоположном от них берегу. — С чего ты взял? — удивился Алексей, хотя и дал себе зарок чрезмерно ничему не удивляться, даже если это того и стоило. Вместо Ермашки ответил Егор: — Таиска — баба бывалая, Алексей Дмитрич, тайга для нее — что мать родна! А в кедровники поведет по той причине, что там сейчас тьма-тьмущая кедровок. Птица эта осторожная, но сварливая и горластая, не приведи господь! Только появись чужак в лесу, такой базар устроит! Причем на зверя орет одним манером, на человека — другим, на собаку — третьим, а с товарками вовсе душевно балакает, что та кумушка на завалинке. — Но ведь беглецы тоже чужие в кедровнике? — Ну, на них по первости тоже пошумят, потом привыкнут. Тем более они поначалу затаятся, вряд ли будут по лесу шататься, — пояснил урядник. — Там у моего сеока[83] летник неподалеку. Кажись, табунщики еще остались, не всех коней в улус[84] пригнали. Надо бы их повидать. Может, что и расскажут, — опять подал голос Ермашка. — Я тебя понял, — рассмеялся Егор, — на побывку захотелось, Ермашка? К молодой жене? Ермак спокойно посмотрел на Егора, затем поправил висящий на поясе охотничий нож и с достоинством произнес: — Сегодня ночью шаман камлать будет. У Адонай скоро ребенок родится. Надо знать, кого ждать, каким духам дары готовить. — Ох, Ермашка, Ермашка, — покачал головой Егор, — никак не отучу тебя с духами якшаться. — И повернулся к Алексею. — Православному богу молится — и тут же своим идолам жиром рты мажет, разве можно такое стерпеть, Алексей Дмитрич? — Если духов не кормить, они рассердятся, помогать не станут! Русский бог один, его много людей помочь просят. Разве всех он услышит? А у нас духов много. У каждой горы свой дух, и у реки, и у дерева, и у огня… Один не услышит — так другой поможет, — пояснил невозмутимо Ермашка. — Завтра в горы пойдем, Захарку и Ерофея искать, а сегодня вечером камлание смотреть будем! — Так ты нас в гости приглашаешь, Ермак? — удивился Алексей и посмотрел на Егора. — И правда, давайте съездим на камлание. Егор пожал плечами. — Как прикажете, Алексей Дмитрич! Только распорядитесь насчет завтрашней облавы. Прикажите всем, — кивнул он на полицейских и «нукеров» Михаила, расположившихся на отдых в тени кустарника, — завтра на пароме собраться. По времени, думаю, часов в шесть утра… — Ты лучше меня знаешь, что следует делать, поэтому сам и распорядись. — Алексей понял, что Егор щадит его самолюбие, но он давно осознал и то, что ради пользы дела стоит иногда уступать главенство в этой операции более опытному и хваткому уряднику. Егор воспринял это как должное и отправился выполнять распоряжение.Через час трое всадников взбирались по крутой горной тропе на перевал. Раскаленный шар солнца перекатился на западную сторону неба, по которому табуном бежали легкие облака, сбиваясь в курчавые тучи, зависшие над горизонтом. В ущельях затаились прохладные тени, срывались вниз с отвесных стен похожие издали на серебряные ленты потоки горных ручьев. Справа от тропы гигантские уступы серых, изломанных временем и стихиями скал образовали огромный цирк, над краем которого навис ледник. Из-под него выбивался мощный водопад, который, преодолев несколько каскадов, сбегал на дно долины, укрытой зарослями кедрача и пихты. Слева дыбилась гора, заваленная обломками огромных камней. Снизу ее подбивали пожелтевший снежник и свежая осыпь. Тропа то терялась среди этих камней, то возникала вновь, поднимаясь на небольшие террасы и прилавки с альпийскими лужайками, заросшими гигантскими травами с резными листьями и пряным запахом. На седловине перевала они обнаружили полуразрушенный охотничий балаган. Ермашка объяснил, что неподалеку находятся солонцы, куда приходят маралы, козы, косули полакомиться солью. Здесь же проходит тропа, по которой звери кочуют из одной долины в другую. И правда, вся седловина была истоптана копытами многочисленных животных, а среди кустов карликовой березки они заметили несколько лежек с клочками бурой шерсти на ветвях. Сама тропа вскоре ушла влево, а всадники стали спускаться по косогору, пока не попали на медвежью тропу. Сам бы Алексей ни за что не догадался, что они едут по тропе, тем более по которой недавно бродили медведи. Привычной утоптанной борозды не просматривалось, так — какие-то лишенные камней и травы проплешины… Но Ермак спешился и показал ему лунки, выбитые медвежьими ступнями и расположенные друг от друга на расстоянии шага взрослого зверя. Оказывается, медведи на своих тропах не ходят строго след в след, как волки, поэтому их дороги почти не заметны в тайге, тем болеедля неопытного глаза. Но вскорости и эта тропа ушла вбок и затерялась на узких карнизах ущелья. Высокие травы укрывали всадников с головой, и Алексей удивлялся, как Ермашка умудряется определять дорогу в этой мешанине камней, травы и редкой покуда тайги. Но вскоре они выбрались на открытое пространство каменистого плато, затянутого сплошным моховым ковром, в котором лошади утопали по самые бабки. И здесь Алексею впервые пришлось испытать, что такое ливень в горах. Ветер притащил с запада похожую на медвежью шкуру огромную тучу. Встряхнул ее что было мочи, обрушив на головы людей громовые раскаты и сполохи молний. Дождь накатился валом белесой мглы, поглотив сразу и окрестные горы, и темнеющую внизу тайгу. Струи воды, словно нагайкой, хлестали всадников. Они спешились и бросились к скалам, пытаясь укрыться среди гигантских камней. Лошадей вели в поводу. Животные вздрагивали и приседали на задние ноги, пугаясь звериной ярости грома и голубых всплесков страшного огня. К счастью, в скоплении камней обнаружили довольно приличное укрытие: каменная плита под углом накрыла огромный валун. Завели под нее лошадей, сами кое-как пристроились между ними. Дождь под плиту не попадал, но под ногами змеились и журчали желтые от глины ручьи, между камнями гуляли сквозняки. И у промокших насквозь путников через несколько минут уже зуб на зуб не попадал от холода. Егор выглянул из-под камня, пытаясь разглядеть небо, и тут же втянул голову обратно. С фуражки его водопадом стекала вода, но глаза сверкали шальным огнем восторга: — От ввалило нам так ввалило! Ешкина мама! Ведь еще на перевале видел, что натягивает тучка. Думал, обнесет стороной… Дождь прекратился так же внезапно, как и начался. Ослабевшая туча убралась восвояси за дальний хребет, оставив после себя прорву ручьев на земле и ушаты воды на деревьях и травах. Вновь засияло солнце на отмытом до ослепительной голубизны небе. Засуетились притихшие было птицы и хором принялись перекликаться с далеким и уже нестрашным громом. Ермак ехал первым и как гейзер парился на солнце. Повернув к Алексею лицо, он радостно прищурился: — Ай, Алексей Дмитрич! Совсем мокрый, как рыба карась! Надо на солнце подвялить немного, а? — и расхохотался. За спиной ему вторил Егор. И Алексей тоже не выдержал, рассмеялся. На душе было легко и прозрачно, что ли. Как легок и прозрачен был окружающий их воздух, настоянный на горьковатых запахах уходящего лета! Пронзительно и насмешливо заорала над их головами кедровка, разорвав очарование, которое внезапно охватило их, заворожило, заставило на какой-то миг забыть о гнусностях мира, оставшегося далеко внизу за рваной цепью гор, за стеной бескрайней тайги. — У-у-у, вражина, раздолбанила глотку! — выругался Егор и погрозил сварливой птице кулаком. — Патрона на тебя не жалко! Кедровка ему не поверила и, взлетев на самую вершину громадного кедра, заголосила и вовсе отвратно, предупреждая окрестную тайгу о появлении людей. Но они уже перевалили пологую горушку, и Ермашка, вытянув вперед руку, весело провозгласил: — Кажись, приехали, Алексей Дмитрич! И его Ханат радостно заржала, узнавая родные места, Внизу, в умытой дождем широкой долине громоздились с десятка два рубленых изб с пологими крышами и столько же, наверное, приземистых деревянных и войлочных, крытых корой юрт. В огороженном жердями загоне бродили овцы и небольшой табун лошадей. Между юртами сновали собаки и голопузые ребятишки. Завидев всадников, первыми навстречу им бросились собаки. Рослые рыжие и пестрые лайки обступили их полукругом, напыжились было, заворчали грозно, приподнимая верхнюю губу и обнажая клыки. Но Ермашка что-то крикнул им сердито на родном языке, и собаки, признав его, завиляли виновато хвостами и расступились, пропуская гостей в аал[85]. Ребятишки, радостно галдя, взгромоздились на жерди загона, наблюдая за приближающимися всадниками. Из юрт высыпали взрослые: мужчины в длинных, подпоясанных кушаками или кожаными поясами с кисточками рубахах, в островерхих, обшитых овчиной или выдрой шапках, в мягких сапогах без каблуков. Из-за их спин робко выглядывали женщины в темных широких платьях с яркими узорными обшлагами и вставочками на плечах. Пестрые платки были завязаны узлом на затылке. В ушах — массивные медные или серебряные серьги, на руках — браслеты, тоже тяжелые, причудливой формы. На шее мониста или ожерелья из кораллов. Из толпы вышел навстречу им плотный седоватый мужчина, с черными усами скобкой на полном лице. Узкие глаза почти утонули в складках продубленной солнцем и ветрами кожи. На голове у него была суконная шапка, обшитая горностаем, рубаха — шелковая, пояс украшен серебряными бляшками, сапоги юфтевые, с косой колодкой, сшиты на русский лад. На поясе, как у каждого уважающего себя жителя тайги, широкий нож в серебряных ножнах и огниво в кожаном мешочке. — Это сеок Савелий Кирбижеков, отец Ермашки, — успел шепнуть Егор Алексею и, спешившись, поспешил навстречу главе рода. — Изенер. — Егор приложил ладонь к сердцу и церемонно склонил голову, приветствуя сеока. — Изенох, — широкое лицо Савелия расплылось в радостной улыбке, — здравствуй, Егор Лукич, — сказал он уже по-русски и обнял урядника. Потом повернулся к сыну, стоящему рядом и держащему в поводу Ханат. — Спасибо тебе, что привел в гости своих друзей, которые стоят моего «звериного» коня[86] Кугурта. — Он посмотрел на Алексея и хитро прищурился: — Твой желтоволосый друг не решается сойти с коня? Он думает, что мы сделаем из него сохажи[87]? — Это Алексей Дмитрич, большой начальник из губердии, — сказал почтительно Ермак и неожиданно поклонился Алексею. Тот опешил и не нашелся что ответить. Сеок бросил через плечо короткую фразу, и тут же два молодых парня в длиннополых суконных кафтанах, с медными от загара лицами, подскочили к «важному» гостю с двух сторон. Один принял от него поводья, второй подхватил под локоть, когда Алексей попытался сойти с лошади. Так, поддерживая его под локоть, он и подвел его к сеоку. Тот обвел гостя взглядом хитро прищуренных глаз, затем произнес несколько фраз на родном языке с такой важностью и достоинством, что напомнил вдруг Алексею ректора Горного института в момент вручения дипломов вновь испеченным инженерам. По крайней мере, короткая его речь звучала не менее торжественно. Правда, Алексей не понял из нее ни слова, но Егор, стоя за его спиной, вполголоса перевел: — Твоя дорога привела тебя в наш аал, пусть удача будет рядом с тобой, пока твои ступни будут касаться нашей земли. Пусть рот твой будет полон пищи и не посетят тебя болезнь и горе, пока твои ступни будут касаться нашей земли. Пусть сила и ловкость не оставят тебя, а кровь будет играть в жилах, как стригунок[88], пока твои ступни будут касаться нашей земли. Ты пришел к нам как друг и уйди тоже как друг… Сеок закончил говорить и приложил руку к сердцу. И Алексей, склонив голову в поклоне, проделал то же самое и сказал по-русски: — Спасибо, я рад встрече с вами и людьми вашего рода. Пусть удача и богатство не покидают его. Он не был уверен, те ли слова надо было сказать. Но после того, как Ермашка перевел их, сам сеок и собравшиеся за ним люди заулыбались, зашумели и расступились, пропуская гостей в восьмиугольную войлочную юрту, возле которой стояла круглолицая, розовощекая, совсем еще молоденькая женщина. Выпирающий из-под широкого платья живот и радостно блестящие живые черные глаза ясно говорили о том, что это жена Ермашки. Охотник же старательно делал вид, что до поры до времени не замечает Адонай, но его глаза тоже лучились таким неподдельным счастьем и восторгом, что Алексей не удержался и спросил шепотом у Егора: — Он что ж, совсем недавно женился? — и кивнул на Ермака. — Недавно, — так же шепотом пояснил Егор. — Его первая жена умерла два года назад от лихорадки, и по обычаю он женился на ее младшей сестре. И, похоже, счастлив безмерно. Да и девчонка, глянь, прямо тает от блаженства!
Глава 27
Вечер выдался ясный и прохладный. Пировали на улице, расстелив на траве войлочные кошмы и ковры. В большом котле над костром варилась баранина. Гостей потчевали шашлыком и кровяной колбасой, обносили айраном, который по вкусу смахивал на кумыс. Впервые Алексей его попробовал, а потом попил вдоволь в Сальских степях… Ведь сколько он себя помнил, каждое лето непременно проводил на дедушкином конезаводе, чьи угодья раскинулись по берегам реки Егорлык. Калмыки-табунщики научили его объезжать молодых и куражливых дончаков, скакать на них без седла с одной лишь уздечкой, пить кирпичный чай с маслом и солью, свежевать баранов и охотиться на волков с нагайкой. Земляки Ермашки тоже напоминали Алексею калмыков: и внешностью, и гостеприимством. Они также радовались каждому новому для них человеку, старались накормить лучшим, что у них было, и делали это искренне, без тени лести или подобострастия. Егор успел шепнуть Алексею, чтобы не слишком налегал на угощение, потому что это всего лишь разминка перед ночным пиром. Да и камлание лучше перенести не на полный желудок. «А то всякая чертовщина померещится!» — пробурчал урядник, объясняя подобные предосторожности. По той же причине он посоветовал ему не увлекаться молочной водкой. Дескать, арака только пьется легко, но с ног валит быстрее, чем пуля — марала. Егор и Алексей сидели на большой кошме по обе стороны от сеока. Ермашка чуть поодаль, в кругу других мужчин рода. Алексей уже знал братьев, зятьев и прочих близких и дальних родственников. Женщины пировали рядом, отдельно от мужчин, но Алексей то и дело ловил взгляд охотника, направленный на Адонай. Да и она тоже не сводила с него глаз и, казалось, светилась от радости и счастья. — Гляди, как наш Ермашка растаял, ну точно воск на солнце, — проворчал добродушно Егор и подмигнул Алексею. — Надо же, какую власть над ним баба взяла! — И, склонившись за спину сеока, пояснил шепотом: — От прежней женки у него детей не было. Потому и ждут это дите с нетерпением. Ермашка после смерти отца главой рода станет… — сказал Егор и посмотрел на небо. — Вон звезда Читиген показалась. Что, Ермашка, скоро камлание начнется? — Скоро, — ответил охотник. — Сначала жертвы принесут духам, а потом уж шаман в бубен ударит… Алексей поднял голову. Крупные звезды перемигивались в начинающем темнеть небе. И путеводная Полярная звезда — Читиген была так же далека и недосягаема, как далек и недосягаем был Североеланск и те, кого он даже не чаял в скором времени увидеть.Глава 28
Камлание проводили в юрте Ермака-Иринека. Он сам освежевал белого барана, предназначенного в жертву духам. В кипящий над очагом котел опустили сердце, легкие, печень и почки. Туда же отправили переднюю часть барана, нарезав мясо крупными кусками. Заднюю, лучшую часть, как пояснил шепотом Егор, отдадут шаману после камлания. Покончив с бараном, охотник уселся на кошму рядом с Адонай и принялся нанизывать баранье сало на березовые палочки. Его молодая жена, несмотря на выпирающий из-под платья живот, двигалась проворно, успевая делать множество дел и при этом то и дело прикасалась то к забинтованной голове, то к плечу мужа. Что-то ласково при этом приговаривала, а то просто смеялась, журчала смехом, как только что народившийся из-под снега ручеек. Она накрыла шкуру барана белой скатертью и поставила на нее большую чашку с кислым сыром, чайник с аракой и кастрюлю с кипяченым молоком. Сварившееся мясо выложила в деревянное корытце и тоже выставила его на скатерть, оставив открытым. Горячий ароматный пар должен был понравиться духам, так же как и вид вкусных угощений, на которые расщедрилась молодая хозяйка. Наконец в юрте появился шаман, крепкий с виду старик в высокой шапке из белой мерлушки, увенчанной клювом и перьями священных птиц — орла и филина. Верхняя часть шапки была откинута назад и унизана многочисленными раковинами. Края же обшиты тесьмой так густо, что она почти закрывала лицо шамана. А короткую, до колен, и тоже белую шубу обильно украшали серебряные и бронзовые колокольчики, бубенчики и плоские фигурки, похожие на птиц и зверей. Егор снова пояснил, что это духи шамана, его верные слуги и помощники при камлании. Низ шубы, ее рукава и плечи были расшиты разноцветными — красными, синими, белыми — ленточками. Алексей попытался вспомнить, как их называл учитель. Кажется, челомы? Спросил у Егора, и тот подтвердил, да, правильно вспомнил. Действительно, челомы. Шаман медленно и важно прошелся по юрте взад-вперед и, как полководец, который осматривает поле будущего сражения, обвел ее взглядом. За плечами у него топорщились крылья какой-то большой птицы, похоже, степного орлана. Да и сам он своим видом смахивал на птицу. Вероятно, так было проще проникать в другие миры… — Егор, — прошептал Алексей и потянул урядника за рукав, привлекая его внимание, — глянь-ка! — и кивнул на веревку, протянутую через всю юрту. На ней еще до прихода шамана одна из старух вывесила с обеих сторон от очага по девять разноцветных рубах. — А это зачем? — Это одежда для душ умерших шаманов. Без их помощи шаман не сможет путешествовать за девять озер и девять горных хребтов, где живет их дух гор, кажись, Хубай-хан, если я не запамятовал. — Смотрю, ты в языческих обрядах лучше академиков разбираешься, — усмехнулся Алексей. — Будешь тут разбираться, — вздохнул Егор. — Служба такая во всем разбираться. — И предупредил: — Только не потешайтесь, Алексей Дмитрич. Кому-то их обычаи дикими могут показаться. Но они эти дела на полном сурьезе принимают. И если обидятся… — Он вздохнул — Вы уедете, а мне с ними жить надо в мире и в понимании. Смотрите, вон Таной, — кивнул он на шамана, — старик как старик, правда, скот хорошо лечит, да и людям то грыжу вправит, то сустав выбитый на место поставит. Его со всей округи приглашают шаманить, иногда из соседних улусов даже приезжают. Я его как-то спросил, помнит ли он, где его душа летала, что он говорил, когда в шамана превращался. «Нет, — говорит, — не помню! Душа шамана к духам в верхний мир ушла, а моя душа ко мне вернулась. И в дороге они не встретились!» Алексей поднял голову. В небе, четко очерченном краями дымового отверстия, дрожало и перемигивалось в потоках теплого воздуха созвездие Малой Медведицы. Звезда Читиген заглядывала в юрту и, казалось, тоже ждала начала обряда, как и все собравшиеся в юрте мужчины и женщины рода Кирбижековых. В это время шаман, бормоча заклинания, зачерпнул в деревянный ковш молока и направился к выходу из юрты. Там его дожидался молодой бычок, которого шаман облил с головы до хвоста молоком, поставил ковш у задних ног, а на рога и хвост повязал две челомы — синюю и белую. Теперь уже от имени освященного им быка шаман первым делом одарил духа огня, расставив вокруг очага семь перевязанных челомами палочек с бараньим салом. Затем прошелся вокруг них по ходу солнца, размахивая корчажкой с чадящим чабрецом, оставил ее возле огня, а сам налил в деревянную чашку араку и принялся задабривать уже всех духов подряд. Мелькая ложкой, он расплескивал водку слева направо по углам юрты, кропил ею стены и потолок, досталось от его щедрот и огню. Перемещаясь с востока на юг, запад и север, шаман успевал произносить речитативом какие-то слова, как оказалось, поминал все реки, речки и озера, горы и горки, урочища и долины, издревле принадлежавшие роду Кирбижековых, даже если они были когда-то им утеряны. Вскоре чашка опустела. Держа ее на левой ладони, шаман повернулся лицом к востоку и медленно вытянул руку вперед. И вдруг чашка — Алексей едва поверил своим глазам — плавно снялась с руки старика, по-птичьи взметнулась под купол юрты и поплыла, полетела, совершая круг за кругом. И Алексею показалось, что она вот-вот вспорхнет еще выше и умчится к своей небесной подружке — Читиген. Но чашка подбитой уткой свалилась к ногам шамана. — Ну, слава богу, — прошептал рядом Егор, — не перевернулась. Значит, к добру! — И, заметив, что Алексей опять ждет объяснений, торопливо прошептал: — Если чашка перевернется вверх дном, значит, духи не приняли жертву и надо их по новой умасливать. — И, улыбнувшись, добавил: — Посчитали, сколько чашка кругов сделала? Алексей пожал плечами. Откуда ему было знать, что это тоже имеет значение. — А я посчитал, — расплылся в улыбке Егор, — через Пятнадцать деньков Адонай родит. Того гляди, Алексей Дмитрич, в крестные к дитяте пойдете, конечно, если до того со всеми делами расправимся. — И он быстро перекрестил ся, посчитав, видимо, что на последствиях камлания это никак не отразится. А шаман в это время уселся на черную кошму, взял в левую руку бубен, а в правую колотушку из рога марала. Мерно ударяя колотушкой по бубну, отчего тот звучал то тише, то громче, шаман втягивал в себя воздух и что-то при этом выкрикивал. И к величайшему своему изумлению, Алексей заметил, как исчезают, словно тают в воздухе, одна за другой рубахи, вместилища душ прежних шаманов. Он потряс головой, чтобы понять, что это ему не снится, но рубах на веревке от этого не прибавилось, а окружавшие его люди не обратили на их исчезновение ровно никакого внимания. Вероятно, привыкли и не к таким чудесам. Сидевший рядом с ним Егор, сложив руки на колеях и прикрыв глаза, раскачивался в такт мерным ударам бубна, но Алексей решил не поддаваться колдовским чарам и просмотреть весь обряд до конца. Он мужественно сопротивлялся желанию закрыть глаза и тоже отдаться весьма приятному чувству отстранения от всего сущего, сравнимого разве что с купанием в теплой воде. Звуки обволакивали, завораживали, казалось, еще мгновение — и ты, невесомый, почти как тополиный пух, как зонтик одуванчика, воспаришь вдруг ввысь, в немыслимые дали, куда вслед за дымком благовоний устремляются и исчезают звуки бубна и шаманских песнопений. А шаман продолжал камлание. Он то вскакивал на ноги, то опять усаживался на кошму. Голос его то возвышался и звучал резко и пронзительно, напоминая клекот беркута, то опускался низко-низко, и в нем слышались грозный рык медведя и рычание барса. А то вдруг его душа воплощалась в коня, и он принимался скакать возле огня, высоко взметая колени, и, словно кнутом, охаживал себя колотушкой, издавая ржание, на которое откликались кобылицы в загоне. И тут же бубен превращался в лодку, а колотушка в весло… И шаман греб ею, казалось, изо всех сил, будто спасался от настигающей его неминучей беды. Он оглядывался по сторонам, вжимал голову в плечи от ужаса, а то вдруг выкрикивал что-то угрожающе и пронзал невидимого врага колотушкой, как копьем. И голос его при этом звучал то горделиво и даже чуть хвастливо, как у человека, сладившего с опасным врагом, а то едва слышно, как у смертельно уставшего путника. Нет, не легким было это путешествие в мир духов! И не зря пот обильно струился по лбу и щекам шамана. И даже нависшая на лицо тесьма не скрывала его провалившиеся глаза и залегшие под ними морщины. Наконец шаман опустился на колени возле Адонай, достал из кармана шубы обрывок веревки и клок овчины и принялся плевать на них, теребить, потом даже вскочил на ноги и начал топтать их, всякий раз что-то приговаривая, и, судя по интонации, в выражениях не слишком стеснялся. Ермак в это время бросал поочередно палочки с салом в огонь, а Адонай низко кланялась каждому его сполоху. — Так они болячки всякие прогоняют, чтобы дите здоровым на свет объявилось, да и сама Адонай чтоб не маялась при родах, — пояснил Егор. Он еще не до конца пришел в себя и смотрел на мир слегка осоловевшим, будто после долгого сна, взглядом. Шаман вновь ударил в бубен и вдруг, дико вскрикнув, отбросил его в сторону и схватился за живот. Алексей вытаращил глаза, хотя чему было удивляться? Сегодня он насмотрелся и не таких чудес! Прямо на глазах из-под шубы шамана выпер живот, даже больший, чем у Адонай. Он упал на кошму и принялся изгибаться и истошно кричать, будто и впрямь собирался вот-вот родить ребенка. Так он бился в судорогах и голосил минут пять, пока из-под подола вдруг не выкатился ослепительный шар и тут же исчез в очаге, оставив после себя сгусток дыма, похожий на детскую фигурку. Шаман сел и выдохнул из себя воздух. И в этот момент Алексей увидел, что все восемнадцать рубах совершенно непонятным образом вновь оказались на своих местах. А шаман спокойно произнес несколько слов на родном языке. Егор хлопнул ладонью по колену и с восторгом посмотрел на Алексея. — Точно я сказал, Алексей Дмитрич! Через пятнадцать деньков следует ждать Ермашке пацана. Роды трудные будут, но Адонай — баба молодая, справится! Шаман снова что-то выкрикнул, возможно, чтобы прекратить восторженные возгласы и поздравления, которые обрушились на хозяина юрты. Все вмиг замолчали и почему-то испуганно уставились в сторону гостей. А Ермашка перебрался на кошму к Алексею и серьезно посмотрел на него: — Шаман сказал, что желтоволосого батыра ждет в гости Эрлик-хан — правитель нижнего, мертвого мира. Он должен еще камлать, чтобы понять твою судьбу. — Что ты несешь? — рассердился Егор. — Какой еще, к дьяволу, Эрлик-хан? И при чем тут Алексей Дмитрич? — Шаман не врет. Сказал — камлать надо, значит, надо! — произнес упрямо охотник. — Эрлик-хан шутить не любит… — Что я должен делать? — Алексей улыбнулся, хотя неприятный холодок поднялся по позвоночнику и затерялся где-то на уровне шеи. Чудеса чудесами, но даже знаменитый маг Иоганн Коцман, с которым он встречался в Киеве и в Вильно во время своих блужданий с цирком шапито, не смог бы вернуть в мгновение ока из небытия почти два десятка рубах, а чашки летали из его рук только на пол. В состоянии подпития маг становился поразительно неуклюжим и косоруким. А шаман тем временем готовился к новому камланию. Выпил воды, принял трубку от сеока, затянулся во всю силу легких и медленно выпустил дым через ноздри. Взял бубен и подержал его над огнем, чтобы тот набрался силы от могущественного духа огня. Женщины, боязливо оглядываясь, торопливо покинули юрту, а мужчины расселись вокруг очага, молча наблюдая за шаманом, и лишь изредка бросали короткие взгляды на Алексея и столь же быстро отводили глаза. Таной тем временем высвободил из-под шапки и распустил по плечам длинные космы седых волос и, шепча заклинания, принялся намазывать щеки золой. Глаза его блестели. Откинув с лица тесьму, он вытащил из-за пазухи кожаный кисет. Достал из него щепоть какого-то бурого вещества и бросил в огонь. Из очага повалил в небо густой сладковатый дым. Шаман опустился на колени и вновь взял в руки бубен. Закрыв глаза, он ударил в него колотушкой. И, стиснув зубы, повел вдруг звук, забирая все выше и выше, завершив его всхлипом и речитативом непонятных заклинаний. Он повторил это несколько раз, причем с каждым разом все убыстряя и убыстряя темп. Рот его исказился, в уголках губ показалась пена. Бубен в его руках то грозно рокотал, то стонал и плакал, как женщина. А шаман вскочил на ноги и, опустив бубен почти до земли, закричал внезапно чайкой, потом филином. Прислушался, подпрыгнул на месте, отметив прыжок быстрым дробным стукотком колотушки по ободу бубна. Затем приставил ладонь к уху, прислушался снова и вдруг завизжал росомахой, затрубил сохатым… И до того искусно подражал животным, что Алексей невольно поежился и оглянулся на темный лес, который совсем близко подступал к юрте. Нервное возбуждение завладело им до такой степени, что он едва сдерживался, чтобы не вскочить на ноги. Но Ермак держал его за руку, и в некоторые моменты даже излишне крепко. А шаман уже нежно курлыкал журавлем, а то вдруг заплакал одиноким лебедем… — Закрой глаза! — приказал ему Ермашка, но Алексей и сам почувствовал, как налились свинцовой тяжестью веки, а его самого словно подняло на гребень волны и понесло, раскачивая, за горизонт, где вспыхнул и погас зеленый солнечный луч — предвестник удачи. Он вскинул голову, пытаясь избавиться от наваждения, и вдруг услышал далекий переливчатый звон, который, казалось, лился с небес. Звон приближался, и наконец он понял, что это такое. С горы прямо на него мчалась лихая тройка. Огромные кони, сквозь них почему-то просвечивали звезды, неслись, не разбирая дороги. Пристяжные, изогнув шеи дугой, дико косили глазами и храпели, коренник яростно грыз удила, и пена летела с его губ на землю. Гривы и хвосты их развевались и сливались с густым туманом, повисшим над степным ковылем и полынью. Копыта не касались земли. И лишь глаза горели в темноте да сбруя блестела червонным золотом в слабом свете молодой луны. — Хай! Хай! Харахай! — послышалось вдруг ему, а следом раздался звук, словно кто-то оглушительно щелкнул кнутом. И тут же он увидел женщину, которая, стоя во весь рост, управляла тройкой. Длинный шлейф ее платья казался продолжением Млечного Пути, таким он был длинным и столько мерцающих звезд уместилось на нем. Женщина раскрутила кнут над головой и вновь прокричала свое: «Хай! Хай! Харахай!» А может, женщина и тройка просто привиделись ему? Но нет, кони продолжали мчаться на него, только он почему-то совсем не ощущал страха. Лишь выставил перед собой локоть, словно собираясь прикрыться им от копыт бешено летящей тройки. Но она, подчиняясь новому удару кнута, вдруг резко завернула в сторону. Лошади взметнулись на дыбы, копыта пронеслись над его головой, а тройка как на крыльях вознеслась вверх и описала полукруг в небе как раз под звездой Читиген. И тогда лишь он разобрал, что наездница совсем еще юная девочка с множеством косичек на висках. «Харахай!» — озорно прокричала она и опять взмахнула кнутом. Предплечье обожгло болью. Он схватился за руку. И… очнулся. Ермашка что-то торопливо сунул ему в ладонь и прошептал. — Брось в огонь, Алексей Дмитрич! Он разжал руку и увидел в ней черную челому. — Бросьте в костер, — приказал ему уже Егор. — Иначе от беды не открутитесь. И Алексей послушно бросил челому в очаг. Руку саднило, он отвернул рукав рубахи и увидел красную полосу, перечеркнувшую предплечье. Она вспухла и горела, как при ожоге… Он с недоумением посмотрел на охотника. — Она что ж, вправду меня ударила? — Кого ты увидел? — быстро спросил Ермак. — Говори, а я переведу шаману. Он скажет, что нужно делать. — Видел тройку лошадей. Чуть не затоптали меня. А управляла ими женщина, вернее, девочка. Вот здесь, — показал он на виски, — много косичек. Она меня огрела кнутом. Вон даже след остался, — мрачно произнес Алексей, более всего опасаясь, что его сейчас просто-напросто поднимут на смех. Но не подняли, а даже выслушали очень внимательно, при полнейшей тишине в юрте. Ермак быстро переводил за ним, а шаман важно кивал головой при каждом слове, расчесывая редкую свою бороденку костлявыми пальцами с длинными, похожими на птичьи когти ногтями. Наконец он в последний раз мотнул головой и что-то спросил у Ермака. Тот повернулся к Алексею: — Она тебе что-то сказала? — Девочка, что ли? — переспросил он и пожал плечами. — Ничего не сказала, только выкрикнула несколько раз: «Хай! Хай! Харахай!» Так, кажется? Шаман радостно закивал головой и что-то быстро проговорил, вытянув руку в сторону Алексея. Мужчины возбужденно загалдели и заулыбались, а Ермак вдруг обнял Алексея за плечи и с торжеством в голосе произнес: — Таной сказал, что желтоволосый батыр остановится на самом краю тюндюка[89]. Эрлик-хан не сумеет забрать тебя в нижний мир. А поможет тебе спастись абахай, красавица, у которой сорок девичьих косичек… — Ну да ладно, — благодушно улыбнулся урядник, — хватит ужо Алексея Дмитрича сказками своими стращать. — И хитро прищурился. — Я так понимаю, Ермашка, нам от этого тюндюка надо подальше держаться. А не сказал твой шаман, где он находится, чтоб ненароком не поскользнуться и к Эрлику вашему хромому в пасть не угодить? Ермак развел руками. — Кто его знает? Может, под той горой, — кивнул он на выход из юрты, — а может, и под очагом… — Да ну его к дьяволу! — махнул рукой урядник и повернулся к Алексею: — А давай-ка, покажь, Алексей Дмитрич, еще раз, где эта девка жиганула? Алексей закатал рукав рубахи. Мужчины окружили его, сочувственно цокая языками. А Егор снял фуражку и, почесав затылок поверх охватившей его голову повязки, озадаченно произнес: — И вправду кнутом прошлась. Не увидел бы — ни за что не поверил!Глава 29
Они поднялись чуть свет. Егор кряхтел и жаловался на муть в глазах, сетовал, что все-таки перебрал араки, но тем не менее на коня своего взгромоздился первым и всячески поторапливал своих спутников. Поспать пришлось не более двух часов, поэтому последствия чересчур веселого тоя сказывались даже тогда, когда они миновали перевал, а на востоке проклюнулась узкая полоска зари. Нежное кружево инея покрывало траву, изо рта всадников вылетали облачка пара. Было зябко и оттого неуютно, но зато головы быстро прояснились и отступило желание закрыть глаза и подремать под мерный конский шаг. Егор то и дело поторапливал своих спутников. До назначенной встречи на пароме оставалось чуть больше часа, и он не хотел опаздывать. Они вброд миновали бурную, но мелкую реку и стали карабкаться в гору по едва заметной каменистой тропе. Иногда приходилось спешиваться и вести лошадей в поводу, обходя поваленные деревья и огромные глыбы, скатившиеся с откосов. На этот раз с ними были еще две крупные лайки — лучшие «звериные» собаки, как с гордостью сообщил об этом Ермашка. На пути им попадались следы маралов, места их кормежек и множество лежек. Собаки нервничали, и не без основания. Чтобы они не шастали по тайге без дела, как выразился охотник, он держал их на поводках, которые приторочил к луке седла. И лайки то натягивали поводки, глотая воздух влажными носами, а то вдруг застывали на месте и прислушивались к звукам. Доносившимся из леса. Алексей наблюдал за псами и терялся в догадках: что такое замечательное углядели они вдруг в темных кущах? Сам же он, сколько ни присматривался, сколько ни прислушивался, так и не увидел ни единого живого существа, а услышал разве что дятла, сыгравшего клювом «зорю» на стволе разбитого молнией дерева. Ермашка вдруг остановил Ханат и причмокнул языком. Охваченные азартом собаки прыгнули вперед, натянув струной поводки, и остановились, оглядываясь на хозяина: чего он медлит? Почему не отпускает? Алексей подъехал к охотнику, и тот, мотнув головой, прошептал: — Смотри! На краю редколесья, саженях в ста от них стоял вполоборота встревоженный марал. Подняв голову, увенчанную тяжелой короной рогов, он прислушивался, всматривался, старался понять, кто пересек его тропу… — Совсем плохо видит, — произнес сокрушенно Ермашка. Сорвав с ветки сухую нить черного лишайника, подержал ее на весу и, заметив, что она отклонилась в сторону от зверя, объяснил: — Однако и не чует совсем. Ветер в нашу сторону дует. Марал переступил ногами, затем сделал несколько прыжков, мелькнув светло-желтым фартучком, и вновь остановился, настороженно уставившись на всадников. Но тут под ногой одной из лошадей хрустнул сучок, и этого хватило, чтобы через мгновение олень уже мчался по склону горы. — Поехали, поехали! — заторопил их снова Егор. — Упустим время, уйдут опять от нас эти турки… — Он не договорил. Из леса внезапно выехал всадник. Заметив их, поднял вверх ружье и выстрелил, а потом закричал что-то, видимо, просил остановиться. — Ну, ешкин кот! — Егор, явно огорченный очередной задержкой, сплюнул на землю и развернул лошадь по направлению к незнакомцу. Приставив ладонь к глазам, он некоторое время пристально всматривался в подъезжающего человека. Затем с недоумением оглянулся на Ермашку. — Глянь, кажись, твой племянник Каркей скачет? С чего это он? Ермак с самым невозмутимым видом поджидал, когда тот приблизится. Каркей, несомненно, скакал взапуски, потому что лицо его раскраснелось, а бока коня лоснились от пота. Не доезжая до них нескольких шагов, он что-то возбужденно выкрикнул. Алексей заметил, как напряглись вдруг лица у Егора и Ермашки и как они встревоженно переглянулись. Парень подъехал ближе и принялся что-то быстро рассказывать, отчаянно жестикулируя и показывая рукой в сторону выглянувшего из-за гор солнца. Алексей не понимал ни слова, кроме одного. Каркей дюжину раз, наверно, повторил слово «аба» — медведь, причем с разной интонацией, большей частью взволнованной и даже испуганной. Егор и Ермак слушали его не перебивая, лишь изредка переглядывались, и по их взглядам, тревожным и озабоченным, Алексей понял, что произошло нечто из ряда вон выходящее, иначе не помчался бы Каркей сломя голову за ними вдогонку. Через минуту все прояснилось. Каркей на самом деле привез дурную весть: через час после их отъезда в аал прискакал перепуганный насмерть табунщик и сообщил, что накануне, недалеко от летника, медведь задрал двух мужчин и тяжело ранил женщину, которая едва доползла до избушки табунщиков. Что это были за мужики и женщина, откуда они взялись в соседнем с летником кедровнике, табунщики не знали и в тайге их видели впервые. Не сообщил табунщик и подробностей трагедии, лишь трясся, по словам Каркея, от страха и показывал всем, как прикладывал к черепу женщины сорванный медвежьей лапой лоскут кожи вместе с волосами. «О боже, — подумал про себя Алексей, — медведь же ее скальпировал!» Егор удрученно покачал головой: — Ох, чует мое сердце, Алексей Дмитрии, отпадает сегодня облава. Не иначе как это наши орлы под мишкину руку залетели. Только чего они не поделили в это время, не скажешь, Ермашка, а? — обратился он уже к охотнику. — Топтыгин сейчас жирует, к спячке готовится… С какой стати ему на людей бросаться, если корму в тайге с лихвой хватает? Урядник, конечно, понимал, что никто не в состоянии ответить сейчас на этот вопрос, пока они не побывают на месте происшествия и не восстановят картину случившегося. Требовалось немедленно попасть на летник, но прежде предупредить людей, которые, несомненно, будут ждать их на переправе через реку. — Каркея отправим к парому с запиской, чтобы двигались к летнику самостоятельно. Он же послужит отряду и проводником, — распорядился Алексей, удивляясь своей решительности. Егор согласно кивнул головой: — Дело говорите, Алексей Дмитрич! Пишите пока записку, а мы с Ермаком парнишке объясним, что от него требуется, а то ведь он ни бельмеса по-русски не понимает… Через четверть часа они разъехались. Каркей с запиской в направлении Тесинска, в десяти верстах от которого должен был собраться на переправе конный отряд полицейских и «нукеров» Михаила Кретова, а урядник, Алексей и Ермашка — в обратную сторону — туда, где вырастал из-за тайги причудливо изрезанный горный хребет, на вершины которого уже лег первый снег… До летника они добрались только через три часа и, к своему удивлению, обнаружили там несколько охотников из Ермашкиного аала во главе с самим сеоком. Здесь же был и шаман Таной, но сегодня он исполнил роль лекаря. Перевязав пострадавшую, он напоил ее отваром каких-то трав, после чего она мигом заснула. Перед этим же, по словам табунщиков, всю ночь кричала и корчилась от боли на полу избушки, а они боялись к ней подходить, потому что думали, что аба рассердится на них, если они помогут его обидчице. А медведь, несомненно, ходил всю ночь вокруг избушки. Лошади в загоне испуганно ржали, сбивались в кучу, а то вдруг принимались метаться из стороны в сторону. Табунщики жгли костры, стучали в медные тазы и ведра, стреляли в воздух. Но медведь не уходил, ворочался в буреломе и то и дело грозно и недовольно порыкивал. Женщина продолжала стонать и метаться до самого утра, но речь ее стала совсем бессвязной, и она постоянно просила пить. Табунщики испугались, что она скоро умрет, и, лишь рассвело, отправили посланца со страшным известием в аал. Женское лицо в потеках засохшей крови было искажено страданием, но Егору хватило одного взгляда, чтобы удрученно крякнуть и выругаться. Это на самом деле была Таиска — разбитная казачья вдова, веселая и заводная, истосковавшаяся по мужской ласке и потому так безоглядно променявшая покой и достаток прежней жизни на запретную сладость Захаркиной любви. Первыми ее обнаружили собаки, которые подняли несусветный лай. Таиска не доползла совсем немного до летника и потеряла сознание, уткнувшись лицом в траву. Обрывок юбки, которым она кое-как обмотала голову, насквозь пропитался кровью. И когда табунщики, привлеченные лаем собак, наткнулись на нее, то приняли ее поначалу за мертвую, потому что все лицо ее и руки облепили муравьи. Но в избушке она пришла в себя, пыталась даже что-то рассказать, но табунщики почти ничего не понимали по-русски, хотя догадались, что это медведь ранил ее и убил двух мужчин… Кровавый след вывел их к старому зимовью с провалившейся крышей. Чуть в стороне виднелся развороченный балаган. Вся трава перед ним была залита кровью, валялись какие-то тряпки и сапог с оторванным каблуком и располосованной, словно ножом, голяшкой. Дверь в избушку висела на одной петле, и внутри ее и снаружи будто Мамай прошел со своей ордой. Оконная рама вырвана, смята и отброшена на тропу. Жестяное ведро со следами медвежьих зубов почему-то болталось на ветке рядом с рыболовной сетью, изодранной в клочья… Собаки рвались с поводков, и Егор велел Ермаку привязать их покрепче, пока они с Алексеем не осмотрят место происшествия. А осматривали они его долго и тщательно, так что Ермак за это время успел выкурить три или четыре трубки. Затем Егор подозвал охотника, и уже втроем они опять обошли поляну, заглянули в балаган, затем отправились по следу волока, который хорошо просматривался в траве. Мазки и лужи засохшей крови на траве однозначно подтверждали их подозрение, что он оставлен медведем, который утащил добычу, чтобы припрятать ее в укромном месте до той поры, пока она не начнет разлагаться. Собак они продолжали удерживать на своре. Те волновались, но все ж не так сильно, как если бы медведь бродил поблизости. Охотники во главе с сеоком шли следом за ними и тоже были настороже: вертели, озираясь, головами и держали ружья на изготовку. Кедровки раздраженно верещали и перелетали с одного дерева на другое, казалось, они только что слюной не брызгали от злости на людей, посмевших проникнуть в их вотчину. Но орали они именно на людей, медведя в кедровнике, похоже, и впрямь не было. — Где-то здесь он их спрятал. — Егор остановился на краю таежного буерака и огляделся по сторонам. След вел в самую дурнину — бурелом, густо заросший кое-где еще цветущим кипреем, но уже изломанным и истоптанным, как трава и кустарник на поляне. — Здесь они, — уже более уверенно сказал Егор и махнул Ермаку. — Давай спустимся, посмотрим, что к чему! Ермак передал собак одному из охотников и снял с плеча ружье. Алексей вытащил свой «смит-вессон». Егор заметил это и поморщился. — Не ходите, Алексей Дмитрии, лучше сверху нас прикройте, в случае чего. — В случае чего нас прикроют охотники, а я иду с вами! Но Егор не сдавался. — Вам лучше наверху остаться! Мало ли чего… — Давай договаривай, — рассердился Алексей, — думаешь, я в штаны с перепугу наделаю? Ты за кого меня принимаешь? — Дело не в том, — отвел глаза в сторону Егор, — просто я… — Он махнул рукой и огорченно посмотрел на Алексея. — Мы люди привычные, всякое видали… — А ты что ж, Егор Лукич, за кисейную барышню меня держишь? — вспылил Алексей. — Я сюда приехал не гладью вышивать! — Ну хорошо. — Егор натянул фуражку на лоб и что-то прокричал сеоку и его охотникам, окружившим яму со всех сторон. Затем повернулся к Алексею и приказал: — От меня ни шагу, Алексей Дмитрич! Зверь, если что, имя-отчество не спросит! Видели, как он Таиску приветил? Они спустились на несколько шагов вниз. Ермашка опередил их и первым оказался у кучи хвороста, по которой ползали полчища жирных зеленых мух. Еще больше их вилось в воздухе, и гудели они так, что заглушали остальные звуки. Алексей ждал, когда на него обрушится смрад. Но он-то как раз не ощущался, так, легкий, пока сладковатый душок — едва ощутимый запах тлена. Слишком мало времени еще прошло, да и ночь была холодна, чтобы дать трупам убитых основательно протухнуть, но зато он увидел торчащую из-под валежника хвороста голую окровавленную ступню с пожелтевшими ногтями. И весьма образно представил себе, что там находится. Тошнота подкатила к горлу, и он закашлялся… — Эй, эй, эй! — прикрикнул на него Егор. — Я предупреждал… — Все в порядке, — попытался ответить Алексей как можно бодрее, стараясь дышать через рот… Ермак тем временем начал разбрасывать ветки, но вдруг, скривившись, отскочил в сторону… — Итить твою мать! — выругался Егор и шагнул к куче. — Это что ж такое творится? Алексей шагнул следом и первое, что увидел, — торчащие ребра разорванной грудной клетки… Остальное он помнил слабо. Двигаясь, словно сомнамбула, он выполнял приказы Егора, который не стеснялся в выражениях, кроя по-матушке всех, и его в том числе, если что-то не получалось или выполнялось не так, как того требовал урядник. Но Алексей понимал, что трудно иначе разговаривать, собирая растерзанные останки людей. Ермак привез с летника две кошмы, в которые завернули то, что осталось от Захара Бугатова и Ерофея Матвеева. Затем сделали две волокуши и погрузили на них два похожих на коконы тюка с проступившими бурыми пятнами. Лошади нервно всхрапывали, взлягивали и никак не давали запрячь себя в волокуши, будто чувствовали, какой страшный груз им предстоит везти. На долю Алексея выпала масса писанины. И протоколы надо было заполнить, и свидетелей опросить. С последними и вовсе было туго, многие вопросы табунщики попросту не понимали, даже в переводе Ермашки, а самая главная свидетельница Таиска до сих пор была без сознания. — Я думаю, картина здесь ясна. — Егор присел на пенек рядом с развороченной избушкой. — В буреломе вместе с трупами Бугатова и Матвеева находилась лошадиная туша. Похоже, что кобылу медведь порвал чуть раньше. Она вышла к избушке и сдохла. Не знаю, кому из них пришло в голову, — кивнул он на волокуши, — поставить петлю на медведя, по-моему, на такое только спьяну можнорешиться. — Они точно спирт пили, — изрек Ермашка и выбросил из-за спины жестяную банку из-под контрабандного спирта. — За избушкой нашел. — Ну, значит, и вправду нажрались, — вздохнул Егор, — только, как поставить петлю на зверя, никто из них даже понятия не имел. Таиска хоть и охотница, но больше по гусям да глухарям. — Да какая ж это петля? Хомут, а не петля! — возмутился Ермашка. — Петля в затяг идет, а здесь аба рванул — проволока сразу лопнула. — А я о чем говорю! По правилам петля зверину придушить должна была, а не просто захомутать. — Егор повернулся к Алексею. — Давай, Алексей Дмитрич, — записывай предварительную версию происшествия…И он изложил свою версию трагедии, разыгравшейся здесь, основываясь на найденных на месте уликах: клоке штанов Ерофея на дереве, топоре, обломках деревянной пики, которой, очевидно, дразнили попавшего в петлю зверя… И только успел Алексей все записать, как раздался радостный голос Егора: — А вот и подмога явилась! Теперь мы этого мерзавца непременно прищучим. И Алексей увидел под горой группу вооруженных всадников, переезжающих вброд каменистый ручей. Он вздохнул с облегчением и вдруг вспомнил слова учителя, что-то, кажется, про кару небесную, да еще мучительную смерть, которая непременно настигнет убийц Тригера… Похоже, так оно и получилось. Алексей снова вздохнул и мысленно перекрестился.
Глава 30
Тела беглецов и до сей поры не пришедшую в себя Таиску в сопровождении четырех конных полицейских отправили в Тесинск. Остальные же остались готовиться к облаве на медведя, который не мог уйти далеко от припрятанного в буреломе лакомства. Не иначе затаился где-то поблизости. Поэтому решили не дожидаться завтрашнего утра, а приступить к поискам зверя-убийцы немедленно, благо, что до наступления темноты было еще не менее пяти-шести часов. И это при том, что в горах ночь наступает раньше, чем на равнине. Шли цепью, не спуская собак с поводка в надежде, что они и сообщат о медведе лаем. Алексей старался не отставать от Егора и Ермака. Впрочем, это было совсем не сложно. Урядник постоянно держался слева от него, а охотник — справа. И вскоре он понял, что они делают это намеренно, то есть почти ведут его на поводке, как недавно еще Ермак вел своих лаек. Но спорить не стал. Все-таки в тайге он был новичком и не хотел попасть под удар медвежьих лап из-за того, что вздумалось потешить свое самолюбие. Вскоре кедровник кончился. Миновали несколько проплешин старых гарей, затем забрели в самую гущу ельника. Он был сильно захламлен валежником и базальтовыми глыбами, под которыми журчали бесчисленные ручьи. И стоило чуть заспешить и неосмотрительно поставить ногу, как она тут же проваливалась или между камнями, или в трухлявый ствол, или в ручей. В воздухе вились тучи мелкой, но злобной мошкары, проникающей даже под одежду, и вовсю свирепствовали пауты — крупные таежные оводы. Не спасали даже накомарники, в которых было душно и пот выедал глаза. И вскоре лица у всех вспухли от укусов и покрылись кровавыми пятнами от раздавленного гнуса. Собаки молчали, но внезапно словно взорвались остервенелым лаем. Охотники схватились за оружие, определив по голосу, что лайки схлестнулись с крупным зверем. Алексей видел, как прямо на ходу Ермашка перезарядил свое ружье круглой пулей с насечками, видно, не доверял обычному заряду. Зарядил и еще что-то пошептал над ружьем, видно, какие-то свои заклинания на удачу. Собаки уже не лаяли, а ревели. И охотники осторожно пошли на этот рев. В лесу ощутимо стемнело, и теперь каждый пень, каждая валежина казались затаившимся в лесу зверем. Люди настороженно озирались по сторонам, старались держаться поближе друг к другу. И все же, когда медведь вдруг рванулся из-за вывороченного корня, все опешили. Но на пути медведя оказался Егор. Урядник упал на спину, потянув с плеча «драгунку», но выстрелить не успел. Медведь выбил винтовку из его рук, и Егора спасло лишь то, что топтыгин зацепился болтавшейся на шее петлей за корень, и рывок получился не в полную силу. Все ж медведь успел схватить его за ногу зубами, но в эту секунду Ермак спустил собак и они бросились на врага со всей силой своей не до конца излитой ярости и вцепились в его жирный зад. Медведь взревел от боли и, выпустив ногу Егора, принялся отмахиваться от собак, которые носились вокруг него как заведенные, ухитряясь раз за разом рвануть его за гачи, отчего он сатанел все больше и больше. Ермак, подхватив Егора под мышки, оттащил его в сторону. И, заметив, что охотники вскинули ружья, выкрикнул отчаянно: — Не стреляйте, собак положите! — и бросился к медведю. Тот рявкнул и поднялся на дыбы. Он и впрямь оказался очень крупным зверем. И Ермашка рядом с ним смотрелся совсем маленьким. Прицелившись, он выстрелил в медведя, но тот лишь замотал огромной башкой и приземлился на все четыре лапы, едва не накрыв Ермашку своей тушей. Охотник отскочил, но одна из собак не успела увернуться и попала под удар когтистой лапы. Отчаянно завизжав, она отлетела в сторону с распоротым брюхом, а вторая из лаек залилась совсем уж отчаянным лаем и повисла у медведя на холке. Он попытался смахнуть ее лапой, снес вершину молодой кедрушки, развернулся и в этот момент зацепился петлей уже основательно за торчащий из земли корень огромного пня. Взревев, зверь уперся задними лапами, пытаясь освободить голову, и стал биться толстым задом и мотать головой из стороны в сторону. Клочья мха и комья земли летели из-под его лап, он ревел и яростно рвал проволоку, но она не поддавалась. Ермак подскочил к нему сбоку, снова выстрелил, но медведь взревел от боли и рванулся так, что корень, вывернув пласт земли, встал на дыбы, а петля слетела с головы медведя. Алексей с ужасом наблюдал, как медленно-медленно вздымалась над Ермашкой громадная туша. Кровь хлестала из раны на шее, заливала белую манишку и более светлую шерсть на животе, но зверь еще был полон сил. Ермак каким-то чудом вывернулся из-под рушившейся на него туши, но медведь успел выбить у него из рук винтовку, и она только хрустнула в его огромных лапах. Охотники застыли, не зная, что предпринять. Подступившая темнота мешала прицелиться. К тому же медведь и Ермак постоянно менялись местами, что тоже затрудняло стрельбу по зверю. Но сейчас охотник, выдернув из-за пояса нож, отступал спиной к выворотню. И Алексей вдруг понял, что через мгновение ему отступать будет некуда, и тогда… Алексей выхватил из кармана «смит-вессон»… Он не помнил, что кричали ему вслед люди, не помнил, как оказался рядом с медведем… Перед собой он видел лишь темно-бурое пятно и первый выстрел сделал наобум, только для того, чтобы заставить зверя обернуться, отвлечь его внимание от Ермака. Но выстрел достиг цели, медведь резко развернулся и принялся хватать себя лапой за бок, видно, туда его достала пуля. Потом, задрав голову, дико и протяжно завопил, завыл дурным голосом. И тогда Алексей выстрелил ему прямо в раззявленную пасть. И почти не удивился, когда зверь словно захлебнулся ревом и медленно завалился на бок… Что-то радостно и возбужденно горланили рядом с ним люди. Ермашка обнимал и хлопал его по плечу, кто-то поднес стакан водки, и, выпив его, он лишь втянул носом воздух и сел прямо на землю рядом с Егором. Тот крутил головой и все повторял, как заведенный: — Ну, паря! Ну, паря! Ну, паря… С урядника уже стянули сапог, разрезав его по голенищу. Сняли набухшую кровью портянку. — Ну кажись, ничего! — Егор повертел ступней. — Зубами цапнул, а рвануть не успел, и то хорошо, скоро все затянет, как на собаке. Его раной занимался шаман. Смазал следы от звериных зубов еще теплой медвежьей желчью, которую охотники извлекли из медвежьего брюха в первую очередь, сверху присыпал все тем же оленьим мхом и обложил широкими листьями какого-то растения и только после этого обернул ногу куском овчины и стянул ее ремнями. Потом похлопал по ней ладонью и что-то произнес, расплывшись в улыбке щербатым ртом. — Спасибо, Таной! — улыбнулся в ответ урядник. — И вправду через неделю как молодой марал скакать буду! — и повернулся к Алексею: — Ну что, паря, пришел в себя? Алексей осоловелым взглядом посмотрел на него, кивнул головой и тут же уронил ее на грудь. — О-о-о, да ты совсем хорош! — оживился радостно урядник и крикнул одному из сотских: — Эй, Корней, давай-ка сведи парня на летник, пускай себе отоспится. Завтра с самого ранья выезжать! Алексея увели к табунщикам, уложили спать на кошме. А охотники и полицейские всю ночь жгли костры и разделывали звериную тушу. Разрубив ее по суставам, стаскали мясо до времени в ледяной ручей. Шкуру распялили между двух деревьев, чтобы птицы выклевали лишний жир и мездру. А потом жарили на палочках медвежью печень и сердце, пили араку, которой угостили их табунщики, и весело галдели, вспоминая охоту на страшного зверя, и вдруг грянули песню, растревожив притихшую было тайгу непонятными и непривычными ей звуками. Алексей же спал, крепко и без сновидений, и проснулся на рассвете от недовольных криков двух ворон, слетевшихся на поживу. Описав круг в воздухе, они опустились на вершину старой ели, покричали еще для порядку, а потом дружно махнули вниз прямо на развешанную шкуру и принялись важно по ней вышагивать, выклевывая жир и что-то квохча по-своему…Глава 31
— Ты это, Алексей Дмитрич, того… — урядник поскреб затылок, сбив фуражку на лоб, и смущенно посмотрел на Алексея, — переночуем сегодня в Иванцовке, а завтра до Хатанги твово двинем. — Так Иванцовка же в стороне, верст восемь до нее? — поразился Алексей. — А до слободы меньше трех осталось. — А что нам слобода? — Урядник по-прежнему смотрел в сторону, но стоял на своем. — На курган к Хатанге через Иванцовку добираться ближе… — Ну, смотри, тебе виднее, — согласился Алексей. Они ехали верхами из Тесинска, где навестили в больнице Таиску, надеясь, что она уже способна рассказать о страшных событиях, разыгравшихся в тайге. Но она смотрела на них безумными глазами, из которых беспрестанно сочились слезы, и все пыталась натянуть на себя одеяло, будто хотела отгородиться не только от их вопросов, но и от всего мира. В конце концов врач городской больницы вытолкал их чуть ли не взашей и велел приходить с допросами, когда его пациентка окончательно придет в себя. Но потом вздохнул и признался, что это маловероятно. Женщина испытала слишком сильное потрясение, и ее психика вряд ли выдержит подобное испытание… После визита в больницу они встретились с уездным исправником Быковым и имели с ним беседу по поводу последних происшествий. Исправник в ход расследований не вмешивался, но обещал помочь в случае чего людьми и долго говорил о том, как события на железоделательном заводе могут отразиться на настроениях его рабочих и служащих. Правда, Алексей не понял, в лучшую или худшую сторону, но, похоже, исправник и сам этого не знал. Но все ж очень хвалил Михаила Кретова и называл его истинным гражданином России, радетелем за мир и благополучие в уезде. Тем не менее среди высокопарных фраз и рассуждений проскользнула парочка весьма дельных предложений и советов, которые Алексей на всякий случай принял к сведению… После встречи с исправником решили пообедать в трактире на выезде из города и обсудить попутно несколько важных вопросов. Ермашка получил задание разузнать все, что получится, о Гуране и его семье, а также о близком окружении, образе жизни, занятиях, куда выезжает, с кем встречается, по каким вопросам… Охотник, по обыкновению, вопросов не задавал, лишь уточнил: — Про Тобурчинова тоже узнавать? — И про Тобурчинова тоже, и про Хатангу, если получится… Урядник покачал головой: — Я, конечно, понимаю, Алексей Дмитрич, Тобурчина вы хотите хлопнуть из-за тех слитков, что он в кассу сдал? Но Анчулов его точно не сдаст, а самого Гурана тем более не взять! Я ж рассказывал вам, как у него дело поставлено. Михаил Корнеич с ним не связывается, а исправник, сам не видел, но слухи ходят, водку с Гураном пьет и охотится в его угодьях. — Вот потому Гуран и интересен, — усмехнулся Алексей. — Никого вроде не боится, с такими важными людьми дружбу водит, только с чего ж тогда его хутор с виду на крепость Измаил смахивает? Не задумывался, Егор Лукич? — Что вы мне рассказываете, Алексей Дмитрич, — недовольно поморщился урядник. — Что я, этот хутор не видел? Там можно месяц и два осаду пережидать! Только когда вы успели у Гурана побывать? — Ночью, как раз накануне обыска у Тригера. — Ясно теперь! То-то вы у меня тогда о Гуране выспрашивали. Я еще подивился: с чего бы это? — Егор удивленно покачал головой. — И как только вас Гурановы людишки не загребли? — Так я ж тебе говорю, ночью я был, когда людишки спали. И знаешь, кто меня на тот хутор вывел? — спросил Алексей и сам же ответил: — Разлюбезная наша Анфиса Никодимовна! Правда, отказалась сообщить, зачем это сделала, но я все равно докопаюсь, с какой целью она меня среди ночи по степи таскала. Смотри. — Он вынул из кармана брусок с клеймом. — Его мне отдала Анфиса той ночью. И заявила, что нашла в кармане Тригера незадолго до его гибели. Одно из двух: или клеймо Тригеру подложили и Анфиса действительно его у него вытащила. Возможно, даже по чьей-то наводке. Или выступает как подстава. Из этого следует, что кому-то из близкого окружения Анфисы, а вполне вероятно и братьев Кретовых, очень нужно, чтобы мы посчитали Тригера жуликом и тем самым завели бы расследование в тупик. С этой же целью клейма подложили в косяк бани. Соображаешь, Егор Лукич? — Тут и козе понятно, потому, наверно, его и в бадью столкнули, — вздохнул урядник, — только Захарка теперь не скажет, кто его заставил подобное злодейство учинить. — Значит, будем плотно работать с теми, с кем Захарка на заводе и в слободе общался. Всех проверим и обязательно найдем, кто ему приказы отдавал. — Алексей жестко посмотрел на урядника. — Захар и Ерофей погибли, и кто-то этому обстоятельству чрезвычайно обрадуется. Но концы в воду им не спрятать, мы их обязательно добудем и на просушку вывесим! — И посмотрел на Ермашку. — Постой, помнишь, я тебя спросил про Анфису и Столетова? А ты замялся, с чего бы это? Охотник озадаченно уставился на него узкими глазками, потом перевел взгляд на урядника. — Говори, чего уж там, — махнул тот рукой. — Я Столетову двух тетерок к столу принес по весне. В саду еще снег лежал. А они с Анфисой Никодимовной на веранде… днем… как собаки… — Он сплюнул и, вернув малахай на свое место, опустился на корточки у порога трактира и вытащил из-за пазухи трубку. — Ну б… девка, — от всего сердца высказался урядник, — постели ей мало! — и уточнил: — Я про это скотство давно знаю. — Он засмеялся и посмотрел на охотника. — Ермашка тогда и про тетерок забыл, прибежал, глаза по полтиннику… — Как звери… — опять пробурчал Ермашка и яростно зачиркал огнивом, пытаясь разжечь свою трубку. Алексей вернул брусок с клеймом в карман, залпом допил уже остывший чай и пододвинул к себе служебную книжку агента. Задумчиво глянул в нее и перевел взгляд на урядника. — Дело в том, что на днях я побывал в доме Михаила Корнеича для того, чтобы побеседовать с Анфисой по поводу клейма и выяснить еще кое-какие вопросы. — Алексей не выдержал и с торжеством посмотрел на урядника. — И нечаянно оказался свидетелем ее любовного свидания со Столетовом. Выходит, они давние любовники? — Выходит, так! — согласился урядник. — Теперь разберемся: мог ли Столетов быть заинтересован в смерти Тригера? — задал вопрос Алексей и сам же на него ответил: — Конечно, мог! И в первую очередь по заводским делам. Возможно, Тригер что-то прознал или уличил его в каких-то махинациях. Как ты считаешь, Егор Лукич? — Вполне мог, — с готовностью поддержал его урядник. — Дела на заводе в последнее время почему-то не ладились, хотя и литье исправно шло, и товар на складах не задерживался. — То-то и оно, что в последнее время. Но не нарочно ли Столетов все так подстроил, что и железо в амбарах скопилось, и деньги из кассы на зарплату рабочим исчезли? — Да-а, — покачал головой урядник, — занятно все получается, Алексей Дмитрич! А ведь тихоня такой, слово без «простите-извините» не скажет! — Надо непременно Михаила Корнеича попросить, чтобы он ревизоров вызвал. Пускай бухгалтерию проверят. И чует мое сердце, не все в его книгах столь гладко, как он пытался в том всех уверить. Только не пойму пока: какой ему резон завод разорять? По его словам, он долгое время не мог устроиться на службу и этим местом явно дорожит. Но пока суд да дело, надо с нашей стороны проверить, не встречались ли по каким делам Столетов с Бугатовым и Матвеевым. И если встречались, то что это были за дела? — Я думаю, не нужно нам голову раньше времени ломать, Алексей Дмитрич, — прервал его рассуждения урядник. — Забросим пока Михаиле Корнеичу живца насчет ревизора. Пусть и впрямь проверит Столетова. А мы пока другими делами займемся. — Да надо бы еще проследить за китайцем, что вокруг Анфисы вьется. Сдается мне, Егор Лукич, что он тоже себя не за того выдает. — Сделаем, Алексей Дмитрич, проследим! — бросил руку к козырьку урядник и весело подкрутил свой лихой ус. — На этого косорылого у меня уже давно кулак чешется! — Кулак пока отставить, — усмехнулся Алексей, — но проверить, каким образом этот Линь-цзы к Анфисе прибился, пожалуй, стоит. И где бывает, тоже хотелось бы знать. Не все же время он рядом с Анфисой проводит. — Знамо дело! — согласился урядник. — А что с Хатангой делать? — Хатангу я думаю навестить завтра! Все-таки требуется узнать, кому он сбывает, более ценные вещички, которые добывает из курганов. Судя по всему, он нашел более выгодного покупателя, чем Михаил Кретов. Да и хочу ему Анфисино клеймо показать, вдруг он и вправду знает, кто подобным промыслом занимается. — Вряд ли, — покачал головой урядник. — На него как сухотка напала, он все свои дела забросил. А раньше и по кости резал, и по дереву, и кузнец был отменный. Тамги лошадиные делал, это я знаю. Бывало, что конокрадам их сплавлял… Но вот чтобы для слитков… Нет, такого за ним не наблюдалось. — И давно у него рука не действует? — Да почитай года два уже! Или три? Точно, три! — обрадовался своей памяти урядник. — С той поры он на курганы и переключился. С одной рукой в кузнице делать нечего! А слитки только с весны появились. — Ладно, попробую с ним поговорить, хотя вряд ли получится. Нелюдимый старик, с характером… — Это точно! — прищурился хитровато урядник. — Характер у него препротивный! Разве что шкалик с собой прихватить? Или два? — Или два, — обреченно вздохнул Алексей. — Без шкалика, насколько я понимаю, в Тесинском уезде мало какие дела решаются. — Что делать, погода здесь такая! К шкаликам располагает! — Урядник с притворным огорчением развел руками и ухмыльнулся: — А Хатангу на шкалик поймать проще, чем щуку на ельца. Охоч он до казенки, как девка до генеральской любви!..Дорога шла по кромке поля с неубранными еще щедрыми овсами, и лошади то и дело замедляли шаг, тянулись губами, чтобы отщипнуть метелку-другую. Осень вызолотила сбегавшие с холмов березовые колки, желтым огнем опалила коренастые лиственницы, стоявшие дозором вдоль дороги. А она то ныряла вниз с увала, то карабкалась на него, еще не просохшая после ночного дождя, разбитая колесами крестьянских телег и копытами лошадей. Из-за ближней сопки вынырнул вдруг стонущий клин журавлей, покружился в просторном небе и опустился на озеро, заросшее густым камышом и рогозом. Их многоголосый крик-переплач отзывался в сердце печалью и непонятной тоской. Словно в огромном храме отпевали они скончавшееся лето, курлыкали и причитали, прощаясь с теплом и родными местами. — Надо гору перевалить, чтобы дорогу спрямить. — Егор кивнул на скалистую гряду, поросшую мрачным пихтарником вперемежку с кедрачом. — Я уж как-то раз спрямил, — засмеялся Алексей, — чуть голову в камнях не оставил. — Нет, здесь опасности никакой, — покачал головой урядник, — разве что змеи иногда попадаются. Но они сейчас все на камнях, на солнцепеке, так что сразу заметим. А еще я вас водой целебной напою. Тут неподалеку целебный источник бьет, так к нему народ со всей округи за водой ездит. Да и я ногу промою, глядишь, все быстрее зарастет! Всадники свернули с дороги и стали подниматься вверх по горе, пока не выехали на тропу. Она виляла по кедровой тайге, украшенной березовыми перелесками, обходила крупные россыпи камней, крутые обрывы, затем, спустившись с гряды, подвела к мелкому броду через реку и вновь пошла на подъем. Но все чаще и чаще на их пути стали встречаться неприступные скалы. Алексей иногда поглядывал на урядника, но, к его удивлению, лицо того было совершенно спокойным. Он беспечно покачивался в седле, безмятежно насвистывал сквозь зубы и обводил горы равнодушным взглядом. А тропа становилась все более торной и наконец, взметнувшись на высокий увал, раздвоилась. Егор свернул на ту, что вела на восток. На вершинах гор уже нежился бледнолиловый отсвет заката. Снизу бесшумно, как росомаха, подкрадывалась ночь. Птицы возились в кронах деревьев, где-то неподалеку несколько раз раздраженно прокричал кобчик. Из тайги натягивало ароматом душистой смолы, прелью скал и дуплом. Внезапно к нему добавился запах дыма. Казалось, где-то неподалеку жгут костер. Алексей вопросительно посмотрел на Егора. — Здесь скит поблизости, — пояснил урядник. — Как раз рядом с источником. В нем старец Протасий живет. Говорят, втихушку знахарствует, но не каждого принимает, только кто ему покажется. Некоторые барыни из Тесинска к нему частенько заглядывают. Шут их знает зачем, может, от порчи их избавляет, а то от чего другого? — Егор подмигнул Алексею и расхохотался. Внезапно послышался стук копыт по камням и из-за поворота навстречу им выехал всадник. В наползающих сумерках они не сразу разобрали, что перед ними женщина. Но она узнала их первой и, поздоровавшись, произнесла с веселым недоумением: — Илья Николаевич, а вы как здесь оказались? Неужто тоже лечиться на источник приехали? — Марфа Сергеевна! — поразился Алексей не меньше ее. — Вот уж кого не ожидал в тайге встретить, так это вас! Не боязно одной ездить? — Так я ж не одна. — Она улыбнулась и, подхватив лежащую поперек седла винтовку, навскидку ударила по стоящей неподалеку сосенке. Верхушка деревца отлетела напрочь, а Егор даже присвистнул от восторга: — Ну и лихая вы барышня, Марфа Сергеевна! Она весело им подмигнула, оттянула затвор, и пахнущая порохом гильза крутанулась под ноги, щелкнула по камням. — Да, с такой подружкой не страшно, — произнес с уважением Егор и поинтересовался: — А винтовочка-то не наша, не расейская вроде? — Это Миша мне подарил, еще в прошлом году. — Марфа нежно погладила ложе винтовки. — «Арисака», японская! — Слышал, слышал. — Урядник подъехал ближе и взял винтовку из рук Марфы. Подержал, покачивая в руке, словно испытывая на вес, затем вскинул и прицелился в верхушку скалы напротив. С явным сожалением вернул «арисаку» хозяйке, причмокнул языком: — Хороша, зараза! Не зря, говорят, хунхузы за нее пять коней дают! — Не знаю, с хунхузами не встречалась, — рассмеялась Марфа. — По мне «винчестер» все же лучше, но тяжелее, поэтому «арисака» для меня сподручнее. — Так вы здесь охотились? — догадался Алексей, заметив двух притороченных к ее поясу гусей. — А, — махнула Марфа небрежно рукой, — это попутно! Подстрелила, еще когда до источника добиралась. А ездила к нему за грязью да за водой. — Она шлепнула ладонью по одной из двух плоских металлических фляг, свисавших по бокам лошади. — Матушке ноги лечу. Чирьи ее замучили. И Марии Викторовне тоже помогает. Рана у нее уже затянулась, но рука пока плохо действует… — Что-то серьезное? — спросил Алексей. Марфа разобрала в его голосе беспокойство, успокаивающе улыбнулась: — Все обойдется, Илья Николаевич! Но, сами понимаете, рана была тяжелая, и шрам, конечно, заметный останется. — Вы что-нибудь сумели узнать, кто подобными самострелами балуется? — вспомнил вдруг Алексей про задание, которое дал сестре Михаил. Марфа пожала плечами: — Удивительно, но никаких следов! Я опросила многих охотников, никто ничего подобного не встречал. — Да, у меня то же самое, — признался Алексей. — В здешних местах такие самострелы не ставят. — И предложил: — Давайте мы вас проводим, Марфа Сергеевна, а то уже темнеет! — Спасибо, но обо мне совершенно не стоит беспокоиться, я здесь как дома! — ответила Марфа. И, попрощавшись, через несколько мгновений скрылась за поворотом тропы. Алексей проводил ее взглядом и повернулся к уряднику: — Я тебя, Егор Лукич, давно хочу спросить, с какой это стати Марфа в черные одежды рядится? Вроде не вдова и не схимница. Да и молодая еще! — Сам я подробностей не знаю, — отозвался урядник, — то что люди говорят, то и могу сказать. По слухам, у нее жених был, сын одного богатея из Североеланска. Кажется, дело уже к свадьбе шло, но осудили ее жениха на вечную каторгу. И сгинул он где-то то ли на Витиме, то ли на Шилке… После этого и стала она черное носить. — За что его осудили? — Вроде как деньги фальшивые делал. — Деньги? — удивился Алексей. — Зачем ему деньги, и к тому ж фальшивые? Сам же сказал, что сын богатея? Кстати, не помнишь его фамилию? — Не помню, да и ни к чему мне это было, — ответил Егор и встрепенулся: — А что, узнать? — Да я и сам узнаю, при случае. Так зачем жениху Марфы понадобились деньги? — Видно, батюшка не слишком баловал или на какие другие нужды шибко требовались. Офицеры, вишь, завсегда в картишки любят перекинуться, потом, барышни разные, вино из погребов… — Так он офицером был? — Офицером, но, кажись, не настоящим, то ли доктором, то ли еще кем-то? — Доктор, офицер, фальшивый монетчик… Целый букет! — усмехнулся Алексей. — Но, видно, сильно его Марфа любила, если до сих пор траур носит. — Ох сильно! Замуж ведь так и не выскочила! — согласился Егор. — А такие завидные женихи находились, даже англичанин, инженер с приисков сватался. Нет, всем отказала! Нянькой при Михаиле Корнеиче осталась! Спиться ему не дает да от баб срамных бережет! — Жалко, — покачал головой Алексей. — Такая красивая женщина! — А судьба не спрашивает, красивая или уродина какая! — вздохнул в ответ Егор. — К красивым она того — больше норовит спиной повернуться! Тропа нырнула в распадок и повела дальше. Но Егор направил лошадь на едва заметную среди травы тропку, и через четверть часа они выехали к скале, покрытой рыжим налетом, из-под которой бился, клокотал ключ, издающий сильный серный запах. Вода сбегала по деревянному лотку и собиралась в небольшое озерцо, берега которого были разбиты множеством ног в жидкую грязь. Егор спешился и, припадая на раненую ногу, подошел к ручью. Подставил под струю фляжку, дождался, когда она наполнится. Затем склонился к воде и тщательно обмыл лицо, шею и столь же тщательно обтерся подолом исподней рубахи. Посмотрел на Алексея, который остался в седле. — Сполоснись, Алексей Дмитрич, все легче станет. Устаток как рукой снимет. — И с довольным видом поболтал фляжкой. — Сейчас приедем, ранки на ногах смажу, к утру, не поверишь, затянет, как на собаке! — Ты мне лучше скит покажи, где старец этот живет! Протасий, кажется? — Это мы мигом! — Урядник взгромоздился на лошадь, поругивая больную ногу за неуклюжесть, и кивнул головой. — Поехали. Они завернули за скалу и сразу же увидели скит — огороженный высоким частоколом дом, который ничем не походил на охотничье зимовье. Настоящая, добротная изба, скатанная из огромных, переложенных мхом лиственничных бревен, крытая дранкой, с четырьмя застекленными, а не затянутыми звериным пузырем окнами, какие Алексею приходилось встречать в глухой тайге во время долгих мыканий в поисках Захара и Ерофея. — А давай-ка, Алексей Дмитрич, в гости к старцу напросимся, — подмигнул Егор и, не дожидаясь его согласия, забарабанил в ворота кулаком. В ответ раздался звонкий собачий лай, а через некоторое время хлопнула дверь и послышались тяжелее шаги. — Зря ты это затеял, Егор Лукич! Ему же вера не позволяет с мирянами общаться! — прошептал Алексей. — Ничего, как-нибудь стерпит, — ответил Егор и снова постучал в ворота. — Иду ужо, — донеслось из-за частокола. — Кого принесло на ночь глядя? — Отставного унтер-офицера егерской команды гвардейского Синявинского полка, ныне урядника полиции Базинской волости Тесинского уезда Егора Лукина Зайцева, а также подпоручика корпуса Горных инженеров Илью Николаевича Полетаева! — отбарабанил урядник. За воротами помолчали, потом глухим басом пробурчали: — По какой надобности? — Это мы тебе объясним, когда в избу пустишь, — ответил Егор и прикрикнул: — Давай отворяй ворота, Протасий! И не вздумай шутковать! Ворота скрипнули, пропуская всадников. Они спешились и привязали лошадей к перилам крыльца. Старец окинул их недружелюбным взглядом из-под густых бровей и вместо приветствия пробормотал: — Я с властями не шуткую! Проходите в избу. — И первым поднялся на крыльцо. В сенях было темно, но старец привычно нашел ручку и потянул на себя дверь. Внутри изба состояла из одной большой комнаты. Половину ее занимала огромная русская печь из дикого плитняка, вдоль стенок раскинулись просторные лавки. На одной из них лежали лисья доха и подушка в цветной наволочке, видно, здесь старец спал. Передний угол занимала божница из икон с непривычно темными ликами, со сложенными молитвенно двумя перстами, в медных окладах, а то и вовсе без оных, да серебряный восьмилапый крест, под которым едва теплилась лампада. Здесь же высилась толстая книга в кожаном переплете с серебряными замочками. — Пищу отведайте, — провозгласил старец, вытянув руку в направлении стола. — Токмо рожу поначалу умойте, от скверны мирской очиститеся! — Нам чтоб от скверны отмыться, никакой воды не хватит, — заметил Егор и проковылял к лавке. Опустившись на нее, сразу перешел к делу: — Сказали мне, Протасий, что знахарствуешь ты потихоньку! — Знахарство есьм от анчихриста, — пробубнил недовольно старец, перебирая лестовку[90], — я ж страдания телесные снимаю и боль усмиряю! — Ну так сними страдания, — Егор, не дожидаясь согласия старца, стянул сапог и размотал повязку на ноге. — Смотри, вчера медведь изрядно тяпнул. Кабы не разнесло! Старец подошел к нему, молча, не притрагиваясь к ноге урядника, осмотрел ее, потом прошел за печку и вынес стеклянную баночку, обмотанную тряпкой. — Возьми барсучье сало. Ногу им мажь исправно, токмо не приемли ни зелья пьяного, ни табаку вонючего, ибо пагуба то и житию поруха! — Выходит, болячки мазать, а водку не пить и табак не курить? — уточнил Егор, вертя в руках баночку. — Воистину так! — ответил старец и осенил себя двумя перстами. Алексей тем временем рассматривал старца. Это был высокий крепкий мужик, по возрасту он явно не тянул на старца: в буйных с легкой рыжиной волосах ни сединки, да и глаза под тяжелыми бровями смотрели на мир не столь смиренно и покорно, как хотелось бы их владельцу. И он, наверняка зная об этом, предпочитал большей частью смотреть в пол, перебирая пальцами косточки лестовки, или крайне быстро отводить глаза в сторону от собеседника. Одет он был в домотканую рубаху, подпоясанную веревкой, в мягкие ичиги из оленьей кожи и войлочный капелюх, который частично прикрывал подстриженные в скобку волосы. Длинная борода спускалась на грудь, и в ней было гораздо больше седины, чем в волосах. «Интересный старец и, похоже, не брезгует мирскими людьми, если приглашает к столу», — подумал Алексей. На столе исходила паром отварная картошка. Рядом в берестяной плошке белела крупная соль. Свежеиспеченный хлеб порезан тонкими ломтями. А в большом деревянном блюде светился, как свежая смола на солнце, соленый хариус. И Алексей почувствовал, как во рту скапливается голодная слюна. С того времени, как они пообедали в трактире, прошло часов восемь, не меньше. Но Егор, видимо, не собирался разделять ужин со старцем, потому что резво замотал раненую ногу, натянул сапог, а потом вернул ему баночку. — Ладно, благодарствуй, но нам это без надобности! Без водки еще можно прожить, но без табаку это уж уволь! — Сатанинское зелье потребляшь, малакайник! — произнес старец сердито, а глаза его гневно полыхнули. — Писание свято не привечашь — тяготу бремени несешь! Ибо помышления твои, никонианин, суетны и неразумны, борзо скачка в глумлении пустяшного жития! — Это ты верно заметил, — вздохнул Егор, — борзо скачка… Но не такое уж наше житие и пустяшное, правда, Алексей Дмитрич? Вон вчера медведя завалили, что двух мужиков порвал. Один из них Захарка Бугатов, тот, что управляющего завода Тригера в котел сбросил. Слышал небось? Так вот, это анчихрист так анчихрист был! Но и смерть лютую принял за грехи тяжкие. Старец ничего не ответил, лишь повернулся к божнице и принялся креститься на образа, бормоча при этом: — Безбожна-а Ру-усь в зловредии и маловери-и. Отрекши святость и све-ет, через коий видим ми-ир и существу-уе-ем… Спаси, Христе, от злых дея-аний наших и течем к добру-у и понима-а-анию… Они захлопнули за собой дверь и вышли на крыльцо. — Что за спектакль ты устроил, Лукич? — спросил Алексей. — Или на Протасия у тебя тоже кулак чешется? — Не то слово, Алексей Дмитрич, не то слово! — вздохнул урядник. — На нем воду возить, а он вишь как складно языком чешет. И заметил, за стол он нас пригласил, что противо их обычаев и законов, а вот ногу мою побрезговал рукой взять? — Конечно, заметил. По-моему, шарлатан он какой-то, а не старец. Паспорт у него есть? — Есть, я, как только он в скиту объявился, сразу же проверил. По бумагам он мещанин из Томска Аверий Корнилов, но принял веру раскольничью и в скит по собственной воле удалился. Прежде тут старец Амвросий жил со старухой своей Ермионией. Только сам по осени еще в тайге сгинул, а на его место, дескать, Протасия прислали, мне на беспокойство. С бабкой-то они, похоже, неплохо ладили, но месяца два уже, как она преставилась, так что Протасий теперь в скиту полный хозяин. — Но старообрядцы не признают документов, а у Протасия, сам говоришь, паспорт есть. — А я что гутарю? Для моего беспокойства он здесь поселился! Какой он, к дьяволу, старец, хотя и двумя перстами крестится… — Он махнул рукой. — Ладно! Все равно до него доберусь, дай только немного с делами разобраться. — И прикрикнул на собачонку, так и льнувшую к их ногам: — Отвяжись, Варька! Не кормит тебя хозяин, что ли? — И пояснил: — Такая тварь прилипчивая! Если увяжется — не отгонишь! Собачонка, обиженная подобным отношением, отскочила в сторону и залилась звонким лаем. И этот лай сопровождал их до той поры, пока они не выехали на основную тропу, которая через полчаса вывела их к околице казачьей станицы Иванцовской.
Глава 32
Егор пришпорил своего коня и понесся вскачь по извилистой улице, которая выходила на небольшую площадь перед деревянной церквушкой. Алексей не отставал от урядника и крайне удивился, когда заметил, что его лошадь сама свернула к просторному дому под железной крышей и остановилась. Перед домом росло несколько кустов черемухи, позади тянулся большой огород. С другой стороны к нему подступали хозяйственные постройки — крепкий амбар, просторная конюшня, сарай, свинарник, высокий крытый сеновал. За огородом, ближе к реке виднелась низкая крыша баньки. — Вот и приехали. — Егор с самым довольным видом расправил усы и крикнул по-хозяйски: — Эй, Прошка! Отворяй ворота! В ответ послышался громкий собачий лай, который тут же сменился радостным визгом. Пес принялся бросаться на ворота, взлаивая от восторга. Ворота раскрылись. За ними стоял высокий парень, с взлохмаченными волосами и широким курносым лицом. Зевнув во весь рот, он принял вожжи из рук Егора и только тогда весело произнес: — Здравствуйте вам, Егор Лукич! Давненько вы к нам не заглядывали! — Арина Макаровна дома? — спросил вместо ответа Егор, не отводя взгляда от окон. В одном из них Алексей заметил чье-то мелькнувшее лицо. — А где ей быть? — удивился парень. — Небось Васятку укачивает. Только что со Степанидой его в бане купали. Придерживая рукой шашку, урядник бойко простучал сапогами по ступенькам крыльца. «Надо же, и хромать перестал!» — снова поразился Алексей. И в следующее мгновение понял причину его неожиданной резвости. Распахнулись двери веранды, и на крыльцо выскочила молодайка в накинутой на плечи яркой цыганской шали. — Егор! — радостно вскрикнула она, раскинула руки и тут увидела чужого человека, да еще в мундире. В мгновение ока лицо ее изменилось. Женщина строго поджала губы и степенно произнесла: — Рады видеть вас, Егор Лукич! Какими судьбами в наши края? — Да вот, проездом, — неожиданно смущенно произнес урядник, — ехали с Алексеем Дмитричем по казенным делам. Думаем, дай-ка к Арине Макаровне заглянем! Авось не выгонит, позволит в доме переночевать. — Что ж выгонять? — Женщина настороженно посмотрела на Алексея. — Дом большой, всем места хватит! — И чуть отступила, вытянув руку в сторону открытой двери. — Проходите, гости дорогие! К самому столу поспели! Мы со Степанидой как раз вечерять собирались! — Вечерять — это хорошо! Я б сейчас и жареную подкову съел, не отказался! — преувеличенно бодро произнес урядник и пригласил: — Не робейте, Алексей Дмитрич! Заходите в дом, раз хозяйка приглашает! Че комаров на улице зазря кормить? Рослая рябая баба в синем сатиновом сарафане и надвинутом на самые глаза платке собирала на стол. Егор и Алексей по очереди умылись под рукомойником. Арина подала каждому чистый рушник и устроилась на лавке у окна, не спуская глаз с Егора. Он же намеренно обходил ее взглядом, но по тому, как обращался к Степаниде и как та по-свойски приняла у него шашку и мундир и унесла их в горницу, Алексей понял, что Егор в этом доме частый гость. Его подозрения подтвердил крупный черно-белый котище, который откровенно по-хозяйски запрыгнул к Егору на колени и принялся мурлыкать и тереться головой, требуя, чтобы его приласкали. Сели ужинать. — Сегодня я будто знала, что вы, Егор Лукич, заглянете, — сообщила Арина, и Алексей заметил, что она с трудом скрывает радость, так и струившуюся из ее глаз. — Велела гуся с капустой сготовить да груздей из подвала достать. Пробуйте, пробуйте со сметанкой. Они в этом году ядреные получились. — И, спохватившись, пододвинула одно из блюд Алексею: — Кушайте, Алексей Дмитрич, это сохатина жареная! Братовья нынче сохатого добыли и со мной поделились… Егор ел медленно и степенно вел разговор, расспрашивая женщин о том, сколько сена накосили, огулялись ли коровы, много ли зерна намолотили. И лишь иногда косился на Алексея, но тот молча отведал всего понемногу, а теперь пил чай с шаньгами. И между делом наблюдал за Егором и Ариной. Хозяйка была не так уж и молода, как показалось ему первоначально. За тридцать уже точно перевалило. Но лицо у нее было свежим, без единой морщинки, черная коса уложена короной над высоким лбом, полные губы еще по-девичьи свежи, и женщина едва сдерживалась, чтобы не растянуть их в улыбке, но глаза ее выдавали. Большие, серые, они светились откровенным счастьем и восхищением. Она ловила каждое слово Егора, с готовностью отвечала ему и лишь иногда бросала быстрый взгляд исподлобья на молодого гостя. Она уже поняла, что он как бы начальник над Егором, и оттого держалась скованно и явно робела в его присутствии. Внезапно из горницы донесся детский плач. Степанида всплеснула руками и скрылась в комнате. Тотчас послышался ее ласковый голос, словно она кого-то уговаривала или успокаивала. Плач стих на мгновение, но тут же раздался вновь, и с еще большей силой. Арина вскочила на ноги и, бросив на гостей виноватый взгляд, поспешила следом за Степанидой. Теперь уже два женских голоса принялись что-то напевать и приговаривать, а детский голосок что-то лепетал и нежно гулил им в ответ. Егор вытянул голову и насторожился. Среднего роста, поджарый, с широким лицом, на котором выдавались обтянутые смуглой кожей скулы и выгоревшие на солнце темные, с заметной рыжиной усы, он походил на строевого казака лет так сорока с гаком, вошедшего в самый боевой возраст, когда уже втянулся в походную жизнь и способен дать сто очков вперед любому желторотому казачишке, впервые севшему на собственного строевого коня. Такое впечатление усиливалось за счет ладно пригнанного форменного мундира и шашки — с ней он на службе никогда не расставался — да еще нагана, который крепился к желтому шнурку, висевшему у урядника на шее. На пороге горницы показалась Арина. Она раскраснелась, а губы так и расползались в счастливой улыбке. Степанида шла следом и несла на руках младенца в одной рубашонке, пухлощекого, с круглыми голубыми глазенками, вполне осмысленно смотревшими на взрослых. — Васятка! — отчего-то охнул Егор и поднялся на ноги. Он растерянно оглянулся на Алексея, словно спрашивал у него позволения, но Степанида подала ему младенца, и тот неожиданно засмеялся и потянулся к гостю ручонками. — Ишь ты, признал папаньку, — произнесла растроганно Степанида. А Арина с вызовом посмотрела на Алексея и, уже не стесняясь, опустилась на лавку рядом с Егором. «Вон оно что!» — успел подумать Алексей. А Егор уже повернулся к нему и, смущенно улыбаясь, прижал сына к груди. — Смотри, Алексей Дмитрич, че я на старости лет сотворил! Еще одну лихую кровь по земле пустил! — Он погладил ребенка по головке и, уже не скрываясь, обнял Арину за плечи: — Доброго сына мне Ариша удружила! — и расплылся в счастливой улыбке. — Пусть растет, казачок! Солнышка у бога на всех хватит. Мальчонка, упираясь крепкими ножками, резво прыгал у него на коленях, громко смеялся, пуская пузыри, а то вдруг принимался тянуть Егора за усы или теребить пуговицы форменной рубахи. Степанида, глядя на них, ворчала не слишком сердито: — Ну, разгуляете мне мальца! Сами будете ночьюводиться! — но, похоже, делала это для порядка, потому что с нескрываемым умилением наблюдала за встречей отца с сыном. А Егор шлепал сына по голой попке, тискал его, дул в ухо, щекотал усами, отчего Васятка заходился звонким смехом и норовил ухватить отца за нос или за волосы. — Ну лихой казак растет, ну лихой! — восторгался Егор, и Алексей удивлялся, насколько разительно изменилось его лицо. Жесткие складки в уголках губ разгладились, а глаза светились необыкновенной лаской и любовью, когда он смотрел на сына или на свою Аришу. А она словно расцвела в одночасье и гляделась вовсе красавицей, купаясь в той волне обожания, которой окутывал Егор ее и Васятку. Она обеспокоенно ахала и подставляла руки, когда Егор, по ее разумению, слишком высоко подбрасывал сынишку. Ясная материнская радость прямо-таки лилась из ее сияющих глаз. Она льнула к плечу Егора, заглядывала ему в лицо, и Алексей, почувствовав себя третьим лишним, вышел на крыльцо покурить. Вскоре Егор присоединился к нему. Молча пристроился рядом на ступеньках. Засмолил свою цигарку. Некоторое время только вздыхал и что-то неясно бормотал, пуская дым в высокое, усыпанное крупными звездами небо. — Да, — наконец произнес он и далеко сплюнул с крыльца. — Такая вот штука случилась, Алексей Дмитрич! Не думал, что в сорок шесть годков зачну как бы двойную жизнь вести. В слободе у меня три дочки подрастают, и женка добрая, справная! Куда мне от них? — Он покачал головой. — И с Аришей вот уже три года… Сынишку смастерили! Так что как хотите, так и судите меня, Алексей Дмитрич, но без Арины жить не могу, и дочек бросить рука не поднимается! Так и живу, — усмехнулся он зло, — в слободе — женка, а в станице — любка! — И добавил совсем тихо: — И вправду люба она мне, Алексей Дмитрич! Люба, просто спасу нет! Бывало, неделю-другую не вижу, спать не могу, сердце на куски разрывается. Как они там без меня? Не случилось ли чего? — Он помотал головой и виновато посмотрел на Алексея. — А ведь восемь лет прошло, как только в Сибирь вернулся. А до этого двадцать лет солдатские щи хлебал. Забрили мне лоб, не посмотрели, что я у мамки один был… — Он вздохнул и затянулся цигаркой. Выпустил столб дыма, помолчал, вспоминая: — Пол-Европы сапогами истоптал, все Балканы вдоль и поперек на пузе исползал. И с башибузуками[91] дрался не на жизнь, а на смерть. У них ведь закон такой: грабь, убивай, насилуй «райя», так они славян называли, «стадом», значитца, и тебе ровно ничего не будет. Сколько я в разных селах и городах баш-кала — башень из голов людских повидал — не счесть. В Долине Роз турки такую резню устроили, что кровь ручьями по улицам бежала… Но потом мы им показали! Самого Осман-пашу в плен взяли под Плевной и сорок тысяч басурман! А после под Шипкой и остальную их армию разгромили. Там меня ранило, легко, правда. Генерал Скобелев самолично мне медаль вручил и расцеловал троекратно. Арина появилась на пороге, уселась по другую сторону и, зябко кутаясь в пуховую шаль, прижалась к его плечу. Егор повернул голову к Алексею, глаза его странно блестели в темноте: — У Ариши, слышь, мужик под Плевной погиб, добрый казак был. Я ему сам глаза закрыл и пообещал о женке его заботиться… — Егор замолчал, а через несколько минут произнес: — Мы тут с Аришей до речки прогуляемся, посмотрим, не сбежала ли куда, а вы спать устраивайтесь. Степанида уже постелю вам спроворила. Завтра рано вставать. — Он обнял Арину за плечи, и она ответила ему счастливой улыбкой. — Да я, пожалуй, на сеновале лягу, — Алексей посмотрел на небо, — ночь сегодня теплая. — И попросил: — Арина, дайте мне какое-нибудь одеяло или шубу. — Возьмите тулуп в сенках, а подушку Степанида даст, — вместо женщины ответил Егор и справился: — Может, все-таки в комнатах ляжете? А то неудобно как-то! — Не беспокойся, я в детстве частенько ночевал на сеновале, когда у деда на конезаводе гостил. — Ну и лады! — улыбнулся Егор. — Под тулупом даже захотите замерзнуть — не замерзнете! — Только там собачонка, Жулька с кутятами себе угол присмотрела, — подала голос Арина, — если что — гоните ее от себя, не жалейте! А то живо кутят вам под бок перетащит! — Да уж как-нибудь отобьюсь! — улыбнулся ей в ответ Алексей и направился на сеновал. Оглянувшись, он увидел спины Егора и Арины. Они шли через огород к баньке. И он опять улыбнулся им вслед. Но в груди вдруг всколыхнулась подзабытая в суете последних дней болячка. Перед глазами всплыло лицо Маши. Такой он видел ее в последний раз в доме Михаила. Сколько в ее глазах было неприкрытого осуждения и даже презрения… Алексей вздохнул и, натянув на себя тулуп, погрузился головой в роскошную пуховую подушку. Тревожные мысли его не отпускали. Все ли он делает как нужно? Верный ли путь выбрал? Не ошибается ли? И не случилось ли так, что он уже провалил свое первое задание, пропустив что-то существенное и жизненно необходимое для расследования? Он вздохнул. Да и прав ли он был, когда толкнул себя на подобные испытания, отказавшись от размеренной и спокойной жизни? Но никто ему не отвечал и тем более не собирался растолковывать, как ему поступать дальше. Жизнь уже не раз доказала, что предпочтительнее и важнее до всего доходить своим умом. И только в одном он был уверен окончательно и бесповоротно: что никогда не расстанется с этими краями, с этой суровой, но вместе с тем светлой землей, той, что подарила ему встречу и дружбу со столь чистыми и ясными душой людьми… Алексей, уже засыпая, вспомнил вдруг отца Протасия. Что же было в старце такое особенное, что насторожило его и даже встревожило? В его ли поведении, в походке или в разговоре? Но мысли путались, сбивались — затуманенный усталостью мозг отказывался помогать, а через мгновение и вовсе увлек его в мир сновидений.Глава 33
— Вставай, вставай, Алексей Дмитрии, — весело прогудел над его ухом голос Егора. — Что-то разоспались мы сегодня. Кто на перине, а кто и на мякине! Алексей поднял голову с подушки. Урядник возвышался над ним уже при полном параде: в мундире и с шашкой на боку. Солнечные лучи пробивались сквозь щели в стенах. Во дворе шумно квохтали куры, мычала корова, скрипел колодезный ворот и брякала цепь, поднимая воду из сруба. — Что, поздно уже? — справился Алексей, откидывая тулуп. — Да нет, в самый раз! Степанида блины завела, к столу зовет… Блины подали на стол со сметаной и с осетровой икрой. Пышные и горячие, они сами просились в рот, и Алексей не отказал себе в удовольствии полакомиться ими на славу. Егор не отставал от него. Ел да нахваливал, щурился довольно, но чувствовалось, что он нервничает, и болезненная гримаса кривила его лицо всякий раз, когда он встречался глазами с Ариной. Женщина сидела с заплаканным лицом, так ни к чему не притронувшись за столом. Степанида что-то ласково приговаривала, пододвигая ей то чашку с блинами, то блюдо с домашним варенцом. Но она поднимала на нее глаза и безучастно качала головой. Наконец Егор не выдержал. Хлопнул ладонью по столу и прикрикнул на Арину: — А ну прекрати реветь! Что ты, навеки со мной прощаешься? Я ведь обещал, расправлюсь с делами — непременно загляну! Женщина закрыла лицо руками, плечи ее затряслись. Егор обнял ее и беспомощно посмотрел на Алексея. — Спасибо, хозяюшки! — Алексей поднялся из-за стола и обратился к уряднику: — Я тебя, Егор Лукич, во дворе подожду. Он вышел на крыльцо и вдохнул полной грудью свежий, пропитанный запахами близкой осени воздух. Следом вышла Степанида с небольшим «сидором» в руках. — Возьмите, это хозяйка в дорогу вам собрала, — подала она ему мешок. — Мясца да сала копченого. И хлеб свеженький, прямо с поду. — Она доброжелательно улыбнулась. — Хотите, я сметанки положу да картохи отварю. Лукич говорит, дорога у вас длинная. — И шепотом справилась: — Может, на обратном пути еще заглянете? А то, вишь, как девка истосковалась. Почитай, месяц Егор к нам не заглядывал. Алексей покачал головой. — К сожалению, обещать не могу. Обратно мы более короткой дорогой поедем, чтобы к вечеру в слободу успеть. Там у нас тоже дела! — Все дела и заботы! — пригорюнилась Степанида и кивнула на окна. — А Арина словно свечка тает, тоской исходит. И мальчонка байстрюком растет. Чтоб ему, ироду, с копыт свернуться, поломал бабе судьбу! — неожиданно грозно выкрикнула она в сторону ворот и даже погрозила кулаком. Но тут же сплюнула и несколько раз истово перекрестилась. Алексей с недоумением уставился на нее. И Степанида, оглянувшись на окна, торопливо зашептала, приблизив к нему рябое лицо: — Егорка ведь с войны гол как сокол вернулся. Ни кола ни двора. А с Ариной они сразу слюбились, как встретились, да батяня ее заартачился. Ариша хоть и вдова, но хозяйство у нее справное, а батя — казачий старшина. Как скажет — все его слушают. Ну и дал Егору от ворот поворот. Он три года холостым ходил, и так подход искал, и этак. На службу казенную устроился, лошадь ему дали, избенку, неказистую, правда, но он ее живо в порядок привел. Но Артемий, то есть отец Аришин, — ни в какую! Ну тогда Егор и оженился. Тоже вдову за себя взял, с двумя детьми, да совместную дочку еще родили. А Аришка в воду бросилась, еле откачали. — Она вновь перекрестилась. — С того времени Артемий рукой махнул. Меня, правда, приставил, за дочкой да внуком приглядывать, и Васятку посильнее остальных внуков любит. Ариша — младшая, а то все сыновья. Семеро их у него. А дочка, вишь, одна-единственная, и то судьба у нее не сложилась… — Что ж не сложилась? — удивился Алексей. — Егор ее вон как любит, и сынишка у них славный. — Да уж, жалеть он ее шибко жалеет. Пылинке не дает осесть, ветерку обдуть. Только не по закону это божьему. И дите в грехе рождено! — Степанида вздохнула и деловито переспросила: — Так сварить картохи или нет? Но Алексей не успел ответить. На крыльце появился Егор. Следом шла Арина с Васяткой на руках. Глаза ее еще больше покраснели, но она прижимала к себе сынишку и даже пыталась улыбаться. Егор тоже держался подчеркнуто бодро. Уловив последние слова Степаниды, шутливо прикрикнул: — Спохватилась, старая! Раньше про картоху надо было думать! А сейчас труба зовет, собираемся в поход! — и сбежал с крыльца. За воротами их поджидал Прошка, держа обеих лошадей в поводу. Алексей вскочил на лошадь. Арина передала сынишку Степаниде, и та унесла его в дом. Егор что-то ласково говорил женщине, та кивала согласно головой. Затем обняла его и, накинув шаль на голову, бросилась во двор. Егор взобрался на коня, и они с места взяли в карьер. На повороте Алексей оглянулся. Арина стояла на высоком крыльце и, прижав шаль к губам, смотрела им вслед и плакала навзрыд.У околицы Егор натянул поводья, останавливая коня. И виновато посмотрел на Алексея. — Давай погодим чуток, Алексей Дмитрич! Курну маненько! — Не сходя с лошади, он достал кисет, свернул цигарку. И прежде чем закурить, горестно вздохнул: — Совсем баба мне голову заморочила! Грешным делом думаю: зачем приезжал? Теперь неделю реветь будет! И никак не поймет, что нельзя мне чаще у нее бывать! Служба казенная повода не дает, растудыть ее в хомут! — Он затянулся, но вдруг, вытаращив удивленно глаза, привстал на стременах и произнес сквозь зубы, забыв вытащить цигарку изо рта: — Ну, ешкин кот, Ермашка скачет! Кажись, опять что-то случилось? — Егор Лукич, — Ермашка натянул поводья, — исправник велел тебе назад ехать! На старой шахте обвал случился, много людей завалило. Там солдаты и казаки уже камни таскают, но тебе тоже надо. Михаил Корнеич сказал, там старателям горло резали. Как баранам. — Кто резал? — быстро спросил Алексей. — Хунхузы, — пожал плечами охотник, — а может, другой кто? — и вновь посмотрел на Егора. — Спешить надо! Исправник шибко сердиться будет! — Я тоже еду, — сказал Алексей, насупившись, — Хатанга подождет. — Это вам без надобности, — возразил Егор. — Бергалов по тайге чуть ли не каждый день то стреляют, то режут. Это уже по моей части, а не по вашей. Так что поезжайте к Хатанге, выведайте у него все, что получится. Без меня он наверняка сговорчивее будет. — Он наклонился и достал из сумки, висевшей у седла, бутылку водки. — А это — чтоб язык старому жулику развязать. — Он проследил, как Алексей уложил водку в «сидор», затем снял с плеча «драгунку». — Возьмите, Алексей Дмитрич, с винтовочкой-то поспокойней будет. — Окинув его придирчивым взглядом, недовольно покачал головой и повернулся к Ермашке: — Давай, скидывай свой сикпен. — Зачем еще? — удивился Алексей, когда Ермак протянул ему суконный сикпен, смахивающий на русский армяк. — Снимайте мундир, — приказал Егор. — Так вас за версту отовсюду видать. Не дай бог лихих людей встретите. А в сикпене за горку ляжете, никто вас и не заметит. Алексей покорно снял мундир и отдал его Ермаку. Тот живо напялил его на себя и радостно захихикал. — Да-а! — вновь оглядел его Егор, когда Алексей натянул на себя пыльный сикпен. — На голову тоже надо что-то придумать. Ага! — спохватился он и вновь полез в свою сумку. — Смотрите, что Арина мне всучила! Как знала, что сегодня пригодится. — Он протянул Алексею новенькую папаху из серой мерлушки. — Бери, Алексей Дмитрич, а то солнце шибко жарит, напечешь голову. Алексей попробовал сопротивляться, но Егор самолично нахлобучил ему папаху на голову, шлепнул по донышку, чтобы плотнее сидела, и, отъехав, оглядел со всех сторон, после чего весело рассмеялся. — Казачок не казачок, татарин не татарин, но все ж лучше, чем в мундире по степи да в одиночку шастать… Они попрощались, и, уже отъезжая, Алексей услышал, как Егор спросил охотника: — Что там Михаила Корнеич? Сильно разозлился, когда про резню и обвал узнал? — Ой, шибко бешеный был! — вздохнул Ермашка. — Шибко кричал и ругался. «К чертовой матери взорву!» — кричал. Там, кажись, его рабочих завалило. — И показал на пальцах: — Три человека…
Страшно хотелось пить, но по пути ему встретились лишь пара грязных, истоптанных овцами луж да ручей, который бежал по дну арыка и был нисколько их не чище. Алексей с тоской посмотрел на него. Вода в арыке была желтоватого цвета, и наверняка истоки ее находились где-то в районе ближайших кошар. И он решил потерпеть еще немного: лучше пострадать от жажды, чем подхватить болячку вроде той же холеры, если не хуже. Егор рассказывал, что два года назад по ту сторону границы вовсю свирепствовала чума и на всех кордонах стояли солдаты с пушками, чтобы не пропускать толпы беженцев, ломившихся в Россию из Китая. Горы, у подножия которых находился Самбыкский курган, были совсем близко. И Алексей пришпорил коня, завидев высокую насыпь, увенчанную двумя менгирами. Он хорошо запомнил, что от кургана до юрты Хатанги было рукой подать… Было неимоверно душно, и Алексей совсем не удивился, когда из-за горной гряды выглянула вдруг растрепанная туча и полыхнула молнией. Прогремел гром, едва слышно и совсем не грозно. Алексей, придерживая рукой папаху, пришпорил коня, и он понес его вскачь к юрте Хатанги, которая виднелась в какой-то сотне саженей от них. Он едва успел соскочить с коня и забежать под крышу, как потоки воды обрушились на степь. В юрте было довольно темно, и он не сразу разглядел толстый слой пыли, покрывавший все внутри. А когда глаза привыкли к темноте, то обнаружил на полу даже небольшой бархан, который, очевидно, надуло через открытую дверь. Хатанга не слишком заботился о запорах, когда уходил на свой промысел. Он потрогал бок чугунной печурки, он был холодным, затем открыл дверцу, ковырнул пальцем слой золы и, заглянув за печку, пнул ногой ворох старого тряпья. Из него с визгом выскочил какой-то зверек и шмыгнул под стенку юрты. Алексей проследил за ним взглядом и осмотрелся еще раз по сторонам. Кажется, здесь никто не бывал дней пять, если не больше… Дождь продолжал барабанить по крыше. Алексей выглянул наружу. Туча помаленьку сдавала к востоку. Она все еще стреляла молниями и погромыхивала, но уже не столь сердито. А на очистившейся стороне неба проявилась вдруг радуга, зависшая над Самбыкским курганом. И Алексей вспомнил, как отец с самым таинственным видом сообщил ему, что в том месте, где радуга пьет воду, обязательно запрятан клад. Надо только хорошенько запомнить это место… Он еще раз окинул взглядом ветхий, изъеденный временем хлам, наполовину истлевшее тряпье, огарок свечи на кособоком столе, поморщился от едкого запаха мышиной мочи и старой пыли и поспешил наружу. После дождя степь ожила и похорошела. Дышалось легко и свободно, возможно, еще и потому, что он только что покинул провонявшую насквозь жалкую хижину, похоже, потерявшую своего хозяина. И он в этом окончательно уверился, когда увидел пасущегося неподалеку верблюда. Нет, Хатанга никуда не уехал, как он подумал вначале, когда обнаружил его жилище пустым. Алексей оглядел из-под руки ближайшие горы и курганы, подумал, как бы пригодилась сейчас подзорная труба учителя, но спохватился: разве разглядишь Хатангу в трубу, если он упокоился где-нибудь под камнем или в яме во время раскопок? И где его искать? Курганов здесь уйма, и как узнать, куда понесла Хатангу нелегкая в последний день его жизни? Только сам ли он успокоился навечно или кто-то помог ему в этом? Алексей взобрался на коня и направил его в сторону кургана, где ему впервые довелось встретиться с Хатангой. Еще до того, как тот возник перед ним, он услышал громкие крики ворон и увидел в небе массу птиц, которые то кружили над курганом, а то вдруг бросались вниз, оглушительно каркая и хлопая крыльями. Но было еще что-то необычное, чего он не понял сразу и догадался, лишь оказавшись у самого подножия насыпи. Огромная береза, которая прежде росла на ее вершине, торчала сейчас вверх корнями, а ее крона покоилась в провале на обрушившихся каменных глыбах. Крупные черные вороны расхаживали по ее стволу, чистили клювы о ее ветки и важно встряхивались. Завидев человека, они лениво перепрыгнули через несколько ветвей и стали за ним наблюдать, поворачивая вслед ему головы и кося желтыми глазами. Алексей поднял камень и запустил им в ворон. Они, недовольно каркнув, снялись с березы, но перелетели на корень, с которого открывался гораздо лучший обзор, и приступили к прежним занятиям. Алексей достал из кармана носовой платок и прижал его к лицу. И хотя он не ощущал пока никаких запахов, присутствие ворон предвещало, что платок ему не помешает. Он спустился по камням в глубь провала и догадался, почему не почувствовал вони. Вороны и мелкая степная живность изрядно потрудились над трупом. Хатанга лежал под плитой, снаружи виднелись лишь его голова, вернее, череп, на котором практически ничего не осталось, да еще скрюченная рука, кости на которой пока держались вместе за счет не потраченных зверьем и птицами сухожилий. Алексей склонился к черепу. Тот пялился на него пустыми глазницами. Судя по всему, с момента смерти прошло уже больше недели. И погиб он наверняка вскоре после их визита. Алексей вдруг вспомнил, о чем тогда говорил старик. Кажется, что-то про сон, который ему приснился, и еще про женщину и девочку. Они якобы просили не трогать их дом. Конечно, это могло быть простым совпадением, но смерть настигла Хатангу, когда он пытался раскопать древнее захоронение… Алексей поднялся выше, к корням дерева. Плиту, на которой росла береза, словно вывернула и поставила на попа чья-то гигантская рука, переломив огромное дерево пополам, как былинку. Вполне возможно, что Хатанга попросту не заметил ловушки, которую установили здесь в стародавние времена, защищая покой погребенных в кургане людей. Или потоки талой и дождевой воды год за годом все размывали и размывали землю под плитами, и наконец стоило Хатанге копнуть не там, где следовало, — и тяжелые глыбы, закрывавшие погребение, рухнули в промоину, похоронив под собой незадачливого гробокопателя? Но вряд ли кому теперь удастся объяснить, что произошло здесь на самом деле… Алексей, как никогда, пожалел, что рядом нет Егора или хотя бы Ермашки. Он постоял некоторое время в раздумье, потом вернулся к лошади, вытащил из сумки бутылку водки и сделал пару глотков, наверняка для храбрости. Затем опять поднялся на холм, отломил сучок от березы и, перекрестившись, спустился к останкам Хатанги. Перевернув череп, он осмотрел его. Нет, не поврежден. Видимо, все-таки смерть наступила от того, что старика придавила глыба. Алексей вернул череп в прежнее положение. Потом попытался точно так же палочкой раздвинуть сведенные вместе кости руки. Они поддались, но рассыпались: не выдержали сгнившие сухожилия. Он сморщился от брезгливости, тайно радуясь, что его сейчас не видит Егор. И вдруг заметил: в сухой пыли, перемешанной с мелкими камнями, что-то блеснуло. Он поддел это что-то палочкой и присвистнул от удивления. Перед ним лежал совершенно новенький, без единой царапинки, будто только что доставленный с Монетного двора, золотой червонец. Алексей осторожно подцепил его ногтями, положил себе на ладонь и сдул пыль. Некоторое время он с недоумением рассматривал монету. Откуда она взялась у Хатанги? Неужто кто-то был здесь перед его смертью и расплатился со стариком за товар, добытый им из древних могил? Расплатился и тут же убил? Поэтому и не успел Хатанга припрятать монетку куда подальше? Алексей выпрямился и обвел взглядом рваные края провала, которые возвышались над его головой, словно именно там могли проявиться вдруг ответы на внезапно возникшие вопросы. Конечно же, ничего он там не обнаружил и лишь в недоумении покачал головой и спрятал червонец в нагрудный карман рубахи. И все-таки, с какой стати кому-то понадобилось убивать старика? И если его убили, то почему не забрали монетку? Он присел на ствол дерева и снова сделал пару глотков из бутылки. Затолкав бутылку в карман брюк, он поднялся на ноги. Нет, надо все-таки собраться с духом и похоронить старика. Нехорошо будет, если зверье и птицы разнесут по степи эти неприкаянные кости. Но прежде чем приняться за печальную процедуру, он для очистки совести все-таки обошел холм по окружности, пытаясь обнаружить хоть какие-то следы недавнего пребывания человека. Но даже если они и были, то последний ливень потрудился на славу, разгладив песок и заставив выпрямиться траву. И это был наверняка не единственный дождь с момента гибели Хатанги. Вздохнув, Алексей склонился над плоской плитой песчаника, раздумывая, хватит ли у него сил спустить ее вниз, чтобы укрыть кости погибшего. И в следующее мгновение почувствовал, что земля будто прогнулась под ним, издала тихий вздох, как это бывает всегда при обвале, и он заскользил все быстрее и быстрее вниз. Он еще попытался ухватиться руками за камни, но бесполезно, они осыпались вместе с ним. Ударившись обо что-то спиной, он вскрикнул и погрузился в темную душную пучину с головой…
Глава 34
Никогда в жизни он не встречал подобных старух. Она сидела, подогнув под себя ноги, в белой овечьей шубе, унизанной, как рождественская елка, серебряными фигурками. чудных тварей — крылатых, с уродливыми клыкастыми мордами, мощными лапами и хвостами. На груди, среди серебряных же монист выделялось украшение, напоминавшее своим видом большое сердце, вышитое жемчугом и бисером. А голову венчала огромная бесформенная шапка из белой мерлушки, на макушке которой пристроилась крупная песочно-серая птица с хищным клювом. Она изредка взмахивала крыльями, после чего вокруг ложились густые, почти ночные тени. Но тотчас, словно по приказу, замирала и, прикрыв желтые внимательные глаза с большими круглыми зрачками, прятала голову под крыло и погружалась в недолгую дрему в дебрях лохматой бабкиной шапки, чтобы вскоре воспрянуть вновь. Кожа у старухи напоминала по цвету топленое молоко и казалась гладкой, как щечка ребенка. Ни одна морщинка не пересекала ее по-девичьи чистый лоб. Да и все лицо — толстое и широкое — было тугим и розовощеким. Но возраст выдавали складки, нависшие в уголках рта, и оплывшие щеки. И еще руки… Увешанные тяжелыми браслетами запястья и кисти старушечьих рук были черны, как земля, и перевиты вспухшими жилами так же, как корни дерева обвивают камни, отвоевывая себе место под солнцем. Глаз ее он не видел, они скрывались в складках кожи за высокими скулами. Но все-таки чувствовалось, что старуха не спит и непонятным образом наблюдает за ним. На вытянутой ладони она держала белый, похожий на яйцо камень. Насквозь пронизанный голубыми прожилками, он излучал серебристо-матовый свет и скользил и переливался, подчиняясь движениям старушечьей руки, подобно тому, как скользит и переливается тяжелая капля ртути. Старуха не произнесла ни единого слова, но он понял, что должен подойти и взять этот камень. Ноги словно приросли к земле, непосильная тяжесть давила на плечи. Но он превозмог себя и, застонав от боли, которая скрутила его кости и мышцы, сделал шаг, другой по направлению к старухе. И с ужасом обнаружил, что она возвышается над ним исполинской горой. А шапка ее — и не шапка вовсе, а облако, которое она подпирает своей головой. Он остановился в растерянности. Бабка продолжала его звать, настойчиво и даже сердито, а он не знал, как к ней подступиться. И она поняла. Склонила огромную голову, и глаза ее из-под тяжелых век полыхнули вдруг неожиданно ярким, ослепительно голубым цветом. Она протянула ему руку, и камень гигантской каплей скользнул в его протянутую ладонь, такую маленькую по сравнению со старушечьей… Но он уместился в ней. И только на мгновение. Потому что вспыхнул, как августовская зарница, и исчез. И тотчас странное тепло растеклось по его пальцам, потом по руке, разлилось по всему телу. Странное покалывание сопровождало этот ручеек благодати, что омыл его и будто снял невыносимую боль, что ломала и корежила его неимоверно. К тому же странное свечение, которое источал дивный камень, передалось его коже. Даже его одежда стала излучать бледно-голубой свет. И он вспомнил детство. Так мерцали в ночном лесу гнилушки, а ему казалось, что это сверкают глаза чудовищ. — Встань! — сказала ему старуха. — И иди! Он был уверен, что она говорит на родном языке Ермака. Но понимал все до последнего звука. — Встань и иди! — повторила опять старуха и вновь блеснула своими ослепительно голубыми глазами. И вдруг стала быстро-быстро уменьшаться в размерах. Он с непомерным изумлением наблюдал, как старуха сперва стала ростом с него, потом — с собаку, а после и вовсе скрылась в складках кошмы, на которой сидела. И тогда он сообразил, что складки эти — горы, а зеленые, желтые и голубые пятна — тайга, степи, озера… Он посмотрел на свои руки. Они продолжали светиться, но уже не столь ярко. Он вздохнул, все еще не понимая, что с ним происходит, огляделся по сторонам и… очнулся. Вокруг стояла сплошная темнота. Алексей ощупал себя руками. Кажется, все на месте. Даже бутылка не разбилась. Он вытащил ее из брюк и переложил в нагрудный карман рубахи. Удивительно, но он помнил все, вплоть до того, как обрушилась под ним поверхность кургана. И сон помнил. Только не понимал, куда призывала его идти старуха, разве мог он выбраться из этой ловушки, куда попал исключительно по собственной глупости? Кровь стучала в висках, а ему казалось, что это шаман бьет в бубен своей колотушкой, то громче и размереннее: тюндюк, тюндюк, тюндюк, а то тише, но быстрее: тюндюк, тюндюк, тюндюк… Кажется, он уже слышал это слово, только, как ни напрягался, не мог вспомнить — где и что оно значит. И чтобы уменьшить навязчивый стук в ушах, сделал несколько глотков из бутылки. Шум слегка уменьшился. А он попробовал подняться на ноги и чуть не закричал от пронзительной боли в спине. Он пошарил вокруг себя руками, нащупал угол каменной плиты. Пальцы скользнули по гладкой поверхности, и под ними ясно проступили извилистые линии, несомненно узоры, выбитые рукой человека. Только сейчас он понял, где находится! Похоже, в том самом захоронении, которое не удалось раскопать Хатанге. Проще сказать, в могиле. И сразу же вспомнил, что означало изрядно досадившее его памяти слово «тюндюк». Так, кажется, называется вход в подземное царство у соплеменников Ермашки? «Ну старый мерзавец!» — подумал он про шамана. Как в воду глядел! Только почему не нагадал, как вырваться из этой пасти? Хотя вроде что-то вещал про красавицу с косичками. Интересно, откуда только здесь ей взяться? Или гигантская бабулька, которая только что привиделась ему, и была в понимании шамана той самой писаной красавицей, что вызволит его из подземелья? Смех смехом, но все-таки не стоило забивать себе голову подобными бреднями. Алексей с трудом встал на колени. Боль в спине не позволяла выпрямиться в полный рост, но он радовался и тому, что руки-ноги шевелятся и действуют, значит, позвоночник не сломан. А спину, видно, ушиб при падении, так что ничего страшного — поболит да перестанет. Передвигаясь почти на четвереньках, он обследовал свою темницу и обнаружил, что она не так уж велика — не больше сажени в диаметре. Но когда он вытягивал руки вверх, то касался каких-то то ли веток, то ли корней. Возможно, березовых… Но выпрямиться в полный рост мешала боль в спине, и поэтому он оставил исследование потолка на потом. Каменная плита, насколько он понял, часть надгробия или гробницы, была завалена камнями и оплывшей глиной. И стоило Алексею коснуться стен, как по ним тотчас же начинали сочиться с тихим змеиным шорохом ручейки песка и мелких камешков. Он вспомнил про спички, но, сколько ни шарил по карманам, коробка не обнаружил. Наверняка выпал, а в лучшем случае он оставил его в мундире, так же как и часы. Он выругался сквозь зубы. Растяпа! Так тебе и надо! И с горя вновь отхлебнул из горлышка. Конечно, он понимал, что его обязательно хватятся. Только поймут ли, что он попал в ловушку? Лошадь! У подножия кургана осталась его лошадь, обрадовался он и вместе с тем огорчился. Лошадь он, конечно же, не привязал, и поэтому она давно могла уйти, куда взбредет в ее пустую голову. Так что вряд ли кто скоро обнаружит, что он сидит, как мышь в мышеловке, вернее, как в банке, в которую она залезла, а выскочить не может. Да, положение складывалось незавидное! Его спасатели могут проехать мимо, и, если он даже криком изойдет, вряд ли кто расслышит его вопли о помощи сквозь толщу камней и глины. Он закрыл глаза, все больше понимая, в какой безвыходной ситуации оказался. Наверное, ему уже не выбраться отсюда. Тюндюк захлопнулся, и жить ему осталось, вероятно, суток двое-трое, от силы четверо… Он вновь попытался подняться на ноги, и на этот раз ему это удалось, несмотря на резкую боль в спине. Осторожно опираясь ладонями на стены и опасаясь каждую минуту нового обвала, Алексей вторично обошел свое последнее пристанище и исследовал руками потолок. Действительно, это ветки березы пробились между двумя плитами, зависшими над его головой. Но плиты угрожающе закачались, когда он дотронулся до них руками, а на голову и плечи обрушился настоящий водопад из песка и мелкой щебенки. — О черт! — прошептал он с отчаянием и отступил на прежние позиции. Но сесть не успел. Глаза вдруг ухватили серую полоску, высоко, под самым потолком… Алексей вновь проковылял вдоль стены, более всего опасаясь, что у него просто-напросто начинаются световые галлюцинации. Но ладонь, правда, с трудом пролезла в узкую щель, откуда он почувствовал слабое дуновение ветерка. Но и то слава богу! По крайней мере, он погибнет не от удушья. Алексей попробовал слегка расширить щель, но без особого успеха. Сверху и снизу был камень, а не глина, как он надеялся. Ладно, подумал он с удовлетворением, все какая-то надежда появилась! Время от времени можно подходить к щели и кричать что-нибудь, все какой-то шанс, что тебя услышат. Да и по времени можно ориентироваться, хотя бы приблизительно. Только знать бы: сейчас все тот же день тянется или уже следующий наступил? Если принять во внимание, что он почти не ощущал голода, то не закончился нынешний. Значит, искать его начнут не раньше завтрашнего дня. Но если дела на заброшенной шахте и впрямь столь серьезны, как сообщил Ермашка, то наверняка послезавтра. Только бы лошадь не ушла далеко! Но это было столь же нереально, как и то, что его голос услышат из подземелья. Она могла чего-то испугаться, просто перейти на более заманчивое пастбище, а в худшем случае на нее наткнутся чужие люди и приберут к рукам, как ничейную. «Ну, елки точеные, зеленая тайга!» — вспомнил он вдруг любимую присказку Вавилова. Неужто никого не насторожит, что по степи бродит одинокая лошадь с притороченной к седлу служебной сумкой, с «сидором», полным вкуснейшей провизии, только от одних воспоминаний о которой слюнки текут? Нет, самое поганое в этой ситуации то, что у седла болтается «драгунка» Егора, которая многим здешним охотникам даже не снилась! Хорошо, если те, кто найдут лошадь, окажутся честными людьми, ведь по документам нетрудно определить, что она принадлежит полицейскому. Или все-таки позарятся на лошадь и винтовку и не заявят о находке? И последняя версия казалась ему самой правдоподобной… Так он сидел, навалясь спиной на каменную плиту надгробия, и перебирал в уме варианты развития событий. Камень приятно холодил спину, и ее уже не жгло огнем и не рвало собаками. Размышляя о своей незавидной судьбе и отметая один за другим те или иные способы своего освобождения как непригодные или совсем уж фантастические, он делал глоток-другой из бутылки, так что когда вскинул осоловелый взгляд вверх, то не обнаружил светлой полоски между камней — снаружи наступила ночь. Он закутался в теплый сикпен, подложил под голову папаху и заснул… — Вставай, вставай, мерген! Вставай! — Кто-то настойчиво тормошил его, и ему показалось, что это Лиза досаждает ему, не дает выспаться. Он отмахивался от нее, ворчал что-то сердитое, пытаясь отгородиться от нее локтем, но она настойчиво стягивала с него сикпен и весело приговаривала: — Вставай, засоня, солнышко проспишь, — совсем как его старая нянька. Наконец он полностью пришел в себя, поднялся со своего жесткого ложа и замер от неожиданности. Его темница преобразилась, озаренная странным призрачным светом. «Луна взошла», — подумал он и тут же спохватился: какая еще луна? И тут же получил ответ на свой вопрос. Щель вверху, несомненно, стала шире, и именно оттуда лился этот странный свет. Он поднялся на ноги и удивился, что совершенно не чувствует боли. И двигается легко, словно в танце. Такое ощущение, что тело потеряло вес и он вот-вот взлетит в небо, стоит только чуток сильнее оттолкнуться от земли. Он добрался до щели и удивился еще больше тому, что может просунуть голову в образовавшуюся дыру и даже выбраться на поверхность, было бы за что зацепиться. Алексей осторожно ощупал камни вокруг отверстия. Нет, ненадежны. Качаются, того гляди обвалятся и увлекут за собой плиты, те, что грозно нависли над его головой. Он беспомощно огляделся по сторонам и вдруг заметил девушку. Она сидела в тени, на камне, на некотором удалении от провала, поэтому он и не разглядел ее поначалу. Незнакомка покачивала ногой в изящном узорчатом сапожке и поигрывала кнутовищем плетки. Длинная юбка мерцала и переливалась в лунном свете. Белый плащ из горностаев небрежно свисал с одного плеча. А из-под высокой остроконечной шапки, отороченной соболем, виднелись косички. Множество косичек, украшенных кораллами и золотыми бляшками. Заметив, что Алексей смотрит на нее, девушка засмеялась и поднялась во весь рост. Она была тоненькой и стройной, а высокую шею охватывало золотое ожерелье, состоящее из доброй дюжины широких, в палец толщиной, колец. — Иди сюда, мерген! — приказала она. — Я жду! — Но я не могу подняться! — признался Алексей. — Да и какой я мерген? — Зачем винишь себя в слабости? — спросила она насмешливо и протянула ему конец плетки. — Держи, мерген! Алексей ухватился за него, девушка неожиданно сильно дернула кнутовище на себя, и он очутился на поверхности. Луна и вправду взошла над горизонтом. Ее неестественно огромный диск завис над степью, орошая ее мертвенно-бледным свечением. — Откуда ты взялась? — спросил он, отряхивая колени. Девушка вновь отступила в тень и засмеялась. — Сначала благодарят, мерген, а потом все остальное спрашивают. — Спасибо, — смутился он, — как ты меня нашла? — Велика задача! — совсем как Лиза махнула она рукой. И Алексей вдруг заметил, что она разговаривает с ним, почти не разжимая губ. — Ты моего коня не видела? — спросил он, лишь бы что-то спросить, потому что почувствовал вдруг странный холодок, пробежавший по позвоночнику. И подумал: нет, на самом деле все ему снится: и эта девушка, и эта луна. И его освобождение тоже всего лишь фантазия, навеянная лихорадкой и болью в спине. — Зачем тебе конь? — спросила девушка и махнула рукой в степь. — Смотри! И он увидел табун лошадей, наверняка кобылиц, потому что они были тонки в кости и высоки на ногах. Ветер развевал их гривы и хвосты, они мчались по степи, рассекая воздух крепкой грудью и почти не касаясь ковылей, и — о чудо! — он видел сквозь них звезды. Кобылицы взлетели на дальний курган и скрылись из глаз, но он все еще слышал топот и ржание: табун уходил к горизонту. — Знаешь, у меня там документы и винтовка, — произнес он смущенно, стараясь не смотреть в сторону своей спасительницы. Девушка вновь засмеялась, зазвенела голоском, так звенят сосульки в марте, исходя щедрой капелью. — Подожди, не спеши! Я тебя провожу. — Она свистнула, и из тени выступила лошадь. Молочно-белая, с темными Гривой и хвостом, с расшитым чепраком и седлом необычной формы. Девушка, не касаясь стремян, птицей взлетела в седло и подала ему руку. — Иди сюда, мерген! И он, подчиняясь ей, вскочил в седло позади нее. Обняв девушку рукой за тоненькую талию, второй он дернул поводья, и лошадь помчала их по степи, и настолько мягок и плавен был ее бег, словно она не бежала, а летела по воздуху. Он оглянулся и присвистнул от удивления. След в след за ними неслась стая волков. Пригнув головы, они не отставали от них ни на шаг. Звериные шубы казались белыми в лунном свете, и лишь иногда они задирали головы, и глаза их отсвечивали красным. — Волки! Нас догоняют волки! — крикнул он Девушке. Но она лишь засмеялась: — Ничего страшного! Это мои волки! — Твои? — поразился он. Но больше ничего не успел спросить. Лошадь вознесла их на вершину высокого холма, под которым он заметил темное строение и догадался, что это юрта Хатанги. Выходит, холм этот — Самбыкский курган? Он пригляделся и заметил два менгира, казавшихся огромными парусами в мерцающем свете луны. Алексей зябко поежился. Холодный ветер развевал гриву коня и плащ девушки. Он придержал его рукой. Она вновь засмеялась и щелкнула плеткой. — Хай, хай, харахай! — прокричала она весело, и лошадь вдруг встала на дыбы и сделала полный оборот вокруг оси, словно и не было на ней двух всадников. Девушка опять щелкнула кнутом, и вновь раздался этот озорной и странный клич. И Алексей увидел, как волки, настигшие их на холме, образовали полукруг и вытянули морды в сторону луны. Тонкий вибрирующий звук расколол тишину ночной степи. Никогда в жизни Алексей не слышал, чтобы так выли волки. Их голоса то опускались вниз, и в них слышался рев зимней пурги и шорохи снега, а то взмывали вверх, и в них журчали потоки весенних ручьев, и шелестел первый дождь. Нет, никогда он не слышал, чтобы так выли волки… — Что это было? — спросил он, когда звери замолчали и легли, положив крупные головы на лапы. Девушка повернула к нему лицо, и он осекся на полуслове. Глаз у нее не было, лишь два отливающих золотом пятна — две овальные бляшки. Те самые, что закрывали глаза древних пок… Алексей вытаращил глаза, обо всем догадавшись. Но она лишь улыбнулась, поняв его испуг. — Иди! — приказала она и протянула вперед руку с кнутовищем. — Иди и не оглядывайся! Алексей покорно спрыгнул с лошади. Она переступала рядом с ним длинными стройными ногами, и он заметил, что сквозь них просвечивает трава, а через сапожок девушки — стремя. Озноб вновь охватил его тело. Нет, все ему только снится, поэтому просто непозволительно впадать в панику… — Как тебя зовут? — спросил он, не поднимая головы. — Чечек, — ответила она. — Цветок — по-вашему. — И протянула ему руку. — Возьми амулет, мерген. Только никогда не приходи в мой дом. Алексей разжал ладонь. В ней лежала золотистая ленточка. — Не потеряй, мерген! — проговорила над ним Чечек. — Это из моей косы. Тебе на удачу. — Спасибо, — прошептал он и положил ленточку в нагрудный карман. — Прощай! — крикнула Чечек и пришпорила коня. Порыв ветра взлохматил его волосы и бросил в лицо горсть крупного песка. Волки, как послушные псы, снялись со своих мест и бросились за хозяйкой. И он с ужасом разглядел, что у них всего один глаз. Во лбу. Желтый и круглый, как у филина. Он попытался перекреститься, но тело сковало неимоверной» усталостью, и Алексей повалился на траву, удивляясь, что ему даже во сне безмерно хочется спать. И отключился с той легкостью, какая бывает только в детстве после безмерно долгого и счастливого летнего дня.Проснувшись, он некоторое время лежал, страшась открыть глаза. А вдруг это очередная горячечная фантазия, вызванная изрядной порцией алкоголя, и он по-прежнему в той же мрачной ловушке, из которой ему никогда не выбраться? Но солнце припекало совсем уже по-настоящему. Алексей открыл глаза и зажмурился от обрушившегося на. него света. Он лежал у дверей в юрту Хатанги. А напротив его головы застыл в стойке суслик и самым нахальным образом его разглядывал. — Ах ты, сусло поганое! — прокряхтел он, обращаясь то ли к суслику, то ли к себе самому, вспомнив вдруг прозвище североеланских сыщиков. С трудом, но он сел и ощупал голову. Папахи на ней не было. И он вспомнил, что она осталась в провале. Вспомнил и огорчился. Это же подарок Егору от Арины… Но был ли провал? Или все ему приснилось? Может, он просто обронил папаху в степи? Он коснулся рукой груди и нащупал что-то твердое. Бутылка из-под казенки! И — совершенно пустая! Судя по запаху, внушительная часть содержимого пролилась на рубаху. Но и в рот ему попало достаточно… Алексей покачал головой. Вот к чемуприводит злоупотребление спиртным, нажрался, как болдох на ярмарке, вот и привиделось черт-те что! Постой! Он дернул себя за ухо, чтобы окончательно прийти в себя. А как же?.. И полез в карман. Червонец был на месте. Выходит, он на самом деле обнаружил труп Хатанги и пытался его похоронить? Но тогда и обвал тоже был? Но каким образом ему все же удалось выбраться из той ямы? Нет, наверняка ему все привиделось! Труп Хатанги был, а обвал — всего лишь плод его воображения, рожденный чрезмерной дозой спиртного. Он поискал глазами лошадь. Но ее не оказалось поблизости, и он решил подняться на ноги, но вскрикнул от боли и, как тогда в провале, упал на колени. Нет, все-таки странно: как он мог добраться до юрты без лошади да еще с больной спиной? До кургана версты две с лишним, неужто он полз или тащился на четвереньках? Алексей оглядел колени, полы сикпена. Нет, не похоже, хотя они и затрушены пылью и сухой травой, но это не те следы, которые остались бы, проползи он на пузе подобное расстояние. А как же старуха и эта странная девушка? Как ее звали? Ах да, Чечек, вспомнил он одновременно ее имя, а также об амулете. Он полез в карман и вытащил сначала червонец, а потом тонкую золотую полоску и уставился на нее в изумлении. Неужто это ленточка, что подарила ему Чечек? Он ошарашенно разглядывал ее, подносил к глазам, поворачивал на свет. Совершенно ничего особенного — обыкновенная пластинка золота с выбитым на ней рисунком, а может, клеймом — березовым листиком… Нет, выходит, не привиделась ему Чечек. Но разум твердил ему обратное: наверняка он подобрал пластинку в провале, сам того не заметив. Только сдавшись доводам рассудка, он тут же отмел их с негодованием. Нет, что было, то было! Пусть останется в его памяти Чечек, и ее волки, и мелочно-белая лошадь с темными гривой и хвостом, равно как и амулет, подаренный ею… Ведь она сама сказала, чтобы он не терял его. И он загнул края полоски, как у браслета, и надел его на руку. Возможно, подарок девушки с множеством косичек и вправду принесет ему удачу? Только бы скорее выбраться отсюда! Постанывая от боли, он добрался до небольшого камня и сел на него, решая, оставаться ли ему в юрте и ждать помощи от тех, кто ринется его искать. Или все-таки отправиться пешком? Возможно, этим самым он даже выиграет время? За его спиной кто-то тяжело вздохнул и с шумом выпустил воздух из легких. Он оглянулся. Верховой верблюд Хатанги смотрел на него сонным взглядом и, оттопырив толстые губы, флегматично пережевывал жвачку. — Эй, ты, — крикнул ему Алексей, — иди сюда! Но верблюд отвернул в сторону большую голову и, переступая мосластыми ногами, двинулся в степь. И Алексей растерялся. Ведь он совсем не знал, как надо обращаться к верблюдам. Цоб-цобе! — всплыло вдруг в памяти. Но так, кажется, кричат, погоняя быков, но никак не верблюдов? А верблюд уходил, и Алексей не знал, как его остановить. Догнать просто не было сил. И тогда от отчаяния и от злости одновременно он подхватил с земли пустую бутылку из-под казенки и запузырил вслед уходящему кораблю пустыни. Бутылка глухо шмякнула по одному из свисающих горбов верблюда. И он медленно, будто нехотя, неожиданно повалился на землю, подогнув под себя передние ноги. И Алексей захохотал. И продолжал хохотать до тех пора, пока, согнувшись в три погибели, почти ползком не добрался до верблюда, а затем взгромоздился меж его горбов и, шлепнув по шее, прокричал: — Цоб-цобе! И тот, ничуть не расстроившись из-за не слишком галантного обращения, вскинулся поначалу на задние ноги, отчего Алексей чуть не загремел вниз головой, потом на передние и пошел по степи в одном только ему известном направлении, мерно покачиваясь и тяжело вздыхая. И, как Алексей ни пытался направить его на уже известную ему тропу, верблюд неизменно заворачивал в сторону гор, пока не выбрался на широкую проселочную дорогу. И Алексей сдался. Пускай себе идет, лишь бы привез его к жилью, а с остальным уж как-нибудь он сам разберется. Он набрал полную грудь воздуха и опять рассмеялся. Вот как, оказывается, общаются с верблюдами в Тесинской степи: бутылкой по горбу — и вся недолга! Видно, не раз Хатанга прибегал к этому испытанному народному средству, когда по пьяни пытался взобраться на весьма тупую животину. А ему же просто в очередной раз повезло! Может, еще и потому, что охватила его запястье тонкая золотая полоска с березовым листком. Он прикоснулся пальцем к амулету и словно наяву услышал звонкое: — Хай, хай, харахай! Живи, живи долго, мерген!
Глава 35
Гуран лежал на теплом кане[92] и предавался размышлениям. В открытое окно виднелась степь. Всю жизнь он смотрел только на степь да на тайгу. Богу помолишься, к столу да на бок, а проснешься, глянешь в окно, а там все та же степь да сопки. Сопки да степь — без конца и края. И еще солнце. Оно нависло над сопкой — большое, красное и надутое, словно морда пьяного Тобурчина. Неожиданное сравнение Тобурчина с солнцем заставило Гурана раздвинуть губы и улыбнуться. Он попытался перевернуться на бок, не получилось, тогда он раздраженно дернул ногой туда, где, по расчетам, должен был сидеть Ивашка, его киштым[93], лет пятнадцать уже отрабатывающий долги своего отца старшины улуса Айкан. И с первого же пинка попал тому в бок. На самом деле Ивашка долго уже сидел не шевелясь, зная: если Гуран промахнется, ему несдобровать. — Трубку! — приказал сердито Гуран. Ивашка всегда держал хозяйскую трубку при себе. Он мгновенно скатал и нагрел шарик опиума, положил в трубку и чиркнул огнивом — хозяин спичек не признавал. Затем подполз к нему по краю лежанки и вложил трубку в рот Гурана. Тот принял трубку и затянулся. Маленькие глазки мечтательно закатились. А мысли стали и вовсе легкими и незатейливыми. Некоторое время он молча сопел, наслаждаясь дурманом, поступающим в его кровь. Но долгожданное расслабление не наступало, в голове опять заворочались мысли одна поганее другой. В последнее время Гуран сильно растолстел. Ему стало трудно ходить, трудно дышать. Он уже не мог одеваться сам, без помощи Ивашки. Даже время на обед понадобилось сократить. Вместо прежних двухчасовых сидений за столом теперь он ограничивался часом, но и то частенько приходилось откидываться назад. Иначе удушье наваливалось на него со страшной силой, будто накрывал кто его грудь и лицо огромной мохнатой рукавицей и не давал ни вдохнуть, ни выдохнуть. На днях вздумал было приласкать новую наложницу сагайку Манит, поднялся и даже пытался подойти к ней, но голову повело вдруг в сторону. Гуран оступился и рухнул всей своей тушей на глиняную лежанку. Глина треснула, труба дымохода под ней лопнула, печь потухла, а весь дом наполнился клубами едкого дыма. Гуран принялся кашлять и чихать. Конечно же, пришлось отступиться от сагайки, стало не до нее. Но все это пустяки. Главное, что все труднее и труднее стало выезжать из дому. Уже почернели бревна частокола, почернели бревна дома. А помнит Гуран, как еще розовели они, как светились желтой смолой и наносило от них духмяным запахом лиственницы. Как новая крепость, стояла усадьба отца в степи, и не было к ней подступа ни варнакам, ни монгольским разбойникам, ни тем паче хунхузам. Ох, и давно это было! А нынче никто и не разбойничает в его землях. Тихо окрест! Все разбои в душу Гурана перекинулись! Крепок еще дом, на сто лет хватит! Только силы вот у Гурана уходят, словно песок сквозь пальцы. В Тесинске у него новый дом, но со старой усадьбы он не съезжает, сидит в степи, как зверь в своей берлоге, как хищная птица в гнезде. И только когда становится совсем уж невмоготу, через силу, с помощью слуг вновь погружает свое жирное тело в тарантас и вылетает в степь. Скуластый, с раскосыми черными глазами, с редкой седой бородой, с лицом узким от лба и широким к подбородку, который навис тремя жирными складками на грудь. Гуран по-прежнему еще зорок, а по хитрости ему нет равных в степи. Далеко вокруг видит он, словно степной орел, и поживу тоже чует, как зверь. И если дело стоит того, порвет любого, кто встанет у него на пути. Нет в степи ничего и никого сильнее власти бая Анчулова. Все начальство, бывая в Тесинской степи, непременно заезжает к нему погостить, поохотиться. Славится Гуран хлебосольством и радушием, особенно для тех, кто словечко замолвить сумеет, если случится в том какая нужда. Потому и привык Гуран, что все ему дозволено: что и степь — его, и табуны — его, и киштымы — тоже его и нет предела его буйной силе. И летает он по степи на диких конях, как по своей вотчине… Гуран даже исхлопотал через североеланских чиновников, давних своих друзей, чин коммерции советника. И вовсе тогда не стало житья местным людишкам. Контрабанда, торговля со степным людом, скот — все захвачено баем Анчуловым. Но был у Гурана грех, о котором знали немногие, и это было единственное, чего он боялся, помимо смерти. За него не откупиться, не отмазаться. Потому как этот грех перед государством, перед Его Величеством Государем Императором. А все потому, что жадность хватала его за горло, все время хотелось чужого, хотя и свое девать уже некуда. Грабили и убивали его людишки, гоняли чужие табуны и отары. Закрома Гурана трещали по швам, но хотелось куска еще больше, еще слаще, еще жирнее… И он нашел способ еще туже набивать свою мошну, но, кажется, прогадал на этот. раз, просчитался. — Эх, некстати все! Совсем некстати! — от досады Гуран не находил себе места. И снова пнул Ивашку, требуя очередной порции опиума. Но когда тот с готовностью ткнул трубку в губы Гурана, хозяин отбросил его руку и, как в былые времена приказал: — Закладывай! — И вновь, как и прежде, кричит Гуран, мчат по степи его коляску низкорослые гнедые тесинцы. — Гони! — изо всех сил кричит Гуран, и кажется ему, что вновь он молодой, легкий на ногу и на подъем, а кровь так и играет в нем, бьет ключом жизненная сила… А мысли вновь терзают голову. И не мешает им даже лихая скачка по степным увалам и косогорам. — А ну дознаются? И что мне надо было? Поверил, к себе допустил… А оне вот-вот смоются, и все! А мне куда? От усадьбы, табунов, степи этой, в которой, почитай, шесть десятков годков разменял? И зачем позарился? Зачем пустился в подобное дело? Эх, зря, зря!С горы вдруг открылся вид на долину. А в ней — небольшой аал. Темные и дряблые от времени крыши кучей сгрудились на берегу мелкой речушки, а вокруг скудные поля, огороды, пастбища… В былые времена Гуран непременно залетел бы в деревню, поорал бы всласть, помахал нагайкой, съездил бы пару раз по зубам для порядку: за то, что шапки не ломают или посмотрели косо… Но в этот раз проехал мимо. Душа металась от мрачных предчувствий, и не хотелось рвать ее по пустякам. Жизнь начиналась, как у всех, кто посильней, давил всякого, кто посмел поперек слово сказать, и теперь бы одуматься, да уже поздно… «Подставляют людишки шкуры, как с них, мазуриков, не драть? Драл шкуры почем зря, обманывал, рожи бил, спаивал, девок и баб сильничал!» — думал Гуран, и тяжко ему было и страшно, и чуял он, что отвечать ему придется на все катушку. «Живет себе человек, а потом возьмет скорую силу — и кажется ему, что он и царь, и бог, что нет ему ни в чем преграды. Наслаждается быстрым богатством, пыжится от тщеславия. А он, Тимофей Анчулов, чем лучше? Мало было своей земли, перекинулся в Урянхай, в Монголию. Там торговлю с китайцами наладил, потихоньку-полегоньку сдружились, от них потянулись спирт, шелка, опиум. Купил начальника корчемной стражи[94]. Фуговал товар через границу обозами. Только зарвался недавно корчемный чин, сместили его. Взятку дать пожалел. Сунул бы куш побольше — так, смотришь, и обошлось бы. А возможно, и выдал кто…», — рассуждал Гуран со спокойным равнодушием человека, давно привыкшего к подобным отношениям. Все, кажется, он в своей жизни испробовал. Все, что желал, получал, во всем выказывал свой нрав и волю. И в голову не приходило, что когда-нибудь придется отвечать. «Это я-то — отвечать? — взбеленился вдруг Гуран. — Да тут без меня и власти не будет!» — Он выругался. И на душе несколько полегчало. Повозившись, он устроился поудобнее. И стал рассуждать: откуда все ж исходит неясная пока угроза? Но тут особо длинных размышлений и не требовалось. Несомненно, от Егорки. Поганый урядник, уже который год как кость в горле! Раздавил бы его, как степного клопа, но ведь и вони будет не меньше. И крамолу на него пытались возводить, и подкупить, и на девках срамных подловить, и даже в степи встречали лихие людишки. Ни на что не поддался, отбился, гаденыш, а сейчас, кажись, вцепился и того ловчее, как клещ в собачье ухо! Нет сладу со стервецом!
И не зря люди Тобурчина уже который раз видели поблизости первейшего его приятеля Ермашку Кирбижекова — паскудника, чей улус никак не желает ложиться под Гурана. Месяц назад наведались за долгами, так отстреливаться вздумали и под Тобурчином коня грохнули. Но найдется и на них управа, и на Ермашку, и на мерзавца-урядника! Отольются вражьим детям его. Гурана, бессонные ночи! — привычно грозился Тимофей Анчулов, но тревожные мысли все равно лезли в голову, и от них в последнее время не спасали ни водка, ни девки, ни опиум… С какой стати Ермашка крутился вокруг его усадьбы? Чего вынюхивал? Неужто и вправду Егорка что-то проведал и уже сжимается стальная петля вокруг непомерной шеи Гурана? — Хозяин! — повернулся к нему с облучка Ивашка. — Кажись, Хатанга в гости пожаловал. — Хатанга? — удивился Гуран и попытался приподняться повыше, чтобы разглядеть, что творится снаружи тарантаса. А ямщики уже остановили лошадей. Ивашка спрыгнул на землю и, удерживая их в поводу, крикнул ямщику, который управлял коренником: — Давай, Аким, добеги до верблюда! Посмотри, это Хатанга или чужой кто? — Чужой? — подал голос Тимофей. — С чего ты взял? — Да одет справно, только вот-вот с верблюда свалится! — Так это и есть Хатанга, пьяный только. — Н-е-ет, — засмеялся Ивашка, — к вам он завсегда тверезый приезжает, а от вас уже — ни тяти, ни мамы! — Твоя правда, — прокряхтел бай в тщетной попытке перевернуться на бок и с нетерпением спросил: — Ну что там? — Ведет Аким верблюда сюда, — сообщил Ивашка и присвистнул. — Точно чужой, хозяин! Неужто у Хатанги верблюда стибрил? — Беглый, что ли? — спросил, задыхаясь. Гуран. Ему все-таки удалось приподняться. Но верблюда и человека на нем он не видел: загораживал Ивашка. — А ну посторонись! — рявкнул он на него. И тот с испугу сиганул в сторону, как заяц. Аким был уже рядом с тарантасом. Завидев торчащую из него голову хозяина, подвел верблюда ближе. — И вправду не Хатанга, — удивился Гуран. Человек на верблюде почти лежал, уткнувшись лицом в его печально поникший горб. Руки его свешивались по бокам. И только каким-то чудом он еще удерживался на верблюде. И вполне вероятно, не встреть его Гуран со своей свитой, остался бы лежать бедолага в степи… — Пьяный, что ль? — спросил Гуран у Акима. — Нет, кажись. Запах, правда, есть, маненько совсем, но сам полыхает, как огонь. Горячка у него, не иначе. — Но откуда ж он взялся? — с недоумением посмотрел на слуг Гуран. — Сикпен у него, похоже, с чужого плеча, а по обличью вроде как из благородных. Может, чиновник какой заплутал? — Оне сикпенов не носят, — вполне резонно заметил Ивашка. — Оне все больше в мундирах с пуговицами… — Ладно, гадать не будем! — приказал Гуран. — Перенесите его ко мне в коляску. Очнется — сам расскажет, кто и откуда. И почему верблюда у Хатанги умыкнул. — Так, может, Хатанга ему на время верблюда дал? — засомневался Ивашка. — Хатанга с себя последнюю рубаху сымет и отдаст, но только не верблюда, — недовольно пробурчал Гуран. В душу его холодной змеей опять вползла тревога. Как этот человек оказался в его владениях? Почему его пропустили головорезы Тобурчинова? И кто он такой? Почему переоделся в татарский сикпен? Гуран окинул взглядом своего неожиданного попутчика. Русский наверняка. И молод, очень молод для большого начальства. А с теми, что помладше чинами, у него пока хватит сил справиться. Он смерил задумчивым взглядом качающуюся спину Ивашки и распахнул сикпен незнакомца. Быстро пробежался по карманам, а вдруг обнаружатся какие-нибудь бумаги, ничего не нашел, но в последнюю очередь толстые пальцы уцепили что-то твердое. Гуран потянул, извлек на свет металлический кружок и похолодел от ужаса! Шпион, самый настоящий шпион! Но нет, надо взять себя в руки! Что уж он так всполошился при виде этого сопляка? Чего ради принял за чиновника? Вернее всего, портяночник из Тесинска. Ограбил старика… И тут же одернул себя. Какой портяночник попрется в даль несусветную из-за поганого верблюда и пары червонцев? Только если кто навел на старика? Сообщил, что он… Но и эту мысль он отогнал как негодную. Некоторое время он рассматривал незнакомца. Ссадина на подбородке, на штанах и сикпене следы засохшей глины. Гуран поднял его руку и отпустил. Она безвольно упала на колено. Но что-то, кажется, блеснуло на запястье. Он завернул рукав сикпена и едва сдержался, чтобы не выругаться от удивления. Запястье парня охватывала тонкая полоска древнего золота. Воровато оглядевшись по сторонам. Гуран снял ее с руки незнакомца и все-таки не сдержался, выругался. — Чего надобно, хозяин? — повернул голову Ивашка. — Отвяжись! — рыкнул сердито Гуран. Разжав ладонь, он самым внимательным образом осмотрел золотую вещичку. Обнаружил клеймо в виде березового листка и довольно ухмыльнулся. Похоже, парень и впрямь ломанул Хатангу. Он с беспокойством обшарил вновь все карманы незнакомца, залез за пазуху, прощупал голенища сапог и озадаченно покачал головой. Что ж получается? Ограбить ограбил, а ничего, кроме червонца и этой безделушки, не взял? Но он за товар отдал Хатанге три червонца. Где ж тогда остальные два? Старик уже больше недели не приезжал после того, как появился на усадьбе с целой кучей старинных женских украшений и золотыми сбруйными бляшками, поэтому никак и нигде в другом месте не мог потратить их на пропой. Гуран повертел в пальцах золотую пластинку и опустил ее в карман. Затем вновь обшарил незнакомца и аж крякнул от досады, обнаружив на спине под рубахой засунутый за пояс шаровар револьвер. Похоже, оправдываются самые худшие его подозрения. Но ничего! Парень все равно очухается, и тогда уж он сумеет добиться от него полного расклада по всем волнующим его вопросам: кто он? откуда? и зачем объявился в этих краях?
Глава 36
Лежа на спине с открытыми, невидящими глазами, Алексей то беспокойно метался, стонал, и грудь его при этом поднималась и опускалась прерывистыми неровными толчками, а то, слабея от сделанных усилий, надолго затихал, и надо было внимательно приглядеться, чтобы обнаружить его стесненное дыхание. В такие минуты над ним склонялся человек, разжимал палочкой стиснутые зубы и вливал в рот Алексею несколько капель какой-то жидкости. Чаще это был старик китаец, иногда же молодой парень, примерно одногодок Алексея. Время от времени они меняли ему повязки на спине, прикладывали к груди тряпочки, смоченные в отварах из трав или в медвежьей желчи. Старик сухими костлявыми пальцами ощупывал его ребра и что-то шептал по-своему, прикрыв раскосые глаза. Но наконец Алексей пришел в себя и долго не мог понять, где он находится и что с ним. Прежде всего, он разглядел низкий закопченный потолок с грязными подтеками и толстой балкой посередине. Откуда-то сбоку падал скупой свет. Алексей попытался повернуть голову к его источнику, но у него не хватило сил. Хотел пошевелить рукой — и тоже не смог. «Ах да, я еще не проснулся!» — подумал он и попытался открыть глаза шире. Но над ним был все тот же потолок, и от его стараний он не стал ни выше, ни чище. «Где я? Как попал сюда?» Вчера — это Алексей помнил отчетливо — он взобрался на верблюда и направился… Куда направился? Он постарался восстановить события в их точной последовательности. Утром они собрались вместе с Егором к Хатанге. Потом появился Ермашка… Он припомнил даже разговор, который они вели между собой. Потом Егор и Ермак уехали, а он остался один… Юрту Хатанги он нашел довольно быстро, только она оказалась пуста. А потом он обнаружил под камнем то, что осталось от незадачливого гробокопателя, а дальше — обвал и… Постой! Он полез в карман, но червонца на месте не оказалось, так же как и золотой пластинки на запястье — подарка Чечек. Он наморщил лоб, припоминая. Нет, это уж ему явно не приснилось! Червонец и пластинка определенно были. Но куда ж они исчезли? Потерять их он не мог, неужто кто-то украл, пока он спал? А где же револьвер? Рука его метнулась за пазуху, потом за спину… На лбу выступил пот. «Смитвессон» исчез так же, как и все остальное! Алексей забеспокоился, попытался рывком повернуться на бок и застонал от боли. Перед глазами опять все поплыло, к горлу подступила тошнота, а в ушах зазвенело, пронзительно и визгливо, будто кто-то специально, издеваясь над ним, дергал и дергал за одну балалаечную струну. «Что со мной?» — успел подумать он и опять провалился в пустоту и мрак. А когда снова пришел в себя, была ночь. В ноздри ему ударил запах прогорклого масла, чеснока, лежалой соломы, человеческого пота и отстоявшегося дыма. Где-то рядом во тьме похрапывал человек. С другой стороны доносилось сухое покашливание, там кто-то курил, и ко всем прочим запахам добавился еще запах крепкого самосада. — Где я? — спросил Алексей. Голос его прозвучал совсем слабо, но был услышан. — Твоя сипи. Сипи, капитана. Моя потунда[95], — ответил старческий голос, а ноги зашаркали по соломе, видимо, прикрывающей земляной пол. Алексей почувствовал, как ему приподняли голову. У самых губ оказалась пиала с водой. Он сделал несколько глотков. Вода была горьковатой на вкус, но приятной. Передохнув, он сделал еще пять или шесть глотков. — Шанго[96], капитана! Сипи, — стоявший над ним человек произнес еще несколько слов, которые Алексей не понял, и отошел. «Китаец! — догадался он. — Однако куда меня занесло? — Алексей потянул носом, вдыхая необычный запах. — Это явно не Тесинск, но и не слобода!» Вдруг в памяти явственно прозвучали чьи-то голоса: «Ты кого приютил? — выкрикнул злобно один. — Это ж — легавый, что на завод приехал! Ты что, совсем рехнулся, Тимоха?» А второй, хриплый, все время отдувавшийся, как после долгого бега, спросил с испугом: «Думаешь, вышли на нас, Степка?» — «А что, сам не видишь? — еще больше распалился первый. — Зря, что ли, он к Хатанге ездил? И червонец с умыслом прихватил. — И уже тише, но с бешенством: — Ты зачем, падаль такая, вздумал обратно червонцы скупать да еще полтину доплачивать?» — «Дык я…» — поперхнулся второй и закашлялся сипло, с отдышкой. «Дык я», «дык я»… — передразнил его первый, — твои же людишки тебя и заложат в первую очередь! Припрячут червонцы до поры до времени, а потом сдадут полиции, дескать, ни сном ни духом…». — «Ты ж говорил, не подкопаются!» — произнес тоскливо второй. «Здесь не подкопаются, а ежели отправят в Североеланск, в Пробирную палату — там живо разницу определят… — ответил первый голос с явной издевкой и осекся: — Кажись, пошевелился?» Тяжелый запах изо рта ударил Алексею в нос. Видимо, говорившие нагнулись над ним. Он попытался разлепить тяжелые веки. Не получилось. И застонал от бессилия. «Ишь, стонет! — пробурчал второй. — Пусть только придет в себя! Я у него все жилы вытяну, но узнаю, что легавые против меня затевают». — «Да уж, будь ласков! — Первый, похоже, усмехнулся и предупредил: — Его, поди, уже ищут, могут и сюда нагрянуть. Отправь его к Тобурчину на табор от греха подальше. Пусть в тайге спрячут. А как только очухается, я сам им займусь. У меня с ним свои счеты…» Алексей попытался вспомнить: кто такой Тобурчин? И что за счеты могут быть с ним у человека, голос которого ему был совершенно не знаком? Но тяжесть сдавила виски, и он не стал ломать голову над новой загадкой. «Жив — и ладно! Главное, что жив! — подумал он радостно. — Тюндюк не захлопнулся!» И он опять провалился в сон… Проснулся Алексей от шума. За стеной спорили два голоса, но, как он ни силился, не разобрал ни единого слова. В кошму, на которой он лежал, рядом с его лицом уткнулся косой солнечный луч. Если судить по лучу, то еще рано: солнце стояло низко, видно, совсем недавно взошло. Но Алексей ошибался. Уже вечерело, а сам он проспал более шестнадцати часов. Сон благотворно сказался на нем: боль в спине поутихла, а голова прояснилась. И он с интересом стал осматривать помещение, в котором находился. Оно походило на юрту, только без дымохода в крыше. Он лежал на низкой лежанке, на воняющей овцами толстой кошме и укрыт был старым овчинным полушубком. Одно из окон оказалось дверью, верхняя решетчатая часть которой была оклеена промасленной бумагой. Такой же бумагой заделано и окно, единственное или нет, Алексей этого не рассмотрел, потому что боялся растревожить больную спину и голову. Удивило его то, что в Нижнем углу окна был вставлен осколок стекла, через который солнце и высвечивало толстый столб пыли, висящей в воздухе. Но он продолжал осматриваться дальше. От потолочной балки к стенам протянулись березовые шесты. На них висели связки каких-то трав и кореньев, а также — лука и чеснока. От круглого котла, вмазанного в низкий очаг, поднимался пар, и запах варева щекотал ноздри. Алексей почувствовал, что ему прямо-таки нестерпимо хочется есть и пить. — Эй, кто-нибудь, отзовись! — позвал он, надеясь, что это прозвучало громко. Разговор за стеной оборвался. Тотчас приоткрылась дверь, и в юрту неслышно скользнул старик китаец в засаленном стеганом халате. Увидев, что Алексей глядит на него, приветливо закивал головой, заулыбался. — Чифан, чифан![97]. Старик принес две чашки — одну с бульоном, в котором плавали редкие блестки жира, вторую — с мелко нарезанными овощами. Вместо хлеба он покрошил в бульон ржаной сухарь. Алексея старик осторожно повернул на левый бок, подсунул ему под спину полушубок. Одновременно он поддерживал голову Алексея и чашку с бульоном. «Вот бы кто посмотрел на меня сейчас. Смех и грех! Младенец, да и только!» — думал Алексей, наслаждаясь теплым бульоном, попахивающим зеленью и чесноком. Затем старик кормил его овощами, ловко подхватывая их палочками, и оба они смеялись — Алексей несколько смущенно над своей беспомощностью, а старик над его разыгравшимся аппетитом. Старик говорил что-то по-китайски, беспрестанно улыбаясь. Алексей не понимал ни слова, но воспринимал его речь по-своему: дескать, ешь, парень, больше, поправляйся! И он не заставлял себя упрашивать. Через пару дней Алексей уже садился на своей жесткой постели. Однажды, воспользовавшись отсутствием старика, он отважился спустить ноги с лежанки и попытался встать. Но у него так закружилась голова, что он опрокинулся на спину прежде, чем довел свою затею до конца. В таком положении его и застал китаец, возвратившийся в юрту с охапкой дров. Уложив Алексея, китаец долго и сердито выговаривал ему, должно быть, за несерьезность поведения. Тот блаженно улыбался в ответ: — Ладно, дедуль! Не ругайся. Буду лежать смирно, — сказал он примирительно и, вытянувшись на лежанке во весь рост, сложил руки на груди. — Когда же я, по-твоему, поднимусь? Дня через два? Три? — показал он старику на пальцах. Старик в ответ поднял обе руки и растопырил все пальцы. — Десять дней! — ужаснулся Алексей. — Ну это мне никак нельзя. Пойми! Нельзя! — взволнованно и бессвязно заговорил он и умоляюще посмотрел на китайца. — Найди кого-нибудь, кто русский понимает. Я объясню… Записку отправлю. — И он изобразил пальцем на ладони, что пишет. Но старик, слушая Алексея, только качал головой и по-прежнему показывал десять пальцев. «Ну беда, совсем не понимает! Как ему растолковать?» Из-за невозможности объясниться Алексей разволновался еще больше. И вдруг вспомнил тот разговор, который поначалу воспринимал как горячечный бред. Похоже, и вправду попал он не в те руки. Не зря его называли легавым. И не те ли это люди, что забрали у него револьвер, червонец и амулет? Они ведь тоже что-то говорили и про червонцы, и про Пробирную палату? Но что? Как он ни силился, ничего определенного припомнить не мог. Но понял одно: здесь он в плену! От такой мысли его лоб покрылся испариной. И если до этого Алексей испытывал к старику самые теплые чувства, то теперь посмотрел на него с подозрением. И как это лицо могло показаться ему добрым и привлекательным? На нем ясно просматривались и хитрость, и затаенная жестокость, и тысяча других больших и малых пороков. Разве не странно, что старик не хочет позвать к нему кого-либо, кто понимает по-русски? Не один же он здесь, в конце концов? Несмотря на горячку, Алексей хорошо запомнил парня, который поначалу за ним ухаживал наравне со стариком. Но стоило ему полегчать, как тот парень мгновенно исчез. И это наверняка тоже было подстроено нарочно. Эх, если б[:ил чуть больше! Он бы сумел постоять за себя и выведать у старика все, что требуется. Китаец знаками показал, что следует выпить приготовленное питье. — Чифан, капитана. Сипи. — Он подложил сухие ладошки под щеку и закрыл глаза, изображая, что спит. — Не буду спать! — произнес упрямо Алексей и замотал отрицательно головой. — Позови кого-нибудь! — И уже явно враждебно оттолкнул руку с питьем. Тогда старик обхватил его сзади за шею, нажал пальцами на подбородок. Алексей невольно открыл рот, и тотчас туда был вылит настой из пиалы. Он поперхнулся, глотнул, а во рту остался характерный горьковатый привкус опиума. И неожиданно из глаз полились слезы — от досады, обиды и собственной беспомощности одновременно. Где он находится? Беспокойство не отпускало Алексея. После некоторого душевного подъема силы его вновь пришли в упадок. Апатия и безразличие ко всему овладели им. Он лежал и с мрачным видом смотрел в потолок, молча глотал отвары, которыми его по-прежнему потчевал старик, равнодушно воспринимал манипуляции, которые тот производил с его спиной и грудью. Старик что-то говорил ему, убеждал, но Алексей был глух ко всему. И на следующий день китаец привел с собой уже знакомого Алексею молодого парня — круглолицего и рыжеволосого. Одного взгляда на его веснушчатую физиономию хватило, чтобы понять — перед ним русский. Парнишка дружелюбно улыбнулся: — Ты че кочевряжишься? На ноги хошь быстрее встать — так не ломайся, ешь, что дают! — А что дают? — спросил Алексей, пододвигая к себе чашку с мелко нарезанными стебельками непонятно какого растения, зеленовато-бурыми на вид и с грибным привкусом. — Чем он меня кормит? — Че испугался? — рассмеялся парень. — Не бойся, не отравит. Это папоротник, ихнее любимое кушанье. Он его сам солит и готовит. Алексей с недоверием посмотрел на буро-зеленую массу. То, что он принимал за овощи, оказалось папоротником. Но до этого он ел его с удовольствием и даже жалел, что он так быстро кончается. Что ж, и на этот раз не стоит пренебрегать традицией. Он с неожиданным для себя аппетитом расправился и с папоротником, и с бульоном, который на этот раз был заправлен мясом, судя по виду — птичьим. — Рябчик, — пояснил парень. — Вчера вечером подстрелили пяток… — Тут, кроме вас с дедом, есть еще кто? — Не-а, — ответил парень. — Здесь мы одни. Я да Ду-пен. А остальные дальше, на таборе. Как только ходить начнешь, переберемся в табор. Тобурчин велел побыстрее тебя на ноги поднять. Того гляди, скоро Степка нагрянет. Он уже справлялся: очухался ты или нет? — Что со мной было? — А ты не знашь? — удивился парень. — Пять ребер сломал да головой, видать, сильно навернулся! Спина, вишь, вся синяя была. Где ты так покалечился? Или избил кто? — Было дело! — ответил Алексей уклончиво. Он не собирался изливать душу перед первым встречным, даже с такой добродушной улыбкой, как у его нового знакомца. Вполне возможно, парня подослали, чтобы выпытать все, что получится, до приезда главарей. Он уже понял, что попал в банду, как только парень помянул Тобурчина. Но кто такой Степка? И он не преминул спросить об этом. Тот, похоже, удивился: — Не знашь, что ли? Степка Анчулов, Гурана брательник! — Степка? Гурана? — поразился Алексей. — Но я слышал, что он лет двадцать, если не больше, как сгинул где-то на каторге? — Не знаю, кто тебе это сказал, — произнес солидно парень и покачал головой, словно удивляясь его неосведомленности. — Для полиции он, может, и сгинул, только сколько лет я в Тесинске прожил, столько лет Степка здесь и отирался. У него, слышь, на той стороне, в Маньчжурии, и дом есть, и лавок, говорят, немерено с товаром разным. Только все ему мало. И там промышляет, и здесь успевает. Бергалов его людишки ловят, караваны с товарами грабят, табуны гоняют. Оттуда — сюда. Отсюда — туда… — И что ж, никто про это не знает? — Дак они ж на землях Гурана промышляют. Кто сюда попадет, уже живым не выйдет. — Тебя как зовут? — поинтересовался Алексей. — Сашка. А тебя? — Алексей! — Ну, значитца, Алешка! — Парень хлопнул его по плечу и, заметив, что тот поморщился, виновато улыбнулся: — Прости окаянного, забыл, что болит у тебя спина. — Он окинул его недоумевающим взглядом. — Китаец говорит, ты чудом жив остался. Он на тебя всю женьшеню попользовал, что для себя берег, и желчь медвежью. Не чуешь разве, как от тебя волокет? — Да уж, — вздохнул Алексей, — чую, конечно! В баньку бы… — А это уж не знаю. — Сашка развел руками. — Это уж как Тобурчин велит. — И, придвинувшись ближе, доверительно прошептал: — Шибко злые они на тебя. Шпион, говорят. Легавый! Ты, если что, не запирайся! Тобурчин оголтелый, ему что огнем пытать, что ножом живого на куски резать! Сказывай уж все как есть! — Ты зачем мне это говоришь? — рассердился Алексей. — Тебя нарочно послали меня запугать? — Дурак! — обиделся парень. — Я тебя предупредить хотел. Или думаешь, я тоже из их ватаги? — поразился он. — А кто ж ты тогда? — А меня Гурану за долги продали, — совершенно беспечно ответил Сашка. — Я тут батрачил на одного купчишку, а он сильно задолжал Гурану. Ну вот мной и расплатился. А Гуран меня Степке подарил. Тот меня к себе увезет. Говорит, буду в доме ему прислуживать. — И что ж, никто тебя искать не будет? — поразился Алексей. — А я — ничей! — расплылся в улыбке Сашка. — Бабка была, так три года уже как померла. А в батраках я с семи годков. Так что мне все равно. Лишь бы кормили да высыпаться позволяли. Буду Степке сапоги подавать, чем плохо? — Он сплюнул на солому, покрывающую земляной пол. — А тебя потому пожалел, что ты один здесь русский, так что почти родня! — Он оглянулся на дверь, за которой скрылся китаец. — Ты думаешь, откуда Ду-пен взялся? Его Тобурчин уже год здесь держит. Он у себя в Маньчжурии шибко богатый купец был. Так Степка его караван ограбил, а старика одного из всех в живых оставил. И теперь выкуп у его сродственников требует. Но Ду-пен говорит, что и выкуп возьмет, и все равно убьет. А мне старика жалко, хороший он человек! — Сашка вздохнул. — Только бежать даже не пытайся. Тут через каждые полверсты посты стоят. Схватят — и сразу горло, как барану, перережут. — И он провел по горлу пальцем слева направо. — Оне ведь даже цепи на нас с китайцем не надевают, знают, что далеко не уйдем! Ладно, — посмотрел он на Алексея, — хватит разговоры говорить, пошли я тебя на улицу выведу. Воздухом подышишь, но если вдруг Степка или Тобурчин появятся, сразу — в юрту! И притворяйся, что ничего пока не понимашь. Может, они тебя и на этот раз не тронут, а за это время твои легаши догадаются, где тебя искать. — Вряд ли! — покачал головой Алексей. И с надеждой посмотрел на Сашку. — А не получится записку передать или на словах как-нибудь? — Ну только если самого Степку попросишь? — усмехнулся Сашка. — Но сам понимашь… — Он подхватил его под мышки и приказал: — Давай, вставай! А то совсем ходить разучишься! Алексей почувствовал, что его повело в сторону от слабости. Но тут с другой стороны к нему подскочил китаец, подставил худенькое плечо, и так совместными усилиями они помогли Алексею выйти на улицу. Усадили на дровяной чурбак. Он прислонился к стене юрты и жадно вдохнул прохладный воздух. Со всех сторон к юрте подступала тайга. Редкие березы почти уже сбросили листву, трава почернела от заморозков. — На, пощелкай, — протянул ему кедровую шишку Сашка. — Я ее сварил, так что в смоле не измажешься. — Постой. — Алексей внимательно посмотрел на парня. — Я действительно из полиции. И мне надо отсюда выбираться любым способом. — Это уж точно! — согласился Сашка. — Живым тебя они не выпустят. Гуран шибко из-за червонцев напугался. — А чего именно он испугался? — А ты что ж, не по этой надобности? — удивился Сашка. — Не знашь разве, что они монету льют и ею за товар в Китае расплачиваются? Да и здесь тоже грешат, заставляют татар монеты у них брать в обмен на скот да меха. — Ну, брат, тебе ж цены нет! — усмехнулся Алексей, а сам подумал, что сведения, которые он получил от парня, ровно ничего не стоят, потому что вряд ли получится передать их в Тесинск. Егору ведь и в голову не придет, что он оказался в западне у Гурана и его братца! И уточнил: — Выходит, они фальшивые деньги делают? — А я что говорю? — Сашка закинул руки за голову и потянулся. — Бергалов стреляют, золотишко к рукам прибирают, а после из него монету льют. Я видел, совсем как настоящая. «Я тоже видел, — подумал Алексей, — и даже не понял, что она поддельная» И снова спросил: — А где они монеты льют? На усадьбе Гурана или здесь, в таборе Тобурчинова? — Это мне неведомо, — Сашка подставил лицо под теплые еще лучи зависшего над самой тайгой солнца. — Этого они не говорят… — И вдруг, вскинувшись на ноги, насторожился, прислушиваясь. — Кажись, скачет кто? — И, побледнев, приказал: — Давай живей в юрту. И лежи тихо, как мышь. — И, уже помогая Алексею улечься на кошму, пояснил, то и дело оглядываясь на дверь: — Хорошо, ежели это Тобурчин, но ежели Степка… — и, махнув рукой, выскользнул из юрты.Глава 37
Кто-то бранился за стенами юрты неприятным, визгливым голосом и, видимо, что-то требовал от китайца. А старик, судя по всему, в чем-то оправдывался. Сашку слышно не было, и Алексей подумал, что тот или вовремя улизнул, или незнакомец с противным голосом попросту до него еще не добрался. Поток ворвавшегося в юрту свежего воздуха подтвердил, что кто-то в нее вошел. Но не обладатель пронзительного голоса, не китаец. Они продолжали выяснять отношения за стеной. Человек прошелся по юрте и, судя по скрипу, устроился на лавке у окна. Алексей не выдержал и открыл глаза. Напротив него сидел крепкий скуластый человек, с матово-желтым лицом и узкими, словно прищуренными, глазами. Одет он был в казачий бешмет, черкеску и огромную белую папаху с малиновым верхом. Заметив, что Алексей смотрит на него, растянул в улыбке толстые, словно вывернутые наружу губы. — Ну что, капитана, — произнес он насмешливо, — небось и не чаял, что в моих руках окажешься? И Алексей только сейчас узнал его. И немудрено, с лица исчезло угодливое выражение. И взгляд он теперь не устремлял в пол, а смотрел прямо в глаза, жестко и высокомерно. И разговаривал без акцента. — Привет, Линь-цзы! — Алексей оперся о лежанку руками и, приподнявшись, сел, опустив ноги на пол. — Выходит, ты и есть Степка Анчулов? — Во-первых, не Степка, а Степан Никитич. — Он бросил на Алексея сердитый взгляд из-под низкого лба и недовольно хлестанул себя плеткой по голенищу сапога. — Во-вторых, теперь я буду вопросы задавать, а не ты, легаш сопливый! Он вынул из кармана запечатанную бутылку водки, круг копченой колбасы и хлеб, завернутый в серую бумагу. Ловким ударом в донышко вышиб пробку. И крикнул, повернув голову к окну: — Эй ты, давай сюда чашки. Живо! Всем видом своим Степка показывал, что здесь он хозяин, и распоряжался с бесцеремонностью человека, не привыкшего встречать отказа в своих требованиях. В юрту вбежал Сашка и, кланяясь, подал две пиалы. Затем застыл в поклоне, ожидая приказаний. Степка показал ему на дверь, и парень исчез столь же быстро, как и появился. Алексей лишь пригубил, а пить не стал. Степка, кажется, нисколько из-за этого не огорчился. Под редкими усами проявилась холодная усмешка, а взгляд стал еще более внимательным и настороженным. — Что, не по нраву мое угощение? Алексей промолчал, но взгляда не отводил. — Ишь ты, смелый! — ухмыльнулся Степка. — Я ведь помню, как ты мне грозился ребра пересчитать за Анфиску. Жалеешь, что не получилось? — Жалею, — кивнул головой Алексей. — Говори: что у тебя ко мне? — Разговор у меня к тебе долгий, — прищурился на него Степан. С виду он и впрямь смахивал на китайца. И хотя в нем смешалось несколько кровей, маньчжурская оказалась сильнее всех. Он вновь налил себе водки, уже не предлагая Алексею, залпом ее выпил и, отломив кусок колбасы, принялся жадно есть. Затем поднял слегка осоловевший взгляд и с откровенностью подвыпившего человека похвалился: — Тут про меня много чего говорят, да большей частью — вранье. Я людишкам не враг и беру только то, что мне причитается. А я знаю, сколько и что мне причитается. Однако провести меня трудно. Я ведь не за всякое дело берусь. Мелочь разная, чулки, пудра — это не по мне. У меня дела покруче, а сейчас и вовсе можно развернуться: опиум поставлять, к примеру. Местный народец уже расчухал, что к чему. Потянулись к дурману, а за него что угодно готовы выложить. Золотишко там, меха… А мне рыжья много надо, чтоб дела еще шире развернуть. Брательнику моему Тимохе и не снилось, какие задумки у меня в голове. Всю Монголию под себя уложу, а там и маньчжуров прищучу. Это они с виду только важные да пузатые, а пугни только, живо об… — Он замотал головой и вновь подлил себе из бутылки, только выпил, уже не закусывая, и вперил в Алексея мрачный взгляд. — Чего молчишь, легаш? — Слушаю, — ответил односложно Алексей. — Вот то-то и оно, что тебе только слушать и остается. — Степка захохотал, обнажив желтые, прокуренные, по-лошадиному крупные зубы. Затем совершенно трезвыми глазами посмотрел на Алексея и спросил: — Небосьнадеешься, что тебя вот-вот отсюда выцарапают? Алексей неопределенно пожал плечами. — Хрен они тебя выцарапают! — хмыкнул удовлетворенно Степка и откинулся головой на стенку юрты. Цыкнув зубом, он срыгнул воздух и насмешливо посмотрел на Алексея. — Две недели прошло, тебя уже, почитай, похоронили. Лошадь твою на третий день чабаны привели в волостную управу. Искали тебя по всей степи, но не нашли. Сгинул ты! Сквозь землю провалился! Правда, Мишкины гонцы до сих пор везде рыскают, о тебе спрошают, но уже без особой надежды. — Он пьяно захихикал. — Анфиска, дура, истерику закатила, кажный день свечку в церковь ездит ставить за твое, мол, спасение. Ревет благим матом, люб он мне, говорит. Я ее поучил маненько, все без толку, блажит, словно по покойнику. — Он склонился, приблизив широкое лицо к Алексею. — Али впрямь покойник? — И сам же ответил с довольным видом: — Нет, дышишь пока. Вытащил китаеза тебя с того света. — Что тебе надо от меня, если я, по-твоему, почти покойник? — произнес Алексей сквозь зубы. — Для них ты точно покойник, — кивнул он в направлении окна, — а для меня в самый раз. Хочешь, я тебя с собой возьму? Дело сделаем, и возьму! — Какое дело? — насторожился Алексей. — Ну вот, сразу видно, что легаш, — ухмыльнулся Степка, — сперва про дело спросил, а не про то, куда я тебя забрать хочу. Только про дела наши тебе знать не положено, хотя узнаешь, еще как узнаешь, — произнес он самодовольно, — только помешать уже не сможешь. Потому что дела эти там, — опять он кивнул на окно, — а ты здесь. И не в жисть тебе отсюда не выбраться. Так что соглашайся, а не то Тобурчина на тебя натравлю, он твою шкуру на хлысты порежет и нагайку сплетет. Страсть как не любит легашей, подлец! — Он положил руку на колено Алексея и заглянул ему в глаза. — Знаешь, плюнь на все и поедем со мной! Не прогадаешь Теперь можно крупно заработать. Ей-богу! По обе стороны границы шуровать будем. — Он вновь отвалился головой на стенку юрты и мечтательно закатил глаза. — Надоело мне караваны гонять. Корчемную стражу поить да кормить. Есть у меня мысль настроить вдоль границы лавчонок сотню или две, посадить в каждую по китайцу. Продавать будут все: мануфактуру, чай, керосин, соль, спички и, конечно же, спирт в банках, муку, сахар и мелочовку всякую — гребни там, чулки, подвязки. Но и хороший товар обязательно должен быть. Какие деньги предложат — таков товар китаеза мой и выложит. Здесь же и пушнину скупать можно, и золотишко в обмен на товар… — Он внимательно посмотрел на Алексея. — Понимаешь мою мысль? — Пока нет. — Так все ж проще пареной репы! — поразился Степка. — Для удобства тех, кто через границу с товаром шастает. Все рядом, хочешь, бери в этой лавке товар, хочешь — в той. Сколько денег таким манером перекачать можно! Алексей представил себе число подобных незаметных лавчонок для потребы контрабандистов да вдоль всей тысячеверстной границы и ахнул про себя. Степкина затея и впрямь смотрелась грандиозно! И вполне жизнеспособна. А общая сумма торговых операций не будет поддаваться разуму, равно как и учету. — Идея у тебя, конечно, сногсшибательная! Только чтоб эти лавчонки, даже самые непритязательные, выстроить да товаром наполнить, много денег надо. Потянешь ли? Да еще массу чиновников задобрить потребуется, пограничную стражу с китайской стороны, наших корчемников, казаков. Это ж прорва народа! Как с этим управишься? — Смотрю, голова у тебя и впрямь работает, — довольно усмехнулся Степка. — Только не твоя это забота — деньги в моем кармане считать, а насчет того, чтобы всю эту погань задобрить, у меня свои хитрушки имеются. Но тебе про это знать не положено. Он вылил остатки водки в пиалу, выпил залпом и заел остатками колбасы. Затем пристально посмотрел на Алексея немигающим звериным взглядом. — Мне грамотные нужны, чтобы за порядком следить и учет вести. И на ногу шустрые. Учти, на ногу, а не на руку. — Он пьяно захихикал и, сложив руки, закивал головой наподобие китайского болванчика. Лицо его исказилось в угодливой гримасе. И Алексей вновь увидел в нем Линь-цзы — льстиво улыбающегося лакея Анфисы. — Моя так торгуй — покупай, продавай. Убытка нету — ладно. Хо! Убытка есть — пухо! Шибико плехо! — Слушай, — в голову Алексею пришла неожиданная мысль. — А Анфиса тебе зачем? Не зря же ты около нее крутишься? Степка самодовольно усмехнулся. — Анфису тоже с собой возьму. Женюсь даже. У нее денег много… — Денег у ее отца много, — возразил Алексей. — Анфиса все мужево наследство пропила да в карты проиграла. — И это ты знаешь? — ухмыльнулся Степка. — Только Никодим умрет, а все его миллионы Анфисе отойдут, а после мне. Она ведь долго не протянет… — Ты, что ли, им поможешь на тот свет перебраться? — Я, не я, какая разница, — махнул рукой Степка. И уставился на него глазками-щелочками. — Ну что, по доброй воле едешь со мной? — Вряд ли что у нас получится, Степка! — усмехнулся Алексей. — Торговец из меня аховый, да и службой своей я доволен. — Службой? — почти ласково посмотрел на него Степка и вдруг вызверился. — Ах ты, змееныш! Я к тебе по-доброму, а ты ко мне как? Знаешь ведь, что нет тебе отсюда ходу? Чего ломаешься? Не желаешь по доброй воле — поедешь по плохой. Только назад дороги не будет. Не хочешь в помощниках ходить — будешь в холопах гнить! Ноги мне будешь мыть, а Сашку я приказчиком возьму. Тот не в пример тебе умнее, знает, как угодить и что вовремя сказать. Или нет. — Глаза его полыхнули торжествующим огнем. — Я тебя рикшей сделаю, будешь меня с Анфиской возить, а я тебя плеткой, плеткой! — Он захохотал, закинув голову, и кадык заходил на его жилистой шее. Просмеявшись, он ткнул кулаком в окно и, прорвав бумагу, высунул голову наружу и крикнул: — Эй, Тобурчин, забирай этого сураза[98] к себе на табор. И чтоб глаз с него не спускали! Но не трогать, — предупредил он низкорослого кривоногого инородца, возникшего на пороге, — иначе башку оторву! Тот, заложив неестественно длинные руки за кушак, смерил Алексея взглядом исподлобья и растянул в улыбке тонкие губы, явив свету пеньки от сгнивших зубов. И с первых же его слов Алексей понял, кому принадлежал по-бабьи визгливый голос, отчитывающий Ду-пена. — А то пощекотать бы его, хозяин! Авось скажет что? — Все, что он скажет, я и без него знаю, — произнес сухо Степка и, встав с лавки, недовольно процедил сквозь зубы: — Я кому сказал, беречь его, как собственные яйца, тупая твоя башка? Мне надо, чтобы он резво бегал. Поэтому откорми его как следует, а то вон кожа да кости. — Он смерил Алексея жестким взглядом и, хлопнув себя нагайкой по сапогу, вышел из юрты. Тобурчин уставился на пленника узкими злобными глазками. Некоторое время они молча изучали друг друга, но инородец первым отвел взгляд. Сплюнув на глиняный пол, он что-то прокричал по-своему в приоткрытую дверь юрты. На пороге появился еще один инородец, более молодой на вид, со страшным шрамом, располосовавшим его щеку от уха до подбородка. Рот от этого перекосило, глаз притянуло к носу. И Алексей внутренне содрогнулся при виде подобного уродства. — Кандальчики приспособь нашему гостю, — почти без акцента произнес по-русски Тобурчинов, — чтобы не сбежал ненароком. Но у нас скорее кукушка вороньи яйца снесет, чем кто-нибудь ноги сделает. — Он расслабленно вытянулся на лавке, где до этого сидел Степка, и, вытащив из-за пояса трубку, засмолил самосадом. Инородец вышел и вернулся с тюремными наручниками с цепью между кольцами и хитрым винтовым замком и приказал пленнику снять сапоги. Алексей повиновался. Холодные «браслеты» щелкнули на лодыжках. Ключ от замка инородец передал Тобурчинову, и тот повесил его на свой гайтан[99]. — Ну все. — Бандит довольно ощерился. — Теперь тебе никуда не деться, легаш поганый! — И пригрозил: — Только пикни! Я не посмотрю, что Степан Никитич велел тебя не трогать! Юшкой умоешься, если надумаешь сбежать. Голыми яйцами на муравейник посажу и на денек оставлю… — Он потер руки и радостно захихикал. В юрту просунулась голова еще одного инородца, толстого, коротконогого парня. Он что-то быстро проговорил на родном языке. И Тобурчинов приказал: — Рыжий! Живо собирай старика и этого легавого, — кивнул он на Алексея, когда Сашка возник на пороге юрты. — Я сегодня добрый, караван хороший взяли, — он хлопнул парня по плечу, — так что грузи их на телегу. А то пешком будут плестись до вечера. А мне некогда долго ждать. Я велел двух баранов зажарить. Той устроим! До утра веселиться будем. — И он опять хлопнул Сашку по плечу, да так, что парень присел от боли.Кружными тропами через непролазные заросли стланика и карликовой березки добрались кое-как к полудню до табора Тобурчинова. Бандиты жили в деревянных юртах, а пленников поместили в землянке, вырытой в еловом распадке. Торцы толстых бревен выпирали из крутого склона, вытесанная из плах дверь щерилась узкими проемами бойниц. Бойницы виднелись и в дверях юрт. Несмотря на непомерную наглость, бандиты все же опасались нападения. Об этом говорило все: и их настороженные взгляды, и то, что они всегда были при оружии, — кургузых, с отпиленным стволом винтовках, которые так удобно прятать под одеждой, и висящих на поясах огромных тесаках. Ими они играючи рубили кости, высасывая мозг. Внутри землянки было просторно и сухо. У задней и боковых стен примостились нары, застланные шкурами. Новое их жилище находилось немного в стороне от лагеря, поэтому Тобурчинов приказал двум бандитам поселиться вместе с пленниками. Сторожами оказались уже известный Алексею парень со страшным шрамом и тот, что помоложе, толстый, коротконогий, с воспаленными трахомными глазами. Ду-пен привычно засуетился, послал Сашку за дровами, и вскоре в небольшом камельке запылал огонь. Старик поставил на него котел, бросил несколько кусков оленины и мелко нарезанные овощи. Бандиты же уселись за стол и принялись играть в самодельные карты. На кону лежали две щепотки золота. То один, то другой из них радостно вскрикивал и сгребал куш в свой тулун. Трахомный проигрывал чаще И каждый раз стучал от досады по столу трубкой, пока не отлетел мундштук. Улеглись спать за полночь. Трахомный долго ворчал что-то себе под нос, пытаясь наладить трубку, но вскоре выбросил ее в камелек и тоже успокоился в своем углу. А Алексей долго лежал с открытыми глазами. И мысли, что роились в его голове, были на этот раз одна безысходное другой. Что думают о его исчезновении Егор и Михаил? Доложили ли в Североеланск? И неужто поверили в его гибель и прекратили поиски? Он изнывал от невозможности сообщить те сведения, которые ему удалось добыть, находясь в плену. Теперь он был уверен, что Анфиса не зря показала ему дом Гурана. И сам бай Анчулов, и его брат, несомненно, составляли немаловажное звено в той цепи преступлений, которые они с Егором безуспешно пытались расследовать.
Каждое утро бандиты уходили на промысел и почти всегда возвращались с телегами, полными награбленного добра, а то и с охапками окровавленной одежды. Добро наверняка было контрабандным: сортовая мука в аккуратно зашитых пудовых мешках, спирт в больших банках и плоских баночках из белой жести, рулоны шелка и атласа, коробки с обувью и даже револьверы и патроны к ним в фабричной упаковке. Все это моментально куда-то исчезало, кроме одной-двух банок спирта, которые бандиты выпивали за ночь, после чего гомонили до самого утра, играя в карты. Иногда между ними возникали потасовки, которые перерастали в драки. И Тобурчинову приходилось браться тогда за плеть, а то и стрелять в воздух, чтобы разнять дерущихся.
Одежду же сжигали на плоском камне, выдували золу и аккуратно собирали спрятанное в вате телогреек золото. Из разговоров бандитов Алексей понял, да и рассказ Егора вспомнил, что у попавших на мушку «горбачей» и «бергалов» добытый песок зачастую набит за подкладкой нехитрой их одежонки и его трудно обнаружить на глаз. Игры в карты после этого становились еще азартнее и все чаще заканчивались драками. Тобурчинов пытался усмирить буянов, неистово ругался, грозился перестрелять всех к такой-то матери, но потом сам сдавал карты и играл, обирая всех догола. Каждый хранил свое золото в изголовье под шкурами, воровать друг у друга побаивались, а вот в карты выиграть — совсем другое дело! Спина у Алексея почти не болела. Он уже без помощи Сашки и Ду-пена передвигался по землянке, иногда выбирался на улицу, но боялся уходить далеко: голова все еще кружилась от слабости, да и ноги тряслись, как от непомерной усталости, стоило удалиться от жилья на десяток-другой саженей. Бандиты его не трогали, лишь сторонились при встрече, окидывая мрачным взглядом, а охранники и вовсе не обращали на него внимания, занятые ежевечерней игрой в карты. Днем же за пленниками никто не присматривал. Бандиты были уверены, что они никуда не денутся, надеялись на посты, выставленные вокруг лагеря. Через неделю, когда неприятная дрожь в коленях прошла, Алексей решился пройти чуть дальше. Но на выходе из распадка навстречу ему выехали два угрюмых конника с шашками на боку и винтовками за спиной. После этого он перестал проводить подобные опыты, понимая, что с цепями на ногах от погони ему не уйти. Но однажды Сашка поманил его и показал подкоп, который они со стариком затеяли в обход затиснутых землей бревен. Теперь они принялись копать втроем, сменяя друг друга. Землю перед возвращением бандитов выносили на кошме и спускали в ручей, а зев норы прикрывали широкой доской. Сашка, стремясь подружиться с бандитами и усыпить их бдительность, играл с ними по вечерам в карты «на интерес», старательно им проигрывал, подставляя лоб под щелчки. Старик подкладывал им лучшие куски оленины и лечил глаза трахомному отварами каких-то трав. А днем они продолжали копать и спускать землю в ручей. Через три дня тайной работы ход уперся в корни деревьев. Оставалось чуть поднатужиться спиной — и можно выбираться наружу. Теперь надо было ждать подходящего случая. Последние дни бандиты возвращались в табор с пустыми руками. Озлобленные, они маялись от безделья, слонялись по лагерю и переругивались друг с другом Они почти не говорили по-русски, и Алексей использовал в роли толмача Сашку. В один из дней они явились раньше обычного. Двое бандитов были ранены, а Тобурчинов яростно матерился, когда их заносили в юрту. — Что случилось? — спросил Алексей у Сашки. — Кажись, в засаду попали. Выставили на тропе самострелы и ждали караванщиков, а вместо них налетел отряд казаков. Еле ушли, поганцы! — объяснил с торжеством в голосе его добровольный переводчик. — Что, ты сказал, они выставили на караванщиков? — переспросил Алексей. — Самострел. Штука такая, — охотно пояснил Сашка, — лук, трубка, куда стрела вставляется, чтобы не выпала, и курок, как у ружья. К курку бечевку привязывают. Натянул ее, лошадь ногой задела, и тут же стрела летит ей прямо в грудь. Стрела тяжелая, кованая, четверик. Лошадь убивает наповал. Ну сам понимаешь, сразу шум, крики. Караванщики с коней — прыг! — и бегут смотреть, что случилось. А в этот момент Тобурчин со своей шайкой из кустов вылетает. Всех шашками в капусту изрубят, товар заберут, и поминай как звали. Ну а сегодня живодеры косорылые на казачков напоролись. Так что, сколько веревочке ни виться, а до петли она так и так доведет! — А нельзя как-нибудь посмотреть на этот самострел? — поинтересовался Алексей. — А че ж как-нибудь? — Сашка почесал в затылке и нырнул под нары. Через мгновение показался и сунул в руки Алексею грубое изделие. — Смотри, не жалко, только у него, вишь, тетивы нет. Кто-то из этих жеребцов, — кивнул он на дверь, — по пьяни забросил, да так и валяется здесь с самой зимы. Алексей тщательно осмотрел самострел. Сомнения не было. Он был слишком похож на тот, из которого ранили Машу. Оставалось только добыть стрелу. Повертев самострел в руках, Алексей вновь бросил его под нары и вопросительно посмотрел на Сашку. — Мне бы стрелу к нему достать. — Насчет стрелы не обещаю, — вздохнул Сашка. — Их Тобурчин у себя держит и дрожит над каждой, как над своей головой. Они у него по счету. Мужики говорят — у него раньше свой кузнец был, который ему наконечники клепал, а после некому стало. Кузнец энтот то ли заболел, то ли сгинул куда… — А кузнеца случайно не Хатангой звали? — Понятия не имею, — пожал плечами Сашка. И оживился, просияв веснушчатым лицом. — А хошь, я у мужиков разведаю? Они наверняка знают. — Попробуй, только старайся так расспрашивать, чтобы они ни о чем не догадались.
— Как только бродяги спирта нажрутся, улучу момент, залезу Тобурчину под нары. Достану тебе стрелу, — пообещал Сашка. Но не успел. Этой же ночью Алексей, спавший у двери, проснулся, почувствовав запах дыма, и выглянул в прорезь бойницы. В отсветах подожженных кем-то юрт он увидел людей с винтовками наперевес. Сторожившие пленников бандиты, подхватив обрезы, выскочили наружу. Но, сраженные выстрелами, свалились тут же у порога. Китаец и Сашка тоже проснулись и недоуменно крутили головами. — Прячьтесь! Скорее! — приказал Алексей и нырнул под нары вслед за своими товарищами по несчастью. Торопливо отвалили доску, закрывавшую нору, и заползли туда, загородив за собой вход. Глухо тукали выстрелы, страшно кричали люди. И непонятно было: то ли это нападавшие, то ли те, кого они безжалостно расстреливали. Пленники пробрались до конца хода. Сашка натужился и отвалил пласт земли. Они выбрались наружу и, спрятавшись в кустах, наблюдали за побоищем, что творилось на дне распадка. Землянка и юрты полыхали вовсю. Низкорослые, меднолицые и широкоскулые люди в островерхих шапках и длинных кафтанах добили выбежавших наружу бандитов, побросали их трупы в огонь, вскочили на мохнатых коротконогих лошадей и ускакали в темноту. Пленники быстро спустились вниз. Опаляя волосы в пламени страшного костра, выволокли за ногу отяжелевшего Тобурчинова. Ключ был на месте. И наконец-то опостылевшие цепи свалились с ног Алексея. Старик притащил две винтовки с обуглившимися прикладами и что-то быстро заговорил, показывая в сторону уехавших. Сашка перевел. — Это подручные монгольского князька, у которого Тобурчин табун угнал. Выследили и расправились. Старик снова что-то прощебетал и улыбнулся. — Говорит, уходить надо, — пояснил Сашка. И спросил: — Ты с нами? — Нет, — покачал головой Алексей, — мне нужно до Тесинска добраться. Дела у меня важные, спешить надо! — И обнял сначала старика, потом парня. — Спасибо вам! Не знаю даже, как и благодарить вас! — Да что там, — махнул рукой Сашка, — хорошему человеку завсегда помочь рады! — И предупредил: — Смотри, будь осторожнее! К Степке в руки не попади! Ежели узнает, что Тобурчинову шайку хлопнули, а мы сбегли, всю степь и тайгу обшарит, чтобы схватить! Так что смываться надо, пока этот зверина не расчухал, что к чему! — Ты что ж, и в правду с дедом уйдешь? — поинтересовался Алексей. — А что мне здесь ловить? — усмехнулся Сашка. — Он меня в приказчики обещал взять. Думаю, не соврет! Мы с ним сдружились. — Он обнял китайца за плечи и что-то сказал ему. Старик расплылся в улыбке и усердно закивал головой. — Вишь, говорит, не обманет, — довольно улыбнулся Сашка. Ду-пен хитро прищурился: — Туда ходи-ходи. Много тинза копай, — и показал на пепелище. — Точно! — хлопнул себя по лбу Сашка. — Там же золото должно остаться, что эти варнаки припрятали. До самого утра они разгребали угли, добывая золото. И когда его набралось фунта три, если не четыре, старик разделил его на три равные кучки. И показал Алексею на одну из них. — Тинза еси. Бери тинза, Алешка! — Нет, нет, — покачал головой Алексей. — Возьмите себе! — И пододвинул свою долю к Сашкиной. — Берите, вам оно нужнее… С рассветом они покинули залитый кровью распадок и уже через четверть версты наткнулись на первый дозор. Бандиты валялись в лужах собственной крови с перерезанным горлом. Второй они обнаружили на берегу реки. Нукеры монгольского князька свое дело знали, располосовав горло сторожам Тобурчинова от уха до уха. Недалеко бродили четыре оседланных лошади, очевидно, в спешке монголы их не заметили. И это было несказанной удачей. Поймав лошадей, бывшие пленники обнялись напоследок и разъехались каждый своей дорогой. Ду-пен и Сашка — на юг, а Алексей — на север. Но еще долго преследовал его сладкий дух горелого мяса. Наконец он поднялся на высокую сопку. Свежий ветер ударил в лицо. И только теперь он окончательно поверил, что свободен. Пальцы нащупали в кармане рубахи наконечник от самострела. Сашка не забыл про обещание. Откопал его в золе и вручил Алексею. К сожалению, в огне погиб лук, но самая главная улика была все ж у него в кармане. И кажется, он уже знал, кто выставил на тропе тот самострел, что чуть было не убил Машу.
Глава 38
До слободы Алексей добрался только утром следующего дня. Накануне ему трижды пришлось объезжать стороной несколько деревушек. Он не знал, чьи они и насколько верны Гурану, поэтому решил не рисковать. Столько же раз встречались на его пути вооруженные всадники группами по два-три человека. Алексей не был уверен, то ли это погоня, отправленная Гураном по его следам, то ли конные едут по своим, только им известным делам, но на всякий случай прятался в лесу или среди камней. Нужно сказать, что ему очень повезло с лошадью. Она была спокойной и некуражливой, а ее разбойное прошлое, несомненно, помогало Алексею вовремя избегать ненужных встреч. Стоило ему хлопнуть лошадь — и она сама находила надежное убежище в лесу ли, за сопкой, в худшем случае в бурьяне. И лежала не шелохнувшись, пока он вновь не шлепал ее по крупу, давая отбой тревоге. Но стрелять ему все-таки пришлось. Уже под утро молча ринулись на него с ближайшей сопки два конника. Тускло блеснули в предутренней мгле вскинутые над головой шашки. И он, не раздумывая, выстрелил навскидку в сторону нападавших, потом еще раз… Он не знал, попал в кого или нет. Удерживая в одной руке винтовку, в другой — повод, он гнал свою лошадь по степи, пригнувшись к самой гриве. Что-то с визгом, похожим на свист пули, пронеслось возле уха. Но он продолжал гнать лошадь, не оглядываясь. И только когда взлетел на очередной холм, бросил быстрый взгляд за спину, но преследователей не обнаружил. И опять же не знал, то ли уложил кого из винтовки, то ли отстали варнаки, не выдержав бешеной скачки по степи. Слобода еще спала, когда копыта его лошади, взбив уличную пыль, глухо процокали в сторону заводской конторы. Чутье ли особое, то ли уже кое-какой опыт подсказали Алексею, что урядник сейчас не дома, а в своем кабинете. И поэтому совсем не удивился, когда заметил в окне тусклый свет керосиновой лампы. Егор, видно, пришел на службу спозаранку, а то и вовсе еще не ложился спать. Не суть важно, главное, что через десяток секунд они встретятся. И уж точно сроду он так не спешил на свидание, как на встречу с Егором Зайцевым. Накинув лошадиный повод на коновязь, Алексей буквально взлетел на крыльцо и распахнул двери. В комнате было трое. Ермак, по обычаю, устроился на корточках в углу и смолил свою трубку. Егор с красными от недосыпа глазами что-то объяснял третьему, сидящему к Алексею спиной человеку в темном сюртуке. Держа двумя пальцами на отлете потухшую цигарку, в правой урядник зажал листок бумаги и тряс им перед лицом незнакомого Алексею господина. Судя по количеству табачного дыма, зависшего под потолком, все трое сидели здесь с вечера. Алексей вырос на пороге и открыл было рот, чтобы поздороваться, но Егор вскинул голову, замахал бумагой уже на него и выкрикнул негодующе: — Давай, давай, выходи отсюда! Я пока не принимаю! Шаритесь ни свет ни за… Но Ермашка вдруг вскочил на ноги и перебил его на полуслове: — О ясвалар![100] Это ж Алексей Дмитрич! Егор вздернул голову. — Е-ешкина мама! И вправду Алешка! — Он перепрыгнул через стол и, оттолкнув Ермашку, обнял Алексея. — Откуда ж ты взялся, лихая твоя башка? — Ухватив за плечи, он слегка встряхнул его и окинул придирчивым взглядом. — Надо ж, а я с ходу не признал! Похудел! Глаза ввалились! А борода-то, борода! Я уж думал, казачишка какой спозаранку… — Недоговорив, он вновь прижал Алексея к себе. — Где ж тебя носило, дорогой ты мой? Мы уж тут совсем было тебя похоронили. — Таной сказал: тюндюк не захлопнется! — Ермак подошел сбоку. И тоже обнял Алексея, улыбаясь во весь рот. — А ты, Егор Лукич, кричал, когда я тебе говорил, что шаман врать не будет. — Да уж, — засмеялся урядник и постучал себя по темени, — ты мне этим тюндюком плешь на всю голову проел. Тюндюк то, тюндюк се… — И погрозил приятелю пальцем: — Ты ж наверняка не Алексея Дмитрича первым делом признал, а свой сикпен ненаглядный. Признавайся: так или нет? Ермак не успел ответить, потому что его опередил Другой, слишком хорошо знакомый Алексею голос: — Смотрю, братец ты мой, переполоху ты здесь наделал изрядно! На морде синяков не вижу, но чувствую, что на заднице их превеликое множество! Алексей оглянулся. И уже в следующее мгновение Иван Вавилов, весело похохатывая, хлопал его по спине, а Алексей обнимал его и чувствовал, как першит в горле, а на глаза вдруг навернулись слезы. Он впервые узнал, какое это великое счастье — вновь встретиться с дорогими твоему сердцу людьми после долгой разлуки и опасных испытаний! И главное, понять, что они тоже любят тебя и искренне радуются, что ты жив и здоров. — Ну хватит! — прекратил Иван излияния восторга. — Извини, что не даю отдохнуть после дороги, но сначала дело, а потом уж ванна, бритье и чистые простыни. Судя по тебе, ты за это время прочно забыл и про цивилизацию, и про ватерклозет, и про то, что щи ложкой хлебают. — И даже счет дням потерял, — улыбнулся Алексей. И посмотрел виновато на Ивана. — Кстати, какое сегодня число? — Пятнадцатое сентября, — ответил тот. — К слову, завтра истекает срок, который исправник отвел на расследование. — То-то и оно! — произнес Алексей с досадой и опустился на стул рядом с Иваном. И тут же выхватил взглядом на столе урядника знакомый «смит-вессон» и несколько золотых безделушек, среди которых сразу же бросилась в глаза полоска желтого металла с загнутыми краями. Алексей схватил ее, поднес к глазам и, разглядев уже знакомый березовый листок, с облегчением улыбнулся: — Ну, Егор Лукич, все-таки хлопнул Гурана, чудилу поганого! — Он надел амулет на запястье. И пояснил ошеломленному уряднику: — Это мне одна барышня подарила, так что я его у тебя забираю! Но лучше обо всем по порядку… Слушали его не перебивая — Т-э-экс! — задумчиво протянул Вавилов, когда Алексей замолчал. — В переделку ты попал отменную, и если даже все эти страсти с девицей и одноглазыми волками отнести на счет шкалика, который ты уговорил без закуски… — Он махнул рукой. — Все это ерунда! Самое главное, что жив остался! — Это я виноват! — вздохнул Егор. — Надо было денек подождать. Съездили бы на шахту, разобрались бы с обвалом, а после бы и к Хатанге наведались. — Ладно, не кори себя, Лукич! — прервал его Алексей. — Чему бывать, того не миновать. — И заинтересованно посмотрел на него. — Скажи, ты случайно Степку вспомнил или нет, когда я тебя про Анчулова расспрашивал? Дескать, кого я имел в виду? Тимофея или Степана? — Не случайно, — признался урядник. — До меня и раньше слухи доходили, что Степка якобы в наших местах объявился. Хотел проверить, только через два дня тот человек, что о Степке мне сообщил, утоп в собственном колодце. Теперь-то я понимаю, что не сам он туда свалился. — А монголы тоже не случайно на табор Тобурчина вышли? Давай колись, Лукич, я же вижу, что носом закрутил? Признавайся: твоих рук дело? — Вот вы как, Алексей Дмитрич, сразу в лоб! — Егор опустил глаза в стол, переложил бумаги с одного места на другое. — За такие дела начальство по головке не гладит. — И скосил глаза на Ивана. — Егор, не темни! — Вавилов ухмыльнулся. — В начальниках я сроду не ходил, а твое имя золотыми буквами впишем куда следует только за то, что ты с Тобурчиным и с Гураном расправился. Давай рассказывай Алексею с самого начала, как ты воров на прииске накрыл, а после на Гурана вышел. Ну а Тобурчина, думаю, попутно хлопнул, или я ошибаюсь, Егор Лукич? — Да нет, не ошибаетесь, — Егор потянулся к кисету и засмолил свою цигарку. — Тобурчин у меня сколько лет вот где сидел! — Он шлепнул себя по загривку. — Сладить с ним сил не хватало. Как только прищучу, тут же пропасть покрывальщиков да защитников объявляется. Пришлось по-другому действовать. Пустил через верных людей слух о том, кто табуны монгольские гоняет и в чьих землях они пасутся. Князек ихний мигом это дело сообразил и своих табунщиков спроворил. А те тоже не лыком шиты! С Тобурчиным расправились, табуны забрали и махом за границу. Ищи их теперь, свищи да требуй объяснений! Не знал я только, что на таборе Гуран Алексея Дмитрича прячет. Иначе… — Только не винись попусту, Егор Лукич! Все у тебя на ять получилось! — прервал его Алексей. — А теперь лучше про прииск да про Гурана расскажи. — Пока вас не было, — начал свой рассказ Егор, — на приисках у Михаила Корнеича опять воровство пошло. Он срочно на всех дорогах кордоны расставил. Его стражники день и ночь что твоя драга работали, никого не пропускали. Тулунки и в оглоблях находили, и в хомутах, и в одежде. Но все-таки уходило золотишко, и большими партиями. Тогда Михаила Корнеич пригласил меня, и я пару ночей просидел в кустах. Смотрел, как ведет себя ночная смена на вашгерте. И заметил, что Рубцов, мастер, пока его напарники кемарили у костра, раз пять за ночь подходил к шлюзу и сбрасывал крупные камни, сетки вроде очищал, и как бы по делу наклонялся к ячейкам, в которых песок оседает. Но, когда утром смену обыскали, золота опять не нашли. Ну я возьми и брякни: дескать, не глотают ли они золотишко? Михаил Корнеич тут же распорядился выдать им по стакану касторки, а потом самих же глотателей заставил перемывать лотками общую парашу. Золота намыли из дерьма чуть ли не полфунта на четверых. — Егор несколько раз пыхнул цигаркой и откинулся на спинку стула. — После этого я взял Рубцова в оборот. Через час он мне все разложил по полочкам. И про то, как золото воровали, и куда его после сбывали. Словом, хлопнули мы той же ночью один интересный притон в Тесинске. Содержал его старый китаец по кличке Дядя Сеня. Дело развернул по всей округе с размахом. По всему уезду его гонцы рыскали, золото скупали, опиум на прииски поставляли, а золото тайными тропами отправляли в Маньчжурию. При аресте нашли у него около пуда золота и шесть фунтов опия. Но не это главное! — Егор с удовольствием затянулся и с явным торжеством посмотрел на Алексея. — Главное, что в том же притоне схватили мы прямо на катране младшего сынка Гурана, Демку Анчулова. Играл он в «банчок», а на кон поставил несколько золотых бляшек с точно такими же клеймами, как на твоей браслетке, Алексей Дмитрич, и серебряного барашка с золотым оголовьем, а когда и это просадил, то выложил на стол пяток золотых червонцев. И, как я подозреваю, один в один с тем, что Алексей Дмитрич нашел у Хатанги. Когда мы ворвались в притон, он еще один слиток пытался в окно сбросить, но, сам понимаешь, неудачно. — Вы сразу поняли, что монеты фальшивые? — Сразу не сразу, но догадались! — вздохнул Егор и кивнул на Вавилова. — Иван Александрыч заметил, что слишком уж они новенькие да блескучие, и на всякий случай попросил Михаилу Корнеича взвесить червонец в золотоприемной кассе. И оказалось, что он весит чуть-чуть, на пару долей[101] всего, но меньше настоящего. Потом кое-какие погрешности в изображении орла в лупу разглядели. А так с первого взгляда и не поймешь, что фальшивый. Ловко сделано! Думаю, что Гурану самому подобного промысла не осилить! Кто-то умнее да еще хитрее его монеты льет, — покачал головой урядник. — После провели обыск в Демкином доме в Тесинске, обнаружили под половицей еще два десятка червонцев. По правде, Алексей Дмитрич, слухи и раньше ходили, что Гуран ни с того ни с сего принялся вдруг червонцы, да еще с доплатой, по всей округе скупать. Видно, испугался, что вот-вот до него доберутся. Но, каюсь, не придал этому значения. Думал, опять в голову старому дурню моча ударила. Да, честно сказать, ни рук, ни времени не хватало, чтобы чудилу этого достать. — Ладно, не кори ты себя, Лукич, — прервал поток самобичевания Алексей. — Лучше дальше рассказывай. — А что дальше? — запустил Егор пятерню в затылок. — Дальше я честь по чести написал рапорт на имя станового пристава. Тот — к исправнику. Через час вызвали меня на ковер к Быкову. Изложил я ему суть дела, сами понимаете, без некоторых подробностей. Он вначале рассвирепел, грозился вовсе меня со службы погнать, чтоб порядочного человека не порочил. Пришлось тогда привлечь в помощь Михаилу Корнеича. Он Быкову обстоятельно все изложил, объяснил и даже намекнул, чем исправнику это грозит, если вздумает покрывать Анчулова. Ну тогда тому ничего не оставалось, как подписать постановление на арест. Правда, предупредил, что лично мне зубы пересчитает, если не найду улик против Гурана. — И что ж, нашли? — справился Алексей. — Нашли! — довольно улыбнулся Егор. — Он еще не успел расчухать про арест сына, так что взяли его тепленьким. И кучу контрабандного товара по амбарам наскребли, и золотишка разного изъяли: и в слитках, и в самородках, и в песках. Всего три пуда с лишком. И червонцев не меньше тысячи обнаружили, из тех, что успели настряпать, но не успели сбыть. А еще побрякушки разные из курганов, тоже золотые да серебряные. Учитель и Мария Викторовна их смотрели, говорят, точно из курганов. Мария Викторовна даже того барашка, что у Демки изъяли, узнала. Говорит, самолично у Хатанги его видела. — Значит, действительно Хатанга на Гурана работал. Видимо, бай дороже платил за находки, чем купец? — Правда ваша, Алексей Дмитрич, — согласился Егор, — не зря верблюд к Гурану вас привез. Проторил туда Хатанга дорожку, непременно проторил. Только оттого голову и сложил. — Вздохнул тяжело урядник. — Видел я тот проклятый тюндюк, когда вас искали. В ямине этой, ей-богу, не вру, моя изба уместится. Камни с глиной в кашу перемесило, а березу — ту и вовсе в щепу раздолбанило. Но, каюсь, даже в голову не пришло, что там косточки Хатанги упокоились, да и вы едва выкарабкались. Думал, увидели, что юрта пустует, ну и уехали восвояси. Лошадь-то пастухи аж в десяти верстах от кургана нашли. — Драгунку не прикарманили? — Вернули, — засмеялся Егор, — вздумалось бы им прикарманить! Но, видать, долго сомневались, три дня лошадь держали у себя. А мы тут с ума сходили, куда вы могли подеваться. Потом привели, вражьи дети, лошадку. Разузнали мы у них все как следует, а после на пару с Ермашкой все окрест на пять рядов обшарили, людей опросили, в нескольких аалах на всякий случай повальный обыск провели. Нет, пропал наш Алексей Дмитрич, словно его с кашей съели. — И с укором посмотрел на Алексея. — Попробуй догадайся тут, что вы на верблюде будете выбираться. Думал — нет верблюда, значит, Хатанга где-то пьянствует, как обычно. — Он взглянул в окно и вновь перевел взгляд на Алексея. — Скоро Михаила Корнеич должен подъехать. То-то обрадуется, сердешный. Переживал о вашей пропаже не меньше нашего. А уж как Мария Викторовна плакала и горевала, словами не передать, да и учитель тоже сильно расстроился. Все меня укорял, что не сберегли мы вас. — Егор расплылся в улыбке. — Даже Анфиса Никодимовна — и та взлютовала. За грудки меня хватала и ругалась по-черному, хоть святых выноси, за то, что, по ее разумению, вашими поисками должным образом не занимался. — Он весело подмигнул Алексею и опять помрачнел взглядом. — Все хорошо, единственно не узнали, откуда к Гурану монеты попали. Пока молчит, вражина, ни слова еще судебному следователю не сказал. Только глазками своими злобными сверкает да матерится. Но ты бы видел, Алексей Дмитрич, как народ ликовал, когда его в цепях со двора повели. Сколько он крови попил, сколько горя принес — не счесть. Отлились волку овечьи слезы! — Надо срочно брать Степку, — произнес сквозь зубы Алексей. — Он гораздо больше знает, чем Гуран. В этом деле он всему голова! — Степку мы всенепременно хлопнем, — подал голос Вавилов и положил ему руку на плечо. — Только тебе, Алеша, пока придется отойти от расследования! На денек, не больше! Отдохнешь, отоспишься! — И поторопился объяснить, заметив протестующий жест Алексея: — Нам сейчас надо срочно со Столетовым разобраться, а потом за Степку возьмемся. Пока он не знает про твое возвращение, никуда не сбежит. А после и до него руки дотянутся.— Ставлю голову на отсечение, что ему уже известно и про гибель Тобурчина, и про то, что вы схватили Гурана, — возразил Алексей. — Но, согласись, ему совершенно не стоит знать, что тебе удалось спастись, — продолжал настаивать Иван. — Лучше, чтобы он тебя вообще пока не видел. Иначе точно сделает ноги. Сейчас он крайне обеспокоен, что арестовали Гурана, но знает, братец его не выдаст. И возможно, попытается даже каким-то образом Тимофея освободить. Если уже не пытался. Когда Гурана везли в Тесинский острог, конвойных обстреляли. Но те казаки ушлые. Окружили полицейскую карету и открыли огонь по тайге. Больше ни одного выстрела не прозвучало. После мы место засады осмотрели. Судя по следам, бандитов было не больше трех человек. Все верхами, но напасть в открытую не решились, конвойных-то, почитай, в пять раз больше было. — Выходит, сил у них и впрямь мало осталось или впопыхах нападение готовили, — подал голос урядник. — Одно из двух, но, по всему видно, затревожились господа разбойнички. Забеспокоились, сучье племя! — Он вытащил из кармана мундира часы и озабоченно посмотрел на них. — Что-то задерживается Михаила Корнеич, не случилось бы чего! — Накаркаешь смотри. — Вавилов зевнул и прикрыл рот ладонью. — Сейчас бы соснуть минуток шестьсот, так нет, придется на рожу столетовскую любоваться. — Он выглянул в окно. — Может, двинем в контору, там Кретова дождемся? — Нет, лучше здесь подождем, а то Семен Петрович меня раньше времени углядит и сразу поймет, что дело нечисто, — возразил урядник. — Он и так уже косится, что я в конторе, почитай, кажный день торчу. — Неужто нашли что-то? — обрадовался Алексей. — А ты как думал? — расплылся в довольной улыбке Иван. — Что я, зря здесь оказался? Неделю рядом с ревизорами отсидел. Умный вид делал, на заднице мозоль натирал… Конечно, я в этих сальдо-бульдо ни бэ, ни мэ, ни кукареку, но зато кое-что другое раскумекал. — Он хитровато посмотрел на Алексея. — Мы ведь тоже не на помойке выросли, Алексей Дмитрич! Могем, когда хотим! — Не тяни душу, Иван, — рассердился Алексей. — Говори, что узнал. — Под протокол али как? — продолжал забавляться Вавилов. Алексей красноречиво хмыкнул. — Не угрожай, — предупредил его приятель, — и так вижу, что терпение на исходе. Словом, Тригера Захарка приговорил по приказу Столетова. Немец догадался, что бухгалтер его дурит, и назначил ревизию. Видимо, пожар на складе тоже на совести Захарки, а то и Ерофея. — Как они снюхались? — Достоверно не известно, но, видимо, в прошлом году по осени, когда Столетов нанял их крышу на своем доме железом перекрыть. А дальше пошло-поехало. Рабочие говорят, что Захарка к Столетову частенько, словно к девке на свидание, бегал. А какие уж у них дела были, думаю, об этом Столетов самолично через четверть часика в присутствии Михаила Корнеевича все нам и поведает. — А Анфиса здесь по каким-то статьям проходит? — Пока только как любовница, — усмехнулся Вавилов и встрепенулся. — Связь у них началась еще в Североеланске. — Теперь мне понятно, почему она его на завод служить устроила. И поездки в Тесинск тоже понятны. И свидания… — И чего Анфиска в нем нашла? Он же страшнее смертного греха! — вздохнул Вавилов. — Ну пожалели, Иван Александрыч, красавицу! Такую образину в дурном сне увидишь — год заикаться будешь! — подал голос урядник. — Самая пара они со Столетовым! — Постойте! — прервал Алексей обсуждение достоинств Анфисы и ее любовника. — А клейма не их ли рук дело?
— Пока неизвестно, но вполне вероятно, — согласился Иван. — Сегодня непременно попытаем ловчилу по всем его паскудным делишкам. — А почему утра дожидались? Разве вечером нельзя было его допросить? — Просто ревизоры не успели дебет-кредит открыжить. Всю ночь сегодня сидели, чтобы к утру отчет о ревизии закончить. — Но Столетов мог догадаться и сбежать? — Дальше Тесинска не сбежит! А догадаться мы бы не позволили, даром разве я с ним водку пил и в баньке парился? Он мне уже, доподлинно знаю, премию в бумажку завернул за то, что в курсе его держал. Он ведь, хитрая бестия, так все расчеты запутал, так в бумагах накрутил, что хрен без брюквы разберешься. Но разобрались! Всю его темную бухгалтерию раскрутили, а попутно и вовсе грязные делишки всплыли! Чуешь, Алексей, чем это пахнет для любезного нашему сердцу Семена Петровича? — Чую, батько, чую, — улыбнулся Алексей и достал из кармана завернутый в тряпку наконечник от самострела. — Теперь смотрите сюда! И слушайте! Интересные вещи у нас получаются… Все четверо склонились над столом. Обсуждение было бурным, но, кажется, именно этот наконечник позволил им соединить вместе почти все звенья разорванной цепочки событий. Но слишком уж не правдоподобными казались некоторые предположения Алексея. И хотя версия была выстроена, но пока не обоснована. Не понятен был и мотив преступления. И этим следовало заняться безотлагательно. Они так увлеклись обсуждением вновь открывшихся обстоятельств, что не услышали, как под окнами остановилась коляска, а через мгновение в комнату ввалился Михаил Кретов. Казалось, он дымился от гнева. — Все заседаете, господа сыщики? А что Столетова грохнули, вам это ведомо или нет? — выкрикнул он, белея от ярости, и с размаху саданул тростью по столу. Столешница треснула, а Михаил от всей души разразился матом: — Донянчились с мерзавцами, мать вашу так-разэтак! — И, хлопнув дверью, выскочил на улицу.
Глава 39
— Вот тебе и тихоня! — Михаил первымнарушил тягостное молчание, царившее в карете, с момента ее отъезда из слободы. — Мало того, что чуть завод не обанкротил, так вздумал еще и монету лить. — Монету он не отливал, — возразил Иван. — Тигли, в которых он золото плавил, для этого не приспособлены. Скорее он занимался слитками. А Захарка и Ерофей как мастера своего дела просто-напросто ему помогали. — Так, значит, клейма в баню Тригера точно он Подбросил? — спросил Михаил и посмотрел на Алексея. — Вполне возможно, — ответил тот, — того гляди, могла выплыть наружу его связь с Бугатовым и Матвеевым, и он спешил отвести от себя подозрения. — Но Бугатов и Матвеев погибли, кому ж тогда потребовалось убивать Столетова? — Возможно, тому, кому пришла в голову идея выдавать слитки за курганное золото, а потом заняться фальшивым монетничеством, — ответил Алексей на новый вопрос Михаила. — Вероятно, они подозревали, что итоги ревизии не столь утешительны, как хотел это представить Столетов с легкой руки Ивана Александровича. Боялись, что бухгалтера арестуют и он выдаст всех, с кем был связан. Наверняка он знал слишком много, если его поторопились убрать! — Насколько я понимаю, — произнес сухо Михаил, — Столетов — мелкая сошка, а есть еще люди, которые всеми этими делами заправляют, но вы пока не знаете, кто они? — Вы абсолютно правы, Михаил Корнеевич, — кивнул головой Иван, — и кое-кого мы уже вычислили. И даже арестовали. Гурана, например! Но Гуран — пешка по сравнению с теми, кто все это придумал и кое в чем даже преуспел! К сожалению, нам до конца не понятна цель всех этих деяний. И каков мотив был у преступников, когда они затевали этот спектакль с подметными письмами, нападениями на обозы, баржу, пароход? Одно могу сказать — мелкие пакости переросли в большую, но грязную игру. И мы считаем, что убийством Столетова они не ограничатся. — Иван искоса посмотрел на Михаила. — Теперь можно об этом говорить, Михаил Корнеич, но поначалу мы даже вас подозревали в этих темных делишках. А потом поняли, что кому-то очень хочется, чтобы мы именно так и думали. Жулики попались люди неглупые, хорошо понимали, что мы вскоре разберемся, что похожий на вас человек, который участвовал в нападении на «Амур» и шатался у амбаров незадолго до пожара, конечно же, не вы. Хотя в последнем случае вряд ли кто сумел бы подтвердить ваше алиби. Ведь вы оказались один на озере, и если бы не встреча с известными вам людьми и Алексеем Дмитричем в частности, то вам бы пришлось основательно попотеть, доказывая свое алиби. — Алексеем Дмитричем? — поразился Михаил. — Выходит, ты никакой не Илья? — Он с силой хлопнул себя по колену. — Ну, легаши, черт бы вас побрал! Все у вас не по-людски! — Возможно, — улыбнулся Алексей, — но будь у вас, купцов, все по-людски, разве б мы ехали в одной карете? Михаил смерил его хмурым взглядом, но, видно, не нашелся что ответить, потому что переключил свое внимание на Ивана. — Ну так в каких темных делишках меня подозревали? Только подробно и без вранья… Карету мерно покачивало. Кучер изредка для острастки взмахивал кнутом, но это никак не влияло на ленивый бег лошадей. Солнце жарило не по-осеннему, и все вокруг словно плавилось в ленивой истоме. Алексей едва справился с дремотой и, сосредоточившись, попытался собрать воедино все сведения касательно событий, закрутившихся вокруг семейства Кротовых, которые на сегодняшний день удалось собрать. «Итак, возьмем за точку отсчета Столетова, которого сегодня рано утром кто-то задушил воротником собственной ночной рубахи. Бедолагу обнаружила кухарка, которая пришла звать его к завтраку… Что мы знаем о нем, кроме того, что он был тихоней, но себе на уме? Тихоней, у которого в подвале обнаружили чуть ли не цех по выплавке золотых слитков. Более двадцати лет отработал он на купца Карнаухова в пароходной компании «Восход». После того как Карнаухов разорился и умер Корней Кретов, уволен Никодимом, долго не мог найти себе место, но был подобран Анфисой, давней своей любовницей, и устроен ею, правда, против воли отца, на завод. Здесь он нашел золотую жилу. То ли сам догадался, то ли кто надоумил, но он стал скупать у старателей золото и переплавлять его в слитки. Как показала проверка казенной золотоприемной кассы, он сдал по осени и в начале зимы четыре слитка, объяснив, что добыл золото личным старанием. Это никоим образом не возбранялось, тем более что Семен Петрович пошлину платил исправно и, естественно, в тот момент даже не помышлял, чтобы выдать сданное им золото за древнее. Мысль эта пришла позже, но в голову Столетова или кому-то другому, пока неизвестно. Теперь что касается итогов ревизии. Манипулировать с бухгалтерскими расчетами Столетов стал тоже недавно, где-то с конца февраля. А первое подметное письмо Никодим Кретов получил пятого марта. Что это, простейшее совпадение или тщательно продуманная операция, цель которой — вывести из себя старшего Кретова и поссорить его с младшим братом? И вернее всего второе предположение, потому что урон, который нанесли неизвестные злоумышленники этой семейке, слишком незначителен. И даже если б им удалось обанкротить завод, капиталы Кретовых от этого совсем бы не пострадали. Просто бы избавились вовремя от обузы, которую взвалили на себя из-за пьяного куража Никодима Корнеича. Известно ведь, что он купил его на спор, чтобы досадить одному из своих конкурентов. Захарка и Ерофей определенно участвовали во всех нападениях и на обозы, и на лавку, и на баржу. Кроме, видимо, парохода. В книгах учета рабочего времени четко обозначено, что оба в это время работали в вечернюю смену и никуда с завода не отлучались. А вот что касается прежних нападений, то все они происходили в дневное или в вечернее время, когда и Бугатов, и Матвеев отдыхали дома после смены. Свидетелей, которые могли бы подтвердить, что они исчезали в это время из слободы, Егору пока не удалось найти. И немудрено, столько времени прошло… Но зато остались бесспорные доказательства их вины — рулоны мануфактуры и вещи, похищенные из уничтоженного обоза…» Алексей выглянул из окна кареты. Справа от дороги щетинилась густым сосняком гора. Стоит ее перевалить — и окажешься на карьере, где он чуть было не остался без головы. Мысли его вновь потекли в прежнем направлении. Кто ж все-таки спустил на него камни? Ермак уверяет, что это была женщина. Егор сомневается, потому что женщине попросту не хватило бы сил отодвинуть заслонку ловушки для камней… И потом, кому понадобилось его убивать в тот момент? Или все-таки Столетов решил на всякий случай от него избавиться? Но это маловероятно! На тот момент он был даже полезен Столетову, потому что разбирался с Тригером по поводу волнений на заводе и отвлекал внимание управляющего от бухгалтерских дел. Анфиса? Вряд ли! Хотя, без всякого сомнения, она знала о проделках Столетова. И клеймо отдала Алексею, и наводку на Тригера сделала тоже, видно, по просьбе бухгалтера. Возможно, он заплатил ей за это. И кажется, дал ей не слишком точную установку, потому что она сообщила, что у Тригера следует искать золото, а нашли клейма. Тут два варианта: или Анфиса знала о делах Столетова постольку-поскольку, или жулики в последний момент пожадничали и вместо золота подложили под дверной косяк клейма. Что тоже было достаточно лихо и грозило бы Тригеру крупными неприятностями, будь он жив. Но Тригер был мертв, и тем самым преступники рассчитывали увести расследование в сторону, а то и вовсе завести дело в тупик. Теперь Степан! На кой ляд ему надо было прикидываться китайцем и ехать в Североеланск, чтобы наняться в услужение к купцу Кретову? Вовсе не потому, что поставил себе цель жениться на непутевой купеческой дочке, чтобы прибрать к рукам миллионные капиталы ее папеньки. Поначалу у него и в мыслях этого не было, а были другие тайные причины оказаться в тот день во дворе Никодима Корнеевича разутым и раздетым. И вряд ли он рассчитывал на внимание Анфисы. Просто ему повезло, что эта оторва остановила на нем свой взгляд… Вероятно, мысль подчинить ее себе, полностью подавить ее волю родилась позднее, отсюда опиум и побои… Но эта связь явно тяготит Анфису, и не зря она сдала Алексею Гурана и предлагала убить Степана. Она, кажется, поняла, в какую яму катится, и потому хотела бы избавиться от него. Но боится своего рикшу и не знает к тому же, как освободиться от опиумной зависимости. Степку тоже, несомненно, она со Столетовым познакомила. И это сходится по времени с началом нападений на обозы, появлением якобы древних слитков, а чуть позже — фальшивых червонцев. Степка с помощью Тобурчина вполне мог грабить обозы и даже баржу, но что касается поджога парохода… Вряд ли это дело рук головорезов Тобурчина. Слишком уж далеко Тесинск и его табор от Североеланска. Но ведь, имея деньги, любую голытьбу на такое дело сговорить можно! Дальше что касается подметных писем. Бесспорно, их писал человек образованный, с устоявшимся, почти каллиграфическим почерком. Степка, тем более Гуран, на такие подвиги не способны, вряд ли они пару слов без ошибок изобразят. Столетов тоже отпадает. Алексей видел его почерк. Ничего общего с тем, кто выводил подметные послания: мелкий как бисер, буковка к буковке… И точку он ставит обычную, а не идеальный по форме кружок… И это опять же подтверждает, — что во главе гнусной шайки стоит человек незаурядный. И как они с Иваном ни бились, как ни старался Егор, им пока еще и на йоту не удалось проникнуть в его замыслы. Вполне возможно, он все-таки нуждается в деньгах, отсюда эти махинации с золотыми слитками и монетами и требованием денег с Никодима Кретова. Но он должен понимать, что подобная добыча денег чревата большими неприятностями в случае, если купец обратится в полицию. Или, зная упрямый характер Никодима, он был уверен, что в полицию тот как раз и не пойдет? Алексей потер виски. Голова распухла от версий и логических построений. Хотелось бы обсудить эти проблемы один на один с Иваном, но тот до сих пор все еще что-то втолковывал Михаилу, который слушал его с крайне расстроенным выражением лица. Что ж, придется вернуться все к тем же баранам! Этот неизвестный им пока главарь шайки, без всякого сомнения, хорошо знает Кретова, его привычки, характер, способен даже просчитывать его поступки. Неужто все-таки Анфиса? Может, он ошибается, принимая ее за тупую и ограниченную девицу, а на самом деле это — хитрая, изощренная тварь, которая по какой-то причине решила объявить войну своему родителю. И эта причина скорее всего в деньгах, потому что она нуждается в них, хотя и в меньшем количестве, чем Степка. Они нужны ей на ежедневную выпивку и опиум, а Никодим явно ограничивает ее в средствах. Но даже при подобном раскладе Анфиса на главаря никак не тянет. И в какой расклад вписывается тогда тот человек, который похож на Михаила Кретова? Конечно, и на пароходе, и у амбаров его видели рано утром, при тусклом свете, в суматохе… Если б это было один раз, можно было признать, что свидетели обознались. Но дважды и в разных местах… И кажется, они не ошибаются. Этот человек существует на самом деле. Возможно, он даже родственник Кретовых, если похож на Михаила. Но только с какой стати ему мстить Никодиму, зачем ему нужно очернять Михаила, затевать многослойную комбинацию, определенно рисковать жизнью, втягивая в свою затею многих людей, в том числе откровенно разбойного пошиба? Что это? Обида? Зависть? Месть? И здесь напрашивается другой — вполне закономерный вопрос, о котором только что упомянул Иван. И немудрено, потому что именно об эту закавыку они то и дело спотыкаются. Преступники знали, что Михаил отправился на озеро один, значит, алиби в этом случае почти недоказуемо, но зачем тогда нужно было ставить самострел на тропе? Михаила однозначно хотели убить, но, с другой стороны, кому нужно было обозначить его появление у амбаров за несколько минут до пожара? Получается какой-то замкнутый круг. И прав Иван, что последняя версия Алексея и вовсе не вписывается в ситуацию, может, еще и потому, что главные участники этого действа так до сих пор и не обозначены… Копыта лошадей дробно застучали по брусчатке. Алексей снова выглянул в окно. Вот они и в Тесинске. Минут через десять он встретится с Машей и Владимиром Константиновичем. Он рассеянно взирал на проплывающие мимо здания и торговые ряды Базарной площади. Теперь его голова была занята совершенно другими мыслями: обрадуется ли ему Маша? И сумеет ли он заслужить ее прощение? И хотя эти вопросы отвлекли его от служебных проблем, но глаза моментально засекли знакомую фигуру: — Смотри, Иван, тот старец, про которого я рассказывал. Раскольник со скита. И собачонка определенно его. Интересно: что он забыл в Тесинске? Приехал мирским духом подышать? Иван перегнулся в его сторону, для чего ему пришлось опереться о колени Михаила. — Ничего, и вправду дюжий мужик, — сделал свой вывод о старце Вавилов. — И кажется, кого-то выглядывает. Смотри, смотри, головой вертит и шею тянет! Точно! Выглядывает! — выкрикнул радостно Иван и шлепнул Алексея по плечу. После чего и вовсе перебрался на колени к нему и к купцу. Высунув голову в окно, он с интересом наблюдал за происходящим на Базарной площади, почти загородив обзор своим соседям по карете. Поэтому о том, как разворачиваются события, они могли судить только по его комментариям: — Ага! Заметил, кажется, кого-то. Развернулся и двинулся вдоль рядов. Интересно, к кому это он направляется? Неужто к Драпову? — Он повернул лицо к Михаилу. — А ну-ка, Михаил Корнеич, посмотрите, не ваш ли это дружок на базаре отирается? Тот тоже потянулся к окну и произнес удивленно: — И верно, Федька! Только с какой стати ему с этим лешаком встречаться? — А сейчас мы это узнаем. — Иван быстро снял сюртук и шляпу и приказал Алексею: — Скидывай Ермашкино добро! — Сикпен? Зачем? Он же грязный, — не понял его Алексей. — Тем лучше, — с нетерпением произнес Иван, — давай живее, а то они смоются. Алексей снял сикпен и протянул его Ивану. Одеваясь, тот торопливо пояснял: — Федька меня в сюртуке несколько раз видел, а на сикпен да еще с чужого плеча, вряд ли внимание обратит. — Он быстро сбросил штиблеты и притопнул босой ногой. — Ну что, похож на босяка? Михаил лишь озадаченно покачал головой, а Алексей одобрительно кивнул. Иван взлохматил волосы, провел пятерней по верху кареты, а затем себя по лицу, оставив грязные полосы на лбу и щеках. — Ну теперь, в самый раз! — Он весело улыбнулся и махнул им рукой. — Бывайте пока! Попробую догнать их! — И спрыгнул на ходу с кареты. — Останови лошадей! — приказал Михаил кучеру. Тот выполнил приказание, и они принялись наблюдать за передвижениями Ивана в толпе. Поддерживая сикпен, подол которого болтался у него чуть ли не на пятках, Иван сновал между рядами, пробовал семечки и кедровые орехи, приценялся к хомутам и сапогам, а сам все ближе и ближе подбирался к Протасию. Старец шел сквозь толпу, как крейсерский корабль, раздвигая людей широким плечом и не обращая внимания на призывные возгласы торговцев. Его войлочный капелюх был виден издалека и не давал потерять его из виду. Федька неотрывно следовал за ним на расстоянии порядка десяти саженей. Коренастый, с заметным брюшком, он явно не поспевал за старцем, поэтому то и дело пускался чуть ли вприпрыжку догонять его, а то приподнимался на цыпочках и крутил головой, чтобы не сбиться с курса, который ему указывал капелюх Протасия. Иван же то отставал от них, то забегал вперед, а то вдруг и вовсе отходил в сторону, но следовал за Федором, как приклеенный. Наконец вся троица исчезла из поля зрения, и Михаил с недоумением посмотрел на Алексея: — С чего вдруг твой приятель так всполошился? Федька с утра в каком-нибудь кабаке опохмелялся, а на базар забрел семечек жареных купить, чтобы запах перегара отбить. При чем здесь Протасий? — Видишь ли, объяснять тебе долго бы пришлось, как Федька и Протасий это проделали. Но Иван сразу ухватил, что эта встреча неспроста. И, даже если мы ошибаемся, все-таки стоит проверить. — Вы что ж, и Федьку уже подозреваете? — поразился Михаил. — Он тоже из твоего окружения, — не стал вдаваться в дальнейшие объяснения Алексей. Честно сказать, он и сам не слишком верил в причастность Федьки к преступлениям, но чем черт не шутит, когда боженька спит. — Ладно, хватит об этом! У меня подобные гнусности уже в печенках сидят! Давай поезжай! — крикнул Михаил кучеру и обратился уже к Алексею: — Сейчас заедем ко мне, приведешь себя в божеский вид, переоденешься, а потом устроим небольшую пирушку по случаю твоего спасения. И не суетись! — прикрикнул он преувеличенно грозно, заметив, что Алексей пытается ему возразить. — Учителя с Машей тоже пригласим. Пусть порадуются за тебя! Поэтому негоже перед барышней подобным байстрюком являться. Я Марфе велю ванну для тебя приготовить. — Но разве Иван не сказал, что нам бы не хотелось, чтобы Степка меня заметил? — А он и не заметит! — махнул рукой Михаил. — К дому мы подъедем с черного хода, да к тому же в это время ни Анфиски, ни ее желтопузого обычно дома не бывает. Он ее опий курить возит. — И ты совершенно спокойно об этом говоришь? — А она уже давно не девочка, чтоб я ее по жизни за ручку водил. — Михаил криво усмехнулся. — А ты что ж, пожалел ее? Хотя я ее тоже поначалу жалел, но после того, что мне твой Иван рассказал… — Он замотал головой и промычал сквозь зубы: — Надо ж, какая стерва! Такую кашу заварила! Но я еще разберусь с ней! По-свойски! Ужо поплачет у меня, поползает на коленях, сучка ненасытная! — Ты это брось, Михаил! — рассердился Алексей. — Мы все тебе рассказали совсем не для того, чтобы счеты сводить! Дай слово, что виду не покажешь, иначе все нам провалишь! — Хорошо! — пробурчал Кретов. — Но каково знать, что эта паскудница с тобой рядом живет, за твоим столом ест и пьет и чуть ли не в тарелку тебе гадит?— Пока ничего точно неизвестно! Не мешай нам выяснить все обстоятельства! Дай довести дело до конца. И никому ни слова о нашем разговоре! Даже самым близким людям! — А Мурке можно? — усмехнулся Михаил. — И даже ей нельзя! — улыбнулся в ответ Алексей.
Глава 40
— Здесь все мое! Моими руками выстроено, сложено, опробовано! — Михаил взъерошил пятерней жесткие, непослушные волосы. — От этой шахты все равно толку нет, но я ее купил и теперь что хочу, то с ней и делаю! Вчера я велел подготовить все для взрыва. Завезли несколько бочек черного пороха, шурфы пробили, выставили караулы. Осталось только взрывчатку заложить. Взорвем вход в шахту, чтобы неповадно было в нее шастать. Последний раз стервецы настоящую бойню в штольне устроили. Да Егор, наверное, тебе рассказывал? Казаков пришлось вызывать и конных жандармов, только тогда разогнали эту вольницу. Трое моих там упокоились. И учти, не самые плохие старатели. На этот раз лихость их подвела. Залезли не на свой участок, у них все штольни поделены были, а «бергалы» их застукали. Ну и пошли ломиками да лотками махать, а тут обвал. Всех камнями накрыло… — Михаил взял со специальной подставки сигару, аккуратно ее обрезал, но не закурил. Только что директор-распорядитель прииска окончательно испортил ему настроение, сообщив о петиции людишек, занимавшихся личным старательством. В ней они угрожали ему, Михаилу Кретову, чуть ли не самосудом в случае, если он осмелится завалить шахту. — Я своего решения не изменю, взрыв состоится завтра в шестнадцать ноль-ноль, и ни минутой позже! И на эти петиции мне кое-что положить и забыть! — произнес он жестко, и глаза его гневно блеснули. Михаил сидел в прочном дубовом кресле. Глаза его потемнели и смотрели мрачно и жутковато. И в памяти Алексея невольно возник портрет Корнея Кретова. В этот момент его младший сын походил на купца как никогда. Стол его был завален бумагами, но все его внимание сейчас занимала лежавшая перед ним карта. Он вытащил ее из-под стекла и передал Алексею. — Смотри, все здесь нарисовано и облито потом и кровью Мишки Кретова. И я не позволю каким-то босякам творить свои законы на моей земле. Алексей с удовольствием разглядывал карту. Совсем недавно он думал, что посвятит горному делу всю свою жизнь. Но судьба привела его в полицию. И пока ему не о чем жалеть. Но все же обрадовался этому листку тонкой бумаги, на котором синие жилки ручьев и речушек струились по зеленым пятнам лесов и долин, стиснутых коричневыми хребтами. Редкие кружочки селений жались к рекам и озерам. Лишь за водораздельным хребтом затерялся одинокий кружочек, новый прииск братьев Кретовых «Неожиданный». На нем была установлена драга, коптили небо пара локомобилей и работали пятьсот рабочих и столько же старателей. — Сейчас самая хальнина[102] пошла! А они мне бузу решили учинить! Будто не знают паскудники, что зима на носу! Того гляди в тайге снег ляжет. Тут каждый погожий день на счету, а они мне пе-е-етиции вздумали сочинять! — Ми хайл с досадой отбросил от себя сигару и достал из сейфа, что стоял в углу кабинета, Детальную карту прииска. Ломаная красная линия на ней обегала заштрихованные золотоносные участки, замыкая их в круг. Все, что лежало внутри него, подлежало разработке в ближайшие годы. А то, что располагалось вне, со временем тоже могло попасть в круг: разведки на золото велись непрерывно. Михаил скомкал в кулаке петицию и с отвращением, словно ядовитую змею, зашвырнул ее в мусорную корзину. Он был расстроен и обижен. И Алексей прекрасно понимал его. В прииск было вложено много труда. Первый раз Михаил прибыл в те места с экспедицией еще при жизни Корнея Кретова, когда вокруг на десятки верст не было ни одного жилья. Это был огромный участок совершенно девственной тайги, белое пятно на карте. Немало разведочных шурфов было заложено по его личным указаниям. Вместе с рабочими он рыл землю, спал с ними в балагане, дышал смрадным воздухом, настоянным на запахах портянок, потных тел и крепчайшего самосада. Вместе с ними радовался фарту, если шурф показывал золото, и угощал всех водкой. Он платил людям щедро, знал, что зря они рисковать не станут. Старатели со всех сторон тянулись к нему. И прииск обустраивался. По соседству вырос рабочий поселок. Зазвучал над тайгой гудок первой в этих местах паровой машины. Все это Михаил ставил себе в заслугу и явно этим гордился. И ему совсем не нравилось, что объявились какие-то люди, которые пытаются диктовать ему свои условия. — Сейчас в банке около тридцати пудов золота. Надо до снега отправить его в Североеланск. Но я не могу рисковать! Где гарантия, что на обоз не нападут в пути? Пуганая ворона куста боится, так и я теперь! — Михаил взял брошенную было сигару в рот и закурил. Вытянув длинные ноги, он вольготно раскинулся в кресле и, пуская дым в потолок, мечтательно улыбнулся. — Раньше, Алексей, проще было! Все старатели исправно платили «положение» — пятую часть со своей добычи. Мы тоже платим в казну подобный налог, делимся, так сказать, с государством. Поначалу у нас был Кузьма Силыч в одном лице и бухгалтер, и золотоприемщик, и охранник. Работал не покладая рук, а золото, что скупали и добывали, хранил, не веришь, у себя под подушкой. Горный надзор и полицию мы отродясь в тех местах не видали. Люд к нам, правда, забредал всякий, но я не слишком интересовался их паспортами, доверял им, но и они мне доверяли. А с бузотерами расправлялся по-своему, долго они мою плетку помнили! Михаил забрал у Алексея карты, закрыл их в сейфе и вновь откинулся в кресле. Хоровод воспоминаний опять закружил его. И они отдавали явной ностальгией по прежним временам, вероятно потому, что не прошла еще жгучая обида, вызванная несправедливыми претензиями старателей. — Золото лежало неглубоко, — продолжал наслаждаться воспоминаниями Михаил. — В иных местах даже на поверхности, подо мхом… Артелька в пять-шесть человек намывала за день до четырех-пяти фунтов. А в верховьях Звонкого ключа и вообще сплошная хальнина шла. Там за световой день брали порой до двадцати фунтов. Считай, полпуда! А когда драгу приволокли, то и вовсе пошло-поехало! Золото у Силыча уже не умещалось под подушкой, пришлось строить банк. Срубили обычный домик в слободе, рядом с управлением приисками, без окон, правда. Раскатать его можно голыми руками, но золота в нем хранили порой до пятидесяти пудов! — И ты не опасался, что кто-то на него позарится? — Конечно, опасался, оттого и стражу себе завел. Да Никодим казачков своих в помощь дает, когда обоз с рыжьем в Североеланск .. В дверь постучали, и Михаил замолчал, не закончив фразу.— Входи, кто там? — крикнул он и бросил быстрый взгляд на часы. Видно, что и Алексей с нетерпением дожидался Ивана, который пропал, как в воду канул. А они не хотели начинать без него пирушку. Но вместо Ивана на пороге вырос Егор. Руки его были в крови, а в руках он теребил форменную фуражку. Усы его печально поникли, и урядник виновато посмотрел на Алексея. — Что случилось, Егор Лукич? — вскинулся Алексей на ноги. Тот вдруг в сердцах выругался и с размаху швырнул фуражку на пол. — Упустили филеры Степку! Как есть упустили! — Как это случилось? — спросил сухо Алексей. — Я ж им честь по чести все обсказал, — пояснил урядник, — дескать, не упустите стервеца, смотрите в четыре глаза… — Он огорченно махнул рукой. — Пристав сказал, что это лучшие агенты наружного наблюдения… Вот тебе и лучшие, что тогда говорить о худших! Итить твою мать, все насмарку! — А теперь то же самое, но спокойно и без ругани, — приказал ему Алексей. Егор крякнул от досады и, нагнувшись, поднял фуражку с пола Но продолжал тискать ее в руках, переключив на нее свое беспокойство. — Разрешите доложить, Алексей Дмитрич! Агенты довели Степку и Анфису до трактира «Сладкие сны». Там у них на задах комнатенка есть, где опиумом балуются Один из наблюдателей следом вошел, отметил, что парочка скрылась за занавеской, которая вход в ту комнатенку прикрывает, и вышел наружу. А где-то через час — шум, гам, стрельба. Бросились в трактир, а там Анфиса бушует. Стрельбу открыла по зеркалам. Руки и морду себе всю расцарапала стеклом — Он угрюмо посмотрел на Алексея. — Вас все поминала Мол, теперь жить не будет, коли вы погибли. — Егор Лукич, не болтай чепухи! — прервал его Алексей. — Говори по делу. — А это что ж, не дело? — поинтересовался урядник, но, поняв, что Алексей сердится, продолжал докладывать дальше. — Оне тык-мык туда, сюда, а китайца и след простыл. Оба лоботряса Христом-богом клянутся, что глаз не спускали ни с окон, ни с крыльца! Но он все же ушел. Как, каким образом — неизвестно. Я в трактире все углы обшарил, тайных ходов не обнаружил. — Наверняка переоделся, — подал голос Михаил. — Филеры ваши караулили его в далембе, а он ее скинул и какой-нибудь сюртук или армяк натянул. В этом весь и трюк, любезный Егор Лукич. — Возможно, ты прав, — посмотрел на него задумчиво Алексей. — Но меня тревожит, не узнал ли он каким-то образом о моем появлении и не сбежал ли вовсе из Тесинска? — И посмотрел на Егора. — Что с Анфисой? — В больницу устроил. Доктор ее микстурой напоил и сказал, что она теперь до утра спать будет. Раны на руках перевязали, а на лице, говорит, и так зарастет.
— Ну все легче, хотя бы сегодня ее не видеть! — усмехнулся Михаил — А насчет Степки не беспокойтесь, я велю лакеям сообщить, как только он появится. Конечно, если он совсем из города не скрылся. — То-то и оно! — вздохнул Алексей и обратился к Егору, который, понурив голову, опустился на стул: — Ты сказал Анфисе, что я жив? — Пришлось сказать! — Егор виновато посмотрел на него. — Только это ее и успокоило. Заплакала, револьвер мне отдала, а потом без памяти свалилась. Я ее на руках до больницы нес, благо, что это рядом со «Снами». — Ладно, дождемся Ивана, — вздохнул Алексей, — и будем решать, как нам дальше поступить. — И оглянулся на глухой стук открывшейся оконной рамы. Легкий на помине Вавилов сидел на подоконнике, свесив в комнату грязные ноги. Он окинул всех несомненно торжествующим взглядом и спрыгнул на пол. И, хлопнув в ладоши, прошелся ими по коленям и бедрам и выдал пятками лихого трепака. Потом с размаху приземлился в кресло. — Эх, сейчас бы помыться, переодеться да стопку водки с устатку под х-а-а-роший балычок! — произнес он мечтательно, закатив глаза под потолок. — Иван, прекрати кривляться! — взмолился Алексей. — Говори уже, не томи душу! — Всему свое время, господа! Всему свое время! — потер он ладони. — Пока ничего не могу сказать, думаю, события скоро сами развернутся и покажут, что агент Вавилов не зря ноги бил по местным камням да кочкам. — И спросил Михаила: — Федька вернулся? — Сейчас велю узнать! Но вряд ли, иначе бы уже примчался сюда, сукин сын, — ответил тот. — Прикажите, как только он войдет в дом, чтобы незамедлительно явился к вам. И пусть проследят, чтобы он ни с кем в это время не общался, а валил напрямки. Дескать, вы сердиты на него за долгое отсутствие. — Да уж найду, что сказать, — улыбнулся Михаил и поинтересовался: — Действительно что-то серьезное узнали или баловство какое? — А об этом позже будем судить, когда дело до конца провернем. Только на баловство это никоим образом не тянет. А пока сделайте все, как я прошу! — Иван встал с кресла. — Ну а теперь я хочу привести себя в порядок, пока Федька не явился. То-то удивится он, если увидит меня в подобном наряде. Он же, болезный, меня час назад в кабаке пивом угощал и на горькую свою судьбину жаловался. — Выходит, Драпов тебя не заподозрил? — уточнил Алексей. — Я ж старался! — ухмыльнулся Вавилов. — Но пьяные откровения весьма любопытно слушать. Чего только не узнаешь для наших дел полезного! — Он пристально посмотрел на Михаила. — Как только Федька появится, поступим следующим образом. В наказание, что он прошлялся весь день незнамо где, заставьте его, Михаил Корнеевич, прислуживать гостям. И будьте с ним построже, высказывайте недовольство. — Хорошо, это мы умеем! — согласился Михаил, не уточняя, зачем все это понадобилось. Видно, уже привык и почти безропотно сносил те обстоятельства, что на его вопросы отвечают лишь тогда, когда сочтут нужным. — Ну и лады, — довольно усмехнулся Вавилов и потер ладони. — А теперь, Михаил Корнеич, велите меня проводить умыться и переодеться. И можно накрывать на стол, а то я что-то жутко проголодался!
Глава 41
— О! Вы уже приготовили мне стопочку. — Федор Драпов, развязно улыбаясь и потирая руки, прошествовал через всю гостиную к накрытому столу и потянулся к одной из рюмок, стоящих на небольшом приставном столике для дополнительных приборов. — Нет, это не про твою честь! — Михаил достаточно неучтиво вырвал ее из рук приятеля. — Хочешь выпить — обслужи себя сам! — Мишенька, — улыбнулся Федор заискивающе, — ты зол на меня по какой-то причине? — А ты как думал? У меня сегодня пропасть дел из-за тебя сорвалась! Скажи на милость, где тебя черти носили? Федор неопределенно пожал плечами: — Да я как-то… Особо нигде.. — Все понятно! По кабакам да срамным девкам шлындал! Что ж, — Михаил смерил его негодующим взглядом, — в наказание произвожу тебя в официанты. Забудь про Михаила Корнеича! Теперь я для тебя «ваше степенство», и попробуй только оговорись или что противу желания гостей сделай, ты мою руку знаешь, за все свои грехи ответишь сполна! — Слушаюсь, ваше степенство! — склонился в поклоне Федор и угодливо заглянул Михаилу в глаза: — Чего изволите-с? — А изволю я, чтобы ты примерно моих гостей обслужил и на глаза мне как можно реже попадался. Сегодня мне твоя рожа, Федька, не по нутру! — произнес высокомерно Михаил, поигрывая своей тростью, и повысил голос: — И попробуй только учинить какую каверзу или кого-то из моих гостей недостойным словом помянуть, завтра же твоей ноги в моем доме не будет! Пшел вон! — прикрикнул он сердито. — Твое место в углу возле бутылок! Федька быстро ретировался в сторону столика, уставленного бутылями с водкой и вином, и принялся о чем-то шептаться с лакеем, обслуживающим стол до этого. Тот вышел за дверь и вернулся с фартуком официанта, который Федька тут же натянул на себя, и засуетился возле бутылок. Алексей отметил все это краем глаза, до сих пор не понимая, с какой целью Иван затеял этот спектакль. А тот, похоже, и не собирался вводить его в курс дела. Отмывшись от тесинской грязи, он опять смотрелся чуть ли не столичным франтом и, к всеобщему удивлению, полностью завладел вниманием Марфы. Целовал ей ручки, обмахивал ее же веером, приносил сельтерскую воду и говорил, шутил и улыбался почти беспрестанно, прерываясь лишь на то, чтобы сделать глоток шампанского или произнести очередной тост за хозяев или за прекрасных дам, которые стали истинным украшением вечера. Прекрасные дамы — Маша и Марфа — раскраснелись от всеобщего внимания и цветистых комплиментов и вели себя весело и непринужденно. Марфа к тому же поразила всех несказанно, явившись к ужину в нарядном платье темно-малинового бархата, отделанного черными блондами. Ее густые темные волосы были уложены в высокую прическу, длинную шею охватывало ожерелье из крупных гранатов. Она и вправду была поразительно красива Гранаты словно подсвечивали ее нежно-матовую кожу, а большие карие глаза в свете люстр казались еще больше и загадочнее. «Однако! — подумал Алексей. — И зачем ей вздумалось такую красоту скрывать? Жениха не вернешь и годы вспять не направишь!» Иван тоже несказанно был поражен столь необыкновенным превращением Марфы и, видимо, поэтому не отходил от нее ни на шаг, тая от блаженства, если она обращалась к нему или просила что-нибудь передать со стола. Поначалу весь разговор вертелся вокруг счастливого избавления Алексея. В связи с этим ему, не задумываясь, простили превращение в Алексея Дмитриевича, а Маша и учитель буквально засыпали его вопросами. Марфа большей частью молчала, лишь бледнела и качала участливо головой, когда он описывал в подробностях свое пребывание в яме и мытарства в плену у разбойников Тобурчина. Маша с интересом рассмотрела его амулет и сказала, что его галлюцинации определенно вызваны горячечным бредом, но, возможно, и тем, что он надышался газов, которые скопились в погребении Хотя немного странно, что ему привиделась Белая Волчица — прародительница всех тюрков, какой ее описывают в древних легендах и сказаниях. А камень в ее руке — это первооснова жизни — яйцо… Маша смущенно улыбалась, объясняя все это. Казалось, она верила и не верила в его видения, но, если судить по странному блеску в глазах, больше все-таки склонялась ко второму, хотя не желала выказывать свои сомнения окружающим. Все-таки она была ученым и не должна была впадать в мистику. — Судя по всему, Алексей Дмитрич, — эта бабуля вернула вас к жизни! Честно сказать, я б могла предположить, что вы сочиняете, но вы не знакомы с эпосом тюрков, поэтому ваши видения для меня сплошная загадка! Я даже немного завидую вам! Я знаю массу фактов из истории Хонгарая[103], но мне ни разу не приснилось ничего подобного. Я думаю, мы еще побеседуем с вами на эту тему, Алексей Дмитрич, и вы более подробно расскажете мне о Белой Волчице и вашей спасительнице Чечек. Похожее слово до сих пор сохранилось в тюркских языках. И переводится оно как раз «цветок». — Машенька оседлала своего конька! — произнес Михайл и склонил голову в поклоне. — Вы у нас великая труженица, Мария Викторовна! Огромное вам спасибо, что привели в порядок мою коллекцию. А то я, грешным делом, о некоторых приобретениях уже и позабыл. Теперь у меня что-то вроде музея получилось. Завтра вечером, после взрыва шахты, я устраиваю большой прием для тесинского общества и обязательно покажу всем, что сотворили ручки Машеньки с тем хламом, который несколько лет пылился в корзинах да ящиках. — Не стоит преувеличивать мои заслуги, — покраснела Маша, а потом вдруг поднялась на ноги и подняла свой бокал. — Возможно, мне не стоит произносить тост, но я хотела бы выпить за то, чтобы эти коллекции, Михаил Корнеевич, по вашей доброй воле перешли в дар городскому музею. Там им обеспечат не только надлежащее хранение, но они станут доступны самым широким народным массам, и в первую очередь детям. Михаил ошеломленно посмотрел на нее, залпом выпил шампанское и вдруг отчаянно махнул рукой: — Принимается! Завтра же подпишу дарственную. — Потом посмотрел пристально на зарозовевшую от радости Машу и вовсе лихо добавил: — И здание музея непременно выстрою, чтобы древности эти было где выставить! Гости захлопали в ладоши и одобрительно загудели. А у Алексея болезненно сжалось сердце. Маша и Михаил обменялись довольно красноречивыми взглядами. Кажется, никто из гостей их не заметил, но восторг, промелькнувший в глазах Маши, однозначно подтвердил его подозрения, что этим поистине королевским подарком Кретов окончательно сломил ее сопротивление. И нужно только время, чтобы Маша сама об этом догадалась. Алексей вздохнул и переключил свое внимание на других гостей. После излияний восторга общая беседа медленно, но переключилась на волнующие всех проблемы — убийство Столетова и завтрашний взрыв шахты. Алексей заметил, как сразу помрачнел Михаил и все чаще и чаще стал прикладываться к своему бокалу. Федька бесшумно скользил между гостями, явив миру отменные лакейские навыки. Иногда Марфа подходила к его столику, отдавала кое-какие приказания, а Иван неотступно крутился рядом, заглядывал ей в глаза, льстиво улыбался, поддерживал под локоток и провожал обратно до кресла. Алексей от души забавлялся, обнаружив у приятеля замашки записного бонвивана. Он и представить себе не мог, чтобы Иван, любимым делом которого было работать под пьяненького мастерового или приказчика в дешевых кабаках и распивочных, на самом деле умел вписаться в любое общество, что он сейчас усиленно демонстрировал. В очередной раз проводив Марфу к креслу, он устроился рядом с ней и вдруг склонился к ее ногам и поднял с пола скатанный в трубочку листок бумаги. Подав его Марфе, любезно поинтересовался: — Кажется, Марфа Сергеевна, это вы уронили? Марфа взяла бумажку, развернула ее и с недоумением покачала головой: — Нет, это не мое! — Всмотрелась внимательнее и удивленно произнесла: — Какие-то значки! Что-то непонятное! — Она скомкала бумажку, бросила ее в пепельницу и поднялась на ноги. — Пойду распоряжусь насчет чая. — И окликнула Федора, велев ему следовать за ней, чтобы помочь на кухне. Они вышли из комнаты, и тут же Иван, отпив вина из бокала, поперхнулся и, вылупив от напряжения глаза, залился кашлем. Прикрыв рот платком, он выскочил из гостиной. Алексей же взял из пепельницы бумажку, разгладил ее на ладони. На ней действительно были изображены три странных значка, совершенно ничего ему не говорящих, кроме разве идеально выведенного кружочка в конце. Сердце его, казалось, остановилось на мгновение, а потом зачастило, словно после бешеной скачки по степи. Но он постарался скрыть волнение и протянул бумажку учителю: — Владимир Константинович, это ничего вам не говорит? Какие-то непонятные письмена, латинские, если я не ошибаюсь. Учитель, приподняв очки на лоб, внимательно вгляделся в значки и улыбнулся: — Как раз ошибаетесь! Это старославянские буквы, и означают они число «шестнадцать», потому что наши далекие предки вместо цифр пользовались буквами. Вторая из них — число «десять», а первая — «шесть». — Владимир Константинович повертел бумажку перед глазами. — Но что это за кружок, поверьте, не знаю. — А может, его вместо точки поставили? — поинтересовался Алексей. — Вполне возможно, но кому в голову придет морочить себя подобными изысками? — А ну-ка, дайте мне! — протянул руку Михаил. — Что еще за значки? — Он с интересом уставился на бумагу. — И впрямь филькина грамота. — Повертев листок в руках, он посмотрел его на просвет, проверил обратную сторону и вернул учителю. — Шестнадцать. При чем тут шестнадцать? — И вдруг встрепенулся и попросил учителя: — Дайте-ка еще разок взглянуть. В этот момент на пороге возник Иван с красным от натуги лицом. Что-то виновато пробормотав, он юркнул в кресло, протирая заслезившиеся от кашля глаза носовым платком. Следом за ним в гостиную вернулся Федор, сгорбившийся под тяжестью огромного самовара, который ему помогал тащить уже известный Алексею швейцар. Марфа внесла на подносе большой торт. И когда поставила его на стол, гости радостно захлопали в ладоши. Торт был украшен разноцветною глазурью и марципанами. — Смотри, Марфуша, на что я обратил внимание, — подозвал сестру Михаил и ткнул пальцем в бумажку. — Ну точно твой Евгений постарался. — О чем ты говоришь, Миша? — прошептала Марфа и сильно побледнела. — Евгения давно уже нет в живых. — Она бросила на гостей потерянный взгляд и, склонив голову, вышла из комнаты. — Ну дурак! — произнес растерянно Михаил. — Ведь зарекался уже, что не буду жениха ее вспоминать. Нет, опять язык распустил. — Он вновь поднес к глазам записку. — А кружочки и вправду один в один. Я их хорошо помню. Мальцом сколько записок перетаскал сеструхе от ее кавалера. — Постойте, постойте, — насторожился Иван, вмиг забывший о собственных страданиях, — кого вы имеете в виду? — Кого? — переспросил Михаил. — Евгения Карнаухова, бывшего жениха моей сестры. Они даже обручились, но обвенчаться не успели по той причине, что Евгений попался на одном неблаговидном деле. Получил бессрочную каторгу, где и сгинул бесследно. Иван прищурился: — На каком деле? Выражайтесь точнее, Михаил Корнеевич! — Но я не знаю подробностей, я ж тогда совсем еще мальцом был. Знаю только, что его поймали на изготовлении фальшивых денег. У него талант был к рисованию. Любую окружность мог изобразить безо всякого циркуля. Его нарочно проверяли, на спор. Ни разу даже малейшей погрешности не допустил. А что кружочки вместо точек ставил, так этот форс, говорят, у него еще с гимназии пошел, дескать, знайте, каков я умелец! А погорел на ерунде. Видимо, когда формы для отливки монет готовили, не учли, что скипетр и державу в лапах орла в зеркальном отражении изобразить надо. Всего с десяток монет и отлили и тут же попались в руки жандармов. Говорят, один из приятелей Евгения долг вернул пунктовому унтер-офицеруГлава 42
Федька разнес гостям чай, за отсутствием хозяйки разрезал торт на части и вновь вернулся в свой угол. — Михаил Корнеевич, думаю, пора простить вашего приятеля, по-моему, он заслужил право выпить с нами чашечку чая, — неожиданно предложил Иван и передал Федору свою чашку. — Возьми-ка, любезный, я сладкого не ем. Федька протянул руку, принимая у него чашку, и вдруг уронил ее на пол, пролив содержимое. — Ай-я-яй! — всплеснул руками Иван. — Это что ж такое? — И, подняв свою чашку, отставил ее в сторону. Федька тем временем взял со стола чистую чашку, открыл кран самовара и наполнил ее кипятком, добавив заварку из заварного чайничка. Но Иван неожиданно накрыл его чашку ладонью. — Постой-ка, любезный! Кажется, ты забыл еще об одной процедуре? Федор, побледнев, молча взирал на него. На широком лбу выступили крупные капли пота, кончик курносого носа побелел, а глаза уставились на Ивана с несомненным ужасом. — Так тебе помочь или сам вспомнишь? — продолжал допытываться Иван. Не дождавшись ответа, он залез во внутренний карман сюртука Драпова и достал из него плоскую бутылочку. — По-моему, ты забыл капнуть кое-что отсюда? — И, положив ее на ладонь, подал Федору. — Возьми и налей в свою чашку из этого сосуда то, что ты успел плеснуть нам в чай. Федор, схватившись за горло и побагровев лицом, опустился на стул. — Егор Лукич, — приказал Иван уряднику, — постой-ка рядом с ним, пока я объясню обществу, в чем тут дело. — Он подошел и встал рядом с Михаилом. — Смотрите, господа! Перед вами бутылочка! И в ней содержится нечто, что очень не хочет испробовать сей господин. — И он вновь обратился к Драпову: — Или объяснишь, наконец, что в ней находится? — Я ничего не знаю! Брешешь ты все! Подсунул мне банку, легаш вонючий! — взвился на дыбы Драпов и смачно выругался. — Что я легаш, не возражаю, — спокойно произнес Иван. — Но зачем тогда, падаль такая, взял и вылил чай на ковер? — Это случайно получилось! — выкрикнул Федор. — Хорошо, давай повторим опыт. Я наливаю из бутылочки в твою чашку, и ты выпиваешь… — Ничего я не буду пить! — завизжал Федор и бросился в ноги к Михаилу, угрюмо взиравшему на него из своего кресла. — Мишенька! Это поклеп! Чистейшей воды поклеп! — Я тебе не Мишенька, а ваше степенство! — произнес жестко Михаил и оттолкнул его ногой. — Пшел вон, скотина! Иван подскочил к Федору, ухватил того за шиворот и поднес бутылочку к его губам. — Давай, глотни при всех! Драпов отчаянно замахал руками и выбил бутылочку из рук Ивана. Она упала на пол, и ее содержимое тоже вылилось на ковер. Федор взгромоздился на стул и затравленно огляделся по сторонам. Иван брезгливо отряхнул руки, словно коснулся чего-то непотребного. Потянулся к карману сюртука и извлек точно такую же бутылочку, как и первая. — Думаешь, мразь такая, я б оставил яд в твоих поганых руках? — произнес он и поболтал бутылочкой у Драпова перед глазами. — Говори, кто тебе ее передал и по какой причине хотели нас отравить? — Я правда ничего не знаю! — заерзал на стуле и заблажил не своим голосом Федор. — Я ее первый раз в жизни вижу! — Хорошо, я это принимаю. Со старцем на Базарной площади ты не встречался, и он тебе ничего не передавал. Но тогда вспомни другое… — Он вдруг изогнулся в поклоне, голова его затряслась, а глаза сошлись к переносице. Вытянув вперед дрожащую руку, он прогнусавил дребезжащим тенорком: — Угостите, господин хороший, героя Плевны. Умираю, трубы горят! — И, заметив, как ужас расплывается по лицу Федора, усмехнулся: — Узнал, мерзавец? Тот, побелев, медленно сполз со стула и вперил взгляд в одну точку. Рот у него приоткрылся, а из уголка губ стекла густая струйка слюны. — Ты мне арапа не заправляй! — усмехнулся Иван и приказал Егору: — Держи его крепче! Урядник навалился на Федьку, а Иван зажал ему нос и, когда тот открыл рот, чтобы вдохнуть воздуха, влил в него содержимое бутылочки и зажал челюсти рукой. Федька бился в их руках. Из глаз его бежали слезы. Он хрипел и сучил ногами по ковру. Алексей бросил быстрый взгляд на хозяина и Владимира Константиновича. Михаил наблюдал за возней с Федькой, сжав зубы с такой силой, что на скулах выступили белые пятна. Учитель же опустил взгляд в стол, и уши его пылали багровым цветом. — Ну вот, — Иван с самым довольным видом отошел от Драпова. — Сглотнул ты яд, милейший мой, и жизни тебе осталось не больше двух часов. — Он повернулся к Михаилу и подал ему бутылочку. — Только что в ней находился спиртовой настой аманиты виросы, то есть белой поганки, смертельно ядовитого гриба, как мне любезно сообщил владелец городской аптеки Яков Львович Габерзан. Он лично исследовал содержимое бутылочки и вынес сей безжалостный для господина Драпова вердикт. — Он вновь пошарил, как в закромах, в своих карманах. И вытащил на свет аккуратную аптекарскую упаковку. Высыпав на ладонь белый порошок, произнес: — Это противоядие, и вы, господин Драпов, получите его в том случае, если ответите на вопросы, которые я вам единожды уже задавал. — Я ничего не знаю! — опять выкрикнул Драпов и обвел гостиную обреченным взглядом. Слезы потоком хлынули из его глаз. Словно затравленный зверь, он трясся мелкой дрожью в своем углу и следил за тем, как Иван медленно приближается к нему с вытянутой ладонью, на которой возвышался горкой вожделенный порошок. Федька нервно сглотнул и облизал губы, не спуская испуганного взгляда с Ивана. А тот надул щеки и сделал вид, что собирается сдуть порошок с ладони. Драпова и вовсе затрясло как в лихорадке, и он заскулил, как нашкодивший щенок. — Отпустите меня! Я точно ничего не знаю. — И пожаловался: — Я — мокрый! — Бывает! — Иван навис над ним как дамоклов меч. — Считаю до трех! Раз, два… И Федька не выдержал, заелозил ногами, схватился за голову и быстро произнес:. — Они сказали, что это не отрава, просто заснут все на сутки или чуть больше… Они не хотят, чтобы шахту взорвали… — Кто они? — Иван склонился к нему. — Говори, падаль! Федор вскочил на ноги, прижал руку к груди. — Ничего больше не знаю! Вот те крест! — И перекрестился. — Кто такой Протасий? — Иван отошел и сел в кресло, продолжая держать порошок на раскрытой ладони. — Откуда ты с ним знаком? Драпов боязливо оглянулся на Михаила, который по-прежнему сидел молча, с окаменевшим лицом, и лишь вспухшие желваки выдавали его ярость. Федька отвел от него испуганный взгляд и открыл рот, но не успел произнести ни звука в ответ. За его спиной со звоном разлетелось стекло, и почти одновременно с этим грохнул выстрел. Стреляли с близкого расстояния, потому что вместе с пулей в комнату ворвался запах горелого пороха. Драпов, пронзительно вскрикнув, повалился лицом вперед, и тотчас из-под его головы побежала, стекаясь в лужу, струйка крови, ярко-алой в свете нескольких люстр и настенных бра. Иван, выхватив револьвер, метнулся в дверь и чуть не сбил с ног входившую в гостиную Марфу. Она испуганно отшатнулась в сторону, пропуская Алексея и урядника. Михаил, приказав сестре и учителю оставаться в доме, ринулся за полицейскими. На улице с яркого света было очень темно. Рассредоточившись вдоль дома, они прислушивались к звукам. Но вокруг стояла просто необыкновенная тишина. Даже цикады не трещали в этот миг и не шелестела листва. Внезапно эту странную тишину разорвал дикий человеческий крик. И вновь грохнул выстрел. А следом раздалось вдруг громкое шипение, словно открыли клапан паровой машины, и жалобное, почти кошачье мяуканье, только более хриплое и низкое. — Боже, Мурка! — вскинулся Михаил. — Я ж запретил ее сегодня выпускать! Он рванулся к кустам, но Алексей успел схватить его за руку. — Стоять! Первыми пойдем мы! Через десяток саженей, под забором, они обнаружили два тела. Одно уже мертвое — Степки Анчулова, второе — еще живое — тигрицы Мурки. У Степки была разорвана шейная артерия и располосована страшными когтями грудь. Тигрица же с трудом подняла голову при виде людей, посмотрела стекленеющими глазами, потом слабо мяукнула и вытянулась всем своим огромным телом. Пуля поразила ее в грудь во время прыжка. Как объяснил подоспевший Михаил, Мурка в ночное время прочно забывала о своем домашнем воспитании, поэтому ее хотя и выпускали изредка погулять в саду, но только в исключительных случаях. И в это время всем живущим в доме категорически запрещалось появляться во дворе и в саду. Но кто посмел пренебречь его запретом и выпустить Мурку, когда в доме было полно гостей? Егор сбегал в дом, принес керосиновый фонарь. И они принялись осматривать место происшествия. Степка, выстрелив в окно, видимо, бросился к забору, и тут его настигла Мурка, принимавшая любой движущийся предмет за добычу. Степка успел выстрелить вторично, но одновременно заработал сильнейший удар лапой, который свел на нет все его затеи разбогатеть сильно и быстро… Убитый горем Михаил опустился на колени и, положив голову тигрицы себе на колени, не стесняясь, плакал, шмыгая носом, как мальчишка. Урядник, рыская по кустам, что-то бурчал себе под нос, потом неожиданно присвистнул и подозвал Алексея. Когда тот на пару с Иваном приблизился к нему, Егор с торжествующим видом закрутил свой ус и ткнул пальцем в четко отпечатавшуюся на рыхлой земле цепочку следов. — Гляньте, Алексей Дмитрич, почти один в один с теми следами на карьере. — И, почесав в затылке, кивнул в сторону трупа Степки. — Вот тебе и баба! И как я мог забыть, что у азиатов тоже ноги маленькие. Сам вроде здоровый… — Постой, Егор Лукич, — перебил его Алексей. — Так ты утверждаешь, что это Степка на меня камни спустил? — Определенно он! — произнес степенно урядник и прижал ладонь к следу. — Смотрите, моя ладонь поместилась и еще чуток. — Он приподнялся с колен. — Совсем маленькая нога. Не у всякой бабы такая бывает! — И добавил, видимо, вспомнив Ермашку: — Какая тут, к лешему, косуля! Настоящего сохатого завалили! — Ты нашел винтовку, из которой он стрелял? — справился у него Иван. — Чего нет, того нет! — ответил удрученно Егор. — Я тут каждый куст обшарил, под каждую травинку заглянул. Но исчезла винтовочка, самым непонятным образом исчезла. Словно ее черти с квасом съели! Но зато другое обнаружил, и тоже очень занятное! — Он нырнул в карман мундира и развернул ладонь. Глаза у Алексея полезли на лоб. А урядник довольно ухмыльнулся: — То-то же!Глава 43
На оформление всех полицейских формальностей ушло два часа. Наконец урядник в компании помощника прокурора и уездного судебного следователя отправился на санитарной карете сопроводить трупы Драпова и Степки Анчулова в мертвецкую, а дальше по еще одному заданию, которое он должен был выполнить не позднее утра. Иван же и Алексей поднялись в кабинет хозяина, который приходил в себя с помощью французского коньяка. Время было позднее, уже перевалило за полночь, но, к удивлению, в кабинете помимо Марфы и Михаила находились еще Маша и Владимир Константинович. Причем голова у Маши была перевязана, а лицо побледнело и осунулось. Михаил вне себя от гнева метался взад-вперед по кабинету, а девушки сидели на диване, держали друг друга за руки, и вид у них был весьма напуганный. — Наконец-то! — вздохнул с облегчением Михаил, завидев обоих сыщиков, застывших на пороге от удивления. — Пока мы тут с Федькой разбирались, кто-то напал на Машеньку в коридоре. Ударил по голове и затащил в библиотеку. Марфа и Владимир Константинович с трудом ее отыскали и привели в сознание. — Как вы себя чувствуете? — Алексей подошел и сел рядом с Машей. Она улыбнулась: — В ушах немного шумит, а в остальном — неплохо! — Она обвела всех виноватым взглядом. — Наделала я вам переполоха! Но ничего страшного, все уже позади! Я ведь даже испугаться не успела. В коридоре почему-то погасили свет, было очень темно. Я хотела поначалу вернуться за лампой, а потом передумала и пошла дальше к лестнице, правда, почти на ощупь. А возле дверей в библиотеку кто-то меня нагнал, я услышала за спиной дыхание, вскрикнула от неожиданности… а дальше ничего не помню! — Выходит, вы не встретились с Марфой Сергеевной? — спросил Иван. — Нет, я даже не успела подняться на второй этаж, — ответила девушка. — Я захожу в гостиную, понять ничего не могу, — пояснила Марфа, — шум, гам, дым какой-то, а на полу Федор весь в крови. И тут вы мне навстречу… — Она перевела дыхание. Видно было, что она до сих пор не пришла в себя от волнения. Но продолжала говорить, понимая, что она единственная, кто сможет толково изложить события, которые произошли в их отсутствие. — Владимир Константинович все, что смог, мне рассказал, а потом спохватился, что Маша ушла за мной и до сих пор не вернулась. Я крайне удивилась, потому что она ко мне не заходила и по дороге в гостиную я ее не встретила. — Погодите, Марфа Сергеевна, — перебил ее Иван, — вы утверждаете, что после вашего ухода из гостиной и вплоть до того, как вы нашли Машу в библиотеке, вы с ней не виделись? — Я, кажется, понятно объяснила! — неожиданно рассердилась Марфа. — И если точнее, то я вообще никого не встретила в коридоре, когда шла к себе и обратно. — Вы говорите, что никого не заметили? Значит, в это время свет горел в коридоре и на лестнице? — Конечно, — Марфа с недоумением посмотрела на него, — горел, как всегда. И на первом, и на втором этажах. Я не заметила ни одного потухшего светильника. Иван посмотрел на Алексея, затем перевел взгляд на Михаила: — Славненько все получается, господа! Не иначе кто-то нарочно поджидал Машеньку у библиотеки. Только откуда этот неизвестный господин мог знать, что Маше вздумается утешить Марфу Сергеевну и отправиться в ее спальню? Ведь свет заранее потушили, не так ли, Мария Викторовна? — Вы правы, — согласилась девушка, — когда я вышла из гостиной, уже было темно. — Вы же, Марфа Сергеевна, покинули гостиную чуть раньше, где-то минут за десять-пятнадцать до Маши? Уточняю, свет в это время горел? — Горел, — подтвердила несколько раздраженно Марфа, — в другом случае я не пошла бы к себе в спальню, а заставила бы лакеев зажечь светильники. — А сколько времени требуется лакею, чтобы погасить лампы, допустим, в коридоре первого этажа и на лестнице? — опять поинтересовался Иван. — Минут десять, не больше, — ответил вместо Марфы Михаил, — а вот зажечь по новой — не менее получаса. Думаю, мерзавец спокойно этим занимался, когда мы выясняли отношения с Федькой. — И это мог сделать только тот, кто проживает в этом доме. Чужой сразу вызвал бы подозрение. — Иван окинул всех задумчивым взглядом. — Я не думаю, что Машу поджидали специально. Видно, свет был потушен по другой причине, допустим, чтобы пропустить в дом злоумышленников или, наоборот, выпустить их. — Злоумышленников?! — поразился Михаил. — Выходит, Степка был не один? — Точнее, их было двое или трое. Степка выстрелом в окно убрал ненужного свидетеля и тут же бросился бежать к забору. Но он не знал, что Мурка в это время разгуливает в саду. Тигрица, судя по следам, настигла его в несколько прыжков. Он вздумал отстреливаться, и она, уже смертельно раненная, успела ударить его лапой. Но винтовку, из которой он застрелил Драпова, обнаружить не удалось. И это как раз доказывает, что у Степки был сообщник, который поджидал его с обратной стороны. Мы обнаружили его следы по ту сторону забора. Одна из досок легко отходит в сторону. Видно, через эту дыру Степка собирался улизнуть от погони и сразу же вскочить в экипаж. На дороге хорошо сохранились следы колес и копыт и не очень четкие — второго преступника. Видимо, он заскочил в экипаж на бегу, поэтому отпечатки смазаны и хорошо просматривается только носок обуви. — Понятно, — Михаил опустился в кресло. — Тайные игры продолжаются, и, хотя злоумышленников становится все меньше и меньше, козни они свои не прекращают. Но я еще разберусь, кто выпустил Мурку. И клянусь, ему не поздоровится! — Но согласитесь, Михаил Корнеич, — усмехнулся Иван, — Мурка сослужила нам напоследок неплохую службу. Расправилась с одним из самых оголтелых преступников и, думаю, существенно ослабила их ряды. — Да, — удрученно вздохнул Михаил, — жалко кошку! Больше я себе никого заводить не буду, слишком тяжело потом расставаться! — И с интересом посмотрел на Ивана. — Получается, я еще наградить должен того, кто ее погулять отпустил? — Наградить, не наградить, но этот поступок тоже на определенные размышления наводит. Мурку не зря выпустили. Степка сделал свое дело, и от него тоже избавились. И крайне необычным способом. — Избавились? — опешил Михаил. — Зачем? — Последние события наталкивают на мысль, что преступников осталось не менее двух человек. Кто-то ведь подобрал винтовку, из которой стрелял Степан, и кто-то выпустил Мурку из клетки. Вполне вероятно, Степан стал им не нужен потому, что его личность слишком хорошо знакома полиции. Но это пока мои домыслы, которые не подтверждены никакими доказательствами. Но мы их непременно добудем, и в самом ближайшем будущем. — Иван поднялся с Кресла и обратился к дамам: — Марфа Сергеевна! Мария Викторовна! Позвольте откланяться. Время позднее. А нам с Алексеем Дмитричем нужно обсудить кое-какие вопросы. — Он повернулся к учителю: — Вы едете с нами? — Нет, нет, — поторопился ответить за учителя Михаил. — Я распорядился приготовить комнаты Марии Викторовне и Владимиру Константиновичу. После того что случилось, им лучше переночевать здесь. Я бы хотел то же самое предложить и вам. Зачем ехать куда-то по темноте, места в моем доме предостаточно. — Он посмотрел на них почти умоляющим взглядом и уже тише добавил: — Наверное, нам есть что обсудить втроем. И в первую очередь, с какой стати преступникам потребовалось отравить нас.Теперь их было меньше, и они снова вернулись в гостиную. Ковер уже заменили, с пола убрали осколки стекла, и только забитое фанерой окно напоминало о разыгравшейся недавно трагедии. Михаил велел растопить камин, и они расселись возле огня. Лакей принес вина и расставил блюда с легкими закусками. Несмотря на волнения, все трое прилично проголодались. Иван оглядел стол и вздохнул. — После всего, что случилось, мне кусок в горло не лезет. — Но постепенно попробовал всего понемногу, а выпив вина, откинулся на спинку кресла и закурил. — Да, — протянул он мечтательно, — сегодня я еще раз убедился, что везение в нашем деле — великое дело! — Он повернулся к Михаилу: — Егор должен к утру доставить сюда Протасия, хотя я сильно в этом сомневаюсь. Наверняка от хаты остались одни головешки, а самого его и след простыл. — Вы считаете, что все они: и Столетов, и Степка, и Протасий — одна шайка? — спросил Михаил. — Добавьте сюда Захара, Ерофея, Анфису, хотя она могла помогать преступникам только косвенно, под влиянием обстоятельств, да вдобавок еще Федьку, которого, видимо, подкупили или подловили на какой-то гнусности… — А вернее, что и подкупили, и подловили! — мрачно усмехнулся Михаил и покачал головой. — Но каков подлец оказался! Я даже склоняюсь к мысли, что именно он тот случай с колючкой подстроил, когда меня Нерон чуть было на клочки не разнес. Я на днях велел проверить седло. Оказывается, в нижней его части был сделан надрез и заклеен тонкой кожей. Видимо, в него и спрятали колючку. В обычном состоянии она не заметна, но, когда я со всего размаха опустился в седло, она вылезла из своего гнезда. — Вполне возможно, — согласился с ним Алексей. — Мне как-то калмыки показывали подобную проказу… Только Федька это проделал или кто другой, теперь нам об этом уже не узнать. — Да уж, — вздохнул Михаил, — вряд ли кто добровольно сознается в эдакой мерзости. — И с интересом посмотрел на Ивана: — Как у вас ловко все получилось с баночками, и вообще! Расскажите нам, что произошло после того, как вы догнали старца и Федьку. — Догнать их труда не составило, сложнее было не дать им повода догадаться, что за ними следят, — охотно начал свой рассказ Вавилов. — В том месте, где Протасий с Федькой встретились, мне пришлось хорониться под крестьянскими возами и на пузе по конскому дерьму ползать, чтобы подобраться к ним поближе. И после того как Протасий передал Федьке бутылочку и записку, потребовалось пойти еще на одну хитрость, даже две, чтобы заполучить этот пузырек и проверить его содержимое. — И каким же образом? — спросил Михаил. — Каким образом добыл — это мой личный секрет, а проверку учинил, как я уже сказал, с помощью Якова Львовича Габерзана. В бутылочке действительно оказался яд. — И ты действительно напоил Федьку ядом? — поразился Алексей. — Ты меня обижаешь, — ухмыльнулся Иван, — ни в первой, ни во второй бутылочках яда уже и в помине не было. А вместо противоядия аптекарь мне питьевой соды насыпал. Что касается спектакля, то устроил я его исключительно для того, чтобы сломить Федькино упорство и изрядно напугать отщепенца. И признайтесь, все получилось просто замечательно. — По правде сказать, сцена была безобразная, — вздохнул Алексей, — я думал, что Владимир Константинович сгорит на месте от стыда. — Ничего, переживет как-нибудь! — произнес жестко Иван. — Я ему, почитай, жизнь спас. Иначе лежать бы ему завтра в гробу, но зато с чистой совестью. — Иван Александрович! — Михаил вытащил из кармана бумажку со старославянскими буквами. — Что ж, эту записку тоже Протасий передал? — Тоже, — развел руками Иван. — И меня беспокоит эта цифра «шестнадцать». Несомненно, она указывает на сегодняшнее число, вернее, на событие, которое должно произойти уже сегодня. Главарь однозначно предупреждает о чем-то своих сообщников. Что-то должно случиться. Но что именно? — Неужто их и вправду интересует взрыв на шахте? — удивленно развел руками Михаил. — Но какая им от этого польза? — Действительно, какая выгода? — Иван посмотрел на Алексея. — И какая в том выгода старателям, тоже не пойму. Разве что кровь разогнать, побузить изрядно, покуражиться да после спины подставить под казачьи нагайки. — Выгода? — переспросил Алексей. — А какая им была выгода от того, что Захар тоже пытался затеять бузу во время пожара? Не помните разве? — Постой-ка, — Иван отставил в сторону бокал с вином и, выпрямившись в кресле, обвел всех настороженным взглядом. — Ив том и другом случаях кто-то явно пытался и пытается организовать волнения. Во время пожара они возникли почти стихийно и без видимого повода. На этот раз повод якобы имеется, даже вон петицию нацарапали. И я полностью уверен, что это делается неспроста. Хотелось бы мне встретиться завтра со старшиной старателей. Не сомневаюсь, что через четверть часа узнаю, кто его купил и за сколько сребреников. — Ничего не понимаю, — произнес растерянно Михаил. — Шахта? Буза? Старатели? — Он пожал плечами и произнес еще более растерянно: — На что эти твари вообще рассчитывали, когда пытались нас отравить? — Удайся наше отравление, волнений было бы во сто крат больше, а преступники под шумок завершили бы свою грязную затею, — пояснил Алексей. — И я все сильнее склоняюсь к мысли, что во главе банды стоит крайне изощренный и хладнокровный человек, который быстро реагирует на любое изменение ситуации. Давайте вспомним хотя бы убийство Тригера. Его дикая смерть несомненно потрясла всех, и тут же следом пожар на складе, затем призывы Захара к бунту… Все шло своим чередом и явно было рассчитано на то, что возбужденные и напуганные страшными и непонятными событиями люди легко поддадутся на провокацию Захара. Я думаю, что нежелание литейщиков идти в цех накануне пожара тоже дело рук Захара или Ерофея, если не самого Столетова. И нехватку денег на жалованье, видимо, устроил бухгалтер, равно как и жалобу на Тригера в Горный департамент, якобы от имени рабочих. Все было прекрасно продумано и весьма лихо закручено. Но также очевидно, что у Степки, Гурана и даже у Столетова просто-напросто не хватило бы умишка продумать и организовать подобную многоплановую операцию! Они были исполнителями, но никак не вдохновителями! — Пойдем дальше, — поддержал его Вавилов. — Самострел на тропе установили в тот момент, когда поняли, что трюк с похожим на вас человеком, Михаил Корнеевич, не Пройдет. Но не успели его предупредить, чтобы не высовывался, потому что от озера до слободы, сами понимаете, путь неблизкий. — Честно сказать, вы меня изрядно встревожили, — произнес Михаил и нервно затянулся сигарой. — Мне почему-то кажется, что я мошка, которая попала в паутину к огромному и жирному пауку. И он вот-вот набросится на меня. — Ну большую часть лап мы у этого паука уже отхватили, осталось только наступить на него каблуком, — улыбнулся Алексей и перевел взгляд на Вавилова. — Иван, они действительно затевают что-то серьезное на этот раз! У них не получилось с пожаром, с отравлением, значит, они попробуют воспользоваться выступлением старателей. — И тотчас ощутил внезапный прилив крови к щекам — первый признак того, что догадка вот-вот родится в утомленном мозгу. — Но что это может быть? — Иван прищурился. — Будем танцевать от печки. От самой банды осталось, по нашим подсчетам, не более двух человек, в крайнем случае трех. Причем один из злоумышленников находится сейчас в вашем доме. — Он усмехнулся, заметив, как вытянулось лицо у Михаила. — Я вам твержу об этом открытым текстом чуть ли не битый час, а вы все делаете удивленное лицо. — Да, да, один из членов шайки сладко почивает на одной из мягких постелей в вашем доме, а может, я ошибаюсь, наоборот, бодрствует, просчитывает варианты, как претворить в жизнь свой гнусный замысел. Я ж вам то и дело намекаю: определенно кто-то из вашего окружения выключил свет, выпустил Мурку и, возможно, напал на Машу… — И в-вы, вы уже знаете кто? — произнес Михаил, слегка заикаясь от волнения. — Вы знаете его имя? — Пока это служебная тайна, но попрошу вас настоятельно, чтобы все ваши гости и сестра никуда с утра не отлучались и в обязательном порядке находились в управлении приисков во время ваших переговоров со старателями. — Но как? — воскликнул Михаил поражение. — Маша? Марфа? Учитель? У меня в голове не укладывается! — У меня тоже не укладывается! Но кто-то ведь из них троих эту бумажку выронил. Если не вы, не я, не Алексей и не урядник, значит, кто-то из тех, кто присутствовал в гостиной во время ужина и кому Федька хотел незаметно передать записку, — произнес сухо Иван. — Но дай бог, чтобы мы ошибались! — Так вы не назовете имя? — Не назову! — отрезал Иван. — И больше не спрашивайте меня об этом. Завтра, то есть уже сегодня, — посмотрел он на часы, — наверняка все выяснится. Давайте лучше обсудим, какую, на ваш взгляд, пакость затеяли преступники на этот раз. — Мы знаем, что банда практически перестала существовать, — подал голос Алексей, — поэтому они должны сейчас по логике затаиться и переждать сложное время. Но они, тем не менее, решаются на какой-то шаг. Возможно, они хотят убраться из города, но для этого нужны деньги, и много денег, тем более что их затея с фальшивыми червонцами провалилась. Но где они могут достать сразу много денег и быстро к тому же? Напрашивается единственный вывод. Я думаю, что они решили напасть на приисковый банк. Михаил, ты сам говорил, что там скопилось большое количество золота, а домик — хлипкий, его руками раскатать можно. — Говорил, — тот пожал плечами. — Но ты что ж, не видел моих стражников? Они любого порешат, кто к банку ближе чем на двадцать саженей приблизится. Мои нукеры свою задачу знают: там мышь не пробежит, стрекоза не пролетит. — Скажи, а золото у тебя каким образом хранится? — спросил Алексей. — В джутовых мешках. По полпуда каждая упаковка. Кроме того, они уложены в деревянные ящики, обитые железом. Получается, что в каждом ящике четыре мешочка общим весом два пуда. — То есть вынести ящик одному человеку вполне под силу? — уточнил Алексей. — Вполне, — согласился Михаил. — Тяжеловато, конечно, но если мужик здоровый, то и один справится. — Интересно, — задумчиво протянул Иван, — честно сказать, я тоже склоняюсь к мысли, что бродягам крайне нужны деньги, чтобы убраться из Тесинска. Но как они проникнут в банк? Среди бела дня, когда вокруг полно стражи, а на дверях запоры? — Окна есть в банке? — спросил Алексей. — Нет, три сплошные стены, а в четвертой — дверь! И внутри ничего лишнего. Ящики стоят прямо на полу. — А полы какие? — Обыкновенные, земляные… — ответил Михаил и вдруг хлопнул себя по лбу. — И как я не догадался? Подкоп, конечно же, подкоп! И не зря они выбрали для ограбления сегодняшний день. Точно, под шумок решили, сволочи, сработать. — Вы абсолютно правы, Михаил Корнеич! — согласился Иван и, посмотрев на часы, неожиданно предложил: — Надо бы соснуть хотя бы пару часиков, а то денек сегодня тяжелый предстоит, — и пристально посмотрел на Михаила. — Дайте слово, Михаил Корнеевич, что с этой минуты вы без нашего с Алексеем ведома не предпримете ни единого шага, в том числе не будете искать подкоп. Я, кажется, знаю, как поступить дальше, но об этом утром… Уже на подходе к комнатам, которые им отвели для ночлега, Алексей придержал Ивана за локоть: — А ну-ка, друг любезный, скажи на милость, как ты умудрился сначала вытащить, а после вернуть эту бутылочку в Федькин карман? — Да проще простого, — лихо подмигнул ему приятель. — Иногда бывает, что прежние грехи в достоинство превращаются. — И, видя, что Алексей не понимает, пояснил: — Меня в свое время Тартищев на пинках в полицию привел. Я ведь отменным «щипачом» по малолетке был. — Он прижал палец к губам. — Т-с-с! Только молчок! — И поднес к глазам Алексея амулет, который только что был у того на руке. — Видал миндал? — захихикал Иван. — Мы и не такое могем, когда захотим. Зря я, что ли, за Федькины финажки пару пива уговорил? — Он сложил два пальца в известном жесте карманников и покрутил перед носом у Алексея. — Смотри, как прежнее ремесло пригодилось! Пальцы у Ивана были длинные и тонкие, будто у музыканта или врача… Хирурга?! В голове у Алексея что-то щелкнуло, выпуская на простор догадку, и все моментально стало на свои места… И тогда он обхватил Ивана за плечи и, прижав к себе, как любимую девушку, расцеловал его в колючие щеки, не уставая при этом радостно повторять: — Все понятно, все теперь абсолютно понятно! — И едва удержался, чтобы не закричать во все горло: — Есть мотив, е-е-есть!..
Глава 44
Внизу под горкой бесновалась пьяная стихия. Около сотни старателей, вооруженных кайлами, ломиками и лотками, орали, свистели и крыли матом хозяина и директора-распорядителя приисков. Михаил стоял на крыльце конторы управления. Слегка расставив ноги в высоких сапогах, он заложил за спину трость и, лениво раскачиваясь с пятки на носок, упорно держал взгляд поверх голов не на шутку расходившейся братии. Директор тоже пытался выглядеть степенно, но то и дело косил глазами в сторону Михаила и испуганно шептал: — Михаил Корнеевич, казаки, где казаки? Они Ж вот-вот набросятся! — Всему свое время! — цедил сквозь зубы Михаил, и взгляд его по-прежнему блуждал по вершинам далеких гор, сверкающих, точно сахарная голова, на ярком и безоблачном небе. — Дави их, робя! Пускай кишки паскудам! — Из толпы выскочил оборванец в ситцевой рубахе и разбитых опорках. Редкая бороденка воинственно вздернулась вверх, беззубый рот ощерился в злобном оскале. Он махал кайлом и метался, как припадочный, пронзительно причитая: — Ишь морды воротят, вражья сыть! Что им наша беда? У них вон рожи почище самовара блестят! — И, выбросив в сторону крыльца костлявый кулак, перешел и вовсе на истошный визг: — Не дадим завалить шахту! Не дадим! И толпа взорвалась в ответном реве: — Не дадим! Костьми ляжем, не дадим! Суки! Гады! Не да-а-адим! В воздух вновь взметнулись кулаки с зажатыми в них старательскими орудиями. И толпа, выдохнув новую порцию мата, дружно качнулась на пару шагов вперед. Стоящие чуть ниже крыльца четыре стражника передернули затворы карабинов, а Алексей достал свой револьвер. Краем глаза он заметил, что Марфа, приехавшая к конторе верхом, сняла с плеча винчестер и положила его перед собой на луку седла. Она наотрез отказалась укрыться в конторе, как это было приказано учителю и Маше. Толпа на мгновение притихла и затопталась на месте, бормоча и ругаясь, но не решаясь идти на выстрелы. — А-а-а! — взвился все тот же мужичонка и, рванув на себе рубаху, в каком-то странном полуприсяде пошел на стражников. — Давай стреляй! Стреляй в Гошку Башкова! Горячей кровушки захотелось? Свежанинки? — Он внезапно нагнулся и, подхватив с земли камень, запустил им в крайнего нукера, и тот едва успел увернуться. Но бросок Гошки послужил сигналом для остальной толпы. В стражников и стоящих на крыльце людей полетели камни, комья земли, обломки сучьев. Толпа уже не ревела, а утробно и грозно рычала, надвигаясь на контору. — Бей их! Дави кровопивцев! Б-е-ей! Д-а-а-ви-и! Один из стражников схватился за голову и повалился на землю, а трое других вскинули карабины и выстрелили в воздух. Но даже пули уже не могли остановить озверевшую толпу. Она жаждала крови. Казалось, еще секунда — и самосуда не миновать. Дикие, лохматые, в немыслимой рванине, с перекошенными от долгого пьянства физиономиями и раззявленными в яростном крике ртами, обезумевшие от сознания собственной силы, старатели ринулись к конторе. Стражников смяли, вырвали винтовки, и в этот момент с двух сторон вылетела из тайги с лихим посвистом казачья конница. Засвистели нагайки, взвились на дыбы кони, и, моментально протрезвев, старательская вольница в несколько минут разбежалась от греха подальше по своим делянам. В руках казаков осталось лишь несколько человек: горластый Гошка, угрюмый старик в линялой рубахе — староста артели — да двое молодых старателей, не успевших вовремя избавиться от винтовок, отобранных у стражников. Старосту подвели к Михаилу, остальных, заломив им руки за спину и ухватив за буйные чубы, увели на допрос к уряднику. — Ну что, Зосима, скажешь? — Михаил смерил старателя негодующим взглядом. — Забыл, на чьих делянах золотишко промышляешь? Старик молчал, вперив угрюмый взгляд в землю. — Кровь решили мне пустить? — почти ласково справился Михаил, и лишь нервное постукивание трости по голенищу сапога выдавало, что он в ярости. — Кишки на просушку вывесить вздумали за то, что я вам, сволочам, не даю под камнями сдохнуть? Быстрого фарта захотелось? Так помахай кайлушечкой от зари До зари, и не со срамными девками то рыжье пропивай, и не в «банчок» просе… а в тулун складывай! Тогда тебе эта шахта на хрен не понадобится! — И уже тише, с горечью добавил: — Эх, Зосима, Зосима, сучья твоя душонка! Разве мы с тобой вместе в болотах не гнили, в одном балагане не спали, мошкой не захлебывались? Ты ж мне последнюю корку хлеба отдавал, а кто тебя пять верст на себе тащил, когда в шурфе нас придавило? А теперь что ж? Запамятовал? — Он соскочил с крыльца и, ухватив старателя за длинную бороду, притянул к себе: — Ты ведь не меня продал, ты свою душу продал! — Михаил Корнеич, — залопотал старик, пытаясь оторвать руку Михаила от своей бороды. — Вы знаете, я никогда, я завсегда… Михаил с брезгливой гримасой на лице оттолкнул старика от себя и приказал двум казакам, застывшим на крыльце за его спиной: — Забирайте! Все, что угодно, прощу, но только не предательство! Бравый казачий унтер-офицер подскочил к ним и взял под козырек: — Разрешите доложить, Михаил Корнеевич, бунтовщиков определили в холодную. Урядник допросы уже ведет. — Передай Лукичу, чтобы погодил пока, — приказал Михаил и, понизив голос, спросил: — Что там по делу, с которым ночью ездили? Унтер пожал плечами: — Никого нет-с, ваше степенство! Одни уголья! Ушел, стервец, а хату, видать, еще с вечера подпалил. Но Егор Лукич в пепле порылся, нашел кой-чего… — Все понятно, — процедил сквозь зубы Михаил и махнул рукой: — Оцепляй банк, но до сигнала ничего не предпринимать! Казаки мигом выполнили приказание, окружив банк плотной стеной. И тотчас внутри его раздался один выстрел, за ним другой, затем послышались шум и глухие удары, словно билась о стены, пытаясь вырваться из клетки, гигантская птица. Казаки сидели в своих седлах не шелохнувшись, лишь переместили винтовки на грудь, а правую руку на эфес шашки. Двое стражников подскочили к дверям банка, отбросили засовы и распахнули настежь двери, явив свету Ивана Вавилова в растерзанном сюртуке и выбившейся из брюк рубахе. Под глазом у него наливался густым багрянцем огромный фонарь, а губы расплывались в радостной ухмылке Прищурившись на солнце, он отступил в сторону, а два дюжих стражника, уже известные Алексею Степка и Тришка, выволокли наружу едва стоящего на ногах крупного мужика с всклокоченной головой и разметавшейся бородой. Стащив с крыльца, стражники бросили его на траву, а сами отошли в сторону. Казаки столпились вокруг задержанного. Тот заворочался, оперся ладонями о землю и сел. Один рукав его армяка был оторван, второй держался на честном слове. Мужик вытер ладонью струившуюся из носа кровь и задрал подбородок вверх, пытаясь остановить кровотечение. Сквозь стену казаков к нему пробился Егор и, присев на корточки, весело поинтересовался: — Ну что, Протасий, говорил я, что доберусь до тебя? Как видишь, добрался! — Ишь ты, Протасий! — воскликнул не менее весело Иван и, опустившись на корточки рядом с Егором, ухватил старца за загривок. — Чего рожу ворогишь? Мирского духа боишься! — Он собрал бороду старца в кулак и дернул. Борода осталась у него в руке, а казаки охнули и принялись мелко креститься, словно увидели невесть какое чудо. Иван поднялся на ноги. Вскрикнув бесшабашно: — Оп-ля! — проделал то же самое с буйной шевелюрой Протасия и склонился в шутливом поклоне: — Только у нас и всего один раз! Смертельная гастроль под куполом цирка! Прошу любить и жаловать! Чудесное превращение святого старца Протасия в жулика и разбойника Евгения Карнаухова! Бывший старец поднял лицо вверх. Темные глаза его отливали оловом, а лицо перекосило такой лютой ненавистью, что Алексею на мгновение стало не по себе. Сам изрядно помолодевший Корней Кретов озирался по сторонам, как затравленный зверь, только не с портрета, а живой, с распухшим носом и ссадиной через всю щеку. — Любуйтесь, паскуды! Ваша взяла! Покуда! — прошипел он, набычившись, и пошевелил плечами, словно пытался сбросить веревки, которые стягивали его руки за спиной. — Ну, здравствуй, Евгений! — Михаил подошел почти вплотную и навис над ним, язвительно улыбаясь. — Вот и свиделись наконец! — Глаза его сверкнули гневом. — Растоптать Никодима решил и меня заодно прихватить? Нет, шалишь, братец! Твоя песенка уже тогда была спета, когда решил в орлянку с империей сыграть! — Еще посмотрим, чья песенка спета! — просипел Евгений. Видно, в схватке его крепко уцепили за горло. — В орлянку я пока два раза сыграл, а на третий раз мне всегда фартит! Попомнишь меня еще, ублюдок! — Ладно, не гоношись, — произнес миролюбиво Иван. — Ужо отыгрался и в орлянку, и в театр, и твой путь теперь один — до параши, так что не пали душу зазря ни себе, ни людям! Забирайте его! — приказал он казакам. — Повезем его сразу в острог! — И, повернувшись, нашел глазами Алексея: — Ты тоже собирайся! В тюрьме его вместе допросим… — И осекся, заметив что-то за егоспиной. Алексей попытался оглянуться, но дуло винтовки уперлось ему в основание черепа, а голос Марфы выкрикнул: — Отпусти немедля Евгения или разнесу ему башку! — Клацнул затвор винтовки. А Иван растерянно оглянулся по сторонам, не зная, что предпринять — Марфа, не дури! — выкрикнул Михаил и направился в их сторону. — Брось винтовку, и все уладится! Я тебе обещаю! — Ничего не уладится! — истерично взвизгнула Марфа. — Ваша сучья порода привыкла только под себя грести! Вам плевать на чужое горе! А мне плевать на вас! Не подходи! Убью! — закричала она не своим голосом, заметив, что казаки сжимают их в кольцо. — Только шелохнитесь, и я пристрелю его к чертовой матери! — Ружейный ствол дернулся, оцарапав Алексею шею. Теплая струйка потекла за воротник. Он ясно представлял всю нелепость своего положения. Дрянная девка держала его на мушке, словно тетерева, и не давала возможности даже пошевелиться. — Развяжи Евгения! — опять приказала Марфа. Конь под ней нервно приплясывал, и винтовочное дуло выписывало вензеля на затылке Алексея. Он медленно опустил руку к кобуре, но она заметила его маневр и пребольно ударила носком сапога под ребра. Он зашипел от боли и выругался сквозь зубы. Но Иван вдруг выбросил руку в сторону и выкрикнул: — Смотри! Купившись на столь дешевый трюк, Марфа быстро глянула в сторону и лишь на мгновение отвела ствол от затылка Алексея. Он метнулся вбок, но споткнулся и чуть не пропахал носом землю. Женщина махом вскинула винтовку, и лежать бы Алексею с пробитой головой, но в этот момент невесть откуда взявшийся Ермашка взмахнул кнутом и выбил винтовку у нее из рук. Марфа вскрикнула и схватилась за ладонь, на которой вмиг вспухла багровая полоса. Алексей перекатился под ноги лошади, вскочил и сгреб Марфу в охапку. Но она вывернулась ужом из его объятий, свалилась на другую сторону лошади и, выхватив из висящих на поясе ножен широкий клинок, бросилась на Михаила. Иван подставил ей подножку, Марфа покатилась по траве кубарем, но, как гуттаперчевый чертик, прытко вскочила на ноги и пнула Ивана в живот, отчего тот согнулся пополам. А Марфа ящерицей скользнула сквозь кольцо казаков и со всех ног бросилась в сторону Тесинки. — Окружай, окружай! — загалдели растерявшиеся от такой непомерной прыти казаки и залязгали винтовочными затворами. — Не стрелять! — рявкнул Михаил. — Я сам! — И, вскочив на коня, помчался вдогонку. Обернувшись, прокричал; — Егор, заходи через брод! А я по берегу! Урядник и охотник, вскочив на коней, бросились следом. Алексей, приказав казакам оставаться на местах и присмотреть за Карнауховым, тоже вскочил на лошадь и погнал ее к броду через Тесинку. Поднимая тучи брызг, Егор и Ермак на полном ходу форсировали Тесинку и оказались на противоположном берегу. А Михаил, загнав коня по грудь в воду, прижал руки рупором ко рту и что-то кричал вслед Марфе. А она, стоя в лодке, отталкивалась от дна веслом, стремясь выбраться на стремнину. Алексей подъехал к нему, и Михаил повернул к нему расстроенное лицо. В глазах его стояли слезы: — Дура малахольная! Ее ж в порог затянет! На противоположной стороне реки хаотично дыбились скалы, поросшие густым лесом. Егор и Ермак казались со» всем крошечными на их фоне. Они тоже то и дело останавливались и что-то кричали Марфе, но она то ли ничего не слышала за грохотом воды, то ли намеренно не поворачивала голову в их сторону. Лодка ее тем временем вышла на быстрину и со всего маху взлетела на гребень первой волны. — Что ж ты делаешь, Марфуша? — почти простонал рядом с Алексеем Михаил. — Матушка ведь не выдержит! Лодку резко бросило вниз, она зачерпнула бортом, затем ее взметнуло почти вертикально вверх, и обрушившаяся следом волна выбила весло из Марфиных рук. Она изо всех сил пыталась выбраться из водоворота, перебрасывая оставшееся весло с одного борта на другой, но это не помогало. Лодку закрутило, как щепку, поставило поперек волны. Она подбросила кормой, как строптивый жеребец крупом. И уже второе весло поглотила взбесившаяся вода. Марфа ухватилась за борта. А Михаил замычал от бессилия и выругался. Лодка скользнула в узкую щель между огромными зубатыми валунами, только чудом не задев их бортами, и ушла в прижим. Вода металась, ревела, жалась к почерневшей от сырости каменной стене. А ниже узкого жерла порога волны все так же вставали на дыбы, хватаясь за узкие выступы скальной гряды, хлестали друг друга и, отступая, прятались под зыбкой пеной очередного водоворота. Волны почти скрывали Марфу, лишь иногда ее голова мелькала среди белых бурунов. В какой-то момент люди вновь разглядели лодку, но она уже чудом держалась на поверхности. Марфа, видимо, пыталась вычерпывать воду руками, но все ее попытки оказались бесполезны. Очередной удар волны, лодку закрутило по спирали, и она ухнула в темную пучину беснующейся воды. Михаил страшно закричал за спиной Алексея и, огрев Нерона плетью, рванул вдоль берега. Но что он мог поделать? Его конь не шел в бушующую воду и, всячески сопротивляясь, тряс головой и приседал на задние ноги, пугаясь ревущего зверем потока. Алексей пытался остановить Михаила, но тот словно обезумел и все нахлестывал и нахлестывал своего Нерона, пока берег не уперся в неприступные скалы. Они остановились и принялись искать глазами Марфу, чья голова только что мелькала в волнах. Но увидели лишь урядника и Ермака на противоположном берегу. Егор, пытаясь удержать одной рукой поводья пляшущего под ним рысака, другую вытянул в сторону реки, видимо, показывал на что-то Ермаку, который, спешившись, бежал вдоль берега. Остановившись на мгновение, охотник раскрутил над головой аркан и бросил его в воду. И только теперь Алексей и Михаил снова заметили Марфу. Вероятно, она совершенно выбилась из сил, потому что почти не сопротивлялась, когда Ермак тащил ее к берегу. — Господи! — шепотом молился рядом Михаил. — Спаси ее, не дай погибнуть! Марфа уже достигла мелководья, и Егор, соскочив с лошади, тоже вбежал в воду, чтобы помочь Ермаку. Но Марфа вдруг вскинулась на ноги… Сверкнул нож… Ермак, взмахнув руками, повалился навзничь, а женщина упала спиной в воду и тут же исчезла в кипящем котле омута. Лишь мелькнула единожды стиснутая в кулак рука. Блеснуло лезвие ножа. И все сгинуло, словно и не было ничего! Ермак тем временем поднялся из воды, отбросил в Сторону обрезок аркана. Некоторое время они на пару с Егором всматривались в воду. Потом Егор, заметив Алексея и Михаила, поднял вверх скрещенные руки. И они поняли, что Марфы уже нет. Михаил растерянно посмотрел на Алексея. Губы его тряслись, как при ознобе, и он едва выговорил: — Матушка не выдержит! — И с остервенением ударил коня по холке кулаком. Жеребец обиженно заржал. А Михаил поднял его на дыбы, развернул и, что было мочи огрев плеткой, пустил в галоп. Около брода уже собрались люди. Навстречу им сквозь толпу пробивались Маша и учитель. Михаил соскочил с коня и бросился к девушке. Она обняла его и, плача навзрыд, принялась покрывать поцелуями его лицо, не обращая внимания на оторопевших зрителей. — Маша, Машенька! — лихорадочно повторял Михаил. Обняв ее за плечи, он прижимал ее к груди и твердил, как заведенный: — Нет Марфы! Ушла Марфа! Матушка не выдержит…Глава 45
Поздно вечером того же дня Иван, Алексей, Егор и Ермашка сидели на берегу Тесинки и выпивали. Повода было два: рождение сына охотника, которому уже исполнилась неделя, и благополучное завершение расследования, отнявшего у них много сил и оставившего тяжелый отпечаток в душе. Над далекими горами тускнел кроваво-красный закат, и они медленно растворялись в синей дымке вечерних сумерек. Все вокруг засыпало, словно убаюканное последними деньками бабьего лета. Большой костер из соснового сушняка потрескивал и, выстреливая в небо снопами искр, разгонял темноту осенней ночи. На железной решетке жарилось мясо, а в воде дожидалась своей очереди еще пара бутылок «Смирновской»… И всплывали воспоминания о безвозвратно ушедших событиях. Первым не выдержал Иван. Видно, саднила и маялась у него душа, если он нарушил уговор не вспоминать хотя бы сейчас события последнего месяца Сначала он принялся возиться на разбросанном вокруг костра лапнике, что-то ворча себе под нос и пытаясь устроиться поудобнее, а после произнес, вроде ни к кому не обращаясь: — Конечно, Михаилу Корнеевичу никак в голову не идет, чтобы родная сестра такую подлость учинила. Ведь он любил ее и уважал не меньше матушки. Самый близкий ему человек, и вдруг такая оказия! — Он удрученно махнул рукой. — Никакие доводы и доказательства не принимает и считает только себя виноватым в ее гибели. Не знаю, как он справится с этим горем. — Ничего, оклемается! — подал голос Егор. — Мария Викторовна от него ни на шаг не отходит. Видать, сладилось у них наконец. Да и грех ему было бы такую девушку упустить! — Он с явным сожалением глянул в сторону Алексея и выразительно крякнул. Но тот молча смотрел в костер и, казалось, не замечал этих слишком прозрачных намеков на собственную глупость. — Я поначалу склонялся, что во главе банды стоял мужчина, но потом Алексей показал мне стрелу от самострела, ты, Егор, гильзы от «арисаки», и я понял, что только извращенный женский ум способен на подобное коварство и жестокость. Но я не мог понять, откуда такая ненависть к родному брату. А потом все стало на свои места. Несостоявшаяся любовь и зависть к чужому успеху породили желание мстить И Марфа мстила, и Никодиму, чей отец пустил по миру семью ее жениха, и Михаилу, который в отличие от нее был богат и мог позволить себе все, что хотел, и Анфисе, потому что она была дочерью Никодима. Да, она мечтала поначалу их разорить, но потом поняла, что ближайший путь к богатству — уничтожить брата. Они с матушкой являлись его прямыми наследницами, но тут на горизонте появилась Маша, и Марфа на всякий случай заспешила. Конечно, она была против занятий Карнаухова фальшивым монетничеством, но у того была idea-fixe быстро разбогатеть и открыть свое дело за границей. В этом он полностью сходился со Степкой Анчуловым, но забирал гораздо выше, хотел уехать в Америку. Там есть где развернуться . — Иван склонился к костру и, выхватив из него ветку, прикурил от тлеющего уголька Потом привольно раскинулся на лапнике, пуская дым в низкое звездное небо. — Столетов им, конечно, вовремя подвернулся под руку. У Карнаухова с ним старые связи, говорит, в первый раз тоже вместе монету лили, но Семен Петровичу повезло, не сдали его подельники, потому как верили, что вернутся и вновь займутся преступным промыслом — Но какая все-таки злобная дамочка! — произнес Егор и сплюнул в сторону от костра — Все вроде бог дал: и красоту, и ум, и замуж могла выйти запросто. Если б не сватали ее! Нет, словно прикипела к своему Евгению. И чем он ее взял? — Что ни говори, но женщины существа непостижимые! Порой никак не могут забыть явное ничтожество, бездарь, отщепенца, гуляку, а то и вовсе отменного лжеца и изменщика, плачут, страдают о нем, а того, кто может дать им истинное счастье, отвергают! — Иван отставил в сторону руку с папиросой, выдохнул в небо дюжину идеально круглых колечек и направил мечтательный взгляд в костер. — Сгорают дамочки, так сказать, в огне любви, а то непотребство, о котором они ночи напролет рыдают, живет себе не тужит, срамных баб пользует, в «американку» финажки просаживает… — Что это тебя раскатало сегодня на подобные сентенции? — усмехнулся Алексей. — Или тоже под Марфины чары попал? Видел я, как ты возле нее увивался. — Дурной ты, Алешка, потому что еще молодой! — огрызнулся беззлобно Иван. — Как я, по-твоему, должен был отвлечь внимание от своих преступных замыслов? И Федьку подловить, и того из гостей просечь, кому он должен был бумажку передать. — И ты был уверен, что он передаст ее кому-то из гостей? — с явным недоверием произнес Алексей. — Что-то ты заливаешь, Иван? — Честно говоря, уверен я в том не был, — сконфузился Вавилов, — но потом решил проверить, как поведет себя Марфа, если увидит эту китайскую грамоту. Подозрения у нас, признайся, уже были, и основательные, что именно она установила самострел на тропе, по которой обычно ходил один Михаил. К тому же я заметил, что она так и липнет к Федьке. Тоже думаю, с чего бы это? Ну вот взял да и освободил во второй уже раз Федьку от записки и подбросил ее на ковер рядом с Марфой. И понял, что попал в яблочко, когда она ее мигом в пепельницу спровадила. Другая дамочка на ее месте от любопытства извелась бы и всех бы привлекла разгадывать эту шараду, а она поспешила от нее избавиться. А как она дернулась, когда Михаил ей про кружочки, что Карнаухов мастер был изображать, напомнил? Выскочила из комнаты, а лицо пятнами, пятнами… Сейчас я думаю, это был повод выйти из гостиной, чтобы выпустить Мурку. Она ведь знала, когда Степан должен был появиться. И чай подать по времени подгадала, чтобы Федька успел отраву слить… Не думала только, что мы сумеем Федьку расколоть, прежде чем ее торта отведаем. — Да уж, — вздохнул Алексей и засмеялся, — мастер ты на всякие проказы! А кашель свой смертельный, надеюсь, уже вылечил? Иван молча пожал плечами и многозначительно ухмыльнулся. А Алексей повернулся к уряднику. — Ты, Лукич, смотрю, тоже не промах? Когда умудрился гильзу от «арисаки» на тропе подобрать? Скажи еще, что заранее знал, что она пригодится. — Заранее не знал, — степенно ответил урядник, разглаживая усы. — А подобрал на обратном пути, когда с Ермашкой на шахту скакали. Словно кто меня в бок двинул. Остановись, дескать, и подбери! А когда я сначала одну, а после вторую гильзу в саду подобрал, да рядком их выложил на ладонь, да посмотрел, что все три от «арисаки», то чуть было в присядку на радостях не пустился. Ну все, думаю, Марфа Сергеевна, отстреляла ты из винтовочки, навсегда отстреляла! Теперь Карнаухов свои схоронки покажет, и «арисака» всенепременно там обнаружится. — Будем надеяться, что покажет! Жандармский следователь, что теперь этим делом будет заниматься, толковым мне показался. Заносчив только изрядно и капризен, но им положено. Они же белая кость, а мы кто? Обычные рабочие коняги! — хохотнул Иван и хлопнул Алексея по плечу. — По приезде сразу рапорт Тартищеву напишу о том, что младший агент сыскной полиции Алексей Поляков вполне достоин приставки «младший» лишиться, потому как по делу сработал успешно, чести полицейской не посрамил, самый главный мотив, хотя и по пальцам просчитал, но вовремя позволил нам догадаться, кто полезет в эту чертову нору под банком, и хлопнуть Протасия в тот момент, когда он уже наверняка свои американские барыши подсчитывал. — Если б я раньше воедино свел хирурга, жениха Марфы, знахарство Протасия и его пальцы, которыми он четки перебирал, мы б недели на две раньше это дело раскрыли. — Не скажи, не скажи, — покачал головой Иван, — если б не твоя эпопея, мы вряд ли Гурана хлопнули бы и Степку бы тоже не разоблачили. Так бы и сдох он китайцем. — Карнаухова наверняка со Степкой Гуран познакомил. Он на источник еще к прежнему старцу частенько наведывался. То от срамных болезней лечился, то от мужского бессилия… — пояснил Егор. — Рассказал мне Карнаухов, как его этот старец чуть не пришил за тулун с золотом, — снова заговорил Иван, — только случай спас его от смерти. Причем, братцы, после побега с каторги повезло ему дважды. В первый раз набрел он на старателя, что золотишко в одиночку промышлял. Хотел просто провизию у него отнять, а тот думал, что на добычу его позарился. Хотя это сейчас Карнаухов твердит про провизию, а тогда, видно, и впрямь глаза у него разгорелись при виде песка да самородков. Словом, тот старатель отстреливаться вздумал. Стрельнул ему в грудь, только патроны за лето подмокли, пуля в шубейке увязла, а по плечу огромнейший синяк растекся. Упал он с испугу, а старатель к нему — проверить, жив или нет. Склонился. Рожа страшная, шрам щеку перехлестнул. Ну тут наш будущий старец Протасий его за кушак и ухватил… — Он вдруг прервал рассказ и прислушался. — Кто-то в кустах возится или показалось? Они насторожились. Действительно, что-то шуршало поблизости, тихонько повизгивая. Егор полез в кусты и вытащил за шиворот поджавшую хвост рыжую, с узкой лисьей мордой собачонку. Бросил на подстилку из лапника и с укоризной произнес: — Ну, Варька, подлая твоя душонка, хозяина в острог увезли, так теперь ты за нами шпионить вздумала. — Так это ж Карнаухова собачка, — тоже узнал ее Алексей. Он протянул руку и потрепал ее за уши. Варька лизнула в ответ его руку и подползла к нему на брюхе. Заглядывая умильно в глаза, она виляла хвостом и тихо повизгивала. — Ах ты, шельма! На запах мяса приползла, не иначе! Видать, брюхо с голодухи подвело. Что, Варька, плохо без хозяина? — Егор бросил ей кусок мяса. Варька схватила его и, жадно урча, расположилась неподалеку. Иван с интересом оглядел ее, потом повернулся к Алексею: — Сдается мне, что эта собачонка на ту бестию смахивает, что наши петарды к ядрене фене отправила. — Похожа, но, честно сказать, ту я плохо рассмотрел. Темно было! — А мы сейчас опыт проведем! Дай-ка платок. Алексей подал ему платок. Иван поднес его к носу собачонки и приказал: — Нюхай, Варька! Нюхай как следует! Найдешь хозяина, еще кусок мяса получишь. — И, подхватив ее на руки, попросил: — Спрячьте платок где-нибудь, а мы уйдем на минуту, чтобы не подглядывать! — И удалился на пару С Варькой. Егор перехватил платок у Алексея и спрятал его себе в карман. Из темноты появился Иван, опустил Варьку на землю, погладил ее и приказал: — Ищи! Собачонка присела на тощий задок, гавкнула и закрутила носом. Затем подбежала сначала к Алексею, потом к Ермаку и затем только к Егору. Остановилась на мгновение и тут же бросилась лапами ему на грудь и радостно залаяла, оглядываясь на Вавилова. Егор вытащил платок из кармана и отдал собачке. Варька прихватила его зубами и отнесла довольному ее удачей Ивану. Затем они повторили опыт с малахаем Ермака, фуражкой Егора и, наконец, со шляпой Ивана, результат был один — Варька безошибочно находила любой предмет, как бы хитроумно они его ни припрятывали. Наконец Иван выбрал приличный шматок мяса и отдал его Варьке. — Ешь, зараза такая, если бы не твои таланты, нам бы этого Тесинска вовек не видать. — Потом окинул жадно чавкающую собаку задумчивым взглядом. — А возьму-ка я, пожалуй, Варьку с собой. Редких способностей шельма, как ты полагаешь, Алексей? — Возьми, чего ж не взять, — согласился тот. — Я ведь что подумал, забот с ней немного, а все ребятишкам забава! Да и в нашем деле наверняка сгодится, а? — и он подтолкнул Алексея в бок. — Да и Никодиму будет что предъявить. Надеюсь, расщедрится купчила на часы, что в награду обещал. Мы ведь тютелька в тютельку уложились. — Ты мне про Никодима лучше не напоминай! — У Алексея вмиг испортилось настроение. Иван это понял и расхохотался: — Я тебе не завидую! Анфиса — баба пробивная! Того гляди оклемается и опять за тебя возьмется. А вдруг не устоишь и женишься? Ну что тебе терять, зато в зятья к миллионеру прибьешься! — Типун тебе на язык! — рассердился Алексей и, отвернувшись, подбросил дров в костер. Фейерверк огненных искр взметнулся в небо. Довольная Варька перебралась на колени к Вавилову, признав в нем нового хозяина. — Ермак, где твой хомыс[105]? — спросил урядник. — А то что-то не слышно тебя сегодня совсем. — А что говорить? — Охотник вынул трубку изо рта и хитро прищурился. — Умные разговоры полезно слушать. Сам шибко умным станешь, других учить будешь. — Твоя правда, — согласился урядник и предложил: — А спой-ка нам песню про Ермака и про Кучума. Очень уж ладно она у тебя получается. — Спою, чего ж не спеть! — Ермак и не подумал ломаться, достал из-за спины хомыс и тронул струны:Ревела буря, дождь шумел,
Во мраке молнии блистали,
И беспрерывно гром гремел.
И ветры в дебрях бушевали…
Ермак воспрянул ото сна
И гибель зря стремится в волны…
ЭПИЛОГ
Через три дня Иван и Егор стояли на палубе «Амура», который вез их в Североеланск. Все пассажиры парохода давно уже спали. Оба сыщика прошли пару раз вдоль борта, а затем закутались в пледы и устроились в шезлонгах на верхней палубе, где долго молча курили, пуская дым в звездное небо. Иван первым нарушил молчание: — Кажется, Егор и Ермак сильно переживали, что ты уезжаешь. Медвежью шкуру тебе подарили… Ты что ж, и вправду медведя завалил? — Было дело, — ответил уклончиво Алексей и кивнул на Варьку, которая лежала у ног Ивана. — Ты вон тоже домой с трофеем возвращаешься. А на шкуру не облизывайся, я ее Тартищевым на свадьбу подарю. — Ну тогда другое дело! — согласился Иван. И, скинув плед, подошел к борту. Алексей присоединился к нему. Черный дым стлался над водой. Колеса парохода гулко шлепали по воде. Молодая луна всходила над горизонтом, озаряя все вокруг призрачным светом. Черные волны бились о борт парохода, метались, словно в западне, гневно стонали, разбиваясь о твердолобые валуны. Крутой утес навис над рекой. Пароход скользнул в его тень. И Алексей вдруг вспомнил рассказ учителя. — Дикий омут, — проговорил он и, вытянув в сторону утеса руку, пояснил: — Говорят, иногда в полнолуние на нем появляется обнаженная девушка. А с тем, кто ее увидит, обязательно произойдет несчастье. Иван расхохотался: — Нам это не грозит. Во-первых, сейчас новолуние, а, во-вторых, все несчастья уже позади. И как сказал бы твой названый братец: «Полнейший им тюндюк, господа!» — Конечно, тюндюк, да еще какой! — рассмеялся Алексей в ответ и все ж не выдержал — оглянулся…Ирина Мельникова Финита ля комедиа
ПРОЛОГ
Пусть жизнь страданием измята,
Но я полна одним тобой!
Сияют ярко предо мной
Огни последнего заката.
Любви последние огни
Сильнее вешнего рассвета
И, словно знойный полдень лета,
Пылают пламенем они… -
Моего вы знали ль друга? Он был знатный молодец. В белых перьях статный воин Первый в Дании боец… [109]
Муромцева машинально произносит слова королевы Гертруды: — Ах, бедная Офелия!.. Что ты поешь? Вероника смотрит на нее безмятежно-отрешенным взглядом, на лице улыбка, робкая, слегка растерянная. Она словно не понимает, чего от нее хотят, что с ней происходит. — Что я пою? — спрашивает она. Нет, не она… Офелия. — Послушайте, какая песня… — И, потрясая сердце великой актрисы, на всю гримерную зазвенел, зарыдал богатый девичий голос… Муромцева потрясена. Откуда в этой девочке столько страсти? Откуда ей знать, что испытывает женщина, чьим смыслом существования была любовь? Откуда в ней подобные метания души, гибнущей оттого, что любовь не просто уходит, ее безжалостно отнимают?.. Схватившись за голову, Вероника рыдает. А Муромцева обнимает ее и рыдает вместе с ней. Но это слезы очищения. Она опять деятельна и энергична. И вновь свет горит в ее прекрасных глазах, а лицо сияет восторгом. Теперь она знает, кому передаст со временем свои роли. В течение часа она утрясает все дела. Конечно же, Верочка едет с ней на гастроли. Конечно же, ее братишка поживет это время у нее на даче под присмотром молочницы. Конечно же, они сейчас же поедут по магазинам и приобретут все необходимое из одежды, обуви, белья и всего прочего, в чем нуждается всякая красивая девушка ее возраста. Муромцева буквально летает по театру, она оживлена и улыбчива. И все несказанно удивлены столь чудесному превращению уставшей от жизни женщины с потухшими глазами в богиню с пылающим взором. И никому не дано понять, что у нее появился смысл жизни. Она не желает расставаться с Верой ни на минуту. И уже вечером девушка вместе с братом переезжают к ней на квартиру. Она больше не чувствует себя одинокой. Только где-то далеко-далеко, в самом потаенном уголке ее сердца осталась еще крошечная точка, которая по-прежнему саднит и ноет, но это уже не та боль, которая свивала все ее чувства и разум в тугую спираль. Теперь эта боль всего лишь напоминание о человеческой низости. Напоминание о том, как похоть победила любовь… Этой ночью она впервые не вспоминала Савву Андреевича. Но о Вере тоже не думала. За нее она была спокойна. Девочка попала в более чем надежные руки. В ее руки. А в памяти неожиданно всплыло другое лицо. Лицо девушки, которая столь же глубоко ненавидела театр, сколь Вероника и сама Муромцева его любили. Девушка, которая тоже выросла рядом со сценой, но мечтала вырваться из театра, как мечтает вырваться на свободу дикая птица, попавшая в силки птицелова… За несколько дней до болезни в гримерную к Муромцевой постучался театральный суфлер Гузеев и попросил посмотреть его дочь. Помнится, она очень удивилась, что у него есть дочь. Он казался ей очень старым. Угрюмый, с лицом, сморщенным, как печеная картофелина, чуть выше среднего роста, сутулый, с одной ногой короче другой, он вызывал в ней чувство жалости и, одновременно с этим, неосознанный, почти животный страх. Позже она, конечно, узнала, что лет двадцать назад он был великолепным трагиком, но пил и по пьяному делу свалился в оркестровую яму, повредив ногу. Поначалу его жалели, давали роли лакеев или те, где не требовалось передвигаться по сцене. Но он пил все больше и дебоширил все чаще. Жена его была несравненной красавицей и очень талантливой актрисой. Он ее безумно любил и столь же безумно ревновал ко всем без исключения. Были безобразные сцены, которые он закатывал на людях, на репетициях, в гримерной, дрался с ее поклонниками и, по слухам, пытался вызвать на дуэль нынешнего вице-губернатора Хворостьянова, тогда еще молодого чиновника… Но жена его вскоре умерла, а Гузеев неожиданно остепенился, и его охотно взяли суфлером, потому что голос у него был замечательный. Он четко и проникновенно выговаривал слова, знал все мизансцены. И Муромцева хорошо помнила, как он «водил» ее по сцене, когда она впервые сыграла Корделию в «Короле Лире». Этот спектакль пришлось готовить на скорую руку только потому, что какому-то высокопоставленному столичному чиновнику, пребывавшему в Североеланске с ревизией, вздумалось его посмотреть… Дочь его оказалась очаровательной девушкой, столь же красивой, сколь и бестолковой. Она запиналась почти на каждом слове в монологах, перепутала все на свете в басне, пыталась танцевать, но была настолько неуклюжа, что чуть не свалила на пол вешалку с одеждой, и безбожно врала мелодию, когда Полина попросила ее спеть пару песенок. Лицо Гузеева исказили отчаяние и какая-то мрачная озлобленность, когда Муромцева удрученно развела руками и произнесла с искренним огорчением: — Я очень сожалею, но ваша дочь не рождена актрисой! — И заметила, как в это мгновение изменилось лицо девушки. Ее глаза сверкнули торжеством, и этот огонь сказочно преобразил ее лицо, чтобы тут же уступить место прежнему выражению, слегка туповатому и равнодушному. И тогда Муромцева попросила Гузеева оставить их наедине. Старик вышел, а она приказала девушке немедленно признаться, в чем дело, зачем она строит из себя непроходимую дуру и бездарь, когда отец с такой силой желает видеть ее актрисой. И тогда эта паршивка упала на колени, умоляя ее простить и не выдавать отцу, потому что она всей силою своей души ненавидит театр. Ведь сколько она себя помнит, вокруг нее был только театр, театр и снова театр. Отец изводил ее многочасовыми репетициями: ставил голос, учил двигаться по сцене и танцевать. Она днями напролет зубрила сложнейшие роли из классических пьес, порой понимая в них не более десятка слов. Но отцу и этого было мало. Он ставил ее на колени в угол на всю ночь, если она не могла осилить роль в отведенные им сроки. С настойчивостью маньяка он пытался привить дочери любовь к театру, но добился обратного — она его люто возненавидела. Девушка призналась Муромцевой, что с детства мечтала стать художницей. Много рисовала, но отец уничтожал все ее рисунки. Месяц назад она встретилась с замечательным человеком — художником Василием Сухаревым. Ему тридцать пять лет, но он уже знаменит и богат. Он окончил Академию художеств с золотой медалью. У него дом в Москве и дача в Италии. Его картина «Нападение разбойников на купеческий обоз» выставлялась в Париже и получила высшую награду — Золотую медаль Французской академии. Но он каждое лето приезжает на родину, в Североеланск, в гости к родителям. Живет почти все лето, ведет бесплатные классы для желающих, а с некоторыми учениками занимается индивидуально. С ней тоже. И теперь она тайком бегает на его занятия, оставляет в мастерской у Сухарева свои работы, мольберт, этюдник, а запачканные в краске руки оттирает керосином и только тогда возвращается домой. В этой девушке Полина почувствовала такую же несгибаемую силу духа, которую знала в себе, поэтому отпустила ее с богом и не выдала отцу. После этого они стали раскланиваться с суфлером, только Гузеев постарел еще больше, а по театру ходил и вовсе не поднимая головы. Она очень жалела старика, но что она могла поделать, если его дочь уже выбрала свою судьбу… Полина Аркадьевна Муромцева прочитала шепотом молитву, перекрестилась на образа и потушила лампу. И впервые за последние дни заснула, чувствуя себя спокойной и почти счастливой…
Глава 1
Алексей проснулся от непонятного шума за дверями спальни. За окнами было темно, а когда он бросил взгляд на часы, оказалось, что они показывают десятый час вечера. Выходит, он поспал не больше двух часов, но кому вздумалось ломиться в его спальню? Он прислушался. Несомненно, кто-то ругается и несомненно голосом няньки. — Не пушшу! Дай дитю выспаться! Он же только прилег! — Ненила пыталась говорить шепотом, но эти звуки в тишине сонного дома слышны были очень отчетливо, равно как и бурчание, издаваемое явно мужчиной. Делать нечего! Придется подниматься. Скорее всего, за ним прислал Тартищев. Но что, интересно, успело случиться за столь короткий срок, если Федор Михайлович нарушил свой же приказ, по которому предоставил ему и Ивану короткий отпуск «за особые заслуги в задержании опасных преступников»? Кажется, так звучала эта строчка в приказе? Они действительно поработали на славу! Целую неделю весь состав уголовного сыска находился на ногах. Ели чаще всухомятку, где придется и что придется, урывками дремали на жестких казенных столах и стульях. Но усилия увенчались успехом. Шайка головорезов осетина Махмута, несколько месяцев подряд наводившая ужас на жителей города и ближайших уездов, была захвачена в полном составе на засаде, а сам предводитель тяжело ранен. И сегодня в тюремной больнице ему отняли ногу. Алексей оделся, достал из-под подушки и положил во внутренний карман сюртука свой «смит-вессон», проверил, на месте ли амулет, и вышел из спальни. Ну, так и есть! А он еще сомневался! Иван Вавилов, красный как рак, пытался в чем-то убедить няньку, а она, не смотри, что старая, уперлась в его грудь руками и настойчиво выталкивала из гостиной. Алексея она не видела, потому что находилась к нему спиной. И продолжала шипеть на Ивана, словно рассерженная гусыня: — Иди ужо! А то барыню позову! Никакого продыха дитю от вашей работы! — Ненила Карповна! — Иван тщетно пытался отвести ее руки от себя, но тут заметил Алексея и расплылся в радостной улыбке. — Да вот же оно! Дите! Малыш наш дорогой! И не спит вовсе! — Что случилось? — спросил Алексей, демонстративно не замечая, что Иван вновь назвал его Малышом, кличкой, которая прочно прилипла к нему чуть ли не с первых дней его службы в уголовном сыске. Он уже держал в руках шинель, потому что понимал — просто так Иван среди ночи не примчится. Видно, новая тревога, если Тартищев прервал их двухдневный отпуск, который продлился Не более трех часов. Нянька махнула обреченно рукой и деловито справилась: — Чаю попьете? — Некогда, Ненилушка Карповна, некогда, голубушка! — пропел ласково Вавилов, прижимая руку к сердцу. И тут же быстро проговорил, обращаясь уже к Алексею: — Коляска у крыльца. Тартищев велел немедленно гнать на Толмачевку, там перебита вся семья лесозаводчика Ушакова. Сам он остался жив, но, говорят, чуть ли не помешался от горя. Федор Михайлович уже там… До Толмачевки, района города, где размещались особняки известных богатеев и дом вице-губернатора Хворостьянова, добрались за полчаса. И за это время Иван, которого поднял с постели сам Тартищев, — успел вкратце рассказать Алексею о трагедии, случившейся в доме одного из самых влиятельных и известных в городе людей, Богдана Арефьевича Ушакова. Сегодня — четверг второй недели Великого поста. Жена Ушакова Анна Владимировна вместе с младшим сыном Темой в сопровождении горничной Глафиры Молчановой отправилась после обеда на коляске, которой управлял кучер Никифор Бильден, на именины к послушнице Вознесенского девичьего монастыря Евдокии Голубевой. От дома Ушаковых до монастыря четверть часа езды. Анна Владимировна приехала в монастырь в три часа пополудни и осталась там вместе с сыном, отправив горничную и кучера обратно. В это время сам Ушаков, его шестидесятилетняя мать Евдокия Макаровна и старший сын Николай, гимназист третьего класса, оставались дома. В пять часов вечера Ушаков собрался в город по делам и велел горничной ехать за женой. Анна Владимировна была известной актрисой, но после того, как вышла замуж, на сцену выходила редко, больше для удовольствия. После внезапной смерти примадонны театра Муромцевой некоторые роли Полины Аркадьевны перешли к ней, и сегодня она играла в спектакле по пьесе Полевого «Нино». Муж обещал подъехать к началу спектакля, а после него они должны были еще побывать на музыкальном салоне у губернаторши, где предполагалось, что Анна Владимировна споет пару романсов, на которые была великая мастерица. Нянька Темы Василина Кулешова часа в четыре пополудни отправилась к вечерне и зашла по пути к своей давней приятельнице вдове коллежского секретаря Сорокина. Вдвоем они погуляли на бульваре, прошлись по галантерейным лавкам, побывали в церкви, разговелись, вдоволь посплетничали и сговорились встретиться в субботу, чтобы сходить к Всенощной. Нянька вернулась домой, когда уже начало смеркаться, и увидела во дворе кучера Бильдена, который с самым растерянным видом разглядывал что-то на деревянном тротуарчике рядом с крыльцом черного хода. Нянька, подивившись тому, что ворота до сей поры не заперты на засов, а дворник непонятно куда запропастился, закрыла за собой калитку и окликнула кучера: — Что ты там увидел, Никиша? Неужто золотой нашел? Никифор как-то странно посмотрел на нее: — Иди сюда, Василина! Кажись, кровь! И будто кто ее заметал… — Что ты городишь? — рассердилась Василина. — Небось на кухне петухам головы рубили! — И поперхнулась. С чего бы это? Пост ведь ноне. Она торопливо перекрестилась и подошла к крыльцу. Никифор не ошибся, пятна крови на тротуаре были свежими, хотя их явно заметали метлой. Да вот и метла валяется. Василина взяла ее в руки, провела по прутьям рукой. На пальцах остались бурые пятна… Она испуганно посмотрела на Никифора, он не менее испуганно на нее. И тут нянька заметила башмак кухарки, который, оказывается, прикрывала метла. Она подняла его, он тоже был в крови. Совершенно новый башмак. Василина знала, что эти башмаки подарила кухарке хозяйка. И Катерина накануне вечером хвасталась в кухне обновкой и говорила, что Анна Владимировна очень довольна, как она стряпает, и обещала ей за это еще и полушалок к Троице… — Света в доме нет, — почему-то шепотом сказал Никифор и боязливо оглянулся на окна. — Я как подошел, сразу заметил. Дома старуха должна остаться и парнишки… Почему свет-то не зажгли? — А ты что ж, не повез хозяйку в теантер? — удивилась нянька. — Да нет, — поскреб в затылке Никифор. — У Незабудки бабки на задних ногах воспалились, и Анна Владимировна распорядились поберечь ее пока. Сказа ли-с, что извозчика возьмут, а обратно, мол, с Богданом Арефьичем вернутся. — Ты дверь-то смотрел, открыта али нет? — поинтересовалась нянька, не решаясь сама подняться на крыльцо. Слишком уж напугал ее вид Катиного башмака… Кучер поднялся на крыльцо и подергал за ручку двери, которая вела на кухню. Она была заперта. И заперта на крючок изнутри. Тогда они прошли к парадному входу. Стараясь не смотреть на темные окна дома. Там было не только темно, но и необычайно тихо, потому что дом Ушаковых всегда был полон шума и голосов: звонких детских, ворчливого — их бабушки, пронзительного — горничной Глаши… А теперь дом замер и молча пялился на мир темными провалами окон, отчего стал сильно смахивать на огромный многоглавый череп. Представив это, Василина и вовсе принялась дрожать мелкой дрожью, хотя была тепло одета и не замерзла, и раз за разом осенять себя крестом. Она все еще надеялась, что по какой-то причине хозяйка решила вывезти всех своих домочадцев в театр. И в то же время понимала, что вряд ли такое могло случиться. К подобным выездам в доме готовились задолго, как к великому празднику, и ее известили бы в первую очередь. Но в последние дни о поездке в театр даже речи не заходило, к тому же хозяйка ни за что бы не повезла мальчиков туда на извозчике. Наверняка заложили бы парадный выезд или наняли лихача. Бильден по этому поводу молчит, значит, его тоже ни о чем подобном не предупреждали… Но что ж эдакое могло случиться, чтобы дом внезапно, словно в одночасье, опустел? Нянька и кучер потоптались около крыльца. Дверь была слегка приоткрыта, но они не решались преодолеть несколько ступенек и распахнуть ее… Наконец, Никифор сбегал на конюшню за фонарем. Перекрестившись, они поднялись на крыльцо, потянули дверь на себя и завопили, как резаные. У порога кто-то лежал в огромной луже крови, а в глубь сеней вела цепочка кровавых следов… Ни нянька, ни кучер не помнили, как очутились на улице, и, подвывая на два голоса от ужаса, добежали до ближайшего будочника[110]… Через полчаса стало известно, что в доме убиты абсолютно все, кто в нем находился: жена хозяина, его мать, оба сына, дворник, кухарка и горничная. Семь человек! Часть из них застрелили, похоже, из револьвера, у других проломлены черепа. Младший сын Ушакова, четырехлетний Тема, был еще жив, когда приехали полиция и доктор, но состояние его было крайне тяжелым, и врач опасался, что его не довезут до Сухопутного госпиталя, куда мальчика отправили сразу же, как только полицейский врач оказал ему первую помощь. Сам Ушаков, обеспокоенный тем, что жена не приехала к началу спектакля (из-за чего там сотворился форменный переполох и срочно пришлось вызывать дублершу), отправился домой и, обнаружив, что света в окнах нет, решил, что семья рано легла спать, и запер ворота на задвижку. Затем подошел к задней двери, принялся в нее стучать, но никто не ответил. Почувствовав неладное, он бросился к парадному входу и тут заметил, что в ворота входят два, городовых, околоточный надзиратель, нянька и кучер. Боясь спросить, что случилось, бледный от ужаса Ушаков опередил их и вбежал на крыльцо. Околоточный настоятельно просил его не входить, пока не зажгут свет, но заводчик не послушался и тут же наткнулся на труп у порога. «Убиты!» — закричал он диким голосом и бросился по коридору в чайную и в столовую в поисках своих домашних. В это время внесли огонь. Богдан Арефьевич увидел трупы дворника и кухарки и упал в обморок… А полицейские продолжали осматривать комнаты. И воистину кошмарное зрелище открылось их взору! Мать Ушакова убили выстрелом в голову в гостиной. Старшего сына — в детской за столом, где он готовился К урокам. В столовой, как известно, лежали дворник и кухарка. В сенях — горничная Глаша. Это на нее чуть было не наступили нянька и кучер. А на кухне, в углу, с опущенной на грудь головой сидела Анна Владимировна и плавал в луже крови четырехлетний Тема в расстегну-. Той шубке. Мальчик был без сознания и едва слышно стонал. Горничная и хозяйка так и не успели раздеться. Обе остались в теплых салопах, только Глаша, в отличие от хозяйки, была простоволосой. Ее косынку нашли на полу кухни. Видно, убийца гнался за девушкой через комнаты и бил ее поленом по голове. Об этом говорили кровавые следы на полу и брызги крови на стенах. В сенях он нанес последний смертельный удар и здесь же, рядом с трупом своей жертвы, бросил окровавленное полено. Тему он тоже убивал поленом, только меньших размеров. На полу в зале обнаружили несколько разбитых пистонов от детского пистолета и три свинцовые картечи. На столе старшего мальчика также валялось несколько лент от использованных пистонов, но как ни старались полицейские найти детский пистолет, так его и не отыскали. Лишь в кухне нашли две пули не правильной конической формы, явно револьверные, закатившиеся под лавку и, судя по всему, утерянные убийцей… Полицейский врач Олябьев переходил из комнаты в комнату, осматривал убитых и совершенно бесстрастно пояснял причины смерти. Евдокия Макаровна Ушакова лежала лицом вниз у входа в зал. Преступник выстрелил ей прямо в лицо. Может, потому, что она сразу узнала его и могла поднять крик? Но поначалу он расправился со старшим сыном Ушакова, иначе тот бы услышал первый выстрел, который убил его бабушку, и соскочил бы со своего места. Однако мальчик, судя по его позе, спокойно сидел за столом, когда убийца подкрался сзади, ударил его по голове тяжелым предметом, вероятно кистенем, и проломил ему череп. Стол, лежащие на нем книги, аспидная доска и грифель — все было в крови. Огромная лужа натекла под стулом… Дворника убили выстрелом в шею, в кухарку выстрелили дважды, а потом проломили череп тем же кистенем. Анну Владимировну тоже застрелили в упор… Алексей ходил следом и записывал за Олябьевым скорбные сведения. И одновременно завидовал Ивану, который в это время рыскал вокруг дома и на пару с Корнеевым опрашивал соседей, их прислугу, дворников, будочника, околоточного надзирателя Хохлакова: не видели ли кого? Не заметили ли чего подозрительного в период с шести до восьми часов вечера, когда предположительно совершилось убийство? Правда, Олябьев, осмотрев трупы, уже назвал более точное время: с шести до семи вечера. Тартищев расположился в кабинете хозяина и беседовал с Ушаковым. По правде, ему досталась самая тяжелая обязанность. Богдан Арефьевич, потрясенный гибелью семьи, не таясь, плакал навзрыд и все порывался ехать к Теме в Сухопутный госпиталь. От него пока скрывали, что мальчик умер, как только санитарная карета отъехала от дома. Все понимали, что эту весть надо пока придержать, чтобы не довести Ушакова до безумия. Его показания были очень важны для сыска и могли сыграть существенную роль в раскрытии этого преступления. В первую очередь необходимо было понять его мотивы. Пока их напрашивалось два: месть и ограбление. Версию мести Тартищев, подумав, на время отодвинул в сторону. При осмотре комнат его агенты обнаружили ключ, торчащий в выдвинутом на вершок ящике комода, который находился в супружеской спальне. Ушаков пояснил, что это ключ Анны Владимировны, который она всегда носила с собой, и не было случая, чтобы она оставила его без присмотра. Именно в этом ящике хранились в небольшой шкатулке деньги на хозяйство. И, похоже, из шкатулки исчезли полторы тысячи рублей, которые он сегодня утром передал жене на расходы. Итак, грабеж! Но почему ж тогда убийца не забрал драгоценности, хранящиеся в этом же ящике, только в другой шкатулке, но больших размеров? Жемчуга, бриллианты, сапфиры… Богдан Арефьевич любил свою жену и не скупился на подарки. Добра этого скопилось никак не меньше, чем на сто тысяч рублей. Допустим, в спешке грабитель не обратил внимания на эту шкатулку, но он не мог не заметить, забирая у Анны Владимировны ключи, что на ней бриллиантовые серьги, колье и дорогие кольца, на горничной — золотое колечко и крестик, а старуха увешана камнями и золотом, точно рождественская елка игрушками. Но он взял только ключ, оставив драгоценности без внимания. Непонятный какой-то грабитель оказался. Уложил столько людей, чтобы завладеть совершенно ничтожной суммой денег по сравнению с той, что он сумел бы выручить, продай даже за треть цены те драгоценности, которые хранились в одном лишь комоде? Опять же сам по себе напрашивался вывод, что убийца бывал в доме Ушаковых и раньше. Он хорошо знал расположение комнат, не рылся в вещах, а целенаправленно снял со связки нужный ключ и открыл им нужный ящик. Свой, непременно свой мерзавец порезвился на всю катушку в этом доме… Но все его действия словно нарочно подводили к одной-единственной версии: убийца пришел в дом, чтобы намеренно расправиться с его жильцами, а грабеж всего лишь умелая инсценировка! Тартищев все больше и больше склонялся к этой мысли, но Ушаков упрямо отрицал версию мести. Никто ему не угрожал, и он твердо знал, что за всю свою сорокалетнюю жизнь не причинял никому великих обид, которые смогли бы вынудить кого-то на столь жестокую месть! Так и не добившись от Ушакова вразумительных объяснений случившемуся и заметив, что он готов вот-вот опять впасть в истерику, Федор Михайлович вручил его в руки доктору, и бедного заводчика тотчас увезли в госпиталь.Глава 2
На смену заводчику появился Вавилов и доложил, что все ближние и дальние соседи Ушаковых в один голос заявляют, что выстрелов не слышали, подозрительных людей вблизи дома не видели. Околоточный надзиратель тоже утверждает, что его околоток самый спокойный в округе: ни тебе дебошей, ни тебе пьянства. А про воровство и грабежи и вовсе никто не помнит. С момента его заступления на службу, а это уже, почитай, с десяток лет прошло, отродясь ничего подобного не случалось на Толмачевке, и он ума не приложит, откуда такая напасть свалилась на Ушаковых. Можно было вы брать более богатые дома и семейства, если уж кому-то сильно захотелось погреть руки на чужом добре. — Странные дела получаются, Федор Михайлович, — развел руками Иван, заканчивая докладывать о результатах опроса соседей. — Похоже, грабитель себе цель поставил непременно всех укокошить, а финажки взял, чтобы глаза нам отвести. — Все к тому сводится, — вздохнул Тартищев, прикидывая в уме, что ему завтра утром скажет полицмейстер, если он не сумеет толково изложить более или менее правдоподобную версию преступления. Видимо, Батьянов уже успел доложить о случившемся происшествии и губернатору, и Хворостьянову. И утром надо непременно ждать вызова на ковер с отчетом о результатах первичного дознания. Ушаков — человек в городе известный, наверняка создадут по этому делу особую следственную комиссию, но предварительно ему, как начальнику уголовного сыска, тоже хорошенько расчешут гриву! Впрочем, иначе и не должно быть. Столь дикого преступления в городе еще не случалось, по крайней мере, за время его службы в сыскной полиции, подумал тоскливо Федор Михайлович. Конечно, бывало и не раз, что заезжие шайки вырезали семьи целиком, но там и добро чуть ли не возами вывозили, так что мотив был яснее ясного… Обычно подобные преступления совершались ночью, по наводке, а тут почитай среди бела дня. И действовал убийца не просто нагло, а просто до безобразия хладнокровно и цинично, похоже, нисколько не страшась, что кто-то застигнет его на месте преступления… Тартищев снова тяжело вздохнул и с остервенением потер многострадальный шрам на лбу. Правда, даже эта стародавняя привычка, с помощью которой он собирал в кучу разбежавшиеся мысли, пока не очень помогала… Слишком много уже набралось вопросов, но пока не нашлось ни одного вразумительного ответа… — — Чем Алексей занимается? — спросил он Ивана. — Только что закончил с нянькой беседовать и кучером занялся. — А что Корнеев? — С Олябьевым отправились в мертвецкую. Доктор обещал к утру пули извлечь. — Ладно, — Тартищев прихлопнул ладонью лежащие перед ним бумаги, — зови Алексея, если он закончил с кучером. Через десять минут Алексей появился на пороге. Глаза его блестели, и Тартищев понял, что дело, кажется, сдвинулось с мертвой точки. Алексей прошел к столу, опустился на стоящий рядом стул, разложил бумаги и посмотрел на Федора Михайловича. — Позвольте начать с кучера? — Если считаешь нужным, валяй с кучера, — согласился Тартищев. — Кучер — Никифор Петров Бильден, обрусевший немец, сорока двух лет от роду, уроженец Кузнецкого уезда Томской губернии, православного вероисповедания, в услужении Ушаковых уже восемь лет. В пьянстве замечен не был, по словам няньки Василины Кулешовой, исключительно добросовестный и работящий мужик. Очень любит лошадей, пропадает на конюшне день и ночь, о детях так не заботятся, как он о лошадях. Хозяйку и мальчика в поездке в монастырь и обратно, как известно, сопровождала горничная. Туда она ехала вместе с барыней и мальчиком в коляске, а при возвращении забралась к кучеру на облучок, и всю дорогу назад подшучивали над ним вместе с Анной Владимировной, дескать, когда на его, Никифора, свадьбе гулять будут. Он ответил, как только она, Глаша, согласится за него выйти, так, мол, и погуляют. Глаша долго смеялась, а потом вдруг сказала, что она не против, только ведь он тут же после свадьбы опять на конюшню сбежит к своим лошадям. — Алексей поднял глаза от бумаг. — Кажется, девушка и впрямь нравилась Никифору. Он мне об этом разговоре рассказал и тут же принялся шмыгать носом и тереть глаза кулаком. — А этот Никифор не мог ее приревновать к кому-нибудь, к тому же дворнику, например, и свести с ней и с ним счеты, а попутно и остальных приветить? — поинтересовался Иван. — Нет, это исключено, — Алексей покачал головой. — Кучер на Отелло никак не тянет. Нянька говорит, что он очень спокойный человек, а мне он показался даже чересчур медлительным. Эдакий добродушный и несколько сентиментальный толстячок. Он о лошадиных болячках рассказывает и то носом хлюпает… — Знавал я одного такого слюнявого портняжку, во-о-от с таким носом, — вытянул Вавилов перед собой руку чуть ли не на аршин, — так он, говорят, мух давил и плакал, а потомсоседу горло бритвой р-раз! И всего-то за два вшивых рулона мануфактуры и паровой утюг. Причем этим же утюгом Корнееву череп чуть не проломил, когда мы его брали. А потом так уж на допросах плакал, так плакал… — Иван, помолчи! — прервал его Тартищев. — Тебя я уже слушал. — Одним словом, — продолжал свой доклад Алексей, — где-то около шести часов вечера Никифор подвез Ушакову, мальчика и горничную к дому. Он сам открывал ворота, потому что дворник куда-то запропастился. Коляска въехала во двор. Женщины и мальчик сошли с нее, и Никифор видел, как они задержались на некоторое время у заднего крыльца, а потом поднялись по его ступеням. Дворник, я думаю, незадолго до возвращения хозяйки зашел в дом с охапкой дров, потому что топил в доме печи. Отсюда, видимо, поленья, которые попали под руку убийце. И наверняка он их прихватил не на кухне, а в столовой, где дворник собирался растопить печь. Он успел сбросить дрова и тут же был убит выстрелом сзади. — Не отвлекайся на дворника, — перебил его Тартищев, — продолжай по Никифору. — Никифор распряг лошадей, поставил их в стойло. Затем сходил в кандейку, так он называет комнатку при конюшне, где живет все время, пока служит у Ушаковых, взял банку с мазью, тряпки и наложил повязки на бабки одной из лошадей. Второй конюх, Елисей Каштанов, утверждает, что Никифор все это время был у него на глазах и никуда из конюшни не отлучался. — Каштанов тоже при конюшне живет? — Нет, он семейный. Имеет свой дом на пенкозаводе. На субботу и воскресенье обычно уезжает к семье. — Выстрелы они наверняка не слышали? — Нет, конюшня находится на задах усадьбы довольно далеко от дома. — А вы не рассматриваете такой вариант, что прежде, чем вернуться на конюшню, наш кучер прошел в дом, хлопнул все семейство и прислугу, а потом спокойненько отправился лечить свою разлюбезную лошадку? — полюбопытствовал Иван. — Тебе прямо вынь и положь не конюха, а монстра какого-то, — рассердился Алексей. — Я очень тщательно его одежду осмотрел и обувь. На подошвах есть следы крови вперемешку с песком. Но это он наступил, по его словам, на лужу крови в сенях, которая натекла с горничной. Нянька это подтверждает, как и то, что он с того крыльца, как кролик, сиганул с перепугу. И на одежде у него ни единого даже похожего на кровь пятна. Я проверил его руки, под ногтями ничего подозрительного. А ведь убийца хлестал и кистенем, и поленом направо и налево. Кроме того, я дал ему намеренно свой револьвер подержать, естественно, не заряженный. Так он, похоже, вообще первый раз в жизни оружие в руки взял. Не смог даже объяснить, как выстрел производится и как патроны в барабан вставляются. — Ну, это я тебе совершенно бесплатно могу изобразить, и Столько раз, сколько потребуется, — опять влез со своими подковырками Иван, — я таких артистов встречал… Им бы не у параши гнить, а арии на сцене исполнять! — Если я завтра перед полицмейстером не отчитаюсь должным образом, арии ты у меня вопить будешь, — пригрозил Тартищев. — Покуда только языком хорош трепаться, а парню слова сказать не даешь. — А что я? — обиделся Иван. — Я ж по ходу дела детали уточняю. Я ж не виноват, что при этом всякое вспоминается… — А воспоминания тоже пока отложи. Вот как определю тебя на гауптвахту, там всласть почешешь языком. Вспоминай хоть сутки, хоть десять напролет о чем угодно, благо что недалеко от параши, — не выдержал и ухмыльнулся Тартищев. Но тут же опять посерьезнел и посмотрел вопросительно на Алексея. — Что, все у тебя о кучере? — Я у него поинтересовался, кто в день убийства и накануне его побывал в доме из посторонних. Вот тут список, — передал он листок с фамилиями Тартищеву. — Партнеры Богдана Арефьевича, его племянник, подруга Анны Владимировны по театру, репетитор старшего мальчика, молочник, возчик с дровяного склада, посыльные, почтальон. Все хорошо известные в доме люди. Все они побывали до пяти вечера. Был ли кто после этого, он уже не видел. — Хорошо, с кучером все понятно! Переходи к няньке. Алексей придвинул следующую порцию Листов бумаги. — Нянька — Василина Акимова Кулешова. Тридцати двух лет от роду. Девица. Приехала в Североеланск из деревни Богуславка Каинского уезда. Нянькой ее приняли в дом Ушаковых по рекомендации давней знакомой Анны Владимировны, жены купца Мячина, у которого жила в няньках старшая сестра Василины Варвара. Лет восемь назад Варвара вышла замуж за одного из приказчиков купца и уехала с ним в Томск, где у Мячина торговые склады и крупяная фабрика. — У этого Мячина… — опять открыл было рот Вавилов, но поперхнулся, поймав грозный взгляд Тартищева. И тогда Иван с вызывающим видом развалился на диване, заложил ногу на ногу и закурил. Алексей продолжал свой доклад: — В доме Ушаковых Василина живет с момента рождения старшего сына Николая, то есть более десяти лет. Тогда еще Анна Владимировна вовсю играла в театре, и мальчик вырос полностью на руках няньки. Младшим мальчиком, по ее словам, хозяйка занималась больше, чем старшим, но няньке тоже забот хватало. Тема был крайне болезненным мальчиком, избалованным и капризным. — Не уходи в ненужные подробности, — предупредил его Тартищев. — Говори конкретно, что еще занятного нянька рассказала? — По большей части то же самое, что и конюх. Правда, вспомнила гораздо больше имен посетителей, но это также все обычные в доме люди. По ее словам, что хозяин, что хозяйка известны в городе как люди добрые, не жадные, отзывчивые. Многим помогали, и изрядно, поэтому некоторые людишки, как Василина их называет, их добротой частенько пользовались, но резона убивать всю семью ни у кого из них не было. Кто ж будет убивать курицу, которая несет золотые яйца? А напоследок она рассказала мне, что… — Алексей сделал паузу и окинул Тартищева и Ивана многозначительным взглядом, — часа за два до отъезда хозяйки и Темы в монастырь в доме появился ученик шестого класса частной мужской гимназии Рейница Витольд Журайский, который три или четыре раза в неделю давал уроки старшему сыну Ушаковых. Николай был не слишком прилежным учеником и даже имел летнюю переэкзаменовку по арифметике и географии. Так вот, вместо того чтобы заниматься уроками, учитель и ученик принялись стрелять пистонами из детского свинцового пистолетика, который принес с собой Журайский, сначала в комнате у Николая, потом перешли в гостиную, появлялись на кухне, в столовой. Причем громко хохотали, когда кто-нибудь из прислуги пугался выстрелов. Горничная при этом тоже хохотала и всякий раз взвизгивала, когда Журайский направлял на нее пистолет и кричал: «Руки вверх!» или «Сдавайся!». Маленький Тема бегал за озорниками хвостиком и умолял их дать ему хотя бы разок выстрелить из пистолетика. Мать хозяина пыталась их урезонить, но Журайский положил на стол в гостиной ленту с пистонами и ударил по ним рукоятью пистолета. Хлопок получился громкий, как при настоящем выстреле. Евдокия Макаровна даже подскочила на стуле от испуга и подняла крик на весь дом, особенно когда заметила на скатерти прожженные порохом дырки. За такие пакости мне в детстве тоже изрядно попадало, — усмехнулся Алексей и уточнил: — После этого за озорников взялась Анна Владимировна, отругала их и выдворила из комнат. Николая, кажется, оттрепала за ухо, а Витольду пригрозила, что откажет ему в репетиторстве, потому что он не умеет вести себя прилично в чужом доме. Мальчишки ушли в комнату Николая. Хозяйка в это время велела Василине собирать Тему в гости, а горничной приказала предупредить Никифора, чтобы он заложил экипаж для поездки в монастырь… — Алексей перевернул последний лист бумаги и накрыл его ладонью. — Вот, в принципе, и все, что мне рассказала нянька. Думаю, нам следует навестить этого Журайского, и немедленно. Хотя пистолет у него был игрушечный, но стрелять-то он стрелял… И потом, никто не знает, когда он ушел от Ушаковых. — Сам Ушаков вообще про него не вспомнил, — уточнил Тартищев. — Вполне возможно, он об этом Журайском вовсе не знает. — Да, детьми полностью занималась Анна Владимировна, — согласился с ним Алексей. — Василина говорит, что учителей она многих перебрала, пока не остановилась на Журайском. Дескать, молод еще, но не пьет, не сквернословит, и тем пяти рублям, что она ему платила в месяц, рад будет, так как вынужден сам зарабатывать, чтобы оплачивать учебу в гимназии. Мать у него старая, больная женщина. — Про выстрелы Ушаков тоже не упомянул, вероятно, работал в кабинете, а здесь, насколько вы заметили, двойные двери, так что шум извне не пробивается. — Тартищев посмотрел на часы. — Четвертый час ночи. Самое собачье время, но делать нечего. Придется ехать к Журайскому. Пока этот гимназист — единственная зацепка в нашем гнилом деле.Глава 3
— Итак, потрудитесь объяснить, милейший, с какой целью хранились в вашем доме охотничья дробь, порох и пули? — уже третий раз подряд задавал один и тот же вопрос Федор Михайлович Тартищев, но высокий молодой человек, широкоплечий, светловолосый и голубоглазый, про таких говорят: «кровь с молоком», по-прежнему молчал и лишь таращился на него круглыми от испуга глазами. Прежде розовые щеки юноши побледнели, лицо осунулось, а глаза то и дело косили в сторону нескольких человек в штатском, перетрясших и обыскавших все в доме, где он жил вместе с матерью и кухаркой. Ему уже объяснили, что это агенты сыскной полиции, а он сам подозревается в совершении тяжелейшего преступления. В соседней комнате приводили в чувство его мать, упавшую в обморок, стоило полиции переступить порог их скромного домишки на окраине Североеланска. Во время обыска Витольд Журайский, сын отставного коллежского асессора, происходившего из дворян Виленской губернии, римско-католического вероисповедания, восемнадцати лет от роду, сидел, забившись в угол, под присмотром одного из городовых и с неподдельным ужасом на лице наблюдал, как сыщики выносят и складывают на столике в крошечной гостиной несомненные улики его злодеяния: мелкую дробь в двух жестяных банках, более крупную в матерчатых, а порох — в бумажных мешочках, а также четыре конические и две круглые пули. Затем на чердаке в груде старой рухляди обнаружили пятизарядный револьвер с надставленным курком и испорченным барабаном, который при взведенном курке не прокручивался, а из-под крыльца извлекли металлический кистень. Его более тяжелая часть была покрыта засохшей кровью с прилипшими к ней волосами. Увидев револьвер, Журайский тут же упал в обморок и, когда его попытались привести в чувство с помощью нашатыря, все равно ничего вразумительного пояснить не смог, только плакал и утверждал, что последний раз держал револьвер в руках два дня назад на Кузнецком лугу. Там он в компании с двумя приятелями-гимназистами пятого и седьмого классов Григорьевым и Есиковым стрелял по самодельным бумажным мишеням. Вернувшись домой, Журайский оставил револьвер в кармане гимназической шинели, но на следующий день его там не обнаружил. И решил, что его забрала матушка, которая давно грозилась его выбросить. Матушка ни в какую не признавалась, и он, крепко с ней поссорившись, отправился на уроки к Ушаковым. С собой Журайский прихватил игрушечный пистолет, так как считал себя человеком слова и давно уже обещал Николаю показать настоящее боевое оружие, но из-за происков матушки пришлось ограничиться стрельбой пистонами. Для этих целей он приобрел на две копейки десять бумажных лент пистонов в галантерейной лавке купца Мохнатова. Про кистень, смахивающий по форме на большой пестик, Журайский пояснял, что заказал кузнецу Алексееву сделать ему по рисунку балласт из сломанного без мена для занятий гимнастикой. Но кузнец отступил от рисунка и сделал одну из шишек на концах балласта больше другой. Журайский работу не принял и оплатить ее тоже отказался. Кузнец в сердцах бросил балласт в сенках и ушел, пообещав Журайскому при случае накостылять по шее. Сам Журайский не слишком обращал внимание на то, остался ли испорченный балласт в сенях или его куда-то убрали, чтобы не мешал под ногами. Но несколько дней он точно валялся в углу, потому что кухарка все время об него спотыкалась и по этому случаю громко ругалась. Куда подевался из сеней этот балласт, действительно напоминавший по форме большой пестик, ни кухарка, ни мать Журайского вспомнить не смогли. Ну, валялась себе и валялась какая-то железяка под ногами, потом исчезла. Они подумали, что это Витоша прибрал ее в конце концов для своих надобностей, и тут же про нее забыли. Что касается револьвера, мать Журайского рассказала, что сын принес его две недели назад. На ее вопрос, откуда он взялся, сын объяснил, что револьвер ему подарили, но он неисправный, и поэтому взял у матери сорок копеек на починку. Дня через два или три он установил на кухне толстую доску и упражнялся в стрельбе, выковыривая из нее стреляные пули ножом. Кухарка при этом чуть не оглохла от выстрелов и жаловалась матушке Журайского, что кухню теперь надо непременно белить, потому что Витоша всю ее закоптил и завонял сгоревшим дымным порохом. Но револьвера из кармана Журайского ни та, ни Другая не брали, опасаясь его гнева. И были очень обижены его подозрениями. А рассердился он сильно, ругался и кричал, а после на самом деле отыскал детский пистолетик и отправился на уроки. Матушка не знала, к кому именно, потому что Витольд помимо Ушаковых давал еще уроки сыновьям городского архитектора Мейснера и регистратора губернской больницы Ноговицына. Но все ж самым существенным доказательством преступления стала одежда, обнаруженная все на том же чердаке. Форменные гимназические брюки, шинель и сапоги были в свежих пятнах и брызгах крови, а к подошвам прилипли ошметки грязи, также пропитанные кровью. Увидев одежду, Журайский замотал головой и принялся яростно доказывать, что давно уже эту одежду не носит, она ему мала, а у сапог отстала подошва, и он просто не мог отправиться на уроки в такой одежде. Матушка и кухарка были также крайне потрясены видом окровавленной одежды и принялись рыдать в голос. Матушку опять пришлось приводить в чувство, а кухарка подтвердила слова Журайского, что это его старая гимназическая форма, которую он не носит с прошлого года, а находилась она в узле на чердаке по той причине, что хозяйка решила отнести старые вещи в богадельню, но все как-то руки не доходили. — У сынка зато дошли, — вздохнул Тартищев, отодвигая от себя протоколы допроса Журайского и показания свидетелей. Гимназиста увезли в острог, а сыщики вернулись в управление и теперь пытались свести воедино все детали преступления. — Какой резон ему было идти на убийство в новой одежде? Он к преступлению готовился заранее, продумал все до мелочей… Ведь даже эта стрельба из пистолетика затеяна была им неспроста. Наверняка хотел приучить всех к выстрелам. Он же понимал, что ему надо расправиться с каждым поодиночке… — Но зачем ему потребовалось убивать всех, даже детей? Ведь он свободно мог проникнуть в спальню, вскрыть ящик простым гвоздем и похитить деньги, когда Ушакова уехала в монастырь. И притом, эти деньги мы так и не нашли. Не мог же он их за один вечер растратить? — вступил в разговор Алексей. — Особого ума не надо, чтоб финажки припрятать, — ответил вместо Тартищева Иван, — но мне интересно другое. С виду гимназист далеко не дурак, наверняка начитался «Пещер Лихтвейса» и прочей дребедени и должен вроде понимать, что в первую очередь нужно было избавиться от очевидных улик: кистеня, револьвера и одежды. Но почему-то не сделал этого. Или до того уверился, что убийство семерых человек сойдет ему с рук, что и прятать особо ничего не стал? Положил поближе, чтобы скорее достать. Тогда, выходит, он затевал еще одно ограбление, а то и несколько? — Гимназисту, вероятнее всего, светит 632-я статья Военно-уголовного устава, — пояснил Тартищев, — столь тяжкие преступления подлежат суду по полевому уложению. — Значит, виселица? — уточнил Вавилов. — Виселица, тут уж ничего не изменишь. Грохнуть семерых человек, притом двух детей… Нет, виселицы ему определенно не миновать, — вздохнул Тартищев. — Но повесят не сразу, позволят, ввиду молодости, подать прошение на имя Государя. А там, пока суд да дело, еще месяц, а то и два пройдет. — К чему вы, Федор Михайлович, — удивился Алексей, — или тоже сомневаетесь в его виновности? — Сомневаюсь, — ответил с вызовом Тартищев, — даже самый отъявленный негодяй не может быть несправедливо осужден, тем более на смерть. Мальчишке восемнадцать лет, только жить начал, поэтому землю носом рыть будем, но достанем свидетельства его исключительной вины или, наоборот, невиновности. Не хочу я грех на душу брать, — пробормотал он и отвел взгляд в сторону. — Револьвер и кистень, конечно, улики серьезные, но сапоги-то мы ему не примерили, а вдруг и впрямь они ему малы? — Так я сей момент сапоги эти прихвачу и в тюрьму съезжу, — вскочил на ноги Иван. — Подожди, — остановил его Тартищев, — не спеши. Поступим таким образом. Алексей опросит соседей и приятелей Журайского, а также побывает в тех семействах, в которых гимназист давал уроки. Ты ж, Иван, найдешь мастерские, где он револьвер ремонтировал, побеседуешь с учителями в гимназии. И попутно же старайтесь разузнать, где Журайский доставал пули, хотя, скорее всего, он их сам мастерил. — Тартищев посмотрел на часы. — Вечером в девятнадцать ноль-ноль ко мне с докладом, а сейчас даю вам пару часов поспать, и за дело, господа сыщики! И дай бог, чтобы день у нас не прошел вхолостую. Он потер ладонью заросший густой щетиной подбородок. По настоянию Анастасии Васильевны Тартищев сбрил к Рождеству свою бороду; И хотя помолодел при этом на добрый десяток лет, каждое утро начинал с непременного ворчания. Его щетину с трудом брали лезвия даже из золингеновской стали. А сейчас ему требовалось крайне быстро привести себя в порядок. К девяти утра его ждал к себе на доклад Хворостьянов…В кабинете было очень душно и накурено, но окна не открывали. На улице бушевал сильный ветер, и тучи песка тут же врывались в комнаты, стоило приоткрыть форточки даже на несколько секунд. Хворостьянов с красным рассерженным лицом сидел во главе длинного стола, а напротив него в самом торце — набычившийся Тартищев. Начальник сыскной полиции опять осмелился перечить вице-губернатору и спорить с полицмейстером. Но атмосфера в комнате была накаленной еще и потому, что через час Хвороетьянова приглашал к себе губернатор, и там помимо разговора о текущих губернских делах непременно всплывет история, о которой Хворостьянов не мог вспоминать без содрогания. Одна из певиц цыганского хора забеременела неизвестно от кого, что было неслыханным позором и вызвало переполох среди цыган. Барон быстро учинил расследование и без особых трудов выяснил, что она не раз бывала за городом на даче Хворостьянова… Барон потребовал с него пять тысяч рублей и обещал замять скандал. У вице-губернатора в данный момент с Деньгами было туговато, он только что выдал замуж Дочь, и просил барона повременить, но цыган настаивал, говорил, что вскорости живот у девки нос подопрет, надо ее срочно увозить из города. И тогда Хворостьянов плюнул на свои принципы и помог оформить выгодный подряд купеческому товариществу «Седов и К»« на строительство узкоколейной железной дороги к одному из приисков, получив в конверте соответствующее вознаграждение. От притязаний цыганского барона удалось избавиться. Но вчера губернатор неожиданно поинтересовался, с какой стати именно компании Седова было отдано предпочтение при оформлении подряда? И сегодня Хворостьянову предстояло дать правдоподобное объяснение та кому выбору. В душе он надеялся, что удастся переключить внимание губернатора на это громкое преступление — убийство семи домочадцев лесозаводчика Ушакова, и обрадовать его тем, что преступление полностью раскрыто и убийца задержан. Но этот чертов упрямец Тартищев отказывается заявить об этом подобающим образом, дескать, розыскные дела только еще начались, имеется много неясных и сомнительных моментов, и хотя найдены кое-какие улики, все-таки нужны более убедительные и весомые доказательства виновности Журайского. А что, позвольте, может быть убедительнее и весомее найденных орудий убийства и испачканной в крови одежды? Но Федор Михайлович по обычаю крутит носом и не слишком спешит раскрывать карты и вводить в курс дела Хворостьянова, а через него и самого губернатора! Здесь же, в кабинете вице-губернатора, находятся начальник охранного отделения Ольховский и штаб-офицер Лямпе. У каждого из них свой интерес, и они весьма усердно наседают на Тартищева, пытаясь перетянуть одеяло на себя. Хворостьянов хорошо их понимает. И от Ольховского, и от жандарма столица требует громких политических дел, вот и прицепились оба к Тартищеву, как блоха к собачьей сиське. Только и губернатору, и Хворостьянову как раз громких политических дел не требуется. Студенты бузят помаленьку, так пусть бузят, на то они и студенты, евреи головы сроду не поднимут, бывшие ссыльнокаторжные все на учете, пикнуть не смеют… Но этим двум прохвостам непременно вынь да положь подготовку к государственному перевороту или, по меньшей мере, бунт сродни восстанию Гарибальди… Хворостьянов вздохнул и поймал на слух заключительную фразу Ольховского: — ..участник польских событий. Но Тартищев упрямо покачал головой, не сдавая позиций в изрядно затянувшемся споре. — Это его отец участвовал в польском восстании, а не Журайский. Поэтому нечего клеить к этому делу то, чего нет на самом деле. Никакого заговора здесь нет и в помине, Бронислав Карлович. Призывать к топору никто не помышляет. — Но он католик, — подал голос Лямпе, — и это может вызвать определенный резонанс в обществе. Мои агенты уже доложили, что по городу поползли слухи, будто Журайский входил в какую-то секту, которая совершала человеческие жертвоприношения. И семья Ушакова первая в череде будущих ритуальных убийств. — Эка ты накрутил, Александр Георгиевич, — не выдержал и проворчал сердито Хворостьянов. — Нашего обывателя хлебом не корми, а дай посудачить. От лености ума и скудости фантазии он в такую чушь готов поверить! Ваша служба в том и состоит, господа, — окинул он строгим взглядом всех сидящих за столом в его кабинете, — чтобы подобные слухи прекращать и не давать им проникнуть в сознание жителей. — Фамилия у него… такая, — покрутил у себя перед лицом растопыренной ладонью Ольховский, — как бы евреев не пошли громить под горячую руку. Вон что в Киеве да в Кишиневе творится. Дай бог, чтобы у нас не началось! «Ишь ты, фамилия, — подумал про себя с ехидством Тартищев, — что у тебя, что у Лямпе фамилии тоже явно подкачали, а кое у кого и имя-отчество…» — но вслух сказал: — Не будем строить прогнозы и превращать уголовного преступника в заговорщика. И общественное мнение надо непременно успокоить, а не возбуждать его излишними подробностями… — Как вы это представляете? — скривился Ольховский. — Прокламации на театральных тумбах развесить? Так с эти делом не заржавеет. Мои агенты на прошлой неделе задержали двух типов в студенческой столовой с грязными книжонками да прокламациями того же содержания. Ни много ни мало требуют мерзавцы свержения самодержавия. Вот такие пироги, господин Тартищев, а вы все остерегаетесь, прячете голову в песок, не хотите рассмотреть эту проблему глубже. — Ради бога, валяйте, — усмехнулся Федор Михайлович, — ищите все, что вам заблагорассудится, но откровенно скажу, зря только время потеряете. Нет здесь ни римско-католического, ни жидомасонского заговора. Парнишке захотелось в разбойников поиграть, только не подумал, что таким вонючим образом все повернется. Так что, если требуется, ведите свое расследование, но параллельно моему, и под ноги моим агентам советую не лезть, а я обещаю, что не буду чинить препятствий вашим филерам. — Но вы даете слово делиться информацией? — быстро спросил Лямпе. — Только взаимным образом. — Но я не могу обещать того, что касается особо конфиденциальных сведений… — начал было Ольховский. И Тартищев не удержался и съязвил: — Так их еще надо добыть, эти сведения, — и натянул фуражку на бритую голову. В этот момент открылась дверь и в кабинет Хворостьянова скользнул его секретарь, длинный и тощий молодой человек в мундире. Склонившись к уху вице-губернатора, он что-то быстро и нервно зашептал, то и дело кивая на окна. Хворостьянов недовольно скривился и пробрюзжал: — Ну, вот, допрыгались с выяснением отношений, господа хорошие. У крыльца стая газетчиков собралась. Сейчас как собаки на вас накинутся. Кого-то надо выпустить первым, чтобы дал толковое разъяснение по поводу убийства и предварительных результатов дознания, и прекратить, наконец, слухи! Кто это сделает? Ольховский и Лямпе мгновенно переглянулись и в один голос выпалили: — Тартищев! Федор Михайлович крякнул, но, поймав злорадный взгляд Ольховского, мило ему улыбнулся, затем щелкнул каблуками, прощаясь с вице-губернатором, учтиво склонил голову в поклоне перед остальными: — Честь имею, господа! — и вышел из кабинета. По правде сказать, встречи с репортерами он не слишком опасался, потому что за годы службы выработал несколько приемов общения с этой наглой и дерзкой братией и умело осаживал даже самых оголтелых и беспардонных. Таких, например, как репортер по кличке Желток. Происходила она от фамилии Желтовский, но полностью соответствовала качеству тех материалов, что выдавала ежедневно на-гора его довольно паскудная газетенка «Взор». Тартищев вышел на крыльцо, натянул перчатки и повел взглядом поверх голов отчаянно галдевшей, но вмиг замолчавшей при его появлении доброй дюжины местных газетчиков. Отыскав глазами коляску, он сделал знак рукой сидевшему на облучке унтер-офицеру, чтобы тот подавал ее к крыльцу. И, изобразив на лице полную отрешенность от всего земного, принялся спускаться по ступеням прямо в эпицентр небольшой свалки, затеянной неугомонным Желтком и его конкурентом, пожилым и неряшливым репортером «Североеланских ведомостей» Куроедовым. Победили молодость и наглость. Желток, ловко орудуя локтями, оттеснил ослабевшего от хронического похмелья Куроедова на второй план и чуть не влетел лобастой головой в живот Тартищеву. Федор Михайлович умело уклонился в сторону, но Желток столь же умело восстановил равновесие и заступил ему дорогу. — Господин Тартищев, — он вздернул руку, привлекая к себе внимание, — как вы расцениваете убийство семьи Ушаковых? — Расцениваю, как убийство, — быстро ответил Федор Михайлович, следуя за унтер-офицером, который прокладывал ему дорогу сквозь возбужденную толпу репортеров. — Но говорят… — прорвался из-за его спины голос Куроедова. — Говорят, в Москве кур доят, а петухам бороды бреют, — очень вежливо ответил Тартищев, не оглядываясь. — А правда, что Журайский еврей? — вылез опять Желток. — Ваша фамилия тоже начинается с буквы Ж, но я ведь не утверждаю, что вы еврей, господин Желтовский, — Тартищев любезно улыбнулся, заметив, что Желток побагровел. Но позиций, негодяй, не сдавал. — Найдены орудия убийства. Этого достаточно, чтобы предъявить Журайскому обвинение в убийстве? — Желтовский занял прочную позицию его визави и, пятясь спиной назад, ловко отшвыривал плечом чрезмерно настырных собратьев по перу. — Нет, недостаточно! — До коляски оставалось не больше пяти шагов, и Тартищев несколько замедлил движение. — Разыскание по этому делу только началось. И чтобы предъявить обвинение, необходимо добыть более существенные доказательства вины Журайского. — Вы предполагаете, что револьвер и кистень не являются прямыми уликами и могли быть подброшены? — Я не гадалка, чтобы гадать на кофейной гуще. Эти улики должны быть подтверждены показаниями свидетелей или самим Журайским. Следами пальцев, наконец, и только тогда можно считать их прямыми. Пока же ничего подобного не имеется. — Федор Михайлович, — заблажил под его рукой Куроедов, — как вы считаете, каковы мотивы этого преступления? — Это мы сейчас выясняем. — Но хотя бы пяток слов… — Пока мотивы не совсем понятны… Достаточно? Куроедов развел руками, но не нашелся, что ответить. — Действительно ли, что Журайский — главарь шайки, которая замышляла не меньше десятка убийств? — это опять вылез Желток. — С вашей фантазией, молодой человек, — посмотрел на него в упор Тартищев, — полицейские романы следует писать. Я вам ответственно заявляю, Журайский пока задержан, но это еще не значит, что он убийца. Расследование покажет, в какой степени он причастен к данному преступлению, а степень его вины определит суд. — Но его будут судить военно-полевым судом! А это верная виселица! — бросился вслед за ним щуплый, с заметной проплешиной на затылке репортер «Губернского листка». Стоя уже одной ногой на приступке коляски, Тартищев долю секунды смотрел на него немигающим взглядом, потом жестко произнес: — Обвинение Журайскому до сих пор не предъявлено, господа! И пока мои агенты не найдут существенных, я повторяю, существенных доказательств вины Витольда Журайского, никто не смеет называть его убийцей. Виновным его может назвать только суд! И я предупреждаю, если кто-то из ваших редакторов вздумает вынести подобное заявление на страницы газет, ждите крупных неприятностей. Вы меня знаете! — Поднявшись в коляску, он уселся на сиденье и приложил руку к козырьку фуражки: — Приятно было пообщаться, господа! Коляска умчала начальника уголовного сыска в направлении Тобольской улицы. Репортер Желтовский проводил ее мрачным взглядом и смачно сплюнул на мостовую. — Ну, сусло поганое! Опять выкрутился! — И кивнул Куроедову: — Ты как хочешь, а я помчусь на Толмачевку, а потом к матушке Журайского. Редактор меня по стенке размажет, если к вечеру не выдам репортаж.
Глава 4
Архитектор Мейснер слушал его, не прерывая ни единым словом, ни единым жестом. Его лицо было мрачным, выпуклые глаза с набрякшими веками уставились в столешницу. Он их поднял лишь тогда, когда Алексей замолчал. — Да, — сказал он печально и вытер лоб носовым платком, — Журайского я пригласил для уроков по рекомендации учителя гимназии Левицкого. Он отзывался о нем, как о порядочном, добросовестном человеке, а что получилось на самом деле? Я спрашиваю вас, что получилось на самом деле? — воскликнул архитектор с трагическим пафосом и закатил глаза в потолок. Его кудрявая шевелюра вздрогнула и распалась, явив миру обширную лысину на темени. — Витольд приходил пять раз в неделю и занимался с Левой по два часа в день, но мальчик как имел хвосты по немецкому и латыни, так до сих пор их и имеет, и, не поверите, в том же самом количестве. Оказывается, вместо того, чтобы заниматься, они читали всякую ерунду: какого-то «Иванхоу»[111], потом Фенимора Купера или этого, как его, Майн Рида… Индейцы, ковбои, звероловы, креолки… Вы понимаете, они не зубрили грамматику, они рисовали какие-то карты, а Лева вздумал даже спать зимой на террасе под тулупом. Видите ли, готовил себя к каким-то несусветным трудностям. Но заработал сильнейший насморк и кашель. Тогда я ему эти трудности предоставил, надрал как следует уши, а Витольду пригрозил отказать от места… — В этом возрасте все мальчики мечтают о приключениях. Непременно метят в пираты, разбойники, на худой конец, в путешественники, — заметил осторожно Алексей. — Я в этом возрасте мечтал о том, о чем мечтал мой папа, — возразил ему Мейснер. — Иначе он бы выдрал меня как Сидорову козу. Но благодаря папе я стал человеком. Согласитесь, бедному еврейскому мальчику очень трудно стать человеком. — Он скривил губы почти в страдальческой усмешке. — У Левы все есть для хорошей жизни, но он мечтает сбежать из дому и шляться где попало… — Скажите, Семен Наумович, вы ничего странного в поведении Журайского не замечали? Помимо его увлечения авантюрной литературой, естественно. Мейснер заерзал в кресле, потом бросил быстрый взгляд на окно, на дверь за спиной Алексея и, слегка приглушив голос, скороговоркой произнес: — Он был буквально помешан на оружии. Я видел его гимназические тетради. Все они изрисованы пистолетами, арбалетами, саблями и прочей чепухой. И потом… — он замялся, но, видимо, все-таки решился и промямлил, стараясь не смотреть Алексею в глаза: — Я, конечно, понимаю, что поступил опрометчиво, но из стакана в моем кабинете однажды исчезли восемь пуль к револьверу. Я не сразу заметил пропажу, но после опросил всех домашних, никто не признался. Но я всегда был склонен подозревать Журайского… — У вас что ж, имеется револьвер? Мейснер с явным испугом замахал на него руками: — Что вы, что вы! Они остались после моего брата. Он известный доктор, живет в Томске и имеет официальное разрешение на ношение оружие. Он гостил у нас некоторое время, потом уехал, а горничная обнаружила в тумбочке спальни, где он спал, эти пули. Я их не стал выбрасывать. Сами понимаете, брат может в любой момент вернуться… — А если вам предъявят пули, вы их сумеете опознать? — спросил Алексей. Архитектор пожал плечами. — Сомневаюсь, как я могу сказать определенно, мои это пули или не мои. Они же похожи как две капли воды. «Осторожничает, старый лис», — подумал Алексей, но вслух согласился с архитектором: — В том-то и дело, что похожи. — И тут же поинтересовался: — Почему вы не отказали Журайскому от места, хотя подозревали его в краже? Архитектор отвел глаза и нервно забарабанил пальцами по столешнице. — Сами понимаете, я не мог ему сказать прямо в глаза, что он вор… Я ждал удобного случая… Да, — он встрепенулся, — на днях со мной поделился своими подозрениями Ноговицын, он служит в губернской больнице. Журайский давал уроки его сыновьям два раза в неделю. Так вот у него исчез старый револьвер. Он валялся у Кириллы Андреевича под бумагами на окне. Он совершенно о нем забыл, потому что револьвер требовал ремонта, а у него все как-то руки не доходили. А недели две назад вдруг надумал отнести его в мастерскую, все вокруг обыскал, револьвер исчез. Я тогда рассказал ему про пули и что подозреваю в краже Журайского. Тогда и он вспомнил, что Журайский ему говорил, что хочет якобы приобрести себе оружие и форму для отливки пуль, чтобы без опаски ходить по улицам вечерами. Вот, видимо, и приобрел… — А Ноговицын случайно не упоминал, в каком ремонте нуждался револьвер? — Кажется, что-то с курком… Да вы сами у него спросите, — оживился Мейснер, — он вам непременно расскажет… — Уже спрашивал, — усмехнулся Алексей, — только про револьвер он вообще не вспомнил… — О, господи, я ведь только из добрых побуждений! — побледнел Мейснер и умоляюще посмотрел на Алексея. — Простите, но тогда я тоже вам ничего не говорил. Поклянитесь, юноша, что не выдадите меня, я ведь не хотел Кириллу Андреевича подводить… — Не тревожьтесь! Я знаю, как с ним поговорить и что сказать. — Алексей поблагодарил архитектора и поднялся со стула. Мейснер проводил его до дверей кабинета. Алексей вежливо попрощался с ним, попросил не отказывать в помощи, если таковая понадобится и придется приехать на Тобольскую в управление сыскной полиции. Архитектор клятвенно его заверил, что всегда готов служить благому делу, но, когда визитер ушел, печально вздохнул и вытер шею и лоб носовым платком…Вечером того же дня агенты сыскной полиции Алексей Поляков и Иван Вавилов докладывали Федору Михайловичу о том, что им удалось разузнать по делу Витольда Журайского. Первым в этой очереди был Алексей: — Гимназист шестого класса Витольд Журайский проживает вместе с матушкой Аглаей Демьяновной, вдовой коллежского асессора, в двухэтажном доходном доме Шарова. Весь второй этаж занимает сам владелец Дома, а на первом этаже находятся четыре квартиры: Журайских, чиновника Семенова с семейством, третью занимает провизор Сухобузимов с женой, а четвертая несколько месяцев пустует, по причине того, что требует ремонта. Проникнуть на чердак с первого этажа проще простого по черной лестнице. Жильцы первого этажа ею не пользуются, но по ней на второй этаж доставляют уголь и дрова. Я проверил, люк, ведущий на чердак, хотя и закрывается на замок, но пробой легко выходит из гнезда и точно так же вставляется на место вместе с замком. Теперь что касается алиби Журайского. Жена Сухобузимова подтверждает, что видела, как он возвращался домой в начале шестого вечера, выходил ли после этого из дома, она не заметила. Никто из соседей этого не видел. Матушка Журайского и кухарка подтвердили, что он вернулся в четверть шестого и больше из дома не выходил вплоть до ареста. До самого ужина он находился в своей комнате и, по словам его матушки, что-то писал. Сам Журайский утверждает, что весь вечер готовился к контрольной работе по математике, решал уравнения и задачи. Я просмотрел его черновики. Если судить по количеству выполненных заданий, то на это ушло несколько часов, не меньше пяти-шести, я думаю. Но записи эти не убедительны в том плане, что матушка и кухарка — близкие люди Журайского и могли утаить, что он выходил из дома вечером. К тому же он мог выполнить решения накануне убийства, потому что человек даже со стальной волей вряд ли способен спокойно производить математические расчеты, уложив перед этим семерых человек. Хотя, если он не убивал… — Ты захватил эти тетради? — спросил Тартищев. — Да, они приобщены к протоколу. — Хорошо, продолжай дальше, — кивнул головой Тартищев. — Теперь об оружии. Архитектор Мейснер заявил, что у него в середине февраля пропали восемь револьверных пуль, а Ноговицын, регистратор больницы, пояснил, правда, не сразу, что у него украли испорченный револьвер примерно в тех же числах. Естественно, ни тот, ни другой о фактах пропажи в полицию не сообщали. Ноговицын поначалу вообще отказывался признать, что у него было оружие, хотя и неисправное. Он еще утром узнал, что убийца стрелял из револьвера, и перепугался, что его тоже загребут в полицию или, того хуже, заподозрят в убийстве. Вот их показания, — Алексей передал бумаги Тартищеву. — Обратите внимание, Федор Михайлович, что оба свидетеля утверждают, что Журайский увлекался чтением авантюрных романов. Я просмотрел его формуляр в народной библиотеке. Действительно, пираты, индейцы, разбойники… То же самое дома. Две книжные полки забиты трехкопеечными книжонками. Иван не ошибся. Преобладают выпуски «Пещеры Лихтвейса» и похождения Арсена Люпена и Ната Пинкертона. Дешевый мусор, но Журайский весьма усердно забивал им голову! Очень много рисунков и иллюстраций с изображением оружия. Он их вырывал из журналов и книг. — Алексей перевел дыхание, сделал несколько глотков воды из стоящего рядом стакана и продолжал свой рассказ: — Его близкие приятели по гимназии Есиков и Григорьев подтверждают, что Журайский постоянно носился с разными бредовыми затеями: то отправиться на охоту в Африку или в Южную Азию, то создать шайку разбойников наподобие Робин Гуда, а то пробраться в трюм корабля, который идет в Америку или в Индию. Правда, не объяснял, каким образом они сумеют добраться до этого корабля. Словом, идей у него было предостаточно. И он всячески готовил себя к грядущим испытаниям: обливался зимой и летом холодной водой, делал гимнастику, приучал себя к холоду, даже в мороз ходил без башлыка и перчаток. Есиков и Григорьев также показали, что они действительно два дня назад стреляли на Кузнецком лугу из револьвера, который принес с собой Журайский. Но он оказался неисправным, пули из барабана постоянно выпадали, а то он и вовсе прекращал вращаться. Журайский ругался и говорил, что непременно скоро разбогатеет и купит новый револьвер. Но те же Есиков и Григорьев, а также учителя гимназии Левицкий, Ромашов и Стратонов, которые хорошо знают Журайского, утверждают, что при всем его желании казаться твердым и даже жестким, на самом деле он — мягкий и нерешительный юноша. Все его идеи так идеями и остаются, потому что он очень любит свою матушку, жалеет ее и вряд ли оставит ее одну. И категорически заявляют, что он вообще не способен причинить кому-либо боль, а не то чтобы убить. Месяц назад он порезал палец и упал в обморок от одного вида крови… — Так это он свой палец порезал, а не чужой, — вздохнул Тартищев и замахал рукой, заметив, что Алексей выжидательно смотрит на него. — Продолжай, продолжай… — А неделю назад с Журайским случилась чуть ли не истерика, когда на его глазах лихач задавил собачонку. Свидетелем этого был учитель истории Стратонов… — Истерика Журайского не доказательство, — опять вздохнул Тартищев, — знавал я нескольких негодяев, которые изо рта голубков кормили, кошечек да собачек нянчили. Не знал бы, за ангелов принял, только на этих «ангелах» порой до десятка убийств висело, и это тех, что удалось доказать. — А помните, Федор Михайлович, того булочника, что мальчишке-посыльному кипятком в лицо плеснул за то, что его котяру пнул? — спросил Вавилов. — Тоже животное пожалел, а мальчишку ослепил… — Помню, чего ж не помнить, — прокряхтел удрученно Тартищев. — Я ж из-за него чуть на гауптвахту не загремел. Спасибо Хворостьянову, отстоял перед губернатором. Убедил его, что булочника не я о шкаф приветил, а шкаф сам на него свалился по причине сотрясения от проезда пожарной команды. Говорят, губернатор очень веселился по этому поводу, только разве вернешь мальчишке глаза парой даже крепких оплеух? — И посмотрел на Алексея. — Все у тебя? — Пока все, — тот подвинул ему оставшиеся листы бумаги. — Все показания свидетелей занесены в протоколы, собственноручно ими прочитаны и подписаны. — Молодец, нечего сказать, — ухмыльнулся Иван, — смотрю, по бумажной части ты у нас великий мастер. Голько в чрезмерного зануду не превратись со своей до тошностью. Тартищев строго посмотрел на него и покачал головой. Иван развел руками и тяжело вздохнул. Алексей уже знал, Вавилову легче двадцать раз обежать весь город по периметру и диаметру, чем составить об этом письменный отчет. Грамотей он был еще тот и долго порой мучился над словами типа «вооруженный», «охранение», «разыскание» и «вышеизложенное донесение», а под его пером частенько рождались перлы подобногосодержания: «Протокол о забодании мальчика быком, о свирепой дикости которого было известно хозяину, но он по этому поводу только выражался скверной руганью и законных распоряжений старосты не пускать быка в стадо и по улице не исполнял, что и стало причиной эабодания мальчика быком, по причине дикости его нравов». Но его нелюбовь к грамматике полностью оправдывалась теми исключительными по важности сведениями, которые он добывал с поразительной, казалось, легкостью и особой лихостью. Правда, своих священных коров, которых он на сей предмет исправно «доил», никому не открывал и связи свои не афишировал. Вот и сейчас Алексей слушал его доклад Тартищеву и удивлялся умению Ивана работать с людьми, на чьих физиономиях явно читался весь свод уголовных законов. Целая армия мелких жуликов и болдохов всегда была чем-то Ивану обязана и являлась для него неиссякаемым источником информации. И, судя по количеству сведений, добытых Вавиловым за сегодняшний день, этот источник не просто фонтанировал. Иногда в силу особых талантов Ивана он обрушивался настоящим водопадом. — По свидетельству отставного губернского секретаря Богданова, который в данное время проживает в номерах трактира «Золотой якорь», Журайский носил к мастеру у Брешкова моста револьвер для починки. После он жаловался, что мастер запросил полтора рубля за ремонт револьвера, коих у Журайского на тот момент не водилось. Он попросил Богданова занять ему денег, но тот ему отказал, так как накануне играл в карты и неудачно, — отбарабанил Иван на одном дыхании и с облегчением вытер лоб носовым платком. — По показаниям кухарки Журайских Акулины Горевой, Витольд накануне первой недели поста, как известно, стрелял на кухне в доску и вынимал пули кухонным ножом, который по этому случаю изрядно затупил. Кухарка признала эти пули в тех, которые мы обнаружили у Журайского и на полу кухни в доме Ушаковых, потому что они некоторое время валялись у нее на глазах на кухонном подоконнике, а потом Журайский забрал их к себе в комнату. — Вавилов быстро налил в стакан воды из графина, сделал несколько торопливых глотков и продолжал: — Затем мне удалось выяснить, что Журайский обращался к оружейным мастерам, рядовым 71-го пехотного полка Устинову и Рындину, с просьбой починить ему револьвер, но те отказались. Но двадцать шестого февраля в девять утра он принес унтер-офицеру того же полка Зейдлицу пятизарядный револьвер для починки верхней части курка. Заплатил за ремонт сорок копеек, но первого марта опять пришел к Зейдлицу. Теперь ему требовалось поправить разряженный барабан, который не вертелся при взводе курка. Денег на этот раз он не заплатил, сказал, что скоро закажет Зейдлицу пульную форму. Мастер уверяет, что Журайский очень торопился, говорил, что идет вместе с товарищами пробовать револьвер. И тут же зарядил его. У него был с собой английский порох в бумажном мешочке и четыре явно самодельные, по свидетельству Зейдлица, пули. Две из них высовывались и мешали барабану вертеться. Зейдлиц по просьбе Журайского их подпилил. Гимназист попросил у него пятую пулю, но Зейдлиц не дал. Но когда я предъявил ему пули, которые обнаружили в телах убитых при судебно-медицинском вскрытии, он их опознал. Признал также мешочек с порохом, который мы обнаружили в комнате Журайского. — Что узнал по поводу кистеня? — поинтересовался Тартищев. — Квартирующий в одном доме с семейством Журайских чиновник Михаил Семенов показал, что видел, как кузнец Алексеев принес Журайскому нечто, похожее на большой пестик, во вторник или среду первой не дели поста и отдал ему в сенях дома. Кузнец, мещанин Петр Алексеев, и его сын Борис подтвердили, что двадцать третьего февраля Журайский заказал им непонятную штуковину с двумя шишками на концах по собственному рисунку. Они сделали ее, как он велел, но Журайский после от нее отказался, потому что они якобы отошли от его рисунка, и денег не заплатил. Предъявленный свидетелям кистень, обнаруженный под крыльцом дома, где проживает Журайский, признан Семеновым и Алексеевым за тот самый предмет. У меня все! — Иван с облегчением вздохнул и передвинул бумаги Тартищеву. Тот присоединил их к бумагам Алексея, подправил их в аккуратную стопочку и уложил в папку. Редкий случай, но весь его вид говорил о том, что он доволен результатами проведенного дознания, правда, вслух объявить об этом не спешил. И лишь спросил: — Что там Корнеев? Почему задерживается? — Он сегодня опрашивает всех, кто побывал в день преступления в доме Ушаковых, а также в течение трех-четырех дней до него. Народу набралось пропасть, поэтому он велел предупредить, что появится никак не раньше девяти вечера, — пояснил Вавилов. — Хорошо, дождемся еще известий от Корнеева, а сейчас попробуем представить, что произошло в доме Ушаковых в момент преступления согласно тем сведениям, что имеются у нас на сей момент. — Федор Михайлович посмотрел на часы. — Через час привезут Журайского из тюрьмы. Теперь, я думаю, у нас будет, что спросить у него и предъявить достаточно убедительные свидетельства его причастности к этому убийству. Итак, — он вновь открыл папку, — к чему мы пришли на данный момент. Нянька утверждает, что днем Журайский был одет в форму, в которой он обычно приходил на занятия с сыном Ушакова, значит, ему надо было отлучиться из дому, чтобы переодеться в старую одежду, или принести заранее узел с собой. Но узел с одеждой мог привлечь внимание, поэтому он наверняка покидал дом на некоторое время. Но нельзя исключать и тот вариант, что он не выходил из дома и переоделся в старую одежду в комнате старшего мальчика, потому что принес одежду по частям заранее и хранил ее, опять же, в детской. Кроме того, он должен был каким-то образом пронести в дом кистень. — Не думаю, чтобы он стал рисковать, — произнес с сомнением в голосе Алексей. — У меня сложилось впечатление, что нянька еще та проныра и запросто могла обнаружить чужую одежду. Он однозначно выходил из дома, чтобы переодеться. — Принимается пока, — кивнул головой Тартищев. — Но все-таки исходим из того, что первым он убивает старшего мальчика. Второй — старуху. Вполне возможно, он ее вызвал из другой комнаты под каким-то предлогом и убил наповал. Третьей его жертвой становится кухарка. Сначала убийца делает по ней два выстрела, ранит ее в руку и в плечо, но та успевает выскочить на улицу, отсюда кровь и башмак на тротуаре. Он догоняет ее на ступеньках заднего крыльца, втаскивает в столовую и добивает кистенем. Затем возвращается на улицу, заметает кровь метлой, но башмак, вероятно, по причине нервного возбуждения не замечает. Это второе. Журайский спешно возвращается в дом, а следом за ним входит дворник с охапкой дров, из-за которой он ничего не видит под ногами. Проходит в столовую. Наш гимназист стоит, допустим, за дверью и стреляет ему в спину. Но попадает в шею, потому что дворник спотыкается о труп кухарки, роняет дрова и, пытаясь их удержать, наклоняется. Пуля убивает его тоже наповал. Это — третье. Четвертое. Журайский заряжает револьвер запасными пулями и ждет Ушакову с ребенком и горничной. Через окно он замечает, что женщины заметили кровь на тротуаре, остановились и о чем-то быстро переговариваются. Он отходит в угол за портьеру. Ушакова входит. Журайский ее пропускает и в тот момент, когда она вошла в кухню, стреляет в нее. Горничная с Темой идут следом. Журайский целится в горничную. Девушка со света, видимо, ничего не успела рассмотреть и, вероятно, расхохоталась, когда увидела, что гимназист прицелился в нее из пистолета. Ведь днем он проделывал это несколько раз. Но револьвер на этот раз не выстрелил. Оба заряда выпадают, тогда он хватает полено и бьет девушку по голове. Она падает. Другим поленом Журайский бьет мальчика. Тот тоже падает, но девушка, очевидно, в этот момент поднялась на ноги и бросилась в комнаты. Там она видит другие трупы и, не помня себя от ужаса, пытается убежать через парадный ход. Но убийца ее настигает и добивает ударом полена. Судя по всему, он нанес ей не менее пяти ударов, мальчику же хватило одного. Вполне возможно, он хотел дождаться няньку и кучера, а то и самого Ушакова, но револьвер оказался безнадежно испорченным. Тогда он забрал ключи у Анны Владимировны, взял деньги из шкатулки. Наверняка она в силу собственной беспечности не раз доставала при нем деньги, чтобы расплатиться за уроки. Задний ход он запер на крючок сразу же после убийства женщин и младшего мальчика, а вышел из дома через парадный ход… Орудия убийства унес с собой. И скажу вам, то ли по причине молодого легкомыслия, то ли исключительной смелости. На моей памяти мало находилось даже отъявленных головорезов, кто бы осмелился идти почти через весь город в окровавленной одежде и с окровавленным кистенем под мышкой. Да и от револьвера тоже прилично несло сгоревшим порохом. Первый же будочник мог остановить его и поинтересоваться документами…
Глава 5
Через полчаса в кабинет к Тартищеву доставили Жураиского. Он выглядел еще бледнее, а глаза ввалились и лихорадочно блестели. Он достаточно спокойно выслушал Тартищева. И лишь иногда его лицо страдальчески кривилось, а губы нервно дергались. Сцепив пальцы рук с такой силой, что побелели костяшки, он сидел, опустив взгляд в пол. Но когда Тартищев замолчал, поднял голову и тихо, но твердо произнес. — Какую вы ересь сейчас несли, господин Тартищев. Я вам уверенно заявляю, я никого не убивал. Я очень любил Анну Владимировну и мальчиков. С Колей мы дружили, а Тема, что скрывать, частенько нам досаждал. Постоянно мешал во время уроков, забегал в комнату, громко кричал, бегал и ябедничал на нас своей матушке. Но, согласитесь, это не повод, чтобы убивать его столь жестоко. Анна Владимировна была очень добра ко мне. В их доме я чувствовал себя свободно. Мы часто играли в шарады, фанты, а Анна Владимировна пела под фортепиано. Право, мне было очень хорошо у них, зачем же, спрашивается, мне было их убивать? — Но, возможно, вы решили проверить собственную выдержку, смелость, твердость характера, ведь вы желали в будущем стать атаманом разбойников, чье ремесло убивать и грабить? — спросил Тартищев. Журайский пожал плечами. — Одно дело мечтать, другое — заняться таким делом по-настоящему. Честно сказать, матушка моя спит и видит меня адвокатом, и я не могу пойти против ее желания, потому что не располагаю собственными средствами и полностью завишу от нее. — Но вы взяли полторы тысячи рублей из шкатулки? Журайский яростно блеснул глазами: — Я вам еще раз заявляю, никого я не убивал, денег не брал. Да, я признаю, что украл револьвер у Ноговицына и пули у Мейснера. Да, я хранил пули и порох дома, но в этом и есть все мое преступление. Я ни в коей мере от него не отказываюсь. Но, уверяю вас, я никого не убивал, как утверждаете вы: ни из револьвера, ни кистенем, ни поленом. И, тем более, не брал никаких денег. И даже не имею представления, кто бы мог меня подобным образом подставить: выкрасть револьвер, подбросить кистень и одежду. — Допустим, что мы почти верим вам, Журайский, — Тартищев вышел из-за стола. — И готовы даже провести опыт, чтобы проверить, действительно ли так эта одежда вам мала, как вы изволили утверждать ранее. — Он кивнул на тючок, который дожидался своей очереди на диване рядом с Вавиловым. — Вы согласны? — Согласен, если это каким-то образом поможет мне доказать свою невиновность, — ответил Журайский и перевел настороженный взгляд на Вавилова, который развернул тючок и выложил на диван гимназические брюки, шинель и давно не чищенные сапоги с порыжевшей колодкой. Один из них действительно просил каши. — Одевайтесь, Журайский, — приказал ему Вавилов, кивая на одежду. Гимназист подошел к дивану, взял в руки брюки и сюртук и вдруг, скривившись в брезгливой гримасе, отбросил их от себя. — Как их надевать! Они же в крови! И пахнут отвратительно! — А вы что ж хотели, — удивился Тартищев, — чтоб они французским одеколоном благоухали? — И приказал: — Не капризничайте! Вы не барышня, чтобы носом крутить! Может, это ваша единственная возможность открутиться от виселицы. — От виселицы? — Журайский побледнел, и сапоги с громким стуком вывалились из его рук. Он почти упал на стул и обвел сыщиков растерянным взглядом. — Почему от виселицы? — Потому, милейший, что согласно статье 632 полевого Военно-уголовного уложения убийство жителей наказывается смертью через повешенье, а статья 635 того же уложения гласит, что нападение с оружием на безоружного жителя, жену его и детей также наказывается смертной казнью. Так что ваши преступные деяния, Журайский, вполне под эти две замечательные статьи попадают, — объяснил Вавилов и подал ему одежду. — Поэтому в ваших интересах забыть о фанаберии и всеми силами помогать дознанию. Выбирайте, кусок мыла и веревка или рванина, от которой может и смердит, но… — Хорошо, хорошо, я надену, — не дал договорить ему Журайский и принялся торопливо одеваться. Шинель, как и гимнастерка, была ему узкой в плечах, а обшлага рукавов были вершка на три выше запястья. Брюки доходили до середины голени, но если их заправить в сапоги, то они могли смотреться вполне прилично. Иван окинул Журайского критическим взглядом. — Вы что ж, и вправду еще в прошлом году эту форму носили? Тот смущенно улыбнулся. — Я за год вырос на полфута. Матушка схватилась за голову. Пришлось не только форму шить заново, но и шинель заказывать. Все это обошлось ей в копеечку. — Ну-ну, — Вавилов обошел вокруг него, потом подергал за пуговицы на шинели. — А ведь недавно пришивали. Да и пуговицы новехонькие, будто только что из галантерейной лавки. Сами пришивали или матушка? Журайский с недоумением посмотрел на него и пожал плечами. — Понятия не имею. — И спохватился. — А зачем их было пришивать? Матушка, я знаю, старые пуговицы еще в прошлом году срезала на тот случай, если какая вдруг на новой форме потеряется. — И убежденно добавил: — Нет, не могла она новые пришить. Если бы понадобилось, она бы непременно старые нашла и пришила. — Допускаем, что пуговицы вы не пришивали, — сказал Тартищев, — но что ж вы медлите, сапоги не надеваете? Журайский поднял сапоги за голенища и с большим сомнением оглядел их. Потом опустился на стул и принялся натягивать сапог на правую ногу. Лицо его перекосилось от напряжения, покраснело, но сапог он надел. Второй также натянул с явным усилием, но в носке, где подошва заметно отставала от головки сапога, пальцы вылезли наружу. — Пройдитесь, — приказал Вавилов. Журайский сделал несколько шагов по кабинету, но с явным усилием. — Что такое? — поинтересовался Тартищев. — Жмут, — скривился Журайский, — да и ссохлись порядком. — Что ж, разувайтесь, — приказал Вавилов. Журайский, пытаясь выполнить его приказ, уперся носком правого сапога в задник левого, но безуспешно. Тогда он попытался помочь себе руками, но тоже без особого результата. Он беспомощно посмотрел на Вавилова. — Не получается. Туго очень. Тогда Алексей обхватил его под мышки, а Вавилов с трудом, но стянул с Журайского оба сапога. Тартищев молча наблюдал за ними. Алексей внимательно осмотрел подошву рваного сапога и спросил Журайского: — Вы носки меняли после того, как пришли от Ушаковых? — Нет, не успел, — посмотрел он с недоумением на Алексея. — Вы ж меня ночью подняли, какие были рядом, те и надел. — Снимите носок, — приказал ему Алексей. Журайский повиновался, но чувствовалось, он не понимает, зачем вдруг самому молодому сыщику вздумалось рассматривать его ноги. — Ноги на ночь мыли? — Н-н-нет! — произнес, заикаясь Журайский. — Вот видите, — усмехнулся Вавилов, — оказывается несоблюдение личной гигиены тоже может кой-какую пользу принести. Он присел на корточки рядом с Алексеем и тоже занялся созерцанием голой ступни гимназиста. Оба сыщика самым внимательным образом осмотрели пальцы, пятку, подошву, потом столь же тщательно исследовали вторую ногу. Тартищев с возросшим интересом наблюдал за манипуляциями своих агентов. Наконец, не выдержал. — Ну что? — Минутку. — Вавилов взял Журайского под локоть, вызвал конвойного и, передав ему гимназиста, приказал: — Пусть подождет за дверью, пригласим, когда снова потребуется. Журайский обвел их по-прежнему ничего не понимающим взглядом и, как был, в одних носках вышел из кабинета Тартищева. Алексей достал из кармана носовой платок, плеснул на него из графина и тщательно протер ладони и каждый палец в отдельности. Потом опустился на стул и кивнул на дверь, за которой скрылся Журайский. — Парень, похоже, не врет. Не убивал он Ушаковых. Конечно, это слабое доказательство, и суд вряд ли примет его во внимание, но если Журайский в тех же самых носках, в которых был в день убийства, то один из них должен пропитаться кровью сквозь дыру в сапоге. Кроме этого, должны остаться частицы засохшей крови между пальцами и под ногтями. Как показало обследование, таковых следов не наблюдается ни под самим носком, ни на ноге. — А если он все-таки поменял носки и вымыл ноги? — усмехнулся Тартищев. — Если бы он поменял носки, то снял бы их сразу с сапогами. И так бы в сапогах их и оставил. Великое удовольствие ходить в носке, насквозь пропитанном кровью, — Вавилов скорчил брезгливую гримасу. — И если Журайский убийца, он бы поступил именно так. Вы заметили, с каким отвращением он смотрел на шинель и штаны? — Помимо этого еще одно существенное замечание, — сказал Алексей. — Сапоги тесные, ссохшиеся. Журайский с трудом их надел, а снять без посторонней помощи и вовсе был не в состоянии. А ведь ему надо было в них пройти некоторое расстояние, затем уйти, чтобы переобуться, а в промежутке тоже какое-то время находиться в них, бегать, переходить быстро из комнаты в комнату. В таком случае не обошлось бы без потертостей и даже мозолей, а у него ноги чистые, как у младенца. — Правда ваша, господин хороший, — склонился в шутливом поклоне Вавилов, — но мозоли в нашем деле вещь сомнительная. Военно-полевой суд в мозоли наверняка не поверит. — В том-то и дело, — вздохнул Тартищев и взглянул на часы. — Корнеев что-то задерживается… И тут, словно по заказу, распахнулась дверь и на пороге вырос улыбающийся Корнеев. Сняв картуз, он поздоровался со всеми и обратился к Тартищеву: — Разрешите доложить, Федор Михайлович! Гостей и посетителей Ушаковых, что побывали у них за последние три дня, я проверил. У всех без натяжек — полное алиби, но я все ж попутно одного паренька нашел, подмастерье у сапожника. Он в сторожке у своего дядьки квартирует, дворника соседнего с Ушаковыми дома. В тот день он к сапожнику в будку не пошел по причине того, что порезал палец, и он у него сильно загноился. От нечего делать спал парнишка да на улицу пялился, спал да пялился… — И чего ж такого хорошего он напялился? — не выдержал Вавилов. — Ну, во-первых, он видел, что какой-то молодой человек уходил от Ушаковых. Говорит, где-то часов в пять вечера. Сразу же после того, как от дома отъехала коляска, видимо, та самая, с кучером и горничной. В дом больше никто не заходил и не выходил. Вот только около шести часов вновь появился человек в шинельке, но во второй раз парнишка видел его со спины, и поэтому несколько сомневается, тот же самый или другой какой, — пояснил Корнеев и посмотрел на Тартищева: — Может, опознание проведем? Покажем ему человек трех со спины, авось узнает… Через четверть часа Журайский, Алексей и вестовой унтер-офицер, которого выбрали для опыта по причине сходного роста, стояли лицом к стене и спиной к парнишке подмастерью. Шинели полицейских были слегка светлее, чем шинель гимназиста, но в то время, когда парень заметил незнакомца, поднимавшегося на заднее крыльцо дома Ушаковых, уже смеркалось, и все шинели в это время, что мыши, одного цвета. Парень долго к ним приглядывался, шмыгал носом, что-то бормотал, потом попросил всех троих пройтись по комнате и все ж беспомощно посмотрел на Корнеева. — Не могу понять, что-то не так… — А пусть он посмотрит, как вы по лестнице поднимаетесь, — неожиданно предложил Вавилов, забракованный по причине маленького роста и в опыте не участвовавший. Вышли в коридор, поднялись друг за другом с первого этажа на второй. И парень уверенно показал на Алексея. — Кажется, этот. Или тот чуть меньше ростом был и худее? Но я издалека смотрел, мог ошибиться. — Парень отступил на шаг, еще раз окинул Алексея критическим взглядом. И шлепнул себя по лбу. — А, вспомнил! Он немного ногу тянул, когда по ступенькам поднимался, я еще подумал, то ли сапоги жмут, то ли нога больная! И шинель у него по правде больше на ту смахивала, — кивнул подмастерье на Журайского, — а так всем на этого походил. — И он опять указал пальцем на Алексея. — Скажи, есть ли среди этих господ тот, кто уходил от Ушаковых в тот вечер? — спросил Тартищев. — Этот уходил, — указал подмастерье на Журайского. — Он с крыльца бегом сбежал и шинельку на ходу надевал. И еще рукой извозчику махал, что мимо проезжал. Но мне не видно было, остановился тот или нет. — Да, да, — торопливо закивал головой Журайский. — Я действительно взял извозчика, чтобы доехать до дома. Вы найдите его, он подтвердит… Я ведь говорил, что к контрольной работе готовился весь вечер. — А вы его номер запомнили? — спросил Тартищев. Журайский пожал плечами и виновато улыбнулся: — Откуда я знал, что это понадобится?Глава 6
— Вот так свидетеля ты предоставил? — рассмеялся Вавилов и толкнул локтем сконфузившегося Корнеева под ребра, когда подмастерье покинул кабинет. — Это надо же! В полицейском с ходу преступника признал! — И подмигнул Алексею. — А ну колись, Алешка, не ты ли там орудовал под гимназиста? — Совершенно дурацкие шуточки! — произнес сухо Алексей и обратился к Тартищеву: — Вполне объяснимо, что преступник хромал, это же не сапоги, а истинный «ведьмин башмачок»[112], но я одного не пойму. Мы с гимназистом похожего телосложения, почему же свидетель указал именно на меня, а не на Журайского? Шинель же он признал? Даже подчеркнул, что тот человек похож на меня, а шинель, дескать, как у Журайского… — А ты не помнишь, что он еще сказал? — Тартищев пододвинул к себе бумаги. — Человек, которого видел парнишка, ему показался меньше тебя ростом и худее, а это значит… — ..что шинелька эта ему была впору! — выкрикнул весело Иван и возбужденно потер ладони. А Корнеев радостно добавил: — И ручки у него не торчали из рукавов, как у гимназиста. — Таким образом, господа агенты, делаем вывод: убийство, вполне возможно, совершил человек, который посетил Ушаковых в шестом часу вечера. Ростом он немного ниже Журайского и худее его телосложением, поэтому шинель, из которой гимназист вырос, оказалась ему впору. Но этот человек из тех, кто хорошо знает Журайского и вхож в его дом, раз сумел раздобыть его одежду и оружие, но в то же время, без сомнения, бывал и в доме Ушаковых. — Тартищев окинул подчиненных суровым взглядом. — Теперь у нас появились основания сомневаться в причастности Журайского к убийству. Но для суда наши сомнения не доказательства! — Он тяжело вздохнул и покачал головой. — Представляю, что услышу завтра от исправника и вице-губернатора. Наше счастье, если они не успели доложить губернатору, что преступление раскрыто. Поэтому даю вам неделю, нет, три дня, но чтобы преступник был у меня вот здесь! — И он ткнул пальцем в сторону стула, на котором только что сидел Журайский. — Иначе за него возьмутся жандармы и охранное отделение, и тогда парню точно виселицы не миновать. — А эти господа при чем? — поинтересовался с самым мрачным видом Вавилов. — Или в том плане, что тоже пахали?.. — А ты напряги мозги, — посоветовал Тартищев, — и вспомни, кто и с какими фамилиями по этому делу проходит — Журайский, Зейдлиц, Мейснер, Левицкий, Стратонов… — Ну, елки точеные! — Иван хлопнул себя по колену. — Ну, чудилы копченые, опять в наш барыш свой гвоздь заколачивают? — В том-то и дело! И мне это не слишком нравится. Сами понимаете, на открытие театра ждут великого князя Андрея Константиновича, приятеля Булавина. И поэтому раскрыть небольшой заговор накануне его приезда будет кое-кому очень кстати. — Ага, — ухмыльнулся Иван, — раскрыли, предотвратили, захватили и обезвредили! Именно так будет Лямпе докладывать или чуть-чуть по-другому? Интересно только, если евреев пойдут громить, кто это дерьмо будет после расхлебывать? В дверь постучали, и на пороге возник вестовой. — Вашскобродие, разрешите доложить! — Он вытянулся в струнку. — Только что околоточный с Толмачевки Хохлаков доставил две неизвестных личности. Говорит, пачпортов при себе не имеют, назвать себя отказалися, — вестовой перешел на шепот, — но очень живо говорили между собой об убийстве семейства Ушаковых. — Так об этом все кому не лень судачат, — произнес недовольно Тартищев и взглянул на часы. Скоро полночь. Вторые сутки пошли, как он и его агенты из дома, и еще ни разу толком не поели, а про сон пока и речи не шло… Но тем не менее приказал: — Давай сюда околоточного! Околоточный надзиратель Хохлаков в длинной серой шинели и черной меховой шапке с козырьком был крепким, высоким полицейским, и форма на нем сидела как влитая. На левом боку у него висела шашка драгунского образца, справа на ремне — револьвер в кобуре, который для страховки крепился на шее на длинном оранжевом шнурке. Вид у околоточного — бравый и решительный. Его знают и побаиваются по всей округе, потому что не было еще случая, чтобы он дал кому-либо спуску. Местные жулики пытались его задобрить, но Хохлаков слишком дорожит своим местом в Толмачевке. Зачем ему подношения от жуликов, если сам вице-губернатор не гнушается подарить пятьдесят рублей к каждому празднику и на именины, а сколько еще богатых домов по соседству. Купцы, промышленники, чиновники… И всем бы хотелось мира и спокойствия на Толмачевке, потому и прикармливают они исправно своего околоточного, а он готов душу положить, но чтобы не лишили его относительно спокойного и хлебного места. — Что у тебя? — спросил Тартищев. — Разрешите доложить? — Околоточный чуть ли не ест его глазами от чрезмерного усердия и почитания, лицо его покраснело, а на лбу под шапкой выступили капли пота. Но Хохлаков не решается их смахнуть рукой, тем более полезть в карман за носовым платком. Он ждет, что ответит Тартищев. Тот молча смерил его взглядом и кивнул головой: — Валяй! — Сегодня я весь день обходил свой околоток, с хозяевами разговаривал, с прислугой, дворниками еще… Душа-то болит, что убивца проглядел. — Хохлаков страдальчески сморщился и наконец-то смахнул пот со лба, а после и вовсе снял шапку. — Никто ничего не видел, ни одного подходящего рыла. За двумя я пошел, сильно уж подозрительны показались… сперва думал, что, может, из тех… новые жертвы выискивают… Оне после в трактир «Берендей» шмыг! Я за ними, бумаги проверил, смотрю, нет, ошибочка вышла — это причетник со священником зашли пообедать… Хозяин их хорошо знает… Тогда я за столик присел, чтоб чайком с холоду побаловаться. Смотрю, у буфета пьяный мужик стоит, рюмку одну выпил, другую… Расстегаем закусил… — Хохлаков, ты короче можешь изъясняться? — не выдержал первым Иван. — Могу, — с готовностью признался околоточный и продолжал чуть более торопливо, но не менее обстоятельно: — Сижу я, одним словом, чай глотаю, и тут влетает в трактир молодой человек, весь из себя франт, при тросточке, в шляпе, что-то спросил у лакеев и сразу к этому мужику у буфета направился. Тот к нему всем портретом развернулся: «Ты куда это собрался?» А франт отвечает: «Да тут неподалеку дельце есть…» А тот опять: «Все по-крупному промышляешь?» — «А что ж по мелочам размениваться? — отвечает франт и добавляет шепотом так, что не все слова разобрать: — Дельце-то проклюнулось… кистень, револьвер… Все семь человек… Одним ударом… череп вдребезги… крови лужи… полторы тысячи…» Сами понимаете, я насторожился. Приглядываюсь и вижу, что молодого точно где-то видел, а вот тот, что постарше, незнаком. Смотрю, засобирались они. Подхожу и спрашиваю: «Позвольте узнать ваши имена и фамилии?» Тот, что толще да пьянее, закуражился. Дескать, кто такой и на каком основании подобные вопросы задаю, будто не видит, что я в форме. Токмо я спорить не стал, достал свою карточку, показал им. Молодой тем временем пристроился на краю буфетной стойки и стал что-то быстро писать. А старший все ломается: «На каком основании вы к нам привязались?» Я ответить не успел, а молодой закончил писать, положил бумагу в карман и тоже спрашивает: «Что такое?» Я объясняю, что должен их задержать, потому как они вызвали определенное подозрение своими разговорами, Тогда молодой стал хохотать: «Ах, разговорами! — а потом говорит пожилому: — Поехали в участок. Это даже забавно получается!» Ну, я их доставил в участок, только оба наотрез отказались называть свои имена и потребовали незамедлительно отвезти их в уголовную полицию, к вам то есть, — посмотрел он преданно на Тартищева. — Дали мне в помощь городового, мы их и доставили… на извозчике… Да, — спохватился надзиратель, — молодой еще говорит, что вы, определенно, будете рады его видеть. — Давай их сюда, — вздохнул устало Тартищев, — посмотрим, что это за господа такие? И так ли уж мы им обрадуемся! Двери кабинета распахнулись, и в них показались два человека. Один — грузный, в коротком пальто и круглой кубанке, с красным одутловатым лицом и потухшей сигарой в толстых губах. В кабинет он прошел осторожно, держась за стенку, и застыл у косяка, видимо, не надеясь на ноги, которые у него подгибались отнюдь не от слабости. Второй был абсолютно трезв и выглядел как записной франт. Его широкие плечи обтягивало длинное модное пальто в талию. Шею захлестнул белый шелковый шарф. В руках он держал шляпу и трость и весело при этом улыбался. Лицо Тартищева сморщилось, словно он отведал прокисшего пива. — Желтовский?! Что еще за фокусы себе позволяете? — Федор Михайлович, — произнес укоризненно газетчик и, не дожидаясь приглашения, опустился на диван рядом с Вавиловым, — поймите, грех было не воспользоваться таким случаем! Когда еще столь легко получилось бы проникнуть в ваши пенаты? — Ну, вы и проходимец, Желтовский, — покачал головой Тартищев и поинтересовался: — Не меньше червонца небось в лапу кинули, чтобы здесь оказаться? — Обижаете, Федор Михайлович, — расплылся в улыбке Желтовский, показав ослепительно белые, как на рекламе зубного порошка, зубы. — Исключительно личным обаянием и авторитетом всего добиваемся. — Слышал, слышал, как этому авторитету да обаянию то в челюсть, то в глаз прилетает, — усмехнулся криво Тартищев и посмотрел на Вавилова: — И что нам делать с этими мошенниками? — Думаю, до утра отправим их в холодную, пусть клопов подавят, пока их личности будем выяснять. — Вам, что ж, моя личность не известна? — произнес высокомерно Желтовский и кивнул на своего приятеля, до сей поры подпиравшего дверной косяк, но, кажется, уже из последних сил. — Скажите еще, Куроедов вам не знаком. — Понятия не имею, кто вы такие! — Иван поднялся с дивана. — Паспортов при себе не имеете, значит, личности для полиции неустановленные! Дай бог, чтобы к утру установили или к обеду… А то к вечеру в арестантской от гангрены можно запросто скончаться. Клопы там зловредные, по-особому газетчиков не любят, обглодают, что твоя собака кость. — Федор Михайлович, — Желтовский нервно дернул щекой, — я бы не советовал вам связываться с прессой… — А я бы не советовал вам шутить с полицией, — мягко и почти по-отечески нежно посоветовал Тартищев. — Скажите, бывало ли так, что я вас предупреждал, господин Желтовский, но вы все равно путались под ногами у сыщиков и мешали дознанию? А случалось ли так, что ваши гнусные домыслы или преждевременные выводы помогали преступнику смыться, а нам приходилось потом не спать сутками, чтобы задержать его? — Не помню такого, — буркнул Желтовский и насупился. — Зато я помню! — стукнул кулаком по столу Тартищев. — И каюсь, сколько уже раз рука чесалась надраить ваш авторитет так, чтоб блестел, как тот червонец, за который вы готовы не только совесть продать, но и душу заложить! — Прошу меня не оскорблять! — сквозь зубы и с расстановкой произнес репортер. — Все знают, что Желтовского никто еще не сумел купить. А мои репортажи основаны исключительно на личной интуиции и информации, которую я добываю теми же способами, что и ваши агенты. — Он вскинул голову и с вызовом произнес: — Да, и покупаю ее, если потребуется. Но это не только мой грех! Во всем мире все так делают. Информация — самый дорогой и скоропортящийся товар, знаете ли! Тартищев хмыкнул и смерил репортера недовольным взглядом: — Единственное, что я хорошо знаю, господин Желтовский, наглости вы немереной. Это ж надо додуматься — заявиться к начальнику уголовной полиции ночью на пару с пьяным в дымину приятелем, помешать важному совещанию… Вам что, время некуда девать? Так научитесь хотя бы чужое уважать! — Я и свое, и чужое время очень уважаю, — произнес сквозь зубы Желтовский, — тем более, мне бы не хотелось ночевать в вашем клоповнике. Мне надо срочно сдать репортаж, иначе… — он провел пальцем по горлу, — сами понимаете? — Позвольте полюбопытствовать, что за репортаж? — вклинился в разговор Вавилов и почти пропел ласковым голосом: — Наверняка со смаком живописуете подробности убийства на Толмачевке? — Это мой хлеб, господин Вавилов, — усмехнулся краешком губ Желтовский, но даже не повернул головы в сторону Ивана, как бы подчеркивая, что разговор ведет только с Тартищевым. — Но этот репортаж я сдал три часа назад. А сейчас проклюнулись некоторые детали… — Из чего ж они проклюнулись, интересно знать, господин репортер? — Иван, похоже, не обратил внимания на то пренебрежение, которое так и излучал газетчик, и продолжал допытываться: — Как мне известно, вы сегодня изрядно попыхтели по нашим охвостьям. — Золото даже по охвостьям моют, — огрызнулся Желтовский, — но вы меня плохо знаете, господа! Вы приказали своим свидетелям молчать, и они исправно молчали, но не на всякий роток накинешь платок… — И он с явным торжеством посмотрел на Тартищева, а потом кивнул на тючок с одеждой Журайского. — Небось примеряли гимназисту его старые портки и шинельку? И они наверняка ему не подошли? — Он усмехнулся— Что ж, думаете, я такой прожженный злодей, что мальчишке петли желаю? Не-ет, я хоть и проходимец, как вы изволили выразиться, господин Тартищев, но совесть свою по кабакам не пропил и не прогулял. И не совсем доверяю вашему ведомству, потому что по некоторым событиям вы тоже спешите быстро отчитаться. Начальство любит скорые и победные рапорты. Поэтому я решил заняться личным сыском по этому делу. — Кажется, теперь Журайскому точно от виселицы не открутиться, — вздохнул Вавилов и обреченно махнул рукой. — Погоди, Иван, — остановил его взглядом Тартищев и строго посмотрел на Желтовского. — Потрудитесь объяснить, что вы имеете в виду, когда заявляете про личный сыск. — Максимушка, — донеслось тоскливое от дверей, — пошли уже! Пивцо наружу просится… Косяк уже с трудом поддерживал репортера, который, размякнув в тепле, сполз поначалу на корточки, а потом и вовсе сел на пол. — Корнеев, проводи его куда полагается, — приказал Тартищев, не спуская пристального взгляда с Желтовского. Корнеев подхватил Куроедова за шиворот и поставил его на разъехавшиеся в разные стороны ноги. Но идти он был не в состоянии. Так что кабинет репортер покинул, повиснув на крепком плече Корнеева. Желтовский проводил их взглядом и опять перевел его на Тартищева. — Я сегодня пробежался по некоторым известным мне местам на Хлудовке и Покровке, поговорил кое с кем… Серьезные люди в этом деле не замешаны… «Иваны» в те края ни ногой, знают, себе дороже станет… Гимназист, говорят, наверняка ни при чем… Кишка тонка… Тогда кто же? — Он в упор посмотрел на Тартищева. — Я искренне вас уважаю, Федор Михайлович, иначе здесь бы не появился. — Он бросил быстрый взгляд на Алексея и Ивана, потом на Тартищева, словно спрашивая, можно ли при них вести доверительный разговор. — Давай! — нетерпеливо кивнул ему Тартищев. — Это мои вернейшие люди! — В общем, сегодня я наведался к Мейснеру, — сообщил Желтовский и, заметив, как поползли вверх брови сыщиков, довольно усмехнулся, — совершенно случайно мне стало известно, что именно у него стибрил пули Журайский. Но архитектор молчал, как египетская мумия… Тут мне сказать нечего, господа сыщики, рты вы и без ниток умудряетесь зашивать свидетелям… Но самое главное не в этом. От Мейснера за мной почти в открытую пошли два господина в пальто и в чуйке. Я сел на извозчика, они следом — в пролетку, я в трактир — они за мной, я в редакцию — они не отстают. Так и колбасили почти три часа по городу, пока я в «Берендей» не заглянул и Ваську Куроедова не встретил. А тут несказанное везение — Хохлаков собственной персоной. Когда он нас в пролетку погрузил, те два хмыря нас все ж не отпустили, до самого участка проводили, а после, когда уже к вам нас повезли, я их не заметил. Видно, успокоились, что нас до утра задержат. — Эка вы накрутили, Желтовский, — усмехнулся Тартищев, — кому вы интересны, чтобы за вами следить? Не иначе каким-нибудь шаромыжникам приглянулись, если таким вот фертом по притонам отирались, — кивнул Тартищев на трость Желтовского. — В ремешок или в наперсток не предлагали сыграть, или в «фортунку» ? — Не держите меня за дурака, Федор Михайлович, — насупился Желтовский. — Я себе цену знаю, и кулак у меня не слабее вашего, и в лобешник кому надо запузырю, если потребуется. У меня есть разрешение на «маузер», но я его на Хлудовку не беру… Чтобы искушения не было. И я вам больше скажу, следили за мной не жулики, а охранка… Их филеров ни с кем не спутаешь… He иначе политику замышляют? — Об этом мне не ведомо! — преувеличенно тяжело вздохнул Тартищев и развел руками. — Господин Ольховский нас в свои планы не посвящает, равно как и мы своими тоже с ним не делимся. — Он поднялся из-за стола. — У вас все, господин Желтовский? — И повернулся к Ивану. — Так уж и быть, дай господам газетчикам мою коляску. Пусть развезут их по домам… — Постойте, Федор Михайлович, — перебил его Желтовский и быстро произнес, не глядя Тартищеву в глаза: — А как вы смотрите на подобную версию… Кто-то убивает актрис, чтобы сорвать открытие нового театра… Смотрите, сначала самым загадочным образом погибает примадонна театра Муромцева, теперь Ушакова, которой передали роль Полины Аркадьевны… — Ну, полнейшая чушь! — откинулся на спинку кресла Тартищев. — Ну, чистейший бред сивой кобылы! — Он закрыл глаза ладонью и рассмеялся. Просмеявшись, вытер набежавшие в уголках глаз слезы и покачал головой. — Воистину, сон разума порождает чудовищ! Я еще утром, помнится, сказал, вам бы романы писать, а не в дешевой газетенке прозябать. С чего, спрашивается, вы выдумали про таинственную смерть Муромцевой? Полина Аркадьевна выпила лошадиную дозу цианистого калия. И всем в городе было известно о ее проблемах… — Никаких проблем у нее не было, — произнес тихо Желтовский и оглядел исподлобья сыщиков. — Васса Булавина согласилась на развод, и Савва Андреевич приезжал к Полине Аркадьевне незадолго до ее смерти, чтобы сообщить ей об этом. И я доподлинно знаю, что хотя у них и состоялся крупный разговор, но Муромцева почти простила его. Поймите, она была слишком гордой женщиной, чтобы так скоро и полностью забыть обиду… Но она продолжала его любить, поэтому дала Савве Андреевичу надежду, и он уехал окрыленный… И вдруг вскоре она принимает яд… Это просто непонятно! Даже уму непостижимо! — В комнату никто не мог проникнуть. Окна и двери были заперты изнутри! — подал голос Иван. — Все говорит за то, что Муромцева по своей воле выпила яд. Пузырек был зажат у нее в руке. — Но она — артистическая натура! Очень эмоциональная и страстная! Я допускаю, что она могла под влиянием какого-то порыва принять яд, но она никогда бы не отказалась сыграть свою последнюю роль… — Какую роль? — опешил Тартищев. — Во-первых, она бы обязательно написала прощальное письмо, во-вторых, она бы не позволила себе выглядеть непривлекательно даже на смертном одре, а вспомните, как ее нашли? В старом ночном чепце, с распущенными волосами, без грима… А если добавить жуткую гримасу на лице… Нет, Полина Аркадьевна не допустила бы столь неэстетичное самоубийство! Кроме того, она была очень набожна! — А вы циник, юноша! — усмехнулся Тартищев. — Похоже, для вас нет ничего святого в этой жизни! — Самое святое для меня — истина! — вздернул сердито голову Желтовский. — Я хорошо знал Полину Аркадьевну, и мне очень жаль ее. Тем более нашему театру такой актрисы вовек не видать! — Но с чего вы взяли, что ее смерть, тем более смерть Ушаковой связаны с открытием нового театра? — спросил Тартищев. — Пока я только это предполагаю, но интуиция меня еще ни разу не подводила. Роль Луизы в «Коварстве и любви» Шиллера, любимая роль Саввы Андреевича и самой Муромцевой. И вспомните, Луизу ведь тоже отравили? — Это ни о чем не говорит, — возразил Тартищев. — Анну Владимировну Ушакову застрелили, хотя, по вашим словам, она должна была играть ту же роль. — Просто убийца — коварный и жестокий человек, и, чует мое сердце, этими двумя убийствами он не ограничится. — Но даже если поверить в ту ахинею, что вы здесь несете, господин Желтовский, то объясните нам, непосвященным, на кой ляд ему потребовалось травить и стрелять актрис? Он что ж, таким образом добивается, чтобы не состоялось открытие нового театра? Но это же дичайшая ерунда! Версия, бредовее которой я еще не встречал! — Возможно, вы правы! — Желтовский поднялся со своего места. — Но давайте поспорим, что я окажусь прав! На дюжину шампанского! Идет? И я вполне предполагаю, что это изощренная месть Булавину. Может, от сумасшедшего поклонника Муромцевой, который отомстил таким образом Савве Андреевичу за те страдания, которые он ей причинил… Может, это человек, который ее безумно любил и не простил ей, что она вновь возвращается кБулавину? Или женщина, бывшая пассия Булавина, с которой он поиграл, а после бросил ее ради Муромцевой? Это ведь тоже нельзя сбрасывать со счетов? — О, господи! Типун вам на язык, Желтовский! — вздохнул Тартищев. — Не хватало нам маньяка, который терпеть не может Шиллера и по той причине убивает актрис театра. Такая мысль вам случайно не приходила в голову? И стоит «Коварство и любовь» поменять на водевиль, как все вернется в норму? — Но согласитесь, в этих версиях что-то есть? — Соглашаюсь, — усмехнулся Тартищев, — и скажу вам, Максим, превеликий вы мастер сказки сочинять! Только, ради бога, никому их не рассказывайте, тем более на ночь глядя! Особенно про даму, что, играючи, семерых человек уложила. В доме Ушаковых, дорогуша, непременно мужик поработал. Нанести подобные удары кистенем и поленом женской руке не под силу. И к тому же можно было найти массу способов расправиться с одной Анной Владимировной и не гробить всех ее домочадцев. Так что успокойтесь и приберегите свои версии для будущих романов… Желтовский нервно дернул плечом и склонил голову в поклоне: — Позвольте попрощаться, господа! — И вышел за дверь. И тут же в нее заглянул Корнеев. — Что? Отвезти их? — И кивнул за спину, где слышался плаксивый голос Куроедова и сердитый — Желтовского. Репортер явно отчитывал своего приятеля. — А то этот толстый велит его непременно вернуть в «Берендей». Дескать, у него заплачено за две дюжины пива, а он и с половиной не управился. — А вези их, куда им заблагорассудится, и возвращайся быстрее! — приказал Тартищев. И, посмотрев тоскливо на часы, неожиданно махнул рукой: — Ладно, всем по домам! Отоспаться, а к восьми быть здесь как штык! — И ухмыльнулся. — И про сказки Желтовского не забудьте! — И покачал головой. — Но каков орел! Надо же додуматься! — И уже сурово посмотрел на сыщиков. — Кажется, Ольховский всерьез вбил в голову затею про заговор! Ты б, Иван, завтра подсуетился, разузнал, что к чему… — Как скажете, — усмехнулся Иван и кивнул на дверь, — за Желтком тоже походить? — Походи, — кивнул Тартищев, — только чтобы комар носу не подточил! — Обижаете, — развел руками Иван, — разве ж я дозволю, чтоб сопливый репортеришка моих агентов обскакал? Поводим мы его, как пуделя на поводке, чтоб излишне гонор свой не показывал и знал, как «сусло» уму-разуму учить! И Алексей понял, что, хотя Иван и не подал виду, чванство Желтовского крепко его задело. Но сам испытал к репортеру нечто, похожее на симпатию. Несмотря на высокомерный тон, тот ему не показался задавакой. И хотя Желток пытался выдавать себя за прожженного авантюриста и циника, скорее всего, был честным и искренним малым, правда, изрядно наглым и бесцеремонным, но, возможно, это стоило списать на издержки его профессии? По правде сказать, агенты сыскной полиции тоже никогда не славились куртуазными манерами и не были сильны в политесе… И циники они отменные, и авантюристы, и по роже могут съездить своим «клиентам», как дважды два на пальцах вычислить, и воздержанием от некоторых мирских соблазнов не злоупотребляют, и то, что наглость — второе счастье, не понаслышке знают. И словарный запас у них весьма разнообразен и богат на выражения, но что греха таить? Не все они для дамских ушей и любителей изящной словесности!Глава 7
— Федя, — сказала Анастасия Васильевна укоризненно и пододвинула ему тарелку с овсяной кашей, — газеты не получишь, пока не позавтракаешь как следует! Иначе опять испортишь себе настроение и уедешь на службу голодным! Федор Михайлович затолкал салфетку за воротник рубахи, взял в руки ложку, повертел ее и отбросил на стол. — Нет, я так не могу! Кусок в горло не лезет, пока новости не узнаю! — Привыкай, — твердо произнесла Анастасия Васильевна, а Лиза радостно хихикнула и одобрительно кивнула мачехе. Тайный семейный заговор расползался вширь и вглубь, но Федору Михайловичу все не хватало времени расставить точки над «i» и призвать к порядку любезных его сердцу дам. А они за его спиной спелись основательно и уже наложили табу на последнее в его жизни удовольствие — просмотреть утренние газеты перед завтраком. На сердце у него с утра было неспокойно. Через два часа ему опять держать ответ перед полицмейстером. И хотя он привык получать крапиву под хвост от начальства, но сегодня был особый случай. Тартищеву предстояло не только сообщить Батьянову, но и убедить его в том, что Журайский на самом деле не убийца, а тоже жертва, как собственного отнюдь не ангельского поведения, так и злого умысла пока неизвестного, но явно коварного и жестокого преступника. — ..давно к нам Алексей Дмитриевич не заходил, — поймал он концовку фразы. Анастасия Васильевна по обычаю сообщала ему домашние новости за завтраком, потому что зачастую он возвращался домой слишком поздно, когда его домочадцы уже видели не первые и даже не вторые сны. — Служба у него такая, по гостям некогда расхаживать, — сказал он строго и отставил пустую тарелку, но Анастасия Васильевна мигом подвинула ему вазочки с медом и вареньем и наполнила чашку чаем из самовара. — Тебе каких, с капустой или с вареньем? — спросила она, подкладывая ему пирожков. Мне бы с мясом, да побольше, хотел ответить Тартищев, но не решился оскорбить религиозные чувства жены и дочери. Обе исправно постились, тем самым искупая не только собственные, но и его грехи. Чего кривить душой, служба не позволяла ему правильно и вовремя питаться, но и соблюдать посты тоже не удавалось в силу некоторых, зачастую гнусных, обстоятельств. — Вчера я навестила Лидию Николаевну, его матушку. Она очень огорчена, что Алеша днюет и ночует на службе. С момента ее приезда прошло три месяца, а она от силы десяток раз с ним позавтракала, про обеды и ужины она уже молчит. — Настя, — Федор Михайлович отставил чашку с чаем в сторону, — к чему этот разговор? — Совершенно ни к чему. — Жена смотрела на него абсолютно невинными глазами. — Просто ты сам себя не жалеешь и своим агентам покоя не даешь! Лидия Николаевна не может бросить имение, дом в столице и жить здесь постоянно. Алексею нужен женский пригляд, а с вашей службой ему не то что жениться, познакомиться с достойной барышней невозможно. Вспомни, сколько раз мы пытались затащить тебя и его на балы, гулянья, театральные премьеры, наконец, и все… — Постой-ка, — Федор Михайлович накрыл ладонью руку Анастасии Васильевны, — скажи мне лучше, что в городе судачат по поводу смерти Муромцевой? Анастасия Васильевна удивленно подняла брови и переглянулась с Лизой. — Ты имеешь в виду, какие по этому поводу ходят сплетни? — Назови это так, если хочешь, — произнес нетерпеливо Федор Михайлович, — словом, о чем треплются ваши подруги в тесном дамском кругу? — Слухи и сплетни ходят разные, а дамы треплются — выделила голосом Анастасия Васильевна. — что Муромцева запуталась в трех соснах. Вернее, в двух: между молодым и старым любовником. И, в конце концов, решила не доставаться никому! Федор Михайлович с любопытством посмотрел на жену. — Никогда не думал, что ты с подобным сарказмом будешь говорить о Муромцевой! При жизни ты безмерно ею восторгалась. С Лизкой вон ложу откупили на все ее спектакли… Анастасия Васильевна покраснела и виновато улыбнулась: — Прости, но ты меня не совсем правильно понял. Ты попросил передать сплетни, я их тебе озвучила и примерно с теми же интонациями, с которыми их передают друг другу в салонах. — И что ж, это единственная сплетня? — Нет, их масса всяких ходит! В том числе, что ее намеренно отравила одна из ее многочисленных соперниц, и то, что это месть Савве Андреевичу… — Месть? Какая еще месть? — Причин много называют, но вчера я слышала от одной приятельницы, что пророчица Земфира Согдийская… — Эту Земфиру я знал еще под кличкой Зоська — Два Креста. Ей один чалдон на плече два креста выжег за то, что она у него по пьяни тулун с золотом стянула. После того она с воровством завязала, но наловчилась обдирать разных доверчивых дамочек. И ведь несет чистейшей воды чепуху, а вы верите! — Не хочешь слушать, не слушай! — обиделась Анастасия Васильевна. — Сам же просишь, потом насмехаешься! — Да не смеюсь я, — вздохнул Федор Михайлович. — Ну, что там ваша Земфира напророчила? — Она сказала, что одна богиня умерла, но вторая придет на ее место и затмит первую. Только придет в этот храм любви и страсти через трупы… — У Зоськи, смотрю, про трупы сбрехать не заржавеет, но как зараза насобачилась выражаться» храм… богиня… любви и страсти… Что твой Шиллер или Шекспир! — Федор Михайлович озадаченно покачал головой. — Выходит, решили отомстить Булавину, а убили его любовницу? И что языками полощут, прости мою душу грешную, почему никак душе Полины Аркадьевны успокоиться не дают? Сколько она, бедняжка, при жизни от этих языков натерпелась, так и после смерти ее имя продолжают трепать! Ну, песья порода! Ну, собачья кровь! И отчего ж у нас в России мода такая имеется? Чуть только человек из общей колеи выбьется, непременно его надо назад уложить, да еще телегой по нему проехаться, чтобы не смел высовываться поперед всякого быдла! — И Федор Михайлович в сердцах так хлопнул по столу кулаком, что подпрыгнули чайные чашки и звякнули ложечки в вазочках с медом и вареньем. — Федя, — Анастасия Васильевна опять быстро переглянулась с падчерицей, которая против обыкновения имела сегодня унылый вид. — У нас с Лизой к тебе разговор. Учти, серьезный разговор! — Мне уже некогда! — быстро ответил Тартищев и посмотрел на настенные часы. — И вообще, где мои газеты? — Твои газеты сейчас принесут, — Анастасия Васильевна сделала строгое лицо. — Ты можешь когда-нибудь набраться терпения и выслушать нас до конца? — Слушаю, — покорно согласился Тартищев, но уточнил: — На все про все не больше пяти минут! — Ты своих жуликов готов часами слушать, а нам, выходит, и пяти минут жалко? — произнесла с обидой Лиза. — Или как закроетесь в кабинете с Иваном или Алексеем Дмитричем… Кипятком вас оттуда не вытравишь! — Лиза! — Анастасия Васильевна взяла ее за руку и легонько сжала. — Успокойся, девочка! Я сейчас все объясню! — Она внимательно посмотрела на мужа. — Я еще раз прошу, отнесись к тому, что мы скажем, абсолютно серьезно. Дело в том, что Лиза с сентября играет в любительском театре. Там, в основном, собрались студенты да гимназисты. Начинали с легких вещей, теперь переключились на более солидные. Я смотрела несколько их спектаклей, и знаешь, совсем недурно. У них уже свои зрители и поклонники появились. Мы с Алешиной матушкой все их спектакли исправно посещаем. И даже в роли меценатов выступили, дали им денег на занавес… Но это к делу не относится. С некоторых пор… Как давно, Лиза? — обратилась к девушке Анастасия Васильевна. — Да месяца два уже, дней через десять после смерти Муромцевой, — ответила Лиза. — Итак, почти два месяца к ним на репетиции приходила странная девушка. Одета была не слишком богато, но аккуратно. Молча высиживала все репетиции и столь же молча уходила. Постепенно на нее перестали обращать внимание. Хотя их режиссер то и дело на нее косился. Очень уж у нее лицо необычное, и в особенности глаза… Но суть опять же не в том… Для последней в этом сезоне премьеры режиссер выбрал пьесу Шиллера «Коварство и любовь». Нашей Лизе досталась роль Луизы Миллер. И вот на последней репетиции, в тот момент, когда Луиза объясняется с леди Мильфорд, своей соперницей, эта девушка вышла вдруг на сцену и, не спрашивая ничьего разрешения, произнесла несколько слов из роли Луизы… Какие, Лиза? — Она сказала, правда, не совсем к месту: «Где-то он теперь? Знатные девицы видят его… Говорят с ним… А я?.. Жалкая, позабытая девушка…», но как она сказала это, как она сказала! — Лиза поднесла ладони к щекам. — Я после этого почувствовала себя жалкой мокрой курицей. А она сбежала со сцены, закрыла лицо руками и расплакалась навзрыд. Потом подхватила с кресла платок и убежала. Наш режиссер отправил одного из гимназистов вдогонку за ней, чтобы узнать, кто она такая, но она взяла извозчика и уехала. После этого девушка в театре не появлялась. Но вчера вечером она встретила меня возле нашего дома и сказала, что знает, кто мой отец. И просто умоляла меня помочь встретиться с тобой. — Кто такая и по какому вопросу? — Ее зовут Вероника Соболева. Она работает в костюмерной мастерской… — Кажется, я знаю, о какой девице идет речь. — Гартищев крутанул в пальцах чайную ложку. — Только она мне и без ваших просьб уже изрядно крови испортила. Представляете, предложила мне на выбор десять очевидных убийц Муромцевой, причем с указанием причин, по которым они свели с ней счеты. И ни в какую не желала смириться с выводами следствия, что Полина Аркадьевна выпила яд по собственному желанию. Муромцева с ней, оказывается, занималась, помогала… А теперь все ее мечты рухнули, вот и мечется барышня, виноватых ищет, только не там, где нужно. — Я знаю это, она мне рассказала! — Лиза упрямо сжала губы и посмотрела исподлобья на отца. — Но ты не должен быть жестоким. Вероника много настрадалась! В театре над ней подсмеиваются. Муромцева умерла, и сцены ей теперь не видать еще и по той причине, что Полина Аркадьевна сумела разглядеть в ней талант. И даже на гастроли с собой брала. А теперь Вероника опять оказалась в полной нищете… — Про талант сказать ничего не могу. Я в этом деле не знаток, но что касается всего остального, то я другое знаю. Нраву она жуткого! Она ведь накануне похорон безобразную сцену Булавину устроила. Бросилась на него, как тигрица, и принародно заявила, что это он убил Полину Аркадьевну. Хотя я допускаю, что он мерзавец и с Муромцевой обошелся крайне гнусно, поменяв ее на шлюшку… — Катя не шлюшка, — рассердилась Лиза. — Она умная и порядочная барышня. Ее просватали на днях за старшего сына банкира Шелковникова, за Александра. — Просватали так просватали, — неожиданно добродушно произнес Федор Михайлович, — только по мне любая девка, будь она благородных кровей или подзаборного воспитания, если спит со стариком, значит, шлюшка… И спит она с ним непременно из-за денег, из-за высокой должности или положения в обществе… — Катя вовсе не спит с ним, — побледнела Лиза, а на глазах у нее выступили слезы. — Она очень милая и славная девушка. — Порядочные девушки на виду у всего города в экипажах один на один с мужчиной не раскатывают и рестораны не посещают. Я просто так языком трепать не привык и точно знаю, что штаны с лампасами и мундиры с орденами по-особому именно таких милых барышень и привлекают! Не зря говорят, отблеск славы греет не меньше, чем сама слава. — Федя, остановись! Ты думаешь, о чем говоришь? — одернула его Анастасия Васильевна и показала глазами на Лизу. — Что ты мне знаки строишь? — рассердился Тартищев. — Я как раз для нее и говорю, потому что такая же дуреха, как и все девки в ее возрасте! Хотя себя считает во сто крат умнее отца! — И устремил сердитый взгляд на Лизу. — Ладно, про шлюшку забудь! Верю, влюбилась твоя Катюша, и не спорю, что крепко, но не в человека, а в его образ, в его исключительность, и эту исключительность на себя перенесла. И теперь носится с ней, как тот дурень с писаной торбой. Бросить гордыня не позволяет, тогда придется про свою исключительность забыть, а что с Булавиным своим разлюбезным дальше делать, тоже не знает. Да не дай бог, если еще в молодого мужика втрескается. Тогда точно про свою исключительность забудет, а про любовь свою великую и вовсе не вспомнит! — Федя, — рассердилась Анастасия Васильевна» — ты что на девочку взбеленился? Что за грязь на нее выливаешь? Она-то здесь при чем? И не о Катюше речь идет. Свою судьбу она выбрала. Всем известно, что с Сашей Шелковниковым у них давняя любовь, а Булавин так — временное помрачение. Мы же с Лизой хотим тебя попросить встретиться с Вероникой. Она что-то новое узнала о смерти Муромцевой. По крайней мере, очень убедительно об этом говорила… — Очень убедительно? — расплылся в умильной улыбке Тартищев. — Что-то новенькое узнала? — И тут же скривился от отвращения и похлопал себя по затылку. — Вот где у меня ваша Соболева сидит! Три месяца сладить с ней не могу. Сейчас вроде притихла. Думал, уже успокоилась, так нет, она меня и дома достала! Нет! Никаких встреч! Никаких свиданий! Никаких разговоров! Никаких новостей! — Каждую фразу Федор Михайлович произносил резко и отрывисто и завершал ее хлопком ладони по столу. — И впредь вас попрошу! Обеих! В мои служебные дела не лезть! Служебные дела я на службе решаю! Не здесь! На Тобольской! — Он ткнул пальцем в сторону окна. Затем, отбросив салфетку, поднялся из-за стола и, опершись костяшками пальцев о столешницу, обвел дочь и жену сердитым взглядом. — И на будущее зарубите себе на носу, чтоб никаких протекций! За-пре-ща-ю! Иначе вам проходу не будет от радетелей, жалобщиков и просто прохиндеев! Я эту публику знаю! — Он вышел из-за стола, направился к выходу из столовой и, оглянувшись, раздраженно поинтересовался: — Где, наконец, мои газеты? Я когда-нибудь буду читать их вовремя? — И громко хлопнул дверью. Анастасия Васильевна и Лиза, переглянувшись, пожали плечами. И тут же едва не подпрыгнули на месте от удивления: за дверью послышался чуть ли не гомерический хохот Федора Михайловича. Через мгновение он появился на пороге столовой с кипой газет в руках. В ярости бросил их на стол и опустился в свое кресло. Женщины молча и с недоумением уставились на него. — Ну, все точно сговорились меня в могилу загнать! — проговорил он вне себя от гнева и, выхватив из общей кипы какую-то газету, перебросил ее Анастасии Васильевне. — Возьмите, полюбуйтесь, что эти стервецы накатали! — И, покачав головой, промычал, как при сильнейшей зубной боли: — Ну, Желток, ну, чудило! Ну, удружил, мерзавец! — И с остервенением впечатал кулак в ладонь. Лиза перебралась на соседний с Анастасией Васильевной стул и на пару с мачехой прочитала на первой странице «Взора» анонс статьи Желтовского, названной «Репортаж из дома на Тобольской». А набранные крупным жирным шрифтом предваряющие заголовки гласили: «Состоится ли открытие нового театра, вот в чем вопрос?», «Примадонну Муромцеву убили из мести — главный сыщик губернии соглашается с версией нашего репортера!», «Федор Тартищев ждет новых убийств?!». — Ну, все! Теперь мне точно одна дорога — в отставку! — Федор Михайлович мрачно посмотрел на часы и крикнул: — Никита! Денщик вырос на пороге. — Чего изволите, Федор Михалыч? — Подай коляску! По дороге заберем Алексея! — И Тартищев грозно потряс кулаком: — Ну, Желток! Удружил ты своему «Взору»! Разгоню всех к чертовой матери! — Федя, в городе тебя не поймут, — заметила осторожно Анастасия Васильевна. — И остальные газеты вой поднимут. Может, лучше на эти выпады вообще внимания не обращать? А то подумают, что ты и вправду ляпнул не подумавши… — Я никогда и ничего не ляпаю, тем более не подумавши! — рыкнул сердито Тартищев и вдруг опустился на стул и расхохотался, что выглядело и вовсе нелепо на фоне недавнего приступа ярости: — Ах, каков все же подлец! Каков негодяй! Подловил-таки на слове! И кого? Старого «сусло» Тартищева? — И пояснил ничего не понимающим жене и дочери: — Он меня спросил: «Согласитесь, в этих версиях что-то есть?», а я, дурак, ответил: «Соглашаюсь, но только никому эти сказки на ночь не рассказывайте!» А ему как раз это слово только и требовалось! Со-гла-ша-юсъ! Я ж, осел, не понял! Видно, совсем остарел, коль на сущей ерунде попался! На такой дешевый трюк клюнул! А ведь версии бредовее некуда были и, между прочим, — он повысил голос и грозно посмотрел на женщин, — почти полностью совпадают с той чушью, которую несет ваша Соболева. Уж не из одной ли лохани Желток и эта костюмерша свои помои черпают? Но ничего! — Он поднялся со стула. Натянул фуражку, затем перчатки и погрозил кому-то невидимому пальцем: — Ничего-о-о! Рано еще списывать Тартищева в отход! Я еще всем покажу, где раки зимуют! — И, громко стуча сапогами, вышел из комнаты. Анастасия Васильевна печально улыбнулась и обняла Лизу. — Вот видишь, не с Вероники надо было начинать, а с того, что мы скромный вечер собираемся провести. В самом тесном кругу. Папеньку твоего без всякой подготовки нужно было просто поставить перед фактом, показать список гостей, а не ходить вокруг да около. Но ты не огорчайся, все равно в самое ближайшее время улучим момент и пригласим в гости Лидию Николаевну и Алешу. А сегодня вечером к ней с визитом съездим. Она рада будет. По-моему, ты ей очень нравишься! — Толку-то… — вздохнула Лиза и махнула рукой. — Но чтобы я когда-нибудь вышла замуж за полицейского! Мне папеньки с лихвой хватает! — и быстро вышла из комнаты.Глава 8
— С газетчиками связываться, себе дороже станет! — Иван сидел на диване в приемной у Тартищева и от нечего делать развлекал всех байками. Федор Михайлович был у полицмейстера, но приказал Алексею, Вавилову и Корнееву непременно его дожидаться. Сыщики уже знали о проколе Тартищева с Желтовским, ведь они были свидетелями этого разговора и удивлялись бесподобной ловкости репортера, сумевшего обойти в хитрости самого Тартищева! — Этот «Взор» уже сколько раз пытались закрывать, но все безуспешно. Он как то дерьмо в проруби. Кругами плавает, а тонуть не тонет. Помню, года три назад случай был. Хворостьянов в то время любил по бульвару утречком прогуляться. Лишь бы погода соответствовала! Зрелище, конечно, было презабавное! В сотне саженей от него двое конных жандармов следуют, по обеим сторонам еще с десяток пеших из охраны меж кустов хоронятся. А Хворостьянов руки за спину заложит, физиономию на солнце выставит и шествует себе важно, щурится, как кот на сметану, от блаженства. Обычно прогулки свои он заканчивал в сквере, что напротив старого театра. Садился на скамейку и читал газеты, в том числе и этот «Взор» желтушный. Он их покупал на бульваре у одного и того же газетного торговца. А тут вдруг «Взор» в который раз провинился. Хворостьянов наложил запрет на розничную торговлю. Утром отправился на прогулку. Торговец подает ему обычный набор, а «Взор» достает из-под полы кафтана, и за секретность цена ему уже не полкопейки, а две… Словом, досталось всем сполна! Прежде всего Батьянову и Тартищеву за то, что плохо смотрят за торговцами газетами. Уж как Хворостьянов бушевал, как кулаком и ногами стучал! Пришлось на военную хитрость пойти, чтобы гнев его от Федора Михайловича отвести. — Вавилов и Корнеев переглянулись и расхохотались. — Да, было дело под Полтавой! — Давайте рассказывайте! Что вы там еще сотворили? — поинтересовался Алексей. Оба агента опять переглянулись. И суть дела пояснил Корнеев: — Любимую собачку у вице-губернаторши кто-то свистнул, а мы ее к вечеру нашли! Всего-то и делов, но Хворостьянов вмиг успокоился и велел нам премии по пятьдесят рублей выписать. — И кто ж были эти жулики? — опять спросил Алексей. Вавилов подмигнул Корнееву и расплылся в улыбке. — Знамо кто! Но сказать нельзя! Служебная тайна! — А Федор Михайлович знает про подобные тайны? — Ну, ты, Алешка, точно прокурор вцепился! — Вавилов покрутил пальцем у виска. — Соображай немного! Кто ж ему такие подробности выдаст? Нашли и нашли! Да еще по пятьдесят целковых на брата огребли. Редко в сыскной полиции подобное счастье перепадает… — Не скажи, мне в прошлом годе подфартило так подфартило! — перешел на воспоминания Корнеев. — По весне купил я себе шапку у шапочника на Разгуляе. Не успел дойти до управления, смотрю, у меня в кармане чужой кошелек. Что такое, думаю! Неужто в толпе кто-то обознался и сунул его не в свой карман? Делаю несколько шагов, чувствую, во втором кармане потяжелело. Я руку в него, а там второй кошелек… Словом, пока добрался до Тобольской, оказалось у меня по всем карманам аж шесть кошельков, набитых финажками. Я сразу к Тартищеву. Так, мол, и так, Федор Михайлович, видимо, карманники меня за своего приняли, избавляются от взятого кошелька и снова на добычу выходят. Ну, он меня вновь на улицу направил, а двоих наших за мной приставил, посмотреть, что к чему. И точно, стоило мне на улице появиться, сразу карманы на два кошелька потяжелели. К вечеру их уже восемь стало. Пришли к Тартищеву. Агенты докладывают, что ко мне исправно весь день ширмачи подскакивали. Но, самое интересное, я засекал, что кошелек сбросили только тогда, когда он уже карман оттягивал. Ловко работали мошенники! Словом, решили мы и назавтра таким же манером за карманниками проследить и понять, что ж их в заблуждение ввело. Но утром уже не кошелек мне подкинули, а записку: «Шалишь, легавый! Не проведешь! Хватит уже, попользовался нашим добром!» И больше — ни одного кошелька. Быстро смекнули жулики, что весь день на полицию работали. — И на чем же они прокололись? — спросил Алексей. — Да все этот ловчила, шапочник. Оказывается, ему принесли материю на десять фуражек и потребовали сшить их по особому фасону, очевидно, как раз для подобных людишек. «Базой» их называют или «свинкой». А шапочник сэкономил и сшил еще одну, которую мне продал. Но попадись эта шапка не мне, а обывателю какому, греха бы не обрались! Пришили бы его в момент за подобные шалости. А с легавым постеснялись связываться! Под диваном кто-то завозился и тихонько заскулил. — Ладно, Варька, не страдай, — отозвался Вавилов, — вылезай на свет божий! Прогуляйся, пока начальство не видит! Юркая, похожая на лису собачонка выкарабкалась из-под дивана и устроилась у ног хозяина, льстиво заглядывая ему в глаза и стуча хвостом о пол от чрезмерной преданности. — Что, Иван, решил Варьку в помощники взять? — ухмыльнулся Корнеев. — Своих талантов не хватает уже? — У нас всего хватает, — парировал Иван, — но у меня нюх табак перебил, а Варька — дама некурящая, потому по некоторым случаям вынюхает все, что мне не под силу окажется. Допустим, ты вот сидишь и того не ведаешь, что она мне своим хвостом отстучала? — Хвостом? — поразился Корнеев. — Что ты брешешь? — Я? Брешу? — изумился Иван и кивнул на Алексея. — Алешка и тот знает, что Варька особым сигналам обучена. Потому и ценности она особой. Не зря же Федор Михайлович велел ее на довольствие поставить. Три рубля казна ей платит каждый месяц. А ты говоришь, брешешь! Корнеев с недоумением пожал плечами и посмотрел на Алексея. Тот, едва сдерживаясь, чтобы не расхохотаться, тоже пожал плечами в ответ. — Ну да? — Корнеев уставился на собачонку, потом перевел ошеломленный взгляд на Вавилова, но все же голос его звучал недоверчиво: — И что ж она тебе настучала? — А то, милый мой, что с утра ты уже посетил трактир «Доротти» и попробовал там жирной голландской селедки под пиво. Кружечку с маху оприходовал, а то и две! И это в пост, когда скоромная пища — большой грех! Видишь, Варька так и выстукивает хвостом: грех, мол, грех! Покраснев, Корнеев бросил косой взгляд на Варьку, потом на Вавилова и с досадой махнул рукой: — Врешь опять, сивый мерин! Что она выстукивает? Как раз хвостом виляет! — А хвостом она виляет по тому случаю, — не сдавался Иван, — что шибко ты недоверчивый человек, Корнеев, и крепко обижаешь ее своими беспочвенными подозрениями. — И расхохотался. — Да ладно тебе! Я и вправду видел, как ты из трактира выходил. Про пиво и без Варьки можно было догадаться. А насчет селедки… — Он бережно сковырнул с его рукава несколько рыбьих чешуек и предъявил Корнееву: — Смотри, тетеха! От вещественных доказательств нужно вовремя избавляться!.. Корнеев открыл было рот, чтобы ответить Ивану достойным образом, но двери распахнулись и в приемную влетел агент Черненко, дежуривший в этот день по управлению. Глаза его возбужденно блестели, щеки рас краснелись. — Тартищев велел всем срочно мчаться в Савельевский переулок. Там зараз девять человек укокошили! — Ничего себе! — охнул Иван и перекрестился. — Счет растет не в нашу пользу… — И справился у Алексея: — Браслетик свой удачливый случаем не забыл?Савельевский переулок располагался почти на окраине Североеланска. В подобных местах не рискуют появляться с наступлением сумерек, по этой причине жилье здесь дешевое, но особыми удобствами не располагающее. Разве только для жуликов разного пошиба тут полное раздолье… Обитатели домов и домишек Савельевского переулка и его окрестностей делились на две категории. В одной — бедный мастеровой люд, прибившийся сюда из окрестных деревень, мелкие воры, пьяницы, беспаспортные мещане, сбежавшие от хозяев малолетние ученики ремесленников и бывшие семинаристы… Это развеселая, в большинстве случаев пьяная компания, избегающая лишний раз связываться с полицией. Во второй — люди с мрачным взглядом исподлобья. С первой категорией их роднит лишь нежелание общаться с полицией. И если первые — люди с широкой душой, готовые распахнуть ее навстречу любому желающему ее понять, то вторые ни при каких обстоятельствах, даже в сильнейшем подпитии, никогда и никому не назовут своего имени, тем более не поделятся воспоминаниями. Но вряд ли кто посмеет подступиться к ним с подобными расспросами. Такие люди чуют друг друга каким-то особым, звериным чутьем. Да и вся их жизнь напоминает жизнь дикого и свирепого зверя. Они никогда не приведут к своему логову незнакомого или постороннего человека. И пробираются к нему, петляя по закоулкам и постоянно проверяясь, нет ли тайной слежки, опасаясь при этом не столько полиции, а сколько своего же брата — разбойника. Так же, как звери, они сбиваются в злобные и жестокие стаи-шайки. И если первая категория промышляет днем, а ночью пьянствует и спит, то вторая — днем, наоборот, спит или спускает кредитки в «фортунку», «двадцать шесть» и в «банчок», а ночью, крадучись по-шакальи, выходит на «дело», которое зачастую кончается кровью. И нет от них пощады никому ни на проезжих дорогах, ни на постоялых дворах, ни на городских улицах. Трещат от их удали закрома и лбы богатых хуторян и купцов, двери банковских сейфов и хитроумные замки богатейших домов города. Здесь же, в Савельевском, ютится масса мелких лавочек, в которых на показ выставляется всякий хлам: ношеная обувь и одежда, медный лом и старая бумага, а на самом деле в их потайных каморках «тырбанят слам» — делят ночную добычу те самые ночные шакалы — «иваны» или, как они себя с уважением называют, «деловые люди». И плоды ночных трудов, которые они сбывают тем же лавочникам или доверенным скупщикам, зачастую несут на себе следы еще свежей, не просохшей крови… Под утро узлы с награбленным добром, а порой, целые подводы с похищенным скарбом исчезают, как в прорве, в недрах этих лавчонок. В их темных, смрадных подвалах имеется целая сеть тайников с хитрой системой подземных ходов и переходов, массой коварных ловушек и тупиков, замаскированных таким образом, что даже ловким сыщикам Тартищева не всегда удавалось их обнаружить. Но даже если удавалось, то за секретной дверцей в большинстве случаев оказывалась только пара драных сапог или куча мусора и нечистот. Лавочники по-особому пеклись об исчезновении всяческих улик краж, разбоев и грабежей, превратив эти улики в неиссякаемый источник доходов, и зарабатывали на них столь высокие проценты, кои не снились даже удачливым банкирам или промышленникам. Пролетка с сыщиками прогрохотала колесами по крупным булыжникам и гальке, которыми был посыпан проезд к дому, где совершилось убийство. Его уже оцепили городовые, а у покосившегося крыльца виднелась коляска Тартищева. Федора Михайловича эта весть, видимо, настигла или у полицмейстера, что было более печально, или на пути в управление. Но это совсем не значило, что Батьянов не в курсе случившегося. В воздухе витали тревожные предчувствия, как это случается перед грозой, когда все вокруг пронизано электричеством и источает невидимую, но ощутимую угрозу. Сыщики вышли из коляски. Вавилов прицепил поводок к Варькиному ошейнику и подвел собаку к одному из городовых. — Присмотри-ка, любезный, за собачонкой. Только не упусти! Она тоже в полиции служит. Может, и здесь сгодится. Они огляделись по сторонам. Вдоль дороги тянулись лачуги, лачужки, хибары с провалившимися крышами, затянутыми тряпьем и фанерой окнами, тесно прижавшиеся друг к другу, словно воробьи под застрехой. Старый, облезлый дом, единственный во всей округе имевший два этажа, таращился на мир проемами разбитых окон. Его покоробленная дождями и снегом крыша была покрыта многочисленными заплатами из досок, толи и брезента. Но они тоже пришли в негодность и едва ли спасали жильцов дома от сбегающих сверху во время ливней потоков воды. Сорванные с петель двери, лестницы со сломанными ступенями, а то и вовсе лишенные нескольких пролетов… Никто, естественно, не охранял эти руины, похожие больше на заброшенный улей. Даже в лучшие времена этот дом не знавал ни швейцара, ни дворника. Да и как выяснилось позже, постоянно здесь никто не проживал. Даже бродяги старались обходить его стороной. Но несколько месяцев назад в этой полусгнившей от ветхости, давно предназначенной на слом рухляди поселилась рабочая семья из девяти человек. Четыре взрослых приказчика и пять мальчиков составляли эту артель из близких родственников. Все они были из одного села, расположенного в ста верстах к западу от Североеланска, и работали на одной из мануфактур купца Балезина, выпускавшего сукно для нужд армии. Злодейство было обнаружено утром служащим этой мануфактуры Курякиным. Управляющий послал его проверить, почему артельщики всем составом не явились на работу. В администрации их знали как людей непьющих, обязательных, и потому встревожились, тем более знали, в каком районе те проживали. Курякин подъехал к дому на извозчике и, по его словам, сразу почувствовал неладное. Велев извозчику дожидаться, он прошел по утоптанной дорожке к крыльцу. Прислушался. В доме — ни звука, ни шороха… Это насторожило его и испугало. Но он должен был исполнить наказ управляющего, поэтому осторожно, на цыпочках поднялся по шатким ступеням на второй этаж и толкнул дверь в злополучную квартиру. Позвал по имени старосту артели Фрола Иванцова, но никто на его голос не откликнулся. Курякин прошел в глубь прихожей и остолбенел от ужаса. Из-под дверей всех пяти комнат просочились в прихожую и застыли бурыми змейками потоки крови… Курякин не помнил, как оказался на улице, заскочив в пролетку, крикнул извозчику: «Гони!» — и опустился в изнеможении на сиденье. — Вы никого не видели, когда подъехали к дому? — спросил его Тартищев, который уже побывал в комнатах и был от этого темнее тучи. — Какая-то бродяжка болталась поблизости, испитая, в лохмотьях, а больше никого, — пояснил Курякин. — Я еще думал у нее спросить, не ошибся ли номером дома. Но она, только экипаж заметила, сиганула в кусты, и след простыл. — Как она выглядела? — Да бог ее знает, как описать. Бродяжка, она и есть бродяжка. В кацавейке какой-то драной, вата из дыр торчит, простоволосая, лохматая, на морде, кажись, синяк отсвечивал, а может, грязь. Она быстро смылась, так что я не успел разглядеть. — А возраста какого? Старая, молодая? — Этого и вовсе сказать не могу, — развел руками Курякин и тут же спохватился: — Нет, вроде бы старая! Голова у нее седая, волосья во все стороны торчат. — Хорошо, вы пока подождите в соседней комнате. Там, правда, окон нет, но зато нет и смрада такого, как здесь, — предложил Тартищев Курякину. И когда тот вышел, окликнул одного из городовых, охранявших крыльцо, возле которого уже толпились десятка два зевак и суетились несколько репортеров. Ни Желтовского, ни Куроедова среди них пока не наблюдалось. Городовой вошел и вопросительно посмотрел на Тартищева: — Чего изволите, ваше высокоблагородие? — Пригласи ко мне пристава, — приказал Тартищев… Пока Тартищев беседовал с полицейским приставом этой части города, а потом с перепуганным околоточным, три наших сыщика в компании с непременным участником подобных событий врачом Олябьевым занимались осмотром трупов и комнат, в которых произошло убийство. Тем же путем, что и Курякин, они поднялись на второй этаж и приоткрыли единственную на весь этаж уцелевшую дверь в квартиру, недавно населенную людьми, а теперь ставшую кладбищем. Спертый, тяжелый воздух, наполненный сложным запахом бойни, мертвецкой и кабака, ударил им в нос. Сквозняк, ворвавшийся следом, потревожил густую паутину, свисавшую фестонами по углам прихожей. Закопченные стены с отвалившейся местами штукатуркой, ржавые потеки на некогда беленых стенах — все это придавало прихожей зловещий вид, и хотелось поскорее выскочить на улицу и сделать несколько глотков свежего воздуха, чтобы выдержать дальнейшую пытку зловонием и отвратительной грязью. Первой на их пути оказалась комната, расположенная направо от прихожей. Осторожно ступая по липкому, сплошь залитому застывшей кровью полу, они подошли к двум кроватям, которые составляли единственную обстановку этой убогой комнаты. На них лежали два мальчика. Один — лет двенадцати на вид, другой — лет четырнадцати. Дети казались бы мирно спящими, если бы не восковая бледность их лиц, залитая кровью постель и огромные зияющие раны на головах. — Убиты явно во сне, — мрачно констатировал Олябьев, вытирая платком пальцы, испачканные в крови подростков. — Удары нанесены тяжелым предметом. Свинцовой дубинкой или кистенем. — И обвел взглядом молча взирающих на него сыщиков. — По форме весьма похожи на раны, которые нанесли кухарке и старшему мальчику Ушакову. — Н-да! — молвил задумчиво Вавилов и оглядел комнату. — Взять здесь явно нечего, но пацанят прикончили, когда они спали. Вывод: они явно видели убийцу, перед тем как заснуть. — Он еще раз пробежался по помещению взглядом и приказал: — Ладно, пошли дальше. В левой от прихожей комнате наблюдалась та же самая картина, с той лишь разницей, что вместо двух в ней заснули вечным сном три мальчика примерно одного возраста. В соседнем помещении на кровати лежал еще один убитый, очевидно, приказчик — взрослый мужчина лет тридцати пяти — сорока, но с такой же, как у подростков, страшной раной на темени. Из прихожей они прошли дальше в узкий коридор, который заканчивался двумя смежными комнатами — большой и маленькой. В большой лежали два трупа пожилых мужчин, а из маленькой, еще до их приезда, увезли в больницу пострадавшего, подававшего слабые признаки жизни. Посреди этой комнаты стоял круглый стол, на котором прямо на бумаге были разложены закуски: вареная картошка, дешевая колбаса, соленые огурцы, стояла недопитая бутылка водки, а на полу валялось несколько пустых, из-под пива. Одна бутылка прижимала клочок бумаги, на котором вкривь и вкось было нацарапано: «Васька и Фролка, мы вас любили, мы вас и убили!» Иван повертел его в руках, всматриваясь в корявые строчки, и с недоумением посмотрел на Олябьева: — Бабы, что ль, шуровали? Не похоже вроде? — за их спинами открылась дверь, и в комнату зашел Тартищев. Сообщил, что единственный, оставшийся в живых пострадавший, отправлен в больницу в полном забытьи, и из его бреда совершенно ничего нельзя понять. И хотя Федор Михайлович попросил доктора проследить за его бредом, результат получился ничтожный и весьма странный. Из больницы его только что известили: раненый скончался, не приходя в сознание, но в его бессвязном предсмертном лепете удалось разобрать слово «Берлин», которое он повторил несколько раз, причем довольно четко и внятно. Корнееву Тартищев приказал заняться розыском бродяжки, которую заметил Курякин, а Вавилову и Алексею велел еще раз тщательно осмотреть помещение, все аккуратно задокументировать, а сам удалился вместе с Олябьевым, чтобы просмотреть протоколы первичного осмотра тел потерпевших. Вскоре к дому подъехала санитарная карета, и трупы увезли в мертвецкую. А Алексей и Иван вновь начали печальный обход комнат, где совершилось столь страшное преступление. Поражало, прежде всего, обилие крови. Ее было гораздо больше, чем в доме Ушаковых. Казалось, кто-то нарочно расплескал несколько ведер по полу, а подтеки и следы ее виднелись повсюду: отпечатки пятерни и мазки на стенах и подоконниках, брызги на дверях и голландских печах, которые находились в каждой комнате. В одной из них удалось обнаружить кучу золы и полуистлевший воротник от сгоревшей мужской рубахи. В другой комнате, в той самой, где был найден раненый, стояло несколько сундучков — обычная принадлежность небогатых людей, хранящих в них свой незатейливый скарб. Замки на них были взломаны, а немудреные пожитки разбросаны вокруг в полнейшем беспорядке. — Вот тебе и мотив преступления, — Вавилов поднял одну из тряпок, это оказались исподники, задумчиво оглядел их и бросил в общую кучу. — Только грабитель какой-то непутевый попался. Чем тут можно было поживиться? Две блохи на аркане да вошь на кармане, вот и весь барыш с подобного тряпья. — Он наклонился и еще раз быстро просмотрел вещи, в основном белье да рубахи, и выпрямился с сердитым выражением лица. — Нет, за такое барахло девять черепов крушить никто не станет. Видно, было еще что-то, и это что-то и послужило поводом для убийства. Но тот ли самый душегуб здесь свирепствовал, что в доме Ушаковых порезвился, об этом история пока умалчивает. Вавилов подошел к столу, взял в руки записку. Внимательно просмотрев ее на свет, он вновь перечитал вслух послание и задумчиво покачал головой. — Липа, чистейшей воды туфта! Скажи-ка на милость, зачем было сообщать убитым полюбовникам, кто их пришил? Чуть ли не визитку оставили, только без адреса и фамилии. — Я тоже думаю, что это ерунда, — отозвался Алексеи— Осилить девять человек не под силу даже двум женщинам. К тому же Олябьев подтверждает, что убийца явно мужчина. — Плохо, что в доме никто не живет, — произнес Иван с сожалением и выглянул в окно. — А соседей наверняка след простыл, как только полицейских заметили. Так что на свидетелей особо рассчитывать не приходится. Узнать о привычках и образе жизни убитых вряд ли получится. Выяснить обстановку в день убийства и накануне, разнюхать, чем они вообще занимались, с кем водку пили, каких баб пользовали, тоже нет пока никакой возможности. В коридоре послышались громкиеголоса, и в дверь заглянул Корнеев. — Пошли, господа агенты! Начальство приглашает! Уже веники запарило, чтобы баньку устроить! — Что, небось сам Батьянов пожаловал? — справился Иван. — А кто ж еще! — ответил Корнеев и, бросив быстрый взгляд за спину, доверительно прошептал: — Свирепый, страсть! Сейчас Михалыча пытает по поводу дальнейших действий. — Бродяжку нашел? — поинтересовался Алексей. — Нет пока, пришлось Батьянова встречать. Федор Михайлович велел вам ею заняться. — Ну, и хитрован ты, Корнеев, как я погляжу, — произнес язвительно Вавилов. — Как начальство встречать — ты в первом ряду, а как дело делать — в хвосте. — Зачем ты так, Иван? — обиделся Корнеев. — Ты меня знаешь, я никогда от дела не бегал. И сейчас меня Тартищев отправляет на мануфактуру, чтобы справки навел о покойных. — Да ты не обращай внимания на мои выкрутасы, — вздохнул Вавилов. — Просто зла не хватает, что тычемся по углам, как слепые кутята, а выхода не видим. — И уже с отчаянием произнес: — И что за падаль такая объявилась? Ведь ему жизнь людская не дороже этих исподников, — кивнул он на кучу барахла, вываленного из сундуков. И кивнул Алексею: — Давай, пошли! А то начальство ждать не любит! Начальство находилось у крыльца дома. Причем Батьянов, красный от злости, пытался оттереть с подошвы своих сапог прилипшую к ним кровь, шаркая ими по видневшимся из-под раскисшего снега камням. Завидев агентов, он прекратил свое занятие и, приняв важный, надменный вид, процедил сквозь зубы: — Каковы успехи? Иван доложил. Батьянов смерил его тяжелым взглядом и повернулся к Тартищеву: — Что предполагаете делать дальше? — Сейчас я отправляю своего человека на мануфактуру навести подробные справки об убитых. Еще одного — в волостное правление, чтобы получить сведения обо всех земляках и односельчанах Иванцовых, которые работают в городе. Думаю, это поможет определить мотивы убийства и выйти на убийцу. В данный момент постараемся найти бродяжку, которая вертелась вблизи дома и, возможно, что-то заметила. — А не эта ли бродяжка здесь замешана? Ведь записка написана как бы от лица женщины или женщин? — спросил полицмейстер. — Нет, это чистейшей воды фальсификация. Наивное желание вывести розыск на ложный след, — ответил Тартищев. — Я понимаю, — согласился Батьянов. — Но как вы считаете, есть в почерке убийцы схожие признаки с убийством на Толмачевке? — Схожесть в орудии убийства и в большом количестве жертв. Убийца в данном случае не стрелял. Ему хватило кистеня, — пояснил Тартищев. — Выходит, для этого убийства он вооружился другой дубинкой, а прежнюю подкинул Журайскому? — Получается так, — вздохнул Федор Михаилевич. — Возможно, и сейчас он ее кому-нибудь подкинет. — Вы все-таки склоняетесь к мысли, что в обоих случаях действовал один и тот же человек? — Пока мы не выясним истинных мотивов того и этого преступлений, выводы делать рано. Сегодняшнее убийство может оказаться самым примитивным совпадением. — Значит, грабеж вы отметаете? — Нет, грабеж — одна из версий убийства, но пока не доминирующая. — Тартищев снял фуражку и провел ладонью по стриженому затылку. И в упор глянул на Батьянова. — Ваше превосходительство! Я вам решительно заявляю: если не найду убийцу, то непременно уйду в отставку! — И, твердо ступая, направился к коляске. Батьянов тупо уставился в широкую спину начальника уголовного сыска, но тут же опомнился и крикнул ему вслед: — Но это же не выход! Преступника, как ни крути, надо искать. А, кроме вас, некому! Тартищев оглянулся и замедлил шаг. Глянув исподлобья на исправника, пробурчал: — Я его найду! Иначе я не Тартищев!
Глава 9
— Варька, ищи! — Вавилов спустил собаку с поводка. — Она хотя бы знает, что искать? — спросил с недоверием Алексей, провожая взглядом шустрое создание, юркнувшее под крыльцо ближайшей к ним лачуги. — По крайней мере, она всегда лай поднимает, если что-то необычное обнаружит, — не слишком уверенно произнес Иван и посмотрел в небо, где солнце уже ощутимо сместилось к горизонту. Скоро навалятся сумерки, и придется несолоно хлебавши отсюда ретироваться. А результатов пока «с гулькин хрен», как образно выразился Батьянов, прощаясь с ними час назад. — Эх, сейчас бы зубровочки да под балычок или по росеночка жареного с кашей, — протянул мечтательно Вавилов и потянулся. — Впрочем, я бы и от блинов с икоркой не отказался. А? — он вопросительно посмотрел на Алексея. — Ты бы отказался? — Я бы тоже не отказался, — ответил Алексей, — только до ужина нам сейчас, как до Луны пешком. Они обошли уже несколько дворов и пока не встретили ни единого человека. Или обитатели этих убогих жилищ умело хоронились от посторонних людей, или возвращались домой лишь переспать. В некоторых домах на них бросались злобные псы, посаженные на цепь. И тогда Вавилов брал Варьку на руки, боясь, что ее порвет свирепая собачня. Наконец, переулок уперся в стену сплошного кустарника, росшего у подножия крутой горушки. Дорога скользнула вниз в старый овраг, по дну которого бежала узкая речушка, затянутая пожелтевшим льдом. На нем еще сохранились следы полозьев и конский навоз. Вавилов спустил Варьку на землю. Она деловито отряхнулась, присела на тощий задок и почесала задней ногой за ухом. Но вдруг вскочила на ноги, коротко тявкнула и бросилась в кусты. И тут же залилась неистовым лаем. Выхватив револьверы, они обошли кусты с двух сторон, и уже через мгновение Алексей извлек на свет божий нелепое существо, которое при ближайшем рассмотрении оказалось изможденной старухой, грязной, с подбитым глазом и провалившимся носом. Она испуганно скукожилась на дороге, прикрываясь от наскакивающей на нее Варьки скрюченными от старости, покрытыми коростой руками. — Ты кто? — толкнул ее Вавилов носком сапога. Бабка затряслась и что-то прошамкала беззубым ртом. — Ничего не пойму! — Вавилов поднял взгляд на Алексея. — По-моему, она сумасшедшая! — Он опять наклонился к бродяжке. — Хлебца хочешь? Она перестала трястись и вполне осмысленно посмотрела на Ивана. Затем усиленно закивала головой. Вавилов полез в карман и достал завернутые в бумагу пару ломтиков ситного с ливерной колбасой — Варькин обед. Один из них он подал старухе, а второй отдал Варьке, которая, высунув язык, преданно ему улыбалась. Оба ломтика исчезли в мгновение ока. Причем Варька лишь молча облизнулась, а бабка замычала и принялась что-то объяснять на пальцах и показывать в сторону лачуг, видневшихся за спинами сыщиков. — Ты что ж, немая? — поразился Вавилов. Бабка закивала в ответ головой и вдруг раззявила рот. Сквозь обломки гнилых зубов виднелся язык, вернее его часть. — Фу, ты! — скривился Иван и приказал ей: — Закрой пасть! — Присев рядом с бродяжкой на корточки, снизу вверх посмотрел на Алексея. — Видно, крепко проштрафилась дамочка, если языка лишилась— И повернулся к старухе. — Видела кого-нибудь здесь поутру или вчера вечером возле во-он того дома? — показал он на руины, в которых произошло убийство… Бабка с готовностью кивнула головой и преданно посмотрела на Ивана. Но их последующий «разговор» проходил таким образом, что Вавилову пришлось не единожды вытирать обильный пот, выступивший у него на лбу. По крайней мере, Алексей почти ничего бы не понял из мычания бабки, ее резких вскриков и взмахиваний руками, если бы не комментарии приятеля. Иван: — Мужчина? Он один был? Бабка потрясла перед его лицом пальцем и утвердительно кивнула головой. Иван: — Ты его раньше видела? Бабка сердито замычала, мотнула головой слева направо и показала что-то, немного приподняв руку над землей, потом уставила палец в грудь Вавилову. Иван: — Маленького роста совсем? Такой, как я? Бабка вновь отрицательно помахала головой. Иван: — Ниже? Бабка кивнула головой, соглашаясь. Потом быстро задвигала согнутыми в локте руками и протянула руку в сторону выезда из переулка. Иван: — Убежал? Туда убежал? Когда? Утром? Бабка приложила ладони к щеке и закрыла глаза. Иван: — Ночью, значит. — И тяжело вздохнул. — Ну, бабка, заездила ты меня совсем. Бабка ощерилась в улыбке беззубым ртом, затем подобрала с земли палку, опять согнула руки в локтях, изображая, что бежит, и вдруг, размахнувшись, отбросила палку в сторону. Вавилов удивленно присвистнул и посмотрел на Алексея. — По-моему, наша красавица хочет объяснить, что убийца сбросил свою дубинку. — И, склонившись чуть ли не вплотную к обезображенному дурной болезнью лицу бродяжки, громко, с расстановкой произнес, кивая на Алексея: — Сейчас этот молодой человек пойдет вдоль дороги, и ты дашь знать, как только он поравняется с местом, где мужик сбросил дубинку. Алексей направился к дому, затем миновал его, но не успел сделать и дюжины шагов, как бабка громко замычала за его спиной. — Стой! Стой! — закричал отчаянно Вавилов и бросился следом за ним. Они подошли к большой куче мусора, нависшей над неглубокой канавой, заросшей тальником. Вавилов спрыгнул на ее дно и через мгновение поднялся наверх с металлической штангой, весившей не менее десяти-двенадцати фунтов. Один ее конец вместе с шаром был отпилен. Вся она была залита кровью, а к оставшемуся шару прилипли волосы, кусочки какого-то серого вещества и прошлогодние листья, устилавшие дно канавы вперемешку с раскисшим снегом. Этой, своего рода булавой, видимо, и орудовал преступник, проламывая черепа своим жертвам. Иван деловито оглядел штангу, затем стянул с себя шарф и завернул в него орудие преступления. Потом с торжеством посмотрел на Алексея. — Ну, вот уже кое-что? Они оглянулись. Бродяжка продолжала сидеть на дороге в той же позе, в какой они ее оставили. Иван передал штангу Алексею, пошарил у себя по карманам и, вытащив полтинник, направился к бабке. Склонившись над ней, протянул деньги. Бабка схватила монету скрюченной, похожей на куриную лапку рукой, что-то замычала и затолкала ее под тряпье на груди. Затем с трудом поднялась на четвереньки, потом, кряхтя и постанывая, на ноги и, не оглядываясь, заковыляла к кустам, в которых ее обнаружила Варька, и исчезла в овраге. Вавилов погладил собачонку по голове. — Молодец, шельма! Не зря хлеб ешь! — И посмотрел в сторону оврага. — Пропьет ведь, если никто не отберет! Да, впрочем, одна ей в жизни радость и осталась! У въезда в переулок показалась пролетка. Не доезжая десятка шагов, она остановилась, и из нее выскочил Корнеев. — Братцы! — лицо его светилось неподдельным счастьем. — Братцы, кое-что узнал на мануфактуре. Правда, пока сплошной туман… — Он повертел в воздухе растопыренной пятерней и радостно ухмыльнулся. — Один из приятелей артельного старосты, того самого, который умер в больнице, слышал мельком, что он намеревался открыть какое-то торговое предприятие на пару со своим земляком. — «Берлин»? — переглянулись Алексей и Вавилов. — Трактир? — Магазин? — Чайная? — Давай в пролетку? — крикнул Иван. — Надо срочно проверить. Они вскочили в пролетку, и только тут Корнеев обратил внимание на сверток, который Вавилов нежно прижимал к своей груди. — Что это? — спросил он. — О! Это сейчас дороже злата и серебра, — ухмыльнулся Иван. — Дубиночка, орудие убийства! — Нашли! — Корнеев хлопнул его по плечу. — А бродяжку? — Бродяжку Варька нашла, — кивнул Вавилов на собачонку, пристроившуюся у его ног. — Говорил тебе, что стоящая собачонка? А старуха остальное все обсказала. Дескать, видела ночью мужичонку, собою неказистого, который забросил эту дуру в кусты, — он на мгновение отнял штангу от груди и с любовью, словно кормящая мать на младенца, посмотрел на нее. — Покажем Федору Михайлычу, хоть немного его порадуем. А то, вишь, вздумал в отставку податься! — Ты думаешь, он серьезно? — спросил Алексей. — Серьезнее не бывает, — вздохнул Иван, — уж если что ему втемяшится в голову, от своего не отступит! Слишком серьезные преступления, да еще этот паскудник Желтовский подножку подставил! Теперь нашему Михайлычу надо задницу в горсть зажать и пахать день и ночь, чтобы в грязь лицом не ударить. Ну, а нам, слугам Отечества, и вовсе придется на казарменное положение переходить. — Он быстро перекрестился. — Дай бог, чтобы этот «Берлин» тоже туфтой не оказался. К счастью, «Берлина оказался единственным в Североеланске торговым заведением со столь громким названием. На самом деле это была чайная, основными посетителями которой были извозчики да едущие на базар крестьяне. Была она низкой и темной, пол устилали опилки и солома. А на пять копеек подавали „пару“ — чашку чая и два куска сахара. Если же посетитель заказывал две „пары“, то третья подавалась ему бесплатно, но уже с одним куском сахара или бубликом взамен. К чаю предлагались всегда свежие, с разнообразными начинками пироги и расстегаи. И это тоже привлекало сюда посетителей. А для извозчиков «Берлин» и вовсе стал своеобразным клубом, где они узнавали последние новости, обсуждали расценки за проезд и делились опытом, как привлечь денежного клиента и не позволить объегорить себя жуликам. В «Берлине» выясняли отношения, заключали сделки, мирились и ссорились. Здесь всегда было весело, шумно и многолюдно. Дым висел коромыслом в двух залах чайной, и порой не хватало мест даже завсегдатаям. Но оказывается, столь выгодное заведение было продано на днях старым владельцем. Новый хозяин чайной, здоровенный красномордый мужик с бородой лопатой пояснил, что купил ее у некоего Матвея Сазонова, который заявил, что уезжает на родину в деревню. И когда Вавилов, предъявив ему карточку агента, попросил обрисовать бывшего хозяина «Берлина», новый хозяин сказал, что Сазонов — крайне маленького роста, и для достоверности поднял ладонь на высоту чуть больше двух аршин от пола. И добавил, что по этой причине постоянные посетители в шутку прозвали Матвея Великаном. — Было холодно, холодно и вдруг жарко! — пожаловался Иван, вернувшись к столику, за которым его дожидались Алексей и Корнеев. — А сейчас опять холодно. По всем приметам, Сазонов тот самый мужичонка, которого наша бродяжка у дома видела. Но слинял, скотина, как пить дать, слинял! Продал чайную на днях и слинял! Видно, славно припекло его, если так торопился. — Да никуда Матвейка не слинял, — раздалось за его спиной. Иван стремительно оглянулся. Рослый извозчик в заячьем треухе и распахнутом полушубке шумно втянул губами чай из блюдечка, которое удерживал на трех пальцах левой руки, а правой поднес ко рту кусочек сахара и громко захрумтел им, добродушно щурясь на Ивана. — Повтори, что ты сказал? — Иван подсел к нему. — Видишь, — кивнул он на Алексея и Корнеева, — мы с земляками его по всему городу ищем. Неужто не уехал еще в деревню? — А че ему уезжать? — удивился мужик. — Он себе трактир отхватил сразу за Знаменским собором. Он раньше «На поляне» назывался, а сегодня я Матвея подвозил, так он хвастался, что отремонтирует его и назовет «Парижем». Сыщики переглянулись. — Что? Отвезешь нас к земляку? — спросил Иван. — Отвезу, че ж не отвезти! — ответил степенно извозчик, поднимаясь из-за стола. — По тридцать копеек с носа, и с превеликим удовольствием домчу. …Матвей Сазонов и вправду оказался крошечным человечком с птичьей физиономией и с черными, бегающими глазками. Голова у него была не по росту крупной и словно вросшей в широкие плечи. Несмотря на маленький рост, его грудь казалась крепкой, а руки — длинными, с толстыми запястьями и крупными ладонями. Чувствовалось, что хоть бог не дал ему подрасти, но силенкой не обидел. При аресте он не сопротивлялся, держался на удивление уверенно и даже дерзил при допросе, который ему учинили Вавилов на пару с Алексеем. Свою причастность к убийству он категорически отрицал. И хотя алиби свое пока не доказал, успел пригрозить сыщикам, что подобный произвол им даром не пройдет, и он сумеет найти на них управу. Корнеев в присутствии двух понятых занимался обыском в маленькой квартирке на втором этаже трактира, новым хозяином которого Сазонов стал лишь за несколько часов до ареста. Он тряс купчей перед глазами Ивана до тех пор, пока тот не взъярился и не приобщил купчую к протоколу допроса. Обыск в квартире ничего не дал. Тогда сыщики скрупулезно осмотрели белье, платье и обувь трактирщика. И опять же Иван своим зорким глазом углядел в рубце между подошвой сапога и заготовкой следы запекшейся крови. Сапог изъяли, хотя Сазонов крайне рассердился и поначалу отказался пояснить, откуда взялась кровь на сапоге. Но, подумав, заявил, что утром посещал бойню, чтобы договориться о поставках свежего мяса в трактир. — Прекрасно, — Алексей завернул сапог в скатерть, которую снял со стола в трактире. — Сейчас мы сдадим твой сапог на химический и микроскопический анализ, и наш врач уже через полчаса установит, что кровь эта человеческая, и даже узнает, кому из убитых она принадлежала. — Конечно, Алексей несколько преувеличил возможности Олябьева, особенно в последней части своего заявления, но зато, несомненно, напугал Сазонова. Трактирщик, правда, пытался своего страха не выдать, но глаза его тревожно перебегали с одного сыщика на другого, а руки, в которых он нервно тискал картуз с лаковым козырьком, слегка, почти незаметно, подрагивали. Корнеев тем временем отправился на старую квартиру, где Сазонов проживал до вчерашнего дня, и обнаружил в хозяйском чулане отпиленную короткую часть штанги с шаром, которой не доставало у орудия убийства, найденного в кустах неподалеку от места преступления. Прежняя хозяйка Сазонова признала в ней часть «штуковины», которую видела у своего жильца под кроватью, когда мыла полы в его комнате. И после того, как жилец съехал, она подобрала обрезок штанги на помойке и спрятала в чулан, полагая, что в хозяйстве все сгодится… Сазонову предъявили обе части штанги, но он продолжал настойчиво и уже как-то обреченно отрицать свою вину. Тогда Корнеев принес торговую книгу с записями, сделанными Сазоновым в «Берлине». Сравнили два почерка — в книге и в записке, — они оказались очень похожи. Но Сазонов и этот довод тоже не признал и продолжал запираться. — Ну, что ж! — Иван устало посмотрел на часы, потом на Сазонова. — Не хочешь признавать убийство, скажи тогда, отчего такой маленький? — В детстве под телегу попал, — пояснил тот не слишком охотно. — С той поры перестал расти. Иван смерил его взглядом. Правду говорят: мелка блоха, а кусает будь здоров! — Поехали в управление! — приказал он. — Проверим нашего Великана через стол приводов. При североеланской полиции вот уже несколько лет существовал подобный стол регистрации преступников. В его сейфах и шкафах хранилась богатая картотека, которая помогала опознать задержанных жуликов. По большей части это были любители скрывать свои истинные, уже известные полиции имена. Здесь же регистрировали людей, впервые попавшихся на преступлении. Десятки лиц ежедневно дефилировали перед этим столом. А в дни облав по его спискам проходило до сотни, а то и больше человек. Почти четверть века его возглавлял Николай Егорович Колупаев. За чрезмерную дотошность преступники давно уже прозвали его Колупаем. И пользовался он у них если не любовью, то известным уважением. Колупаев был маленьким толстым человеком весьма мрачного вида, никогда не улыбающимся, с неизменной трубкой в зубах. Бывший ротный фельдшер, он за время службы в полиции пропустил через свой «стол» такое множество людей и до того набил глаз, что стал, в конце концов, чуть ли не ясновидящим, определяя на глаз род занятий любого человека. Несмотря на угрюмый характер, Николай Егорович службу свою любил, и не было для него большего удовольствия, как уличить скрывающегося под чужим именем мошенника. Порывшись в пыльных регистрах, в антропологических и дактилоскопических отметках, он непререкаемо доказывал какому-нибудь Петрову, что он вовсе не Петров, а Иванов, крестьянин такой-то губернии, уезда, волости и деревни, и имеет за своей спиной уже не одну судимость. Вот к этому человеку и привели на опознание Сазонова. Колупаев был лаконичен и сух на допросах, но всегда предварительно выкладывал на стол несколько инструментов для антропологических измерений, смахивающих на пыточные орудия времен Средневековья. Один их вид вызывал у задержанных панический ужас. Сазонов не был исключением и заметно побледнел, когда Колупаев весьма демонстративно повертел в руках громадный циркуль, который обычно существенно влиял на полноту признаний всех без исключения «клиентов» регистратора всевозможных темных личностей. Процедуру опознания преступника Колупаев мастерски превращал в своеобразный спектакль. И хотя он проходил по одному и тому же сценарию, всякий раз в нем возникало множество нюансов, вариантов, неожиданных коллизий, правда, кончавшихся почти всегда одинаково — изобличением преступника. Николай Егорович начал допрос с традиционного вопроса: — Как звать? Сазонов назвался. Колупаев окинул его угрюмым взглядом исподлобья. — Судился? — Не то что не судился, — нехотя ответил Сазонов, — но даже в свидетелях у мирового не бывал. — Врешь, негодяй! — Чего мне врать? — Сазонов старательно отводил глаза в сторону, но они сами собой возвращались к лицу Колупаева. Умел Николай Егорович приковать к себе взгляд человека, а преступника тем более. — А ну-ка, давай пальчики! Сазонов как будто с недоумением посмотрел на регистратора. Тот, усмехнувшись, взял его руку, сначала правую, потом левую, смазал специальной краской и поочередно прижал каждый палец к бумаге. Затем, насвистывая сквозь зубы мотивчик из последнего поставленного в театре водевиля «Лев Гурыч Синичкин», подвел снимок под формулу и через десять минут многозначительно крякнул и вперил насмешливый взгляд глазок-буравчиков в Сазонова. Вавилов, который, затаив дыхание, наблюдал за манипуляциями регистратора, толкнул в бок Алексея и торжествующе подмигнул ему. Кажется, Колупай что-то наколупал! — А вот вам аналогичные пальчики! — ласково возвестил Николай Егорович и помахал перед лицом Сазонова снимком с черными пятнами отпечатков. — Сейчас еще на кистене проверим. Куда тогда денешься? Сазонов молчал, не поднимая головы. А Колупаев зачитал справку, которая хранилась у него в архиве: — Матвей Сазонов, Североеланской губернии, Марьинского уезда, Котляровской волости, тридцати восьми лет. Православный. Отбывал в семьдесят восьмом году по приговору мирового судьи семнадцатого участка три месяца тюрьмы за кражу. Пауза и строгий взгляд на задержанного. И дальше: — По приговору мирового судьи третьего участка шесть месяцев тюрьмы за попытку разбоя в восьмидесятом году. Опять пауза и опять суровый взгляд на Сазонова: — По приговору мирового судьи десятого участка год тюрьмы за избиение и причинение увечий двум человекам в восемьдесят первом году. И, наконец: — По приговору Томского окружного суда был присужден в восемьдесят втором году к арестантским ротам сроком на четыре года, за непреднамеренное убийство приказчика Валиева по пьяному делу. А вот и мурло! — Николай Егорович, по-сатанински ухмыляясь, сунул под нос Сазонову фотографию. Тот отшатнулся и чуть не упал со стула. Иван вскочил со своего места. — Егорыч, откатай быстрее пальцы на кистене. — Помню, не спеши, — степенно ответил тот и развернул изрядно испачканный шарф Вавилова. Покачал удрученно головой, но нанес на ручку булавы порошок магнезии, затем осторожно его сдул. Тонкий слой прилип к отпечаткам следов пальцев, с четко обозначенными спиральными завитками кожи. Колупаев несколько минут тщательно изучал их, что-то бормоча и записывая на листок бумаги. Потом поднял голову: — Один из пальчиков определенно его. — И перевел взгляд на Сазонова. — Что, и теперь будешь запираться, мерзавец? — Врете вы все! — Глаза Сазонова злобно сверкнули. — Напраслину возводите на честного человека. Вавилов подошел к нему, некоторое время пристально рассматривал, потом ухмыльнулся. — Все врем, говоришь? Не твоих рук дело? Сазонов истово перекрестился. — Вот те крест! Как перед Истинным — не виновен! — Ладно, — поднял голову Колупаев, — разувайся! — Зачем? — растерялся Сазонов. — А вот увидишь — зачем! — прикрикнул на него Вавилов. — Давай, поворачивайся живей! Сазонов с явно упавшим сердцем стянул один за другим сапоги, а в это время Колупаев придвинул к нему особую платформочку, на цинковой доске которой виднелся темный рисунок следа. Обычно в него ставилась нога задержанного или арестованного для обмера. А Колупаев тем времен потряс перед носом Сазонова огромным циркулем, служащим также для измерения, но только объема черепа, затем достал длинный нож и наточил его тут же бруском. Сазонов, съежившись, смерил взглядом нож и после некоторых колебаний вложил довольно грязную ногу в след. Колупаев, отметив и записав ее особенности, брезгливо проворчал: — Ты, подлец, хотя бы ноги помыл, а то гостей небось в белом фартуке встречаешь, а под ногтями грязь развел, хоть свеклу выращивай! Убирай вон ножищу! Я тебя с другой стороны общупаю! — И, взяв циркуль, снова подошел к жертве. — А ну-ка, что это ухо слышало? — И измерил ухо. — А где здесь мозги начинаются? — И приложил ножку циркуля к выпуклой части лобной кости. Обернувшись, посмотрел на Корнеева. — Что, доктор, глаза выворачивать будем? Посмотрим, что они видели? Сазонов вздрогнул и затравленно огляделся по сторонам. — А то как же! Выворачивай! — согласился «доктор» с самым что ни есть важным видом. Колупаев вновь подступил к подозреваемому. Но тот истошно завопил и закрыл лицо руками. — Отойди, легавый! Не дам глаза выворачивать! — И уже с мольбой посмотрел на агентов. — Отпустите душу на покаяние! Мочи нет терпеть! Ведь что ж такое допускаете! Такие страхотины супротив человека! — Он опять закрыл лицо рукой и тихо, через силу выговорил: — Ладно, расскажу все по совести, что там зря запираться!Глава 10
Федор Михайлович с силой потер лоб и, откинувшись на спинку кресла, со вкусом зевнул. Сегодня он пришел на службу на два часа раньше, чтобы еще раз внимательно просмотреть материалы дела Сазонова и перечитать почту, которой изрядно накопилось за те пять дней, что прошли с момента страшной трагедии в доме Ушаковых. По правде сказать, он с самого начала чувствовал, что убийство в Савельевском переулке никак не связано с резней на Толмачевке, хотя большое количество жертв я похожее орудие убийства могли натолкнуть и поначалу действительно натолкнули на мысль, что они совершены одним человеком. Но это как раз был один из тех случаев рядовых совпадений, которые бывают в практике сыщиков, возможно, не так часто, но все же дают право сделать вывод, что все в мире имеет пару, даже преступление. Он почти не удивился, когда его агенты буквально за несколько часов нашли и разоблачили Матвея Сазонова, прижав его к стене неопровержимыми уликами. Но этот успех ни на йоту не продвинул розыск по первому делу, что грозило Тартищеву уже более крупными неприятностями, тем более что определенные им три дня для розыска закончились безрезультатно. И это тоже был явный прокол, если, конечно, не считать поимки убийцы девяти человек. Батьянов, который поначалу не воспринял серьезно его заявление об отставке, вчера вечером, еще не остыв от разноса, который им учинил Хворостьянов, весьма прямолинейно высказался по этому поводу. Обвинения в некомпетентности и необоснованном затягивании дознания, когда все доказательства причастности Журайского к убийству на Толмачевке налицо, прозвучали из уст полицмейстера без привычных обиняков и намеков. Начальство не слишком вникало в детали, и объяснения по поводу мозолей, тесных сапог и шинели с короткими рукавами посчитало явным издевательством над собой, отчего еще больше разгневалось и велело немедленно передать дело судебным следователям. Тартищеву пришлось сжать зубы и покорно принять на себя поток оскорблений, по большей части несправедливых и обидных. Но кто стал бы слушать сейчас его доводы и оправдания? Тем более оправдания всегда переводят человека в ранг виноватого, а он себя виноватым ни в коей мере не считал. Федор Михайлович придвинул к себе протокол допроса Сазонова. Может, он и его агенты действительно что-то пропустили, недоглядели, и преступник попросту обвел их вокруг пальца? Итак, Сазонов признался, что убитый приказчик давно уже хотел купить у него чайную «Берлин». К тому же он точно знал, что в сундучке у Фрола Иванцова хранится пять тысяч рублей, накопленных за долгие годы. В день убийства они встретились обговорить предстоящую сделку, намереваясь назавтра завершить ее купчей. Сазонов неоднократно бывал в гостях у своих земля ков в Савельевском переулке. К нему привыкли и не удивлялись, когда он наведывался к ним без приглашения. Вот и в тот вечер он пришел, уже когда стемнело, принес с собой водку, пиво, закуску, чтобы заблаговременно вспрыснуть сделку. Кроме Фрола, угостил его двух родственников, приказчиков, которые жили в комнате по соседству. В этот вечер он не раз бегал в кабак, расположенный через две улицы за подкреплением (буфетчик подтвердил это). Наконец, когда хозяева отяжелели от выпитого, он распрощался и ушел… Но через час вернулся уже с кистенем. Прокравшись в большую комнату» он уложил обоих приказчиков на месте, проломив им черепа. Они даже не вскрикнули. В соседней маленькой комнате он ударил по голове Фрола, думая, что убил его, а на самом деле только тяжело ранил. Из его сундучка он извлек пять тысяч и хотел уже скрыться, но вдруг засомневался… «Нет, Матвей, сказал я себе, не валяй дурака, покончи и с остальными. Ведь все они мне земляки, стало быть, и по селу, и по волости молва пойдет, да и полиции непременно расскажут, что такой-то вчерась водку вместе с убитыми пил, и будет мне крышка. Тогда я взял свою культяпку и вернулся обратно в прихожую. Зашел сначала в одну комнату, потом в другую… Жалко было пробивать детские черепочки, но что поделаешь? Своя рубашка ближе к телу. По первости жутко было, а потом расходилась рука, будто и не моя вовсе, и пошла щелкать головы, что твои орехи! Опять же вид крови и запах тоже меня распалили. Течет она алыми теплыми струйками по пальцам моим, и на сердце как-то щекотно и забористо стало! После я по остальным сундукам пошарил, ног там всякая дрянь оказалась. Я только одну рубаху и взял. Переоделся в чистую, а свою, кровавую, в печке для верности сжег. Записку написал собственноручно, это я Признаю, а гирьку в овраг сбросил, не думал, что вы так скоро ее… да и меня отыщете…» Тартищев прочитал эти признания, сделанные совершенно бесстрастно существом, которое даже язык не поворачивался назвать человеком. Федор Михайлович усмехнулся, вспомнив, как привели Сазонова на первую встречу с ним. Маленькие бегающие глазки, трясущиеся руки, вокруг шеи застегнутый на чудом уцелевшую пуговицу воротник от рубашки, которую убийца пытался сжечь в печи. Остатки воротника постарался напялить на него Вавилов, чем окончательно добил негодяя на признание. (Правда, Федор Михайлович не догадывался, какую роль здесь сыграли антропометрические «опыты» Колупаева.) В кабинете у Тартищева он первоначально рыдал и божился, что был пьян и почти не помнит, как убивал. Но потом вдруг неожиданно стих и стал давать показания абсолютно спокойным голосом. Глаза его перестали бегать, а руки трястись. Вероятно, он понял, что от судьбы не скроешься, и хоть немного пытался смягчить свою участь чистосердечным признанием. Будучи неоднократно судимым, он знал, что за подобное преступление ему грозит только петля. И если уж сильно повезет и судьи найдут хоть какие-то смягчающие обстоятельства, то все равно отправят его в бессрочную каторгу. Подмастерье сапожника, видевший вероятного убийцу на крыльце дома Ушаковых, в Сазонове его не признал. Нянька никогда его в доме Ушаковых не встречала. На кистене и пистолете, обнаруженных в доме Журайского, следов его пальцев не оказалось. Когда на него попытались надеть шинель гимназиста, Сазонов наступил на подол и чуть не упал… То есть ни одна из улик к нему не подходила. Как ни крути, но следовало признать, что преступление на Толмачевке было продумано более тщательно, готовилось не один день, убийца рассчитал все до мелочей… И ясно как белый день, что он преследовал иные цели, а кража была инсценирована им для отвода глаз. В деле же Сазонова корысть — главный и единственный мотив. Но все ж каковы были истинные цели толмачевского убийцы? Возможно, все же кто-то хотел запугать Ушакова или предупредить его о чем-то? Или сам Ушаков не договаривает, намеренно скрывает тот факт, что смерть его домочадцев — примитивная месть за какие-то неблаговидные дела. В мире барыша подобное сведение счетов в порядке вещей… Федор Михайлович вздохнул, открыл портсигар и достал папиросу… Пока все вопросы оставались чисто риторическими, и требовалось перекурить, чтобы определить последующие действия. В дверь постучали. Тартищев взглянул на часы. Дежурные агенты, которые каждое утро приносили ему суточную сводку всех уголовных преступлений по городу и губернии в целом, должны прийти с рапортом через полчаса. Значит, опять что-то чрезвычайное, если решились потревожить его в святое время, когда никто не смел вторгаться в кабинет. — Войдите! — крикнул он. Дверь отворилась, и на пороге возник Иван Вавилов. — Что опять стряслось? — спросил Тартищев. — Серьезное что-нибудь? Иван оглянулся. Следом за ним в кабинет вошел Поляков. Тартищев усмехнулся про себя. Если сейчас на пороге покажется еще и Корнеев, то, значит, неразлучная троица опять что-то спроворила! Но Корнеев на этот раз не появился. А Иван, как старший, принялся объяснять. — Федор Михайлович, разрешите доложить! Вчера я получил странные сведения. Зашел вечером в «Варшаву» поболтать с трактирщиком. Он мужик разговорчивый, с ним можно о многом посудачить. Он мне и рассказал, что архитектор Мейснер к нему частенько захаживает. И в одиночку, и с компанией. Так вот позавчера с архитектором приключилось непонятное для трактирщика происшествие. Сидел Семен Наумович в «Варшаве» и мирно обедал. Вдруг в зал вошел жандармский офицер с двумя нижними чинами и каким-то штатским. Без всяких объяснений они арестовали Мейснера и увезли неизвестно куда. А вчера вечером Мейснер появился у Алексея. Вид у него не ахти, и настроение весьма подавленное. Да Алексей об этом лучше расскажет. — Действительно, он очень напуган и не нашел ничего лучшего, как броситься ко мне за объяснениями и, возможно, помощью. Словом, он говорит, что жандармы привезли его в охранное отделение, обыскали, припугнули высылкой в северные уезды. При нем находился пятитысячный билет ренты, жандармы его отобрали и выпустили до сегодняшнего дня, с условием, что принесет до шестнадцати часов еще пять тысяч рублей. В противном случае — арест и ссылка в Туруханск неминуемы. Мейснер очень напуган и намерен немедленно внести требуемые пять тысяч, лишь бы уцелеть. — Что он еще рассказывает? — Мы его забрали рано утром из дома. Переодели, загримировали под дворника на тот случай, если за ним установлена слежка, и привезли с собой, — пояснил Алексей. — Но пока ехали в управление, усиленно проверялись — слежки не обнаружили. Сейчас Мейснер ожидает в приемной. — Давайте его сюда и оставьте нас одних, — приказал Тартищев. Мейснер в дворницком армяке, в лохматом парике и с привязанной бородой смотрелся нелепо и смешно. Он не знал, куда девать руки, а лицо его исказила страдальческая гримаса. Чувствовалось, что он пытается скрыть тревогу, но глаза его выдавали. Архитектор был на грани паники. — Присаживайтесь, Семен Наумович, — сказал Тартищев приветливо. — Покорно благодарю, — ответил Мейснер и несколько торопливо опустился на стул. — Расскажите, пожалуйста, что за странная история произошла с вами? Почему у вас отобрали пять тысяч и вознамерились отнять еще столько же? Мейснер занервничал: — Какие пять тысяч? Я даже в толк не возьму, про что вы изволите говорить? Никаких пяти тысяч у меня не брали. И вообще я ни на что не жалуюсь и всем доволен… — Простите, Семен Наумович, но зачем тогда вы обратились к моему агенту? Ведь это с ваших слов он только что доложил мне про эти десять тысяч. Зачем вы юлите и пытаетесь ввести нас в заблуждение? — Алексей Дмитрич меня не правильно понял, — прошептал Мейснер и опустил глаза. — Признайтесь, что вы струсили, Семен Наумович. Видимо, они пригрозили, что всплывут ваши прежние неблаговидные дела? Какие именно? Неужто те самые пули, которые у вас украл Журайский? Но десяти тысяч они никак не стоят! Мейснер бросил на него быстрый взгляд, но тут же отвел его в сторону. Архитектор был в смятении и уже не скрывал этого. — Полно вам запираться, Семен Наумович. Сюда вас для вашей же пользы привезли, — продолжал уговаривать его Тартищев. — Ясно, что вы налетели на мошенников, они чем-то вас напугали, и вы готовы даже солгать нам. Со страху вы выложили все Полякову, а ночью поразмыслили и решили, что лучше соврать полиции, чем пострадать от охранного отделения. Так ведь, Семен Наумович? Только я вам определенно скажу, если бы вас арестовали настоящие жандармы, то так скоро бы не выпустили, да и денег бы не потребовали. Раскиньте умом хорошенько и расскажите откровенно и подробно, как было дело. Мы же добра вам желаем! Пока Федор Михайлович говорил, лицо архитектора из бледно-желтого превратилось в багрово-малиновое. На лбу у него выступили мелкие капли пота, которые Мейснер принялся промокать платком и что-то тихо шептать, кажется, молитву. Наконец он, видимо, решился, потому что небрежно затолкал платок в карман сюртука, хрустнул пальцами и заговорил взволнованно и торопливо: — Вы правы, Федор Михайлович! Я струсил! Что мне скрывать? Мне и самому показалось, что дело здесь не чисто. Ежели сумеете защитить, спасибо, но Христом богом молю, не выдавайте, а я все, как на духу, расскажу. Позавчера меня действительно арестовали в «Варшаве». Какой-то жандармский офицер с двумя солдатами и еще один человек в партикулярном платье. Посадили меня в экипаж и отвезли в Ковровский переулок, как сказали мне, в охранное отделение. — Вы что ж, не знаете, где находится охранное отделение? — удивился Тартищев. — Не знаете Ольховского? Мейснер пожал плечами. — Я — человек законопослушный. С охранным отделением не сталкивался. Откуда мне знать, где оно находится? А что касается Бронислава Карловича, то, конечно же, знаю. Только подумал, а вдруг его сместили, мне же об этом не докладывают! — Хорошо, продолжайте, — согласился с его доводами Тартищев. — Номера дома я не помню, но на вид признаю. Я ведь все-таки архитектор, — едва заметно улыбнулся Мейснер. — Физиономию людскую не запомню, а уж как фасад дома выглядит, поверьте, через двадцать лет в деталях нарисую. — Он вздохнул, вновь, вытер пот со лба и продолжал свой рассказ: — Поднялись мы на третий этаж. Там меня тотчас же обыскали и отобрали бумажник. В нем была пятитысячная рента и триста рублей денег. Бумажник обвязали шнурком и опечатали сургучной печатью. Затем посадили меня в прихожую и говорят: «Подождите здесь. Начальник сейчас занят». Сижу я так полчаса, сижу час, потом второй. Мимо меня провели двух человек в цепях, потом прошли два жандарма. Унтер-офицеры. Наконец, пришел офицер, тоже жандарм, и отвел меня к начальнику. Вхожу: большая комната, посредине стол, заваленный бумагами, на стене карта империи. Под ней человек в штатском платье. Крупный, с усами и небольшой бородкой. Волосы редкие, зачесаны на пробор. Я подошел к столу и остановился. Он даже не взглянул на меня, а продолжал что-то писать. Прошло минут десять. В кабинет вошел прежний жандармский офицер, положил на стол огромный портфель и передал какую-то бумагу. Начальник пробежал ее глазами и говорит: «Я сейчас распоряжусь. Вызови ко мне Гусева». Через минуту на пороге появился другой жандарм, тот, который меня арестовал. «Немедленно берите людей, — приказал ему начальник охранного отделения, — и арестуйте Визера, да поживее, пожалуйста». А Визер, вы знаете, Федор Михайлович, мой хороший приятель, директор Коммерческого банка. У меня, скажу я вам, и вовсе коленки подкосились. А начальник в это время поднял голову от бумаг и строго так обратился ко мне: «Так вот ты каков гусь, Мейснер! В заговорщики записался? Давно мы за тобой следим да в старье твоем разбираемся. Ну, теперь полно! Погулял — и будет! Давно пора под замок!» «Помилуйте, ваше превосходительство, — взмолился я. — За что вы меня арестовали? Я живу смирно, никому зла не делаю, и эти пули держал дома не по злому умыслу. За что же меня под замок?» «Брось дурака валять! — прикрикнул на меня начальник. — Хватит из себя невинную овечку разыгрывать! А про „капли Муромцевой“ забыл? Мы это дело живо раскрутим!» Я так и обмер… — Что еще за «капли Муромцевой»? — совершенно равнодушно поинтересовался Тартищев. Мейснер беспокойно заерзал на стуле и оглянулся на дверь, словно искал пути для отступления. Но фраза вылетела, требовалось ее объяснить. И архитектор сдался. — Да полнейшая ерунда, господин Тартищев. В тот день, когда Полина Аркадьевна отравилась, я обнаружил, что у меня из шкафчика пропал пузырек с раствором цианистого калия, который остался у меня от папы. Он страдал от рака. Были сильные боли. И он, наверно, хотел отравиться. Но, видит бог, умер естественной смертью. Пузырек я хотел поначалу выбросить, но после подумал: в нашей семье многие умерли от рака, а вдруг меня тоже прихватит эта страшная болезнь, так лучше умереть сразу, чем мучиться, как мой бедный папа. И оставил. — Как он попал к вашему отцу? — Понятия не имею, — пожал плечами Мейснер. — Я узнал о его наличии месяца за два до его смерти. — А когда он умер? — В августе прошлого года. — А когда исчез пузырек? — Я же говорю, обнаружил, что он исчез, в день смерти Муромцевой или, кажется, на следующий день. Тогда, помните, много говорили о яде, и менясловно дернуло посмотреть, на месте ли пузырек. Смотрю, исчез. Я поднял на ноги весь дом, но все мне клялись, что в глаза его не видели! Действительно, я хранил его с большими предосторожностями, под замком, в шкафчике, подальше от детей. — Замок был цел? — Абсолютно, а ключи всегда находятся при мне, потому что там, кроме яда, хранятся кое-какие ценные и деловые бумаги. — Кто, кроме членов вашей семьи, знал об исчезновении яда? Мейснер пожал плечами. — В общем-то, я не скрывал этого. Именно друзья назвали его «каплями Муромцевой» и еще подсмеивались надо мной, уж не был ли я тайным любовником Полины Аркадьевны и не отравил ли ее из ревности, когда узнал, что Савва Андреевич просил у нее прощения. — Вы были близко знакомы с Муромцевой? — Что вы! — замахал руками архитектор. — Никаких связей на стороне! У меня семья, дети! Что вы! Что вы! Да и знакомы мы были чисто шапочно. Как-то меня представили ей, да я думаю, она тут же обо мне забыла. — Скажите, Семен Наумович, а Журайский в то время уже приходил к вам? — Витольд? — изумился Мейснер. — Нет, нет, он и вовсе не мог добраться до яда. Яд находился у меня в кабинете, заходить туда имели право лишь несколько человек. Витольд не был в их числе. — Выходит, друзья только посмеивались, и никто из них всерьез не связывал пропажу яда со смертью Муромцевой? — Конечно же, не связывали, — загорячился архитектор. — Да и кому это в голову могло прийти? Чистейшей воды совпадение. — Но согласитесь, странное совпадение. Ведь кому-то этот яд понадобился? Но для каких целей? Скажите, кто знал, что у вас имеется цианистый калий? — Да многие. Я из этого не делал особой тайны, потому что яд находился в надежном месте — Он встрепенулся и тревожно посмотрел на Тартищева. — Вы что ж, считаете, что это я всучил яд Муромцевой или продал его ее убийце? — Лицо Мейснера вновь приняло тоскливое выражение. — Пока не думаю, но ведь кого-то это совпадение натолкнуло на идею вас шантажировать. И вы настолько напуганы, что готовы беспрекословно заплатить баснословную сумму. Представьте себе, эта сумма составляет мое годовое жалованье с учетом выплат на обмундирование, стол и казенные разъезды. А вы готовы выложить их каким-то проходимцам в одночасье, не раздумывая. — Я — еврей, — тихо сказал Мейснер, — у меня маленькие дети. У меня нет права голоса, чтобы заявить громко о несправедливости. Я пришел к Алексею Дмитричу только потому, что он еще молод и система не успела его сломать. Мне показалось, что он честный и справедливый человек. — А я, значит, вам не показался? — усмехнулся Тартищев. Лицо Мейснера скривила болезненная гримаса, и Федор Михайлович понял, что он вот-вот заплачет. И решил сменить тему разговора. — Рассказывайте, что было дальше. — Начальник минут пять грозился меня законопатить, куда Макар телят не гонял, потом велел принести мои бумажник. Сорвал с него шнурки и печати. Вынул билет и деньги и говорит: «Много к твоим рукам, жидок, прилипло денег, да черт с тобой! Тут у нас завелось одно благотворительное дельце, деньги нужны, а их нет! Предлагаю тебе следующее: я тебя под эти деньги освобождаю до послезавтра с тем, чтобы к четырем часам дня ты доставил сюда еще пять тысяч рублей. Принесешь — отпущу тебя на все четыре стороны, не принесешь — пеняй на себя. Будешь немедленно арестован и в двадцать четыре часа загремишь по этапу в Туруханские края тюленей доить». С этими словами начальник меня отпустил, но оставил у себя ренту и три сотенных билета. — Понятно, — Тартищев задумчиво постучал пальцами по столу, затем сказал: — Часов в девять поедете с моими агентами в Ковровский переулок и покажете им дом, куда вас возили. Они знают, как поступить дальше. Вам пока следует оставаться в полиции. Сейчас вам найдут место, где вы сможете дождаться девяти часов. — Его пальцы вновь выбили дробь на столе. — Скажите, Семен Наумович, а что представлял собой пузырек, в котором хранился цианистый калий? Вы смогли бы его опознать, если бы мы его предъявили? — Конечно, — ответил с готовностью Мейснер, — чтобы не случилось путаницы, я перелил раствор в пустой флакон из-под женских духов. У него была плотная пробка, а сверху еще навинчивался колпачок. По форме он напоминал цветок лилии, а прежний невзрачный пузырек я тотчас же выбросил на помойку. — Хорошо, я попрошу агентов показать его вам, а пока можете быть свободны. Мейснер раскланялся и поспешно вышел. Тут же на пороге возник Вавилов. — Проводи архитектора в отдельный кабинет, — Приказал Тартищев. — Пусть посидит там. В девять возьмешь Алексея и съездите в Ковровский переулок, пусть Мейснер покажет вам этот дом. Действуйте по обстоятельствам. Не мне тебя учить, как поступить! — Слушаюсь, Федор Михайлович! — Вавилов сделал движение, чтобы развернуться и уйти, но Тартищев остановил его движением ладони. — Постой, опиши мне подробно, как выглядел пузырек, из которого Муромцева приняла яд. — Пузырек? — удивился Иван. — Неужто не помните? Это был флакон из-под духов с серебряным колпачком в форме лилии… Проживавшие вместе с Муромцевой горничная и девица Вероника Соболева в один голос заявили, что подобными духами Муромцева не пользовалась, и откуда у нее взялся этот флакончик, они не знают. — Так-с! — Тартищев припечатал ладонью стол. — А ты в курсе, откуда взялись эти «капли Муромцевой»? — Капли… Муромцевой?.. — опешил Иван. — Что еще за капли? — Хороши у меня агенты! Ничего не скажешь! — усмехнулся Тартищев. — Не знают даже, что этот яд в городе прозвали «капли Муромцевой». Иван молча пожал плечами. Он знал кое-что и почище, и позанятнее, но не обо всем же докладывать начальству! Меньше будет знать, лучше будет спать! Тартищев скептически скривился. — Вот-вот, пожимай плечиками, как барышня! Что тебе остается, если не сумел раскопать, что этот яд свистнули у Мейснера. Сейчас предъявишь ему флакон, и чтоб до одиннадцати у меня на столе лежал список всех его близких и знакомых, друзей, клиентов, сослуживцев, домочадцев, родственников, и не только его семьи, но и прислуги. Узнай, кто у него враги, есть ли явные и тайные недоброжелатели. Съездите к нему домой и осмотрите все самым тщательным образом. И еще! — Тартищев поднял вверх указательный палец. — Когда этого мошенника задержите, что у Мейснера деньги вымогал, немедленно его ко мне! — Слушаюсь! — вытянулся Вавилов. — Все исполним наилучшим образом, Федор Михайлович! — И покинул кабинет.Глава 11
— Все понятно! — Иван отпустил дворника, у которого выведал все, что нужно, о жильцах третьего этажа, где, по словам Мейснера, находилось «охранное отделение», и зачитал его показания: — Техник пушной мануфактуры Фофанов Петр Романович с супругой Ольгой Ивановной и тремя детьми в настоящее время в отъезде. Достоверно известно со слов самого Фофанова, что они решили навестить его тещу, мать жены — Караулову Матрену, которая проживает в Иркутске. Жильцы они смирные, никаких подозрений сроду не вызывали… — Он внимательно посмотрел на притихшего Мейснера, который даже несколько уменьшился в росте от перенесенных переживаний, потом перевел задумчивый взгляд на Алексея и принялся размышлять вслух: — Квартиру мошенники, видимо, сняли на время отъезда хозяев. Если мы сейчас нагрянем с неожиданным обыском, их может попросту не оказаться на квартире. Ренту, которую они взяли у Семена Наумовича, наверняка уже унесли и припрятали в надежном месте. Вы помните хотя бы номер билета? — спросил он архитектора. Тот удрученно развел руками. — Вот видите, — огорчился Иван, — даже при захвате аферистов они без особого труда смогут от всего отвертеться. Поэтому их надо брать в момент передачи денег. Семен Наумович, — повернулся он к Мейснеру, — вы видели у них оружие? — У каждого жандарма на боку висела кобура, а вот шашек не было. Я еще подумал, неужто отменили их ношение? — Не отменили, — усмехнулся Иван, — видимо, не сумели достать. Но вас они напугали и без шашек. Да и кобура на поясе еще не показатель того, что в ней что-то находится. — Он выглянул в окно. — Сейчас установим за квартирой наблюдение. И как только обнаружим, что мошенники на месте, выпустим Семена Наумовича с деньгами… Алексей впервые участвовал в подобной операции и с интересом наблюдал, как Иван готовится к захвату жуликов. На чердаке дома напротив посадили двух агентов с подзорными трубами, которые просматривали весь двор и оба выхода — черный и парадный. Кроме того, еще один агент находился в этом же доме, только на третьем этаже, как раз напротив тех окон, за которыми располагался «кабинет» начальника «охранного отделения». Его тоже вооружили подзорной трубой наблюдать, что происходит внутри подозрительной квартиры. На первом этаже вместо швейцара устроили также своего агента, во дворе роль дворника уже привычно исполнял Корнеев. Но чтобы не вызвать подозрения из-за обилия новых лиц, тут же крутился настоящий дворник, а истинный швейцар с утра подежурил некоторое время с перевязанной щекой, объясняя проходящим мимо жильцам, что у него адски болит зуб и он намерен его немедленно удалить. Поэтому его исчезновение было вполне оправданно. Да и его замена — полный, лысоватый мужчина с сонным выражением лица — вряд ли могла вызвать подозрение. Но тем не менее мимо дома на всякий случай прохаживалась пара «торговцев» с незамысловатым товаром на продажу, на одном углу «мужик» и его «работник» продавали целый воз дров, а на другом — застряли две «кумушки» в пестрых узорчатых платках, забывшие за болтовней, куда они направлялись… В дворницкой, которая находилась в подвале, сидели, дожидаясь своего часа, с десяток городовых и околоточный надзиратель этого участка Жоголев. По особому сигналу они должны были окружить дом и перекрыть выходы. Словом, все было готово, только мошенники пока в квартире не появились. Архитектор уже получил подробные инструкции и дожидался своего часа на одной из явочных квартир, находившейся в квартале от Ковровского переулка. Иван и Алексей устроились на первом этаже в квартире владелицы дома, высокой, грузной старухи. Из-за болезни ног она крайне редко выходила из дома и за жизнью своих квартирантов наблюдала из окна гостиной. Вот здесь-то с милостивого позволения хозяйки они и устроили свой наблюдательный пункт. С него хорошо просматривался парадный подъезд и окна дома напротив, в котором агент должен был подать сигнал к захвату мошенников, быстро задернув портьеру. Время тянулось крайне медленно. Хозяйка успела дважды напоить их чаем, раскрыть всю подноготную не только своих жильцов, но и обитателей соседних домов, поведать последние сплетни околотка и ознакомить сыщиков с массой поучительных историй из жизни своих восьми кошек и крошечной собачки непонятной породы по кличке Мотька. Наконец, в начале четвертого в парадный подъезд, с некоторым промежутком по времени, один за другим прошмыгнули шесть человек — пять мужчин и одна женщина. Каждый из них быстрым шагом миновал двор, на крыльце быстро осматривался по сторонам и нырял в подъезд. О том, что это те самые, нужные полиции, люди сигнализировал Корнеев, всякий раз принимавшийся интенсивно мести двор по указке настоящего дворника, который очень талантливо вошел в роль старшего над ним и увлеченно поругивал Корнеева за огрехи в работе, которые почему-то называл «зайцами». — Ты как метешь? Как, я тебя спрашиваю, метешь? — заливался он при виде очередного мошенникa. — Смотри, здесь не промел, тут мусор остался? Я твои «зайцы» не нанимался убирать! Взялся службу нести, так и справляй ее как следует!.. Где-то минут за десять до определенного мошенниками срока во дворе появился Мейснер. Сжимая в руках портфель, он столь же быстро, как и вымогатели, миновал двор и скрылся в подъезде. Агент в доме напротив подошел к окну и, сладко потянувшись, зевнул и похлопал себя по рту, что означало: «Объект вошел в комнату!» Прошло минуты две. Они показались и вовсе бесконечными. Как вдруг агент на третьем этаже резко задернул портьеру: «Начальник» взял деньги! Тревога! Корнеев вбежал в подъезд. В руках его дымилась большая тряпка. Он почти взлетел на третий этаж. Алексей, Иван и еще три агента мчались следом. Тряпку бросили в коридоре у выхода на лестницу черного хода. И тотчас коридор наполнился едким, вонючим дымом, выжимающим из глаз слезы. Из дверей стали выглядывать жильцы других квартир. — Что случилось? Что происходит? — взволнованно вопрошали они, кашляя от дыма. — Пожар? — Дамы и господа! Начинайте покидать ваши квартиры! Не спешите, забирайте с собой документы и необходимые вещи! Пожарная команда уже в пути! — громко вещал Корнеев, приближаясь к двери квартиры, за которой скрывались мошенники. Они единственные, кто не открыл дверь и не поинтересовался, почему пахнет дымом. Вероятно, жулики заперли за собой двери, пока их главарь пересчитывал деньги. Но они не знали, что для затягивания пересчета сыщики специально подобрали мелкие кредитные билеты в один и три рубля. Агенты застыли по обе стороны двери с револьверами на изготовку. Корнеев постучал. — Кто там? — послышался глухой голос из-за двери. — Дворник Пантелеев! — ответил бодро Корнеев. — Ваша милость, срочно покиньте квартиру. Огонь, того гляди, на лестницу перекинется. — Пожар, что ли? — поинтересовался все тот же голос. — Аль не чуете? — В свою очередь спросил Корнеев. И пригрозил: — Я вас уговаривать не буду! Если через пять минут не выйдете, я ухожу. Помирать из-за вас не собираюсь. Двери распахнулись, и вместе с клубами дыма в комнату ворвались агенты сыскной полиции. В доли минуты на находившихся в приемной четырех «жандармов» и женщину надели наручники, обыскали. Все они были вооружены, и, если бы не стремительность полицейской атаки, вполне могла бы вспыхнуть перестрелка. Иван ногой распахнул дверь и первым влетел в «кабинет». Алексей и Корнеев следом. Высокий человек в новом сюртуке и галстуке-бабочке занят был тем, что пересчитывал и раскладывал по кучкам кредитные билеты. Он с недоумением поднял голову, и в следующее мгновение его физиономия перекосилась, он оттолкнул от себя деньги и яростно завопил на Мейснера: — Ах ты, жидовская морда! Покупать меня вздумал? Взятку давать? Убирайся, тварь пархатая! — Чего орешь, Гиревич? — Иван опустил револьвер дулом вниз и вразвалку подошел к столу. — Кому нужно твою рожу покупать? С какой стати тебе взятки давать? Я бы сам кому-нибудь взятку дал, чтобы мурло твое отвратное больше не видеть! — А ничего не докажете! — Гиревич потряс ладонями. — Смотри, легаш! Чистые ручонки! Ничего к ним не прилипло! — Ах ты, радость моя! — умилился Ива». — Ничего не прилипло, говоришь? Но это как сказать! Следы пальчиков твоих и на портфеле остались, когда ты деньги доставал, и на самих кредитках. Это — раз! К тому же ассигнации покрыты специальным составом, который светится в темноте. Это — два! Хочешь посмотреть, как ты светишься? Чище рождественской елки! — Что ты гонишь, легаш? — не сдавался мошенник. — Какой еще состав? — Химический! — спокойно ответил Иван и приказал: — Скидывай сюртук. — Зачем? — Затем, что иллюминацию смотреть будем. Гиревич неохотно стянул сюртук. Иван накрыл им мошенника и себя с головой. — Видишь? — раздался голос агента. — Вижу, — последовало тоскливое из-под сюртука. Иван выглянул наружу и подозвал Алексея. — Иди посмотри, как этот господин отсвечивает. Алексей заглянул. Деньги и руки жулика отливали странным холодноватым светом с зеленым оттенком. Иван прошел за стол. — Вытягивай ручонки! — приказал он Гиревичу. — Наручники шибко по ним заскучали! Но мошенник, вместо того чтобы протянуть руки, рванулся в сторону и, ухватив со стола массивное пресс-папье, изо всех сил ударил Ивана по голове. Вавилов мешком повалился к его ногам. А Гиревич молниеносно выхватил из кармана «наган» и приставил его к темени сыщика. — Не подходите, суки! — заорал он истошным голосом, заметив, что полицейские навели на него револьверы. — Пристрелю к такой-то матери! Не отводя «наган» от головы Ивана, он ухватил его за шиворот и оттащил к дубовому сейфу. Теперь преступник находился под защитой его толстых стенок и заговорил более спокойно: — Если через четверть часа не отпустите меня, пристрелю вашего легаша и дом взорву. У меня в кармане бомба. — И он похлопал себя по боковому карману, который действительно оттопыривал какой-то предмет. — Ну, попали, как кур в ощип! — пробормотал сквозь зубы Корнеев. — Придется за Тартищевым посылать. — И крикнул уже в полный голос: — Погоди, не нервничай! Нам надо начальству доложить! Сам понимаешь, такие вопросы мы не вправе решать! — Хорошо, — неожиданно легко согласился мошенник, — я подожду! Но при условии, что вы покинете комнату! И еще, — он посмотрел на настенные часы, стрелки которых уже перемахнули шестнадцать часов, — пусть сам Тартищев приедет! Я его знаю! Он слов даром на ветер не бросает! — Мы уйдем, — пообещал Корнеев, — но отдай нам Ивана. Он ведь кровью исходит. — Не бойся, легаш! — усмехнулся Гиревич. — На каторгу из-за вашего «сусла» идти не собираюсь. Сам найду чем перевязать, а вы валите отсюда, да поживее, пока я не передумал. Полицейские покинули «кабинет», а злоумышленник мгновенно запер за ними дверь на ключ. — Ну, все, теперь точно клизмы с гвоздями не миновать! — произнес скорбно Корнеев, опускаясь на стул. Разгневанный Тартищев появился в «приемной» через полчаса в сопровождении посланного за ним агента и врача Олябьева. А за это время Алексей узнал от Корнеева, кто такой Гиревич и почему так хорошо знаком ему и Ивану. Сам Василий Гиревич, который заперся сейчас в кабинете, был знаменит всего лишь рядом мелких мошенничеств, старший его брат — Андрей — отбывал десять лет каторги за убийство в пьяной драке, а средний — Анатолий, опытный «медвежатник» — погиб осенью, когда уходил от полиции ночью по мокрым крышам. Он в компании с двумя приятелями пытался ограбить один из банков Североеланска, но попал на засаду. Во время погони полицейские ранили его в ногу, и средний из братьев Гиревичей рухнул на землю с высоты четвертого этажа… Так что в кабинете забаррикадировался «доблестный» представитель весьма «доблестного» семейства. Пока на Тартищеве затягивали ремни пуленепробиваемого панциря, Корнеев доложил ему обстановку. Федор Михайлович на удивление спокойно воспринял ситуацию и, прикрыв голову портфелем, внутри которого была пластинка из того же состава, что и панцирь, подошел к двери. — Эй ты, герой Севастополя[113], сдавайся! — крикнул он сквозь дверь. — Не заставляй попусту двери ломать! Гиревич моментально его узнал. — А, самый главный «сусло» явился! Что, за третьим братом приехал? — Честно сказать, не помню, за которым по счету. Знаю, что острог по всем слезы льет! — Собственно, что вам от меня нужно? — уже более вежливо справился Гиревич. — На самом деле, Гиревич, нам нужен начальник охранного отделения. Но сейчас вы исполняете его обязанности, так что у нас к вам есть несколько вопросов! — ответил Тартищев с изрядной долей сарказма в голосе. — Не советую, господин начальник, подходить близко к двери, а то прострелю головешник. Вы Гиревичей знаете, за нами не заржавеет! — Полно, Василий, дурака валять! Не заставляй меня прибегать к крайним мерам. Бомбы у тебя никакой нет, это мне доподлинно известно, а если сейчас мои агенты ворвутся в комнату, где гарантия, что они в свалке тебя не пристрелят? Выходи, не теряй время! Сам знаешь, чем пахнет вооруженное сопротивление властям и покушение на жизнь сотрудника полиции! Не усугубляй свое положение! Сдавайся! — приказал Тартищев и сел на стул, который ему подал один из агентов. — Я жду три минуты, и мы выбиваем дверь! — Погодите, дайте подумать! — раздалось из комнаты. Последовала длинная пауза. А затем щелкнул замок, и дверь распахнулась. И перед сыщиками предстал Василий Гиревич. Рядом с, ним — Вавилов с повязкой из полотенца на голове, бледный, но живой и на своих ногах. — Сдаюсь! — почти весело заявил Гиревич, стараясь за бахвальством скрыть свой испуг. — Будь у меня и вправду бомба, собирали бы сейчас клочки по закоулочкам. — Он вытащил из кармана крупный лимон и перебросил его в руки Тартищева. — Чайку попейте, Федор Михалыч, за свое да мое здоровье! На него тотчас надели наручники, обыскали и увели в арестантскую карету, в которой его отвезли в сыскную полицию. — Ну-с, Гиревич, а теперь поговорим предметно, — сказал ему Тартищев, когда мошенника доставили в его кабинет. — Прежде всего, где тот билет на пять тысяч, который вы отобрали у Мейснера? — Какой билет? — удивился Гиревич. — Первый раз слышу. — Выходит, ты и твои сообщники не арестовывали его третьего дня и не отбирали бумажник с пятитысячным билетом ренты и тремя сотнями рублей? — С чего вы взяли? — с изумлением посмотрел на него мошенник. — Только от вас и слышу о таком гнус ном деле. — Не кривляйся, Гиревич, — Тартищев хлопнул ладонью по столешнице. — У нас имеется масса живых свидетелей твоих гнусных похождений, причем не только по делу Мейснера. Долго мы тебя поймать не могли, так что выскользнуть из наших рук — увы! — не получится. Придется отвечать по всей строгости закона! Советую не болтать ерунды и признаться, и, возможно, это облегчит твою вину и смягчит наказание. — Послушайте, господин Тартищев, не принимайте меня за болвана! Зачем я повешу на себя еще пять тысяч, если мне хватит тех, на которых вы меня поймали? — Кроме мошенничества, милый мой, не забывай, тебе светит приличный срок за покушение на жизнь полицейского, но я готов пойти на некоторые уступки. Если ты добровольно вернешь билет Мейснеру, он не будет фигурировать в деле. Признай, ведь тебе все равно им не воспользоваться. Номер его известен, и того, кто его предъявит к оплате, загребут в первую же секунду. Второе… — Тартищев выдержал паузу, — мы готовы забыть про нападение на агента с условием, что ты оплатишь его лечение в больнице, иначе не меньше пяти-шести лет арестантских рот, а без этого годом-полтора отделаешься! — Что я должен сделать для этого? — спросил Гиревич сквозь зубы и добавил, не поднимая глаз: — Только если фискалить прикажете, я на это не пойду! — Нет, не фискалить, — спокойно ответил Тартищев. — Скажи, откуда тебе стало известно о «каплях Муромцевой» и что они исчезли из дома Мейснера? — И всего-то? — вздохнул с облегчением Гиревич. — Я про это совсем мало знаю, но расскажу охотно, тем более что Анатолия уже нет в живых. Незадолго до гибели брата нанял какой-то господин. Он велел ему проникнуть в дом Мейснера и взять пузырек с ядом из шкафа. Этот господин не скрывал, что это смертельный яд, и просил действовать осторожно. — Подробнее, пожалуйста! — Я же говорю, Анатолий совсем мало об этом рассказывал, — пожал плечами Гиревич. — Я знаю, что в дом он проник под видом пожарного чиновника, якобы для проверки печей. Сейфы он вскрывал любые, так что распотрошить шкафчик Мейснера труда не составило. Вот и все! — Анатолий знал этого господина? — Понятия не имею. Но, наверное, все-таки не знал, иначе обязательно бы назвал его имя. — Хорошо, — вздохнул Тартищев. — Спасибо и на этом! — И, окинув взглядом Гиревича, строго произнес: — Я от своего слова не отказываюсь. Все, как обещал, исполню. Говори, где билет? Гиревич тоже вздохнул в ответ и обреченно произнес: — Ладно, черт с вами! Записывайте…Глава 12
— Давай посмотри, что мы имеем на сегодняшний момент! — Тартищев разложил по столу бумаги, окинул их глубокомысленным взглядом и перевел его на Алексея. — Одно, что мы почти не продвинулись в розыске толмачевского убийцы, другое, что вышли на другое преступление. Теперь у меня нет никакого сомнения, что Муромцева не отравилась. Ее убили… — Федор Михайлович вышел из-за стола и сверху вниз посмотрел на Алексея. — Пока ни одна душа, кроме тебя и меня, об этом не знает. Ходят слухи, и пусть ходят. Мы пока очевидных, повторяю, очевидных действий проявлять не будем. Иначе это вызовет излишние разговоры. Да и, сам понимаешь, пока мы ничего, кроме весьма сомнительных показаний Гиревича, не имеем. Тебе предстоит самым секретным образом встретиться с этой девицей Соболевой, с Булавиновым, его женой… Хотя нет, девицу возьми на себя, а остальными я сам займусь. Так-то вернее будет. Жаль, Иван из строя вышел, но, думаю, дня через три не вытерпит, появится! Корнеев же займется окружением Мейснера. Возможно, неизвестный нам господин как раз очень хорошо знаком архитектору… Тартищев посмотрел в окно. Над городом разгорался новый день. Через час ему ехать на очередной доклад к Батьянову, а он так не привык оправдываться и чувствовать собственную беспомощность. Хитрый и изощренный противник попался им на этот раз. Явно не из профессионалов, но сколь виртуозно все исполнил, подлец, словно по нотам разыграл. На это способен лишь человек, который долго и тщательно готовился к преступлению, продумал все до мелочей, как продумывает режиссер каждую мизансцену будущего спектакля. Но разве Батьянову это объяснишь? Ему нужен немедленный результат… — Делом Муромцевой будем заниматься пока негласно, но убийство Ушаковых никто с нас не снимал, и оно будет оставаться на первом месте. Попутно допроси-ка еще Сазонова. Все-таки подозрительно, что орудие убийства у него слишком смахивает на тот кистень, который применили на Толмачевке. — Тартищев положил руку на плечо Алексея и жестко произнес: — Я на тебя надеюсь. Не подведи. — Он вернулся за свой стол и уже более мягко спросил: — Как матушка? Небось ворчит на тебя? — Ворчит, что ей остается, — улыбнулся Алексеи. — Пытается уговорить, чтобы вернулся в Санкт-Петербург. Но ей это не удастся. — И что она решила? Поживет пока здесь или вернется в Россию? — После Пасхи уезжает. Беспокоится, как там дела в имении, но няньку оставляет, чтобы следила за мной и домом. Честно сказать, я бы с удовольствием в ваш флигель вернулся. Не по рангу мне большой дом содержать, да и хлопот с ним не оберешься. — Сочувствую, — усмехнулся Тартищев, — насколько я понял Лидию Николаевну, служба твоя ей не в радость. — Но в столицу я не вернусь, — насупился Алексей, — и ей все равно придется смириться с моей службой в полиции. — Советовать тебе в этом деле не могу. Решай сам, но если надумаешь, рекомендации дам хорошие. — Я уже сказал. Уезжать пока не собираюсь, — упрямо повторил Алексей. — Ладно, не загадывай! — махнул рукой Тартищев. — Жизнь по-всякому может повернуться. Думаешь одно, а она раз — и такой фортель выкинет! Разве я думал, что в Сибири обоснуюсь! — Он мечтательно улыбнулся. — А в Одессу тянет, спасу нет! Неужто, думаю, никогда больше по морю не похожу, не искупаюсь, на Привозе не побываю… — Он опять махнул рукой и покачал головой. — Разве когда на пенсию выйду… В дверь постучали, и на пороге возник дежурный агент Гвоздев. — Ваше высокоблагородие! — взял он под козырек. — Разрешите доложить. Чрезвычайное происшествие в гостинице «Эдем». Только что сообщили. Хозяин господин Стаканов прислали коридорного… Сынок директора театра Зараева до горячки напился, в номере закрылся и из револьвера в дверь палит… Оне даже папашу вызвали, чтобы сынка уговорил. Хотели по-тихому конфликт замять, но ничего не получается. Одного из коридорных сынок уже в ногу ранил. Говорят, пуля срикошетила… — Еще не легче! — вскочил на ноги Тартищев и спросил Гвоздева: — Он в номере один или с девкой закрылся? — Посыльный про девку не поминал. Кажется, один… — Алексей, захвати Олябьева и оба срочно в «Эдем»! Разберитесь, что к чему, после мне доложите. Постарайтесь действовать аккуратно. Сам Стаканов — господин крайне вонючий и склочный, хотя и многим полиции обязан! Но все ж, не дай бог, штору оборвете или дверь выломаете, греха не оберешься!Гостиница «Эдем» располагалась на перекрестке двух оживленных улиц Почтамтской и Афонтовской. Это был огромный четырехэтажный дом с двумя замаскированными подъездами, с прекрасным рестораном на первом этаже и массой номеров «со всеми удобствами». «Эдем» находился на особом, хотя и негласном, положении у стражей порядка, и даже во время облав, проводимых накануне больших праздников, полиция обходила его стороной. Гостиница пользовалась славой скромного и безопасного убежища, этакий тихий приют для обеспеченных парочек, решивших провести в нем несколько сладостных часов любовного свидания. Антон Антонович Стаканов, владелец гостиницы и давний агент Тартищева, встретил полицейских на лестнице, ведущей на второй этаж, где располагалась большая часть дорогих, за пять рублей, номеров. Невысокого роста, очень толстый, с густой черной бородой и красным то ли от волнения, то ли от избытка жизненных сил лицом, он нервно заламывал руки, хрустел пальцами и пытался говорить шепотом, но все время сбивался на визг. Голос у него был по-женски высокий и пронзительный и воздействовал на собеседников точно так же, как звук, издаваемый при трении ногтем по стеклу. — Что случилось? — спросил у него Алексей. — Господин Зараев поселились у нас в третьем номере с вечера, заказали коньяку и сказали, что останутся на два, а то и три дня, — пояснил Стаканов. — Он один в номере? — На этот раз один, а обычно с дамой приезжают. — Кто она? Стаканов отвел взгляд в сторону и пожал плечами. — Не в моих правилах, знаете ли… — Хорошо, с этим мы еще разберемся. — Алексей смерил владельца гостиницы взглядом и велел провести их с Олябьевым к номеру, в котором закрылся сын директора театра. В конце коридора толпились несколько человек, судя по униформе, служащие гостиницы, но среди них Алексей заметил знакомое лицо. Директор театра Геннадий Васильевич Зараев, измученный, с красным потным лицом, сидел на стуле в бобровой шубе и собольей шапке. При виде Алексея и Олябьева он вскочил на ноги и, догадавшись наконец снять шапку, бросился им навстречу. — Господа полицейские, — заговорил он быстрым, встревоженным шепотом. — Случилось что-то совершенно непонятное! Сережа закрылся в номере! Буйствует, ругается скверными словами! Стреляет!!! Но откуда у него револьвер? У него никогда не было оружия! — Он схватил Алексея за рукав и умоляюще посмотрел ему в глаза. — Сейчас он затих, но это еще страшнее! Я просил господина Стаканова дать мне запасной ключ от дверей номера, но он отказал мне. Сказал, что номер откроет только в присутствии полиции. О, боже! — Зараев схватился за голову. — Я не переживу, если с Сережей что-то случится! — Подождите, не впадайте в панику! — Алексей подтолкнул его в направлении стула. — Присядьте и объясните, бывали ли подобные случаи буйства раньше? — Что вы, что вы! — замахал руками Зараев, — Сережа до недавнего времени почти не пил, пока, знаете… — Он внезапно замолчал и, достав из кармана носовой платок, принялся усердно протирать обширную плешь на затылке. — Пока что? — переспросил его Алексей. Но Зараев опустил глаза и промямлил: — Это его личные дела, и я не смею предавать их огласке. — Понятно! — Алексей отвернулся от Зараева и спросил у Стаканова: — У вас есть запасные ключи от номера? — Конечно, конечно! — закивал Антон Антонович и обратился к высокому человеку в форме коридорного: — У тебя ключи? Тот с готовностью протянул ему деревянную грушу с кольцом, на котором болталось два ключа: один — длинный, другой — покороче. — Что, в двери два замка? — посмотрел Алексей на Стаканова, — Два, — тот льстиво улыбнулся, — чтобы гости не волновались. У нас завсегда так! — Давно он успокоился? — Алексей кивнул на дверь номера. — Да с полчаса, не больше, — ответил высокий коридорный. — Орал, орал, а потом враз стих, точно… — он испуганно оглянулся на директора театра. Зараев-старший издал нечто, похожее на стон, и принялся креститься дрожащими пальцами. — Всем отойти в сторону, — приказал Алексей и вставил ключ в замочную скважину, моля о том, чтобы в ней не оказалось ключа с внутренней стороны номера. Тогда придется выбивать дверь, и шуму будет на всю гостиницу, хотя стрельба, несомненно, уже привлекла внимание ее постояльцев. В двери он насчитал пять пулевых пробоин. Вероятно, револьвер был пятизарядным, а если семи? Но тем не менее он повернул ключ. Щелкнул первый замок. Во второй скважине ключа тоже не оказалось… Алексей ногой распахнул дверь и, держа револьвер на изготовку, отскочил в сторону. Ни криков, ни выстрелов не последовало. Тогда он осторожно заглянул в комнату и переступил через порог, сделав знак Олябьеву следовать за ним. Номер состоял из одной хорошо меблированной комнаты, разделенной драпировками на три части. При входе тяжелые бархатные шторы, висевшие прямо и направо, отгородили небольшую прихожую. В ней находилась вешалка, на которой висело мужское пальто из дорогого драпа, зонтик с ручкой из слоновой кости и модная в этом сезоне бархатная шляпа с узкими полями. Рядом стоял небольшой столик с графином и стаканом на нем. Алексей раздвинул драпировки и очутился в маленьком подобии гостиной. Пол здесь закрывал толстый персидский ковер, вдоль стены стояли мягкий диван и два кресла, в углу — высокое трюмо, а на стене, напротив дивана, висело огромное овальное зеркало. Посреди гостиной — круглый стол, накрытый белой скатертью, поверх нее еще одной — плюшевой. На одном из кресел лежали мужские перчатки и белое шелковое кашне, на другом — серый сюртук, галстук, на скатерти — золотые с янтарем запонки… Создавалось впечатление, что человек торопливо сбрасывал с себя одежду на пути в спальню… И в прихожей, и в гостиной все находилось на своих местах, и это при том, что, по рассказам служащих гостиницы, Зараев-младший буйствовал в номере и, значит, должен был перевернуть все вверх дном. Алексей вернулся в прихожую и раздвинул драпировки, что висели справа. И тут же наткнулся на человека, который лежал вниз лицом на ковре. Руки его были в крови, а в паре шагов от него валялась опасная бритва, на которой также запеклась кровь. Повсюду были видны следы, словно кто-то намеренно наступил в лужу крови, а потом прошелся по полу. Небольшие кровяные пятна виднелись на простынях, которые были сдернуты с постели и брошены неряшливым комком рядом с лежащим человеком. Ночной столик, умывальник валялись на боку, подушки оказались под кроватью, а одна из оконных штор была оборвана и находилась под головой молодого человека. Она тоже была в крови… Олябьев, осмотрев человека со спины, перевернул его лицом вверх и удовлетворенно хмыкнул: — Жив, мерзавец, но то ли пьян в стельку, то ли без памяти! — Он проверил пульс молодого человека, приподнял веки и уже более уверенно сказал: — Жив, но не настолько пьян, чтобы впасть в горячку. Запах алкоголя почти не слышен. Он подошел к кровати и, склонившись, принялся разглядывать грязные тарелки, свалившиеся с ночного столика, и остатки закусок на ковре. Достав из своего саквояжа баночку, Олябьев с помощью вилки переложил часть закусок в нее. Затем поднял пустую бутылку коньяка, стряхнул несколько оставшихся капель на ладонь, принюхался, потом лизнул языком, задумался на мгновение и поманил пальцем Алексея. Тот подошел, и Олябьев вполголоса произнес: — Похоже, в коньяк было что-то подмешано. С ним он расправился под хорошую закуску, но внезапно потерял над собой контроль. Видишь? — И он указал на пол. Действительно, рядом с десертной тарелкой и ножом для фруктов валялись два яблока, кисть винограда и груша с надрезанной спиралью кожицей. Олябьев ткнул пальцем в мокрое пятно на ковре. — Это коньяк. Остатки пролились на ковер, когда он в припадке буйства перевернул столик. Бутылку надо отправить на химический анализ, но у меня есть кое-какие подозрения. Похоже, нашего юного красавца кто-то опоил белладонной. — Белладонной? — удивился Алексеи. — Что это? Яд? — В народе ее красавкой называют» — пояснил Олябьев, — хотя это гадость, каких поискать! Весьма и весьма ядовитая, скажу я тебе, равно как и ее сестрица белена. А еще ее называют «сонной одурью» или «бешеной вишней». Родовое же название Атропа, по имени одной из мойр, греческих богинь судьбы. — Той самой дамочки, которая безжалостно перерезает нить жизни? — спросил Алексей и, опустившись на корточки, всмотрелся в лицо молодого человека. Если бы не исказившая его мучительная гримаса, вполне можно было подумать, что он спокойно заснул. — Белладонна, — повторил он задумчиво, перевел взгляд на Олябьева и переспросил: — Белла донна? Красивая женщина? — Именно так, — согласился доктор. — Женщины до сих пор закапывают в глаза сок этой травы и натирают им лицо, отчего зрачки расширяются, а на щеках появляется яркий румянец. Правда, красавицы при этом почти ничего не видят, но это мало кого волнует. Через несколько дней зрачок приходит в норму и зрение восстанавливается — А что у него со зрачками? — Сильно расширены и не реагируют на свет. — Олябьев приподнял веко Зараева. — Явное действие алкалоидов. — И вопросительно посмотрел на Алексея. — Но откуда кровь? На его теле ни единого пореза, даже царапины? Я поначалу подумал, что он застрелился, но револьвер лежал под ним» — и он передал оружие Алексею. Тот осмотрел револьвер. Он действительно был пятизарядным. Но все же откуда взялось столько крови в номере, если Зараев себя не ранил, не порезал и, по словам Стаканова и его служащих, всю ночь находился в номере один? — Белладонна может стать причиной буйного поведения? — спросил он Олябьева. — Еще как! — осклабился тот. — Существует предание, что шотландцы во время одной из войн с датчанами, отступая, оставили в городке несколько бочек с пивом. Датчане отведали пива и поначалу стали буйствовать, а потом впали в оцепенение и были перебиты шотландцами. Кажется, юный служитель Мельпомены изрядно наглотался красавки. Алкоголь только усиливает ее действие. Но ничего, сейчас отправим его в больницу, попробуем вывести из ступора, так сказать! Алексей обыскал карманы Зараева, обошел еще раз все комнаты, осмотрел пальто, сюртук… Документов у актера при себе не оказалось, но самое главное — он нигде не обнаружил ключей от номера, хотя двери, несомненно, были заперты изнутри. Они вышли в коридор. Олябьев подозвал к себе Зараева-старшего и велел ему найти извозчика, чтобы отвезти Сергея в больницу. — Вы считаете, что его жизнь в опасности? — спросил обеспокоенно директор театра. — Опасности особой нет, но явно придется некоторое время полежать в больнице. Надо будет нейтрализовать действие яда, а он с трудом удаляется из организма, — объяснил ему Олябьев. Алексей в это время разговаривал со Стакановым и высоким коридорным. — В котором часу Зараев занял номер? — Около восьми вечера, — объяснил коридорный, — я только что заступил на смену. Он сразу же велел подать ужин из ресторана. Часов в девять явился официант. Я видел его, правда, со спины. Он стоял у дверей номера и стучал в дверь. На столике стояла бутылка вина, коньяк и несколько тарелок с закусками и фруктами. Тарелок было много, словно господин Зараев ужин на двоих заказал, но что именно, я не обратил внимания, потому что провожал в соседний, пятый номер, постоялицу. — Из третьего номера в пятый можно проникнуть? — спросил Алексей. Стаканов и коридорный переглянулись. Хозяин гостиницы заметно побледнел, а у коридорного подозрительно забегали глаза. Алексей напрягся. — Номера между собой сообщаются, или между ними глухая стена? — вновь переспросил он, наблюдая за реакцией своих собеседников. Забыв про носовой платок, Стаканов стер пот со лба ладонью и едва слышно произнес: — Соединяются. Когда-то это был один номер… В дверях замка нет. Их просто захлопнули и вывернули ручки. Но они с обеих сторон загорожены шкафами. 1 ости даже не догадываются, что там есть двери. — Кто поселился в пятом номере? — быстро спросил Алексей, почувствовав вдруг странное возбуждение. Стаканов и коридорный вновь переглянулись, и Антон Антонович потерянно посмотрел на Алексея. — Госпожа Каневская. Актриса, так сказать! — Она одна в номере? — Нет-с, — ответил уже коридорный и несколько смущенно пояснил. — Вдвоем-с! Но господин на этот раз неизвестный, похоже, из купцов, в нашем заведении раньше не бывали, иначе я бы запомнил. — А Каневская у вас частенько бывает? Коридорный замялся и посмотрел на Стаканова. — Говори уже, — приказал тот мрачно и, отойдя в сторону, закурил, что было против правил гостиницы. — Госпожа Каневская здесь несколько раз за неделю бывают, — зашептал доверительно коридорный, то и дело оглядываясь на двери пятого номера. — Чаще всего как раз с господином Зараевым, но бывает и с другими господами… — Он кивнул на дверь третьего номера. — Когда господин Зараев принялись бушевать, мы поначалу думали, что он начнет в пятый номер ломиться, но он только в своем побуйствовал и вскоре притих. Разве только дверь всю продырявил. — А как госпожа Каневская и ее приятель на этот шум среагировали? Ведь все за стенкой у них происходило? — А никак. Затаились, что мыши в норке. И до сих пор из номера ни шума, ни шороха не слышно. Видно, перепугались до смерти! — Ладно, придется их потревожить! — Алексей подошел к двери пятого номера и постучал. На стук ни кто не ответил. Тогда он постучал громче и слегка надавил на дверь ладонью. Скрипнув, она медленно отворилась… Этот номер был точной копией третьего, только драпировки, закрывавшие вход в альков, находились слева. Алексей отметил взглядом висевшие на вешалке мужское черное пальто, котелок и трость, а также меховую женскую ротонду. Под вешалкой стояли растоптанные кожаные галоши, внутри которых виднелись полустертые инициалы Т. В. Следом он заглянул в гостиную. На столе — пустая бутылка из-под красного вина, подсвечник с оплывшей свечой, два бокала, десертные тарелки и два ножа для фруктов. На одной из тарелок несколько яблочных огрызков и завернутых в спираль шкурок от яблок и груш. Мебель здесьотличалась лишь обивкой, а ковер был более светлого цвета и оттого кровавые пятна на нем были намного заметнее. Да и крови в пятом номере было значительно больше, чем в соседнем. Кровавые следы буквально испещрили весь ковер, а о скатерть явно вытирали руки… Алексей отдернул драпировки, заслонявшие вход в альков, и едва сдержался, чтобы не отшатнуться. Хотя за последние дни ему пришлось Повидать немало крови, увиденное основательно потрясло его. Он выругался сквозь зубы, а Стаканов, который последовал за ним, вскрикнул и, перекрестившись, забормотал за его спиной молитву срывающимся от страха голосом. Алексей повернулся к нему: — Немедленно пошлите лакея в сыскную полицию. Я передам записку Тартищеву. Стаканов с готовностью выскочил из номера. Вместо него вошел Олябьев, который занимался отправкой Зараева в больницу, и озадаченно покачал головой. — Опять бойня? И опять актриса? — Кажется, это уже не просто совпадение, — пробормотал Алексей. — Я отправил за Тартищевым. Думаю, без него здесь не обойтись. — Правильно сделал, — одобрил его Олябьев, — но дело и впрямь пахнет керосином, и прежде всего для Федора Михайловича. — Он обвел взглядом кровавое побоище и вздохнул. — Приступим к осмотру? — Приступим, — вздохнул в ответ Алексей. Он подошел к ночному столику, на котором лежали очки в золотой оправе, золотые часы с массивной цепью и портмоне, и внимательно осмотрел их. Затем перевел взгляд на умывальник. Таз был полон мыльной воды, окрашенной кровью, а на крючке висело еще влажное полотенце, тоже все в кровавых пятнах. На полу валялись залитые кровью пиджак, брюки и теплые кальсоны. Сам убитый лежал навзничь на простынях, едва прикрытый одеялом. Кроме золотой цепочки с крестиком, на нем больше ничего не было. Это оказался крепкий мужчина с заметным брюшком и жилистыми ногами. Руки у него были раскинуты в разные стороны, короткие волосатые пальцы сжаты в кулаки. Голова закинута назад, отчего небольшая борода с заметной проседью встала торчком. А на шее виднелась широкая и глубокая рана, нанесенная или острым ножом, или, вернее всего, той самой бритвой, которая лежала неподалеку от Сергея Зараева. Все лицо у убитого было сильно изрезано, повреждены нос, щеки, губы… Сплошное кровавое месиво, а не лицо. И лишь по обширной лысине, седине в волосах и бороде можно было определить, что убитому около пятидесяти или немного больше. По другую сторону кровати на полу лежала убитая женщина. Она также была полностью обнажена, но помимо лица у нее были изрезаны грудь и живот, а на шее были нанесены две раны, словно убийца подстраховывал себя. Будто после первой жуткой раны, располосовавшей даже трахею, она могла выжить. Лицо женщины было изуродовано с еще большей жестокостью, чем лицо мужчины. Убийца отрезал ей уши и нос и затолкал их в портмоне, которое лежало на столике. Поэтому Алексей едва не отбросил от себя кошелек, когда открыл его, чтобы проверить, имеются ли в нем документы или визитные карточки. Но ничего подобного там не оказалось, к тому же не удалось обнаружить ни записной книжки, ни каких-то других бумаг — писем или записок, которые помогли бы установить личность убитого. Правда, на его белье и носовом платке Алексей обнаружил вышитую букву К, а на подкладке пальто — личный знак известного Североеланского портного Васечкина, который обшивал местную знать, в том числе и губернаторскую семью… У женщины, так же как и у мужчины, не удалось найти никаких документов. Поэтому оставалось верить на слово коридорному, который утверждал, что, она актриса местного театра Раиса Каневская. Ковер в спальне был сильно затоптан. Видимо, убийца что-то искал в одежде убитых или в самой комнате, потому что и женское, и мужское платье были испачканы в крови. Итак, еще одна убитая актриса, третья по счету, и впавший в неистовство актер, который, судя по всему, расправился со своей любовницей, застав ее в объятиях другого мужчины. А затем сам выпил яд, решив покончить жизнь самоубийством. Словом, как в дешевом, рассчитанном на непритязательный вкус спектакле. И как в подобном спектакле, пока все не слишком понятно! Зачем, спрашивается, Зараеву-младшему надо было кромсать тела убитых, резать им, как баранам горло, когда хватило бы двух выстрелов через подушку? И не слышно, и крови самая малость… И столь ли глубоки были чувства молодого человека к даме на добрый десяток лет его старше, чтобы травиться из-за нее и устраивать кровавую бойню? Или все это он проделал в припадке безумства? Но на этот вопрос никто не мог ответить, потому что две жертвы любовного треугольника были мертвы, а возможный убийца находился в бессознательном состоянии, и врачи губернской больницы боролись за его жизнь. Олябьев присел за столик и стал заполнять протокол первичного осмотра тел убитых, а Алексей подошел к широкому зеркальному шкафу, стоявшему у стены спальни, и сразу же заметил на полу свежую дугообразную царапину, словно шкаф отодвигали и вновь поставили на место. Он нагнулся, отковырнул ногтем от половицы несколько застывших капель стеарина и вернулся в третий номер. И тут же обнаружил на полу спальни подобную же царапину и подобные капли. Только в пятом номере шкаф был придвинут к стене вплотную, а здесь оставался небольшой, ладони на две шириной, зазор между ним и стеной. Видно, у убийцы не хватило сил подтянуть его вплотную. Но это однозначно подтверждало, что шкафы передвигали. И передвигали совсем недавно! А то, что этим нелегким делом занимался убийца, свидетельствовали небрежно затертые мазки крови на дверцах и зеркалах того и другого шкафа. Так что помимо Тартищева требовалось вызывать еще и Колупаева, чтобы снять отпечатки пальцев.
Глава 13
Пока Алексей вместе с Колупаевым занимался осмотром номеров, Тартищев опрашивал коридорных и лакеев. — Кто проживает в первом и седьмом номерах? — поинтересовался он в первую очередь соседями. — В первом нумере вот уже полгода проживает английский консул сэр Ванкувер, — сообщил рыжеволосый и веснушчатый дежурный по этажу. — Но оне уже недели две, как в отъезде. Кажись, в Нарымском крае. А седьмой нумер на сутки взял молодой, лет тридцати, господин, но съехал до срока. Я слыхал, что он кровать даже не смял, «значит, спать совсем не ложился в ту ночь. — От кого слыхал? — От горничной, что номер его убирала. Мусору всего-ничего оставил, окурок в пепельнице, да пол слегка потоптал. Уборки мало было… — Отчего горничная тебе это рассказала? И как ее зовут? — А мы из одной деревни. Зовут ее Агафья Михалева. По жене она мне дальняя свойственница, но мы роднимся, потому как вокруг все чужие… — Дежурный оглянулся на дверь, полез во внутренний карман форменного сюртука и достал из него завернутый в бумажную салфетку окурок — вернее, едва начатую папиросу «Мемфис», и смущенно произнес: — Агаша посмотрела, что папироска почти целая, и мне отдала. Возьмите, может, сгодится, чтобы убивца найти! — Спасибо, брат! — Тартищев внимательно осмотрел папиросу, отложил ее в сторону. — Часто тебе такие подарки от Агафьи перепадают? Дежурный неопределенно пожал плечами и посмотрел в потолок. И Тартищев принялся расспрашивать его дальше: — Ты помнишь, когда он снял номер? И сам ли его попросил или ты предложил? Коридорный слегка замялся, пожал плечами: — Нумер он еще накануне заказал. Говорит, чтобы непременно седьмой был, а вот когда он появился в нем, каюсь, просмотрел. А может, и вовсе после моего дежурства поселился. У нас бывает, что за несколько дней заказывают, а то закажут, оплатят, а сами не появятся. Видно, не сладилось свидание… — Ты запомнил, как он выглядел? — перебил дежурного Тартищев. Коридорный опять пожал плечами и виновато ухмыльнулся. — Нет, ваше высокоблагородие, не запомнил. Пальто, шляпа, борода… Все как обычно. В тот вечер лесники на свою ассамблею заехали. Шуму много было. Они весь четвертый этаж заняли… — В книге регистрации он значится под фамилией Бугаев. Ты его по паспорту записал? — Ей-богу, не помню! — взмолился дежурный. — Народу прорва была. А в нашем заведении, сами знаете, если господин солидный, слову доверяем… — Оттого все мошенники да жулики в вашем «Эдеме» и селятся, — вздохнул Тартищев, понимая, что большего от дежурного не добиться, и принялся расспрашивать его уже конкретно: — Кто нанял пятый номер? — спросил он. — По книге регистрации это было как раз в твою смену. — Точно в мою, — согласился дежурный. — В пять или в шесть вечера пришла барышня под вуалькой. — Что значит барышня? — То есть девица. Мы их завсегда отличим от какой-либо барыни. — Барышня из благородных была? Или… — Да нешто мы благородных не узнаем? Из этих самых… — дежурный многозначительно посмотрел на Тартищева и покрутил пальцами. — Велела нумер приготовить, непременно пятый, осмотрела его, оставила бутылку вина и сказала, что в девять будет с господином. Но после меня сменил Григорий Токарев, так что дальнейшее пояснить не могу. — Как эта девица выглядела? — В шубке меховой под котика, шляпке под вуалькой. Тоненькая, высокая, волосы вроде русые… — Ты ее раньше в гостинице не встречал? — Нет вроде… По одежде, если судить, то точно не встречал, потом она вуальку не поднимала… — развел Руками дежурный… Следующим на очереди был Григорий Токарев, тот самый высокий коридорный, в чью смену случилось убийство. — Когда появились гости в пятом номере? — Часов в девять. Сначала прошмыгнула барыня, а потом уже господин в котелке прошел. И сразу же на замок заперлись. Я слышал, как он щелкнул. — Ты утверждаешь, что первой прошла барыня, а не девица из этих… — Тартищев повторил жест рыжего дежурного. — Самая настоящая барыня, вот те крест. Одета была в шубу и шляпку с вуалью, но я ее сразу узнал. И в театре видел, и в наших нумерах почитай через день. Раиса Ивановна Каневская. Красивая дамочка! Таких не спутаешь! — А того господина, что прошел в номер следом за ней, ты раньше встречал? — Нет, не встречал! Я еще внимание обратил, что он как бы от меня свою физиономию отворачивал. Видно, что не из наших посетителей, неопытный. Совсем неловко себя чувствовал, словно впервой на свидание в нумера пришел. — Что ты можешь сказать по поводу убитого в пятом номере господина? — Он это как раз и есть! Наверно, кто-то подсказал Сергею Геннадьевичу, что Раиса Ивановна в номерах развлекается, вот он их и выследил. Обычно они вдвоем сюда приезжали, по два дня кутили. Раиса Ивановна — дамочка заводная, бывало, одной посуды рублей на пятьдесят перебьет. — Из пятого номера вызывали официанта? — не совсем учтиво перебил его Тартищев. — И из третьего, и из пятого, — охотно подтвердил коридорный, — я уже вашему агенту про это сообщал. — Будь милостив, сообщи еще раз, не сочти за труд! — произнес Тартищев язвительно, но глаза его смотрели сердито, и коридорный стушевался. — Да я ничего… Я завсегда… — Ну, раз завсегда, так и не виляй хвостом! — оборвал его Тартищев. — Кто из официантов обслуживал номера? — Это у метрдотеля надо узнать или у буфетчика. Около девяти часов или чуть позже в двенадцатом номе ре купцы подрались и окно разбили. Я пока с ними разбирался, проглядел официантов. Одного, правда, со спины видел. Кажется, Варламов был. Он чуть ниже меня ростом, с черными усами. Должно быть, еще не ушел из ресторана, а если уже смылся, то домой за ним пошлют.. — Хорошо, — кивнул головой Тартищев, — спустись в ресторан и найди, кто обслуживал вчера вечером третий и пятый номера. И приведи официанта сюда. Только не болтай, по какому делу. — Так все почитай уже знают, — виновато посмотрел на него коридорный. — Знают, не знают! — рассердился Тартищев. — Не твоего ума это дело! Исполняй, как тебе велели! Коридорный поспешно вышел из кабинета Стаканова, в котором Тартищев опрашивал свидетелей. Федор Михайлович сложил бумаги в папку и тоже покинул кабинет. Городовой в длинной шинели и с шашкой на боку загораживал вход с лестницы от зевак. При виде Тартищева взял под козырек. — Ваше высокоблагородие! Спасу нет от газетчиков! Напролом лезут! Тартищев подошел к нему и сразу же выхватил взглядом Желтовского и Куроедова. Бедовая парочка опять была в авангарде жаждущих узнать подробности нового убийства. — Федор Михайлович, — Желтовский даже подпрыгнул на месте, словно испугался, что Тартищев его не заметит, и потряс кулаком с зажатой в нем записной книжкой. — Ваши комментарии! Ишь ты, уже комментариев им захотелось! Тартищев скривился, но попытался ответить по возможности вежливо и так, чтобы пресечь поток ненужных ему вопросов. — Сейчас сюда прибудут помощник прокурора и судебный следователь. Мои агенты ведут предварительное дознание, но мы не имеем права разглашать его итоги без разрешения на то прокурора. Так что все вопросы к тем, кто прибудет! — Он смерил толпу репортеров насмешливым взглядом. — Разрешите откланяться, господа! — И направился неторопливым шагом к распахнутым дверям третьего номера. — Федор Михайлович! — От черной лестницы к нему спешил коридорный Григорий в сопровождении невысокого худенького человека в форме официанта. — Вот он обслуживал вчерась пятый номер. Официант назвался Кузьмой Парфеновым. В гостиничном ресторане он работал уже пятый год и, судя по всему, был на хорошем счету, если дослужился до старшего официанта. Обычно ему поручали особо важных гостей, и, когда метрдотель приказал обслужить госпожу Каневскую, он несколько удивился, потому что актриса в число подобных персон не входила. — Почему же именно вас попросили обслужить пятый номер? — спросил Тартищев. — Насколько мне известно, его обслуживал другой официант. — Да, это был участок Варламова Михаила. Но он выполнил только один заказ, а потом исчез. — Как исчез? — поразился Тартищев. — И никто его не искал? — А что ж его искать? — удивился в свою очередь Парфенов. — У него и раньше такое бывало. Нам нельзя угощение от гостей принимать, только чаевые. А Варламов запрет частенько нарушал. Выпивал, и крепенько, а потом самовольно домой уходил. Владимир Архипович, наш метрдотель, сказал на этот раз, что его терпение лопнуло. Непременно уволит Варламова. А по мне, туда ему и дорога! Ленивый братец и гуляка к тому ж! У нас такие не держатся. — Вам известно, какой номер он обслужил последним? — Я бы сказал, первым и последним, — поправил его официант. — Третий номер. Заказ не бедный был, я его запомнил. Варламов по этому поводу еще зубоскалил, дескать, сейчас актер сил наберется и пойдет синяки в пятый номер раздавать. — Выходит, всем было известно, кто поселился в этих номерах? Официант пожал плечами и ухмыльнулся. — А что тут скроешь? Мы наших гостей по походке из тыщи узнаем, особливо тех, кто кажную неделю бывают. Нам что? Дело обычное! Как прикажете! — Он изогнулся в поклоне, угодливо улыбнулся и сделал вид, что сдергивает полотенце с согнутой в локте руки. — Сделайте ваше одолжение! — Можешь быть сво… — Тартищев не успел закончить фразу. Двери кабинета распахнулись, и в него влетел метрдотель ресторана Владимир Архипович Прелович. Седые усы его, обычно аккуратно расчесанные, и короткая ухоженная борода были изрядно растрепаны. Точно так же как и волосы, прежде уложенные и тщательно набриолиненные, сейчас спадали на лоб, а щеки метрдотеля расцветили яркие пунцовые пятна. Он с трудом перевел дыхание и, прижав руку к груди, произнес, слегка заикаясь: — Ф-федор М-михайлович! Варламова нашли! Горничная в чулан сунулась, а там он… С-среди швабр, старым ковром прикрыт… Тартищев стремительно вскочил на ноги. Желваки выступили на скулах, но он даже не выругался, и лишь сузившиеся и потемневшие глаза выдали, насколько ему хочется рявкнуть в душу-мать и вспомнить всю ее родословную. …Раздетого до исподнего официанта, очевидно, поначалу оглушили валявшейся тут же пустой бутылкой из-под шампанского, а потом задушили тонкой бечевкой, прорвавшей кожу на шее. Крови было мало, почти незаметно на старом выцветшем коврике, который валялся в чулане явно с незапамятных времен и весь был пропитан пылью и изъеден молью. У входа в чулан столпилась масса народа: лакеи, официанты, повара, горничные — не менее двух десятков человек. Краем глаза Тартищев заметил Желтовского и, не удержавшись, рявкнул: — Посторонним покинуть место происшествия! Немедленно! — И уже тише пробурчал: — Все следы затоптали к такой-то матери! — И, повернувшись к подоспевшему на звук его голоса надзирателю данного околотка Чачулину, приказал: — Всех репортеров из гостиницы удалить! И вообще, кто им позволил здесь отираться? Чачулин побледнел и, прихватив двух городовых, бросился выполнять приказ начальства. Недовольные крики и ругань, последовавшие за этим, подтвердили, что околоточный с заданием успешно справился. И теперь Желтовский и прочая гнусная братия перестанут действовать на нервы и чрезмерно раздражать начальника сыскной полиции. — Ну-с, Федор Михайлович, какие наши обстоятельства? — раздался за его спиной знакомый голос. Судебный следователь Аркадий Маркович Божко протянул ему руку в тонкой кожаной перчатке и, брезгливо сморщившись, кивнул на распахнутые двери чуланчика— Опять кровушка пролилась? — Пролилась, — вздохнул Тартищев и пожал руку тучному, страдающему одышкой помощнику прокурора Басманникову, который занимался убийствами. — Будете осматривать место происшествия? — Направьте сюда своих людей и доктора. Пускай все тщательно осмотрят и опишут. А мы пройдем пока в номера. — Божко обвел взглядом толпящихся в коридоре людей и скривился еще больше. — Всех из коридора убрать. Но никто не смеет расходиться, пока я не опрошу свидетелей. — И повернулся к Тартищеву: — Вы с кем-то уже успели побеседовать? — Успел. С владельцем, коридорными и официантом, который обслуживал пятый номер. Взяли с них объяснения в ходе первичного дознания. По горячим следам, так сказать, чтобы представить картину преступления по времени. — Обыски, выемку вещественных доказательств, вещей потерпевших производили? — поинтересовался Басманников. — Нет, мои агенты составили протоколы осмотра места происшествия, дактилоскопист откатал следы пальцев, а врач произвел наружный осмотр трупов, и пока все оставили в прежнем виде. Постояльца из третьего номера, актера Зараева отправили в губернскую больницу в крайне тяжелом состоянии. По словам доктора — тяжелое отравление ядом белладонны, или красавки. Трупы убитых находятся в пятом номере, но карету из мертвецкой уже вызвали. — Ладненько, складненько, чудненько! — протянул, почти пропел Божко задумчиво и кивнул Басманникову. — Пойдемте, Павел Трофимыч, осмотрим-с поле битвы, так сказать! — И бросил, не поворачивая головы, Тартищеву: — Мне велено убийство на Толмачевке взять в свое производство, точно так же, как и это, гостиничное. Федор Михайлович, вы не находите, что за последнее время прямо валом убийства пошли, и все с каким-то кандибобером непонятным? Тартищев неопределенно пожал плечами, но предпочел не ответить. Божко хотя и обладал отвратительным нравом, но был из тех немногих следователей, к которым Федор Михайлович относился с доверием. Но он еще вдобавок знал, что следователь не любитель делать скоропалительные выводы, тем более на ходу, через плечо. Поэтому оставил свое мнение на потом… Басманников вошел в пятый номер первым и сразу же заполнил собой прихожую. Тартищеву, замыкавшему процессию, пришлось слегка напрячься, чтобы проникнуть в номер. В результате помощник прокурора и следователь, бросив короткие взгляды на трупы и кровавый потоп в спальне, приказали везти убитых в мертвецкую, а сами перекочевали в гостиную и расположились вокруг стола, с которого до сих пор не были убраны следы вечерней трапезы. — Докладывайте, — бросил, словно в никуда, Божко. С первой минуты их знакомства во время расследования убийства Отто фон Дильмаца он намеренно игнорировал Алексея, как будто не смог простить ему что-то. Но обстоятельства и служебные дела постоянно их сталкивали. Поэтому этот делано холодный тон и отрешенный взгляд Алексей однозначно воспринял на свой счет и стал излагать суть преступления, совершенного в ночь со второго на третье апреля, на четвертой неделе Великого поста… — Итак, вы полагаете, что убийство актрисы Каневской и неизвестного господина было инсценировано? — спросил Басманников, когда Алексей закончил Докладывать результаты предварительного расследования. — Я полагаю, что Сергей Зараев поселился в третьем номере не случайно. Из неизвестных нам источников он узнал, что в соседнем номере некий господин, которого мы условно обозначили буквой К по обнаруженной на его белье монограмме, назначил свидание Раисе Каневской. Она считалась любовницей Зараева на протяжении последних трех лет. Я уточняю, считалась, потому что она постоянно изменяла ему с другими мужчинами, но, как утверждает его отец, Геннадий Васильевич Зараев, Сергей воспринимал это как должное и сам частенько находил утехи на стороне. Одним словом, любовники не обременяли себя обязательствами и клятвами. — Это все лирика, молодой человек, — сухо изрек Божко. — Возможно, он очень ловко скрывал, что дико ревнует Каневскую. Дамочка она была красивая и соблазнительная и легко кружила головы и не таким юнцам, как Зараев. Поэтому версия мести за чересчур легкомысленное поведение, думаю, самая предпочтительная. — Убийца на то и рассчитывал, что мы примем версию убийства из-за ревности, — произнес Алексей с едва заметным вызовом. — На самом деле здесь что-то другое. — Я тоже в этом уверен. — Тартищев расстегнул шинель и достал из кармана мундира носовой платок. Вытер им лоб и лишь после этого продолжил свою мысль: — Истинный убийца явно не Сергей Зараев. Актера просто-напросто использовали. Смотрите сами. Некто устраивает так, что Сергей поселяется рядом с номером гораздо раньше, чем в нем обосновалась парочка любовников. Барышня, которая сняла пятый номер, была чистой подставой, из тех, кто за рупь с полтиной кого угодно продаст и перепродаст. Ей поручили снять именно пятый номер. Она это успешно проделала и исчезла. Парочка появилась около девяти. Сергей Зараев; в это время делает заказ из ресторана. Причем некто, вероятнее всего, настоящий убийца, перехватывает Варламова, официанта из ресторана, убивает его, прячет в чулане, а сам переодевается в, его форму и доставляет заказ в третий номер. Коридорный видел его со спины, но утверждает, что он был похож на убитого Варламова. Утверждение это спорно, так как видел он его мельком, то есть, несомненно, отметил его форму и обратил внимание на усы. Что однозначно подтверждает тот факт, что убийство готовилось заранее, и убийца учел даже, как выглядит официант, по обычаю обслуживающий эти номера. К тому же ему, бесспорно, нужно было проникнуть в первую очередь в третий номер, потому что заказ, который сделали постояльцы пятого номера, выполнил уже другой официант. — Таким образом, Федор Михайлович, вы склоняетесь к версии, что убийца проник в пятый номер через боковую дверь третьего номера, а не вошел из коридора? — уточнил Басманников. — Не просто склоняюсь, а утверждаю, потому что ему необходимо было выдать за убийцу Зараева! — ответил Тартищев и кивнул Алексею. — Давайте, Поляков, излагайте дальше. — Убийца, вероятно, заранее влил в коньяк раствор белладонны, в определенных количествах смертельного яда. Но, видимо, в его умысел не входило убийство Зараева, поэтому доза была несмертельной. Актер вскоре потерял сознание, убийца выждал момент, когда любовники заснули, и проник к ним через дверь между номерами. Судя по тому, что для Каневской и ее любовника заранее была оставлена бутылка с вином, заснули они тоже не по своей воле. Олябьев пообещал разобраться, что в нее было подмешано. Возможно, та же самая белладонна или опиум. — Это тоже дает повод говорить об очень тщательной подготовке преступления, — вмешался Тартищев. — Убийца знал о наличии скрытых за шкафами дверей. Это доказывает, что он бывал в гостинице раньше, вероятно, даже жил в одном из этих номеров. — Как он умудрился открыть дверь? — поинтересовался Басманников. — Вы можете убедиться в этом сами, — ответил Алексей. — Отвести защелку проще простого перочинным ножом, пилкой для ногтей или даже ручкой чайной ложечки, стоит их вставить в отверстие, которое осталось на месте вывернутых ручек. Убийца к тому же был нехилого телосложения, если сдвинул и тот и другой шкаф, а потом поставил их на место. Причем положение шкафов однозначно подтверждает версию, что убийца действительно ушел через пятый номер. Дверь между комнатами открывается в сторону пятого номера. Убийца как сумел подтянул шкаф из третьего номера к дверному проему, но все равно остался небольшой зазор между шкафом и стеной. К тому же следы ножек не совместились. В пятом же номере шкаф плотно придвинут к стене, что, согласитесь, гораздо удобнее проделать. И следы ножек здесь совместились. И о том, что шкаф двигали, говорит лишь царапина на полу. Но все эти манипуляции убийца проделал перед тем, как покинуть номер совсем. А перед этим дверь между номерами оставалась раскрытой. Проникнув в пятый номер, неизвестный убил мужчину и женщину, после чего вернулся в третий номер, оставил кровавые следы и орудие убийства, бритву, неподалеку от лежащего без сознания Сергея Зараева. И тут же снова вернулся в пятый номер, вымыл руки в умывальнике, отсюда кровавая вода в тазике и пятна на полотенце. Ушел он через двери пятого номера, но сам номер не запер. Ключи остались с внутренней стороны дверей. Это говорит о том, что он хотел, чтобы об убийстве Каневской и ее любовника узнали в первую очередь. — Почему вы так считаете? — высокомерно справился Божко. — Возможно, он не запер дверь потому, что некто заметил, как он выходил из номера. И это могло вызвать подозрение, почему вдруг официант запирает за собой двери. Кстати, а нашли столик, на котором официанты развозят заказы по номерам? — Столик он спрятал в одежном шкафу третьего но мера, что же касается одежды, то убийца вполне мог избавиться от формы официанта. В ней он скорее обратил бы на себя внимание, чем обычной цивильной одеждой, — вмешался Тартищев. — Ключи от третьего номера он унес с собой. Вполне вероятно, потому, что не рассчитывал на действие яда и боялся, что Зараев может не вовремя прийти в себя и выбраться из номера. Так оно и случилось. Актер впал в буйство, и владелец гостиницы вынужден был вызвать полицию. Иначе мы могли бы узнать об убийстве через несколько дней. Оба номера были сняты как раз на трое суток. Теперь нам следует уповать лишь на господа бога и молить его, чтобы Зараев остался жив и сумел объяснить, почему он поселился в третьем номере. — Есть еще один интересный момент, — уточнил Алексей. — На белье и носовом платке убитого имеется монограмма — буква К, а кожаные калоши, которые мм обнаружили в прихожей, помечены буквами, похоже, инициалами, «Т. В.». И эти калоши явно не подходят к сапогам убитого, потому что несколько меньше их по размеру. И еще одно обстоятельство, — он с очевидным торжеством окинул Божко и Басманникова взглядом, — которое подтверждает, что калоши принадлежат или убийце, или человеку, который побывал в номере после убийства. На подошве калош запеклась кровь, и при внимательном рассмотрении удалось обнаружить, что кровавые следы, оставленные в пятом номере, принадлежат двум человекам. Один из них, несомненно, владелец калош, оставленных в прихожей, а второй — убийца. Его следы гораздо больше, чем следы калош. — Ас чего вы решили, что владелец калош не убийца? — с изрядной долей ехидства справился Божко. — Потому что следы калош видны только в прихожей и на пороге спальни, — пояснил Алексей. — Такое впечатление, что человек вошел в номер, заглянул за портьеру и в панике выскочил за дверь номера. У порога и на ковре коридора мы обнаружили тщательно затертые пятна крови. Неизвестный посетитель, вероятно, заметил, что его калоши в крови, вернулся снова в номер, переоделся в калоши убитого и скрылся. И пятна затирал, несомненно, он. В плевательнице на площадке между первым и вторым этажами мы обнаружили грязный носовой платок со следами пыли и засохшей крови. — Вы считаете, что он был настолько беспечен, что забыл о том, что его калоши помечены инициалами? — опять не удержался и съязвил Божко. — А может, это очередной трюк, чтобы запутать розыск преступника? — Мы этот вариант не исключаем, — вздохнул Тартищев, — но, скорее всего, нечаянный посетитель страшно перепугался и просто забыл о подобной улике. — Федор Михайлович, вы полагаете, что этот человек не случайно оказался в гостинице? — спросил Басманников. — Случайно ночью здесь никого, кроме клиентов, не бывает. Вероятнее всего, постоялец. Судя по калошам, из состоятельных. Вероятнее всего, из чиновников или купцов. И нам предстоит по инициалам выяснить, занимал ли кто в эту ночь номер с подобными инициалами. Он ведь мог ошибиться не только номером, но и этажом. Особенно, если был подшофе. Но он точно не из служащих гостиницы. Они по коридорам и номерам в калошах не шлындают, а переодеваются в служебной комнате на первом этаже, как раз неподалеку от того чулана, где обнаружили тело Варламова. — Вполне резонно, — согласился с доводами Тартищева Божко, — но все же, каков тогда мотив этого преступления, если вы отвергаете убийство из-за ревности? — Ревность мы тоже не отвергаем. Каневскую мог убить один из ее любовников. Теперь нам придется основательно поработать, чтобы выявить все связи этой любвеобильной дамочки. — Что ж, одно могу сказать, он весьма хладнокровный и рациональный субъект, — Божко покачал головой и вперил задумчивый взгляд в лоб Тартищеву. — Убийство из-за ревности зачастую происходит на эмоциях, на нервах, а здесь слишком уж основательно все продумано. Человек этот, без всякого сомнения, умен и хитер, но не профессионал. — Мы это тоже заметили, — согласился Алексей. — При всем его кажущемся хладнокровии и расчетливости он не учел несколько моментов, что почти однозначно не позволяет считать Сергея Зараева убийцей. — Версия грабежа, очевидно, тоже отпадает? — Скорее всего, — ответил Алексей. — Золотые часы убитого и драгоценности Каневской не взяты. Возможно, в портмоне у убитого были какие-то деньги. Мы их там не обнаружили. Но если даже там была значительная сумма, то это совсем не повод, чтобы столь жестоко обойтись со своими жертвами. — Я смею утверждать, что это убийство, пока не совсем понятным образом, но смахивает на убийство на Толмачевке, — произнес глухо Тартищев. — Судите сами. Убийца так же тщательно готовился к преступлению, сделал все, чтобы вывести нас на другого человека. Но мы все ж достаточно быстро установили, что Журайский не имеет к убийству Ушаковых никакого отношения, разве что косвенное, благодаря собственному разгильдяйству. — Но почерк! — воскликнул Божко. — Почерк убийства! И орудия! Там револьвер и кистень, а здесь — опасная бритва! — Вероятно, убийца поначалу тоже хотел использовать револьвер, но испугался наделать шуму. Револьвер, который обнаружили в номере Зараева, совсем другой модели, чем тот, которым убивали Ушаковых. Это небольшой «браунинг», а на Толмачевке использовали «наган». К тому же Зараев-старший утверждает, что у Сергея никогда не было оружия. Выходит, его подбросил убийца, — пояснил Тартищев. И уже более упрямо добавил: — Но я кожей чувствую — подход к организации преступления здесь и на Толмачевке один. Подставить вместо себя другого человека. И сделать все, чтобы это выглядело максимально достоверно. Такое впечатление, что убийца с карандашом в руках расписывал каждый свой шаг, просчитывал его последствия. — Словно режиссер, все мизансцены продумал, — произнес задумчиво Басманников. — То и я говорю, — посмотрел на него мрачно Тартищев. — Уж не связан ли он с театром или околотеатральным миром? Тем более что и здесь, и там убиты актрисы. Божко окинул его скептическим взглядом. — Вот и вы попались на удочку общественного мнения, Федор Михайлович! В городе черт-те что судачат. Не хватало нам поверить в маньяка, который актрисок пользует, а потом кровь их выпивает. Муромцеву осталось сюда приплести, и полный букет сюжетов для дешевого романчика. — Романчик-то не совсем дешевый получается, Аркадий Маркович, — произнес сквозь зубы Тартищев и окинул Божко тяжелым взглядом. — У меня есть все основания считать, что смерть Полины Аркадьевны Муромцевой случилась отнюдь не по причине самоубийства, а была ловко подстроена неизвестным нам господином. Отсюда вывод: кто-то действительно охотится за актрисами нашего театра. Причем его ведущими актрисами. И каков мотив им двигает, пока остается в области догадок. Предположений у меня несколько, и среди них нельзя отбрасывать даже самые бредовые. — Из области тех, что кто-то решил помешать открытию театра? — усмехнулся Божко. — Выходит, господин Желтовский попал в яблочко. — Желтовский, конечно, еще тот негодяй, — заметил мрачно Тартищев, — но в изворотливости ума ему не откажешь. Так что я и мои сыщики готовы рассмотреть и эту версию. — Вы докладывали Батьянову о своих сомнениях по поводу смерти Муромцевой? — быстро спросил Басманников. — Еще не успел. Но изложу свою точку зрения сегодня вечером. — Я думаю, что все три дела необходимо объединить в одно. — Божко поднялся на ноги и подал руку Тартищеву. — Федор Михайлович, если я не ошибаюсь, дельце на этот раз крайне сложное попалось, причем нам не от чего пока оттолкнуться. Разве только эти калоши… — Что ж, нам не привыкать и от таких незначительных улик отталкиваться! — Тартищев в свою очередь поднялся из-за стола и пожал руку следователю. — Мои агенты сделают все возможное и невозможное, чтобы выйти на владельца калош. Возьмем в разработку театр и окружение убитых актрис. Велю отдать распоряжение дворникам, чтобы проследили, не пропал ли кто из жильцов в эти дни. Опросим извозчиков, не взял ли кто поздно вечером от гостиницы или от одной из двух улиц, на которой она стоит, седока-мужчину, который подходит под описания свидетелей. Одного из агентов отправлю в Воздвиженскую часть, где производится врачебно-полицейский осмотр всех гуляющих по бланку[114]. Я же лично займусь сыском по делу Муромцевой. Возможно, убийца и чувствует себя столь вольготно, что ему безнаказанно сошло с рук убийство Полины Аркадьевны и существенно затянулся розыск по Толмачевке. Но ничего, землю грызть будем, но эту падаль найдем! — Я уверен, Федор Михайлович, вы сделаете все возможное, чтобы помочь следствию, — заметил сухо Божко и неожиданно для всех улыбнулся. — Только землю грызть не надо. На всех подлецов зубов все равно не хватит. А сами через пару лет будем на преступников вставной челюстью клацать. Так этим их не испугаешь! И Тартищев не выдержал. И тоже рассмеялся в ответ.Глава 14
— Разрешите войти? В дверь просунулась бородатая физиономия и вопросительно уставилась на Алексея. — Входи, — приказал Алексей и строго спросил: — Кто таков? Рослый детина, с виду явный извозчик, переступил порог и нерешительно замялся у дверей, терзая в руках овчинную шапку. Одет он был в новый армяк и крепкие сапоги. Лет ему было едва ли за тридцать, но густая русая борода без единой сединки придавала ему вид важный и степенный. Такой попусту свое время тратить не любит, и, если заявился в полицию, значит, событие случилось исключительное… — Тут, значитца, мне сказали, что к вам следует обратиться. Я, это, значитца, по поводу того господина, что за три дома от «Эдема» подсадил… Когда, значитца, там убийство… — Проходи к столу, — приказал Алексей. — Присаживайся! — и кивнул извозчику на стул. — Рассказывай. Пришел ты по правильному адресу, поэтому не тушуйся и не запинайся. Я тебя внимательно слушаю… Через час на стол к Тартищеву легло донесение следующего содержания:Его Высокоблагородию, Господину Начальнику отделения уголовной сыскной полиции Управления Североеланской губернской полиции Тартищеву Федору Михайловичу Полицейского агента 1-го разряда Полякова Алексея Дмитриевича
ДОНЕСЕНИЕ Имею честь донести Вашему Высокоблагородию, что б числа, апреля месяца, сего года, извозчик Еремей Петров, православный, крестьянин, урожденный села Благодати Больше-Туртинского уезда Североеланской губернии, занимающийся извозом в городе Североеланске (номер по регистру 15, 63), ближе к двадцати трем часам ночи, через три дома от правого крыла гостиницы «Эдем», выходящего на улицу Афонтовская, посадил в свой экипаж господина в длинном темном пальто, темной шляпе и с небольшим саквояжем в руках. Человек очень спешил и заскочил в экипаж, не дожидаясь, когда тот остановится, и велел извозчику отвезти его на Покровскую слободу к обувному магазину Неймана. Пассажир все время поторапливал Петрова. Извозчик показал, что он был довольно молодым человеком с небольшой бородой и усами. Голос у него приятный, хотя он его приглушал. И то ли от волнения, то ли по причине постоянного недостатка, пассажир слегка заикался. Других особых примет пассажира Петров не запомнил, объясняя это сильной темнотой и тем, что на тех улицах, по которым он вез седока, фонарей почти нет. Сначала пассажир несколько раз указывал ему куда ехать, потом замолчал, и когда Петров обернулся в очередной раз, чтобы уточнить, на какую улицу свернуть, то обнаружил, что пассажир исчез, не заплатив за проезд. Вероятно, выпрыгнул из пролетки при подъеме на Покровскую гору. Сегодня утром Петров узнал на бирже от извозчиков про убийство в гостинице и что полиция интересуется пассажирами, которых брали от гостиницы «Эдем» в промежутке с девяти часов вечера до двух часов ночи. Он тут же вспомнил про этого жулика и направился в полицию. Помимо рассказа он предъявил еще гладкий серебряный портсигар с монограммой (буква К., идентичная той, которую обнаружили на одежде убитого в гостинице «Эдем» неизвестного господина) и золотым украшением — фигуркой обнаженной женщины и кошки с маленькими изумрудами вместо глаз. В портсигаре находятся два десятка папирос «Мемфис» стоимостью двадцать рублей за дюжину. Внутри на позолоченной поверхности портсигара в левом верхнем углу нацарапаны сердце, пронзенное стрелой, и имя «Надя». Петров не может утверждать, что этот портсигар принадлежал сбежавшему от него пассажиру, но после него он подвез лишь пожилую семейную пару евреев, задержавшихся в гостях. Он их хорошо знает. Это парикмахер Гроссман с супругой. Поэтому наверняка портсигар обронил человек, которого Петров подобрал вблизи гостиницы «Эдем». На ряд моих уточняющих вопросов Петров ответил, что заметил на ногах у пассажира калоши, а во время движения пассажир неоднократно пытался закурить, но то ли оттого, что нервничал, то ли из-за сильного ветра, так и не смог зажечь огонь. В этот момент он и мог обронить портсигар. Как известно, найденный в седьмом номере окурок был как раз от папиросы «Мемфис». Всего же в портсигаре не хватает двух папирос. При осмотре дна экипажа, принадлежащего извозчику Петрову, никаких посторонних предметов обнаружено не было, так как он еще утром тщательно вымел его, но не припомнил, чтобы там валялся окурок от дорогих папирос. В основном, была шелуха от семечек и несколько фантиков от конфет. Дактилоскопист Колупаев по моей просьбе расшифровал следы пальцев на портсигаре. Как оказалось, несколько из них принадлежат извозчику Петрову, несколько — убитому, что однозначно подтверждает, что портсигар был его собственностью, а также обнаружены следы еще двух пальцев. Мы проверили их по карточкам надлежащих регистров и обнаружили, что отпечатки принадлежат известному мошеннику, промышляющему шантажом и вымогательством Василию Теофилову, отбывавшему дважды срок в арестантских ротах по статье 258 Уголовного уложения. Предпринятые к задержанию Теофилова меры результатов не дали, так как из меблированных комнат, в которых он проживал последние полгода, он съехал неделю назад, и где сейчас обитает, ни его бывший хозяин, ни его соседи не знают…
— Выходит, Васька Теофилов? — произнес задумчиво Тартищев, прочитав донесение. — Известная личность! Но вряд ли он и есть убийца. Скорее, именно он первым обнаружил трупы. Случайно или специально, но он оказался в номере уже после убийства. Что калоши переодел, понять можно. Свои испачкал в крови. Но что дернуло его прихватить портсигар? Это мне не понятно! — Тартищев повертел в руках приложенный к донесению портсигар и с недоумением хмыкнул. — Вещица недорогая, а улика основательная. Или это очередной трюк убийцы, чтобы сбить розыск с правильного пути? Но все ж поступим следующим образом… На следующий день все североеланские газеты поместили на видном месте объявление: «Вознаграждение в сто рублей тому, кто вернет или укажет точное местонахождение серебряного портсигара с золотой монограммой К и золотыми украшениями: фигуркой женщины и кошкой. При указании требуется для достоверности точнейшее описание вещи и тайных ее примет. Вещь очень дорога как память. Старо-Глинский переулок, дом № 5, кв. 3. Спросить артистку Надежду Аверьяновну Молчалину». И артистка Молчалина, и ее извечно навеселе концертмейстер Борисов, равно как и обтрепанный лакей Силантий, — все они были агентами Тартищева. Квартира же в Старо-Глинском переулке как раз и содержалась для подобных целей и числилась на Вавилове. Конечно, никто не предполагал, что на столь грубую уловку клюнет сам Теофилов, но, возможно, явится тот, кто знал истинного владельца портсигара. Но первый посетитель пришел с визитом как раз не к артистке Молчалиной, а на Тобольскую улицу в сыскную полицию. На следующий после выхода объявления день Тартищеву доложили, что его желает видеть пожилая дама, которой есть что заявить о разыскиваемом портсигаре. — Проси, — велел Федор Михайлович дежурному. В кабинет его вошла дама лет шестидесяти, назвавшаяся НадеждойСергеевной Остроуховой. Лицо у нее было взволнованно, а глаза заплаканы. Она то и дело промокала их кружевным платочком. — Я прочитала в газете о портсигаре. Мне крайне удивительно, кому он дорог как память? — Она положила на стол Тартищеву «Североеланские ведомости». Объявление было обведено карандашом. — Судя по монограмме, это тот самый портсигар, который я подарила моему брату Константину Сергеевичу Курбатову на пятидесятилетие, поэтому он не мог оставить его на память кому-либо, тем более артистке. Театры он сроду не посещал. К тому же две недели назад он портсигар потерял. Говорит, вывалился в порванный карман пальто. А вчера поздно вечером меня нашел лакей брата и сообщил, что Константин Сергеевич пропал. Третью ночь не приходит ночевать. Это меня очень встревожило. — Ваш брат живет один? — спросил Тартищев. — Да, — вздохнула Надежда Сергеевна. — Уже шестой год вдовствует. А дети у него взрослые. Сын — горный инженер, служит в Иркутске. Дочь замужем за военным врачом в Верном. Мы же видимся с ним только по большим праздникам. Мой муж не совсем ладит с Константином Сергеевичем, поэтому он крайне редко бывает у нас. — Все это женщина выпалила на едином дыхании и, всхлипнув, прижала платочек к глазам. — Муж велел мне не беспокоиться, но у меня вся душа изнылась. — Она подняла испуганные глаза на Тартищева и почти прошептала: — И потом этот труп в гостинице… Я… я не знаю, но я чувствую… — Ваш брат объяснил лакею, куда он направляется? — Нет, но лакей сказал мне, что он был чрезвычайно весел в тот день. Съездил к парикмахеру, долго прихорашивался перед зеркалом и все время что-то весело насвистывал, а перед самым уходом сказал лакею: «Ты меня, брат, не теряй, если что!» А потом уже на лестнице подмигнул ему и говорит: «Ох, женюсь-ка я, Петруша, непременно женюсь!» — и ушел. — Ваш брат имел средства? — Да, он был весьма богат. Когда-то служил в полку, но в ранних чинах ушел в отставку. Он получает до двухсот тысяч дохода в год. Большую часть денег вкладывает в дело. Иногда играет на бирже. Но я в этом ничего не понимаю, поэтому пояснить больше не смогу. В карты или в бильярд он отродясь не играл, разве что в шахматы. До них Костя большой любитель еще со службы в армии. — У него была любовница? — Что вы, что вы! — замахала руками Надежда Сергеевна. — Он жил одиноко, но не позволял себе связей. Поэтому я очень удивилась, когда лакей сказал, что Костя собрался якобы жениться. Он же из дома почти не выходил и мало с кем знался. Он был робким и стеснительным человеком. Петр, его лакей, даже ума не приложит, когда у Константина Сергеевича и с кем могло что-нибудь сладиться. Если только какая-нибудь сама ему на шею повесилась? Но две недели назад мы встречались, он даже речи не вел, чтобы жениться. А когда я намекнула, что не век же ему бобылем куковать, он на меня даже рассердился… — А вы можете описать, как выглядел ваш брат, как одевался? Надежда Сергеевна пожала плечами и достала из ридикюля фотографию солидного круглощекого господина с небольшой аккуратной бородой и пушистыми, спадающими вниз усами. Тартищев внимательно вгляделся в фотографию. Лицо убитого в «Эдеме» было исполосовано бритвой, а усы и борода слиплись от крови, поэтому то, что он сейчас видел на снимке, отличалось от того, что было зафиксировано на полицейской фотографии, как небо и земля. — Простите, сударыня, — Тартищев вернул фотографию Остроуховой, — но не могли бы вы съездить в мертвецкую и осмотреть покойника? Я дам вам в сопровождение одного из агентов. — Конечно, конечно, я съезжу! — женщина нервно скрутила носовой платок и побледнела. — Мне непременно его надо осмотреть и убедиться, что это не Константин Сергеевич. Но убитый оказался как раз Константином Сергеевичем Курбатовым. Прежде чем упасть в обморок, Надежда Сергеевна разглядела крупную родинку на его правой руке. Истерично вскрикнув: «Костя», она обвисла на руках агента, не позволившего ей рухнуть на каменный пол мертвецкой. Санитар и агент вывели ее на свежий воздух, усадили на лавочку в небольшом скверике. Надежда Сергеевна пришла в себя и принялась плакать навзрыд, так что пришлось везти ее домой. Более от нее ничего нельзя было добиться. Но теперь сыщики, по крайней мере, знали, кто находился в номере вместе с убитой актрисой. Однако это еще больше запутало розыск. Если верить Надежде Сергеевне, брат ее, несмотря на солидные средства, был из робкого десятка, а тут вдруг явился на свидание к признанной городской красавице. И, похоже, Каневская отвечала ему взаимностью, если после короткого ужина оба оказались в одной постели. И, кажется, еще до того, как снотворное, обнаруженное в бутылке вина, подействовало на них. Но каким образом Курбатову удалось познакомиться с актрисой, если он нигде не бывал, тем более в театре? Однако история с портсигаром неожиданно получила свое продолжение. К вечеру в кабинет к Тартищеву вбежала Молчали на и радостно объявила: — Федор Михайлович, мы, кажется, схватили убийцу! Тартищев покачал головой и с недоверием посмотрел на раскрасневшуюся от возбуждения женщину. — Так уж и убийцу, Надежда Аверьяновна? Скажете и сами поверите! Молчалина сердито фыркнула. — Вечно вы насмехаетесь, Федор Михайлович! Только на этот раз, и вправду, крупная птица нам в руки залетела! — Ладно, не горячитесь, — произнес Тартищев примиряюще, — рассказывайте, что у вас приключилось? Небось еще один портсигар принесли? — Нет, не принесли, — вздохнула Молчалина, — но слушайте по порядку. — Она подвинула к себе пепельницу и, не спрашивая разрешения, закурила. Тартищев терпеливо ждал. Актриса была дамой экзальтированной, временами откровенно бестолковой, но случались и в ее жизни светлые моменты… Наконец, она затянулась в последний раз, по-мужски придавила окурок ко дну пепельницы и принялась рассказывать: — Честно говоря, на успех мы не слишком надеялись. Но сидим, ждем у моря погоды и от нечего делать в крестики-нолики с Борисовым играем. Только на лестнице какой-то шум послышится, я бросаюсь к роялю и принимаюсь вопить гаммы, а Борисов лупить по клавишам. И так почти весь день провели. В тоске и вое. Но ближе к вечеру, где-то час назад, в дверь кто-то позвонил. Силантий взял салфетку с револьвером под мышку и пошел открывать дверь, а мы с Борисовым заголосили что было мочи, не то «Да исправится молитва моя», то ли какую другую ахинею, уже и не помню. Тут в нашу комнату зашел совсем еще молодой человек еврейской наружности и пристально на меня уставился. Тогда я смотрю на Борисова и с этаким томным видом ему говорю: — Простите, маэстро! Этот юноша, видимо, ко мне! Борисов засуетился: — Пожалуйста, пожалуйста, я вам мешать не буду! — и вышел из комнаты. А я спрашиваю еврейчика: — Что вам угодно, мосье? Он голову склонил: — Вы случайно не госпожа Молчалина? Я подтверждаю, что да, госпожа Молчалина собственной персоной. Тогда он уточняет: — Это вы дали объявления в газетах об утерянном портсигаре? Я вскочила на ноги и со всей радостью, на которую была способна в тот миг, вскрикиваю: — Боже! Неужто вы принесли его? — Нет, я его не Принес. Но точно знаю, у кого он находится… В этом месте своего рассказа актриса капризно надула губы и сердито вздернула плечиком, вероятно, так же, как при разговоре с молодым человеком. — И что же, вы выяснили, у кого находится портсигар? — спросил у нее Тартищев. — Сначала я попросила его самым подробнейшим образом описать дорогой моему сердцу сувенир. И он очень старательно мою просьбу исполнил, не забыл даже про имя «Надя» и сердечко со стрелой. Это ясно подтвердило, что он не врет и, несомненно, держал портсигар в руках. «Да, — говорю я ему, — это, кажется, действительно мой портсигар. Скажите, где он сейчас?» Но еврейчик в ответ засмеялся: «Уй, нет, мадаменька! Разве можно так сразу сказать? Сначала деньги заплатите…» Пришлось звать «маэстро» и Силантия. Они тут же появились в комнате с «браунингами» в руках. Словом, надели мы на него наручники и привезли к вам. — Кто он такой? По столу приводов проверили? — Назвался Александром Шулевичем, православным евреем, учеником часовых дел мастера Аксенова, чья мастерская находится на Покровской горе. У Колупаева на него никаких данных не оказалось. Вероятно, под судом еще не успел побывать. — Ну, ведите сюда этого убийцу, — приказал Тартищев. — Посмотрим, что к чему. Через несколько секунд перед ним предстал трясущийся от страха еврейский юноша, почти мальчик, с красными, заплаканными глазами. — Ну что, влип, братец, в историю? — справился у него почти ласково Тартищев. Шулевич нервно дернул щекой, затравленно посмотрел на начальника сыскной полиции и вдруг заговорил торопливо, глотая окончания слов и слегка картавя, отчего слова его, казалось, выщелкивались точно горошины из сухого стручка и рассыпались по полу. — Уй, господин начальник! Ваше высокопревосходительство! За ради бога отпустите меня в сей момент! Я вот ни на столечко не виноват. — Шулевич чиркнул ногтем большого пальца по самому кончику мизинца. — Разве вот такую капелюшечку всего! Я смирный, бедный еврей! Живу себе тихо, никому горя не делаю! Ну, конечно, хотел сделать маленький гешефт! Совсем крохотный! — И, сблизив большой и указательный пальцы, он наглядно изобразил незначительность гешефта. — Что здесь такого? — Он с недоумением посмотрел на Тартищева. — Мадам ведь за хвост не тянули предложить сто рублей. И я хотел все по-честному… — Я тебе верю, — сказал Тартищев, — только портсигар, который ты столь подробно описал госпоже Молчалиной, принадлежал недавно убитому господину. И был, к слову, найден в день убийства. — Федор Михайлович извлек из стола портсигар и показал Шулевичу. — Узнаешь? — Узнаю, — произнес он разочарованно, но уже без прежнего испуга. — Значит, пропал гешефт? Без меня портсигар отыскали? — Получается, что без тебя, — согласился Тартищев и указал еврейчику на стул. — Присаживайтесь, Шулевич, и рассказывайте, откуда вы узнали о нацарапанном внутри имени «Надя» и сердечке со стрелой? Выходит, держали портсигар в руках? Неужто вы и вправду убили этого человека — хозяина портсигара? — Уй, — взвился на стуле Шулевич, — не говорите, ваше сиятельство, такие ужасы! Разве Шулевич похож на убийцу? Фуй, фэ! — Он схватился за голову. — Убить человека? Это ведь кошмар! Светопреставление! Я в бога верую! И расскажу вам все, все, без утайки! — Он истово перекрестился на портрет государя императора, висевший на стене за широкой спиной Тартищева, и, закатив глаза, что-то быстро прошептал дрожащими губами, вероятно молитву. — Рассказывай. — Тартищев пододвинул к себе бумаги. — Если есть что рассказывать. Подпрыгивая на стуле от возбуждения, захлебываясь слюной и словами, Шулевич торопливо заговорил, сопровождая каждое слово невероятной жестикуляцией. — Сегодня я прочел в утренней газете объявление про портсигар, и словно гвоздь мне в живот воткнулся. Неделю назад я точно такой же портсигар видел у хорошего знакомого моего хозяина. Он еще хвастался, что это задаток, который ему за одно выгодное дельце предложили. Я спросил, что за дельце, но он ответил, что не моего, мол, ума дело, но позволил мне заполнить портсигар папиросами. Он мне очень понравился, и я его внимательно рассмотрел. Отсюда я знаю про имя и про сердечко. — Какими папиросами ты его заполнил? — Папиросы «Мемфис». В желтой коробке с золотым уголком. Василий одни их и курит. Откуда только деньги на такие дорогие папиросы берет? Нигде не служит, а костюмы и рубахи на заказ шьет. Хозяин всякий раз удивляется, когда его в обновках видит. Сам-то он едва концы с концами сводит. А Васька его в трактир погулять водит и с собой водку частенько приносит. Но я, ваше высокопревосходительство, водку с ними и ни с кем другим не пью. Да и зачем бедному еврею пить водку, если жизнь и так горькая? — Это ты правильно рассуждаешь, — похвалил еврейчика Тартищев, — но не отвлекайся. У этого Васьки фамилия есть, наверно? — Конечно, есть! Теофилов, — сообщил Шулевич как само собой разумеющееся. — Он и сейчас у хозяина отирается. Только на улицу не выходит, и портсигара я у него больше не видел. Он с утра еще, до того, как газету принесли, за папиросами меня посылал, но в портсигар их не переложил. Если что, я бы обязательно заметил. — А объявление в газете он читал? — Нет, газету я припрятал. Зачем ему мой маленький гешефт, если он в карманах бриллианты носит? — Бриллианты? — поперхнулся от неожиданности Тартищев. — Что ж, так и носит? — Как родной маме клянусь! — Шулевич опять перекрестился на государя. — На месте сгореть, если соврал! — Откуда тебе знать, настоящие они или просто стекляшки? — усмехнулся Тартищев. — А что ж тогда Васька их в слободе за заставой у матушки своей спрятал? Стал бы он таиться да со стекляшками возиться? — вполне резонно спросил Шулевич и с торжеством посмотрел на Тартищева. Дескать, съел, господин начальник? Федор Михайлович озадаченно хмыкнул и уже с интересом посмотрел на еврейчика. Мальчишка только казался простачком, а на самом деле был весьма сообрази тельным малым и, похоже, большим хитрецом. — А откуда ты все знаешь? Про бриллианты и что у матушки он их припрятал? — Он это ожерелье щеткой в тазике для бритья отмывал, а я в этот момент вошел. Он от неожиданности тазик опрокинул, а ожерелье в кулаке зажал. Я заметил, что он сильно испугался, а потом вздохнул с облегчением и говорит: «Я тут матушке на день ангела стеклярус на шею купил, если нетрудно, отнеси ей пакетик с запиской сегодня вечером!» Вот я и отнес, — пояснил Шулевич. — Адрес ты хорошо запомнил? — А чего его запоминать? — пожал плечами еврей чик. — Хозяин и Васька частенько туда хаживали и меня с собой брали. — Я вижу, парень ты смышленый, и в подмастерьях тебе ходить не с руки. Предлагаю помочь полиции. Если сделаешь все, как надо, получишь двадцать рублей и вдобавок подберем тебе хорошее место. — Что ж, двадцать рублей не сотня, но тоже хорошие деньги! Говорите, ваше высокопревосходительство, что от меня требуется? — Требуется совсем немного. Сейчас ты вернешься домой и выставишь у порога веник, если Васька в доме, или тогда, когда он появится. Только смотри не выдай себя. Сделай вид поначалу, что крыльцо подметаешь или дорожку… — Понял, понял, господин начальник, — обрадовался Шулевич. — Я это крыльцо раз пять на дню подметаю! — Слушай дальше, — остановил его Тартищев, — Теофилов подозревается нами в убийстве трех человек. Вполне вероятно, что он снял бриллианты с убитой женщины, если отмывал их, по твоим словам, в тазике. Матушку его мы, конечно, найдем, но получится ли отыскать ожерелье, если она его надежно запрятала, сам понимаешь, вопрос сложный. Нужно будет всю усадьбу при обыске перерыть, огород перекопать, весь дом перевернуть, а обнаружить можем кукиш с маслом. — Это точно, — поддакнул, пригорюнившись, Шулевич. — Тебя матушка Васьки хорошо знает? — Да чуть ли не за родню считает! — улыбнулся Сашка. — Ну и чудесно! — потер ладони Тартищев. — Это нам и требуется. Сегодня вечерком прибежишь к ней и отдашь ей узелок с фальшивыми побрякушками. Постарайся выглядеть испуганным, озирайся, заикайся… Словом, сыграй так, чтоб она ни о чем не догадалась. Шепни ей, дескать, Василий велел передать узелок с драгоценностями и запрятать непременно там, где он схоронил бриллианты. За ним следит полиция, поэтому прислал тебя. Отдашь узелок и сразу же уходи. — Тартищев окинул Шулевича строгим взглядом. — Справишься, Александр, с поручением? Не испугаешься? — Да вроде нечего пугаться? — удивился Сашка. — Исполню все в самом лучшем виде!
Глава 15
Через час посланный по лавкам Корнеев раздобыл десятка два «драгоценностей»: серьги, кольца с цветными «камнями», толстые цепочки и браслеты, сиявшие гораздо ярче настоящего золота, и прочие побрякушки, рассчитанные на незатейливый вкус простого люда. Шулевич завязал их в грязный носовой платок и помчался в слободу. Алексей следовал за ним на некотором удалении, но не выпускал из виду. Парень оказался шустрым и быстрым на ногу. Чувствовалось, что ему очень понравилось доверие Тартищева, и он действительно старался исполнить его поручение самым наилучшим образом. Пожилая, неряшливо одетая женщина встретила его в воротах. Судя по жестам, встревожилась и некоторое время о чем-то расспрашивала Сашку. И он, приплясывая на месте от нетерпения, принялся что-то пояснять ей в ответ, сильно жестикулируя и то и дело оглядываясь по сторонам. Дважды он весьма недвусмысленно изобразил на пальцах тюремную решетку, отчего матушка Теофилова и вовсе схватилась за голову и, закрыв за Сашкой ворота, бросилась в дом. Еврейчик, заложив руки в карманы обтрепанных штанов, отправился в обратный путь. Теперь он шел не спеша, поглядывая окрест с чувством исполненного долга и насвистывая веселый мотивчик. Позже Алексей узнал, что Тартищев остался доволен Сашкой, заплатил ему двадцать рублей и пообещал устроить в часовой магазин приказчиком. Но Шулевич, войдя во вкус розыскного дела, упросил его оставить при сыскной полиции. Поначалу служил простым курьером, но впоследствии из него получился вполне толковый агент, который весьма удачно работал по розыску пропавших собак, кошек и украденного из дворов и чердаков белья… Алексей выбрал себе позицию в кустах за забором, окружающим домишко, и стал ждать. К вечеру похолодало, к тому же он сильно проголодался, и так, не попадая зуб на зуб от холода и больше всего мечтая о горячем обеде, он провел в кустах еще два часа, но женщина так и не появилась на подворье. И он уже стал беспокоиться, не спрятано ли ожерелье где-нибудь в доме. Но стоило опуститься сумеркам, маменька Теофилова появилась на крыльце. Обвела двор настороженным взглядом, затем подошла к воротам, выглянула наружу и постояла некоторое время прислушиваясь. Потом поплелась к дровяному сарайчику, вернулась с лопатой и, так же шаркая ногами, потащилась к колодцу. Поковырялась лопатой у подножия колодезного сруба и вытащила небольшую жестяную коробку, похоже, из-под печенья. Вновь оглянувшись по сторонам, быстро затолкала в нее узелок Шулевича и вернула коробку на прежнее место. Притащила от сарая охапку соломы, затрусила ею землю возле колодца и после этого; оставив лопату в сарайчике, скрылась в доме. Алексей вернулся на Тобольскую в самый интересный момент. Агенты Черненко и Гвоздев доставили в отделение Теофилова. Мошенник был крайне напуган и при задержании признался, что даже не мог себе представить, что его столь быстро отыщут. По его словам, на этот раз он предпринял небывалые досель меры предосторожности, и надо же, буквально на третий день уже сидел в арестантской, дожидаясь допроса. Допрос Теофилова решил провести сам Тартищев. Он велел присутствовать на нем Алексею, предварительно сообщив, что Зараев-младший наконец-то вышел из забытья. Иван, который чувствовал себя несравненно легче, и, хотя еще не расстался с повязкой на голове, вызвался взять у актера показания по поводу событий, случившихся в гостинице «Эдем». Корнеев же занимался разработкой ближайшего окружения Курбатова, стремясь узнать, каким образом подобный скромник и недотепа сумел вскружить голову красавице Каневской до такой степени, что она согласилась на интимное свидание в отдельном номере. Что касается ожерелья, то Тартищев распорядился провести обыск в доме маменьки Теофилова рано утром, на рассвете, чтобы захватить ее врасплох. Вполне вероятно, к этому времени кое-что прояснится не только с Зараевым, но и с Теофиловым… Теофилов, пережив первый испуг, в кабинет вошел уверенно и поздоровался с вызовом. И Тартищев этот вызов принял. Взгляд его посуровел, а в голосе зазвучали металлические нотки. Он жестом показал Теофилову на стул. Глянув исподлобья, некоторое время помолчал, словно изучая сидящего перед ним человека. Затем сменил позу. Теперь он сидел вполоборота, поэтому взгляд его шел несколько в сторону от преступника, отчего тот принялся нервно ерзать на стуле, инстинктивно пытаясь поймать ускользающий от него взор сыщика. Говорил Федор Михайлович медленно, будто цедил каждый звук сквозь зубы. Теофилов же суетился, теребил пальцами обшлага… И ответы давал торопливые, хотя и не отступал от своей версии случившегося… — Я тебе, мой милый друг Василий, сразу же сообщу одну неприятную весть, — произнес лениво Тартищев. — Мы знаем, где твоя матушка хоронит ожерелье, которое ты снял с актрисы Каневской. Учти, будешь запираться, маменьке твоей тоже не сдобровать. Ты что ж, желаешь, чтоб она остаток жизни в остроге провела? — Тартищев окинул равнодушным взглядом напрягшегося Теофилова и вновь увел его в сторону. — Мы знаем, что ты ушел из номера, в котором прикончил свои жертвы, в калошах убитого тобой господина Курбатова Константина Сергеевича. Ты, видимо, братец, забыл, что на твоих калошах, которые ты оставил в пятом номере, пометочка есть особая, твои инициалы «Т.В.». Но эти калоши со столь замечательными буковками уже однозначно опознали. Твой приятель Аксенов, в первую очередь, и его ученик Шулевич. А в чулане любезной твоей матушки, вдобавок ко всему, обнаружили еще одни калоши, но с буквой К на заднике. В приемной же поджидает извозчик, к которому ты сел возле гостиницы. Он тебя очень хорошо запомнил еще и потому, что за проезд ты не расплатился. — Тартищев окинул Теофилова насмешливым взглядом. — Чуешь, Василий, к чему я подбираюсь? Тот нервно заерзал на стуле и опустил голову. Федор Михайлович многозначительно посмотрел на Алексея и продолжал в том же тоне: — Если и этого мало, сударь мой, то сообщаю, мы нашли портсигар, который ты оставил в этом экипаже, когда добирался на Покровку. Этот портсигар принадлежал убитому, но, кроме следов его пальцев, на нем обнаружили и твои пальчики, Вася! Так что, сколько бы ты ни запирался, твоя песенка спета! — Тартищев оперся ладонями о столешницу и пристально посмотрел на Теофилова. — Одно хочу знать! Душа у тебя мелкого жулика, но не убийцы. Зачем на мокрое дело пошел? Или кто надоумил? Посулил большие деньги? На что ты позарился, Василий? Или раньше срока решил под кресты загреметь? Ведь за подобное убийство одна дорога тебе — в петлю! — Зря вы так, господин начальник! — Василий отчаянно покраснел, а глаза его заблестели. — Вроде все правильно говорите. За подобное дело петли мало. Только не по мне она плачет. Другой их кто-то укокошил, а меня же очень ловко подвел под монастырь. Судите сами, как Васька Теофилов в силки попал. А все потому, что загордился изрядно, по пьяни в кабаке шибко хвастался, что не родился еще человек, кто бы меня провести сумел. Оказывается, и на старуху бывает проруха. Обставили меня по всем статьям, как сопливого младенца… — Ну, так рассказывай все по совести, — Тартищев посмотрел на часы и зевнул. — Впрочем, дело твое. Мы и так все знаем. Просто хотелось тебе помочь. Сам знаешь, чистосердечное признание… — Я только в том виноват, господин начальник, — торопливо заговорил Василий, — что на удочку весьма ловкого проходимца попался. ; — Более ловкого, чем ты? — усмехнулся Тартищев. — Так получается, — вздохнул в ответ Теофилов и стал рассказывать дальше. — Неделю тому назад сидим с приятелями в одном кабаке. Выпили изрядно, вот меня кто-то и за язык потянул. Принялся хвалиться, прямо удержу нет. И такой я, и сякой… Теперь противно вспоминать, а тогда… — Василий с досадой махнул рукой. — В общем, сам себе на шею петлю накинул. — Не отвлекайся, — буркнул Тартищев. — Через некоторое время направился я в туалетную комнату. А этот господин за мной следом — шмыг! Я его раньше заприметил. Он за столиком напротив сидел. Весь вечер тарелку щей хлебал и, скорее всего, ту околесицу, что я нес, исправно себе на ус мотал. — Он тебе что-то сказал или предложил? — Он сразу без обиняков предложил мне заработать сто рублей. Дескать, пронюхал, что у его приятеля адюльтер наметился с известной в городе артисточкой. И решил его разыграть. Мне надо было появиться в номере ровно в двадцать три часа и отдернуть штору алькова со словами: «А, вот вы где, голубчики мои, воркуете?» И все. И тут же выйти из номера. Вместо задатка дал мне серебряный портсигар. Обещал после выполнения задания отдать мне сотню, а портсигар я должен был ему вернуть. — А как ты проник в номер? — Так он вдобавок ко всему мне ключ от номера дал. Сказал, что дверь будет закрыта только на верхний замок, и показал, каким ключом открывать. — Он тебе несколько ключей дал? — спросил Тартищев. — Он мне грушу такую деревянную вручил с двумя ключами, как это обычно в гостиницах бывает. Потому и показал, каким ключом действовать, — пояснил Теофилов. — И что же ты увидел, когда отдернул портьеру? Василий побледнел, и мелкие капельки пота выступили на его широком лбу. Он нервно сглотнул и затравленно оглянулся по сторонам. И произнес почти шепотом: — Два трупа. И кровищу, как на бойне. — Выходит, ты совсем не испугался, если прошел к кровати и снял ожерелье с дамы? А ведь раны у нее ужасные. Руки не дрожали, когда бриллианты стаскивал? Василий поднес ладони к лицу, пальцы его мелко подрагивали. — Смотрите, господин начальник, они до сей поры трясутся, но бриллианты я с дамочки не снимал. Они почти у порога валялись, прямо в луже крови. Словно нарочно кто их мне под ноги бросил. Скажите, разве можно было упустить подобную удачу? — Рассказывай дальше! — Схватил я это ожерелье, а с него кровь каплет. Обтер я его портьерой и затолкал себе в карман. Выскочил в коридор, глянул по сторонам, вроде тихо, никого нет. Тут я себе под ноги смотрю и вижу следы, что на ковре оставил. Я быстро калоши скинул. Следы платком затер. А потом думаю: куда калоши девать? Если по коридору с ними в руках пойду, сразу заприметят. Тогда я дверь в номер открыл, чтобы калоши свои забросить, а прямо у входа новенькие стоят, кожаные, я о таких давно мечтал. Только они дорого стоят. Одним словом, поменял я калоши. А про инициалы, честно, забыл! Видно, кровь на меня так подействовала, что вмиг мозги будто отшибло. — Итак, надел ты калоши, принадлежавшие убитому Курбатову, и незаметно слинял из гостиницы. И как это тебе удалось улизнуть? Наверное, не первый раз в ее номерах сшиваешься? Признавайся, сколько раз подобным образом парочки подлавливал в пикантных положениях? Теофилов отвел взгляд и неопределенно хмыкнул. — Не юли, Василий! — прикрикнул на него Тартищев. — Я ведь носом чую, что есть у тебя пособник в гостинице, который тебе о денежных кавалерах и дамочках сообщает. Гонорар пополам делите или себе большую часть забираешь? За риск, так сказать? — Ничего от вас не скроешь, Федор Михайлович! — произнес тоскливо Теофилов. — Гришка мне помогает. Коридорный. Я ему за это третью часть отстегиваю. У меня на такой случай дубликаты ключей имеются. Но в этот раз, вот те крест, Гришка ни при чем. Я действительно на, этого господина работал. Решил сотню целиком хапнуть, вот и погорел за жадность свою неуемную. — Как этот господин выглядел? — быстро спросил Тартищев. — Ты его хорошо запомнил? — Да ничего особенного, — пожал плечами Теофилов. — Роста он среднего или чуть выше. Худой. Костюм хорошего сукна, но на обшлагах и лацканах лоснится. Борода у него какая-то неопрятная. Кудлатая, и усы ножниц давно просят. И взгляд тяжелый, исподлобья. Точно сверло до кишок проникает. — Волосы у него темные, светлые, седые? — А не понять. Тусклые какие-то, будто старая пакля. Да и сам он весь пыльный какой-то, неухоженный… — Но ты ж поверил, что он тебе сто рублей заплатит за услугу? — А портсигар? — удивился Василий. — Его ж продать можно было. — Твоему портсигару пяток целковых цена, и то если покупатель совсем бестолковый попадется. Он что ж, целиком золотой или бриллиантами усыпан? Давно мошенничаешь, Васька, но наконец-то и тебя обжулили, причем самым непотребным образом. Моли бога, чтоб мы настоящего убийцу поживее поймали, иначе не отвертеться тебе от этого убийства. Слишком много после себя следов и вещественных доказательств оставил. И мотив есть. Решил ты завладеть дорогим ожерельем, которое у этой дамочки на шее заметил, когда она в номер входила. Признайся, подглядывал в дверную щель за теми, кто в пятый номер прошмыгнул? — Наблюдать наблюдал, но ожерелье и вправду не заметил. Дамочка в шубке была с большим воротником. Разве сквозь него что углядишь? — Но ведь что-то углядел? — Да ровно ничего. Только и видел, как официант из номера вышел. Я еще удивился, почему вдруг без своего столика. Знаете, такой на колесиках… — Знаем, — коротко ответил Тартищев, продолжая интересующую его тему. — Как он выглядел, этот официант? — Лица его я не разглядел. Он же спиной ко мне был. Вышел и быстро, почти бегом, к лестнице направился. И перед самым выходом с этажа куртку официанта с себя стянул, скатал в тючок и взял под мышку. А потом вышел в дверь — и все! — А с этим господином, что пообещал тебе сто рублей, ты встречался? — Какой там! — с явной досадой выкрикнул Василий. — Обещал на следующий день в том же самом кабаке встретиться, но так и не появился. Может, и лучше, портсигар-то я все равно потерял. Ввязался в мокрое дело по глупости своей непролазной, оно взяло и вон как обернулось! Теофилова увели, а Тартищев удрученно посмотрел на Алексея. — И здесь — подстава! Опять все, как по нотам, разыграл, подлец! Я нисколько не удивлюсь, что актера он тоже в своих целях использовал. Вернее всего, Зараев даже не подозревал, что любовница в соседнем номере с другим мужчиной развлекается. Теперь надо только узнать, каким образом его провели. Думаю, Что и на этот раз наш любезный приятель придумал что-нибудь позаковыристее. Но на какого живца можно было поймать молодого красавчика?.. Только на женщину. И непременно очень красивую. Потому что недостатка в обожании красивых дамочек он не испытывал. Женщина должна была его чем-то поразить… — Вполне возможно, это была одна и та же женщина. Она нанимала пятый номер, и ее же поджидал Зараев. Ведь ужин он заказал на двоих. И вино ему доставили очень дорогое, но дамское. Скорее всего, вы правы, Федор Михайлович! Зараев приехал на свидание с другой дамой, а не с целью выследить Каневскую. — Знаешь, Алеша, меня не покидает подозрение, что этот господин не слишком заботится о том, что мы очень скоро все его подставы разоблачаем! И трюки изобретает все какие-то дешевые, словно в пошлом водевильчике. Только водевильчик этот всякий раз со смертельным исходом получается. То ли сумасшедший какой развлекается, то ли, наоборот, слишком умный? Одного не пойму, какой резон ему от актрис избавлять ся, да еще такими изощренными способами? Точно у него с головой не в порядке! Одним этим и можно объяснить всю катавасию! — Вы предполагаете, что на этом убийства не прекратятся? — Вполне вероятно! Завтра с утра, — посмотрел Тартищев на часы, — отправлюсь в театр. Побеседую с директором, режиссером, антрепренером… Возможно, удастся кое-что разузнать. — Вы считаете, что убийца из театральной среды? — Ничего нельзя сбрасывать со счетов, — вздохнул Тартищев, — эта гипотеза столь же вероятна, как и та, что он из отвергнутых поклонников, или просто свихнувшийся человек. Но нет, — он с досадой посмотрел на Алексея, — все-таки безумец не способен на столь изощренную подготовку каждого убийства. Скорее всего, убийца в добром здравии, но по какой-то причине сильно разгневался на свои жертвы, если решился их уничтожить. И заметь, весьма варварскими способами. Если признать, что смерть Муромцевой тоже его рук дело, то с ней единственной он обошелся более милосердно, без крови. — Вполне возможно, он думал Ограничиться смертью одной актрисы, но после вынужден был пойти на новые убийства, и его жестокость понятна. Он хотел запугать, показать, что грозит актрисе, если она не отступит от своих намерении, допустим, решится сыграть роль Луизы Миллер… — И ты туда же? — посмотрел на него с укором Тартищев. — Хотя, может, именно на это и рассчитывает преступник. Хочет вывести нас на эту версию, которая, кажется, лежит на поверхности, а на самом деле он преследует более глубокие, тайные цели. — Но мы, по крайней мере, знаем, что убийца — мужчина, явно среднего возраста, и у него есть сообщница — молодая женщина. — Если Теофилов не врет и правильно описал мужика, который нанял его якобы подловить любовников, выглядит он крайне неряшливо и неопрятно. Отсюда само собой напрашивается вывод, уж не маскарад ли это? И волосы и борода слишком смахивают на бутафорию. Плохо, что мы не знаем, как выглядел тот человек, который нанял Анатолия Гиревича добыть цианистый калий. И уже вряд ли узнаем. И, вернее всего, ему он тоже не показался в своем истинном обличье. Честно сказать, все эти фокусы с переодеванием мне крайне не нравятся. У меня такое чувство, что нас всех заставляют играть в каком-то спектакле, и некий кукловод пытается дергать нас за нитки, как марионеток, и от души забавляется, когда у него это получается. — Я тоже об этом подумал, — согласился с Тартищевым Алексей. — Убийца знал, что на самом деле увидит Теофилов в номере, поэтому и пытался скрыть свой облик за фальшивой бородой и париком. Причем портсигар вручил ему намеренно. Заранее просчитал, что это будет существенной уликой против Теофилова. — Поэтому и гонорар в сто рублей пообещал с такой легкостью. Знал, подлец, что никогда его не заплатит, — покачал головой Тартищев. — Одного не пойму, откуда в номере взялось столь дорогое украшение? Бриллианты у Каневской не водились, потому как закладывала дамочка, и изрядно. Говорят, последние жемчуга недавно то ли пропила, то ли в карты спустила. Изрядных богатеев среди ее любовников не значилось. Неужто Курбатов на первое же свидание заявился с таким щедрым подарком? Совсем от любви свихнулся, что ли, если всякую осторожность потерял? Ведь вместо Каневской его могла парочка ушкуйников ожидать с кистенем под мышкой. — А если они уже не первый раз встретились? — вполне резонно спросил Алексеи. — Тогда столь дорогой подарок вполне объясним. Только почему ожерелье валялось у порога? И где футляр от него? Не мог же Курбатов принести его в подарок даме без футляра, просто в кармане? Это ведь дурной тон. — Про дурной тон тебе лучше знать, — усмехнулся Тартищев, — а ожерелье ведь мог и убийца подкинуть. Но не будем гадать, — он хлопнул ладонью по столешнице. — Завтра с утра добудешь ожерелье, тогда посмотрим на него и решим, что и почему. Может, оно у нас по спискам похищенных вещей проходит? — Он строго посмотрел на Алексея. — Прочеши еще раз, а то и два все окружение Мейснера, Журайского, Курбатова, Теофилова. Возможно, промелькнет одно и то же лицо. Ведь каким-то образом убийца выходил на них. На первых попавшихся они не тянут, потому что негодяй очень четко все устраивал с вещественными уликами. По всему видно, он их хорошо знает, поэтому так удачно их подставляет. И, главное, всегда угадывает, на что клюнет полиция в первую очередь. Уж не служил ли он в полиции? Как ты считаешь? Алексей неопределенно пожал плечами и в свою очередь спросил: — А вас не смущает, Федор Михайлович, что этот человек свободно разбирается в ядах? Судите сами, сначала цианистый калий, затем белладонна. Возможно, он доктор или из аптекарей? Помните, в соседях у Журайского проживает провизор аптеки Сухобузимов? Давайте проверим его более тщательно? — Вероятно, ты прав, — Тартищев окинул его задумчивым взглядом. — Поручу-ка я это дело Чернен» ко. Агент он толковый и в университете какое-то время химию изучал. Одно дело что курс не закончил, но в провизорских штучках, думаю, сумеет разобраться. А ты завтра же непременно встретишься с Соболевой. У меня эта барышня изжогу вызывает, а тебе в самый раз. Дело молодое, быстрее общий язык найдете. Барышня она даже очень привлекательная, только смотри, не слишком увлекайся. Не то Лизка узнает, голову мне снесет! — А Лиза тут при чем? — удивился Алексей. — Лизка-то? — сделал брови домиком ее отец. — Да вроде ни при чем! К слову, видно, пришлось. Алексей с явным недоверием смерил начальство взглядом. Просто так и случайно к слову у Тартищева ничего не приходилось. Или все-таки имеется какой-то умысел в его словах, намек на то, чего он пока не замечает. Хотя почему не замечает? Замечает, только сам еще не знает, стоит ли принимать подобные вещи всерьез? У Лизы семь пятниц на неделе… Сегодня одно увлечение, завтра — другое, то цирк, то театр, и где-то между ними он, Алексей Поляков… Нет, лучше пока об этом не думать. И не стоит забивать себе голову по поводу откровенно нелепых интересов и пристрастий Лизы Тартищевой. Беспокойства и забот ему и так хватает.Глава 16
Лишь только рассвело, Алексей заявился к матушке Теофилова с понятыми и велел ей добровольно выдать бриллиантовое ожерелье, похищенное ее сыном и спрятанное ею, Авдотьей Теофиловой, на подворье. Как и следовало ожидать, тетка даже и бровью не повела на подобное заявление, но подняла дикий крик по поводу того, что бедную вдову каждый обидеть рад, а заступиться некому! И про ожерелье она впервые слышит, тем более знать не знает, ведать не ведает, кто его украл и тем более спрятал. Пришлось идти к колодцу. Один из сопровождавших Алексея рядовых городской стражи взял из сарайчика все ту же лопату и начал копать в указанном месте. Через несколько минут извлекли на свет божий жестяную коробку из-под печенья, в которой обнаружили замызганный платок Шулевича с фальшивыми украшениями и нитку крупных бриллиантов с красивым, старинной работы фермуаром[115]. Но, кажется, фермуар был единственной ценной частью ожерелья, а бриллианты — лишь искусно исполненной, но все же подделкой. Чтобы окончательно в этом убедиться, Алексей попытался провести одним из бриллиантов по стеклу. Безрезультатно! Ни единой царапины не осталось на его поверхности! Ожерелье действительно было фальшивым, хотя на первый взгляд камни ничем не отличались от настоящих. Но тем не менее выемку «драгоценностей» оформили протоколом, который маменька наотрез отказалась подписывать, и опять заголосила на всю округу. Правда, содержание ее криков несколько изменилось. Теперь она кричала, что коробку подложили какие-то изверги, чтобы сжить ее со свету и законопатить на пару с сынком «под шары». И желала всем по этому поводу лопнуть, сдохнуть и провалиться к черту в зубы… По дороге на Тобольскую Алексей решил заехать к ювелиру Лазарю Вайтенсу и показать ему ожерелье, чтобы окончательно избавиться от сомнений относительно его подлинности. Но Вайтенс с первого взгляда на камни поджал губы и удрученно покачал головой: — Искренне сожалею, молодой человек, но бриллиантами здесь и не пахнет, хотя издали ожерелье можно принять за настоящее, причем старинной работы. — Он повертел его в руках и неуверенно посмотрел на Алексея. — Обычно подобные вещи используют в театре. Мне кажется, что я даже где-то его видел, на ком-то из актрис? О! — воскликнул он вдруг испуганно. — Как я его сразу не узнал? Его ж к нам приносила починить протеже Полины Аркадьевны Вероника. Точно! Как раз перед спектаклем «Леди Макбет». Полина Аркадьевна играла в нем заглавную роль. Сам я ожерельем не занимался, но сейчас приглашу своего приказчика Арона Майстрича. Он принимал заказ и должен его хорошо помнить. Арон Майстрич не заставил себя ждать и с самым важным видом подтвердил, что помнит это ожерелье. Действительно, его приносила Вероника Соболева где-то в конце сентября, но если надо уточнить дату, то он просмотрит книгу регистрации и назовет число, когда был оформлен заказ. Мастера выполнили его за один день, потому что очень уважали актрису Муромцеву. После Полина Аркадьевна прислала им три контрамарки на балкон, и они с удовольствием смотрели спектакль «Леди Макбет». Этим спектаклем театр открывал новый сезон пятого октября. И на шее Полины Аркадьевны было именно это ожерелье. В чем он, Арон Майстрич, не может ошибиться, как и в том, что еврейскую Пасху празднуют за неделю до православной. — Вы уж меня простите, молодой человек, но как оно могло оказаться у вас? — вежливо поинтересовался Майстрич. — Недавно я встретил Веронику, и она очень печалилась по поводу того, что это ожерелье исчезло. И она ума не приложит, куда оно могло подеваться из шкатулки, которая хранилась в гримерной Полины Аркадьевны. И действительно, зачем и кому понадобились фальшивые камни? — Мы как раз сейчас и выясняем, кому они понадобились, — так же вежливо ответил Алексей и забрал у него ожерелье. — По правде, я усомнился в его подлинности еще тогда, когда на месте преступления не удалось обнаружить футляр, в котором обычно хранят драгоценности. — Это заявление прозвучало несколько хвастливо, и он смутился. Но ювелир и его приказчик одобрительно закивали головами. Да, настоящие бриллианты не принято дарить без футляра. От этого снижается значимость подарка, и не всякой даме понравится, если столь изящное и дорогое украшение валяется в кармане вперемешку с табачными крошками. И умело подобранный футляр порой производит гораздо большее впечатление, чем само украшение… Но эти рассуждения Вайтенса и его приказчика в протокол не вошли. Записав их показания, Алексей попросил вдобавок ко всему документально подтвердить результаты проведенной ими экспертизы и, весьма довольный собой, поехал в управление полиции на доклад к Тартищеву. На крыльце его догнал Иван. Друзья обнялись. — Что, не дает начальство боевым ранам затянуться? — справился Алексей и кивнул на повязку на голове Ивана. — Что там раны! — отмахнулся досадливо Иван. — Вокруг ссадины волосы выбрили, теперь на башке такая непотребная плешь образовалась! Решаю, то ли дождаться, когда волосы отрастут, потому повязку не снимаю, то ли побрить голову совсем, как Тартищев? — Тогда уж и мне за компанию придется голову брить. Так что пожалей мою матушку, не брей голову, пока она домой не уедет. Иначе сердце у нее точно не выдержит, если увидит меня лысым, как колено! — засмеялся Алексей. — Ну, Алешка, не мудри! Пока не женишься, ходить тебекучерявым! Девки лысых хуже любят! На собственном опыте проверено. Это сейчас Маше все равно: лысый, не лысый, лишь бы живой. А раньше, появись я перед ней в подобном виде, даже смотреть бы не стала в мою сторону, — рассмеялся в ответ Вавилов и хлопнул приятеля по плечу. — Что у тебя с Зараевым? — поинтересовался Алексей, прежде чем они перешагнули порог кабинета начальника уголовного сыска. — Удалось что-нибудь выяснить? — Как сказать? — неопределенно пожал плечами Вавилов. — Сейчас узнаешь… Сергей Зараев действительно даже не подозревал, что Раиса Каневская находилась в соседнем номере. Он же приехал на свидание с очаровательной юной барышней, то ли курсисткой, то ли белошвейкой. «Юным розанчиком» назвал он ее при разговоре с Вавиловым и пояснил, что девица была сущим ангелом с тонкой нежной шейкой, огромными голубыми глазами, совершенно неискушенной в амурных делах и от того постоянно краснеющей и не находящей себе места от смущения. Но сначала он получил письмо, написанное аккуратным девичьим почерком. В нем она ему признавалась в горячей любви. Подобные письма с вложенными в них фотографиями, изрисованные голубками, розочками, сердечками, незабудками, вспрыснутые духами, с множеством восклицательных знаков он получал десятками, и уже привычно не обращал на них внимания. Но это письмо привлекло его тем, что было написано на хорошей бумаге, не содержало фотографии, изображений целующихся голубков и пронзенных насквозь пухлых сердечек. К тому же он был некоторое время в ссоре с Каневской. Еще одна его пассия — певичка из городского варьете, сломала ногу. По этим причинам он оказался не у дел, безмерно хандрил и жаловался всем подряд на жестокий сплин. Так что письмо оказалось кстати. Вдобавок оно было пронизано такой искренностью и нежностью, что Сергей, забыв об образе холодного, пресыщенного жизнью денди, который он выстраивал последние два года, помчался на свидание с поспешностью гимназиста шестого класса. Именно в этом прыщавом возрасте он впервые пригласил юную барышню на свидание, и она ответила согласием. Только почему-то вместо «дамы сердца» в городской парк заявились два ее старших брата. Так что после этого рандеву физиономию будущего актера какое-то время украшали не только прыщи, но и два внушительных «фонаря» в компании с «гулей» на лбу, отбившие ему охоту писать любовные письма самому. С тех пор он предпочитал их получать… Свидание было назначено в четыре часа пополудни, когда уже закончились репетиции и актеры разъехались по домам, чтобы отдохнуть перед вечерним спектаклем. Но Сергей освободился раньше и примчался в сквер за полчаса до назначенного времени. Устроился за кустами неподалеку от фонтана, где его должна была поджидать прелестная незнакомка. У него почему-то даже и тени сомнения не было в том, что она окажется несравненной красавицей. Но действительность превзошла все его ожидания. «Розанчик» появился ровно в означенный срок. Барышня в черном длинном пальто и белом пуховом полушалке быстро миновала сквер и села на лавочку возле фонтана. На коленях, как было условлено в письме, она держала книгу в красной обложке. Сергей вышел из своей засады, подошел к барышне, она подняла на него взгляд своих изумительных глаз, и актер понял, что пропал… Все, что случилось дальше, он помнил слабо или не помнил вовсе… Кажется, он повез ее в ресторан, заказал вино, икру… Барышня, а назвалась она Наташей, изрядно краснела и испуганно выдергивала ладонь из его рук, если он пытался поцеловать ее пальчики или слегка сжать их… И совсем терялась, когда он многозначительно смотрел ей в глаза… Но прийти к нему в гостиницу согласилась, не раздумывая, правда, как-то обреченно, словно в омут ступила. Одно только условие поставила, что в номер они придут врозь. Сначала он, а затем она, когда на улице стемнеет. Вот он и ждал, когда стемнеет… И дождался… Теперь актер горел вполне справедливым негодованием и умолял Вавилова, как представителя полиции, сделать все возможное, чтобы найти эту очаровательную негодяйку. Он не сомневался, что именно с ее подачи он оказался на больничной койке, но, как ни тужился, объяснить причину, по какой его собирались отправить в могилевскую губернию, так и не сумел. Ввиду тяжести его положения, Вавилов запретил родственникам и персоналу больницы сообщать актеру о печальной судьбе Каневской. Но пообещал ему сделать все возможное, чтобы найти преступницу, по чьей воле актерская карьера молодого бонвивана чуть было не закончилась навсегда. — Я нисколько не сомневаюсь, что эта девица точно такая же подстава, как Теофилов, как тот же Журайский. И, будьте уверены, даже если мы ее найдем, ничего вразумительного от нее не добьемся, — угрюмо подвел итог рассказу Вавилова Тартищев. — Наверняка ее наняли написать это письмо и заявиться на свидание к Зараеву. Поэтому она столь легко согласилась прийти к нему в номер, что от нее этого не требовалось. Но если судить по описанию, то пятый номер нанимала отнюдь не она, потому как своей внешностью под эдаких барышень, — он покрутил перед лицом растопыренными пальцами, как давеча это проделал дежурный коридорный, — не подходит. Выходит, что в этом деле были задействованы две разные девицы. Отсюда вывод: задача усложняется. Теперь нам следует искать уже двух девиц. А кто скажет наперед, что их не объявится больше? — Мне кажется, — подал голос Алексей, — что неизвестный нам преступник все же больше доверял той девице, которая заказала пятый номер и оставила там бутылку с вином. В номер же к Зараеву он пошел сам, и коньяк с отравой тоже сам принес. — Возможно, ты прав! — согласился Тартищев. — «Розанчиком» Зараева может оказаться совершенно случайная барышня, которая из-за денежных трудностей согласилась сыграть эту совершенно безобидную роль влюбленной дурочки. А вот та, что засветилась в гостинице, видно, дамочка более опытная. И вуальку не поднимала, и даже сквозь нее не позволила дежурному рассмотреть себя как следует. Наверняка знала паршивка, что не богоугодным делом занимается… — Он повернулся к Алексею. — Ну, что у тебя с ожерельем? Изъяли? — Изъяли! — вздохнул Алексей и выложил сверток с «камнями» на стол Тартищева. — Кажется, только лишнюю головную боль себе откопали. — Рассказывай, — бросил сухо Федор Михайлович. По глазам агента он уже понял, что головная боль грозит перерасти в хроническую мигрень… Он молча, не комментируя, просмотрел протоколы и свидетельство ювелиров о том, что бриллианты поддельные, и кому они принадлежат. Затем отодвинул бумаги в сторону и смерил Алексея хмурым взглядом. — Видишь, судьба сама распорядилась, чтобы ты сегодня же встретился с Соболевой. Кажется, наши предположения, что этот человек связан каким-то образом с театром, не лишены основания. По этой причине я сейчас отправлюсь в театр и, если получится, сегодня же постараюсь встретиться с Булавиным. Думаю, назрела такая необходимость — нарушить священный покой Саввы Андреевича. — Он на днях с вод вернулся, — буркнул со своего места Вавилов, — но выглядит неважно. Мой человек сообщил, что он до сих пор в себя прийти не может после смерти Полины Аркадьевны. Может, погодить чуток, не трогать его? — Ты эти сопли брось! — неожиданно взъярился Тартищев. — Точно у нас времени в запасе пропасть, чтобы подобные тонкости соблюдать! — И уже спокойнее добавил: — Думаешь, мне охота с ним встречаться и по новой все ворошить? А каково будет ему сообщить, что Полину Аркадьевну на самом деле убили? — Вернее всего он воспримет это с облегчением, — сказал Алексей. — Что ни говорите, считать себя виновником чьей-то смерти гораздо тяжелее, чем просто пережить гибель любимого человека. — Верно, — с удивлением посмотрел на него Тартищев, — я про это как-то не подумал. Теперь мне будет с ним легче беседовать. А то я все голову ломал, с какого конца подступиться. — Он взял со стола ожерелье и поднес его к глазам. — Занятная вещичка. Очевидно, убийца предполагал, что Теофилов второпях не разберет, что перед ним подделка, и непременно прихватит бриллианты. А значит, не заявит об убийстве в момент обнаружения трупов и будет самым тщательным образом скрываться от полиции вместе со своим «сокровищем». — И обратился к Вавилову: — Какие у тебя соображения по этому поводу, Иван? — Видимо, убийце как раз были нужны эти несколько дней, когда Теофилов станет прятаться от наших агентов, чтобы запутать розыск еще больше, а возможно, подготовиться к новому преступлению, — ответил Иван. Помолчал мгновение и добавил: — Сейчас он затаился, как мышь в норке. Ждет, как развернутся события дальше. И как предугадать его действия, если мы до сих пор не знаем, по какой причине он начал вдруг охоту на актрис? Какое ему от этого удовольствие, спрашивается? — прищурился хитровато Иван. — Я очень сильно сомневаюсь, что в театре уже подобрали новую актрису на роль Луизы Миллер. Вряд ли кто теперь согласится играть в этом спектакле И я подозреваю, что, скорее всего, премьерный спектакль поменяют на другой. — Я с тобой полностью согласен, — Тартищев ожесточенно потер лоб ладонью. — У нас крайне мало времени, чтобы найти этого чудилу. До открытия театра, говорят, осталось чуть больше недели. Первый спектакль дадут сразу же после Радуницы[116]. А через месяц вся труппа и вовсе разъедется на гастроли. — К тому же, если убийца из актеров, он вполне сможет за лето подыскать себе местечко в другом театре или вообще в Россию смыться. Ищи его свищи тогда по всей Расее-матушке! Так что времени у нас точно с гулькин хрен, если не меньше! — Правда твоя, Иван! — усмехнулся Тартищев и приказал: — Давайте, братцы, по коням, и чтоб к вечеру были у меня хоть с какими-то, но положительными результатами. Ты, Алексей, сгоняй до Соболевой, а ты, Иван, послоняйся за кулисами, постарайся разговорить театральную братию… Авось что-нибудь ценное разузнаете!Глава 17
Убогий номерок в одно окно. На выцветших и закопченных обоях видны следы раздавленных клопов. Металлическая кровать с продавленной сеткой, колченогий стол, стул и низкое кресло в клеенчатых заплатах. Из-за дощатой стены доносится могучий храп соседа — приказчика мясной лавки. Внизу, на первом этаже, трактир. Слышны дребезжащие звуки балалайки, разгульные песни, грязная ругань, взрывы хриплого пьяного смеха. Вероника зажгла сальную свечу в позеленевшем шандале и бережно спрятала коробку серных спичек в ящик обшарпанного комода. Керосин для нее дорог, и она предпочитала эти вонючие, но дешевые свечи. В номере темнеет рано, потому что соседний доходный дом заслоняет собой дневной свет. Даже в солнечные дни здесь сумрачно и сыро, а углы промерзают и в незначительные морозы. Девушка сняла перед кривым треснувшим зеркалом шляпку с высокой тульей. Разделась… Аккуратно повесила на гвоздь свое единственное приличное платье, в котором ходила на работу в театр, и надела полотняный с мережкой капот. В углу номера притулился небольшой сундучок, обитый разноцветной жестью. В нем — три смены белья, два ночных чепца и два коленкоровых платья. Это самая модная материя, тонкая и блестящая, как шелк. Для Вероники они — великое богатство. Коленкор в кусках ей подарила Полина Аркадьевна, как и веер, и широкий шелковый кушак с бахромой на концах. Газовый шарф, затканный цветами, она вышила себе сама. Все эти вещи необходимо иметь актрисе. Но умерла Полина Аркадьевна, и вместе с ней умерли мечты Вероники Соболевой получить дебют в театре. Но эти вещи она продолжала хранить, несмотря на жестокую нужду в деньгах. Брата Булавин устроил в свою компанию, и она видит его лишь по воскресеньям. Павлик подрос, раздался в плечах. Работой и жалованьем доволен. Рассказывает, что готовится сдать экзамен за четырехлетний курс гимназии. Савва Андреевич приставил к нему учителей и строго с него спрашивает за уроки. Но Вероника не боится, что он провалится на экзаменах. Павлик — умный и толковый мальчик, и девушка уверена, что в жизни он добьется большего, чем удалось ей. После смерти Полины Аркадьевны ей пришлось из сказки вновь вернуться в нищету и безденежье. Чтобы снять этот номер, она снесла в ломбард зимний салоп, последний подарок Муромцевой. Красивый, атласный, темно-вишневого цвета, он был подбит куньим мехом и так шел к ее глазам и матово-смуглой коже лица. Теперь она носила драповую на вате тальму, уже немодную не только в этом сезоне, но и в прошлом. Холодный ветер пронизывал ее насквозь, уши Вероники то и дело ловили ехидные замечания и шепотки за спиной, но, стиснув зубы, она старалась быть выше людских пересудов. Она неприхотлива, и для нее важнее не простудиться, а не то, как она выглядит в глазах совершенно безразличных ей людей! Она сняла пальцами нагар с сальной свечи, иначе та начинала трещать и чадить. Специальных щипчиков у нее нет и в помине, но Вероника наловчилась делать это пальцами с такой ловкостью, что никогда не обжигалась. Коридорный принес ей горячего чаю и сайку. Это весь ее обед и ужин. Но она берется за роль. К этому ее приучила Полина Аркадьевна. Что бы ни случилось, как бы плохо себя ни чувствовала, возьмись за роль, и все как рукой снимет… И этот завет великой актрисы, которую Вероника почитала более родной матери, она неукоснительно выполняет. Сегодня из-за кулис она наблюдала репетицию «Гамлета», ее любимого спектакля. Как они мечтали с Полиной Аркадьевной, что она сыграет Офелию! Они выбрали эту роль для дебютного спектакля. Усиленно репетировали. Но внезапная смерть Муромцевой разбила все ее надежды вдребезги! Вероника до сих пор не могла поверить, что Полина Аркадьевна приняла яд намеренно. Неужто она предала свою воспитанницу так безжалостно, накануне самого счастливого дня в ее жизни — выхода на сцену театра? Ведь они так ждали этого часа! Сколько сил и нервов потратила сама Полина Аркадьевна на уговоры директора театра и режиссера, чтобы добиться дебюта своей воспитанницы! И вдруг этот неожиданный визит Булавина!.. И внезапная, страшная, необъяснимая смерть ее благодетельницы! Вероника в отчаянии покачала головой, отгоняя видение мертвого лица Полины Аркадьевны. Исказившая прекрасное лицо актрисы мучительная гримаса являлась ей во снах и наяву и чуть не довела до сумасшествия. Потом ей указали бабку, которая снимала порчу и выливала на воск. В руки бабки уплыли последние деньги, но после этого Вероника стала спать ночами и не слышала более голоса Муромцевой, который ранее чудился ей. То он окликал ее из коридора, то из-за кулисы театра, а то на улице, из-за спины… Со временем она научилась держать себя в руках и не позволяла ни на йоту отступить от намеченной цели. Она все-таки станет актрисой. Пусть не сейчас, пусть через год или через два, но счастье улыбнется ей. А то, что происходит с ней сейчас, всего лишь испытание ее терпения, ее веры, ее сил. Ничего, она все стерпит, все выдержит… А пока… Вероника вздыхает и раскрывает тетрадку с ролью. Как сегодня чопорно и бесстрастно вела эту роль актриса Буранова. Офелия у нее — слабая, беззащитная девушка, которой все помыкают. Она теряет рассудок, потому что Гамлет убил ее отца. С ее живым нравом, кипучей энергией, с нераскрытой еще страстностью Вероника просто не верит в подобных девушек. С ума не сходят от смерти отца или потери близких. Иначе мир давно бы превратился в сплошное кладбище или в сумасшедший дом. Но потерять человека, любовь которого составляет смысл всей твоей жизни… Утратить надежды на счастье… Разве это не трагедия? Ведь только любовь — единственный смысл бытия для всякой женщины! Ее самая заветная, самая сладкая греза, зачастую несбыточная мечта. Вероника смотрит в темнеющее незашторенное окно, уронив руки с тетрадкой на колени. Она не понимает, что, еще не ступив на сцену, уже пытается найти свой собственный, никем не проторенный путь. И даже в роли Офелии ищет и находит прежде всего себя. Да, у Офелии, как и у нее, свои страсти, свои желания, свои грезы. Ее счастье — Гамлет, а где спрятано Вероникино счастье, об этом не знает никто. Офелия — вполне земная девушка. Она отлично понимает двусмысленность всех непристойных острот, в которых изощряется Гамлет. У нее простой и тоже земной идеал счастья. Она живет его ожиданием, бессознательно надеется на ласки Гамлета. И когда гибнет всякая вероятность счастья, гибнет и Офелия. Если б она была равнодушна, бесстрастна и холодна, какой ее пытается сыграть Буранова, она не смогла бы так болезненно реагировать на удары судьбы. Вероника невольно увлекается и забывает, что находится сейчас в гостинице, что вокруг люди, что уже поздно. Ее голос звенит от скрытых слез и прерывается от судорожных спазмов… В дверь стучат, и она словно падает с высоты… — Что такое? — спрашивает она с недоумением, когда лохматая голова коридорного просовывается в приоткрытую дверь. — Потише просят, — говорит он виноватым тоном. — Помещица в десятом нумере с мигренем лежит. Вы забыли, после девяти вечера шуметь не дозволяется. — Неужели так поздно? — удивляется она и смотрит в окно. На дворе непроглядная тьма. Улица озаряется лишь светом, падающим из окон гостиницы и трактира. Жильцы доходного дома давно уже спят. Фонарей в подобной глуши отродясь не бывало. Что ж, ей тоже надо спать… Завтра ей предстоит трудный день. Примерка платьев к премьере. Через неделю открытие нового театра, только без Полины Аркадьевны… И одну из ее любимейших ролей сыграет пустоголовая Буранова, одна из первейших врагинь и завистниц Муромцевой. Справедливо ли это? Вероника стиснула виски ладонями. Добрейшая Анна Владимировна Ушакова была бы великолепна в роли Луизы. К тому же она единственная из актрис с явной симпатией относилась к Полине Аркадьевне, не то что эта крыса Каневская. Но и та, и другая отошли в мир иной, уступив свое место недалекой и равнодушной Софье Бурановой, которой что Луизу сыграть, что Клеопатру, что служанку в водевильчике… Вероника, сжав зубы, стонет от отчаяния. Господи, что за страшный рок обрушился вдруг на труппу? Почему в преддверии долгожданного праздника одно за другим, чередой идут несчастья? Чья безжалостная рука уничтожает самых заметных и талантливых актрис североеланской сцены? Неужто слухи, что кто-то желает не допустить открытия нового театра, на самом деле — правда? По городу волной растекается тревожный ропот… В Североеланске любят свой театр. В придавленной скукой и однообразием серой жизни он — семицветная радуга, сказка, к которой рвется душа. Но пока не в чьих силах ни предугадать, ни предотвратить грядущие потери. А Вероника кожей чувствует, что они непременно будут. И тоже ничего не может поделать против этого, ровно ничего, потому что, как и все, живет в плену обстоятельств… Тихо всхлипывая, Вероника заплетает смоченные водой букли возле висков в мелкие косички. Надевает ночной чепец и становится похожей на девочку-подростка лет четырнадцати, не больше. Но встревоженные мысли не дают ей покоя, не позволяют заснуть. Она садится перед зеркалом и долго вглядывается в свое лицо, словно желает отыскать на нем следы безумия, в которое впала Офелия. Эта сцена самая трудная в роли Офелии. Когда она впервые сыграла ее в присутствии Муромцевой, каким деревянным и бесчувственным казался ей собственный голос! Но, увидев в этой роли Буранову, Вероника испытала величайшее разочарование. Нет, это не жизнь, это ходули, ложь… Эта дама никогда не встречала в своей жизни сумасшедших. А Вероника прожила рядом с безумной матерью пять лет… В тридцать лет та выглядела уже древней старухой, поседевшей, беззубой. Она всегда была тихой и кроткой. Но мальчишки на их улице дразнили не только ее. Своими насмешками они изводили и саму Веронику, и ее маленького братишку. И она дралась с ними не на жизнь, а на смерть. Мстила как могла за свою бедную мать, за свое сиротское детство, за горе и унижение, которые им всем пришлось испытать. Несмотря ни на что, она очень любила и жалела мать, которая сошла с ума после того, как ушел вместе с обозом под лед реки ее муж, Владимир Соболев, отец Вероники и Павлуши. Она могла часами стоять у окна и что-то бессвязно, тревожно лопотать, а Вероника вслушивалась в ее речь, в которой не было ни начала, ни конца. Иногда мама горько плакала, и Вероника тоже плакала, обнимая ее седую голову. Она искала и не могла найти слов, чтобы ее утешить. Но настроение безумной быстро менялось. Больная мысль совершала внезапный пируэт, и мать заливалась бессмысленным смехом. «Святая душа!» — шептала при этом бабушка и крестилась. Но иногда демоны завладевали сознанием ее несчастной дочери. Тогда она становилась бесстыдной и буйной. Бабушка закрывала детей в спальне, чтобы они не видели того кошмара, который вытворяла их мать. С непристойными жестами и руганью она сбрасывала одежду и предлагала себя каждому, вызывая грубый хохот взрослых и издевательства мальчишек. Бабушка занавешивала окна шторами, но она срывала их и становилась на подоконнике в полный рост. На подобное представление сбегался народ со всей улицы. Безумная кривлялась и выплясывала, подбоченясь. А когда ее пытались оттащить от окна, яростно сопротивлялась, кусалась, норовила вцепиться в лицо и выкрикивала площадные ругательства. Веронике было четырнадцать, когда мать погибла. Стояли крещенские морозы. Птицы на лету падали замертво. В один из таких дней мать исчезла из дома. Ее нашли в пяти верстах от города, на берегу реки. Синюю, замерзшую… Вероника до сих пор плачет, вспоминая ее и бабушку, которая более всего хотела, чтобы ее внучка стала не актрисой, нет, а знаменитой портнихой… Когда же Вероника впервые увидела Муромцеву в роли Офелии, она была потрясена! Ее покорила игра великой актрисы и вместе с тем раздавила. Нет, так ей ни когда не сыграть! Она до сих пор не могла понять, как Полине Аркадьевне удалось передать бессвязность этого бреда, дикие скачки воспоминаний, неожиданные переходы от одного настроения к другому. И красную нить греховных желаний, сладких грез и видений. Эту навязчивую идею, которая пробивалась сквозь спутанный клубок мыслей… Образ несчастной матери стоял у нее перед глазами, когда она стала репетировать с Муромцевой. — Не то, не то… Что ты делаешь? Разве так можно? — сердилась Полина Аркадьевна. — Что за угловатые жесты? Как ты двигаешься? Ты забываешь, что Офелия родилась во дворце? Вероника подчинялась своему кумиру безропотно. Но каким-то особым чутьем или прежним своим опытом понимала, что в безумии, как и в смерти, все люди равны. Несчастье срывает с человеческой души все покровы, уносит мишуру и прикрасы. Так поздней осенью оголяется лес под порывами стылого ветра. И предстает человек перед богом нагим и смиренным, презревшим суету бренной жизни перед лицом вечности. «Я обязательно буду играть Офелию!» — сама себе клянется Вероника. И свято верит, что именно так и случится в один прекрасный день, когда режиссер соизволит дать ей дебют! Дрожь пробежала по худеньким плечам. Как сыро и неуютно в этой маленькой комнате самого дешевого номера. Вероника опустилась на колени. В изголовье кровати висит маленький образок в серебряной оправе. Он достался ей в наследство от бабушки. Умирая, она передала его внучке, словно благословила на новую жизнь, но уже без нее. Подняв сложенные руки, Вероника принялась страстно молиться, и слезы бежали по ее щекам. Она одна… Одна в этом чужом, враждебном мире, который ей надо покорить во что бы то ни стало. Какой страшный шаг! Какой трудный путь! Одолеет ли она его — одинокая, без друзей и покровителей, окруженная интригами, завистью и предубеждением. Случай и каприз прекрасной женщины выхватили ее каким-то чудом из темной, тусклой жизни, указали ей путь в гору и сказали: «Иди!» И она пошла. И уже не может остановиться. Сама судьба обрекла ее на эту жизнь, полную борьбы и страданий, не понятных толпе… Только хватит ли сил достигнуть вершины? Но одно она знает наверняка: обратной дороги нет и уже не будет! Сцена для нее та же сказка. Бабушка знала их превеликое множество и каждый вечер перед сном рассказывала их внукам. Слушая ее, Вероника забывала о гнусностях и подлостях, о безумии матери, об обидах и драках ее уличных друзей и подруг. И сейчас искусство для нее тот кумир, для которого все жертвы легки. И что бы ни ждало ее впереди: унижения, зависть, насмешки, неудачи, взлеты и падения — она выдержит все! Она взойдет на сцену, чего бы ей это ни стоило. Пускай даже простой статисткой, но она останется на подмостках. И только смерть может разлучить ее с этим волшебным миром вымысла, где Золушки становятся королевами; где одинокие и робкие царят и повелевают; где скромные и целомудренные произносят слова страсти; где рыцари бьются за своих дам; где живут высокими, яркими, сильными чувствами, забывая о тусклой жизни, о голоде, нужде, об одиночестве, о горьких слезах обиды и унижении… Для нее все мужчины без исключения — злобные и коварные враги. Это ей успела внушить Муромцева. Враги, потому что, не задумываясь, соблазнят и бросят. И тогда навсегда закроется для нее этот волшебный мир, на пороге которого она стоит, трепеща от ужаса и восторга. Она избегает и не выносит мужчин. С двенадцати лет у нее отбою не было от уличных торговцев, купцов, лакеев, приказчиков. Всякий норовил ущипнуть хорошенькую «дурочкину» дочку, сказать ей сальность, прижать в темном углу, залезть под юбку. Она отбивалась отчаянно, хотя зачастую и ей крепко доставалось от незадачливых поклонников. В доме Муромцевой она тоже поначалу слышала не мало двусмысленных и скабрезных предложений. Но ранний жизненный опыт бедной девушки позволил ей не только трезво оценивать жизнь, но и помог избежать соблазнов. И среди моря искушений она осталась нетронутой и чистой. Грязь не коснулась даже ее воображения. Любовь она понимала только в браке, с мужем, и не смогла бы отдаться кому-то, не любя… — Что это вы, Владимир Александрович, исцарапаны весь? — спросила как-то «первого любовника» с явной насмешкой в голосе Муромцева. — Или подрались с кем? — Да вот все Вероника ваша! Недотрога, язви ее в душу! Пустяка просил, всего-то в щечку поцеловать… А она… видите? Полина Аркадьевна была безмерно довольна. — А вы не трогайте мою Верушу! — Да уж, кто ее тронет, долго не проживет! — попытался пошутить «любовник», но по его кислой усмешке было заметно, что он крайне обижен и сконфужен. — Где вы такую дикарку откопали? Прямо пантера! Не приручишь! — И прекрасно делает, что не приручается! — Муромцева с гордостью посмотрела в сторону своей воспитанницы. — Она вам не игрушка. Еще будете у нее в ногах валяться, когда она станет актрисой. Вы просто не подозреваете, какая в ней сила скрывается… «Первый любовник» недоверчиво улыбнулся. Он не слишком верил в подобные сказки. Даже если Веронике Дадут дебют, все равно в труппу не примут. А если примут, то быстро затрут. У директора свои протеже, у антрепренера и режиссера тоже любимиц не счесть. И будь эта барышня поласковее, посговорчивее, глядишь, он бы и сам взялся устроить ее судьбу. Только не поняла Вероника своего счастья, и в следующий раз, когда «любовник» попытался расстегнуть ей лиф, ударила его кулаком под ребра… Негромкий стук в дверь прервал грустные мысли. Девушка обернулась и с недоумением посмотрела на темный проем. Кому она опять помешала, ведь молитву она произносит обычно шепотом? Но стук повторился. Вероника поднялась с колен и подошла к двери. — Что случилось? — спросила она строго. И услышала в ответ незнакомый голос. — Откройте, Вероника, не бойтесь! Я — из полиции! Хочу поговорить с вами о Полине Аркадьевне Муромцевой. Это имя было для нее как пароль, и девушка безбоязненно открыла дверь. На пороге номера вырос высокий молодой человек с приятным и приветливым лицом. Он смущенно улыбнулся и протянул ей карточку агента сыскной полиции, потом представился: — Алексей Поляков! — И спросил: — Я могу войти? Она молча отступила в сторону, и он понял это как приглашение. Алексей перешагнул порог, оценив быстрым взглядом всю неприхотливость и убогость номера, в котором живет эта необыкновенная девушка. Ему хватило одного взгляда на Веронику, чтобы понять, почему Муромцева выбрала ее в свои преемницы. Удлиненные темные глаза смотрели на него печально и чуть тревожно. Черты лица у Вероники Соболевой не совсем правильны. Но большой рот по-особому выразителен, а губы словно созданы… Алексей нервно сглотнул и отвел взгляд от ее лица, рассердившись на самого себя за то, что слишком быстро забыл о служебных обязанностях. И почувствовал, что краснеет. Хозяйка номера заметила это и опустила глаза. Смущение придавало ей неотразимую прелесть. И даже в этом нелепом чепце, с мелкими косичками на висках она была очень женственна и притягательна для мужчин… — Присаживайтесь, — предложила тихо Вероника и показала на единственное в номере ободранное кресло. И Алексей покорно опустился в него, прямо на выпирающие из-под обшивки пружины.Глава 18
Федор Михайлович некоторое время размышлял, куда ему направиться обедать, домой или в ближайший от управления ресторан «Бела-Вю». Но выбрал третье — трактир Гуреева, где подавали его любимые расстегаи с налимьей печенкой и селянку с грибами. Своего постоянного стола у него в трактире не было, так как обедал он здесь от случая к случаю, иногда ужинал, но половые знали вкусы начальника сыскной полиции и уважали его за неприхотливость и скромность запросов. Чаевые он давал небольшие, но и беспокойства особого не приносил, обедал недолго, ровно столько времени, сколько требовалось на то, чтобы просмотреть парочку дневных газет, и зачастую в одиночестве. В дверях его встретил старший половой Петр Черкасов в белоснежной рубахе и штанах дорогого голландского полотна и проводил к свободному столику, который обычно занимал редактор «Губернских ведомостей» Свиридов. Сегодня он отсутствовал. Как пояснил Петр: «Глеб Мартемьяныч на тетеревов отправились». Тартищев лишь вздохнул в ответ. Он и сам знал толк в тетеревиной охоте на току, но лет пять уже, если не больше, получалось так, что именно в это время случались страшные преступления или приезжало столичное начальство с проверками. Нынешний год не оказался исключением. И Федор Михайлович совсем не был уверен, что последующие весны тоже не преподнесут ему новые, столь же неприятные сюрпризы. По правде, обедать ему совсем не хотелось, но он знал, что если не перекусит сейчас, то вряд ли потом получится это сделать, в лучшем случае придется терпеть до ужина, а скорее всего до завтрака. На этот раз он не прихватил с собой газет. И выбрал обед как единственную возможность поразмышлять без суеты над тем, что ему удалось узнать при посещении театра. …Поначалу он решил ограничиться беседами с режиссером Туруминым и с директором театра Зараевым, который несколько успокоился, когда ему сообщили, что жизнь сына вне опасности. Турумин, угрюмый и злой по причине жестокого похмелья и очередных, свалившихся на театр неприятностей, поначалу никак не мог разговориться. На вопросы Тартищева отвечал уклончиво, в глаза не смотрел и все время потирал ладони, чем неприятно раздражал Федора Михайловича. Но приказной тон, тем более с элементами металла в голосе, в данном случае мог только навредить. И, собрав себя в кулак, Тартищев спокойно и вежливо продолжал пытать режиссера интересующими его вопросами. И тот, наконец, сдался. Правда, предложил выпить коньяку. И похмелье, и расстройство по поводу неприятностей, бесспорно, были звеньями одной цепочки. Режиссера надо было спасать, и Тартищев это предложение принял. — Полина Аркадьевна была божественной женщиной! — Турумин выпил коньяк, как водку, одним глотком и крякнул. Посмотрел на лежащий перед ним ломтик лимона и перевел взгляд на Тартищева. — С ее приходом наш театр воспрянул из пепла. — Он печально покачал головой. — А ведь поначалу не показалась, совсем не показалась. Хотя красотой, признаюсь, не только меня сразила. Дамы наши впали в неистовство, когда узнали, что я пообещал ей дебют. И это когда труппа была уже набрана, когда вовсю шли спектакли. Она приехала в середине октября и попросила для дебюта Офелию. А мы Шекспира года два уже в гробу не тревожили, по причине провала с тем же «Гамлетом». Все больше водевильчиками пробавлялись. — Он смущенно хихикнул и вновь разлил коньяк по рюмочкам богемского стекла. — Любит наша публика водевили с переодеванием, с песенками и дрыганьем ножек. А она вернула вкус к трагедии! Эх, Полина Аркадьевна, Полина Аркадьевна! — Он вновь опрокинул рюмку в рот, не дожидаясь того же от Тартищева, и, прихватив щепотью ломтик лимона, поднес ко рту. Скривившись, как от оскомины, вернул его на тарелочку и посмотрел на Федора Михайловича совершенно трезвым взглядом. — Словом, на следующий день выпустили в газетах анонс, на тумбах развесили афиши… За кулисами бушевали ураганы и завывали смерчи. Примадонна театра Каневская, которая в открытую спала с сыном директора театра, была вне себя от ярости. Как это без ее ведома посмели дать кому-то дебют? Ну и что же, что эта Муромцева блистала в Самаре и в Киеве? Пускай о ней хвалебно отзывались в «Театральном вестнике»! Это ни о чем не говорит и ничего не доказывает! Если она была столь успешна, то зачем приехала в Североеланск? Что ей здесь надо? Уж не скрывается ли от кредиторов или по каким другим некрасивым делишкам? — Успокойтесь, ангел мой, — утешал ее Зараев-старший. — Гонору у, нее, видать, немерено. Но чует мое сердце, срежется, как пить дать, срежется. Шутка сказать, на «Гамлета» замахнулась! Вот увидите, осрамится, но если даже что и получится, публика наша ее не примет. Не приучена она к подобным высоким страстям. Ей бы что попроще, понагляднее… Пусть-ка споткнется, и поделом! Дадим ей рольки — свечки выносить… Вся труппа собралась на первую репетицию Муромцевой. Поглазеть, позубоскалить, покритиковать, не стесняясь, каждый ее шаг. Вы только посмотрите, как она держится на сцене, как ходит, как говорит? Актрисы смеялись, не скрывая злорадства. Актеры пожимали плечами, не решаясь признать в присутствии театральных див, что новенькая очаровательна. Антрепренер напоминал собой гранитный утес. Ведь это была его идея пригласить Муромцеву, и поэтому единственный в этой своре втайне от всех переживал, что она провалится. Премьер, играющий Гамлета, надменно указывал ей на промахи. Но она держалась ровно, подчеркнуто равнодушно, и на все замечания реагировала слабым кивком, но и только, потому что продолжала играть по-своему. И вскоре злопыхатели замолчали, сраженные именно этой простотой и кажущейся безыскусностыо. Она не играла, она жила на сцене. И переживала судьбу Офелии, как свою. Турумин нервно потирал ладони и потел от счастливых предчувствий. Его наметанный глаз ловил и необыкновенно богатую мимику новой актрисы, и сдержанные, но полные темперамента жесты. Его опытное ухо слышало и наслаждалось драматизмом сочного грудного голоса. Он был не просто ошеломлен. На первый взгляд бесхитростные манеры и естественность Муромцевой несказанно поразили его. Впервые он увидел, чтобы так играли трагедию… Муромцева не декламировала, она произносила свои монологи без тени пафоса, и это казалось ему новым и странным. Для провинции такой подход к роли был в диковинку и большинству актеров представлялся диким и несуразным. Здесь до сих пор не признали Островского с его реализмом, царствовали драмы Полевого и Ободовского с их ходульными интригами, надуманными положениями, вычурными диалогами, с розовой романтикой и сладенько-пряными страстями. Актеры, как и сто лет назад, говорили певуче и напыщенно и все еще сохраняли патетику жестов, торжественность поз и менуэтную походку ложноклассической французской школы… И Турумин не скрывал, что был очарован и побежден простотой Муромцевой! За кулисами его поймал Зараев-старший и преданно заглянул в глаза. Турумин знал, что за спиной директора незримой тенью стоит Каневская и все же на его полувопрос-полуутверждение: «Безнадежна, батенька?!» — ответил веселой ухмылкой, хотя и уклончиво: «Как сказать! Как сказать!» Но Зараев был не только умным человеком, но и весьма преуспевшим в подковерных баталиях администратором, поэтому в долю секунды понял, что потерял верного союзника, а пассия сына — первые роли на сцене. Турумин взял Полину Аркадьевну под руку. За их спинами нервно захихикали актрисы. Лицо Муромцевой вспыхнуло гневом, а режиссер склонился к ней и неожиданно ласково прошептал: — Право, бросьте! Не связывайтесь! Это они от зависти! Не падайте духом, все было весьма и весьма недурно! — и повел ее на примерку в костюмерную…— Публика встретила ее поначалу сдержанно, — вспоминал Турумин. Коньяк помог ему расслабиться. Откинувшись на спинку кресла, он закурил, а взгляд его затуманился и приобрел мечтательность. Почти шесть лет прошло с момента незабываемого дебюта Муромцевой на сцене Североеланского театра, а он помнит все до мельчайших подробностей. Ведь триумф новой актрисы был и его триумфом тоже. Он первым увидел, что ее талант не блеф, первым понял, какую жемчужину выкатило на грязный пол провинциальной сцены. Роль Офелии невелика. Всего каких-то четыре сцены. Но Муромцевой удалось даже в эти короткие промежутки появления Офелии показать расцвет и гибель души, утратившей девичью наивность и иллюзии взрослой женщины. Нет никакой любви. Есть только желание развратного принца. Офелия не в состоянии противостоять жестокой и грубой жизни. Но душа ее кричит. Душа ее защищает гибнущую мечту.
Офелия-Муромцева уходила со сцены странной походкой. Казалось, она в мгновение ока ослепла и оглохла. Почти у самых кулис она оглянулась. Неестественно расширенные глаза молили о пощаде. Губы приоткрылись и дрожали, словно она хотела и не могла произнести те роковые вопросы, которые заполнили сейчас сердце каждого ее зрителя: «Неужто не бывает взаимной любви? Неужто в мире царят лишь разврат и похоть? И наши желания обманчивы, как и наши мечты? И если все так, то зачем жить на этом свете, где все против счастья, против истинной любви?..» Взрывы аплодисментов вспыхнули и медленно погасли. Зрители были ошеломлены и потрясены до глубины души. Значение этой сцены ни у кого не вызывало сомнений, но каждый чувствовал себя первооткрывателем, потому что впервые в жизни соприкоснулся с настоящим искусством, а не с его суррогатом. Новая актриса неожиданно заставила задуматься об истинной сути бытия всякого сидящего в этом зале. И кто из смахивающих слезы женщин рано или поздно не переживал подобных горестных минут? Теперь каждый ее выход сопровождал шквал аплодисментов, что было против правил. С подобной силой вызывали лишь в конце спектакля. Но она и играла против всех правил. И за аплодисменты, как это тоже было принято, Муромцева не благодарила, не кланялась. Она точно не слышала рукоплесканий и продолжала играть, нет, жить на сцене жизнью своей героини…
К Тартищеву и Турумину как-то незаметно присоединился Геннадий Васильевич Зараев и столь же незаметно вступил в беседу. Федор Михайлович слушал его и не верил, что этот человек когда-то был против принятия Муромцевой в труппу. Теперь он говорил о ней с грустью, и трагическая гримаса то и дело искажала его красивое, холеное лицо. — Такую актрису российская сцена потеряла! Такой талант! И мы в первую очередь виноваты! Не уберегли! — Он проводил глазами очередную порцию коньяка, поглощенную Туруминым. Сам он не пил, объясняя воздержание больной печенью. И Тартищев использовал эту паузу, чтобы задать вопрос: — Возможно ли, чтобы Полина Аркадьевна отравилась из-за интриг в труппе? Директор и режиссер переглянулись. Турумин яростно затряс головой, а Зараев замахал руками: — Что вы, что вы, Федор Михайлович! С какой стати? Вся жизнь, а в искусстве особенно, состоит из сплошных интриг! Здесь каждый друг друга готов со света сжить. И подсидеть соперника, и ногу подставить в порядке вещей, и в грязи, как бы ненароком, вывалять! И с большей силой это проявляется, если человек талантлив и выделяется этим из толпы. Но Полина Аркадьевна была закаленной женщиной! Подобные мелочи ее всего лишь забавляли! Она была королевой и не опускалась до плебейских игрищ. — Но не из-за Булавина же? — опять спросил Тартищев. — Насколько мне известно, они почти помирились. И говорят, чуть ли не за день до смерти Полины Аркадьевны, — помрачнел Турумин. — Я все больше склоняюсь к мысли, что ее отравили. Но местные наши злыдни способны только интриговать и по-мелкому завидовать, потому как понимают, что и мизинца ее не достойны. На убийство идут из более серьезных побуждений. А здесь, в театре, я подобных побуждений не нахожу. — И как вы тогда, милейший Федор Михайлович, объясните гибель других актрис, Ушаковой и Каневской? В их случае несчастной любовью и не пахнет, — вмешался в диалог Зараев. — Вот потому я и здесь, — вздохнул Тартищев. — И хочу с вашей помощью разобраться в обстоятельствах гибели всех трех женщин, чтобы не допустить новых жертв. — А если это какой-то сумасшедший? Маньяк? У которого пунктик замкнулся на актрисах? — осторожно поинтересовался Зараев. — Нет, не похоже! — отверг его предположение Тартищев. — Поначалу мы и сами так думали, но все говорит о том, что убийца действует в здравом уме. Стоит только посмотреть, с какой тщательностью он готовит и исполняет каждое убийство. Ясно, что он преследует определенную цель, но какую, пока не удается выяснить. И преступления будут раскрыты, если мы проникнем в его планы. — Ради бога, сделайте это побыстрее! — взмолился Турумин. — Открытие театра на носу, а мы не знаем, что делать с премьерным спектаклем. Я уже настроен поговорить с Саввой Андреевичем, чтобы заменить «Коварство» на что-нибудь другое. Никто из актрис не соглашается на роль Луизы. Уговорили было Буранову, но какая из нее Луиза? Возраст так и прет сквозь грим! Да и толстовата для юной барышни! — Он мелко, словно крупу рассыпал, рассмеялся. — Позавчера вон Гузеев, наш суфлер, со своей дочкой Ольгой опять сунулся. Просил меня составить протеже на роль Луизы. Только я отослал их к ГеннадиюВасильевичу. — Премного благодарен за такой подарок, — произнес язвительно Зараев и склонил голову в поклоне, — удружил, нечего сказать! — И пояснил Тартищеву: — В свое время ее смотрела сама Муромцева и признала, что Ольге не дано стать актрисой. Непроходимо тупа и бездарна! А жаль, ее матушка когда-то слыла примадонной, да и сам Гузеев изрядно блистал, пока не охромел! Потому и не сдается! Всякий раз предлагает ее на роли. Но лучше «Коварство» вовсе отменить, чем Ольгу Гузееву в премьерши взять! Только папеньке ее ничего не докажешь! Уверен, что мы все Ольгу затираем из зависти! После Полины Аркадьевны пытался Ушакову, царствие ей небесное, осадой взять, но не вышло. А после моего отказа и вовсе кинулся на дочь с кулаками, будто она виновата, что бог таланта не дал! А она взяла и сбежала! — охотно рассмеялся Зараев, нисколько не опечаленный судьбой бедняжки Ольги. — У нее нешуточный роман с нашей знаменитостью, художником Сухаревым, — пояснил Турумин, — да она и сама неплохо рисует. Видел как-то у Полины Аркадьевны натюрморт, что она ей подарила: гроздья рябины, туеса берестяные, листья сухие… Вроде простенько все, узнаваемо, а глаз не отвести… — А говорите, таланта нет! — усмехнулся Тартищев и тут же с изумлением уставился на своих собеседников. — И что ж у нас получается, господа? Полина Аркадьевна закрыла Ольге Гузеевой путь на сцену, а она ей картину подарила? Неужто отблагодарила? За что бы это? — Кто их разберет, этих женщин? — пожал плечами Турумин и с любопытством посмотрел на Федора Михайловича. — И все же, если не секрет, есть какие-то успехи в поисках убийцы? — Стараемся, — ответил туманно Тартищев и деловито добавил: — А к вашей Бурановой на всякий случай приставим охрану, одного из наших агентов. Но сама Софья Семеновна не должна про то догадаться. Просто с завтрашнего дня у вас появится новый рабочий сцены… — Вы допускаете, что убийца служит в театре? — поразился Зараев. — Я вам ответственно заявляю, что этого не может быть! — Не зарекайтесь, Геннадий Васильевич, — не совсем вежливо оборвал его Тартищев и поднялся с кресла. — Я гораздо больше знаю об этом деле, и то ничего пока утверждать не могу. Мой агент будет всего лишь приглядывать за Бурановой. Нельзя сбрасывать со счетов, что убийца способен проникнуть в театр и как зритель, и как пожарный, и как торговец пирожками или бубликами… — У нас хороший буфет, — произнес растерянно Зараев. — Но во время репетиций он не работает, и актеры вынуждены посылать за пирогами и чаем в соседний трактир, — усмехнулся Тартищев. — И это вы знаете? — покачал головой директор театра и махнул рукой. — Ладно, давайте вашего агента. Нам же спокойнее будет! Он протянул руку Тартищеву, и тот пожал ее, а Турумин предложил выпить еще по рюмочке за скорую поимку убийцы. Федор Михайлович опорожнил свою рюмку и вдруг, словно вспомнив, нырнул рукой в карман мундира и вытащил ожерелье из «бриллиантов», то самое, что прихватил с места убийства Теофилов. — Простите, господа, вам известно это украшение? Господа быстро переглянулись. Турумин протянул руку, и Тартищев положил ожерелье ему на ладонь, но из пальцев своих не выпустил. Зараев подошел ближе и уставился на ожерелье с тем же недоумением, что и режиссер. — Это театральный реквизит, — наконец пояснил Турумин, — но какое-то время хранился у Муромцевой. После ее смерти ожерелье в вещах Полины Аркадьевны не обнаружили. Вероника, ее воспитанница, утверждает, что забирала ожерелье из ремонта, но куда оно после подевалось, не знает. Как оно у вас оказалось? — Есть все основания считать, что оно было украдено убийцей, — пояснил Тартищев и спрятал ожерелье в карман. — Получается, что он имел доступ к вещам Муромцевой. Где, говорите, она обычно хранила подобные украшения? — В своей гримерной. В комоде, — пожал плечами Зараев. — Или в шкатулке. Роли не играет, потому что только идиот мог позариться на это кастрюльное золото. — Дело не в качестве золота, а в том, что убийца с его помощью поймал на крючок другого жулика. Но суть не в том. Убийца украл ожерелье и тем самым навел нас на мысль, что он все-таки служит в вашем театре. И присмотрел это колье заранее. — Ох, Федор Михайлович, Федор Михайлович! — покачал головой Зараев. — Озадачили вы нас! Как теперь к премьере готовиться, если в каждом актере или служителе убийцу видеть будешь? — Готовьтесь как готовились! И то, что я вам рассказал и показал, не должно выйти из стен этого кабинета. За поступки убийцы я не отвечаю. И где гарантия, что он не пожелает расправиться с вами, коли узнает, что вы в курсе некоторых его дел. Так что держите язык за зубами, но будьте начеку. И если заметите или узнаете что-то для нас интересное, не стесняйтесь, выходите прямо на меня. Даже ночью, если потребуется. — Хорошо, — прошептал Зараев и почему-то оглянулся на дверь, словно за нею его уже поджидал убийца. — Ас Сережей он не расправится по такому случаю? — Ваш Сережа в больнице под надежной охраной, — усмехнулся Тартищев, — к тому же он свою роль отыграл и убийце стал не интересен. Могу сообщить, что в номер гостиницы вашего сына завлекла очаровательная девица, прежде вашему сыну не знакомая. Так что Сергей оказался всего лишь жертвой собственного легкомыслия. — Значит, все подозрения в том, что именно он убил Раису Ивановну, с него снимаются? — обрадовался Зараев. — Да, он был всего лишь статистом в этом спектакле, вернее, водевиле с переодеванием, который так любит наша публика, — произнес Тартищев с иронией и посмотрел на Турумина. — Кажется, так вы, Юрий Борисович, изволили выразиться по поводу вкусов североеланского зрителя? Тот закатил глаза и с выражением комического ужаса на лице развел руками. Начальник сыскной полиции усмехнулся и взял под козырек: — Имею честь, господа! — и вышел за дверь. Турумин молча вылил остатки коньяка в стоящий рядом стакан, залпом выпил его и выругался. А Зараев подошел к окну, проводил взглядом коляску Тартищева и повернулся к режиссеру: — И как теперь объяснишь, что эта дребедень оказалась в руках у легавых? — Фу-у, Геннадий, как пошло! — скривился презрительно Турумин, но рука его, сжимавшая стакан, заметно дрогнула… Федор Михайлович в это время уже отъехал достаточно далеко от театра и как раз предавался размышлениям, где ему лучше пообедать… — Господин Тартищев? — очень знакомый голос отвлек его от созерцания дна тарелки, в которой осталось на пару ложек селянки, не больше. Он поднял глаза и чуть не выразился по матушке, узрев знакомую физиономию Максима Желтовского. Но репортер смотрел не по обыкновению смущенно, без тени былой развязности. — Разрешите присесть за ваш стол? — кивнул он на свободный стул. Сраженный необыкновенной учтивостью газетчика, Тартищев не нашелся, что ответить, и лишь молча кивнул в ответ. — Благодарю вас! — продолжал поражать его манерами Желтовский. — Я не решился подойти к вам раньше, когда вы только принялись за обед. — Он положил обе ладони на стол и пошевелил пальцами. Блеснули на указательном пальце перстень с черным камнем и золотая запонка в рукаве. Журналист, как всегда, одет был с особым, присущим только ему, шиком, что неизменно поражало Тартищева. Кому как не ему было знать, в каких переделках случалось бывать Желтку, лихому и отчаянно смелому репортеру дешевой газетенки. Пожалуй, довольно высокий тираж «Взора» только и держался на его репортажах и статейках, которые всякий раз изрядно загружали работой и редакторов, и цензоров, но позволили автору стать местной знаменитостью. — Федор Михайлович! Если вас не затруднит, — Желтовский неожиданно нервно дернул щекой и сжал ладони в кулаки так, что побелели костяшки пальцев, — мне надо с вами серьезно поговорить! Тартищев отодвинул от себя тарелку, тщательно вытер губы и усы салфеткой и выразительно посмотрел на Желтовского. — Надеюсь, милейший, вас замучила совесть и вы решили объясниться по поводу той галиматьи, что пропечатали на днях в своей газетенке? — Нет, я… — Желтовский неожиданно покраснел и виновато посмотрел на Тартищева. — Простите, Федор Михайлович! Но галиматьи я как раз не печатаю! — Что ж, на нет и суда нет, — произнес сухо Тартищев. — Мы разговариваем с вами на разных языках. И вас мало заботит, что вы выставили меня в неприглядном свете. Надо ж было додуматься собственные бредни выдать за мои! Ваши дешевые трюки, Желтовский, мне изрядно надоели! И я не намерен беседовать с вами даже на серьезные темы. Все равно все извратите, поставите с ног на уши… Идите, Желтовский, я хочу спокойно выпить чаю! — У меня личное дело, — произнес совсем тихо репортер, разглядывая пристально собственные ногти. — Вы не можете отказать! — А по личным делам я принимаю по четвергам, с шестнадцати часов пополудни до двадцати вечера. Прошу в канцелярию! Запись на прием за месяц! Губы Желтовского сжались в тонкую полоску, а щеки покраснели. Но тем не менее он вновь крайне вежливо обратился к Тартищеву вздрагивающим от едва сдерживаемой ярости голосом: — А если я назову имя человека, который знает убийцу актрис, вы согласитесь выслушать меня? Тартищев поднял на него тяжелый взгляд. Газетчик смотрел на него без тени страха и подобострастия. Похоже, не врет. Но отчего так волнуется? И почему вдруг решил обратиться к нему, начальнику уголовного сыска? Или дело и впрямь серьезное, если Желток пренебрег своими принципами и обратился за помощью в полицию? Эти мысли пронеслись в голове Федора Михайловича за те доли секунды, в которые он изучал лицо репортера — красивое, еще по-мальчишески щекастое, не потревоженное пороками и излишествами. Острый взгляд темных глаз, широкие скулы и лоб, жесткая линия губ и крепкий подбородок. Несомненно, волчонок грозился вырасти в матерого волчару, с которым вскоре будет трудно сладить… Тартищев отвел взгляд и сделал вид, что раздумывает, постукивая пальцами по табакерке, которую извлек из кармана. По правде, особой злости к репортеру он не испытывал, потому что оба делали свое дело всеми доступными и дозволенными, а случалось, и не совсем дозволенными приемами и способами. И зачастую балансировали на грани закона… Но он бы не стал разговаривать с Желтком, если б узнал, что тот эту грань перешагнул. — Не торгуйся! — проворчал, наконец, Тартищев. — Не на ярмарке! — И щелкнул пальцами, подзывая шустрого мальчонку в белом фартуке и колпаке, помощника полового. — Подай два чая и пирожных! — И, глянув на Желтовского, усмехнулся. — Я привык платить за информацию. Надеюсь, она не слишком протухла?
Глава 19
— Вы Любку-Гусара знаете? — спросил Желтовский, проводив взглядом мальчика-полового, мгновенно выполнившего заказ. — Положим, знаю, — кивнул головой Тартищев и отхлебнул чаю. — Бывшая певичка варьете. Не гнушалась и дополнительными заработками. Я имею в виду древнейшую профессию, так сказать. Сейчас вроде остепенилась. — Не вроде, а вправду остепенилась, — Желтовский с некоторым вызовом посмотрел на Тартищева. — На пару с подругой, компаньонкой другими словами, они открыли небольшой шляпный магазин в десяти шагах от почтамта. Шляпки-сумочки всякие продают, перчатки, веера, шарфики, зонтики… Словом, разную дамскую мелочь. Не жируют, но на жизнь хватает. — Вы считаете, что этим Любка мне очень интересна? — вежливо, но с явным ехидством справился Тартищев. — Мне кажется, это не столь важно в нашем разговоре. — Я вас понимаю, — нахмурился Желтовский, — но постарайтесь меня не перебивать, если хотите, чтобы я быстрее добрался до сути. Тартищев хмыкнул, но промолчал. А Желтовский продолжал свой рассказ, не отводя взгляда от чашки с чаем, которую он крутил в ладонях, все еще не сделав ни единого глотка. — Недавно, с полгода всего, у Любки появился кавалер, по ее словам, намного старше ее, но с серьезными намерениями. Вроде даже зовет ее замуж. — Желтовский поднял глаза на Тартищева. Начальник сыскной полиции смотрел на него жестко и мрачно, но уже не поторапливал. — Но сама Любка меня интересует постольку, поскольку у нее есть младшая сестра. Любка очень ее любит, пылинке не дает на нее осесть. К слову, Наташа ни сном, ни духом не знает о прежних занятиях сестры. У них десять лет разницы, родители рано умерли, и Любка занялась древним промыслом, сами понимаете, не от хорошей жизни. — Желтовский сделал пару торопливых глотков. Тартищев молча пододвинул ему тарелочку с пирожными. Репортер поблагодарил его кивком, но пирожное не взял. А заговорил снова: — Наташа училась на модистку и сейчас работает в ателье мадам Сезан. Хозяйка ее очень ценит и, несмотря на молодость, установила ей высокое жалованье. Так что часть денег, которые девушки вложили в магазин, принадлежит Наташе. — Откуда такие детали? — усмехнулся Тартищев. — Сдается мне, у вас там свой интерес? Желтовский посмотрел на него исподлобья и сделал еще несколько глотков, по-прежнему не притронувшись к пирожному. — Вы правы, — ответил он сухо, — у меня есть свой интерес. С Любкой я познакомился пару лет назад, когда писал о местной богеме. Любка-Гусар была одной из ярких ее представительниц и вполне оправдывала свою кличку — бесшабашная, заводная, совершенно лишенная меркантильных интересов и на первый взгляд абсолютно без царя в голове. Мы с ней быстро подружились. Она снабжала меня контрамарками на все представления варьете. У них, знаете ли, хороший стол, так что мы частенько с друзьями туда захаживали. И представьте, каково было мое удивление, когда я узнал, что у этой размалеванной и весьма вульгарной девицы есть сестра — совершенно неиспорченное, неискушенное создание, очаровательное и умненькое… Любка всячески ее оберегает и не знакомит со своими приятелями. Даже квартиру ей отдельную снимает, чтобы Наташа не узнала об ее подлинных занятиях. — Насколько я понимаю, вы испытываете к Наташе теплые чувства и озабочены ее судьбой не меньше, чем сама Любка? Но при чем тут убийца, которым вы меня заинтриговали вначале? — полюбопытствовал Тартищев. Желтовский отставил чашку. — Будет вам убийца, Федор Михайлович. — И улыбнулся. — Но чуть позже. А пока слушайте по порядку. Мы с Наташей собираемся обвенчаться после Пасхи. И сегодня хотели с утра поехать по магазинам купить кое-что к свадьбе. Но Наташе нужно было до десяти появиться в ателье, провести примерку платья какой-то важной заказчице. Мне же требовалось срочно сдать репортаж для воскресного выпуска газеты, и после этого я был бы свободен весь день. Мы договорились, что я заеду за Наташей в ателье. Я так и поступил. Но мадам Сезан встретила меня чуть ли не на пороге и с беспокойством сообщила, что Наташа сегодня в ателье не появлялась. Клавдия Леопольдовна лично провела примерку, но была сильно озабочена, не случилось ли чего с Наташей. Ее тревога передалась мне. И я отправился к ней домой. Наташу я застал всю в слезах, чуть ли не в истерике. — Желтовский судорожно перевел дыхание. — Одним словом, Федор Михайлович, сегодня утром к ней прибежала Любка, вся избитая, с синяком под глазом. И рассказала сестре, что ее таким образом отделал кавалер. Она едва вырвалась из его рук. Наташа уговорила ее заявить в полицию, а после пожить некоторое время у нее, — пояснил Желтовский и продолжал свой рассказ: — Любка согласилась, но прежде решила забежать к себе на квартиру, там у нее остались кое-какие сбережения и документы, и прихватить их с собой. Когда я появился у Наташи, прошло уже более четырех часов, а Любка так и не вернулась. Я принялся Наташу успокаивать, но она смотрела на часы и рыдала все сильнее. В конце концов я догадался, что дело здесь не совсем простое и моя невеста что-то от меня скрывает. Я слегка поднажал, и она призналась… — Журналист опять перевел дыхание и беспомощно посмотрел на Тартищева. И последние слова произнес с отчаянием и почти шепотом: — И Любка, и Наташа косвенно, но причастны к убийству в гостинице «Эдем». — О, матерь божья! — поперхнулся чаем Тартищев. — Предупреждать надо, молодой человек, о подобных сюрпризах! — И пристально посмотрел на Желтовского. — Вы полностью отдаете себе отчет, когда заявляете о таких вещах? — Я похож на идиота? — в свою очередь справился Желтовский. — Думаете, мне было легко решиться на подобный шаг? Но девушки, насколько я их знаю, согласились помочь этому мерзавцу только потому, что он их об этом очень просил. Причем Наташу уговорила Любка, а не ее кавалер. — Как я понимаю, причина в Любкином кавалере? И вы именно его склонны считать убийцей? — Я не склонен считать его убийцей, — нахмурился Желтовский, — я точно знаю, что он убийца. — Хорошо, продолжайте, — Тартищев откинулся на спинку стула. — Любкин кавалер, или, как она его называет, «ухажер», объяснил ей, что хочет разыграть двух своих приятелей, которые постоянно над ним подшучивают, что он в его-то годы роман завел с молодой девицей. И попросил Любку помочь ему. Дескать, сами святошами прикидываются, так вот возьмем и проверим их на предмет святости. Именно Любка заказывала пятый номер и оставила в нем бутылку вина. Ее приятель предупредил, что в нее подсыпан сонный порошок и чтобы она ни в коем случае вина не пробовала. Любка же передавала записку с приглашением на свидание от «актриски» старичку, якобы приятелю ее ухажера, а он сам вызвался подбросить записку с точно таким же посланием Каневской. Фамилии женщины и старичка Любка узнала после из газет и бросилась искать своего милого, чтобы расспросить, почему все так получилось. Не нашла. Оказывается, такого адреса вовсе нет, который он ей сообщил при знакомстве. — Они что ж, только у нее встречались? — спросил Тартищев. — Судя по всему, именно так, но Наташа доподлинно всего не знает. Сами понимаете, Любка ее в свои амурные дела не слишком посвящала. — Итак, они все-таки встретились, если этот ухажер, по вашим словам, ее отделал как следует? И как, объяснились? — Любка рассказала сестре, что он заявился ночью. И когда она потребовала от него объяснений, страшно рассвирепел и кинулся на нее с кулаками, так что вместо ответов получила она синяки да шишки. Но не это меня волнует. Дело в том, что по просьбе сестры письмо Сергею Зараеву написала моя Наташа и она же пришла к нему на свидание! Она страшно этого не хотела, боялась, но Любка чуть ли не на коленях ее умоляла. На нее, мол, он не клюнет, а перед Наташиной красотой не устоит. Так моя невеста оказалась причастной к этим грязным делишкам. Я ей верю. Она действительно ни о чем не догадывалась, равно как и ее сестра. Хотя та, как понимаете, и Крым, и Рым прошла, и Альпы покорила! А Наташа сейчас в голос рыдает и говорит, что, когда письмо писала, меня представляла. Так что это объяснение в любви не актеру, а мне… — Желтовский растерянно посмотрел на Тартищева. — Что дальше делать, ума не приложу! Я пообещал Наташе скоро вернуться. Поехал в редакцию сообщить, что завтра не появлюсь по семейным обстоятельствам, и вдруг вижу, вы возле трактира из коляски вышли. Эх, думаю, была не была!.. — Постойте, битый час вы рассказываете мне столь душещипательные истории, а фамилию убийцы так и не назвали, — остановил его движением руки Тартищев. — Кто он таков? — Понятия не имею! — с удивлением посмотрел на него журналист. — Я его ни разу не видел, равно как и Наташа. О его существовании мы знаем только со слов Любки. Она каждый раз обещала с ним познакомить, но все как-то не складывалось. Похоже, ее кавалер всегда находил причину, чтобы не встречаться с нами. Любка извинялась и говорила, что он не любит шумных компаний, большой домосед и вообще очень скромный человек. — Но по имени она хотя бы его называла? Упоминала, где он служит? — нетерпеливо спросил Тартищев. Журналист пожал плечами. — Право слово, не помню! Если даже и называла, то в памяти моей подобный факт не отпечатался. Мне этот человек был абсолютно не интересен! — Ну, Желтовский, вы и фрукт! — Тартищев озадаченно покачал головой. — Делаете заявление, что знаете убийцу. Я сижу, развесив уши, а вы вдруг сообщаете с самым невинным выражением лица, что вовсе не знаете ни его имени, ни рода занятий! И как мне прикажете с вами поступить? — Он слегка приподнялся со стула, оперся ладонями о столешницу и заглянул в лицо Желтовскому. — Ну-с, господин Пинкертон, вы Любкин адрес хотя бы помните? — Помню, — покраснел тот, — простите, Федор Михайлович, я ведь с самого начала хотел предложить вам встретиться с Любкой. Уверен, она гораздо больше сумеет рассказать. И вспомните, я ведь и вправду обещал вам сообщить имя, но не убийцы, а того, кто его знает. То есть Любки-Гусара… — Все! Довольно! Едем! — приказал Тартищев и, поднявшись из-за стола, крикнул половому: — Человек, счет! — Расплатившись, он прошел к выходу, где швейцар подал ему шинель из гардероба. Натягивая перчатки, он смерил взглядом Желтовского и неожиданно хлопнул его по плечу ладонью. — Ладно, не журись, как у нас в Одессе говорят! Найдем Любкиного кавалера непременно, а Наташе твоей ничего не грозит, разве что урок хороший получит и больше на поводу у сестрицы не пойдет! — Федор Михайлович, давайте сначала к ней заглянем, — попросил журналист, — возможно, Любка уже там! — Ладно, заглянем до Наташи, — согласился Тартищев и ухмыльнулся в усы. — Посмотрим на твоего «розанчика». — Что вы имеете в виду? — насторожился Желтовский. — Да так, ничего особенного, — махнул рукой начальник сыскной полиции, — чисто из области растений…Район, где проживала невеста Желтовского, славился обилием дешевых меблированных комнат. Располагались они большей частью в старых брусовых домах с надстроенным вторым, а кое-где и третьим этажом. Но встречались здесь и каменные здания в пятнах обвалившейся штукатурки, и с засиженными голубями крышами и подоконниками. В подобных домах кое-где еще сохранился деревянный паркет, ныне потрескавшийся и затертый множеством ног, такой же грязный, как и покрытые дешевым лаком ступени лестниц. Многие годы эти дома являлись пристанищем для жалких людей, чья нищенская плата за комнаты едва покрывала расходы на содержание домов, так что на ремонт их владельцы давно махнули рукой. Стоит себе, не разваливается? И пускай себе стоит… Примерно так рассуждали они, нисколько не заботясь даже о самых примитивных удобствах для своих жильцов. В подвалах и нижних этажах этих домов ютилось множество распивочных, портерных, дешевых кабаков, убогих лавочек и прочих забегаловок, призванных скрасить досуг местного люда. Большинство из меблированных комнат кишели крысами и клопами, а стены были изъедены древоточцами и грибком. Их постояльцы записывались сплошь Ивановыми или Петровыми, иногда, для разнообразия, Сидоровыми, а швейцар, если таковой вообще имелся, совмещал обязанности сутенера и полицейского осведомителя. Днем здесь по узким тротуарам важно прохаживались городовые с каменными лицами и пристальными взглядами. К вечеру они исчезали, а на смену им выходили женщины с молодой походкой, но лицами цвета старого пива, мужчины, которые, прежде чем шмыгнуть из подъезда, закуривали и быстро рыскали окрест глазами из-под руки, прикрывающей зажженную спичку..'. Одним словом, здесь сшивались изнуренные жизнью и неумеренными страстями личности без определенных занятий, не отягощенные моралью и взаимной любовью к закону. А из окон на них глазели изможденные домохозяйки, уродливые старики, исходящие сухим кашлем чиновники и лохматые, вечно голодные студенты в перевязанных шнурками очках. То есть та самая братия, у которой тощ кошелек, и потому единственное развлечение и радость в жизни — наблюдать за тем, что творится на улице. Попадались среди обитателей «меблирашек» и такие, кто исправно, каждый день ходил на службу. Но подобных жильцов здесь было мало. И исчезали они обычно рано утром, когда дворники только еще просыпались в своих каморках под лестницей или в подвалах. Тартищев и Желтовский оставили коляску в начале улицы и дальше пошли пешком. К доходному дому купца Хитрова, куда они в данный момент держали путь, подъезда не было. Дом стоял на крутом склоне, и к нему вела каменная, с выщербленными ступеньками лестница. Давно не метенная, заваленная мусором, в зимнее время она превращалась в ледяную горку и была, по словам репортера, причиной множества бед, проще сказать, сломанных конечностей, разбитых носов и ушибленных спин и голов. Фасад дома был выложен из темно-красного кирпича, первый этаж оштукатурен совсем недавно, правда, окна его находились на уровне тротуара и были изрядно затянуты пылью. Но на втором и третьем этажах кое-где виднелись кружевные занавески и даже жалюзи. Тартищев быстро огляделся по сторонам. Здание этих меблированных комнат выгодно отличалось от окружающих еще и тем, что под стеклом входной двери виднелся длиннющий список жильцов. Правда, Ивановых, Петровых, Сидоровых в нем тоже хватало, но в разумных пропорциях. — Осторожнее, — предупредил его Желтовский. — Здесь ступеньки. Они спустились вниз по трем окантованным жестью ступенькам и оказались в коридоре первого этажа. Он был настолько узким, что, слегка раздвинув локти, Тартищев касался ими стен. Им даже пришлось прижаться спиной к стене, чтобы пропустить невзрачную личность, судя по накинутой на голову дерюжке, даму, оказавшуюся при ближайшем рассмотрении усатым мужичонкой с перевязанной щекой. В руках он сжимал медный чайник, вероятно, спешил в швейцарскую за кипятком. — Местный портняжка, — пояснил Желтовский, — живет напротив Наташи. Они прошли по коридору до конца и поднялись по лестнице на второй этаж. Здесь было светлее, так как с обеих сторон коридора находились окна, затянутые железными решетками. — Чтобы спьяну кто не вывалился, — объяснил репортер подобную заботу домовладельца и вытянул руку в направление двери с выведенным на ней мелом номером 207. — Сюда, Федор Михайлович! Это Наташина комната. — Не боитесь за свою невесту? — быстро спросил Тартищев. — Местечко крайне неприятное. — Я плачу швейцару, он не дает ее в обиду, к тому же я вскоре ее заберу отсюда. — Желтовский несколько виновато посмотрел на Тартищева. — Я хотел сделать это и раньше, но Наташа ни в какую не соглашалась переехать! На более дорогую квартиру у нее денег не хватает, а у меня она наотрез отказывается брать. Он постучал в дверь костяшками пальцев. Прислушался. За дверью было тихо. Ни шагов, ни прочих звуков, которые указывали бы, что в комнате кто-то есть. Желтовский с недоумением посмотрел на Федора Михайловича и вновь постучал. Но и на этот раз никто к двери не подошел. — Наташа, открой, это я, Максим! — позвал он девушку поначалу спокойно, а потом уже более громко и нервно: — Наташа, не глупи! Открой дверь! — и с силой ударил по ней кулаком. — У тебя ключи есть? — спросил Тартищев. Честно сказать, ему не слишком понравилось это странное молчание за дверью. Желтовский облизнул губы и достал связку ключей из внутреннего кармана. Пальцы его дрожали, когда он отыскал нужный и вставил его в замочную скважину. Но не повернул, а затравленно посмотрел на Тартищева. — Федор Михайлович, я не могу… Я боюсь… Давайте вы первым! — Отойди, — приказал тот и повернул ключ. Замок с готовностью щелкнул в ответ, и Федор Михайлович надавил ладонью на дверную ручку. Желтовский шумно дышал ему в ухо. Тартищев переступил порог. Ворвавшийся следом сквозняк запарусил, закрутил занавеску, и она тут же выбросилась в окно. Следом глухо стукнула оконная рама и прикусила занавеску, словно огромный язык. Лязгнуло стекло, но не разбилось. — Закрой дверь! — приказал Тартищев своему спутнику. И тут же увидел девушку. Она лежала на вытертом коврике ногами в прихожей, а головой в небольшой гостиной, заставленной дешевой, знавшей лучшие времена мебелью. — О, боже! — вскрикнул Желтовский и попытался прорваться в комнату первым. Но Тартищев оттеснил его плечом и предупредил: — Без паники! Он нагнулся над девушкой. Наташа лежала правой щекой на ковре, левая рука — под грудью, правая — вдоль тела ладонью вверх. На левом виске виднелся багровый кровоподтек, изо рта стекала свежая струйка крови. Федор Михайлович нагнулся и отыскал пальцами сонную артерию. И с облегчением вздохнул, ощутив биение пульса. Девушка была жива, но без сознания. Он повернул голову и снизу вверх посмотрел на газетчика. Желтовский с выражением неимоверного ужаса уставился на распростертое перед ним тело. — О-она ж-жива? — произнес он, заикаясь. — Жива, жива, — улыбнулся Тартищев и быстро обследовал голову девушки. Переломов не наблюдалось, а ссадина хотя и зловещая на вид, но была всего лишь ссадиной. Вероятно, удар пришелся по касательной или девушка успела вовремя отскочить. Тут же валялось орудие нападения — металлическая, завернутая в тряпку гирька. Прихожая была слишком узкой, что не позволило преступнику размахнуться как следует. Иначе эта встреча могла закончиться и более плачевно. На полу валялись ключи, очевидно, от входной двери, которую, судя по всему, запер преступник. — Подними и положи ее на кровать, — приказал Тартищев Желтовскому, и тот незамедлительно исполнил его приказание, подхватив худенькое девичье тело на руки. Тартищев прошел в гостиную. Желтовский с Наташей на руках последовал за ним. Оказывается, гостиная совмещала в себе и спальню, и столовую. Широкая деревянная кровать была небрежно накрыта пестрым пледом, а на небольшом столике рядом с керосинкой виднелись несколько грязных тарелок, салфетка, усыпанная хлебными крошками, раскрытая масленка с остатками масла. Тут же стоял кофейник с коричневыми потеками, от которого несло горелой тряпкой. — Сегодня Наташе было не до уборки, — произнес смущенно репортер. Он уложил девушку на постель и прикрыл ей ноги пледом. Достал из комода простыню, разорвал ее на полоски и перевязал голову невесты, затем вытер носовым платком сбегающую из уголка ее рта кровь и встревоженно посмотрел на Тартищева. — Кто ее так? — А ты еще не догадался? — справился тот, окидывая взглядом комнату, затем подошел к окну, распахнул створки и посмотрел вниз. До земли было недалеко. Человек вполне мог приземлиться, не причинив себе повреждений. Окно смотрело на параллельную улицу. И она была гораздо оживленнее той, на которую выходил фасад дома. Вовсю сновали извозчики, по тротуарам взад-вперед прохаживались люди, шныряли мальчишки с пачками вечерних газет и лоточники со своим дешевым, на все случаи жизни, товаром. Тартищев неодобрительно крякнул, но что он мог поделать? По такой улице ничего не стоит улизнуть незамеченным. Даже если кто и видел выпрыгнувшего из окна человека, ищи-свищи теперь этого свидетеля. Он и сам уже, наверное, за тридевять земель от этих мест. Девушка на кровати застонала, заворочалась и позвала едва слышно: — Максим! Тартищев оглянулся. Желтовский склонился над очнувшейся невестой. Взяв Наташу за руку, он нежно сжал ее пальцы и успокаивающе прошептал: — Я здесь! С тобой! Не волнуйся! Тартищев подошел к ним и тоже склонился над раненой, отметив, что она и впрямь недурна собой, а бледность ей даже к лицу, потому что глаза от этого кажутся еще ярче. — Как вы себя чувствуете? — спросил он. Девушка испуганно посмотрела на него и перевела взгляд на жениха. Желтовский улыбнулся. — Это Федор Михайлович Тартищев. Главный сыщик губернии. Он пришел, чтобы помочь нам. Он спрашивает, как ты себя чувствуешь? Девушка поморщилась и ответила: — Хорошо! Лишь в голове немного гудит… и слабость… — Вы помните, кто вас ударил? — Н-нет, — прошептала Наташа и вновь посмотрела на жениха, словно ждала от него совета. Тот ласково погладил ее по руке. — Почему ты открыла дверь? Я ведь просил, чтобы ты без меня никому не открывала. Только Любаше. — Он постучал и сказал, что принес записку от Любаши. Я приоткрыла дверь и… — девушка прикусила губу и беспомощно посмотрела на Тартищева, — и я больше ничего не помню! — Господи, ну что за сволочь! — почти простонал Желтовский. — Наташа-то чем ему помешала? Она ведь даже его не видела! «Хорошо бы вдобавок узнать, чем этому мерзавцу остальные жертвы помешали? — подумал про себя Тартищев. — В том числе и дети?» — Но вслух произнес другое: — Давайте поступим следующим образом. Сейчас вы, Максим, возьмете мою коляску и доставите Наташу в губернскую больницу. Я передам записку главному врачу и надзирателям, которые охраняют Сергея Зараева. Вашу невесту тоже станем охранять, пока она будет находиться в больнице. Думаю, за это время убийцу мы схватим, иначе эти обязанности мне придется переложить на вас, сударь мой! — Я не против! — усмехнулся Желтовский. — Еще бы он был против! — с шутливой угрозой в голосе произнес Тартищев и подмигнул девушке. Она едва заметно улыбнулась в ответ, а он продолжал наставлять ее жениха. — После заедете в управление полиции. Постарайтесь, чтобы немедленно отыскали агентов Вавилова и Полякова. Передайте им мой устный приказ: Полякову мчаться сюда на всех парах, а Вавилову — ехать по адресу, где проживает Любовь Казанкина, сестрица вашей милой невесты. Наташенька, — повернулся он к девушке, — вы помните адрес сестры? — Конечно! — Она приподнялась на локте. — 2-я Конюшенная, собственный дом Ярлыкова, десятая квартира. — Прекрасно, — потер ладони Тартищев, — а вы случайно имя и фамилию ее кавалера не назовете? А то ваш жених все запамятовал… Наташа растерянно посмотрела на Желтовского, потом перевела взгляд на Тартищева. — Н-но я не знаю! Любаша его все Жако, да Жако называла… Я еще смеялась, что ты его как пуделя какого кличешь? Она обижалась, а потом опять за свое: Жако то, Жако это… — Он что ж, француз? — изумился Федор Михайлович. — Да нет, — вместо невесты ответил Желтовский, — наверняка наш ванька, российский, но, похоже, с фанабериями. Одеколон она ему покупала непременно французский, зонт — английский… — А он ее чем же одаривал? — не преминул полюбопытствовать Тартищев. — А об этом российская история умалчивает, — развел руками Желтовский. — С фанабериями-то он с фанабериями, а пробавляться за счет женщины не стеснялся, как самый примитивный жиголо. — Я еще помню, Любаша рассказывала, как они встретились в первый раз, — подала голос Наташа. — Она спешила куда-то вечером и почти бежала по тротуару. И налетела на Жако. У него в руках была коробка с шахматами. Коробка отлетела на мостовую, и шахматы рассыпались. Уже смеркалось, и они едва не ползали на коленях по мостовой, чтобы собрать фигурки. Любаша вспоминала: извозчики их объезжали, свистели и смеялись над ними. И сначала Они с Жако крепко поругались, а потом помирились. Вот так и познакомились. И еще она говорила, что он, хотя и в возрасте, но сто очков форы любому молодому даст… Вот и все, что я знаю. — Да уж! — пробурчал себе под нос Тартищев и посмотрел на девушку. — Вы до коляски дойти сможете? — Я донесу ее на руках, — произнес торопливо Желтовский. — Нет, нет, — смутилась Наташа, — я хорошо себя чувствую! Только чуть-чуть голова кружится. Вполне достаточно, если ты поддержишь меня под руку, — и улыбнулась жениху. Пока молодые люди ворковали в спальне, собираясь для поездки в больницу, Тартищев окинул взглядом комнату и спросил Желтовского: — В квартире ничего не пропало? — Нет, все на своих местах! — Он подошел к комоду и подергал его за ручки. — Замки не взломаны! А входную дверь он изнутри закрыл. — Видно, не успел негодяй развернуться! — вздохнул Тартищев. — Вовремя мы с вами, Максим, появились! Думаю, когда вы стучали в дверь, он был еще в комнате. Помните, мы вошли, и прямо-таки пахнуло одеколоном «Дункан»? Уж не его ли Любаша дарила своему кавалеру? — Да, да, — изумленно посмотрел на него Желтовский, — я тоже запах почувствовал, но все из головы вылетело, когда Наташу на полу увидел. — То-то и оно, — заметил глубокомысленно Тартищев, — а ведь окно было открыто и захлопнулось от сквозняка, когда мы вошли в номер. Точно на пару минут всего отстали от мерзавца! Чуть было вместе не вошли в дверь. Представляете, Максим, какая везучая тварь нам попалась? — Ничего не скажешь, везучая! — согласился Желтовский и поинтересовался: — Вы позволите дать завтра отчет в газете о сегодняшнем происшествии? Тартищев озадаченно посмотрел на него и крякнул. Ну, чертов газетчик, и тут про свои дела не забывает! Но вслух ничего не сказал и только, когда репортер с Наташей миновали порог, окликнул его: — Постойте, Максим! Ваше дело, хотите пишите, хотите нет об этом происшествии, но не выходите за рамки разумного. Позавчера мне судебный следователь рассказал о Матвее Сазонове. О том, что, играючи, девять человек приговорил. Так вот, он на наше несчастье оказался грамотным, газетки любил почитывать. И орудие убийства как раз вы ему в своей статейке подсказали, потому что очень уж тщательно кистень Журайского живописали. Он мигом вспомнил, что у него подобная балда под кроватью валяется… Вот так-то, сударь мой! — Кто ж знает наперед, как наше слово отзовется? — перефразировал поэта Желтовский и пожал плечами. — Так и листовку против мух можно за призыв к восстанию принять! Никто же, кроме вашего Сазонова, не взялся кистень сооружать и черепа крушить? А если я в следующий раз столь же подробно скалку опишу или прялку, а какой-нибудь кретин ею тещу прихлопнет, что ж, теперь и о скалках прикажете не писать? — Пишите, Максим, пишите, — махнул Тартищев рукой, — разве в моих силах заткнуть этот фонтан? Но в угоду сенсации не поступайтесь здравым смыслом и собственной совестью. Это единственное, что я хочу вам посоветовать…
Глава 20
Федор Михайлович вышел в коридор и огляделся. По левой стороне — двенадцать дверей, по правой — столько же. Обходить комнаты он не собирался. Проще будет собрать всех жильцов по очереди в одном из номе ров, а вернее всего, в швейцарской или в кабинете управляющего, если таковский чин вообще имеется в этой вонючей гостинице, где среди бела дня ничего не стоит укокошить человека, а никому и дела нет до этого. Тартищев засунул руки в карманы шинели, покачался с пятки на носок. Из ближних номеров в коридор просачивались разнообразные шумы — обычные шумы густонаселенного и бедного общежития. Слева плакал ребенок, и кто-то грубым пропитым голосом шикал на него и просил заткнуться. Справа хриплый женский голос поначалу громко и визгливо спорил с кем-то, полностью заглушая своего оппонента, потом та же женщина принялась петь срамные частушки. Каждая сопровождалась пьяным хохотом и подобающими комментариями слушателей. Через дверь от Наташиного номера кто-то качал, судя по скрипу, детскую зыбку, и старческий голос напевал: «Баю, баюшки, баю, не ложися на краю…», чуть дальше монотонный, какой-то бесцветный голос по несколько раз повторял одни и те же слова по-латыни, то и дело прерываясь для язвительных замечаний, но уже по-русски. Кажется, там писали диктовку… Прямо напротив Наташиных дверей слышалось шипение утюга и стрекот швейной машинки. «Ага, — подумал Тартищев, — портняжка! Он-то мне как раз и нужен!» — Федор Михайлович постучал в дверь. Швейная машинка перестала стрекотать. В комнате отодвинули стул, зашаркали ноги, дверь приоткрылась. В узкую щель выдвинулся поначалу нос, а потом и все лицо крепкотелой рябой бабы в темном полушалке. Она настороженно уставилась на Тартищева: — Чего стучишь? — Хозяина надо! Портного, что здесь проживает, — ответил Тартищев, пытаясь заглянуть в комнату поверх головы бабы, но ничего, кроме широкого стола, на котором валялись какие-то разноцветные лоскуты, не разглядел. — Мужа, што ли? — поинтересовалась баба и, не дожидаясь ответа, повернула голову и крикнула в глубь комнаты: — Кешка, до тебя пришли! — И опять с подозрением посмотрела на Тартищева: — Заказывать что будете или перешивать? — Нет, я по другой надобности. По поводу соседей хочу кое-что узнать. Баба поджала губы. — Про соседей ничего не знаем и знать не хотим. Одне вокруг забулдыги да жулье. Так и гляди, чтоб ни; чего не сперли! Из-за спины бабы вынырнул уже знакомый Тартищеву мужичонка. Он Федора Михайловича тоже узнал, окинул неприветливым взглядом и спросил: — Ну, что там? — Я из полиции. Тартищев. Слышал про такого? — Ну-у, — протянул мужичонка. В одной руке он держал пустую кружку, вторую прижимал к щеке и страдальчески морщился. Был он не только мал ростом, но казался еще более мелким и невзрачным из-за узкой, вытянутой в стручок головы, плавно переходящей в грудь почти из-за полного отсутствия плеч. Одно лишь замечательно было в этом человеке — его усы, необыкновенно густые и длинные, обрамлявшие скобкой его рот, отчего лицо портного приобрело почему-то трагическое выражение. И еще уши, настолько большие, что казалось: подуй ветер, и они наполнятся им, как паруса. — Ты свою соседку знаешь? — кивнул Тартищев на дверь 207-го номера. — Ну-у, — опять затянул свое портной, — знаю. Наташкой зовут. — Ты случайно не видел, кто к ней с полчаса назад заходил? — Кто? — тупо уставился на него портной. — Я и спрашиваю — кто? — Тартищев изо всех сил пытался сохранить самообладание, поэтому повторил свой вопрос, но с расстановкой, как если бы портному пришлось читать у него по губам. — Кто-нибудь к твоей соседке недавно заходил? — Не видел, — быстро ответил портной и сделал движение, чтобы укрыться за спиной бабы, так и не покинувшей своего поста на пороге. — Постой! — Тартищев ухватил его за шиворот и выдернул в коридор. — Как же ты, сударь мой, никого не видел, если в это самое время двигался по коридору за кипятком? И кто ж такой мог прошмыгнуть мимо тебя незаметно, если здесь вдвоем не разминешься? — спросил он с издевкой и слегка тряхнул портного. Тот втянул голову в плечи и опасливо посмотрел на него снизу вверх. Увиденное, очевидно, портного не обрадовало, потому что он быстро отвел взгляд и, схватившись за щеку, замычал, как от невыносимой боли. Но Тартищев не отставал. Захватив в горсть его рубаху, Федор Михайлович приставил портняжку к стене и вперил в него взгляд, который и вовсе ничего хорошего тому не сулил. — Ты небось и нас не заметил, подлец? — спросилон и укоризненно покачал головой. — Или у тебя со зрением не в порядке? Фонарь дома забыл? — Да никого не видел, вот те крест! — вскрикнул портной и быстро перекрестился. — Разве что дворник… — Дворник? — Тартищев насторожился. — Ты видел дворника? — Ну да, ну да, — закивал головой портной, — он сначала к нам сунулся, сказал — барышне записку нужно передать. Вон Зинка, — кивнул он на жену, — показала, где Наташка живет. И дверь закрыла. Остальное нам без надобности. По правде, я его и не видел вовсе. Только голос слышал. А минут через пять, когда за кипятком пошел, его уже в коридоре не было. — Значит, это вы видели дворника? — обратился Тартищев к бабе. — Вы его сможете описать? — Описать? — удивилась баба. — Как я могу его описать, ежели я вовсе грамоте не обучена? — Расскажите, как он выглядел, — произнес сквозь зубы Тартищев. — Борода, усы, глаза, нос… Одет во что был? — Дворник и дворник, — пожала плечами Зинка, — борода, усы, как у всех. На голове шапка, кажись. Сам вроде в армяке и в фартуке. Бляха вроде была, а то и не было. Точно сказать не могу. — Дворник из вашего дома? — уточнил Тартищев. Баба вылупила на него глаза и пожала плечами. Вместо нее подал голос портной. Он уже успел юркнуть в комнату под защиту своей дебелой супруги. И теперь выглядывал из-за ее плеча. — Нет, не наш дворник. Я его по кашлю узнаю. Он слово скажет и кашлянет, слово скажет и кашлянет… У него грудь на войне прострелена. И наш всех жильцов хорошо знает. А этот спрашивал, где Наташкина комната. И не кашлял совсем. — А роста он какого? — спросил Тартищев Зинку. Та оглянулась, смерила мужа взглядом, потом перевела его на Федора Михайловича. — Ниже вас на голову, если не до сих пор, — и ткнула Тартищева в плечо. — Он соседку вашу по имени называл? — Нет, спросил, где тут модистка живет. Баба моя ему и показала. — Портной просунул голову между плечом Зинки и косяком и с любопытством уставился на Тартищева, забыв про больной зуб: — Али случилось что? Мы ведь Наташке не враги. Она у меня иногда совету просит… Я не отказываю. Чего ж не посоветовать? Портновское дело такое, без совету никак… — В нашем деле тоже так, без совета никак, — сказал Тартищев и обвел задумчивым взглядом коридор. — Где швейцарская? На первом этаже? — Ну-у, — опять загнусавил портняжка, — где ж ей быть? А Зинка поправила полушалок, и ее рябая физиономия неожиданно расплылась в кокетливой улыбке. — Коли желаете, могу проводить! — Спасибо, не заблужусь, — вежливо ответил Тартищев и направился по коридору к лестнице. Зинка смотрела ему вслед, а муж, ткнув ее кулаком в бок, прошипел сердито: — Че глазенапы вытаращила! — И захлопнул дверь. Тартищев спустился на первый этаж и проделал обратный путь по коридору, провонявшему запахами варе ной капусты, горелого масла, детских пеленок и кошачьей мочи. Швейцарская находилась в самом его конце. Дверь в нее была плотно прикрыта. Слышались шаги и бормотание, отдаленно похожее на пение. Тартищев достал брегет. Прошло уже полчаса, как уехал Желтовский со своей невестой. Значит, ждать появления агентов следует самое меньшее через час, и то если их сразу найдут. Он постучал в дверь. Бормотание смолкло, и раздались тяжелые шаги. Дверь, как и в случае с рябой Зинкой, приоткрылась едва ли на четверть, но Тартищев довольно бесцеремонно проник в нее сначала плечом, а потом и вовсе оттеснил в сторону долговязого детину в поношенной швейцарской ливрее. — Чего на… — попытался сказать детина и проглотил окончание слова, разглядев, кто перед ним. — Проходите, ваше высокоблагородие! — Он склонился в учтивом поклоне и вытянул руку в направлении спальнигостиной-столовой, точной копии той, в которой проживала Наташа. Тартищев прошел и, бросив быстрый взгляд по сторонам, присел на заскрипевший под ним стул. Швейцар продолжал стоять перед ним. Взгляд у него был чистым и наивным, как у шулера или скупщика краденого барахла. И он мог обмануть кого угодно, но не Тартищева, который знал не только о тайных пристрастиях, но в равной степени обо всех перипетиях бурной жизни известного в недавнем прошлом сводника и мошенника Аристарха Фокина по кличке Фока. — Вот ты где устроился? — Федор Михайлович обвел взглядом комнатенку. — Совсем недурно! Фока натянуто улыбнулся. — Не жалуемся! — И давно ты здесь? — Федор Михайлович откинулся на спинку стула, вытянул ноги и, оттеснив тем самым швейцара в закуток между дверью и кроватью, отрезал ему пути к отступлению. — С лета, — ответил уклончиво Фока и отвел взгляд в сторону. — У меня все чисто, Федор Михайлович! Как на кресте… Он поднес щепоть ко лбу, собираясь перекреститься. Тартищев хмыкнул и осуждающе посмотрел на Фоку. — Только не ври! Вещички небось портной со второго этажа перешивает? Или как? — Он склонил голову и вперил тяжелый взгляд в нервно сглотнувшего Фоку. — Тот самый, который к тебе за кипятком бегает. — И повторил уже насмешливо: — Не ври, Фока! У тебя ж на морде написано, что за прежнее ремесло взялся. Фока скривился, но промолчал. Тартищев расстегнул шинель и несколько подтянул ноги, давая свободу маневра взмокшему явно не от жары швейцару. — Ладно, присаживайся куда-нибудь, — сказал он снисходительно и хитро прищурился. — Разговор есть на червонец или чуток больше. Все зависит от твоей сообразительности, Фока. Не спуская глаз с Тартищева, швейцар опустился на кровать. И, расставив острые колени, уронил между ними правую руку, а левой оперся о спинку кровати. — Нужен мне ваш червонец, — произнес он, по-прежнему избегая смотреть Тартищеву в глаза. — Дело хозяйское, — не повел бровью Федор Михайлович, — в моем кармане целее будет. — Здесь место солидное, — продолжал Фока. — Живем тихо, никого не забижаем. — Это точно, — обрадовался Тартищев, — тихое. Как в том омуте, где черти водятся. Я давеча по коридору прошел и сам удивился. Тишина вокруг, покой. Точно на кладбище. Слышно даже, как голубки на крыше воркуют. — Вы что-то про червонец говорили? — Фока покорно вздохнул. — Когда? — удивился Тартищев. — Да только что, — печально посмотрел на него Фока. — Разве? — еще больше удивился Тартищев, но вытащил из кармана три рубля и бросил их на колени швейцару. — Я два раза не предлагаю. Теперь твоему рассказу красная цена трешник, и то потому, что у меня хорошее настроение. — А че рассказывать? — посмотрел на него с недоумением швейцар, но кредитка мигом исчезла у него в кармане. — Обо всем по порядку, — Тартищев взял со стола стакан, посмотрел его на свет, подышал в него и протер носовым платком. Затем потянулся за графином и, плеснув в стакан воды, медленно ее выпил. Швейцар мрачно смотрел на него. — Что я такого сделал? Пива купил, думал, выпью просто за то, что день хороший! Нет, надо было вам нарисоваться. — Служба такая, сударь мой, — произнес добродушно Тартищев. — Мы ведь как тот чирьяк на заднице. Всегда не ко времени выскакиваем и там, где нас вовсе не ждут. — И уже строго приказал: — Рассказывай, сколько тебе газетчик платит, чтобы за невестой его приглядывал? — Когда как, — опять уклонился от ответа Фока, — не обижает. — Вот видишь, не обижает, — сказал назидательно Тартищев и погрозил швейцару пальцем, — так почему ж ты, песья морда, подводишь его? Пиво пьешь и песни бормочешь, а в это время барышню чуть жизни не лишили! Или, скажешь, не знаешь про это? Фока вскочил на ноги. Лицо его побледнело, а маленькие глазки под редкими бровями испуганно забегали. — Кому нужно ее убивать? Среди бела дня? — Ты у меня спрашиваешь? — поинтересовался Тартищев и с силой опустил стакан на стол. — Нет, это я у тебя должен спросить, почему швейцар допускает, чтобы в дом беспрепятственно проникали всякие темные личности? Он, видите ли, пиво пьет, а в этот момент девчонку гирькой по голове чуть не ухайдакали. Ты, вражье семя, даже нас с Желтовским не заметил, когда мы вошли! — Меня Кешка про вас предупредил, — Фока опустил голову. — И того лучше! Ты — швейцар, а не поинтересовался даже, по какой такой надобности сам начальник сыскной полиции в твоем вертепе появился. Ты ж поперед меня должен бежать и пылинки разгонять. Вместо этого я вынужден лично обходить номера и искать свидетелей преступления. Говори, кто тебе пиво поставил, чтобы ты под ногами не шмыгал? — Да мужик этот, — Фока растерянно посмотрел на Тартищева и потер ладонью обширную плешь на голове. — Пришел, говорит: хочешь пива? Кто ж не хочет? Он достал три бутылки из саквояжа и говорит: вернусь — еще три получишь. Вот и все. — Он сказал, откуда вернется? — Нет, просто сказал, что к певичке идет. А про Наташку и речи не было. — К какой певичке? — Да у нас одна всего! Люська! Я и подумал, что к ней. — И повторил опять: — Про Наташку и речи не было. — Как он был одет? — Обыкновенно! Пальто короткое, котелок. В руках саквояж такой, знаете, с которым доктора ходят, и все. — А дворник? Твой приятель Кешка говорит, что к ним дворник заглядывал. Выходит, ты дворника тоже не заметил. — Дворника? — поразился Фока. — Нет, дворника не было. Этот господин минут за двадцать до вас пришел, затем вы с господином Желтовским появились, потом опять господин Желтовский с невестой вышли, и все, больше никто не заходил, не выходил. А тот, что с саквояжем, тоже не вернулся. Правда, от Люськи никто быстро не выходит. — Откуда такие подробности? — поразился Тартищев. — Вроде из швейцарской не вылазишь, а все видишь? В подзорную трубу наблюдаешь, что ли? Фока польщенно улыбнулся. — Нет, трубы не имеется. Глядите сюда. — Он ткнул пальцем в сторону шнурка с колокольчиком, который висел над дверным косяком. — Он у меня от входа тянется. Вы только вошли, а у меня уже бряк-бряк… — Он довольно прищурился. — А теперь смотрите сами. — Он приоткрыл дверь. На противоположной от швейцарской стене коридора висело одно зеркало, а рядом, несколько под углом, — другое, и в них просто замечательно просматривалась входная дверь и даже три ступеньки перед ней. Тартищев озадаченно хмыкнул и с явным уважением произнес: — Молодец! Сам придумал или кто подсказал? Швейцар неопределенно пожал плечами и расплылся в улыбке: — Так пива ж завсегда хочется, Федор Михайлович, а они так и снуют, так и снуют. И днем, и ночью, что мураши. А место хорошее. Жалко терять! Вот и крутимся, как можем! — Говоришь, дворник в дом не входил, только этот господин в пальто и в котелке? Ты его раньше встречал? — опять перевел разговор на нужную стезю Тартищев. — Нет, в первый раз! Сколько здесь служу, в первый раз! — Фока все же не выдержал и перекрестился. — Вот те крест, Федор Михайлович! Тартищев с осуждением посмотрел на него, но ничего не сказал. Подошел к окну и выглянул наружу. Окно швейцарской выходило в грязный дворик аккурат напротив черного хода в кабак. Федор Михайлович отошел от окна. Несколько секунд постоял в раздумье, решая, что предпринять. И скомандовал: — Давай, веди к Люське! Посмотрим, что за кавалер к ней пожаловал?.. Они поднялись на второй этаж. Певичка жила в противоположном от Наташиной комнаты конце коридора. Фока забарабанил в дверь, на которой так же мелом была выведена цифра 219. Стучать пришлось сильно и долго, и не только рукой. Напоследок швейцар несколько раз пнул дверь и выругался. Видимо, это подействовало, потому что дверь распахнулась и в коридор выглянула рыжая девица в цыганской юбке и разорванной на плече красной блузке. Острая лисья мордочка, сальные глазки… Один глаз заплыл от свежего синяка, второй подбили дня три назад, и он был окружен синебагровым с легкой желтизной ореолом. На шее у барышни виднелся еще один синяк, оставленный явно в пылу страсти. В руке она держала грязный стакан с темной жидкостью и неприязненно смотрела на тех, кто помешал ей с этой жидкостью расправиться. — Че надо? — справилась она отнюдь не дружелюбно. — Че ломитесь? Отдохнуть не даете! — Жалуются на тебя, Люська, — сказал угрюмо Фока и кивнул на Тартищева, — вот даже господин начальник приехал, чтобы тебя урезонить. Много шуму от тебя. И посторонних много водишь. Уймись, а? Не то выселим! — Не ты меня поселял, не тебе и выселять! — произнесла высокомерно Люська и сделала быстрый глоток из стакана. Затем окинула Тартищева взглядом. — А ты ничего, легавый! И шинель тебе к лицу! — Шинель многим к лицу! — ответил Тартищев. — Не скажи, не скажи, — произнесла нараспев Люська и вновь сделала быстрый глоток из стакана, отчего глаза ее заметно повеселели. — Заходи! — неожиданно предложила она Тартищеву и, отступив в сторону, сделала приглашающий жест в комнату. Федор Михайлович переступил порог. За ним последовал Фока. Правда, Люська попыталась ему в том воспрепятствовать, но швейцар взял ее за плечо и оттолкнул в сторону. Люська привычно выругалась и махом опорожнила стакан, видно, в компенсацию потраченных усилий. Тартищев миновал прихожую и вошел в комнату. И тотчас увидел сидящего за столом мрачного типа. Небритая физиономия, грязный тельник, босые ноги. Совсем не похоже, чтобы подобный субъект появился здесь пару часов назад. Судя по запаху перегара и высоте щетины, он отсиживался здесь не меньше двух суток. А если взять за точку отсчета возраст синяка под глазом певички, то и того больше. Хотя, если верить Фоке, Люська от недостатка кавалеров не страдала, и синяк вполне мог появиться от оплеухи другого собутыльника. — Спокойно, полиция! — сказал Тартищев и посмотрел на гостя певички. — Предъявите документы. Тот провел под носом ребром грязной ладони и громко срыгнул воздух. — Отвяжись, легавый, — тип был изрядно пьян, но не настолько, чтобы не понять вопрос о документах. — Плакат у меня завсегда при себе. — Он полез в изголовье кровати и достал из-под подушки замызганный паспорт. Тартищев внимательно его просмотрел. Тип значился мещанином Александром Мироновым. — Чем занимаешься? — спросил он Миронова. — А чем придется! — ответил тот лихо. — Стрижем, бреем, пиявки ставим. Слыхал про парикмахерское заведение Якова Уколова? Так я там вторым мастером. — И что ж ты, второй мастер, здесь прохлаждаешься? — справился Тартищев, возвращая ему паспорт. — А Яшка мне на дверь показал, погань такая! — сплюнул прямо на пол Миронов и пожаловался: — Вишь, я клиенту ухо нечаянно поцарапал, вот он и взъярился! — Ладно, с тобой все ясно! — махнул Тартищев и повернулся к Люське. — Сколько дней он у тебя отирается? — Да почитай, дня три уже! — Певичка подняла глаза к потолку и уточнила: — А то и четыре! — А сегодня кто-нибудь к тебе заходил? — Не-а, — Люська вполне убедительно вытаращила глаза, — никто не заходил даже соседи. — И никого незнакомого в коридоре не встречала? — А я и не выходила в коридор. Мы с ним, — кивнула она головой на приятеля, — до полудня спали, а сейчас вот обедать собрались. — Выходит, ничего не видела, ничего не слышала, ничего необычного не заметила? — без особой надежды спросил Тартищев, прикидывая, сколько же времени понадобится, чтобы опросить всех жильцов дома. Но Любка неожиданно ответила на его вопрос: — Че ж не видела. Видела. Только это мне необычным показалось, а как уж вам, не знаю! Тартищев напрягся: — Что ты видела? — Да я с час назад подошла к окну шторы раздвинуть и Любкиного хахаля заметила. Он в экипаж заскакивал. А странное то, что он на ходу с себя фартук стягивал. Знаете, такой, какие дворники носят. Я еще удивилась. Любка рассказывала, что он солидный господин, обеспеченный, хотя и в возрасте. А тут на тебе, дворник! — О какой Любке ты говоришь? — быстро спросил Тартищев. — О Гусаре, — пояснила Люська. — Мы с ней вместе в варьете выступали, а здесь в 207-м номере сестра ее живет, Наташка! Я не то раз, не то два видела, как этот господин Любку на извозчике к нашему дому подвозил. Внутрь не заходил. Я у Любки спросила, она и сказала, что это ее кавалер. Солидный, мол, господин и влиятельный. А то, что пожилой, роли не играет, лишь бы финажки водились. — И Люська потерла большим пальцем указательный — весьма узнаваемый жест для всех слоев населения без исключения. — Как он выглядел? — А как богатые старички выглядят? — поинтересовалась в свою очередь Люська. — Морщинистый, бородатый, сутулый. В шляпе и в пальто драповом. Я еще удивилась, что он к экипажу почти бегом бежал, хотя и хромал изрядно. Ну, думаю, Любка, отхватила ты себе ухажера: старый, хромой… Хорошо, что не горбатый! Хотя, если финажки есть, то и горбатый за первый сорт сойдет! — Она расхохоталась, запрокинув голову, явив свету еще один синяк у основания шеи. — Ладно, спасибо тебе! — Тартищев внимательно посмотрел на Люську. — Если потребуется, сумеешь то же самое судебному следователю рассказать? — А че ж не суметь? — Люська подмигнула Тартищеву. — Сумею! Если попросишь… — и окинула его далеко не целомудренным взглядом. — Попрошу, — Тартищев смерил ее ответным, но холодным взглядом, отчего улыбка вмиг исчезла с лица певички, и повторил: — Еще как попрошу, и только посмей забыть о своих словах! Не попрощавшись, он вышел вслед за Фокой в коридор и чуть не столкнулся с Вавиловым. — Что случилось, Федор Михайлович? — спросил Иван возбужденно и вытер красное от быстрого подъема по лестнице лицо носовым платком. — Мы с Алешкой как раз на 2-й Конюшенной работали, когда Гвоздев за нами из управления прискакал. Я Алешку с Колупаем и Олябьевым оставил, а сам сюда. Узнать, что к чему! — О, черт! — Тартищев схватил его за рукав. — Любка? — Ну да! — с недоумением посмотрел на него Вавилов. — Мы там второй час уже пашем. Кто-то Гусариху порешил! Сначала по голове приветил, а потом уже придушил! — Кто сообщил в полицию? — Да компаньонка ее, Ленка Веселова! Любка в магазин не явилась! Та забеспокоилась! У них товар поступил, рассчитываться надо. Она к ней домой поехала, деньги забрать. А на квартире Любка — вся синяя, а финажек и след простыл! А Любку, Олябьев определил, где-то за час до нашего приезда убили. Когда подъехали, у нее еще лицо и руки теплые были. — Думаешь, грабеж? — справился Тартищев. — Не иначе, — махнул рукой Вавилов. — Хорошо ломанули Гусариху! Видно, прознали, что выручку дома хранит! — Прознали, говоришь? — усмехнулся Тартищев. — А не хочешь ли прознать, сударь мой, что именно Любка-Гусар нанимала пятый номер в «Эдеме», в котором зарезали Курбатова и Каневскую? А час назад чуть было не проломили голову ее сестре, которая заманила в гостиницу Сергея Зараева. И только по счастливой случайности ее не успели придушить! Что на это скажешь, Ванюша? — И Тартищев с несомненным торжеством посмотрел на своего лучшего агента, потерявшего дар речи от подобного заявления. — Ладно, закрой рот! — приказал он Ивану. — Поехали на Конюшенную. По дороге расскажу в подробностях…Глава 21
— Подведем печальный итог! — Тартищев почесал вставочкой с пером за ухом. — Прошло две недели, а на счету у этого мерзавца уже одиннадцать трупов, если не считать Муромцевой. А вместе с ней все двенадцать. И это при том, что ему не удалось спровадить под кресты еще двоих, Наталью Казанкину и Сергея Зараева. Было бы и вовсе четырнадцать. Добавим, что Ушаков на грани помешательства, а Журайский и Теофилов в большой степени тоже жертвы преступника — в остроге… Федор Михайлович окинул взглядом Полякова и Вавилова и перевел его на Корнеева. Тот взирал на него с совершенно безмятежным видом, словно жуткие по сути арифметические выкладки начальства не произвели на него совершенно никакого впечатления. — Что мы имеем на сегодняшний момент? — Тартищев отвел взгляд, подвинул к себе картонную папку и вынул из нее лист бумаги. Пробежал его глазами и вновь вернул в папку. Теперь его взгляд стал жестче, а интонации суровее: — А имеем мы, господа агенты, хрен да маленько, потому как такое понятие, как сроки проведения первичного дознания, почему-то перестало вас волновать, а кое-кого, — и он строго посмотрел на Корнеева, — ив дрему вгоняет. Убийца играет с нами в кошки-мышки. Все эти трюки с подставами и переодеваниями у меня уже вот где сидят! — похлопал он себя по загривку. — А вам и горя мало! — И без всякого перехода обратился к Алексею: — Давай, что там у тебя с Соболевой? Удалось найти общий язык? — Кажется, да! Поначалу она дичилась, мялась, запиналась. А потом разговорились, и просидели мы с ней до двух часов ночи… Тартищев хмыкнул. Алексей замолчал и вопросительно посмотрел на начальника. Но тот махнул рукой, дескать, продолжай. — О Полине Аркадьевне она может говорить часами. Вероника видела ее во всех спектаклях без исключения, которые та сыграла в Североеланске и сегодняшним летом на гастролях. Причем, Федор Михайлович, некоторые места она показывала мне, и хотя я не знаток театрального искусства, но мне кажется, она действительно очень талантлива. Иногда у меня мурашке по коже бегали. Ей-богу, не преувеличиваю! — Не отвлекайся! — прервал его Тартищев. — Сейчас нас не ее таланты интересуют, а то, что она хотела рассказать новенького касаемо смерти Муромцевой. — Она сказала мне, что очень много думала по этому поводу. Вначале решила, что Полина Аркадьевна и впрямь отравилась из-за Булавина. Но после видела, как он сильно переживал смерть Муромцевой, буквально почернел от горя, и простила его. Даже позволила ему позаботиться о брате. Но сама от помощи решительно отказалась, так же как от его участия в своей судьбе. Булавин несколько раз бывал в гостинице, где живет Вероника, пытался поговорить с ней, но она всякий раз отвечала ему отказом. Одним словом, очень странная девушка, — улыбнулся Алексей, — совершенно не понимает, что без влиятельной поддержки ничего в театре не добьется. Все эти мымры, которые смеют называть себя актрисами, в подметки ей не годятся, и потому путь на сцену ей заказан. Подобный талант и красоту, да еще в одном лице, женщины не прощают. — Эка тебя повело! — покачал головой Тартищев. — Прямо тебе критик. Белинский! Неистовый Виссарион! Кажется, так его прозвали? — Понятия не имею, кто такой Белинский! — пожал плечами Алексей. — Но я видел лицо этой девушки, когда она читала монолог Луизы Миллер, и подумал, что такая актриса составила бы честь даже столичному театру. — Он с вызовом посмотрел на Тартищева. — Я уверен теперь, что Полина Аркадьевна ни по какому случаю не могла принять яд добровольно. Тем более из-за Булавина. Да, он был у нее незадолго до ее смерти. Они долго и бурно выясняли отношения. Полина Аркадьевна даже плакала, хотя это было для нее большой редкостью… Но Вероника подтвердила, что она простила Савву Андреевича. Тот сделал ей предложение выйти за него замуж, потому что Васса, его жена, соизволила согласиться на развод. Но Муромцева не приняла это предложение. И вот почему. — Алексей заглянул в лежащие перед ним на столе бумаге. — Вероника пояснила буквально следующее: «Полина Аркадьевна пришла в спальню, села ко мне на кровать и принялась плакать. Я напоила ее бромом и валерианой. И она кое-как успокоилась. А потом объяснила причину своих слез. Она целых пять лет ждала предложения от Саввы Андреевича. Переживала, волновалась, надеялась… И будь оно сделано до его романа с Катенькой Луневской, она бы приняла это предложение с радостью и счастлива была бы безмерно. Но за эти пять месяцев, что прошли после их разрыва, она многое передумала и посмотрела на свое замужество с другой стороны. Савва Андреевич старше ее на двенадцать лет. Значит, скорее угаснет его душа, а тело запросит покоя. У него и раньше не все ладилось со здоровьем, а последние события повлияли на него в худшую сторону. Он обрюзг, потяжелел и уже не скрывает это, а даже жалуется на одышку. В их союзе уже не будет той безоблачности и беззаботности, что царила между ними прежде. Во-первых, она всегда будет помнить о его предательстве, во-вторых, пройдет два-три года, от силы еще пять-шесть лет, и ему уже не под силу станет выполнять супружеские обязанности. Ему захочется мира, тишины… Это сейчас он избегает встреч с дочерью, жестоко поскандалил с женой, надерзил старухе-матери, которая приехала из Москвы, чтобы его урезонить. Но это упрямство, а не характер. Сильнейшее желание настоять на своем. Каприз влюбленного человека. Но придет время, когда он пожалеет о подобных потерях: ссоре с единственной и любимой дочерью, невозможностью видеть внуков, раскается в разрыве с женой, с которой прожита целая жизнь. И весь погрузится в воспоминания, в которых не будет места ей, Полине… А вдруг он потребует, чтобы она оставила сцену? Нет, не нужно этих унижений ни для него, ни для нее! Конечно, для женщины дороже всего узаконенная связь. Но чтобы мужчина любил, не уставая, с готовностью жертвы, с полной самоотдачей, мучительно и напряженно, с истинной страстью, не стоит давать ему над собой даже малейших прав. Надо постоянно пугать его возможностью охлаждения и разрыва. Поэтому она решила оставить все, как есть, и не претендовать на роль жены». К тому же Вероника вспоминает, что Полина Аркадьевна при этом расхохоталась, она боялась, что в замужестве, не в пример Perdrix, обязательно растолстеет. «Представляешь, — сказала она Веронике, — меня будут звать Dinde?[117] Нет, все, что угодно, но только не замужество и не Dinde!» — Алексей поднял взгляд от бумаг. — Но, я считаю, была еще одна причина, по которой Полина Аркадьевна отказала Булавину. У нее появилась цель в жизни. И она стала для нее определяющей. У нее была возможность выбирать. Любовь или театр. Спокойная семейная жизнь или эта мясорубка, где, не задумываясь, тебя перемелют в фарш. Она выбрала театр, потому что он нужен был Веронике. Но Вероника тоже нужна театру. И если мы ей не поможем, Федор Михайлович… — Прекрати, — рассердился Тартищев, — все это пустые эмоции! Чем мы ей сможем помочь, если она от помощи Булавина отказалась? А у него и деньги, и связи, и определенный вес имеется в театральном мире. Да его одного слова хватило бы, чтобы твоей Веронике дебют дали, хоть в Омске, хоть в Томске, хоть в Североеланске. Она же нет, гонор свой решила показать, так пусть тогда сидит и локти кусает! — Вы бы видели, в каких условиях она живет! — Сама виновата, — не сдавался Тартищев, — я точно знаю, Савва Андреевич хотел оставить за ней квартиру Муромцевой, но она не согласилась по той причине, что у нее слишком маленькое жалованье, чтобы такие хоромы содержать. Но ведь ей и не требовалось их содержать. — Полина Аркадьевна никогда не была содержанкой Булавина, почему ж Вероника должна ею быть? — не сдавал позиций Алексей. — Муромцева была его любовницей. Ей по статусу положено было стать его содержанкой, но она была сильной и гордой женщиной и не терпела ничьей власти над собой, — подал голос Вавилов. — Вероника тоже гордая и сильная девушка, тем более она не любовница Булавина, поэтому считает унизительным жить за чужой, тем более его, счет, — продолжал гнуть свое Алексей. Тартищев хлопнул ладонью по крышке стола, прекращая спор: — Все, хватит! Меня в данный момент больше интересует, что твоя Вероника сказала по поводу смерти Муромцевой. Какие-то новые обстоятельства вспомнила? — Да! Она рассказала, что днем, накануне своей смерти, Полина Аркадьевна сильно маялась зубами. Кое-как провела репетицию и уехала домой. А по дороге, в экипаже, вспомнила, что забыла в гримерной зубные капли. Кто-то ей принес их уже перед отъездом. И Муромцева велела горничной вернуться и забрать пакет, который она оставила на туалетном столике. Та ее приказ выполнила. Привезла пакет домой. Муромцева была уже в спальне. Горничная передала ей капли, Муромцева закрыла за ней дверь на ключ. Горничная спустилась вниз в столовую, где они с Вероникой и Павликом, братом Вероники, благополучно отужинали. Полина Аркадьевна к ужину не спустилась. Домашние не стали ее беспокоить, подумали, что капли помогли и она заснула, намучившись от боли. Теперь мы знаем почти определенно, что она к тому времени была уже мертва. Но подобный поворот событий объясняет, почему она приняла эти капли без очевидного принуждения. — Ну, что же, теперь есть подтверждение тому, что «капли» ей подсунул кто-то из театра. Репетиция была рядовая, посторонних за кулисами не наблюдалось. И та лошадиная доза, что она приняла, вполне объяснима. Вероятно, она решила прополоскать рот. Одно успокаивает, что она почти не мучилась. — Тартищев быстро перекрестился. И, наморщив лоб, обвел агентов взглядом. — А театральное начальство никак не хочет признавать, что подобная падаль затесалась в их ряды. Дескать, нужны побудительные причины, а в труппе одни лишь ангелы небесные, у них даже в мыслях не бывает гадость какую сотворить! Так что нам именно побудительные причины требуется раскопать, и непременно за три дня! Именно такой срок нам отпустили вице-губернатор и полицмейстер. Тартищев вышел из-за стола и, заложив руки за.» спину, остановился напротив Ивана. — Докладывай, что удалось разузнать по театру? — Все то же, — вздохнул Вавилов, — мелкие дрязги, сплетни, сведение счетов. Словом, одни — непризнанные гении, другие — губители таланта, подлецы и бездельники. Точно пауки в банке! Плюнуть некуда! Со стороны посмотришь: красота, фейерверк, платья, костюмы, : музыка гремит… А за кулисами — сущая помойка! Друг другу горло готовы перекусить! — Он посмотрел на Алексея. — Не могу я понять Веронику. Что ей в этой сцене? Загнется еще до того, как на нее взойдет! А взойдет, так еще неизвестно, какое место займет. Место Полины Аркадьевны было на троне и никем пока не занято, хотя самозванок много находилось, но на первой же ступеньке споткнулись! Тартищев вернулся на свое место и рассмеялся. — Что ты так расходился? Допекли тебя актеры? Или все ж актриски?! — И те и другие! — пробурчал Иван. — Среди них такие типы попадаются, с первого взгляда видно, по кому арестантские роты скучают. Жулик на жулике. У меня крестик висел на шее, золотой. Сняли, не заметил когда. Потом принесли, да еще смеются, что полицейского агента провели. У нас так карманники не работают. Разве кто из них посмеет к агенту сыскной полиции подойти? А здесь никакого уважения. Чудилы, одним словом! — Ладно, не ворчи! — усмехнулся Тартищев. — Вернули же крестик? Вернули. У них такие развлечения в порядке вещей. — И приказал: — Ты дело говори! Удалось ли с кем более обстоятельно поговорить? — В этой части мне повезло, — расплылся в довольной улыбке Иван. — Прямо счастье мне подвалило встретиться со старым актером Родионом Шапаревым — самым близким другом Полины Аркадьевны. Они с ней еще в Самаре познакомились, то есть около пятнадцати лет назад. Он из немногих, с кем она была на «ты», и тайнами делилась, и совета просила, будто у подруги. Одним словом, был он у Муромцевой эдаким поверенным в ее делах. Так вот, он рассказал мне, как в один из первых спектаклей с участием Муромцевой в нашем театре, на который приехал сам губернатор со своей свитой, ей та-акое «развлечение» устроили! Полина Аркадьевна играла Дездемону. Был огромный успех. А эти негодяи подпилили доски с расчетом на скандал. Как только Отелло стал ее душить, она почувствовала, что кровать под ней проваливается… — Ну, подлецы! — покачал головой Тартищев. — Как же ей удалось удержаться? — Уперлась затылком и носками в края досок. Хорошо, что рост у нее был выше среднего, иначе упала бы на пол. Вы только подумайте, женщина, а какое самообладание! Правда, потом с ней случилась истерика, и она поначалу даже не вышла к зрителям. — И что ж, узнали, чьи это проделки с кроватью? — А все делалось почти в открытую! Шапарев говорит, что никто из актеров даже не подошел к Полине Аркадьевне после спектакля. Все исходили завистью и обидой. Отелло, которого играл как раз Сергей Зараев, сидел в своей уборной и пил коньяк. Каневская грозилась выцарапать Турумину глаза и пила бром. А тот, по словам Родиона Никитовича, хотя и старался не попа — даться ей на глаза, но совсем не спешил ее утешать. Видимо, понял, что нашел золотую жилу, и ему было плевать на истерики Раисы Ивановны. А чуть позже Зараев-старший закатил сыну сцену по поводу подпиленных досок. Отец был в долгу как в шелку у Булавина. Сергей тоже был должен ему порядочную сумму… И Зараев испугался, что Булавин не приедет на бенефис сына после этого «провального» случая. И это могло оказаться более серьезным провалом, тем более что Сергея в ближайшем будущем метили в премьеры. Геннадий Васильевич, говорят, орал на него, как на дешевую шлюху, а Сергей оправдывался: «Все это так… Но что мне делать с Раисой Ивановной?» Зараев чуть ли не ногами топал в ответ: «А начхать мне на твою Раису Ивановну! Скажите, пожалуйста… Раиса Ивановна! Это она тебе поднесла персидский ковер? Это она подарила тебе серебряный сервиз? Не Булавин разве? Если мне с ним поссориться, то пиши пропало! Закрывай лавочку! Сам знаешь, какие убытки мы понесли в прошлый сезон! И не дай бог, если Савва Андреевич узнает о вашей проделке с кроваткой…» — «Странное дело! Я то здесь при чем? — удивлялся и разводил руками Сергей. — Это ж бабьи интриги!» — «То-то бабьи… Все вы — бабы, как дело дойдет до чужого успеха!» — вздыхал Зараев. «Надеюсь, ему не рассказали…» — тревожился младший. «Что я, враг себе, — отвечал старший, — только, кроме меня, найдутся языки. А то и сама расскажет… У них, слышь, завязалось!» — и с опаской косился по сторонам. В театре ведь не только острые языки, но и чуткие уши… «Черт знает, что такое! — Сергей был крайне подавлен подобным заявлением. — И угораздило их перед моим бенефисом такую кашу заварить! Полина мне руки вчера не подала, когда вызывали после спектакля!» — «И поделом, — еще больше сердился отец. — Не связывайся с бабами! Не пляши под их дудку!» — «Выходит, она уже принята в труппу? Дело решенное?» — «И подписанное, голубь мой! С публикой не поспоришь…» — Вавилов прихлопнул ладонью лежащие перед ним бумаги, словно сам только что подписал распоряжение о зачислении Полины Аркадьевны Муромцевой в труппу Североеланского театра, и с торжеством в голосе уточнил: — Именно после «Отелло» антрепренер принял ее в труппу, и она сразу же заняла в театре место примадонны и не отдавала его никому до самой гибели. — А что Шапарев говорит по поводу смерти Муромцевой? — спросил Тартищев. — Он, между прочим, тоже не верит, что Полина Аркадьевна отравилась. Про зубные «капли» он не слышал, иначе обязательно вспомнил бы. Об отношениях Муромцевой с Булавиным ему тоже многое известно, причем в таких подробностях, о которых только женщина может рассказать. Но особой симпатии к Булавину он не испытывает. Называет его то славянский шкаф, то мастодонт. — Чем же ему Булавин так не угодил? — Все по той причине, что Полина Аркадьевна едва перенесла их разрыв. Сильно нервничала, жаловалась на головные боли. Даже хотела бросить театр и уехать за границу. Но это знал только Шапарев. На людях она свои переживания скрывала, не плакала, не жаловалась. Вела себя подчеркнуто весело. И молодого себе дружка завела, чтобы заставить Булавина ревновать с той же силой, с какой она ревновала его к Луневской. Но, по словам Шапарева, этот мальчик был всего лишь декорацией, которую она постоянно задвигала, если не нуждалась в ней. Близких отношений у них не было. Я встретился с ним. Зовут его Семен. Фамилия — Рогозин. Двадцать два года от роду. Муромцеву до сих пор боготворит. Говорит о ней с придыханием в голосе. И носом хлюпает, как барышня… И внешне на барышню сильно смахивает. Этакий голубоглазый и белокурый херувим с бараньими кудряшками. Ему пастушков играть в водевильчиках, а не в любовниках знаменитых актрис значиться! — Нет, Иван, театр вовсе не твое призвание! — ухмыльнулся Тартищев. — Ты ж нам весь интерес к искусству отобьешь такими вот подробностями! — А вы меня туда больше не посылайте! — буркнул Иван. — Я уж как-нибудь… На Разгуляе, на Покровке… По притонам или борделям пройтись! Там люд простой, понятный… А за кулисами? Тот же бордель, только красивыми тряпками прикрытый. Оттого еще срамнее все и пакостнее! — Хорошо, освободим тебя от высокого искусства, — пообещал Тартищев, — но все же, кто мог подсунуть Полине Аркадьевне эти «капли»? Кому она так мешала, что потребовалось нанять Анатолия Гиревича, причем за большие деньги, чтобы тот украл яд у Мейснера? Похоже, что отравление Муромцевой очень тщательно готовилось. Это уже не случай с подпиленными досками. Муромцевой желали не провала, а смерти! Но кому все ж она так досадила? Судя по твоему рассказу, Иван, ее многие в театре не любили… — Даже больше… Ненавидели! — Режиссер… Директор театра… Антрепренер… Эти вряд ли! На спектаклях с участием Муромцевой всегда был аншлаг, билеты раскупались в начале сезона, в прошлом году ввели даже абонемент .. Им было просто невыгодно убивать курицу, которая несла золотые яйца! Может, кто-то из актрис? Та же Каневская, к примеру? Вполне вероятный посыл! Но тогда почему убрали саму Каневскую? И вовсе непонятна гибель Ушаковой? — Анна Владимировна, по словам Вероники, была одной из немногих актрис, которая ладила с Муромцевой и очень плакала на ее похоронах, — подал голос Алексей. — Думаю, нельзя отметать версию, что мстят все-таки Булавину. — Но с какой стати? — Тартищев потер шрам на лбу. Первый признак, что мысли у него в беспорядке и логический ряд никак не желает выстраиваться. — Известно, что после смерти Полины Аркадьевны Савва Андреевич несколько охладел к театру, и это тотчас сказалось на актерах. В этом сезоне театр понес массу убытков. Зрители, которые съезжались со всей округи и давали огромные сборы, забыли в него дорогу… Может, причина в этом? — Да, Шапарев жаловался: ложи и даже балкон пустуют, — Вавилов усмехнулся. — Кто-то подложил театру бесподобную свинью! Высокие гости перестали откупать места и ложи на сезон, как прежде. Даже бенефисы проходят при полупустых залах. Актерам больше не подносят богатых подарков. Некому подносить. Старик вздыхает, что со смертью Муромцевой из театра ушел восторг! Стало скучно и неинтересно! Пыльно как-то! — Да-а, — протянул Тартищев, — без примы уже не будет того успеха и того настроения при открытии театра, которого ждал Булавин. Конечно, народу набьется полный зал, на Великого князя поглазеть, Савве Андреевичу свою преданность показать, но все понимают, что без Полины Аркадьевны даже новое здание не скрасит убогость и слабость труппы. — Он обвел сердитым взглядом агентов, словно от них зависело состояние дел в театре. — И что ж это за тварь такая неуловимая завелась? Две недели мыкаемся, а что о нем знаем? Пожилой, среднего роста, борода, усы. Пальто, котелок… Да таких типов повсюду, что псов дворовых. Разве только имя у него замечательное. И впрямь, как у пуделя. Жако! Может, от имени Джакоб или Якоб? А может, Яков, Яшка? — Тартищев вопросительно посмотрел на агентов, но они лишь пожали плечами, зная по опыту, что клички прилипают к человеку, зачастую вопреки всякому здравому смыслу. И Любка могла прозвать своего кавалера Жако хотя бы по причине его носа, который напомнил ей клюв любимого в детстве попугая. — Певичка сообщила, что он вроде хромал, когда к экипажу подбегал? — вмешался Иван. — Ну и что? — посмотрел на него Тартищев. — Он ведь из окна выпрыгнул на каменный тротуар. Вполне мог ногу ушибить, поранить… Через день, два от его хромоты и следа не останется. А мы сдуру на всех хромых охоту откроем. Конечно, и эту примету не стоит сбрасывать со счетов. Корнеев, — он посмотрел на агента, — с завтрашнего дня ты театром займешься, а то у Ивана вон крапивница на заднице высыпала от общения с искусством. Приглядись, вдруг какого подходящего под наши приметы господина обнаружишь, а если еще и хромоногого, то и вовсе тебе цены не будет! Только осторожнее, чтобы никто и ничего не заметил. — Да есть у них хромые, — подал голос Иван и принялся загибать пальцы. — Первый — пожарный. Ногу повредил, когда споткнулся о свой же ящик с песком. Уже дня три хромает… Второй — Гузеев, суфлер. Лет двадцать назад свалился в яму для оркестра… Третий — сам Шапарев. Говорит, подагра замучила… Четвертая — жена антрепренера. Уже никто не помнит, какая по счету. Пляшет в кордебалете. Растянула ногу на репетиции. Всю неделю скачет за кулисами с тросточкой… — Тэ-экс! — усмехнулся Тартищев. — Особенно последняя кандидатура нам подходит. В балетной пачке и с бородой! Очень мило! — Вы ж просили всех хромых назвать, я и назвал, — обиделся Иван. — Только в театре бабу запросто в мужика превратят и наоборот! — Хорошо, Корнеев завтра же проверит всех, в том числе и даму, на предмет алиби, а сейчас доложит нам, как обстоят дела с ближайшим окружением всех фигурантов, проходящих по последним делам об убийствах актрис, — произнес Тартищев официальным тоном и вновь строго глянул на встрепенувшегося Корнеева. — К сожалению, Федор Михайлович, ничего интересного не удалось обнаружить! — вскочил на ноги Корнеев. — Мы прочесали по спискам всех до единого, но не нашли человека, который был бы знаком со всеми проходящими по этому делу субъектами одновременно или вращался в их кругу. Есть, конечно, кое-кто, но это на уровне парикмахеров, банщиков, официантов… И если, допустим, какой-то тип знает Мейснера, то не знаком с Журайским. А если знает Мейснера, Журайского, Зараева, Каневскую, то в первый раз слышит о Курбатове. Или, наоборот, встречался с Курбатовым, Мейснером, бывал на спектаклях в театре, но о Журайском наслышан только из газет. Вот такой сумасшедший дом получается! — Но все же будем продолжать искать! Отрицательный результат в нашем деле тоже результат! Тартищев вновь подвинул к себе бумаги. Посмотрел на своих агентов коронным взглядом исподлобья, но на этот раз он был скорее усталым, чем грозным. И неожиданно попросил: — Алексей, вели вестовому самовар поставить! У меня бублики свежие завелись. Чайку попьем, а потом уж дальше разговор поведем… Но только ни Федору Михайловичу, ни его сыщикам не удалось в этот вечер ни чаю попить, ни бубликов отведать. Через десять минут после этих слов Тартищева на пороге его кабинета возник агент Черненко с перевязанной рукой и сообщил, что во время установки декораций к спектаклю неожиданно обрушилась фанерная «стена» замка. Черненко успел оттолкнуть Буранову в сторону, но при падении актриса сломала ногу, сам он — руку, директору Зараеву, которому вздумалось оказаться в этот момент на сцене, ушибло спину и, кажется, повредило позвоночник. Все остальные, кто в это время был рядом с пострадавшими, отделались сильным испугом и ушибами разной степени тяжести. Но переполоху эта авария наделала изрядного. Репетиция вмиг прекратилась, актеры почти в панике разъехались по домам. Турумин в шоке, ругается, как извозчик. Антрепренер пьет стаканами коньяк и валериану. Зараева увезли в больницу и поместили в той же палате, в которой недавно лежал его сын… — Ты считаешь, что это покушение? — приподнялся над столом Тартищев. — Несомненно, — ответил Черненко, баюкая уложенную в лубок руку. — Тросы лебедки, на которых переносили декорации, оказались подпиленными. Я это тотчас проверил и оформил протоколом в присутствии понятых. — Неужто покушались на Буранову? — Нисколько не сомневаюсь, — подтвердил Черненко, — но случайно поймали двух зайцев. Софья Семеновна, бесспорно, уже не в состоянии играть в премьерном спектакле, и вдобавок Зараева надолго вывели из строя. А у него перед открытием театра не меньше работы, чем у режиссера. И, вернее всего, даже больше! — Нет, все равно не могу поверить, что кому-то помешал новый театр! Ерунда полнейшая! — Тартищев горестно вздохнул. — Но есть же и этой ерунде объяснение! Непременно есть! — И строго посмотрел на своих агентов. — Думайте, господа хорошие! И тому, кто найдет разумное объяснение подобной сумятице, выпишу премию. Вы мое слово знаете!.. И уже через десять минут коляска Тартищева мчалась по направлению к театру. В ней помимо мрачного начальника сыскной полиции находились Колупаев, Поляков и Корнеев. Только Иван избежал участи общения с творческой братией по причине того, что начальство определило ему новое задание…Глава 22
Федор Михайлович был крайне собой недоволен. Он всегда избегал сентиментальных поступков, излишнего проявления эмоций, но тут словно бес поддел под ребро. Вместо того чтобы ехать поутру в управление, он, никому не сказавшись, отправился в гостиницу, где проживало это несносное создание, по словам Алексея, будущая звезда российской сцены Вероника Соболева. К счастью, девчонки не оказалось дома, успела убежать в свой театр, иначе как ему объяснить свое появление, свой неожиданный интерес? Мальчишки ветре гили его экипаж веселым гиканьем и свистом. Полицию в этом районе не слишком любили и уважали. Свора бродячих псов облаяла его, как хотела. К тому же подъезжать к гостинице пришлось по другой улице, потому что посреди той, куда выходил ее фасад, разлилась огромная грязная лужа. Жители, чертыхаясь на чем свет стоит, обходили ее по краю, возле домов. Извозчики брали в объезд, делая большой крюк. Тартищев про то не знал и жестоко поплатился. Его экипаж чуть не застрял в луже, залетев в нее по самые втулки. Из лужи удалось выбраться почти без потерь, но при объезде коляску бросало из стороны в сторону, унтер-офицер на облучке громко ругался, колеса и подножку облепила жирная грязь, задок забрызгало по самое не могу… Да еще мальчишки и обильные зеваки спорили при этом на пятачок: «Опрокинется… Не опрокинется…», и когда Федор Михайлович благополучно добрался до подъезда гостиницы, без всякого почтения принялись свистеть и улюлюкать ему вслед. Но Тартищев ненапрасно потратил свои усилия. Толстый и лысый хозяин гостиницы выбежал на крыльцо, чтобы встретить неожиданного и грозного визитера. Голова у него тряслась то ли от страха, то ли от подобострастия. А вернее, от того и другого вместе. Хозяин кланялся и лихорадочно пытался вычислить, какие из его последних прегрешений могли вызвать появление столь высокого полицейского начальства. — Здесь живет девица Вероника Соболева? — Голос Тартищева прозвучал требовательно и сурово, и хозяин почти сомлел от тревожных предчувствий. Но все же обогнал гостя, поспешил по коридору, где все провоняло кислой капустой и табаком, и запасным ключом открыл дверь в номер. Тут уж он и вовсе отказался что-либо понимать. Чем вызван интерес полиции к столь незаметной особе? Вроде ни с кем не знается, сидит себе в номере, стишки какие-то вслух проговаривает. И дела у нее не блестящи. Вот уже две недели питается сбитнем с булкой, а то и вовсе тарелкой щей. Даже самовара никогда не спросит… Тартищев вошел в номер и недовольно покрутил головой. — Экая дыра! Истинная нора, а не квартирка! — По цене квартирка, по цене… Полтинник в сутки, — почти заблеял от страха хозяин. — Отчего сырость кругом? — Голос Тартищева задрожал от возмущения, а для хозяина и вовсе прогремел громовыми раскатами. — Отчего мало топишь? Живо протопить! И смотри ты у меня, если пожалуется! — Он потряс затянутым в перчатку пальцем перед лицом перепуганного хозяина и ткнул им в стены. — А тут кто? Знаю, что жильцы… Не пьют? Не шумят? Не дерутся? То-то! Смотри у меня! Если узнаю о претензиях, свет в копейку покажется! Закрою номера к такой-то матери! А это что за грязь? Когда уборку делали? — вопрошал он уже в коридоре столь грозным и негодующим тоном, что у коридорного подогнулись колени и затряслась нижняя челюсть. — Почему плевательницы забиты? Убрать эту вонь! И форточки откройте! Немед-лен-но! Вытирая носовым платком вспотевший затылок, он спустился в трактир, и здесь тоже влетело по первое число и владельцу, и буфетчику. Отныне Тартищев велел закрывать трактир в девять, не шуметь и не скандалить, чтобы не беспокоить жильцов наверху. Трактирщик изрядно удивился подобной заботе полиции о спокойствии обитателей нищих номеров, но перечить не посмел, тем более начальство отказалось отобедать и отвернулось от стопки самой дорогой водки и бутерброда с икрой, которые ему со всей учтивостью поднес старший половой. Этот отказ и вовсе поверг трактирщика в уныние. Но экипаж вскоре унес Тартищева прочь, и по дороге на службу Федор Михайлович предался размышлениям, с чего вдруг нелегкая понесла его убедиться, не терпит ли эта девица притеснений от хозяина и беспокойства от соседей? И далась же она ему! Мало крови, что ли, выпила? И откуда этакий внезапный альтруизм! Причем в служебное время? Что у него, других забот мало, чтобы жизнеустройством вздорной девицы заниматься? Федор Михайлович огорченно крякнул, не желая признаваться самому себе, что в глубине души доволен своим поступком. Полиной Аркадьевной он всегда, но втайне, восторгался, и даже, чего скрывать, был какое-то время, и тоже тайно, увлечен ею… Но он так и не узнает, как образом будут развиваться события в гостинице и чем они, в конце концов, закончатся. В четыре пополудни Вероника вернется из театра. К ее величайшему удивлению владелец гостиницы в одном сюртуке выскочит ей навстречу, подхватит под локоток и поможет подняться по лестнице, предупреждая о каждой сломанной или прогнившей ступеньке. Девушку несказанно смутит такое непонятное ей внимание, и она попросит его не беспокоиться. Но хозяин от ее просьб распалится еще больше. Распахнет перед ней дверь и застынет в поклоне, чем повергнет ее еще в большее волнение. — Зачем это? Вы простудитесь! Я сама! — попытается она отказаться от навязчивой услужливости хозяина, но тот не уступит и проводит ее до самого номера. Коридоры поразят ее необыкновенной чистотой, плевательницы — блеском и отсутствием вони, неприличные надписи на стенах исчезнут под свежей побелкой. В номере окажется жарко, угарно, будет пахнуть вымытыми полами и клейстером. В ее отсутствие здесь наклеят новые обои и вымоют окна. Вероника бросится к форточке и распахнет ее. — Что вы делаете, сударыня? — Хозяин не на шутку расстроится. — Тепла не бережете! Видите, как протопили для вашей милости. Битых полдня у вас убирались. Агриппина вон руки до мозолей стерла! Ни соринки вокруг, ни пылинки! Как стеклышко комнатка ваша блестит! — Он заглянет ей в глаза и льстиво улыбнется. — А не угодно вам, сударыня, кредит в трактире открыть? Я поспособствую! А то все щи с кашей да сбитень с хлебом кушаете. Разве годятся для девицы вашего образа подобные грубые кушанья? Поросеночка заливного с хреном не прикажете ли? Или семги копченой? А можно бифштексик по-аглицки, с кровью, спроворить? Или бефстроганов с картошечкой жареной? Только скажите, вмиг исполнят… Вероника поблагодарит и откажется. И лишь через полчаса, когда хозяин покинет ее номер, узнает от своего приятеля коридорного причину подобной любезности. Оказывается, сам Тартищев соизволил побывать в гостинице в то время, когда она находилась в театре. Вероника покачает головой и быстро перекрестится. Кажется, бог услышал ее молитвы. И она будет благодарна всевышнему не потому, что кто-то неожиданно проявил к ней участие. Она поймет, что Федор Михайлович изменил свое мнение по поводу смерти Полины Аркадьевны, а значит, и к ней самой, и наверняка под влиянием симпатичного молодого человека, что на днях переступил порог ее убогого жилища, — агента сыскной полиции Алексея Полякова… Но это случится позже, когда Федор Михайлович настолько озаботится своими проблемами, что и думать забудет об утреннем визите. Ну, а сейчас он по обыкновению стремительно поднялся по ступенькам в управление полиции и чрезвычайно удивился, что дежурный агент поджидал его не в приемной, а бросился навстречу от лестницы, ведущей на второй этаж. — Что случилось? — спросил Тартищев. — Разрешите доложить! Булавин… Савва Андреевич… изволили прибыть… — Агент вытянулся в струнку. — От чаю отказались… Вас ждут-с! — Давно? — Минут двадцать уже! Видно, что нервничают… Пальто не сняли-с… И вообще… — Ну, двадцать минут это пустяки! — широко шагая, Тартищев миновал коридор. Агент забежал вперед и распахнул перед ним дверь в приемную. Булавин поспешил ему навстречу. — Федор Михайлович, здравствуйте! — Промышленник долго тряс руку полицейскому. Они никогда не были друзьями. И только несчастье заставило Булавина переступить порог этого кабинета. Но он искренне надеялся на помощь Тартищева, потому что много хорошего слышал о его способностях и служебных достоинствах. — Говорят, вы сочетались законным браком с Анастасией Васильевной? Поздравляю вас, друг мой, поздравляю! Знаете ли, большая редкость в наше время, чтобы умнейшая женщина была еще и красавицей, каких поискать! Тартищев вежливо поблагодарил его за поздравление и пропустил перед собой в кабинет. Булавин по-хозяйски твердым шагом прошел и опустился в кожаное кресло для важных посетителей. Тартищев велел вестовому подать чаю и сел рядом в точно такое же кресло. Долю секунды он молчал и выжидательно смотрел на Савву Андреевича. Тот быстрым взглядом окинул обстановку кабинета, затем перевел его на хозяина, развел руками и печально улыбнулся: — Увы, Федор Михайлович, должен признаться, что не только желание увидеть вас или поздравить с законным браком привело меня в этот кабинет. Страшные и горькие события последних месяцев перевернули всю мою жизнь. Несчастье с Полиной Аркадьевной… — спазм перехватил его горло, и он замолчал. Потом поднял взгляд на Тартищева. — Мне надо с вами посоветоваться. Я в полном замешательстве. Не знаю, как поступить. Торжественное открытие театра под угрозой срыва… Мне кажется, что я не доживу до этого события. Такое впечатление, что меч занесен и над моей головой. — Это все нервы! Успокойтесь! Я думаю, вам давно уже следует выговориться, рассказать о том, как складывались ваши отношения с Полиной Аркадьевной. Возможно, в этом и кроется ключ к разгадке причины всех преступлений. — Федор Михайлович посмотрел на часы. — Думаю, здешняя обстановка не слишком к подобным разговорам располагает. Может, закажем кабинет в ресторане, чтобы никто не мешал? — Нет, это не то! — покачал головой Булавин. — Лучше поедем ко мне. Там уж нам действительно никто не помешает. И пообедаем заодно. У меня прекрасный повар! Кухня чисто русская, но, уверяю вас, без излишеств…— Если быть откровенным, Савва Андреевич, то я собирался вас не сегодня-завтра навестить. Даже дал своему помощнику задание согласовать время визита, — признался Тартищев, когда, слегка перекусив в столовой, они прошли в кабинет Булавина и устроились в креслах напротив камина. — Это меня несколько успокаивает, — усмехнулся Булавин. — Если сам начальник уголовного сыска собирается ко мне с визитом, значит, подозрения по поводу убийства Полины с меня сняты? — Поймите, Савва Андреевич, версии существовали разные… Но эта, поверьте, была самой маловероятной, иначе вы бы не отделались от нас так легко. — Федор Михайлович посмотрел на бокал с вином и сделал из него глоток. — Вино у вас замечательное! — Спасибо за прямоту, Федор Михайлович, — Булавин в свою очередь пригубил вино, но на замечание о его качестве не отреагировал и отставил бокал в сторону. — Позвольте и мне с вами говорить начистоту. — Он закурил папиросу и глубоко затянулся. Затем нырнул рукой под галстук и вытянул цепочку с медальоном. Щелкнул замочек, и с миниатюрного портрета глянуло на Тартищева прекрасное лицо Полины Аркадьевны Муромцевой. — Вот, — глухо сказал Булавин, — я распорядился, чтобы его положили вместе со мной в могилу. Я и сам бы хотел уйти вместе с ней, — кивнул он на медальон, — но мне не позволили… Я решил достроить театр, а там, что будет, то и будет… По правде, мне уже неинтересно жить! После Полюшки любая женщина кажется пресной, а жизнь скучной, лишенной смысла. Скажете, дочь, внуки… Я их обеспечил на десять жизней. Большего им не надо! Жена моя тоже не пропадет. То содержание, которое я ей положил, позволит ей до конца жизни безбедно проживать на курортах Франции, словом, где пожелает… В Сибирь она никогда не вернется, равно как и дочь… Я же остался в Североеланске, потому что здесь осталось мое сердце, которое закопали вместе с Полиной… — Савва Андреевич прикрыл глаза ладонью. — Простите меня за слезливость. Возможно, буду банален, но слишком поздно я понял простую истину: подлинную любовь мы встречаем один раз в жизни, и именно ее зачастую спешим разменять по мелочам. С Полиной мы были вместе пять лет. И впервые увидел я ее не в театре, нет… Впервые я увидел ее в церкви…
Это была особая осень в Сибири. До ноября стояло поразительное тепло. В скверах и парках вновь набухли тополиные почки, а в тайге находили распустившиеся подснежники… Казалось, зима не наступит никогда. В Североеланске звонили во все колокола. Город праздновал День святого угодника, своего покровителя, чьи мощи стояли в Знаменском соборе. Полина Аркадьевна только что приехала в город и сняла номер в гостинице. Переодевшись в траурное платье, с креповой вуалью на голове, она вышла на улицу и направилась в церковь. И как стала на колени с самого начала обедни перед образом святого, так и не поднялась до конца службы. Огонь восковых свечей зыбко дрожал и отражался искорками в глазах святого угодника. Из ризы, усыпанной жемчугом и драгоценными камнями, на бледную, измученную женщину в траурном наряде кротко и ласково глядели его глаза. С печальной улыбкой на устах он, казалось, прислушивался к ее горьким рыданиям и лихорадочной скороговорке молитв… Савва Булавин дважды оглянулся на незнакомку. Оглянулся бы и в третий раз, но Виви заметила и скорчила недовольную гримасу. Он вздохнул, но понял, что спиной чувствует присутствие этой незнакомой женщины. Чувствует даже сквозь плотную стену окружившей его разряженной толпы, в которой сплошь знакомые и надоевшие лица! Меньше всего он считался с их мнением, но душу его уже теснили предчувствия! И он пока не разобрался, радостные они или печальные. Но так торжественно и величаво гремел хор! Так щедро проливались в окна собора солнечные лучи, заставляя сверкать и играть золотом его внутреннее убранство! И день был такой красивый, такой тихий… Благостный и счастливый… Наступление осени почти не чувствовалось. Лишь по утрам ее свежее дыхание ложилось на траву и землю холодной росой… Но все еще были пышны астры на клумбах, скверы и парки, казалось, купались в золоте и багрянце, а под вечер с особой силой, звонко и страстно, стрекотали кузнечики, словно спешили насладиться жизнью перед скорой зимой… Булавину только что минуло сорок семь. Он был в расцвете сил, полон грандиозных планов и проектов. Но осень приближалась и к нему. И как бы он ни спешил обогнать время, постоянно чувствовал за спиной ее дыхание. Он был пресыщен богатством, властью, удовольствиями… И все чаще страстная, удушливая тоска охватывала его. Тоска, в которой он никогда бы не признался давно опостылевшей жене, и тем более не посмел бы рассказать любимой, уже взрослой дочери. Эту жажду последнего счастья, это стремление к последним иллюзиям не могли утолить ни дела, ни сознание ответственности, ни долг перед близкими людьми, ни представительство в компании, ни мимолетные увлечения. Женщина в черном, лицо которой скрывалось под вуалью, была здесь чужой со своим горем, слезами, с исступленной молитвой среди всеобщей радости, которая царила в храме. Она казалась мрачным пятном, которое вносило явный диссонанс в атмосферу возвышенности и торжества. И тем самым невольно вызвала у него симпатию и жалость. У него тоже страдала душа, и его раздражали чужие восторги. Он сразу почувствовал совершенно необъяснимое притяжение к этой незнакомой женщине. Под предлогом, что солнце слепит его, он все же перешел на другое место и увидел лицо Муромцевой. Его поразили полные слез скорбные глаза, прижатые к груди руки, бессознательная красота ее позы… «Удивительное лицо!..» — подумал он и почувствовал, что ему нечем дышать. Так впервые сердце заявило о себе. После он не мог сказать, показалась ли Полина Аркадьевна ему красавицей. Нет, этого он не заметил. Он просто почувствовал, что это и есть та самая женщина, встречи с которой он ждал всю свою жизнь… — Узнай, кто эта женщина, — попросил он секретаря. — Только не сейчас, после службы… И спроси, чем ей можно помочь?.. И когда секретарь сообщил, что это известная актриса Полина Аркадьевна Муромцева, которая опоздала к началу сезона, и что на днях состоится ее дебют на сцене городского театра, отложил все срочные важные дела и примчался на ее спектакль… С первой же минуты, когда она подняла глаза на зрителей, Булавин понял, что судьба его решена. Пусть это было смешно! Пусть это было непонятно! Но он знал, что все эти годы тосковал только о ней! И только рядом с ней представлял свою оставшуюся жизнь. Муромцева заставила его уважать себя. Это только казалось, что у них все сладилось быстро. Целых полгода он добивался ее любви. Но она отдалась ему после того, как полюбила сама. Полина Аркадьевна долго боролась с собой. Она была религиозной женщиной и боялась даже подумать, чтобы расстроить чью-то семейную жизнь. Положим, Булавин изменял своей Виви на каждом шагу. Положим, он часто менял свои привязанности — об этом вовсю сплетничали за кулисами, как и о том, что бедная Виви устраивает мужу отвратительные сцены ревности. Но Муромцева никогда не смеялась над этим, вспоминая собственные мучения. Муж у нее был талантливым актером, ее первой искренней любовью, но в то же время пьяницей и жестоким ревнивцем, который постоянно оскорблял и даже бил ее… И она убегала от него босиком по снегу с маленькой Сашей на руках… От этого в ней проснулось недоверие к мужчинам. Играть любовью она никогда не умела. И никому подобные игры не прощала. Она измучила Булавина своим недоверием. Она была слишком умна и горда, чтобы служить кому-то забавой. Не только Булавин, но все мужчины, которые стремились добиться ее взаимности, в полной мере испытали на себе ее капризы, издевательства, насмешки, ее непредсказуемый нрав. Но Булавину доставалось больше всех. Но он и не сдавался дольше всех. И вел осаду этой крепости с мрачной решимостью полководца, решившего взять ее измором и понимавшего, что для подобного подвига все средства хороши. Однако какой-то суеверный страх все время удерживал Полину Аркадьевну от решительного шага. Она все оттягивала и оттягивала этот момент. Нет, не сейчас, потом, чуть позже, через неделю, иначе случится несчастье — объясняла она ему свои колебания и вновь и вновь отталкивала его. Весь город уже кричал об их связи. А они все еще были далеки. Она терзалась в сомнениях. Полина Аркадьевна никогда не была кокеткой и глубоко презирала женщин, которые весьма расчетливо играли на чужих чувствах. Но сейчас поступала, как злейшая из них. И в силу известного закона, что человек ценит более всего то, что дается ему после упорной борьбы, обладание Полиной, ее любовь стали единственным смыслом жизни для избалованного и пресыщенного женским вниманием Саввы Андреевича Булавина…
— Полина Аркадьевна являлась той женщиной, к которой можно было приехать в любое время суток, с болью, смятением в душе, полнейшим нежеланием жить, и она вновь возвращала тебя к жизни одним словом, простым движением руки, когда, как мальчишку, погладит, бывало, по голове. — Булавин виновато улыбнулся. — Простите за подобные откровения, но я впервые получил возможность выговориться. Савва Андреевич поднялся с кресла и подошел к окну кабинета. Распахнул штору, а следом — оконные створки. Запахи и звуки вовсю разгулявшейся весны ворвались в комнату. Звонкие трели выводил счастливый скворец, щебетали воробьи под карнизом, потягивало ароматом оттаявшей земли и первой, еще робкой зелени… — Счастье-то какое, оказывается, жить! — Булавин повернул голову от окна. — Только Полюшка не дожила. А уж как она любила весну! — Он быстро про вел ладонью по глазам, смахивая слезу, и пристроился на подоконнике вполоборота к Тартищеву. Теперь его взгляд был направлен в сад, и рассказ скорее был обращен к самому себе, чем к Федору Михайловичу. — Она очень любила сидеть у открытого огня. Я велел соорудить камин в ее квартире. И с тех пор все вечера мы проводили возле него. Садились на диван, а чаще просто на ковер. Я приваливался к ней головой. Она обнимала меня и прижимала к себе. И мы большей частью молчали или тихо беседовали. Полюшка никогда не жаловалась на свои дела, но она всегда все знала обо мне и моих неприятностях. И как-то так у нее получалось, что уезжал я всегда с готовым решением, с пониманием, как изменить положение, с кем из людей расстаться, на кого сделать ставку. Она никогда не навязывала своего мнения, но неизменно оказывалась права. И со временем я не принимал уже ни одного решения, не посоветовавшись с Полиной Аркадьевной. Она помогла мне избежать множества ошибок, а бывало, и не раз, спасала от падения… — Простите, я полицейский и не вправе деликатничать, — прервал его Тартищев, — но как же тогда объяснить ваше внезапное увлечение Катей Луневской? — Честно сказать, никакого увлечения не было и в помине! — махнул рукой Булавин. — Внезапное помутнение рассудка. Мне сдуру показалось, что Полина ко мне охладела. Это после я понял, что все объяснялось болезнью, усталостью, чрезмерной работой над ролью. А тут вдруг рядом смазливая мордашка, тонкие плечики, глазки, которые смотрят на тебя с восхищением и восторгом. И главное, все видят, что тебя предпочитают молодым и красивым кавалерам. Это льстит некоторое время, пока не поймешь, что занимаешься самообманом. На самом деле никто тебе не завидует, над тобой откровенно смеются, потому что всем давно известна цена подобной связи. Я не погрешу против истины, если скажу, что стать моей женщиной равнозначно тому, что прослыть первой дамой Североеланска. Причем Вассе эту роль никогда не отводили, тем более женщинам, которыми я увлекался… мимоходом. Впервые и по праву это место заняла Полина Аркадьевна. Даже жена губернатора вынуждена была признать тот факт, хотя и в тесном кругу, что Полина отодвинула ее на второй план. Мне открыто и тайно завидовали. Мужчины, естественно. Не каждому под силу завоевать подобную женщину, и я гордился этой победой. Причем все понимали, что Полина действительно любит меня. Ведь ей на самом деле ничего от меня не требовалось: ей вполне хватало собственных средств, собственной славы, и в поклонниках она недостатка не испытывала. Полюшка была единственной и неповторимой в своем роде, исключительно талантливой и независимой женщиной. Таким же, как Катенька, молоденьким, хорошеньким, но хватким и всеядным, имя — миллион. Но девочке с ее непомерным честолюбием страшно хотелось, чтобы ее считали первой дамой Североеланска. И она решила добиться этого, заручившись моей благосклонностью, во что бы то ни стало! Булавин вздохнул, закрыл окно и вернулся в кресло. Раскурив папиросу, пустил струю дыма в потолок и принялся вновь за свой рассказ. — Признаюсь, у меня поначалу закружилась голова. Но я не сразу поддался ее чарам. Скорее всего, мне хотелось немного раззадорить Полину, заставить ее слегка поревновать. Честно сказать, с первых дней нашего с Катей знакомства я чувствовал себя крайне неловко. Впервые в жизни ловил на себе откровенно насмешливые взгляды, кожей чувствовал злорадные ухмылки. Во время прогулок я старался не попадаться на глаза знакомым. Но я отвел себе срок в месяц, чтобы подержать Полину в напряжении, заставить ее помучиться, как она мучила меня все эти годы. Но она вдруг так внезапно и совсем неожиданно уехала на гастроли. Я ведь не знал, что она получила то письмо… — Он судорожно сглотнул и растерянно посмотрел на Тартищева. — А в августе она вернулась, и мне тут же передали, что у нее появился любовник, совсем еще юный мальчик… Но это еще не все. В августе у меня произошел окончательный разрыв с Вассой. Вы знаете, что она сказала напоследок? «Савва, когда у тебя был роман с Муромцевой, я была оскорблена, но я тебя уважала. Ты выбрал достойную женщину. Теперь же мне за тебя стыдно не только перед семьей и родственниками, но и перед всем городом. Это пошло и низко, Савва, связаться с девочкой, которая тебе чуть ли не во внучки годится!» Виви не кричала, не ругалась, не плакала, как всегда. Она просто посмотрела на меня с презрением и вышла из кабинета. Вскоре почти то же самое заявила моя дочь: «Я всегда ненавидела Муромцеву потому, — сказала она, — что по ее вине страдала мама. Но втайне я гордилась, что эта исключительная женщина выбрала не кого-нибудь, а моего отца! Но я возненавижу тебя, если ты женишься на Кате Луневской. Я умру от стыда, учти это, папа, потому что она младше меня на три года!» И эти слова оказались тем самым ушатом холодной воды, который заставил меня увидеть все в истинном свете. На следующий день мы ехали с Катенькой по Миллионной улице, и наша карета столкнулась с экипажем банкира Шелковникова. Вы бы видели, Федор Михайлович, как Катенька щебетала с его старшим сыном Александром, пока кучера расцепляли колеса экипажей, как улыбалась ему и кокетничала, нисколько меня не стесняясь! Она точно забыла обо мне! И когда я окликнул ее и сказал, что нам пора ехать, она повернула головку и посмотрела на меня. Признаюсь, мне не поздоровилось от этого взгляда. Казалось, она вмиг сосчитала все мои морщины, отметила мешки под глазами, седые волосы и залысины. — Булавин зябко повел плечами и глубже опустился в кресло. — Потом она спохватилась, прижалась ко мне, принялась нежно гладить мою руку. Но у меня уже захолонуло сердце. И хотя она шептала: «Вы — великий человек, и я никогда не оставлю вас, даже если случится беда! Вы такой сильный, вы такой красавец, Савва Андреевич! Нет никого на свете лучше вас! Что мне до ваших лет? Я люблю вас! Вас одного!», я знал, что она лжет. Через четверть часа я в последний раз подвез ее к дому и сказал, что возвращаюсь к Поли не. Хотя, поверьте, не знал, примет ли она мою любовь. Но если б даже она меня отвергла, к Катеньке, поверьте, я б никогда уже не вернулся. — И что ж, Катенька так легко восприняла эту потерю? — спросил Тартищев. — Нет, она пыталась выяснять отношения, преследовала меня, писала письма… Мы еще раз встретились с ней, и я сказал, что все ее усилия бесполезны. И тогда она нашла утешение в романе с Александром Шелковниковым, тем самым молодым человеком, за которого ее совсем недавно просватали. — Я слышал об этом, — кивнул головой Тартищев и уточнил: — Скажите, что было в том письме, которое получила Полина Аркадьевна накануне вашего разрыва? — Это было подлое, гнусное письмо. Думаю, что кто-то решил свести счеты и с ней и со мной одновременно. Словом, письмо было написано якобы мной и адресовано совершенно вымышленному лицу, но в нем со» держалась масса унизительных замечаний и насмешек над Полиной. Поверьте, я подобного даже в мыслях не допускал. Тем более назвать ее «старухой» или неприличным словом… Это письмо, по признанию Полины Аркадьевны, чуть не убило ее, и как раз накануне бенефиса. Возможно, кому-то как раз и хотелось сорвать ее бенефис… Она была настолько оскорблена и унижена, что даже не заметила явных нелепостей и того, что почерк сильно отличался от моего. Ей хватило одного: увидеть мою подпись в конце этого грязного пасквиля… Подпись-то как раз оказалась очень похожей! — Письмо сохранилось? — Нет, при первой же встрече Полюшка дала мне его прочитать. Я был крайне изумлен и огорчен тем, что она скрыла от меня подобную гнусность. Возможно, нам бы удалось расставить все точки над «i» гораздо раньше, чем это случилось на самом деле. Но мы объяснились, и она с радостью бросила его в камин. — Жаль, тем самым мы утратили явную улику против преступника. Уверен, это дело рук одного и того же человека, которого мы подозреваем не только в отравлении Полины Аркадьевны, но и в убийстве Ушаковой и Каневской, — пояснил свой интерес Тартищев. — Отравлении? — Булавин побледнел и раздавил в руках папиросу. — Полину отравили? Вы совершенно ответственно об этом заявляете? — Ответственнее некуда! Яд ей подсунули под видом зубных капель. Полина Аркадьевна решила вечером прополоскать рот, и… — Господи, — Булавин осенил себя широким крестом, — Поленька! Перед кем же ты так провинилась? — Мы проверили всех, Савва Андреевич! Простите, но вашу жену, и вашу дочь, и Катю Луневскую в первую очередь… Все три близкие вам женщины ненавидели Полину Аркадьевну и могли бы желать ее смерти, но, на их счастье, они в это время находились вне города. Хотя мы не сбросили со счетов версию, что они способны нанять убийцу и на время уехать. Так что следствие пока продолжается… — Но тогда непонятно, в чем же провинились Анна Владимировна и Раиса Ивановна? Я с ними даже не флиртовал никогда, а Каневскую и вовсе едва выносил? — Это обстоятельство и позволяет нам сомневаться в виновности ваших близких и тем более Кати Луневской. По слухам, она абсолютно счастлива с молодым Шелковниковым. — Да, и ветер им в паруса! — махнул рукой Булавин. — Мне, право, очень неприятно о ней вспоминать. — Нельзя отказываться и от той версии, что кому-то, по неясной пока причине, очень хочется не допустить открытия театра. Вполне вероятно, желают досадить, вернее, отомстить вам, и мы не исключаем, что меч действительно занесен над вашей головой. К тому же, вы сами об этом сказали, премьерный спектакль на грани провала. И мы вынуждены просить вас поступить следующим образом… — Тартищев пододвинул Булавину лист бумаги. — Читайте, но все должно остаться в секрете. Вы понимаете, во что это может вылиться, если убийца разгадает наши уловки? — Понимаю, — Булавин отодвинул бумагу, застегнул сюртук на все пуговицы и поднялся с кресла. — Я еду сейчас же. Я — человек рисковый, и поступлю именно так, как вы того хотите. Тартищев поднялся с кресла следом за ним, крепко пожал протянутую руку промышленника и пожелал: — С богом, Савва Андреевич! Удачи вам! И нам в том числе!
Глава 23
— Ты сошел с ума! — голос Анастасии Васильевны звенел от негодования. — Лиза играет в любительском театре. А любительский и профессиональный театр — это два совершенно несовместимых понятия! Если бы ты хоть единожды посетил их спектакль, то, наверное, столь абсурдные идеи даже не посмели появиться в твоей голове! — Прямо у меня есть время их спектакли посещать! — вздохнул Федор Михайлович. — У меня голова о другом болит! Каждый день то Батьянов, то Хворостьянов меня мордой об стол, как последнего щенка, тычут, а то и на пару пытаются! Сроду такого не бывало, чтобы убийца столько народу положил, а мы почти ничего о нем не знаем. — Вот-вот, — еще больше рассердилась Анастасия Васильевна, — вы ничего о нем не знаете, а по городу какие только слухи и домыслы не носятся о его грядущих злодеяниях. И что о полиции говорят, врагу не пожелаю знать! Я уже из дома перестала выезжать, чтобы этих разговоров не слышать. — Чего-чего, а на обывательские шепотки и сплетни мне наплевать и забыть! — буркнул Федор Михайлович и вопросительно посмотрел на жену: — Настя, я тебя очень прошу, поговори с Лизой! У нас нет другого выхода! Через два дня открытие театра! Завтра приезжает Великий князь со своей свитой, масса других важных и влиятельных гостей ожидается… — Нет, вы и вправду сдурели, сударь мой? — Анастасия Васильевна с изумлением всплеснула руками. — Наша Лиза в премьерном спектакле? На большой сцене? Там, где выступала сама Муромцева? Ушакова? Та же Каневская? Да в городе же все от смеха умрут, когда про такой пассаж узнают. Представляю эти пересуды: «Тартищев убийцу не сумел поймать, но весьма удачно пристроил в театр свою дочь!» А газеты? Твой же разлюбезный Желток весь ехидством изойдет! «Тартищев залатал дыру в труппе своей дочерью!» Тебе хочется подобной славы? Тебе хочется унижения собственной дочери? — Настя, — сжав зубы, Тартищев пытался урезонить расходившуюся жену, — поверь, я не хочу, я не желаю ничьего унижения, но участие Лизы в спектакле необходимо! Я не могу объяснить тебе деталей, потому что это не моя тайна. Мы посовещались, в том числе и с Булавиным, и с театральным начальством, и решили, что лучший вариант не допустить срыва спектакля, сыграть в нем Лизе. К слову, Турумин как-то раз видел ее в одном из любительских спектаклей и сказал, что она была очень не дурна в своей роли, да и собой весьма мила. Сейчас я просто свожу ее на просмотр. Возможно, ты окажешься права, и у нее ничего не получится. Но посмотреть ее надо! На репетиции будет сам Булавин! На нее посмотрит Турумин. От них зависит окончательное решение! Ты ведь не хочешь, чтобы праздник сорвался? — Конечно, я этого не хочу, — вздохнула Анастасия Васильевна. Обняв мужа за шею, она поцеловала его в щеку. — Но более всего я хочу, чтобы ты скорее поймал убийцу. Возможно, тогда мы будем видеть тебя чаще. Мы с Лизой давно хотим устроить семейный вечер. Пригласить Лидию Николаевну с Алешей, Ивана с Машей. Столы можно будет накрыть уже не в столовой, а в саду… — В саду комаров только кормить, — Федор Михайлович обнял жену за талию, притянул к себе и, заглянув в глаза, строго спросил: — Но все же, как с Лизой? Анастасия Васильевна положила ему руки на плечи, мгновение всматривалась в его лицо, потом покачала головой: — Ты неисправим! И совершенно не слушаешь меня, если дело касается каких-то семейных дел. Я, конечно, поговорю с Лизой и постараюсь ее убедить поехать на просмотр. Но не думаю, что это будет легко! Она умная девушка и вполне трезво оценивает свои способности. И вообще, я хотела обсудить сегодня одно внезапно всплывшее обстоятельство… — Вечером, — быстро сказал Федор Михайлович, — обо всех обстоятельствах вечером! А сейчас иди и немедленно поговори с Лизой. — Он посмотрел на часы. — Мы и так уже опаздываем. Анастасия Васильевна убрала руки с его плеч и медленно отстранилась. — Вечером? — она печально улыбнулась. — Скорее ночью… Но ночью я обычно сплю. А ведь бывает, ты и под утро приходишь! — Настя, — Тартищев насупился, — я тебя предупреждал! Быть женой полицейского отнюдь не сахар! К тому же я терпеть не могу выяснять отношения! Я люблю тебя, люблю Лизу… Я рад, что вы подружились! Я спокоен за свой дом и с радостью в него возвращаюсь! Но поступиться службой в угоду бабьим капризам, увы, не могу! — Выходит, то, что мы скучаем по тебе, беспокоимся, переживаем, ты называешь бабьими капризами? — Анастасия Васильевна побледнела. — Тебе доставляет удовольствие меня оскорблять? С каких это пор? Учти, я не привыкла к подобному отношению! И в следующий раз, будь добр, выбирай выражения, когда разговор заходит обо мне или твоей дочери! Мы не марионетки, которых ты дергаешь за веревочки в угоду своим служебным интересам! Конечно, я пойду сейчас и поговорю с Лизой, но ты должен мне пообещать, что ни один волос не упадет с ее головы! И даже секунду она не будет подвергаться опасности! Она — твоя единственная дочь! И мне очень печально напоминать тебе об этом! Сердито сверкнув на него глазами, Анастасия Васильевна вышла из спальни, в которой супруги так редко засыпали и просыпались вместе. Федор Михайлович с облегчением перевел дух, снял пижаму и переоделся для службы. Стоя перед зеркалом, он расчесал усы, погладил ладонью слегка отросшую щетину на голове, раздумывая, оставить ли ее до завтра или все-таки зайти к парикмахеру. Но ничего не решил, потому что все его, мысли были заняты предстоящими событиями. Получится ли все так, как задумали? Не даст ли сбоя, не порвется ли в силу неожиданных препятствий или непредвиденной ситуации цепочка, вернее, аркан, который они приготовились набросить на шею убийце. Или опять пустышка? Опять все усилия окажутся напрасны? И они ищут преступника совсем не там, где следует? Тартищев с нетерпением посмотрел на часы и принялся нервно ходить по спальне. Прошло уже четверть часа, нет, уже двадцать минут, а жена и дочь не появлялись. А что, если Лиза заартачится и Насте не удастся ее уговорить? Девчонка с норовом, поэтому он, не слишком надеясь на свои дипломатические таланты, выбрал на роль парламентария Анастасию Васильевну. Прошло еще десять минут, и Федор Михайлович вышел из спальни. Навстречу ему поднялся Никита с шинелью в руках. Глаза его смотрели вопросительно, но денщик не осмелился ничего сказать. Тартищев явно нервничал, а в это время ему лучше под горячую руку не попадаться. Они быстро миновали гостиную. Федор Михайлович вновь посмотрел на часы. И в этот момент услышал голос дочери. — Папа, я готова! Лиза с вызовом смотрела на него. В легком светлом пальто и светлой шляпке с лентами она выглядела прехорошенькой. Глаза ее сверкали от возбуждения, щеки раскраснелись. И Федор Михайлович подумал, что зря сомневался в своей дочери. Разве можно напугать чем-нибудь дочь своей матери, которая в ее же возрасте, без размышлений и сомнений, бросила столицу, поссорилась с родителями и отправилась с ним в самую что ни есть Тмутаракань просто потому, что беззаветно любила его… Лиза подошла к отцу, взяла его за руку: — Я очень рада, что хоть чем-то могу тебе помочь! Я понимаю, что моя роль здесь несколько иная, но постараюсь сыграть ее самым лучшим образом! Но учти, я соглашаюсь только при условии, что на следующей неделе ты позволишь нам провести вечер для узкого круга друзей и знакомых. Мы бы хотели успеть до отъезда Лидии Николаевны в Россию… — Она оглянулась на Анастасию Васильевну. Федор Михайлович поймал взглядом ответный одобрительный кивок жены и озадаченно хмыкнул: — Ну, шантажистки! — и махнул рукой. — Ладно, валяйте, проводите что хотите! Приглашайте, ублажайте, прощайтесь! — Еще одно условие! — Лиза перестала улыбаться. — Ты непременно будешь присутствовать на этом вечере и дашь слово, что Алексей Дмитрич и Иван тоже в это время дежурить не будут! — Лиза, — Федор Михайлович строго посмотрел на дочь, — тебе не кажется, что твоя крошечная услуга очень дорого мне обойдется? — Я на то и рассчитываю, — дочь крайне нахально улыбнулась, — хватит тебе нашу кровь пить, дай и нам свою пользу поиметь! Федор Михайлович поверх ее головы беспомощно посмотрел на жену, откровенно забавлявшуюся их диалогом, но ничего не сказал. Лишь подумал, что Лиза не только дочь своей матери, но и дочь своего отца!— Папа, я понимаю, что театр в безвыходном положении, но все же не верю, что я и есть тот самый выход, причем, по твоим словам, единственный! — Лиза смерила Федора Михайловича недоверчивым взглядом. — Я, например, считаю, что тому же Юрию Борисовичу следовало бы пригласить на просмотр в первую очередь Веронику, если уж действительно положение безвыходное. Она репетировала роль Луизы с Муромцевой. И согласись, у нее больше данных для сцены, чем у меня. У Вероники сама Муромцева рассмотрела талант, у нее есть желание играть на сцене. Почему же о ней даже не вспомнили? Объясни мне, в чем дело? Я не верю, что Савва Андреевич против ее выхода на сцену. Их ссора не повод, чтобы провалить открытие театра. — Лиза, я тебя прошу, не задавай лишних вопросов, — произнес Федор Михайлович. — Твое дело сейчас доехать благополучно до театра и отбарабанить свою роль перед Туруминым и Булавиным. Это пока все, что от тебя требуется. Если они сочтут, что ты им подходишь, будем говорить более предметно. А сейчас прекрати изводить меня своими вопросами. Прекрасно знаешь, что я отвечать на них не собираюсь! — С тобой невозможно разговаривать! — надулась Лиза и отвернулась. — Просишь помочь тебе и тут же меня обижаешь своим недоверием. Что я, по-твоему, полено безмозглое? Ничего не понимаю? — Лиза, — Федор Михайлович взял дочь за руку. — Не сердись и сделай лишь то, о чем я прошу. Зачем тебе знать подробности? Они отвратительны и не для твоих ушей! Лучше роль повтори, пока едем, чтоб не запинаться… Турумин не… — А вон он сам, легок на помине! Говоришь, в театре нас дожидается? А вот и нет! — с торжеством воскликнула Лиза, кивая на окно экипажа. Тартищев с недоумением потянулся к окну. Прямо под носом у их экипажа главный режиссер театра Юрий Борисович Турумин быстро пересек дорогу к стоящей на противоположной стороне улицы легкой коляске. При ходьбе он опирался на трость и заметно прихрамывал. Судя по выражению лица, он возвращался с панихиды по очень близкому и любимому родственнику. По крайней мере, ни Лизу, ни Федора Михайловича он не заметил. Тартищев проводил егоошеломленным взглядом, потом посмотрел на дочь. — Интересно, откуда это он? Лиза пожала плечиком. — Известно, откуда! От Сухарева, от художника! Вероятно, поздравлять ездил. Ты разве не слышал? Он на днях женился. — Турумин? Женился? — поразился Тартищев, чьи мысли неожиданно потекли в новом, встревожившем его направлении, и он услышал только последнюю фразу. — Папа, чем ты слушаешь? — рассердилась Лиза. — Какой еще Турумин? Сухарев женился. На Ольге Гузеевой… Через несколько дней они в свадебное путешествие уезжают. В Италию. — Ольга? Гузеева? — Тартищев уже более осмысленно посмотрел на дочь. — Уезжают? — и крикнул Никите: — Остановись! Я здесь сойду! — И обратился к Лизе: — Слушай меня, Елизавета, внимательно. Сейчас Никита отвезет тебя в театр, там тебя встретит Алексей и объяснит все, что от тебя требуется. Учти, слушаться его будешь беспрекословно, и смотри, чтоб никакой самодеятельности! И попробуй хоть на шаг от него отойти! — Он погрозил ей пальцем и вышел из экипажа. И уже с улицы крикнул: — Скажи Алексею, что я немного задержусь. Нужно выяснить некоторые обстоятельства! Я переговорю кое с кем и приеду в театр. Если появится Иван, пускай меня обязательно дождется! — Хорошо, папа, — неожиданно покорно ответила Лиза. — Я все передам, все объясню! — А под нос себе пробурчала: — Так уж и быть…
На его звонок дверь открыла горничная в накрахмаленном белом фартуке и таком же чепце. — Тартищев. Начальник сыскной полиции, — представился Федор Михайлович. — Я бы хотел встретиться с Василием Ивановичем и его супругой. — Они сейчас в мастерской работают, — сообщила горничная. — Я узнаю, когда они освободятся. — Ты, милочка, передай, что пришли из полиции, и мне особенно некогда ждать, когда они освободятся, — сказал строго Тартищев. — Дело у меня важное и отлагательства не терпит. Горничная в замешательстве посмотрела на него, поправила чепец и почти выбежала из вестибюля, заставленного высокими темными шкафами старинной работы. Вместо нее появился лакей, принял у Тартищева шинель и фуражку и повесил в один из шкафов, как оказалось, одежный. Сделав приглашающий жест в сторону двери, в которой скрылась горничная, он склонил голову в поклоне и предложил: — Пройдите-с в гостиную! Мастерские на третьем этаже, пока Дарья добежит… Но Дарья, видно, сильно спешила донести до хозяев сообщение о появлении в доме полиции, потому что Федор Михайлович не успел еще окинуть взглядом полутемную, с занавешенными окнами гостиную, как ее порог переступил высокий широкоплечий мужчина лет тридцати пяти, с густой копной вьющихся русых волос, слегка курносым носом, маленькой аккуратной бородкой и усами. Одет он был в красную косоворотку, подпоясанную шелковым кушаком. Глаза его смотрели с любопытством, но доброжелательно, а сам он улыбался во весь рот, словно только и ждал этого счастливого момента — встречи с начальником сыскной полиции. «Ишь ты, гусли в руки и вылитый Садко!» — подумал про себя Федор Михайлович, окидывая быстрым взглядом художника. А то, что мужчина и есть Василий Сухарев, угадывалось по ногтям, у основания которых виднелись узкие полоски белил. Видно, художник писал красками, когда вошла горничная, и, прежде чем спуститься к Тартищеву, успел только обтереть руки тряпкой. — Чему обязан столь неожиданным визитом? — спросил весело Сухарев и протянул Федору Михайловичу ладонь с длинными пальцами. Рука была сухой и теплой, а рукопожатие — сильным. — Если не ошибаюсь, Федор Михайлович? — справился художник и, окинув Тартищева быстрым, как тому показалось, оценивающим взглядом, добавил: — Много о вас слыхал! Много! Жаль, не пришлось раньше встретиться! Фактура у вас, Федор Михайлович, скажу я вам… — Он отступил на пару шагов назад и вновь окинул его взглядом. — Ну, чистый Ермак! Бороды только не хватает! Вы когда-нибудь носили бороду, Федор Михайлович? Тартищев потер подбородок и с недоумением посмотрел на Сухарева. — Носил, и что с того? Жена заставила сбрить. Говорит, я с ней вылитый варнак! — Федор Михайлович, — Сухарев обошел его кругом. — Дайте мне слово попозировать, когда я вернусь из Италии. Я сейчас подбираюсь к новой работе. Не знаю еще, как будет называться. Возможно, «Покорение Сибири Ермаком» или что-то в этом роде. Но центральной фигурой там непременно будет атаман Ермак, а вокруг его боевая дружина. Мужики — огонь! Представляете? Челны у берега, боевые стяги развеваются! А навстречу Кучум со своей ордой. Решающая схватка! Лицом к лицу! Уже в ходу не пики, а клинки и боевые топоры… И побеждает тот, у кого напора не занимать и выдержка сильнее! — А я тут при чем? — удивился Тартищев. — К слову, я ведь не в натурщики пришел наниматься, а по более серьезному делу. — Что ж, у вас свои серьезные дела, у меня свои, но все ж не отказывайтесь, вы же вылитый Ермак, ничего даже додумывать не надо! Мы вас оденем в соответствующий костюм. Я уже договорился с Туруминым, кое-кто из актеров тоже согласился мне позировать. — Я, к сожалению, не актер, — развел руками Федор Михайлович, — и служба такая, что минуты свободной нет! Семью, бывает, по несколько дней не вижу! Так что увольте, Василий Иванович, от Ермака, найдите кого посвободнее для своих занятий! — Жаль, очень жаль, — протянул разочарованно Сухарев, — такой вы человечище замечательный! У меня аж сердце екнуло, когда я вас увидел! — Где мы сможем поговорить? — поинтересовался Тартищев, чувствуя, что если художника не остановить, то от темы Ермака им еще очень долго не избавиться. — А давайте в мастерской, — Сухарев открыл перед ним дверь. — Тут всего ничего ходу. Оля там сейчас работает, моя жена. Видите, в косоворотку меня нарядила. Портрет с меня пишет, — произнес он с явной гордостью. — И очень даже неплохо у нее это получается. Рука у нее, скажу я вам… Мужику иному такое не под силу. Талант, несомненный та-алант! — произнес он несколько нараспев. — И я это утверждаю не только потому, что я Олин муж. Он радостно засмеялся. А слова «Оля», «муж» и «жена» у него прозвучали как-то по-особому нежно и вместе с тем ласково. И Тартищев понял, что художнику еще в новинку чувствовать себя женатым человеком. Да и по глазам определить совсем не сложно, что до сих пор еще пребывает Василий Иванович в хмельном угаре первых, самых счастливых дней супружества. — Оля ваша никак нам не помещает, — успокоил его Тартищев. — К тому же мне хотелось бы и с ней поговорить. И, возможно, в первую очередь. — Понимаю, — Сухарев неожиданно остановился на лестнице, по которой они поднимались к мастерской. Взгляд его мгновенно утратил дружелюбие. Желваки на скулах вспухли. — Вас ее папаша послал? Это хромое животное? Так вы можете ему передать, что Оля теперь моя жена! И если он хотя бы раз еще посмеет встретить ее на улице или заявиться ко мне в дом, я ему непременно и вторую ногу сломаю. — И, ударив кулаком по перилам, Сухарев яростно процедил сквозь зубы: — Ну, мерзость! Я тебя отучу, как над дочерью издеваться! — Нет, я не по просьбе ее отца, — ответил Тартищев и не преминул поинтересоваться: — Неужто слухи, что отец избивал Ольгу, правдивы? Сухарев с горечью посмотрел на него: — Какие там слухи? Это ведь не деспот даже, а чистейшей воды живодер! Вы бы видели, в каком состоянии ко мне прибежала Ольга! На ней ведь живого места не было, и все оттого, что директор театра отказался взять ее в труппу! Я готов был ему голову оторвать, но она меня не пустила. Боялась, что я сгоряча задавлю этого мерзавца. У меня, знаете ли, рука чисто русская, тяжелая! — Сухарев засмеялся и сжал ладонь в действительно приличных размеров кулак. — Я ведь по батюшке из казаков. Его прадед в Сибирь с дружиной Ермака пришел. Потому и считаю делом чести эту картину написать. — И без перехода вновь закинул удочку: — Подумайте, Федор Михайлович! Пару сеансов всего? Или три? Тартищев крякнул и покачал головой: — Ох, и шельма вы, Василий Иванович! Кого угодно уговорите! Сухарев радостно потер руки. — Ну и чудесно! Я ведь даже мешать вам не буду! Посижу у вас в кабинете с недельку, сделаю карандашные эскизы, потом маслом попробуем здесь, в мастерской… Тартищев хотел возразить, что пара сеансов в его понимании означает нечто другое, но Сухарев уже распахнул перед ним двери мастерской. Смешанный запах краски, льняного масла и еще чего-то незнакомого наполнял собой большую, залитую солнцем комнату. Тартищев даже прищурился от обилия света, который прямо-таки врывался в три окна: два, расположенных на стенах, и третье — в потолке. И поэтому казалось — солнечные лучи струились со всех «сторон, обрушивались на мастерскую настоящим водопадом. На полках и в углах мастерской громоздились гипсовые бюсты, головы, торсы, обломок мраморной колонны, языческие менгиры с изображением древних божеств, керамические сосуды, а на одном из подоконников на обломке сосновой ветки застыло чучело рыси, косившейся на Федора Михайловича абсолютно живым глазом. На стенах в деревянных рамах и без подрамников висели разных размеров полотна. Еще больше холстов стояло возле стен. Несколько мольбертов, повернутых лицевой стороной к стене, раскрытый этюдник… Одно из полотен, самое большое по размерам, перегораживало мастерскую пополам, а из-за него выглядывало совсем еще юное женское лицо. Очаровательное, с огромными серыми глазами, в которых застыло любопытство, с маленьким носиком, испачканным в темной краске… Женщина вышла из-за картины. Темные волосы стянуты в тяжелый узел. Широкая блуза с распашным воротом только подчеркивает изящество тонкой высокой шеи. Длинный, весь в разноцветных пятнах фартук, в который она завернута, словно дитя в пеленку, перехватывал тонкий поясок, отчего фигурка ее казалась выше и стройнее. И вся она напоминала собой молодую березку, вытянувшуюся среди дикой буйной поросли таежного буерака. В одной руке она сжимала кисть, в другой — тряпку, всю в краске. Появление Тартищева ее явно не обрадовало. Улыбка медленно сползла с ее лица, а взгляд с любопытного сменился на испуганный. Она перевела его на художника. — Не бойся, Олюшка! — торопливо сказал тот. — Федор Михайлович здесь Совсем не по поручению твоего отца! — Простите, — Тартищев виновато развел руками и склонил голову в поклоне, — я совершенно случайно оказался поблизости, и решение нанести вам визит тоже родилось внезапно в силу некоторых обстоятельств. Вы позволите задать вам несколько вопросов? — Задавайте, — тихо ответила женщина, — но я не знаю, смогу ли на них ответить. — Отвечайте, что знаете. — сказал мягко Тартищев, заметив, что она едва сдерживает слезы. — И не переживайте слишком! Я не думаю, что вам сейчас что-либо угрожает, когда подобный защитник рядом. — И он кивнул на Сухарева. Художник явно настороженно наблюдал за их разговором. — Да, да, — Ольга неожиданно улыбнулась, достала из кармана носовой платок и быстро промокнула им в уголках глаз, вытерла нос и показала рукой в угол мастерской. Оказывается, там, за нагромождением холстов и двух огромных глиняных кувшинов, из которых торчали хвосты сухих трав, замысловатые сучки и коряги, располагался низкий продавленный диван и украшенный резьбой и инкрустацией столик. — Присаживайтесь, — пригласила она и первой прошла к дивану. — Я сейчас распоряжусь насчет чая, — сказал Сухарев и поспешно вышел из мастерской, так что Федор Михайлович не успел ни согласиться, ни отказаться. — Вы желаете поговорить со мной или с Василием Ивановичем? — спросила Ольга. Только теперь она заметила, что до сих пор сжимает в руках тряпку и кисть, и, потянувшись, положила их рядом с одним из мольбертов. — Ольга Евгеньевна, я вас долго не задержу! У меня к вам один вопрос, но я не исключаю, что он вызовет еще несколько. Я вас попрошу ответить на него максимально искренне, потому что от этого многое зависит, вполне вероятно и то, насколько быстро мы поймаем убийцу Полины Аркадьевны Муромцевой, а также Анны Владимировны Ушаковой и Раисы Ивановны Каневской. Вы ведь знаете об их страшной участи! — Но… — Ольга поднесла сложенные ладони ко рту. Глаза ее округлились от ужаса. — Но Полина Аркадьевна… Разве ее тоже убили? Разве она?.. — Да, ее тоже убили, Ольга Евгеньевна, — сказал сухо Тартищев, — ее отравили. Отравили самым подлым образом в то время, когда она почувствовала себя наконец-то счастливой. — Я знаю, — Ольга печально улыбнулась. — Я все знаю… — И покачала головой, — Бедная Полина Аркадьевна! Прекрасная Полина Аркадьевна!.. — Ольга Евгеньевна… — Зовите меня просто Оля, — перебила его она и смущенно улыбнулась. — Я четыре дня замужем, но совсем еще не чувствую себя солидной дамой. — Хорошо, пусть будет Оля, — с готовностью согласился Федор Михайлович, почувствовав перелом в настроении молодой женщины. — Скажите, как вы относились к Полине Аркадьевне? — Я? — удивилась она. — А разве непонятно? Я же сказала, что она была замечательнейшей из женщин! — И по этой причине вы подарили ей свою картину? — Да, я подарила ей свою картину, — с некоторым вызовом в голосе произнесла Ольга, — а разве это возбраняется? — Но насколько я знаю, она заявила вашему отцу, что вы не созданы для сцены. Говорят, он сильно по этому поводу огорчился. Ведь он делал все для того, чтобы вы стали актрисой! — Мало сказать, что он огорчился! — произнесла тихо Ольга и отвернулась. — Он бушевал на чем свет стоит. Чего я только о себе не наслушалась. Он вытянул меня плеткой по спине, но я успела выпрыгнуть в окно и три дня скрывалась у Вероники, пока он не успокоился и не попросил у меня прощения. Он такой, сначала распылится, накричит, даже ударит, а потом плачет и кается! — Вы имеете в виду, что прятались у Вероники Соболевой? — уточнил Тартищев. — Выходит, вы знакомы? — А почему бы и нет? — удивилась в свою очередь Ольга. — Обе при театре выросли. Только Вероника бредила сценой, а мне отец всю охоту отбил с малолетнего возраста. В этом вся разница! — Но все же, по какой причине вы подарили Муромцевой картину? Не за то ведь, наверно, что ее приговор отлучил вас от сцены? — Ошибаетесь, — Ольга закусила губу, — я ей как раз очень благодарна и за этот, как вы говорите, приговор, но гораздо больше за то, что она не выдала меня отцу. Ведь она меня почти моментально разоблачила! — Глаза женщины озорно блеснули. — Полина Аркадьевна попросила отца выйти и чуть поначалу не надрала мне уши за то, что я корчила из себя непроходимую бездарь. Пришлось выложить ей все начистоту. И знаете, она меня поняла и не выдала. Хотя я понимаю, отцу было слишком тяжело услышать о том, что из меня актрисы не выйдет. Он сильно по этому поводу переживал. После просил Анну Владимировну меня посмотреть. Но ту и вовсе труда не составило провести. Она была мягкой и деликатной женщиной, а мнение Муромцевой и вовсе воспринимала как закон. Но даже после ее заявления, что актриса из меня и впрямь никудышняя, отец продолжал осаждать всех своими просьбами. Поверьте, мне было стыдно, я умоляла его отказаться от этой затеи, но он только бранил меня. Над ним стали уже посмеиваться, а Раиса Ивановна, насколько я знаю, очень грубо ему отказала, а потом встретила меня за кулисами и, вдобавок ко всему, всячески отругала. Прошлась и по смазливой мордашке, и… Впрочем, это не интересно! Она всегда была вульгарной и вздорной женщиной. — Ольга перекрестилась. — Хотя о мертвых не принято плохо говорить! — Спасибо, — Тартищев поднялся на ноги, — теперь мне все понятно! — А чаю? — раздалось от порога. Сухарев внес в мастерскую кипящий самовар и поставил его на столик. — Нет, Федор Михайлович, мы вас без чашки чая с бубликами ни за что не отпустим! — Да мы вроде уже все, что требовалось, выяснили, — Тартищев улыбнулся. — Я поинтересовался у Ольги Евгеньевны, по какому поводу она подарила свою картину Полине Аркадьевне Муромцевой. — И всего-то? — весело воскликнул Сухарев и расхохотался. — Полина Аркадьевна в некотором роде благословила Олюшку на еще более трудные дела. Живопись ведь только с виду баловство, а вы попробуйте один этюд написать, посмотрите, сколько с вас потов сойдет! — По правде, большего, чем точка, точка, огуречик — получился человечек, я не вытяну! Хоть режьте меня, хоть пилой пилите! — повинился Федор Михайлович. — А давайте мы вам небольшой секрет откроем, — Сухарев посмотрел на Ольгу и подмигнул ей. — Через два дня он уже ни для кого секретом не будет, но вы первым увидите то, чего еще никто, кроме нас двоих, не видел. — Он подошел к стене и сдернул полотнище с огромного, в человеческий рост, портрета. И Тартищев совершенно неожиданно вздрогнул и даже перекрестился. С портрета, как живая, на него смотрела Полина Аркадьевна Муромцева. Прекрасное лицо слегка затуманено грустью. Волосы высоко подняты, открывая поразительную по своему изяществу шею, голова повернута чуть в сторону и вверх, кажется, что она видит за твоей спиной нечто, что суждено видеть только ей одной. Точеные руки опущены вдоль тела. И вся ее фигура в темно-вишневом, тонкого бархата платье словно устремлена ввысь, туда, куда простому смертному пути вовек заказаны… Федор Михайлович судорожно перевел дыхание и посмотрел на Сухарева. — Это вы приготовили к открытию театра? — Да, наша работа в первую очередь сюрприз для Саввы Андреевича, — тихо сказал художник. — Мы с ним большие друзья. И я не смог пройти мимо такого события. К тому же этот портрет — наш с Олей подарок городу. Не знаю, как они решат, но мы бы хотели, чтобы его поместили в фойе театра. — Портрет полностью работа Василия Ивановича, — Ольга подошла к ним и взяла мужа под руку. — Мне он доверил нарисовать только ожерелье. Правда, я потеряла оригинал, который мне предоставил для этих целей Юрий Борисович, пришлось рисовать по памяти. — Камни, конечно, ерунда были, подделка, но фермуар очень красивый, под старину. Но Олюшка камушки посеяла. Турумин сегодня заезжал, сильно сетовал по этому случаю. Хотя вещице — пятерка цена. Я пытался заплатить, но Юрий Борисович ни в какую! Так и уехал в расстроенных чувствах, даже попрощаться забыл. — Постойте, — Тартищев насторожился, — о каком ожерелье идет речь? — А вы посмотрите, — кивнул Сухарев на портрет Муромцевой, — о том, что на шейке у примадонны. Тартищев вгляделся и почувствовал, как внезапно вспотела спина. Ожерелье было точной копией того, что изъяли у Теофилова. Значит?.. Он повернулся к Ольге. — Оля, повторите еще раз, как это ожерелье попало к вам? Молодая женщина посмотрела на него с недоумением, но повторила: — Мне его дал Турумин. Сказал, что взял его втайне у Полины Аркадьевны. Видите ли, этот портрет Василий Иванович писал по секрету и от нее самой. Об этом знали лишь мы да Турумин, потому что нам иногда требовалась его помощь, как, например, в случае с ожерельем или с платьем Полины Аркадьевны. Она ведь никогда по-настоящему не позировала. Так, несколько зарисовок со спектаклей, Васиных и моих… — Каким образом вы потеряли ожерелье? — Я думаю, у меня его вытащили карманники, — пояснила Ольга. — Я ведь возила его с собой в мастерскую, затем возвращалась обратно… Мне казалось, что я оставила его во внутреннем кармане пальто, но когда в очередной раз отправилась в мастерскую, ожерелья в пальто не обнаружила. Поначалу думала, выронила каким-то образом или забыла накануне забрать с собой… Нет, все обыскали, как в воду кануло! — А когда Турумин вспомнил про ожерелье? — поинтересовался Тартищев. — Так я ж сказал, он всего лишь за несколько минут до вашего приезда ушел, — пояснил Сухарев. — Сказал, что приехал портрет посмотреть, а сам первым делом про ожерелье вспомнил. Дескать, театральный реквизит, срочно понадобилось вернуть… И так огорчился, когда узнал, что оно пропало, даже на портрет не взглянул… — Оля, а если мы предъявим вам это ожерелье для опознания, вы сумеете подтвердить, что оно то самое, которое передал вам Турумин? — Конечно, — пожала она плечиками. — Его фермуар ни с каким другим не спутаешь! — Ее глаза внезапно округлились. — Так вы нашли его? Где? — Пока не могу сказать, — вздохнул Федор Михайлович, — но, надеюсь, завтра вы все узнаете! И мы в том числе. — И вновь перевел взгляд на портрет Муромцевой. — Истинная женщина! Жаль, слишком поздно многие поняли, что она значила для Североеланска. И после этих слов раскланялся с хозяевами, клятвенно заверив, что заедет на чай с бубликами в следующий раз.
Глава 24
Иван нервно прохаживался возле театра. Завидев пролетку с Тартищевым, поспешил навстречу. — Федор Михайлович, — Вавилов был встревожен и не скрывал этого, — все выполнил, как вы велели… Филеры Ольховского, не стесняясь, пасут объекты с известными нам фамилиями. От своих людей мне удалось узнать, а после и самому обнаружить слежку за учредителями шахматного клуба «Гамбит» Загорским и Кравцом. Кроме того, Лямпе дважды встречался с метрдотелем клуба Сурдяйкиным на явочной квартире и имел с ним часовые беседы. По неподтвержденным пока данным, Сурдяйкин — агент Лямпе с прошлого года. Кроме того, ко всем известным нам объектам приставлены наблюдатели, которые ежедневно меняются, а за квартирой Мейснера и учителей гимназии ведется вдобавок ко всему круглосуточное наблюдение из домов напротив. Самым тщательным образом проинструктированы дворники и квартальные надзиратели! — Все это Иван сообщал на ходу, почти бегом, потому что едва поспевал за широко шагающим Тартищевым. — Ну, Ольховский! Ну, сукин сын! — покачал головой Тартищев. — Все-таки нашел оплот заговора! Надо же, шахматный клуб — масонское гнездо! Ну, гамбит ему в качель! — Он на мгновение замедлил шаг и с любопытством посмотрел сверху вниз на запыхавшегося Ивана: — Наверное, уже и сроки известны, когда заговорщиков возьмут с поличным? — Завтра в подвалы, где хранятся продукты для ресторана клуба, подбросят оружие и жидомасонскую литературу! Мои люди доложили, что это произойдет рано утром. Подъедет, как всегда, фургон с продуктами, но вместо приказчика, который обычно сопровождает фургон, будет агент охранного отделения! Так что к вечеру надо ждать ликвидации заговора подчистую. — Лихо работает Бронислав Карлович! Лихо и со вкусом! Репортеры наверняка уже предупреждены? — справился Тартищев. — Да, из тех, что на доверии у охранного отделения. — Жолтовский? — Нет, за ним недавно приставили «гороховое пальто», но Желток его быстро вычислил и завел в такую, я вам скажу, клоаку, что тот оттуда едва ноги в одних исподниках унес. А за пальто полгода из жалованья будет выплачивать, как за утрату казенного имущества. Тартищев с интересом посмотрел на Вавилова: — Откуда такие подробности? Ты случаем сам на жалованье у Ольховского не состоишь? — Если б состоял, то давно бы на лихачах раскатывал, — буркнул сердито Иван, — а так на своих двоих по городу рыщу. Проездные ведь никто не выплачивает! — Ладно, не прибедняйся! — хитро прищурился Тартищев. — Плох тот агент, что общего языка с извозчиком не найдет! — Он остановился на верхней ступеньке театрального крыльца. — Давай, продолжай в том же духе! — Что делать с фургоном? — Чтоб комар носу не подточил! — усмехнулся Тартищев. — Желтовский? — Очень осторожно, чтоб все крайне натурально смотрелось! Словом, действуй! Спасай Мейснера во второй раз! Авось их рабби[118] тебе грехи отпустит! Шахматный клуб… — Он внезапно, словно подавился фразой, замолчал и уставился на Вавилова в крайнем изумлении. Затем повторил по слогам: — Шах-мат-ньда клуб! — и выкрикнул с радостью моряка, завидевшего берег после многомесячного плавания: — Шахматный клуб! Черт побери, Иван! Как же мы подобный факт проглядели? Это ж все яснее ясного! — и тут же деловито справился: — У тебя есть списки завсегдатаев клуба? — Есть! — посмотрел на него Иван с ответным удивлением. И вдруг глаза его вспыхнули не меньшим восторгом. — Курбатов? Провизор Сухобузимов — сосед Журайского? Мейснер? Все они знакомы по клубу! Все они значатся в членах клуба! Точно! — И прихлопнул себя по карману. — Здесь он! Несомненно, здесь! Но почему ж никто не назвал его среди своих знакомых? — Да потому, что он ни с кем дружбы не водил! В приятели не набивался! Наверняка одна-две шахматные партии, и на этом — прощайте! Но каков источник информации! Он же все про всех знал! Вавилов протянул Федору Михайловичу пару листков бумаги со списком постоянных членов клуба и его частых посетителей. Тартищев быстро пробежал его глазами и прищелкнул пальцами над одной из фамилий. — Ну, вот! То, что требовалось доказать! Теперь он от нас никуда не денется! — и посмотрел на Вавилова. — Пока ничего не меняется! События развиваются по прежнему сценарию! Сегодня в восемнадцать ноль-ноль общий сбор у меня в кабинете. Подведем итоги, обсудим детали, а пока ступай! — Он кивнул Вавилову и усмехнулся. — И помни про комара! Тартищев быстро миновал фойе и прошел за кулисы. Со сцены раздавался звонкий голосок Лизы. Просмотр начали без него, и Федор Михайлович принял это за добрый знак. Значит, режиссер и его дочь сумели найти общий язык… Он прислушался. Лиза весьма бойко на его взгляд вела диалог Луизы Миллер с отцом, но внезапно остановилась… Тартищев подошел к кулисе и выглянул из-за нее. Лиза, насупившись, стояла на сцене, глядела в пол, а Турумин, размахивая руками, что-то внушал ей громким шепотом. Лиза сердито мотала головой в ответ, вычерчивая носком туфельки замысловатые вензеля на затоптанной сцене. Тартищев перевел взгляд в партер, отметив Булавина, что-то оживленно обсуждавшего с антрепренером, актера Шапарева, игравшего отца Луизы, и несколько знакомых и едва знакомых физиономий, вероятно, актеров театра. Из-за спины к Федору Михайловичу подошел Алексей, заглянул через его плечо на сцену и прошептал: — Пока все спокойно! — Что там происходит? — спросил Тартищев и кивнул на живописную композицию, которую составляли дочь и Турумин. Режиссер, взяв ее за руку, весьма мило улыбался и заглядывал ей в глаза, а Лиза с расстроенным лицом отворачивалась и что-то бормотала ему в ответ. — Кажется, не все у нее получается, — ответил Алексей. — Я не понял, то ли сам Турумин, то ли суфлер сделали ей замечание в том тоне, который они допускают с актерами, знаете, в таком грубовато-фамильярном, на грани приличия. Вот Лиза и взбунтовалась? Отказывается дальше пробоваться! — Вот, а говоришь все спокойно! — произнес расстроенно Тартищев. — Стоило мне задержаться, как все наперекосяк пошло! Вот же несносная девчонка! Просил ведь… — Федор Михайлович, неужто нельзя без Лизы обойтись? Ведь Вероника уже готовая актриса. Почему же ее не хотят попробовать? — с удивлением смотрел на него Алексей. — На кой Лизе сдались подобные мучения? А если она провалит премьерный спектакль? Это ведь удар для нее на всю жизнь! — Надо же, еще один Лизкин радетель объявился! — поразился Тартищев. — Тебе-то что с того, кто премьерный спектакль играть будет? Твоя главная задача — исправно службу нести и то задание, что я тебе определил, наилучшим образом исполнить. А о Лизке и без тебя найдется, кому позаботиться! — Зря вы так, Федор Михайлович, — глаза Алексея обиженно сверкнули, — Лиза мне как сестра… — Сестра? — хмыкнул насмешливо Тартищев. — А она знает о том, что у нее братец появился? — Но я ведь в переносном смысле, — сконфузился Алексей. — А я как раз не в переносном смысле советую: не забывай, зачем тебя сюда послали, проследи, чтобы с Лизой ничего в театре не случилось, а все остальное уже моего ума дело! Только, смотри, про братские чувства не поминай! Сам знаешь, пленных она обычно не берет, коли в атаку иде… Тартищев не закончил фразу, а Алексей не успел должным образом на нее отреагировать. Лиза что-то резко ответила Турумину, вздернула подбородок и направилась в сторону кулис, за которыми прятались Федор Михайлович и Алексей. Юрий Борисович, прихрамывая, спешил следом и уже в полный голос упрашивал ее вернуться на сцену. Лиза достигла кулис, встретилась взглядом с отцом, гневно блеснула на него глазами и, развернувшись к Турумину лицом, даже притопнула ногой от возмущения: — Юрий Борисович, я вас умоляю, увольте меня от этой роли! Какая из меня актриса? Что вы меня в посмешище превращаете? У меня голоса на этот зал не хватает, а вы хотите, чтобы я в новом театре играла! Нет, никогда! — Она оглянулась на отца. — Федору Михайловичу простительно, он в театральных делах ничего не смыслит! Но вы-то! Вам позора захотелось! Нет, нет! — отгородилась она от Турумина ладонями. — Я на эту тему прекращаю всяческие разговоры. Лучший выход для вас — Вероника Соболева! Она — ученица Полины Аркадьевны. Уже потому зрители примут ее доброжелательно, а если еще увидят ее игру… — Но Савва Андреевич категорически против Вероники! Сами понимаете, она его принародно оскорбила… А он не тот человек, чтобы прощать подобные обиды… — не по обычаю робко произнес Турумин и посмотрел на Тартищева, словно искал у него поддержки. Но Федор Михайлович против его ожиданий урезонивать Лизу не стал, а приказал Алексею: — Отправляйтесь оба в гримерную! Пусть слегка отдышится, а потом уже решать будем, что дальше делать. — И строго посмотрел на Турумина, проводившего молодых людей взглядом. Лиза взяла Алексея под руку, и они направились за сцену, где находилась лестница, ведущая на второй этаж к гримерным. — Прямо не знаю, что предпринять? — произнес режиссер растерянно, заметив взгляд Тартищева. — Рассказать все, как есть, без вранья! Режиссер растерялся еще больше: — О чем вы, Федор Михайлович? Я имел в виду Лизу… — А я — ожерелье, которое мы изъяли у преступника. Что ж вы не признались, что оно исчезло из шкатулки Муромцевой с вашей помощью? Режиссер побагровел и отвел взгляд…Он уже не ощущал себя человеком. Бесполое, равнодушное создание пило чай, курило, разговаривало с хозяйкой, но все, что оно ни делало, что ни переживало, все это уже существовало вне его, в другом мире, который останется точно таким же, когда для него все исчезнет. Его сознание смирилось с этими ощущениями, и он не испытывал ни малейшего страха перед тем событием, которое должно произойти завтра… Столь же молча и отрешенно он наблюдал за женщиной, которая раз в неделю убирала в его комнате. Она ни о чем не догадывалась, поэтому так безмятежно и весело болтала, даже пыталась неловко кокетничать, чтобы привлечь его внимание, но, обиженная непонятным для нее молчанием и странным отсутствующим взглядом, быстро справилась с уборкой, подхватила ведро с грязной водой, тряпки, щетки и поспешно ушла. Он не знал, что за дверью она многозначительно повертела пальцем у виска и прошептала неприличное слово, которое обычно шепчут разочарованные женщины, покидая квартиру одинокого мужчины. Но он уже не чувствовал себя мужчиной и потому ничем не мог ей помочь. И даже это слово, очень злое и обидное, не смогло бы породить в нем соблазна доказать обратное. Тем более что горничная никогда не вызывала у него других желаний, кроме как поскорее избавиться от ее присутствия. В комнате пахло свежевымытым полом, в окно заглядывала ветка черемухи с набухшими почками. Со стороны горы Кандат на город наползали сумерки, и небо приобрело тот самый розовато-сиреневый оттенок, который предвещает появление луны над горизонтом. Он прошел к одежному шкафу, достал свой лучший костюм, переоделся в него, подумал и вместо галстука нацепил бабочку. Постоял некоторое время перед зеркалом, словно решая, что делать дальше. Затем надел шляпу, взял с тумбочки кожаный поводок и тихо свистнул. Из-под кровати выкатился маленький длинношерстный песик, абсолютно белый, лишь носик-пуговка был черным, глаза же прятались в непролазных лохматых дебрях. Но это песика явно не смущало. Радостно повизгивая, он принялся носиться вокруг хозяина, изредка взлаивая и от души помахивая хвостом. — Сидеть, Арто! Кому сказал, сидеть! — прикрикнул на него хозяин, пристегнул поводок к ошейнику, взял песика левой рукой, правой захватил трость, стоящую в прихожей, и вышел из комнаты… Путь его лежал к небольшому парку, вернее крохотному участку леса, который строители доходных домов по какой-то причине пожалели и не спилили. И теперь несколько десятков неряшливых сосен и тополей оживляли скудной зеленью мрачное скопище уродливых двух — и трехэтажных зданий, окруживших их точно тюремный конвой. Для редких вечерних прогулок он обычно выбирал более оживленные места, но сегодня он имел определенную цель, поэтому миновал быстрым шагом освещенный фонарем участок мостовой и ступил на тропу, уводящую к лесу. Над тропой стелился низкий туман, и он шел, не замечая, что высоко поднимает ноги, как это делает человек, идущий по воде. Тропа нырнула между домами, запетляла среди деревьев и, наконец, вывела его к старому котловану, затопленному грунтовыми водами и по этой причине брошенному. Края котлована давно уже превратились в помойку, но тропа обошла его по краю и исчезла в конце деревянного настила, уложенного на деревянные сваи чьей-то доброй рукой и протянувшегося на пару саженей над водой. Летом здесь обычно не протолкнуться от купающейся ребятни, а сейчас было тихо, зябко и сумрачно. Над горизонтом уже взошла луна. Ее отражение качалось в темных водах котлована, словно желток от раз битого яйца на щедро политой маслом чугунной сковороде. Из прибрежных кустов наносило падалью и прочими отвратительными запахами помойки. На ближайшей сосне завозилась какая-та птица. Сухая хвоя и прошлогодние шишки прошелестели за его спиной, птица что-то сердито пробормотала, ударила крыльями, и вновь все звуки исчезли, словно утонули в этой вязкой, как болото, тишине. Песик на его руке вздрогнул и завертел головой, напоминая о себе. Он спустил его на землю, и тот юркнул за куст. Через пару мгновений он появился, но хозяин не обратил на него внимания. Наклонившись, он что-то выглядывал на земле. Это что-то оказалось грязным кирпичом. Хозяин взвесил его на ладони, постоял некоторое время в раздумье, затем достал из кармана бечевку, аккуратно перевязал кирпич крест-накрест и свистом подозвал к себе песика. Тот подскочил к нему и резво заплясал возле его ног, подпрыгивая и поднимаясь на задние лапы. Малыш Арто промок от ночной росы, озяб и просился домой. Хозяин взял его под мышку и, не выпуская из рук кирпича, двинулся, но не по тропинке, а на шаткие мостки, которые скрипели под его шагами, и, казалось, ступи он чуть тверже, они обрушатся вместе с ним и собакой в воду. Но он вполне благополучно достиг конца настила. С десяток секунд постоял, вдыхая прохладный воздух. Здесь он был заметно чище, чем на берегу. Затем опустил песика на доски, отчего тот негодующе заскулил и принялся карабкаться к хозяину на руки. Но тот оттолкнул его и, присев на корточки, привязал конец бечевки к ошейнику. Выпрямившись, подхватил Арто левой рукой, кирпич — правой и, отведя их в сторону, с размаху бросил в воду. Песик коротко взвизгнул, одновременно с громким всплеском, с которым вошел в воду кирпич, и тоже исчез под водой. Его хозяин некоторое время всматривался в воду, потом снял висевшую на локте трость, ткнул ею в мутное светлое пятно, проступившее у самой поверхности, нажал, и пятно медленно ушло вглубь. Постоял еще мгновение, вглядываясь туда, куда только что кануло маленькое шустрое создание с носом-пуговкой, поправил сбившуюся шляпу и молча отправился в обратный путь. Правда, назад он добирался дольше: пришлось обойти стороной блуждавшего в кустах пьяного мужика, вдобавок, видимо на погоду, разболелась нога. Поэтому на крыльцо дома, где он снимал квартиру, хозяин Арто поднялся, с трудом подтягивая ногу и держась за перила. Всю ночь он рвал какие-то бумаги, письма и жег их в печурке. Затем снял со стены несколько фотографий, долго смотрел на них, потом тоже бросил их в печь. И пристально наблюдал, как они корчатся в пламени и как огонь вгрызается в изображение женского лица, съедая его без остатка. К утру он перешел за стол, зажег свечу и придвинул к себе несколько листов бумаги. Перо оглушительно скрипело в окружавшей его тишине. Писал он медленно, но почти без остановки, изредка переводил взгляд на окно и лишь единожды на более темные пятна на стене — следы сожженных фотографий. Писать он закончил только тогда, когда за окном проклюнулся робкий серенький рассвет, гора Кандат накинула на себя розовую косынку, а неподалеку, верно на соседней улице, затеяли утреннюю перекличку петухи. Он встал, разложил листки бумаги на две аккуратные стопочки, взял с полочки два конверта, вложил туда исписанные листки, запечатал их, подписал и приставил к подсвечнику. Теперь всякий, кто зайдет в его комнату, первым делом обратит внимание на эти два конверта. Спал он не больше двух часов и проснулся от стука в дверь: коридорный принес самовар. Но завтракать он не стал. Вновь достал из шкафа свой парадный костюм, нацепил бабочку, но к зеркалу не подошел. Затем выдвинул ящик комода, поднял стопку простыней и вынул револьвер. Крутанул барабан. Все пять пуль на месте. Четыре — им! Пятая — себе! Впервые за последнее время он улыбнулся, вернее, ему казалось, что он улыбнулся. Узкие губы слегка растянулись, отчего лицо исказилось в жуткой гримасе, потому что глаза по-прежнему смотрели холодно и отрешенно и жили словно отдельно от своего владельца. Он вновь крутанул барабан, но медленнее, чем первый раз. И опять две фразы, как кастаньеты, прозвучали в его ушах: «Четыре — им! Пятая — себе!» И они будут его сопровождать до самого конца: Че-ты-ре им! Пя-тая — се-бе! Че-ты-ре им! Пя-тая се-бе! Револьвер он положил в правый карман, затем взял с той же полки, где лежали конверты, небольшой нож с треугольным лезвием и рукояткой, обмотанной сыромятной лентой. Этот нож, острый, как бритва, он купил на днях за червонец у одного босяка на Разгуляе, там же он приобрел пистолет. Такими ножами сапожники играючи разрезают толстенную подошву и самую задубелую кожу. Но на этот раз ему будет противостоять тонкая девичья шейка. Ткни в сонную артерию, и все! Он вдруг представил, как потечет по его пальцам теплая кровь, и, судорожно сглотнув, положил нож в левый карман…
Глава 25
В старом театре готовились к последней репетиции. Генеральную проведут вечером, но уже на новой сцене. Обычная суматоха на этот раз была лишена радости и той атмосферы праздничности, которая всегда предшествует премьерному спектаклю. Нервничали актеры, исступленно ругался Турумин, рабочие сцены то и дело что-нибудь роняли, суфлер опаздывал, а пожарный приставал ко всем с вопросами, куда подевался багор с пожарного щита. Лиза, бледная и напряженная, сидела в гримерной. На этот раз она была в костюме Луизы Миллер, в фартуке и чепце. Она старалась не смотреть в зеркало, чтобы не видеть свою испуганную и, как ей казалось, подурневшую физиономию. Одно радовало: Алеша ни на шаг не отходил от нее, что-то внушал ей, объяснял, и она, наконец, решилась и пригласила его на вечер. Она знала, что Анастасия Васильевна уже отослала приглашение его матери, но ей хотелось увидеть его лицо, когда она сообщит ему о вечере… Он, несомненно, обрадовался, но все ж оглянулся на Федора Михайловича, который сидел в углу гримерной и опирался на поставленную между ног шашку. Тартищев то и дело посматривал на брегет, и его мало занимали разговоры его дочери с Алексеем, Но это казалось, что он ничего не замечал! На днях Настя рассказала ему о доверительном разговоре между ней и Лизой. Ее тоже беспокоило нежелание Лизы знакомиться с предполагаемыми женихами и то, что она избегает даже разговоров о сватовстве. На вопрос мачехи, нравится ли ей кто-нибудь из молодых людей, отвергла это предположение с таким жаром, поспешностью и негодованием, что позволила Анастасии Васильевне усомниться в ее искренности… Оба они подозревали, кем на самом деле увлечена Лиза, но спросить ее об этом в открытую не решались. Конечно, Тартищев хотел, чтобы у Лизы был молодой красивый муж. Но жизненный опыт ему подсказывал, как трудно зачастую обрести искреннюю ответную любовь. Ведь сколько горя ждет Лизу, если она выйдет замуж по страстной любви, а взамен получит маленькую любовь человека, не способного на жертвы и самообуздание! Он все чаще, все пытливее вглядывался в лицо Лизы, хорошенькое, но лишенное, как ему казалось, индивидуальности. Лицо, на котором только штрихами еще наметились возможности. И он невольно спрашивал себя, а есть ли у Лизы душа, подобная той, которая была у ее матери? То, что выделяет одну из миллиона других? Способность страстно любить и так же ненавидеть?.. Отдаваться до самозабвения охватившему тебя порыву? Твердо идти к намеченной цели? Не гнуть головы перед судьбой?.. Не унижаться в любви? Знать себе цену?.. Такие непривычные мысли теснились в голове Федора Михайловича при взгляде на дочь. И он понимал, что они вызваны вчерашней встречей в мастерской художника. Портрет Муромцевой потряс его настолько, что он долго не мог заснуть, а во сне на него нападали страшные волосатые чудовища с горящими глазами и., клыкастыми пастями. Он сражался с ними не на жизнь, а на смерть, в результате проснулся с головной болью и ощущением, что его изрядно потоптал копытами табун тяжеловозов. Вдобавок он поссорился с женой. Анастасия Васильевна недомогала. Сидела за завтраком бледная и несколько подурневшая, почти ничего не ела, обошлась парой соленых огурцов и салатом из моркови. Но он был слишком занят собственными мыслями и, когда она о чем-то спросила его, ответил невпопад и чрезвычайно раздраженно. Тогда она отшвырнула салфетку, поднялась из-за стола и ушла в спальню. И даже не вышла его проводить. От этого, вероятно, его терзали мрачные предчувствия, а время к тому же тянулось медленно, как слюна после изрядной попойки. Наконец, в дверь заглянул Корнеев, молча взмахнул рукой, и Тартищев вскочил на ноги, мгновенно забыв обо всем, кроме одного: через четверть часа все кончится! Всего через четверть часа! — Алексей! — выкрикнул он, и тот, как заяц, сиганул в дверь, на ходу вытаскивая из кобуры «смит-вессон». — Лиза! — выкрикнул Федор Михайлович снова и показалдочери кулак. Она побледнела и подняла вверх большой палец. — Смотри мне! — приказал он и тоже выбежал из гримерной…Он медленно поднялся по ступеням крыльца. Затем открыл в последний раз в жизни тяжелую дубовую дверь, сквозь которую проходил в театр добрую четверть века. Она гулко захлопнулась за его спиной. Он миновал пустое фойе. Репетиция начнется через десять минут. Все участники спектакля ждут звонка помощника режиссера в своих гримерных… Значит, у него в запасе не больше пяти минут, чтобы занять место, которое он определил себе, место, с которого его уже унесут… Он нащупал револьвер правой рукой, и тот показался ему горячим. Пальцы левой руки скользнули по лезвию ножа, и он почувствовал саднящую боль, вынул руку из кармана, прижал палец ко рту, отсасывая кровь, выступившую алыми капельками по всей линии разреза. Солоновато-железистый привкус на языке подействовал на него неожиданно. Ему вдруг стало страшно! Но это было секундное замешательство. Он вновь опустил руки в карманы и решительно шагнул за кулисы…
Уже по традиции Алексей проверил не только патроны в «смит-вессоне», но и наличие амулета на руке и, затаив дыхание, притаился под лестницей за деревянным щитом, на котором была изображена часть тропинки, убегающей в глубину цветущего сада. Пахло пылью, прямо у него под носом трепыхалась черная паутина, и он прилагал неимоверные усилия, чтобы не чихнуть или не выдать себя громким сопением. Как всегда в подобных случаях, жутко зачесалось в носу, запершило в горле, начало саднить под мышкой, а в сапоге принялся давить неизвестно откуда взявшийся камешек. К тому же темная фигура человека, который также занял позицию под лестницей пару минут назад, полностью закрывала ему обзор. Но Алексей знал, что перед ним именно тот, кого они ждали, и он пришел убивать Лизу! И поэтому был готов вытерпеть и не такие лишения. Прозвенел звонок. Человек под лестницей встрепенулся и вытащил из кармана револьвер. Глухо щелкнул взведенный курок. Алексей напрягся, ухватившись за раму щита, чтобы мгновенно отбросить его с пути. Весело щебеча, сверху вниз по лестнице сбежали несколько молодых статисток, затем прозвучал бас Шапарева и тенорок окончательно выздоровевшего Сергея Зараева. В спектакле он будет играть Фердинанда. Лиза появится последней. Алексей знал об этом в отличие от преступника, чья спина изрядно каждый раз напрягалась, когда на лестнице раздавались те или иные шаги. Наконец, выпустили Лизу. Она шла одна. Алексей увидел ее спину… И в этот момент преступник рванулся из-под лестницы. Дуло револьвера смотрело прямо в женский затылок. И, кроме этого, убийца уже ничего не видел перед собой. Только это белое пятно — накрахмаленный чепец, мишень, в которую он должен непременно попасть! Убийца нажал на спусковой крючок, но вместо долгожданного выстрела раздался лишь сухой щелчок! Осечка! Еще одно нажатие на крючок! И снова щелчок! А девчонка продолжала идти, как ни в чем не бывало! Еще пара-другая шагов, и она окажется на сцене, а у него уже два выстрела вхолостую… В отчаянии он вновь нажал на спусковой крючок. Но щелчка уже не услышал. Ему хватило одного вида безмятежно уходящей жертвы… И тогда он выхватил из кармана нож и бросился следом… Алексей отшвырнул в сторону щит, в одном прыжке настиг убийцу, и в тот момент, когда его нога взметнулась вверх, чтоб ударить преступника в спину, что-то тяжелое и массивное стенобитным орудием врезалось в него и опрокинуло на пол. Из глаз взметнулся фейерверк искр, страшная сила, казалось, расплющила и раскатала нос по лицу. Дикая пронзительная боль на мгновение отключила сознание! Алексей охнул, схватился за лицо и почувствовал, как кровь бежит по пальцам обильными горячими струйками. Ему казалось, что он ослеп и оглох. Лоб будто пронзили раскаленным штыком, но, зажимая рукой нос, чтобы хоть так остановить бегущую кровь, Алексей все ж попытался встать на колени. Руки его шарили вокруг, пытаясь найти точку опоры, и наткнулись на чужие руки, которые точно также искали, обо что бы им опереться… Наконец, Алексей сел, с трудом открыл глаза и обнаружил в нескольких дюймах от своего лица искаженную болью физиономию репортера Желтовского. Журналист прижимал к носу набухший кровью платок. Бровь его рассекала изрядная ссадина, а правый глаз затягивал огромный багровый синяк. Алексей страдальчески сморщился и поднес руку к лицу. Похоже, синяк у него тоже проявился, но только слева. — Какого черта? — сердито пробормотал он. Но Желтовский лишь молча кивнул головой в сторону. Преступник уже лежал на полу с заведенными назад руками в наручниках, а Лиза, с бритой головой и торчавшими от возбуждения усами, сладострастно улыбаясь, одной рукой вытирала пот со лба, а другой несколько раз и не со» всем учтиво ткнула задержанного физиономией в деревянный пол. Алексей встряхнул головой! Господи, какая Лиза? Иван Вавилов в костюме Луизы Миллер, с подкладной, съехавшей на спину грудью и в разорванном фартуке, рывком поставил преступника на ноги и развернул его лицом к Тартищеву, который спешил к ним вниз по лестнице. — Ну вот, финита ля комедиа, господин Гузеев! Кончен бал, погасли свечи! — Федор Михайлович покачал головой. — Надо ж, сколько вы нам хлопот доставили! — И приказал: — Увести! Корнеев и Гвоздев подхватили суфлера под локти и потащили за кулисы к выходу в фойе. У крыльца их уже поджидала арестантская карета. Тартищев оглянулся, сделал шаг в сторону и замер над жертвами столкновения. — Ну-с! — произнес он, окидывая их насмешливым взглядом. — Чего скосоротились? — Да вот его нелегкая вынесла, — мрачно посмотрел на Желтовского Алексей. — Я только прыгнул на Гузеева справа, а он мне в торец — бац! — слева! — Нет, Максим, вы неисправимы! — покачался с носка на пятку Тартищев. — Вам позволили только присутствовать при задержании преступника! На кой ляд вы ввязались не в свое дело? Агента вон покалечили. Сами фонарь изрядный заработали! — Откуда мне знать, как у вас задумано, — пробормотал хмуро Желтовский, поднимаясь на ноги и разглядывая свой щегольский шарф, обильно залитый кровью. — Вижу, барышня как ни в чем не бывало вышагивает, а суфлер револьвер в сторону отбросил — и сзади, с ножом… — Вы нам чуть операцию не испортили, Максим! — проговорил Тартищев, но без обычной строгости. — Скажите спасибо, что вместо Лизы мы выставили Ивана! А то б не обойтись без беды! Алексей поднялся на ноги вслед за журналистом, отметив взглядом, что за кулисами собралась пропасть народу: почти вся труппа и обслуживающий персонал театра. Но тишина стояла поразительная. Люди до сих пор еще не пришли в себя от потрясения. — Могли бы и сказать, что вместо Лизы Ивана подставили, — произнес он с обидой, стараясь не смотреть на начальство. Но Тартищев хлопнул его по плечу. — Ничего, Алешка! Зато как натурально у тебя все вышло. Если б не Максим, непременно б успел суфлера за шиворот ухватить. А так все лавры опять Ивану достались. — Они так рожами друг о друга хрястнули, что я не выдержал и оглянулся. — Вавилов все еще не пришел в себя после схватки, говорил быстро и нервно похохатывал. — Вижу, нож в морду летит. Я руку Гузеева перехватил и назад завернул. Он нож выронил, завопил как резаный, а я его подножкой на пол сбил и коленом придавил. Вижу, что уже не сопротивляется, наручники застегнул, а он голову тянет посмотреть, кто ж его завалил. Глаза при этом, скажу я вам, и впрямь с чайное блюдце вылезли. Барышня-то с усами! Так что после подобного кошмара он даже не вякнул! — Иван с веселым удивлением на лице покачал головой. — Знаете, » братцы, честно сказать, душа в пятках была. Всякое в голове крутилось. А вдруг этот чудило углядел, что мы заряды на холостые подменили, и с утра перезарядил револьвер? Нет, слышу, щелк, щелк, щелк… Ну, думаю, спета твоя песенка, Жека! — Как ты сказал? — уставился на него Тартищев. — Что значит Жека? — Да брата сродного, кузена, так сказать, тоже в свое время Евгением окрестили, а тетка его чаще Жека называла, Женя то есть, — объяснил Вавилов и весело посмотрел на Желтовского. — Ошиблась твоя Наташа, наверняка Любка своего старого козла именно так и окликала — Жека, а не Жако! — Теперь это не имеет ровно никакого значения. Разве как косвенная улика! — махнул рукой Тартищев и посмотрел на лестницу. По ней спускались Булавин и Вероника. Девушка держалась неестественно прямо, но, увидев Тартищева и Алексея, неожиданно улыбнулась им, только слегка покраснела от смущения. — Все, Савва Андреевич! Поймали негодяя! После репетиции приезжайте ко мне в управление, почитаете его признательные показания, которые он написал сегодня ночью у себя дома. Думал, сердешный, последнюю пулю себе в башку запендюрить, а оно, вишь, совсем по-другому получилось благодаря Ванюшиным умелым ручкам. — Тартищев кивнул головой на Вавилова, который, оживленно жестикулируя, разговаривал с Алексеем и Желтовским. — Задержание прошло даже успешнее, чем мы ожидали. — Выходит, месть? — посмотрел на него Булавин. — Месть, — вздохнул Тартищев, — всем, кто, как казалось Гузееву, затирал его Ольгу из зависти. А Полину Аркадьевну отравил еще и потому, что считал ее безнравственной женщиной и недостойной того, что ради нее вы строите новый театр. Он действительно нанял Гиревича, чтобы тот выкрал яд у Мейснера, и поначалу хотел добавить его в чай, который Полина Аркадьевна пила в гримерной после утренней репетиции, но у нее разболелись зубы, так что все получилось для Гузеева удачнее некуда. Он сам принес ей флакончик с ядом в гримерную, и в письме бахвалится, насколько ловко у него получилось расправиться с Полиной Аркадьевной. Кстати, свою жену он тоже считал крайне безнравственной и первой отравил ее. Обставил все так, что сошло с рук, вот и почувствовал безнаказанность. Каждое преступление готовил, как маленький спектакль… Думаю, трюк с письмом его рук дело, хотя он о нем не упоминает. — Письмо мог подбросить кто угодно, не обязательно Гузеев. У Полины Аркадьевны была масса «доброжелателей» в театре, и они не могли не воспользоваться моментом, чтобы поссорить нас. — Вполне с вами согласен! — согласился Тартищев и повернулся к Турумину, который в этот момент появился из-за кулис. — А ведь какое-то время я вас подозревал, Юрий Борисович! Хромаете сильно, потом это ожерелье… К тому же вы вполне могли избавиться от Любки-Гусара, пока я обедал в трактире. Турумин развел руками. — Я ведь объяснил, что ногу зашиб в мастерской у Сухарева, когда споткнулся там о каменюгу. И ожерелье взял только из благих целей. — И он многозначительно скосил глаза в сторону Булавина, предупреждая, что уточнения в данном случае нежелательны. — Но вы ведь могли и обмануть полицию, поэтому пришлось проверить, вдобавок ко всему и ваше алиби, которое, к счастью, оказалось безупречным. — Федор Михайлович! — вмешался в их разговор Желтовский, вооружившись привычным блокнотом. — А какую роль играл в преступлении шахматный клуб? И почему Гузеев выбрал в свои жертвы еще и Курбатова? Он же ни в чем, кажется, не мешал ему? — Ему и собачонка не мешала, но он утопил ее, а ведь мог оставить хозяйке, чтобы передала Ольге. А Курбатов помешал ему по одной весьма простой причине, что не проиграл Гузееву ни единой партии в шахматы и имел неосторожность пошутить достаточно язвительно по этому поводу в присутствии нескольких членов клуба. Видите, насколько ничтожен бывает мотив, чтобы приговорить другого человека к смерти? К слову, Гузеев с дочерью некоторое время проживали в той самой комнате, которая сейчас пустует рядом с квартирой провизора Сухобузимова. Гузеев хорошо знал Журайского, его матушку. К Сухобузимову он частенько приходил играть в шахматы, и тот делился с ним своими познаниями о действии ядов и как их использовать. Вот откуда Гузееву известны и цианистый калий, и белладонна. Что же касается клуба, то он подпитывался в нем нужной информацией, но большей частью все-таки играл в шахматы. Это было его самым большим увлечением после театра, естественно, и после убийств, которые он обдумывал и исполнял столь же тщательно, как и все в своей жизни. По сути дела, он их превратил чуть ли не в маскарад или в водевиль с переодеваниями. Вы только посмотрите, как ловко он подставил Журайского или того же Теофилова! — Но это все же Гузеев взял полторы тысячи рублей из комода Ушаковой? — Да, Анна Владимировна за неделю до этого занимала ему деньги, и он запомнил, каким ключом и какой ящик она открывала, а драгоценности не взял, потому что от них труднее избавиться. — Я все понимаю, — сказал тихо Желтовский, — он хотел расправиться с Ушаковой, но при чем здесь дети, прислуга? — А этим он отомстил уже Ушакову. Тот вытолкал его как-то взашей, после того, как Анна Владимировна не признала в Ольге талант. Гузеев напился в стельку и принялся ломиться в парадную дверь. Богдан Арефьевич не стал звать дворника или околоточного, а самолично отвесил ему пару оплеух, чем подписал смертный приговор своей семьей. И ведь как умел ударить, мерзавец, по самому больному, по самому дорогому! — В нем умер великий режиссер, — вздохнул Турумин. — Но это водка, несомненно, породила в нем дикие инстинкты… — Причина, прежде всего, даже не в водке, а в непомерных амбициях, в угоду которым пролито море крови! — произнес сквозь зубы Булавин. — Надеюсь, ему не будет снисхождения? — По Военно-полевому уложению однозначно — петля, если судьи не найдут смягчающих обстоятельств, но какие могут быть смягчающие обстоятельства для убийцы, который размозжил голову поленом четырехлетнему мальчику? — пояснил Тартищев. — Я вчера видел, как он топил собачонку, — подал голос Иван. — Не ушел, пока не убедился, что та уже не всплывет! Я еще тогда понял, что он зверюга, каких поискать! Меня в пот бросило, а он постоял как ни в чем не бывало и отправился домой. А собаченыш прямо-таки замечательный был. — А со стороны посмотришь: незаметный, робкий человечишка. — Турумин покачал головой. — Но суфлер был великолепный! По высшей ставке суфлер! И дочь у него неплохая! Чего человеку надо было? — И, спохватившись, заторопил Веронику: — Давай, давай, голуба! Скорее на сцену! — Так все-таки Вероника, а не ваша дочь? — удивился Желтовский. — Вы же умный человек, Максим, а, выходит, тоже поверили в подобную ахинею? — улыбнулся Тартищев. — Но, признаюсь, я был поражен тем, как Лиза сыграла свою роль. Особенно ссору с Туруминым. Я уж подумал, не отдать ли ее в актрисы? — и покосился почему-то на Алексея. — Ваша дочь — замечательная девушка! — отозвался Булавин. — Но я, Федор Михайлович, крайне признателен вам, что заставили меня посмотреть на Веронику другими глазами. Поначалу я просто хотел выполнить ваше задание и побеседовать с ней. Мы провели в разговорах всю ночь. Вспоминали Полину Аркадьевну. Поплакали даже. Действительно, у девочки удивительный по силе талант! Не боюсь предположить, что со временем она заткнет за пояс свою учительницу. Но такова участь любого таланта. Всегда найдется еще больший талант, который когда-нибудь затмит прежние достижения. Это один из главнейших законов развития общества, иначе оно давно бы застоялось и загнило, как болото. — Булавин пожал руку Тартищеву. — Большое вам спасибо за все! За Полину, за Веронику, за то, что состоится премьерный спектакль! Конечно же, я не оставлю теперь Веронику. Она наконец-то согласилась принять мою помощь. Летом я свожу ее в Москву, покажу своим друзьям в Театральной школе… — Он прислушался к сильному женскому голосу, доносившемуся со сцены. — Вы только посмотрите, мы ее привезли в театр ночью, почти до самого утра смотрели в разных ролях, а она свежа, как огурчик. Желание играть на сцене поразительное! — Савва Андреевич, прощаясь, склонил голову в поклоне и быстрым шагом направился в сторону кулис. Тартищев повернулся в сторону Вавилова и Желтовского, что-то оживленно обсуждавших в стороне от основной группы. Вавилов заметил его взгляд. — Федор Михайлович, господин Желтовский рассказал мне сейчас потрясающий случай. Сегодня в шестом часу утра он стал свидетелем чрезвычайного происшествия. Городовой полицейской стражи остановил недалеко от шахматного клуба фургон бакалейщика и приказал предъявить документы кучеру и приказчику. Те бросились бежать. Словом, кучер был убит наповал, потому что не подчинился приказу городового остановиться, а приказчик успел скрыться в неизвестном направлении. А в фургоне вместо зелени оказались, представьте себе, патроны, несколько «браунингов» и книжонки крайне мерзкого содержания. Максим тоже участвовал в погоне за сбежавшим злоумышленником, но без успеха. — Господин Ольховский после беседовал со мной и сказал, что его отделение вплотную займется розыском сбежавшего. — Желтовский продолжал держаться рукой за подбитый глаз, нос у него распух, как груша бергамот, но он вновь вел себя с прежним фасоном. И пояснения давал с легким вызовом. Дескать, как же так? Такой случай прошляпили, господа сыщики! — Бронислав Карлович предполагает, что члены неизвестной пока организации пытались перепрятать порочащие их улики в безопасном месте, но бдительность городового помогла разрушить их планы. И дело времени, чтобы выйти на эту организацию явно масонского толка. — Он посмотрел на Тартищева. — Впрочем, читайте вечерний номер «Взора». Там я описал происшествие во всех деталях. Говорят, городовому светит премия в двадцать рублей…
ЭПИЛОГ
Успех оказался бурным, превысившим всякие ожидания. Сама жизнь в образе Луизы Миллер рыдала, боролась, протестовала и гибла на сцене нового Североеланского театра. С поразительным трагизмом Вероника довела до конца свою роль. Луиза умерла, отравленная Фердинандом. Исступленные рыдания неслись из партера и из лож. Бездыханная Луиза лежала на полу, пока шли последние сцены Фердинанда с Миллером и президентом. Но о чем думала в этот момент Вероника, никто не знал. Скорее всего, вспоминала мать, бабушку, Полину Аркадьевну и наверняка не верила, что сумела все-таки добиться того, о чем мечтала всю свою жизнь. Наконец, занавес опустился в последний раз. И Вероника вместе с Сергеем Зараевым и Шапаревым вышла навстречу овациям, которые длились несколько минут. Вся сцена была заставлена цветами и подношениями. Публика узнала из газет о нелегкой судьбе дебютантки и была по этому случаю необыкновенно к ней доброжелательна. Возможно, в этом угадывалось и потаенное желание избавиться от чувства вины, которое испытывал едва ли не каждый в этом зале. Новые подробности о смерти Муромцевой были у всех на устах и никого не оставили равнодушными. Тем временем Великий князь поднес Веронике бриллиантовую брошь и серьги, поцеловал в щеку и, озорно улыбаясь, прошептал ей что-то на ухо. Губернатор с супругой подарили кольцо с изумрудом, Хворостьянов — дубовый ящик со столовым серебром, затем вынесли серебряный самовар от одного купца, три штуки атласа на платье — от другого, от третьего — тридцать аршин лионского бархата. Савва Андреевич набросил на худенькие плечи мех, черно-бурой лисицы, синевато-черный, с сединой. И публика отметила, как необыкновенно хороша дебютантка в этом наряде. Вероника выглядела ошеломленной и напуганной подобным вниманием, потрясенной столь трогательными изъявлениями любви. Она выходила на бесконечные вы зовы, но ее взгляд скользил поверх голов публики. И абсолютным сюрпризом для зала оказалось, когда она неожиданно твердо произнесла: — Романс «Огни заката». Памяти Полины Аркадьевны Муромцевой. Публика ахнула. Вероника судорожно сжала ладони и поднесла их к груди. И поначалу робко начала:Пусть жизнь страданием измята,
Но я полна одним тобой.
Сияют ярко предо мной
Огни последнего заката…
Любви последней поцелуй,
Он слаще меда, горше яда.
Короткая душе отрада,
Глоток воды в палящий зной.
Твой поцелуй уйдет со мной
Туда, откуда нет возврата.
Огни последнего заката
Сияют ярко пред тобой, -
Да, простить можно все. Но забыть? Нет, ничего не забывает душа. И не проходят даром уроки жизни. От них зреет сознание. Крепнет воля. Мир кажется иным. Отлетает шелуха заблуждения, и мы видим зерно. И если оно горькое, мы не можем, не должны обманываться. Любовь умирает, как лист, облетевший осенью. И вечно только стремление к любви. Лист опал… Но по весне распустятся другие. Лишь бы уцелел ствол и не иссякли живительные соки земли. Лишь бы душа сохранила жажду счастья. Лишь бы в ней не погас огонь! Твоя любовь уйдет со мной…
Ирина Мельникова Сибирская амазонка
Глава 1
— И ты поверил, что Тартищев уйдет в отставку? — Иван Вавилов тщательно обсосал куриную косточку и отложил ее на тарелку. — Да нет, боже мой! На моем веку подобных заявлений случалось уже раз пять. Я, конечно, не хочу сказать, что Михалыч делал это понарошку, чтобы на всякий случай обеспечить себе достойное отступление. Нет, все, что он ни скажет, вполне искренне. Но заметь, как он быстро забывает о своих угрозах, стоит только нам жулика хлопнуть. И начальство ему об этом старается не напоминать, потому, как и Хворостьянов, и Батьянов знают, лучше Тартищева никто наши помойные делишки не разгребал и в ближайшем будущем разгребать не будет. — Но зато Желтовский напомнил, — улыбнулся Алексей и потрогал скулу, с которой еще не сошла желтизна старого синяка — след столкновения с чрезмерно прытким репортером. — Потребовал с Федора Михайловича ящик шампанского. Помнишь, он и впрямь про это заикался, тогда, в кабинете у Тартищева, когда околоточный задержал их вместе с Куроедовым? Кажется, предлагал пари заключить, что убийца непременно хочет помешать открытию нового театра. — А ты, что ж, от Желтка другого ожидал? Я бы подобных наглецов на верстовых столбах за язык вешал, чтобы неповадно было всякие непотребства болтать. — Вавилов вытер салфеткой губы и откинулся на стуле с довольным видом, словно после отлично исполненного дела. — Вспомни, как он в газете задержание суфлера расписал? Про Тартищева — Два слова, про нас с тобой и вовсе едва упомянул, все больше про то распинался, как не позволил Гузееву на жертву броситься. Ему врать, как спать! Щелкопер долбаный! — Дался тебе этот Желток! Не о чем больше говорить, что ли? — Алексей жестом подозвал полового в белой с вышивкой косоворотке и велел подавать чай. И вновь повернулся к приятелю, который благодушно задымил папиросой, привычно окидывая трактирный зал взглядом. Время вечерних посетителей еще не наступило, поэтому было много незанятых столиков. Все это казалось непривычным для них и странным. И не мудрено. Сегодня они, редкий случай, позволили себе пообедать на чистой половине трактира «Три сосны», известного своей кухней и хорошими винами. И даже не взглядывали поминутно на часы, потому что впервые оказались здесь не по служебным делам. С сегодняшнего дня они числились в отпуске. И это было особенно приятно по той простой причине, что Тартищев расщедрился и подписал приказ аж на три недели отдыха. Правда, посоветовал им скрыться с глаз долой, иначе он не выдержит соблазна и отзовет их раньше времени в случае очередного громкого преступления. Конечно, они никак не ожидали столь царского подарка от начальства. Отпуск в начале лета! Три недели! И вдвоем! Последнее обстоятельство и вовсе ввергло их в состояние щенячьего восторга, но после, поразмыслив чуток, они поняли, что Тартищев свое возьмет с лихвой. В августе и в сентябре в Североеланске пройдут сразу несколько ярмарок, на которые, помимо купцов и покупателей, по обычаю, съедется масса ворья и жуликов всех мастей. К тому же Савва Андреевич Булавин впервые в истории Сибири проводил выставку сельскохозяйственных орудий и машин, на которую пригласил нескольких знаменитых промышленников из Германии, Великобритании, Франции. Говорят, что даже из-за океана, из Североамериканских Штатов приедут два фабриканта, выпускавшие то ли какие-то чудо-плуги, то ли паровые мельницы. Поскольку гости на выставку ожидались из многих стран, в том числе из тех, в которых успешно работали отделения его Центрально-Азиатской компании, Савва Андреевич очень настойчиво попросил губернатора обеспечить надлежащий порядок на выставке и охрану его гостей. Просьбу быстро превратили в приказ, спустили по инстанции вниз, и в конце концов она стала причиной того, что Вавилова и Алексея отправили в отпуск летом. Тартищев заранее их предупредил, что в сентябре они возглавят летучий полицейский отряд, который будет пресекать в самом зародыше любые попытки местных жуликов и заезжих «гастролеров» испортить настроение гостям и их хозяевам. — Нет, что ни говори, а славно летом отдохнуть! — Иван мечтательно уставился в потолок и пустил в него струю папиросного дыма. — Завтра сядем мы с тобой на пароход и ту-ту! Только нас Тартищев и видел! — Смотри, сглазишь, — усмехнулся Алексей, — пока пароход от берега не отвалит, ни за что не поверю, что отпуск состоится. Федор Михайлович за пять минут до отхода может нас с борта снять, если случится что-то из ряда вон выходящее. — И вправду лучше не зарекаться, — вздохнул Иван и потушил окурок о дно пепельницы. — Даже если пороги пройти успеем, он нас в Сорокине на пристани достанет. При условии, что верховых вовремя пошлет. После Сорокина сплошные горы вдоль реки пойдут, там уже дороги нет, и ему до нас не добраться. Шустрый мальчонка в длинной полотняной рубахе — помощник полового — подал чай и пирожные и выложил несколько газет, которые по просьбе сыщиков только что купил у газетчика, торговавшего ими вразнос недалеко от трактира. Первым делом Алексей развернул «Взор», и Иван, заметив это, скептически усмехнулся: — Выходит, я тебя все же кое-чему научил. Помнишь, как я советовал? Начинай читать с самой поганой газетенки. о ее домыслах и сплетнях нередко столько полезного обнаружишь! Вроде враки все, полнейший вздор… — Он засмеялся: — И то правда! Не «Взор», а «Вздор»! Надо бы Желтовскому подсказать, а то слишком жеманно его поносный листок называется. А «Вздор» — в самое яблочко! — Он посмотрел на пирожное и поморщился: — Что-то мы с тобой совсем по-барски расселись, Алешка! Пирожные лопаем, чаи гоняем! Того гляди, привыкнем отдыхать, а после ох как труднехонько будет к службе возвращаться. Алексей рассмеялся: — А мы еще и не отдыхали с тобой. — Он вытащил из кармана жилета часы и весело констатировал: — Всего-то два часа в отпуске, а ты уже забеспокоился, как к службе приступать будем. Смотри, точно накаркаешь, и завтра пароход отчалит без нас. Иван в деланом испуге замахал руками. — Все, все молчу! — Но, отхлебнув пару глотков из чайной чашки, все же не выдержал и с сомнением в голосе произнес: — Не верю я, Алешка, и все тут, что наконец-то смогу с удочкой посидеть, на хариуса поохотиться, а то и таймешонка поймать. — Он склонил голову к уху приятеля и таинственно прошептал: — Знаешь, какая у меня мечта? Уже который год ее, как дитятю, вынашиваю? — Он обвел взглядом заговорщика зал, словно проверяя, не подслушивает ли кто. И когда Алексей навострил ухо, произнес и вовсе едва слышно: — Тайменя хочу поймать! С меня ростом! Говорят, на Кызыре и побольше водятся, чуть ли ни с плоскодонку длиной. — Тогда это уже не таймени, а крокодилы какие-то, — засмеялся Алексей, — и зубов у них, видать, не меньше, чем у акулы. Б-р-р! — Он повел плечами. — Какие страсти ты замышляешь, Иван? Лучше вон газетки почитай! В Америке подобный аллигатор двух фермеров в одночасье сожрал и не подавился. — Все насмехаешься, да? — Иван с обидой посмотрел на Алексея. — А я вот намеренно газет читать не буду! В отпуске я или нет? — Он отодвинул пустую чашку и тарелочку с крошками от пирожного и приказал половому: — Неси счет! Пока Иван расплачивался, Алексей торопливо пробежал глазами газетные страницы, ничего стоящего внимания не обнаружил, поэтому быстро допил чай и поднялся из-за стола, не дожидаясь, пока приятель уличит его в чрезмерной медлительности. Он знал за собой такую слабость и старался не давать Ивану повода для очередного зубоскальства. Они намеренно не взяли извозчика, ведь так приятно было пройтись по городу без определенной цели, без назойливой мысли, как убедительно составить рапорт, или отчитаться перед начальством за потраченные на доверенных людей деньги, или написать объяснение, почему жулик, за которым ты ходил целый день, улизнул от тебя самым непонятным образом. Тартищев любил ясность во всем и терпеть не мог подобных казусов. И особо не выносил, если проштрафившийся агент не признавал своей вины, сваливая всю ответственность на непредвиденные обстоятельства или, того хуже, на сослуживцев. С такими сотрудниками начальник уголовного сыска не слишком церемонился, расставался быстро и без всякого сожаления. Приятели миновали несколько улиц и вышли к скверу возле здания нового театра, выстроенного Булавиным в подарок городу и в память примадонны Полины Муромцевой, погибшей от руки маньяка-убийцы в прошлом году. Скверик был знаменит еще и тем, что рядом с ним располагался единственный в городе фонтан, возле которого не было стоянки извозчиков, поэтому в воздухе витали запахи свежескошенного газона и детские голоса. Ребятня визжала и хохотала, плескалась до одурения в крохотном бассейне, хотя вода в нем была ледяная и наполовину с мусором. Покрытые пупырышками тела, синие губы, перестук зубов — мальчишки, как воробьи, облепили чашу фонтана, пытаясь согреться Под палящими лучами июньского солнца. — Слышь-ка, Алеша, давай посидим в тенечке, — расслабленно произнес Иван. Его худое лицо сильно раскраснелось. На лбу и носу выступили капельки пота. Он отдувался и беспрестанно вытирал пот носовым платком. Видно, давали о себе знать недавно выпитые пара стопок водки и горячий чай. — Давай посидим, — покорно согласился Алексей. Ему и самому не слишком хотелось тащиться по пыльным, без малейшего присутствия зелени, улицам к управлению полиции за денежным содержанием и проездными документами, которые им обещали выдать к вечеру. Мимо задумчиво продефилировал продавец сельтерской, а мороженщик принялся на все лады расхваливать свой товар. Его расписную тележку сразу облепила детвора с медяками в потных ладошках, а Иван в очередной раз приложился влажным платком ко лбу и пожаловался: — Не выношу жару! По мне лучше мороз! От него хоть под шубой спрятаться можно, а от жары и в кустах не укроешься! — Он сердито посмотрел на небо. — И что ж это солнце так жарит? Лето не успело наступить, а, гляди, вся трава уже пожелтела. Скоро опять тайга полыхнет, как солома! — И вздохнул: — Никита, правда, сказывал, что в их краях подобной жары отродясь не бывает, и дожди в горах, почитай, каждый день идут. Никита Шаньшин был атаманом казачьей станицы Пожарской и давним другом Ивана. Уже который год он приглашал Вавилова погостить в его краях, порыбачить или поохотиться, но Ивану все было недосуг: то Маша очередного сына рожала, то банда новая объявлялась, а то и с деньгами бывало туговато… Но в этот раз, кажется, все складывалось как нельзя удачно: Савва Андреевич на радостях, что убийца схвачен, а премьера в новом театре прошла успешно, лично вручил каждому сыщику, принявшему участие в поимке преступника, по двести рублей премии, да от губернатора досталось всем по сотне, да от Тартищева, как и обещал, по пятьдесят на брата. Так что Иван неожиданно разбогател и по этой причине уговорил Машу отпустить его на пару недель из дома. Жена скрепя сердце согласилась, и только по той причине, что ее неугомонный супруг сговорил себе в компаньоны Алексея Полякова. Его она считала воспитанным молодым человеком, не способным на дурные поступки. И умоляла Алексея не спускать глаз с ее Ивана, чтобы тот не встрял в какую-нибудь заварушку и вернулся домой живым и невредимым. — Ты откуда Никиту знаешь? — спросил Алексей. — А, это долгая история! — Иван вяло махнул рукой. — Лет пять или шесть назад мы с ним познакомились. Он своего старшего сына Гаврилу отправил в Североеланск по казачьим делам к наказному атаману, а попутно велел кое-какого товару прикупить. С Гаврюхой еще три конных станичника были, охрана, так сказать. Только они, как в город попали, про все на свете забыли. Остановились в номерах на Разгуляе, а там «деловые» приметили, что казачки при финажках, ну и началось! Девки срамные, катран… Словом, пришлось Гаврюхе в одних исподниках в окно сигать, а бандиты за ним в погоню, сапогами стучат, по матушке кроют, из револьвера палят… Загнали его на чердак, но он — парень здоровый, двух с крыши спустил, одному челюсть набок свернул… Драка исключительная получилась, только Гаврюхе так бы на чердаке и остаться, если бы дворник полицию не вызвал. Доставили всех в участок, разобрались что к чему. А я по делам туда заглянул, смотрю, сидит на полу детина с айдаром[119] на голове. Сам — косая сажень в плечах, руки в цепях, и слезы вперемешку с соплями по роже размазывает. Тут и выяснилось, что батя у него станичный атаман, в первый раз поручил ему серьезное дело, а он, вишь, не только деньги продул, но и бумаги важные в тех поганых номерах оставил. Словом, потерял Мартын отцов алтын, потому и сопли пускал. — И, что ж, ты помог ему? Пожалел? — Прямо пожалел, — скривился Иван, — я б ему рожу начистил до самоварного блеска, если б допрыгнул до нее, конечно. Меня Сверчок разозлил. Огудала[120], каких свет не видел. От Валдая до Алтая слава по пятам за ним летает. Его и в реке топили, и горло резали, и спину ломали, а сколько раз на нож сажали за дела его поганые, то даже господу богу неизвестно. Кажется, все, пропал: кровью харкает, ноги не ходят… Нет, смотришь, отлежался на блатхате неделю-другую, и опять за свое — лохов чесать. Я ему строго-настрого приказал из города убираться, а он у своей марухи пару месяцев отсиделся, рожу поперек себя шире наел и вновь во все тяжкие пустился. Только мне сразу шепнули, от чьих ручонок станичники пострадали. Взял я этого поганца прямо на катране, и загремел он у меня в Нарымские края ягель косить. До сих пор в тундре на вачуге[121] живет и аргишит[122] помаленьку. К тому ж на тунгуске женился и прорву карымов[123] народил. — А бумаги вернули? — И бумаги, и деньжата! Уехал казачок шибко довольный, все порывался мне в ноги упасть и сапоги облобызать. А месяца через три батя его заявился. Маше лисий салоп подарил, мне шапку бобровую, а еще сала, сохатины, окорок копченый приволок. Теперь каждый год без подарков не обходится. Говорит: «Ты не только мою честь спас, но и Гаврюхину». Дескать, через десяток-другой годков должен тот прийти на его место не замаранным. — Смотри, кто это к нам пожаловал? — внезапно перебил его Алексей и кивнул головой на странный обоз, который выполз из-за угла и остановился возле недавно выстроенной гостиницы «Кандат». Несколько телег с грузом, укрытым брезентом и тщательно перевязанным джутовыми веревками, десяток лошадей с объемистыми тюками, в которых угадывались пехотные палатки, сопровождали больше дюжины верховых. Они-то и обратили на себя внимание Алексея. Это были никогда не виданные им вживую, разве что на книжных и журнальных картинках, индусы. Но он сразу же узнал их по смуглым, словно закопченным лицам, пыльным чалмам на головах, шароварам и длинным белым, но сейчас серым от пота и пыли рубахам навыпуск. На боку у них болтались короткие кривые сабли, на поясах висели кинжалы в ножнах, на плечах — английские карабины. В центре обоза двигалась легкая коляска. У подъезда гостиницы всадники спешились, а из коляски вышел высокий мужчина, судя по прямой спине и четкой походке — бывший военный. На нем были парусиновый френч, клетчатые бриджи, пробковый шлем, тяжелые походные башмаки с толстой подошвой и крагами. Он нервно ударил зажатыми в руке перчатками по бедру и коротко бросил несколько слов через плечо всадникам, видимо, что-то скомандовал. Один из индусов, выше всех ростом и заросший густой черной бородой по самую чалму, последовал за ним в гостиницу-, остальные остались у входа в нее. — Ишь, налетели басурманы, точно кошка на сметану! — Иван привстал со скамьи и даже вытянул шею, чтобы рассмотреть, что происходит возле гостиницы. Но пыльные заросли акации мешали обзору, и он предложил: — Давай-ка ближе подойдем. — И пояснил: — Слышал я, что должна к нам прибыть экспедиция какого-то англичанина. Говорят, то ли руды какие ищет, то ли букашек изучает. — Стража у него сердитая, — усмехнулся Алексей, — явные головорезы. И вооружены тоже не против букашек. — Да, винтовочки у них знатные, — согласился Иван, — только в наших краях, сам знаешь, без хорошей охраны вмиг без головы останешься.Глава 2
Они заняли удобную позицию напротив входа в гостиницу и сделали вид, что поглощены разглядыванием витрины ювелирного магазина Вайтенса. В ней прекрасно отражались и обоз, и лошади, и угрюмые индусы, которые присели на корточки в тени здания, поставив карабины между колен, а также огромная реклама страхового общества «Изнуренов и сын», сверкавшая обилием красок на здании, расположенном рядом с гостиницей. Индусы изредка перебрасывались короткими фразами, но большей частью молчали, кидая хмурые взгляды на зевак, заполнивших тротуар напротив, да покрикивали на вездесущих мальчишек, снующих между телегами: — Away! Go away![124]. — Ишь ты! Командуют как у себя дома! — пробурчал Иван. — Чего они там? — Отгоняют мальчишек от телег, — пояснил Алексей. По мостовой проехало несколько колясок с откинутым верхом. Извозчики громко ругались: приходилось заезжать на тротуар, чтобы обогнуть телеги с грузом. Появился городовой с длинной шашкой на боку. Летняя фуражка, обтянутая белым чехлом, не спасала от жары. Он то и дело снимал ее и вытирал бритую голову огромным платком, но поста своего не покидал и покрикивал на бестолковых извозчиков, чуть не сбивших колесами водяную колонку у края тротуара. Индусов он не трогал и посматривал настороженно: видимо, не получил приказа, как с ними следует поступать. В этот момент из-за угла вывернула длинная дощатая телега, на которой высилась гора перевязанных цепями бревен. Тянула ее невзрачная мосластая лошаденка, а управлял ею совсем уж никудышный мужичонка в рваном армяке и войлочном капелюхе. Завидев телегу, городовой выскочил на мостовую ей наперерез и подхватил лошаденку под уздцы. — А ну, подай, подай назад! Живей, свиное рыло! — заорал он истошно и, когда возница подчинился, замахал руками: — Давай в объезд! Давай, давай! Телега со скрипом и грохотом разворачивалась поперек улицы. Возчик принялся нещадно хлестать несчастную животину плетью, побуждая ее руганью и угрозами вывернуть повозку на середину мостовой. Городовой, в свою очередь, тянул лошадь за уздцы, рвал мундштуком рот и выражался не менее щедро. С трудом, но они достигли успеха, развернув лошаденку и телегу в нужном направлении. Возчик взгромоздился на свое сиденье, и повозка, тяжело грохоча колесами по булыжникам мостовой, скрылась за поворотом. В этот момент индус с черной бородой вышел на крыльцо и что-то громко прокричал, видно, на родном языке, так как Алексей не понял ни единого слова. Сидевшие индусы молча поднялись на ноги, перекинули карабины на спину и столь же молча вскочили на лошадей. Из коляски показалась голова еще одного человека, худого и светловолосого. Виден был только его затылок, однако, судя по движениям, его хозяин был молодым и энергичным человеком. Он жестом подозвал к себе бородача. Тот выслушал его, беспрестанно кивая головой, затем вновь что-то прокричал всадникам. Его лошадь ухватил под уздцы один из индусов, а сам чернобородый вернулся в гостиницу. Пассажир коляски махнул рукой, и вся кавалькада медленно двинулась по улице вслед за ним, но без душераздирающих криков и ругани, столь обычных для русских обозов. Возчики и погонщики лошадей лишь изредка что-то гортанно выкрикивали и взмахивали бичами, подгоняя своих подопечных, да громко скрипели колеса телег и стучали по камням мостовой хорошо подкованные копыта. Алексей и Иван проводили обоз и всадников взглядами. Человек в пробковом шлеме остался в гостинице, а чернобородый индус, судя по всему, был его слугой или охранником. — Да-а, — покачал головой Иван, — такая свора да на бедных блошек-букашек… — И словно поперхнувшись, на мгновение смолк, а потом тихо произнес: — Гляди, только не верти головой! Филеры Ольховского пасут кого-то! Левее, левее! — прошипел он недовольно, заметив, что Алексей смотрит в противоположную сторону. Тот повернул голову в нужном направлении и сразу же увидел бродягу, который со скучающим видом медленно брел по тротуару с калачом в грязных руках. То и дело он толкал кого-нибудь плечом, и прохожие сердито огрызались на него. Но он, не обращая на негодующие выкрики никакого внимания, раз за разом откусывал от калача изрядный кусок и, остановившись возле очередной витрины, рассматривал выставленные там товары с не меньшим тщанием, чем Алексей или Вавилов. По противоположнойстороне улицы вышагивал взад-вперед почтенного вида господин в котелке, светлом полотняном костюме и с букетом в руках. Он то и дело посматривал на уличные часы и вытирал обильный пот носовым платком. При этом его маленькие глазки по-рысьи сосредоточенно изучали лежащую перед ним улицу, ни на чем не останавливаясь, но ничего и никого не пропуская. По всему было видно: предстоящее свидание волнует господина не больше, чем бродягу товары, выставленные в витринах самых дорогих магазинов города. — Я их знаю, — пробурчал за спиной Алексея Вавилов. — Лучшие агенты Ольховского. Начинали с простых филеров, поэтому кого угодно вокруг пальца обведут, но только не нас с тобой, — произнес Иван назидательно и кивнул головой в сторону бродяги. — Тот, который с калачом, — Кощей. Цепкий, как клещ. Еще не было случая, чтобы упустил кого из-под наблюдения. Второй, с букетом, Тумак. Этот тоже ловок, но при задержании. И стреляет, будь здоров, особенно по движущимся мишеням! Так что наверняка крупная птичка у них на поводке. — Он огляделся по сторонам и задумчиво произнес: — Нет, обоз их не интересует, хотя, как сказать, возможно, за ним тоже своего человека направили. Мы ведь не сразу их заметили. — Может, филеры ждут, когда англичанин из гостиницы выйдет? — Да кто их разберет? — вздохнул Иван и махнул рукой: — Пошли! Наше дело — сторона! Они отошли от витрины, и тут же Иван схватил Алексея за рукав: — Гляди! Филер с букетом неожиданно уронил его себе под ноги и нагнулся, чтобы поднять рассыпавшиеся цветы. — Кажется, знак подал, — прошипел Иван и толкнул Алексея: — Точно! Смотри! Монашка! Но Алексей и сам заметил, как из-под арки между двумя домами вынырнула высокая, судя по походке, женская фигура в длинном черном одеянии с низко надвинутым на лицо капюшоном. Подпоясывала эту пыльную и довольно ветхую хламиду разлохмаченная веревка. А в правой руке монашка сжимала длинный посох с крючком на конце, напомнивший Алексею своим видом ерлыгу, которой чабаны ловят овец за заднюю ногу. Спина ее была слегка согнута, голова вытянута вперед: ни дать ни взять древняя бабуся, плохо видящая перед собой дорогу. Только для древней бабуси она передвигалась слишком легко и быстро. «Монашка», постукивая посохом, почти бежала к одной ей ведомой цели и завернула за угол, как и обоз, в направлении постоялого двора. Правда, на углу она на мгновение замедлила бег и бросила быстрый взгляд через плечо. И даже не походка, а этот поворот головы, резкий, совершенно не свойственный ее преклонному возрасту, заставил Алексея и Ивана переглянуться. И не сговариваясь, они поспешили следом. Народу на улице в этот час было немного. Молодая нянька в сатиновом платье и белом переднике прокатила навстречу им плетенную из лозы детскую коляску. Медленно прогуливалась вдоль витрин магазина дородная дама со шляпной картонкой в руках. Шмыгнул с одного места на другое, убегая от солнца в тень, чистильщик сапог… Тротуар перед ними был абсолютно пуст. Забывший про цветы Тумак спешил вслед за «монашкой» и тоже исчез за поворотом. Клещ пересек мостовую, нырнул под арку, и тут же из питейного заведения «Теремок» вывалился мужик в стоптанных сапогах и в армяке и шмыгнул следом за ним. — Проходными дворами рванули, — прошептал одними губами Иван и показал глазами на арку: — Давай — туда! Они убыстрили шаг и уже почти достигли арки, когда дорогу им заступил рослый офеня с лотком, на котором громоздились календари, дешевые книжонки, открытки с видами Кавказа, ластики, гребни, заколки и прочая на первый взгляд непонятная дребедень. На какое-то мгновение широкая спина офени заслонила им обзор, но Иван ловко нырнул ему под локоть и юркнул в арку. Алексей попытался обойти торговца справа. Тот искоса метнул на него угрюмый взгляд и прибавил ходу. Тогда Алексей ступил на мостовую, легко обошел офеню и почти побежал, лавируя между невесть откуда взявшимися оборванными цыганскими ребятишками, обступившими продавца с бубликами и наседавшими на него с отнюдь не детской наглостью. Будь у него время, Алексей непременно бы вступился за чуть не плачущего от досады паренька лет пятнадцати, которого грязные ручонки ободрали почти как липку, оставив на связке два бублика… Алексей достиг поворота, бросил взгляд на витрину огромного магазина, принадлежавшего компании Булавина. Офеня был тут как тут и отразился в ней до самых носков юфтевых, приспущенных гармошкой сапог. Но не повернул вслед за Алексеем, а пересек улицу и остановился в тени дома напротив. Несколько женщин простого вида тут же окружили торговца и принялись рыться в хламе, сваленном на его лотке. Но Алексей тут же забыл и про офеню, и про его покупательниц. Он заметил Тумака. Филер почти приклеился к спине «монашки». А она, сгорбленная, с вытянутой вперед шеей, продолжала быстро, чуть ли не вприпрыжку мчаться по тротуару. Неожиданно из проходного двора навстречу ей выскочили Кощей и мужик из «Теремка». «Монашка» словно споткнулась на месте, спина ее выпрямилась, а посох она перехватила двумя руками и выставила перед собой. Тумак наседал на нее сзади, впереди плечом к плечу наступали два дюжих агента с недвусмысленными намерениями, которые читались в их глазах. В этот момент Иван тоже выскочил из-под арки. Руку он держал за пазухой. Кажется, назревало что-то серьезное. Алексей быстро огляделся по сторонам. Офеня, избавившись от покупательниц, почти бегом пересекал улицу… Дама со шляпной коробкой ехала по мостовой в коляске с откинутым верхом и, привстав, наблюдала за тем, что творится на тротуаре. Вдруг «монашка» резко прыгнула назад. И, развернувшись что было сил, хлестнула Тумака посохом по ногам. Тот вскрикнул и повалился на мостовую. Кощей и его напарник, вытянув из-за поясов револьверы, молча бросились на бывшую старушку. Но она опять прыгнула. И опять посох прошелся по агентам. Била она крючком. Кощей, схватившись за голову, упал на колени и тут же завалился на бок, а его напарник удержался на ногах, но зажал лицо ладонями. Из-под его пальцев струей хлынула кровь. «Монашка» же резво покинула место схватки. Ноги ее так и мелькали из-под балахона, края которого она подхватила руками. А по мостовой уже вовсю мчалась пролетка с дамой со шляпной коробкой. Правда, вместо картонки дама сжимала в руке пистолет и кричала неожиданно грозным басом: — Стой! Стой! Стрелять буду! Пролетка поравнялась с «монашкой». Лошадиная морда с Крупными желтыми зубами взметнулась над ее головой. «Дама», подхватив юбки, из-под которых виднелись грубые мужские башмаки, занесла ногу, чтобы спрыгнуть на тротуар, но «монашка», развернувшись, нанесла ей мгновенный тычковый удар посохом прямо под ребра. «Дама» по-лягушачьи коротко вякнула и упала навзничь на дно коляски. «Монашка» опять крутанулась на месте и тут же попала в объятия Ивана. — Держи ее! — Алексей бросился к нему на помощь. «Монашка» в бешенстве что-то выкрикнула, метнулась всем телом, словно щука с крючка, но Иван держал ее крепко. Причем прижал руки женщины вместе с посохом к телу, лишив ее свободы маневра. Пленница рванулась опять, и капюшон с узкой красной каймой по краю слетел с ее головы. Под ним оказался черный платок, который по-раскольничьи низко закрывал ей лоб. Но даже то, что оставалось открытым взгляду, подтверждало: женщина была молода, даже очень молода, лет двадцати, не больше. Огромные карие глаза ее в густой щеточке ресниц метали молнии. Крылья тонкого носа раздувались и опадали. «Монашка», казалось, дымилась от дикой, почти первобытной ярости. И даже зарычала, когда в очередной раз ей не удалась еще более отчаянная попытка освободиться от захвата. Но Иван держал ее изо всех сил… Алексей затолкал револьвер за пояс брюк и перешел на быстрый шаг, не сводя взгляда с незнакомки. Балахон ее был из грубой, крашенной в черное ряднины, ветхой и грязной. При прыжках из-под него мелькали сапоги, больше похожие на мужские, чем на женские. А на указательном пальце левой руки «монашки» Алексей разглядел широкое серебряное кольцо, на котором были выгравированы какие-то слова, похоже, древней славянской вязью. — Ну, баба попалась! Чистая аспида! — пожаловался Иван приятелю и, несколько ослабив хватку, попытался вырвать посох у «монашки» из рук. И напрасно! В этот момент она и впрямь по-змеиному извернулась, лягнула Ивана ногой и, перехватив посох двумя руками, так толкнула им в грудь Вавилова, что тот отлетел в сторону, как пушинка. И если бы не стена дома, к которой он приложился спиной, непременно свалился бы на тротуар. Алексей все же успел ухватиться за посох, но «монашка» с такой силой крутанула его вместе с клюкой вокруг себя, что он лоб в лоб столкнулся с офеней. На землю посыпался товар с лотка. Офеня поймал агента за плечо и, сердито замычав, показал увесистый кулак. Алексей оттолкнул лоточника с дороги, но тот, ухватив его уже за грудки, принялся трясти и что-то зло бормотать при этом. А «монашка» тем временем, опять подхватив края балахона руками, во всю прыть мчалась по тротуару. Зажимая разбитый нос ладонью, за ней бежал напарник Кощея, а следом, слегка отстав, — прихрамывающий Иван. Но «монашка» опередила их на пару корпусов и бег свой не замедляла, даже после того, как улица пошла заметно в гору. Дистанция между ней и преследователями увеличивалась на глазах. Алексей выхватил револьвер, локтем оттолкнул от себя офеню и в то же мгновение кубарем покатился по тротуару от поставленной им подножки. Выругавшись, он вскочил на ноги и замахнулся, чтобы врезать торговцу по уху, но тут же забыл об этом. Из-за поворота, будто выпущенные из пращи камни, вылетели два всадника на гнедых лошадях. Они были точно в таких же балахонах, как у «монашки», а головы их закрывали капюшоны, отороченные красной полосой. Они быстро настигли бегущую «монашку» и ухватились с двух сторон за края посоха, который она выставила перед собой. Алексей вытаращил глаза. Такое он видел впервые. Всадники держали ерлыгу за концы, а женщина висела между ними, поджав ноги и уцепившись за древко обеими руками. Но только доли секунды. Всадники вздернули посох вверх, и «монашка», извернувшись, как цирковой гимнаст, перелетела на лошадь и оказалась за спиной одного из своих спасителей. — Стреляй! — крикнул истошно Кощей и первым же нажал на курок. Пуля выбила искры из булыжников мостовой, по которым всего секунду назад промчались всадники. Следом ударил револьвер Ивана, но всадники, нахлестывая лошадей плетями, миновали постоялый двор, где уже скрылся обоз, охраняемый индусами, и свернули на узкие улочки Разгуляя. Кощей и хромающий Тумак вскочили в коляску. «Дама» уже без шляпной коробки перебралась на место рядом с извозчиком. — Давай в отделение! Скажи, ушла зараза! — крикнул Кощей своему напарнику в армяке и ткнул кучера в спину кулаком: — Гони! Кровь из ноздрей, гони! Иван проводил взглядом рванувшуюся с места коляску и повернулся к филеру: — Чего эта баба натворила, Лапоть? — Не могу знать, — тот отвел глаза в сторону и пожал плечами. — Велено брать немедленно, а чего ради, мне неведомо! — Ладно, топай! Даже знать будешь, не скажешь! — сказал Вавилов и махнул рукой. — Проваливай, не порти настроение! — Ты что, сталкивался с этой братией? — справился Алексей. Он спрятал револьвер во внутренний карман сюртука и кивнул в сторону филера, который почти мгновенно испарился. — Работали вместе? — А, все пути господни, — произнес с досадой Иван. — Бывало мешали друг другу, бывало помогали… — Он бросил взгляд за спину Алексея: — Смотри, удирает. А ну-ка догоним этого стервеца, он же тебе рукав оторвал! Алексей схватился за плечо. Рукав нового сюртука болтался на нескольких нитках, а виновник этого бесчинства, дюжий офеня, не оглядываясь, быстро уходил в обратную от них сторону. — А ну стой, мерзавец! — Иван вскинул револьвер. — Стой, стрелять буду! — Погоди! — поморщился Алексей. — Я ему сперва рожу начищу. — Он бегом догнал офеню и рывком развернул его к себе. — Эй ты! Не слышишь разве, стоять велят? Тот глянул исподлобья и вдруг замычал, показывая то на собственные уши, то на товар, то на Алексея. — Немой, что ли? — удивился догнавший их Иван и что-то быстро изобразил на пальцах под носом у торговца. Офеня закивал головой и, в свою очередь, тоже принялся крутить пальцами на разные лады. — Ага, понял, — кивнул головой Иван и посмотрел на Алексея. — Извиняется, шельма, что тебя уронил. Испугался, мол, за свой товар. — Да ну его, — Алексей устало махнул рукой, — пусть катится отсюда, пока я добрый. Офеня, льстиво улыбаясь и кланяясь, правда, взгляд его от этого не стал дружелюбней, отступил на пару шагов назад и вдруг, подхватив лоток обеими руками, со всех ног кинулся в арку между домами. Иван заложил два пальца в рот и оглушительно свистнул. Но тут же хлопнул себя по лбу и рассмеялся: — Дурак! Он же полнейший глухарь! — И вдруг изменился в лице. — Постой, ты когда-нибудь видел глухого или немого офеню? Они ж так базлают, на всю улицу прямо, когда товар свой расхваливают! Алексей с недоумением посмотрел на него и пожал плечами. И впрямь, как немому офене продать свой товар, если не кричать о нем на весь белый свет? Глаза Ивана сузились. — Он не товар рассыпал, Алешка. Он эту девку не позволил задержать. И нас провел, как сопливых младенцев. — Вавилов вопросительно посмотрел на Алексея: — Ты что-нибудь понимаешь? — Пока нет, но сдается мне, что он не из охранного отделения. И, кажется, «монашку» и впрямь прикрывал. Но почему ж тогда не ввязался в драку? — Да, задачка! — Иван подмигнул приятелю: — Но не по нашему ведомству, поэтому давай-ка сваливать отсюда подобру-поздорову, иначе опять в какую-нибудь заварушку влезем. — Он задрал рукав сюртука и стал рассматривать приличную ссадину — след от удара о стену дома. Затем вздохнул, направив взгляд в сторону Разгуляя. — Знаешь, Алешка, я такого театра в жизни не видел. Чистая ведьма, а не девка! От шести мужиков отбилась, а как на лошадь взлетела! А посох этот! Ты заметил, как она ловко им орудовала? — Он помолчал мгновение и пристально посмотрел на Алексея: — Придется Тартищеву доложить, как ты считаешь? — Придется, — вздохнул Алексей, — представляешь, как он нам гривы расчешет, когда узнает, что мы в потасовку ввязались, а по какому поводу, не узнали. — Узнаем, — хлопнул его по плечу Иван, — какие наши годы! — И предложил: — Пошли, что ли? — Пошли! — вздохнул Алексей и оглянулся на гору, по которой разбежались кривые улочки Разгуляя. И там, в его недрах, словно молотком ударили два раза: стреляли из револьвера. Следом — еще раз… Агенты Ольховского продолжали преследовать странных всадников в черных балахонах…Глава 3
Иван нервно вышагивал взад-вперед по палубе дебаркадера и шепотом ругался. До отхода парохода оставалось десять минут, багаж находился в каютах, матрос, стоящий у сходней, то и дело выразительно посматривал на него, а об Алексее не было ни слуху ни духу. Правда, денщик Тартищева, Никита, доставил его багаж на пристань и передал записку, в которой Алексей, видимо, на ходу сообщал, что его срочно вызвали в управление полиции по поводу ограбления купца первой гильдии Чурбанова, известного в городе коллекционера. Прочитав записку, Вавилов сплюнул от досады и выругался. Кажется, их прогнозы сбываются. Отпуска им не видать как своих ушей. Иван понимал, что без приятеля один в тайгу не отправится еще и по той причине, что наверняка дело серьезное. Чурбанов собрал огромную библиотеку древних летописей, рукописных книг и прочих редкостей, на которые зарились коллекционеры со всего мира. Иван вздохнул. Не зря Алешку вызвали, ох, не зря! Он среди всех агентов самый образованный. И Тартищев непременно загрузит его по самую макушку. И ему плевать, что еще вчера самолично подписал им приказ на отпуск. Федору Михайловичу не привыкать ссылаться на чрезвычайные и непредвиденные обстоятельства. Иван снял фуражку и поскреб в затылке с выражением самого неподдельного горя на раскрасневшейся от жары физиономии. Эх, сгорел их отпуск синим пламенем, как погорела его мечта посидеть спокойно с удочкой у речного переката. Хотя, постой, чего он так расстроился? Иван оживился. Если Никита доставил багаж Алексея на коляске Тартищева, значит, Федор Михайлович не забыл, что сегодня два его агента отплывают на пароходе «Гигант» в долгожданный и заслуженный ими отпуск, и есть слабенькая, но надежда, что Алексей не опоздает к отправлению парохода. Он еще раз обвел взглядом косогор над пристанью и даже присвистнул от радости. В подтверждение его мыслей из города вновь приближалась коляска Тартищева, и за спиной Никиты хорошо просматривалась довольная физиономия его приятеля. Не дожидаясь, когда коляска остановится, Алексей выпрыгнул из нее и сбежал вниз к дебаркадеру. Левой рукой он придерживал шляпу, в правой сжимал ручку брезентового саквояжа. Пароход дал гудок, возвещая о завершении посадки, два дюжих матроса подступили к сходням, намереваясь убрать их. Иван сердито сверкнул на приятеля глазами и постучал себя согнутым пальцем по лбу. Алексей виновато развел руками и, бегом миновав сходни, оказался на палубе вслед за Вавиловым. Матросы шустро втянули трап на палубу, пароход опять взревел гудком и, гулко шлепая колесами, стал медленно отходить от причала дебаркадера. И только когда полоска желтой воды, отделявшей их от Североеланска, достигла сотни, если не больше саженей, два его чуть не оставшихся на берегу пассажира облегченно вздохнули. Никита же, который, сидя на облучке коляски, дожидался отправления парохода, перекрестился и что-то пробормотал в сивые от седины усы.Через час Иван и Алексей сидели за столиком на верхней палубе и пили пиво. Над их головами хлопал под порывами легкого ветра брезентовый полог. Днем он укрывал пассажиров от палящих лучей солнца, но с приближением сумерек жара уступила место приятному теплу. В нем, как в объятиях любимой женщины, купалось и нежилось тело, а душа тянулась навстречу доброму слову, открытому взгляду и приветливой улыбке. Появлялось желание закрыть глаза и отдаться во власть легких и нежных касаний ветерка, пряному мороку таежных трав, натекавшему с близкого берега. Острый запах сырости щекотал ноздри. Черный дым из трубы парохода относило назад, и он стелился за кормой длинным муаровым шлейфом. Над водой носились стрижи и ласточки-береговушки. Чайки парили над рекой. Стремительно меняя курс и перевертываясь в воздухе, они валились на крыло и припадали к самой воде. А то вдруг, очертя голову, бросались прямо в волну, и то одна, то другая взмывали вверх с бьющейся в клюве серебристой ленточкой. Слева от парохода солнце купалось в воде. Казалось, что в реку плеснули ковш раскаленного золота, отчего ее волны запылали пожаром, который вскоре погасит лучший в мире пожарный — ночная темнота. Она уже притаилась за скалами дальнего берега, словно лазутчик в засаде, и ждала лишь удобного момента, чтобы накрыть землю огромным плащом звездного неба. Вдали в узком проходе среди скал, куда стремилась река, ее уже укрыла мгла. Горбатые сопки, заросшие пихтой и рогатыми, словно быки сохатого, кедрами, подернулись сизым маревом. Над темными кручами берега отцветала черемуха. Набухли белизной соцветия рябины. Среди густой травы и разлапистых папоротников пламенели куртины жарков и мелькали багровые всполохи марьиных кореньев. Кое-где виднелись редкие пока красные и желтые саранки на длинных стеблях. Подмытые половодьем умирающие деревья, как печально поникшие зеленые знамена, склонились над желтыми водами… Белеющие в наступающей темноте остовы берез в седой бороде лишайников, вечная зелень ельников и синева пихтача… Скалы, ветер… Здесь он не мягкий и ласковый, как на палубе, а дикий и пронзительный, острый, как казачья сабля… Россыпи дикого замшелого камня, бурелом, черные вывороченные пни, чьи мертвые корни вздыбились выше молодого леса, — все это работа ветра и его веселой подруги — вешней воды. Легкая рябь бежала по реке и гасла на отмелях большого острова, заросшего тополями и ивой. Над подводной косой разходились в сторону слабые круги. Мелькнуло в воздухе трепещущее тельце, одно, другое, и вновь пошли, цепляясь друг за друга, круги по воде: то ли щука ельца гоняет, то ли окунь решил мошкарой разговеться. Чуть дальше, за отмелью, где крутят вовсю донные родники, взметнулся вдруг над водой широкий хвост. Всплеск! И рыба вновь ушла в глубину! Громадная рыба, мечта рыбака. Осетр, а может, и сам царь-таймень… Кто его знает! За островом река разлилась вширь. Несколько плоскодонок разошлись в разные стороны, освобождая отмеченный бакенами стрежень реки для парохода. Над некоторыми лодками клубился дым и синим туманом расползался над водой. Рыбаки отгоняли от себя комаров и мошку. Одна из лодок, в которой сидели четверо здоровенных голоногих мужиков, а на корме устроился с рулевым веслом жилистый старик в холщовой рубахе, плыла всего в десятке саженей от левого борта «Гиганта». Рулевой приложил козырек ладони к глазам, прищурился и что-то весело прокричал глазеющим на него со всех трех палуб пассажирам. Пронзительный пароходный гудок разорвал тишину. Капитан высунулся из рубки и тоже весело гаркнул в железный раструб переговорной трубы: — Привет, Трофимыч! Шалишь понемногу? Старик поднялся на ноги, замахал рукой. — Много осетров наострожничал, — раздалось с парохода, — или сетями теперь ловишь? Старик прижал руки к сердцу, затем развел их в стороны и покачал головой. Но и без этого было видно, что в лодке, кроме гребцов, ничего нет. — Жаль, — капитан был разочарован, — думал пару спичуков[125], эдак пуда на четыре, купить, чтоб пассажиров ухой побаловать. — Он приложил руку к козырьку форменной фуражки. — Бывай, Трофимыч! На обратном пути, смотри, не подведи! Лодка с рыбаками ушла за остров. Капитан короткими гудками попрощался с ними. И вновь над рекой растеклась тишина, нарушаемая плеском волн о борта парохода и шлепаньем деревянных плиц. — Да-а, благодать-то какая! Просто божья благодать! — протянул Иван мечтательно и сдул пену, громоздившуюся маленьким сугробом над очередным бокалом с пивом. Он обвел взглядом широкий плес, последний перед тем, как река нырнет в теснину ущелья. — Жаль, что завтра уже приплываем, так бы плыл и плыл до конца отпуска, чтобы ни забот, ни хлопот… — Он вновь сдул пену и, сделав глоток из бокала, поднял взгляд на Алексея и требовательно произнес: — Хватит нежиться! Давай рассказывай, что там с Чурбановым приключилось? — С деталями или без? — поинтересовался Алексей лениво. С самого утра ему пришлось основательно побить ноги, выполняя задание Тартищева, поэтому от выпитого пива его слегка разморило и тянуло вздремнуть. Но он понимал, что подобный вечер еще не скоро повторится в его жизни, поэтому не спешил покинуть палубу, равно как и распространяться, по какому случаю чуть было не опоздал на пароход. Но Иван даже в состоянии меланхолии помнил прежде всего о деле и сердился, если об этом забывали другие. — Ты мне голову не морочь, — проворчал он и отставил бокал с пивом в сторону. — Или тебе Тартищев не велел меня посвящать? — Почему ж? — Алексей загадочно усмехнулся. — Дело просто замечательное! И нам с тобой непременно пришлось бы им заниматься, если б Ольховский его не перехватил. Так что благодари Бронислава Карловича за то, что отпуск наш продолжается. — Да уж, — скривился Вавилов, — дай бог ему стать полковником, да не в нашем полку! — Он пригубил пиво и выжидательно уставился на Алексея: — Рассказывай, не томи душу! — А что рассказывать? — Алексей пожал плечами. — Дело с виду обычное. Ограбили коллекционера, так их во всем мире грабят. Но здесь случай особый. Оставили без внимания многие ценные книги, а унесли лишь четыре штуки из тех, которые особо почитают раскольники. Это мне сам Чурбанов объяснил. — Погоди, что за книги? Старинные, что ли? Рукописные или печатные? — потребовал ясности Иван. — Рукописные. Конца XV — начала XVII века, — ответил Алексей и достал из нагрудного кармана сюртука сложенный вдвое лист бумаги. — Я на всякий случай записал и названия их, и некоторые приметы. Все это толстые фолианты в деревянных, обтянутых кожей переплетах с бронзовыми и медными застежками. — А застежки знаешь для чего? — улыбнулся Иван. — Чтобы бес не проник! У раскольников есть даже проклятие для тех, кто забыл закрыть застежки после чтения. — Чурбанов мне это объяснил. Сам он тоже из староверов, правда, обычаев их почти не соблюдает, разве что крестится двумя перстами. А интерес к их книгам имеет превеликий. Оказывается, у него самая большая коллекция старинной православной, еще дониконианской литературы. Говорят, есть книги из библиотеки Ивана Грозного, хотя она считается погибшей. Правда, сам он в этом не признался. А пропали у него, — Алексей заглянул в бумагу, — первое издание Соборного Уложения 1649 года, редчайшая Виленская псалтырь 1575 года. Она была выпущена в свет учеником первопечатника Ивана Федорова Петром Мстиславцем. Кроме того, умыкнули большой рукописный сборник православных текстов шестнадцатого века. Чурбанов говорит, что это самая ценная из рукописей, которую ему удалось найти в сибирских скитах. Илья Фомич особо по ней горюет. Тем более что она в очень плохом состоянии. Многие листы слиплись в сплошной блок, водяные знаки просматривались, но не везде. Иван протянул руку и взял листок бумаги, на которым бисерным почерком Чурбанова были прописаны особые приметы утерянных древностей. — Ишь, как четко все выписал, — похвалил купца Иван, — буковка к буковке. Он и дела свои так ведет. Грошик к грошику — копейка. И каждая копейка у него точно гвоздем прибита. Скуповат и прижимист Илья Фомич неимоверно, но на коллекцию свою деньги не жалеет. — Он поднес листок ближе к глазам и прочитал: — На 633 листах. Шесть листов литерных. Написано полууставом и скорописью разных рук конца XVI века. Бумага с водяными знаками. На чистой странице в начале книги запись скорописью второй половины XVII века: «Книга Григорей Синаит». На обороте второго листа запись скорописью другой руки XVII века: «Сия книга Владимирского Рождественского монастыря церковная». На третьем — заставка растительного орнамента. Переплет — доски в коже, медные жуки и застежки. — Иван с удивлением посмотрел на Алексея: — Зачем это тебе, если за дело взялся Ольховский? — А так, на всякий случай, — ответил тот уклончиво и спрятал бумагу в карман. — Я за те полдня, что этой кражей занимался, много чего узнал. И не только от Чурбанова. После я еще в музей забежал, там тоже кое-что разведал. Ты как раз приметы самой ценной книги прочитал. А в музее мне о ней подробно рассказали. Хранитель фондов Иннокентий Владимирович Голдовский, говорят, даже затрясся, когда Чурбанов пригласил его к себе и показал эту рукопись. Она была местами подпорчена, и ему требовался специалист, чтобы реставрировать ее. У старообрядцев есть подобные мастерские, скриптории, где восстанавливают утерянный текст или переписывают поврежденные места, заново переплетают, делают застежки. Только эти скриптории окружены тайной, и мало кому известно, как их найти. Обычно они прячутся в самых глухих местах: в тайге или в горах. — Когда Чурбанов приглашал Голдовского к себе? — Дней десять назад. Но тот не взялся ее реставрировать, побоялся не справиться, хотя кое-какие древние книги до этого реставрировал. Объяснил, что книга уникальная и стоит бешеных денег у коллекционеров. — Выходит, Голдовский знал, что у Чурбанова имеется столь ценная книга? — До той поры, пока Чурбанов ее не показал, не знал. Он сам в музее недавно. Не больше двух месяцев. Раньше в Томске в университете преподавал, но, говорит, не сошелся взглядами с ректором, пришлось перебраться в Североеланск. На самом деле больше всех в курсе были лишь секретарь Чурбанова и его любовница. Сергей Усвятов, секретарь, судя по всему, большой дока по части древних книг. Говорит, объездил всю Сибирь в поисках раритетов. Чурбанов ему многое доверяет. И Усвятова, и любовницу Чурбанова Прасковью Романовну Домодедову Ольховский взял в разработку. Но, со слов Иннокентия Владимировича, я все ж успел кое-что записать прежде, чем им тоже занялось охранное отделение. — Алексей полез в другой карман и достал четвертушку бумаги. Пробежал ее глазами и поднял их на Ивана: — По словам Голдовского, Чурбанов собирался отвезти эту книгу в Екатеринбург, там есть нужные мастера, но, как понимаешь, не успел. Вчера поздно ночью неизвестные злоумышленники, судя по следам, на веревках спустились с крыши, выдавили окно в библиотеке и проникли внутрь дома. Сам Илья Фомич пребывал в это время на квартире своей любовницы Домодедовой. Секретарь тоже отсутствовал. У него приболела мать в Каинске, и он отпросился у хозяина на неделю навестить ее. И вернулся только сегодня утром. В доме оставались слуги, шесть человек, но они в это время уже спали. Сторож, который дежурил снаружи, найден был утром связанным, с кляпом во рту, недалеко от забора, что окружает дом. На все вопросы мотает головой и твердит одно и то же: «Ничего не ведаю! Сзади напали!» Второй сторож, по его же словам, всю ночь провел рядом с комнатами, где хранятся коллекции, но ничего подозрительного не услышал. — А как же окно? Стекло должно было разбиться? Наверняка спал, мерзавец, потому и не услышал звон? — спросил Иван. — Возможно, и спал, но звона стекла он бы так и так не услышал, по той причине, что грабители поначалу залепили его бумагой, а потом уже выдавили. Так что ни осколков, ни шума! — Хитрые мерзавцы! — покачал головой Вавилов. — Видно, солидные люди орудовали, не портяночники! — Понятно, что опытные и крайне наглые. Лезли в дом, зная определенно, что ни Чурбанова, ни секретаря дома нет. — А как обнаружили кражу? — Дворник с рассветом принялся мести двор и сразу же нашел связанного сторожа. Чуть позже заметили распахнутое окно на втором этаже. Вызвали Чурбанова, Тот послал за полицией. Тартищев — за мной! Словом, к семи утра я уже пахал на всю катушку. Чурбанов, конечно, растерялся и поначалу нес полнейшую околесицу. Мне так и не удалось выяснить, как к нему попали старинные книги. Вернее всего, не очень честным путем. Стоило мне задать вопрос, каким образом он их приобрел, то услышал в ответ такую чушь, что хоть уши затыкай. А как только спросил о цене, то он и вовсе начал ахать и хвататься за сердце. — Тут я его понимаю, — усмехнулся Иван, — наверняка целое состояние стоят, иначе не бледнел бы от твоих вопросов. — Я поинтересовался, не предлагал ли кто ему продать эти книги. Отрицает, говорит, что ничего подобного не было, а вот Усвятов сообщил, что незадолго до ограбления Чурбанов получил письмо без обратного адреса. Секретарь передал хозяину конверт нераспечатанным, поэтому не знает, что было в письме. Но он находился в соседней комнате и слышал сквозь приоткрытую дверь, как Илья Фомич ругался, возможно, по поводу этого письма: «Ишь, чего захотели, малакайники! Шиш вам с надвигой, а не „Житие“!» — Что значит «Житие»? Название рукописи? — Ну да! Это действительно начало названия рукописи, особые приметы которой я тебе показал. Полное ее название: «Житие и подвизи святого благоверного князя Александра Невского чудотворца». Некоторые тексты в ней почти угасли, как сообщил Чурбанов, и если воры будут обращаться с ней небрежно, то она просто превратиться в прах. Представляешь, при этом он заплакал. — Представляю, — вздохнул Иван, — эти собиратели, что дети малые. Мать умрет, так не будут плакать, как о подобных книжонках. — Честно сказать, у меня язык не поворачивается назвать «Житие» книжонкой. Это — настоящий исторический памятник, которому цены нет, и храниться он должен в условиях гораздо лучших и более безопасных, чем у Чурбанова. Но имеется одно обстоятельство, которое многое объясняет… — Алексей окончательно избавился от дремотного состояния. Он вновь почувствовал то самое необъяснимое волнение, которое испытывал сегодня всякий раз, как только разговор заходил о древних рукописях. — Оказывается, все пропавшие книги объявлены официальной церковью еретическими и подлежат уничтожению. Поэтому Илья Фомич так и нервничал. И книги ему хотелось найти, и боялся, что их у него отнимут. — Я понимаю, почему Ольховский в него вцепился. Угроза государственным устоям, и прочая, прочая, прочая, — скривился в ухмылке Вавилов. — Теперь купцу уж точно своих книг не видать, да и ему самому как бы в острог не загреметь! Известно, что даже содержание этих книг преследуется церковью вплоть до отлучения. — Но я Ольховскому не завидую. Чурбанов очень испугался, и вполне возможно, откажется не только от своих показаний, а и от розыска. — Теперь не откажется! Бронислав Карлович на горло ему наступит и будет давить, пока тот хрипеть не начнет. Все выдавит из купчишки, даже про то, что тот ни сном ни духом не знал. — Я у секретаря кое-что еще выведал про это «Житие». В то время использовали железосинеродистые чернила желтоватого цвета. Текст написан четким полууставным почерком второй половины XVI века. На одном из листов проставлена дата — 1591 год. На других листах она повторяется, но написана разными способами — от сотворения мира и Рождества Христова, по лунному и по солнечному календарю, по годам правления царя и патриарха. Эту дату историки называют «черной», так как она написана на бумаге чернилами. Но есть еще и «белая» — дата водяного знака на бумаге рукописи. Усвятов объяснил, что «белая» дата менее точно определяет год создания рукописи. Бумага могла просто залежаться, и наверняка прошло несколько лет, прежде чем она попала в руки писца. Кроме того, в рукописи сообщалось имя создателя «Жития Александра Невского». Но по древнерусской традиции имя книжника зашифровано сложной цифровой загадкой. Усвятов пытался разгадать эту головоломку, но безуспешно. Похоже, что загадка написана с ошибкой и поэтому вообще не решается. — Видно, он и вправду хорошо разбирается в рукописях. — Усвятов? — переспросил Алексей. — Я ведь уже сказал об этом. Десять лет назад он закончил исторический факультет Казанского университета. Тема его диссертации напрямую связана с древними рукописями, которые удалось обнаружить на Урале и в Сибири, и как оказалось, в большей части, именно ему. Причем все экспедиции оплачивал Чурбанов. Прежде считалось, что в наших краях древнерусская книжность представлена очень бедно. Дескать, какие могут быть древние книги в стране, освоение которой началось в XVII веке. Оказывается, русские переселенцы, кроме самого нужного для жизни, везли с собой книги. Среди них творения византийских писателей, рукописные обличения никонианской церкви и первые печатные книги. Большинство из них признаны еретическими. Раскольники тщательно оберегали их. Прятали в тайниках, столь же тайно переписывали, словом, хранили как зеницу ока, потому что несли их на себе тысячи верст с Поморья и из Керженца. Усвятов рассказал, что еще в начале нашего века снаряжались целые воинские команды, которые рыскали по тайге, уничтожали скиты, искали тайники с книгами и сжигали их без разбора. Много людей погибло тогда, защищая старую веру и ее символы. Да и сейчас не лучше. Охранное отделение как раз и занимается подобными вещами, так что Ольховский и вправду не отцепится от купца, пока не выведает все, что ему потребуется. И еще… — Алексей перешел на шепот и оглянулся по сторонам. Но вряд ли кто мог их подслушать, потому что палуба совершенно опустела, и они с Иваном остались одни. — Ладно, говори, никто нас не слышит, — улыбнулся добродушно Вавилов и озадаченно покачал головой: — Вот что значит образование! За полдня столько успел узнать, что мне за год не осилить! — Только не кокетничай, — рассердился Алексей, — ты любому профессору сто очков вперед дашь. И поручи Тартищев тебе это дело, ты б Ольховскому через неделю такой фитиль вставил бы! — Можно подумать, ты бы от меня отстал! — улыбнулся Иван польщенно. — Только бодливой корове бог рогов не дал. Занимается этим делом Бронислав Карлович, и пусть занимается, а мы с тобой тайменя едем ловить. И это наша первейшая задача на сей момент! — И вдруг с подозрением посмотрел на приятеля: — Постой, ты чего затеял? Бумажки эти, приметы, «белая» дата, «черная»… Что ты мне мозги пудришь? Говори прямо, что еще узнал, что тебя заусило, как щуку на тройник? Алексей отвел взгляд и выбил пальцами дробь на столешнице. Потом задумчиво посмотрел на Ивана: — Не знаю, что меня дернуло рассказать Усвятову о драке, что учинила эта девчонка в черном балахоне. Правда, ни о филерах, ни об офене я не упомянул. Представил себя случайным очевидцем, но ты бы видел: Иван, как он побледнел, когда я упомянул про посох и красную кайму на капюшоне. Перекрестился, а губы трясутся, как от сильного испуга. «Что с вами? — спрашиваю. — Может, воды дать?» А он меня не слышит, глаза по полтиннику и шепчет: «А больше вы ничего не заметили?» — «Заметил, — говорю, — кольцо серебряное…» А он перебивает: «На указательном пальце левой руки? А по ободу надпись старинными буквами „Спаси и Сохрани“?» — «Верно, на указательном пальце, — соглашаюсь, — но вот что написано, не разглядел. Я это кольцо пару мгновений всего и видел…» И стоило ему это услышать, как схватился он за голову и запричитал: «Ратники! Господи! Ратники! Говорил же Илье Фомичу…» — а потом, как оглашенный, выскочил из комнаты, где мы беседовали, даже не попросил разрешения уйти. На столе у него бумаги стопкой лежали, вещи какие-то старинной работы, кинжал… Так он на бегу их рукой смахнул, даже не заметил. Пришлось подбирать их с пола… И поговорить с ним мне больше не удалось, потому что через минуту на пороге возник Ольховский, и меня от дела освободили. Я потом хотел Усвятова найти и приватным образом с ним побеседовать, но куда там! Мне даже близко подойти к нему не позволили! — Что ж, начнем танцевать от печки, — Иван положил ладони на стол и пошевелил пальцами. — Что-то ручонки затекли. Видно, давно донесение. Тартищеву не писали. — И с самым серьезным видом посмотрел на Алексея. — Книги у Чурбанова сперли дорогие, но запрещенные, как еретические. И если за это дело взялись орлы Ольховского, этих книг купцу не видать как собственных ушей. Кто их украл, он не подозревает, но его секретарь вусмерть напугался, когда ты ему рассказал об этой ведьме с посохом и о двух ее пособниках в бахотне с красной полосой. — Как ты сказал? — удивился Алексей. — В какой еще бахотне? — Бахотня, так эти балахоны называются у раскольников, — пояснил Иван. — Так ты с самого начала понял, что она из староверов? — поразился Алексей. — А почему молчал? — А что это меняет? — вполне резонно поинтересовался Иван. — Раскольница она не раскольница, пусть этим Бронислав Карлович занимается, а мы с тобой в отпуске или нет? — В отпуске, — отмахнулся как от назойливой мухи Алексей. — Выходит, в охранном гораздо раньше нас пронюхали об этих ратниках? Вспомни, ты сам сказал, что Тумак и Кощей наверняка важную птичку на поводке держали? — Ну, сказал и сказал, и что с того? Девку-то все равно проворонили! — Но по какой причине они за ней гнались? Возможно, она замешана в краже книг? Хотя ее преследовали днем, а книги украли ночью… — Давай не будем гадать, как девки на Святках! — Иван хлопнул его по плечу. — Пошли лучше спать. Завтра рано вставать. В десять утра прибываем в Мотылево, там нас будут ждать лошади от Никиты. Через полчаса они уже спали, каждый в своей каюте. И сны их были не столь безмятежны, как это бывает на второй день отпуска… Они спали, не ведая, что их ждет впереди, а ленивые воды реки уносили пароход все дальше и дальше от Североеланска. Островерхие шапки лесов и черные гряды дальних хребтов посеребрила луна, выглянувшая из-за туч. Разгулявшийся ветер раскачивал и тряс мохнатые лапы кедров. Его порывы разгоняли и с разбегу выбрасывали на берег мутные волны, которые, шипя по-змеиному, уползали обратно, оставляя на мокрой гальке мусор: кору, разлохмаченные ветки, ошметья грязной, быстро тающей пены. А еще он разносил по свету дымы окрестных деревень, стойбищ инородцев и скитов — тайных убежищ старообрядцев. Они затерялись в тайге и в горах, в надежде уберечь себя и свою веру от Антихриста, который воцарился, по их разумению, на земле после Великого раскола, учиненного патриархом Никоном. Воет ветер… Гонит пенистые волны… Гнет молодой лес, но стоят, не поддаются его напору кряжистые кедры и узловатые лиственницы… Ветер, небо, ночь… А под звездами — огромный мир, в котором есть место каждому…
Глава 4
Только-только засветлело небо. Подступившую к берегу тайгу окутывал серый туман, но уже кричали петухи, а над трубами темных от мороси изб курчавились первые дымки. Натужно мычали коровы, звенели о дно подойника струйки молока, блеяли в загонах козы и овцы, лениво перебрехивались собаки. А несколько кудлатых, со слипшейся шерстью псов сидели на косогоре, к которому от пристани вела узкая извилистая тропка, и наблюдали, как подходит пароход и бросает якорь в сотне саженей от берега. Тотчас от него отвалила большая лодка с двумя гребцами и устремилась к пароходу за пассажирами. На косогоре их дожидалась коляска, запряженная тройкой лошадей, и три казака: один — молодой в форме урядника и Два рядовых — возрастом лет на десять постарше, в овчинных папахах и синих чекменях. В поводу они держали несколько лошадей. Судя по широким, слегка прогнутым спинам, предназначены они были для перевозки багажа, который спускали с парохода в крупноячеистой сетке прямо в лодку. Затем в нее по веревочному трапу сползли две мужские фигуры. Гребцы помогли им устроиться на сиденьях и закрыли сверху куском брезента от проникающей всюду мороси. Пароход дал пару коротких гудков, его колеса начали вращаться, винт вспенил воду, и через мгновение лодка отвалила от него, и гребцы направили ее к берегу. Урядник спешился и побежал вниз по косогору. Лодка достигла мелководья. Один из гребцов перебросил казаку цепь, сам спрыгнул прямо в воду и принялся толкать лодку в корму, а урядник тянул ее за цепь. Нос лодки благополучновыполз на гальку, а ее пассажиры поднялись на ноги. И один из них, маленького роста, худощавый, тут же попал в объятия молодого казака, который был головы на две выше его. — Иван Лександрыч, — казак почти вынес Вавилова из лодки и принялся трясти за плечи, прижимать его голову к своей Необъятной груди, и даже прочувственно шмыгать носом, — Иван Лександрыч, а мы вас уже и не чаяли увидеть! Думали, опять в последний миг какая зараза остановит. — Зараза у нас одна — начальство! Да еще жулики, которым дела нет, что нам тоже в отпуск хочется. — Иван наконец освободился от объятия казака. Оглядел его критическим взором с ног до головы и подал ладонь. — Ну что, Гаврюха, здорово! — И одобрительно покачал головой: — Возмужал, паря, дюже возмужал! В урядники, гляжу, пробился! И усы вон какие отрастил, точно вейник под забором. Казак крепко стиснул ему руку, счастливо улыбнулся. — С приездом вас, Иван Лександрыч! Как добрались? Ночью на реке зябко, не замерзли под казенным одеялом? — Было дело! — засмеялся Иван. — Схватил нас под утро с Алексеем такой колотун, что пришлось по стопке водки пропустить, чтоб согреться. Знакомься, Гаврюха! Это мой первейший друг и товарищ по службе Алексей Дмитрич Поляков. Тем же делом, что и я, промышляет, жуликов и болдохов исправно ловит, потому и отпуск нам вместе дали. — Добро пожаловать в наши края, Лексей Дмитрич! — Парень степенно пожал ладонь Алексею и окинул взглядом его городской костюм. — В тайге приходилось бывать или в первый раз наведались? — Приходилось, — улыбнулся Алексей, — в прошлом году месяц бандитов по тайге да степи вылавливали, но чуть западнее, в Тесинском уезде. — Знаю те края, — ответил Гаврюха, — мы туда по осени табуны гоняем в обмен на зерно да картошку. Самим нам недосуг огородами заниматься. Граница много времени отнимает. Контрабандист нонче злой пошел, так и ломит, так и ломит. А намедни приказ пришел, по тайге скиты шуровать… — Он вздохнул. — Батя в затылке скребет, не знает, что делать. Многие наши казачки в родове своей староверов имеют… — А… — Алексей открыл было рот, чтобы развить тему, но Иван благоразумно перехватил инициативу в свои руки. — Погоди пока, — он взял Алексея за рукав, — после спросишь. — И обратился к Гавриле: — Нам бы переодеться где-нибудь по-дорожному. — Это мы мигом, — засуетился казак, — сейчас всю вашу поклажу к деду Семену доставим. Его изба тут недалече, в десяти шагах… Их встретил рослый старик с густой в седых подпалинах бородой. Войлочный капелюх наседал на его широкие лохматые брови. Глаза его весело щурились. Здороваясь, он поочередно, начиная с Ивана, подал всем свою большую руку. — Вот и к нам люди заглянули! Добро пожаловать, гости дорогие! — басил старик, помогая казакам привязать лошадей к забору. — Хорошему человеку у нас завсегда рады. Изба у меня большая, места всем хватит! — Он протянул руку в сторону просторной, в шесть окон, избы с шатровой крышей. В палисаднике буйно цвела сирень, а по забору прохаживалась кошка, при каждом шаге брезгливо стряхивающая лапками. Только теперь Алексей заметил, что морось прекратилась, туман поднялся вверх и сквозь него уже вовсю высвечивает ослепительная голубизна неба. Тройку тем временем загнали во двор. Дед пригласил всех прибывших в избу. Но вслед за городскими гостями в нее прошел лишь Гаврила. Остальные казаки остались под навесом во дворе. «При конях», — как пояснил старший из них. В просторных сенях находился верстак, висели сети, починкой которых занимались две пожилые женщины, стояли у стены сундуки, обитые железной полосой и покрытые домоткаными ковриками. Из сеней прошли на кухню, отделенную от горницы дощатой стеной. Огромная русская печь, длинный стол, рукомойник в углу, навесная полка с посудой и глиняными горшками… Чугунные горшки стояли на шестке, и от них натягивало сытными запахами каши и топленого молока. Кошка, которая только что гуляла по забору, шмыгнула у них под ногами и заскочила на печную лежанку. С нее послышался ворчливый старушечий голос. А хозяин пояснил: — То матушка моя! По зиме девяносто годков стукнуло. — И крикнул весело: — Вставайте, маманя! Гости к нам пожаловали! Бабка закряхтела и заворочалась на печи, а они прошли в горницу. В ней стояла кровать, застеленная белым пикейным покрывалом с подзором и горой подушек в кружевных наволочках. Полы сплошь укрывали домотканые половики. А чистота была такая, словно в горнице никто никогда не жил. Полы, столы, подоконники избы были выскоблены добела, как это принято в сибирской деревне. За образами в переднем углу виднелся пучок вербы, ниже лежало несколько пасхальных яиц и стояла бутылка, вероятно, со святой водой. И здесь же находилась толстая книга в кожаном переплете с медными застежками. Алексей толкнул Ивана локтем и показал глазами на книгу. Тот скорчил свирепую гримасу и отрицательно покачал головой. Наверняка книга была простым Евангелием и интереса особого не представляла. Но Алексей все же взял ее на заметку, чтобы при удобном случае поинтересоваться у хозяина ее возрастом. Тем времени казаки внесли их багаж и завалили горницу баулами с дорожными вещами. Алексей и Иван быстро переоделись по-походному: в высокие сапоги, шаровары из толстой бумазеи, рубахи из солдатского полотна и тужурки из грубого казенного сукна. Их им выдавали на службе на случай непогоды, так же как и дождевики из темной плотной ткани, шуршащей при каждом шаге. Поэтому для служебных надобностей они подходили плохо, а вот для тайги — в самый раз. Об этом Алексей знал по собственному прошлогоднему опыту и к нынешней поездке подготовился должным образом. Хозяйка, высокая старуха в низко надвинутом на глаза платке, подала на завтрак сковороду с глазуньей на сале и еще одну, с сочными, изжаренными на масле с луком сигами. Не обошлось и без стопки водки. Хоть и рано еще, но с дороги положено! Тем более путь до станицы предстоял долгий, так что за его успешное завершение тоже приняли чуток, затем бог велел выпить за хозяев, потом за гостей… Дед, приняв на грудь, разговорился. Иван начал расспрашивать про снасти, нужные для ловли хариуса и щуки, и можно ли добыть тайменя острогой, а осетра сетью. Дед со снисходительной улыбкой посвящал городского гостя в тайны рыбацкого промысла. Гаврила дремал, привалившись головой к стене. После Алексей заметил, что поспать он мастак, и только выдастся свободная минута, как уже слышен его молодецкий храп. Алексей вышел на кухню. Хозяйки не было, а возле печки сидела на низкой скамеечке маленькая, высохшая, как опенок, бабка в темном платье, застегнутом под самый подбородок, и в таком же платке. Уже знакомая ему кошка терлась о бабкины колени и мурлыкала. Старуха держала на коленях деревянную чашку и выуживала из нее деревянной же ложкой кашу, то отправляя ее себе в беззубый рот, а то скидывая под ноги кошке. Некоторое время Алексей наблюдал за ними, затем подошел и, опустившись на корточки, заглянул бабке в лицо. — Здравствуйте, бабушка! — сказал он громко, подозревая, что та не только подслеповата, но и глуховата. Кошка порскнула в сторону и, заскочив на лежанку, принялась усердно намывать гостей. Старуха вздрогнула и испуганно уставилась на него маленькими тусклыми глазками. Левый полностью затянуло бельмо. Но она все же разглядела, что перед ней незнакомый человек. Прикрыв чашку ладонью, принялась быстро-быстро креститься двумя перстами и визгливо, на удивление звонко, кричать: — Изыди, сатана! Отчепись, анчихрист! — Бабушка, — Алексей поднялся на ноги, — я только спросить хотел… Но старуха продолжала голосить и даже плюнула в его сторону. Из сеней показалась хозяйка, из горницы — хозяин. Алексей виновато развел руками: — Я ведь только поздоровался. — Бабка у нас по старой вере живет, — вздохнул хозяин, — даже пищу отдельно принимает. За печкой у нее и молельня своя. Туда нам ходу нет. И блажит, если кто из чужаков подходит. Видишь, миску закрыла. Боится, что бесы в ее кашу проникнут. — Раньше она в скит ходила на моления, верстах в пяти от села, а после его солдаты сожгли, так она теперь дома молится, — подала голос хозяйка и сокрушенно вздохнула: — Одна беда с ней! — Я хотел про книгу спросить, ту, что на божнице лежит. Узнать, сколько ей лет? — пояснил Алексей свой интерес к бабке. Лицо старика неожиданно изменилось. Он смерил Алексея подозрительным взглядом. — Тоже, что ль, про древние книги разведать хотите? — Хочу, но почему — тоже? Разве до меня кто-то еще о них спрашивал? — насторожился Алексей. — Да, было дело! — пробурчал нехотя старик и посмотрел на Гаврилу. — Говори, дед! Им можно, — успокоил его казак. Дед крякнул, почесал в затылке и нехотя стал рассказывать, но глаза старательно отводил в сторону, из чего Алексей сделал вывод: он знает гораздо больше и говорит, только чтобы отвязаться от назойливого горожанина. — По прошлом лете заявился к нам один городской. По всей округе рыскал, про книги древние спрашивал. Особливо про Четьи минеи и те, что рукою писаны. В скиты пытался попасть, да к пустынножительным заимкам пробиться, но не получилось. Туда ему дорог не показали. Тогда он бабок наших принялся обхаживать, тех, что бобылками живут. К мамке моей тоже наведывался, так я его так пужанул, что он до угла бежал и все оглядывался, не догоню ли. У старух в загашниках, конечно ж, кое-что имеется, но разве они выдадут божьи книги никонианину, псу шелудивому. Для них все, кто щепотью крестится, — псы вонючие да изверги рода человечьего. Одну бабку, Измарагду Арсеньеву, каким-то образом уломал, решилась она показать ему какие-то книги, а после вроде учуяла от него запах табака и наотрез отказалась даже из избы выйти. — А как он выглядел? Как представился? — быстро спросил Иван и переглянулся с Алексеем. — Мне он не представлялся, поскольку никакого заделья ко мне не имел. Может, старухам, возле которых вертелся, как-то и назывался, про то не знаю и сказать ничего не могу. А был он из себя белесый, волосы редкие, назад он их зачесывал, да еще все время рукой отбрасывал со лба. На носу очочки круглые. Борода клином, но маленькая совсем, с кулак — не больше, усы у нашей кошки гуще, чем у него. Ростом, — он смерил взглядом Ивана, — повыше вас на голову. Вот и все! — И что ж, он за книги большие деньги предлагал? — спросил Алексей. — Нет, деньги бабки не принимают. Деньги от Анчихриста. Но он не просил продать их, просто посмотреть. — Удалось ему их увидеть или вы не знаете об этом? — спросил Иван. — Не знаю, — развел руками дед, — но уже после его отъезда полыхнули сразу две избы, в которых у нас одинокие старухи проживали. Та же Измарагда Арсеньева. Обе в огне погибли. Урядник долго потом в золе копался. По его словам, бабок сначала убили, а после избы подпалили. — Их ограбили? — уточнил Алексей. — Добра у них особого не было, и то все выгорело. Но самое странное, что книги-то не сгорели! — В огне уцелели? — поразился Иван. — Нет, от огня их не спасти, горят, как порох, — вздохнул дед. — Просто книг в избах не было, когда те огнем занялись. Урядник ничего в пепле не нашел, а ведь застежки и бляхи медные не горят. Выходит, или старухи книги те не в избах хранили, или кто-то их украл, а потому и бабок убил. И избы поджег, чтобы следы замести. — Этого человека искали? — спросил Иван. — А про то нам неведомо. — Старик взмахнул рукой, приглашая гостей в горницу: — Пройдемте к столу, а то вся рыба остыла. — Но на пороге вдруг остановился и пристально посмотрел на Алексея. — Урядник по тем случаям всех в селе опросил, а поймал ли того байстрюка в очочках, про то нам не докладывали. Да, — встрепенулся он, — дня через два урядник у нас в Мотылеве покажется, если хотите, расспросите, что к чему. — Через два дня они уже в Пожарской будут, — ухмыльнулся Гаврила и заторопил гостей: — Давайте быстрее, рыбу доедим, да в дорогу! — А чаю попить или молочка? — заволновалась хозяйка. — Это ж не по-людски, чтоб без чаю в дорогу отправляться. — Ладно, чаю тоже попьем, — согласился Гаврила, — но чтобы долго не рассиживаться. Надо выезжать, пока прохладно. А как до тайги доберемся, там жара уже не страшна, только от мокреца[126] да от паута[127] отбиваться придется. В этом году гнус страсть какой злой!Глава 5
Дорога до станицы шла сквозь глухую, забитую буреломом тайгу, по дну ущелья вдоль бурной порожистой реки Кызыр. Сдавленная скалами и лесом, мчала, она мутные воды в низовья, где теряла свою силу и, разбившись на множество проток, привольно разливалась по степи. Слева, за отвесными уступами берега, прятались в облаках вершины белков[128], а справа, теснясь к реке, подступал грозный Тензелюкский голец. На его крутых склонах с проплешинами оползней и серыми лентами курумов[129] вволю погуляла стихия, оставив после себя царство хаоса, где что-то сохранилось и торчало острыми изломами и зубцами, другое провалилось, повисло и обрушилось… Беснующиеся ручьи срывались с его отвесов ревущими водопадами, восточными минаретами и куполами проступали на фоне ослепительно голубого неба тенистые скалы. В самом ущелье было сумрачно, пахло сыростью и гнилым дуплом, но сквозной ветер прогнал мошку, и путники откинули с лица сетки накомарников. Прохладный воздух был наполнен ароматом каких-то цветов, который перебивал запахи мхов и обветшавших скал. В нем мешалась ванильная пряность с гвоздичной свежестью и еще с чем-то незнакомым, но очень нежным и приятным. — Надо ж такому цветку пахучему народиться, — Иван высунул голову из коляски, пытаясь отыскать взглядом неизвестное ему растение. — Что ж это за одурь такая? — Так это белогорский чай, куда лучше лавочного, — рассмеялся Гаврила, который всю дорогу ехал верхом рядом с коляской. — Вона его сколько! — Он махнул рукой в сторону гольца, подножие которого, казалось, затянуло розовой кисеей. Подъехали ближе. Заросли мелкого кустарника с аршин, а где и ниже высотой, с кожистыми, размером с ноготь, листьями и розовыми, разных оттенков, от светлого до темного, цветами затянули россыпи камней, вытеснив другие растения. Гаврила наломал веток с цветами, затолкал их в чересседельную сумку. — К обеду чай заварим. Один раз попьете, лавочного на дух не надо будет. Иван вновь отвалился на подушки. Одну веточку он прихватил с собой в коляску и, вдыхая тонкий аромат багульника[130], таял от блаженства. Алексей не лез к нему с разговорами и пытался дремать под мерный стук лошадиных копыт и скрип колес. Везли их чуть ли не с царскими почестями. Казаки вели в поводу двух оседланных лошадей, на тот случай, если гости соизволят проехаться верхом. Коляску заполнили сеном, закрыли его коврами, бросили несколько подушек, и Алексей, развалившись на них, почувствовал себя чуть ли не персидским падишахом. И подумал, что восточные владыки неплохо устроились, окружив себя подобными удобствами. Не хватало лишь пары юных наложниц да черных мулатов с опахалами, чтобы отгонять надоедливую мошкару. Иван полулежал рядом с ним, и на лице у него блуждала довольная улыбка. И Алексей, без всякого сомнения, мог сейчас поставить сто рублей против одного, что приятель тоже вспоминал не о начальстве и грезил не о служебных делах. И, конечно, мечты о будущей добыче были для Вавилова более сладкими, чем мысли Алексея о волооких, но совершенно нереальных в их положении наложницах. Сено мягко пружинило, голова тонула в подушке, коляску раскачивало из стороны в сторону, и скоро все звуки слились в один — монотонно-убаюкивающий, напоминающий скрип колыбели или голос няньки, рассказывающей очередную сказку и засыпающей за каждым словом. Алексей не заметил, как задремал, но необъяснимая, таившаяся где-то в самых глубинах его души тревога заставляла его то и дело открывать глаза и пялиться на голубой прямоугольник неба, видневшийся из коляски. А резвая тройка продолжала тем временем мчать их дальше. Редкие облака сомкнулись над горами вдруг плотным слоем. Пошел дождь, но вскоре солнце прорвало тучи, и от ливня остался лишь сгусток тумана на груди гольца да лужи на каменистой дороге. — Ты спишь? — поинтересовался Иван и сел, заткнув веточку багульника за ухо. Алексей повернулся на бок и, облокотившись, уставился на приятеля. — С тобой поспишь, — произнес он насмешливо, — ворочаешься, сопишь, цветочек нюхаешь так, что мне слышно! Смотри, изойдешь на слюни еще до того, как в Пожарскую приедем. Поберег бы себя, что ли? — Какие слюни? — Иван с досадой посмотрел на него. — Это ты дрыхнешь без задних ног, и сам черт тебе не брат! А у меня из головы рассказ деда Семена не идет. Про этого белобрысого в очках, что за старинными книгами охотился. Помнишь, когда мы за обозом наблюдали, из коляски человек выглянул? — Помню! — Сон моментально пропал. Алексей тоже сел и внимательно посмотрел на приятеля. — Ты хочешь сказать, что он смахивает на любителя древностей из Мотылева? — Хочу. Правда, видели мы его со спины, и сейчас я, пожалуй, вряд ли его узнаю, но все ж кое-какое представление об этом господине у нас имеется, а? — Он вопросительно посмотрел на Алексея. Тот окинул его скептическим взглядом. — Ты же в отпуске, зачем голову себе забиваешь? Или надеешься этого белесого в Пожарском встретить? Честно сказать, мне бы этого не хотелось. — Почему? — совершенно по-детски удивился Иван. — Я думаю, у нас бы нашлось что у него спросить. — Иван, кражей книг занимается Ольховский, — произнес Алексей с расстановкой. — И я не уверен, что ему понравится, если мы опять влезем не в свои дела. — С каких это пор ты стал бояться перейти ему дорогу? — язвительно усмехнулся Иван. — И потом, ты здесь видел хоть одного его агента? — А что им тут ловить? — Алексей взбил подушку повыше и с удовольствием откинулся на спину. Высокое небо в сугробах кучевых облаков заглядывало в коляску. Огромные пихты подступали к самой дороге, а громкий и разноголосый птичий гомон перебивал стукоток копыт. — Ло-о-овить, — передразнил его Иван и покачал удрученно головой, — не узнаю я тебя. Что ж тогда к бабке привязался? Я ведь сразу заметил, что тебя книга возле божницы заинтересовала. Только кто ж положит древнюю книгу на виду? Слышал, как дед Семен рассказывал, с какими предосторожностями их хранят? Чужому ни за что не покажут. И денег ни в какую не берут. Тогда спрашивается, как Чурбанову удалось прибрать к рукам книги, которые у него украли? Уж не из тех ли они, что этот белесый у бабок высмотрел? — Знаешь, Иван, — Алексей опять сел, — а ведь Усвятов, секретарь Чурбанова, тоже на этого белесого смахивает. Волос у него белокурый, только не редкий, а пышный. Он у него во все стороны распадается, поэтому и челку он со лба откидывает. И очки носит. Правда бороды у него и усов нет, но ведь их в любой момент можно сбрить. — Вот, видишь, — с торжеством в голосе произнес Иван и хлопнул себя по колену, — сколько интересного набралось! Я думаю, Илья Фомич не потому еще нервничал, что книги пропали. Он боялся, что о его грязных делишках проведают. Сам купец, конечно, не убивал, но всегда найдутся подлецы, что за рупь с полтиной родных отца с матерью зарежут, а не то что бобылок безродных. — Тебе версии строить, что забор городить, — усмехнулся Алексей. — Чурбанов эти книги и другим путем мог приобрести. Допустим, солдаты сожгли скит, но книги не уничтожили, а продали за приличные деньги тому же Чурбанову. — Ну, тогда это не солдаты, а скорее офицеры постарались. Они люди грамотные, могли быстро сообразить, что к чему. — Вот и еще одна версия. Думаю, Ольховский на нее и без нас выйдет. — Алексей потянулся. — По-дурному у тебя, Иван, мозги устроены. Как можно о делах без толку трепаться? Все равно вернемся в управление к самому разбору, а Тартищев и вовсе отыграется, всех «глухарей» на нас повесит. — А я что говорю? — оживился Иван, услышав это слово. — Я все того «немого» офеню вспоминаю, «глухаря». Неспроста он за девкой шел, ох неспроста! Какая-то у него корысть была, не иначе, чтобы она ушла. А защищать ее не стал. Почему? И заметь, на махрятника[131] он мало похож. Я после прикидывал, думал, что меня в нем насторожило. А потом вспомнил. Выправка. У него явно военная выправка. Спина прямая и не сутулится, как настоящий офеня, который с малолетку на шее свой короб таскает. И рожа у него холеная. Не сытая, как у купчишки, не курносая. У него лицо барина и повадки барские, и рожу эту никакой одежкой и бородой, даже самой лохматой, не скрыть, Алеша! Это я тебе доподлинно скажу. — Когда ты успел все разглядеть? — удивился Алексей. — Сноровка, — усмехнулся Иван, — походишь с мое за всякой шушерой и не такое научишься замечать и запоминать. Даже то, что сапоги у него юфтевые, хороший сапожник их тачал. Привык наш лоточник к удобной обуви, и, кажется, он птица такого полета, что ему наплевать, что мы с тобой его засекли. — Ты думаешь, он из жандармов? Иван пожал плечами. — Тех, кто у Лямпе служит, я всех знаю, и у Ольховского, до самого вшивого, последнего разбора филера… Нет, этот не из наших. И определенно действовал не в ногу с людьми из охранки. Он, скорее, прикрывал эту «монашку». Может, они одной с ней компании? — Постой, — прервал Алексей Ивана, — по-твоему выходит, за этой раскольницей следили не только мы и агенты охранного отделения, но и кто-то третий, кому нужно было, чтобы девица благополучно скрылась? — Воистину так, — закивал головой Иван, — кто-то третий, кого мы не знаем. И он определенно не здешний. Я же сказал, что всю шушеру Лямпе и филеров Ольховского за версту вычислю. А этого парня я встретил в первый раз. Не думаю, чтобы у Лямпе новый агент появился, да еще такого высокого класса, а я бы об этом не узнал. И я только сейчас понимаю, как здорово он нас провел! — А по мне, так это он чуть не обмишурился, — Алексей пренебрежительно скривился, — надо было додуматься немым прикинуться. Не будь мы в запале, тут же его бы за жабры взяли! Иван хитро прищурился. — В этом весь и шик, Алешка! Наш «глухарь» хорошо знает, что человеку, если он в азарте, в мозги все, что угодно, можно надуть. Вот он и надул пузырей, будто немой, а когда мы поняли, что он нас объегорил, его и след простыл. — Что теперь об этом вздыхать, — с досадой произнес Алексей, — меня больше эти ратники волнуют. Я, честно сказать, хотел деда о них расспросить, а потом смотрю, он про блондина с бо-о-ольшим нежеланием рассказывает, ну и не стал его пугать. Тут в глубинке у них свои отношения, свои обычаи, и наверняка не все староверов порицают… — Ты говоришь, Усвятов сильно испугался, когда ты про эту девку в бахотне сказал? Алексей молча кивнул в ответ. — Меня, по правде, тоже в дрожь бросает, когда ее вспоминаю. До сих пор спина ноет, после того, как она меня своей палкой приветила. — Иван покачал головой. — Первый раз вижу, чтобы баба так отчаянно дралась. Я ведь тебе не сказал тогда, думал, ошибся сгоряча, но у нее под балахоном, похоже, бахтерец был надет. Не каждому мужику под силу такую тяжесть таскать, а она в нем не только бегала, но и на лошадь вскочила. — Что еще за бахтерец? — удивился Алексей новому слову. — А это что-то наподобие лат или кольчуги, только из плоских бляшек, — пояснил Иван. — Казаки его раньше под кафтан надевали, чтоб от копья или сабли уберечься. А девка наша, видно, от пуль себя защищала. Явно ученая, знала, что наверняка стрелять будут, а… — Он прервался на слове, потому что в коляску вновь заглянул Гаврила. — Через версту переправа будет, так что вам лучше на верховых пересесть. А после нее биваком на часок станем, чтобы пообедать. — Он взглянул на небо: — Если дождь не соберется, к вечеру в станице будем. — Он перекрестился. — Лучше не загадывать, но всего тридцать верст осталось. Посуху кони-звери за три часа домчат. Алексей и Иван пересели на лошадей. Честно сказать, лежание на боку изрядно им надоело, и они легкой рысцой направились вслед за Гаврилой к переправе. Дорога вильнула вбок, обходя огромное нагромождение камней, следы старого обвала, и тут впереди грохнули выстрелы — один и через пару секунд, раз за разом, еще два. Эхо ударилось о стены утесов, загрохотало, наслаивая одну звуковую волну на другую. Следом разразилась ведьмячим криком кедровка, заверещали испуганно первейшие таежные сплетницы сороки и, снявшись с деревьев, бросились в разные стороны разносить по тайге последние новости. Чудовищная какофония, к которой применились крики людей и конское ржание, заставила всадников пустить лошадей в галоп, и через несколько мгновений они вынесли своих седоков на крошечную поляну. С этого места и начиналось то, что Гаврила гордо называл «переправой» и что человека неискушенного ввергало в известное состояние, про которое говорят: «Поджилки затряслись!» Никакого моста, в прямом смысле этого слова, не было и в помине. Просто поперек реки висели на цепях два длинных бревна, скрепленных между собой железными костылями, а вместо поручней приспособили два толстых пеньковых каната, изрядно провисших и истертых множеством рук безумцев, осмелившихся доверить свою жизнь сомнительному сооружению. «Мост» скрипел и раскачивался на цепях. Трое солдат с винтовками в руках пытались удержать на скользкой поверхности слегка обтесанных сверху бревен огромного кудлатого мужика в располосованной до пупка грязной рубахе. Был он босиком, его длинные волосы схватывал ремешок, лицо заливала кровь, но он продолжал вырываться даже тогда, когда солдаты заломили ему руки за спину и несколько раз пнули в живот. И лишь после удара прикладом под вздох мужик замотал головой, как одуревший от гнуса сохатый, и обвис у них на руках, почти касаясь лохматой головой настила. Солдаты, матерясь, волоком протащили его по бревнам, но лишь ноги мужика коснулись земли, он зарычал яростно и вдруг, распрямившись как пружина, разметал служивых в разные стороны. Двое попадали на траву, но третий остался на ногах и вскинул винтовку. Мужик, подхватил с земли камень, расправил плечи… И в этот момент солдат выстрелил в него, один раз, второй, третий… Мужик покачнулся, попытался поднять руку, сделал шаг в направлении стрелявшего и вдруг, словно споткнувшись, повалился лицом в траву. Руки его скребли по земле. Казалось, он все еще ищет точку опоры, чтобы подняться. Стрелявший в него солдат осторожно приблизился к нему, постоял мгновение, поднял винтовку и с размаху вогнал штык ему между лопаток. Тело мужика вздрогнуло и затихло. Солдат выдернул окровавленный штык, снял его и деловито вытер о траву, а после примкнул к винтовке с выражением полного равнодушия на лице. — Господи, что они себе позволяют? — вскинулся Алексей. Но Иван придержал его за руку. — Погоди, у них есть старший. Не будем лезть не в свое дело! Алексей выругался, но он понимал, что солдат вряд ли переступил через приказ. Видимо, мужик был слишком опасен, и солдатам велено применять оружие при любой попытке сопротивления. Тем временем стрелявший остался у неподвижного тела, а два других солдата бросились назад к мосту и, ухватившись за перила, стали заглядывать вниз и что-то кричать при этом. Только теперь Алексей заметил на противоположном берегу несколько оседланных коней и телегу. Еще три или четыре солдата, хватаясь руками за хилые кустики ольхи, пытались спуститься по крутому противоположному берегу вниз. Но без веревок там делать было нечего. И они наконец оставили свои безуспешные попытки и бегом направились к своим товарищам на мосту. Река рычала и катала внизу огромные валуны. Водяной бус[132] повис в воздухе. В нем стояли крутые радуги, а бревна и канаты почернели от влаги. Солдаты заметили всадников и бросились им навстречу, размахивая руками, и, видимо, что-то кричали, предупреждая или угрожая, но все звуки заглушал дикий рев реки. Первым на поляну выскочил рыжий и усатый унтер-офицер с кровившей ссадиной на лбу и оторванным погоном. Выхватив револьвер, он подскочил к Гавриле и принялся рвать у него повод из рук. — Проваливай, проваливай! — орал он надсаженным голосом, срываясь на хрип. — Не положено! Гаврила растерянно оглянулся на гостей. Иван спешился и неторопливо подошел к унтеру. Алексей заметил, как напряглась спина приятеля, а походка приняла кошачью грациозность и вкрадчивость. На всякий случай он тоже спешился и нащупал в кармане «смит-вессон». Гаврила последовал его примеру, и они стали плечом к плечу, наблюдая за Вавиловым. — Чего орешь? — Иван остановился напротив унтер-офицера. — Что тут у вас не положено? Тот, похоже, опешив на мгновение от такой наглости, вытаращил глаза на Ивана. Он был унтеру по грудь. И офицер тут же разразился такой срамной отповедью, что даже видавший всякое Вавилов поморщился. — Уймись и объясни, что происходит. Унтер смолк, окинул Ивана угрюмым взглядом, затем перевел его на Алексея и Гаврилу, но орать перестал, лишь выставил перед собой револьвер и устало приказал: — Не подходить! Пристрелю на месте! Тогда Иван вытащил карточку агента и не торопясь сунул ее под нос унтеру. — Полиция! По важным делам. — И, вернув карточку на место, высокомерно спросил: — Умылся? А теперь доложи, что здесь произошло? — Кивнул на убитого мужика: — Беглый, что ли? — Кабы беглый. — Унтер удрученно почесал в затылке, сдвинув фуражку без козырька на лоб. — Хотя и такое можно сказать. Направили нас неделю назад по скитам рекрутов набирать. А они ни в какую. Закрылись в избах и пожгли самих себя. Даже детей малых не пощадили. А этого с парнишкой, сыном значит, на подходе к скитам зацапали, когда те уже огнем полыхнули. Оне, видно, на рыбалке были, потому что торбу с рыбой несли и сети. — Он вновь оглянулся на товарищей, которые пытались спуститься вниз. — Только до моста их и довезли. Повели на другой берег, а парнишка нашего одного толкнул, да и сам следом за ним с моста, щучкой. Наш-то на отмель упал, а парнишка в порог ушел. Оттуда ему в жисть не выплыть. А батяня его, вишь, взъярился, пришлось утихомирить. — Он кивнул на неподвижное тело. — По мне, лучше его здесь оставить. Тащить труп резону нет, одна морока… Но если не приволоку, то и вовсе не оправдаться. — Он махнул рукой. — Ладно, проезжайте, а мы все ж попытаемся Васькино тело поднять. Негоже его на потраву зверью оставлять. — Может, помочь? — спросил Иван. — Благодарствую, но мы сами управимся. Сейчас веревки навесим. Нам это не впервой. На днях лошадь из болота вытаскивали, а позавчера одного на переправе водой сбило, чуть по камням не размазало вместе с конем… — Он обернулся и закричал уже своим товарищам, тыча рукой в сторону Ивана: — Эй, погодь, братцы! Погодь пока! — И когда те замерли на мосту, махнул в сторону противоположного берега: — Вертайтесь назад! Солдаты, то и дело оглядываясь, поплелись гуськом в обратном направлении. А казаки принялись готовить лошадей к переправе. Тройку распрягли. Остальных коней расседлали и всем закрыли глаза шорами. Переводили каждую лошадь отдельно. Осторожно ступая по бревнам, один казак вел лошадь в поводу, другой держал ее за хвост. Животные шли спокойно, было видно, что этот мост они переходили не первый раз. Затем настала очередь коляски. Два казака ухватили ее за оглобли, два подталкивали сзади, и она тоже благополучно перебралась на противоположную сторону. Со стороны это казалось вполне простым делом, пока Алексей сам не ступил на шаткий настил, который дрожал и сотрясался от каждого мало-мальского движения. Конечно, он делал все, чтобы не осрамиться перед казаками, и изо всех сил сдерживал себя, стараясь не зажмуриться от страха. Но, делая очередной шаг, всякий раз прощался с жизнью. Два дюжих казака ухватили его под руки и стиснули с двух сторон. Умом он понимал, что подобная опека не совсем к лицу агенту сыскной полиции. Но его совесть при этом дремала, а душу грела мысль, что Ивана окружили не меньшей заботой, и он, кажется, вполне ею доволен. Правда, Алексей сделал слабую попытку освободиться от железной казачьей хватки, но Гаврила крикнул ему, чтобы он вел себя осторожнее, потому что с непривычки на такой высоте может закружиться голова… И Поляков понял, насколько казачок прав, когда они достигли середины переправы. С берега казалось, что бревна едва заметно покачиваются, на самом деле мост мотало из стороны в сторону, как лодку в жесточайший шторм. Порой Алексей чувствовал себя канатоходцем, порой моряком, застигнутым ураганом на палубе утлого суденышка. Перила только мешали сохранять равновесие, а далеко-далеко внизу бесновалась река, безжалостно крутила водный поток и с размаху била его о гранитные утесы берегов и об огромные глыбы, торчащие со дна и отполированные ею до зеркального блеска. На одном из этих камней виднелось светлое пятно — тело погибшего солдата. Алексей на мгновение бросил взгляд вниз и почувствовал, как тошнота подступила к горлу. Но этого взгляда ему хватило, чтобы понять, какой опасности подвергают себя солдаты, пытаясь достать погибшего товарища. В нем даже проснулось уважение к ним, хотя еще четверть часа назад он едва сдержался, чтобы не ввязаться в драку на стороне мужика. Иван был прав. Солдаты выполняли приказ, и он не должен вмешиваться в их дела. Мост вдруг по-особому сильно качнуло, а вместе с ним качнулось и ушло в пятки сердце Алексея. Холодная испарина выступила на лбу, а к горлу подкатил комок и стал настойчиво проситься наружу. Но сзади Полякова опять подхватили под локти чьи-то сильные, надежные руки, и голос Гаврилы мягко произнес за спиной: — Закройте глаза, Лексей Дмитрич, а то по первости и вниз загреметь немудрено. Наконец они миновали мост. Казаки принялись запрягать тройку, а Иван и Алексей в сопровождении Гаврилы отправились дальше верхом. Солдаты проводили их мрачными взглядами и взяли в повод лошадей, чтобы пройти по мосту тот же самый маршрут, но в обратную сторону. Всадники ехали некоторое время молча. Первым не вытерпел Иван. — Слухай, Гаврюха, — обратился он к казаку, — и часто у вас подобные безобразия творятся? — кивнул он в сторону моста. — Да когда как, — нехотя ответил тот и отвел взгляд в сторону. — Добром со староверами трудно договориться. Чуть что, и заполыхали скиты огнем, но бывает, они заранее узнают, что солдаты идут, тогда снимаются всем табором и дальше в горы уходят. Пешком или на плотах… — А кто ж их предупреждает? — не сдавался Иван. — То нам неведомо. — Гаврила и вовсе отвернул голову, словно вид желтых глинистых откосов занимал его гораздо больше, чем вопросы по-полицейски дотошного гостя. Но Алексей решил внести свою лепту в допрос казачка и с самым невинным видом спросил: — А кто из местных староверов носит балахоны с красной каймой? Да еще серебряное кольцо на указательном пальце? Спросил и тут же пожалел об этом. Казачок побледнел и посмотрел на него с таким ужасом, словно не Алексея увидел, а воплощение дьявола на земле. Не удержавшись, Гаврила перекрестился и прошептал побелевшими губами: — Забудьте, что спросили, Лексей Дмитрич, иначе до станицы точно не доберемся! — И вновь перекрестился на уходящие за горизонт синие пики гор.Глава 6
День угасал. Станичный, или, как его называли по донским еще обычаям, кошевой атаман Никита Матвеевич Шаньшин уже не раз отправлял дворового казака Семена к околице посмотреть, не едут ли долгожданные гости. По его меркам они припозднились изрядно. Уже и баню второй раз протопили, и водку в ледник спустили, чтобы не нагрелась. Жара в этом году стояла не по июньским дням лютая: смола на крытых лиственничной плахой крышах вскипала, а на крыльцо босиком не выйдешь — жжет пятки, точно по раскаленным угольям ступаешь. От околицы, с горы, хорошо видна дорога версты на три, если не больше. Дальше она уходит за крутые отроги хребта, что загородил Пожарскую от пронзительных северо-западных ветров. Почти двести лет назад заложили здесь станицу казаки Антона Пожарского, бедового атамана, что привел своих людишек на самую окраину Российской империи, когда еще и хода на Байкал не было. Поначалу построили маленькую деревянную крепость и стали стражей на границе Урянхайского края, и до сих пор стоят, не давая проникнуть свирепым маньчжурским хунхузам и ловким контрабандистам с дешевым китайским товаром. Пятьдесят лет живет на этой земле Никита Матвеевич, но в минуты редкого безделья более всего любо и дорого ему посидеть на высоком крыльце своего нового дома, отдавшись мыслям и созерцая лежащие внизу, под горой, поляны, по которым бродят выведенные в ночное кони, а над ними высятся белесые от старости скалы да могучий лес с кедрами в три обхвата. Это вотчина казаков. В сентябре вся станица выходит сюда на заготовку кедровых орехов… Атаман перевел взгляд на высокий, поросший редколесьем бугор. Он принадлежал казакам, но земли на нем не пахали, потому что он был далеко от станицы. Иногда, правда, там пасли скотину, вот и вся польза для станичников. Но с недавних пор на него стали заглядываться переселенцы из Малороссии, основавшие лет десять назад село Полтавку, верстах в восьми от станицы Пожарской. Их земли, расположенные в низине, частенько заливало весенними и осенними паводками, лишая крестьян и так не слишком богатого урожая. Земли на бугре от паводков не страдали, и полтавчане давно примеривались к ним и уже второй год пытались уломать несговорчивого атамана отдать их в вечное пользование им за небольшую ежегодную плату. Вот и сегодня рано утром в его канцелярии появились ходоки от крестьян. Не в первый раз появились, и Никита Матвеевич уже наизусть знал, что они скажут. И ответ у него был готов один и тот же: — Не от меня зависит решение вашего вопроса, милейшие! — Голос у атамана хрипловатый, однако зычный: как гаркнет на майдане, вздрогнут не только зеленые первогодки, но и бывалые казаки, не один котел казенной каши съевшие в походах. Правда, в разговоре с крестьянами атаман старался голос не повышать, но на поводу у них не шел и всем видом показывал, кто здесь на самом деле хозяин, и нечего с пустыми просьбами лезть, все равно не выгорит… — Самолично распорядиться я не смогу, — сказал он устало. Посланцы отвели глаза. Они тоже знали, что скажет Шаньшин дальше: — Земли принадлежат войску. Нарезка производилась согласно высочайшему указу… Конечно, с одной стороны Никита Матвеевич хорошо понимал ходоков. Крестьянин-переселенец упорным трудом раскорчевывал себе пять-шесть десятин земли. Хорошо, если попадалась безлесная релка[133], тогда можно было обойтись без корчевки. Но доходил трудяга до края зарослей и бессильно опускал руки. Целина! Черт ее распашет! Но ведь не Никита Шаньшин гнал переселенцев на восток? Знали, на что шли… Самые удобные земли в пойменной части реки царским указом были отведены казакам. Земли Сибирского казачьего войска тянулись вдоль границы на тысячи верст. Лишь незначительная часть этих угодий обрабатывалась самими казаками. Некоторое количество земель сдавалось в аренду крестьянам соседних деревень, причем чиновники Переселенческого отдела не слишком задумывались, удобны ли эти земли для мужиков. И только корейские и китайские арендаторы, которые обрабатывали землю исполу[134], радовались любому клочку пашни. Лишь сходил снег, они уже в поле. На коленях свою десятину проползут, каждый комочек в руках перетрут… А возле каждого надела — аккуратные кучки камней, которые узкоглазые работяги сносили со всего поля, так что после них любо-дорого землю возделывать, чем и пользовались казаки, приглашая корейцев или китайцев в свои угодья, на год-два не больше. — Ишь, бисова орда, — добродушно ворчали и качали головами станичники, наблюдая, как корейцы ползают по своим делянкам с раннего утра до позднего вечера. — Еще земля не прогрелась, а они уже копошатся… Но к тому времени, когда в станице и в деревнях собирались, наконец, возделать грядки и бросить в землю первые семена, у корейцев и китайцев уже и укроп в зонтик пошел, и лук вовсю зазеленел, и редиска поспела, и морковь сладостью налилась… Однако все же казаки стойко держались за свои привилегии и землю не разбазаривали. И тем острее становился из-за нее спор между станичниками и мужиками. Крестьяне не понимали, почему атаман артачится. Ведь казаки бугор все равно не использовали. Зарос он дурной травой по саму верхушку. А их наделы в этом году опять затопила весенняя вода, впереди же обильные августовские дожди… Почему ж атаман не хочет понять их нужду и свою выгоду? Ведь они готовы заплатить за эти бесхозные, но так им необходимые земли. — Нам, Никита Матвеич, без той земли на бугру — жизни нету. Ведь как наводнение — все чисто топит. Сами знаете. В избах вода поверх полу хлещется. Беда, да и только! А на бугру — землица подходящая: от воды высоко и к дому близко. Вам она совсем не с руки, на отшибе. Пустует земля. Хоть бы для виду кто распахал клочок. — Староста Полтавки Микола Перетятько пытался убедить атамана и повлиять на решение вопроса в свою пользу. Мало ли удобной земли у пожарских казаков и без этого бугра, отхваченного при размежевке землемерами от полтавского земельного надела. Но Никита Матвеевич не сдавался: — Не могу, сказал же, не могу, милейшие! Не в моей это власти. — Он оглядел исподлобья сидевших перед ним крестьян. — Если хотите, перешлю вашу просьбу в канцелярию войскового атамана. Как там решат, так и будет. — Э, ворон ворону глаз не выклюет! — Один из крестьян безнадежно махнул рукой. — Нам эта земля дозарезу нужна, жить без нее невмоготу, — продолжал гнуть свою линию Перетятько. — Надо по всей справедливости, Никита Матвеич… Войдите в наше положение. — А шо толковать? Запашемо осенью на зябь цю земелю, та все! Бо воны, як собачня на сене, ни соби, ни людям! — вскинулся пожилой крестьянин с густой сединой в бороде и волосах. Все это время он исподлобья наблюдал за спором своего старосты с атаманом. Микола хотел уладить дело миром. Но атаман смотрел на крестьян свысока и даже старосту не слишком жаловал. Вот и не выдержал один из самых крепких иуважаемых в селе полтавчан. Атаман почувствовал скрытую угрозу в его словах и приподнялся из-за стола. В голосе Никиты Матвеевича прорвалось давно скрываемое раздражение: — Но-но, милейшие! То есть как это — запашем? Казачью землю? Ты, паря, больно прыток, не по-нашенски это! Я ведь не посмотрю, что в соседях ходите! Гляди-ка, вызову станичников, они вам живо дорогу домой наладят. У нас за такие речи по головке не гладят! — Та мы ни малы диты, шоб нас гладить. Як потребуется, то и сдачи дамо. Не злякаемся. — Старик поднялся, сердито насупив сивые брови. Перетятько, побагровев от неловкости, все порывался что-то сказать. Но старик шикнул на него, и староста замолчал, виновато поглядывая на атамана. Вслед за стариком поднялись остальные посланцы Полтавки. Перетятько вновь попытался найти пути к соглашению. — Никита Матвеич, лучше нам полюбовно договориться. Ведь мы и вправду соседи. Что ж лоб в лоб становиться? Сколько еще лет рядом жить! Атаман посмотрел снизу вверх — вставать он не собирался, подчеркивая этим свое хозяйское положение. Да и почему он должен кланяться каким-то мужикам, провожать их… Он их ни по делам, ни тем более в гости не приглашал. — Закон не позволяет! Закон! — произнес он с расстановкой, но решительно, отсекая возможность дальнейших переговоров. — Смотри, атаман! — Старик криво усмехнулся. — Отольются тоби наши слезки. Кабы сам кровушкой не умылся. — Ах, ты!.. — Шаньшин задохнулся от гнева. Вскочил и, топорща в ярости усы, гаркнул: — Петро! Иван! — И когда два дюжих казака при шашках и нагайках выросли на пороге, махнул рукой на мужиков: — В шею их, в шею! И чтоб даже шагу на крыльцо, чтоб в станицу вовсе, — он перевел дыхание и крикнул уже в спину торопливо покидавшим канцелярию посланцам Полтавки: — ..не пущ-щать! Никита Матвеевич вздохнул и поднес к глазам казенную бумагу с инструкцией, писанной неким полковником Кудряшовым, в которой разъяснялся порядок охраны границы иррегулярными, то есть казачьими, войсками. — Ишь ты, — атаман сердито отбросил бумагу, — писака! И близко не стоял с казаками, а вишь выдумал! Иррегулярные войска! — произнес он с презрением и сплюнул с крыльца. — Допрежь, чем писать, на границе надо побывать и не на коняке проехать, а на пузе вдоль нее проползти. — Он опять сплюнул и еще с большим негодованием произнес: — Развели в штабах баглаев[135]. Нас бы поспрошали сперва, бумагомараки! Сорвав плохое настроение на бумаге, Никита Матвеевич несколько успокоился и сладко зевнул. Можно было вздремнуть до приезда гостей, но в дом он не пошел. Набив трубку ароматным табаком, он закурил и блаженно прищурился. Как хорошо иногда почувствовать себя, хотя бы на короткий срок, ничем и никому не обязанным. А просто сидеть бездумно, глядеть на небо, на облака, что гигантскими башнями встают на горизонте, прислушиваться к слабым звукам и шорохам засыпающей природы. Облака тем временем потемнели, растеклись по небу серой пеленой. Тензелюкский голец скрылся в густой туманной завесе. Вдруг из туч хлестанула молния, и Никита Матвеевич перекрестился. Грозы еще не хватало! Но одновременно с первым ударом грома ворвался в станицу заливчатый перезвон колокольцев. Шаныиин радостно вскинулся, но тут на пороге показались жена и его младшие — близнецы Сашка и Шурка. — Кажется, Гаврюша? — Елена Сергеевна радостно посмотрела на мужа. — Припозднились, но все ж к ночи добрались! Никита Матвеевич посмотрел из-под руки на гору. Тройка и несколько верховых уже миновали самый крутой участок. Еще пара минут — и они здесь! Близнецы, уже не дожидаясь команды, кинулись к воротам и распахнули их во всю ширь, а Степан, прижимая шапку к широкой груди, встречал тройку с улицы. Шаньшин прикрикнул на жену, чтобы не глазела понапрасну, а мчалась бы в дом и проверила, все ли готово к приему гостей, и сам проворно сбежал по ступенькам вниз. Бренча колокольцами, во двор въезжала тройка добрых гнедых лошадей. — Здорово, станичники! — приветствовал Никита Матвеевич казаков, спешившихся у коновязи за воротами. А глаза уже искали сына. Гаврюха вошел во двор вслед за коляской, ведя в поводу своего коня. — Как добрались? — спросил атаман и, не дожидаясь ответа, тут же задал второй вопрос: — А гостей, что ж, встретил али нет? Гаврила сбил папаху на затылок и засмеялся: — Сморило гостей с непривычки! Всю дорогу бодрились, а верст за пять до станицы, чую, засвистели носами. Решил не будить. Но, заслышав громкий разговор, приехавшие выглянули из коляски. Иван первым выпрыгнул из экипажа. Прихрамывая, видно, отлежал ногу, и радостно улыбаясь, он направился к Никите Матвеевичу. А тот широко раскинул руки ему навстречу. — Иван Лександрыч, дорогой! Рад тебя видеть! — Он по-медвежьи облапил гостя, приподнял его над землей и даже слегка встряхнул, отчего лицо Ивана покраснело и приобрело растерянное выражение. Атаман вернул его на землю и отступил, окинув гостя умильным взглядом. Иван встряхнулся, поправил тужурку и пожал руку атаману. Глаза Вавилова радостно сияли. — Вот и свиделись наконец! По правде, я уж и не думал, что в этом году получится. Служба такая, сам понимаешь… — Што ж не понимать, коли сами служивые, — басил добродушно атаман и продолжал внимательно разглядывать Ивана. — Смотри-ка, исхудал совсем. Видать, не хлеб с медом служба, а? Вона и седина пробивается… — Он хлопнул Вавилова по спине. — Да што это я? Такой же молодец, Иван Лександрыч! Орел! Богатырь! «Богатырь» ухмыльнулся и смущенно посмотрел на Алексея, а Шаньшину полушутя, полусерьезно сказал: — Плюнь, Никита Матвеич, сглазишь! — Дело говоришь, Иван Лександрыч, как бы не сглазить, — усмехнулся атаман и сплюнул три раза. Обхватив Ивана за плечи, слегка потряс его. — Ничего, нас никакая хитина[136] не возьмет. Мы ведь, Ваня, из одного булата кованы, на одном оселке правлены. — Это точно! — расплылся в довольной улыбке Вавилов и повернулся к Алексею, который продолжал стоять рядом с экипажем: — А это, Никита Матвеич, друг мой лучший — Алексей Дмитрич Поляков. Сговорил я его с собой, а то он от городской пыли совсем зачах! — Хорошее дело! — Атаман крепко пожал руку Алексею. — Добро пожаловать на казачью землю. — И, заглянув ему в глаза, весело прищурился: — И как только женка такова молодца в наши края отпустила? У нас девки справные да хваткие, живо уговорят! Алексей покраснел, а Иван ответил вместо него: — Не женат он еще, Никита Матвеич! Все на службу ссылается, что некогда! А по мне еще не нагулялся вдосталь! — Ничего, парень — не девка, его товар долго не портится! — И Шаньшин уже по-свойски хлопнул Алексея по плечу. — А хошь, мы здесь тебе кралю найдем? Черноброву, краснощеку, а певунью, заслушаешься! У нас девки, что с шашкой, что с ухватом одинаково ладно управляются! — Не пугай его, батя, — рассмеялся Гаврюха, — а то и вправду подумает, что оженить решил. — И подмигнул Алексею: — Не тушуйтесь, Лексей Дмитрич! Девки наши бедовые, но к городской жизни не приучены. Им простору треба! — Да уж кому, как не тебе, басурману, знать, что им треба! — усмехнулся отец и показал сыну внушительный кулак. — Сказал, осенью оженю, значитца, оженю! А то избаловался совсем. Гаврила насупился и кивнул на младшего брата, державшего в поводу его коня. — Ты вон Сашку ожени! Вот шустряк так шустряк! — Он сделал вид, что замахнулся на паренька нагайкой, и тот сиганул в сторону, как вспугнутый заяц. — Давеча кто девок на кладбище щупал? Сам им страхи разные про мертвяков в уши дует, а между делом… — Врешь, Гаврюха! — взвился паренек, побагровев от негодования. — Наговариваешь перед батей! Сам-то что, не тискал разве Варьку Колобову на базу, а она все кудахтала, как наседка? Теперь настала очередь запунцоветь Гавриле. Глаза его яростно блеснули, и плохо бы пришлось Сашке, если бы отец не развел братовьев в разные стороны. — Ишь сошлись, одна задириха, другая неспустиха! Неча при гостях свару затевать! — и дал легкий подзатыльник младшему. — Своих не закладай! Язык завсегда за зубами держи! А то не посмотрю, что годами не вышел, загремишь по осени в Атаманскую сотню, чтобы балду не пинал! — А я не боюсь! Я в кашевары запишусь! — Сашка нахально улыбнулся, подбил носком сапога сухой конский катышек и поймал его в руку. — Кашеваром быть дело выгодное, завсегда сытым будешь, и все казаки в друзяки ломиться будут. — Ишь ты, кашеваром, — ухмыльнулся в усы Шаньшин, — чую, сынку, мне к тебе тоже в друзяки придется проситься. Авось лишнюю макитру каши наложишь! — А что ж, и наложу! — лихо ответил Сашка. — Батяню как не уважить! — И тут же, ловко извернувшись, бросил конский катышек за шиворот стоящему рядом брату-близнецу и прихлопнул его по спине. Тот кинулся на брата с кулаками. Сашка, заливаясь хохотом, бросился наутек. Близнецы скрылись за домом, а Шаньшин развел руками: — Извиняйте, братцы! С моими огольцами не заскучаешь! — И протянул руку в сторону крыльца, на котором Степан успел расстелить яркий китайский ковер с драконами. — Добро пожаловать в дом откушать хлеба-соли! — И озорно подмигнул гостям: — Оголодали небось с дороги? В небе опять громыхнуло. Все, не сговариваясь, посмотрели в небо. Надо же, за разговорами про грозу забыли. Но тут первые, пока еще робкие капли дождя упали на землю, и гости, а за ними и хозяева поспешили в призывно распахнутые двери атаманского дома.За окнами вовсю поливал дождь, но гроза ушла в горы, и где-то там изредка глухо грохотало, словно катилась по мостовой телега с пустыми бочками. Станица тонула в ночной темноте и тишине, и лишь кое-где пробивались сквозь потоки дождя тусклые огоньки. И только из дома атамана вот уже который час слышны были шум, гам, разудалый хохот. На встречу гостей Шаньшин пригласил старых своих друзей и самых уважаемых станичников. Уже выпили за здоровье государя императора, за доблестное русское оружие, за казачье воинство, за войскового атамана Колесникова, за здоровье и благополучие каждого из гостей. Теперь предстояло выпить за настоящее и будущее процветание Сибири. — Дай-то бог, господа, — говорил, высоко поднимая бокал, старый казачий сотник, — чтоб не оскудела сибирская земля, поилица наша и кормилица. Богатства в ней немереные, только щепотью тронутые! Придет время, расцветет родина наша пуще прежнего, только без казаков и тогда не обойтись. Зарится на земелю нашу погань всякая, а кроме казака, некому ее защитить. Так выпьем же, станичники и гости дорогие, за то, чтоб не переводились кони в табунах да хлеб в закромах, чтобы бабы казачков славных поболе рожали. Нужны отчизне нашей добрые защитники, а казаки, знать, никогда не подводили и не подведут! — Он поднял бокал еще выше и гаркнул: — За веру! За царя! За Отечество! И за Сибирь-кормилицу! Ура! — Ура-а! — радостно подхватили собравшиеся. За столом, который ломился от всевозможных мясных и рыбных копченостей и солений, жареных поросят, уток, индюшек, селянок, разнообразных пирогов, доставленных из Китая фруктов и сладостей, а также вин, водок, наливок, становилось все веселее и непринужденнее. Никита Матвеевич, изрядно подвыпивший, был в самом благостном настроении. Ему очень хотелось не только угодить гостям, но и показать широту своей души, ну и власть, конечно, которая здесь, в станице, была у него безграничной. Не так часто у него бывали гости из губернского города, и он хотел сделать этот день памятным для них на всю жизнь. Поэтому велел пригласить песенников, которые дожидались своей очереди в летней кухне на дворе. Пока бегали за песенниками, Никита Матвеевич вновь велел разлить вино по бокалам. — Господа! — сказал он, поднимаясь. Только раскрасневшееся лицо выдавало, что он изрядно выпил, а так ни дрожи в голосе, ни мутного взора, ни покачивания — атаман по всем статьям был атаманом и за столом держался орлом. И рука, в которой он сжимал бокал, не дрогнула, не расплескала ни капли. — За всех мы пили сегодня, всем желали здоровья и счастья, а вот за полицию, в которой служат наши гости дорогие, не выпили! А ведь служба эта нисколько не легче казачьей, и каждый день идут они то на пулю, а то на нож, чтоб защитить нас от жулья всякого. И вас, и нас, — обратил он свой взор на Ивана и Алексея, — не шибко в народе привечают, но, случись беда какая, кого в первую очередь кличут? Поминают, конечно, господа да мамку свою, а кличут на помощь полицию да казаков! Так что Отечеству нашему без полиции и казачков в жисть не обойтись! Выпьем же за здравие всех здесь собравшихся, а также за то, чтобы государь не только в нас нуждался, но и должным образом замечал заслуги наши перед родиной! Ура! Сидевший рядом с Алексеем казачий сотник с длинными седыми усами, тот самый, который предлагал тост за процветание Сибири, уже изрядно подвыпил и огорченно жаловался городскому гостю: — Нас, казаков, за людей не принимают. По весне генерал приезжал с Санкт-Петербургу с инспекторской проверкой границ, а с ним ученый, немчишка, рыжий да конопатый. Так все глаза на нас лупил: «Казаки? Нет, казаки не такие. Оне все сплошь татары, по-русски, значитца, ни бельмеса!» Это мыто татары! Те, кто Казань брал? Те, кто на турка ходил, француза бил, Берлин да Париж покорил? И почти уже до Индии дошли, да с дороги нас вернули! А он, дескать, азиаты! После, правда, расчухал, что к чему, сам же хохотал. «Я, — говорит, — и вправду думал, что вы дикое племя, а ваших детей арканами ловят, чтобы в службу определить!» Сидящие рядом казаки рассмеялись, а сотник огорченно махнул рукой: — Что о немчишках говорить, если даже в столицах нас до сих пор дикой ордой кличут… Он недоговорил, потому что в дом вошли песенники, бравые и статные казаки. Гаврила поднялся со своего места. Оказывается, как пояснил Алексею все тот же сотник, он был лучшим «дишканщиком» в станице. Никита Матвеевич поднес всем по чарке водки и велел начинать по обычаю со старинных, донских еще песен, которые певали прадеды — лихие ватажники Ермака Тимофеевича и Антона Пожарского. Песенники приняли доброго вина, расправили усы, музыканты ударили в бубны, грохнули в литавры. Запевала, высокий красивый казак с роскошными пшеничными усами, приложил ладонь к правому уху, чтобы не мешали стоящие рядом певуны, и повел красивым баритоном с присвистом и притопыванием ногой:
Как в таверне, да заморской, В чужедальней стороне, То хранцуз гулял да немец, Поляк жирный да казак.
Следом вступил высоко и звонко Гаврила:
Немец водку пьет, талеры на стол кладет, Хранцуз водку пьет, песни громкие поет, Жирный поляк водку пьет, разговоры все ведет, Казак водку пьет, да ничего не кладет…
Атаман подтянул басом:
Ничего он не кладет, только водку пьет, Кисетом гремит да кружкой стучит… Кружкой стучит да шинкарочку манит…
И красиво, уже на три голоса полилась песня:
Ты, шинкарочка, поедем на тих Дон, У нас на Дону не по-вашему, Не ткут, не прядут, а на конях идут…
Тут пришел черед женщин. Особо выделялся высокий голос атаманши — Елены Сергеевны. И сразу стало понятно, в кого удался певун Гаврюха.
У нас на Дону не по-вашему, Не ткут, не прядут, а на конях идут… -
гремел казачий хор. И Алексей почувствовал, как покрылось его тело мурашками от восторга и осознания той необыкновенной силы, которую являли собой эти люди, чистые и искренние, надежные в дружбе и в любви, не потерявшие душу в суете и злобе жизни и продолжавшие верить даже здесь, на краю империи, среди диких лесов и гор, в великую Россию и процветание Сибири.
Глава 7
Казаки расходились вовсю, когда Алексей вышел на крыльцо и закурил. Дождь прекратился. Ночной ветерок приятно холодил лицо, проникал под рубаху, отчего в голове прояснилось, и Алексей почувствовал себя почти трезвым, хотя выпито было, пускай и под хорошую закуску, немало. Он поднял голову и посмотрел на небо. Если затянуто тучами, значит, завтра быть дождю. Но ветер и в вышине поработал на славу. Крупные махровые звезды весело перемигивались на небосводе и, словно шаловливая ребятня, играли друг с другом в прятки, скрываясь за редкими обрывками облаков. Небо казалось низким, а звезды близкими. Этого в Североеланске никогда не наблюдалось, и Алексей наконец поверил, что теперь на целых две недели с лишком он — свободный человек. За спиной скрипнула дверь. Из дома вновь вырвалась песня.Дверь хлопнула, закрываясь, и на крыльце появился все тот же казачий сотник Макар Корнеевич Семивзоров. Старику, судя по всему, требовался собеседник. Он запалил свою трубку. Накинуло запахом крепкого тютюна. А в стенах дома продолжалось веселье, и его шум смахивал на рокот далекого прибоя, который звучал то громче, то тише, но совсем не нарушал молчаливого очарования окружавшей их сонной природы. Старый казак несколько раз кашлянул, затем прочистил нос и, задрав голову в небо, произнес: — Ишь, как вызвездило! Батыев путь[137], словно золой оттерли. Блестит, что твоя шашка! — Он оглянулся на Алексея. — Славная завтра погодка намечается! У нас завсегда так: к вечеру дождь, зато денек — сплошная радость! Чем с утра заняться думаете? — Не знаю пока, — улыбнулся Алексей. — Коренник у нас — Иван Александрович, а я — в пристяжных. Куда он, туда и я! — Ежели на рыбалку отправитесь, то меня спросите, я вам такие ямки покажу, где хариус тучей стоит. — Старик пыхнул трубкой и мечтательно закатил глаза. — Знатная у Нас рыбалка, Лексей Дмитрич, а охота и того знатнее. По осени приезжайте, мы вам кабанью охоту устроим, а по зиме на волков с флажками или на медведя на берлоге… Тут у нас приволье! Что козуля, что сокжой[138], что марал… Сохатые, правда, за перевал еще зимой ушли из-за больших снегов. По весне вернулись, но что-то маловато. Пока только двух и видели. Быки, без коров и телят. Видно, не сладко им пришлось в чужой стороне. — С охотой вряд ли получится, — вздохнул Алексей. — Не уверен, что нас в покое даже на две недели оставят. Обязательно случится что-нибудь такое, из-за чего нас раньше времени отзовут. Сотник перекрестился: — Дай бог, не достанут! Егеря пока до нас доберутся! Дней пять посуху им скакать! Правда, на пароходе быстрее, но дороже! Так что, если пакет от начальства придет, вы к тому времени сами домой соберетесь. — Макар Корнеич, — Алексей подошел к сотнику почти вплотную и заглянул ему в лицо. — Вы случаем не слышали о человеке, который прошлой осенью старух-староверок посещал и просил их книги старинные показать? — Ты что ж, покойницу Измарагду имеешь в виду? — Макар Корнеевич с любопытством посмотрел на него. — А тебе какой интерес? Урядник сказывал, что тот человек раньше за неделю уехал, прежде чем старухи погорели. — А вам откуда известно, что урядник сказывал? — Так то ж моего брата сродного Петра сын, племяш мой, значитца, Семен. Он и к нам в станицу приезжал по этому делу. — Кто? Этот человек? Блондин в очках? — Да нет! Семен! Блондин ваш до нас не дошел! Он пытался к пустынножителям проникнуть. — Сотник неопределенно махнул рукой в сторону тайги, начинавшейся сразу за новым домом атамана. — А там… — Старик закашлялся и принялся выбивать трубку о перила крыльца. Алексей терпеливо ждал продолжения рассказа, но его собеседник, похоже, напрочь об этом позабыл. Однако Алексей не сдавался: — Что, много скитов и староверческих деревень поблизости? — Да есть, — ответил старик неохотно и вновь запыхтел трубкой. Потом, видно, переборол себя. Гость был атаманов, а Макар Корнеевич чтил казачьи законы и против кошевого идти не хотел, а равно обижать его гостя своим нежеланием отвечать на вопросы. Можно ведь по-всякому ответить, и себе не навредить, и гостя уважить. — Мы к им не лезем, разве приказ какой придет… Только оне допрежь приказа все узнают. И с мест своих снимаются… Обычаи у них строгие, свой устав с древних еще времен блюдут. После патриарха Никона, говорят, воцарился на земле Анчихрист. Торговать для них — грех, потому денег в руки не возьмут, тем более товар лавочный. Правда, есть и такие, которые допускают, что брашна[139], даже если прошла через торжище, не оскверняется. Этим легче. Таковские семьи даже у нас в станице имеются. А есть уж совсем оголтелые. Те больше в лесах прячутся. Сахар и чай не потребляют, хлебное вино не пьют, правда, из ягод гонят его вовсю, да медовухи всякие, то им можно! Соль добывают через знакомых на соляном озере, муку и зерно в скитах выращивают и меняют на телят и коров. Сами пустынники мясо вовсе не пользуют. А вот рыбой не гнушаются, варенья еще разные на меду варят. — А картофель едят? — А тут статья особая. Они его мандрагоровым яблоком называют и считают, что оно произошло от нечестивого союза какой-то царской дочки с огромным псом, слугой Сатаны. Только на капусте да репе далеко не уедешь, поэтому дали себе некоторое послабление. Говорят, если не клубнями картошку разводить, а семенами, тогда потреблять можно. — Сотник захихикал. — От ламп керосиновых тоже раньше шарахались, все больше лучиной да свечками восковыми избы освещали, а на днях смотрю, у старца нашего в окне лампа мигат… — Я слышал, в тайге до сих пор скриптории есть, где книги старинные не только хранят, но и спасают, переплетают заново, а то и переписывают. — А про то нам, мил-человек, неведомо! Это все их дела, — старый сотник кивнул в темноту, верно, в ту сторону станицы, где проживало несколько староверческих семей. — Они по своим законам живут, и мы не лезем, потому что сами из Расеи родом. Наши предки тоже двумя перстами крестились, когда в Сибирь пришли! Это после, когда цареву присягу приняли, по новому уставу жить стали. Только во многих казачьих семьях не только отцовы чекмени и шашки хранят, но и дедовы книги, что на харатье[140] еще писаны… — А вы слышали о тех, кого «ратниками» называют? Это, что ж, толк какой-то раскольничий? Макар Корнеевич поперхнулся дымом и несколько раз перекрестился. — Господь с тобой, Лексей Дмитрич! Не накликай беду! — Он быстро огляделся по сторонам и шепотом спросил: — Откуда про них знашь? — Про ратников? — переспросил тот. — Тихо, тихо! — замахал руками Семивзоров. — У них уши отовсюду торчат. Понизив голос, Алексей рассказал ему о «монашке» и об ее спасителях. Старик слушал, вплотную приблизив к нему свое лицо. Потом отодвинулся и покачал головой: — Забудь про них, сынку, и не поминай даже! Страшная это сила! Не дай бог, если она ваши лица запомнила. Найдут ведь, из-под земли достанут. И смерть будет лютая, особливо если вы ей помешали важное дело исполнить. — С чего вы взяли, что важное? — удивился Алексей. — А потому, ежели сама Евпраксия… — Макар Корнеевич быстро прикрыл рот ладонью и перекрестился. — Господи, прости старого дурака! Разболтался без меры. Все вино это… — Он развернулся и почти бегом бросился в дом. Алексей пожал плечами и последовал за ним.
…Казаки разошлись только часам к двум ночи. Остались лишь атаман с женой да их старший — Гаврюха. Младших детей погнали спать сразу за полночь. Работницы убирали со столов грязную посуду и остатки угощения. Елена Сергеевна велела застелить чистые скатерти, подавать чай, варенье, сладкие пироги и булки. Никита Матвеевич сидел, развалясь, на лавке у стены и жаловался на хохлов, которые с утра испортили ему настроение. — Да отдали бы вы им этот бугор, батя, — не выдержал и влез в разговор старших Гаврила. — Он ведь, верно, на отшибе. Кто поедет за семь верст киселя хлебать, а тем более пахать. Я сам в том краю всего раз был, когда кобылу, что от табуна отбилась, разыскивал. Атаман против обыкновения не рассердился, не одернул сына, лишь снисходительно посмотрел на него и ответил: — У меня прынцып прежде всего! Казачьи привилегии треба отстоять. Я им предлагаю земли в аренду брать полетно — не желают. Дай им волю — сегодня один бугор в вечное пользование просют, а завтра, глядишь, хохлы на одну доску с казаками станут. Не могу я им того позволить, понимашь, дурень, али нет? — Тебе, батя, видней. Я не настаиваю, — сдался Гаврюха. — А хоть бы и настаивал. Я, паря, всегда по-своему поступаю, знать уже должен. Давеча у меня с работниками, что в тайге лес валят, спор вышел из-за расценок на дрова. Тоже надбавки просют. Со всех сторон только и смотрят, что бы урвать. А мне из какого интересу хлопотать? Десять плотов ноне должен отогнать в Североеланск пароходному товариществу Кретовых. Шаньшин покосился одним глазом на гостей: произвел ли впечатление своей подрядной деятельностью? В последние годы Никита Матвеевич быстро шел в гору — построил паровую мельницу, открыл лавку, торговал вином (больше, правда, разведенным контрабандным спиртом — «шандыком»), брал подряды на поставку дров и перевозку грузов, ставил более десятка неводов на осетра и стерлядь, держал даже своего засольщика, умевшего и икру солить, и копчености приготовить. Подумывал он и о том, чтобы откупить по случаю в Тесинске, а даст бог, и в Североеланске подходящие участки, чтобы построить свои дома с магазинами внизу, со складами и хорошими ледниками и торговать свежей рыбой даже в летнее время. Широкие у него были планы… Прямо как в сказке: «Раззудись, плечо, размахнись, рука!» Гости едва справлялись с дремотой. Гаврюха, беззастенчиво привалившись к оконному косяку, сладко похрапывал. Ушла к себе в спальню Елена Сергеевна, а Никита Матвеевич, забыв обо всем, предавался воспоминаниям о былых временах, о том, как вольготно жили казаки еще лет сорок-пятьдесят назад. — Тогда, почитай, в округе одни казачьи станицы стояли да стойбища инородцев. Переселенцы, по большей части староверы, с Алтая пробирались в наши края, оттуда их вынудили уйти. Все больше беспоповцы были. Власти они не признают, между собой тоже воюют, в ереси обвиняют. И шут их поймет, по какому случаю они друг другу бороды рвут. Духоборцы, молокане, хлысты, шелопуты, скопцы, субботники… Скольких я на своем веку повидал, а так и не понял до конца, чего ж они так за старую веру держатся? Неужто так важно, сколько раз аллилуйю возглашать и сколькими перстами крест класть? (Примечание: Раскольничья церковь делится на две ветви: 1. Беспоповщина включает в себя поморцев, спасовщину, непоповцев. Не уклоняются от православия, привязаны к старым книгам и обрядам — двуперстное сложение, восьмиконечный крест, трикратное возглашение аллилуйя, писание и чтение церковных слов по-старинному, одноголосное пение. Из них образовалась церковь Единоверческая, или Благословенная. 2. Поповщина — ее приверженцы принимают рукоположение, священство и таинства, но требуют от попа отречения от обрядов господствующей церкви. Принимают беглых и преступных попов — отсюда бегло-поповщина. Она включает в себя до пятидесяти мелких толков, которые крайне нетерпимы, проклинают и признают всякое гражданское и духовное начальство за орудие Антихриста. По их мнению, седьмой фиал (сосуд) апокалипсический пролился на землю, благодать взята на небо, царство Антихриста наступило. Далее следуют уже не расколы, а ереси. Спор идет не об обрядах, а о догматах. Их три разряда: духовные, созерцательные и нехристиане. Духовные: духоборцы, иконоборцы, молокане; созерцательные: христовщина, хлысты, шелопуты, скопцы; нехристиане — субботники или жиды. Приводится по В.И. Далю. «Толковый словарь живого великорусского языка». Москва. Издательство «Русский язык». 1998 год). Атаман сделал несколько глотков из большой чайной чашки, зачерпнул ложкой меда — свежайшего, с таежных первоцветов, и тщательно ее облизал. Иван последовал его примеру, только обильно намазал медом большую булку с начинкой из толченой черемухи. Никита Матвеевич осуждающе покачал головой: — Сразу видно, Иван Лександрыч, что человек ты городской. Булка весь вкус перебьет. Непременно надо мед ложкой есть — и вкусно это, и для здоровья пользительно. Иван послушно полез ложкой в вазочку с медом, а Никита Матвеевич перекинулся уже на другую тему, и Алексей не стал его возвращать к прежней, о старообрядцах, которая с каждым часом интересовала его все больше и больше. Но если он спугнет еще и атамана… Нет, стоит набраться терпения… Поспешай медленно! Кто же это сказал? Кажется, кто-то из великих? Или Тартищев? Вероятно, Федор Михайлович произнес эту фразу при очередном разносе. Мысли путались: усталый мозг отказывался служить, но Алексей старался не подать виду, что засыпает. Возможно, расслабившись, атаман и сам проговорится о том важном, о чем предпочли промолчать и дед Семен, и Гаврюха, и Макар Корнеевич Семивзоров, а еще раньше купец Чурбанов, его секретарь Усвятов и хранитель музея Голдовский. Алексей хмыкнул про себя: по крайней мере, он знает теперь шесть человек, которым наверняка что-то известно об этих ратниках в черных балахонах с красной каймой. Ничего! Ему не привыкать ждать! Поспешай медленно… Он сосредоточился, пытаясь вникнуть в рассказ атамана. Никита Матвеевич отвечал на вопрос Ивана, насколько трудно охранять границу. — Ездиют дозоры, но больше для блезиру. А вообще чего границу стеречь в наших краях? — с пьяной откровенностью раскрывал атаман секреты казачьей службы. — Не украдут. Корчемная стража[141] спиртоносов ловит, верно! Караваны задерживает. Бывает, что мои казачки отметятся, если табун ворованный через границу норовят перегнать или меха без пошлины вывезти… Только попадаются больше дураки или новички. Человек с умом любые делишки обделает на границе шито-крыто… — Лихие вы люди, казаки, — Иван пьяненько рассмеялся, но взгляд его был абсолютно трезв, в этом Алексей не мог ошибиться. Похоже, Иван тоже вступил в игру, но только в какую? Алексей надеялся, что узнает об этом, когда они отправятся спать на сеновал, вопреки просьбам хозяев обосноваться на ночь в избе. Но оба возжелали свежего воздуха… Атаман уперся ладонями и легко поднял свое большое тело из-за стола. Окинул гостей веселым взглядом. — Мы сегодня славно выпили и закусили. А сейчас спать пора! А то меня не переслушать. — И, склонив голову, повинился: — Простите уж меня, сивого мерина. Забыл, что вы рано поднялись. Но, право слово, редко так душевно удается посидеть…
Глава 8
Всю ночь он целовался. Догонял, хватал за руку, разворачивал к себе… И целовал, целовал эти яростно расширенные глаза, искривленный рот, хотя она пыталась вывернуться из его рук, отталкивала, шипела что-то гневно в лицо, а он все равно целовал эти горячие губы, а под руками ощущал сильное девичье тело, упругое, гибкое, желанное… В очередной раз она вырывалась из его объятий, и в очередной раз он успевал ухватить ее за запястья, сначала за одно, потом за другое, прижать к себе и вновь склониться к ее губам. «На славу! На удачу! На любовь!» — шептал он лихорадочно и словно пил и не мог напиться из этого родника, единственного, который никому еще не утолил жажду до конца. Улучив момент, она закрыла ему рот ладонью, и он ощутил холодную тяжесть кольца на своих губах. «Евпраксия!» — простонал он, пытаясь убрать эту ладонь, которая, казалось, взяла в тиски его лицо, отчего оно стало непослушным, точно задеревенело, и губы шевелились едва, и глаза будто подернуло пеленой. «Евпраксия! — едва слышно прошептал он, чувствуя, что какая-то страшная сила неумолимо влечет его вниз, в темноту, в бездонную яму. И он знал, что не будет ему оттуда возврата, если она не задержит его, не остановит это жуткое падение… — Евпраксия!» — закричал он отчаянно, потому что ладонь она отпустила, и его подхватил страшный вихрь, закрутил, понес, как осенний лист, как сухой кустик бурьяна… Опять его сильно встряхнуло. Он вскрикнул от ужаса и… очнулся. Иван изо всех сил тряс его за плечи и сердито приговаривал шепотом: — Просыпайся! Просыпайся! Алексей с ошалевшим видом уставился на приятеля, не понимая еще до конца, где он и что с ним происходит. Ведь он до сих пор чувствовал и тяжесть девичьей груди в своей ладони, и теплоту ее губ… — Где она? — едва удержался он, чтобы не спросить об этом Ивана. Но Вавилов повторил уже более требовательно: — Просыпайся! — и кивнул в сторону серого проема — выхода с сеновала. — Что-то там происходит, но пока не разберу, что? Они осторожно подползли к выходу и улеглись, один слева, другой — справа от него на сено. Внизу, во дворе дома атамана, стояли оседланные кони. Пять или шесть. Кажется, их было больше, но остальные скрывались в тени ворот, и лишь по звяканью сбруи и фырканью можно было определить, что к атаману пожаловало не менее дюжины поздних гостей. Эти гости были, судя по папахам, казаки. Разговаривали они едва слышно, но все ж Алексей разобрал среди других женский голос, несомненно, Елены Сергеевны, а через мгновение разглядел и ее, и самого атамана. Ладную и подвижную фигуру Шаньшина трудно было с кем-либо спутать. Да и бас его, как ни старался Никита Матвеевич, в рамках шепота тоже нелегко удержать. До рассвета оставалось еще с час, не меньше. Небо едва-едва посерело. Над землей стелился туман, и поэтому людские фигуры больше походили на тени, а фонари, которые были в руках некоторых из них, светили слабо, видно, фитили вкрутили почти до отказа. Алексей и Иван молча наблюдали за странной суетой. Люди, казалось, бестолково перемещались по двору. Потом скрипнули ворота. Четверо казаков, держа за края кусок большой парусины, что-то быстро пронесли через двор. Жалобно, чуть ли не в голос, ахнула Елена Сергеевна. И атаман грозно шикнул на нее. Затем с крыльца сбежал еще один казак, похоже, что Гаврюха. В руках у него была широкая сумка, которую он накинул на плечо. Опять что-то быстро и взволнованно проговорила Елена Сергеевна. И тут заплакал ребенок. Алексей с недоумением поднял голову и посмотрел на Ивана. Может, ему почудилось, тем более плач сразу же смолк, как оборвался. Вавилов показал ему кулак и жестом приказал пригнуть голову. Алексей подчинился и вновь выглянул наружу. Казаки несли свой груз, растянув парусину, как флаг, по тропинке, которая вела через огород к бане, и ступали прямо по грядкам. Посреди светлого пятна виднелось что-то темное, но как Алексей ни силился, так и не смог разглядеть, что это было. Широкие спины казаков, туман, не отступившая ночная темнота мешали обзору. Вслед за казаками к бане прошли Елена Сергеевна и Гаврюха. Остальные люди, в том числе и атаман, остались во дворе и стали переговариваться быстрым, взволнованным шепотом. Казаки подошли к лошадям. Те зафыркали, забили копытами. Никита Матвеевич что-то отрывисто произнес, видно, приказал. Казаки вскочили на коней, и уже через пару секунд Степан запирал за ними ворота. Атаман подошел было к крыльцу, поднял ногу на первую ступеньку, но потом вдруг развернулся и направился к сеновалу. Поднялся на несколько перекладин приставной лестницы и прислушался. Затем взобрался еще выше и заглянул внутрь. Гости сладко похрапывали на роскошных перинах, которые еще с вечера уложили для них поверх сена. Никита Матвеевич довольно улыбнулся и спустился по лестнице. Кажется, все устроилось наилучшим образом. Он поднялся на крыльцо, огляделся по сторонам. Затем, прислушавшись, посмотрел в сторону баньки, где едва теплился огонек керосиновой лампы, что-то пробормотал сердито и вошел в дом. — Что случилось? — Алексей откинул пуховое одеяло и сел. — Что ты всполошился? По-моему, обычное дело! Видно, что-то привезли, возможно, контрабанду? Ты что, не слышал, как атаман хвастался? Им за границу сгонять, что в собственный курятник заглянуть. — Нет, тут что-то другое! — Иван досадливо поморщился. — Черт! Не выспался совсем. То ты под боком ногами бьешь и вопишь как резаный, то казачки по двору шмыгают с фонарями. Что ни говори, но это они от нас таились, иначе зачем Никите проверять, спим мы или нет? — Может, он просто беспокоился, не разбудили ли нас? — А зачем тогда пса спустили? Он как раз под нами на цепи бегает. Попробуй только с лестницы сойти. Я от того и проснулся, что Степан его из сарая выпускал. А ведь сам Никита с вечера приказал его запереть, чтобы мы с тобой, если приспичит по нужде, могли спокойно через двор пробежаться. Понял мою мысль? — Понял, — пожал Алексей плечами, — но что они хотели от нас скрыть? — Я не слышал, когда казаки приехали. Правда, сквозь сон почудилось, что кто-то барабанит в ворота. Ну, я одеяло на голову натянул, затем слышу — цепь брякает и Степан на пса матерится. Он на него то ли прыгать стал от радости, то ли облизал. Потом голос Никиты услышал. И показалось мне, что он не столько рассержен поздним визитом, сколько напуган. Ты же сам видел, суетились они, будь здоров. Так всегда бывает при растерянности или при сильном испуге. — Я это понял, — Алексей зябко поежился. Исподняя рубаха не спасала от утренней промозглой сырости, и он, закутавшись в одеяло, как в кокон, спросил: — Ты слышал плач? — Слышал. — Иван достал папиросу, покрутил в руках, но закуривать не стал. Они оба клятвенно пообещали атаману, что не будут баловаться огнем на сеновале. — Мне показалось, что плакал ребенок. — Правильно показалось, — усмехнулся Иван, — но не грудной и не младенец. Лет десяти-двенадцати или чуть меньше. — Откуда ты знаешь? — поразился Алексей. — Так их же пятеро у меня! — в свою очередь, удивился Иван недогадливости приятеля. — Я этого рева столько наслушался! — Но я не заметил ребенка. Десять лет, уже большенький. Можно среди взрослых разглядеть. — Так ты, что ж, ничего не понял? — Иван подсел к нему почти вплотную и, оглядываясь на выход, прошептал: — С моего места виднее было, чем с твоего. На парусине они что-то пронесли в баню. Небольшое. Я поначалу думал, овца, что ли. А потом как озарило! Ребенка они туда пронесли. То ли раненого, то ли больного. Слышал, как атаманша вскрикнула, словно испугалась чего-то. А она в этот момент то, что лежало на парусине, рассматривала. Потом, видел, с какой сумкой Гавря с крыльца сбежал? С нею военные фершалы ходят. А в руках что-то белое держал, не иначе материю на бинты. — Но если ребенок больной или раненый, как ты сказал, зачем же тогда им от нас таиться? — вполне резонно удивился Алексей. — Что здесь такого? — Да я тож про то думаю. Может, примерещилось нам с пьяных глаз всякой чертовщины, а поутру все разъяснится, и сами же смеяться будем над своими дурацкими подозрениями. — Но все же не следует лезть первыми с вопросами. Давай посмотрим, что они нам объяснят. Не промолчат же они, в самом деле? — Попробуем, — согласился Иван. — Может, и правда, овчинка выделки не стоит, а нам от безделья всякая блажь в голову лезет. — Он потянулся. — Жаль, я оставил в доме подзорную трубу. С ней бы все разглядели. — Ты взял с собой подзорную трубу? — изумился Алексей. — Зачем? — А на всякий случай, — махнул рукой Иван и подмигнул приятелю: — Какие мы тогда путешественники без подзорной трубы. — Это ты здорово придумал, — обрадовался Алексей. — В тайге нам без нее не обойтись. Вдруг где скит обнаружим, близко к нему не подойдешь… — Постой, какой еще скит? — уставился на него Иван. — Мы приехали тайменя ловить, а не раскольников по тайге. Оставь эту затею за ради Христа! — Подожди, не кипятись, — с досадой отмахнулся от него Алексей. — Я перед сном не стал тебе рассказывать, что от сотника узнал. Спать сильно хотелось, но теперь, похоже, уже не заснем, так что слушай. Кажется, об этих ратниках в балахонах или, как ты говоришь, в бахотне, здесь не понаслышке знают. Я старику про эту девицу рассказал, так он не меньше Гаврилы перепугался. Запретил мне даже упоминать о них. Дескать, повсюду у них уши. И самое главное… — Алексей выждал мгновение и с торжеством в голосе произнес: — Главное, что старик проговорился. Назвал ее имя. Евпраксия. И тут же сорвался с места и бегом в избу. — Теперь я кое-что понимаю, — покачал головой Иван. — Ты это имя во сне несколько раз повторил, только я ничего не понял. По правде сказать, первый раз слышу, чтобы женщину так называли. — Так у них не только вера старинная, но и имена. Тебя разве имя Измарагда не удивило? — Меня все удивило, — проворчал Иван, — и прежде всего то, что мы, того не желая, все ж ищем на свою шею приключений. Ну скажи, на кой ляд нам вздумалось пялится на этих индусов? Прошли бы мимо, на филеров не наткнулись бы, девку эту бесноватую не встретили бы… Нет, словно леший попутал! Так еще и здесь, оказывается, покоя нет. Что ж, получается, эти ратники где-то поблизости околачиваются? И чем же, спрашивается, они таким занимаются, что у местных сразу в штанах мокро, если спросишь о них? — Ратники, рать, — задумчиво произнес Алексей. — Воины, воинство… Может, скиты защищают? — Плохонько защищают, если позволяют им гореть. Видно, не успевают их обитатели вовремя от солдат скрыться, вот и жгут себя, чтобы в руки слуг Антихриста не попасть. — Все это понятно, — отозвался Алексей, — но, если бы они просто предупреждали своих об опасности, разве кто-то бы их так боялся? Сдается мне, что делами они занимаются такими, о которых местное население хорошо наслышано. Страшные это дела, но, с другой стороны, разве их утаишь? Мы бы все равно разнюхали, если б они кого убивали. — Про их дела, что самое удивительное, быстрее всех Ольховский прознал. — Иван уселся на перину, подогнув ноги по-турецки, и тоже накинул на себя одеяло. — Значит, занятия у них не уголовные, а скорее политические. Хотя одно другого не исключает. Может, какие-то ритуальные убийства? Может, жертвы человеческие идолам или духам своим приносят? Тогда нам точно их не отдадут. Это уже задачка для Ольховского и Лямпе. — Он с силой хлопнул ладонью по колену. — Только я все равно бы узнал, ну, пускай не я, но Федор Михайлович точно, случись где подобное убийство! А так все шито-крыто, топором брито! — Давай, Иван, не будем гадать. — Алексей сладко зевнул и потянулся. — Утром постараемся как-нибудь узнать, кого нелегкая ночью к атаману занесла. И был ли ребенок на самом деле, или нам померещилось. Вавилов ничего не ответил, лишь встална колени и подполз к выходу с сеновала. Пару минут наблюдал за баней, потом поманил к себе Алексея. Тот последовал его примеру и устроился рядом. — Что там? — спросил он шепотом. — Смотри! — Иван кивнул в сторону бани. — Елена Сергеевна и Гаврюха до сих пор не вышли. И даже печь затопили. И вправду, более темный, чем туман, дым хорошо выделялся на фоне белесой пелены. В маленьком окошке тускло светился огонек. Что же такое случилось и кого принесли в баню, если мать с сыном уже более часа не выходят оттуда? Но такое вполне возможно, если там находится больной или раненый человек… — Гляди, Гаврюха! — встрепенулся Алексей. На пороге действительно появился Гаврила. В руках он держал деревянный ушат. Отойдя от бани на пару шагов, он вылил из него воду. Иван возбужденно перевел дыхание и схватил Алексея за руку. — Видел? — Видел, — кивнул тот в ответ. Занимающийся рассвет позволил им различить кое-какие детали. И главное. Вода в ушате была красной. Значит, и вправду в бане раненый? Но кто же он? Почему были предприняты такие предосторожности? И почему плакал ребенок? Неужто он и есть тот раненый, которому оказывают помощь Елена Сергеевна и Гаврюха? Судя по размерам парусины, на ней мог уместиться только ребенок. Но кто его ранил и почему лечить его надо тайно? А то, что помощь оказывают таясь, не вызывало никаких сомнений. В станице имелся свой фельдшер, но его не пригласили. Выходит, станичный атаман не доверяет местному лекарю лечение раненого ребенка. Так что ж это за ребенок такой особенный? Все эти мысли, догадки и соображения пронеслись в головах того и другого агента, но оба понимали, что их домыслы не имеют под собой ровно никакого основания, пока они собственными глазами не убедятся, есть ли ребенок и ранен ли он на самом деле. Они отползли на перины и легли. Пес продолжал бегать внизу, громко лязгая и бренча цепью. Прямо под ними шумно вздыхали коровы, где-то пропел петух, и вслед за ним его голосистые собратья возвестили зорю всему свету. Начинался новый день, но агентам опять нестерпимо захотелось спать. Иван широко зевнул, но, прежде чем ухнуть головой в подушку, поинтересовался: — Что ты во сне орал: «Евпраксия! Евпраксия!» Душила она тебя, что ли? — Да нет, — засмеялся Алексей. — Как раз наоборот! Мы с ней целовались. — Поцелуи к разлуке! — через силу произнес Иван и мгновение спустя уже громко сопел носом. Алексей сомкнул веки, и тут же всадники в черных балахонах с красной каймой окружили его, и завертелась страшная карусель, из которой он, как ни пытался, не мог вырваться. Он тянул из-за пояса револьвер, но руки словно кто налил чугуном. Он не мог даже пошевелить ими, а когда все же с трудом поднес правую ладонь к лицу, увидел, что ее заливает кровь. Она бежала по его запястью, теплой струйкой скатывалась в рукав… Ужас, казалось, проник в каждую клеточку его тела. Он закричал и тут вновь увидел Евпраксию. Теперь она была в длинной белой рубахе, черные волосы растеклись по плечам и почти закрывали лицо. В руках она держала внаклон деревянную чашу, из которой лилась отливающая красным вода. Алексей стоял как вкопанный, а она подошла к нему и вдруг выхватила из складок рубахи длинный и узкий нож и взмахнула им. Казалось, она метила прямо в его сердце. Алексей хотел закричать, но спазмы сдавили горло. Он хрипел, кашлял, но звук не шел, он задыхался. К тому же ноги словно примерзли к земле, он силился их оторвать, но все напрасно. Нож ударил его в грудь, широким потоком хлынула почему-то не кровь, а ярко-зеленая, словно молодая трава, жидкость. Ему стало легче дышать. Он открыл глаза и улыбнулся. У него на груди сидел пушистый котенок и ловил передними лапками соломинку, которой его дразнил один из близнецов. То ли Шурка, то ли Сашка. Алексей еще не научился их различать. Он так и не спросил, почему их зовут одинаково… Увидев, что гость проснулся, парнишка подхватил котенка на руки и весело заявил: — Ну и спать вы горазды, дядька Лексей! Вставайте ужо. Дядька Иван небось вторую дюжину блинов со сметаной уплетают! Мамка послала вам воды полить, чтоб умылись со сна, да поспешайте к столу, а то, если Гаврюха вернется, точно вам блинов не видать. — А что, Гаврюха уехал куда-то? — Да нет, мамка его к фершалу послала за бинтами, — простодушно ответил мальчишка. — Свои, видать, вышли. — А зачем ей бинты понадобились? — Алексей не упустил возможности узнать подробности. — Да, говорит, руку сегодня с утра обварила. Намазала барсучьим салом, а оно вонят, приходится повязки часто менять, — охотно пояснил ему то ли Сашка, то ли Шурка. И опять позвал: — Поспешайте, дядька Лексей, а то мне от мамки попадет, если к холодным блинам вас приведу. Алексей вслед за близнецом спустился с сеновала, внимательно оглядел двор. Никаких следов пребывания поздних гостей. Ни отпечатков копыт, ни даже непременных конских катышков. Судя по не затоптанным еще следам метлы, двор утром тщательно подмели. — А что батя твой, уже ускакал? — поинтересовался он на всякий случай у паренька. — Ускакал, — махнул тот рукой. — За ним сотник прислал. Вроде как от грозы в Петровском логу тайга занялась. Поехали поглядеть. Если дождя не будет, — посмотрел он в безоблачное небо, — то и до нас дойдет. В прошлом годе обошлось, слава богу, но дыму было, солнца не видать. А в станице все на мордах мокрые тряпки носили, иначе не продохнешь.Глава 9
— Слушай, что бы такое придумать, чтоб по огороду прогуляться, а? — Иван огляделся по сторонам. — Банька мне эта покоя не дает. Кого ж они там спрятали, если не хотят нам показать? Может, беглого какого? Но не думаю, что Никита своим положением станет рисковать из-за какого-то варнака. Мы хоть и друзья, но он знает: дружба дружбой, а служба службой. И здесь от меня поблажки не жди. — Тем более непонятно, если это ребенок. Его-то зачем прятать? И почему в бане? — Алексей склонился к баулу с вещами и вытащил жестяную коробку с рыбачьими принадлежностями. Сегодня они готовились к своему первому походу на реку. Однако ночные события не позволяли сосредоточиться на столь приятном деле, поэтому только им удалось остаться одним, как тема для разговора определилась сама собой. Все их попытки разузнать что-нибудь у Елены Сергеевны закончились полным провалом. На левой руке жены атамана белела повязка, и она, мило улыбаясь, объяснила, что нечаянно плеснула на ладонь кипятком. Гаврюха же, стоило Ивану самым невинным образом справиться у него по поводу то ли плача, то ли стона, который он якобы слышал сквозь сон, покраснел как рак, отвел глаза и промямлил, что в конюшне сегодня ночью ожеребилась кобыла. Роды были тяжелые, и стонала она, как человек. Правда, жеребенок, которого им показали, уже вовсю бегал по загону. И его непомерная резвость и веселый нрав только подтвердили подозрения сыщиков, что это совсем не то создание, с которым надо было возиться долгое время в баньке, чтобы вернуть его к жизни. Она била в нем ключом никак не меньше месяца. — Зря я у Гаврилы про плач узнавал, — огорченно сказал Иван, — теперь они насторожатся, а вдруг мы что-нибудь пронюхали? — Он посмотрел на Алексея: — А может, в лоб Никиту спросить? — Давай не будем пока. — Алексей замолчал и выразительно посмотрел на приятеля. Легкий на помине Никита Матвеевич возник на пороге летней кухни, где гости разбирали свои вещи. — Здоров ночевали? — весело приветствовал их атаман и поочередно пожал каждому руки. — Как спалось на новом месте? — И подмигнул Алексею: — Девки снились? — Снились, как им не сниться на свежем воздухе, — ответил вместо приятеля Иван. — Всю ночь брыкался, что тот жеребенок, которого сегодня ночью кобыла родила. — Кобыла? — уставился на него атаман. — Какая кобыла? Розка, что ли? Так она почитай… — Он смолк и обвел гостей взглядом: — Это что ж, Гаврюха вам сказал? — Гаврюха, — совершенно безмятежно подтвердил Иван, — говорит, сильно мучилась, стонала, плакала, как человек. Да и то, роди такого богатыря, невольно слезами изойдешь. — Богатыря? — переспросил атаман. — А кого ж еще? — Иван поднял на атамана по-детски кроткий взгляд. — Мы у загона побывали. Полюбовались на жеребенка. Крепкий чертенок, не скажешь, что этой ночью родился! — произнес он с восхищением, источая при этом чисто ангельское благодушие. И Шаньшин пусть внешне, но, кажется, успокоился. — Ну да, — сказал он и окинул взглядом кучу вещей, вываленную гостями на пол. Никита Матвеевич не знал, что они успевали не только вытаскивать вещи из баула и сортировать их на те, что были первой необходимости, и те, что потребуются, когда им придется отправиться в глубь тайги на знаменитые Пожарские озера. Вдобавок ко всему они выстраивали версии, о которых ему пока не следовало знать. — Сейчас близнецов пришлю. Неча баклуши бить, пусть вам помогают. Определю для вас лошадей, чтобы груз на себе не таскать, а мои огольцы вам все, что хотите, покажут и расскажут. Они у меня рыбачки знатные! — с явной гордостью за своих младшеньких произнес атаман. — Бывает, по ведру хариуса за полдня натаскают. И тут же раздерутся. Спорят, у кого больше рыбы-то! Мать их поперек лба рушником отходит, только тогда и успокоятся. А мне так и хлыст приходилось в руки брать. Озоруют, страсть! Может, рядом с вами притихнут на время, да и при деле будут. Вы как на это смотрите? — Он глянул вопросительно сначала на Ивана, потом на Алексея. — Ребятишки они не зловредные и в воровстве не замечены. — Да что ты нас, Никита, уговариваешь? Мы и сами хотели просить дать нам кого-нибудь в проводники, чтобы лишний раз тебя не отвлекать. А ребятишки нам подходят лучше некуда. Болтаться без дела мы им не дадим, и на озорство у них времени не останется. — Иван улыбнулся. — Позволишь, мы их с собой на озера заберем. Атаман с явным облегчением улыбнулся и пожал им руки. — Ну и лады! Славно дело получилось. И вам угодил, и баламутов своих пристроил. Все меньше матери беспокойства! — Он посмотрел на небо и крякнул: — Плохо дело! Погода совсем разгулялась, а надо дождя! Вот так надо! — Он чиркнул себя ребром ладони по горлу. — В Петровском логу полыхает вовсю. Пожар идет верховой, его ничем не остановишь, одна надежда на дождь. — Есть опасность, что он дойдет до станицы? — спросил Алексей. Атаман перекрестился. — Не дай бог! При хорошем ветре за день домчит, на тройке не обгонишь. Сейчас там мои станичники лес валят да лог опахивают, чтобы не дать огню в тайгу вырваться. Тогда нам вовсе с ним не справиться. — Он опять перекрестился. — Все под богом ходим. Видно, чем-то мы его разгневали, но будем надеяться на его милосердие. — Он склонил свою большую голову. — Ну, до вечера! Пожар пожаром, заботы заботами, но джигитовку всенепременно вам покажем. Это уж святое дело! Никита Матвеевич снова пожал им руки и вышел из кухни. Иван проводил его взглядом. — Нет, теперь меня и вовсе забирает! Они ведь даже не успели договориться, и каждый врет по-своему, но к вечеру все обсудят. Тогда уж нам вовек ничего не узнать. — Слушай, а может, не стоит всю эту канитель затевать? Как-то некрасиво получается: нас они привечают, из кожи вон лезут, чтобы угодить, а мы вдруг возьмем да свинью им подложим. Давай не будем спешить, а вдруг все само собой разрешится? Иван окинул Алексея насмешливым взглядом. — А кто говорит про свинью? Просто мне хочется проверить, сумеют ли они нас обдурить? — Ну, давай проверим, — с сомнением в голосе произнес Алексей. Он слишком хорошо знал Ивана Вавилова, чтобы поверить подобным заверениям. Но на этом их диалог и закончился, потому что на пороге появились близнецы и сразу же подняли шум и гам, обнаружив и не поделив подзорную трубу Ивана. — Сашка, уймись, паря! Вымахал выше меня, а ума, как у воробья! — строго сказал Вавилов и отнял трубу у того из близнецов, что был пошире в плечах и покрепче в спине. — Если разобьете инструмент, в тайгу ни того, ни другого с собой не возьмем! — В тайгу? — Близнецы вмиг забыли о распрях. — А не брешешь? Алексей расхохотался. Лицо Ивана вытянулось от такого панибратства, но что поделаешь? Два лохматых и черноглазых, успевших изрядно загореть и подхватить цыпки на руках дитя природы смотрели на него с таким восторгом и обожанием, что Ивану оставалось только почесать в затылке и сделать вид, будто ничего не произошло. Впрочем, вскоре это у него вошло в привычку. — Я с вашим батей договорился, возьмем вас на Пожарские озера. Но при условии, что браниться и таскать друг друга за вихры не будете и пообещаете слушаться меня и Алексея Дмитрича беспрекословно. — Обещаем! Вот те крест! — с готовностью перекрестились близнецы. Теперь Алексей разобрался, что Сашка — более крепок и солиден для своих тринадцати лет, а Шурка — тонок в кости, подвижен и часто страдает от кулаков брата. А во всем остальном они были на одно лицо. Смуглые и чернявые, как галчата, с лохматыми, некогда стриженными в скобку головами, они и одеты были одинаково: в старые шаровары и сатиновые рубахи, обуты в мягкие сапожки по ноге, а за поясом у каждого, как у заправского казака, нагайка. — Вы нас в проводники нанимаете, значитца? — спросил деловито Сашка. — Сколько платить будете? — Ну, ты и гусь, малый! — хмыкнул Иван. — Выходит, за удовольствие попасть на озера я вам еще и платить должен? — Я чтоб по справедливости, — насупился паренек. — Я за конями буду ходить, Шурка кашу варить, вы рыбу ловить. А после ее и солить треба! Иван покачал головой и переглянулся с Алексеем. — Что ж, по справедливости, так по справедливости. Работать будете за харчи, а если все удачно сложится, заплатим еще рубль на двоих. Идет? — Идет, — кивнул головой Сашка и тут же поторопился застолбить свое верховенство. — Только мне семьдесят копеек, а Шурке — тридцать! — Как это тридцать? — взвился тот на дыбы и ухватил брата за грудки. — Чего ради тебе семьдесят? — А потому что кашу варить, не за конями ходить. — Сашка оторвал его руки от себя и кивнул на гостей: — Я их рыбалить тайменя научу. — А я, что ж, не научу? — Шурка сердито сверкнул глазами. — Хариуса я завсегда больше ловлю. А ты острогу в прошлом годе упустил на перекате… — Ты-ы! — Сашка набычился и занес кулак над братом. Тот отпрыгнул к стене и дернул из-за пояса нагайку. — Ну-ну, петухи! — Иван ухватил близнецов за шиворот и растащил в разные стороны. — Хватит клеваться, помогите вещи разобрать. Действительно, лучшим способом отвлечь братьев от потасовки оказалось занять их работой. Все вещи были разобраны, разложены и упакованы по-новому в течение получаса. Близнецы работали споро, не пререкаясь, и, покончив с заданием, смиренно попросили дядьку Ивана показать им подзорную трубу в действии. — Ну что с вами поделаешь, — притворно тяжело вздохнул Иван и, подхватив чехол с трубой, вышел вместе с близнецами во двор. Там они взобрались на крышу сеновала и принялись обозревать окрестности. Алексей тем временем осмотрел карабины, проверил боеприпасы, почистил и смазал свой «смитвессон». Иван не появлялся, а восторженные крики близнецов стали звучать несколько тише. Алексей выглянул из окна. На сеновале никого не было, а вся троица переместилась уже на крышу бани и усердно занималась тем, что разглядывала двугорбую вершину гольца Абаз. Он весело хмыкнул. Иван своего не упустит. Теперь остается только ждать, когда он вернется и расскажет, что ему удалось разведать. А то, что удалось, это не вызывало у Алексея никакого сомнения. Вскоре Иван в компании близнецов возник на пороге. Он так и таял от удовольствия, и по тому, как весело подмигнул Алексею, тот понял, что его неугомонный приятель все-таки что-то узнал. Но при мальчишках разговор все же не следовало начинать. Судя по всему, они не в курсе дела, однако в хитрости и в житейской смекалке им не откажешь. Живо поймут, что гостей не только рыбалка интересует. — Ну что, братцы, айда тайменя ловить? — бодро произнес Иван, рассматривая непромокаемые сагиры из шкуры сохатого, которыми их снабдил атаман. — Эка вы проснулись, дядька Иван, — слегка насмешливо произнес Сашка. — Таймень на заре кормится. Хватает что попадя, а сейчас поздновато. Он уже нажрался и где-нибудь в яме десятые сны видит. Разве что на хариуса сходить? — Ну, пошли на хариуса, — согласился Иван, — а завтра на заре тайменя попробуем поймать. Сашка снисходительно улыбнулся, но ничего не сказал. Зато Шурка с готовностью предложил: — Давайте ночью на реку пойдем. Мы вам покажем, как хариуса лучинить. У нас и острога есть, а смолья мы с вечера наготовим. — Договорились, — Алексей дернул парнишку за лохматый оселедец. — А не проспишь, рыбачок? — Сами не проспите, — обиделся тот и отодвинулся от Алексея. — Только мамке скажите, что мы с вами идем, чтобы отпустила. За сборами не заметили, как солнце перевалило зенит и покатилось к западу. Пришло время обеда, и Елена Сергеевна не отпустила рыбаков, пока обильно их не накормила борщом со сметаной и копченой осетриной. Никита Матвеевич и Гаврюха к обеду не появились. Станичники продолжали бороться с огнем в Петровском логу. — Смотрите, без дела в воду не лезьте, — предупредила своих казачков мать, а Ивана попросила присмотреть за близнецами, чтобы к скалам не приближались и в порог не угодили. Под рыбу она снарядила им два брезентовых ведра да дала в дорогу пирогов с луком и яйцами и бутыль молока. Заботу казачки они смогли оценить только к вечеру, когда изрядно проголодались на свежем воздухе, а до дома требовалось еще дойти. Незаметно, шаг за шагом, они только по реке ушли вниз версты на полторы, если не больше, да еще столько же надо было отмахать назад по дороге, чтобы добраться до ужина. Но пока они об этом не думали, озабоченные, как не разбить бутыль и не подавить пышные пироги. Наконец все устроилось, уложилось, упаковалось в приличных размеров тючок, который Сашка привязал к седлу малорослой гнедой лошаденки с длинной косматой гривой. И солидно, по-взрослому пояснил: — В тайгу на день идешь, а собираешься как на неделю. Чтоб и соль была, и огонь чем добыть, и одежа потеплее. В горах ночами холодно, без костра озябнешь. А то дождь зарядит, тогда без сагир и дождевика до пупа промокнешь. — И шлепнул лошаденку по крупу. — Ну, пошла, Карайка!Глава 10
Речка называлась Веселой, вероятно, из-за множества перекатов, на которых она дробилась на тугие струи, играла и звенела, взлетая волной и покорно опадая на отмелях. Вплотную к ней подступали покрытые лесом отроги, а за ними поднимались к небу высоченные гряды гольцов с проплешинами вечных снегов и глубокими цирками, окаймленными неприступными скалами. Именно там, на дне этих провалов, разлеглись Пожарские озера, несравненные по красоте и запасам рыбы. Никита Матвеевич, приезжая в Североеланск, сумел увлечь Ивана рассказами о рыбалке на этих озерах, иначе тот никогда бы не решился уехать от Маши и детей на столь долгое время. При впадении в Кызыр речка Веселая наметала кучу деревьев, смытых весенним паводком с берегов. Деревья настолько переплелись между собой, сцепились ветвями и корнями, что вряд ли нашлась такая сила, которая смогла бы очистить реку от этого завала. Наносник уже наполовину затянуло песком, и он скорее напоминал небольшой полуостров, выступивший острым клювом далеко на середину реки. Но не тем он был знаменит. По словам Сашки — здесь было любимое место кормежки хариусов. Они толклись под затопленными корягами, как казаки на майдане в воскресный день. И правда, гибкие серебристые тела то и дело взлетали над поверхностью воды и тут же исчезали. Ну как тут можно устоять от соблазна и не порыбачить. Близнецы тут же принялись ловить паутов для наживки, но Иван решил попытать счастья с «обманкой». Как-то несолидно было ему, старшему агенту уголовного сыска, скакать вместе с резвой ребятней по камням в погоне за мухами. «Обманками» его тоже снабдил атаман. Изготовлены они были просто. Маленький стальной крючок до самого изгиба к жалу был обмотан красной ниткой с вплетенными медвежьими шерстинками, а в конце изгиба — два пестрых перышка кедровки. На воде ее удерживала леска из конского волоса, и подхваченная волной «мушка» играла как живая. Иван и Сашка забрались на наносник и принялись таскать хариусов одного за другим, сопровождая каждого криками восторга, возможно, чтобы подразнить Шурку, который наперекор брату начал удить с берега. Но рыба здесь брала вяло, не «липла» к крючку, и физиономия мальчишки становилась все мрачнее и мрачнее. Однако он продолжал держать фасон и не обращал внимания на бурную радость, которая извергалась вулканом в нескольких шагах от него. И вскоре его страдания были отомщены. Сашка оборвал крючок и принялся канючить у брата: — Слышь, Шурка, не жлобись, дай забросить разок. — Самому надо, — упорно отказывал ему брат, хотя не поймал за это время ни одной рыбины. Близнецы взялись препираться и толкать друг друга в грудь кулаками, пока Иван не сжалился и не отдал Сашке запасную «обманку». Сам он уже натаскал чуть ли не ведро хариусов и только тогда заметил, что Алексей не рыбачит. — Ты чего бездельничаешь? — крикнул он весело, снимая с крючка очередную рыбину. — Учти, дармоеды здесь долго не живут! — Ничего, посмотрим, кто из нас дармоед, — не менее весело ответил Алексей. Он наметил для себя другую цель и, сидя на камнях, примеривался, каким образом к ней подступиться. Внезапно он услышал шум крыльев. Это скопа силилась оторваться от воды, удерживая в когтях крупного хариуса. Несколько отчаянных взмахов, и птица взлетела вверх. Полет ее был неровен — рыба извивалась и сбивала скопу с курса. Алексей пошел следом за ней, намереваясь увидеть ее гнездо, но тут на стрежне реки плеснула крупная рыба. Раз, потом второй! И таймень, видимо, поймав добычу, завозился, тревожа плавниками воду. Алексей быстро огляделся по сторонам. Река здесь изгибалась, и скалистый выступ скрывал его от Ивана и близнецов. Даже если ничего не получится, никто об этом не узнает. Он достал клубок тонкой шелковой бечевы, привязал к одному ее концу проволочный поводок с обшитой шкуркой бурундука пробкой от шампанского. Трехпалый кованый якорек блеснул на солнце и ушел в воду, увлекая за собой шнур. Шустрый полосатый зверек, казалось, поплыл через стремнину к противоположному берегу… И сразу же рывок! Сердце Алексея подпрыгнуло и забилось с той же силой, что и хариус в когтях у скопы. Неужто взял? Он потянул бечеву на себя, упираясь каблуками сапог в гальку берега, и почувствовал, как ее повело к стрежню. Снова рывок, уже более сильный и решительный, и он увидел, как огромная рыба выскочила из воды, мотнула головой и ушла на дно. Это было самое страшное. Дно реки забито камнями, острыми, как бритва, обломками скал. К тому же Алексею не хватало сил удержать шнур, он впивался в ладони, и тогда Алексей закричал, призывая на помощь Ивана и ребят. Он не видел, бегут ли они на его крик, потому что в этот момент таймень вывернулся из воды и боком пошел по отмели, шнур аж засвистел, разрезая воду. Алексей несся сломя голову вслед за рыбой, моля бога, чтобы не подвернулась нога. И тут рыбина принялась выпрыгивать из воды и яростно трясти лобастой головой с маленькими глазками, а сама продолжала уходить все ниже и ниже по реке, туда, где вода ревела в узкой скальной трубе. Внезапно шнур ослаб. Алексей остановился и потянул его на себя. И тяжесть, повисшая на тройнике, стала медленно подаваться вслед за бечевой. Таймень, растопырив плавники, как веслами, бороздил воду и медленно тащился вверх по сливу. У Алексея перехватило дыхание. Такого гиганта ему сроду не приходилось видеть, разве что на витрине рыбного магазина в Санкт-Петербурге. Но там он, похоже, был из папье-маше… А тут первый раз забросил, и такая удача! Он тянул бечеву на себя из последних сил, но не собирался сдаваться. Еще несколько мгновений страшного напряжения, и таймень перевалил слив. Снова заходила вода, взбитая его хвостом. Рыба металась из стороны в сторону, переворачивалась с боку на бок, выпрыгивала из воды… — Тащи его, дядька Лексей! Та-а-ащи! — закричал исступленно за его спиной Сашка и, подскочив сбоку, принялся прыгать и отчаянно орать: — Что вы делаете? Уйдет! Уйдет, зараза! — Подбежав к выступу скалы, он выпучил глаза, замахал руками и завопил и вовсе истошно: — Уйдет! Ей-богу, уйдет! Следом подбежал Иван и тоже ухватился за бечеву. Вдвоем было легче ее удержать и справиться с заметно уставшим тайменем. Но тот сопротивлялся еще не менее десяти минут и наконец выбился из сил. Он поворачивался кверху брюхом, всплывал на поверхность, вяло работал плавниками, и через пару минут они благополучно подвели его к берегу. — Ну и пасть! Ну и рыбища! — исходил Восторгом Сашка и, заглянув под камни, прокричал еще более радостно: — Да она же икряная! И в этот момент рыба вывернулась, рванула по-лошадиному и метнулась в глубину. — Иван, держи! — заорал что было сил Алексей, чувствуя, что его тянет за тайменем. Рыба ходила в воде бешеными кругами, тонкий шнур резал руки до крови. Иван перекинул его через плечо и пошел, согнувшись, как бурлак, от реки. Но таймень, точно застоявшийся жеребец, рванул из воды, сделал «свечку» и ударился брюхом о воду. Шнур вырвало из рук рыбаков, и они повалились на гальку. Таймень всплыл на поверхность и, еще не веря, что свободен, покачался на волне. Потом перевернулся на спину, затем опять на живот и быстро, словно его хлестанули нагайкой, бросился по течению вниз. Сашка, рыдая от горя, бежал следом за ним по берегу. Иван, прихрамывая и ругаясь, подошел к большому валуну и сел на него, рассматривая изрезанные бечевой ладони. Но Алексей ничего этого не видел от отчаяния, равно как и того, что его ладони тоже все в крови. Он упал на колени прямо в мелководье и схватился за голову. Надо же, такой небывалый случай! Таймень взял поживку среди бела дня, а он его так бездарно упустил! Мимо него промчался Шурка, которого он даже не заметил. Но в следующее мгновение бешеный рев двух глоток заставил его поднять голову. Из-за камней вновь показался Шурка, но теперь он исполнял какой-то дикий танец, подпрыгивая, кружась и взмахивая руками, и издавал при этом совершенно бессмысленные, но восторженные крики. Двигался он спиной вперед, и через секунду стало понятно почему. По берегу, сгорбившись и семеня ногами, с трудом вышагивал Сашка и тащил за собой на бечеве огромную толстогубую рыбину. Оказывается, таймень, одурев от радости, рванул вниз по перекату, вылетел на полной скорости на галечную косу и зацепился бечевой за камни. Здесь-то его и поймал Сашка. Схватившись за руки, они уже вчетвером исполнили и вовсе первобытный танец вокруг вяло шевелящей плавниками рыбы. Таймень смотрел на них крохотными тусклыми глазками, щерил губастую пасть. Сашка палкой выковырнул у него изо рта тройник, смотал трясущимися руками шелковую бечевку и отдал Алексею. — Вот это рыбалка так рыбалка! — Иван обошел вокруг тайменя. — Да в нем мяса больше, чем в хорошем баране! Фунтов семьдесят, не меньше! — Он глянул на Алексея, который смотрел на добычу с глупейшей, но радостной улыбкой, до сих пор не веря в свое счастье. — Нет, Алешка, это не по справедливости. Ты даже слова не сказал, что хочешь поймать тайменя! — Он ткнул носком сапога в тугой рыбий бок и с обидой произнес: — Ишь, развалился! Ничего, я своего тоже поймаю, и побольше твоего, Алешка! — Не сердись, Иван, — Алексей положил руку ему на плечо. — Что он, последний таймень на реке? Твой точно под корягой еще лежит и размером не меньше крокодила. Иван только махнул рукой. — Опять зубоскалишь? Дался тебе этот крокодил! Сашка тем временем закончил обмерять тайменя четвертями и приказал: — Несите его, дядька Лексей, подальше от берега в тень! — Гордость так и лезла из него. Надо ж, как ловко он подцепил тайменя да еще длиной в два с лишним аршина! Утер, ох как утер нос городским гостям! Алексей поднял тяжелую рыбину и понес на спине, чувствуя, как стихает трепет ее тела. Близнецы и Иван довольные шли рядом. Уложив уснувшего тайменя на широкие листья дудника, Сашка достал из-за голенища сапога нож и привычным движением распластал рыбу. В ее желудке оказался ленок фунта два весом да вздумавшая переплыть реку неосмотрительная белка. Икры не было. — Ну да ладно! — протянул разочарованно Сашка, вытирая нож о траву. — Все равно отгулялся царек, отжировал на вольных харчах. Дома его подсолим, подвялим малость, а потом подкоптим. — Он прищелкнул языком. — Слаще его балыка ничего на свете нету. Едали? — справился он у гостей. Те молча развели руками. — Ничего, скоро пальчики оближете! — покровительственно произнес паренек и пообещал: — В городе у вас его с руками оторвут. На пару с братом они набили брюхо тайменя травой, завернули его в холстину, которая оказалась все в том же тючке, перевязали веревкой и положили подальше от жары под ветви огромной пихты. И после этого занялись боевыми ранами Алексея и Ивана. Ворча и поругивая гостей за то, что те хватались голыми руками за бечеву — так ведь можно до кости ладони располосовать, — близнецы обложили их листьями медуницы и забинтовали куском той же холстины, что пошла на тайменя. И только теперь все четверо почувствовали, что страшно проголодались. Шурка помчался за пойманными хариусами, о которых в горячке забыли, а Сашка натаскал сухого плавника и разжег небольшой костер. — Кажется, мы не прогадали с проводниками! — произнес довольно Иван, вытягиваясь на траве. — Сноровистые ребятишки! Да и как им такими не быть, если выросли в тайге да на реке. Алексей оглянулся на близнецов. Подхватив ведра с рыбой, они устроились у воды потрошить хариусов. Удивительно, но за работой они почти не ссорились, а восторг от удачной рыбалки и вовсе примирил их, хотя и на время. Весело переговариваясь, они продевали выпотрошенным рыбинам тонкие палочки сквозь жабры и выкладывали их на плоский камень. Казачатам и дела не было до их секретов. Алексей опустился на траву рядом с приятелем и требовательно спросил: — И что? Тот понял его с полуслова. Полез в карман и вытащил завернутый в лист лопуха слипшийся от крови обрывок ткани. — Смотри, это я подобрал около бани в траве. Видно, не заметили и выплеснули вместе с водой. Конечно, тряпка изрядно намокла, но все же понятно, что это кровь. И главное, все грядки в порядке, словно и не ходили по ним сапожищами. Пока мы утром с тобой дрыхли, они и во дворе успели подмести, и в огороде все следы зачистить. — Что ж получается? Они действительно прячут раненого? Но кто это может быть? — Знаешь, мне в голову пришла совершенно дикая мысль, — произнес Иван задумчиво, не спуская взгляда с казачат, которые подвесили тем временем тушки хариуса над жаром костра и уселись рядом на корточках, о чем-то тихо переговариваясь и разворачивая рыбок к огню то одним, то другим боком. — Помнишь тот случай на мосту? Может, они этого мальчишку подобрали, что в реку сиганул? Тогда объясняется, почему они его прячут. И с властями не хотят отношений портить, и со староверами. Ты понял, что Никита да и остальные казачки тоже к ним, скорее, с сочувствием относятся, чем с осуждением. И вполне вероятно, они же их и предупреждают, в какое время солдаты за рекрутами и налогами нагрянут. — Это не исключено, — согласился Алексей, — но мне что-то не верится, чтобы ребенок мог спастись. Вспомни, какая там высота. Он же просто о воду мог разбиться! — А если ему повезло? — Иван перевернулся на живот и снизу вверх посмотрел на приятеля. — Он же легкий, подросток еще, водой его могло вынести на отмель или косу, а казачки возвращались с дозора и подобрали. Святое дело, раненого ребенка спасти. Откуда им знать, из староверов он или чей другой? — Не-ет, ты здесь ошибаешься! — покачал головой Алексей. — Если б они не знали, чей он, они бы его в дом занесли, фельдшера вызвали и не таились бы от нас. Ты внутрь баньки хотя бы заглянул? — Не получилось, — вздохнул Иван. — На дверях — огромный замок, а оконце тряпкой занавешено. И ни звука, ни шороха! — Но не могли же они оставить раненого на весь день без присмотра? — А для чего ж тогда нас и ребятню на реку спровадили и харчами снабдили? Ясно для того, чтобы подольше не возвращались, — рассмеялся Иван. — Наверняка и перевяжут его, и обмоют… Зря, что ли, Гаврюха за бинтами бегал? — Он быстро поднялся и сел, уставившись на Алексея своими живыми черными глазами. — Пожалуй, сегодня я ночь не посплю, посижу в засаде. Заросли лопухов там просто замечательные. Натяну зипунок да залягу с вечера. Авось и угляжу что-нибудь? — Вряд ли, — засомневался Алексей, — разве что кого ночевать отправят к мальчонке. Ночью там одному страшновато. — Да и то дело, — не сдавался Иван. — А вдруг они разговор какой заведут, если раненый в сознании? — И как ты думаешь уйти из-под наблюдения? — скептически произнес Алексей. — Никита и Гаврюха так ведь и секут глазами за нами. — Скажусь усталым и отправлюсь раньше спать. А твое уже дело, как отвлечешь их от сеновала, чтоб не полезли проверять. Собака будет в это время закрыта, поэтому я проберусь в огород незаметно… — Дядька Иван! Дядька Лексей! — замахали призывно от костра близнецы. — Идите скорее! Хариус поспел. Рыба и впрямь уже зарумянилась, дразня аппетитным запахом. Устроившись возле костра, они принялись за лакомство, присаливая его и жмурясь от удовольствия. Нежная мякоть без костей буквально таяла во рту. — Ну как рыбалка? — Сашка потянулся, словно сытый кот на печной лежанке. — Как в лавку сходили, — рассмеялся Иван. — В лавке рыба не та, — пояснил Шурка, вгрызаясь в сочную спинку. — И там деньгу платить треба. А здесь, — кивнул он на реку, — все бесплатно! — Бесплатно-то бесплатно, но рыбка тоже недешево достается, — вздохнул Иван и посмотрел на свои руки. — Сегодня, ребята, придется ночную рыбалку отложить. Пусть руки подживут. — Ну, смотрите, — неожиданно легко согласились близнецы. — Вечером после джигитовки батя наверняка баню устроит. Да и после пожара они, точно черти, грязные завалятся. Алексей и Иван быстро переглянулись. И Вавилов, как ни в чем не бывало, произнес: — Баня и нам в самый раз сгодится — городские кости распарить, чтоб легче по вашим горам бегалось. Под веселую беседу дружно уговорили еще не меньше двух десятков рыбин. Сашка хвастался, что уже к вечеру угостит всех малосолом. Под шумок он, оказывается, успел часть хариусов присолить и уложить в ведро, обернув каждого листьями того же дудника. — Ведро можно зараз вдвоем слупить, — хвастался он, приканчивая материнские пироги. Затем установил пустую бутылку из-под молока на плоский камень и с веселым вызовом оглядел гостей. — Хотите горлышко нагайкой отхвачу? — Сашка, — подал голос брат, — мамка за бутылку заругается, а батя, если узнает, еще и батогов даст. — Не узнает, — лихо ответил казачок и, отступив на несколько шагов, размахнулся нагайкой. Горлышко он снес чисто» точно бритвой прошелся, но и в руках у него осталось лишь кнутовище с обрезком плети. Сашка покраснел, а Шурка со злорадством произнес: — Что я говорил, опять нагайку извел? Батя всяко теперь уши оборвет! Сашка свистнул и забросил кнутовище в кусты, потом окинул брата презрительным взглядом: — Че пялишься? Скажу — потерял, батя за то только подзатыльник отвесит, а Степана попрошу, он мне новую сплетет! Алексей подошел к бутылке, осмотрел горлышко, потом повернулся к Сашке. — Ловко управился! Долго учился? — Он столько посуды всякой перебил, — мстительно сообщил Шурка и, отскочив в сторону подальше от кулаков брата, закончил: — А батя ему сколько батогов отвесил по… Далекий грохот грома слился с последними словами парнишки. Они подняли головы вверх. Над горами заходила огромная туча. По кронам деревьев пронесся верховой ветер, заламывая ветки кедров и мохнатые лапы пихт. — Быстрее! Быстрее! — заторопил их Сашка, с опаской поглядывая на небо, а Шурка бросился упаковывать вещи. Не забыли про тайменя и ведро с соленым хариусом. В тайге тем временем потемнело. Не оставалось сомнений, что надвигается страшный грозовой ливень. Молнии беспорядочно крестили небо, удары грома сотрясали гольцы, когда рыбаки галопом, наперегонки с лошадью, выскочили на дорогу, ведущую к станице. Уже завиднелись колокольня станичной церкви и первые избы, когда холодным водопадом на них обрушился дождь. Но близнецы принялись вдруг прыгать по лужам и громко кричать: — Дождь, дождь, пуще, дам тебе гущи! Сашка оглянулся на гостей и, радостно сверкая глазами из-под гривы мокрых волос, пояснил свой восторг: — Теперь вода обязательно в логу огонь погасит. — И заорал еще громче: — Дождь, дождь, пуще! И тогда Алексей, а следом Иван неожиданно для себя присоединились к этим диким необузданным крикам, не замечая, что вода скатывается с них потоками.Глава 11
— Ладно, ладно порыбачили! — Никита Матвеевич смерил взглядом распластанного на столе летней кухни тайменя и похлопал его по широкой спине. — Такого зверя добыли! Я сейчас Степана снаряжу, он его ко мне на коптильню отвезет. Как раз к вашему возвращению с озер поспеет! Сами балыка поедите да еще домой в подарок отвезете. Они вышли во двор, и атаман, довольно щурясь, оглядел отмытое до эмалевого блеска небо. — Вовремя дождичек упал, ох, вовремя! Видно, дошли наши молитвы до всевышнего. Иначе всю бы ночь пришлось в логу пахать. Огонь уже на тайгу стал перемахивать… — Он повернулся к Ивану: — Когда на озера думаете отвалить? — Все-таки завтра! — Иван приложил ладонь к глазам и посмотрел в сторону гольцов, которые, казалось, плавали в лучах заходящего солнца. — Надо лошадей проверить да тюки уложить как следует. — Все правильно, — согласился атаман, — а если с утречка до солнышка выйдете, то как раз к закату до озер доберетесь. Будет время и балаган соорудить, и ужин сготовить. — Ты ж говорил, что там зимовье есть? — удивился Иван. — Есть, — кивнул головой Шаньшин, — только оно на острове расположено. Переночуете на берегу, а с утра мои бесенята лодки осмотрят. Они всю зиму простояли, может, рассохлись, или какая друга беда стряслась. Если на них нельзя плыть, значит, плот свяжете. Я вам и пилу дам, и топор. А на острове вам раздолье будет, и вряд ли кто потревожит. — Ас лошадьми как же? — А тож на лодках али на плоту переправите! Они у нас бедовые, ко всему приучены. Алексей и Иван в сопровождении атамана прошли к воротам. Они были распахнуты, и гостей дожидалась уже знакомая им тройка с казаком в новом чекмене на облучке. До майдана рукой подать, но Никита и здесь решил показать широту своей души и особое расположение к гостям. Он и Гаврюха тоже обрядились в парадную форму: темно-синие чекмени, широкие шаровары с красными лампасами, высокие папахи с алыми шлыками. Но в отличие от гостей к месту джигитовки они готовились ехать верхом. Казак на облучке отпустил вожжи, и добрые лошади с места тронулись крупной рысью. Атаман и Гаврюха с шашками наголо скакали по бокам экипажа, дымя пылью. На плацу выстроилось не меньше двух сотен казаков. Как» и атаман, они оделись в парадную форму. Музыканты стояли поодаль. Завидев летящую от дома атамана тройку, ударили в бубны и барабаны, зазвенели литаврами. Не слишком часты праздники у казаков. Служба такая, что отдых редко выпадает. Поэтому желание Шаныпина показать гостям все, на что способны станичники, было воспринято с радостью. Плох тот казак, кто не готов похвастаться своей удалью, не сумеет защитить честь казачью. Вблизи музыкантов собралась приличная толпа женщинказачек в ярких шелковых и атласных кубельках[142], из-под которых выглядывали длинные юбки, широкие, в несколько оборок. На шеях звенели монисты и ожерелья. Женщины держались степенно и едва слышно переговаривались. Девки же, одетые еще ярче, чем их матери и старшие сестры, с разноцветными лентами в косах, табунились чуть в стороне, весело гомонили, поднимались на цыпочки, выискивая зазноб в казачьей шеренге, и ревниво оглядывали друг друга. Боялись, не перещеголяет ли кто нарядами… Малолетки шныряли между взрослыми, задирали девок, получая от них тычки и затрещины. Не служилые еще парни тоже терлись возле местных красавиц, примечали себе невест. И все без исключения щелкали семечки. Еще дальше, в специально вырытых в земле неглубоких ямах полыхали костры. На них в огромных котлах кипело, шипело, исходило вкуснейшими запахами и брызгало жиром мясо. Всем этим заправляли три седых казака, судя по движениям, то ли слишком усталые, то ли изрядно захмелевшие. Шаньшин обвел майдан довольным взглядом. — Конечно, особым военным хитростям мы не обучены, — разгладив ладонью усы, он с еще более гордым видом оглядел свое воинство, — служим только по дедовской науке, а воевать придется, так и повоюем. Мои казачки — что пикой, что саблей! Только крикни: «Гони! Коли! Руби!» Ни одна вражина не спасется от лавы казачьей. Как не убегай от конного, все равно настигнет. Мой дед у Платова (казачьи полки атамана Войска Донского генерала Матвея Платова участвовали в Отечественной войне 1812 года, брали Берлин, дошли до Парижа) служил, Кутузова, как тебя, Иван Лександрыч, видел. Так он меня учил: бей врага нещадно, изнуряй и тревожь беспощадно, и днем и ночью, утром и вечером, с тылу и с головы, слева и справа. Лупи его в хвост и гриву, а себя оберегай! Но допрежь по сакме[143] все про него выведай, а после уж шашки наголо и — вперед! И тут все дело в быстроте и натиске! Особливо если враг в смятении, не давай ему опомниться ни в коем разе. Иван засмеялся: — Ты, Никита Матвеевич, точно как наш Тартищев рассуждаешь. Следы, быстрота, натиск, смятение… Не давай опомниться… А твой дед, случаем, в полиции не служил? — А это завсегда так, коли дело важно ведешь, в полиции или в дозоре, — ответил степенно атаман и, кашлянув, многозначительно посмотрел на есаула, гарцевавшего рядом на вороном жеребце. Тот пришпорил коня и помчался к выстроившимся в шеренгу казакам. Озабоченно оглядел строй. Он знал, что атаман не выносит беспорядка, особенно припостроении. Увидев, что казаки стоят образцово, развернул лошадь навстречу Шаньшину. — Смир-рна-а! — разнеслось над плацем, подняв ворон над лесом, который подступал почти к самому майдану. — Шашки вон! Выхваченные из ножен сабли сверкнули молниями и легли на казачьи плечи. Атаман подскакал к шеренге, натянул поводья. Конь остановился как вкопанный и осел на задние ноги. Шаньшин поднес ладонь к папахе. — Здорово, молодцы-пожарцы! — гаркнул он так, что вновь поднялся вороний грай, но его перекрыло ответное приветствие доброй сотни крепких казачьих глоток. А следом грянуло и вовсе раскатистое, как гром: — Ур-ра-а!.. Ур-ра-а!.. Из толпы зрителей послышались восторженные крики взрослых, визги девок и ребятни, замелькали в воздухе шапки, а музыканты выдали на барабанах столь лихую и бравурную дробь, что даже лошади запрядали ушами и затанцевали под всадниками. Через полчаса плац было не узнать. Куда исчезли стройные шеренги казаков и чинные зрители за ограждением из ошкуренных жердей? Одни казаки джигитовали стоя, другие рубили хворост, третьи из-под брюха мчавшейся лошади стреляли в цель. Алексей и Иван сидели на стульях на небольшом возвышении и только успевали поворачивать головы вслед за рукой атамана, который пояснял им, где и что происходит, как называется и чему служит. Вот перед ними пронесся Гаврюха, отбивавшийся двумя саблями от четырех «врагов». А там несколько всадников на полном скаку поднимали рассыпанные по земле монеты. Другие же, промчавшись галопом, пронзали дротиками соломенные чучела. Третьи вертелись в седле так, что не разобрать, где руки-ноги, на скаку валились на бок и бороздили землю руками или пролезали под брюхом у коня. Многое проделывали казаки такого, отчего у гостей дух захватывало, и даже видавшие всякое зрители заходились в восторженных криках. Но более всего поразила гостей стрельба из лука. Несколько казаков, в том числе и Гаврюха, попадали в цель с несущейся во весь опор лошади. Иван повернулся к Шаньшину: — А ты, Никита Матвеич, умеешь из лука стрелять? Шаньшин весело зыркнул на него глазами, вскочил на коня и дал ему шенкеля. Выхватив из рук Гаврилы лук и разогнав лошадь, на скаку выпустил раз за разом несколько стрел в стоящие рядком соломенные чучела. В каждое чучело вонзилось со свистом по стреле, и непременно в грудь. — Здорово! — прошептал Алексей и посмотрел на Ивана: — Я тоже хочу попробовать… — Очумел! — прошептал тот в ответ. — Ты ж ногами до земли на их лошаденках достанешь! — И не выдержал, съязвил: — Коломенская верста! — А это не твое дело, достану или не достану, — обиделся на приятеля Алексей и посмотрел на подскакавшего к ним довольного атамана. У того даже усы были в пыли, а что тогда говорить о новом чекмене и шароварах? Но лицо Шаньшина сияло, как самовар, а гордость так и распирала воротник бешмета. — Ну что, гости дорогие, каковы мои молодцы? Удальцы, да и только! — Никита Матвеевич с гордостью обвел взглядом казаков, которые спешно приводили себя в порядок, готовясь занять место теперь уже в колонне. Напоследок атаман должен был произнести несколько благодарственных слов, отметить лучших, а после под крики «ура!» конная колонна пройдется парадом по плацу на радость зрителям. — Эх! Лаву бы вам казачью устроить! — произнес сокрушенно атаман и сбил папаху на затылок. — Если налетят казачки ураганом, никакая сила с ними не сладит! Или тот же «вентерь»[144]. Будь времени да места побольше, уж показали бы свою сноровку на деле! — Никита Матвеич! — Алексей вытянулся перед ним во фронт. — Дозволь попробовать? Я ведь, считай, на Егорлыке[145] вырос. Там у моего деда конезавод… — Знаем, знаем, — атаман вроде как не удивился и одобрительно хлопнул его по плечу, — самые казачьи места. Дон — батюшка, а Кубань — матушка! Эй, Гаврила, — окликнул он сына, — снаряди-ка Алексея Дмитрича… Быстро нашли подходящего коня и тут же переодели Алексея в казачий чекмень и шаровары, на голову нахлобучили папаху. Иван окинул его скептическим взглядом: — Нет, такой дылда не для казачьего строя. Тебя ж за версту заметно! Шаньшин был другого мнения. — Славный из тебя казачок получился, Алексей Дмитрич! Ишь, как ладно в седле держишься, словно с пеленок тебя к нему привязывали. — Так я еще ходить не умел, — засмеялся Алексей, — а дед меня уже наперед себя на седло усаживал. Он думал, что я у него завод приму, не получилось, как видите. — Жаль, жаль, — глубокомысленно произнес атаман и еще раз окинул Алексея испытующим взглядом: — Что будешь показывать: хворост рубить или джигитовку? — А все, что казаки твои показывали! — Алексей лихо свистнул, дал лошади шенкеля, отчего она заплясала на месте, и сделал полный оборот вокруг себя. — Ловко ты! — произнес с изумлением Шаньшин и приказал есаулу: — Саблю Алексею Дмитричу! Выхватив из ножен острую, как бритва, саблю, Алексей разогнал коня и начал со свистом рубить налево и направо расставленные по плацу длинные хворостины. Гаврила перекинул ему пику, и он опять же с лихим посвистом принялся пронзать ею соломенные чучела. После на полном скаку достал с земли папаху, подбросил ее, поймал на пику и все вместе вернул Гавриле. Затем снял чекмень и, оставшись в нижней рубахе, снова разогнал лошадь. К сожалению, она была ниже ростом, чем дедовы дончаки, и ноги у него оказались длинноваты для джигитовки, но все же он показал, на что способен, вызвав громкоголосое «ура!» казаков. Держась руками за переднюю луку седла, он спрыгнул налево, сильным ударом ног оттолкнулся от земли и, как мячик, перелетел на другую сторону, а потом стал быстро и проворно мелькать над лошадью — туда-сюда, туда-сюда. Следом вскочил на седло ногами и наконец повис сбоку, сначала сжавшись в комок и напоследок вытянув ноги параллельно земле. Казаки и зрители, как одержимые, кричали до хрипоты, до боли хлопали в ладоши, подбрасывали вверх папахи и, надев их на пики, крутили в воздухе. Ребятня, заложив пальцы в рот, свистела так, что звенело в ушах, а атаман, схватившись за голову, хохотал как бешеный. — Ну, ты и утер нос моим казачкам, — сказал он, вытирая выступившие от смеха слезы, когда Алексей с блестевшим от пота лицом и сияющими глазами подъехал к ним. — Простите за ради Христа! Думали, покажем этим городским алымам[146] горилку с перцем, а городской-то как раз нам перцу и подсыпал под хвост. — И поинтересовался: — Кто ж тебя так лихо джигитовать научил? — Да пастухи все калмыки, а коней у нас объезжали черкесы Я ж возле них целыми днями крутился. Долго упрашивал! Исабек, старший у них, с трудом согласился, но вначале тайком. Деду вскоре донесли. Он мне пару плетей врезал за самоуправство, но после того позволил Исабеку учить меня в открытую. Иван подошел к ним, похлопал лошадь по мокрому крупу и, не глядя Алексею в глаза, попросил: — Никита Матвеич, а вели-ка мне тоже подать коня. — Иван Лександрыч, — уставился на него атаман в изумлении, — ты что ж, тоже из казаков? — Нет, я из полиции, — пробурчал Иван, — но до десяти лет в подпасках отирался, задницу без седла порой до коросты разбивал. Потому она у меня и дубленая! — Хворост, что ль, тоже рубить будешь? Или джигитовать? — продолжал допытываться Шаньшин. — Ни хворост, ни джигитовать, — Иван вскочил в седло гнедого жеребца, которого к нему подвели два казака. — Пусть подбрасывают вверх мониста, когда я крикну. Выхватив револьвер, он на полном скаку всадил семь пуль из семи в подброшенные вверх мониста и с самым довольным видом вернулся на прежнее место. Спрыгнув с лошади, картинно оперся о седло рукой и с торжеством в голосе произнес: — Ну что, видал-миндал? Попробуй кто из твоих, Никита, так пострелять! Атаман лишь покачал головой и развел руками: — Из винтовочки тяжеловато попасть, а револьверты нам не положены. — То-то и оно! — Иван подмигнул Алексею. — Хоть и в полиции служим, но и нас не морковкой делали. Могем, когда хотим! Атаман расправил усы и хитро подмигнул им: — А вот ежели еще одно испытание пройти сумеете: девке на скаку папаху на голову с копья наденете — без лишних разговоров в сотники зачислю! — Ну, уж нет! — покачал головой Иван. — Даже пробовать не буду! Не дай бог девку покалечу! — А я попробую! — Алексей вскочил в седло и принял из рук Гаврилы пику с надетой на острие папахой. — Скажи, Никита Матвеич, на кого папаху надеть? — Это уж кого выберешь! — засмеялся атаман. — Но гляди, если не покажешься девке, увертываться будет, сразу другую выбирай, посговорчивее! Удерживая поводья в левой руке, а пику с папахой в правой, Алексей направил коня к зрителям. И сразу заметил, как засуетились, заприхорашивались станичные красавицы: принялись поправлять полушалки, а некоторые пытались оттолкнуть соперниц локтями и оказаться в первых рядах зрителей. Но его взгляд мгновенно выхватил из толпы одну из них, в черной, сплошь в пунцовых розах шали. Точеное лицо, огромные глаза… Он направил лошадь к девушке. Та поймала его взгляд, нахмурилась и, прикрыв нижнюю часть лица краем платка, попыталась отступить назад, но толпа плотно сжимала ее со всех сторон. Темные глаза полыхнули ночной зарницей, но Алексей, весело гикнув, повел лошадь на зрителей. Они отшатнулись. Стоящие в первых рядах девки завизжали, а казаки в колонне одобрительно зашумели, подбадривая его выкриками и свистом. Выбрав удобную позицию, Алексей натянул поводья, лошадь затанцевала на месте. Он быстро выбросил пику вперед. Папаха опустилась точно на голову девушки. Народ радостно вскрикнул. Казаки рявкнули недружно, но весело «ура!», опять загигикали, засвистели, но та, которую он удостоил вниманием, вдруг яростно сорвала папаху с головы. Отбросив ее в сторону, девушка пригнулась. Гибкое стройное тело будто ввинтилось в толпу. Но все ж Алексею хватило того мгновения, когда ее рука взметнулась над головой, чтобы заметить то, отчего вдруг по-дикому забилось сердце. Соскочив с коня, Алексей бросился следом за ней сквозь толпу. Но девушка оказалась проворнее. Причем ему почудилось, что народ перед беглянкой расступался, а перед ним как будто смыкался еще плотнее. Работая локтями, он все же пробился сквозь живой заслон, но незнакомка словно сквозь землю провалилась. Алексей оглядел прилегающую к майдану опушку леса, станичников, толпившихся возле котлов с угощением, коновязь с привязанными к ней несколькими лошадьми. Девушке просто негде было спрятаться, исчезнуть за столь короткое время, тем не менее она точно испарилась… И он даже засомневался на миг, была ли она на самом деле. — Ты зачем рванул за девкой? — укорил его атаман, когда Алексей подъехал на лошади обратно. — Я ж сказал, закуражится, выбирай другую! А так, прости, ты даже хорунжего пока не заработал! — Слушай, Никита Матвеич, — Алексей вновь оглянулся на зрителей, — куда она сбежала? Словно испугалась чего-то? — А ты б ее и спросил? — рассмеялся атаман. — Плох тот казак, что бабу не сумел удержать. — Да не простая она баба, Никита Матвеич, и ты это не хуже меня знаешь, — произнес Алексей с досадой и пристально посмотрел на атамана. — Сдается мне, уже не первый раз мы с ней встречаемся, потому и скрылась она от меня, что тоже узнала. Шаньшин нахмурился и настороженно посмотрел на гостя: — О чем ты, Лексей Дмитрич? — Я думаю, это Евпраксия, — усмехнулся Алексей, — из тех, кого вы называете ратниками и боитесь пуще смерти. Только что ей надо в станице? Атаман побледнел, глаза у него забегали. Он оглянулся на станичников и быстро, вполголоса произнес: — Молчите, Лексей Дмитрич! И лучше вам забыть, что вы кого-то видели. Оне того не простят… Алексей соскочил с лошади и вплотную подошел к Шаньшину. Пристально посмотрел ему в глаза и произнес сквозь зубы: — Что вы все юлите? Чего боитесь? Какая-то девка лихих мужиков до смерти запугала… — Это не девка, это… — Атаман отвел взгляд и неожиданно умоляюще произнес: — Не стоит, Лексей Дмитрич, в их дела лезть. Вы уедете, а нам оставаться. Не трогайте ратников, — прошептал он и вовсе едва слышно, — иначе беды не миновать. И будьте осторожны, поодиночке теперь не ходите… — Он махнул рукой и огорченно произнес: — Молитесь лучше, чтоб все-таки вас не узнала! Алексей и Иван переглянулись, а Шаныпин, по-прежнему пряча глаза, перекрестился, вскочил на коня и направил его к казачьей сотне. Иван проводил его взглядом и быстро повернулся к Алексею. — С чего ты решил, что это была Евпраксия? — Кольцо, — односложно ответил Алексей и уточнил: — И взгляд. Холодный и злой. Даже злобный. Словно змея на меня посмотрела. Змея, которая вот-вот хватит зубами. — Он усмехнулся: — Но гадюка эта, скажу тебе, редкой красоты и ловкости! — Эх, молодой! — с издевкой произнес Иван: — Мало, что ли, попадало от подобных красавиц? Давно пора понять, чем красивее баба, тем ядовитее! Не зря Никита сказал, чтобы остерегались. Видать, еще та штучка! Но зачем все-таки она появилась в станице? Наверняка что-то пыталась разузнать, если переоделась в казачку. — Не думаю, что она береглась от местных, — покачал головой Алексей. — В станице все друг друга знают и вмиг заметят чужого. Значит, она здесь не чужая и наблюдать могла только за нами. — Пока мне понятно одно, — сказал угрюмо Иван, — тут эти ратники весьма вольготно себя чувствуют. Гляди, как свободно, средь бела дня, расхаживают по станице. Неужто и впрямь запугали всех до смерти? Или на самом деле сговорились с Никитой? Но кто ж они такие? Может, секта какая? — Евпраксия очень ловко ускользнула от меня, — повинился Алексей, — юркнула в толпу, и ее словно корова языком слизнула. Наверняка кто-то ей помогал… Иван махнул рукой: — Помогал, не помогал, теперь уже роли не играет, но я нутром чую: попали мы с тобой, Алешка, как кур в ощип. И теперь надо или сделать вид, что ничего не замечаем, или попытаться разузнать, что здесь творится. — У меня такое чувство, Иван, что мы с тобой очутились в совершенно другом мире. И вряд ли получится в его законах разобраться. — Закон везде един, — недовольно пробурчал Иван, — а мы с тобой как раз и служим букве закона. И не должны забывать об этом даже в такой глухомани, как Пожарская. В этот момент из толпы зрителей вынырнули Сашка и Шурка и, перебивая друг друга, скороговоркой им сообщили, что батя велел звать гостей отведать казачьей каши с мясом. Но только угощения сыщикам не удалось даже попробовать. Неожиданная встреча Алексея с Евпраксией оказалась не единственным сюрпризом в этот день. Не успели они сделать и десятка шагов по направлению к котлам с кашей, где толпилась уже добрая половина станицы, как на опушке леса показались с дюжину завьюченных лошадей и столько же запыленных всадников. Иван и Алексей остановились как вкопанные и с величайшим изумлением уставились сначала на них, а затем друг на Друга. Всадники эти были индусами, которых они разглядывали несколько дней назад у гостиницы «Кандат», и единственное, что сейчас в какой-то мере роднило их с местными жителями, — наличие накомарников, которые прикрывали их непривычно смуглые лица. Впереди обоза ехали два человека, судя по одежде, из местных жителей. Вероятно, проводники. Человек в пробковом шлеме и с противомоскитной сеткой на лице, что однозначно выдавало в нем опытного путешественника, наверняка кормившего гнуса не только в тайге, но и где-нибудь гораздо южнее, ехал следом за проводниками. — Ну, елки точеные, зеленая тайга! — Иван сплюнул себе под ноги: — Этой бродяжни здесь еще недоставало!Глава 12
Обоз проследовал к длинной бревенчатой избе под железной крышей, в которой находилось станичное правление и канцелярия атамана, и расположился прямо под окнами на густо заросшей гусиной лапкой поляне. Мгновенно вокруг чужестранцев в причудливой одежде собралась толпа станичников из тех, кто в силу чрезмерного любопытства пренебрег даже атаманским угощением. Среди них оказались Алексей и Иван, а также их почетный караул в лице близнецов. Они постарались занять позицию в самой гуще толпы. В ней преобладала вездесущая ребятня, а также казаки и казачки постарше. Молодежь осталась на майдане, справедливо полагая, что обоз вряд ли покинет станицу до утра, а каша остывает быстро и, не дай бог, разбегутся музыканты… Словом, на майдане как началось, так и шло своим чередом веселье. Но атаман, досадливо крякнув, покинул его, оставив вместо себя есаула и Гаврюху. Человек в пробковом шлеме спрыгнул с лошади и передал поводья чернобородому индусу. Но с висящим на плече карабином не расстался, равно как и с кожаной сумкой, которая ранее была приторочена к седлу, но теперь перекочевала в руки хозяина. Не оглядываясь, он быстро поднялся на крыльцо правления, затем повернулся и что-то повелительно крикнул. Один из вновь прибывших всадников, дольше всех привязывающих свою лошадь у коновязи рядом со станичным правлением, поднял голову и откинул с лица накомарник. Светло-русая бородка клинышком, большой лоб с залысинами, остатки почти детских кудряшек на голове, пенсне на длинном носу… Алексей шепотом выругался. Иван с недоумением посмотрел на него. — Что? Признал этого белобрысого? Неужто Усвятов? — То-то и оно, что нет. — Алексей с изумлением наблюдал, как человек с бородкой быстрым шагом направился к дому, поднялся на крыльцо и вошел вслед за иноземцем в пробковом шлеме в дверь правления. Алексей покачал головой: — Надо же! Голдовский! — Голдовский? — опешил Иван. — Тот, что из музея? Но когда он успел? И как он в эту компанию вообще затесался? — Вавилов обвел внимательным взглядом индусов. Те тоже поснимали накомарники и суетились возле лошадей, подтягивая или ослабляя подпруги, поправляя тюки и прочую поклажу. — Давай подойдем ближе, — предложил шепотом Иван. — Нас они все равно не знают, может, что услышим… — Он искоса посмотрел на Алексея. — Ты понимаешь по-ихнему? — По-ихнему нет, — усмехнулся Алексей, — а по-английски немного разбираюсь. — И то дело! — обрадовался Иван, не забывая за разговором прокладывать себе дорогу сквозь толпу. Сашка и Шурка проталкивались за ними след в след, но через десяток шагов вырвались вперед и оказались на поляне. — Вот же пострелята! — усмехнулся Иван, наблюдая, как мальчишки снуют между лошадьми и, разинув рот, без тени смущения, в упор рассматривают диковинных чужестранцев. — Много бы я дал, чтобы оказаться рядом с ними. Меня вон та поклажа сильно интересует, — кивнул он в сторону двух деревянных ящиков, выкрашенных в грязно-серый цвет. — Что там такое может быть? И вообще, что это за букашки такие, за которыми надо переться в подобную даль? — Не думаю, что их интересуют букашки… — Алексей не сводил взгляда с ящиков, на которые ему указал Иван. Что-то они ему напоминали… Где-то он уже такие видел… — Думаю, тебе пока не следует попадаться на глаза Голдовскому, — предостерег Алексея Иван. — Сначала узнаем от атамана, зачем они сюда пожаловали. Если его интересуют старинные книги, то на кой ляд он затесался в эту банду? Судя по всему, он приближен к этому типу в клетчатых штанах, — кивнул Вавилов в сторону станичного правления. — Может, он служит переводчиком? — предположил Алексей. — А попутно занимается своими де… — он запнулся на полуслове. Крутившийся возле ящиков один из близнецов, кажется, Шурка, попробовал поднять его крышку и тут же схлопотал подзатыльник от проводника. Сашка тотчас петухом наскочил на обидчика брата. — А ну, не трожь! — Парнишка, как клещ, вцепился ему в руку. Но хлыст второго проводника со свистом опустился на его спину. Сашка вскрикнул и покатился по траве. Проводник выругался и вновь замахнулся, теперь уже на Шурку. Но тот ловко увернулся, от удара, отскочил в сторону и, потирая ухо, завопил благим матом: — Шиликуны[147] наших бьют! Защищай, паря! Несколько молодых казаков, закатывая на ходу рукава чекменей, ринулись сквозь толпу на выручку. Индусы сгрудились в кучу, тревожно загомонили, озираясь по сторонам. Одна или две смуглых руки потянули с плеча карабины. Толпа, только что взиравшая на них с любопытством, помрачнела, налилась недружелюбием. — Вот же бесенята! — пробурчал рядом Иван. — Кажется, драки не миновать! Они стали пробиваться сквозь взбудораженную случившимся толпу за казаками, которые настроены были весьма воинственно. Их уже было не меньше десятка, к тому же к ним присоединились несколько подростков и два пожилых пьяненьких станичника: один с выбитыми зубами, другой с кривым шрамом через всю щеку. Глаза их горели, а лица раскраснелись от предчувствия схватки. Чернобородый индус что-то резко выкрикнул и побежал к крыльцу правления. Но в этот момент открылась дверь, и на крыльце появился атаман в сопровождении человека в пробковом шлеме и Голдовского. Чернобородый остановился как вкопанный и громко произнес несколько фраз по-английски, но так быстро, что Алексей ухватил лишь три слова, одно из которых «fight», несомненно, переводилось, как «сражение», но индус наверняка имел в виду грядущую драку. А пара других, которые он повторил не менее трех раз, звучали, как обращение: «sir Cornwell». Выходит, он был англичанином, этот долговязый джентльмен в шлеме и неизменных крагах, а не американцем, иначе индус называл бы его мистером… Эти мысли пронеслись в голове Алексея быстрее, чем атаман сбежал с крыльца. Сэр Корнуэлл и Голдовский последовали за ним. — В чем дело? — спросил сурово Шаньшин у хмурых, стоящих спина к спине, близнецов. — Что опять сотворили, баглаи? Мальчишки молча, не поднимая глаз, пожали плечами. Тогда один из проводников, тот, что был пониже ростом и помельче фигурой, угрюмо пояснил: — Созоровать решили или что украсть! Пришлось кнутом поучить… Сашка поднял голову. Темные его глаза блеснули гневом. — Брешет он все, батя! Мы только посмотреть… — А кто вам позволил под ногами у людей шмыгать? Кто разрешил чужое добро руками хватать? А ну, брысь отсюда! — рявкнул атаман, побагровев от гнева, и приказал уже более спокойно: — Марш в избу! И чтоб до утра оттуда ни ногой! Иначе никаких озер! Никаких прогулок! Он повернулся к англичанину и, прижав ладонь к сердцу, попросил простить за доставленные волнения, тем более что все случилось не по злому умыслу, а по причине извечного детского любопытства. Голдовский, попеременно заглядывая в лицо то Шаньшину, то Корнуэллу и улыбаясь и за того, и за другого, помог им быстро объясниться и понять друг друга. И уже через минуту все недоразумения были улажены. Близнецы, понурясь, покинули поляну. Правда, Сашка, проходя мимо злополучных ящиков, не преминул пнуть один из них. Тем не менее индусы успокоились, англичанин снял шлем и склонил голову в вежливом полупоклоне перед атаманом. Тот с облегчением вздохнул и, повернувшись к Голдовскому, посоветовал: — Вам лучше ближе к реке спуститься. И костры там сподручнее жечь, и вода под боком. А комарья везде хватает. На ночь дымовухи запалите. Комар, он дыма пуще смерти боится… Голдовский перевел слова атамана Корнуэллу, тот радостно закивал головой, словно получил невесть какое приятное известие, и, обнажив в улыбке крупные зубы, произнес с сильнейшим акцентом: — Карашо, атаман! Карашо! Ми сделайт все very good!.. Наблюдая за происходящими на поляне событиями, Алексей совсем забыл об Евпраксии. Во-первых, сейчас его гораздо больше занимал вопрос, каким образом историк Голдовский прибился к экспедиции, судя по нескольким большим сачкам, притороченным к боку одной из лошадей, действительно энтомологической… И во-вторых, Алексей не знал, появиться ему неожиданно перед Голдовским и застать его врасплох или последовать совету Ивана и какое-то время не попадаться ему на глаза. Постепенно Алексей стал склоняться ко второму варианту. Нужно сначала разведать обстановку, а после уж решать, как поступать дальше. Сашка и Шурка пробились к ним сквозь толпу. Похоже, они тут же забыли про отцовский приказ или думали, что все уладится под шумок. Поэтому поляну не покинули. Угрюмо насупившись и не отвечая на ехидные подковырки толпившихся вокруг казачат, близнецы продолжали вместе с гостями наблюдать за тем, как обоз снимается с места и спускается вниз по горе к реке. Атаман отправился проводить англичанина и Голдовского. Остановившись на берегу, долго что-то им объяснял, показывая то на тайгу, то в сторону горных хребтов, то на водный поток, вздувшийся после дождя. Индусы и два русских проводника принялись быстро освобождать лошадей от тюков. Некоторые из них отнесли в сторону и накрыли большим куском брезента, края которого закрепили колышками, вбитыми в землю. Два индуса занимались палатками, их тоже распаковали и разложили на траве. Работали все слаженно и скоро, без лишних криков и суеты. Руководил ими чернобородый индус, к которому все обращались по имени — Ахмат, но при этом прикладывали руку к сердцу и склоняли голову в легком поклоне. И подобные «реверансы» его соплеменников однозначно подтверждали, что чернобородый Ахмат в экспедиции на особом положении. — Ишь разбегались, шиликуны! — произнес Сашка презрительно и сплюнул себе под ноги. — Нужны нам их железяки! — Какие еще железяки? — быстро повернулся к нему Иван. Глаза его заинтересованно блеснули. — Откуда они взялись? — Да у них, кроме палаток, какая-то труба к лошади приторочена, вроде как от пушки или от ружья, только большого, — охотно вместо брата пояснил Шурка. — А в ящиках, кажись, патроны к ней. Только мне не удалось разглядеть как следует… Алексей с досадой хлопнул себя по лбу и выразительно посмотрел на Ивана. Неужто действительно полевая пушка, из тех, что англичане исправно используют в горах Афганистана и в Индии? Она легко разбирается и перевозится хоть на лошадях, хоть на верблюдах, а понадобится, и на слонах. А в ящиках — снаряды к ней. И как он сразу не догадался? Ведь и сам когда-то схлопотал точно такую же, как Шурка, оплеуху. Лет восемь-десять назад неподалеку от конезавода деда остановился на отдых отряд военных егерей, следовавший на Кавказ. На вооружении у них была пара легких полевых орудий. И Алексей в компании нескольких приятелей вплотную подобрался к снарядным ящикам… Точь-в-точь к таким же, как и те, в которые пытались заглянуть близнецы. — Отойдем! — шепнул он Ивану. Они выбрались из толпы и поднялись на горку, с которой хорошо просматривалась поляна на берегу реки, где расположилась экспедиция. Часть зевак, в основном ребятня, переместились следом, но большинство любопытных рассосались в направлении майдана и шинка с призывно открытыми дверями и веселой толстухой-шинкаркой на пороге. Куда-то исчез и Шурка, но Сашка сопровождал их как приклеенный. — Смотри-ка, посты выставили! — кивнул Иван на четырех угрюмых индусов с карабинами в руках, ходивших вокруг лагеря навстречу друг другу и обратно. Их же товарищи полностью переключились на установку палаток, причем самую большую, видимо, для Корнуэлла и Голдовского, соорудили в центре лагеря. Распаковали один из тюков, в котором оказались походные кровати, раскладной столик, пара стульев, и внесли их в палатку. И оба, англичанин и русский, тут же скрылись в ней. Атаман вошел вместе с ними. А индусы принялись обустраивать лагерь дальше. Но особенно удивило Алексея и Ивана, а зевак тем более, что из горы тюков они извлекли на белый свет и установили на поляне чугунную печь с длинной дымовой трубой. Дрова у индусов были тоже при себе — аккуратные поленья практически одного размера. Алексей внимательно рассматривал печь. Неужто близнецы приняли ее трубу за орудийную? Но зачем, спрашивается, англичанину вздумалось тащить в лес громоздкую печь и трубу к ней? Это все равно что приехать в Тулу со своим самоваром. Что, в тайге дров не хватает для костров? И потом, как насчет ящиков? Он не мог ошибиться. Или их используют не по назначению? Алексей быстро огляделся по сторонам, словно опасался, что кто-то рядом стоящий сумеет прочитать его мысли. Но взоры всех были по-прежнему направлены в сторону лагеря. И он с облегчением вздохнул. Нет, все-таки хорошо, что он не успел рассказать Ивану о своем опыте общения с подобным «грузом». Надо прежде разузнать, что на самом деле находится в серых, обитых железной полосой ящиках. Ведь не зря такую тяжесть возят с собой и столь тщательно охраняют. Наверняка в них что-то если не ценное, то очень секретное. И, видимо, по этой причине ящики в числе немногих вещей внесли в палатку англичанина… — Сашка, — Алексей положил мальчику руку на плечо, — скажи, это та самая труба, что ты принял за пушку? — и кивнул в сторону печки. Из ее трубы уже вовсю валил дым. — Я ж ее как следует не разглядел — ответил тот, но с большим сомнением в голосе. — Может, и она, но та, кажись, длиннее и потолще! — Что ты к мальцу пристал? — пробурчал Иван, не отводивший взгляда от копошившихся внизу индусов. — На кой ляд им пушка, даже полевая? Комаров на лету сбивать? — Но ящики чисто снарядные, ты не находишь? — Дались тебе эти ящики! — с еще большей досадой произнес Иван и перевел взгляд за спину Алексея. Глаза его радостно блеснули. — Ну, Шурка, ну, молодец! Я ведь только подумал, а он, глянь, уже тащит! И действительно, по улице во весь дух мчался Шурка с перекинутой за спину подзорной трубой. В одно мгновение он оказался рядом, взмокший и раскрасневшийся от быстрого бега. — Дядька Иван, — он торопливо толкнул трубу в руки Вавилова и просительно заглянул ему в глаза, — посмотри, если надобно, а то нам с Сашкой дай, мы все, че нужно, углядим! — С этого и начинал бы! — добродушно рассмеялся Иван. — Давайте, определите место, с которого наблюдать будете, только чтоб шиликуны эти вас не заметили. А то опять схлопочете по затылку! И трубу, смотрите, в чужие руки не давайте! А то знаю я вас, набежит сейчас полстаницы ребятни, тому дай подержать, тому взглянуть разок… — Ни, дядька Иван! Мы-то никому не покажем! — принялся убеждать его Шурка. — Мы осторожно! Мы знаем как! А Сашка солидно добавил: — Мы трубу рубахой обмотаем, а к шиликунам со стороны реки подкрадемся. Там кусты густые, уйдем сразу, если кто нас заметит. — Все ж лучше наблюдать по очереди, чтоб утомительно не было! Замечайте все, особенно то, что покажется вам необычным, — Иван принялся наставлять близнецов. — Вечером доложите, что увидели. — А ночью тоже за ними следить? — полюбопытствовал Шурка. — Ночью спать надо, а не в засадах сидеть, — остудил его пыл Вавилов. — Дядька Иван, — Сашка замялся, словно сомневался какое-то время, стоит ли посвящать взрослых в то, что явно не давало ему покоя. — Я знаю, как к тем ящикам подобраться, что в палатке у главного спрятали. Смотрите, — он вытянул руку в направлении лагеря, — там бугорок и канавка сзади палатки. Я с вечера по кустам к бугорку подползу и спрячусь. А как стемнеет, по канавке щучкой… Дождусь, когда из палатки все выйдут, и… — А вот этого не смей! Никаких щучек! — погрозил ему кулаком Иван. — Не хватало твоему отцу неприятностей за ваше самовольство. Бог с ними, с ящиками! Что мы вдруг засуетились? Пушка, снаряды? Крепость им, что ли, штурмовать? Выкиньте эту чепуху из головы! Сашка с Шуркой быстро переглянулись, но приняли такой покорный вид, что Алексей тут же понял; плевать они хотели на запрет Ивана. А отважные действия в тылу врага они начнут тотчас, стоит только взрослым отвернуться. Несомненно, и индусов, и проводников они уже зачислили в список своих заклятых врагов, иначе не наделили бы их весьма обидной в сибирских краях кличкой «шиликуны». В это время Никита Матвеевич показался из палатки. Голдовский сопровождал его до границ лагеря. На прощание они пожали друг другу руки. Атаман хлопнул Иннокентия Владимировича по спине, оба засмеялись. Голдовский вернулся в палатку, а Шаньшин резво вбежал на гору. И лишь слегка запыхавшись, остановился рядом с гостями. Был он в самом добром расположении духа, а блестевшие глаза и испарина на лбу однозначно выдавали причину хорошего настроения и столь долгого прощания с Голдовским. Да атаман и сам не скрывал этого. — А этот англикашка — ничего мужик. По-нашенски плохо, но балакает. И водку пить — будь здоров! Меня, правда, пойлой своей угостили! Чистый самогон! «Виски», что ли, по-ихнему называется? Но забирает! Особливо по жаре! — Он достал из кармана огромный носовой платок и тщательно протер им лицо. Затем расправил усы и окинул Алексея и Ивана довольным взглядом. — Главное, они мне все обсказали. Зачем, дескать, в нашу тайгу пожаловали. И по каким таким делам он прорву людей за собой таскат. Толмач у него толковый, Иннокентий Владимирович, по-ихнему так и шпарит, так и шпарит, и к тому ж большой ученый! Хорошо наши места знат. — Он ученый по бабочкам и букашкам, что ли? — вполне невинно поинтересовался Вавилов. — Ни! — покачал головой атаман. — Не по букашкам! Оне здесь по диким людям промышляют… — Каким еще диким людям? — напрягся Иван. — По староверам? — Да нет, какие там староверы? Разве ж они дикие? — отмахнулся Шаньшин. — Оне по всему свету места такие определяют, где настоящие дикие люди до сих пор встречаются. Оне, конечно, больше на обезьян смахивают, но уже на двух ногах ходят, на зверье с дубьем, а то и с каменным топором охотятся. А некоторые, говорят, даже огнем пользуются. Это мне Иннокентий Владимирович объяснил. Меня они тоже расспрашивали, правда ли, что в горах за Тензелюком подобные люди водятся. — И что ты им, Никита Матвеевич, поведал такого любопытного? — поинтересовался Иван. Но атаман уловил насмешку в его голосе и насупился. — Смейтесь, Иван Александрович, смейтесь! Только сколь я здесь живу, столь про дикого человека рассказы и слышу. Инородцы его Кзыл-оолом кличут. Рыжий мужик, значитца. Дед мой рассказывал, ему лет тридцать было. Поехали в тайгу охотиться с братовьями. Они ушли капканы проверять, а дед остался кашеварить. Вдруг слышит, собаки, что с ним остались, не залаяли, а заскулили как-то странно. А следом кто-то в дверь стучит. Ну, он подумал: братья вернулись. Кричит, дескать, чего ломитесь, отворено ведь! Тут открывается дверь, и через порог ступает мужик огромного роста, в звериные шкуры закутан по самое не могу, но босиком и весь рыжим волосом зарос. Борода чуть ли не по колено, а рука вся в крови. Дед мой онемел, ноги словно к полу приморозило. А мужик подходит к нему, руку раненую протягивает и мычит что-то. Понял дед, что помощи просит… Посмотрел, а рана нехорошая. Похоже, волчара его рванул. Словом, забыл он про страх, промыл ему рану, медвежью желчь приложил, сухим мхом засыпал, тряпкой чистой забинтовал. А мужик этот на стол глядит, где мяса кусок лежит да каравай хлеба, а слюна аж по бороде бежит. Тогда дед сгреб все, что было, со стола, завернул в тряпицу и рыжему в здоровую руку сунул. Тот опять замычал что-то и ушел. Вечером братовья поначалу на смех деда подняли. Он им следы показывать на снегу, а они пуще того смеяться. Разыгрываешь, мол, от скуки! Только через три-четыре дня утром к порогу кто-то им тушу марала принес. А на свежем снегу те же самые следы разобрали, что дед показывал. Они из леса вели, а после назад возвращались… Собак по ним пустили, только те не пошли, скулили, хвосты поджимали. А лайки зверовые были, вдвоем медведя на задницу сажали. А тут испугались… — Это что ж, из области народных преданий? — не сдавался Вавилов. — Да, ладно тебе, Иван, — остановил приятеля Алексей. — Рассказывайте дальше, Никита Матвеевич! Я о таких людях слышал. Их в Альпах встречали и у нас на Кавказе. Почему бы и в Сибири им не водиться? — И то правда, — взбодрился от его поддержки атаман. — После того мужика, издалека только, и другие станичники видели, но ни к кому он так близко не подходил, как к моему деду. А добро он запомнил. Лет через пять у деда корова потерялась. По всей округе искали, не нашли, а через неделю, под утро, слышат, она у ворот мычит. Выскочили, глянь, точно блудня объявилась. За рога к забору притянута и той самой тряпкой, что дед рану Кзыл-оолу перевязал. И вымя в порядке, не разбухло от молока. Похоже, доили ее, корову то есть… Иван язвительно хмыкнул, но Алексей осуждающе посмотрел на него. И Вавилов подчеркнуто покорно вздохнул и устремил свой взор на атамана. — А тебе, Никита, приходилось этого рыжего встречать? — Нет, бог миловал, — развел тот руками. — Так он уже дуба наверняка дал, — не выдержал, рассмеялся Иван. — Это ж сколько лет прошло, когда твой дед его видел? — Может, и помер, — вздохнул атаман, — только старики сказывали, что не одного его видели. А, кажись, с бабой евоной. Она ростом поменьше и с дитем. А Иннокентий Владимирович сказывал, что в Тибетских горах их «снежными людьми» кличут… — Ну и ловил бы этот сэр их в Тибетских горах! Чего в Сибирь-то приперся? — опять не сдержался и съязвил Иван. — Финажки некуда девать, что ли? И бродяжню эту заморскую с собой приволок. Видно, и впрямь денег куры не клюют? — Что тебе до его денег, Иван, — остановил приятеля Алексей. И уточнил у атамана: — Выходит, у вашего Кзылоола дети были? И, вполне возможно, что и внуки? Скажите, Никита Матвеевич, а в последнее время этих людей видели? — Тафалары[148], что у Тензелюка кочуют, говорят, часто его голос слышат. Но они его за злого духа считают, поэтому стараются с ним не встречаться. А вот в станице лет этак пятнадцать назад история одна вышла… — Никита Матвеевич почесал в затылке и нерешительно посмотрел на Ивана. Видно, опасался, не вызовет ли его рассказ очередной приступ смеха у гостя. Но тот смотрел на него как раз очень серьезно. И атаман решился. Ему было невдомек, что поток зубоскальства остановил кулак, который Алексей умудрился незаметно показать приятелю. — На том краю станицы, — махнул Шаньшин рукой в сторону майдана, — у нас вдова проживала. Варька Заварухина. Ни детей, ни плетей, но хозяйство держала справное и двух сезонных работников. Мужик у нее бравый казак был. Старший урядник, да утонул спьяну в Кызыре. При нем Варька тише воды ниже травы была, а после его смерти будто с цепи сорвалась. Всех принимала, никем не гнушалась! Ни старым, ни молодым. Драки из-за нее стали случаться! То голову кому проломят, то скулу набок свернут. Бабы наши взвыли — и ко мне! Выселяй, вопят, Варьку из станицы сей момент. Всех мужиков станичных поиспортила. Они теперь к ней, дескать, как мухи к дерьму липнут! Делать нечего! Вызвал я Варьку, серьезно с ней поговорил, урезонить пытался, а она, вдобавок ко всему, и передо мной решила юбку задрать. Я тогда ее нагайкой по мягкому месту отходил и сроку дал неделю, чтобы убиралась из станицы. — Атаман перевел дыхание. — Только ночью она исчезла. На второй день соседи ее хватились. Скотина орет дурным голосом, да собака вдруг принялась выть. Думали, померла Варька или прибил кто? Вошли в избу, нет никого. Кричали, кричали хозяйку. Не откликается. Все обшарили, нет нигде! Урядник полицейский приезжал, всех расспрашивал. Никто ничего не видел! А после он в огороде углядел несколько следов от босых ног. Огромные, на две моих ступни, и то в сапогах. Не иначе, Кзыл-оол ее в бабы взял. — О господи! — перекрестился Иван. — Что ж, и такие случаи бывают? Неужто они баб людских для себя крадут? — Раньше такого не наблюдалось! Может, своя померла, а он ведь мужик все-таки! Вот и высмотрел нашу Варьку, — усмехнулся Шаныпин. — Честно сказать, потом наши станичники встречали ее у Пожарских озер. Лет пять прошло после того. Оне там клюкву на болотах брали, а она прямо на них выскочила. Не сгинула, значитца. Прижилась! И только что в шкуры одета, а лицом чистая, похорошела даже. Увидела людей и назад, в тайгу! Видно, мужик, хоть и дикий, а к душе пришелся, если от станичников, словно козуля, сиганула? — Нет, Никита, тут у вас не заскучаешь, — Иван удрученно посмотрел на него. — Это что ж такое получается? Эта Варька и ее хахаль могут в любой момент и на нас с Алешкой выскочить? Ты почему не предупредил, что такая живность в районе озер водится? — Да о них уже, почитай, лет шесть никто не слышал. Или скочевали куда, или померли давно! В последние годы зимы лютые стоят, снега выше головы падают. С голодухи могли загнуться. Я так Иннокентию Владимировичу все и обсказал. Он долго этому агликашке по-ихнему толковал, только тот все равно к Тензелюку решил двигаться. — Смотрю, у вас не тайга, а проходной двор, — съязвил Иван. — Я думал в глухомань забиться, нет, куда ни глянь, то скитники, то ратники, то шиликуны черномордые, то дикая Варька со своим рыжим мужиком. Знаешь, Алексей, — повернулся он к приятелю, — мне это начинает нравиться. Может, нам тоже в экспедицию подрядиться? Попутно узнаем, за кем они на самом деле охотятся. Чует мое сердце, что все их россказни — чистой воды прикрытие. Этот мужик, хоть и здоровый, но все ж один, а на него такую армию спроворили! И Голдовский тут при чем, если он специалист по истории и хорошо разбирается в древних книгах? — Он перевел задумчивый взгляд на лагерь. — И Евпраксия эта не зря здесь вертелась. Не нас она выглядывала. А тогда в городе и сегодня наверняка караулила эту братию. Значит… — Он замолчал и более пристально вгляделся в одного из проводников. Того, что был выше ростом и шире в плечах. Вгляделся и крикнул Шурке, лежащему в ближайших кустах: — Эй, малой, принеси-ка трубу! Шурка тотчас выполнил приказ. Всего мгновение Иван рассматривал проводника и, передав трубу Алексею, с торжеством в голосе произнес: — Глянь-ка, Алеша! Порадуйся милому дружку! А то я поначалу никак понять не мог, кого мне этот верзила напоминает! Линзы почти вплотную приблизили лицо проводника. И хотя оно густо заросло щетиной, все ж нельзя было его не узнать. Глухонемой «офеня» собственной персоной сидел на корточках рядом с горой тюков, укрытых брезентом, смолил цигарку, но даже надвинутый на лоб козырек картуза не мог скрыть, сколь угрюм и тяжел его взгляд. Алексей вернул подзорную трубу Ивану. Тот вопросительно посмотрел на него и в ответ на его кивок огорченно вздохнул: — Да-а, для полного набора нам только Глухаря здесь не хватало! Чувствую, накрылся наш отпуск чем-то толстым и длинным! — ивыругался более откровенно.Глава 13
Над дальними горами полыхали зарницы. Там вовсю бушевала гроза. Но звуки грома не долетали до станицы, да и небо над ней после дневного ливня оставалось по-прежнему безоблачным. Крупные, молчаливые звезды наблюдали за Алексеем, перемигиваясь друг с другом на угольно-черном небе. На горизонте вставало зарево — вот-вот оттуда вынырнет луна. В сене что-то шуршало и попискивало. Неподалеку, вероятно, под застрехой дома или в курятнике, завозилась какая-то птица, ударила несколько раз крыльями, и вновь тишина навалилась на огромный мир, в котором Алексей ощутил себя всего лишь крохотной пылинкой. И чтобы опять почувствовать свою значимость, расправил плечи, набрал полную грудь воздуха и с шумом выдохнул его. И принялся отыскивать на небе знакомые созвездия, только голову все туманили и не отпускали тревожные мысли. Ему вдруг вспомнилась прошлогодняя августовская ночь. Он тоже провел ее на сеновале, только у Арины, которую так преданно и беззаветно любил его приятель, бравый полицейский урядник Егор Зайцев. Точно так же заглядывались на него звезды, да в дальнем углу сеновала возилась собачонка Жулька, и требовательно поскуливали ее мордатые щенки. А Егор и Арина, обнявшись, шли к баньке в конце огорода… К баньке, очень похожей на ту, за которой сидел сейчас в засаде Иван и ждал неизвестно кого и чего. Густые заросли лопуха и крапивы надежно укрывали его с головой. И как Алексей ни всматривался в подзорную трубу, надеясь заметить колебание листьев, так ничего и не заметил. А ночь была холодной, и он представил, каково сейчас Ивану лежать без движения, пусть и в теплой служебной тужурке, но на сырой земле, в зарослях, где даже жарким днем гнездится зябкая сырость. Благодаря подзорной трубе, которую ему с трудом, но удалось изъять из цепких ручонок близнецов, Алексею в первые два часа своего ночного бдения уже многое удалось рассмотреть. Правда, он и без трубы догадался, чьи темные фигуры соскользнули с полчаса назад с чердака и, крадучись, нырнули в ворота. Вдобавок он успел разглядеть, что вокруг пояса то ли Сашки, то ли Шурки (ночью близнецы и вовсе были на одно лицо) намотана веревка, одеты они в темные одежки и шапки, а лица измазаны сажей, а то и просто грязью, чтобы не отсвечивали в темноте. По всему выходило, что, несмотря на юный возраст, братья имели довольно богатый военный опыт, наверняка заработанный на чужих огородах, где, как известно, и морковка слаще, и огурцы крупнее… Близнецы исчезли в направлении лагеря экспедиции. И хорошо, если они просто выполнят просьбу Ивана не оставить его обитателей без внимания, а то вдруг вздумают снова полезть к ящикам? Поэтому, помимо наблюдения за баней и ближайшими окрестностями, Алексей то и дело напрягал слух, ожидая, что ночная тишина взорвется вдруг криками и, не дай бог, выстрелами. Но он не мог покинуть своего поста на крыше, чтобы предотвратить попытки близнецов сунуть свой нос туда, где, не задумываясь, им способны и головы оторвать за чрезмерное любопытство… Оставалось надеяться на благоразумие юных лазутчиков и их осторожность. Вряд ли им захочется нарваться на новую затрещину. К тому ж сорванцы не должны забыть о строгом запрете отца на всякие попытки разузнать то, что им не положено… Алексей понимал, что эти доводы — всего лишь жалкие и безуспешные попытки успокоить себя и сосредоточиться на наблюдении за огородом и банькой. Но что ему оставалось делать? Разорваться на две части — себе дороже станет, поэтому, предоставив событиям развиваться своим чередом, он обреченно вздохнул и еще плотнее закутался в одеяло. Из-за горизонта вынырнул молодой месяц. Света его явно не хватало, чтобы улучшить видимость около бани, но все ж сквозь окуляр подзорной труды Алексею удалось разглядеть пробой и висячий замок на дверях. В самой же бане — ни огонька, ни звука, точно так же, как и поблизости. Единожды прошмыгнула по ее крыше кошка, перескочила на забор и сгинула по другую его сторону в кустарнике, отделяющем усадьбу атамана от леса. Тайга начиналась буквально в десятке саженей от нее, и днем тень огромных пихт, смыкавшихся в сплошною стену, достигала бани и грядок с огурцами. После джигитовки, как и следовало ожидать, баню так и не затопили. Атаман пояснил, что среди недели это не с руки, поэтому помылись прямо во дворе, обливая друг друга из ведра прогревшейся за день водой из дождевых бочек. Не зная истинной причины, они могли бы поверить Никите Матвеевичу, но только не теперь, когда уверились, что баня используется не по назначению и в семье атамана это тщательно скрывают. После ужина Иван стремительно занемог, даже не остался попить чаю, и удалился на сеновал еще до того, как стемнело. Свое желание лечь спать пораньше он объяснил еще и тем, что завтра придется вставать на восходе солнца, чтобы отправиться на Пожарские озера. Путь предстоял трудный, поэтому атаман не протестовал, когда Алексей тоже поднялся из-за стола, только приказал Гаврюхе, чтобы тот проследил, насколько хорошо будут завьючены и подготовлены к дальнему переходу лошади, в том числе и верховые. Близнецов тоже отправили спать, и они без обычных в подобных случаях оговорок забрались на чердак, где по летнему времени были устроены для них лежанки. Поднявшись на сеновал, Алексей обнаружил, что вместо Ивана под одеялом покоится свернутый в тючок старый армяк, который Вавилов умыкнул еще днем из сеней. Судя по всему, первая часть их плана была выполнена. Ивану удалось незаметно проникнуть в огород и спрятаться на задах бани. Можно было на время успокоиться, но все ж странное предчувствие не покидало Алексея с того самого момента, как он узнал в толпе казаков Евпраксию, и оно же подсказывало ему, что их завтрашний поход вряд ли состоится. С прибытием в станицу отряда Корнуэлла, явления Голдовского, а после еще и «офени» оно и вовсе переросло в убежденность, что им придется завтра задержаться в станице, и хорошо, если не до конца отпуска. Правда, докладывать Ивану о своих тревогах он не спешил, чувствуя, что приятеля тоже обуревают не слишком приятные мысли, делиться которыми он пока не собирался. Вероятно, потому, что, подобно Алексею, до конца еще не разобрался, чем грозит им столь неожиданный поворот событий. Единственное обстоятельство пока не вызывало у них никаких сомнений, что Евпраксия, Голдовский, глухонемой «офеня» и сэр Корнуэлл — звенья одной цепочки. И теперь предстояло выяснить, по какой причине и сколь крепко схватились между собой эти совершенно, казалось бы, разнокалиберные кольца. Едва слышно скрипнула, открываясь, входная дверь. Алексей напрягся, вглядываясь в темноту. На крыльце появилась атаманша. Она окинула быстрым взглядом двор, прошлась им по сеновалу, затем спустилась по ступенькам вниз и направилась в огород. Опять постояла некоторое время возле забора, прислушиваясь и озираясь по сторонам. Было тихо, даже пес не возился в своей конуре, и не всхрапывали в конюшне лошади. Видно, окончательно успокоившись, Елена Сергеевна заспешила к бане. Алексей слышал, как лязгнул пробой, значит, открыла замок. Атаманша вошла в баню, и через мгновение в окне появился слабый огонек — она зажгла то ли свечу, то ли керосиновую лампу. Алексей навел трубу на окно, но обзор закрывала занавеска, и он ничего не увидел. Тогда он перевел ее на заросли лопуха. Они по-прежнему не шевелились, и Алексей даже забеспокоился: неужто Иван заснул? Но тут же себя успокоил: не тот человек Вавилов, чтобы прошляпить решающий момент. Ведь от этого тоже зависит, состоится ли их отпуск, или сгорит он синим пламенем, как… Но представить, как именно сгорит их отпуск, ему не пришлось, потому что на пороге дома появились Гаврила и атаман. Перебросились шепотом парой фраз и направились — Шаныиин — в огород, к бане, а Гаврюха — к сеновалу. Алексей только успел юркнуть под одеяло и подправить лежащий вместо Ивана тючок, как Гаврюха появился в проеме лаза на сеновал. Долго вглядывался в «спящих», затем уселся к ним спиной на верхней перекладине лестницы и притих. Алексей едва сдержался, чтобы не выругаться. На этот раз атаман решил подстраховать себя от нежелательных свидетелей, тем самым подтвердив, что дела сегодняшней ночью замышляются нешуточные. Одного не учел Шаньшин, что Иван окажется сообразительнее и еще с вечера займет свой пост. А вот его, Алексея, стреножили, как глупого стригуна, и теперь ему ничего не оставалось, кроме как надеяться, что атаман не вздумает устроить ревизию зарослям за баней. Время тянулось невыносимо медленно. Он не смел даже перевернуться с боку на бок, чтобы не вызвать нового интереса Гаврюхи к своей персоне. Но молодой урядник, видимо, был настолько сосредоточен на событиях, происходящих в огороде, что даже не повернул головы, когда Алексей все же решился сменить положение и проделал это более шумно, чем положено спящему. По той причине, что руки и ноги затекли до невозможности и не слишком слушались своего владельца. Он прикрыл на мгновение глаза. А когда открыл их, Гаврила исчез, словно и не маячила его фигура еще секунду назад на фоне светлого проема. Алексей полежал некоторое время, прислушиваясь. Затем откинул одеяло и подполз к выходу. И чуть не вскрикнул от неожиданности. Лохматая голова возникла в проеме. Сверкнули белки глаз на темном лице. Сердце у Алексея ухнуло в пятки. Но, слава богу, это был не Гаврила, а Иван. Вавилов на ходу сбросил с себя тужурку, стянул сапоги и нырнул под одеяло. Зубы его выбивали дробь, а руки были холодными, как лед. — Замерз? — не нашелся, что спросить, Алексей. Иван с готовностью закивал головой и с трудом произнес: — В-в-выпить… Г-г-где? Алексей нырнул рукой под подушку. Под ней покоилась плоская фляжка с водкой, залитой еще в Североеланске. Иван схватил ее и сделал несколько торопливых глотков. Алексей поднес ему кусок окорока, который захватил с ужина. Иван с той же готовностью и быстротой расправился с мясом. А после, утерев рот рукавом, откинулся на подушки и умиротворенно вздохнул: — Ну, теперь другой коленкор! Жить будем! И очень долго! — Что-нибудь разглядел? — с нетерпением спросил Алексей. — А тебе, что ж, весь обзор перекрыли? — усмехнулся Иван. — Я как увидел, что Гаврюха точно на насест взгромоздился, чуть через забор не сиганул. Думал, вдруг Никита решится за баней пошарить. Представляешь, если б он меня обнаружил? Стыда бы вовек не обобраться! — Иван, — Алексей схватил его за плечо, — опять издеваешься? Говори, не тяни купца за… — Ладно, чего там, не обижайся, — Иван пьяненько хихикнул. — Не зря я задницу морозил. Углядел, да такое! — Он помотал головой и неожиданно серьезно посмотрел на Алексея. — Углядеть-то углядел, но, кажется, все еще больше запутываюсь. — Он снова сделал глоток из фляжки и протянул ее Алексею. Тот быстро отхлебнул, даже не почувствовав вкуса спиртного, и сжал флягу в руках, весь превратившись во внимание. Иван откинулся на подушки и стал рассказывать: — Пребывать в засаде по любому случаю дело паскудное! Особенно если в огороде лежишь, между грядок, или в картошке хоронишься. Роса с кустов тебе за шиворот стекает, мухи-комары в кровь едят, а ты лежишь как связанный, и даже обмахнуться — ни боже мой! Потому после и ноги ломит, и спина отнимается! — Он вздохнул и сделал новый глоток из фляжки, которая незаметно перекочевала в его руки. — Не отвлекайся! — нетерпеливо попросил его Алексей. — Про страдания потом поплачешься. Расскажи, что увидел, когда атаманша возле бани появилась? — Бесчувственный ты, Алешка! Посмотрю, как запоешь, когда до моих лет доживешь! — беззлобно огрызнулся Иван, но продолжал свой рассказ уже без ненужных подробностей. — Елена Сергеевна вошла в баньку, свет зажгла, но я в окно не успел заглянуть. Тут же атаман объявился. Вошел следом за ней. Через пару секунд Елена Сергеевна вынесла кусок войлока и расстелила на траве возле забора, а Никита вынес на руках ребенка. Руки и ноги у него в лубках, голова забинтована. Вынес и на кошму положил. После перекрестились оба. И быстро-быстро пошли к дому. И ни разу не оглянулись. — Иван перевел дыхание. — А я в это время сижу в своих кустах и решаю: то ли подобраться мне к мальчонке и рассмотреть его поближе, то ли выждать некоторое время. Не зря ведь они его из баньки вынесли и на траве оставили… — Так это был все-таки ребенок? — протянул удивленно Алексей. — Неужто тот самый, что в порог прыгнул? — Чего не знаю, того не знаю, — покачал головой Иван, чьи движения обрели некоторую плавность, свойственную подвыпившим людям. — Однако побился он изрядно, похоже, именно он сиганул с моста. — Он вновь приложился к фляжке и откинулся головой на подушку. — Но слава тебе, господи, что не решился я выползти из лопухов. Только-только атаманово семейство скрылось в избе, как перемахнули через забор три фигуры в черных балахонах, подхватили мальчонку на руки и были таковы! Может, их и больше было, остальные просто в кустах прятались, про то не скажу, не видел. Понял только, что они верхами пришли, лошадь одна всхрапнула слегка, видно, когда раненого к ней поднесли. А так ни единого звука! Даже стука копыт не услышал. Наверно, тряпками их обмотали, бисовы дети! — Ты говоришь, они были в черных балахонах? Опять, что ли? — Опять и без что ли, — произнес устало Иван. — Мало того, у каждого из них на руке такое же кольцо, как у Евпраксии. И сдается мне, что одна фигура и двигалась легче, да и в спине поуже была, чем остальные. Наверняка снова наша знакомая шуровала. — А у мальчонки кольца не заметил? — Так я ж сказал, он весь в лубках да в бинтах! Разве что углядишь? — объяснил Иван. — Выходит, этот ребенок имеет какое-то отношение к ратникам? — уточнил Алексей. — И Евпраксия оказалась в станице лишь потому, что хотела разузнать о его судьбе. — Для этого не стоило появляться в станице, — усмехнулся Иван. — Думаю, про мальчонку эти господа в бахотне знали уже к утру. А на майдане деваха крутилась совсем по другой причине. Вполне вероятно, что поджидала обоз. Хотелось бы знать, чем он ей так интересен? — Получается, что и в городе она его караулила? Сдается мне, она все время стояла как раз под аркой и следила за его прибытием. Ты помнишь, откуда она выскочила? — Помню, чего не помнить? — вздохнул Иван. — И агенты Ольховского, видно, не один час ее пасли. И не меньше, чем из трех точек… — И Глухарь вовсе не немой… Вспомни, как он на близнецов рявкнул. Но почему он затесался в проводники? Может, и впрямь какое задание выполняет? Иван рассмеялся: — А я что тебе говорил? Он такой же немой, как я — святая дева Магдалина. Представь его рожу, когда он нас завтра увидит? — Ты, что ж, решил его задержать? — опешил Алексей. — Но это значит, что мы влезем не в свое дело! — Вот и узнаем об этом прямо от него! А после Голдовского к стенке прижмем, — произнес Иван и с досадой добавил. — Все равно не будет покоя, если отпустим их с миром, Алешка. После век себе не простим, если какое непотребство прошляпим. А я всем своим нутром чувствую, что непотребство затевается изрядное, какого на моем веку еще не встречалось. — А если вся эта история выеденного яйца не стоит? — сомневался Алексей. — И мы с тобой от нечего делать накрутили в голове черт-те что, над чем сами после хохотать будем до упаду? — Лучше хохотать, чем слезами умываться, — заметил глубокомысленно Иван. Он приподнялся, взбил подушку и снова улегся. Затем хлопнул приглашающе ладонью рядом с собой. — Ложись давай! Поспать надо! Утро вечера мудренее! — Теперь придется весь груз обратно распаковывать, — произнес огорченно Алексей. — Никита распорядился, чтобы к утру все было готово. — Зачем его распаковывать? Нам и дня хватит, чтобы со всеми делами управиться, — вполне беспечно ответил Иван. — Отправимся на озера послезавтра. Жаль, конечно, но что поделаешь, если у нас планида такая… — Он повернулся к Алексею спиной и натянул одеяло на голову. — Близнецы в дозор ушли, как бы не натворили чего-нибудь, — произнес обеспокоенно Алексей, укладываясь рядом с приятелем, но тот уже спал, посвистывая носом и даже слегка всхрапывая.Глава 14
И все же их разбудили выстрелы. Издалека они прозвучали, как хлопки, но тем не менее привычное ухо откликнулось на них быстрее глаз, которые никак не хотели открываться. Ну разве годно так издеваться над человеком? Всю ночь ему не давали покоя, заставляли мерзнуть в засаде или лежать неподвижно в скрюченной позе, чтобы не выдать себя неосторожным движением. Наконец, все успокоилось! И только-только голова приникла к подушке, как вдруг — бац! — новая тревога… И прощай, вожделенный сон, прощай, вполне заслуженный отдых… Нет, невыносима жизнь полицейского! И по-особому паскудна на восходе солнца, когда так уютно в мягкой постели, а тебя вдруг выдергивают из-под теплого одеяла и выбрасывают в зябкие предрассветные сумерки, совсем как шкодливого щенка, напрудившего в хозяйские туфли… Низкие тучи, которые все-таки доползли с гор, нависли над станицей грязным серым саваном. Из них сыпалась мелкая гадость, от которой одно спасение — брезентовый дождевик, но от него тут же пришлось отказаться. Уж очень он неудобен для розыскных дел: и обзор излишне закрывает, и шумет при ходьбе, выдавая не то что каждый шаг своего хозяина, но даже его малейшее движение… Очутившись во дворе, оба сыщика, не сговариваясь, бросились к воротам. Как раз в это время в них принялись изо всех сил бить ногами и оглушительно кричать: — Открывай! Открывай! Тревога! Тут же на крыльцо вывалился заспанный, в одном исподнем Гаврила и попытался обойти гостей. Но Иван оказался шустрее и оттянул в сторону деревянный брус — засов. Калитка, врезанная в створку ворот, распахнулась от удара, и во двор ввалились чернобородый Ахмат и тот, кого сыщики уже успели прозвать Глухарем. Оба ранних гостя были крайне встревожены и возбуждены. — Где атаман? — скользнул по ним угрюмым взглядом Глухарь, а Ахмат что-то взволнованно заговорил по-своему и замахал руками в сторону лагеря. На крыльце появился Шаньшин. Натягивая на ходу папаху, он сбежал с крыльца. — Что там стряслось? — спросил он сердито, а Алексей мысленно перекрестился, моля бога о том, чтобы утренний переполох не был вызван вылазкой близнецов. Но казачата, к его тайной радости, оказались ни при чем. — Господин Голдовский исчез ночью из палатки, — неохотно пояснил Глухарь. Он настойчиво отводил взгляд в сторону от Ивана и Алексея. То ли узнал их все-таки, то ли манера у него такая — не смотреть людям в лицо? — Как исчез? — опешил атаман и посмотрел на Ахмата. — Куда ему исчезнуть? Индус выхватил из-за пояса кривой кинжал и стал им размахивать слева направо, потом сверху вниз, после чего, подложив ладонь под щеку, очень похоже изобразил спящего. — Что это он? — с еще большим недоумением справился атаман, а Иван и Алексей переглянулись. Глухарь это заметил и, судя по всему, не слишком обрадовался. Но все же что-то быстро сказал Ахмату (Алексей был совершенно уверен, что ни одного английского слова в этой короткой фразе не прозвучало), затем пояснил: — Ночью неизвестные злоумышленники проникли в палатку сэра Корнуэлла. Его связали, а господина Голдовского увели с собой. И опять Алексей отметил для себя, что слова «сэр Корнуэлл» были произнесены слишком легко и обыденно для простого проводника, тем более для малограмотного офени. Кажется, подозрения Ивана не лишены основания. И хотя Глухарь предпочитает смотреть в сторону, взгляд его выдает. Он принадлежит человеку властному, привыкшему командовать, а не подчиняться. Возможно, он и прячет его по этой причине. И, похоже, ему очень не нравится внимание, которое проявляют к его персоне гости атамана. — Что за бред? — вмешался в разговор Иван. — У вас же охрана повсюду выставлена? Я сам видел. Кто мимо таких головорезов, — кивнул он на Ахмата, — смог бы пробраться незаметно? — И не только пробраться, а увести Голдовского, да так, что ни один из сторожей даже ухом не повел, — произнес сокрушение атаман и с явной надеждой в голосе справился: — Может, он сам какую хитрость провернул? Может, что украл и смылся? — Нет, — отрицательно покачал головой Глухарь. — Сэр Корнуэлл после все проверил. Ценности и бумаги не исчезли. Вещи господина Голдовского тоже на месте, только слегка потревожены, словно в них что-то искали. Если и унесли что-нибудь, то на первый взгляд незаметное. Его же самого увели прямо в ночной рубахе, босиком, а за палаткой при осмотре нашли ночной колпак, в котором он всегда спал. — Злоумышленники проникли через вход? — быстро спросил Иван. — Нет, — возразил Глухарь, — разрезали заднюю стену кинжалом, как раз в том месте, где стояла походная кровать господина Голдовского. — А сам Корнуэлл слышал что-нибудь? — поинтересовался Алексей. — Он проснулся оттого, что кто-то на него навалился и заткнул рот его же ночным колпаком. Он потерял сознание от удара по голове и не почувствовал, как его связывали. Иван и Алексей вновь переглянулись. Глухарь все толково объяснял. Речь его была грамотной, но он, казалось, не слишком заботился, чтобы скрыть это. Возможно, потерял бдительность по причине тревоги за судьбу Голдовского? — Ладно, пошли! — приказал атаман. — На месте посмотрим, что к чему! — Он повернулся к Гаврюхе: — Пока мы до лагеря идем, снаряди с десяток добрых казаков. Придется, видно, по тайге пошарить. Не может быть, чтобы вовсе никаких следов не осталось. Иван отстал на несколько шагов от процессии, двинувшейся в направлении лагеря экспедиции, и придержал Алексея за рукав. — Постой, поговорить надо, — прошептал он и потянул приятеля за выступ забора. Они не заметили, что Глухарь один из всех обратил внимание на этот маневр и, кажется, помрачнел еще больше. — Скажи на милость, кому Голдовский мог понадобиться в этой глухомани? — Иван смотрел на приятеля с тем самым, очень хорошо и давно тому знакомым выражением, которое однозначно подтверждало опасения Алексея: Вавилов сделал стойку на дичь. Душа легавого не выдержала соблазна. Иван почуял добычу, а это значило одно: об отпуске придется окончательно забыть. Эти мысли, как стайка вспугнутых воробьев, вспорхнули и умчались прочь, потому что следующие слова Ивана заставили напрячься мозг Алексея, и он заработал как раз в том направлении, которое не давало ему покоя с того момента, как они заметили обоз Корнуэлла у здания гостиницы «Кандат». — Сдается мне, Алешка, уж не умыкнули ли Голдовского наши старые знакомцы — «ратники»? — произнес встревоженно Иван и оглянулся по сторонам. — Не зря ведь Евпраксия в станице вчера объявилась? Сам посуди, мальчонку они могли без всякого шума из баньки забрать. Стоило из-за этого на виду у всех крутиться, пока мы ее не застукали. — Вполне согласен, что она дожидалась появления обоза, и вернее всего, она была не одна. Кто-то из их братии наблюдал за тем, как устанавливали палатки, и узнал, где стоит кровать Голдовского. — А может, у них и вовсе есть свой человек в отряде, — предположил Иван, — тогда ему точно никакого труда не составило бы вывести Голдовского за пределы лагеря. Заметь их кто, есть готовое объяснение: сомлел, дескать, господин хороший от изрядной выпивки, а то и от воздуха деревенского, вот и взялся его проводить по холодку, чтобы оклемался скорее сердешный. — Но какой резон «ратникам» уводить его именно сейчас? То же самое, но с большим успехом они могли проделать в тайге, — удивился Алексей. — Резон есть, Алеша, — вздохнул Иван, — думаю, Голдовский — это тот блондин в очочках, что наведывался к бабкам-староверкам. И ратникам, наверное, известно гораздо больше, чем нам или уряднику. Неспроста, видно, избы полыхнули, ох, неспроста! И урядник потому ничего не нашел, что искать на пепелище было нечего. Книги забрали, а самих бабок прибили, скорее всего, еще до пожара. — Ты считаешь, что Голдовский работал на Чурбанова? Поставлял ему таким образом старинные книги? — уточнил Алексей. — Но почему ж он так удивился, когда Чурбанов принес ему показать «Житие»? — Значит, «Житие» не им было украдено. А насчет других книг даже не сомневаюсь! Вряд ли получится узнать, какие книги у бабок взяли. Вполне возможно, что те самые, которые забрали у Чурбанова. — Но почему Голдовский оказался в экспедиции Корнуэлла? Они же за дикими людьми охотятся? При чем тут древние книги? — пожал плечами Алексей. — Видимо, решил два горошка на одну ложку заполучить: и переводчиком подзаработать, и подальше в тайгу проникнуть. Помнишь, дед Семен рассказывал, что он все скитами интересовался да как к пустынножителям проникнуть? — Иван выглянул из-за забора и заторопил приятеля: — Давай, давай галопом за атаманом! Они, почитай, уже до лагеря дошли…При виде Шаньшина, спускавшегося по откосу к лагерю, возбужденно галдевшие индусы притихли. Сэр Корнуэлл поднялся с походного стула, который стоял у входа в палатку, и, нервно ударяя себя хлыстом по руке, затянутой в кожаную перчатку, почти бегом направился навстречу прибывшим. — It's terrible! It's terrible! — причитал он, как заведенный. — » — Mister Goldovsky… He was captured with somebody unknown! It's awfull, but my guards didn't notice anybody near the camp… — Что он бормочет? — повернулся Шаньшин к гостям. — Без толмача теперь черта с два разберешься в этой тарабарщине. — Ужасается, что его сторожа прошляпили исчезновение Голдовского, — пояснил Алексей. — Говорит, что того захватили в плен какие-то неизвестные. Вернее, подозревает, что захватили… — Это и ежу понятно, что кто-то его захватил, — вздохнул атаман и попросил: — Ты его спроси, Алексей Дмитрич, может, он кого подозревает? Может, господин Голдовский ему рассказывал, что кто-то его преследует и по каким делам? С грехом пополам Алексей перевел вопросы Шаньшина, но англичанин энергично затряс головой и развел руками. Дескать, чего не было, того не было… — А если он сбежал по какой-то причине? Испугался чего-то и ночью тихонечко полозья смазал? — поинтересовался Иван. — Fudge! — рассердился Корнуэлл. Он с трудом дождался, когда Алексей соберет в единое целое свой небогатый запас английских слов. Но его негодование подтвердило, что смысл вопросов Ивана «толмач]« донес правильно. — It's impossible! Mister Goldovsky is a victim! You must find him! He's imperilling now! Save my secretary! It frustrates my plans! — Ну, включил фонтан! — недовольно процедил сквозь зубы Иван. — Что там у него? — Говорит, что все твои домыслы — вздор! Не мог он сбежать! Считает, что Голдовский — жертва злого умысла и мы должны заняться его поисками. У него все планы рушатся по этой причине. — Алексей опять перевел то, что произнес англичанин, больше по смыслу, чем дословно. — Что делать будем? — Шаньшин посмотрел на Ивана, потом перенес взгляд на небо. — Того гляди дождь еще сильнее зарядит, совсем никаких следов не останется. — Давай-ка, Никита, отойдем на пару минут, поговорить надо, — Иван взял атамана за рукав. — Чую, что нам с Алексеем Дмитричем придется за это дело браться, а то пока урядника вызовете, много чего случиться может. Они отошли в сторону, но так, чтобы держать в поле зрения весь лагерь. Корнуэлл остался на прежнем месте и принялся переговариваться с Глухарем и Ахматом, причем больше говорил сам и указывал плеткой то в сторону леса, то в сторону лагеря, а проводник и индус лишь кивали головами и переспрашивали крайне редко. — Ну, что я тебе говорил? — Иван отвел взгляд от троицы и с торжеством посмотрел на Алексея. — Этот Глухарь и впрямь не тот, за кого себя выдает. И, похоже, совсем этого не скрывает. Смотри, как ловко с агликашкой объясняется, не чета тебе! — Да он, кажется, и с индусами не менее ловко общается. — Алексей усмехнулся. — На каком языке, точно не знаю, но во дворе с Ахматом он разговаривал явно не по-английски. Хотя, как знать, за несколько дней пути вполне можно выучить с десяток слов и простых фраз хоть на каком языке. — Ну, это ты, брат, шалишь, — недоверчиво покачал головой Иван, — за три дня, что они сюда добирались, вряд ли чему научишься… — Он опять посмотрел в сторону Корнуэлла и его компании. — Нет, Алексей, хоть и не хочется, но придется этого типа брать за жабры. А вдруг именно с его легкой руки умыкнули Голдовского? Ведь помог же он Евпраксии ускользнуть из наших рук. И не он ли тот человек, кто специально проник в лагерь, чтобы расправиться с Голдовским? — Так ты считаешь, что он на пару с Евпраксией караулил Голдовского в Североеланске? — поразился Алексей. — Но все же, что им мешало расправиться с Иннокентием Владимировичем раньше, не дожидаясь обоза? В городе он жил открыто, ходил на службу в музей пешком и явно никого не опасался. — Думаю, вскоре мы это узнаем из первых уст от нашего старого знакомца. — Он кивнул в сторону Глухаря, который подошел ко второму проводнику и заговорил с ним, то и дело показывая на палатку Корнуэлла. — Похоже, тоже следствие ведет, — хмыкнул Вавилов, — только бы сам не смылся между делом. — Он повернулся к Шаньшину, который с самым тоскливым выражением лица молча прослушал диалог городских гостей до конца. — А теперь вопрос к тебе, Никита. Как ты понимаешь, пройти мимо подобной гнусности мы не сможем, поэтому дела отпускные на время отставим и приступим к служебным обязанностям. — Иван тяжело вздохнул, заметив, как помрачнел взгляд атамана. — Ты только не гневись раньше времени. После поймешь, это не горе твое, а счастье, что мы с Алексеем Дмитричем вовремя на месте преступления оказались. Мы его сейчас детально осмотрим, а ты пока вели нам коней оседлать. Чует мое сердце, что придется нам тайгу прочесывать, да еще, брр! — он поежился, — под дождем… — Коней? — обрадовался Шаныпин. — Это мы мигом! Я сам… — Постой, не суетись, — перебил его Иван. — Пока мы с Алексеем Дмитричем будем своими делами заниматься, обдумай ответ на мой вопрос, Никита Матвеевич. И я тебя прошу, очень серьезно подумай, если решишь ответить на него не так, как следует. — Прищурившись, Вавилов жестко посмотрел на казака и быстро, словно выстрелил каждое слово, произнес: — Кто такие ратники? И почему Евпраксия появилась вчера в станице? Атаман побледнел. Желваки заходили у него на скулах. Но Иван был неумолим. — Лучше не виляй! Расскажи честно, где собака зарыта! Для тебя лучше, если это преступление быстро раскроем, и моли бога, чтобы Голдовского нашли живым! По крайней мере, мы с Алексеем постараемся сделать все возможное, чтобы неприятностей для тебя было гораздо меньше, чем это может случиться. Атаман махнул рукой. Лицо его осунулось и постарело. Но на длинную тираду Ивана он ничего не ответил, лишь повернулся и медленно пошел в гору, где уже гарцевали в полной боевой готовности с десяток казаков во главе с Гаврюхой. — Жалко мужика, — Иван проводил поникшую фигуру атамана взглядом, — но сколько можно на двух стульях сидеть? Думаю, пришла пора всю эту братию выводить на чистую воду! Я пока осмотрю лагерь, хотя наверняка это чертово племя затоптало все следы подчистую. — Он с тоской оглядел обширное пространство берега, занятое под лагерь экспедиции. — Знать бы, в каком направлении они уволокли Голдовского. Самое обидное, если будем искать в тайге, а они схоронили его здесь же, в станице, и ждут удобного момента, чтобы вывезти пленника без особых потуг. А самый удобный момент для них, если мы отправимся на поиски в тайгу. — Вряд ли ратники спрятали его в станице, — усомнился Алексей, — тогда бы они не забирали мальчонку из бани. Сам говоришь, он сильно покалечен. Лишний раз его не стали бы тревожить. А так, вернее всего, они ушли в тайгу, а Голдовского прихватили попутно… Только с какой целью? Может, действительно выведать что-то хотят? — Соображаешь ты быстро и правильно, — Иван одобрительно хлопнул его по плечу, — только чует мое вконец истерзанное сердце, что Голдовского украли с весьма дурными намерениями, иначе не настучали бы агликашке по голове. Очень сильно рисковали, спешили, а это говорит об одном: они расправятся с ним, и в ближайшее время. — А, может, узнают у него все, что надо, и отпустят? — предположил Алексей, сам не слишком веря в свои предположения. — Нет, не отпустят. — Иван быстрым шагом направился к лагерю, на ходу поясняя свою версию преступления. — Скорее всего, именно Голдовский прикончил бабок, или их убил кто-то другой, но по его наводке. Определенно ратники про то узнали и решили его примерно наказать, но прежде выяснят, кто истинный убийца и вор и в чьи руки эти книги попали. Наверняка ведь не только Чурбанов древностями интересуется. Они подошли к лагерю, и Иван строго посмотрел на Алексея. — Карточка агента у тебя с собой? — Ив ответ на его кивок тяжело вздохнул: — Эх, грехи наши тяжкие! — потом, перекрестившись, добавил: — И служба собачья! Высокий, косая сажень в плечах, индус перегородил им дорогу, выставив перед собой винтовку как шлагбаум. Но Иван ткнул ему под нос карточку агента и повелительно произнес: — Пропустить! Русская полиция! Индус с готовностью отступил в сторону и подобострастно закивал головой: — Russian policy! Russian policy! Welcome! You are welcome…[149].
Глава 15
— Всегда пытаюсь быть вежливым, когда работаю с чужестранцами, но эти паскудники у меня уже всю кровь выпили! — проворчал Иван, вглядываясь в то месиво, в которое превратилась поляна после дождя. Индусы сновали по ней взад-вперед все утро, нисколько не заботясь о том, чтобы не затоптать следы, если они были. В отличие от Корнуэлла исчезновение переводчика их перестало волновать, как только они услышали слово «полиция». Они предпочитали заниматься своими делами: стаскивали в одно место тюки, поили лошадей, проверяли подпруги, но палатки пока не разбирали. Оба проводника заняты были не меньше, но все ж успевали бросать косые взгляды в сторону Алексея и Вавилова, которые прежде всего осмотрели злополучную палатку изнутри, затем обошли ее снаружи, но так ничего и не нашли. Правда, они не слишком надеялись на удачу: земля у задней стенки палатки, зиявшей крестообразным разрезом, сквозь который вытащили Голдовского, была истоптана не меньше, чем везде. Вероятно, здесь отметились все участники экспедиции, и не единожды. Иван вздохнул, пробормотал что-то явно нелестное в адрес бестолковых басурман и направился к входу в палатку. Сэр Корнуэлл сидел внутри, а чернобородый Ахмат накрывал стол к завтраку. Даже в этой, весьма неприятной ситуации англичанин не менял своих привычек. Иван с удивлением посмотрел на армейскую миску с овсянкой, которую Ахмат поставил перед ним, затем перевел взгляд на Корнуэлла. Тот улыбнулся и пояснил по-английски, а Алексей перевел, как мог: — Лучший завтрак для джентльмена — овсяная каша. — Да уж, — расплылся в ответной улыбке Иван и с явным намеком на лошадиную челюсть Корнуэлла заметил: — Поешь столько овса, зубы точно как у жеребца вырастут! — Джеребтса? — удивился Корнуэлл. — Что есть «джеребтса»? — Господин Вавилов согласен с вами и говорит, что силы после овсяной каши, как… — Алексей напрягся, пытаясь вспомнить, как по-английски «жеребец». Не вспомнил, и перевел его как «father-horse»[150]. Англичанин посмотрел на него с изумлением, но переспрашивать больше не стал. А «переводчик» показал Ивану из-за спины кулак и многозначительно насупил брови. В дополнение к овсянке им пришлось съесть по одному сваренному всмятку куриному яйцу и выпить по крошечной чашечке кофе с деревенскими сливками. Алексею вдруг вспомнилась высокая, щедро политая топленым маслом стопка блинов, которые в доме атамана подавали с медом, сметаной, икрой, вареньем — на выбор, что душа пожелает, да еще сожалели, когда гости отвалились от стола после первого десятка блинов. В семействе Шаньшиных это считалось за разминку. Но отказываться от английского угощения не имело смысла, и они позавтракали с хозяином. Только те полчаса, которые они провели за столом сэра Корнуэлла, Алексею показались бесконечными. Иван, вспомнив о своих обетах быть вежливым с иностранцами, принялся рассуждать об особенностях английского и русского характера. При этом он изъяснялся столь витиевато и изысканно, что Алексей не раз за это время пожалел, что нет рядом палача, который прищемил бы язык Вавилову своими щипцами или вздернул не в меру болтливого приятеля на дыбу… Но об этом он мог только мечтать и еще надеяться, что завтрак когда-нибудь кончится. легче! Близнецы здесь у себя дома, а дома, как известно, и стены помогают. Втайне Алексей уже сомневался, правильно ли они поступили, заявив о своей службе в полиции, и не закончится ли их вмешательство полнейшим конфузом. Близнецы пристроились на камнях между двух валунов. Заметить их со стороны было трудно, но обзор они себе обеспечили прямо-таки замечательный. — Ходи сюда, — махнул рукой Сашка и прихлопнул ладонью по одному из камней. — Сидайте. Разговор есть. — Он стремился быть по-взрослому серьезным, но веселые чертики прыгали у него в глазах, а Шурка, тот вовсе едва сдерживал себя, чтобы не расплыться в довольной улыбке. — Ну что, братцы-лазутчики, выполнили задание? — спросил Иван, опускаясь на камни, и усмехнулся. Нетерпение так и перло из мальчишек. — Говорите уже, вижу, что не терпится. — Дядька Иван, — Сашка зыркнул глазами по сторонам, затем, склонив голову к Ивану, торопливо зашептал: — Мы видели, как эти, — кивнул он в сторону леса, — уволокли дядьку в очках. Они его в попону закутали. Четверо их было. — Мальчишка перекрестился и с испугом посмотрел в сторону лесной чащи, темнеющей за их спинами. — Его за Шихан поволокли. — Кто поволок? Говори, не бойся! — Иван положил руку мальчишке на плечо. — Здесь никто не услышит. — Не могу больше, — понурился Сашка. — Они все слышат. Узнают, ни мне, ни Шурке не жить. — Он посмотрел на брата. Тот сидел нахохлившись, словно воробей под застрехой, но глаза его смотрели с любопытством. — Ну что ты на самом деле? — огорчился Иван. — Что ты, как девка, от куста шарахаешься? Кто тебя здесь услышит? Говори! У нас вон какие пушки! Отобьемся! — Он вытащил из внутреннего кармана револьвер и показал казачатам. — Расскажете все как на духу, пострелять дам. — А не брешешь? — Сашка нервно облизал губы и покосился на лес. — И побожись, что бате не скажешь, что мы с Шуркой всю ночь в засаде пролежали. — Ей-богу, братцы, не сдам, — Иван перекрестился. Сашка посмотрел на Алексея, и тот тоже перекрестился и поклялся, что ни единым словом не выдаст, даже не заикнется о ночных похождениях близнецов. — Оне уже под утро появились, — начал рассказывать Сашка. — В лагере все заснули, даже сторожа. Мы только хотели к палатке подползти, слышим, на другом берегу лошадь фыркнула. Потом смотрим, через реку плывет кто-то. Вода светлая, хорошо видно. — Он опять оглянулся на деревья. — На берег вылезли два человека, и два еще от леса прокрались. Все в черном, как те… — кивнул он в сторону гор, видимо, не решившись произнести запретное слово. — За палатку шмыгнули, мы сперва даже не поняли зачем… Подползли совсем близко… — Что значит близко? — перебил его Алексей. — Где вы на самом деле лежали? — В канавке, — понурился казачок, — мы ж не знали, что они за этим, который в очках, придут… — Ничего себе! — Иван покрутил в изумлении головой. — Вы ж у них под самым носом отирались. А если б они вас обнаружили? — Если не считается, — подал голос Шурка, — мы сверху ветками прикрылись, словно там кусты такие… — А если б они надумали по этим кустам пройтись, дурья твоя башка, да на тебя вдруг наступили? — рассердился Иван. — Я разве просил вас к палатке подбираться? Близнецы переглянулись и пожали плечами. Взгляд их был столь чист и наивен и мог бы убедить кого угодно, что перед ним воистину пара ангелов небесных, но только не Ивана. — Ладно, хватит языком болтать! — Он рубанул ладонью воздух. — Быстро, четко, без лишних подробностей расскажите обо всем по порядку. Что произошло после того, как пришельцы подкрались к палатке и исчезли за ней. — Все было тихо, — пояснил Сашка. — Мы уж думали, что они просто прошли через лагерь в станицу, потом смотрим: кого-то в белом вывели и сразу же его на землю повалили и попоной накрыли. Мужик этот поначалу вырывался, мычал что-то, потом оне, кажись, его ударили, он и замолчал. И когда его в попоне несли, не шевелился. — Может, они убили его? — поинтересовался Алексей. — Не-а, — вылез Шурка. — Оне рядом с моей головой прошли. Я слышал, как один прошептал: «Задохнется…», а второй ему ответил: «Не успеет! Я еще его поспрашать должон…» И дальше его поволокли. — А с чего вы взяли, что поволокли его за Шихан? Кстати, что это такое? — спросил Иван. — Да гора это, версты за две в стороне от Пожарских озер, — охотно пояснил Шурка. — Одна среди тайги торчит, как кукиш. — И он показал, как именно торчит гора, изобразив известную всем фигуру с устремленным вверх большим пальцем. — Что ж, эти за Шиханом и проживают? — справился Иван. — Про то я, дядька Иван, не знаю, — пожал плечами Сашка, — и никто не знает. За Шихан нам хода нет, а кто туда даже нечаянно попадет, сроду назад не вертается. — Говоришь, у Пожарских озер? — уточнил Иван. — Как же мы туда попадем, если, говоришь, за Шихан никому хода нет? — Так мы же на Семеновское пойдем, — вылез из-за спины брата Шурка. — А Шихан дальше, за Тарасуком. Это тоже озеро, но оно мертвое, в нем рыбы отродясь не водилось. — Семеновское, Тарасук, Шихан… — вздохнул Иван и посмотрел на Алексея. — По правде, я уже запутался, где тут гора, где озеро. Сам черт ногу сломит в этих названиях! — А почему этих людей ратниками прозвали? — спросил Алексей. — Ратники, значит, воины. С кем они воюют, если не секрет? Близнецы опять переглянулись. — Просто нам неведомо, — ответил Сашка и отвел взгляд. — Не спрашивайте больше, дядька Лексей. Батя узнает, засечет плетью до смерти. Нельзя про них вслух говорить, а то горе какое случится. — Он с тоской посмотрел на сыщиков. — Мы и так уже сколь наговорили, верно, быть беде… — Не бойтесь, братцы, — попытался их успокоить Иван. — Большей беды уже не случится… — И повернулся к Алексею: — Давай возвращаться. Я думаю все-таки прочесать лес. — Он кивнул близнецам и пожал им по очереди руки: — Спасибовам, казачки! Очень нам помогли сегодня. А теперь галопом до хаты, пока мать не хватилась. И вправду, если прознает, что дома не ночевали, тогда не только вам, но и нам головы не сносить. Близнецы стремглав бросились к опушке, а Иван, выбрав камень в тени, присел на него и снял с головы фуражку. Вытер лоб носовым платком и уставился на Алексея: — Чего стоишь? В ногах правды нет! Тот опустился на соседний камень почти одновременно с выстрелом, который ударил из темной глубины таежной чащи. Крупным горохом рассыпалось эхо, а пуля выбила целый сноп искр из валуна, возле которого только что стоял Алексей. Не пригнись он в это время, пуля размозжила бы ему голову, потому что стреляли жаканом, обрезком свинца. Обычно с ним идут на медведя или сохатого, но здесь пульнули в человека. И не для того, конечно, чтобы отбить у них охоту шастать по тайге… Сыщики юркнули за камни. Некоторое время они лежали, изготовившись к ответной стрельбе, и настороженно оглядывали окружавшие их дебри. Всполошившиеся сороки наконец-то угомонились, и в лесу вновь воцарилась тишина. Из чащи на них наносило запахами молодой зелени, разогретой смолы и муравьиного спирта. Крупные рыжие муравьи сновали по камням, один или два забрались Алексею под рубаху. Было щекотно, он попытался избавиться от них, неловко пошевелился, и Иван сердито зашипел на него: — Лежи тихо! Они наверняка еще здесь! Но стрелявший не выдавал себя ни звуком, ни движением. — И Иван не выдержал. Шепотом приказал Алексею прикрывать его и ящерицей скользнул между камнями. Успевшие разрастись кусты медвежьей дудки и широкие резные листья набравшего цвет борца хорошо укрывали его щуплое тело. Ловкости ему тоже было не занимать, поэтому Алексей даже засомневался вначале, ползет ли Иван к цели или опять притаился где-нибудь неподалеку в укрытии, выслеживая их незримого врага с точки, более удобной для наблюдения. Сам же он внимательно осмотрел то место, куда, по его предположению, должна была упасть пуля, ударившая в камень. И вскоре обнаружил в траве тот самый сплющенный кусочек свинца, который позволил им считать, что за ними охотились, как на зверя, и пулю выбирали наверняка. И, замешкайся он на доли секунды, непременно лежал бы сейчас под соседним валуном с пробитой головой… Во рту пересохло, в висках стучало от напряжения. Впервые смерть прошла столь близко от него, и он пожалел, что фляжка Ивана осталась на сеновале. Пары глотков водки — вот чего ему сейчас недоставало! Алексей прислушался. Иван уполз и словно сгинул среди камней и травы. В Алексее нарастало беспокойство. Вавилов, конечно, сыщик бывалый, и в городе равный ему по смелости и ловкости вряд ли отыщется. Но тут все было по-другому. Тайга жила по своим обычаям и законам, и чужаков не слишком привечала. А они были здесь чужие. И не зря его слегка потряхивает от тревожных предчувствий. Что там с Иваном? Почему не возвращается? Кабы чего не приключилось. Он прокрутил пальцами барабан револьвера, проверяя, все ли патроны на месте. Затем внимательно всмотрелся в чащу молодого ельника. Предположительно оттуда раздался выстрел, который чуть не отправил его к праотцам. Там, наверное, находился сейчас Иван. Конечно, если никто не помешал ему благополучно добраться до места предполагаемой засады. Вокруг по-прежнему стояла тишина. На самом деле Алексей просто не воспринимал не интересовавшие его звуки: стрекот кузнечиков, шелест трав, гудение оводов над головой, журчание воды в ручье, что протекал в каком-то десятке шагов от него. Его слух и зрение улавливали лишь те звуки и движения, которые мог бы издать человек, будь то Иван или неизвестный стрелок… Он был настолько напряжен, что едва не спустил курок, когда в паре саженей от него взметнулась вдруг из травы фигура человека. — А чтоб тебя! — выругался он, пообещав себе непременно надрать уши негоднику. — Ты что под пули лезешь? — прошептал он сердито, когда Сашка, низко пригнувшись, миновал открытое пространство перед его укрытием и приземлился рядом с ним среди камней. — Зачем вернулся? — спросил он не менее сердито и уточнил: — Где Шурка? — Шурку я до хаты услал, чтоб мамка не сердилась. А я, как выстрел услыхал, до вас помчался. Неужто, думал, постреляли вас? — Одной пулей? — усмехнулся Алексей. — Да что там пулей, — махнул рукой мальчишка, — оне стрелой в кольцо попадают. Верно, не они в вас стреляли, — кивнул он в сторону леса, — кто-то другой. Оне пули редко тратят. — Ну, спасибо, успокоил! — усмехнулся Алексей и без всякого перехода спросил: — Сашка, скажи, что за мальчика в вашей бане прятали? — То я не знаю, — казачонок насупился и едва слышно произнес: — Батя прибьет, если прознает что! — Он поднял умоляющий взгляд на Алексея. — Не пытайте меня за ради бога! Не могу я вам сказать! — Сашка… — опять начал было Алексей. Но мальчишка не дал ему договорить. Он приложил ладонь к уху и радостно возвестил: — Дядька Иван возвращается… И правда, через несколько мгновений из травы показалась голова Ивана. — Ну что? — бросился к нему Алексей. Тот с досадой махнул рукой: — Угонишься за ними, как же. Стрельнули, и наутек! — Вот приятель наш, — Алексей посмотрел на Сашку, — заявляет, что ратники обычно пули берегут. Им проще из лука пристрелить! И шума меньше! Иван пожал плечами и с сомнением посмотрел на Алексея, потом перевел взгляд на Сашку. — Кому ж еще понадобилось в нас стрелять? Этим басурманам? — кивнул в сторону лагеря Иван. — Но их винтовочки ни с чем не спутаешь. Тут же жахнули из берданы! Пулю нашел? — посмотрел он на Алексея. Алексей молча протянул ему то, что четверть часа назад чуть не размозжило ему голову. — Нда! — протянул Иван задумчиво. — Крепко мы кого-то, Алешка, разозлили, очень крепко! — Он повернулся к Сашке. — Ты давай-ка, братец, беги в станицу! Скажи бате, что дядька Иван велел на эту поляну выдвигаться. Только пусть со своими казачками поторопится, а то солнце скоро за полдень перевалит, а они все чухаются. Все равно ж теперь от облавы не отвертятся. Сашка с готовностью кивнул в ответ и, мелькая пятками, быстро взбежал на ближний увал и скрылся за ним. Сыщики проводили его взглядом. — А тебе не кажется, что атаман намеренно тянет время? — спросил Алексей. Иван не ответил. Он как раз нашел удобное место среди камней. Огромные валуны защищали сверху и со спины, но зато хорошо был виден увал, где только что скрылся Сашка и откуда должны появиться казаки во главе с Шаньшиным. Иван опустился на траву, Алексей пристроился рядом. Вокруг было тихо. Все живое пыталось укрыться от жары в глубине таежной чащи. Маралы и косули поднимались в горах до самых снежников, где не свирепствовал гнус, а альпийские луга манили сочным разнотравьем. Лишь жадные пауты и деловитые стрекозы бороздили воздух в поисках добычи, да журчала вода в ручье, но все более и более лениво, ленивее даже шелеста ветра, который вскоре совсем затих, притаился, видно, в густых кронах столетних кедров, окруживших тесной стеной поляну, на которой заняли позицию Алексей и Иван. Алексей прислушался. Со стороны станицы тоже не доносилось ни звука: ни ржания лошадей, ни разговоров верховых… И он решил повторить свой вопрос. Но не успел. Теперь уже Иван слегка приподнялся со своего места и с досадой, сквозь зубы произнес: — Ну, Никита! Ну, дает! Точно наскребет себе на шею неприятностей! — Он приподнялся на колени и вытянул шею, тщетно пытаясь рассмотреть среди деревьев хоть какое-то движение. И в это мгновение над камнями огромной стрекозой скользнула стрела и вонзилась в ствол кедра-подростка, прикрывавшего их схоронку от постороннего взгляда. Иван с размаху опустился задом на камни, охнул сердито, а Алексей протянул руку, вырвал стрелу и с недоумением уставился на нее. Она была совершенно черной, даже оперение ее явно было заимствовано у вороны или галки, в подобных тонкостях Алексей не разбирался. — А вот тебе привет уже от ратников! — расплылся в радостной улыбке Иван. — Вот это по-ихнему! А то жаканом башку продырявить! Кто-то сильно лопухнулся, когда нас в первый раз решил напугать! Только мы те жаканы в известном месте видали, а вот эта штука построже будет! — Он взял из рук Алексея стрелу и тщательно оглядел ее, даже оперение подергал, как будто это было столь важно, отвалится оно или нет. Оказывается, не напрасно подергал. Оперение отвалилось, а Иван удовлетворенно хмыкнул: — Стрела-то не боевая, Алеша, да и наконечник у нее против нас слабоват. Разве что поцарапает… Сдается мне, ее для того и выпустили, чтобы нас предупредить. Черная? Что значит черная? Наверняка смертью угрожают, мерзавцы. — Он повернулся в сторону чащи и весело прокричал: — А все равно не уйдем! И тут же вторая стрела просвистела над его ухом и вонзилось в то самое место, откуда они только что выдернули первую. Она была почти точной копией своей предшественницы, только наконечник у нее был боевой, кованый. — Ишь, не понравилось! — проворчал Иван и улегся животом на камни, выставив перед собой револьвер. Дождался, когда Алексей займет позицию рядом, и опять прокричал в сторону леса: — Чего прячетесь? Выходи на честный бой! Посмотрим, кто кого! И тогда третья стрела вонзилась аккурат на вершок выше второй. Она тоже была черной, и лишь оперение у нее было алым, словно его только что окунули в теплую еще кровь…Глава 16
Иван разложил все три стрелы перед собой на камне и озадаченно хмыкнул: — Приветливые, однако, ребята! Вполне ведь могли в спину ударить, нет, честь по чести предупреждают, дескать, не суйте свой нос куда не следует. Вежливые, поганцы! — Вернее всего, не желают связываться с полицией. Местных они давно уже в узде держат, — не согласился с ним Алексей, — и прекрасно понимают, стоит им укокошить двух полицейских, из города такую пропасть народа нагонят… Вот и пытаются решить дела почти полюбовно. Авось выгорит нас напугать. — Авось! — скривился Иван. — Еще зачтется им это «авось» и все синяки, — он хлопнул себя по ягодице, — что на заднице проявятся. Я бы мог отступить, но этими стрелами они меня окончательно рассердили. И Голдовского я отыщу, живым или мертвым, но отыщу! — Мы отыщем, — поправил его Алексей. И Иван повторил, как эхо: — Мы отыщем! — Он поднялся во весь рост, демонстративно переломил все три стрелы о колено и отбросил в сторону, как мусор. — С ума сошел! — прошипел на него Алексей. — Это ж улики! — Улики чего? — усмехнулся Иван. — Того, как мы чуть в штаны не наделали от страха? Но лично я никого и ничего не боюсь! Пусть меня боятся! А что касается этого барахла, — кивнул он в сторону обломков, — думаю, за этой ордой не заржавеет. Накидают их нам, как дров из поленницы. Алексей глянул на часы. Прошло уже полчаса, как исчез Сашка, а казаки не появлялись. Иван вопросительно посмотрел на него, и Алексей развел руками. — Ладно, бог с ними, с ратниками, будет время, и до них доберемся, — пробурчал Иван. — А сейчас давай возвращаться в станицу. Надо выяснять, почему казачки не горят желанием отыскать Голдовского. Возможно, знают что-то. Вот это что-то и нужно у них вытянуть, даже если придется тащить клещами… — Он спрятал револьвер в специальный карман тужурки, натянул картуз потуже на голову и приказал: — Давай бегом, а то, похоже, они обрадовались, что мы в тайге застряли. Наверняка Никишка все свои грехи подчистил, пока мы здесь прохлаждались. — И помотал головой, как замученная слепнями лошадь. — Но каков стервец оказался, а? — Потом не дожидаясь ответа, первым устремился к увалу.По правде, Алексей изрядно понервничал, пока они выбирались из леса. Конечно, он старался не показать вида и всячески сдерживал себя, чтобы не оглядываться на каждый шорох. Но, как назло, то и дело валились вокруг сухие шишки, с шумом взлетали из кустов рябчики, с треском ломались под ногами сучки, отчего он всякий раз невольно вздрагивал и виновато посматривал на Ивана. Вавилов же пробирался сквозь лес столь же быстро и деловито, словно шел давно знакомым городским проходным двором, где все изведано чуть ли не на ощупь, вплоть до количества веток на чахлом кусте сирени у входа в дворницкую. Казалось, он ни на что не обращал внимания, но стоило Алексею застыть на мгновение у коровьей лепешки, тут же остановился и заспешил к приятелю. — Ну, что там? — Смотри, — склонился над ней Алексей, — сама корова, видно, прогулялась дня два назад, а тот, кто в нее наступил, — час назад, а то и меньше. Иван присел на корточки и веточкой потрогал края следа, отпечатавшегося на коровьей лепешке, и снизу вверх посмотрел на Алексея. — А сапог-то казачий. С новыми подковками. Ишь, как хорошо отпечатались! — Он той же веточкой измерил длину, ширину и глубина следа и, довольно улыбаясь, пояснил: — Добрый казачок побывал. Не иначе Гаврила, а то и сам Никита. И, наверное, за нами следили. — С чего ты взял? — опешил Алексей. — Зачем им за нами следить? Скорее это ратники, чем казаки! — На поперечных воду возят, — усмехнулся Иван. — Ты что ж, мне не веришь? Я тебя когда-нибудь обманывал? — Нет, но… — Алексей пожал плечами, — как-то не вяжется… — Ладно, гляди, — Иван жестом предложил ему присесть рядом на корточки. — У ратников сапоги мягкие, без каблуков. А здесь на жесткую колодку сшиты, под шпоры, и с каблуком. И подковы… Я такие у Гаврюхи заметил, когда его одежку еще в Североеланске забирали на катране. А потом я его сапоги внимательно оглядел, уже после того, как они мальчонку в баню поместили. На грядках все ж какие-никакие следы остались. Вот я и проверил, какие из них принадлежали Гаврюхе. — По-твоему, он побывал здесь недавно? А ты не ошибаешься? — Я тебе удивляюсь, — уставился на него Иван, — а кого ж еще Никита мог снарядить за нами проследить? Самому вроде не солидно, а кому он, кроме себя, больше всего доверяет? Ясно, Гаврюхе! Но откуда ж ему было знать, что нас с тобой на это самое дерьмо нелегкая вынесет? — Он поднялся на ноги, огляделся по сторонам. — Наверняка уже, шельмец, донес и про стрелы, и про то, что мы возвращаемся. — А Сашка? Сашку они тоже использовали? — Нет, малец тут ни при чем! Сашка по своей воле нам помогал. И, возможно, не зря на выстрел кинулся. — Ты… полагаешь? — поразился Алексей. — Не полагаю, а лишь предполагаю, — поправил Иван и, посмотрев на слегка помутневшее небо, заторопил Алексея: — Пошли, пошли, не дай бог, погода испортится. Минут через десять они выбрались на опушку, но лагерь Корнуэлла обогнули стороной, отметив для себя, что палатки уже убраны, а лошади завьючены. Корнуэлла, чернобородого Ахмата и Глухаря в лагере не наблюдалось. Предоставленные сами себе, индусы бродили по лагерю, а двое или трое сидели на берегу, опустив босые ноги в воду. Казаки, которых привел с собой поутру Гаврила, тоже исчезли и обнаружились лишь у станичного правления. Кони стояли у коновязи, а станичники сидели на длинном бревне, истертом до блеска многочисленными казачьими задницами. Они смолили цигарки и трубки и вяло переговаривались. Ни Гаврилы, ни самого Никиты среди них не было. При виде Алексея и Ивана станичники несколько оживились. Но внимание городских сыщиков переключилось уже на подводы, стоявшие рядом с крыльцом. На одной из них валялась попона, покрытая бурыми пятнами, похожими на кровь. Они подошли ближе, и Иван выругался себе под нос. В крови была даже солома на дне телеги, а борта и колеса — в ржавых подтеках. Иван выразительно посмотрел на Алексея, и оба, не сговариваясь, оглянулись на казаков. Вытянув шеи, те с любопытством взирали на полицейских. — Что? Голдовского привезли? — спросил Иван и уточнил: — Того переводчика, что украли ночью! — Его, его, — закивали казаки и поднялись с бревна. Они окружили кольцом Ивана и Алексея, и один из них, самый старший по возрасту, степенно пояснил, тыча мундштуком трубки в сторону телеги: — Только что доставили. Его хохлы с Полтавки нашли на дальних делянах за Кызыром. Они там лес корчевали под картошку. В кедровниках, вишь, картошка шибко вкусная родится. — Живой? — Откель, Иван Лександрыч? — удивился казак. — Крови вишь сколько? Больше, чем с телка! — Да уж! — Иван приподнял попону за край, оглядел ее и бросил на прежнее место. И спросил: — Где атаман? — В правлении все, — ответил казак. — И хохлы там же. Вместе с Миколой, старостой ихним. И эти, басурманцы… В этот момент распахнулись створки окна, и Шаньшин высунулся наружу. — Слава богу, вернулись! А то я собрался за вами казачков посылать. Уж не заплутали ли где, думал! — Долго ж ты собирался, — не сдержался и съязвил Иван. Они вошли в правление, и острый глаз Вавилова тут же ухватил и Гаврилу, и трех лохматых мужиков. Самый крупный из них в довольно чистом армяке, вероятно, и был Микола Перетятько — староста соседней Полтавки. Корнуэлл сидел рядом с атаманом. Выглядел он встревоженным и на приветствие сыщиков ответил лишь кивком головы. Глухарь и Ахмат Пристроились прямо на полу у порога… Алексей сел на лавку рядом с Гаврилой, а Иван подошел к столу атамана. Никита Матвеевич был крайне расстроен. — Гляди, Иван Лександрыч, — кивнул он на лежащее прямо на полу тело. Оно было закрыто простыней, которая лишь по краям оставалась белой, настолько пропиталась кровью. — Вот привезли! Шаньшин поднял простыню за край. Корнуэлл сморщился и отвернулся. Алексей в изумлении поднялся на ноги. Такое он видел впервые. Тело Голдовского напоминало муляж в зале анатомического музея. Тот самый, который должен наглядно показывать строение мышц… С переводчика, похоже, содрали кожу, ударила в голову первая мысль. Тошнота подступила к горлу сильнее даже, чем в прошлом году, когда он доставал из бурелома в Тесинске растерзанные медведем трупы преступников. Но он сумел справиться со спазмом и даже не закашлялся. — Вон оно что! — произнес Иван задумчиво и склонился над трупом. — Я про такое слышал! Эх, Иннокентий Владимирович, Иннокентий Владимирович, разве ж ведали вы, какую лютую смерть примете?! — произнес он укоризненно и посмотрел на Полякова. — Алексей, подойди! Надо будет протоколом оформить осмотр трупа. Думаю, даже фельдшера не придется приглашать, чтобы установить причину смерти. Давай, занимайся, — он хлопнул Алексея по плечу, — а я опрошу хуторян. — Он повернулся к Миколе: — Ну, кто первый? — Его собаки обнаружили! — пояснил угрюмо Перетятько. — Мы их завсегда вперед подвод пускаем, чтоб зверь ушел, если что! А тут только Кызыр перевалили, они такой рев подняли, да еще с подвывом, что мы даже не поняли, кого держат-то? Ружьишки подхватили, и в тайгу. А он вот тебе, на березе висит. За руки и ноги его привязали. — Староста перекрестился. — Что твой кусок мяса. На спине только кожи и осталось с ладонь, не больше. — Он поднял глаза от тела, лежащего на полу. — Это что ж деется? Так они всякого приговорят… — Никита Матвеевич, где я тут могу свидетелей опросить? — прервал его тираду Иван. — И желательно, чтобы никто нам не мешал! — А в канцелярию пройдите, — Шаньшин распахнул дверь в соседнюю комнату. — Там и чернила, и бумагу найдете. Опрашивайте, сколько душа пожелает. — Староста — со мной, остальные дожидаются, пока не позову, — приказал Иван мужикам, которые покорно закивали головами и проводили их испуганными взглядами, словно уже наперед определили себе место в арестантской. На пороге Иван оглянулся. — Никита Матвеевич, казаков отпусти, а сам останься. Англичанина предупреди, чтобы из станицы до тех пор ни ногой, пока все до конца не опишем. И ты, Гаврила, не уходи. Разговор есть. — Он прошелся быстрым взглядом по фигуре молодого урядника и скрылся за дверью канцелярии. Алексей склонился над трупом. То, что ему показалось поначалу грязью, на самом деле было мошкой, прилипшей к окровавленному телу. — Надо же, сколько ее! — посмотрел он на атамана. — Выходит, даже у мертвого кровь сосут? — Оне его не сосут, Лексей Дмитрич, — усмехнулся Гаврила, — оне его сожрали! — Как это сожрали? — поразился Алексей. — Такая мелочь? — Мелочь, а жадная! — вздохнул атаман. — Мужики вон рассказывали, что он весь, как под шубой, был, так мошка обсела. Часа четыре он, видно, голяком висел, да ему и двух бы хватило. Шкура-то у него тонкая, городская… — Постой, постой, — Алексей помотал головой, будто это могло прояснить положение. — Объясните наконец, что произошло с Голдовским? И почему вы так уверены, что это он? — Он с сомнением посмотрел на изъеденное, безобразно раздутое лицо трупа, слипшиеся от крови волосы. Понять, какого они цвета, было невозможно, разве что голову помыть? Атаман молча положил на стол очки. Их стекла и оправа тоже были в крови, но они были явно те самые, с круглыми стеклами, которые Алексей лично видел на Голдовском еще в Североеланске. Крыть было нечем… Перед ним лежал окровавленный труп человека, принявший самую лютую смерть, с которой Алексею когда-либо приходилось сталкиваться. — Все-таки поясните мне, что произошло на самом деле? — попросил он и опустил простыню на то, что несколько часов назад было мужским лицом. — А что объяснять, — махнул рукой атаман, — тут испокон веку такое творится. В последнее время, правда, редко… — Он вздохнул и перекрестился на образ Николая-угодника, висевший в переднем углу. — Раздевают догола, если хотят с кем расправиться, и привязывают к дереву. Мошка прилипает сразу. Рот у этого, — кивнул он на труп, — тряпкой забили, чтобы криков не слышно было, а так человек, говорят, почище сохатого на реву голосит. Мало кто больше часа выдерживает. От боли сердце заходится. Да и сам посуди, Лексей Дмитрич, собака за ногу хватит, и то заблажишь дурниной, а тут заживо кожу грызут… Мошка — тварь зловредная! Цапнет раз, ранка с неделю не заживает, а чешется как! Страсть прямо! Алексей недоверчиво покачал головой. — Не может быть! Она ж, как мак, мелкая? — А ты, мил-человек, перед дождем в тайгу сунься, — подал голос один из мужиков, — только накомарник не надевай. Посмотришь тогда… — Пока стрекоза на крыло не поднимется, спасу от нее нет, — чинно добавил второй, — лишь к середине лета полегчает, и только в сентябре исчезнет насовсем. Сэр Корнуэлл поднялся со своего места. Щеку его подергивал нервный тик, но все-таки он держался молодцом и, вполне спокойно извинившись, объяснил, что ему нужно уходить. Караван готов отправиться в путь… — Нет, ваша экспедиция останется в станице до особых распоряжений, — сказал Алексей по-английски и кивнул на дверь канцелярии. — Некоторые формальности, сами понимаете, но завтра, я думаю, мы вам разрешим с утра отправиться по вашему маршруту. — О да, конечно, — словно гусак, закивал головой англичанин, — конечно, нет проблем! — Он склонил голову перед атаманом, затем кивнул Алексею и покинул станичное правление в сопровождении своей верной стражи, которая за все это время не заявила о себе ни единым словом. — Никита Матвеевич, — Иван появился на пороге канцелярии, за ним виднелось красное и потное лицо Перетятьки. Видно, шевелить мозгами в разговоре с полицейским оказалось гораздо тяжелее, чем корчевать пни на своем участке, — распорядись насчет трупа. Надо отправить его в губернию, а пока определи его в ледник, если таковский имеется. — Имеется, — вздохнул Шаньшин, — у меня на рыбозаводе. — И справился: — Долго ему лежать? — Пока не получим распоряжений от начальства, — пояснил Иван. — Если нет родственников, возможно, позволят здесь похоронить. — Он смерил взглядом мужиков, потом повернулся к старосте: — Ладно, с вами все понятно! Езжайте домой, но далеко не отлучайтесь из деревни, вдруг еще какие вопросы появятся. — Да мы ничего… Да мы завсегда… — Перетятько вытер ладонью пот со лба и приказал мужикам: — Поехали! — и поклонился Ивану. — Храни вас бог, Иван Лександрыч! А то мы сперва всполошились, вдруг не поверят… — Что ж не поверить, поверим, — заметил глубокомысленно Вавилов, проводил взглядом хохлов и взял из рук Алексея несколько исписанных листков бумаги — протокол осмотра тела, пробежался по нему глазами, крякнул многозначительно и посмотрел на Шаньшина. — А теперь побеседуем с тобой, Никита Матвеевич, и с тобой, Гаврила Никитович! Гаврила подошел и сел рядом с отцом, а Иван опустился на соседний с Алексеем стул. Теперь они сидели друг против друга — хозяева и гости, два сыщика и два подозреваемых, если не в убийстве или в соучастии, то в укрытии некоторых важных обстоятельств, которые могли бы предотвратить это преступление… Иван заявил об этом прямо, без обиняков, отчего Гаврила опустил глаза в пол, а Шаньшин побагровел. — В чем ты нас подозревать, Иван Лександрыч? — произнес он с вызовом. — Государеву службу мы исправно несем! Только награды имеем, ни в чем скверном отродясь замешаны не были! — Никита, я тебя безмерно уважаю. — Иван смотрел атаману прямо в глаза, и тот не выдержал, отвел взгляд. А Вавилов продолжал: — Неужто я бы приехал к тебе погостить, если б знал, что ты негодяй? Отец и сын молчали. — Ты вот скажи мне, Гаврила, — обратил Иван свой взор на Шаньшина-младшего, — где ты сегодня сподобился в коровье дерьмо залезть? Глянь на сапоге… Гаврила с недоумением уставился на Вавилова. — А я почем знаю? — Почем? — передразнил его Иван. — А мы вот с Алексеем Дмитричем точно знаем, где ты отметился! Сымай сапог, — приказал он внезапно. И когда окончательно растерявшийся Гаврила подал ему сапог, язвительно усмехнулся. — Помнишь, Никита, сам рассказывал, как вы по сакме врага выслеживаете? Твоя наука нам изрядно пригодилась. — Он показал Алексею подошву. — Что я тебе говорил. Подковка один в один… — Он щелкнул пальцем по колодке. — И след один в один, даже проверять не надо, у меня глаз, что алмаз… — Он полез в карман и вынул сплющенный кусочек свинца. — Одно только смягчает вашу вину, господа хорошие, что зла нам не желали, и в нас ты, Гаврюха, стрелял не по злобному умыслу, а чтоб припугнуть городских баглаев. Чтобы по тайге не шастали! Так ведь, или я ошибаюсь? Отец и сын переглянулись. Иван ухмыльнулся и пояснил Алексею: — Я ведь сразу понял, что это их рук дело, когда Сашка примчался как оглашенный. Наверняка он видел, как старший братец крался по тайге с ружьем, но думал, что он нас пришил по ошибке. Или все ж решили нас укокошить и на ратников все списать, любезный Никита Матвеевич? Только нам доподлинно известно, что они больше стрелами обходятся, потому как пули на таких, как мы, жалеют. — Господь с тобой, Иван Лександрыч! — произнес глухо атаман и высморкался в носовой платок. — Даже в мыслях не имели вас убивать. — Глаза его виновато забегали. — Было дело, хотели припугнуть, но для того лишь, чтобы вас сберечь. Вы ж сами того не понимаете, в какую кутерьму влезли. — Он тяжело вздохнул и перевел взгляд на простыню, прикрывавшую труп Голдовского — Дозвольте распорядиться унести тело в ледник. А то дух от него… — Распорядись, но только живо! — согласился Иван и приказал уже другим тоном: — И снаряди казаков, которые наше донесение в губернию доставят. Сроку тебе двадцать минут. А мы пока с Алексеем Дмитричем письмецо соорудим для начальства. Шаньшин почти выбежал из комнаты. Гаврила поднялся следом, но Иван погрозил ему пальцем: — Но, но! Сиди где велено, пока батя не вернется! И не вздыхай! Мешаешь нам писать! Гаврила пересел на лавку к окну и вперился тоскливым взглядом в носки своих сапог, а сыщики, склонившись голова к голове, принялись что-то обсуждать, затем писать, после опять обсуждать и даже, судя по слегка повышенным тонам, ссориться. Но как Гаврила ни прислушивался, так ничего и не понял. Он все же сделал вывод, что для него самого встреча с коровьей лепешкой может оказаться более плачевной, чем для сапога, который в нее угодил ненароком.
Глава 17
— Ты, Никита Матвеич, словно дите малое! — Иван уставился на атамана усталым взглядом. — Неужто не понимаешь, что чем больше запираешься, тем больше у меня к тебе вопросов? Я ведь понял, почему ты молчишь. Думаешь, короткий язык — залог спокойствия и тишины? Нет, шалишь, брат! Я все равно до всего докопаюсь, только дружбе нашей тогда конец, и коль попадешь в заварушку, на помощь мою не рассчитывай. Атаман сидел на лавке у окна, расставив ноги, и смолил одну цигарку за другой. На Ивана он почти не смотрел, на вопросы отвечал неохотно, устремив хмурый взгляд в пол. Гаврила дожидался своей очереди в канцелярии. — Учти, — продолжал Иван, — мы ведь не уедем отсюда, пока не узнаем, кто убил Голдовского, кому и по какой причине он помешал? Ты ведь понимаешь, что мы обязаны будем доложить начальству о творимых здесь безобразиях. А оно непременно спустит отчет генерал-губернатору. А тот вызовет на ковер войскового атамана. «А что там у тебя творится в станице Пожарской? — спросит у него генерал-губернатор. — Почему станичники службу не справляют должным образом? Или станичный атаман слаб? Захворал? Перестарался на государевой службе? Значит, пора ему на покой! — Иван вдруг вскочил на ноги и, перегнувшись через стол, ухватил Шаньшина за грудки. — Говори, кому служишь, Никита, государю или темным людишкам, что в тайге хоронятся? Не замечал я раньше, чтобы ты труса праздновал! Говори как на духу! Атаман оторвал его руку от чекменя, поднял на Вавилова тяжелый взгляд. — Никто в роду Шаньшиных труса не праздновал, заруби это на носу, Иван Лександрыч! И государю я, почитай, тридцать годков верой и правдой… И здесь пекусь не о собственной заднице, а о тех, кто за моей спиной… Бабах, ребятишках… Мы все здесь тайгой живем, поэтому ее законов не нарушаем. — Он перекрестился на образа и как-то обреченно произнес: — Ладно, отвечу я вам, но только то, что знаю. Многое мне неведомо, это уж как перед господом… — Он опять перекрестился. — Мне теперь все едино… Иван помолчал некоторое время, рассматривая атамана. Лицо у того потемнело и осунулось, а глаза утратили былую озорную живинку. Даже усы поникли. Алексею стало его даже жалко, но он вспомнил, что непомерное упрямство Шаньшина уже сослужило всем плохую службу, и перевел взгляд на бумаги: Иван поручил ему записывать показания атамана. — Во-первых, объясни нам, наконец, что это за ратники такие? Откуда они здесь взялись? И почему все их так боятся? — Почему боятся? — усмехнулся атаман. — А потому и боятся… — Он кивнул на темное пятно на полу. Там полчаса назад еще лежал труп Голдовского. — Они разрешения не спрашивают. Раз — и готово! — Я одного не понимаю, неужто с ними невозможно справиться? — удивился Иван. — У тебя ж такая сила, контрабанде хвосты крутите, хунхузов бьете, а доморощенных разбойников к ногтю прижать не можете. Или мне летучий отряд из губернии вызывать? Они ребята резвые, живо этих жуликов в бахотне переловят! — Они не жулики, — посмотрел исподлобья атаман, — и себя называют ратниками веры. За Шиханом, говорят, у них скит, вернее, чуть ли не крепость выстроена. Еще при бате. моем туда военную команду посылали, но они человек десять солдат потеряли и вернулись ни с чем. К крепости не подойти. Ловушки, западни… Да и сами ратники — люди отчаянные. Один против пяти дерется и побеждает. Алексей и Иван переглянулись. Уж они-то видели, как эти ратники сражаются. Вернее, ратница, а что тогда говорить о мужиках? — Выходит, они здесь давно появились? — Дед рассказывал, еще в прошлом веке. Оне тоже из старообрядцев. Якобы пришли то ли с Урала, то ли с Тобола. Старцем у них был Никодим Галанин. А до него Паисий-Сибиряк. Его Екатерина и Священный Синод вне закона объявили. Велено было травить, как волка. Поначалу оне на Тоболе да в Тюменском уезде скрывались. Там лесов и болот тоже немерено. Народу в скитах да на заимках много собралось из тех, кто за веру Христову гореть готовы были. Тогда много гарей полыхало. Целыми деревнями в огонь шли. Военные команды так и шныряли вокруг, все пытались главного «лаятеля» Паисия изловить. Дед сказывал, что старец Паисий человеком был отчаянным, а Никодим и того больше, самого тобольского митрополита халдеем обозвал. Тот и взъярился. — Из-за слова взъярился? — поразился Иван. — Оно, что ж, срамное для них? Атаман пожал плечами, и тогда Алексей счел своим долгом объяснить гнев митрополита. — Усвятов, секретарь Чурбанова, рассказывал мне про этого Галанина и как раз упомянул этот случай, за который старца чуть было не повесили за язык в тобольском каземате. Оказывается, «халдей» — самое позорное слово для тех, кто чтит Ветхий Завет. — Выходит, они здесь скрывались от гонений? — уточнил Иван. — И насколько я понимаю, гореть за веру теперь не желают, а предпочитают сражаться с теми, кто пытается влезть в их дела? С чего вдруг они так осмелели? — Он покачал головой: — Распустил ты, смотрю, Никита, староверов. Везде они тише воды ниже травы… — Никого я не распускал, — возразил угрюмо Никита. — Только ратники — дело особое! Оне никого к себе не подпускают, даже из других скитов. Никто не знает, сколько их. Может, тыща, может, сотня, а может, десяток всего… Да и с остальными староверами они только по редким случаям общаются… — По каким случаям? — быстро спросил Иван. — Это нам неведомо, — произнес уже в который раз атаман, и Алексей заметил, как по-недоброму сверкнули глаза Вавилова, а его рука, лежащая на столешнице, сжалась в кулак. Алексей усмехнулся про себя. Ванюша едва сдержался, чтобы не запузырить атаману в ухо. Честно сказать, кулаки у него самого тоже чесались, а последняя фраза Шаньшина, повторенная уже не единожды за этот день, очень к подобным действиям располагала. На правой щеке у Ивана явственно проступил желвак, но все ж он сдержался и добродушно улыбнулся: — Никита, не темни! Все ты знаешь! Но не хочешь говорить, не говори! Надо будет, мы без твоей помощи все, что нужно, разузнаем! Скажи только, кто у них предводитель? Шаньшин словно подавился дымом и закашлялся. Иван торопливо ждал. Никита вытер рот рукавом чекменя, кашлянул еще раз, прочищая горло, и с неохотой, но пояснил: — Поначалу был старец. Ефремий. Строгий, его вся тайга боялась. Еще с моим батей они сговорились, что казакам за Шихан ходу нет, зато они помогли нам банду разбойников извести, что с Урянхая в наши земли хаживала. Целые деревни, бывало, вырезали, скот угоняли. А ратники их под Абазом в ущелье зажали, никому не дали уйти… — Вот оно что! — протянул задумчиво Иван. — Ловко у вас выстроено: ты — мне, я — тебе! — А тут без этого не прожить, — усмехнулся Никита, но глаза его смотрели тревожно, и он опять закурил уже которую по счету цигарку. — Хорошо, я тебя, Никита Матвеевич, понял! Хочешь ты мира и спокойствия в своем околотке и потому этих ушкуйников не трогаешь и даже где-то покрываешь! Предупреждаешь, когда солдаты появятся или полиция, даже если они просто тайменя приехали словить… Скажи, насчет нас с Алексеем Дмитричем вовремя предупредил или как? Шаньшин поднял на него угрюмый взгляд и тотчас увел его в сторону. Иван огорченно посмотрел на Алексея и развел руками. Дескать, видишь, с кем имеем дело? Вавилов привалился спиной к стене. Ладони его лежали на столе, а пальцы выбивали медленную дробь на столешнице. Весь его вид показывал, что он в величайшем раздумье и, кажется, не знает, что предпринять дальше. Но Алексей понимал, что и это раздумье, и несколько скучающий вид всего лишь игра. На самом деле Иван уже крепко вцепился в атамана и не отстанет, пока не выпытает у него все, что ему требуется. — Выходит, из баб среди них только Евпраксия мелькает? — Иван зевнул и посмотрел в окно. — А другие бабы, детишки? Их, что ли, совсем никто не видел? А старики? Что ж, они все в крепости обитают? — За Шихан нам ходу нет, — повторил еще одну свою коронную фразу атаман, но совсем уж устало и как-то обреченно. — Ладно, — прихлопнул ладонью по столу Иван. — Это не суть важно. Только чем они живут? Где хлеб берут? Соль? — Оне, кажись, скот разводят, а после его на хлеб меняют… — пожал плечами атаман. — Мы в эти дела не встреваем. — Чудесно, — расплылся в улыбке Иван, — час с тобой, Никита Матвеевич, маемся, а сыску с тараканью сиську! Ох, и мастер ты арапа заправлять! — Он вздохнул. — Что ж, начнем опять от печки танцевать. — Его взгляд вмиг налился строгостью. — Давай, мил-друг, быстро и четко отвечай на мой вопрос. Почему все староверы живут тихо и даже идут в огонь, если их начинают прижимать, а ратники, наоборот, ведут себя нагло, похоже, никого не боятся и сражаются, как настоящие солдаты? Скажи, что или кого они защищают? — Ты, Иван Александрович, ошибаешься, сами оне на рожон не лезут, разве когда припечет! Мы их иной раз по два-три года не видим, не слышим. Думаем, видно, дальше в горы скочевали. Но когда бабки погорели, в станице Евпраксия появилась. Верхом по улице проскакала, и все. Будто показала, что здесь они, неподалеку. А еще по тайге слух прошел, что они из староверской деревни, что недавно тоже погорела, мальчонку забрали, год у себя держали, а после вернули и велели беречь как зеницу ока, пока ему десять годков не исполнится. — Того самого, что сиганул в реку с моста? Атаман молча кивнул. — Это его вы в бане прятали? — Его! — ответил атаман и перекрестился на образа. — Мои казачки из дозора возвращались и на отмели его заметили. Думали, помер, а когда поднимать стали, мальчонка застонал. Они ж когда кольцо увидели, дюже перепугались и живехонько ко мне… — Что за кольцо? — в один голос спросили Алексей и Иван. — Здесь, на пальце, — вытянул вперед указательный палец левой руки Никита. — Это знак особый у ратников. На нем буквами старинными выбито «Спаси и сохрани». Поэтому тот, кто кольцо увидит, должен непременно этому человеку помочь, иначе, сам понимашь… — Он махнул рукой. — Словом, привезли они мальчонку, а на нем места живого нет. Руки, ноги переломаны… — Шаньшин глубоко, со всхлипом вздохнул. — Ну, мы его перевязали, как могли, в лубки уложили… После Гаврюха Варламию, есть тут у нас один пустынножитель, — кивнул он в сторону окна, — сообщил. А уж как он передал ратникам, что мальчонка жив, о том нам не доложили. Забрали они его в ту ночь, когда господина Голдовского порешили. — Нам хорошо известно про то, как мальчонку привезли, и как его в баньке устраивали, и даже, как и кто его забирал, Никита Матвеевич, — усмехнулся Иван. — Неужто думал нас вокруг пальца обвести? Учти, у меня нос за версту и за сутки наперед чует, если какое непотребство затевается. — Это святое дело, Иван Лександрыч, дите спасти, — возразил угрюмо атаман. — С кольцом или без кольца, но мои казачки непременно его с отмели подняли бы и в станицу привезли. — А что это за мальчонка такой особый, если ратники к себе его забрали и кольцо такое надели? Чем он им так показался, если велели парнишку как зеницу ока беречь? — По правде, они и раньше детей забирали, но на моей памяти всех через некоторое время отпускали в семью. А этого хотя и отпустили, но до тех пор, пока не подрастет. Но я, вот те крест, не знаю, зачем он им понадобился. — Чует мое сердце, что он не зря с моста сиганул и папаша его весьма отчаянно бился! Помнишь, Алексей? — посмотрел Иван на своего товарища. — Кажется, и впрямь занятный мальчонка. Я видел, с какой осторожностью ратники несли его из бани. Атаман молча покосился на Вавилова, но ничего не сказал. А Иван вновь вернулся к тому, что их интересовало гораздо больше. — Скажи, Никита Матвеевич, какие у тебя соображения, почему ратники расправились с Голдовским? Чем он им помешал? По нашим сведениям, они пасли его еще с Североеланска… — Наверняка из-за книг, что у бабок исчезли, — с неохотой произнес атаман. — Я даже не сомневаюсь, что это он промышлял тогда по деревням, хотя, вот как на духу, — он опять перекрестился на образа, — я его первый раз в жизни в станице увидел. Жаль, что уряднику не удалось его показать, а теперь, что говорить, его мамка родная не узнает… — Про похождения Голдовского мы и сами, без урядника, догадались, — вздохнул Иван, — но вряд ли они хотели отомстить за бабок, которым и так до смертинки две пылинки осталось. Нет, здесь что-то другое. Почему ж они так настойчиво охотились за Голдовским? Почему так взъярились и столь жестоко с ним расправились? — Иван в упор посмотрел на атамана. — А эта Евпраксия… Неужто она у них предводительница? Никита пожал плечами и уставился в пол. — Не тяните душу, Иван Лександрыч, ничего я боле не знаю. Она в станице частенько появляется и у Варламия бывает. По пьяни как-то один казачишка бедовый, Петро Косолапов, вздумал к ней приставать, а она так ему по уху врезала, что месяц ничего им не слышал. Да еще говорят, акосная[151] она, ни пуля, ни стрела ее не берут. Руку поднимет и любой удар от себя отведет. Да вы Гаврюху спросите, он сам видел, как стрела от ее груди в сторону ушла… — Ну, это дело объяснимое, — улыбнулся Иван, — стрела просто отскочила от нее, потому что под балахоном у нее, если даже не байдан[152], то бахтерец самый настоящий, кованый. Его не то что стрела, пуля не пробьет. И весит он, будь здоров, с добрый пуд, если не больше. Я сам видел, как она в нем бегала, почти взапуски. На что я мужик не слабый, но сдох бы в нем на первом десятке шагов, а она хоть бы хны! — Это не девка, а дьявол в юбке! — Атаман махнул рукой. — Лет пять назад военную команду послали ее и Ефремия схватить, говорят, билась до последнего, пока на нее сеть не накинули. Увезли их в тот раз в острог, только два года назад она опять появилась. И еще лютее стала. К Шихану ближе чем на пять верст никого не подпускают. — Так ее все же забирали в острог? Но как ей удалось выбраться? Сбежала, что ли? — поразился Иван. — Это нам не рассказывали, — ответил Никита, — появилась и появилась. Нам, по правде, одно от них беспокойство. — Он с надеждой посмотрел на Ивана. — Может, поймут, что вы их зацепили, и уйдут дальше, на Гутару, за перевалы? Там людей мало, и нам все спокойнее будет… — Может, и уйдут, — произнес задумчиво Иван и неожиданно хлопнул Никиту Матвеевича по плечу: — Ладно, хватит с тебя! Иди ужо домой! А мы с Гаврюхой поговорим пока! — А что Гаврюха? —забеспокоился атаман. — Он и вовсе ничего не знает! — Про вовсе ты, конечно, братец, загнул, — добродушно усмехнулся Иван, — но не беспокойся! Вернем его тебе живым и здоровым! Он полез за пазуху и неожиданно вытащил обломки стрел, которые — Алексей вытаращил глаза от изумления — на его глазах собственноручно выбросил в тайге. Когда он их успел подобрать? Ведь все время был на виду. — Совсем забыл тебя спросить, Никита Матвеич, а этими стрелами тоже Гаврюха баловался? — Иван выложил их на столешницу и разделил на три части. Шаньшин с ужасом уставился на стол, а затем на Ивана. — Иван Лександрыч, т-ты з-знашь, что это такое? — Он ткнул пальцем в обломки, но в руки не взял. — Оне вас предупреждают, если не уедете, то станицу спалят. Вишь красное оперение? Непременно петуха пустят… — Что за чушь? — рассердился Иван. — У тебя пропасть мужиков в деревне, неужто не сумеете от ратников отбиться? Дозоры в ночь и в день поставьте, никого постороннего в станицу не пропускайте. — Что ж, думаешь, они в станице подожгут? — Никита скривил рот в усмешке. — Они огонь по тайге пустят или кедровники запалят. А мы орехи по осени на хлеб меняем… — Вот слушаю я тебя, Никита, и ума не приложу, почему эти ратники на вас такой страх нагнали? На вашей стороне сила, шашки-винтовки. А у них — луки да стрелы… — Оне тебя посохом по спине отходят, мало не покажется, — произнес удрученно атаман, — только верховым в тайге да в горах воевать несподручно. А пешими нам с ними не справиться. Для них тайга что мать родна! Запутают, запетляют, в такие буераки или болота заведут, что твоя нечистая сила! — Так пиши рапорт на имя войскового атамана. Помощи проси… — Оно вроде так, только пока помощь придет, от станицы одни головешки останутся. — И Шаньшин несколько виновато посмотрел на Ивана и Алексея. — Я таиться не люблю и юлить не привык, но лучше будет, если вы завтра на озера уедете. А я тут все улажу, чтобы ни вам, ни нам не пострадать. А? В голосе атамана явно прозвучали заискивающие нотки, отчего Алексею стало неловко, и он посмотрел на Ивана. Но тот словно не заметил этого, лишь смерил Шаньшина задумчивым взглядом, потом перевел его на окно. Солнце разлеглось на крепком плече тензелюкского гольца. До темноты оставалось чуть больше трех часов. А у них, помимо допроса Гаврюхи, еще несколько неотложных дел. Алексей пододвинул протокол к атаману. Тот медленно, шевеля губами, прочитал свои показания и поставил незатейливую подпись на каждой странице. Вавилов сгреб со стола бумаги, свернул и затолкал их себе в карман, в другой положил обломки стрел. Затем опять хлопнул атамана по плечу и, словно восстанавливая прежние товарищеские доверительные отношения, почти весело сообщил: — Ладно, Никита, так и быть! Завтра отправимся на озера, а сейчас зови сюда Гаврюху. Пусть расскажет, как насмелился в нас жаканом стрелять! — Он покачал головой и усмехнулся. — Будь моя воля, выдрал бы его как Сидорову козу за подобные «проказы»! — Проказы? — поразился Алексей. — Да он чуть мне мозги не вышиб! Ведь в самый лоб метил! — Ладно, не кипятись, — сказал Иван примиряюще, — если б метил, непременно бы попал. Не видел разве, как он по мишеням стреляет?Глава 18
Через час сыщики сидели на берегу реки. Иван некоторое время забавлялся, пуская «блинчики» по воде. Станица и лагерь экспедиции скрывались за небольшим утесом, и оттого казалось, что они одни в этом мире: лишь ленивые волны лизали пестрые гальки, плескалась у перекатов рыба, что-то шуршало и попискивало в траве, а на светлом еще небе показались первые, самые яркие» звезды. Алексей, подстелив тужурку, лежал на спине и смотрел в небо. Думать ни о чем не хотелось, тем более о тех гнусных делах, которыми был переполнен сегодняшний день. Он перевернулся на бок. Иван, склонившись над водой, мыл руки. Затем поднялся, вытер их носовым платком и направился к Алексею. Скинув тужурку, пристроился рядом. Некоторое время они молчали. Вовсю голосили цикады, а от воды тянуло теплом и резко пахло сыростью. Опершись на локоть, Иван курил, пуская в небо дымные колечки, и, похоже, на разговоры его тоже не тянуло. Алексей не выдержал первым: — Ты и вправду решил завтра идти на озера? — А что в станице без толку болтаться? — Иван отвел руку с папиросой в сторону и выпустил изо рта новую порцию идеальных по форме колечек. — Ничего новенького нам больше не скажут. Задержать и допросить кого-то из ратников все равно не получится. Рапорт мы Тартищеву накатали честь по чести. Пускай теперь начальство решает, что дальше делать. Велит землю рыть, будем копать глубже, а пока резону нет! От казаков вряд ли чего добьемся, агликашка и вовсе ни при чем. Разве что Глухарь? Иван затушил папиросу о подошву сапога и сел. Он наморщил лоб, что-то пробормотал под нос, затем хлопнул себя по колену и вскочил на ноги. — Пошли, Малыш! Будем все же брать Глухаря! Чует мое истерзанное сердце, что надо его пощипать как следует. Не зря он в экспедиции отирается. — Ну, ты даешь! — только покачал головой Алексей. — Предупреждать надо о таких порывах! — На то ты и агент сыскной полиции, Алешка, — усмехнулся Иван, — чтоб через пять секунд был готов выполнить любой приказ! А просьбу товарища тем более. Приказывать тебе я не имею права, просить — мало ты еще каши ел, а вот предложить могу: Глухаря надо взять неожиданно, так, чтоб никто из индусов не заметил, утащить его в тайгу и попробовать расколоть на откровения: кто он, откуда и почему здесь околачивается? — Думаешь, с ним легко будет справиться? Ты обратил внимание на его кулаки? — А смекалка на что? — усмехнулся Иван. — Я уже придумал, как его в лес заманить…Еще через час, когда уже заметно стемнело, а из-за гор выплыла изрядно располневшая молодая луна, тот, кого они называли Глухарем, сидел на корточках возле небольшого костра за территорией лагеря и курил. Ему тоже было о чем поразмышлять, поэтому он и разжег этот костерок: огонь помогал ему отвлечься от ненужных забот и сосредоточиться на главном. Он неотрывно смотрел на языки пламени, охватившие сосновые ветки, тревожные мысли будоражили мозг, но он привычно расставлял их по степени важности и, умело избавившись от второстепенных, сосредоточился на одной, которая не давала ему покоя с момента прибытия экспедиции в Пожарскую. Он прокрутил ее в мозгу и так, и этак, но толкового объяснения не нашел и совсем уж собрался было потушить костер и возвращаться в лагерь, как вдруг поймал боковым зрением движение на опушке леса. Казалось, огромная птица взмахнула крыльями над низкой порослью, затянувшей все подступы к лесу. Он всмотрелся в наползавшую от тайги темноту. Нет, никого! Почудилось! Он вновь обратил свой взгляд на огонь, а сам ждал, не зная чего, но ждал, потому что это странное движение все-таки насторожило его. И он не ошибся. Вновь взметнулось над кустарником что-то черное и опало, как большое покрывало. Глухарь поднялся на ноги, а рука его сместилась за пазуху. Вытянув шею, он напряженно вглядывался в темнеющую перед ним лесную чащу. В принципе он, как любой человек, должен был испугаться подобной непонятности и, забыв про костер, бежать ближе к людям. Но Глухарь повел себя иначе. Не вынимая руки из-за пазухи, пошел в направлении опушки. Шел он, слегка пригнувшись, расставив локти, шаг у него был мягким и пружинящим — все это говорило об одном: Глухарь не растерялся, не испугался и горит желанием своими глазами увидеть то, что скрывали от него вечерние сумерки. Он осторожно миновал негустой подлесок и замер: на фоне светлого пятна — стены молодого березняка — четко выделялась фигура в черном балахоне. Она была значительно выше человеческого роста, но очень худой, даже тощей. Вдруг она взмахнула руками, широкие рукава взметнулись вверх, обнажив руки до локтей. Затем, развернувшись, направилась к лесу. Низкий туман стелился над травой, и Глухарю показалось, что она парит над землей. Еще мгновение, еще пара шагов, и фигура скроется в чаще… — Стой! — крикнул Глухарь и бросился следом. Рука его уже не покоилась за пазухой, а выхватила оттуда и теперь крепко сжимала длинноствольный пистолет. — Стой! — опять крикнул он и в следующий мгновение почувствовал, что с размаху летит на землю. Он пребольно ударился локтем о корневище, выронил пистолет и только успел прошипеть ругательство, как с двух сторон на него навалились, завернули руки за спину и поволокли по траве в ту сторону, где только что скрылась таинственная фигура в черном… — Ну, тяжелый дьявол! — проворчал сердито Иван и отошел от дерева, к которому они привязали Глухаря, заведя ему руки за спину. Удивительно, но пленный не сопротивлялся. Он смотрел на них исподлобья и ухмылялся. — Ишь ты, — Иван присел перед ним на корточки, — слишком смелый или очень глупый? — Он перебросил пистолет Глухаря Алексею и, ухватив пленного за грудки, притянул к себе. — Чего скалишься? Или опять язык проглотил, как тогда, в Североеланске. Скажешь, не помнишь, как агенту полиции, — кивнул он на Алексея, — сюртук порвал? — Память мне не отшибло, — усмехнулся Глухарь, — он сам под руку подвернулся! — Ну а теперь, голубь, ты нам подвернулся! И с этого места не сойдешь, пока на все вопросы не ответишь. И давай поживее, пока комары нас не сожрали! — Вопросы? Может, и отвечу на ваши вопросы, а может, и нет. Смотря что спрашивать будете, — расплылся в улыбке Глухарь. Мало того, что улыбка сама по себе не соответствовала его положению, в конце концов, она могла быть робкой и заискивающей. Но Глухарь улыбался крайне нагло и отвечал язвительно, словно он был хозяином положения, а не захватившие его сыщики. Ивану это не понравилось. Он поднялся на ноги и посмотрел на Алексея, который пристроился на пеньке рядом с Глухарем. Зная не понаслышке о талантах бывшего офени, он держал на коленях свой «смит-вессон» и трофейный пистолет, но это обилие оружия также не произвело на их пленника никакого впечатления. — Кто такой, откуда и по какому случаю оказался в Пожарской? — спросил Алексей самым официальным тоном, на который только был способен. Хотя он сейчас более всего мечтал врезать по уху самодовольно взирающему на него наглецу, который с явным вызовом переспросил: — Кто я такой? Человек! А живу там, где желаю! И бываю там, где душа просит! — Имя, фамилия, происхождение? — Алексей сделал вид, что не обратил внимания на вызов. — Род занятий… — Род занятий… — Глухарь перестал ухмыляться. Глаза его сузились, а губы сжались в тонкую полоску. — Много хотите знать, господа! — Он вздернул подбородок. Теперь он смотрел высокомерно, а голос его звучал властно. Этот человек действительно умел приказывать. — Немедленно развяжите меня! Остолопы! Мало того, что вы мне помешали в Североеланске, так еще здесь на мою голову свалились. Чего стоишь? — прикрикнул он на Ивана. — Развяжи руки. Мне нужно бумаги достать. — А чего ж доставать? — осклабился Иван. Желваки заходили на его скулах, и Алексей понял, что его приятель в ярости. — Мы и сами их достанем! Без твоего согласия! Он склонился над Глухарем, распахнул его армяк и полез за пазуху. Но тот вдруг напрягся, согнул в коленях связанные ноги и, резко выпрямив их, ударил Ивана в бедро. Тот покатился по траве. Алексей вскочил со своего пенька и направил револьвер в голову задержанного, но тот уже сидел как ни в чем не бывало и, словно не замечая нацеленного в него оружия, весело спросил: — Поскользнулся, Ваня? Головой не ушибся? — Я тебе покажу Ваню! — прошипел Вавилов, поднимаясь на ноги и потирая ушибленный бок. — Я сейчас тебя, как горного козла, заставлю скакать до станицы со связанными ногами. — Он повернулся к Алексею. — Отвяжи-ка его. До утра запрем его в арестантской. Руки развязывать не будем на радость блохам. К утру такие песни запоешь, голубь, и такие рассказы расскажешь, о каких даже не помышлял. — Руки ты мне развяжешь сейчас, — процедил сквозь зубы Глухарь, — иначе это ты будешь блох кормить в арестантской, и, возможно, до конца дней своих. — Он посмотрел на сыщиков и понял, что его слова не произвели на них никакого впечатления. Тогда он склонил голову, плечи и спина его напряглись, но Иван знал свое дело превосходно, и еще ни одному жулику не удалось развязать его узлы. — Я кому сказал, отпустить меня, чудилы легавые! — приказал Глухарь, но теперь его голос звучал и вовсе грозно, почти как у Федора Михайловича Тартищева, когда он устраивал разнос своим агентам. Иван и Алексей переглянулись. — Ладно, — неожиданно миролюбиво произнес Иван и подошел к пленному. — Развяжем тебя, тварь косорылая, и посмотрим, что за бумажки ты нам покажешь. Учти, если без плаката[153] проживаешь, никаких оправданий не приму. И на Корнуэлла мне плевать! Мне гораздо интереснее знать, откуда ты взялся, отчего в этих краях отираешься и с какой целью прибился к экспедиции. У тебя ж на роже написано, что ты такой же проводник, как я падишах персидский. И пистолет у тебя, очень мне интересно знать, откуда? Такой у падишаха хрен найдешь… — Что у тебя на роже написано, о том я промолчу, так же как про то, что у падишаха хрен найдешь, — усмехнулся Глухарь, потирая запястья рук, на которых виднелись темные полосы — следы от веревок. Алексей не стал разбираться в хитросплетениях узлов и просто рассек их ножом. Иван промолчал, но по его глазам нетрудно было догадаться, чем в конце концов закончатся нахальные выпады Глухаря, если он тотчас не заберет свои слова обратно. Но тот продолжал вести себя вызывающе, всем своим видом показывая, что ни в грош ставит двух лучших агентов Североеланского уголовного сыска. Конечно, это могло оскорбить и унизить кого угодно, но Алексей понял, что тут не пустое бахвальство. Глухарь имеет право и на подобный тон, и на подобное поведение. — Дай нож, — приказал он Алексею. И тот беспрекословно передал ему нож, которым только что перерезал путы, но дуло «смит-вессона» все же направил в голову Глухаря, а захваченный пистолет передал Ивану. Пленник словно не заметил этих маневров. Он спокойно снял правый сапог, надпорол кожу, пришитую с внутренней стороны голенища, вынул белый, размером в пол-ладони, листок бумаги и показал Ивану: — Смотри, только из рук. Иван склонился к бумажке, но было темно, и он не разобрал ни единого слова. — Ничего не видно, — произнес он угрюмо и перевел взгляд на Алексея. — Гербовая печать имеется. Похоже на карточку агента, но бумага лучше. Глухарь поднялся на ноги. Он был на добрых две головы выше Ивана, да и в плечах пошире. Но это Вавилова не смутило. — Все равно придется определять тебя в арестантскую, — произнес он упрямо. — Пока бумагу не разгляжу и не пойму, что к чему, веры тебе не будет! — В арестантскую ты меня не определишь, — скривился в ухмылке Глухарь, — потому что я выше тебя чином и выполняю особой важности задание Священного Синода. Уж поверь мне на слово, Иван Александрович, все это в этом документе прописано. Только вам не положено знать ни моего имени, ни фамилии, ни звания, ни происхождения. И еще советую вам держаться от меня и от экспедиции подальше. Не суйте нос куда не следует. — А убийство Голдовского? — перебил его Алексей. — Мы обязаны заняться дознанием по поводу его похищения и убийства. — Я не люблю повторять дважды, — недовольно поморщился Глухарь, — но предупреждаю еще раз: не суйте нос не в свое дело. Вы со своим ненужным проворством, того гляди, сорвете операцию, которую мы готовили несколько лет. — Кто — мы? Жандармы? — влез с вопросом Иван. Из глаз его исчезла жесткость, и они опять лучились добродушием и смирением. Он протянул Глухарю его пистолет, и тот затолкал его за пояс. После этого взглянул на Ивана, и голос его по-прежнему звучал высокомерно: — Какое вам дело? Главное, что вас это не касается. Вы оба в отпуске, так что отдыхайте, рыбку ловите, но, не дай бог, — произнес он угрожающе, — наши пути пересекутся в тайге. Не смейте за мной фискалить. Задание мне поручено такой важности и секретности, что я пристрелю всякого, кто посмеет встать у меня на дороге. — Что ж позволили тогда вас захватить, ваше высокоблагородие? — съехидничал Иван. — Отчего не пристрелили нас, как псов бродячих? — Давно бы уже пристрелил, если бы потребовалось, — усмехнулся Глухарь, — но надо ж было как-то до вашего разумения довести, что зря в ступе воду толчете. Не там и не того ловите, господа легавые! — Мы, значит, легавые, потому что идем по следу всякой нечисти и жить не позволяем, как ей хочется. — Даже в темноте было заметно, как побледнел Иван. — А вы, получается, не легавый, хотя и приставлены за этим чертовым Корнуэллом с его черномазой братией следить? Только не считайте нас за дурней, которых вокруг пальца проще пареной репы обвести! Думаете, нам невдомек, чем вы занимаетесь? Сдается мне, что не за дикими людьми агликашка охотится. А интересует его то, что скрывают эти ратники в бахотне. Кстати, именно вы помешали нам поймать Евпраксию, ту самую девку, которая пятерых мужиков приветила в Североеланске. — Громко сказано, помешал поймать. — Глухарь затолкал бумагу за подкладку сапога, натянул его на ногу и притопнул, проверяя на плотность. — Я бы ни за что не позволил вам ее поймать! — И, заметив, что Иван открыл рот, сказал как отрезал: — Все! Больше ни единого вопроса! Евпраксия — для вас табу! Корнуэлл и экспедиция — табу! Убийство Голдовского — табу! Оставьте в покое атамана и Гаврюху! И завтра, если не хотите неприятностей по службе, отправляйтесь на озеро рыбу ловить. Там окуни, как девки нецелованные, сладкие и толстогубые. Глухарь повернулся и молча направился к лагерю. Иван проводил его взглядом и посмотрел на Алексея. — Что это он бормотал про какое-то табу! Первый раз слышу! — Это у некоторых диких племен запрет на что-нибудь «табу» называется! Допустим, мясо не есть в определенные дни, или, наоборот, рыбу, или жениться в сухой сезон. У каждого племени свои обычаи, свои причуды. — У этого чудилы, смотрю, тоже свой причуды, — пробурчал Иван. — Грамотный, видно, если такими словами козыряет. — Грамотный, — согласился Алексей, — ив чинах едва ли не выше Тартищева. Слышал, каким тоном он с нами разговаривал? — Разговаривал, — передразнил его Иван и вперил взгляд в небо, где узкий челнок молодого месяца ощутимо сместился к северу. — Мало сказано — разговаривал! Он нас чуть на дранку не порвал! И почище Михалыча, после того как тому начальство хвосты накрутит. Только нос дерет он повыше, чем Лямпе! Белая кость, голубая кровь! Хотя и не признался, сукин сын. Ушел от ответа! А кому еще Священный Синод поручит дело особой важности? Только жандармам! — А может, у них своя служба есть, которая секретными делами занимается? Ты ведь не разобрал, что в той бумаге написано, которую Глухарь тебе показал. — Не разобрал, но бумага гербовая! Простому мошеннику ее вовек не раздобыть. Потом печати… Вверху и внизу… Такое не нарисуешь! — Иван вздохнул. — Важная птица этот Глухарь! Я еще в Североеланске понял, что офеня он липовый. Очень уж морда у него холеная! В словах Ивана проскользнула неподдельная тоска, и Алексей с удивлением спросил: — Ты что ж, его морде позавидовал? Иван весьма выразительно посмотрел на него, хмыкнул, но ничего не ответил, а повернулся и крикнул в сторону леса: — Шурка, Сашка, выходи за наградой! Тут же из чащи вынырнули фигурки близнецов. Сашка нес под мышкой темный тючок. — Это что ж вы на себя напялили? — поинтересовался Иван, кивнув на тючок. — Да нам Васька, нашего станичного батюшки сын, старую отцову рясу дал, — охотно пояснил Шурка. — Мы с ним в бабки играем. Сашка ему пять своих бабок пообещал, если Васька рясу вынесет. — Ну, молодцы, сработали замечательно. — Иван достал из кармана два гривенника и вручил близнецам. — Вот вам на пряники! — Спасибо, дядька Иван! — в голос ответили близнецы. А Сашка поинтересовался: — Что? Мы побегли? — Бегите! — разрешил Иван и спросил: — Это кому в голову мысль пришла в росте увеличиться? — Сашке, — пояснил Шурка, — он рясу натянул, а она длинная, подол по траве волочится. Тогда он мне говорит: «Лезь ко мне на плечи!»… — Молодцы! — опять похвалил Иван мальчишек и вытащил третий гривенник. — А это — премия за смекалку! Маскарад у вас лучше некуда получился! — И, отвесив Сашке шутливый подзатыльник, приказал: — Давай бегом до Васьки, пока батюшка своей рясы не хватился. Близнецы стремглав умчались в станицу. И Алексей представил, с какой силой жгут их ладони гривенники, которые не на что будет растратить до самого утра.
Глава 19
— Все! — Иван резко взмахнул ладонью, словно разрубил все сомнения. — Завтра отправляемся на озера! Видал я к такой-то маме всю эту братию! — кивнул он в сторону выхода с сеновала. — Я тайменя поймать хочу! И к Маше не в мешке вернуться, как Голдовский! — Выходит, оставим все как есть? — справился Алексей. — А как перед начальством отчитаемся? — Этими делами охранка занимается, пускай они и отчитываются, да к тому ж, если Глухарь здесь с особым заданием, ему и карты в руки. Не хочет, чудило, чтобы мы ему помогали, его дело. Баба с возу, кобыле легче! — Но все ж, давай подобьем бабки. — Подобьем! — Иван подтянул подушку повыше и лег, закинув руки за голову. — Говори! У тебе это более ловко получается. — Итак, что мы имеем на сегодняшний день? — Алексей посмотрел на Ивана. Вавилов грыз соломинку и с большим интересом глядел на него. — Во-первых, мы узнали, что ратники веры сами на рожон не лезут и подолгу не заявляют о себе, но если заявят, то мало не покажется. Пришли они сюда с Тобола, скрываются от гонений. С местными староверами знаются мало, живут обособленно, и об их образе жизни почти ничего не известно. Кроме того, поселение их находится за Шиханом и представляет собой чуть ли не крепость. — Учти, Шихан недалеко от тех мест, куда мы с тобой завтра двинем! — Иван отбросил соломинку, вытащил другую и стал грызть ее столь же сосредоточенно, как и первую. Алексей подождал мгновение, но Иван ограничился только этим замечанием, поэтому он продолжал свои умозаключения: — Про старца Ефремия Никита упомянул только однажды, когда сообщил, что его и Евпраксию солдаты забирали в острог. Видимо, старец умер или до сих пор в остроге. Евпраксии же непонятным образом удалось оттуда выбраться. Не думаю, что ее освободили по закону, наверняка сбежала. — Я в этом даже не сомневаюсь, — подал голос Иван и принялся за третью соломинку. И проделывал это с таким усердием, словно ему определили дневной урок по этому весьма глубокомысленному занятию. — Надо полагать, Евпраксия — предводитель ратников, поэтому в станице так ее боятся. Для женщины, согласись, явление необычное. К тому же ты видел когда-нибудь, чтобы барышня столь искусно владела оружием, скакала на лошади, дралась, как заправский мужик? Да и нрав, скажу я тебе, у нее тоже особенный. Помнишь, я рассказывал, как на джигитовке она на меня своими глазищами зыркнула. Прямо мороз по коже пробежал. — Да, краля еще та! — протянул задумчиво Иван. — Хотел бы я посмотреть на того мужика, который с ней сладит. Или она, как те амазонки, с мужиком раз в год спит, и только с тем, кого сама выкрадет! — Меня это меньше всего волнует, — усмехнулся Алексей. — И к нашему делу совсем не относится. — А это как сказать! — Иван приподнялся и сел, в глазах его заплясали чертики. — Тебе в голову не приходило, что она Голдовского для этих целей умыкнула, а он как мужик ей не показался? Представляешь, аппетит у нее за год разыгрался, мужика вроде приглядела, а у него с испугу, сам понимаешь… — Иван расхохотался. — Чего глаза вытаращил? Вполне приличная версия! Я на ее месте тоже б взъярился, и будь у Голдовского семь шкур, все бы еще с живого содрал! — Не болтай ерунды, — поморщился Алексей. Ему не понравилось несколько игривое отношение приятеля к последним событиям. Голдовского он жалел, потому что за те полчаса, что они провели в музее за разговором о древних книгах, тот ему показался мягким и вежливым человеком, истинным ученым, знатоком своего дела. И Алексей до сих пор не мог взять в толк, как этот воспитанный, тонкий человек мог убить двух старух, а после поджечь их дома. Не вязалась эта жестокость с образом Голдовского, хотя Алексею уже не раз случалось. встречать убийц с кротким и невинным взором. Этаких волчар в овечьей шкуре, ради добычи готовых порвать любого. — Что ты злишься? — Иван примиряюще улыбнулся. — По правде, меня уже тошнит от нашего отпуска. Если б я Маше и ребятишкам не пообещал тайменя привезти, хоть завтра бы отсюда лыжи навострил. Гори все синим пламенем: и ратники, и Евпраксия, и Глухарь этот долбаный с его секретами. Домой хочу! — Он откинулся на спину и потянулся. — Лучше пусть. Тартищев каждый день гриву чешет, чем блох на этом сеновале кормить. — Он почесался, словно и впрямь страдал от блох, хотя близнецы исправно таскали на сеновал свежую полынь, которая отпугивала насекомых. — Я не злюсь, — ответил Алексей. — Я понять хочу, зачем эта экспедиция сюда пожаловала? По-моему, это сплошные враки и про диких людей, и про насекомых… Жаль, не удалось узнать, что они прячут в тех ящиках. А вдруг и впрямь снаряды! Но для чего им понадобилась пушка? Какие крепости штурмовать? — Если верить Никите, крепость здесь одна! И как раз за Шиханом. Мы ведь не знаем точно, куда дальше двинет экспедиция. В тайге изменить маршрут раз плюнуть, и главное, никому до этого нет дела. Алексей с подозрением уставился на приятеля. — Ты на что намекаешь? — На то и намекаю! — Иван перевернулся на живот и снизу вверх посмотрел на Алексея. — Сразу за опушкой они повернут на Шихан, и, судя по их снаряжению и количеству оружия, это не экспедиция, а военный отряд. Заметил, как они подчиняются командам и как четко их выполняют? Нет, Алеша, я в те ящики даже заглядывать не буду, но скажу, что в них находится. — Постой! — Алексей покачал головой, пытаясь свести воедино предположения Ивана. Хотя какие предположения? Похоже, Иван уже не сомневается в своей версии. — Ты думаешь, они знают о ратниках что-то никому не известное? То, из-за чего надо было затевать весь этот спектакль? Зачем, скажи, Корнуэллу тащить в нашу глухомань индусов? Не проще ли было нанять в России пару дюжин бравых ребят, готовых за деньги на все! И внимания к себе не столько бы привлек, и подозрений меньше… — Не-ет! Тут свой умысел, Алеша! Дело, видно, и впрямь непростое и большим барышом попахивает. Индусы — верные люди Корнуэлла, те, с которыми он огонь и воду прошел. Ты одного Ахмата вспомни! Первейший цепной пес. Только свистни, любому горло порвет! Одно не пойму, чем их ратники привлекли? Чего ради Корнуэлл такие деньги потратил? Что ж такое замечательное эти ратники веры стерегут, если за этим «чем-то» аж из Англии пожаловали? — Может, не совсем из Англии? — усомнился Алексей. — Может, из Индии. Хоть ненамного, но ближе! Правда, добираться, оттуда не в пример труднее. — То-то и оно, что труднее! — вздохнул Иван. По правде, он не слишком представлял себе, где находится Англия и тем более Индия. Знал, что очень далеко. Где-то там за Омском, где он бывал единожды. И это путешествие было самым далеким в его жизни и по времени почти бесконечным, потому что ему и Корнееву пришлось сопровождать пойманного в Североеланске убийцу, вырезавшего в Омске две семьи. В дороге у Ивана разболелось ухо, к тому же убийца чуть не сбежал. Выпрыгнув из повозки при переправе на пароме прямо в воду, он пытался добраться до берега, но зацепился ножной цепью за топляк и чуть не захлебнулся. Целый час Корнеев и Иван пытались вытащить беглеца из воды. Но цепь закрутило так, что пришлось раз десять нырять, чтобы открыть замок и снять ее с беглеца. После этого они втянули его на паром, который все это время торчал посреди реки, а его пассажиры с открытыми ртами наблюдали за спасением «убивца». После, правда, у кого-то нашлась четверть самогона, добрую треть которой влили в рот спасенному, чтобы он перестал стучать зубами от холода, а главное, чтобы отнять у него способность двигаться. С этими задачами самогон справился. Ровно на шесть часов, которые сыщикам осталось добираться до Омска. Убийцу пришлось тащить на себе, устали они неимоверно, правда, ухо у Ивана перестало болеть. А выспались они на обратном пути в Североеланск, благо, что ямщик попался славный и домчал их домой за пять дней с ветерком и без особых приключений. — Еще одна загадка — этот мальчик! — продолжал Алексей и тем самым отвлек Ивана от воспоминаний. — Почему он спрыгнул с моста? Неужто не хотел попасть в руки к солдатам? Но почему? Чего он испугался? Он же совсем еще ребенок? — Видно, не простой он мальчишка, если ратники забирали его к себе. Почему они его выбрали? Других возвращали, а этого держали целый год… — Иван сел, подогнув ноги по-турецки, и накрылся одеялом. Ночи все еще были холодными, хотя днем стояла несусветная жара. Но таковы капризы сибирского климата, в этом Алексей убедился еще в прошлом году, когда целый месяц мотался по Тесинской тайге в поисках убийц директора железоделательного завода Тригера. — А эти кольца! И надпись «Спаси и сохрани». Для чего они их носят? — Наверняка это какой-то знак! Может, он подчеркивает их отличие от других раскольников? Или это секта какая, особая? — предположил Иван. — Секта, не секта — роли не меняет! Действительно, они настоящие воины, если мы даже индусов склонны считать за военный отряд. Сам говоришь, под бахотней у них кольчуга, стреляют они, по словам Никиты, тоже будь здоров! — А дерутся как! — усмехнулся Иван. — Своими боками испытал. Первый раз в жизни от бабы пострадал. А что тогда говорить о мужиках? — О мужиках не знаю, но Евпраксию, кажется, больше боятся, чем ее гвардию. — Интересно, сколько ей лет? Вроде совсем молодая, лет двадцать, если не меньше. Тогда выходит, что ей пятнадцать или даже четырнадцать было, когда ее в острог забирали. Чем же она так сумела насолить, если даже солдат прислали за ней и за Ефремием? — Может, она его дочь? — предположил Алексей. — Или внучка? — Но за это в острог не забирают, — возразил Иван. — И вспомни, что Никита говорил. Она только по станице проскакала и всех до полусмерти напугала. Ох, сдается мне, и впрямь эта чертова девка — аспидова невеста! — Он с размаху ударил себя кулаком по колену: — И до Никиты я все-таки доберусь. Сходим на озера, и доберусь! Все из него вытяну, иначе приеду и в отставку подам! — В отставку? — улыбнулся Алексей. — Прямо как Федор Михайлович? С него, что ли, моду взял? — Ты Михалыча не трогай! — неожиданно рассердился Иван. — Молод еще зубы скалить! Только я, честно сказать, впервой с такой тягомотиной столкнулся! Какой день бьемся, только на шаг вперед уйдем, а тут — раз но башке, и опять назад откатыва… — Иван прервался на полуслове и замер, прислушиваясь. Низкий, заунывный звук пронесся по тайге. Для птицы он был слишком сильным, для зверя — мелодичным, для человека — трудно воспроизводимым. По всей станице всполошились собаки, но лай их был скорее растерянным, чем угрожающим. Прошло мгновение, и звук повторился, но уже ближе. Было в нем что-то, отчего бешено заколотилось сердце. То ли безысходная, почти смертельная тоска, то ли боль… Почти по-человечьи звучал этот крик, только был он более низким и грубым, как у дикого зверя… Алексей почувствовал, как покрылось мурашками его тело, — Что это? — спросил он удивленно и прислушался. И опять раздался этот крик. С еще большим надрывом, поднимаясь от низких тонов к более высоким. И на самой высокой, пронзительной ноте вдруг оборвался. Резко, неожиданно. А собаки заголосили еще сильнее, еще отчаяннее, и в их лае проступала явная паника. — Волки? — переспросил Иван и, вытащив револьвер, положил его рядом с собой на подушку. — Не похоже! — Алексей пожал плечами. — Я несколько раз слышал, как воют волки. Совсем не похоже. К тому же они сейчас сыты, зачем им к деревне подходить? Да и собаки лают как-то странно, будто захлебываются! И подвывают! — Ну, чертовщина какая-то! — Иван растерянно посмотрел на приятеля. — На ратников они вовсе не лаяли, зверь же и вправду так близко к станице не подойдет. Что это тогда может быть? — Наверняка это Варька в гости пожаловала! — рассмеялся Алексей. — Узнала, что ты без женского внимания заскучал, вот и наведалась твою тоску разогнать. — Типун тебе на язык и барин[154] на задницу! — рассердился Иван и приказал: — Спать давай, а то не поднимемся до зари. Придется в самую жару по тайге тащиться. — И он юркнул под одеяло. Алексей последовал его примеру, но заснуть ему мешал Иван, который крутился у него под боком, громко вздыхал, наконец сел и стал обуваться. — Куда ты собрался? — Алексей поднял голову от подушки. — Чего тебе не спится? — Думал, стерплю, — пробормотал Иван сконфуженно, — да, видно, переел за ужином жирного. Живот скрутило, терпежу нет! Пойду, посижу на ветерке, поразмышляю! — Палку покрепче прихвати, — посоветовал Алексей, — или револьвер! Собаки, слышь, никак успокоиться не могут, ворчат и полаивают. Вдруг и вправду какая тварь поблизости бродит! — Придумаешь тоже, до ветру с револьвером ходить, — проворчал Иван. Помедлив мгновение он сунул револьвер в карман тужурки, но тут заметил насмешливый взгляд Алексея, демонстративно выложил его на подушку и направился к выходу с сеновала. Проскрипели перекладины приставной лестницы. Алексей знал, что Ивану предстоит пробежать через весь огород к деревянному сооружению, притулившемуся к плетню, отделявшему усадьбу от леса. Глухо стукнула калитка — Иван благополучно миновал двор. Алексей усмехнулся. Чего он вдруг насторожился? Словно Вавилов в разведку направился во вражеские тылы. Он посмотрел на часы. Уже почти два… Спать оставалось не более трех часов. Алексей зевнул, перевернулся на другой бок и, подложив ладони под щеку, заснул. Проснулся он как от удара. Машинально взглянул на часы. Прошло сорок минут, а Иван до сих пор не вернулся. Алексей сел. Прислушался. Собаки больше не лаяли. Видно, сильно прихватило Ивана, попытался он себя успокоить. Но тревога нарастала. Алексей понимал, что она вызвана непонятными криками, и не будь их, ему бы даже в голову не пришло беспокоиться о столь долгом отсутствии друга. Что такого страшного могло с ним случиться в десятке шагов от дома? Хотя ведь с Голдовским случилось! Алексея словно подбросило пружиной. Дремотное состояние вмиг улетучилось. И он, как был босиком, бросился к выходу. Но только вступил на первую перекладину, как вдруг заметил Ивана. Тот уже миновал калитку, почти бегом пересек двор и быстро вскарабкался по лестнице. — Выпить! Дай выпить! — с трудом произнес Вавилов и нырнул под одеяло не раздеваясь. Его трясло как в лихорадке. Зубы выбили дробь на горлышке фляги, которую ему подал Алексей. А руки тряслись так, что чуть не расплескали ее содержимое. Иван сделал несколько торопливых глотков, закашлялся, потом опять глотнул пару раз и только тогда, передав флягу товарищу, откинулся головой на подушки. — Ф-фу! — Он вытер губы ладонью. — Думал, ноги откажут! — Ноги? — Изумился Алексей. — Отсидел, что ли? — Кабы отсидел. — Иван пьяненько хихикнул. — От страху чуть не отвалились! Понимаешь, — он повернулся к Алексею. Глаза его возбужденно блестели. — Сижу я себе в нужнике над очком, мысли всякие в голову лезут… Вдруг слышу, вроде кто-то по огороду пробежал, один раз, потом второй. Ботва картофельная захрустела… Господи, думаю, кого опять нелегкая принесла? Дверь слегка приоткрыл, и не поверишь, чуть в очко не провалился! Навстречу мне рожа! Огромная! — Он на руках показал, какая именно! Получилось, что увиденная им рожа была не меньше матушкиного таза для варки варенья. — Глаз не видно, вся волосом покрыта! Ручищи — во! Плечи — во! А зубы! — Иван раскрыл рот и постучал пальцем по передним зубам, — раз в пять моих крупнее, и клыки не меньше, чем в мизинец! Обезьяна, не обезьяна, но на человека мало смахивает. Чудило, одним словом! Я остолбенел, а он скалится и лапу ко мне тянет. Она у него вроде как у человека, только вся волосом покрыта. Я тут вскочил, штаны держу, чтобы не слетели, и слова сказать не могу. А эта образина меня по голове погладила, словно дите малое, и ласково так бормочет, что-то вроде: «Чуф-чуф!» или «Чух-чух!», потом попятилась и все скалится, скалится и рукой машет, будто зовет за собой. Я — за револьвер, и тут вспомнил, что на подушке его оставил. Дверцу захлопнул, штаны натянул, после выглянул, только в огороде уже никого нет! Словно черти с квасом пообедали! Я подождал немного… Нет, тихо все! Собаки, что до этого цепь рвали, притихли, ну тогда и я насмелился из уборной выскочить. Галопом промчался по грядкам… — Иван с надеждой посмотрел на Алексея. — Может, привиделось мне? Может, я задремал, а на усталую голову и не такое примерещится? Только, поверь, Алеша, я эту образину, как тебя сейчас, видел! И запах от нее! Псиной сильнее, чем от дворового кобеля, разит! Неужто и впрямь дикарь этот рыжий пожаловал? Или дикарка? Но это ж враки! Никита нарочно нам голову морочил. — Не знаю, — Алексей оглянулся на заметно посветлевший проем — выход с сеновала. — Я теперь не удивлюсь, если этот дикарь к нам на сеновал заявится. Ведь кто-то вопил в тайге. Мы оба эти крики слышали. Единственное, что мне кажется подозрительным: слишком свободно он по атаманскому подворью разгуливал. И смотри, ведь никто в доме даже ухом не повел на эти вопли. Или они им не в диковинку, или в очередной раз решили нас припугнуть? И про близнецов не забывай. Этим паршивцам все, что угодно, может в голову прийти! Давай-ка на рассвете, пока все спят, следы посмотрим. Сдается мне, что это их забавы. — Самолично крапивы натолкаю бездельникам в портки… — пригрозил Иван через силу и в следующее мгновение, сломленный волнениями и алкоголем, заснул без задних ног. Заснул и Алексей. Он ни в малейшей степени не сомневался, что ночное свидание Ивана с «дикарем» — спектакль, учиненный двумя безобразниками, чьи уши давно напрашивались, чтобы их выдрали как следует.Глава 20
В просветах облаков виднелось серое небо. Редкие звезды побледнели. От земли поднимался туман. Его клочья скользили и извивались среди кустов и деревьев словно живые. Было зябко, и оба сыщика основательно продрогли в своих суконных тужурках на рыбьем меху. Кроме того, они беспрестанно зевали, так как не выспались. Но тем не менее поднялись вмиг, как по тревоге, еще до первых петухов. Цепочку следов они заметили сразу. Она пересекала огород по диагонали. Начиналась в лесу, за плетнем, туда же и возвращалась. Сыщики легко обнаружили то место, где владелец следов перемахнул через забор, а на его жердях оказалось несколько клочков бурой шерсти. Конечно, все это легко можно было подстроить, начесав шерсти с любого станичного кобеля, но вот сами следы! Близнецы, при всей своей сметливости и ловкости, не смогли бы изобразить их с подобной точностью и достоверностью. Причем на отпечатке следа левой ноги отчетливо просматривался широкий рубец, видимо, шрам, а большой палец каждой ступни находился чуть ниже и под небольшим углом к остальным пальцам. А в остальном отпечатки, оставленные неизвестным существом в огороде атамана, очень сильно смахивали на следы босой человеческой ноги, только по ширине они вмещали две ступни Ивана, причем в сапогах, а по длине превосходили след Алексея в полтора раза. Присев на корточки, Иван внимательно осмотрел отпечаток ноги: измерил его четвертями, а потом еще специальной ниточкой, разделенной узелками на дюймы. — Слушай, — он наконец поднял удивленный взгляд на Алексея, — выходит, не врали нам про дикого человека? Только вряд ли Варька к нам пожаловала. След крупный и явно не бабий! Похоже, муженек ее заявился! Может, новую женку искал? — Ага, — расхохотался Алексей, — нашел! Ночью, в уборной… С усами и со спущенными штанами! Самый писк! Женка что надо! — Тебе бы только зубы скалить, молодой! — обиделся Иван. — Посмотрел бы я на тебя, когда такая морда, — он опять показал, какая морда была у ночного визитера, правда, теперь она достигла размеров банной шайки, — на тебя ночью вылупится. Себя забудешь как звать, а не то, чтоб над старшими… Он не закончил фразу. — Эй! — раздался с крыльца зычный голос Шаньшина. — Опять что-то роете? — Не опять, а снова, — Иван выпрямился. — Иди сюда, Никита, посмотри, кто твои грядки потоптал! Атаман, как был босиком, в одних исподниках, резво сбежал с крыльца и направился в огород. Присев на корточки рядом с Иваном, он внимательно осмотрел следы, потом перевел изумленный взгляд на сыщиков: — Неужто мои баглаи постарались? — Мы тоже поначалу думали, что Сашка с Шуркой разыграть нас решили, — пояснил Алексей. — Но не получается, Никита Матвеевич! Спят твои баглаи на чердаке без задних ног. Мы на всякий случай их одежду и сапоги осмотрели. Не похоже, чтоб они ночью по грядкам бегали. Да и сам посуди, каким образом им удалось подобные следы изобразить? Гляди, большой палец ноги в сторону смотрит, значит, гость, который здесь побывал, довольно далеко ушел от обезьяны, но на человека еще не тянет. Откуда твоим сыновьям знать об этом? — Ну да, конечно, — согласился атаман, — вам виднее! — Он посмотрел в сторону леса, куда уходила цепочка таинственных следов. — Признаюсь, сам впервые такое вижу. Выходит, дикие люди и впрямь в тайге живут… — Последнюю фразу он молвил скорее утвердительно, чем вопросительно, но глаза его смотрели растерянно. Похоже, до сегодняшнего утра он и сам не слишком верил в россказни про Варьку и ее дикого кавалера. — Ты разве не слышал, как он ночью голосил? Все собаки всполошились, — удивился Иван. — Нет, совсем крепко спал, — поскреб за ухом атаман. — Елена, кажись, что-то слышала. Теперь вспоминаю, что пыталась меня растолкать, про волков бормотала, а я ее выругал, дескать, какие волки летом, и опять заснул. — Он снова склонился к следам, которые пересекала цепочка других, более мелких. — А это кто сиганул, как заяц? Неужто ты, Иван Лександрыч! — Шаньшин хитро прищурился. — На свиданку, что ль, бегал к этому чуду-юду? — Далась вам эта свиданка! — сдосадой отмахнулся Иван. — У меня ваши темные делишки уже в печенках сидят! Несварение желудка заработал, а вам лишь бы зубы скалить! — Иван Александрович этого парня, — кивнул Алексей на следы, — как тебя, Никита Матвеевич, видел. Смотри, его следы перекрыли следы дикаря. Значит, после него уже по грядкам промчался. — Прости, Никита, — повинился Иван, — по темноте, может, что и потоптал… — Да ладно, чего там! — махнул рукой атаман. — У меня подсвинок, если вырвется, больше натопчет, да еще ям нароет… — Он огляделся по сторонам и спросил: — Говорите, в тайгу снова ушел? Только зачем приходил? Не тебя ж, Иван Лександрыч, напугать? — Ты бы лучше курей своих пересчитал или уток. Вдруг ему пожрать захотелось! — Не-е, курей он не брал, — заметил спокойно атаман. — Их только тронь, такой гвалт учинят. Почище собак! Мертвого поднимут! — И все-таки зачем-то он появился? — Иван наморщил лоб и пристально посмотрел на атамана: — Признавайся, Никита! Наверняка с ним, — кивнул он на следы, — тоже какие-то делишки проворачиваешь? — Иван Лександрыч, — неподдельно обиделся атаман, — ты за кого меня принимаешь? У меня и с ратниками никаких дел нет. Просто не хочу от них беспокойство иметь. А про дикого человека я тебе сам рассказал, только не слишком в эти байки верил. Думал, треплют люди языками, а оно вон как вышло! — И он тяжело вздохнул: — И что это за напасть на меня свалилась? Не одно, так другое, не другое, так третье! И все в одночасье, как будто сглазил кто! — Надо будет с Корнуэллом поговорить, может, дикарь я в лагерь приходил? Собаки по всей станице лаяли, — заметил Алексей. — Послушай, Иван Лександрыч, — оживился вдруг атаман, — а вдруг это не ратники вовсе, а дикий человек Голдовского в лес утащил? — Чего ради? — посмотрел на него Иван. — Он что ж, из людоедов? И Голдовского на дерево подвесил, чтоб на солнышке подкоптился? К тому ж у нас свидетели есть, которые уже показали, что именно ратники похитили Голдовского. — Уточнять, кто были эти свидетели, Иван не стал, опасаясь последствий родительского гнева, который не преминет обрушиться на близнецов, поэтому лишь почесал лоб под фуражкой и тяжело вздохнул. — Дикаря косматого нам еще не хватало для полного удовольствия. — Он смерил хмурым взглядом переминающегося с ноги на ногу атамана. — Ладно, Никита, смотрю, посинел ты совсем, иди в избу! А мы до лагеря пройдем, с агликашкой переговорим и вернемся. Ты за это время сыновей своих подними. Выйдем из станицы пораньше, пока солнце не распалилось! — Я вам винтарь свой дам, — засуетился атаман, — а то с одними револьвертами в тайге скучновато будет. — На этот случай у нас свои винтари имеются, — усмехнулся Иван, — или ты нас совсем за младенцев держишь? В тайгу мы честь по чести собирались, и карабины у нас надежные, драгунского образца. За версту пуля бьет… Через четверть часа Алексей и Иван спустились к берегу реки, но лагерь Корнуэлла не обнаружили. Экспедиция снялась ночью и, переправившись через реку, ушла в тайгу в одном ей известном направлении. Сыщики молча постояли у спуска к воде, разглядывая свежие следы копыт. Конники переправились на другой берег часа два назад, не позднее. Значит, с первыми проблесками зари, как раз тогда, когда оба сыщика проснулись и отправились на огород изучить следы, оставленные ночным визитером. Больше ничего существенного заметить ни на этом, ни на том берегу не удалось. Реку затягивал туман, и дальше протянутой руки не было видно ни зги. Иван еще раз прошелся взглядом по следам копыт. — И чего вдруг ни свет ни заря с места сорвались? — произнес он с досадой. — Словно крапивой под хвост жиганули. Может, испугались, что мы их еще на день в станице задержим? — Он сплюнул себе под ноги. — Больно надо! — И крикнул в белое молоко, затянувшее реку: — Валите, гости дорогие! Век бы вас не видать! — Потом, повернувшись, зашагал к станице. Алексей молча следовал за ним, размышляя над тем, отчего экспедиция столь внезапно снялась с места. Видно, все-таки не хотели, чтобы в станице заметили, в каком направлении они ушли в тайгу. Но почему?Маленький караван из семи лошадей, одна из которых была совсем еще маленьким жеребенком (тем самым, который якобы появился на свет несколько дней назад), четыре других — верховыми, а две несли на себе груз путешественников, покинул станицу, когда еще солнце только-только взошло над горами и почти не припекало. Через час они вступили в полосу совершенно дикой, как казалось Ивану и Алексею, природы. Но близнецы не обращали внимания на это царство хаоса, ехали впереди каравана и лениво переговаривались. Их не волновали ни валежины, ни россыпи огромных камней, которые то и дело преграждали им путь. И всякий раз лошади, приученные к подобным испытаниям, без всякого принуждения находили единственно верную тропку, которая все вела и вела их сквозь непроходимые на первый взгляд дебри, где живая таежная растительность уступала место гарям, беснующиеся ручьи прокладывали себе дорогу среди тенистых скал, а то срывались с них водопадами, над которыми стояли веселые радуги. Низкорослые крепкие лошади карабкались по камням, взбирались на уступы. Несколько раз пришлось спешиваться и переводить их по узким карнизам, нависшим над провалами. Под ногами то и дело появлялась вполне торная тропа, но Сашка всякий раз пояснял, что тропа эта звериная и непременно уведет в сторону, поэтому двигаться по ней не с руки. Вскоре они вышли к реке. Кызыр бежал здесь в лесистой теснине. Каменистые россыпи затянуло карликовой березой, ольхой, ивой. Зеленые лужайки пестрели цветами. Полыхали жарки, синели фиалки, голубыми бокалами поднимались горечавки, кивали головками крупные водосборы. И среди этого многоцветья повсюду, словно пики древних воинов, торчали стебли черемши с длинными продолговатыми листьями. Близнецы нарвали каждый по пучку и беспрестанно жевали ее, распуская вокруг себя острый чесночный запах. Караван передвигался теперь по берегу реки, лишь иногда обходя гигантские деревья и кучи наносника, которые оставила после себя вешняя вода. Вскоре миновали серный источник и углубились в суровое ущелье, прикрытое могучей тайгой. Справа долгое время, словно провожая их в глубь гор, высился мощный голец Абаз, за которым, как пояснил Сашка, и скрывался Шихан. Черные сырые склоны гольца ступенями спадали к подножию, укрытому темнохвойной тайгой. Вид у Абаза был мрачный и недружелюбный. И Алексей почувствовал облегчение, когда угрюмый голец остался за их спиной. Но чем дальше они продвигались по Кызыру, тем светлее и красивее становилась речная долина. Она то сужалась, и над путешественниками нависали неприступные скалы, то вдруг горы расступались, и они попадали в молчаливую тайгу, где плотный зеленый свод из ветвей столетних великанов-пихт создавал постоянную дневную тень. Всюду царил сумрак, и только длинные седые космы лишайника шевелились от легкого ветерка, и казалось, что ожили и подкрадываются к всадникам чудовища из детских сказок. Лошади прокладывали себе путь сквозь заросли папоротников, в воздухе стояли запахи сырости и гнили. К счастью, дувший вдоль долины ветерок отгонял гнус, и им почти не пришлось пользоваться накомарниками. Наконец чаща кончилась, и они обрадовались возникшему впереди просвету. Солнце заметно сместилось к западу. По словам близнецов, до Семеновского озера оставалось верст пять, не больше, но путники решили не рисковать и переночевать на лужайке у бившего из-под огромного валуна ключа. Отпущенные лошади долго катались по траве, затем стали пастись, только жеребенок улегся около балагана, который люди соорудили из жердей и лапника, прикрыв сверху куском брезента на случай дождя. Два верховых жеребца Карай и Рыжик неотступно сторожили жеребенка. Наблюдая за ними, Алексей поражался такой заботе. Все лошади их небольшого каравана приглядывали за малышом, порой, казалось, больше, чем мать, кобыла Розка, на которой ехал верхом Шурка. И стоило каравану остановиться, как Рыжик и Карай принимались тянуть шеи и ржать, отыскивая малыша. Бывало и такое: он ложился отдыхать на коротких привалах, Розка отходила в сторону, но ее место тут же занимала вторая кобыла, несмотря на то, что тюки, которые она несла на своей спине, были не из легких. Больше всего жеребенку радовался Шурка. Он только. что не облизывал малыша, обнимал его весь вечер за шею, нашептывал в ухо. И разговоров у него было только о Воронке, так, оказывается, звали этого маленького вороного неслуха. Еще караван сопровождали две лайки — Белка и Соболек, — верткие и нахальные, которые всю дорогу шмыгали в кустах, вспугивая пернатую живность, и несколько раз поднимали отчаянный лай на бурундуков, хотя Сашка пытался уверить, что лают они только в охотничий сезон. Видимо, оба пса оказались исключением, и их звонкий лай сопровождал путешественников все время, пока они пробирались сквозь таежную чащобу. После ужина долго сидели у костра. Близнецы, несмотря на малый еще возраст, оказались толковыми проводниками и кашеварами. И ночлег они обставили уютно, как бывалые таежники. Вещи были прибраны и накрыты вторым куском брезента. Для одежды и обуви соорудили вешала, а Алексея и Ивана заставили заготовить большую кучу хвороста, чтобы костер горел всю ночь. Стемнело быстро. Звезды высыпали на небо. Они казались необыкновенно близкими и крупными. Пламя костра взмывало вверх и пожирало сушняк. И так хорошо было сидеть у огня, обхватив колени сцепленными руками, так хорошо мечталось! Мысли бежали лениво и мягко, так шелестит листва, приласканная неслышным ветерком, а то вдруг убыстрялись и мчались толчками, особенно если вспоминались недавние события. Но Алексей старательно отгонял их от себя и пытался думать о том, какое это наслаждение оказаться вдруг среди природы, засыпать вместе с ней, вдыхать запахи горных трав, ощущать спокойный ритм ночи, просыпаться с птицами и жить в полный размах сил, как живут близнецы, их родители, все жители этого огромного, дикого края! Здесь свой, замкнутый мир, не понятный чужаку, особенно если пытаешься проникнуть в него набегом, заступить на шажок, заглянуть одним глазом… Сашка вскипятил в котелке чай с лесными травами, снял его с огня и разлил по жестяным кружкам. — Пейте, дядька Лексей, — протянул он одну из них Полякову. — Пейте да спать ложитесь. Таежный воздух, он такой, точно брага с ног сбивает, а утром всю усталость как водой смывает. — Он захрустел куском сахара и с наслаждением втянул в себя горячий отвар, отдающий смородиновым листом. — Завтра уже на уху перейдем. В озере щуки да окуни с аршин, а то и больше. На крючок без наживки идут, а захотите, хариуса лучинить научим. — Уже обещал как-то, — подал голос Иван. Он сидел по другую сторону костра. На его лице играли огненные сполохи, вместо глаз зияли черные провалы, придавая ему зловещий вид. — Думаю, невелика наука, научимся как-нибудь! — Он обвел взглядом от души чаевничающих близнецов. По сути, мальчишки заслужили, чтобы их оставили в покое. Но Иван все-таки решил до конца разобраться в мучившем его вопросе. Сашка поднялся, чтобы подлить себе чаю, но Иван перехватил у него котелок и отставил его в сторону. — Погоди! Хватит чаи гонять! — приказал он и похлопал ладонью по сухой валежине, на которой сидел все это время. — Лучше присядь да расскажи нам с Алексеем Дмитричем, как умудрились сегодня ночью на пару с Шуркой нас разыграть? Что это за шутки с дикарем? Ничего лучшего не могли придумать? — спросил он строго, очень строго, почти как раздосадованный отец, готовый применить в следующий момент самый действенный способ воспитания непослушных отпрысков — розги, ремень или плетку, только на близнецов это не произвело никакого впечатления, — О чем вы, дядька Иван? — вполне невинно справился Сашка и перекрестился. — Ей-богу, мы всю ночь спали и ничего не слышали. Сами сказали, что утром надо рано вставать. — Он с осуждением посмотрел на Ивана. — Что мы, себе враги? — Ладно, допустим, этот дикарь существует и на самом деле приходил в станицу, — продолжал развивать тему Иван, — но с какой стати? Он что, больной был или раненый? Насчет голодного я сильно сомневаюсь. Кто ж летом в тайге от голода помирает? Близнецы переглянулись и пожали плечами. Действительно, кто в этом сомневается? — Нет, вы скажите мне, — допытывался Иван, — откуда этот дикарь мог около станицы взяться? Не было, не было и вдруг появился? Или все-таки он часто поблизости бродит, только нам об этом не рассказывали? Почему? Мы ж его ловить не собираемся? — Дядька Иван, — Шурка умоляюще посмотрел на него, — мы и вправду ни про какого дикаря не знаем! У нас в станице всякое рассказывают: и про Снежную Бабу, и про Синего Мертвеца, и про Черную Собаку, которая на кладбище водится. Только враки это, никто их никогда не видел! Детей малых да баб пугают! — Это вы его не видели, — пробурчал сердито Иван, — а меня он по голове погладил. И рука у него тяжелая, если по морде приветит, мало не покажется. — Вас же не приветил? — вполне резонно заметил Сашка. — Значит, понравились ему. — Конечно, понравился! — подал голос Алексей. — Может, этот дикарь или дикарка как раз тебя выглядывал? Ведь не полез же он ко мне на сеновал. — Там собаки близко, порвать могли, — возразил ему Сашка. — Только я думаю, что он молодой, глупый еще! Любопытно ему стало, вот и заглянул в станицу посмотреть, как люди живут. А может, и вовсе хотел прибиться? Мамка у него, слышь, наша станичная была! — Постой, — встрепенулся Иван, — выходит, это вашей Варьки дите? Да не может такого быть! Хотя, — он поднял глаза к небу и пошевелил губами, подсчитывая, потом перевел взгляд на Алексея, — Никита рассказывал, что она лет пятнадцать назад исчезла. Значит, дитю, если оно народилось, лет четырнадцать должно быть или тринадцать. Ваш ровесник, получается? — посмотрел он теперь на близнецов. — дружок почти? — Вряд ли такое могло случиться, — покачал головой Алексей. — От человека и обезьяны? Нет, братцы, это маловероятно! — А кто сказал, что ее обезьян в женки взял? Вспомни, Никита про своего деда рассказывал. Человек это был, который к нему на заимку приходил, хотя и волосатый. Дикарь, одним словом. Так что могла от него Варька родить, вполне могла! — с жаром принялся доказывать Иван. — Только дикая кровь сильнее оказалась, вот и получился этот детеныш малость волосатым. — Он помолчал мгновение. — По правде, братцы, мне его жалко. А вдруг Корнуэлл со своей братией и впрямь его поймают? В клетку бедолагу посадят, после станут в цирках да на ярмарках показывать и деньги за то лопатой грести. А он на воле привык жить, для него городской воздух хуже отравы. Пропадет дите ни за понюшку табаку. — Иван, — засмеялся Алексей. — Большой ты мастер себе заделье находить. Может, прикажешь про озера забыть и к твоему дикарю сторожами наняться? Он небось уже за тридевять земель от нас, а Корнуэллу он нужен, как зайцу сандалеты! — Ты одного не учел, — Иван поднялся на ноги и потянулся. — Эти шиликуны, — вспомнил он новое для себя словечко, — могли потому ни свет ни заря подняться, что хлопнули нашего дикаря, который возле их лагеря бродил, как по атаманову огороду. Хлопнули и смылись, чтоб никто про это не узнал. — По-моему, ты давно сыскными делами не занимался, Иван Александрыч, соскучился, что ли? — произнес язвительно Алексей. — Давай вернемся назад. Никита Матвеевич очень тебе обрадуется! В это мгновение лайки, спокойно дремавшие у костра, вскочили на ноги. Шерсть на холке у них поднялась, они заворчали, вытянув носы в сторону темнеющей чащи. Алексей непроизвольно потянулся к лежащему рядом карабину. Иван выхватил из кармана револьвер. Собаки продолжали ворчать, но не лаяли, а медленно, переступая лапами, приближались к выдающейся на поляну небольшой ольховой рощице. Испуганно всхрапнули кони, призывно заржала кобылица, подзывая жеребенка. И табун, сорвавшись с места, переместился на дальний конец поляны, подальше от встревоживших их звуков и запахов, которые были недоступны человеческому уху и носу. — Пошли посмотрим, — шепнул Иван и кивнул на рощицу. — Дядька Иван, — Сашка дернул его за рукав, — кажись, не зверь там? Если бы зверь, собаки давно бросились бы, а так будто понять не могут… — А сейчас мы проверим! — Иван взвел курок револьвера. Алексей подхватил карабин, и они медленно, крадучись, двинулись по направлению к деревьям. Лайки, получив подкрепление, заметно приободрились. А через несколько шагов и вовсе осмелели, ринувшись с громким лаем в атаку. И тотчас кто-то большой и сильный рванулся сквозь кусты. Захрустели сучья, громыхнули камни осыпи, расположенной выше лагеря. Собаки бросились следом, однако грозный окрик Сашки: «Назад! Белка и Соболь! Назад!» — остудил их пыл. Но самым веским доводом оказалась хворостина, которой Сашка погрозил чересчур резвым псам. Они тявкнули для порядка пару раз, рванули передними лапами землю, отмечая границы своих владений, но поста не покинули. Сашка пробился сквозь кусты и, ухватив собак за ошейники, силой приволок их в лагерь и привязал на поводок рядом с балаганом. — Чтоб не озорничали ночью, — объяснил он столь крутые меры. — Днем и так изрядно по лесу блукали да гнезда зорили, пускай отдышатся немного. Собаки, высунув языки, преданно следили за тем, как Шурка выгреб из котла остатки мясной каши и выложил перед ними на плоский камень. Через мгновение от каши не осталось и следа, а лайки, положив головы на лапы, прикрыли глаза и, казалось, задремали. И только стоящие торчком уши говорили, что Белка и Соболь по-прежнему настороже, чутко прослушивают тишину и ловят тревожные запахи. — Что это было? — спросил Алексей Сашку, кивая на рощицу. — А, — махнул тот рукой, — я сначала думал, медведь, испугался сильно, а потом понял — сохатый или марал приходил. Тут неподалеку солонцы. — Он с надеждой посмотрел на карабин, который Алексей продолжал держать в руках. — А то сходим, скрадем марала? — Зачем? — удивился Алексей. — Куда нам столько мяса? — Не пропадет, — по-взрослому серьезно ответил паренек, — засолим, подвялим, подкоптим… — Не выдумывай, охотник, — остудил его пыл Иван. — Мы с вами не на охоту вырвались, а на рыбалку. Так что всем — в балаган! И чтоб через пять минут ни единого звука не слышал. — Он взял из рук Алексея карабин. — Я пару часов посижу у костра, посторожу, а то как-то тревожно мне стало! Вдруг и вправду мишка бродит. А после ты меня сменишь. — Договорились, — кивнул Алексей, соглашаясь с неожиданным решением приятеля. По правде, ему тоже стало не по себе после недавнего происшествия. И объяснения Сашки его не слишком убедили. Собаки все-таки вели себя странно. И хотя его таежный опыт был крайне мал, он понимал, что на дикого зверя лайки бросились бы без промедления. Бывалые охотники утверждают, что всегда могут угадать, кого облаивает собака: медведя, сохатого, загнанную на дерево росомаху или затаившуюся рысь. Здесь же точно что-то сдерживало лаек и явно пугало. Что-то или кто-то? И это была последняя мысль, промелькнувшая в усталой голове Алексея, потому что в следующее мгновение он уже крепко спал.
Глава 21
Алексей проснулся от ворчания Ивана. Редел сумрак убегающей ночи. Над тайгой сочился бледный рассвет. Еще минута-другая, и небо распахнется на востоке алым цветом зари. Природа постепенно просыпалась. Полусонно прострекотала кедровка. Шумно пронеслась над головой стайка черноголовых синиц, прошмыгнул по шершавому стволу бурундук. Но собаки еще добирали последние минуты сна, свернувшись в клубок у балагана. Лошади стояли, сбившись вместе, понурив головы, — тоже дремали. Две из них лежали. К одной из кобыл приткнулся жеребенок. Все было тихо и мирно, но Ивану отчего-то не спалось. Он ходил возле балагана, ворчал и оглядывался по сторонам, словно искал чего-то. Заметив, что Алексей поднял голову, направился к нему. — Как спалось на посту? — спросил он язвительно и примостился рядом на бревне, которое близнецы еще с вечера приволокли из леса именно для этих целей. Алексей не ответил. Оправдываться не имело смысла. Сон и вправду сморил его внезапно, но спал он немного, минут двадцать, не больше… Собаки и лошади вели себя спокойно, небо посветлело, и он не выдержал, расслабился… Ивану легко зубоскалить, дежурить ему досталось с вечера. Алексею же — в самое тяжелое время, перед рассветом, которое моряки не зря прозвали «собачьей вахтой». Алексей подбросил пару веток сушняка в совсем было угасший костер, затем встал на колени и подул на угли. Попытка удалась, и огонь вновь заплясал по веткам. Иван, следуя его примеру, положил на костер несколько более крупных сучков, и пламя заиграло вовсю. Вавилов протянул к огню руки. — Чего ни свет ни заря поднялся? — спросил Алексей. — Вполне еще можно пару часов поспать. — Да не спится что-то, — ответил Иван с досадой. — У парней колени, что шило, все бока мне истолкли. Лягаются, ворочаются… Сон мне перебили. — Так ты из-за этого ворчал? — Да нет! — Иван похлопал себя по карманам, достал жестяную коробку папирос «Антракт» и недовольно сообщил: — Последняя осталась. Еще день, другой, и на местный тютюн перейдем. — Он вздохнул и достал папиросу, но не закурил, а заложил ее себе за ухо. — Ворчал я, Алеша, по другой причине. Опять нашим баглаям пошутковать вздумалось. Сапоги мои на кедрушку забросили, еле достал, портки развесили, от росы все промокли, а рубаха вовсе куда-то запропастилась. Всю поляну обошел, в балагане смотрел, нет нигде! Пришлось запасную надевать! Ну, паршивцы! Ну, шкоды! — Он погрозил в сторону балагана пальцем. — Пускай только проснутся! И когда только успели? Спать вместе легли. И ночью вроде не выскакивали. Ты не заметил? — посмотрел он на Алексея. — Не видел, — покачал тот головой. — Разве под утро, когда я задремал… — Под утро я сам не спал, — проворчал Иван, — может, они ночью резвились? Ты ведь к балагану спиной сидел, мог не заметить? Алексей пожал плечами. — Странное какое-то баловство. Они же сами с вечера предупреждали, чтобы одежду и обувь внутрь занесли. Иначе промокнет от росы. Тем более они знают, что ты рассердишься. С чего им обострять отношения? Тут не станица, все на виду. — И то верно! — согласился Иван и наконец закурил. Затем поднялся на ноги и обвел недоуменным взглядом поляну. — Из леса незаметно никто прийти не мог, тем более залезть в балаган. Собаки непременно всполошились бы. И лошади. А штаны и рубаха у меня в изголовье лежали. Жарко было, я потому до исподников разделся… И сапоги тоже у входа поставил… Встал, гляжу, обувь парней на месте, а мою — как корова языком слизнула. Вышел искать, смотрю на ветках развешана за ушки. Ничего не пойму! Нечистая сила, что ли, созоровала?.. — И уже с большим убеждением в голосе произнес: — Конечно же, казачки сработали. Ну, бестии прямо! Истинные баглаи! — Перестань суетиться! — остановил его Алексей. — Проснутся ребята и все прояснят. Найдется твоя рубаха, куда ей деться? — Я тебе поражаюсь. — Иван опять опустился на валежину и бросил окурок в костер. — Откуда в тебе столько спокойствия? Я себе места не нахожу от всей той бредятины, что на каждом шагу случается, а тебе хоть бы хны! У меня злости не хватает: думал отдохнуть как следует, выспаться и о делах наших забыть! Нет, не получается! Первый раз в жизни знаю, кто убийцы, а подступиться к ним не могу и, главное, чувствую себя полнейшим дураком. Индусы, Глухарь, потом этот дикарь, убийство Голдовского… Целый кокон накрутили, а сколько еще ниточек в него не вписалось? Мальчонка, что с моста сиганул, бабки, неизвестно кем убитые, книги, которые у Чурбанова похитили, пушка, снаряды… Зачем, спрашивается, Корнуэллу переть их в тайгу? — Иван, — Алексей строго посмотрел на него, — по-моему, в мозгах у тебя что-то сдвинулось. Прекрати себя изматывать! Я думаю, нам ничего не стоит изменить маршрут и пройти к озерам чуть правее. Ну, потратим еще один день. Два дня нам вполне хватит, чтобы отоспаться и рыбу половить. — Пожалуй, верст на десять придется вернуться или чуть больше, но где наша не пропадала? — Глаза Ивана ожили. Похоже, он совсем не удивился предложению Алексея. — Парней с лошадьми оставим где-нибудь поблизости, а сами смотаемся до этого Шихана налегке. Посмотрим, что к чему, и назад. Только бы ребята не заартачились. — Думаю, уговорим! Любопытства у них больше, чем у нас двоих, вместе взятых. Непременно согласятся, тем более до отца и матушки, которые их гоняют, далеко. Кто узнает, если мы не скажем, что они нам путь к Шихану показали. — А если все-таки заладят: «За Шихан нам ходу нет!», — засомневался Вавилов. — Тогда найдем более веский довод. Рубль, к примеру. — Ну, от такого довода они точно не откажутся. — Иван рассмеялся с явным облегчением. И Алексей понял, по какой причине плохо спал его товарищ. События последних дней не давали ему покоя. Он даже осунулся, а глаза ввалились, словно он не отдыхал от службы все это время, а выполнял одно из труднейших сыскных заданий. Вероятно, так оно и было. Долг и совесть сыщика не позволяли ему прекратить расследование по факту смерти Голдовского. Только это задание он определил себе сам и переживал, что Алексей не поймет его и откажется распутывать на пару с ним эту незримую сеть, сотканную и наброшенную на всю округу таинственными ратниками в черных раскольничьих балахонах и с серебряными кольцами на указательных пальцах.— Дядька Иван, — раздалось за их спиной, — чего не спишь? Они оглянулись. Из шалаша выглядывала заспанная физиономия Сашки. Широко, со вкусом зевнув, он выскочил наружу и нырнул в ближайшие кусты. Вскоре появился и, поеживаясь от утренней свежести, направился к собакам, спустил их с поводка, и они по примеру хозяина тотчас юркнули в высокую траву. Сашка подошел к сыщикам. Иван пододвинулся, уступая ему место на бревне. Казачок подсел к костру и вытянул ладони над огнем. — Зябко? — спросил участливо Вавилов. — Зябко, — согласился Сашка и закутался в старенький армяк, видимо, еще с Гаврюхиного плеча. — Вы как та печка, дядька Иван, греете. Спать жарко было, а как ушли, мы сразу озябли. Я Шурку полушубком прикрыл, пускай поспит до завтрака. — Замерз, говоришь? — улыбнулся Иван и вдруг ухватил подростка за ухо. — Ничего, сейчас согреешься! Такую трепку устрою, навсегда забудешь, как свои шутки шутить! — За что?! — взвыл Сашка. Пытаясь освободиться от цепких безжалостных пальцев, он извивался ужом и хватал. Вавилова за руку. — Отпустите, дядька Иван! Что я вам плохого сделал? — Ты еще спрашиваешь? Опять шутку свою сотворили и еще удивляешься? — Иван отпустил Сашкино ухо, но ухватил его за шиворот и потряс, как нашкодившего щенка. — Отвечай, куда моя рубаха пропала? Кто сапоги на кедрушку забросил? Кто портянки на балагане развесил? Как я теперь дальше пойду? Они ж насквозь мокрые! До обеда не высохнут! Сашка уставился на Ивана. — Какая кедрушка? Я всю ночь спал, никуда не выходил? Хотите побожусь? — Тебе соврать… — Иван удрученно покачал головой. — Одного не пойму, с чего здесь, в тайге, баловать? Ведь это не шкода уже, а беда одна! — Он отпустил Сашкин ворот. — Ладно, гуляй! Не ожидал я, что вы пакостить вздумаете! А что? — Иван повернулся к Алексею. — Может, и вправду, отправим их назад в станицу? А сами налегке за Шихан махнем? — Вполне с тобой согласен, — Алексей поднялся на ноги, оглядел поляну. — Ребята они бывалые. Отдадим им половину лошадей, и пусть отчаливают домой, если не умеют вести себя как положено. Представляю, как им в станице обрадуются! Сашка молча и настороженно наблюдал за ним и лишь изредка шмыгал носом. Иногда его взгляд останавливался на Иване и тут же уходил в сторону. — Без нас вы сроду дорогу к озерам не найдете, да и назад пойдете — заплутаете, — бросил он наконец угрюмо. — Да уж как-нибудь сообразим, — ухмыльнулся Иван. — Слева — гора, справа — гора, а за спиной — Абаз. Спустимся по Кызыру вниз, прямо к станице выйдем. Без таких проводников, как вы, обойдемся! — Вы еще настоящей тайги не видали, — буркнул казачок, — потому и хорохоритесь. А если одни к Шихану двинетесь, так точно без нас пропадете! В тех местах вообще тропы нет, болота да каменюги, а Кызыр в теснине бежит, сплошные пороги и водопады. И стены там в полверсты высотой, к берегу вовсе не подступиться. — А ты что ж, бывал там или опять сочиняешь? Нас пугаешь? — спросил Иван. Сашка отвел взгляд и пожал плечами: — Батя сказывал. Оне с дедом там как-то охотничали. Потом, говорили, еле выбрались оттуда. Три дня по одному и тому же месту бродили, видно, лешак водил или сам черт. Кто его знает! — Мастера вы сказки сказывать, — усмехнулся Иван, — что батя ваш, что его детки без царя в голове. — Дядька Иван, — умоляюще произнес Сашка и перекрестился, — ей-богу, мы вашу рубаху не брали! Что мы, первый день в тайге? За такие шутки здесь по головке не гладят. Может, и впрямь леший шалит? Собаки ведь даже не вякнули! — В том-то и дело, что не вякнули! Получается, чужих не было, а рубаха пропала? — Иван смерил Сашку подозрительным взглядом, но тот глаз не отвел, смотрел с вызовом. И Алек-. сей понял, что казачок на этот раз не обманывает. Он и правда не знает, куда запропастилась рубаха. Иван это тоже понял, но на всякий случай пригрозил: — Ну, попадись мне этот леший, выдеру как Сидорову козу! — И, поднявшись на ноги, направился к шалашу. Сашка проводил Вавилова взглядом и перевел его на Алексея. — Дядька Лексей, вы что, взаправду к Шихану хотите сходить? Я честно говорю: дороги там нет, проблукаете неделю и вернетесь в станицу несолоно хлебавши. А на Пожарском рыбки половите, накупаетесь. Вода там теплая, не то что в Кызыре. — Сашка, — Алексей обнял мальчика за плечи, — ты брось меня рыбалкой соблазнять. Скажи лучше, струхнул нас к Шихану проводить? — Ничего я не струхнул! — Сашка отодвинулся от него. Карие глаза сердито сверкнули исподлобья. — Меня ратники не тронут, а с вас шкуру непременно спустят, как с этого… в очках, — кивнул он в сторону видневшегося из-за верхушек деревьев остроконечного пика. — Они нас еще на дальних подступах встретят. У них посты повсюду расставлены. Заметят и начнут перекликаться, свистеть и деревянной колотушкой бить. Бух! Бух! Сигналы подавать, значитца, что чужаки в тайге появились. Ближе, чем на три-четыре версты к Шихану все равно не подпустят. Вам что, с дядькой Иваном жить надоело? — Гляди-ка, — изумился Алексей, — ты, оказывается, много чего о ратниках знаешь, что ж раньше молчал? Отец не велел болтать? Сашка отвел взгляд и пожал плечами. Потом недовольно произнес: — Вы с дядькой Иваном мертвого разговорите. Я же для вашей пользы осторожничаю. И что нам батя скажет, если мы с Шуркой вас в тайге растеряем? В руки ратников попадете, живыми не выберетесь. Они через реку мост из веревок навешивают и если уберут его, то со стороны реки к скиту в жисть не подобраться. Там настоящая крепость… — Так там еще и крепость? — поразился Алексей. — Ты точно знаешь? А то я думал, что это тоже из области местных преданий? — Какие там предания! Все как есть правда! — махнул рукой Сашка и, слегка помедлив и оглянувшись на балаган, добавил: — Мы в прошлом годе с Шуркой почти к самому мосту подобрались, да только Родион нас словил и чуть уши не открутил. — Родион? Это что ж, один из ратников? — Ага! — оживился Сашка. — Старший брат Евпраксии. Ему медведь ногу порвал, так он теперь все больше на коне, а пешком вовсе бы нас не догнал, потому что хромает сильно. — Та-ак! Значит, Родион… А кого еще из ратников ты знаешь? — Евпраксию! Ее в тот раз в крепости не было, а то бы плеткой посекла. Она — злая, а Родион — добрый, он только уши надрал… — Александр, — Алексей строго посмотрел на мальчика и уточнил: — Так ты и вправду не побоишься проводить нас к Шихану? — А что бояться? — пожал тот плечами. — Это вам с дядькой Иваном бояться надо, а с нас какой спрос? Разве что уши надерут. С батей они побоятся ссориться. — А я думал, это батя твой их боится. Казачок насупился и сердито сверкнул глазами. — Батя никого не боится, и с ратниками у него договор есть помогать друг другу, если беда какая случится. А в дела друг к дружке не лезть. — Понятно, — протянул задумчиво Алексей, — только об этом я и сам уже догадался. Но зачем тогда они казнили Голдовского? Ведь не просто убили, казнили? За что? Знали же, что твоему бате от этого большое беспокойство будет, а все ж выкрали Голдовского, не побоялись! — А батя говорит, что теперь они наверняка в горы уйдут от греха подальше. Пока дожди не зарядили да снег не выпал, они опять в такой глухомани скроются, что век искать будешь — не найдешь! Потому, видно, вашего очкарика и прикончили, чтобы после скрыться, и концы в воду. — А ты знаешь, где эта глухомань находится? — Чего ж не знать? Наверняка за озера подадутся, в самые горы, за реку Гутару. Там даже наши казаки не бывали. — Почему? — А нельзя, там угодья тафаларских татар. — Понятно, — кивнул Алексей, — но почему ж тогда ратники сразу не ушли в горы, ведь они наверняка знают, что труп Голдовского нашли? Что их тогда задержало? Почему остались? — У вас, дядька Лексей, вопросов, что ворон на гумне, — посмотрел на него с укоризной Сашка. — Не знаю прям, как и ответить… — Он обвел взглядом поляну, остановил его на лошадях, которые паслись за балаганом. Видимо, казачок колебался, решая, стоит ли ему рассказывать дальше и сколь глубоко посвящать Алексея в тайны загадочных ратников и объяснять причину их задержки после казни Голдовского, о которой он, судя по продолжительности колебаний, знал, но не решался открыть ее полицейским. — А ты отвечай как оно есть, не виляй и не старайся нас обмануть. — Алексей пытался говорить убедительно, хотя понимал, что доводы его гораздо слабее вполне правомерных опасений казачка. — Ты ведь уже взрослый и понимаешь, что мы служим в полиции и не можем оставить все эти дела без последствий. И чем больше ты станешь запираться, тем больше неприятностей будет у твоего отца. Учти, за подобное укрывательство, если о нем узнают в губернии, можно с атаманства слететь. — Так если я не скажу, как в губернии узнают? — вполне резонно спросил Сашка. — А расскажу, тогда точно у бати папаха слетит! — Не упрямься, Александр! — сказал устало Алексей, пытаясь не выдать желания накостылять маленькому упрямцу по шее. — Рано или поздно мы все разузнаем, но если ты нам поможешь, то обещаю, что и бате твоему меньше достанется. Все сделаем, чтобы он в атаманах остался. Понимаешь, все, что в наших силах, сделаем. — Нет, дядька Лексей, — заявил Сашка и поднялся на ноги. Голос его звучал твердо — казачок избавился от сомнений: — За Шихан мы вас уведем, а там уж сами отдувайтесь. Батю мы не сдадим, но все, что сами знаем, покажем. А коли случится какая беда, чур, мы с Шуркой не виноваты. Вы сами напросились. — Ладно, договорились! Спасибо и на этом, — вздохнул Алексей, сдаваясь. И тоже поднялся на ноги. Он хорошо понимал, что Сашка побаивается, что его сочтут предателем, а такое бесславие в казачьей среде не забывается всю жизнь и строго порицается, как главнейшее отступление от казачьих законов. Поэтому Алексей не стал настаивать на дальнейших Сашкиных откровениях. Тот и так сказал предостаточно, чтобы в голове зароились мысли. Неужто ратники потому пошли на убийство Голдовского, что решили уйти из этих мест? Почему? И только ли боязнь наказания заставляет их покинуть давно обжитые места? Но тогда не ясно, по какой причине они задержались? Возможно, из-за раненого? И кто он такой? Почему его жизнь оказалась им настолько дорога, что ратники предпочли пренебречь опасностью и не скрылись в горах, хотя времени у них осталось совсем немного. Всего несколько недель. В августе в тайге пойдут дожди, а в горах выпадет первый снег… А ведь надо будет еще срубить зимовья, обустроиться, заготовить дрова, чтобы пережить лютые в этих местах морозы… Сашка, обрадовавшись, что его оставили в покое, помчался к лошадям. Шурка уже вылез из балагана и крутился возле жеребенка. Братья встретились и затеяли оживленный разговор, размахивая руками и то и дело оглядываясь на Алексея. Но тот, занятый своими мыслями, не слишком обращал на них внимание. Казачата тем временем перестали болтать и, навесив над огнем два котелка, принялись готовить завтрак. В один из котелков засыпали пшено для каши, во втором кипятили воду для чая. Переговаривались братья шепотом, вероятно, чтобы не привлекать к себе внимания, действовали сноровисто, и вскоре каша забулькала на огне, издавая аппетитный запах, что, несомненно, отвлекло Алексея от его мыслей. Он спустился к ручью, там на высоком, почти в рост человека пне они вчера оставили вымытую после ужина посуду, и остановился в изумлении. Посуды не было: ни чашек, ни ложек, ни кружек… Вместо них на пне красовался венок из желтых купальниц и голубых незабудок. Он подошел ближе и стал озираться по сторонам: возможно, кто-то переложил посуду в другое место? Но зачем? Пень был самым подходящим местом: и собаки не оближут, и лошади не наступят, если им вздумалось бы напиться… Алексей пожал плечами и направился к костру, решив узнать у близнецов, не они ли перепрятали посуду, по какой причине и куда? Но не успел. Навстречу ему спускался к ручью Иван. Заметив в руках приятеля венок, он вытаращил глаза: — Ты что, совсем спятил? Веночки принялся плести? — При чем тут спятил? — рассердился Алексей. — Это ты спятил? Не видишь разве, цветы завянуть успели. Кто-то с вечера или ночью его вон там оставил! — Он кивнул на пень. — Я близнецам хотел помочь, пошел за посудой, а вместо нее вот… венок! — Алексей нахлобучил его себе на голову и подмигнул Ивану. — Гляди, чистая наяда! — Погоди, — Иван, похоже, не разделял его восторгов и смотрел обеспокоенно, — что ты сказал? Посуда исчезла, а вместо нее кто-то вот это оставил? — Ну да, — Алексей стянул с головы венок, — наверно, кто-то из ребят меня опередил, забрал посуду, а я не заметил… Сашка мне тут… — Постой, — опять перебил Иван, затем взял из рук Алексея венок, задумчиво его осмотрел и поднял взгляд на приятеля. — Ох, Алешка, Алешка, занесла нас нелегкая в эти края! — Он обернулся на снующих возле костра казачат и тихо, почти шепотом, произнес: — Пять минут назад я точно такой же венок нашел за балаганом. На березе висел. Я поначалу думал, что это дело рук пацанят, а потом смотрю, не-ет! Какой дурак станет ночью по ручью шляться, чтобы цветов набрать да еще венки плести? Наши баглаи точно всю ночь дрыхли без задних ног! — Он провел ладонью по поникшим головкам цветов, словно проверял на ощупь, не чудится ли ему эта ерунда от недосыпа и усталости. Затем пристально посмотрел на Алексея. — Что это, Алешка? Неужто плата за мою пропавшую рубаху и исчезнувшие плошки-ложки? Но кому они, черт возьми, понадобились? Или кто-то нас за полных ослов держит? Это ведь уже не шутки, а форменное издевательство! — Он отшвырнул венок в сторону, тот зацепился за куст и повис на нем, покачиваясь. — Иван перевел с него взгляд на Алексея, и был он не по обыкновению печален, даже тосклив. — Кажется, это те венки, что вслед за нами понесут, только нам до них уже никакого дела не будет! Хотя смотрятся они лучше, чем те стрелы с черным опереньем! Помнишь? Алексей молча кивнул. Как он мог про них забыть? Ничего похожего он в своей жизни не встречал, а расскажи ему кто-нибудь о таком случае, непременно высмеял бы рассказчика, обвинив его в чрезмерно развитой фантазии. Иван, шлепнув себя по щеке, убил сразу с десяток комаров, выругался и опять оглянулся на костер. И вдруг неожиданно громко и твердо произнес: — А за Шихан мы все равно сходим, пусть хоть всю дорогу нам венками покроют и стрел накидают! Только эти венки тем, кто их развесил, дорого обойдутся, а стрелы тем более! Я тебе, Алешка, как на духу говорю, иначе не работать мне в полиции! — И трижды перекрестился на восходящее над горами солнце.
Глава 22
Посуду близнецы не брали и были удивлены до крайности, когда Алексей рассказал им об оставленных вместо нее и пропавшей рубахи неизвестно кем сплетенных венках. После недоуменных возгласов и напрасных поисков посуды Сашка соорудил из бересты фунтики — жалкое подобие ложек и кружек. Кашу пришлось черпать из общего котелка и чай пить тоже из котелка, поочередно к нему прикладываясь, потому что в роли кружек «фунтики» оказались гораздо хуже, чем в роли ложек. Но все ж это было лучше, чем ничего. Только объяснений, кому могла понадобиться посуда и тем более рубаха в этой глуши, не нашли. Разве бродяга какой позарился? Но что ему делать в глухой тайге, далеко от человеческого жилья? И почему собаки даже не гавкнули? И Алексей не заметил и не услышал ничего подозрительного, хотя неизвестный воришка, судя по всему, разгуливал по поляне, как по бульвару… Несмотря на эти непонятные потери, излишне суетиться не стали, правда, Иван бурчал некоторое время по поводу нечистой силы, которой, только ему попадись, он непременно пересчитает ребра за все фокусы. В лагере после завтрака задержались ненадолго. Безоблачное небо предвещало хороший день. Шум реки, стук дятлов, даже крики сварливых кедровок — все сливалось в одну бодрую, живую мелодию. От короткого летнего сна пробудились мрачные вершины Абаза, Шихана и далекого тензелюкского гольца. Свежий ветер дул с гор, разгоняя гнус. Сашка, то и дело поглядывая на солнце, которое уже довольно высоко поднялось над гольцами, подгонял всех: — Давайте быстрее, надо до жары через горы пройти. Там местами еще снег лежит. К обеду раскиснет, намаемся тогда. Он сам, не доверяя взрослым, проверил седла, нагрудники лошадей и всю сбрую. Предстоял переход через совершенно дикие места, и важно было, чтобы седла равномерно лежали на спинах и не скатывались при спуске и подъеме. — Не дай бог набои на спине у коней появятся, — важно объяснял казачок, — тогда придется на себе поклажу тащить. Нести на себе груз они не хотели, поэтому особо тщательно его упаковали, распределив на равные по весу тюки — по два на каждую вьючную лошадь. Вскоре вытянувшийся гуськом караван двинулся вдоль реки назад, попроложенной уже тропе. За ночь река разительно изменилась. Видимо, в ее верховьях прошли сильные дожди. Кызыр словно вспух от переполнившей его воды. Смолкли придавленные потоком перекаты, подтопило высокие берега. Стиснутый скалами и плотной стеной леса, Кызыр спешил в низовья, унося с собой пену, мусор, кору и обломки деревьев. Их маленький караван, в котором Сашка ехал первым, а Алексей последним, довольно успешно продвигался все дальше и дальше в тайгу. Вскоре тропа исчезла совсем, тогда Сашка спешился и повел свою лошадь в поводу. Соболек и Белка не рыскали в этот день по тайге, а жались к ногам лошадей. Сашка их хорошо накормил перед выходом, но не только это было причиной послушания собак. Они тоже чувствовали себя неуютно в этих мрачных, недружелюбных местах и охраняли караван, ощущая исходящую со всех сторон опасность, и, судя по сторожко стоящим ушам, испытывали не меньшую, чем люди, тревогу. Все всадники давно уже спешились и вели теперь в поводу по две лошади — верховую и вьючную. И почему-то так получалось, что меньше всего несчастий приходилось на долю близнецов. Чуть ли не с пеленок считавшие тайгу своим вторым домом, они, казалось, чудом находили единственно правильный путь в этом не потревоженном человеческим следом глухолесье, и лошади слушались их беспрекословно, и мошка вроде не так сильно ела, как Алексея и Ивана, и пауты не приставали… А в воздухе носились тучи зловредной кусачей живности. Мелкая, как порох, дрянь липла к разгоряченному, потному телу, жалила и кусала столь немилосердно, что пришлось натянуть накомарники. В них было душно, обзор — ограничен, к тому же едко пахло пылью и конским волосом, из которого была сплетена сетка на лицо. Гнус не проникал под накомарники, края которых путники затолкали под воротники, но руки горели и саднили, особенно в тех местах, где рукава рубах соприкасались с кожей. Вероятно, это место было особенно лакомым для мошкары, потому что искусано было до крови и даже воспалилось. К тому же укусы немилосердно чесались. Сашка посоветовал смазывать их слюной. На некоторое время это помогало, но вскоре зуд возобновлялся, казалось, с еще большей силой. Иван чертыхался и проклинал что было сил тот день и час, когда появился на свет божий, и жалел, что пошел служить в полицию и согласился провести отпуск в столь подлых и гнусных местах. Сашка и Шурка в ответ на тирады Вавилова помалкивали, лишь изредка переглядывались и ухмылялись. Наверняка забавлялись потугами двух городских алымов не ударить в грязь лицом. Алексей не ругался. Хотя ему доставалось не меньше, чем Ивану, но с лошадьми он управлялся лучше, и хлопот от него близнецам было меньше. И это позволяло ему отвлекаться на посторонние мысли, которые то и дело прерывались ржанием очередной, зацепившейся тюком за сухой выворотень лошади или новым взрывом ругани Ивана, чья нога застряла между камнями. Но, несмотря на подобные задержки, они все же шли и шли вперед и за четыре часа пути преодолели не менее пяти верст. Все это время они двигались по широкой дуге, обходя Шихан с юга. По словам Сашки, это диктовалось опасностью неожиданной встречи с ратниками. Чуть севернее уже стояли их посты, а мимо них и мышь не проскользнет. Этот свой маневр казачок объяснил им еще с утра, и поэтому агенты не слишком докучали ему вопросами. Мальчишка пока не обманул их ожиданий. Шихан хотя и медленно, но приближался… В полдень сделали короткий привал. На небольшом костре вскипятили воду для чая. Пообедали сухарями и окороком, проверили спины лошадей, нет ли потертостей и ссадин, и отправились дальше. Часам к двум пополудни небо постепенно затянули серые облака, которые лениво ползли на восток, опускаясь все ниже и ниже. Все чаще налетал холодный ветерок. С каждым порывом он становился все злее и беспощаднее. Сашка то и дело с беспокойством поглядывал на небо и поторапливал попутчиков и лошадей сердитыми окриками: — Живей! Торопись! Буря надвигается! А ветер все крепчал. Сильнее качались и стонали под его порывами деревья. Лошади, смирившись с усталостью, покорно шли, не отставая друг от друга. Но день закончился раньше, чем путешественники достигли удобного места для ночлега. Наступавшая на тайгу ночь ничего хорошего не предвещала. Алексей по-прежнему шел в караване последним и с тревогой вглядывался в темноту, рассекаемую молниями. В их жутковатом свете кусты и маячившие впереди деревья казались ожившими скелетами, танцующими под свист и вопли бесноватого ветра. Внезапно идущие впереди лошади остановились. Алексей приложил ладони к губам и, стараясь перекричать шум ветра, гаркнул во всю силу легких: — Ну, что там стряслось? Вместо ответа в голове каравана показались слабые пятна света. Близнецы остановились, чтобы надрать бересты и зажечь небольшие факелы. Сашка прокричал, чтобы вели лошадей близко друг к другу и не отставали. Очередной порыв ветра принес с собой дождь. Крупные капли больно ударили по лицу. Тьма и дождь перемешались с ревом ветра и громким треском, с которым валились на землю старые деревья. Свет от берестяных факелов то угасал, то вспыхивал вновь, ложась бледной полосой на окружавшую их тайгу. В какой-то момент, когда огонь высветил одно из ближайших деревьев, Алексей с удивлением заметил следы топора на нем. Кто-то уже бывал в этих местах, но только очень давно, потому что затеей сильно затянуло смолой. Их путь пошел под уклон, и, как на грех, погасла промокшая береста. Стало до того темно, что Алексей не видел идущей впереди Розки, лишь протянув руку, находил ее круп, убеждаясь, что не ушел в сторону и не отстал от каравана. Некоторое время они двигались почти на ощупь, лишь прикрывали лицо руками, чтобы не напороться на сучья. Алексей поражался умению близнецов ориентироваться в темноте. Сквозь шум ветра он слышал изредка их голоса. Казачата переговаривались, видимо, советовались друг с другом, но за все это время их маленький караван ни разу не остановился, не заметался в панике. Спокойно и по-взрослому деловито юные проводники вели их к невидимой цели. И их уверенность передалась Алексею, он понял, что для казачат подобная буря — явление обычное. И успокоился. А спуск с каждым шагом становился все круче и круче. Промокшие и усталые путники, спотыкаясь о бесчисленные камни и колоды, падали и снова шли, пока не оказались среди завала. Сучья, казалось, торчали отовсюду. Они рвали одежду и, видимо, ощутимо поранили нескольких лошадей, потому что они жалобно заржали, а остальные беспокойно затоптались на месте, всхрапывая и задирая головы. — Назад! — послышался снизу голос Сашки. И путники, безропотно подчиняясь его окрику, повернули коней. Все смешалось. Люди кричали на лошадей, те фыркали и испуганно ржали, не понимая, почему на них ополчились, ведь они были меньше всего повинны в создавшейся суматохе. Через полчаса, а может меньше, они оказались на более-менее ровной площадке и остановились. Дождь, ветер и кромешная тьма окутывали тайгу. Стихия пугала животных. Лошади присмирели и, прижавшись друг к другу, терпеливо ждали, когда наконец с них снимут груд. Развьючивали их на ощупь всех подряд, складывали тюки в кучу и прикрывали брезентом. Седла не сняли, опасаясь застудить вспотевшие спины. Пока возились с лошадьми, Сашка настрогал сушняк и, укрывшись от дождя куском брезента, развел костер. Алексей со стороны наблюдал за близнецами. Они совершенно не боялись невзгод, им не нужно было советовать, как поступить в трудном положении, — суровая жизнь в тайге сама распределяла между ними обязанности. Ивану и Алексею было несоизмеримо труднее во время похода, поэтому они безропотно выполняли Сашкины приказы, отдав ему бразды правления во всем, что касалось обеспечения порядка в их таежной жизни. Пересчитали лошадей. Все были на месте, но не хватало жеребенка. Что делать? Шурка неожиданно всхлипнул и умоляюще произнес: — Сашка, я вернусь назад! Он же маленький, запросто на росомаху или рысь напорется… — А если ты напорешься? — спросил угрюмо Сашка и покачал головой: — Нет, не пойдешь! Заблудиться здесь, раз плюнуть! Авось сам найдется, не маленький уже! Шурка всхлипнул опять, но перечить не стал и отошел к костру. Некоторое время все стояли молча. Усталость сгибала плечи, промокшая одежда липла к телу. Самое трудное в этот момент решиться пренебречь отдыхом и вернуться в проклятый завал, чтобы разыскать в непроглядной тьме отбившегося или завалившегося среди деревьев Воронка. Но ведь и лошадей нельзя оставлять одних… Иван стащил с себя телогрейку, не торопясь выжал из нее воду, достал из кармана пару полураскисших сухарей и ломоть окорока — остатки обеда. — Я иду с тобой! — крикнул он Шурке, и тот резво, забыв про усталость, вскочил на ноги. — Возьми, замори червячка, — протянул ему окорок и сухарь Иван. Заткнув за пояс топор, он надел на руки грубые рукавицы из кожи сохатого. — Ладно, пробьемся как-нибудь! — подмигнул он Алексею. — Где наша не пропадала. Жалко паршивца, да и Шурка вон весь соплями изошел, точно девка! В мокрой одежде казачок казался совсем щуплым. Он шмыгнул носом и направился вслед за Иваном в темноту, которая мгновенно поглотила их. Алексей смотрел им вслед, упрекая себя в нерешительности и восхищаясь Иваном, который устал едва ли не больше его, но первым поспешил на помощь, забыв о тех проклятьях, которые он посылал тайге, буре и темноте всего десяток минут назад. Сашка тоже проводил ушедших взглядом, затем поднял его на Алексея. В слабом свете костра тот почти не различал его лица, но по голосу понял, что малец улыбается: — Лексей Дмитрич, что это дядька Иван про девку помянул, если Шурка и так девка? Ей по закону реветь положено! Только она держится, иначе мамка ни в жисть бы ее в тайгу с нами не отпустила. Да и мне зачем такая обуза, если по каждому поводу хныкать будет? — Д-девка! — опешил Алексей. — Какая девка? Что ты болтаешь? Сашка не выдержал и расхохотался во весь голос. — Самая настоящая, только в прошлом годе косы остригла и батю допекает, чтобы разрешил через два года в казаки пойти служить вместе со мной. Она ведь с малых лет в седле. Что с ружьем, что с саблей не хуже меня обращается. С нагайкой, правда, послабее и аркан хуже бросает, а так ни в чем не уступает, — с явной гордостью за сестру произнес Сашка и удрученно вздохнул: — Мамка ругается, батя ворчит, а она никак смириться не может, что девкой родилась! И попробуй кто в станице ее задразни, так настучит по шее, что никто больше вякнуть не посмеет. — Вот так новость! — покачал головой Алексей. — У меня даже ни капли сомнения не возникло, что это твой брат. Мальчишка, она вылитый мальчишка! — То-то и оно! — с гордостью произнес Сашка. — Я и сам порой забываю, что она девка, и батя забывает, и Гаврюха, кроме мамки, конечно! Она дюже ее ругает, что та юбки не носит, а когда Шурка домой без косы заявилась, чуть ухватом не пришибла. Но сейчас вроде ничего, привыкла! — Ну, молодцы! — восхитился Алексей. — Представляешь, что с Иваном Александровичем случится, когда он узнает, что на пару с юной амазонкой жеребенка искал! — С какой такой амазонкой? — с подозрением в голосе спросил Сашка. — Шурка — не амазонка, она — казачка! — Не обижайся, — Алексей положил ему руку на плечо. — Так называли в древности женщин-воительниц из одного племени, где вовсе не было мужчин. Они были такими же ловкими и смелыми, как твоя сестра. — А, тогда ладно! — Сашка направился к костру и, встав на колени, принялся раздувать пламя и подбрасывать в него нижние сухие ветки деревьев, которые удалось наломать поблизости. Алексей же занялся тем, что вырубил пять кольев и натянул на них брезент — четыре по углам, а пятый — посредине, обезопасив костер от льющихся сверху потоков воды. Туда же он стянул вьюки, постоянно прислушиваясь, не раздаются ли голоса Шурки и Ивана или хотя бы ржание жеребенка. Низко опустив головы, топтались усталые лошади. Белка и Соболек, забравшись под вьюки, ворчали друг на друга, не поделив места. Сашка подвесил над костром котелки с водой, и Алексей тоже пристроился возле огня, поворачиваясь к нему то одной, то другой частью озябшего тела. А дождь не унимался, порывы ветра с гулом проносились по тайге. Из-под вьюков вдруг вылез Соболек. Усевшись на задние лапы, он насторожил вставшие топориком уши и долго прислушивался. Затем поднялся и не торопясь потрусил в ту сторону, куда ушли Иван и Шурка. Костер то затухал, то вспыхивал, на миг разрывая сгустившуюся над стоянкой тьму. В такие минуты человек готов отдать целое состояние за тепло. Алексей весь дрожал, на нем, как и на Сашке, не было ни одной сухой нитки. Но казачок ни минуты не сидел без дела. Он умудрился вскипятить воду в котелке. Теперь они с наслаждением пили ее, но от этого еще сильнее захотелось есть. Однако отыскать что-нибудь из провизии в сплошной темноте и в сваленных в кучу вьюках было невозможно. Прошел час, другой… Костер горел вяло, но дождь и ветер ослабли, а вскоре прекратились вовсе. Пламя угасло совсем, а на западе в просветах между тучами блеснули запоздалые звезды. Иван и Шурка все не возвращались. Сашка помалкивал, а Алексей не решался заявить о своих опасениях, полагая, что казачку виднее, стоит беспокоиться или нет. Но тревожные мысли продолжали терзать Полякова все сильнее и сильнее и достигли своего апогея, когда над мокрой, измученной бурей тайгой забрезжила робкая еще полоска зари. Они вновь разожгли костер. Наконец-то можно было отогреть уставшее тело и подсушить одежду. Алексей осмотрелся по сторонам. Они находились на крошечной полянке на берегу неизвестной реки, очевидно, притока Кызыра. Слева и справа высились отвесные скалы. Неожиданно непонятно откуда выскочил Соболек. Он подбежал к костру, шумно и бесцеремонно отряхнулся и, усевшись напротив Сашки, преданно уставился на него. — Знаю, что голодный, но потерпи, скоро кашу сварю, накормлю, — сказал Сашка, поглаживая кобеля. И, заглянув ему в глаза, с надеждой спросил: — Что? Нашли Воронка? Пес вскочил на лапы, завилял хвостом. И в этот момент призывно заржала одна из кобылиц. Весь небольшой табун встрепенулся, ожил от дремоты и резво переместился к противоположному от костра краю поляны. Послышался треск сучьев, негромкий разговор. Первым на поляну выскочил живой и невредимый жеребенок. Лошади радостно заржали и обступили его со всех сторон, кивая головами и переступая ногами. Они радовались возвращению блудного сына в табун. Следом показались Иван и Шурка. Глаза их блестели, и, не в пример оставшимся товарищам, одежда на них была сухой, и выглядели они более бодрыми и отдохнувшими. Причину столь разительной перемены поспешила объяснить Шурка. — Сашка, Лексей Дмитрич, мы тут с дядькой Иваном брошенное зимовье нашли. Меньше, чем в полуверсте. Вьюки туда запросто можно на себе перетащить, чтобы с лошадьми не возиться. — Она радостно засмеялась и оглянулась на своего любимца. А Алексей чертыхнулся про себя. И как можно было сразу не догадаться, что Шурка — девчонка? И лицо у нее нежнее, и кость тоньше, чем у Сашки, и шейка точеная из-под воротника совсем не по-мальчишески выглядывает. Они засуетились, собираясь перебраться в зимовье. Там можно, по словам прибывших, развести огонь в печурке, обогреться, высушить одежду и хорошенько выспаться под крышей, не опасаясь новой бури. Путь к Шихану предстоял недолгий, но более сложный и опасный. И после бессонной ночи его вряд ли получится преодолеть. Поэтому единодушно решили остановиться на дневку, чтобы хорошенько отдохнуть и еще раз обсудить свое положение и намерения перед решительным броском к цели. А что касается Шурки, Алексей решил пока не сообщать Ивану, что в их ряды затесалась девчонка. Возможно, он сделает это позже, когда Иван наберется сил, чтобы достойно встретить еще один удар по своему самолюбию.Глава 23
Крытая щепой, низкая, в четыре венца избушка притулилась в тени отвесной скалы, чья вершина терялась в облаке, зависшем над поляной. Единственное крошечное оконце с прогнившей рамой было, видимо, когда-то затянуто бычьим пузырем, а теперь узкий подоконник покрывал мох, на нем успел вырасти крошечный кедр. Небось, затащил сюда пару лет назад бурундук или хозяйственная мышка несколько орешков, а после забыли про свою схоронку. Узкий топчан рядом с выложенной из дикого камня печуркой и щелястый пол покрывала сухая листва, но за самой печуркой хранилось несколько охапок дров, а на грубой полочке у окна стояли жестяные банки с закаменевшей солью и позеленевшей мукой. Зимовье, по словам Сашки, забросили лет пять назад, когда по весне нашли в нем обглоданные зверьем кости, — все, что осталось от старого охотника Самашки. И причину его смерти выяснили незамедлительно. Заболел Самашка, не мог охотиться, а лабаз с продуктами разграбили медведи. Кости охотника похоронили неподалеку и завалили могилу камнями. Теперь она заросла бурьяном, но тяжелый и высокий крест, сколоченный из половинок еловых бревен, хорошо был виден из окна избушки. Зрелище было довольно мрачным и тягостным, видимо, поэтому Алексей долго не мог заснуть и все время ворочался под своим одеялом на жестком ложе из лапника, которым они покрыли пол зимовья. Наконец он уснул и проснулся от запаха гари. Забитая мусором труба печурки тянула плохо, избушку заполнили клубы дыма. Сашка, чихая и кашляя, тормошил Алексея: — Вставай, вставай, Лексей Дмитрич, а то угоришь! Они выскочили на улицу. День уже клонился к закату. Выходит, они проспали не меньше восьми часов. Иван и Шурка с красными от дыма, слезящимися глазами налаживали костер в яме на месте старого костровища. — Поначалу затопили печку, все вроде хорошо было, — объяснял Иван, — потом, то ли камень завалился, то ли сажи комок, как начало дымить! — кивнул он на избушку, из окна которой продолжали валить клубы дыма. — Сашка соскочил, принялся тебя тормошить, а мы с Шуркой котелки подхватили и — наружу! А жаль, уха уже почти готова! — Уха! — поразился Алексей. — Когда ты успел рыбы наловить? — А пока вы дрыхли! — засмеялся Иван. — Тут ручей поблизости, хариус стаями в ямах стоит. Весь на виду, хоть руками хватай! Вот мы и натаскали с Шуркой. И на уху хватило, и на жареху. — И он опять кивнул на чугунную сковороду, полную жареной рыбы. — Вишь, и сковородку Шурка отыскал в хламе, отдраил, отмыл. Шустрый малец, молодчина прямо! Алексей и Сашка весело перемигнулись, но Иван не заметил этого. Он вновь занялся костром. — Аида, Лексей Дмитрич, сходим на ручей. Умоемся со сна да хариуса подловим маленько, пока уха доходит, — предложил Сашка. Алексей не отказался. И они вернулись в избушку, чтобы достать рушники и рыбацкие снасти. Дыма внутри поубавилось, но все ж они изрядно покашляли, пока искали их в тюках. На всякий случай захватили один из карабинов. В этом краю непуганых птиц и зверей немудрено было наткнуться на серьезную опасность. Но собак решили с собой не брать, и Шурка для страховки, чтобы не увязались шельмы за рыбаками, привязала их на длинные поводки возле зимовья. До ручья было не больше сотни шагов, но рыбаки поднялись чуть выше по течению к двум огромным валунам, почти перегородившим русло. Раздевшись до пояса, умылись, затем помыли ноги и выстирали портянки и рубахи, развесив их для просушки на ближних кустах. Возле воды всегда есть течение воздуха, и гнус менее надоедлив. Сашка, сняв накомарник, сидел на камне, подставив лицо под лучи ласкового предзакатного солнца, и млел от удовольствия. Алексей достал жестяную банку из-под чая, в которой хранил леску, крючки и обманки на хариуса и тайменя. Вырезал ножом удилище и стал готовить его к рыбной ловле. — Лексей Дмитрич, — подал голос Сашка, — я давеча с вами поговорить хотел, но все думал, как начать… — Начинай как начинается, — предложил Алексей и забросил удочку в яму, как раз под камни, с которых они только что умывались. Хариус взял на обманку сразу, затем другой, третий… Счет их перевалил на второй десяток, когда Сашка заговорил снова: — Я, Лексей Дмитрич, все про рубаху думаю и посуду, что потерялись незнамо куда. Звери их унести не посмели бы: слишком уж дух человечий у них, а лешаку они зачем? Рубах он не носит, посуда тоже вроде ему ни к чему. Он что ж, кашу варит и чаи гоняет? Ни за что не поверю. Враки все это, и про лешаков, и про кикимору болотную… — Но все ж кому-то они понадобились? — А я о чем говорю? — оживился Сашка. — Я после завтрака вокруг поляны пробежался, проверить следы, значитца… — Иван Александрович смотрел, ничего не обнаружил, — перебил его Алексей, — все вокруг обшарил, даже в кустах, откуда, как говоришь, марал сиганул или сохатый, который собак ночью напугал. — Так то ж Иван Лександрыч, — произнес паренек со снисходительной улыбкой, — он, почитай, коровий след от маральего не отличит. — Он оглянулся по сторонам и, приблизив свое лицо почти вплотную к Алексею, заговорил торопливым шепотом: — То не марал был, и не сохатый, Лексей Дмитрич. Я мишкины следы нашел на релке, рядом с поляной. — Хорошо, если это был медведь, то почему же собаки так себя повели? Медвежатницы, а переполошились что дворняги! — Так кабы это настоящий медведь был, — вздохнул Сашка и опять быстро зыркнул по сторонам. — Это только на первый взгляд следы на медвежьи смахивали. А когда присмотришься, сразу видно, что человек ходил, только на ноги торбаса натянул с медвежьими лапами вместо подошв. Вот собаки и не поняли: вроде медведь рядом бродит, только человечий дух все равно перешибает. Они и всполошились… — Постой, парень, — перебил его Алексей, — выходит, за нами кто-то следит? — А кто здесь может следить, окромя ратников? — вопросом на вопрос ответил Сашка. — Видно, засекли они нас! — А почему ж тогда не тронули? Ты ведь сам говорил, что посторонних они к Шихану не подпускают. — Кто их знает, что у них на уме? — пожал плечами Сашка. — Может, сомневаются, взаправду мы идем к Шихану или заблудились. Оне ведь наверняка проведали, что сначала мы к озерам двигались, да и батя, видно, предупредил, чтобы не трогали нас. — Но ведь тронут, если до Шихана доберемся? — Конечно, тронут, раз уж обнаружили, — вздохнул казачок. — Вертаться надо, и поживее, пока они нас не схватили. — А если они побоятся связываться с полицией? Сашка язвительно хмыкнул: — Как же, испугались они! Оне ни полицию, ни солдат не уважают и не боятся. Да и случись что, все равно ничего не докажешь. В нашей тайге сгинуть, как два пальца облизать. Всей станицей искать будут, не найдут! — Говоришь, уходить надо? — переспросил Алексей и обвел взглядом окружающую их тайгу. Низкие лучи солнца окрасили деревья и дальние скалы в желто-розовые цвета. И стволы, и камни казались теплыми на ощупь. Бойкий ветерок разгонял мошку. Ни один звук, кроме журчания ручья, не нарушал покоя наступившего вечера. Все вокруг дышало миром, хотелось расслабиться, закрыть в блаженстве глаза, наслаждаясь и живительным теплом, исходящим от камней, и пряными запахами трав, чьи причудливо изрезанные листья, зонтики и кисти нераскрывшихся цветов нависли над руслом ручья. — Непременно надо! — Сашка вскочил на ноги и вскрикнул: — Смотрите, у вас хариус сорвался! Алексей вздернул удочку. Крючка на леске не оказалось. Рыба взяла наживку, но сорвалась, а он даже не заметил рывка. — Куда мы, на ночь глядя, уйдем? — спросил он, сматывая удочку и поднимая из воды кукан с парой дюжин приличных хариусов. — Думаю, нам надо переночевать в зимовье, а утром решим, что делать дальше. Если не считать этих таинственных следов, ратники ничем себя не проявили. Возможно, Александр, ты сильно преувеличиваешь? — Не верите, и не надо! — Сашка шлепнул себя по колену и поднялся с камня. — Мое дело предупредить, ваше де… — он осекся на полуслове и, вытянув руку, прошептал едва слышно: — Медведь! Алексей оглянулся. По поляне не торопясь бежал темный, почти черный зверь. Вдруг он остановился и, приподнявшись на задние лапы, рявкнул повелительно и сердито. Тут же из травы показались две круглые головенки. Медвежата бросились к молодому кедру, мигом на него взобрались и затаились среди ветвей. Медведица рявкнула еще раз для острастки, но, вероятно, решила, что ее малышам опасность больше не грозит, и, преодолев поляну ленивыми прыжками, скрылась в лесной чаще. — Давайте подойдем, посмотрим, а? — опять прошептал Сашка и умоляюще посмотрел на Алексея. — Мы разом, а? — Ну, давай! — тоже прошептал Алексей и взял в руки карабин, прислоненный до этого к камню. — Посмотрим! Они подошли к дереву, с опаской поглядывая по сторонам. Алексей держал карабин на изготовку, а Сашка вытащил из висящих на поясе ножен охотничий кинжал. Два маленьких зверька, одинаково черных, с кургузыми ушками и блестящими глазенками, смотрели на них с высоты. Словно два больших нароста прилипли к вершине кедра, которая от их тяжести слегка прогнулась. Алексей и Сашка подступили почти вплотную к стволу, стараясь лучше рассмотреть медвежат. И в это мгновение за их спинами угрожающе рявкнул зверь. Они испуганно оглянулись и отскочили от дерева. Из кустов показалась огромная голова медведицы. Она сердито заворчала и поднялась на задние лапы, явив свету белую манишку на груди. Оттолкнув Сашку к дереву, Алексей прикрыл его спиной и, вздернув затвор карабина, прицелился в медведицу. Та опустилась на лапы и стремительно бросилась из кустов на нарушителей ее семейного покоя. Но наказания не получилось. Помешал ветерок. Он набросил на зверя запах человека. И страх оказался сильнее материнской любви. Рявкнув от ужаса, медведица стремглав покинула поляну и скрылась в кустах, забыв про сидящих на кедре малышей. Алексей и Сашка тоже рванули изо всех сил, только в противоположную сторону. И опомнились лишь тогда, когда увидели зимовье. Остановились, переглянулись и расхохотались. — Ну, вы, Лексей Дмитрии, и стреканули! — заливался Сашка. — Вас точно нагайкой по хребту жиганули! — А сам-то? Тебя что, тоже жиганули? Вломился в кусты не хуже сохатого! Смотри, какую дорогу после себя оставил! — поддел казачка Алексей. — Ты ж бывалый таежник. Чего ж тогда наперед меня ломанул? — Так она рявкнула так рявкнула, словно сотник на майдане! — оправдывался Сашка. — У меня в портках мокро стало! — и не выдержал, рассмеялся снова: — А медведуха чище нас испугалась, так деру дала, аж кусты затрещали! — Думаешь, она вернется за малышами? — спросил Алексей, вытирая набежавшие от смеха слезы. — Конечно, вернется, — кивнул паренек и, прекратив смеяться, сказал: — Надо будет на ночь собак спустить, а на подходах я капканы поставлю, чтоб неповадно было бродить поблизости. Лошади запаха медведя страсть как боятся. Умчатся, потом ищи их по тайге. А мишка, как только железо учует, тут же подальше скочует. — Где ты капканы найдешь? — удивился Алексей. — А на крыше, — пояснил паренек. — Видно, от Самашки остались. Поржавели чуток, но насторожить на зверя можно. — А ты справишься? — О чем вы? — уставился на Алексея Сашка. — Я ведь не в первый раз. — Ладно, ставь капканы, только осторожнее, сам не попадись, — улыбнулся Алексей. — Попадется тот, кто возле зимовья шастать будет, — подмигнул ему казачок и вытянул руку в сторону ручья. — Первый я во-он там поставлю, недалеко от берега. Если кто вздумает переправиться и подкрасться, непременно в капкан угодит. — Медведица? — уточнил Алексей. — Медведица, а может, росомаха или еще кто, — пожал Сашка плечами, — тут много всяких тварей бродит. Росомаха или рысь на взрослого коня вряд ли нападут, а вот Воронок для них легкая добыча. А косолапый тот и жеребца завалит, не постесняется. — Ладно, иди! — Алексей подтолкнул его в спину, и они направились к костру. После ужина Шурка занялась мытьем посуды и уборкой зимовья, затем ушла к лошадям, а Сашка скинул с крыши груду грохочущего железа, какое-то время возился с ним, после чего выбрал самый надежный, на его взгляд, капкан и потащил его к реке. Иван проводил паренька взглядом и перевел его на Алексея. — Что будем делать? До Шихана рукой подать. Если выйти завтра до рассвета, через пару часов доберемся. — Думаю, ничего у нас не получится, — сказал Алексей. — Сашка подозревает, что нас уже обнаружили. Но пока только предупреждают, а если двинемся дальше, точно не пропустят, если не хуже… Но «если не хуже» Иван пропустил мимо ушей. — Выходит, все пропажи и эти венки — всего лишь предупреждение ? — А ты о чем-то другом мечтал? О проявлениях любви и нежности со стороны Евпраксии? На мой взгляд, они действуют согласно своей логике: сначала стрелы, как предупреждение о наказании, затем венки на могилки, если не отступим. Сам ведь эту версию выдвинул! — Ну и что? Весьма дурацкая версия! — пробурчал Иван. — Мы — представители власти! Полиция, наконец! Не верю, чтобы они напали на нас. — Филеры Ольховского тоже представители власти, но вспомни, как их Евпраксия отделала? Да и нам досталось! А в тайге она и вовсе церемониться не будет. Как бы нам без головы не остаться, Ванюша. — Сдрейфил? — скривился Иван. — Труса празднуешь, Малыш? — Зато ты очертя голову лезешь к Шихану и сам не понимаешь, что тебе нужно. Арестовать ратников все равно не получится. Они просто нам не дадутся, и хорошо если только остановят на дальних подступах к горе и заставят вернуться в станицу. Но, скорее всего, перестреляют, как рябчиков. Это проще и надежнее. А ребята молчать будут. Или объяснят, что мы без их ведома поперлись незнамо куда и затерялись в тайге. Недельку нас даже поищут. Шаньшин своих казаков поднимет… Только никого не найдут, Ванюша, вот те крест! — Алексей перекрестился. Иван смерил его мрачным взглядом, но ничего не успел ответить. От реки показался Сашка. В компании собак он пересек поляну и направился к табуну. Шурка крутилась возле Воронка, вплетая ему в гриву травинки и украшая коски цветами, которые собрала в лесу. — Ты веришь, что венки не проказа близнецов? — спросил Иван, кивая в сторону табуна. — Гляди, как Шурка ловко косы Воронку плетет, что твоя девка! — Так она и есть девчонка, — спокойно произнес Алексей и вполне невинно посмотрел на приятеля: — Скажи, что не знал об этом? — Д-девчонка? — Иван поперхнулся воздухом, но к его чести моментально пришел в себя. — Ну да, девчонка! И что здесь такого? — Только не хитри, — прищурился Алексей, — еще час назад ты называл ее мальцом и парнем что надо. Кого решил провести? — А ты, можно подумать, знал? — вскинулся сердито Иван. — Попробуй отличи ее от парнишки, если все время в штанах и ведет себя, как заправский пацан. На что у меня пятеро, и то ни на миг не усомнился, что они с Сашкой братья. — Он поворошил веткой в костре, отчего в небо взметнулся фейерверк искр, и поднял глаза на Алексея. — Сам-то когда узнал или Сашка сказал? — Он, — улыбнулся Алексей, — ночью, когда вы ушли Воронка искать. Сашка очень забавлялся, как удачно они нас провели. — Забавлялся! — проворчал Иван. — Позабавляются они у меня! Кончится мое терпение, отхожу я их крапивой по заднице. Не посмотрю, где парень, где девка! — Так разве их вина, что мы попались на удочку? — попытался защитить близнецов Алексей. — Я ведь не меньше тебя удивился. Поначалу думал, Сашка меня опять дурачит… — То-то же, — умиротворенно произнес Иван, — не мне одному обламываться. Он огляделся по сторонам и с укоризной произнес: — Вы ж с Сашкой по хариуса ходили? Не поймали, что ли? — Как не поймали? — Алексей вскочил на ноги и с досадой хлопнул себя по лбу. — Надо же, я его в ручье оставил. — Давай дуй до ручья, пока рыбу течением не унесло, — приказал Иван и пояснил: — Перед сном поджарим да уговорим, чтобы ночью нищие не снились. — Пока не стемнело, я попробую еще поймать, — пообещал Алексей и, подхватив рыбацкие снасти, направился к ручью. — Осторожнее, Лексей Дмитрии! Ружье свое возьмите! Забыли, что медведица рядом бродит? — крикнул с другого конца поляны Сашка. — Ив капкан не попадитесь! Я его недалеко от тропы поставил, так что не отходите в сторону! — Не попадусь! — прокричал в ответ Алексей и, подхватив карабин, скрылся среди кустарника, за которым протекал ручей.Глава 24
Алексей старался идти по проложенному в траве следу. Помня о Сашкином предупреждении, он с опаской поглядывал себе под ноги, боясь попасть в капкан. Но жаль было тяжелый кукан с крупными хариусами, да и время позволяло поймать еще столько же. Раз уж пришлось задержаться, то почему бы не потратить его с пользой, отдохнуть и хоть ненадолго избавиться от тревожных мыслей. Неприятные предчувствия тяготили его, и единственный способ забыться — заняться рыбной ловлей. Благополучно добравшись до камней, Алексей обнаружил кукан там, где его и оставил, — в проточной ямке у самого берега. Русло ручья было забито валунами и обломками деревьев. С первой же поклевки в этом завале можно лишиться и лески, и крючка. И Алексей направился по ручью вверх, выбирая более удобное и безопасное для рыбалки место. Вскоре он вышел к небольшому озеру. Хариусы то и дело выскакивали из воды — кормились снующими над ее поверхностью комарами и мошками. Их серебристые тела мелькали в воздухе, с плеском шлепались в воду, отчего все озеро покрылось мелкими, как блюдце, расходящимися кругами. Их было так много, что не успевали исчезнуть одни, как на их месте появлялись другие. Озеро буквально кишело рыбой. Алексей огляделся по сторонам. Россыпи огромных камней подступали к воде. В них ничего не стоило укрыться целой роте солдат, а не то что одному человеку или зверю, вздумай он поохотиться на беспечного рыбака. В какое-то мгновение Алексей пожалел, что не взял с собой одну из собак. Уж они бы не позволили подойти незаметно тому, кто пожелал бы это сделать, воспользовавшись крадущейся с гор темнотой. Хариус жадно хватал наживку. Увлекшись, Алексей обогнул озеро и прекратил рыбалку только тогда, когда внезапно опустился туман. Подступающая темнота завершила свое дело. Через четверть часа вокруг не было видно ни зги. Поначалу он растерялся. Тайга вновь заявила о себе, наказав его за беспечность. Алексей решил обогнуть озеро, чтобы выйти к ручью, где он оставил свой первый кукан с рыбой, а от него уже двигаться к заимке. В лагере наверняка его уже хватились и непременно выйдут навстречу. Подбодрив себя такими рассуждениями, Алексей стал пробираться между камнями к ручью, но уже через мгновение провалился в незаметную в темноте яму с водой, вымок по пояс и к тому же потерял рыбу. Тяжелый кукан теперь не оттягивал руку, и он пошел быстрее. Однако вскоре перед ним возник новый ручей, очевидно, впадавший в озеро с противоположной стороны. Он оказался довольно глубоким, к тому же подступы к нему были заболочены и заросли острым рогозом и камышом. Чертыхаясь и проклиная себя за самонадеянность, Алексей принялся искать переправу. Сначала он прошел по ключу вниз, затем вверх, но ручей был настолько полноводным, а течение его таким быстрым, что прошло не менее часа, пока Алексей сумел перебраться на противоположный берег. Но теперь он совершенно не знал, куда ему идти, и пошел напрямик, полагая, что должен вскоре услышать лай собак и крики людей, а возможно, и выстрелы. Иван с близнецами непременно отправятся его искать, когда не обнаружат на ручье. Чисто подсознательно он старался двигаться как можно Тише, но все его знания о лесной жизни были почерпнуты из книг Фенимора Купера да кратких наставлений Ермашки, поэтому ему плохо удавалась бесшумная поступь индейца или сибирского соболятника. Он чувствовал сильнейшую усталость и отчасти поэтому утратил способность рассуждать здраво, поскольку после недолгих раздумий воскликнул вслух: «Да черт бы с ним!» — и смело зашагал сквозь чащу. И вправду, с чего бы ратникам бродить по тайге в ночное время, а против зверья у него есть карабин да верный «смит-вессон» в придачу… «Идти или заночевать?» — Вскоре эта мысль стала посещать его все чаще и чаще. И когда ноги завели Алексея в густой кедровый лес, он стал присматривать себе место для ночлега где-нибудь под густой кроной старого дерева. Здесь тебе и мягкая подстилка из старой хвои, и даже дождь не страшен, вздумай он зарядить ночью. Алексей начал зажигать спички, пытаясь определить, в каком направлении ему лучше двигаться, затем поджег сухую ветку с остатками желтой хвои, но она быстро сгорела, правда, он успел приглядеть подходящий кедр, чья верхушка терялась в ночной темноте, зато ветви опускались почти до самой земли, образуя своеобразный шалаш — лучшего места для ночевки нельзя было придумать. Опустившись на корточки, Алексей стал шарить вокруг руками, стараясь отыскать несколько сухих веток для костра. Карабин он закинул на спину, чтобы не мешал собирать дрова. Но, выпрямившись, вдруг ощутил на себе тяжелый взгляд. Он непроизвольно оглянулся. Темнота обволакивала его, как кокон. Но кто мог следить за ним? Людей здесь явно нет. Выходит, зверь? И он ждет удобного момента, чтобы напасть? Холодная струйка пота скользнула по спине. Продолжая пятиться к кедру, Алексей взял карабин на изготовку и щелкнул затвором, загоняя патрон в ствол. В то же мгновение кто-то совсем близко фыркнул, потом быстро-быстро что-то пробормотал, будто раздосадованная сорока, только во много раз громче, и замер. Алексей мгновенно отскочил к кедру и затаился в его ветвях, приготовясь к защите. Но вокруг стояла тишина. И он даже усомнился, уж не послышались ли ему эти странные звуки? И не стало ли причиной этих галлюцинаций напряжение, которое испытывает всякий человек, вынужденный бродить в одиночку темной ночью по дикой тайге? Алексей снова прислушался и, чтобы рассеять сомнения, громко крикнул. Затрещали кусты. Невидимое существо недовольно фыркнуло, заворчало и стало удаляться. Судя по шуму, которое оно производило, это оказался либо марал, либо сохатый, но было в этих звуках нечто странное, что насторожило Алексея. И лишь когда они смолкли, он понял, что именно. Под лапами или копытами неведомого зверя не стукнул ни один камень, не хрустнул ни один сучок, лишь шорох раздвигаемых ветвей сопровождал его бег сквозь ночную темноту. Он тараном прошел, нет, скорее пролетел сквозь густые заросли, но что это был за зверь, так и осталось тайной для Алексея. Тем не менее он перестал ощущать на себе неприятный взгляд из темноты. Опасность, кажется, отступила, однако вместе с этим пропало желание ночевать в лесу. Алексей сделал еще несколько шагов, намеренно стараясь производить как можно больше шума, и чиркнул спичкой. На миг распахнулась темнота. В паре саженей от него стояла привязанная к дереву лошадь. Она шумно вдохнула воздух и потянулась мордой к Алексею. Спичка погасла, но он не успел разглядеть, что это за лошадь. Рука с готовым к выстрелу карабином опустилась. И напряжение, словно тяжелая ноша, свалилось с плеч. Верно, зверь караулил не его, а коня. Но кто мог привязать здесь лошадь? Неужто его попутчики, которые отчаялись найти Алексея в темноте? Тогда почему именно в этом месте? Откуда им знать, что он будет возвращаться в лагерь именно этой тропой, через кедровый лес? Конь был без вьюка, но заседланный. Алексей подошел к нему и осторожно коснулся его шеи. Нет, это чужой конь. Он гораздо выше, чем их малорослые лошадки. И шея у него более мускулистая, а грива длинная. Возможно, он отбился от табуна или каравана, а повод его не привязали к дереву, он сам захлестнулся о ствол в то время, когда конь пробирался сквозь заросли. Но кому он мог принадлежать, если на многие версты вокруг нет ни единого жилья? На ощупь он не казался истощенным, скорее наоборот. А, может, его хозяева ратники? Хотя вряд ли они столь неосторожны и легкомысленны, чтобы позволить своим верховым лошадям бродить по ночной тайге. Алексей провел рукой по спине лошади. Седло было необычной формы. Он перевел дыхание и непроизвольно оглянулся по сторонам. Похоже, что эта лошадь из каравана Корнуэлла. Неужто англичанин и его индусы где-то поблизости? Алексей нервно сглотнул и перехватил карабин покрепче. Выходит, их пути вот-вот пересекутся, равно как и интересы. Если его догадки верны, то караван тоже движется к Шихану, только другим, возможно, параллельным маршрутом, что до поры до времени не позволяло им встретиться. Но вот это время наступило, и неизвестно, какие новые сюрпризы им преподнесет эта встреча… Опять послышался какой-то шум и тут же стих, но Алексей напрягся. Конь обеспокоенно всхрапнул, и он обнял его за шею. И тут же ощутил под рукой нечто, что заставило Алексея шепотом выругаться. Спичек в запасе оставалось совсем немного, и он не стал зажигать их, потому что и без света было понятно, что стянули его руки с шеи лошади. Это был венок, сплетенный из лесных цветов совсем недавно. Точно такой же, может, немного больший по размеру, чем те, которые они обнаружили в лагере поутру. Кому вздумалось цеплять его на лошадь? Они с Иваном приняли венок за угрожающий знак, но, может, это вовсе не так? Может, этим венком человек показывает им свое расположение? Хотя зачем ему вздумалось тогда воровать рубаху и посуду? Разве таким способом показывают свое расположение? Совершенно запутавшись в своих размышлениях, Алексей решил оставить их на то время, когда удастся выбраться к зимовью или, на крайний случай, в любое место, где есть люди. Даже если это будет караван Корнуэлла. Чего ему опасаться индусов? Ведь, несмотря на все их подозрения, иностранцы вели себя тихо и мирно. Алексей отвязал повод и вскочил в седло. Конь, получив свободу, торопливо зашагал сквозь ночную темноту. Вскоре они поднялись на небольшую возвышенность. Сквозь тучи выглянул краешек луны, в тайге ощутимо посветлело. Но конь вдруг остановился и, насторожившись, попятился назад. Вновь жуткий вой пронесся по лесу, и эхо повторило его, отчего Алексею, как в детстве, захотелось заткнуть уши и закрыть глаза. Лет в пять он думал, что это лучший способ избежать опасности, но сейчас у него были несколько другие представления. Одной рукой он сжимал поводья, другой — карабин и был готов в любое мгновение выстрелить. Тревога захватила каждую клеточку его тела. Конь тоже храпел и по-прежнему пятился назад, и если бы Алексей не удерживал егошенкелями и поводом, давно бы бросился обратно по проложенной ими в густой траве тропе. Алексей соскочил с седла. Он с трудом сдерживал разволновавшуюся лошадь. Несомненно, где-то поблизости затаился зверь, и она чутьем уловила его присутствие. Но не успел Алексей решить, что делать, как лошадь вырвала повод из его рук и, ломая сучья, с шумом умчалась вниз по склону, который они только что преодолели. И снова Алексей остался один. Даже луна укрылась за плотной кисеей облаков. И только теперь он понял, что такое настоящий страх. Ноги приросли к земле, руки тряслись, зубы выбивали дробь. Никогда в жизни он не испытывал подобного ужаса. Прошла минута или две, а он по-прежнему не мог сдвинуться с места, лишь медленно разворачивался туловищем и сжимал в руках карабин, стараясь предугадать, с какой стороны выскочит зверь. Промчались, словно метеор по небу, с десяток не самых лучших в его жизни мгновений, и вдруг в полоске света вынырнувшей наконец луны совсем близко от него блеснули два ярких, казалось, пронизывающих насквозь, огонька. Они направились на Алексея. Его руки до боли сжали карабин. Не замечая, он шептал молитву трясущимися от страха губами. А огоньки продолжали приближаться, и Алексей почувствовал на себе властный взгляд зверя. Он хотел закричать, но стиснутое спазмами горло не повиновалось ему. Он лишь прохрипел несколько нечленораздельных звуков и зашелся прямо-таки в чахоточном кашле. Видимо, эти звуки насторожили зверя, а может, на него нанесло запахом железа? Но только огоньки вдруг стали медленно сближаться и, слившись в один, вдруг погасли совсем. Зверь, развернувшись, уходил в обратную от человека сторону. В долетевших до него шорохах Алексей ясно уловил ленивую поступь медвежьих лап. Он опять пожалел, что не взял с собой собаку, уж она не позволила бы медведю застать его врасплох. В этот момент луна окончательно вылезла из облаков. В тайге значительно посветлело. Он решил выбрать удобное место, разжечь костер И провести остаток ночи возле огня в надежде, что пламя отпугнет кровожадных визитеров. Но каково же было его удивление, когда через четверть версты он увидел лошадь, которая покинула его, учуяв медведя. Она на бегу зацепилась поводом за валежину и задержалась. Необходимость в костре отпала сама собой. Спустя несколько минут они опять пробирались по тайге. Конь шел осторожно, присматриваясь и часто похрапывая. Вдруг, будто ужаленный, он сделал огромный прыжок в сторону и рванулся сквозь заросли ольхи к берегу журчащего поблизости ручья. На полном скаку перемахнул его и остановился, нервно вздымая бока и испуганно фыркая. Видимо, медведь все же поджидал их на тропе, и только благодаря необыкновенному чутью лошади они не стали добычей свирепого зверя. Опустив поводья, Алексей предоставил коню полнейшую свободу. Теперь ему было все равно, куда он его вывезет. Лишь бы скорее добраться до людей. Алексей неимоверно устал, вымок, проголодался. На какое-то мгновение он смежил веки, а когда вновь открыл их, то не поверил своим глазам. Внизу под увалом отсвечивала серебром река. Несомненно, Кызыр. И верстах в двух ниже по течению сквозь ночную темноту на берегу ясно виднелся огонек. Понукая лошадь, Алексей заставил ее спуститься с увала. В заводях притихшей реки отражалась щербатая луна. На тайгу прозрачным покрывалом оседал туман. Под темными сводами хвойного леса тускло белели березы. Алексей спешился и повел лошадь в поводу. Надежда на скорую встречу с людьми придала ему сил и уверенности в себе. Отмеряя путь крупными шагами, он шел вдоль берега, обходя нависшие над рекой невысокие скалы. А огонек, не угасая, продолжал маячить впереди. То он казался совсем близко, и тогда Алексей передвигался с большей осторожностью, а то вдруг исчезал и после словно повисал в пространстве и походил на крупную звезду, взошедшую над горизонтом. На небольшой возвышенности, спускавшейся узким языком к реке, Алексей похлопал лошадь по крупу, и она послушно легла. Некоторое время они оба лежали, настороженно прислушиваясь и вглядываясь в огонь, который совсем неожиданно оказался в саженях ста от них или даже чуть меньше. Затем Алексей подкрался ближе. К его удивлению, возле костра никого не было. Кроме того, ничто не указывало на присутствие людей: ни котомок на сучьях, ни ружей, ни лошадей. Не прилажены рогульки для приготовления пищи, не обустроено место под ночлег… Алексей осторожно обошел поляну. Никаких следов присутствия человека. Но кто же разложил этот костер ночью в тайге? Сначала он подумал, что огонь мог зачаться от удара молнии, но затем отверг это предположение. Сучья в костре почти уже прогорели, но уложены они были явно человеком. Причем рядом Алексей обнаружил небольшой запас хвороста, что однозначно подтверждало: люди здесь побывали совсем недавно, но по какой-то причине покинули бивак. У Алексея уже не было сил выяснять, куда исчезли люди. Усталость навалилась на него стопудовой тяжестью. Почти ничего не соображая, он привязал лошадь к ближайшему дереву, расстелил тужурку рядом с огнем и лег, обняв рукой карабин. Последнее, что отпечаталось в его мозгу, была вялая мысль, что костер на самом деле обманка, приманка для таких простаков, как он, но уже никакая сила не смогла бы разомкнуть его веки. Алексей заснул, словно в омут бросился. А на востоке уже проклюнулась заря, закопошились в кронах деревьев птицы. Но он спал, свернувшись калачиком, не замечая ни жара костра, ни мелкой мороси, которая сочилась на него сверху из нависшего над рекой облака.Глава 25
Проснулся Алексей от того, что кто-то шумно дышал ему в лицо. Он приоткрыл глаза. Звериная морда с высунутым языком и чудовищными клыками нависла над ним. В доли секунды он перевернулся на бок, вскочил на ноги и был уже на другом конце поляны. И только тогда рассмотрел, что вдогонку за ним мчится одна из собак — Соболек. Со сна морда лайки показалась ему огромной, как у медведя. Поняв ошибку, Алексей выругался, а затем присел на корточки и обнял подбежавшего пса за шею. Шерсть его была в репье и грязи и вдобавок мокрой от росы. Соболек бросался ему лапами на грудь, взлаивая и повизгивая от восторга, и Алексей тщетно пытался оттолкнуть его. Вскоре его одежда вымокла и покрылась грязными пятнами, но он перестал обращать на это внимание. Появление Соболя было гораздо важнее, чем чистота штанов, которые и так изрядно пострадали после блужданий по ночной тайге. Наконец, взаимная радость поутихла. Алексей взял пса за ошейник и прошелся с ним по краю поляны, стараясь определить по следу, откуда тот появился. Вскоре он этот след нашел. На фоне густо усыпанной серебристыми капельками росы травы он казался более темным. Но след шел от реки, а не от леса. И, спустившись на берег, Алексей обнаружил на мокром песке отпечатки собачьих лап. Похоже, пес переплыл реку, тем более что течение и ширина русла позволяли сделать это, но тогда непонятно, как он оказался на противоположном берегу, если, по расчетам Алексея, заимка располагалась где-то за его спиной. Он с недоумением огляделся по сторонам. Если его искали, то почему Соболек пришел с другой стороны? Ведь они не переправлялись через реку, когда пробирались к Шихану. Просто повернули от нее назад. Да и разве он мог не заметить даже в ночной темноте, что оказался на другом берегу реки. Алексей тупо уставился на реку. Она была довольно полноводной и широкой, и лишь на перекате ее можно было перейти вброд. Нет, он точно помнил, что реку не преодолевал ни пешком, ни на лошади. Лошадь? Вспомнил он вдруг о своей ночной спасительнице и огляделся по сторонам. Он знал, где привязал ее к дереву, но от нее самым непонятным образом остались только несколько следов копыт и помет на том месте, где она топталась у дерева. Алексей подошел поближе. Затем обошел ближайшие заросли. Лошадь исчезла! Он тщательно исследовал кору дерева, но не обнаружил ни остатков повода, ни следов рывка — глубокой борозды или ссадины, которые остаются в подобном случае. Похоже, лошадь сама отвязалась и ушла в неизвестном направлении еще до того, как выпала роса, иначе ее след был бы столь же заметен, как собачий. Он понимал, что абсолютно невозможно, чтобы она могла сама отвязаться. Ведь он хорошо помнил, на какой узел затянул повод, опасаясь, что лошадь сумеет освободиться и ускакать к своим хозяевам. Присев на камень, Алексей огляделся вокруг. Пес льнул к его ногам и льстиво заглядывал в глаза, вероятно, просил покормить его. Но он и сам бы дорого отдал даже за маленький ломтик хлеба, за обломок сухаря, лишь бы заглушить голод, который изматывал его сильнее, чем неизвестность и те непонятные события, которые происходили вокруг. Кто разжег костер, откуда взялась лошадь и куда вновь исчезла, почему река оказалась в неположенном месте? Возможно, Соболек знал ответы на эти вопросы, но он не умел говорить, а лишь преданно следил глазами за Алексеем, а с его языка беспрестанно текла слюна — пес не на шутку проголодался. Вернувшись к костру, Алексей подбросил в огонь несколько сучьев. Пламя весело заплясало по ним, и почти одновременно с этим рассеялся туман, выглянуло солнце, и он смог наконец сориентироваться. И — запутался окончательно. Неужели он вышел к совершенно другой реке, столь же крупной, как Кызыр? Это было единственным правдоподобным объяснением случившемуся, только близнецы почему-то ни разу не упомянули, что поблизости протекает еще одна река, равная Кызыру по силе и ширине русла. Может, это тот самый приток Кызыра, которого они достигли на пути к Шихану? Нет, не похоже. Тот был и уже, и менее полноводным… Пока Алексей с недоумением созерцал незнакомую ему реку и мучился догадками, Соболек деловито шуршал в кустах. Затем там что-то пискнуло, а через пару минут пес появился, довольно улыбаясь и виляя хвостом. Видно, не дождавшись завтрака от Алексея, он уже добыл себе пропитание. А день разгорался. Солнце взошло над лесом и высушило росу. Алексей поднялся на ноги, прихватив карабин. Возможно, по дороге ему удастся подстрелить глухарку или рябчика, а Соболек должен вывести его к заимке… Но пес словно взбесился. Стоило Алексею сделать несколько шагов от костра в противоположную от реки сторону, как он принялся бросаться на него, оглушительно лаять, а после вцепился в штанину и, упираясь задними лапами в землю, сердито заворчал, точно упрекая его за бестолковость. Алексей склонился к нему и ухватил за ошейник. — Домой, Соболь, домой! — приказал он собаке, но она уселась на хвост и лишь поворачивала голову с боку на бок, будто изучала его, однако стоило ему сделать еще один шаг, вскочила на ноги и оскалилась, показав крупные клыки. Пес сердился на его непонятливость. И Алексей сдался. — Ладно! Веди меня! — махнул он рукой и направился к реке. И тотчас пес, закрутив хвост кренделем, обогнал его и затрусил к берегу. Вскочив на камень у самой воды, он оглянулся на Алексея, как будто приказал: «Следуй за мной!» И тот подчинился. Почти до середины реки Алексей прошел, не замочив сапог. Перескакивая с одного валуна на другой, он достиг открытого пространства. И тогда пришлось раздеться и, придерживая узел с одеждой и сапогами на голове, идти до берега вброд. В одном месте он провалился по самую грудь и, барахтаясь в воде, намочил одежду и чуть было не утопил сапоги и карабин… Вода оказалась ледяной, солнце припекало по-утреннему слабо, и когда Алексей достиг суши, у него зуб на зуб не попадал от холода. Он несколько раз пробежался взад вперед по берегу, попрыгал на месте, затем влез в сырую одежду и натянул мокрые сапоги. Вдобавок Соболь вздумал тут же отряхнуть свою шубу и обрушил на него водопад ледяных брызг. Но это было не последним испытанием для его нервов. Поднявшись на крутой откос, пес внезапно насторожился. Он задрал морду и принялся жадно ловить носом воздух. И в этот момент Алексей услыхал, что где-то далеко внизу заржала лошадь, затем другая. Неужто он все-таки вышел к зимовью? Он с удивлением огляделся по сторонам. Эти места, без всякого сомнения, Алексей видел впервые. Возможно, потому, что он подходил к зимовью с противоположной стороны, или, вернее всего, ночная темнота не позволила разглядеть детали, и теперь все вокруг казалось ему совершенно новым и незнакомым. Он пробрался сквозь густую поросль молодого березняка и застыл от неожиданности. Гора уходила вниз крутым откосом, а под ней в ущелье снимался с ночлега сэр Корнуэлл со своими индусами. Люди в лагере сновали, как муравьи: убирали и складывали палатки, седлали и вьючили лошадей. Правда, там были одни индусы. Как Алексей ни вглядывался, он не заметил ни того, ни другого проводника. Сам Корнуэлл сидел на камне в стороне от суматохи и, положив на колено планшет, что-то рассматривал. Вероятно, карту, потому что Ахмат стоял рядом с ним и то и дело показывал зажатым в руке кнутовищем на запад, где в пелене утренних туманов скрывался Шихан. С высоты своего откоса Алексей ясно различил характерно изрезанную вершину гольца и поразился, что тот был совсем близко, гораздо ближе, чем от зимовья. Алексей почти не удивился, увидев экспедицию, гораздо больше его изумило то обстоятельство, что он каким-то непостижимым образом оказался ближе к Шихану, чем Иван и близнецы. Но почему тогда Соболь уводил его от зимовья? Никак не могли его товарищи переместиться за ночь так далеко, полагая, что он, вернее всего, заблудился. Разве могли они бросить его на произвол судьбы? И не зря Соболь так извозил свою шубу и набил лапы. Наверняка Сашка направил его по следу Алексея, просто не мог не направить… Все эти мысли промелькнули в голове Алексея, пока он наблюдал из-за кустов за копошением в лагере Корнуэлла. Подчиняясь командам Ахмата, индусы действовали четко и быстро. Они и вправду походили на небольшой военный отряд, беспрекословно выполнявший приказы своего командира. Однако подобная слаженность может выработаться не только на войне, но и в совместных походах, где требовательность и дисциплина нужны, чтобы выжить в тяжелейших условиях дикой природы. Теперь ему стало ясно, откуда могла появиться лошадь, но было абсолютно непонятно, куда она потом бесследно исчезла. Издалека все кони индусов были похожи друг на друга, как две капли воды, к тому же он не смог разглядеть свою спасительницу как следует, поэтому успокоил себя мыслью, что она все-таки не пала жертвой разбойного нападения медведей, а благополучно вернулась в лагерь. Алексей посидел на камне, наблюдая за индусами и обдумывая, стоит ли ему объявиться Корнуэллу или тайно следовать за караваном. Без всякого сомнения, вся эта орава движется в направлении Шихана. Но, поразмыслив как следует, он решил с помощью Соболя в первую очередь отыскать зимовье. Корнуэлл со своей ордой никуда не денется, а Иван и близнецы наверняка уже не чают увидеть его живым. Он свистнул Соболька и, обняв его за шею, настойчиво произнес: — Ищи, Соболь, ищи! Сашка где? Шурка? Веди меня к ним! Слышишь? Веди! Пес присел на задние лапы, затем коротко гавкнул и, развернувшись, помчался в противоположную от лагеря Корнуэлла сторону. Алексей, перестав понимать что-либо, мчался за ним сквозь лес, опасаясь одного: как бы не напороться на сук или не подвернуть ногу. А Соболь, не зная усталости, несся сквозь мешанину камней и валежника одним только ему известным путем. И когда Алексею показалось, что он вот-вот умрет от разрыва сердца, собака остановилась и легла, давая ему временную передышку. Алексей упал рядом с ней на мягкую подстилку из мха, закрыл глаза и вытянул ноги. Сердце выскакивало из груди, легкие клокотали, как кипящий самовар. Мысленно он проклинал Соболя, затеявшего бешеную гонку по тайге, но сил не хватало выразить это в словах. Слегка отдышавшись, Алексей почувствовал сильнейшую жажду. Он потянулся к небольшой лужице, скопившейся в неглубокой выемке соседнего камня. Но Соболь опередил его и стал жадно лакать воду, фыркая и захлебываясь. Капли падали с его морды и языка обратно в лужицу. Алексей выругался от досады и принялся оглядываться по сторонам, в надежде отыскать ручей или такую же лужицу. Но все было напрасно. Во рту пересохло, шершавый язык не помещался во рту, горло словно продраили песком. С трудом поднявшись на ноги, он сделал несколько шагов. И вдруг заметил скопу, она летела низко между деревьями и держала в когтях рыбу! Вода! Значит, рядом вода! Эта новость придала ему силы, и, забыв о том, что совсем недавно почти умирал от усталости, Алексей заспешил в ту сторону, откуда прилетела скопа. Соболек трусил сзади. Прошло минут десять, и он увидел первый ручей. Алексей почти упал в него лицом, жадно пил воду, затем умылся, намочил волосы, потом опять пил, а после минут двадцать лежал на его берегу, приходя в себя и не веря, что сумел выдержать этот сумасшедший бег по тайге. Соболек лежал рядом с ним, свернувшись клубком. Видимо, псу пришлось тоже нелегко, поэтому он и позволил Алексею короткую передышку. Но солнце уже поднялось достаточно высоко над лесом. Алексей посмотрел на часы, но они стояли, потому что с вечера он забыл их завести, и можно было лишь предполагать, что сейчас часов десять-одиннадцать, а он до сих пор не знал, идут ли они в верном направлении и не вздумал ли пес отвести его прямиком в станицу. Слишком уж долго они шли по тайге, все это время склоняясь к западу. Там как раз находилась Пожарская. Правда, одно успокаивало Алексея, что они не удалялись от Шихана, а как бы огибали его, но теперь уже с севера. Наконец пес опять поднялся на лапы, напился из ручья и требовательно гавкнул на Алексея, будто приказал: «Вставай, лежебока! Пора идти!» Тот поднялся, усмехнувшись про себя, что полностью подчинился собаке. Разве у него был другой выход? Пес несколько лениво трусил впереди него, и Алексей предположил, что до зимовья осталось уже недолго идти. И в этот момент они вышли на хорошо заметную тропу. Следы сапог, копыт, конский помет… Кто-то прошел этими гиблыми местами совсем недавно. И вдруг он увидел затеей на деревьях. Они были давними, сильно затянутыми смолой, но Алексей впервые за последние сутки вдруг понял, что выберется из этой передряги. Он вспомнил эти затеей. Именно их он разглядел в слабом свете берестяных факелов, когда их маленький караван пробирался сквозь дождь и грозу через завалы камней и деревьев. Именно тогда они потеряли Воронка, а после Иван и Шурка обнаружили в лесу зимовье. Выходит, Соболь шел правильно, но вывел его на тропу с севера, а не с юга, как это сделали они. Вот почему тайга казалась ему незнакомой, и он никак не мог определить, что за реку они форсировали на пару с Собольком. А все объяснялось очень просто: неизвестная река протекала намного севернее их маршрута. Но надо же, куда занесла его нелегкая, а он даже не заметил этого! Правда есть ведь и плюсы в его блужданиях по тайге. Не очутись он в тех местах, вряд ли узнал бы, что отряд Корнуэлла движется в одном с ними направлении — к Шихану. И теперь сам бог велел проникнуть в секретные планы англичанина. А планы эти наверняка были непростыми, если тот имел в своем арсенале пушку. И деньги на экспедицию, даже на первый взгляд, тоже потрачены немалые. Но если англичанин решился на подобную авантюру, значит, прибыль намерен получить еще большую. Только в чем могла выражаться эта прибыль, Алексей пока не понимал. Одно знал точно, бабочками здесь и не пахнет, и поймай Корнуэлл даже десяток «снежных людей», затраченных на экспедицию средств это явно не оправдает. Значит, есть что-то, стоящее этих огромных денег. И Корнуэлл к этому что-то стремится целеустремленно, пренебрегая не только трудностями путешествия, но и угрозами ратников, и опасностью конфликта с российскими властями, так как то, что он замыслил, несомненно, идет вразрез с законом. Недаром он замаскировал пушку, и недаром рядом с ним крутится Глухарь, чьи документы отмечены аж двумя гербовыми печатями… Вскоре они вышли на поляну, с которой Иван и Шурка ушли на поиски жеребенка. И Алексей с облегчением вздохнул. До зимовья осталось совсем немного. И он прибавил шагу.Глава 26
Но не прошел Алексей и сотни шагов, как Соболь вдруг насторожился и остановился. Пес вытянул голову в сторону темной чащи, отделявшей их от заимки, и усиленно заработал носом. Уши его стали топориком, и он слегка присел на лапы, словно приготовился к броску… Вдруг впереди по курсу шумно и с криками рванулась из кустов какая-та птица. И в следующее мгновение Алексей уже лежал за камнем, выставив перед собой карабин, и не понимал, что произошло в первую очередь: свист стрелы над ухом, рывок Соболя в сторону темной фигуры, мелькнувшей среди деревьев, или его падение за этот валун, из-за которого он ясно видел трепетавшее от легкого ветра черное оперение стрелы, вонзившейся в дерево аккурат на уровне его груди. Он прислушался. Соболя не было слышно, и Алексей, вскочив на ноги, бросился следом за псом, не ожидая увидеть его живым. Забыв про усталость, он мчался по лесу и вдруг услышал короткий вопль. В нем не было злобы или угрозы. Так кричат от внезапной боли. Крик прозвучал и словно осекся на полустоне. Но зато залаял Соболек, сердито, но не яростно, как он обычно лаял на зверя, и Алексей обрадовался. Жив его товарищ по несчастью и, кажется, держит кого-то за мягкое место! Он проскочил мимо зимовья, отметив на ходу, что там никого нет. Но куда исчезли его товарищи, разбираться было некогда, потому что на тропе, ведущей к ручью, он вдруг увидел человека, который отбивался от наседавшего пса коротким, похожим на казачий дротик, копьем. Он сидел к нему спиной и был в черном балахоне, какие носили Евпраксия и ее ратники. Правая нога его была неестественно вывернута и вся крови. Человек приподнимался на одной руке, тщетно пытаясь попасть копьем в обнаглевшего Соболька. И через мгновение Алексей понял причину смелости пса. Неизвестный не мог сдвинуться с места. Его держал капкан, тот самый, который Сашка установил на медведя. Алексей осторожно подошел ближе. За спиной у ратника, а это, несомненно, был он, болтался лук, у пояса висел колчан со стрелами. Одна из них только что чуть не отправила Алексея к праотцам. Еще он заметил нож на поясе, даже не нож, а настоящий тесак, который при необходимости можно использовать вместо топора. Несомненно, ратник получил задание убить Алексея. И возможно, уже расправился с Иваном и близнецами, иначе куда они могли исчезнуть, не дождавшись его возвращения? Алексей сделал шаг, затем другой. Ратник продолжал отбиваться от собаки и не слышал, что творится за его спиной. Но Алексея выдал Соболек. Заметив его, он прекратил лаять и наскакивать на ратника, а бросился навстречу Алексею, повизгивая от восторга. Пес понял, что его враг никуда не денется, и спешил показать Алексею свое расположение. Но это чуть не стоило Полякову жизни. Ратник вдруг извернулся и метнул в него копье. Сыщик едва успел пригнуться, и оно, просвистев в паре вершков от его головы, вонзилось в пень за спиной. Алексей упал на колени, но успел схватить ратника за руку, которая уже потянула с плеча лук… Повалив его на бок, Алексей завел ему руки за спину и связал их брючным ремнем. Ратник закричал от боли. И Алексей вспомнил про капкан. Он с силой разжал железные лапы и освободил ногу пленника. Из разорванного сапога хлынула кровь. — А чтоб тебя! — выругался Алексей и осекся, подняв глаза на ратника. Черный капюшон с красной каймой слетел с его головы. Огромные карие глаза, казалось, дымились от ярости. Перед ним был не мужчина, а женщина. И он тотчас узнал ее. — Евпраксия! — пробормотал Алексей, потрясенный увиденным. — Ты откуда взялась? — Изыди, сатана! — Она перекрестилась и плюнула ему в лицо, но он опять увернулся, и плевок достался Соболю, который крутился рядом. — Чего ругаешься, — сказал примиряюще Алексей и потянул сапог с ее ноги. Евпраксия, прошептав что-то явно не боголепное, выдернула ногу из его рук и прошипела: — Изыди, аспид! Не твово ума это дело! — Дурочка, — произнес мягко Алексей, — успокойся, ничего я тебе не сделаю. Просто посмотрю рану, перевяжу… — Не трожь, — пробормотала она сквозь зубы, — без тебя, малакайник, обойдусь! — Дура, — рассердился Алексей, — чего брыкаешься? Кровью изойти хочешь? Смотри, побелела вся! — Отойди, — теперь уже не приказала, а попросила Евпраксия, — сама сапог сыму и рану осмотрю, только руки развяжи. — И пообещала: — Я тебя не трону. — Что ж, и на этом спасибо, — улыбнулся Алексей как можно доброжелательнее. Несмотря на то, что эта девчонка едва не отправила его под кресты, он ничего к ней, кроме любопытства и удивления, не испытывал. Развязав руки, он помог ей сесть, но отобрал при этом лук со стрелами и тесак. Евпраксия не протестовала, лишь следила за ним исподлобья да однажды усмехнулась, когда заметила, с каким неподдельным изумлением Алексей разглядывает ее нож, острый как бритва, изготовленный из превосходного булата. Он был явно старинной работы, а клеймо изображало волчицу. И, кажется, совсем недавно Алексей где-то его видел… Он наморщил лоб, пытаясь вспомнить, и тут заметил взгляд Евпраксии — Да-а, занятная штучка! — протянул он удивленно и, приблизив нож к глазам, попытался прочитать слова, выбитые над головой волчицы. Но буквы оказались слишком мелкими, чтобы разобрать надпись невооруженным глазом, а лупы у него, конечно же, не было. Алексей, по давней, еще детской привычке, прихватил ее с собой из Североеланска, но она осталась в багаже в доме атамана. Ее подарил ему отец, надеясь, . что младший сын тоже пойдет по его стопам, займется минералогией. Однако геолога из Алексея не получилось, а лупа пригодилась по другим, криминальным делам, где без нее тоже часто не обойтись. Сейчас ее под рукой не оказалось, и Алексей занялся тем, что внимательно осмотрел ножны. Они были изготовлены из двух полосок дерева, обтянутых оленьей кожей и скрепленных серебряными полосками. Серебряным было и наконечие ножен. Присмотревшись, Алексей заметил на нем гравировку — та же голова волчицы и вензель из двух букв старинного русского алфавита — «ук» и «слово». Выходит, он не ошибся. Нож все же был изготовлен в России, а не в Германии, как он подумал вначале. Но все же как он попал к Евпраксии, если Алексей видел его или нечто подобное раньше? Он не преминул спросить об этом пленную, но та лишь дернула бровью и ничего не ответила. Алексей повесил тесак себе на пояс и подошел к ней. Девушка сидела на траве. Вытянув раненую ногу и опираясь ладонями о землю, она попыталась приподняться. Но попытка не удалась, и она почти упала, однако Алексей вовремя поддержал ее, и на этот раз она не оттолкнула его руку. — Давай помогу, — опять предложил он Евпраксии, но та, закусив губу, отрицательно покачала головой. На лбу и над верхней губой у нее проступили капельки пота, щеки побледнели, а глаза ввалились. Ей было больно, очень больно, но она не сдавалась. Наконец, после второй неудачной попытки подняться она поколебалась мгновение и, отведя взгляд в сторону, быстро проговорила: — Мха нарви, оленьего. В сапог затолкаю, кровь остановится… Алексей принялся рвать ягель, наблюдая краем глаза, как Евпраксия морщится и слегка постанывает, пытаясь стянуть сапог с раненой ноги. Наконец ей это удалось. Сжимая в руке пучок ягеля, Алексей подошел к ней, но Евпраксия тотчас набросила на окровавленную ступню край балахона и сердито сверкнула глазами: — Отойди! И не смотри, то господу неугодно! — Как знаешь, — произнес он подчеркнуто равнодушно и устроился на камне за спиной Евпраксии. Та даже не повернула головы. Он не мог видеть, что Евпраксия проделывала с ногой. Кажется, проверила, не повреждены ли кости, затем оторвала от нижней юбки кусок холста и крикнула через плечо: — Мох подай! Алексей подчинился, положил мох рядом с ней, но хитрая бестия все ж успела укрыть ногу под балахоном, и опять он не увидел, насколько серьезны раны… И лишь залитые кровью страшные шипы лап валявшегося рядом капкана подтверждали его опасения, что они были слишком серьезны. Хорошо, если не перебило кость… Он спросил об этом Евпраксию, но она лишь дернула сердито плечом и ничего не ответила. Судя по движению рук, она приложила мох к ране, а потом обмотала ступню куском холста. Затем остатками мха протерла сапог изнутри и попыталась натянуть его на раненую ногу. Но попытка не удалась. Евпраксия то ли пробормотала, то ли простонала что-то и опять занялась повязкой. Однако и после этого не сумела надеть сапог. И только тогда оглянулась на Алексея. Взгляд ее не был умоляющим. Он был жестким и высокомерным. — Подай посох, — произнесла она сквозь зубы. И лишь теперь он заметил посох, который скрывался в траве на расстоянии чуть дальше протянутой руки от Евпраксии. — Посох? — протянул Алексей удивленно. — Ишь чего захотела! Я тебе его подам, а ты мне после им под ребра! Видел я, как ты им орудуешь! Евпраксия оперлась ладонями о землю, приподнялась, попыталась здоровой ногой дотянуться до посоха, но напрасно. Алексей успел схватить его первым и вернулся на свое прежнее место. Евпраксия гневно сверкнула глазами и прошипела: — Чтоб тебе гореть в геенне огненной, греховодник! Подай посох, а то пожалеешь! — Сначала скажи, как здесь очутилась? Алексей положил посох на колени и усмехнулся, наблюдая, как Евпраксия пытается подняться. На раненую ногу она старалась не наступать, помогала себе руками. Наконец с горем пополам поднялась, ухватилась руками за хилую сосенку и огляделась по сторонам, отыскивая следующую точку опоры. Алексея она намеренно не замечала. — Ну, молчи, молчи! — Он отложил клюку в сторону и подошел к ней ближе. — Отчего без помощников оказалась? Или решила в одиночку нас выслеживать? Ну и продолжай, а я к заимке пойду, посмотрю, куда Иван с ребятами подевались. Он свистнул Соболька, подхватил посох и, не оглядываясь, направился к заимке. Евпраксия проводила его взглядом, вытерла ладонью пот со лба и, не отпуская сосенку, сделала шаг здоровой ногой, затем другой, подволакивая раненую ногу. Но чтобы переступить дальше, требовалось отпустить деревце, оно и так согнулось дугой и само просилось из ее рук. Евпраксия смерила взглядом расстояние до следующего дерева, оно было совсем рядом, десяток шагов, не больше. Еще час назад она бы их и не заметила. Теперь она преодолела их, но с большим трудом, все время цепляясь раненой ногой за сучья и путаясь здоровой в траве. Пот бежал у нее по лицу, слабость кружила голову, и тошнота подступала к горлу. Все-таки она потеряла много крови, к тому же всю ночь просидела голодная в схоронке, выслеживая чужаков. Они посмели пробраться в святая святых ратников, на землю, которую они уже около века считали своей вотчиной. Сюда никто чужой не смел проникнуть. А они посмели, и за это их нужно было наказать… Родион с двумя отроками караулили мост через ущелье, а она осталась ждать на зимовье, чтобы встретить Алексея. Она знала, что он вооружен и умеет хорошо драться. Старец Василий предупредил ее, что его надо пристрелить первым, потом того, что поменьше ростом, а ребят припугнуть и отправить восвояси, чтобы не портить отношения с атаманом. Еще дюжина ратников охраняла саму крепость, а двое наблюдали за продвижением басурман, которых вел сквозь тайгу нечестивец в клетчатых штанах с кожаными заплатками на коленях и седалище и в странном, словно из дерева сделанном, шлеме. С детства ей внушали мысль, что она избрана богом. Именно ей предстояло охранять то, из-за чего ратники веры готовы были убить всякого, кто приближался к их крепости. Она не помнила, когда впервые села на коня и взяла в руки клинок, после лук со стрелами. А посох ей вручили в десять лет, и она научилась пользоваться им гораздо быстрее и лучше своих братьев. Ее учили быть безжалостной ко всем, кто мог посягнуть на те святыни, которые охраняли ратники. Сама она знала, что у нее не дрогнет рука, когда придется стрелять в никонианина. Ведь это слуги Антихриста, воплощение сатанинских замыслов и пороков. И чем больше убьешь подлых никониан, тем быстрее наступит царствие господне и очистятся от скверны те души человеческие, что согрешили не по своей воле, и примет их всевышний в свои объятия чистыми и неискушенными, как в первые дни творения… В этот момент ее раненая нога зацепилась за сучок. Евпраксия вскрикнула от резкой пронзительной боли и повалилась на землю. До оставленного неподалеку коня оставалось совсем немного, и она поползла, как ящерица, среди камней и травы, извиваясь всем телом и останавливаясь для того, чтобы очистить путь от корявых сучьев и острых камней. Она понимала, что надо спешить. Светловолосый никонианин сейчас на зимовье и очень быстро настигнет ее, когда поймет, что произошло с его приятелями… Тогда ей придется несладко. Евпраксия не воспринимала себя женщиной и не ждала поэтому снисхождения. Она была воином, вела себя соответственно и считала, что с ней поступят, как с воином. Ведь она поступила бы точно так же: безжалостно, но справедливо… В общем, это была настоящая сибирская амазонка, как назвал бы Евпраксию Алексей, знай он все… И действительно, Алексей догнал ее, прежде чем она добралась до своего коня. К тому же Ветерок заржал при ее появлении и выдал место, где она спрятала его от посторонних глаз. Заслышав быстрые шаги, Евпраксия залегла между камней, » но собака тотчас обнаружила ее. И принялась остервенело лаять, припадая на передние лапы и с силой отбрасывая землю задними. Евпраксия села и подхватила сучок с развилкой на конце. Будь она на двух ногах, она отбилась бы от кого угодно, даже этим, на первый взгляд весьма несерьезным оружием. Противник приближался к ней быстрым шагом.. Он был высок ростом и широк в плечах, а взгляд его не сулил ничего хорошего. Пожалуй, она могла бы с ним справиться, будучи здоровой. В крепости то и дело устраивали борьбу на поясах, и она не раз выходила победительницей. Правда, ей ни разу не удалось положить на лопатки Родиона, но он был старшим братом, к тому же калекой, и Евпраксия научилась ошибаться в нужный момент, хотя понимала, что ловкостью давно обошла всех в крепости. И побеждала в основном не за счет силы, а за счет хитрости и ума. Алексей оттащил пса за шиворот. Евпраксия угрюмо смотрела на него снизу вверх, выставив перед собой рогатину. — Не подходи! — пригрозила она. — Кишки выпущу! — А ты, оказывается, мерзавка! — сказал устало Алексей и закинул карабин на плечо. — Пристрелить тебя надо, как тварь поганую, но пули жалко. Перед его глазами до сих пор стоял погром, учиненный в зимовье: все разбито, переломано, перевернуто вверх дном. Иван, при всей мелкости своего телосложения, был сильным и вертким человеком, и ратников веры должно было быть не меньше четырех-пяти человек, чтобы схватить его. Алексей не сомневался, что это была жестокая схватка. Иван сделал все, чтобы не даться им в руки, но перевес был явно на стороне противника. Одно успокаивало: Алексей не обнаружил пятен крови ни на самой заимке, ни в ее окрестностях, значит, Иван и близнецы не были убиты или ранены. Вероятно, их караулили еще с вечера. Неподалеку от избушки Алексей обнаружил следы нескольких лошадей, подковы которых отличались своей формой от казачьих, кроме того, он нашел в траве еще один след — волочения… — Их не убили, — буркнула Евпраксия. — Раззе поучили твово приятеля, чтобы не брыкался. А парнишек отпустили… — Ах, какая милосердная, — скривился Алексей. — Детишек пожалела… А ты знаешь хотя бы, кого вы схватили? Иван — человек государственный, если с ним что-то случится, ваш Шихан с лица земли снесут. Я сам туда солдат приведу. — Чушь несешь, малакайник, — сказала сердито Евпраксия. — Солдат мы не допустим, а твоему Ивану и вовсе плохо будет. Отправим его мошке на потребу! — Да уж видел, какие вы человеколюбы! — Алексей передернул затвор карабина. — Сейчас я помогу забраться тебе на лошадь, но руки свяжу и повод сам буду держать. Отведешь меня за Шихан. Попробуешь предупредить своих или сбежать, пристрелю на месте. Евпраксия неожиданно рассмеялась. Алексей опешил. — Умом, что ли, тронулась от счастья? Она покачала головой. Глаза ее смотрели с явной издевкой. — Совсем ты глупый, никонианин? Думаешь приятеля своего освободить? Нет, ты сам свою голову в капкан затолкаешь почище того, что мне ногу чуть не оторвал. — Не твоя забота, куда я голову толкаю, ты позаботься, чтобы побыстрее к Шихану меня вывести. Раны у тебя поганые, загноятся, живо без ноги останешься, если совсем не загнешься, — сказал Алексей и вдруг почти неуловимым движением выхватил палку из рук Евпраксии, а в следующее мгновение рывком поднял ратницу вверх, подхватил под коленки и повесил себе на плечо. Она вдруг потеряла дар речи. Впервые она оказалась побежденной, впервые в таком неловком положении. Ее забросили на плечо, как куль с мукой, как добытую на охоте косулю. Евпраксия негодующе вскрикнула, попробовала вырваться, но Алексей крепко сжал ее ноги, а правой рукой отвесил шлепок по мягкому месту, совсем как проделывал это Родион, когда она ему не подчинялась. Правда, после того, как она однажды отправила старшего брата на землю подножкой, он стал брать в руки хворостину. Но сейчас никто не смел к ней прикасаться, даже Родион отступил, а этот мерзкий никонианин, этот слуга Антихриста, этот… Евпраксия задохнулась от гнева и сжала кулаки. Висеть на мужском плече головой вниз ей еще не приходилось. Ей было неудобно и… обидно. Перед глазами мелькали яркие таежные цветы, мхи, травы, некоторые задевали ее лицо. Она шептала про себя ругательства и старалась не думать, что впервые побеждена, что почему-то тиски, в которых держат ее мужские руки, ей даже приятны. Призывно заржал Ветерок, и Евпраксия поняла, что они пришли. Алексей не слишком вежливо перенес ее со своего плеча в седло, связал руки сыромятным ремешком, который нашел на заимке, и притачал их к седлу. Взял повод, но встал со стороны ее раненой ноги, зная о коварной сущности и хитрости Евпраксии не понаслышке. Ратница беспрекословно ему подчинялась, перестала ругаться и молча перенесла принятые им меры предосторожности. Алексей отнес это за счет потери крови. Евпраксия ослабла, и, видно, ее тянуло в сон. Вскоре она закрыла глаза и несколько обвисла в седле, подтвердив его предположения. Но все же Алексей был настороже. Он не спускал глаз с Евпраксии, предоставив Ветерку двигаться, как он хочет, и лишь слегка удерживал поводья, не позволяя ему вырваться на волю. А жеребец четко желал добраться поскорее до родной конюшни и кормушки с овсом. Конь с раненым седоком шел ходко, умело выбирал просветы в чаще, едва заметные тропы и переправы через бурные речушки. Видно, часто он ходил этим маршрутом и проводником оказался толковым. Несколько раз Алексей слышал, как ему казалось, странный пересвист. Птицы вдруг начинали голосить или свиристеть за его спиной, постепенно перемещаясь по лесу, и столь же неожиданно замолкали. Но Евпраксия ни словом, ни движением не реагировала на эту перекличку, и Алексей подумал, что подозрительный птичий гомон и крики — всего лишь игра его воображения, следствие изрядно расшатавшихся нервов. Он огляделся по сторонам. Невысокая скальная гряда отделяла их от Шихана, который навис над долиной громадами отвесных отрогов. Он загородил собой весь горизонт, и Алексей почувствовал себя неуютно. За его спиной неистово заорала кедровка. Он вздрогнул от неожиданности и на долю секунды ослабил повод. И в это мгновение Ветерок без всякой команды рванулся вперед. Евпраксия выпрямилась в седле, теперь она не смотрелась жалкой и расслабленной. Глаза ее дико сверкнули. — Прощай, никонианин! Скоро встретимся! — крикнула она и заулюлюкала, подгоняя и так мчавшегося во весь опор жеребца. — Стой! — Алексей вскинул карабин к плечу. Но и конь, и его всадница в мгновение ока, словно по волшебству, скрылись в густом ельнике. И лишь покачивание веток да зонтиков борщевика отметили эту стремительную скачку по тайге, на которую вряд ли решился даже бывалый конник, к каким причислял себя Алексей. Но это проделала женщина, раненная, со связанными руками! И он бы никогда не поверил, если бы не увидел все воочию. Ведьма! Чистая ведьма! От невозможности что-нибудь изменить Алексей выругался, вздернул дуло карабина вверх и выстрелил. В ответ раздался чуть ли не ведьмачий хохот. Но он так и не узнал, смеялась ли над ним сама Евпраксия, сумевшая обхитрить недотепу-полицейского, то ли заорала от испуга все та же взбалмошная кедровка, потому что успел сделать всего лишь пару шагов по тропе, как вдруг земля под ним провалилась. Он рухнул вниз, больно ударился головой о выступ корня, яркий свет вспыхнул в глазах, и тотчас все померкло. Алексей сразу же потерял сознание и не слышал, как с тихим шорохом осыпается земля по краям ямы. Он совсем немного не долетел до ее дна, зацепившись тужуркой за корни, торчавшие из стен. И это спасло ему жизнь. Окажись Алексей менее везучим, он мог бы вполне разделить судьбу бабочки, которую натуралист насаживает на булавку, пополняя свою коллекцию. Только вместо булавки со дна ямы торчали сырые, остро заточенные колья высотой в аршин или чуть больше… Не видел он и то, как подъехала к краю ямы всадница, посмотрела вниз, покачала головой, усмехнулась и дала коню шенкеля. Руки ее до сих пор были приторочены к седлу, но, похоже, ее это не слишком беспокоило. Конь резво взял с места в карьер. Всадница лихо свистнула и скрылась в таежной чаще.Глава 27
Он оказался в совершенно идиотском положении. При каждом движении материя, толстая и жесткая, как шкура слона, трещала, но не рвалась, и Алексей уже не раз благодарил бога, что полицейскую форму шьют из столь прочного сукна. При этом со стен ямы осыпалась земля, и его начинало разворачивать то в одну, то в другую сторону. Корень, на котором он висел, зацепившись воротником казенной тужурки, слегка пружинил и раскачивался. Видно, он принадлежал живому дереву, потому что был достаточно гибким и смог выдержать при рывке его немалый вес. Но при каждом покачивании Алексей касался подошвами сапог кольев на дне ямы и всякий раз прощался с жизнью. Подняв голову, он видел лишь нависшие над его головой сучья и еловые лапы, а также небольшой кусочек неба в том месте, где он провалился в ловушку. Левой рукой он могдотянуться до стенки ямы, правая же ловила пустоту. Яма была, без всякого сомнения, рассчитана на медведя или на взвод недоумков вроде него. И как он мог прошляпить на тропе кучу лапника? Все его внимание было направлено на саму Евпраксию, но эта коварная бестия обхитрила его! И ведь он ожидал от нее чего-то подобного, но почему не смотрел себе под ноги? Ведь Сашка его предупреждал, что все подступы к Шихану охраняются ловушками… Алексей скосил глаза вниз, и его передернуло от неприятных ощущений. Все-таки лучше висеть между небом и землей и медленно загибаться от голода и жажды, чем упасть на эти мерзкие колья. Он представил, как они пронзят его тело и выйдут из спины. Б-р-р! Препакостное зрелище! И придется долго мучиться, если один из них не попадет в сердце… Сверху опять посыпалась земля. Кто-то зашуршал ветками и жалобно заскулил. Алексей обрадовался, он совсем забыл про Соболька. А пес никуда не ушел, крутился возле ловушки. — Соболь! Соболь! — позвал он лайку. Она радостно затявкала, принялась скрести лапами, словно пыталась добраться к нему сквозь нагромождение веток и сучьев. Алексей испугался, что его верный товарищ сверзится вниз, и закричал сердито: — Назад, Соболь, назад! Иди домой! Иди! Найди Сашку! Ты понял меня? Найди Сашку! — повторил он требовательно и прислушался. Пес перестал возиться, но не ушел. Алексей слышал, как он тихо поскуливает где-то поблизости. «Вот бестолочь! — подумал он сердито. — Как его заставить уйти?» Соболь остался сейчас его последней надеждой, единственным живым существом, которое смогло бы привести помощь. Но Алексей не знал, как внушить эту мысль слишком преданному псу. Как прогнать Соболя, чтобы он вернулся в станицу. Хотя понимал: нет никакой гарантии, что станичники тут же бросятся его искать. На морде пса не написано, что он нашел в тайге Алексея, и тем более, что тот попал в смертельную переделку. Если бы он мог передать что-нибудь вместе с Собольком, записку или какую-то вещь. Тогда станет понятно, что он в беде и ждет помощи. Он снова попробовал уговорить пса покинуть добровольный пост. Но тот, обрадовавшись, что Алексей опять подал голос, принялся бегать вокруг ямы, тянуть зубами сучья, рыть лапами землю и отчаянно лаять. — Соболь, — сказал умоляюще Алексей, — ну почему ты такой бестолковый? Беги домой, приведи людей. Я ведь как рыба на крючке. Того гляди сорвусь! Лайка в тон его словам жалобно заскулила и вдруг рванулась с места в одном ей известном направлении. Но Алексей не успел порадоваться, что его мольбы не пропали даром и дошли до скудного собачьего ума. Соболь вдруг залаял, сердито, даже яростно, точно так же, как он лаял до этого на Евпраксию. Сердце Алексея отчаянно заколотилось, а душа заледенела и словно ухнула в пятки. Евпраксия вернулась?! А может, привела своих ушкуйников в черной бахотне? Карабин, к сожалению, остался на тропе. Алексей коснулся пальцами своего талисмана, узкой золотой полоски, охватившей, как браслет, правое запястье, — напоминание о прошлогодних приключениях в степях Хонгароя и Тесинской тайге. И тут же вспомнил, что револьвер у него с собой, во внутреннем кармане тужурки. Он до того уже привык к тяжести с левой стороны груди, что совершенно не ощущал свой верный «смит-вессон» — подарок Гартищева, который стал первой наградой тогда еще младшему агенту сыскной полиции Североеланска — Алексею Полякову. Но если нагрянули ратники, то старшего агента ему вряд ли удастся получить. Только зачем им, спрашивается, его голова? Зачем лишняя морока, если он так и так обречен здесь на медленную смерть? Или они уготовили ему более «приятную» судьбу? Решили устроить показательную экзекуцию, как в истории с Голдовским? Однако в любом случае им придется вытащить его наверх… А тогда он посмотрит, что они успеют предпринять против пуль его револьвера! В любом случае у ратников не получится просто так его захватить… Алексей прислушался. Лай пса слышался уже совсем близко от ямы. Но приближались к ней явно не верховые. Сверху не доносилось ни единого знакомого звука: ни стука копыт по камням, которых вокруг было в избытке, ни всхрапывания лошадей, ни звяканья сбруи. Всадники тоже не переговаривались между собой. Правда, ратники вполне могли подойти к яме пешком, чтобы окружить ее со всех сторон. Они ведь тоже понимали, что он будет сопротивляться изо всех сил… Соболь вдруг перестал лаять. Опять зашевелились ветки над головой Алексея. Пес принялся скрести лапами и жалобно скулить и даже подвывать от нетерпения. Алексей затаил дыхание. Кажется, это не ратники? Но и не зверь, иначе Соболь не успокоился бы. В этом случае он не вернулся бы к яме, а, наоборот, гнал бы непрошеного гостя прочь… А тут он словно вел кого-то к ловушке. Вполне вероятно, это был рыбак или охотник… Только что ему делать в такой глухомани, вдали от жилья? Пока Алексей терялся в догадках, пес продолжал кружить вокруг ямы, коротко взлаивая и поскуливая от нетерпения. И вскоре он ясно различил шаги. Несомненно, это были шаги человека. Алексей слышал, как стучат по камням набойки на его сапогах. Причем шел он осторожно, вероятно, догадываясь, что пес не зря оказался в тайге. Явно хозяин где-то поблизости и попал в беду… Шаги приблизились к яме. — Эй, есть кто живой? — раздалось сверху. — Откликнись! — Уберите ветки, — вместо ответа попросил Алексей, — тут ловушка. Колья на дне… — Понятно, что ловушка, — голос наверху звучал чуть насмешливо и, похоже, принадлежал человеку зрелому, но не старику, потому что не утратил еще молодой звонкости, однако приобрел некоторую степенность, которая приходит лет этак к тридцати пяти вместе с житейским опытом. И, кажется, Алексей уже слышал этот голос, но где, никак не мог припомнить. — Только как тебя, мил-человек, угораздило не заметить такую прорву хвороста? — поинтересовался незнакомец. — Или слепой? — Так получилось, — Алексею было не до шуток. — Я здесь вешу на честном слове. Если можно, поторопитесь. Человек не ответил, но на голову Алексея посыпались сухая хвоя и мелкие веточки. А просвет вверху увеличился, и показались края ямы. Мусор перестал сыпаться, и Алексей поднял голову. С краю ямы свешивались две головы — собаки и человека. Соболь, высунув язык, шумно дышал, видно, изрядно устал. Лицо мужчины было в тени, но, когда он заговорил вновь, Алексей понял, почему голос показался ему знакомым. Сначала он подумал, что ошибся, но нет, сверху вниз на него смотрел не кто иной, как Глухарь. И не только смотрел, а с явным ехидством улыбался. — Что, сыщик, попал, как кур в ощип? — Хуже, как щука на крючок, — ответил мрачно Алексей. — Ногами почти достаю до кольев. — Подожди, сейчас что-нибудь придумаем, — послышалось сверху. Головы Глухаря и пса исчезли, а на Алексея опять посыпался мусор. Некоторое время он слышал шаги. Похоже, Глухарь обошел вокруг ямы, примериваясь, что можно сделать для спасения Полякова. Наконец крикнул: — Ты как, сможешь ухватиться руками за корень, на котором висишь, и подтянуться? — Смогу, но боюсь, что он не выдержит, — ответил Алексей. — Понятно, — голова Глухаря опять показалась над краем ямы — Тебе надо будет как-то отцепиться. Сейчас я спущу вниз лесину с сучками По ней плевое дело выбраться из ямы. — Спускайте! — крикнул снизу Алексей. — Я попробую подтянуться одной рукой и снять тужурку. На это корня должно хватить. — Осторожно! С противоположной стороны ямы медленно пополз сучковатый ствол дерева Некоторые ветки задевали Алексея, и он, опасаясь, что его может сбросить вниз, ухватился руками за корень, который хотя и пружинил, но продолжал крепко держать его. Ствол тем временем пересек яму по диагонали. В принципе он мог попытаться снять тужурку и спрыгнуть на него, но сучья торчали не менее грозно, чем колья на дне ямы. Алексей с трудом, повисая то на правой, то на левой руке поочередно, скинул тужурку. Теперь они висели на корне отдельно друг от друга — Алексей и тужурка. Он слегка раскачался и перепрыгнул на дерево, туда, где сучьев было поменьше. Помогла прежняя цирковая закалка. Правда, ноги соскользнули, и он уселся на ствол верхом. Отдышался, затем вскарабкался на дерево, дотянулся до корня и снял тужурку. И только после этого выбрался наверх. Глухарь сидел на камне неподалеку и курил трубку. Соболь лежал у его ног, видимо, признал за своего. Но только голова Алексея показалась из ямы, он со всех ног бросился к нему. Пес прыгал и визжал от радости, пришлось даже несколько раз оттолкнуть его и грозно прикрикнуть, потому что он не позволял привести себя в порядок. Алексей все же исхитрился отряхнуть штаны и натянуть тужурку. Глухарь все это время молча наблюдал за ним, попыхивая трубкой. Взгляд его по-прежнему был насмешлив. Закончив курить, он выбил трубку о каблук и спросил: — Живой? — Живой, — ответил Алексей и протянул ему руку. — Спасибо за помощь Глухарь в некотором изумлении вздернул брови и пожал его руку в ответ. — Смотрел я, как ты от тужурки избавлялся. Циркач, да и только. Гимнастикой, наверно, занимался? — Пришлось, — улыбнулся Алексей, — теперь вот пригодилось. — Ты почему один? — спросил Глухарь. — Где Иван? Или ты отбился от своих? — Откуда вы знаете Ивана? — спросил Алексей. — Я еще в станице удивился, что вы его по имени назвали. — Молодой еще, чтобы все знать, — усмехнулся Глухарь. — Но счастливчик! Я ведь мог мимо пройти… — Соболь бы не позволил, — улыбнулся Алексей и потрепал пса за загривок. — Хороший пес, умный пес… — и поднял глаза на Глухаря. — Я действительно заблудился, а он меня отыскал и привел назад к зимовью. Только здесь никого не оказалось. Ратники веры схватили Ивана, а ребят прогнали домой, в станицу — Нечего было лезть за Шихан, — сказал сердито Глухарь. — Сколько вас предупреждали? Нет, не вняли здравому смыслу, теперь наплачетесь. — Я не думаю, что они расправятся с полицейским, — сказал Алексей. — От этого им будет много неприятностей. — А ты что ж, спасти его надумал? — спросил Глухарь. — Сразу предупреждаю, дело гиблое, совершенно безнадежное. Если кто попадает в руки ратников, живым не выходит. Будь он солдат, полицейский или сам губернатор. С властями они не связываются, но с теми, кто им насолил, расправляются без жалости. — Мы им ничем не насолили и в дела их не лезли, но они убили Голдовского, и мы должны расследовать это преступление. — Голдовского? — ухмыльнулся Глухарь и покачал головой. — Как все легавые, вы оба мыслите слишком прямолинейно. Может так случиться, что Голдовского никто не убивал. — Не убивал? — опешил Алексей. — А труп? — Труп трупом, а Голдовский Голдовским, — неопределенно сказал Глухарь и улыбнулся. — Теперь тебе не о чужих трупах думать нужно, а как бы самому в него не превратиться. — Без Ивана я отсюда не уйду, — не сдавался Алексей. — И с ратниками разберусь. Выведу их на чистую воду. — А ты шустрый! — засмеялся Глухарь. — Видно, мало по морде попадало? — Попадало, и немало! — Алексей сердито вздернул подбородок. — Потрудитесь, сударь, говорить мне «вы». Перед вами чин полиции, и я требую к себе уважения, как лицо, облеченное властью. — Ах ты — лицо-о? — протянул с деланым удивлением Глухарь. — К тому же облеченное властью? — Он закинул голову и расхохотался. — Перед кем власть показывать будешь? Перед псом своим или перед Топтыгиным. Так у мишки здесь свои законы, а кто ему поперек дороги станет, того он в дугу согнет или в щепу поломает. В груди у Алексея заклокотало от возмущения. Нет, каков нахал, а? Пользуется тем, что он не может в силу природного воспитания послать его по матушке, вот и издевается! — Я ничего не знаю о ваших занятиях, сударь, — голос Алексея подрагивал от негодования, — возможно, они тоже идут вразрез с законом, но я никогда не позволю себе оскорбить незнакомого человека. Это гадко и непорядочно издеваться над тем, кого вы совсем не знаете. Я вам выразил свою благодарность, а теперь советую идти другой дорогой. У меня свои планы, у вас — свои. Давайте разойдемся мирно… — Он демонстративно вытащил из кармана «смит-вессон» и крутанул пальцем барабан. Глухарь удивленно хмыкнул, вытащил из-за спины длинноствольный пистолет, положил рядом и усмехнулся. — Из дворян, что ли? Чуть что, за револьвер хватаешься. Точно по соплям мало получал, иначе держал бы хвост между ног и не лез бы наперед батьки в пекло. Алексей посмотрел на него исподлобья и ничего не ответил. У него было слишком мало времени, чтобы выслушивать нравоучения, высказанные столь высокомерно и с оттенком явного превосходства. Как мог, он поблагодарил Глухаря за спасение, а теперь их дорожки должны разойтись в разные стороны. Сердито насупившись и не глядя на откровенно забавлявшегося его серьезностью Глухаря, Алексей затолкал «смит-вессон» за пояс штанов и свистнул Соболька. — Уходишь, что ли? — удивился его спаситель. — А я хотел тебе несколько дельных советов дать. — Обойдусь без ваших советов! — Алексей продолжал демонстративно говорить ему «вы», хотя Глухарь даже ухом не повел на его требование и по-прежнему обращался к нему на «ты». — Давайте договоримся: я не лезу в ваши дела, вы не лезете в мои. — Не получается, — неожиданно серьезно сказал Глухарь. Он махнул левой рукой, словно подзывал его поближе, но вдруг, схватившись за плечо, скривился, как от боли. И произнес сквозь зубы: — Я вас не воспринял серьезно в Североеланске, оттого и сам пострадал, и дело почти провалил. А оно посерьезнее будет, чем просто убийцу Голдовского поймать. — Что с плечом? — спросил Алексей. — Да вот, чуть не отправили на тот свет, — Глухарь распахнул армяк и повернулся к Алексею спиной. Под ним виднелась самодельная, намокшая от крови повязка. — Поначалу терпимо было, но, видно, растревожил, когда бревно тащил. — Кто это вас? Ратники? — Дались тебе эти ратники, — вздохнул Глухарь. — Ахмат пульнул из карабина. Я давно чувствовал, что они меня пасут, берегся как мог, а тут ночью кто-то у них свистнул ящик со снарядами. Ахмат озверел, бросился на меня, я еле ушел, благо, что рядом лошадь Корнуэлла оказалась. — Так вы верхом? — Нет. Подковы слишком явный след оставляют, да и лошадь заржать может в самый неподходящий момент, поэтому я ее бросил и решил уходить пешком. — Раненый? — Ну, это пустяки, — засмеялся Глухарь. — Я и стреляный, и колотый, и битый… И на цепь меня сажали, и на дыбе висел… Разве что в котле не варили и на костре не поджаривали. — Кто вы? Что вас связывает с ратниками и с Корнуэллом? — Ишь ты, молодой да ранний, а допрашиваешь, точно дьяк Тайного приказа. — Не хотите говорить, не надо, — обиделся Алексей, — просто я подумал, что вдвоем легче из тайги выбираться и от ратников отбиваться. — Не обижайся, — неожиданно миролюбиво сказал Глухарь. — Я ведь перед тобой хорохорюсь, а рана и впрямь зверски болит. Пуля, видно, в лопатке застряла. Ни вздохнуть, ни рукой повернуть. — Давай посмотрю, — Алексей неожиданно для себя тоже перешел на «ты». — Евпраксия недалеко от заимки на капкан напоролась, так я для нее ягель рвал, а она его к ранам прикладывала, чтобы кровь унять. — Евпраксия? — вскинулся Глухарь. — Не может быть! Она позволила тебе уйти живым? — Она обвела меня вокруг пальца. Прикинулась совершенно беспомощной… — с неохотой пояснил Алексей. — Я все время следил за тем, чтобы она не улизнула, привязал ее к седлу, только в итоге сам чуть не свалился на колья, а она умчалась! Бестия просто, а не девка! — Он вытащил из ножен тесак и показал его Глухарю: — Вот только нож от нее и остался. — Да, серьезная вещь! — протянул многозначительно Глухарь, рассматривая трофей. — Где-то я такое видел. Не могу только вспомнить где? — Честно сказать, мне он тоже кажется знакомым, — вздохнул Алексей. — Но вспомнить тоже никак не могу. — Он взял тесак из рук Глухаря и снова затолкал его в ножны. — Бестия, а не девка! — Бестия — это еще слабо сказано, — улыбнулся Глухарь. — Она ведь с малых лет в седле, а на саблях как дерется, а как аркан бросает или копье! Сильная, как мужик. На равных с ними на кулачках бьется. Упрямая и гордая, своенравная и отчаянная. — Откуда ты все это знаешь? — поразился Алексей. — Я? — переспросил Глухарь и очень внимательно и серьезно посмотрел ему в глаза. — Я чиновник по особым поручениям Министерства внутренних дел. Действую в соответствии с приказом его высокопревосходительства господина министра и с благословения его высокопреосвященства Патриарха Всея Руси. Имею секретное задание. Посвятить тебя в детали и в цели его, конечно же, не имею права, но наши желания по некоторым моментам совпадают, поэтому я хочу тебе кое-что рассказать, прежде чем мы двинемся к Шихану. — Мы? К Шихану? — поразился Алексей. — Выходит, ты тоже охотишься за ратниками? — Получается, что так. — Глухарь скривился и опять схватился за плечо. — Мозжит, прямо спасу нет. Словно волки рвут! — Он посмотрел на Алексея. — Одно понять не могу, кому здесь, в глухой тайге, вдруг понадобились снаряды? Ратникам они не нужны, у них и пушек-то отродясь не водилось! — Так, значит, мы не ошиблись, в том ящике были снаряды! — Алексей хлопнул себя по колену. — Но зачем Корнуэллу тащить за собой пушку? По бабочкам стрелять? — У Корнуэлла здесь свои гнусные интересы. Но, кажется, нашелся кто-то третий, о ком ни ты, ни я не знаем, и планы англичанина порушил — украл один ящик. У них, правда, остался еще один с шестью снарядами, но с таким боевым запасом крепость не взять. — Так они что, тоже рвутся к Шихану? Но зачем? — Это долгая история, — сказал Глухарь. — И я ее расскажу тебе чуть позже, а пока помоги мне перевязать рану. Может, получится пулю вытащить, а то если начнется нагноение… Сам понимаешь, мне нужно добраться до ратников прежде, чем туда придет Корнуэлл. Давай так, я помогаю тебе, ты — мне! Иначе ничего не получится, а от твоего Ивана к утру останутся рожки да ножки. — Но почему Корнуэлл заподозрил в краже снарядов тебя? — удивился Алексей. — Больше некому, — пожал плечами Глухарь. — Второй проводник сбежал два дня назад, как только узнал, что экспедиция движется к Шихану. Он из местных и хорошо знает, чем для него обернется встреча с ратниками веры. Думаю, Корнуэлла насторожило, что я не испугался, как этот малый, и остался. Меня скрутили сегодня под утро, когда я спал, иначе я бы им не дался. Привели в палатку Корнуэлла и сразу же стали хлестать нагайками. Я спросонья ничего не пойму, потом Ахмат стал орать: «Где снаряды? Куда подевал?» Тогда я смекнул, что кто-то их крепко надул. Сбил с ног одного из охранников и деру. Выскочил из палатки, а там только что коня для Корнуэлла подвели. Ну, я опять кому-то в зубы — р-раз! Вырвал повод, вскочил на коня и в тайгу. Но этот мерзавец Ахмат успел-таки выстрелить вслед… — Как мне тебя называть? — спросил Алексей. — Меня? — усмехнулся Глухарь. — Как угодно, но только не так, как вы с Иваном называли. Хочешь, откликнусь на Константина? Я ведь впервые на службу заступил именно в день святого Константина. — Знаменательная дата, — улыбнулся Алексей. — Что ж, буду называть тебя Константином. Но сегодня день тоже замечательный. Тебе не кажется, что кто-то словно нарочно свел нас в тайге? — И приказал: — Снимай свой зипун. Будем смотреть, что с тобой.Глава 28
Алексей помог Константину раздеться и осмотрел рану. Пуля действительно попала в лопатку и ушла чуть в сторону. Она даже прощупывалась под кожей. — Что будем делать? — спросил Алексей. — Придется тебе потерпеть, пока я буду извлекать пулю. Надо только прокалить нож на костре. А тебя я привяжу к дереву, чтобы не дергался и не хватал меня за руки. Константин молча кивнул головой. Он и вправду оказался очень сдержанным человеком. Ни разу не застонал, не выругался, лишь глухо замычал сквозь стиснутые зубы, когда Алексею пришлось рассечь трофейным тесаком кожу и немного поковыряться в ране, потому что пуля была скользкой от крови и никак не удавалось поддеть ее кончиком ножа и ухватить пальцами. Наконец Алексей извлек пулю и положил ее в ладонь своего неожиданного товарища. — Возьми на память. Повесишь на цепочку и носи, как оберег. Говорят, помогает. Константин улыбнулся. Он был бледен, а, на лбу у него щедро выступили капельки пота. — Золотые слова, Алеша, если б только раньше это узнать! Меня ведь уже раз пять, если не больше, смерть пыталась догнать, да только я шустрее оказался. Но эту пулю не выброшу. Говоришь, оберег из нее получится? Что ж, попробую уберечься, а то ведь бегаешь, бегаешь от старушки с косой, а она возьмет да и поставит тебе в один распрекрасный момент подножку… Так же, как и в случае с Евпраксией, Алексей нарвал оленьего мха и приложил его к ране, потом сделал тугую повязку. Для этого он разорвал на полосы нижнюю рубаху Константина. Левую руку ему пришлось подвязать, чтобы не бередить рану. Наконец все устроилось. Окровавленные тряпки они сожгли в костре, затем Алексей забросал огонь землей, прикрыл бывшее кострище мхом. — Надо как можно скорее уходить отсюда, — сказал Константин. — Того гляди нагрянут, если не ратники, то свора Корнуэлла. — А ты сможешь сейчас идти? — спросил Алексей. — Конечно, хорошо было бы пару часов отсидеться где-нибудь, — сказал Константин. — Если получится найти приличное местечко где-нибудь повыше в камнях, чтобы обзор обеспечить. — Соболь чужих не проворонит, — Алексей потрепал льнувшего к нему пса по загривку. — В таком случае ему бы лучше помолчать, — сказал Константин. — Своим лаем он просто-напросто нас выдаст. — Но без него тоже не слишком сподручно, — заступился за своего лохматого приятеля Алексей. — Он умеет и помолчать, когда требуется. — Ладно, — согласился Константин, — я думаю, следует добраться вон до той гряды, — и он кивнул в сторону группы скал, подножие которых заросло карликовой ольхой. — Там сам черт ногу сломит, если полезет нас искать. Стараясь не оставлять следов, а для этого пришлось выбирать сухие каменистые места, они добрались до скал, затратив на это более часа, — гораздо больше времени, если бы шли напрямую. Заросли ольхи вблизи оказались не настолько густыми, чтобы скрыть их от постороннего глаза, поэтому им пришлось какое-то время полазить среди камней, пока они не обнаружили подходящее место для своего временного пристанища под одной из базальтовых глыб, притулившейся шалашиком к скале. Под ней вполне хватило места для двоих. Пес тоже порядком устал, но все же обследовал ближайшие камни, надеясь найти себе пропитание. Видно, ему это удалось, потому что через некоторое время он вернулся и спокойно улегся у них в ногах. Рядом с их убежищем протекал небольшой ручей. Они напились и улеглись на подстилке из мха, поверх которой Алексей набросил свою многострадальную тужурку. Получилось не слишком мягкое, но все же приличное ложе для двух усталых людей. Они прилегли, однако пережитое возбуждение не позволяло заснуть. К тому же Константин все никак не мог устроиться, чтобы не задеть рану. Он кряхтел, возился, потом сел. — Ладно, ты поспи, а я посторожу. Боюсь, засну и опять рану растревожу. Алексей тоже сел. — Давай рассказывай, что обещал, — предложил он, подбивая под спину ветки, чтобы удобнее было сидеть. — Про ратников, Евпраксию, Голдовского… Все, что знаешь… — Я много знаю, — усмехнулся Константин, — недели не хватит, чтобы все рассказать. Я ведь, почитай, десять лет за ними охочусь, пока кривая сюда не завела. Они лихие мастера следы заметать… — Десять лет? — изумился Алексей. — Это настолько важно? — Начальству виднее, — улыбнулся Константин, — приказы у нас не обсуждаются. — Он поправил лежащую в повязке, как в люльке, раненую руку. — Расскажу только в общих чертах, чтобы понятно было, с кем вы с — Иваном вздумали тягаться. — Он вздохнул и, прищурившись, посмотрел в сторону Шихана. — Чует мое сердце, просто так они нас не оставят. Яму обязательно проверят и, когда увидят, что тебя там нет, тотчас бросятся искать. — Ты думаешь, быстро найдут? — Непременно. — Константин пристально посмотрел на него. — Нам от них не уйти. Здесь их вотчина, и они настигнут нас в любом случае. Но пока есть передышка, я расскажу тебе о них, чтобы знать, от кого смерть примешь. Я не пугаю, но мы с тобой обречены. Живыми они нас не выпустят. — Посмотрим, — Алексей положил на камень свой «смит-вессон», — но прежде кое-кому придется поплатиться жизнью. Константин тоже достал свой пистолет. — Что ж, постреляем, если успеем! — Он пересел на плоский камень и вынул из кармана трубку, затем кивнул на свернувшегося клубком пса: — К вечеру похолодает… — Он повертел трубку в руках, с сожалением отложил ее на камень и без всякого перехода начал свой рассказ… Все эти события начались в конце прошлого века, то есть около ста лет назад, на Урале, во владениях купцов Демидовых и Осокиных, на заводах которых и в близлежащих деревнях скрывалось много беглых крестьян-староверов. Некоторые из них стали изрядными рудознатцами, а часть самых оборотистых и таровитых пробились в торгово-промышленную верхушку старообрядчества. Самыми влиятельными и известными в этой среде были приказчики Роман Нападов и Иван Столетов. Роман в свое время открыл несколько месторождений медных и железных руд, пользовался доверием у самого Акинфия Демидова. По его поручению Нападов разъезжал по Уралу и Сибири, неоднократно бывал в обеих столицах. И лишь особо доверенные люди знали, что эти поездки он использовал не только для торговли, но был еще и связным между известными деятелями старообрядчества. На окраине Нижнего Тагила Роману Нападову принадлежал хорошо известный лесным пустынникам и беглым крестьянам обширный двор, где под самым носом властей тайно располагался старообрядческий монастырь. Иван Столетов ни в чем не уступал своему товарищу. Когда-то вместе с отцом, ясашным крестьянином Казанской губернии, они бежали в Хохломскую волость, но, когда и там их настиг подушный оклад, перебрались еще дальше, на екатеринбургские заводы. Дав изрядную взятку начальнику всего Уральске-сибирского горнозаводского округа, Иван приобрел прочное положение и вскоре изрядно преуспел в торговых делах. Через пару лет он уже был владельцем двух дворов в Екатеринбурге и одного при Шайтанском заводе. В каждом дворе имелось по три-четыре дома и столько же хозяйственных построек. Мать Ивана происходила из семьи поморских крестьян-старообрядцев и поддерживала тесные связи с известными центрами приверженцев старой веры в Поморье и Керженце. Третьим в этой истории был Аристарх Батурин, больше известный как старец Паисий по кличке Сибиряк. — Знаешь, а я уже слышал о нем. Совсем недавно. Атаман рассказывал о нем, — пояснил Алексей. — Тем лучше, — улыбнулся Константин. — Но я знаю про Паисия чуть больше вашего Шаньшина. Еще юношей он убежал из своей деревни в Костромской губернии от рекрутского набора, лет десять портняжничал в Москве, затем скрывался в тайных убежищах раскольников за рекой Угрой, в вяземских лесах. Здесь он провел около десяти лет и стал бродячим старообрядческим чернецом[155]. С тех еще времен сохранились сведения, что в чернецы его произвело некое тайное сообщество, члены которого называли себя ратниками веры, носили на левом указательном пальце серебряные и золотые кольца с выбитыми на них старинными буквами, где Иисус писался без ижицы[156]. По мнению протопопа Аввакума, новое написание допускало еретическое словоразделение («Господь и Исус»): буква «иже» разрывала единство божественной и человеческой природы Христа… — Постой, — перебил Алексей рассказчика, — говорят, у Евпраксии на кольце только два слова «Спаси и сохрани», имени Христа там не упоминается. — Это у Евпраксии, — согласился Константин, — потому что она воин, ратница, а еще у них есть книжники, затем старцы, что всеми делами заправляют. У тех, кто рангом повыше, кольца золотые, у воинов — серебряные, а у тех, что пониже, и вовсе медные. Но погоди, доберусь я и до Евпраксии. — Хорошо, — согласился Алексей и уселся удобнее, чтобы слушать продолжение рассказа. — ..До сегодняшнего дня дошли лишь отрывочные сведения об истинных занятиях Паисия. Как стало известно, старец занимался тем, что пытался собрать в одном месте старые православные дониконианские образа и книги. Среди них были редчайшие из редчайших, что писались еще на харатье и выцарапывались на бересте в домонгольские времена. Огромные фолианты в аршин толщиной, с деревянными крышками, обтянутыми оленьей кожей, и с причудливыми бронзовыми застежками. Эти книги, а также иконы, почерневшие, без окладов, и восьмиконечные из трех перекладин кресты хранили как зеницу ока, как символы вечности старообрядческого движения. (Примечание: Перед Великим постом 1653 года патриарх Никон разослал по московским церквам «память», в которой указывал уменьшить число земных поклонов во время служб и креститься тремя перстами. Защитники старых обрядов предавались проклятию как еретики. Противоборство реформе, однако, приняло массовый характер. Изменил и многие церковные обряды… Раскол тем не менее был вызван не только никоновской реформой. Религиозные расхождения наложились на социальные. Старообрядцы не принимали «самодержавства» царя в церковных вопросах, обожествление фигуры монарха. В порче нравов духовенства, в социальном неблагополучии, в утеснении «меньших людей», в западном влиянии они видели «знамения прихода Антихриста». Обостренное ожидание второго пришествия питало и поддерживало раскольников в тюрьмах и на кострах. Строго церковные и социальные мотивы переплелись и в потрясших Русское государство восстаниях — «соловецком сидении», стрелецком бунте 1682 года. В раскол ушла третья часть населения России… По материалам книги Каптерева Н.Ф. «Патриарх Никон и царь Алексей Михайлович». Т.2. Сергиев Посад. 1913 год). Но особую ценность имела «Одигитрия» — образ Богоматери, которую в народе называли еще «Утоли моя печали»[157]. По легенде, княгиня Ольга приложилась к ней губами после крещения. После ее смерти икона приобрела чудодейственную силу, возвращала к жизни безнадежно больных, излечивала увечных. К тому же она считалась своеобразной путеводной звездой сибирского старообрядчества. Опять же по легенде, старица Феофания взошла на костер с «Одигитрией» в руках, и после того, как костер прогорел, сотни потрясенных людей увидели, как мученица с образом в руках спокойно уходила по облакам к горизонту. И лики обеих женщин были светлы и прекрасны. После того «Одигитрия» исчезла, — сказал Константин и внимательно посмотрел на Алексея. — Но совсем недавно, лет тридцать назад, стало известно, что ее хранят в тайном месте в ожидании второго пришествия, которое, по всем подсчетам, должно состоятся в первые дни двадцатого века. Я не богохульник, но все же у меня есть кое-какие сомнения по поводу столь точной даты… — Не отвлекайся, — попросил его Алексей, — мне кажется, что у нас не слишком много времени. Я беспокоюсь за Ивана. — Я скоро, — кивнул Константин, — только самое главное… Вскоре новым начальником Уральского горнозаводского округа был назначен Василий Никитич Портищев — человек. жесткий и решительный. Он объявил настоящую войну беглым крестьянам, которые в большинстве своем были староверами. Старец Паисий к моменту появления Портищева был признанным руководителем старообрядцев Урала и Западной Сибири. И в потаенных таежных скитах, и на заводах, и в крестьянских домах, и в купеческих особняках его имя и слово значили немало. Поэтому акция Портищева особого успеха не имела. Его бурные действия по уничтожению тайных убежищ беглых крестьян закончились для Паисия малыми потерями: его истинное положение и монашеский чин удалось скрыть даже от поручика Бауэра, который возглавил одну из военных команд и задержал старца в одном из скитов. Как обычного беглого крестьянина, его положили в подушный оклад при заводах. А портищевские военные команды в это время с большим усердием продолжали прочесывать уральские леса, находили и сжигали десятки тайных убежищ беглецов, выгоняли из тайги ее обитателей — пустынножителей. Тысячи беглых крестьян подлежали возвращению своим помещикам. Около пятисот наиболее упорных старообрядцев предполагали разослать по монастырским тюрьмам Сибири. Но большинство высланных на старое место жительства до своих деревень не доехали и исчезли. Те, кого оставили на Урале, тоже не стали тянуть тягло, то есть повинность, и сбежали в более глухие места. Заключенные за толстые стены монастырских казематов, старообрядцы не желали мириться со своей участью и совершили ряд дерзких побегов из своих тюрем, так что только единицы из них остались под арестом. Вместо разгромленных убежищ в глухих лесах вблизи заводов создали десятки новых. — Как я понимаю, Паисий приложил руку к этим побегам? — спросил Алексей. — Правильно понимаешь, — согласился Константин, — он был ключевой фигурой, но ему очень активно помогали Роман Нападов и Иван Столетов. Однако по доносу ли, по неосторожности ли Иван Столетов попал вскоре в руки портищевских служак. После четырех дней страшных пыток и допросов он выдал Паисия. Старец был арестован, тем более что в это время он находился в сибирской столице, Тобольске, где проводил важную встречу с последователями старой веры. Его поместили в здание полковой гауптвахты. Там уже знали, кто он такой. После первых допросов в сибирской губернской канцелярии Паисий направил Антонию, митрополиту тобольской и сибирской духовности, — как он к нему обратился, что само по себе было оскорбительно! — яростное послание. — Это послание сохранилось? — Да, — кивнул Константин, — мне довелось прочитать его. Оно хранится под грифом «Разглашению не подлежит», и текст его особо секретен. Но даже в Синоде не решились уничтожить его, хотя там много обличений и в его адрес. После нескольких дней жесточайших допросов Паисий нашел в себе силы, чтобы спокойно и уверенно преподать митрополиту Антонию основы христианской догматики и обличить нововведения Никона. Причем на память цитировал известные старообрядческие книги, которые изначально были объявлены церковью еретическими и подлежали немедленному уничтожению. В заключение письма Паисий очень гневно заявил, что не признает ложные обвинения, а «мудрования» Никона не приемлет и предает их анафеме. — И Антоний рассвирепел? — Хуже того, с ним случился эпилептический припадок. Еле откачали его преосвященство. После он направил письмо в Священный Синод, который решил, что «злолаятельное письмо» Паисия — это уже дело политическое, и передал все следствие в Канцелярию тайных розыскных дел… — Андрею Ивановичу Ушакову? — Да, ее грозному шефу. Перед ним, как известно, трепетали вельможи и сановники всех мастей. Ушаков направил в Тобольск грозное предписание, чтобы допросили без всякого снисхождения всех замешанных в этом деле. Одновременно он сообщил, что независимо от исхода следствия старец Паисий вполне заслужил, чтобы его публично наказали кнутом, вырезали ему ноздри, а после сослали на вечную каторгу в Сибирь на казенные железоделательные заводы или свинцовые рудники. Канцелярия рекомендовала чрезвычайные меры для охраны Паисия, однако этот полезный совет опоздал. — Паисий сбежал? — Ты почему такой нетерпеливый? — справился Константин. — Удивляюсь, как тебя в полицию взяли. Алексей молча пожал плечами. Константин усмехнулся и продолжал рассказывать… — ..Поначалу Паисий пытался подкупить караульного ефрейтора, чтобы тот помог ему бежать. Ефрейтор согласился, но после, видно, испугался и сообщил об этом начальству. Режим содержания старца ужесточился. Его поместили в казематы Тобольского кремля и приставили караульных, которые стерегли его одного и ни на шаг не отходили ни днем ни ночью. Всем остальным солдатам запрещалось приближаться к Паисию под страхом наказания кнутом. Но эти жесткие меры и несгибаемый характер старца невольно вызывали уважение у его караульных. И постепенно он сблизился с некоторыми из них. А вскоре санитар тюремного лазарета Евдоким Александров пошел на риск и передал письмо Паисия на волю. Оно попало в руки Романа Нападова, который пытался, но до поры до времени безуспешно, помочь ему. Нападов был очень смелым и настойчивым человеком. И настырным настолько, что умудрился встретиться с Иваном Столетовым, который томился в казематах Тобольского централа. Караульный солдат привел Ивана на встречу с Романом в один из тайных домов — приютов старообрядцев. Визит из тюрьмы в частные дома был обычным делом для колодничьих нравов тех лет — заключенные кормились большей частью за счет милосердия обывателей. Регулярно под караулом их водили по домам, рынкам, даже кабакам. Пользоваться такими случаями для побега тюремные обычаи запрещали: это означало оставить других колодников без хлеба. — И что ж, совсем не бегали? — удивился Алексей. — Бегали, — ответил Константин, — но слухи расходятся очень быстро, и подобным нарушителям тюремного устава можно было только посочувствовать, если они попадали в острог вторично. Конечно, тайная встреча с Иваном Столетовым стоила Нападову огромных денег. Ему удалось уломать конвойных доставить Столетова на часок, чтобы покормить своего товарища и полечить его от болезни глаз… …Конвойные ушли, поверив слову колодника, что он не сбежит. Иван и Роман остались одни. Надо сказать, что оба, конечно же, дорожили своим положением на Урале, которое стоило им немалых трудов и денежных средств, но все ж они пренебрегли этим и стали обсуждать, как перехитрить саму Канцелярию тайных розыскных дел и похитить старца Паисия. И хотя оба имели приличный опыт по устройству побегов, все же шли на огромный риск. Успех задуманного должен был ухудшить и без того отчаянное положение Ивана и стоить свободы Роману. Но Столетов, который уже выдал однажды Паисия под пыткой, всячески настаивал на том, что старцу следовало бежать. Видно, были какие-то особые дела, о которых не стоило знать Тайной канцелярии, и свою жизнь они считали менее ценной по сравнению с ними. — Что за дела? — переспросил Алексей. — Об этом можно только догадываться, — сказал угрюмо Константин и повертел в руках свою трубку. Закурить ее он не решался из опасения выдать их убежище запахом табачного дыма, нюх на который у ратников был особый. — Вероятно, те самые дела, что в конце концов завели их за Шихан. — Ладно, давай все по порядку, — предложил Алексей. — Освобождение Паисия готовилось очень тщательно. Основное внимание уделялось устройству многократно дублированной цепочки тайников, где старец мог укрыться после побега. Обычные лесные убежища Нападов считал ненадежными, потому что по лесам вовсю рыскали военные команды в поисках беглых крестьян. Он предпочел дома верных людей в крупных селах и даже городах. В разные места Урала и Сибири ушли сотни и даже тысячи рублей. Но самыми надежными были те убежища, которые не стоили Роману ни рубля, — их хозяева знали, кого им предстояло прятать, и готовы были сделать все, чтобы жизнь старца оказалась вне опасности. Подготовка побега заняла три месяца. Наконец все было готово. Заговорщики продумали несколько вариантов маршрута, на которых Паисия ждали сменные лошади. Первые сани стояли у самых стен Тобольского кремля. Но оставалось самое рискованное — подготовить все внутри этих стен. И тогда Роман Нападов проник в кремль, в тюрьму, чтобы все увидеть самому и просчитать детали освобождения старца. Ему удалось встретиться с Паисием и посвятить его в свои планы. Затем он уехал по заводским делам подальше от Тобольска — на Алтай. Нападов знал, что сразу же после побега любой из подкупленных им солдат назовет под пыткой его имя. В середине декабря, за час до полуночи, старца Паисия вели по тюремному двору в камеру. На этот раз с него «почему-то» сняли ножные кандалы и оставили только ручные. И караульный тоже был один вместо прежних трех. Они остановились возле кремлевской стены у Павлиньей башни. Там доныне сохранилась узкая бойница. Обычно она была забита ставнями, но их кто-то снял в ту ночь. После солдат-конвойный даже во время жесточайших пыток на дыбе так и не признался, что знал о побеге. Он так и умер, распяленный на виске, то есть на дыбе, но до конца настаивал на том, что отвернулся ненадолго «для мочения», а старец Паисий в это время исчез. Паисию исполнилось недавно сорок лет, он был силен и ловок, потому что полная лишений и страданий жизнь изрядно закалила его. И здесь он, не задумываясь, в ручных кандалах, выбрался из бойницы и бросился вниз со стены. Скатился с заснеженного холма высотой этак футов в двести или чуть ниже, на вершине которого находился Тобольский кремль. Внизу его ждал с крытыми санями тюменский казак, который тут же отвез Паисия к себе домой. Затем старца скрывал две недели в подполе своего дома в соседнем селе казачий атаман Федот Корнилов… — Ну вот, — усмехнулся Алексей, — а мы еще удивлялись с Иваном, почему Шаньшин со староверами якшается. Оказывается, эта ниточка издалека тянется… — Ты правильно, Алеша, заметил, — вздохнул Константин. — Только теперь эти нитки настолько перепутались, в такой клубок свились… — Он махнул рукой. — Слушай дальше, а то не успею закончить… …После того тюменский ямщик Меркурьев отвез старца в Тюмень и укрывал некоторое время в своем доме. Оттуда Паисия перевезли на Урал и прятали под самым носом Портищева, в Невьянске. Тайная канцелярия, которая из-за дальности расстояния еще не подозревала о побеге, рассылала один за другим секретные циркуляры, требуя усилить охрану зловредного автора «лаятельного письма». Тобольские власти отправили во все стороны на поиски старца воинские команды, и тут же запылали скиты — кое-где общины старообрядцев ответили на эти старания самосожжением. Акинфий Демидов пожаловался императрице на произвол и беззаконие, которое солдаты творят в его владениях. А Портищев, в свою очередь, отправил жалобу вСенат на самого сибирского губернатора Бутурлина, который якобы потворствовал опасным врагам престола. К ним он поспешил причислить Демидова и Осокина. Свара началась, не приведи господь! А старец Паисий под шумок отсиживался на Невьянском заводе, затем в монастырьке Нападова на Нижне-Тагильском заводе. Правда, там его чуть было не схватила военная команда, спасли лишь дозоры, которые выставляли вокруг, да тайные ходы. Через полгода, летом, Паисий перекочевал в лесные убежища по рекам Сылве и Буте. А уже в январе следующего года провел под самым носом у команды полковника Низовского на заимке купца Никодима Зайцева собрание руководителей крестьянских старообрядческих общин. Старца так и не поймали, но через двадцать лет его имя вновь всплыло в связи с печально известными нарскими событиями, когда несколько сотен казаков и старообрядцев отказались присягнуть новому императору после неожиданной смерти Павла. Давно по приказу Екатерины старообрядцы, или как они себя иногда называли «каменщики», потому что бежали «за Камень», то есть за Урал, получили свободу от подушной подати и рекрутчины, но все же налоги они платили в два раза больше, чем никониане, а, самое главное, вне закона была поставлена старообрядческая семья: венчание разрешалось лишь по православному обряду, детей староверов должны были без их согласия обращать в официальную веру, налагались жестокие штрафы за исполнение любых треб по старым обрядам. Еще при Петре Первом был разгромлен крупнейший центр раскола в Керженце на Волге, и тысячи старообрядцев бежали на восток. Специальный розыск, учиненный Священным Синодом, обнаружил на огромных пространствах вплоть до томской тайги и Кузнецкого уезда, то есть вблизи тех мест, где мы с тобой находимся, сотни, представляешь, многие сотни тайных убежищ староверов. И это те, которые удалось обнаружить. А сколько их было и в вовсе не доступных местах? — Откуда тебе все это известно? — поразился Алексей. — Служба такая, — улыбнулся Константин, — не помнишь, какими полномочиями я наделен? А прежде чем сунуть голову в это гнусное дело, я очень долго готовился. Не один день провел в библиотеках Академии наук и Священного Синода. Там я познакомился с секретными приказами и списками «пустынь» по районам. В них порой скрывалось по несколько сотен беглецов. Некоторые из них удалось захватить врасплох. Я видел длиннейшие реестры старинных книг, обрядовой утвари, образов, которые были уничтожены солдатами. Трефильевская пустынь, Тавинская, Якимовская, Теврийская, Ировская, Томского дистрикта Тавалганская пустынь, Кузнецкого дистрикта Баровская пустынь… Это немногие, что я запомнил. Но более всего меня удивила Аремзянская пустынь. Этот скит располагался вблизи Тобольска и имел большое влияние среди крестьян и казаков. Сдается мне, что в свое время он был чем-то вроде Шихана для нынешних ратников веры. Власти долго не знали, где он находится. В нем даже образовалась своеобразная школа, где детей учили старославянскому письму, обычаям и традициям старой веры. Руководил этой «школой» казак Страшилов, за что впоследствии и был посажен на кол. Дошло до того, что в одно прекрасное мгновение некоторые чиновники Тобольска и даже духовные чины с ужасом обнаружили, что их дети с упоением играют «в скит» вместе с аремзянской деревенской ребятней. — А старец Паисий? — В это время или чуть раньше Паисий появился в Никифоровском скиту недалеко от Нары. Здесь он разработал свое учение о близком конце света и о воцарившемся Антихристе. Он заявлял, что царь-антихрист ввел рекрутчину, чтобы собрать все русское мужское население на завоевание Иерусалима, где в соответствии с древними предсказаниями будет править три с половиной года и погибнет во время второго пришествия Христа, но перед этим безжалостно умертвит всех своих обличителей. После смерти Павла по Сибири и Уралу поползли слухи, что казаков заставят присягать царю без имени, то есть Антихристу, имя которого даже вымолвить невозможно. Говорили, что он мерою в аршин с четвертью и родился уже с зубами, которых не тридцать два, а в три раза больше. — Как я понимаю, нарские казаки не слишком чуждались староверов? — спросил Алексей. — Ты абсолютно прав, — ответил Константин, — немалая часть Нарского гарнизона считала Паисия своим наставником. Теперь ученики Паисия, среди которых был сам нарский атаман полковник Вельчанинов, в открытую призывали выступить против присяги новому царю. Паисий несколько раз приезжал в Нару и уговаривал казаков и солдат, что лучше погибнуть, бежать в леса, но не присягать. И хотя он пребывал в городе всякий раз тайком, проповеди его звучали почти в открытую. Словом, когда в городе появились указ и присяжные листы, их встретили враждебно, а в день присяги у городского собора сошлись огромные толпы казаков и горожан. Тогда присягнули немногие — часть духовенства, сам комендант и еще несколько человек. Остальные отказались. — Наказание последовало незамедлительно? — Конечно, против бунтовщиков послали военный полк, две сотни татарской конницы, артиллерию. Полковник Ратасов, который командовал подавлением мятежа, внезапным ударом захватил Нару. Военные отряды прочесывали тайгу от тюменских болот до алтайских предгорий. Нарский розыск продолжался пять лет. За это время уничтожили несколько сотен скитов, поймали более тысячи мятежников. Сторонники идеи царя-антихриста редко оставались в живых. Казнили всех без разбору. — Паисию удалось скрыться? — Поначалу нет. Карательный отряд окружил скит, где он скрывался. Паисий готовился сжечь скит, но его ранили, и он не успел поднести свечу к соломе, которой был устлан пол в избе. В то время скиты полыхали, как снопы сена. В одном из них на реке Пышма погибло четыреста человек, в другом — двести, в третьем — семьдесят, но самой крупной была все-таки еланская гарь, когда сгорело более шестисот человек. Вожаков нарского бунта четвертовали, сажали на кол, им рубили головы… — И это в России, которую уже считали достаточно просвещенной благодаря Петру и Екатерине… — тихо сказал Алексей. — Да, поэтому рядовых бунтовщиков наказывали весьма милосердно: сотней ударов кнута, женщинам же делали скидку вдвое, — усмехнулся Константин. — Паисия же велено было четвертовать. Но когда палачи пришли за ним, то обнаружили его камеру пустой, хотя засовы были в порядке, а два дежурных стражника словно тронулись умом одновременно и заявляли в голос, что видели, как старец с образом Богоматери в руках прошел сквозь двери темницы, а потом сквозь стену каземата и исчез. — Неужели «Одигитрия»? — В это трудно поверить, но по Сибири опять поползли слухи, что «Одигитрия» помогла Паисию уйти от наказания и вывела старца и оставшихся в живых его учеников за Алтай в таинственную страну Беловодье. Видели даже, дескать, странный караван и людей в черных балахонах, которые увезли в горы более десятка сундуков с символами старой веры и спрятали в недоступных местах. — Ты имеешь в виду Шихан? — Вполне возможно, это и есть то самое место, и я уже десять лет бьюсь, чтобы найти его. — Не хочешь ли ты сказать, что ратники веры охраняют «Одигитрию»? — Наверняка не только ее, но «Одигитрию» в первую очередь. — Константин снова взял в руки трубку, с тоской посмотрел на нее, затем перевел взгляд на Алексея. — Ты знаешь, по какому случаю оказался здесь Корнуэлл? Сам он известный английский путешественник, но все его экспедиции оплачивает хозяин, американский миллионер Дэвид Зиглер. Он прослышал о чудодейственной силе «Одигитрии», решил непременно ее отыскать и всякими правдами-не правдами заполучить. Старый пень женился на молоденькой певичке, сам старше ее лет этак на пятьдесят, вот и решил вернуть себе былую резвость. — Господи, что за ерунда? — скривился Алексей. — Это же древняя русская святыня! Как можно? — Они все там без родины, без флага, — махнул рукой Константин. — Самое святое для них — деньги, а на чужие святыни как раз наплевать, лишь бы собственную выгоду поиметь. — Выходит, ты с самого начала знал о целях Корнуэлла? — Ты слишком преувеличиваешь мои возможности. Эта информация пришла от наших агентов в Париже и в Лондоне, а мы уж постарались с ней поработать как следует и по возможности ухватить два горошка на одной ложке: и Корнуэлла хлопнуть, чтоб неповадно было российские власти в заблуждение вводить, и до ратников добраться. — Значит, в Североеланске ты определенно следил за Евпраксией? — Я пытался помешать косорылым агентам Ольховского схватить ее раньше времени. Разве я мог предполагать, что вы с Иваном выскочите в самый неподходящий момент. — Но откуда о ратниках узнала охранка? — Насколько мне известно, кто-то подбросил Ольховскому письмо, где предупреждал его о скором ограблении Чурбанова бандой головорезов в черных балахонах. — Я немного занимался этим ограблением, — сказал Алексей задумчиво, — и, сдается мне, уж не сам ли Чурбанов, а может, Усвятов, его секретарь, подбросили это письмо. Они этих ратников, похоже, больше, чем черт ладана, боятся. Книги и образа, которые хранятся в коллекции, явно из скитов и большей частью, несомненно, добыты не праведным путем. Усвятов в беседе со мной упоминал, что Чурбанову угрожали незадолго до ограбления его дома… — Я с тобой согласен, Чурбанову есть что скрывать. И если Евпраксия рискнула появиться в Североеланске, дел купец натворил нешуточных. — Расскажи мне о ней все, что знаешь, — попросил Алексей. — Я теперь нисколько не сомневаюсь, что их привел сюда Паисий. — Расскажу, — Константин положил ему здоровую руку на плечо, — но только позже… если получится. Смотри, они уже здесь! Алексей поднял голову и замер, потрясенный увиденным. Около десятка фигур в черных одеяниях с надвинутыми на лица капюшонами с красной каймой, с посохами в руках, образовав полукольцо, стояли на камнях. Сзади неприступная скала, впереди — ратники веры. Отступать было некуда. Алексей посмотрел на пса. Ветер дул в сторону ратников, и Соболь не почувствовал их приближения. Но, заметив их, встопорщил шерсть на холке и, присев по-волчьи на задние лапы, изготовился к атаке на чужаков. — Однако! — сказал Константин и спрятал пистолет за пояс. — Они пришли раньше, чем я ожидал. — Я буду отстреливаться, — прошептал Алексей. — Не собираюсь погибать просто так. — Не кипятись, — произнес сквозь зубы Константин, — оглянись и посмотри вверх. Алексей оглянулся. На вершине скалы виднелись еще три ратника, вооруженные луками и короткими копьями. — Ладно, я подчинюсь, — сказал Алексей и, затолкав по примеру бывшего офени револьвер в карман тужурки, взял пса за ошейник. — И то дело, — посмотрел одобрительно Константин. — Возможно, они не сразу нас прикончат, если покажем свое смирение. — Твоими бы устами да мед пить, — скептически хмыкнул Алексей и, пригнувшись к уху Соболька, приказал: — Живо в камни, и чтоб духу твоего здесь не было! И пес понял его. Посмотрел на Алексея почти по-человечьи умными глазами и юркнул в заросли.Глава 29
Ивану казалось, что он видит кошмарный сон. Руки и ноги его ломило от боли, спина горела, словно по ней с десяток раз прошелся кнутом не в меру ретивый палач. Рот раздирала вонючая повязка. Колючая ткань царапала небо и язык, страшно хотелось пить. Из-за повязки ему никак не удавалось сглотнуть слюну, и она текла у него по подбородку длинной струйкой, как сопли у деревенского дурачка. Иван попытался извернуться и принять более удобное положение, но веревки, которые стягивали его запястья и голени, не позволяли сделать этого. Он выругался и, только услышав вместо собственного голоса нечленораздельное мычание, понял, что все эти события происходят наяву. В темнице, где он сидел на корточках, привязанный за руки и ноги к деревянному столбу, было очень темно. К тому же его лицо почти вплотную притиснули к столбу кожаным ошейником с шипами, который не позволял ему посмотреть в сторону, откуда шел слабый, мерцающий, похожий на лунный, свет. Поза, в которой он находился, была не просто неудобной. Она была крайне унизительной. Впервые старший агент по особо важным делам Североеланского уголовного сыска Иван Вавилов оказался в таком положении, из которого, как ни прикидывал, выхода не находил. Он догадывался, кто мог его захватить и поместить в эту примитивную темницу. Но более всего он беспокоился о судьбе Алексея. С наступлением темноты Иван и близнецы принялись искать его вдоль ручья, где тот собирался ловить хариусов. Но Алексей исчез бесследно. Возможно, в пылу азарта ушел дальше по берегу, хуже, если заблудился, и самый бесперспективный вариант — если его тоже захватили ратники. Последнее, что хорошо помнил Иван, это громкий лай Белки, которая бежала в десятке шагов впереди него. Темнота в горах наступает быстро, поэтому они решили не рисковать и не уходить далеко друг от друга. Все это время он слышал голоса близнецов, которые пошли вверх по ручью в поисках Алексея, и весело перекликались. С собой они взяли Соболька, поэтому Иван не слишком беспокоился, что ребята потеряются. Самому же Вавилову досталась Белка, вздорная и драчливая лайка, которая вечно задирала своего братца. Поэтому, когда она вдруг залаяла, Иван подумал, что вернулся Соболь. Он окликнул собаку, но та не двигалась с места и продолжала лаять на темные заросли, не обращая на его окрики никакого внимания. Иван сделал шаг, другой, потянул с плеча карабин… И вдруг что-то резко рвануло его за ногу. Он совершил полный кувырок в воздухе, почувствовал, что взлетает вверх, и в следующее мгновение уже болтался головой вниз, раскачиваясь в воздухе, как гигантский маятник. «Петля…» — успел он подумать прежде, чем потерял сознание. И очнулся уже в этой грязной дыре, в полной темноте, связанный по рукам и ногам, как последний куриный воришка, без всякого почтения к своему довольно важному полицейскому чину. Более всего Ивана угнетало, что он попал в плен без малейшего сопротивления со своей стороны. Подловили, мерзавцы, как тетерева на току. И, видно, нарочно караулили, не зря Белка ворчала на заросли. Именно там ратники устроили на него засаду, а он ждал этого, берегся как мог, но в решающий момент сознание словно отключилось. Наказание за беспечность не заставило себя ждать. И самое главное, он не помнил, кто и как снимал его с дерева, которое выпрямилось и вздернуло вверх петлю, стоило Ивану зацепить ее ногой. Не знал, каким образом и куда его доставили, равно как и то, что случилось с близнецами и Алексеем. Он пошевелил плечами и бедрами, проверяя, насколько туго затянуты веревки. Спина у него затекла, ноги онемели, и, когда Иван напряг мускулы, их пронзили тысячи иголок, это побежала по жилам застоявшаяся в сосудах кровь. Вавилов выругался про себя. Похоже, он уже не первый час пребывает в подобном положении, и сколько еще ему отмерено, известно только его тюремщикам. Иван прекрасно понимал, что терпение ратников истощилось. Они и так позволили им подобраться слишком близко к Шихану. Возможно, это являлось следствием добрых отношений с Шаньшиным или их просто заманили, как глупых щенков, чтобы наказать за чрезмерное любопытство? Но неужели атаман позволит ратникам расправиться со своими гостями? Или законы гостеприимства в пожарской тайге почитаются меньше, чем те, по которым живут эти мрачные типы в черной бахотне? Несмотря на свое незавидное положение, Иван пока не отчаивался. Он верил, что близнецов не тронули, чтобы не осложнять отношений со станицей. Тогда они вполне успеют сообщить своему бате о незавидной участи Ивана Вавилова и о том, что Алексей тоже исчез. Иван отгонял от себя не слишком веселые мысли. Ему не хотелось верить, что Поляков погиб. Если его тоже захватили ратники, то сейчас их просто держат отдельно друг от друга Возможно, опасаются, что вдвоем они непременно найдут способ, как ускользнуть из объятий Евпраксии и ее доблестной рати. Он опять пошевелил затекшими чреслами, чем вызвал новый приступ боли и поток сквернословия, который Иван, как никогда в жизни, желал выпустить наружу, но мерзкая повязка, раздиравшая его рот от уха до уха, сдержала и эти его порывы. Его окружала абсолютная тишина, и, как Иван ни прислушивался, его ухо не уловило ни единого звука, кроме тех, что возникали по его вине» издаваемое носом сопение и скрип столба, к которому он был привязан. В какой-то миг ему почудилось слабое движение воздуха, которое и ветерком нельзя было назвать. Так, легкое касание, словно некто невидимый провел перышком по щеке. Иван насторожился. За его спиной что-то прошуршало, будто прошмыгнул маленький зверек, мышь или крыса. Иван поежился. Не хватало, чтобы крысы затеяли здесь свой хоровод. Эти гнусные твари мгновенно сообразят, что пленник совершенно беспомощен, и тогда он пожалеет, что родился на свет. Они расправятся с ним в одночасье, быстрее, чем мошка с несчастным Голдовским. Совсем некстати он подумал о Маше и детишках. И мгновенно постарался отогнать эту мысль. Он никогда не обманывал жену и раз пообещал вернуться к ней живым и здоровым, то обязательно свое слово сдержит. Разве не было в его жизни более опасных, смертельно опасных передряг? И он с тоской признал: нет, не было! В прошлом всегда просматривался хоть какой-то выход, на этот раз он его не видел. За спиной опять что-то прошуршало. Так осыпается песок или сухая земля. Затем что-то довольно громко заскрипело. В его темнице стало заметно светлее, а вместе с ветерком в нее проникли не слишком приятные резкие запахи, которые показались Ивану знакомыми. Он принюхался: похоже на запах конюшни, но тут же отвлекся от этого занятия, почувствовав уже более сильное движение воздуха. Словно открыли и закрыли дверь. Или окно? Опять что-то скрипнуло. Иван напрягся. Он кожей чувствовал чье-то присутствие за своей спиной. Но путы и ошейник держали его крепко, не позволяли повернуть голову, подать голос… Он терялся в догадках. Если это ратники пришли по его душу, то почему медлят? Почему нерешительно топчутся, словно боятся подойти к нему? Они были гораздо смелее, когда вынимали его из петли. Правда, тогда он находился без сознания, но разве сейчас он в состоянии оказать сопротивление, сидя в подобной позе? Он напряг слух и различил тихие шаги. Тот, кто был сзади, передвигался осторожно, крадучись, и одно это говорило о том, что там не ратник, иначе он вел бы себя, как хозяин. Чего, спрашивается, ему остерегаться, уж не Ивана ли, который и так не в состоянии пошевелить ни рукой, ни ногой?.. Но кто мог проникнуть в его темницу? Может, Алексей? Однако это было столь же невероятно, как увидеть вдруг перед собой Машу или Тартищева . А если все-таки зверь? Свирепый и беспощадный, специально выпущенный из клетки, чтобы утолить свой голод. К тому же человек не может издавать такую омерзительную вонь. Значит, сзади крадется неведомый зверюга, выжидающий момент, чтобы наброситься на беспомощного пленника… Иван шумно втянул носом воздух. Что ж, пришла пора проститься с жизнью. Никогда он не думал, что расстанется с ней столь бездарно! Поэтому, видно, ратники и связали его. Во-первых, они понимали, что он просто так не позволит отобрать свою жизнь, во-вторых, чтобы продлить его мучения… Он зажмурился… Вот-вот острые клыки и когти вопьются в тело и примутся безжалостно рвать его на куски… В это время существо приблизилось вплотную и остановилось за его спиной. Ивану показалось, что оно, точно так же, как и он, сдерживает дыхание. Еще несколько мгновений оно молча стояло, совсем как человек, переминаясь с ноги на ногу (или все-таки с лапы на лапу?). Затем на плечи Ивана опустились руки. Именно руки, а не лапы. Правда, они были слишком тяжелы для рук человека и покрыты шерстью, как у зверя. Это Иван ощутил, когда существо ненароком коснулось его щеки. Все в его голове перепуталось. Он почувствовал, как сердце сжимается в тугой комок. Впервые он понял, что через несколько секунд его не станет. И тогда он рассвирепел, но сумел показать свой гнев лишь яростным мычанием и тем, что напряг мышцы, словно пытался порвать стягивавшие его веревки. Существо явно не ожидало от него подобной прыти. Оно отскочило в сторону и что-то пробурчало то ли испуганно, то ли сердито. И это не было ворчанием зверя, такие звуки мог издавать только человек. И хотя они совсем не походили на слова, в них ясно сквозило удивление. В душе слабо затеплилась надежда. Вполне очевидно, что неизвестное существо боится Ивана не меньше, чем он его… Иван мысленно перекрестился. Неужто бог оставил его? Ведь он если и грешил когда, то только во благо, если не считать тех грешков, которые совершил в годы непутевой юности. Но он уже не раз отмолил их, не раз покаялся… С чего ради господу гневаться на него? Или он опять решил испытать его на стойкость? В этот момент существо вновь и с еще большей осторожностью приблизилось к Ивану. Теперь оно стало шарить у него по спине, словно искало что-то, и несколько раз дернуло за веревки. Ивану показалось, что оно проверяло их на прочность. Это было и вовсе невероятно, но после этих рывков его путы немного ослабли. И тут он окончательно потерял всякую способность соображать. Существо принялось не только тянуть, но и грызть веревки. Не его спину, нет, а именно веревки. И очень успешно с этим процессом справилось. Стягивающие его руки и ноги путы свалились на пол темницы, и существо довольно заурчало. Иван попытался подняться на ноги, но мешал ошейник, которым он был притиснут к столбу. К тому же ноги отказались ему повиноваться, и он упал на колени. Теперь его шея была неестественно вытянута. Ивану показалось, что он слышал, как хрустнули позвонки. Боль пронзила его с головы до ног. Он застонал, попытался дотянуться руками до повязки на лице, чтобы наконец избавиться от нее, но руки тоже повисли, как тряпки. И тут существо пришло ему на помощь, оно ласково погладило его по голове, затем принялось развязывать узел на затылке, чем окончательно повергло Ивана в смятение. Нет, определенно это не зверь. Разве может зверь столь осторожно возиться с узлом и что-то бурчать при этом точно таким же тоном, как бурчал всякий раз дед Аким Вавилов, когда-то подшивавший валенки всей деревне и иногда сослепу попадавший шилом себе в палец. Но и по голове своего внучка он гладил задубевшей от мозолей ладонью точно так же неловко и так же осторожно… Иван снова ощутил дыхание существа за своей спиной, и оно уже не показалось ему таким зловонным. Чего он, спрашивается, закрутил носом, или это не он, не Иван Вавилов, вырос в деревне, где подобные запахи являются неотъемлемой частью крестьянской жизни? Существо возилось с его ошейником. В какой-то момент Иван почувствовал, что под него проник палец, и острый коготь или ноготь царапнул ему шею. Иван дернулся, а его освободитель что-то успокаивающе пробормотал и снова погладил по голове. Наконец и ошейник упал к его ногам. Иван ухватился за столб, попытался выпрямиться, но ноги опять подвели, и он сполз по столбу прямо на грязный пол своей темницы. Опершись руками, он сумел-таки развернуться и чуть не закричал от неожиданности. Перед ним сидел на корточках огромного роста человек в лохматой, вывернутой мехом наружу шубейке. Он был раза в три больше Ивана, глаза его отдавали желтизной и слегка светились, как у дикого зверя. Его лицо, совсем не морда, нет, с низким лбом и широкими надбровными дугами склонилось к Ивану. Оно было безволосым, нос — слегка приплюснутым с широкими ноздрями, а губы казались слишком толстыми для человека. Его освободитель протянул большую руку, покрытую шерстью, к его голове… И Иван вспомнил… Ведь совсем недавно это самое существо или его собрат чуть не заставило его провалиться в очко нужника в огороде атамана. Господи, неужели он до сих пор без сознания и этот кошмар просто-напросто ему мерещится? Он быстро отклонился в сторону и чуть было не упал, потому что голову повело от слабости. Иван чертыхнулся. И в это мгновение рука чудища настигла его и осторожно, уже в который раз, погладила по голове. — Чуф-ф! Чуф-ф! — ласково фыркнул его избавитель и вдруг с трудом выдавил из себя: — И-и-ива-а-н… — затем стукнул себя кулаком в грудь и произнес с еще большим трудом: — Х-хла-а-ашша! — Ч-что? — вымолвил, заикаясь, Иван, так как освобожденный от повязки язык до сих пор плохо слушался его. — К-кто ты такой? Человек, а теперь Иван не сомневался, что это человек, но какой-то странный, не такой, как все, засмеялся, показав в улыбке крупные зубы, и протянул к Ивану руки. И тот не успел опомниться, как оказался на его широком плече. Дикарь несколько бесцеремонно хлопнул его по спине, но Иван от неожиданности потерял дар речи. Впервые с ним обошлись, как с кулем картошки, столь небрежно закинув на плечо. Он, правда, успел обвести взглядом свою темницу. Это была небольшая комнатенка, стены которой представляли собой плотно пригнанные, ошкуренные стволы деревьев. Пол был земляной, а столб, к которому он только что был притянут ошейником, являлся единственным украшением этой мрачной и неуютной темницы. Окон в ней не было, но тусклый свет проникал внутрь сквозь щель в частоколе. Казалось, кто-то раздвинул стволы, как гармошку… Иван не успел сообразить, что это за щель и откуда она появилась, как его освободитель слегка пригнулся и скользнул прямо в нее. Снаружи было гораздо светлее. Щербатый диск луны завис над горизонтом. И вдруг Иван с ужасом понял, что человек не одет в шубейку, а покрыт густым жестким волосом. Правда, что-то похожее на лопнувшую на спине жилетку охватывало его мощную грудь, и это была единственная одежда на этом лохматом великане. «Господи! Дикий человек! — догадка, словно комета, озарила сознание Ивана. — Но что ему нужно от меня?» — успел подумать он. В следующий момент его взгляд переместился вниз, и он задохнулся от неожиданности. Пятки великана свешивались с крошечного скального уступа, за который он умудрился уцепиться пальцами ног. Руками он, будто рачительный хозяин, вновь притянул бревна и установил их на прежнее место, потом довольно фыркнул и, удерживая Ивана под колени одной рукой, присел и вдруг сиганул вниз с отвесного обрыва. Где-то далеко бесновалась и грохотала валунами река. Иван приоткрыл на миг глаза, которые в ужасе закрыл в момент прыжка, и обнаружил, что его спаситель довольно быстро спускается вниз по совершенно отвесной скале, цепляясь за корни деревьев и камни и проделывая это столь ловко и деловито, словно подобные упражнения давно вошли у него в привычку. За считаные минуты они спустились на дно пропасти, где бушевал и выл от ярости водный поток. Только теперь Иван перевел дыхание. Но в следующее мгновение ему пришлось пережить новое потрясение. Его спаситель вздумал форсировать реку вброд. Он начал прыгать с одного скользкого валуна на другой, камни едва виднелись в потоке стремительно мчащейся воды. Иван сжался в комок. Он даже не замечал, что промок насквозь и висит вниз головой. Порой гребень особо крутой волны проносился в каком-то футе от его лица, и тогда он мысленно прощался с жизнью. Наконец и это препятствие было преодолено. Но испытания на этом не закончились. Дикарь несколько раз фыркнул, пристроил Ивана на своем плече поудобнее и опять полез, на этот раз вверх, но по столь же отвесной и скользкой стене, как и та, по которой они только что спустились. Иван, как тряпка, висел у него на плече. Руки и ноги агента сыскной полиции безвольно болтались. Он почувствовал вдруг странное равнодушие и безмерную усталость. Ему было уже наплевать, что под ними добрая сотня футов, а то и две, скальной стены и что корни порой рвутся под рукой его освободителя, а камни осыпаются… Он закрыл глаза и словно окунулся во что-то мягкое и пушистое. Это «что-то» было столь же нежным и приятным, как Машины руки, когда она обнимала его в редкие счастливые минуты. Ведь иногда он позволял себе побыть с семьей чуть дольше, чем позволяли его служебные обязанности… — Маша, Машенька, — прошептал Иван Вавилов едва слышно и окончательно потерял сознание… — Иван Лександрич, дядька Иван! — Кто-то настойчиво и не очень вежливо тряс его за плечо. Вавилов открыл глаза. Над ним склонились знакомые лица и одна собачья морда. Заметив, что он пришел в себя, близнецы облегченно вздохнули. — Дядька Иван… — Сашка подложил ему под голову свой чекменек. А вторым, Шуркиным, укрыл его. — Слава богу, очухались! А то глаза закатили, посинели, что твой мертвяк. Хотели уже водой вас отливать… — Так его Глаша вниз головой волокла, — пояснила Шурка. — От этого у него в мозгах трясение случилось. Помнишь, я на ветке повисла вниз башкой, так после два дня меня тошнило и в глазах все колесом крутилось? Иван приподнялся на локтях и с удивлением уставился на близнецов. — Глаша? Какая Глаша? Как я здесь очутил… — Он повернул голову и осекся на полуслове. Настоящее чудо-юдо сидело в десятке шагов от них и весело скалило зубы. Заметив, что Иван смотрит на него, чудище радостно, совсем как близнецы, захихикало, встало на четвереньки и таким образом оказалось рядом с Иваном. Тот невольно отклонился в сторону. Но Сашка панибратски хлопнул его по плечу. — Не боись, дядька Иван! Это Глаша! Шуркина подружка! Она в прошлом годе к нам на омшаник пришла. Ногу где-то располосовала прямо до кости. Мы ее вылечили травами. Теперь она в тайге повсюду нас встречает. — Заметив, что Иван с подозрением поглядывает на широкие плечи и огромные руки своей спасительницы, паренек поспешил его успокоить: — Она тихая! Не смотри, что большая, а лет ей совсем мало… — Постой, — Иван едва справился с изумлением. — Выходит, это действительно Варькина дочка? Той, что исчезла из деревни? Жены дикого человека? Кзыл-оола? — Ну да! Наверно… — Сашка пожал плечами. — Сама она плохо говорит Шурка ее нескольким словам научила. Правда, Глаша? Та, услышав свое имя, радостно зафырчала и произнесла с натугой, но более чисто, чем в первый раз: — Хл-ла-аша! Она подала руку Ивану, и он, все еще не придя в себя от потрясения, пробормотал: — И-иван В-вавилов! — Вот и познакомились, — радостно захихикала Шурка. А Глаша вдруг сорвалась с места. Через пару мгновений она вновь появилась на поляне с венком из желтых купальниц в руках и, радостно скалясь, водрузила его на голову Ивана. И это, как ни странно, окончательно привело его в чувство. Он сел и требовательно посмотрел на близнецов. — Это что же получается, братцы? Оказывается, все это время вы водили нас с Алексеем Дмитричем за нос? Я ведь хорошо помню те следы в огороде. На подошве просматривался заметный шрам. А потом эти веночки? Значит, вы все знали и потешались за нашими спинами? — Зачем потешались? — Сашка виновато шмыгнул носом и почесал грязной рукой в затылке. — Глашка без нас пропадет, мы ее подкармливаем, а она, правда, шуткует иногда. Она же малая совсем. Озорует! — Хороша озорница! — Иван сердито прищурился. — Моя рубаха и сапоги тоже из области шуток? — Ну да! — Близнецы переглянулись. А Шурка поспешила заступиться за свою лохматую подружку. — Посуду она хотела помыть и нечаянно утопила, а вот рубашка… — Девочка замялась… — Что рубашка? Надеюсь, она не взяла поносить ее на время? — справился сурово Иван. — Взяла, — вздохнула девочка, — я хотела отобрать, только… — Она виновато посмотрела на него. — Не ругайте ее, Иван Лександрыч, она ж не со зла… — Не со зла, — проворчал Иван и вгляделся в свою спасительницу. То, что он принял за жилетку, очень смахивало на утерянную рубаху, только неимоверно грязную, без рукавов и располосованную на спине. — Да-а! — протянул он и озадаченно покачал головой. — Как только она ее на себя натянула? — Ей пуговки понравились, — пояснила Шурка. — Она ведь, как та сорока, блестяшки всякие любит. Мы ей стеклярус подарили, так она его с шеи не снимает. Иван посмотрел на Глашу, но никакого стекляруса не заметил. Девица была слишком волосатой, и бедные бусы затерялись в дебрях ее мощной шеи и груди. Он отвел от нее взгляд, потому что до сих пор испытывал внутреннюю дрожь при воспоминании о том, каким образом был освобожден из плена. Чтобы как-то замаскировать оторопь, Иван огляделся по сторонам. Глаша доставила его в густые заросли пихтача, где близнецы из камней и хвороста соорудили нечто наподобие блиндажа, прикрыли его дерном и закидали валежником. Только бывалый следопыт мог обнаружить это хитроумное убежище. Иван себя к таковым не причислял, но весьма сомневался, что это затруднит ратников, если они бросятся преследовать его. Но все ж какая-никакая передышка у них была. Он вздохнул. — Ладно, с Глашей все ясно, — сказал он и строго посмотрел на близнецов: — Рассказывайте все по порядку. Ребята переглянулись. Сашка подсел ближе к Ивану. — Мы сразу к вам побежали, дядька Иван. Чес слово, сразу, как только Белка залаяла. Думали, вы Лексея Дмитрича нашли. И видели, как вас петля вздернула. Мы всего ничего не поспели, а тут из кустов Родион выскочил и еще два ратника. Мы в кусты — нырк! И все видели. Оне коня под вас подвели, петлю рогатиной поддели, вы на коня, как куль, свалились. Белка давай на них бросаться, а они ее палкой по хребту. Староверы шибко собак не любят. — Сашка шмыгнул носом. — Сдохла Белка-то, мы ее в кустах закопали. — И что дальше? — После они к заимке поехали. Все там перебили, переломали, одного ратника по земле за ноги протащили. Я думаю, они хотели, чтобы Лексей Дмитрич сразу понял, что вас схватили. — Но зачем им это надо? — Ну, может, хотели, чтобы Лексей Дмитрич тоже к Шихану кинулся. Вас, значитца, освобождать. А они его — раз! Из засады! Под микитки и в скит! — Вполне вероятно, — пожал плечами Вавилов, — только Алексей и без этого не поверил бы, что я его в тайге бросил. Сразу бы понял, что здесь дело не чисто! — Он требовательно посмотрел на Сашку: — Дальше рассказывай. — Дальше они вас в скит повезли. Через мост. Они его за собой подняли. Только мы б и так не смогли по нему пробраться. У них там дозоры везде стоят. Мы уж и так и эдак. Потом на скалу залезли, — Сашка кивнул на высокий гребень горы с заснеженной вершиной, — ив трубу вашу все рассмотрели, что у них в скиту делается. Видели, как вас в клеть бросили, откуда Глаша вас вызволила. — Так она и вправду все время поблизости была? — Ну да, — Сашка невинно посмотрел на него. — Я ж сказал, она без Шурки никуда. Правда, она где-то бегала, когда ратники вас схватили, а то бы мы вас отбили… Глаша совсем недавно пришла и смотрите, что принесла… — Сашка подал Ивану клетчатый носовой платок с вензелем П.А.Д. — Я такой у Лексей Дмитрича видел. — Точно, платок Алексея. Это ему Лиза на день ангела дюжину подарила. Сама вышивала. — Какая Лиза? — поинтересовался Сашка. — Неважно, — ответил Вавилов, — главное, что ваша подружка видела Алексея. — Он повертел платком перед лицом Глаши и требовательно спросил: — Где взяла? Та опять радостно заулыбалась, произнесла набор совершенно нечленораздельных звуков — шипящих, рычащих, восторженных, испуганных и негодующих — и замахала руками в сторону Шихана. — Она говорит, что Лексей Дмитрич жив! — сообщила Шурка и пояснила Ивану: — Глаша помогла ему выбраться. Медведя прогнала… Глаша с самым довольным видом принялась кивать головой, бить себя в грудь и яростно, абсолютно по-медвежьи рычать. — А что ж она его к вам не вывела? Глаша вдруг опять опустилась на четвереньки и очень похоже изобразила скачущую лошадь, тем более что подкрепляла свои скачки неистовым ржанием. Затем она села и опять что-то пробормотала. Шурка с серьезным видом выслушала ее и повернулась к Ивану. — Она увела коня и отдала его Лексею Дмитричу. Он ускакал, а она побежала к заимке. Там нас не нашла и по следам пришла сюда. — Шурка кивнула на блиндаж. — Мы здесь сидели и не знали, что делать… — Ну, братцы, с вами не заскучаешь, — усмехнулся Иван. — Кому в голову мысль пришла Глашу в скит послать? А если б у нее не получилось? — У Глаши все получается, — Шурка посмотрела на него с обидой. — Она не все сказать может, а так очень умная и ловкая. Я ее учу помаленьку, так она очень быстро все схватывает. — Выходит, ты у нее вроде толмача, — улыбнулся Иван, — и, конечно, это все прекрасно и удивительно, но сейчас нам как-то надо выходить из тайги и искать Алексея Дмитрича. Смотрю, Соболек вернулся, — кивнул он на пса. — Видно, не нашел Алексея? — Да она теперя и без Соболя дорогу найдет, — успокоил его казачок. — Глаша дядьку Лексея почти до самой заимки проводила. Правда, после конягу у него увела и отпустила, чтоб его не кинулись по тайге искать. — Так она украла лошадь, что ли? У кого? Неужто у ратников? — Нет, не у ратников, — Шурка отвела взгляд. — У шиликунов. У тех, что с рушниками на голове вместо шапок. — У индусов? — поразился Иван. — Так здесь еще экспедиция ко всему прочему? — Ага! — кивнула головой девочка. — Верстах в трех отсюда или чуть дальше. — И она крикнула Сашке, который возился в это время у входа в блиндаж, выуживая что-то из-под лапника. — Давай неси! Покажи дядьке Ивану! Глаша наперегонки с Соболем рванулась с места и подскочила к мальчишке, который, пятясь, тащил по траве что-то тяжелое. Легко, словно спичечный коробок, она подхватила на плечо длинный серый ящик, обитый по углам железной полосой, и через мгновение грохнула его оземь у ног Ивана. Тот обмер. Крышка от удара отлетела в сторону, и взору Вавилова и близнецов предстали шесть артиллерийских снарядов, смазанных и уложенных в гнезда на подстилке из пакли. Один господь бог ведал, почему они не взорвались от удара, иначе от Ивана и близнецов даже подметок не осталось бы. — От-ткуда э-то у вас? — Иван ткнул пальцем в сторону снарядов. — 3-з-а-ачем вы их ст-тащили? Сашка пожал плечами и безмятежно улыбнулся. — Да все Глаша… В станице у нас не получилось, так она здесь постаралась. Мы чесслово, дядька Иван, не просили об этом. — Он осуждающе посмотрел на полудикую девицу. — Теперя сама ящик таскать будешь… — Ну уж нет, — рассердился Иван. — Никто этот ящик таскать не будет! Это очень опасно. Придется оставить его здесь и быстро уходить подобру-поздорову, пока ратники не очухались и не кинулись в погоню. — Не-а! — помотал головой Сашка. — Не кинутся. Оне подумают, что вы сорвались с откоса и вода вас унесла. Человеку там не спуститься. А про Глашу оне не знают. То есть знают, конечно, — поправился Сашка, — не раз в лесу с ней встречались, только вряд ли догадаются, что она нам помогает. — Но они не поверят, что я смог сам освободиться, тем более раздвинуть бревна. — А это их дела, — расхохотался Сашка. — Все им заделье будет гадать, куда вы подевались. Евпраксия совсем озвереет. И Родиону хорошенько попадет, только так ему и надо, злыдню, чтоб знал, как ухи зазря крутить. — И паренек с торжеством посмотрел в сторону скита, над мрачным частоколом которого растеклась по небу алая лента зари.Глава 30
Весь путь до крепости они проделали с завязанными глазами. Командовал ратниками здоровенный детина с неестественно вывернутой ступней, и Алексей решил, что это, видимо, и есть Родион, брат Евпраксии. Он был хмур и неразговорчив, но его приказы выполнялись беспрекословно. Стоило одному из ратников занести над головой Константина нагайку, чтобы заставить того идти быстрее, Родион лишь грозно посмотрел на него, и тот тут же вернул ее за опояску. Их связали одним волосяным арканом. Жесткая петля натирала шею, но с ее помощью ратники управляли движением, не позволяя пленникам убыстрить или замедлить шаг. Руки им завели назад и обмотали сыромятной веревкой, которую приторочили к седлу. Этот двойной поводок не позволял упасть и был своевременной мерой, потому что их маленький отряд передвигался без тропы, сквозь завалы камней и поваленных бурей деревьев. Не видя перед собой дороги, то один, то другой пленник спотыкались и повисали на веревках, задыхаясь и шепча ругательства сквозь зубы. Константин предупредил Алексея, чтобы тот не проявлял недовольства и ни в коем случае не сопротивлялся. Это позволяло надеяться, что их убьют не сразу. По сути дела, ратники могли их прикончить тотчас, как только обнаружили нехитрое убежище среди камней. Они окружили их, накинули петли арканов на шеи, а пленники стояли не шевелясь, понимая, что сопротивление абсолютно бесполезно. Константин из-за раны не сумел бы убежать далеко, а Алексей не мог даже представить, что решился бы бросить раненого товарища в беде… Они пробирались сквозь дебри горной тайги с час или чуть больше, но этот недолгий путь показался Алексею бесконечным. Один раз он попытался узнать у своего конвоира, долго ли им еще идти, на что тот равнодушно ответил: — Иди ужо, умерети завсегда успешь. Наконец они остановились. Судя по грохоту и повышенной влажности воздуха, где-то вблизи находилась река. Но она рокотала далеко, похоже, у них под ногами, из чего Алексей сделал вывод, что они подошли к пропасти, и, чтобы попасть в скит, надо будет пройти по перекидному мосту. Их конвоиры тем временем спешились. Пленных отвязали от седла и повели через мост первыми. Он, очевидно, был из жердей, так как ноги иногда проваливались в щели, застревали, и тогда вся процессия останавливалась, неудачнику помогали освободиться, и движение продолжалось снова — медленно и осторожно. Мост раскачивало, он кряхтел и, казалось, грозил вот-вот развалиться. Одно успокаивало: ратники преодолевали его каждый день, и не смертники же они на самом деле, если пользуются им столь часто. Все же голоса конвоиров заметно оживились, когда их крохотный отряд ступил на твердую землю. Они принялись весело перекликаться со сторожами, которые оставались в крепости. Заскрипели, открываясь, ворота, затем, с таким же скрипом, закрылись за их спинами. Пленникам приказали остановиться. Они стояли плечом к плечу, и Константин успел шепнуть, что вряд ли их сейчас будут убивать, вероятно, вначале допросят. А это даст хоть какую-то передышку. — Ведите их в холодную, — приказал женский голос. — И стражу поставить рядом с ними… «Евпраксия… — подумал Алексей. — Живо она оклемалась!» Подталкивая в спину, их провели, видимо, через двор, потом они преодолели дюжины две ступеней. Один из конвоиров долго гремелключом, отпирая замок. Но, кроме замка, был еще и засов, который с трудом, со скрипом, отодвинул один из стражников. Что ж, пленников своих ратники веры охраняли достойно, не давая им ни малейшего шанса ускользнуть из-под стражи. Но несмотря на все предосторожности, с которыми их доставили в крепость, а после поместили в темницу, Алексею до сих пор не верилось, что их с Константином вскоре убьют. Все эти события почему-то напоминали хорошо срежиссированный спектакль. И ему казалось, что кто-то вот-вот опомнится и воскликнет: «Ну все, господа, поиграли, и хватит! Расходимся по домам до завтра!» Но эти слова так никто и не произнес, а вместо этого их довольно бесцеремонно втолкнули внутрь какого-то сооружения, потолки которого были настолько низкими, что и Алексею, И Константину пришлось пригнуться, чтобы войти. Двери темницы захлопнулись. И тогда с них сняли повязки. Темница вполне оправдывала свое название. В ней не было ни одного окна, и свет не проникал сквозь плотно пригнанные стволы деревьев, из которых были выстроены ее стены. Посреди темницы возвышался столб, который поддерживал потолок. (Разве мог Алексей знать, что именно к нему совсем недавно был привязан Иван Вавилов?) Их тоже привязали за руки к столбу. Правда, в отличие от Ивана, они сидели на корточках, спиной друг к другу, но шею охватывали точно такие же ошейники с шипами, от которых пришлось пострадать Ивану. Однако ратники разрешили им по какой-то причине разговаривать. Вероятно, думали, что узники от отчаяния выболтают какие-то свои сверхважные тайны? Или, наоборот, им никакого дела не было до их разговоров… Один из ратников остался в темнице и уселся в углу на охапке прелой соломы. Второй вышел и закрыл дверь на засов и замок. — Чего они опасаются? — удивленно прошептал Алексей. — Такие предосторожности, словно мы можем просочиться сквозь эти запоры. Мне одного этого ошейника хватает. — Хитрые бестии, — прошептал Константин в ответ. — Думаешь, почему они нас на корточки усадили? — Почему? — Да потому что через полчаса все мышцы настолько затекут, что ты ни рукой ни ногой не двинешь, даже если с тебя этот проклятый ошейник снимут и руки развяжут. — Ты думаешь, они нас боятся? — Не меньше, чем мы их. Одно не пойму, зачем нас сюда приволокли? Или Евпраксия все ж решилась отблагодарить меня? Но очень своеобразно: вместо того чтобы сразу прикончить, взяла и, как шавку, на цепь посадила. — Отблагодарить? — поразился Алексей. — За что? — А я ее в свое время от каторги спас, если не от петли. Она ведь пять лет назад стражника шашкой до копчика развалила. — Постой, — прервал его Алексей, — это когда их вместе со старцем Ефремием схватили? — Ну да, — протянул удивленно Константин. — Оказывается, и ты кое-что знаешь? — Совсем немного, — признался Алексей. — Допрашивали с Иваном атамана, вот он и проговорился кое о чем. В частности, сказал, что она только недавно вернулась. Правда, еще злее стала. Константин вздохнул: — Славная она девка. Умная и красивая. И совсем не виновата, что такая судьба ей досталась. — А ты, оказывается, склонен к сантиментам? — Алексей поерзал, чувствуя, как наливаются каменной тяжестью ноги, поясница, плечи, и прокряхтел: — Насчет ума не знаю, но что красивая, это и без лупы заметно. Но мой короткий опыт общения с дамами подтверждает давно известную истину: чем красивее женщина, тем она стервознее. Правда, есть из этого правила очень редкие исключения. — К счастью, я встречался большей частью с исключениями, — хмыкнул язвительно Константин, — и хотя порой выполняю крайне гнусные приказы, веры в человечество пока не потерял. — А как эти гнусные приказы совмещаются с совестью? — поинтересовался Алексей. — Ты знаешь, что причинил кому-то зло, и успокаиваешь себя, что это был приказ, которому ты обязан подчиниться? — Я не сказал, что причинил кому-то зло. Я сказал, что приказы были крайне гнусными, но они связаны с интересами государя и церкви, государства, наконец. Разве схватить хитрого и опасного шпиона или разбойника — значит причинить кому-то зло? Ему — да, но он шел на риск осознанно, а в этой игре побеждает тот, кто сумеет первым обвести противника вокруг пальца. А там, где дело идет о защите государственных устоев, все цели хороши, даже гнусные. И оставь, Алексей, эти проповеди! Меня не сбить с курса слюнявыми рассуждениями о любви и добродетели. Оставь это на долю слезливых дамочек из благотворительных комитетов. — Я не собираюсь тебя ни в чем убеждать. По сути, моя служба ничем не лучше твоей. Порой меня угнетает, что приходится работать по уши в дерьме. Невольно начинаешь подражать этому сброду и столь же цинично смотреть на мир. Знаешь, — Алексей улыбнулся, — поначалу я учился у Ивана проводить допросы. Я ведь по-настоящему даже ругаться не умел, когда в полицию пришел. Так, знал отдельные словечки! А у Ивана, тем более у Тартищева, это ж целая система! Но я ведь не только ругани учился. Смотрел, слушал и поражался, как они умеют находить нужные слова, чтобы убедить жулика признаться. И с каждым разговаривают по-разному, порой даже манеру речи перенимают, жесты, повадку… Картина, скажу тебе! Бал-маскарад! — Честно признаюсь, вы с Иваном оба молодцы, — вздохнул Константин. — Но сначала я и вправду не воспринял вас всерьез. И слишком поздно понял, что вместе гораздо легче и быстрее справляться с подобными делишками. Тогда бы точно не сидели здесь, как две индюшки на гнезде, только на собственных… — Он прервался на слове. За дверью их темницы послушался шум. Кажется, открывали засов. «Пришли!» — пронеслось в мозгу Алексея. И он почувствовал, как быстрая и холодная струйка сбежала вниз по позвоночнику. В более светлом проеме дверей возникла высокая фигура в черном балахоне. Одного взгляда Алексею хватило, чтобы понять: сама Евпраксия пришла навестить узников. Она была одна и даже их стражу, вскочившему при ее появлении на ноги, кивком головы велела покинуть темницу. Правда, дверь она оставила открытой. Вероятно, для того, чтобы в темнице стало светлее. Но не разглядывать же в самом деле она их собралась? Или их вновь куда-то поведут? На допрос или на пытки? Эти мысли мелькнули в голове Алексея, пока Евпраксия неторопливо миновала расстояние от порога до столба. Ратница была безоружна, если не считать, что в руках она сжимала плетенную из конского волоса апайку[158], а на поясе у нее висел тот самый, уже знакомый узникам тесак. Она подошла и встала напротив Константина. Постояла несколько мгновений молча, разглядывая его с едва заметной усмешкой на губах. Затем ударила себя кнутовищем по ладони и высокомерно процедила сквозь зубы: — Я тебе сказывала, не бегай за мной, хуже будет! Достукашься! — Что ж, на этот раз твоя взяла! — весело отозвался Константин. — То я тебя ловлю, то ты меня! Евпраксия смерила его надменным взглядом и вновь ударила плеткой по ладони. — За то, что помереть тогда не дал, быструю смерть примешь, никонианин! На большее не рассчитывай! — Евпраксия! — рванулся Константин. — Ты забыла… — Все давно прошло! — яростно выкрикнула она. — Те грехи я перед господом давно отмолила, тыщу поклонов отбила, вокруг скита на коленях семь дюжин раз проползла! Нет на мне греха, грязный пес! — Дура! — Константин рванулся к ней и застонал, острые шипы ошейника впились в кожу. Но все же он нашел в себе силы и с трудом, но с горечью произнес: — Зато я помню! И не зря за тобой по тайге бегал! Не зря встречи с тобой искал! Евпраксия сердито фыркнула, вновь съездила себя апайкой по руке и быстро, почти бегом, вышла из темницы. — Значит, так она тебя отблагодарила? — спросил осторожно Алексей через некоторое время. — Отблагодарила! — сквозь зубы ответил Константин. — А я надеялся… — Он тяжело вздохнул. Затем помолчал немного и без всяких просьб со стороны Алексея стал рассказывать. Так обычно поступает человек, которому необходимо выговориться, чтобы снять боль потери или разобраться в своих чувствах. — Пять лет назад я был в Омске, когда меня через канцелярию Синода уведомили, что в тобольскую гарнизонную тюрьму доставили двух ратников веры, и не простых, а самого старца Ефремия и его дочь Евпраксию. К операции, чтобы их захватить, готовились несколько месяцев, а взяли их по осени, когда они вели стадо телят менять на зерно. Сдал же их кто-то из наших осведомителей. Брали их в верстах пяти от села, когда они возвращались обратно. Схватка была отчаянной. Дрались ратники не на жизнь, а на смерть. Один ратник из сопровождения старца со скалы бросился, когда его солдаты пытались окружить, другой сам себя кинжалом заколол, а старца сразу в ноги ранили, иначе ушел бы, как пить дать ушел. Ему пятьдесят лет тогда только-только исполнилось. В самом соку был мужик! А Евпраксии едва семнадцать сравнялось, но силы девка оказалась невиданной. На скаку урядника горной стражи шашкой от плеча до седла развалила. Не каждому мужику такое удается. Все ж одолели ее. Говорили, рыбацкую сеть набросили, только тогда и сдалась. Но после я узнал, что стражники пригрозили ей на месте четвертовать Ефремия, тогда, мол, она отбросила и пику, и шашку. — Вполне этому верю, — отозвался Алексей. — Сам видел, как она посохом орудует. — А посохом драться они с малых лет обучены. То, что ты видел в Североеланске, лишь малая толика того, что Евпраксия с ним вытворяет. И прыгает, и ходит, как по канату… Словом, не посох, а палочка-выручалочка, по голове стучалочка. — Но как вы с ней встретились? — Я уже сказал, меня вызвали в Тобольск. Ефремия и Евпраксию после недолгого следствия по их делу и скорого суда ждала каторга в Забайкалье, но мне приказали лично С ними поработать. Мое начальство интересовала «Одигитрия». По недостоверной информации, именно ратники веры скрывали ее в своих тайниках. Но все это были слухи, которые надлежало проверить. А для этого требовалось войти в доверие к Ефремию и к Евпраксии. Не буду рассказывать, как мне это удалось, но Ефремий поверил мне только тогда, когда я пообещал устроить побег Евпраксии. Отец и дочь содержались отдельно. Ефремий в остроге, а Евпраксия на гарнизонной гауптвахте. Чтобы все было крайне убедительно, даже губернатора в известность не поставили. Об этой операции знали несколько человек: мой непосредственный руководитель, два важных чиновника в Министерстве внутренних дел да сам министр, естественно. Обсудили несколько вариантов побега, но все они были невыполнимы из-за непомерной строгости содержания узников. И тогда Ефремий предложил Евпраксии не есть, не пить семь дней, а то и больше, притвориться мертвой, чтобы ее из тюрьмы направили в богадельню, где обычно отпевали умерших в тюрьме. Оттуда верные люди должны были доставить ее в село под Тоболом, я там купил дом на вымышленную фамилию. — Да, но ведь она могла умереть на самом деле? — Могла. Когда я сказал об этом Ефремию, знаешь, что он мне ответил? «Когда умрет, то бог с нею, а буде оживши, то де ея не оставишь!» Я был поражен! И так сказал отец о своей дочери. Эти люди крайне сдержанны в выражении своих чувств! Очень жестки и немилосердны, даже по отношению к своим близким. — Но у тебя получилось спасти Евпраксию? — Как видишь! Через неделю мне доложили: «В заутренний благовест содержащаяся на полковом бекете колодница из стариц Евпраксия Егорова волей божию скончалась и положена была во гроб». Я тут же примчался в гарнизон. Все получилось наилучшим образом. Обмывали и клали ее в гроб три колодницы, тоже из арестованных раскольниц, которые, конечно же, «не заметили» ничего подозрительного. Жалкая кляча поволокла тело, которое положили в дешевый растрескавшийся гроб, в богадельню, или, как ее называли в городе, в «убогий дом». Затем Евпраксию должны были увезти за город, как еретичку, без всякого отпевания, и похоронить вне кладбища без соблюдения православных обрядов. Клячу погонял мужичонка в рваном армяке. Это был один из богатейших граждан Омска, мой верный друг, купец Илья Филимонов. Он самолично выбрал щелястый гроб, чтобы Евпраксия, которая находилась после голодовки в глубоком обмороке, не задохнулась. — Тебя не заподозрили в помощи ратникам? — Нет, никто не догадался. Но давай обо всем по порядку, — предложил Константин. — Получив известие о смерти Евпраксии, я составил соответствующие рапорты: на имя тех, кто был посвящен в эту операцию, что все идет по плану, а тех, кто был не осведомлен, известил, что девица умерла, и в связи с этим я возвращаюсь в Омск для выполнения ранее порученной мне миссии. На самом же деле я уехал в деревню, где стал дожидаться прибытия Ильи и Евпраксии. До «убогого дома» их сопровождал солдат. Когда он ушел, Илья остался с гробом один и вынул из него Евпраксию. Сначала ему показалось, что она и впрямь умерла. Он принялся ее растирать, влил в рот немного вина и вернул ее к жизни. Затем нарядил в мужской кафтан, сапоги, нахлобучил на голову шапку, потому что в тюрьме Евпраксию наголо обрили, чтобы не заедали вши. — Все обошлось благополучно? — Если не считать, что в глухом буераке на пути в село их пытались остановить разбойники. Но Илья отстреливался из двух пистолетов, а после бросил пороховую бомбу. Разбойники в панике разбежались. — И что произошло дальше? — Евпраксия долго болела, ведь после голодовки от нее остались кожа да кости. Она была тихой и покорной, могла истово, день и ночь напролет молиться, бить поклоны. Мы поверили, что она смирились, но мне никак не удавалось вызвать ее на откровенность. И тогда… — Константин замялся, — и тогда я пошел другим путем. Решил, что она должна полюбить меня, чтобы полностью довериться мне. — И полюбила? — Да, — ответил тихо Константин, — как это ни удивительно, да, полюбила. — И ты не чувствовал себя мерзавцем? — Поначалу нет. Я выполнял задание и считал, что для этого любые средства хороши. Но после, когда я привязался к ней, когда узнал, что у нее будет ребенок… Тогда я понял, что поступаю гнусно, ведь мы никогда не смогли бы быть вместе. К тому же я старался не думать, что станет с Евпраксией, когда я добуду «Одигитрию» и те книги, которые они прятали в глухой тайге. О своих сомнениях я рассказал Илье Филимонову. Я не знал, что Евпраксия стояла под открытым окном и слышала весь наш разговор. Той же ночью она сбежала. Позже я узнал, что она вытравила ребенка, чуть не умерла от потери крови, но выжила и вскоре бесследно исчезла. С тех пор поиски ратников веры стали для меня делом жизни. Я поклялся отыскать их во что бы то ни стало! И отыскал. Тогда, в Североеланске, я уже знал, что они собирались ограбить купца Чурбанова, но кто-то их опередил. — Опередил? — поразился Алексей. — У меня и тени сомнения не было, что это проделали ратники. — Нет, — жестко ответил Константин, — они поспели к разбитому корыту. Правда, побывали в комнатах, где хранилась коллекция, но то, что искали, уже исчезло. Похоже, злоумышленники работали по наводке и знали, что ратники тоже точат зуб на эти книги. — Ты предполагаешь, кто это мог проделать? — Предполагаю, но не очень уверен. Знаешь, как в детских кубиках, никак не складывается картинка. Какого-то фрагмента не хватает. — И ты нанялся в экспедицию, чтобы попасть к Шихану и добыть этот фрагмент? А если это люди Корнуэлла постарались? Признайся, не исключен и такой вариант? — Ну, вцепился, — рассмеялся Константин, — одно слово — легавый! Точно не обещаю, но, кажется, уже сегодня этот недостающий фрагмент станет на свое место. — Что ж, не хочешь говорить, не надо, — обиделся Алексей. — Своим умом дойдем! — Дойдете, если позволят, — произнес с явной насмешкой Константин. — Если не отправят на корм червям. Я думал, Евпраксия захочет поговорить со мной, но, кажется, она совсем не расположена мирно беседовать. — Скажи честно, ты любил ее по-настоящему или все же выполнял задание? — Какое это имеет значение? — неожиданно рассердился Константин. — Не твоего ума это дело! — Не хочешь говорить, не надо, — опять повторил Алексей. — Но все равно нужно разговаривать, чтобы время быстрее тянулось. Я очень беспокоюсь за Ивана. Неужто они убили его? — Скорее его уже постригли в монахи, — ответил Константин. — В монахи? — поразился Алексей. — С какой стати? — А у ратников обычай такой: если чужой человек даже ненароком прикоснется к их священной одежке, значит, совершил тяжкий грех. И загладить его можно лишь пострижением этого негодяя в монахи. Скажи, разве твой Иван не хватал Евпраксию, не прижимал к своей мощной груди? Вот теперь и расплачивается! — Но я тоже к ней прикасался… — Значит, и тебе макушку выстригут[159]. Готовься… — Константин не выдержал и рассмеялся. — Ты шутишь, — произнес Алексей с облегчением, — в монахи путь Ивану заказан. Ведь у него пятеро детей, и младшему не исполнилось еще двух лет. — Это роли не играет. Жалостью к детям их не проймешь! Их с детства воспитывают фанатиками. В аскетизме, презрении к боли, готовят к лишениям, учат долго обходиться без пищи и воды. Между собой они редко называют себя ратниками веры. Чаще величают себя «Михайловой ратью», потому что своим покровителем считают архистратига Михаила. Главное в их жизни — охрана святынь. «Одигитрии» — в первую очередь! С малых лет им внушают: погибнет «Одигитрия», погибнут все, кто исповедует старую веру, и тогда землей полностью завладеет антихрист. — А какую роль играют дети, которых они забирают в скитах? Некоторых затем возвращают, некоторых оставляют у себя. Зачем? — По одной простой причине, что все ратники — схимники! Они не имеют права заводить семью и рожать детей, чтобы мирское не победило духовное. Поэтому в крепости одни мужчины, кроме Евпраксии. Она постриглась и нареклась этим именем. Прежде ее звали Ксенией. — Выходит, эти дети пополняют ряды ратников? — Да, самые сильные и ловкие становятся воинами, а самых толковых обучают грамоте, письму уставом и полуставом с применением вязи[160] и инициалов. Знают они и так называемое крюковое письмо[161]. Эти дети учат наизусть тексты важнейших книг старообрядцов, чтобы в случае частичной или полной утери можно было их восстановить. Они обучены переписывать книги гусиными и орлиными перьями, переплетать их, правильно хранить. С этой целью в глухой тайге созданы тайные скриптории, где дети проходят обучение. Это — книжники, которых ратники берегут не меньше «Одигитрии». Есть у них и свои реставраторы икон, иконописцы, которые пишут лики в старинной манере, растительными красками без применения свинца. И эти люди ни в коем случае не должны попадать в руки официальных властей или священнослужителей. Они обязаны покончить жизнь самоубийством, чтобы не выдать под пытками секреты, которые оберегают ратники. — А почему ж тогда Евпраксия и Ефремий не убили себя? Или они не боялись пыток? — Представь себе, не боялись! Я ведь сказал, с детства их приучают переносить самую дикую боль. Правда, в момент захвата им просто не удалось покончить с собой. Алексей вздохнул. — Теперь я, кажется, понимаю, почему мальчишка сиганул в порог. Видно, он уже кое-что знал, кое-чему был обучен. — Какой мальчишка? — удивился Константин. Алексей коротко рассказал ему о событиях, свидетелями которых оказались они с Иваном. Сначала у подвесного моста, потом на усадьбе у атамана. — Наверняка ты прав, — согласился с ним Константин. — Но какова сила духа?! Скажи, ты смог бы в десять лет покончить с собой? — Понятия не имею, — Алексей пожал плечами. — Знаешь, как-то повода не было. Но мне жалко ребятишек! Судьба им безжалостная уготована. — Не говори, — согласился Константин, — только у меня есть сведения, что самых одаренных детей они под прикрытием солидных фамилий и влиятельных людей, которые тайно сочувствуют и помогают старообрядцам, направляют учиться в гимназии и в университеты. И не только в российские. — Но с какой целью? Что им это дает? Неужели хранение древних книг требует университетского образования, знания языков, наконец? — изумился Алексей. — Возможно, эти люди являются своеобразными разведчиками, которые разъезжают по всему свету, разыскивают древнерусские святыни и пытаются вернуть их на родину, собрать в одном месте, там, где спрятана, к примеру, «Одигитрия». — Господи, как это сложно! Казалось, простое дело: обворовали купца-коллекционера, а на него сколько накрутилось! Чем дальше в лес, тем больше дров! — Вернее, чем дальше в лес, тем больше ратников! — засмеялся Константин. — Как ты думаешь, за нами скоро придут? — спросил тихо Алексей. — Судя по тому, как разозлилась Евпраксия, через четверть часа или чуть больше. Она не любит откладывать дело в долгий ящик. — Выходит, она здесь всем заправляет? — Нет, не она. После того, как Ефремия отправили на свинцовые рудники, где он благополучно загнулся от чахотки, у них появился новый старец. Думаю, ты изрядно удивишься, когда встретишься с ним. — Удивлюсь… — начал было Алексей и поперхнулся. В дверях опять лязгнул засов, и в дверном проеме появился дюжий ратник. За ним еще два. Они отстегнули ошейники, которые удерживали узников у столба. И так как ноги у них и» впрямь отказались служить, весьма бесцеремонно потащили их к выходу, поддев под связанные за спиной руки. Повязки на глаза им не вернули. И хотя головы узникам пригнули к земле и очень быстро проволокли по двору, Алексей успел заметить, что скит окружен высоким частоколом из стволов ошкуренных и заостренных вверху деревьев. По всему двору сновали фигуры в черном. Их было не больше двадцати человек, и по скорости, с которой они передвигались, стало понятно, что ратники чем-то обеспокоены. И вряд ли причиной этого являлись два узника, которых не слишком учтиво втолкнули в одну из десятка изб, расположенных по периметру двора. Ратники не обратили на них никакого внимания. Они подтаскивали и укладывали вдоль частокола мешки с песком, камни, словом, вели себя так, будто готовились к осаде… Но все ж увидел Алексей очень мало, чтобы эти догадки смогли породить хоть какую-нибудь надежду на освобождение. Слишком маловероятно, что так скоро подоспела помощь… В этот момент узников втолкнули в дверь, и они едва не растянулись на полу. Но зато их перестали хватать за шиворот и пригибать голову книзу. Им позволили выпрямиться, однако два дюжих ратника с надвинутыми на глаза капюшонами продолжали держать обоих пленников за связанные руки. Алексей открыл было рот, чтобы спросить, куда и с какой целью их привели. Но его конвойный весьма грубо дернул его за веревку, и Алексей едва устоял на ногах. Константин посоветовал ему не суетиться. И тогда Поляков внимательно оглядел комнату, в которой они очутились. В ней оказалось всего два небольших окна, и она была совершенно пуста, если не считать темных ликов на образах, которые полностью, почти до самого пола, закрывали переднюю стену. Возле каждого образа теплились свечи, и поэтому в комнате было относительно светло. Прошло несколько минут. Стражники молчали. Наконец справа открылась низкая дверь, которую они сначала не заметили. Пригнувшись, из нее вышел высокий человек, судя по походке, мужчина, в черной бахотне с красной окантовкой на капюшоне. Подобно всем ратникам, он носил на левом указательном пальце широкое кольцо со старинными письменами, только оно было золотым, что, несомненно, подтверждало слова Константина: перед ними либо сам старец, либо кто-то из высшей иерархии ратников. Тем временем человек прошел на середину комнаты и остановился на расстоянии четырех-пяти шагов от пленников. Капюшон его также был надвинут на глаза, но, в отличие от остальных ратников, носивших окладистые, на грудь, бороды, на подбородке у вошедшего курчавилась редкая светлая бородка, которая казалась недавно отпущенной. Алексей напрягся, но все еще не верил своим глазам. Подобную бородку он видел совсем недавно дважды, самое большое трижды, и все же совершенно невероятно было представить, что ее владелец стоял сейчас перед ними в обычном для ратников одеянии. Он повернул голову. Константин бросил на него быстрый, откровенно насмешливый взгляд. И в этот момент человек с бородкой откинул с головы капюшон. Сейчас он был без очков, но Алексей тут же узнал его, испытав при этом немалое потрясение. — Г-г-голдовский? — произнес он, заикаясь от неожиданности. — Иннокентий Владимирович? Но как же так? — Прошу прощения, Алексей Дмитриевич, что ввел вас в заблуждение, — весьма учтиво произнес Голдовский. — Но Иннокентий — мое мирское имя, здесь меня знают как старца Василия. — Старца? — воскликнул Алексей и вновь посмотрел на Константина, словно искал у него помощи. Тот усмехнулся: — Что я тебе говорил? Разве явление старца в подобном обличье для тебя не сюрприз? — Постойте, — Алексей помотал головой, словно застоявшаяся лошадь, но это, как ни странно, помогло ему собрать свои мысли в кучку. — Выходит, убили совсем не вас, Иннокентий Владимирович, а кого-то другого? Но с какой целью вы затеяли этот маскарад? — Чтобы выиграть время, — ответил старец. Речь его была грамотной и не изобиловала старославянской лексикой, как у той же Евпраксии. Сложив руки на груди, он прошелся взад-вперед по комнате и остановился напротив Алексея. И тому показалось, что старец намеренно не обращает внимания на Константина. — Мы давно следили за Чурбановым. Нам удалось узнать, что книги, похищенные у Измарагды Арсеньевой и Версавии Коломейцевой, попали в коллекцию купца, хотя он не слишком любил рассказывать о своих новых приобретениях. Однако нам удалось подкупить повара любовницы Чурбанова и через него устроить на кухню купца своего человека. — Но ведь вы не признаете деньги, как вы сумели подкупить повара? — удивился Алексей. — Ради святого дела не возбраняется грешить, — сухо ответил старец. — И не твоя забота, никонианин, как мы свои грехи отмолим. А хочешь слушать, слушай, иначе никто тебе ничего не расскажет. И кто тебе сказал, что подкупить можно только деньгами? — Я слушаю, — смирился Алексей. — Через этого человека мы узнали, какие книги были похищены у стариц. Кроме того, сам Чурбанов пригласил меня осмотреть самую ценную из древних книг «Житие Александра Невского». Об этом тебе уже известно, никонианин. — Я понимаю, — кивнул головой Алексей, — вы все узнали, тщательно готовились, но почему так бездарно прошляпили эти книги? Почему позволили себя опередить? — Выходит, так господу угодно было. — Старец обернулся и перекрестился двумя перстами на темные образа, слабо освещенные жидкими огоньками свечей. — Бог молитву людскую повсюду слышит и козявочку маленькую под листком видит и бережет — и ухо его святое везде, и рука его благая повсюду. Как то ему пожелается, так тому и быти! — А господь, видать, не на вашей стороне, если позволил священные книги украсть! — не сдержался и весьма язвительно произнес Константин. — Сначала у старух, потом у Чурбанова… Почему он их в ваши руки не дает? Или столько грехов накопили, что уже никакими постами и молитвами не загладишь? — Молчи, никонианский пес! — Глаза старца сузились. — Не тебе об этом судить. До нас еще положена вера православная. Так и лежи она вечно, во веки веков! А то такие, как ты, переучивать кнутами стали — экие апостолы! А люди погибают, невинная кровь льется. Истинные христиане по вертепам прячутся, в дебри глухие стремятся, как в оно время[162], при мучителях римских… — Простите, — сказал Алексей виновато, — мы здесь не для того, чтобы вести богословские споры. Расскажите, как вы у Корнуэлла в секретарях оказались? Неужто его люди замешаны в краже этих книг? Но зачем они им понадобились? И куда вы подевали Ивана? Он здесь, в крепости, или его уже нет в живых? Но старец, кажется, даже не слышал его вопросов, потому что разгневался не на шутку. Его речь тотчас утратила европейскую изысканность и учтивость, настолько крамольные речи Константина вывели его из себя: — Щепотью сморкаешься, сатанинское отродье, а потом ею крест творишь! — выкрикнул он с яростью. — Или забыл, что двоеперстие испокон веку было, пока седьмой фиал благости господней на небеса не забрали, отсюда и смута пошла?.. — Старец Василий вновь натянул капюшон на голову и приказал ратникам, которые продолжали удерживать пленников: — В темницу малакайников! По удару колокола выведите их на голгофу. — голгофу? — поразился Алексей. — Откуда здесь голгофа? — Увидишь, — усмехнулся старец, — а пока молись, никонианин, чтобы смерть легкой была. Тебе дам выбор, а ему… — он посмотрел на Константина. Тот, склонив голову, смотрел на Василия в упор. — Позволь поговорить с Евпраксией, — глухо произнес» он. — Позволь попрощаться… — Напрасно все, — голос старца прозвучал неожиданно миролюбиво, — оставь ее, не тревожь! Уйди с миром, не заставляй ее вспоминать… Ратники молча ухватили их за руки и поволокли к выходу. Константин все ж сумел повернуть голову и прокричать: — Она будет присутствовать на казни? — Да, — односложно ответил старец. — Но она не подойдет к тебе, не рви ей душу, не искушай… Их опять водворили в темницу, но руки развязали, как оказалось, на время, для того, чтобы накинуть на них холщовые серые балахоны с выведенным на спине и груди охрой восьмиконечным крестом. Затем их связали снова. После этого узников оставили одних. Но теперь оба знали, что минуты их жизни уже сочтены.Глава 31
Двери темницы захлопнулись. На этот раз узников всего лишь притянули за руки к столбу. Правда, глаза завязали, словно они могли что-то разглядеть в окутавшей их кромешной темноте. Теперь они могли стоять во весь рост, не сосредотачиваясь на тех неприятных ощущениях, к которым приводит сидение на корточках. — Зачем на нас напялили эти балахоны? — спросил Алексей. — Не хочу тебя огорчать, но, вероятно, это одежда смертников, — пояснил Константин. — Честно сказать, меня мало беспокоит, в чем я отдам концы, — пробурчал Алексей. — Надеюсь, что к нам, с учетом твоих заслуг, отнесутся более снисходительно и не скормят на ужин мошке. — Надейся, что еще нам остается! — вздохнул Константин и вдруг оживился: — Но каков Голдовский? Каков сукин сын! Провел вас с Иваном, как сопливых младенцев! — Так ты с самого начала знал, что убили не Голдовского? Знал и молчал? — поразился Алексей. — Что значит, с самого начала? По-моему, это весьма относительно: сначала, с самого начала… Какая разница? Просто кто-то ответил за свои ошибки. Для меня это неважно. Важнее, что и мне, и тебе тоже придется расплачиваться за собственные грешки. И боюсь, в самое ближайшее время! — Лично меня сейчас волнует Иван, а не чудесное воскрешение Голдовского, — буркнул Алексей. — Этот прохиндей словно не слышал, о чем я его спросил» Может, Ивана убили еще на заимке? — Стали бы они тащить с собой мертвое тело! Наверняка бросили бы там же, где прикончили. — Ты думаешь, его нет в крепости? Но тогда зачем нас сюда привели, а не убили в лесу? Нет, не могли они прикончить Ивана. Он тоже где-то здесь! — Он мог погибнуть при схватке. Насколько мне известно, твой приятель большой мастак по части драк. — Если они захватили Ивана живым, — продолжал Алексей рассуждать вслух, — то Голдовский успел его раньше допросить. Теперь по какой-то причине нас держат отдельно от него, точно жуликов. Видно, боятся, что сговоримся… — Что ты заладил: «Иван! Иван!», — рассердился Константин. — Если я попал в скит живым, то не намерен покидать его мертвым. Надо думать, как выбраться отсюда, а не гадать, что стряслось с Иваном. Вернее всего, на него натянули точно такой же милый саванчик, чтобы отправить к праотцам. Тебе это улыбается? — Откуда в тебе столько цинизма? — удивился Алексей. — Ты не ценишь дружбу, смеешься над любовью… — Издержки службы! — Константин рассмеялся весело, с раскатом, словно Алексей пошутил, а не упрекнул его. — Я ведь сказал: прошлые ошибки непременно о себе заявят и стукнут так, что мало не покажется! — Это касается Евпраксии? — И ее тоже. А насчет цинизма ошибаешься! Это — обычная реакция на мерзости нашего мира. Конечно, цивилизация сама по себе — неплохое явление, но она заставляет человека перешагнуть через барьер соблазнов. Он бросается во все тяжкие, чтобы удовлетворить свое вожделение, свою похоть. И никто не задумывается, что катиться вниз гораздо легче, чем карабкаться вверх. О каких высоких запросах может идти речь, о какой духовности, если все подчинено обыкновенным животным желаниям, потребностям тела? Дружба, любовь… Все это слишком сложно для охотников за развлечениями. Дружбу можно купить за деньги, а любовь всего лишь акт, который ничем не отличается от любого другого. То, что когда-то называли любовью, так же далеко сейчас от действительности, сколь далеки от природы цветы, которые вырастили в горшке на подоконнике. — Он скрипнул зубами и продолжал с горечью: — Измена перестала считаться страшным грехом. Верность — пустой звук, потому что в отношениях между мужчиной и женщиной нет ничего постоянного. — Костя, к чему эти мысли? — спросил Алексей. Он понял, что его товарищ на грани нервного срыва. И отнес это отнюдь не на его слабости и страх перед смертью. Скорее всего, Константин расстроился из-за неудавшегося разговора с Евпраксией. — Ты, словно прокурор на судебном процессе. Только обвиняешь самого себя, — сказал он, стараясь, чтобы его голос звучал мягко. — Я понимаю, ты ждал большего от встречи с Евпраксией… — Ничего я не ждал! — Голос Константина едва заметно дрогнул. — Я даже не надеялся, что она придет. Знаешь, я нисколько не удивлюсь, если сама Евпраксия будет нашим палачом. Думаю, она сдерет с меня шкуру, а после набьет ее соломой, чтобы отпугивать ворон. — Не знаю почему, но я до сих пор не верю, что ратники осмелятся нас казнить, — сказал Алексей. — Если Тартищев узнает, что нас с Иваном убили, все здесь сровняет с землей. — Откуда узнает? Чудак! Все, и Шаньшин в том числе, будут трястись за свою шкуру. И объяснение найдут самое примитивное: сгинули, мол, в тайге… Какой, дескать, с нас спрос? — Ты не знаешь Федора Михайловича! Он ни за что не поверит в подобные сказки. Как мы могли исчезнуть в тайге, имея проводников? Тем более это дети Шаньшина. Я уверен, ратники их не тронули, чтобы не осложнять отношений с казаками. — Блажен кто верует, легко ему на свете! — с легким вздохом процитировал классика Константин. — Я точно знаю, Тартищев за три дня все раскопает, — продолжал упорствовать Алексей. — А тебе что ж, от этого легче станет? Хотя я тебя понимаю! Успокаиваешь сам себя? — спросил с явной издевкой в голосе Константин. — Конечно, гораздо проще умирать, когда знаешь, что кто-то непременно поплатится за твою смерть. Только тебя самого уже не будет, а настигнет ли справедливая кара ратников — еще весьма и весьма проблематично! — Нет, это несправедливо! Как я могу умереть, если до сих пор не сумел узнать, кого они убили на самом деле. Не успокоюсь, пока не доведу дело до конца! — Ну, тогда тебе придется превратиться в привидение и мучить Голдовского по ночам. И мальчики кровавые в глазах! — зловеще просипел Константин, продемонстрировав еще раз хорошую, в пределах старших классов гимназии начитанность. — Хотя бы так отплатишь этому мерзавцу. — Он и правда получил образование в университете? — спросил Алексей. — Без всякого сомнения, — отозвался Константин. — Из него получился неплохой ученый, знаток древней книжности. Жаль, что эти знания никому не пригодятся, кроме самих ратников. — Я представляю состояние Голдовского, когда он узнал, что книги, за которыми он столько охотился, украдены неизвестно кем. Хотя почему неизвестно кем? Не сомневаюсь, что это проделали люди Корнуэлла. Могу догадываться, что ты» еще и по этой причине нанялся к нему в проводники. — Корнуэлл охотится за «Одигитрией». Я — тоже. Но англичанин никогда не откажется пополнить коллекцию своего хозяина, да и свою в том числе, ценными экспонатами. У меня есть подозрение, что он безбожно надувает миллионера. Вместо раритетов подбрасывает тому копии. Старикашка ему верит, потому что нет на Западе большего знатока православной иконописи и книжности, чем сэр Корнуэлл. — Выходит, англичанин — рядовой мошенник? — Точно этого не знаю, но могу предположить, что ему вряд ли хочется расставаться с воистину бесценными экземплярами, которые зачастую достаются ему по дешевке. И старикашка вдобавок платит, и, надо сказать, баснословные суммы за услуги и за те же подделки, как за настоящие древности. Возможно, конечно, я ошибаюсь, и сэр Корнуэлл — кристально честный малый… Но, сам понимаешь, ученые тоже люди, и ничто человеческое им не чуждо! — Корнуэллом пусть занимается английская полиция, — сказал Алексей. — Меня он интересует постольку, поскольку я подозреваю его людей в ограблении Чурбанова. Но сейчас меня больше всего беспокоит Голдовский. Кого казнили ратники вместо него и почему? Однозначно не Чурбанова! Тот ниже ростом и гораздо толще. А убитый своим телосложением очень сильно смахивал на Голдовского. На это нас и купили! — Я повторяю еще раз: Корнуэлла интересовала только «Одигитрия». О книгах он мог узнать уже в городе. Но наводчиком был не Голдовский. Это и дураку понятно! По-моему, ратники узнали имя наводчика гораздо раньше Ольховского, который тоже за ним охотился, не говоря уже о тебе. Думаю, они именно с ним расправились. Но тебе простительно! Опознать его не было никакой возможности. Честно сказать, я тоже попался на эту удочку, вернее, на очки Голдовского, — признался Константин. — Ясно, что ратники подбросили их нарочно, чтобы замутить воду. — Но кто мог сообщить Корнуэллу, что у Чурбанова появились столь ценные книги? Только тот, кто знал, что англичанин ими интересуется. Значит, он слышал о нем задолго до его появления в Североеланске. Возможно, списался заранее. Скорее всего «Одигитрия» тоже его рук дело. Наводчик мог узнать о ней, когда скитался в тайге, в поисках заимок пустынножителей. — Вполне вероятно, — согласился Константин. — Чувствую, ты уже знаешь, кто это. Или до сих пор сомневаешься? — Сомневаюсь, — согласился Алексей. — И очень жалею, что далеко сейчас до Североеланска. Там было раз плюнуть проверить, насколько мои версии реальны. Слуги изначально отпадают, разве кто-то проник в дом Чурбанова под их личиной. Ратникам ведь это удалось. Любовница купца вне подозрений. Глупа и малообразованна! — Неплохо рассуждаешь, — усмехнулся Константин, — только очень долго. Опасаешься назвать главного подозреваемого? — Чего мне опасаться? — огрызнулся Алексей. — На данный момент он — единственный, кто попадает под подозрение. Во-первых, у него была возможность свободно разъезжать по Сибири, во-вторых, у него университетское образование, в-третьих, внешне он очень сильно смахивает на Голдовского и того человека, что болтался по осени в окрестностях Мотылева в поисках древних книг. Но в момент преступления он был в Каинске. Якобы заболела мать. — А его кто-то на сей предмет проверял? — справился Константин. — И есть ли у него вообще мать? — Вообще-то наверняка есть, по крайней мере, была когда-то, если он появился на свет, но проживает ли она в Каинске? Жаль, конечно, но я не успел проверить. Вернее, дело у меня отняли в пользу орлов Ольховского. — Надеюсь, что хотя бы Бронислав Карлович постарался. Хотя это столь же маловероятно, как и то, что нас отпустят с миром. Если судить по быстроте, с которой ратники расправились с наводчиком, они узнали о нем тотчас, в день кражи, и моментально умыкнули, не дав Ольховскому развернуть свои таланты. — Знаешь, я вспомнил, где видел тот кинжал, который опять вернулся к Евпраксии, — признался Алексей. — Мельком, в доме Чурбанова… Но инициалы разглядел только тогда, когда изъял его у Евпраксии. «Ук» и «слово» — УС. Усвятов Сергей. Возможно, это его настоящее имя? — Не исключено, — согласился Константин. — Вполне вероятно, он действительно встречался раньше с Корнуэллом, может, в Москве или в Петербурге. Ведь они оба интересуются древними культурными памятниками. — Скажи честно, ты знал о роли Усвятова? — поинтересовался Алексей. — Если по правде, кража древних книг меня занимала меньше всего. Просто я воспользовался твоими умозаключениями. Видишь, все стало на свои места довольно быстро, потому что и так лежало на поверхности. — Жалко, что это случилось слишком поздно, и все потому, что мы с Иваном безоговорочно поверили в исчезновение и смерть Голдовского. На самом деле ратники прикончили Усвятова. Выкрали и прикончили. Все очень просто и действительно лежит на поверхности… Одного только не пойму, зачем им понадобился спектакль с похищением Голдовского? Зачем они подбросили его очки? Явно хотели нас уверить, что пострадал именно он. Или Корнуэлл заподозрил его? Неужто он тоже играл, когда уверял нас с Иваном, какая для него огромная потеря — исчезновение мистера Голдовского? — Ты прав, Алеша, — согласился Константин. — Корнуэллу пришлось врать по той причине, что он застал Голдовского врасплох, когда тот пытался вскрыть замки на сундуке. В нем наверняка хранились ворованные книги. Естественно, завязалась драка. Голдовский ударил англичанина по голове… Тот свалился без сознания… — Нет, я все равно ничего не понимаю. Голдовского похитили по-настоящему. Нам об этом рассказали два оболтуса, которые тогда сидели в засаде недалеко от палатки и видели, как его схватили ратники. — Вполне возможно, произошла какая-то ошибка. Евпраксии доложили, что в станице появился человек, похожий на Усвятова, секретарь Корнуэлла, вот она и приказала на всякий случай выкрасть его. Это вероятно, если Голдовский не успел вовремя предупредить ратников. Но есть еще вариант, что они, Родион в том числе, действовали самостоятельно. Они еще не знали, что Усвятова уже схватили, вот и напали на Голдовского. — Что ж, они своего старца не узнали? — поразился Алексей. — Кто их разберет? Они ж его привыкли в бахотне видеть, а тут европейское платье, очки… Да и бородку он в соответствие с мирскоймодой привел. — Выходит, они способны на такие жертвы? Надеть мирскую одежду, жить по нашим законам? — Как видишь! Евпраксия ведь тоже переоделась в казачку, когда объявилась в станице. — И про это ты знаешь? — Алексей удивленно покачал головой. — Тебя ж еще в станице не было? Вы же только после джигитовки появились. Константин рассмеялся. — Секреты службы, сударь мой! Поживешь с мое, не такому научишься! Ты ведь больше глаза на Евпраксию пялил, чем на все остальное. Не понял разве, почему Корнуэлл свой обоз прямиком к правлению направил? Да все потому, что я заранее в станице появился и все, что надо, разведал. — Он опять засмеялся. — Нет, не сильны вы с Иваном в военных хитростях, не сильны! В следующий раз не в салки с девками играй, а наблюдай, чтобы вовремя правильный маневр произвести. А то и девка сбежала, и лазутчика ты проворонил. — Ладно тебе зубоскалить, — сконфузился Алексей. — Сбежала и сбежала! Словно в воздухе растаяла! — Не ты — первый, не ты — последний, — глубокомысленно, но с едва заметной тоской заметил Константин. — Великая она мастерица за нос водить. Голову так заморочит… Он не успел закончить фразу. Лязгнул затвор, и в проеме дверей возникли фигуры двух дюжих ратников. За их спинами маячили еще двое. — Эге! — мрачно произнес Алексей. — Почетный караул пожаловал. Серьезные ребята! Ничего не скажешь!..Глава 32
То, что Голдовский назвал «голгофой», на самом деле оказалось всего лишь невысоким нагромождением камней, на вершине которого возвышался грубый, сколоченный из отесанных топором деревянных плах восьмиконечный крест. Чтобы пройти до него, пленникам пришлось миновать двор крепости. Конвоировали их все те же ратники, что водили узников на встречу со старцем. Были они широки в плечах и высоки ростом. Такие с медведем в одиночку сразятся и кедр вручную свалят. Поэтому не стоило даже вырываться, все равно далеко не убежишь… Глаза на этот раз им не стали завязывать. Позволили, милосердные, в последний раз насладиться созерцанием неба, которое казалось сегодня по-особому голубым. Легкие перистые облака в зените подчеркивали немыслимую глубину небосвода. Безмятежно сиявшее солнце зависло над зубчатыми вершинами Шихана, обступившими скит с трех сторон. В такие дни кажется, что жизнь бесконечна. Но на этот раз другие, совсем не веселые мысли бродили в голове Алексея. К тому же мрачные тени от нависших над ущельем отрогов накрыли все вокруг своим покрывалом. Несмотря на самый разгар дня, во дворе было сумрачно и прохладно, пахло сыростью и тленом. «Интересно, разве можно хранить древние книги и образа в подобных условиях?» — подумалось Алексею, хотя вряд ли ратники не знали об этом. Наверняка устроили хранилище вне крепости, в более недоступном и сухом месте… Он попытался отогнать от себя эти мысли. Совсем не то должно его сейчас занимать. Совсем скоро ему станут совершенно безразличны и древние святыни, и собственная судьба. Неважно, каким способом добьются этого ратники, но пусть все случится быстрее. Не так страшна сама смерть, как ее ожидание… Алексей быстро огляделся по сторонам. Вавилова поблизости не наблюдалось. Поляков вздохнул. Хуже всего, что Ивана нет рядом. Не похоже, что ратники решили казнить всех узников одновременно. Или с Иваном все-таки успели расправиться раньше? Алексей попытался узнать о судьбе товарища у своих стражников. Но его конвоир справа, которого он осмелился потревожить вопросом, как и прежде, смолчал, лишь дернул требовательно за веревку, чтобы не докучал разговорами. На этот раз их даже не удерживали за руки, но охраняли каждого с двух сторон. Хотя зачем надо было охранять? Укажи, куда следовать, сами дойдут, благо что до «голгофы» не больше двухсот шагов, половину которых они уже сделали. Сопротивляться? Бежать? И Алексей, и Константин прекрасно понимали, что это бесполезно. Высоченная ограда, крепкие, из цельных бревен ворота, отсутствие перекидного моста, свирепые рожи и крепкие кулаки стражников даже проблесков такого желания не вызывали. Вели их к месту казни нарочито медленно. Вероятно, это было частью ритуала или обряда, а может, своеобразной пыткой, рассчитанной на то, что пленники сорвутся, бросятся на свою стражу или, наоборот, забьются в рыданиях, умоляя о пощаде? Алексей предпочитал об этом не думать, наслаждаясь последними мгновениями жизни. Мрачные фигуры в черных балахонах с надвинутыми на глаза капюшонами молча стояли вдоль утоптанной тропинки, ведущей к «голгофе». Основание частокола, который тропинка обегала по периметру, густо заросло лопухами и гусиной травкой. В воздухе летал тополиный пух. Пушинки оседали на лицо и волосы, щекотали в носу. Казалось, закружила среди лета по-зимнему резвая поземка, и сердце Алексея мучительно заныло. Никогда больше не наступят для него зима, весна, осень… Никогда не увидит он Лизу, не узнает, кто родился у Тартищевых — сын или дочь? Он с ненавистью посмотрел на ратников. Склонив головы, они провожали их туда, откуда никому нет возврата. То одна, то другая ладонь со сведенными вместе большим и указательным пальцем взмывали вверх, обнажая руки чуть ли не до локтя. Ратники неторопливо крестились, а их губы шептали что-то, вероятно, молитвы… На душе Алексея было пусто и как-то звонко, что ли? Осталось совсем немного пройти до «голгофы», а страх вдруг улетучился. Точно так же не испытывает боязни засыпающий человек, хотя никто не знает наверняка, проснется ли он или забудется навеки. Да и сам сон, разве он не похож на смерть, которая отгораживает нас стеной забвения от всего сущего? Алексей тряхнул головой, освобождаясь от тоскливых мыслей. Гордо вздернув подбородок, он обвел высокомерным взглядом ратников веры. В отличие от них ему не надо прятать свое лицо и отводить глаза. Ему нечего стыдиться… Правда, никто из ратников даже ухом не повел на столь явную демонстрацию бесстрашия. Ни звука, ни движения, ни малейшего признака любопытства в ответ и, как следствие, ни капли сочувствия… Тогда Алексей перевел взгляд на Константина. Тот тоже посмотрел на него, и в его глазах промелькнула усмешка. — Будь проще, Алеша, — процедил он сквозь зубы, — умирать надо без ложного пафоса. Алексей покраснел. Константин определенно был прав. Даже сейчас нужно оставаться самим собой и не подавать виду, что ты думаешь о смерти, а значит, страшишься ее. Он поискал глазами Евпраксию. Похоже, ее не было среди ратников. Зато он заметил две детские фигурки. У одного из юных ратников рука была в лубке, но он уже обходился без посторонней помощи и довольно резво перемещался по двору вслед за пленниками, пытаясь, как и все дети в его возрасте, в полной мере насладиться необычным зрелищем. Конечно, это мог оказаться совсем другой, повредивший руку юный отрок, но что-то подсказывало Алексею, что он не ошибается. На самом деле это был тот самый мальчишка, которого прятало в бане семейство Шаныпиных. Но как быстро его поставили на ноги! В силу своего образования и профессии Алексей не слишком верил в сверхъестественные силы и чудодейственные снадобья. Результат, однако, был налицо, и ничем другим, как чудом, объяснить его было невозможно. Ведь чуть больше недели прошло с того момента, как мальчишка сиганул с моста. Алексей озадаченно хмыкнул. И правда, минуло всего девять дней, как их пароход отчалил от североеланской пристани, а сколько событий приключилось! Совершенно диких, противоречащих всякому здравому смыслу. Хотя это суждение годится разве что для них с Иваном — двух городских идиотов, вздумавших влезть со своим уставом в здешнюю жизнь и пойти наперекор ее законам и обычаям. Влезли, наследили, что-то сломали, что-то и вовсе уничтожили… И неизвестно, как все это впоследствии аукнется. Для них однозначно: справедливо, хотя и жестоко. Но разве они были милосердны, пытаясь разрушить местные устои и давно сложившиеся отношения? Один из стражников, тот, что слева, слегка толкнул его в спину, и Алексей тотчас забыл обо всем. Оказывается, они уже достигли основания «голгофы». К вершине вела каменистая, выбитая множеством ног тропа. У креста весь в белом стоял старец Василий, который так и останется для Алексея Иннокентием Владимировичем Голдовским. В руках он держал тяжелый золотой крест, точное подобие того, что возвышался над его головой. Рядом с ним, но чуть ниже и дальше стояли Евпраксия, Родион и еще один, совсем молодой ратник с редкой курчавой бородкой. Все трое держали в руках лестовки — старообрядческие четки и перебирали их, низко опустив головы. Но, в отличие от остальных ратников, капюшоны у них были откинуты. На голове у Евпраксии красовался неизменный черный платок, у Родиона и молодого ратника — войлочные, похожие на котелки, низко надвинутые на глаза шапки. Скорбная процессия остановилась на мгновение и, повинуясь взмахнувшему рукой старцу, стала медленно, шаг за шагом подниматься на холм. Как Алексей ни приглядывался, он не заметил никаких приспособлений для производства казни. Не было сооружено виселиц, не виднелось колоды, на которую кладут голову, чтобы палач снес ее топором. Он не думал, конечно, что их сожгут на костре, все-таки это был варварский для девятнадцатого века способ казни, но кто сказал, что ратники живут в этом веке? Судя по всему, они до сих пор пребывают в своем разлюбезном семнадцатом! И все же он вздохнул с облегчением, когда не увидел выложенного соломой сруба из поленьев. Стоило только поднести свечу, и ничто уже не остановит путешествие твоей грешной души на небеса. Хотя это был бы лучший вариант для начинающего агента сыскной полиции. Обычно Иван пророчил им пребывание в преисподней, потому что служба у них такая, зачастую идущая вразрез с христианскими добродетелями. Внезапно он вспомнил страшный рассказ из Евангелия, который когда-то впервые прочитала ему матушка. Рассказ о том, как вели сына божьего на суд, на мучительную смерть, как били его, насмехались над ним, плевали в него и забрасывали камнями. Сам Алеша не испытал ничего подобного, но эти слова обожгли его душу. Он представил вдруг толпу грязных, разнузданных солдат, которые плевали в лицо и оскорбляли того, кто сотворил небо и землю и пришел принести себя в жертву, чтобы, если они того захотят, спасти и эту злобную солдатню тоже. «Распни, распни его!» — исторгали их глотки. Господь простил этих озверевших, соблазненных, неразумных людей, простил распявших его, потому что «они не ведают, что творят». Но старец Василий, Евпраксия — они ведают, что творят, и готовы убить всякого, кто посягнет на древние святыни. И считают себя вправе распоряжаться людскими жизнями. А это уже гордыня, один из самых страшных грехов. Человек забывает, зачем он рожден на земле, и позволяет не совсем благочестивым помыслам завладеть своей душой и сознанием. Отвратительно, что он знает об этом, как знали об истинной сущности господа книжники и фарисеи, когда-то научившие людей кричать: «Распни его, распни!» Удивившись мыслям, которые не слишком часто посещали его в обычные дни, Алексей сделал последний шаг и остановился напротив старца. И тут же понял, почему ратникам не нужны особые приготовления для казни. Чуть ниже креста, там, где стояла Евпраксия в компании с Родионом и юным ратником, скала обрывалась отвесно вниз. С того места, где они сейчас находились с Константином, дна пропасти видно не было. Но если судить по высоте скал противоположного берега… Алексей почувствовал, как его сердце в груди исполнило нечто вроде сальто-мортале. Он посмотрел на Константина. Но тот словно ничего не замечал вокруг. Вперив пристальный взгляд в Евпраксию, он, казалось, пытался просверлить ее насквозь. Однако она даже не подняла головы. И Алексею на миг стало жалко своего товарища. Угораздило же его полюбить столь злобную бабенку! Тут Алексей несколько покривил душой, вспомнив свой недавний сон на атамановом сеновале. Определенно, красота Евпраксии помутила и его разум, только он вовремя опомнился. С Константином — другое дело. И все его рассказы о поисках «Одигитрии» — лишь прикрытие для таких доверчивых простаков, как Алексей. На самом деле все эти годы Константин искал Евпраксию, хотя понимал, что ничего хорошего из встречи с ней не получится. Она не простила его. И, похоже, затаила лютую злобу не только на Константина, но попутно и на ту часть человечества, что не осеняет себя двуперстным крестным знамением. Стражники вновь подтолкнули их в спину. Алексей и Константин сделали еще один шаг, другой… — На колени! — приказал им старец и, когда оба пленника склонили перед ним головы, осенил их крестом. Он что-то бормотал над их головой, вероятно, читал молитву. Но Алексей уже ни о чем не мог больше думать. Он представил, какой ужас испытает прежде, чем его тело ударится о камни на дне пропасти. Нет, он ошибся, надеясь на милосердие ратников. Они приготовили им не менее страшную смерть, чем сожжение на костре. Их просто сбросят в пропасть и даже потом тела не поднимут, чтобы захоронить. Оставят их на потраву зверью и стервятникам. В лучшем случае река поглотит их останки, но и тогда матушка никогда не узнает, где нашел последнее пристанище ее младший сын… Старец перестал бормотать молитву и велел им подняться. Вновь осенил их поочередно крестом, что-то быстро и торжественно произнес, Алексей не разобрал, что именно. Тотчас стражники подхватили их под локти и поволокли к краю пропасти. Здесь отпустили, но руки оставили связанными. Попытались завязать глаза, но оба пленника яростно замотали головами, отказываясь. Алексей поймал насмешливый взгляд Евпраксии. Никакого сочувствия, разве немного любопытства промелькнуло в ее глазах, когда он быстро спросил: — Скажи, что с Иваном? Вы его тоже убили? Тонкие брови слегка поднялись, Евпраксия отвела взгляд: — Твой товарищ выбрал свою планиду. — Она кивнула в сторону пропасти. — Он сам шагнул в прорву… — Сам? — поразился Алексей. — Чтобы Иван сам… — Он озадаченно посмотрел на Евпраксию. — Врешь ты все, не мог он сам броситься в пропасть. Это вы его заставили! Евпраксия презрительно посмотрела на него, но ничего не сказала и отвернулась. А у Алексея, впервые за долгое время, вдруг появились на глазах слезы. Он вспомнил Машу и то, как просила она присмотреть за ее Иваном, чтобы он возвратился домой… Вавилов теперь уже никогда не вернется. И хорошо лишь то, что Алексею не придется держать ответ перед Машей, не придется по той простой причине, что через мгновение его тоже не станет… Он, будто перед прыжком в воду, набрал полную грудь воздуха и оглянулся на Константина. Тот был бледен, но по-прежнему не сводил глаз с Евпраксии. — Позволь поговорить с тобой, — произнес он наконец с явной мольбой в голосе. — Позволь объяснить… Я слишком долго искал тебя! Евпраксия вздернула голову. Губы ее сжались в полоску, а глаза, казалось, готовы были испепелить Константина. — Грязный пес! — не произнесла, а прошипела она. — Испугался телесных страданий? Испугался, что пришел черед выбрать между богом и диаволом? Ибо диавол явится тебе по смерти на мытарствах. — Да, я грешил, — закричал Константин, — я творил зло, не верил в добро! Помнишь, как ты говорила мне, что весь смысл нашего прихода на землю — это выбор между добром и злом, между богом и дьяволом. Я выбрал добро, я выбрал тебя, и ты знаешь это, но отвергаешь мою любовь… — Нет другой любви, окромя любви к богу! — выкрикнула исступленно Евпраксия и перекрестилась. Но пальцы ее дрожали, а в прекрасных глазах стояли слезы. — Нет тебе веры, малакайник, бо попрал ты ее единожды… — Она задохнулась от перехватившего горло спазма и подняла ладони вверх, словно пыталась защититься ими от взгляда Константина. — Изыди, анчихрист, ступай… — Совсем как обычная женщина, она вдруг прижала ладони к лицу, плечи ее затряслись. И Евпраксия стремглав бросилась прочь с доморощенной «голгофы». Мрачные ратники расступились и вновь сомкнулись за ней. К пленникам подошел Василий. Сейчас он казался гораздо старше своих лет и выглядел настоящим старцем — мудрым и доброжелательным. Он заговорил тихо и ласково, словно проповедовал в церкви, а не рядом с пропастью, где вот-вот должны закончить свой жизненный путь два несчастных. — Телесные страдания, — вещал он, не отводя взгляда от их лиц, — есмь очищение от пыли земных соблазнов и привязанностей. Духовные истязания есмь божье испытание, доколь не отпустит человече увлечение земными радостиями, не вспомнит о той стране, где нет ни печали, ни воздыхания, и возжаждет ее. Но есть еще страдания, кои посылаемы не богом, а диаволом на тех, кто поработился ему. Это безысходные муки отчаяния, которые дано испытать тому, кто предался всецелому служению страстям, то бишь бесам. И являются они здесь на земле отблеском ада, не приносят пользы, не имеют исхода. Но всегда есть выход из рабства диаволу. И эти бессмысленные, безысходные страдания, которые насылает он на нас, возможно превратить в страдания, которые имеют смысл и исход. Обратить их в пользу, к очищению души. Надо только обратиться к богу, просить его помощи и поддержки. Этим мы посрамим нечистого, превратим его орудие мучения в источник благости и спасения. Старец помолчал немного, словно ожидал, что пленники скажут в ответ, однако они тоже молчали. И тогда он вздохнул: — В мире скорби будете, но дерзайте, яко Аз[163] победих мир! — И махнул рукой. Родион и второй ратник подхватили под руки Константина и потащили его к обрыву. И в этот момент раздался громовой раскат, который заставил обоих палачей присесть и вжать голову в плечи. Алексей с недоумением глянул на абсолютно чистое, если не считать редкой кисеи перистых облаков, небо. За две секунды до гибели поверишь даже в ту ерунду, что сам Зевс решил вдруг прокатиться по небосклону на своей колеснице. Но в следующее мгновение он понял, что это выстрелила пушка, а ее снаряд пробил ограждение и взорвался за спинами ратников. Второй выстрел был более удачным. Словно карточный домик, развалилась ближняя к воротам изба, мгновенно превратившись в гигантский костер. — Корнуэлл! — выкрикнул яростно Константин. Его уже никто не держал за руки. Родион и второй ратник куда-то испарились. Вероятно, уже слились с остальной толпой, которая растеклась по всему двору. Действовали ратники весьма толково. И вооружены они были теперь не луками и стрелами, а карабинами, с которыми обращались столь же умело, как со своими посохами или короткими, похожими на дротики, копьями. Пушка выстрелила в третий раз, и снаряд снес створку ворот и часть частокола. Нападавшие издали торжествующий крик. — Корнуэлл, — опять повторил Константин. Теперь он стоял рядом с Алексеем и наблюдал за тем, что происходит за воротами крепости. Ратники явно ждали отряд Корнуэлла, но не учли его военный опыт. Вероятно, англичанину нередко приходилось сражаться, потому что ратников он обвел вокруг пальца, каким-то образом умудрившись не только обмануть их дозоры, но и зайти с тыла. И это оказалось полной неожиданностью для поборников истинной веры, считавших пропасть надежной защитой от любых посягательств неприятеля. Было видно, как совершенно безнаказанно суетятся возле пушки индусы. Они установили ее на ближнем от крепости скалистом холме, обеспечив не только удобный сектор обстрела, но и хороший обзор. Крепость лежала перед ними как на ладони, и можно было представить, во что превратится скит, когда противник выпустит по нему оставшиеся три снаряда. — Пошли, — сказал Константин, — надо попросить старца, чтобы нам выдали оружие. И когда Алексей с недоумением посмотрел на него, спросил: — Ты хочешь, чтобы «Одигитрия» попала в жадные ручонки англичанина? Лично я не хочу! — Я тоже, — кивнул головой Константин. И бывшие смертники бегом спустились вниз. Туда, где начиналось пекло…Глава 33
Сухое дерево горело, как порох. От вспыхнувшей избы огонь перекинулся на вторую, затем на третью… Вскоре большинство изб полыхали огнем. Но ратникам было не до пожара. Противник не давал им ни минуты роздыха. Четвертым выстрелом напрочь снесло приличный участок частокола и крышу конюшни. Ратники спешно выводили напуганных лошадей из объятого пламенем строения. Те не желали повиноваться, лягались, поднимались на дыбы, храпели, разбрасывая Хлопья желтоватой пены. Несколько ратников, пристроившись возле узких бойниц, стреляли по позициям индусов на Холме. В отличие от осажденных противник надежно укрылся за каменистой грядой, поросшей дурнолесьем: ольхой и карликовой березкой. Индусы накрывали огнем почти все пространство двора, то и дело перемещались среди камней, что-то торжествующе выкрикивая. Они были гораздо увертливее и подвижнее ратников и, кажется, не понесли пока ни одной явной потери, а вот среди осажденных были уже убитые. В их числе тот самый отрок с редкой бородкой, который на пару с Родионом собирался отправить пленников на дно пропасти. Он лежал у самого пролома с неестественно вывернутой головой. Мертвые глаза уставились в небо, по подбородку еще струилась кровь. Алексей поежился. Вот, оказывается, как случается в жизни: его палач мертв, а он все еще жив и здоров. Константина, похоже, подобные мысли волновали мало. Он склонился над убитым и разомкнул пальцы, стиснувшие оружие, из которого тот не успел даже выстрелить. Алексей подобрал с земли старую бердану, которая валялась рядом с другим раненым, как оказалось, бывшим их стражником… Он что-то сердито бормотал сквозь зубы, пытался дотянуться до ружья. Ноги ему посекло осколками, и он полз по траве, оставляя за собой кровавый след. Но до раненых никому не было дела. Все, кто был на ногах, изготовились к бою. Даже старец Василий устроился за мешками с песком и очень умело посылал пулю за пулей в сторону врага. А когда один из индусов, особенно нахально размахивавший саблей и выкрикивавший что-то явно издевательское на своем языке, схватился после его выстрела за лицо и ничком упал в камни, старец издал точно такой же ликующий крик, какой издает любой из мирян, добившийся желаемого результата. Краем глаза Алексей заметил, что Евпраксия подхватила мальчишек за руки и повела к «голгофе». «Неужто сбросит их в пропасть?» — поразился он, но тут Константин отвлек его внимание, велев занять позицию на крыше самой высокой избы. Той, куда их водили на допрос к старцу. Бегом они направились к ней, затем вскарабкались по скату на конек и укрылись за трубой. Теперь позиции индусов были видны как на ладони. — У них осталось два снаряда, — проговорил Константин, всматриваясь в то, что творилось возле пушки. Индусы замаскировали ее лапником и сейчас суетились, заряжая очередной, пятый, снаряд. Константин выругался и, прицелившись, выстрелил. Один из бородатых канониров упал, а второй бросился в сторону, истошно крича и размахивая руками. Константин выстрелил вторично, но не попал. Индусы завопили как бешеные и обрушили град пуль на крепость. Атаки они не предпринимали, видно, ждали очередного пушечного выстрела, но Константин стрелял весьма метко. И еще один индус, с громкими воплями, пополз в кусты, волоча раненую ногу. Этот выстрел дал защитникам скита небольшой перерыв во времени. Индусы перестали стрелять и беззаботно сновать между камней, но затеяли настоящую карусель. Вскочив на лошадей, они принялись носиться по кругу как заведенные, приподнимались на стременах, потрясая саблями и карабинами, и что-то угрожающе орали. Ратники использовали передышку, чтобы оттащить в безопасное место раненых. Алексей опять заметил Евпраксию. Теперь она была одна, без мальчишек. Оставалось только догадываться, куда исчезли юные ратники. Вряд ли их столкнули в пропасть, вернее всего, отправили в безопасное место, скрытое убежище. И, возможно, именно там хранились древние книги и образа… Но где находилось это убежище, в каком направлении, этого Алексей не заметил. Евпраксия просто на какое-то время исчезла из поля зрения и через несколько мгновений появилась, будто бы ниоткуда, но уже вооруженная карабином. Правда, эти мысли мгновенно выскочили из головы Алексея, потому что как раз в этот момент два индуса, используя кустарник, попытались ползком подобраться к орудию. Константин выстрелил снова, опять не попал, но своего добился: индусы порскнули в разные стороны, словно зайцы. Однако последним выстрелом Константин окончательно выдал себя. Индусы перенесли огонь на трубу, за которой укрывались два недавних узника. Они спрыгнули вниз, а пули уже крошили конек крыши и дикий камень, из которого была сложена труба. Несколько кусочков свинца срикошетили и, потеряв силу, скатились по скату чуть ли не в руки стрелков. Правда, Алексей не сделал пока ни одного выстрела, ведь его оружие годилось скорее для ближнего боя. Очутившись на земле, они мгновенно бросился к частоколу. Несколько ратников пристроилось возле узких бойниц, за мешками с песком, и выжидали, когда индусы ринутся в атаку. Алексей нашел свободную бойницу, встал на колено и навел бердану на неприятеля. Затем оглянулся. Константин о чем-то разговаривал с Голдовским. Причем оба ожесточенно спорили, энергично жестикулируя и поочередно кивая в сторону позиций Корнуэлла. Большинство ратников, их было человек пятнадцать, с Евпраксией и Родионом во главе, сгрудились верхом на лошадях по обеим сторонам пролома, готовясь выскочить из крепости навстречу индусам. И тут в пятый раз ударила пушка. Неизвестно каким манером индусам удалось подобраться к ней снова. Алексей не заметил никакого движения и думал, что враг просто-напросто выжидает удобный момент. Но пушка выстрелила. И снаряд с воем взлетел в поднебесье, чтобы в следующее мгновение упасть в самую гущу ратников. Грохот взрыва смешался с криками боли и ярости, ржанием лошадей. Взметнулись вверх обломки бревен, камни, человеческие тела. Людей и лошадей разметало в разные стороны. Когда пыль от взрыва улеглась, взору Алексея предстало ужасное зрелище. Вокруг воронки и несколько дальше от нее валялись, как тряпичные куклы, истерзанные мертвые тела и обезображенные трупы лошадей. В живых почти никого не осталось: лишь двое из тех, что лежали рядом с Алексеем у бойниц, да трое или четверо, что готовились верхом отбить атаку индусов. Все они были ранены или контужены, пытались отползти от места взрыва, но это получалось у них с трудом. Алексей видел, как Константин в несколько прыжков преодолел расстояние, отделявшее его от воронки, и оттащил в сторону старца. Тот был жив, но сидел на земле, прижав руки к животу, и мотал головой, как человек, которому в ухо попала вода. Его белый до недавней поры, а сейчас в копоти и в грязи балахон был изодран и висел на нем клочьями. Голдовский что-то выкрикнул и протянул руку в сторону убитых. Но Константин уже и так подхватил на руки тело одного из них. Голова и руки ратника болтались как плети… — Алексей, помоги! — закричал Константин своему остолбеневшему от увиденного товарищу: — Евпраксия!.. Она умирает! Однако Евпраксия была жива и даже не ранена. Правда, лицо и руки у нее были в ссадинах, но кости оказались целы, и ни одного явного ранения на теле. Это Константин проверил первым делом. — Контузия! — вздохнул он с облегчением. — Ее взрывной волной вышвырнуло из седла. Я видел! — Он поднес девушку к оставшейся целой избе и положил ее на крыльцо. — Ничего, она крепкая, выживет! И словно в подтверждение его слов, Евпраксия застонала и открыла глаза. Взгляд ее был не бессмысленным, а скорее безмерно усталым. Она застонала, затем что-то прошептала и попыталась подняться. Константин склонился над ней. — Полежи, родная, — сказал он ласково. — Тебе надо просто отлежаться, и все пройдет. Евпраксия окинула его более осмысленным взглядом, опять что-то прошептала, но в этом шепоте, Алексей мог за это ручаться головой, не было даже намека на ненависть. Она опять закрыла глаза и улеглась на тужурку, которую Алексей поспешно стянул с себя и подложил ей под голову. — Что с остальными? — спросил он. — Всех накрыли! — Константин выругался и сплюнул на землю. — Идиоты! Я ведь предупреждал Голдовского, что нужно рассредоточиться, а не держаться кучей, как хохлы на ярмарке. — Он опять выругался. — Старец тоже контужен. Но не слишком, должен оклематься. — И обвел двор тоскливым взглядом. — Не думал, что все так быстро решится. — Я тоже считал, что ратников гораздо больше. А их оказалось всего человек двадцать, — произнес сокрушенно Алексей, проследив за взглядом Константина. — Из них несколько ранены, остальные убиты. — Да, тех, кто сможет сражаться, осталось не больше пяти-шести человек. — Константин направился к одному из ратников, который перевязывал руку своему пострадавшему от взрыва товарищу. Им оказался Родион. Константин присел перед ним на корточки. — Что, приятель? Хочешь не хочешь, но очутились мы с тобой в одной лодке. Что делать будем? Еще один выстрел, и от скита только щепки полетят. — И он махнул рукой в сторону полыхающих изб. Черный дым столбом уходил в небо и расплывался над ущельем длинным муаровым шлейфом. — Есть у вас тайные ходы? Родион исподлобья посмотрел на него. — Не твово ума дело, бесово отродье! Пока старец не скажет, никуда не уйдем! Бо святыни наши порушены будя! — Они так и так порушены будя! — передразнил Родиона Константин. — Сейчас это отродье, — кивнул он в сторону вражеских позиций, где исходили торжествующими воплями индусы, — еще раз пульнут из пушки и возьмут вас голыми руками со всеми потрохами и святынями. Думай, что дальше делать! Говори, где храните «Одигитрию» и книги?! Может, мы успеем их спасти. Родион злобно сверкнул глазами, попытался подняться, но искалеченная нога подвела его, и он повалился на землю. Оставшиеся в живых ратники молча столпились вокруг них. Константин вскинул голову и яростно выкрикнул: — А ну, разойдись, остолопы! Хотите, чтобы снова накрыло? Те с самым угрюмым видом отошли в сторону. — Давай помогу, — сказал Константин миролюбиво и протянул руку Родиону, который сидел на земле с неестественно вывернутой ногой. Тот оттолкнул руку и гневно выкрикнул: — Ступай отселя, малакайник! Бо твоя помощь не в пользу будя! Убирайся, а то пристрелю, аки пса шелудивого! Константин махнул рукой и встал. Голос его звучал удрученно: — Придурок! Ничего ему не докажешь! — И посмотрел на Родиона, который, не обращая на него внимания, пытался перезарядить карабин. — Себя, идиоты, погубите и святыни ваши! Головой своей пустой подумай, что с ними будет, если вас перестреляют, как куропаток. Англичанин свое не упустит, каждый дюйм здесь перекопает и сквозь ладони просеет. — Мы скит запалим, — Родион с ненавистью посмотрел на него. — Уйди, не смущай речами богохульными! «Одигитрию» мы не сдадим, сами пеплом станем, но не сдадим! — Вот и разговаривай с такими твердолобыми, — вздохнул Константин и постучал себя пальцем по лбу. — Одна отрада — скит запалить! Помешались на этом! Они проводили взглядом Родиона, который, волоча ногу, подполз к одной из освободившихся бойниц и устроился возле нее, выставив ствол карабина наружу. Напоследок он одарил их все тем же ненавидящим взглядом. И Алексей подумал: не будь у ратников недостатка в патронах, Родион давно бы влепил им картечью в самую маковку. — Нужно каким-то образом убираться отсюда, — сказал Константин быстро и скосил глаза в сторону крыльца, где лежала Евпраксия. Но ратница уже настолько пришла в себя, что, переломив ружье о колено, пыталась перезарядить его. На лице Константина появилось напряженное выражение, и он сглотнул, отчего острый кадык быстро поднялся и опустился, выдав его волнение. — Не знаю, каким образом, но эту чертовку я вытащу отсюда, как бы она ни брыкалась. — Он посмотрел на Алексея со слегка виноватой улыбкой. — Ты можешь уйти, не дожидаясь нас. Она будет сопротивляться, я знаю… Но я справлюсь. — Он обвел внимательным взглядом учиненное индусами побоище. — Одной пушки оказалось достаточно, чтобы перебить хваленых ратников и уничтожить их крепость. Интересно знать, кто подал Корнуэллу мысль доставить сюда орудие? Уж не Усвятов ли, жестоко убиенный стервец? — Я в этом не сомневаюсь, — сухо ответил Алексей и в упор посмотрел на Константина. — И отсюда никуда не уйду. Перестань командовать! У меня своя голова на плечах есть. — Нет никакого смысла держать оборону скита или принимать бой за его пределами. Нас истребят, как мух, в одночасье, — сказал Константин. — Нужно разделиться, в две мишени труднее попасть, чем в одну. — Правильно, — произнес ехидно Алексей, — но только если стрелок один, а так их не меньше двух-трех на каждого… В этот момент Константин вскрикнул и, вскинув карабин, выстрелил. Неосмотрительно вылезший из-за камней индус мгновенно упал на землю и, перекатившись, исчез в зарослях кустарника. — А, ч-черт! — с досадой произнес Константин и опустил ружье. — Поспешил, а ведь мог запросто снести голову этому недоноску. В ответ раздался мощный залп, похоже, стреляли из всех винтовок. Индусы палили почем зря, и вокруг оставшихся в живых защитников крепости заплясали резвые фонтанчики пыли и мелкой каменной крошки. Выстрелы раздавались, казалось, со всех сторон. Возможно, в этом было виновато эхо, но, скорее всего, индусы сумели окружить скит и проделали это столь быстро и незаметно, что не оставили у Алексея последних сомнений: это действительно был военный отряд, испытанный и закаленный во множестве переделок. И самое неприятное, что они не могли даже предположить, с какой стороны начнется атака. Слишком много брешей образовалось в частоколе крепости, а защитников оставалось — раз-два и обчелся! — Ты иди первым, — предложил Алексей, — а я постараюсь тебя прикрыть. — Давай! — крикнул Константин и бросился в сторону продолжавших пылать изб, пытаясь укрыться за стеной дыма, поднимавшегося над пожарищем. Его даже не надо было особо прикрывать. Бежал он, как опытный солдат, делая короткие броски то влево, то вправо. Пули поднимали вокруг него пыль, но ему все ж удалось благополучно добраться до одного из уцелевших домов и скрыться за его стеной. Алексей рванулся следом, и бежал он, точно копируя Константина, поэтому ни одна из пуль его не настигла. Но когда он находился всего в десятке саженей от той избы, где прятался Константин, навстречу ему, словно из-под земли, выскочил индус. Он где-то потерял чалму и отсвечивал на солнце выбротой до зеркального блеска головой. Казалось, он был скорее удивлен, чем напуган, хотя налетел прямо на ствол берданы. Алексей, не думая, нажал на спусковой крючок. Б-а-ам-с! Отдача у берданы была что надо. Алексея толкнуло назад, но он удержался на ногах. Зато индус отлетел в сторону, словно чья-то гигантская нога нанесла ему сильный пинок в живот. Упав на спину, он несколько раз дернулся всем телом и затих. Только широко раскинутые руки со скрюченными пальцами продолжали скрести землю. На губах выступила пена. Рядом с убитым валялся револьвер. Алексей машинально наклонился, поднял его и затолкал себе за пояс. Он был в полнейшем смятении, и, только заслышав яростный крик Константина, со всех ног бросился к избе и, хватая широко раскрытым ртом воздух, взлетел на крыльцо и укрылся в доме. Выглянув из окна, Алексей увидел, что Константин исчез. Но каким-то шестым чувством он ощущал, что его товарищ не погиб и, скорее всего, занял лучшую позицию. Он осмотрел свой боевой трофей. Конечно, не «смит-вессон», но тоже ничего! Револьвер был семизарядным, но незнакомой Алексею марки, и индус не успел выпустить из него ни одной пули. В этот момент стрельба возобновилась с еще большей силой. Казалось, что головорезы Корнуэлла лезут со всех сторон, будто вечно голодная саранча. Индус, которого застрелил Алексей, появился откуда-то сзади. Видимо, часть атакующих пыталась проникнуть в скит сквозь ворота, одна створка которых валялась на земле, сорванная взрывом. Секунду или две он размышлял, что же делать, если нападавшие прорвутся в крепость. Но решение пришло само собой. Окно за его спиной вылетело от удара ноги в тяжелом ботинке. Алексей резко повернул голову, и это все, что он успел сделать. В оконном проеме он увидел индуса, который, щерясь от напряжения, целился в него из винтовки с примкнутым к ней штыком. Всего мгновение Алексей стоял как парализованный. Еще не успев пошевелить рукой, чтобы поднять револьвер, он понял, что — все! Бесполезно! Враг опередит его… Но голова индуса вдруг как-то странно мотнулась, будто его ударили прикладом в спину. Часть его челюсти словно срезало бритвой. Она исчезла. Лицо залило кровью, а ее брызги попали на Алексея. Он отшатнулся, а индус издал какой-то булькающий звук, прижал руки к лицу и упал. Алексей подумал, что это дело рук Константина, но, выглянув осторожно в окно, увидел Евпраксию. Она укрывалась за перильцами крыльца ближней к нему избы, положив на них ствол карабина. Заметив Алексея, она помахала ему рукой и даже слегка улыбнулась, чем повергла его в большее смятение, чем то, которое он испытал при появлении первого, убитого им индуса. Но было некогда думать о причинах, заставивших Евпраксию улыбнуться. Алексей выскочил сквозь выбитый оконный проем, попутно прихватив выроненную убитым винтовку. И на этот раз никто не попал в него, хотя стреляли по-прежнему много. Пули то и дело свистели над ухом или зарывались в песок под ногами, и со стороны казалось, что Алексей совершает какие-то дикие танцевальные па, пытаясь увернуться от звенящей, как оса, крошечной смерти. Он стремглав промчался к избе, на крыльце которой пряталась Евпраксия, стараясь все время забирать влево, чтобы находиться под прикрытием жалких остатков частокола. И тут он увидел Родиона. Опираясь на посох, тот довольно резво спешил к дому с противоположной стороны. Левый рукав у него был оторван напрочь. Кровь заливала голую руку, но Родион словно не замечал этого. Он потерял шапку, и волосы его были непозволительно открыты миру и развевались на ветру. Глаза ратника дико сверкали, борода растрепалась и торчала воинственно вверх. Края балахона он подвернул за опояску. Из-под него виднелась короткая кольчуга и широкий нож. Родион уже почти добрался до избы. И тут сзади него появился индус с точно такой же берданой, какую Алексей оставил в избе, но только с коротким, видимо, обрезанным стволом. Ратник обернулся, и в этот момент враг выстрелил. Ружье издало двойное бу-ум! В грудь Родиона попали оба заряда. Не помогла и кольчуга. Ратник отлетел в сторону и повалился на землю бесформенной грудой. Он даже не успел вскрикнуть. Алексей мгновенно, без особой надежды на успех, выстрелил в убийцу из револьвера. И со всех ног бросился к избе. Пуля просвистела над его головой в тот момент, когда он протискивался внутрь, и попала в дверной косяк. Щепка вонзилась ему в шею, и тут кто-то захлопнул за ним дверь. Он перевел дыхание и выглянул наружу. Родиону уже ничем нельзя было помочь. Его тело время от времени вздрагивало, когда в него попадала очередная пуля. Индусы использовали труп как мишень, чтобы пристрелять подходы к избе…Глава 34
Внезапно оружейная пальба прекратилась, и Алексей окинул взглядом избу. Белая, как мел, Евпраксия стояла на коленях у окна. В руках она держала карабин. Вполне очевидно, она видела, как погиб брат, и хотя в лице ее не было ни кровинки, а губы сжаты, взгляд мог бы резать, как алмаз, настолько он был тверд и безжалостен. Константин занял позицию около двери. Понятно, что это он закрыл ее за Алексеем, потому что других защитников крепости в избе не наблюдалось. Заметив его взгляд, он лихо подмигнул и, подняв вверх большой палец, улыбнулся во весь рот. Но сказать ничего не успел. — Эй вы! Слышите меня? — Резкий с хрипотцой голос, несомненно, принадлежал Корнуэллу. Алексей тут же узнал его, не зря же столько раз переводил его речи. Но каков мерзавец! Никто подумать не мог, что он настолько хорошо знает русский язык. По крайней мере акцента почти не ощущалось. Алексей посмотрел на Константина и заметил его не менее удивленное лицо. — Вы готовы вести переговоры? — орал Корнуэлл. Его голос был неестественно громким, вероятно, англичанин говорил в металлическую трубу. Константин взглянул на Евпраксию. Ратница стояла у окна, пригнувшись, словно изготовившаяся к прыжку пантера, и напряженно слушала, о чем вещает из глубины леса Корнуэлл. — Я готов заключить с вами сделку на выгодных условиях! — надрывался тем временем англичанин. Евпраксия повернула к ним голову. — Сделку? Он сказал сделку? — произнесла она требовательно. — Что это значит? — Да, они готовы заключить сделку, — Константин нахмурился, — но не ту, которая нам понравится. — Мы никого не хотим убивать, — продолжал греметь над тайгой голос чужестранца. — Мы давно могли бы перестрелять вас, но не сделаем этого, если вы примете наши условия. Последовала долгая пауза. Евпраксия попыталась что-то сказать, но Константин жестом приказал ей замолчать. — Что бы они ни предложили, конец будет один. Поздно или рано нас все равно убьют, как свидетелей, — сказал Алексей и крутанул барабан револьвера, проверяя, сколько патронов осталось в наличии. — Все бесполезно, — Константин повернулся к Евпраксии: — Открой, где тайник! Возможно, мы сумеем что-то спасти. Евпраксия смерила его тяжелым взглядом исподлобья и, перекрестившись, отвернулась, словно и не слышала предложения Константина. Тот удрученно покачал головой и вздохнул. В этот момент снова заговорил Корнуэлл. Голос его звучал громче. Вероятно, под прикрытием своих головорезов англичанин спустился еще ближе к крепости. — Я полагаю, вас там осталось немного. Подумайте, возможно, совсем скоро вы будете умолять меня о переговорах, но я не дам и медной копейки за вашу жизнь, если вы снова начнете стрелять. Думайте! Я даю вам один час, чтобы вы могли обсудить между собой условия сделки. После этого их буду диктовать я и моя пушка. У нас еще достаточно снарядов, чтобы смести вас с лица земли. — Блефует, скотина! — отозвался от двери Константин. — У них в запасе всего один снаряд, поэтому они и медлят! Сволочи! — Скажи, что за сделку они предлагают? — уже сердито спросила Евпраксия. Она в упор смотрела на Алексея, иему стало не по себе. Ратница по-прежнему сжимала в руках карабин, и, зная о ее талантах, можно было предполагать, что выстрелит она мгновенно, без колебаний и сомнений. — Я не думаю, что тебе понравятся их условия, — ответил Константин спокойно, но ледяным тоном. — Евпраксия, ты — умная женщина, зачем тебе все объяснять? Нас будут сначала пытать, а после убьют. И детишки, которых ты спрятала, погибнут голодной смертью, если прежде до них не доберется Корнуэлл. Ты уверена, что они выдержат пытку и не сдадут «Одигитрию»? — По-моему, ты хочешь ее заполучить больше, чем этот чертов агликашка. — Взгляд Евпраксии окончательно утратил дружелюбие, и она выставила карабин перед собой. Константин поднял брови и укоризненно посмотрел на нее. — Разве ты не знаешь меня? Разве я не способен заставить тебя говорить все, что мне нужно? Евпраксия неожиданно покраснела и отвела взгляд. А Константин продолжал уже более мягко: — Хорошо, я скажу тебе, но сперва убери карабин от моего виска. Положи его на пол! — Неожиданно он улыбнулся. — Давно меня не держали на мушке, как глухаря! — И подмигнул Алексею. Мысли, которые пришли при этом Евпраксии на ум, отразились на ее лице. И были настолько ясны, будто она произнесла их вслух. Но, помедлив мгновение, она все же опустила карабин у своих ног. Алексей тоже расслабился и прислонил бердану к стене, правда, револьвер по-прежнему сжимал в руке. Он хорошо понимал, что противостоять Корнуэллу и его головорезам или пытаться его убедить оставить скит в покое было столь же нереально и абсурдно, как пробовать с помощью шаманских заклятий остановить удар молнии. — Не стоит облегчать задачу Корнуэллу и стрелять друг в друга! — сказал он Евпраксии. Ратница, не поднимая головы, сжимала и разжимала кулаки. Наконец она подняла голову. Черты ее обострились, глаза запали и казались темными пятнами на неестественно бледном лице. — Что нужно этому грязному псу? — Он хочет тебя! — ответил Константин. — Он хочет, чтобы ты показала ему тайник с «Одигитрией». Это единственная причина, почему эта свора здесь! Евпраксия зашипела по-змеиному и выбросила руку с кукишем в сторону окна: — Шиш им! Накося выкуси вместо «Одигитрии»! Константин пристально посмотрел на нее, и она опустила голову. Тогда он перевел взгляд на Алексея и положил ему руку на плечо: — Послушай, Алеша! Мы все скоро умрем. Под пыткой или от пули… Но я уже выбрал. Я остаюсь и буду сражаться с Корнуэллом. И сделаю все, что в моих силах, чтобы продержаться подольше. — За кого ты меня принимаешь? — обиделся Алексей. — Я никуда не уйду. Четыре руки больше двух, не правда ли? Но даже если придется драться на кулаках, то это мне не в диковинку. Драться я умею! — Что ж, ты прав, — согласился Константин. — Ни о какой сделке не может быть и речи. Будем сражаться! — Он подошел к Евпраксии и опустился перед ней на колени. Ее глаза уже были сухими, хотя на грязных щеках виднелись дорожки от слез. — Прошу тебя, уходи к детям! Скоро индусы ворвутся сюда… — Он обнял девушку и притянул к себе. И Евпраксия не отстранилась. Она положила ему голову на грудь. — Мне очень жаль! — прошептала она. — Мне жаль… — Она провела ладонью по его заросшей темной щетиной щеке. Алексей отвернулся и стал наблюдать за тем, что творилось снаружи. Индусы не подавали никаких признаков активности. А за его спиной что-то происходило. Одно то, что Евпраксия не оттолкнула Константина, сказало ему о многом. Похоже, эти двое сумеют договориться. Но вправду ли Евпраксия любит его друга или решила схитрить, использовать его к своих целях? Ведь ей не на кого сейчас надеяться, и оттолкни она Константина, на чью помощь сможет рассчитывать? Он оглянулся, почувствовав дыхание на своей щеке. Константин подошел бесшумно и, стоя за его спиной, рассматривал, как и он, что происходит в лагере противника — Часть индусов укрылась за ближней к киту грядой, — пояснил Алексей. — Сколько их? — спросил Константин. Алексей пожал плечами: — Трудно сказать. Возможно, человек семь-восемь. — Корнуэлла и Ахмата не видно, — заметил Алексей.. — Вероятно, прячутся отдельно. Они помолчали. Было необыкновенно тихо. Алексей не выдержал первым. — Чертовски забавно! — Он нервничал и пытался скрыть это, но у него плохо получалось. — Если они откроют огонь с такого расстояния, нам мало не покажется. — Он обернулся и забыл, о чем еще хотел сказать. Евпраксия исчезла. Он с недоумением уставился на Константина. Тот улыбнулся: — Она ушла, Алеша. Послушалась и ушла. Но ей тоже придется несладко, когда эта свора проникнет в скит. Не сразу, но они найдут тайник. И она будет сражаться в одиночку. Отсюда нет выхода, разве что через позиции Корнуэлла… Алексей не стал допытываться, каким образом Евпраксия покинула избу. Он просто опустился на пол и прислонился головой к стене. Отведенный им час постепенно истекал, и он хотел набраться сил перед решающей схваткой. Конечно, он предполагал, что в живых, помимо Евпраксии, осталось еще несколько ратников. Скорее всего, они тоже затаились в ожидании атаки, но все же им приходилось рассчитывать только на себя. Что ж, он все равно скоро умрет, но эта смерть не будет столь бессмысленной, как та, которую уготовили им ратники… Внезапно тишину прорезал слегка надорванный голос Корнуэлла. — Эй вы, готовы к разговору? — Он гулко рассмеялся. — Либо вы сдадите мне «Одигитрию», либо я порежу вас на шнурки! Он успел выкрикнуть что-то еще, но Алексей не разобрал, что именно. Последние слова англичанина слились с мощным взрывом. Для пушки он был слишком сильным, казалось, разом выстрелила вся батарея. Алексей и Константин, не сговариваясь, бросились к окну. Нет, это был все-таки взрыв, поднявший вверх столб огня вместе с дымом, камнями, обломками деревьев и клочьями дерна. Стены избы зашатались, из окон вылетели стекла, открылись и захлопнулись сами собой двери. А на скит обрушилась груда каменных обломков, земли и посеченных осколками ветвей. Уши заложило, и Алексей лишь хлопал глазами и несколько раз широко открыл и закрыл рот, прежде чем слух восстановился и он вновь обрел способность соображать. — Что это было? — выкрикнул Константин. — Похоже, на воздух взлетел целый арсенал? Алексей недоуменно развел руками. Случилось совершенно непонятное. От взрыва оставшегося снаряда такого мощного эффекта не было бы. Вот если бы взорвались исчезнувшие непонятным образом остальные шесть снарядов… Но ведь Константин сказал, что их украли… Неужели все-таки постарались ратники: умудрились устроить эту диверсию, незаметно подкравшись к позициям противника? Впрочем, времени на догадки у них не осталось. Голос Корнуэлла прервался вместе со взрывом. И Алексей от всей души надеялся, что англичанин и его кровожадная гвардия отправились к праотцам. Но его надежды оказались напрасными. Прошло минут пять, и индусы опять принялись ожесточенно палить из своих винтовок, из чего Алексей сделал вывод, что Корнуэлл, очевидно, жив. Он не сомневался, что его люди тут же убрались бы прочь, если бы англичанин оказался мертв. И то, что атака возобновилась так скоро, доказывало еще раз, как велики интересы Корнуэлла. Несмотря на большие потери, а взрыв наверняка унес жизни нескольких индусов, он продолжал стремиться к заветной цели — к «Одигитрии». Вероятно, миллионер и впрямь много заплатил ему, ничем другим подобное упрямство не объяснишь. В этот момент пуля пробила косяк, за которым сидел Алексей, и древесная труха посыпалась ему на плечо. Он моргнул. У них был небольшой выбор: дожидаться, когда пуля настигнет их в доме, или выскочить наружу, чтобы быть расстрелянными в упор на чистом воздухе. Он пригнулся и осторожно выглянул в окно. Интересно, уцелела ли пушка? В этой мешанине камней И вывернутых с корнем деревьев вряд ли что-нибудь сохранилось. Но как удалось выжить этим чертовым обезьянам? Некоторое время и нападавшие, и осажденные занимались тем, что изредка перестреливались. И это подтверждало догадки Алексея, что индусы понесли столь же значительные потери, как и ратники. И Корнуэллу, вполне возможно, придется проявить дьявольское упорство, чтобы заставить их пойти в атаку. Так прошло с полчаса, отмеренного треском винтовок и свистом пуль. Правда, теперь стрельба велась не так интенсивно, как до взрыва, но все ж индусы не позволяли осажденным высунуть нос из избы. Еще одна пуля залетела в дом, и Константин выругался. Отлетевшая щепа вонзилась ему в щеку. — Эй, — крикнул он встревоженно, — откуда стреляют? Пуля и впрямь прошла сквозь крышу. Алексей осторожно прокрался к окну и выглянул наружу. Под шумок парочка индусов взобралась на деревья и, притаившись в гуще ветвей, вела огонь сверху. Но это был не последний сюрприз в этот день. — Алексей, дверь! — завопил Константин и, перекатившись, укрылся за русской печью. Обернувшись и одновременно нажимая на спусковой крючок револьвера, Алексей успел заметить в дверях индуса. Грянули два выстрела одновременно. Индус вывалился наружу, а Константин с дымящимся еще стволом карабина грохнулся на пол рядом с Алексеем. Глаза его возбужденно блестели. — Дверь! — рявкнул он снова, а сам присел на колено возле подоконника и выстрелил в выбитый оконный проем. Алексей бросился к двери. Один индус тяжело бежал к ограде, второй брел, шатаясь, как пьяный, издавая громкие стоны. Но третий стоял на расстоянии вытянутой руки от крыльца и, выпучив глаза, таращился на Алексея. Даже ни разу не стрелявший человек не мог бы не попасть в него. Вскрикнув, он резко согнулся пополам и упал. Подняв голову, Алексей увидел Голдовского. Старец отбивался саблей от двух нападавших. Он пятился к пролому в частоколе, а сзади к нему подбирался Ахмат. Оказывается, отряд Корнуэлла понес не такие уж значительные потери, как они на то надеялись с Константином. За спиной Алексея раздался выстрел. Один из нападавших на старца гортанно вскрикнул и упал. Мимо Алексея промчался Константин с карабином на изготовку. Поляков, подхватив валявшуюся на земле саблю, бросился в атаку. И тут что-то сильно ударило его в правое плечо, затем в бок. Он не услышал выстрелов, не почувствовал боли… Просто два удара — и все! Мир завертелся перед его глазами колесом, и Алексей повалился на землю. К счастью, сознание если и покинуло его, то лишь на мгновение. В боку сильно саднило, словно под кожу загнали гигантскую занозу. Алексей прижал ладонь там, где болело, и когда отдернул ее, то увидел, что она запачкана в крови. В следующую секунду он понял, что лежит на земле, а перед его глазами марширует целый отряд рыжих муравьев, которые под этим углом зрения казались огромными, как слоны. С трудом поднявшись, он сел. Какая-то мысль скреблась в самой глубине его сознания. Что-то он должен был сделать… Голова раскалывалась от боли, и несколько бессвязных мыслей порхали в ней, как воробьи над застрехой. Кажется, ему надо идти на доклад к Тартищеву, а он до сих пор не привел в порядок бумаги, не написал рапорт… Рапорт? Какой еще, к черту, рапорт? Алексей прижал ладони к глазам и вытер слезы. Дьявол побери, отчего он плачет? Боится гнева начальства? Нет, он не слезливая институтка, чтобы рыдать по такому поводу. Алексей обхватил голову руками и глухо застонал. Боже, как ему хочется домой. Лучше уж к Тартищеву на ковер, но домой, домой и только домой. Там ему будет опять хорошо, голова перестанет трещать, как орех под щипцами, а нянька непременно подаст ему чаю с оладьями и клубничным вареньем. Старая поставит на стол его любимую фарфоровую чашку, а потом повернется к образам… Образа?! «Одигитрия»! Разум вновь вернулся к нему, а голова чуть не разлетелась на части от волны нахлынувшего на него ужаса. Что с Константином? Где Евпраксия? Он посмотрел на свои покрытые грязью и кровью руки и попытался припомнить, чья это кровь? Кажется, он убил сегодня нескольких человек — он даже не знал сколько, — так чья же это кровь? Алексей провел тыльной стороной ладони по глазам, чтобы стереть следы своей слабости. И увидел, как из-за руин частокола выплывают, словно привидения, и медленно к нему приближаются серые фигуры с винтовками. Они, казалось, плыли в воздухе, издавая торжествующие крики и потрясая оружием. И вскоре несколько этих фигур окружили Алексея. Господи! Неужто эта бойня никогда не закончится? Он подобрал валявшуюся рядом саблю, плотно обхватил ладонью рукоятку, а затем, пошатываясь, поднялся на ноги. — Идите сюда, ублюдки! — Ему казалось, что он кричит во все горло. На самом деле у него вырвался лишь слабый хрип. — Ну же, идите! Сюда! Попробуйте, возьмите меня! Противник тем временем медленно сжимал кольцо, несмотря на его слабые взмахи саблей. При этом Алексея бросало из стороны в сторону. И лишь нечеловеческим усилием он продолжал удерживаться на ногах. Индусы смотрели на него настороженно и угрюмо, но без опаски. Один из них, приблизившись почти вплотную к Алексею, навел на него винтовку и лязгнул затвором. Все поплыло у Полякова перед глазами, сабля выпала из рук. Тошнота подступила к горлу, и Алексей зашатался. Но сквозь мутный, застилавший глаза туман он увидел вдруг, что кольцо врагов распалось. Индусы, издавая панические вопли, бросились врассыпную. По склону бежали и скакали на лошадях какие-то люди. Одни стреляли в воздух, другие размахивали вилами и топорами… И все они что-то орали, орали, орали… Алексей покачнулся, и земля стремительно приблизилась к его глазам…Глава 35
— Очнись! — попросил далекий, но очень знакомый голос. — Очнись, Алеша! И следом звонкий голос плаксиво протянул: — Дядька Лексей, не умирай! Алексей пошевелился и ощутил тупую боль во всем теле. Правда, голова, на удивление, совсем не болела. Только в ушах слегка звенело да немного подташнивало, но все же он чувствовал себя вполне сносно… Знакомый голос приблизился к его уху. — Алешка, как ты? В порядке? — И, снова отдалившись, произнес требовательно: — Надо занести его в избу. А то лежит на сквозняке! Алексей открыл глаза и посмотрел в небо. На нем уже выступили звезды. — Кто здесь? — спросил он. И даже это небольшое усилие заставило его сердце забиться сильнее, чем когда-либо. Чья-то голова появилась в поле его зрения. И сознание мгновенно вернулось к нему. Прошла тошнота, исчез звон в ушах. Как он мог валяться без движения, когда сам Иван Вавилов смотрел на него сверху вниз и улыбался во весь рот! Живой и невредимый! Весь в грязи и копоти, с ссадиной на лбу, дорогой его товарищ, которого он уже не чаял увидеть живым. — Ну, как, Алешка? Крепко тебя припекло? — Глаза Ивана радостно сияли. — Но ты хоть живой, а индусам — полная амба! Корнуэлла мы схватили да еще четырех негодяев. Ахмат, правда, сбежал, но его преследует наш Глухарь с хохлами. — С какими хохлами? — удивился Алексей. — Да тут верстах в семи у хохлов с Полтавки, деревни, что рядом со станицей, покосы расположены Вот мы Шурку и послали к ним за подмогой, когда увидели, что Корнуэлл скит осадил. Конечно, несладко вам пришлось, но что поделаешь, путь не близкий. Шурка едва лошадь не загнала. Но мужички молодцы! Сразу врубились, что к чему! Кто с кольем, кто с топором, кто с вилами… Куда там этой саранче до наших хохлов, — кивнул он куда-то в сторону. Алексей приподнялся на локтях и с трудом, но сел без чьей-либо поддержки. Его начала бить мелкая, противная дрожь. Тут же невесть откуда вынырнули близнецы и Соболек, который сразу лизнул его прямо в лицо. И Алексей понял, что они все это время находились рядом с Иваном. Сашка заботливо набросил ему на плечи свой чекменек, а Шурка поддержала его под спину. Он ласково погладил девочку по руке, а она вдруг шмыгнула носом и улыбнулась ему сквозь слезы. Алексей улыбнулся ей в ответ и оглянулся по сторонам. И первым делом увидел пленных, сидящих неподалеку на земле. Корнуэлл стоял чуть в стороне, опершись на массивную трость, и с брезгливой гримасой на лице взирал на окружающих. Выглядел он так, словно его долго валяли по земле, а потом протащили по камням. Он потерял свой шлем, полотняный френч висел на нем клочьями, открывая волосатую грудь. Лицо и руки покрывали кровавые ссадины, под глазом набухал огромный синяк. Бриджи были порваны на коленях, на одной ноге не было ботинка. Вдобавок закопчен он был не меньше, чем Иван, как будто они являлись участниками одного и того же порохового заговора. Возле пленных стояли два дюжих усатых мужика со старенькими ружьями на изготовку. А третий, невысокого роста, плотный, с розовощеким, покрытым веснушками лицом, заметив, что Алексей пришел в себя, подошел к нему и, как Вавилов, присел рядом на корточки. Подергав себя за светлый ус, он доброжелательно улыбнулся: — Ну, Лексей Дмитрич, теперя до ста лет жить будете, коль дважды смертушку обманули! — Это Микола, староста Полтавки, — пояснил Вавилов, улыбаясь. — Самолично Корнуэлла с ног свалил, а после на аркане в скит притащил. Лихой мужик! — И он одобрительно хлопнул того по плечу. — Молодцы, вовремя прискакали! — Да мы че, — осклабился Микола в ответ. — Мальчонка атаманов (Вавилов и Алексей в этот момент весело переглянулись: они-то знали, что это был за «мальчонка») прискакал весь в мыле, только и сказав, что шиликуны наших бьют! Мы сразу, кто верхами, кто на телегах, и за ним! Разбираться шибко времени не было. Раз крикнули, что наших бьют, время неча терять, спеши на подмогу! Микола весело подмигнул близнецам, пожал руку Алексею и вновь отошел к пленным. — А Константин где? Евпраксия? — спросил Алексей, когда не смог отыскать их взглядом среди снующих по разгромленному скиту мужиков. — Я ж сказал, они Ахмата бросились ловить, — пояснил Иван. — Он мешок с ворованными книгами подхватил и бежать! Да Санька вовремя его заметил, — кивнул он на казачка, который на пару с сестрой перешел на крылечко единственной несгоревшей избы. Только теперь Алексей разглядел, что близнецы одеты в такую же рванину, как и сам Иван, в столь же грязную и закопченную. — Вы что, в одном котле варились? — справился Алексей. И вдруг догадка блеснула в его сознании. — Так взрыв это ваших рук дело? — Взрыв? — Иван вроде как стушевался и пожал плечами. — Считай, что так, но, по правде, без нас не обошлись… — Он замялся и отвел взгляд. — Лучше не спрашивай сейчас, как это произошло. Мы ведь просто хотели отвлечь внимание Корнуэлла, а оно так рвануло, что нас самих чуть не посекло осколками. Глаша… — Он осекся и посмотрел на близнецов. Те, вытянув головы, как журавлята, прислушивались к разговору Ивана и Алексея, но вели себя на удивление спокойно. — Что за Глаша? — поразился Алексей. Иван досадливо махнул рукой: — Давай пока не будем. Вот немного придешь в себя, все подробно расскажу, слово даю! — Откуда ты узнал, что нас с Константином схватили? — поинтересовался Алексей, оставив тему взрыва на более позднее время. По прежнему опыту он знал, если Иван сказал после, значит, после и расскажет. — Шурка с Сашкой попеременно на дереве сидели и за скитом в подзорную трубу наблюдали. Так что, как вас с Глухарем, то бишь с Константином, сюда доставили, мы это событие в полной красе наблюдали. И когда вас на казнь вели, . тоже видели, но ничего поделать не могли. Корнуэлл к тому времени все подступы к скиту захватил. — Нет, я не пойму, как вы все-таки устроили взрыв? — не сдержался Алексей. — Дак все Глаша… — Сашка сорвался со своего места, Шурка и Соболек за ним. И принялись взахлеб рассказывать, перебивая друг друга. Причем Соболь тоже пытался вклиниться в их рассказ, нетерпеливо погавкивая и припадая на передние лапы. — Глаша — она дикая, но соображает… — ..перетащили снаряды… — ..под носом у шиликунов… — ..спрятали в камнях… — ..рядом с пушкой… — ..а после в ствол песка сыпанули… — ..думали, вовсе стрелять не будет, а она как рванет! — ..и снаряды тоже — ба-а-бах! Алексей посмотрел на Ивана, тот развел руками. — Так оно и было, эти пострелята — самое настоящая военная команда. Пока я чухался, они всю эту операцию и провернули. Боюсь, только отцовского кнута им не миновать! — Дядька Иван, — насупился Сашка, — ты ж обещал бате ничего не сказывать. И про взрыв, и про Глашу. Она же тебя из острога вытащила! — Ничего не пойму, — Алексей потер лоб, — выходит, ратники все же схватили тебя? Но Евпраксия сказала, что ты сам прыгнул в пропасть. — Да не прыгал я, — с досадой произнес Иван и показал близнецам кулак, отчего они вдруг захихикали и отодвинулись от него на безопасное расстояние. — Давай, давай, рассказывай! — Алексей толкнул товарища в бок. — Лучше сам во всем признайся, чем эти бесенята за тебя доложат. Иван хмыкнул, что-то нечленораздельно пробормотал и, бросив весьма красноречивый взгляд в сторону веселящихся от души близнецов, начал рассказывать. Алексей слушал его с крайним изумлением. Воровато оглядываясь по сторонам и приглушая голос, Иван быстро поведал ему эпопею своего спасения, где главной героиней оказалась полудикая девица Глаша, дочь пропавшей из села блудни Варьки и дикаря Кзыл-оола. Алексей, забыв о ранах, слушал своего товарища, бросая косые взгляды на близнецов. По их реакции на рассказ он проверял правдивость своего приятеля. Похоже, его никто не разыгрывал. Близнецы, забыв об угрозах и подвинувшись почти вплотную к Вавилову, слушали его с открытыми ртами. И, судя по всему, они и впрямь знали о всех этих событиях не понаслышке, потому что постоянно перебивали Ивана, уточняя те или иные детали, добавляя подробности… — Ну вы, братцы, даете! — произнес Алексей ошеломленно, когда Иван закончил свою историю. — Кому сказать, не поверят… — Я тебя о том и прошу, Алеша, — Иван прижал руку к груди и умоляюще посмотрел на товарища, — ни слова Маше и Тартищеву. И вообще, я тебе рассказал, ты тут же забыл. Идет? «Идет!» — хотел согласиться Алексей, но Сашка опередил его. — А Глаша в дядьку Ивана втюрилась. Всего его венками обвесила, сорочку его с себя не снимает и все по голове гладит… — Сашка, — произнес угрожающе Иван и сделал вид, что расстегивает ремень. Казачок сиганул с места, как кузнечик, и, радостно улыбаясь, предложил с заметным ехидством в голосе: — А то оставайся, дядька Иван, у нас. Женишься на Глаше. Батя вам избу в станице поставит. Иван побагровел, а Шурка жалобно выкрикнула: — Батогов на тебя нет, байстрюк. Ты бы Лексея Дмитрича пожалел! Смотри, он синий совсем. Но посинел Алексей скорее от того, что едва сдерживал себя, чтобы не рассмеяться. Просто он вдруг очень ярко представил Ивана с венком на голове, а рядом с ним рыжую Глашу этак на пару голов выше его приятеля, с физиономией не меньше тазика для варенья (он хорошо помнил рассказ Ивана на сеновале) и в подвенечном платье. Но после слов Шурки не выдержал и расхохотался. Иван с недоумением посмотрел на него. Обида исказила его лицо. Он быстро глянул на близнецов, потом на Алексея и вдруг тоже принялся хохотать, вытирая слезящиеся от смеха глаза. Они смеялись долго, обняв друг друга за плечи. И каждый испытывал огромное облегчение, что все они живы, а страшное испытание почти благополучно закончилось. Алексей вновь огляделся по сторонам. Смеркалось. Избы догорели и сейчас исходили слабым дымком, а по углям сновали сизоватые огоньки. Трупы убитых кто-то, вероятно хохлы, успел убрать. И лишь воронки от снарядов, развороченные частокол и ворота, да запахи гари и пороха напоминали о схватке, которая происходила здесь несколько часов назад. Связанных Корнуэлла и индусов уже посадили на телеги. Микола Перетятько снова подошел к ним. — Ну что, Иван Лександрыч, мы поехали! Доставим всех, как велели, в станичное правление. — Он посмотрел на Алексея: — А вы как же? Может, с нами? — Нет, я остаюсь, — ответил тот. — Надо кое с чем разобраться. Он пошевелил правым плечом, затем провел ладонью по боку. Его охватывала аккуратная повязка. Но, главное, Алексей почти не чувствовал боли. — Откуда это? Ты меня перевязал? — спросил он Вавилова. — Нет, сама Евпраксия для тебя постаралась, — охотно пояснил Иван. — У них тут, в пещерах, источник целебный, аршан, имеется. Говорит, раны вмиг затягивает. Оттого и мальчонку быстро на ноги поставили. Старцу плечо саблей чуть напрочь не снесли, а он уже в себе, даже разговаривает. На ноги пока не поднимается, но на мои вопросы дал полный расклад. — Он признался, что ратники казнили именно Усвятова? — Его, родимого, — вздохнул Иван. — Но самое интересное, Алеша, что они не только за воровство его казнили. Оказывается, он тоже был из ратников. Из тех самых книжников, которых они в университетах учат. Но мирское, как сказал старец, победило его. Дьявол оказался сильнее. А так как Усвятов был посвящен во многие делишки ратников, то, конечно, зачастую быстрее их узнавал о древних святынях, которые каким-то образом попадали в частные коллекции. Ратники ведь не слишком церемонились. Какие-то древности они выкупали, какие-то просто воровали, если владелец не желал добровольно с ними расставаться. И об «Одигитрии» именно Усвятов миллионеру сообщил, то есть, по сути дела, выдал главную их тайну. И Корнуэлла нанять тоже он порекомендовал американцу. С агликашкой у него давние преступные связи. А Голдовскому пришлось изрядно за ним поохотиться, потому что Усвятова уже подозревали в измене, да еще эта история с похищенными книгами, которые оказались затем у Чурбанова. Так что Усвятов дважды финажки сорвал: и с Чурбанова, и с Корнуэлла… Гибель раскольниц, бесспорно, тоже на его совести… Словом, собаке собачья смерть… Правда, тех, кто казнил его, уже нет в живых. Полегли, спасая скит и «Одигитрию». — Выходит, Ольховскому полный облом с этим делом? — спросил Алексей. — Ну, как сказать? — Иван внимательно посмотрел на него. — Если по закону, то мы немедленно должны арестовать старца и Евпраксию. Сопротивление властям, хранение еретических книг, соучастие в убийстве Усвятова, да и покушение на жизнь двух полицейских чинов — это тебе не комар чихнул. А если добавить еще побег из-под стражи да прочие грешки по ведомству Константина, то наскребла себе девка грехов на вечную каторгу да свинцовые рудники. — Если по закону, — перебил Алексей Ивана. — А если по совести? — Дело в том, Алеша, — сказал Иван устало, — мы даже в отпуске прежде всего слуги закона, и совесть здесь ни при чем. Если всегда по совести поступать, порядка в государстве не будет. — А по справедливости? — упорствовал Алексей. — Закон должен быть синонимом справедливости. — Ты мне всякой чепухой мозги не забивай! — рассердился Иван. — Если по справедливости, то я должен сейчас сидеть на берегу реки, плевать в небо и ждать, когда таймень клюнет. Я что, не заслужил этот отпуск? И ты его заслужил, а вместо того, чтобы новых сил набираться, сидишь сейчас с разодранным боком и радуешься, что жив остался. Если так рассуждать, то мы и Корнуэлла должны отпустить. Он ведь тоже пострадал, и индусы его косоротые полегли здесь не за понюшку табаку. И ратники… — Ратники за святое дело полегли, — неожиданно вмешался в разговор Сашка. — Им дорога в рай уготована. Иван уставился на него. — Ну вот, еще один батюшка объявился проповедь мне читать! А ну-ка, марш отсюда! — прикрикнул он на близнецов. — Нам с Алексеем Дмитричем серьезные вопросы обсудить надо. На этот раз близнецы послушались его беспрекословно. Но не успел Иван рта раскрыть, как они сорвались с места с громкими воплями: — Едут! Едут! Несколько всадников, спускавшиеся по склону вниз к скиту, были едва видны в темноте, но близнецы заметили их первыми и первыми же бросились навстречу. Это и вправду были Евпраксия и Константин в компании трех дюжих полтавчан. Всадники вымокли насквозь, но лица их были довольны, а у Евпраксии и Константина — откровенно счастливы. Они спешились у крыльца. — Как? Догнали Ахмата? — спросил нетерпеливо Алексей, хотя уже заметил притороченный к седлу Константина небольшой брезентовый тючок. — Догнали, — ответил, улыбаясь, тот и, отвязав тючок, положил его на крыльцо. Под ним тотчас скопилась лужица воды. — Промок? — справился озабоченно Иван. — Не думаю, — ответил Константин. Он стянул брезент, и взорам собравшихся предстали четыре увесистых фолианта. Каждый был завернут сначала в парусину, а затем — в оленью кожу. — Нет, не промокли, — сообщил он радостно и с торжеством посмотрел на Алексея и Ивана. — Все в целости и сохранности. И Соборное уложение, и Виленская псалтырь, и Сборник рукописных текстов, и, самое главное, «Житие» не пострадали. — И он с нежностью, словно любимую женщину, погладил толстую рукописную книгу, чья деревянная, обтянутая кожей обложка была щедро украшена растительным орнаментом и бронзовыми застежками. — Что ж, вернем их теперь истинным хозяевам или как? Алексей наблюдал за Иваном. Насупившись, Вавилов смотрел на древние книги, и все его мысли ясно читались на изрядно озабоченном лице. Чувство служебного долга очень сильно сопротивлялось тому состоянию души, которое принято называть муками совести. И кажется, последнее оказалось сильнее. Иван перевел дыхание, смерил мрачным взглядом всех поочередно, махнул рукой и отвернулся. — А, ваша взяла! Ведь они в конце концов могли сгинуть в тайге или утонуть в реке. — И то правда, — оживился Константин и весело подмигнул Алексею, — они чуть было следом за Ахматом не нырнули в порог. Еле успели подхватить, а он, болезный, как ушел в стремнину, так и не вынырнул… — Он покосился на Евпраксию, и Алексей понял, кто на самом деле помог «уйти в стремнину» чернобородому громиле Корнуэлла. Но вдаваться в подробности не стал… Подхватив спасенные сокровища, Евпраксия и Константин скрылись в избе, где лежал раненый старец. Вместо них на крыльце появился мальчик. Тот самый, с рукой, уложенной в лубок. — Здравствуй, — сказал ему Алексей и поинтересовался: — Это ты, что ли, сиганул с моста? — Я, — просто ответил юный ратник. — Бо тайны сии не велено знать никому. — И ты не испугался? Мальчик не ответил, лишь легкая усмешка искривила краешки его губ. — Не больно? — кивнул Алексей на его руку. — Нет, — ответил мальчик, — то Евпраксия ее живой водой лечила и грязь прикладывала. Тебе разве больно? — спросил он, в свою очередь, Алексея. — Она тебе тоже грязи прикладывала. Алексей покосился на свою повязку. И правда, он почти забыл о своих ранах. Или они были не слишком серьезными, или Евпраксия и впрямь залечила их одними ей ведомыми снадобьями. Он поднял руку, чтобы погладить мальчика по голове, но тот извернулся и сердито сверкнул глазами. — Не трожь, никонианин! Бо помыслы твои глумливы, а речи твои слащавы, но лживы… — Он повернулся и, гордо вздернув голову, направился снова в избу. — Ладно тебе, — сказал Иван, заметив огорчение товарища. — Эта порода не приручается. И терпят они нас, покуда мы им нужны… Он не договорил, потому что на пороге избы вновь показались Константин и Евпраксия. Они переоделись в сухое. И теперь на Константине был точно такой же черный балахон с красной окантовкой по капюшону, который носили все ратники, в том числе и сердитый юный отрок со сломанной рукой. Но не это изумило Алексея. К своему величайшему удивлению, он заметил на указательном пальце левой руки своего нового приятеля точно такое же кольцо, которое носила Евпраксия. — Так ты тоже один из них? — спросил он потрясение. — Нет, — ответил Константин и улыбнулся. — Но старец внял моим просьбам и благословил меня. Теперь я с ними. Теперь я с Евпраксией. — Он поднял руку. — Это кольцо Родиона. Старец сам надел его мне на палец. — Но как же… — опешил Алексей. — Разве тебя не будут искать? Как же твоя служба? — Для всех: и для родных и для начальства — я сгинул с тех самых пор, как бросился на поиски Евпраксии. Никто не будет меня искать… — Константин требовательно посмотрел на Ивана. — Надеюсь, встреча со мной не станет темой вашего рапорта начальству? — Да бог с тобой! — Вавилов досадливо махнул рукой. — Ты сам все давно решил. Но позволь надеяться, что вы исчезнете из этих мест. — Завтра же, — кивнул головой Константин. — Не беспокойся, Иван Александрович, больше вы нас никогда не увидите и не услышите. — Твоими бы устами… — вздохнул Иван и повернулся к близнецам: — А ну, братцы, пошли ночевать. Завтра рано вставать.Ночь прошла на удивление быстро, хотя Алексей почти не спал. Рана в боку саднила и мешала принять более удобное положение. К тому же Иван громко храпел, а близнецы лягались во сне, как молодые жеребята. Соболь лежал в ногах, но от него невыносимо несло псиной. Поэтому Алексей с большим облегчением воспринял наступление рассвета. Было прохладно. Траву затянуло росой, и пока он спустился от блиндажа к скиту, основательно промочил ноги. Соболь бежал за ним следом и то и дело принимался отряхиваться, отчего во все стороны летели ледяные брызги. Но обитатели разрушенной крепости ратников, кажется, в эту ночь не ложились совсем. Маленький караван из десятка лошадей, завьюченный точно такими же тюками, как и тот, который Константин вытащил из воды, готовился выйти в путь. Их осталось совсем немного в живых — защитников древних святынь. Кроме старца, Евпраксии и Константина да двух мальчиков, лошадей удерживали в поводу три мрачных бородатых верзилы в бахотне. Все они были ранены: один хромал, у другого висела на перевязи рука, у третьего белела на голове повязка. Старец уже сидел в седле, хотя был чрезвычайно бледен, и Евпраксия, стоя рядом с ним, поддерживала его за здоровую руку. Алексей подошел к ним. На него смотрели молча, даже Константин, который уже ничем, казалось, не отличался от своих новых товарищей. — Уходите? — спросил Алексей. — Уходим, — ответил старец и перекрестился. — Путеводная звезда покажет нам путь за перевалы, где не достать нас супостату. — Но вы же не сможете уходить бесконечно, когда-нибудь вас все равно настигнут. — Что ж, на то воля божья, — вздохнул старец. — У Анчихриста силы немереные. А у нас против его козней и оружия лишь слово божье да наши святыни. Но потому мы не погибли и святыни уберегли, что бог нас не оставил. — Он взмахнул рукой, приказывая каравану трогаться с места. И тогда Алексей взмолился: — Иннокентий Владимирович, старец Василий! «Одигитрия»… Позволь хотя бы краем глаза… Старец внимательно посмотрел на него, а потом молча кивнул Евпраксии. Та выступила вперед, затем распахнула балахон, под которым оказались короткие доспехи, и сняла с груди что-то плоское, аккуратно завернутое в парусину. На первый взгляд это была простая доска, изрядно причем закопченная, но когда Алексей взглянул на нее, то его сердце на миг остановилось, а потом забилось сильно-сильно, где-то в самом горле. Неописуемой красоты глаза смотрели и словно вынимали из него душу. Тонкий лик, скорбное лицо и умные глаза младенца, который уже знает свою судьбу… Распни его, распни!.. Алексей судорожно вздохнул и невольно отшатнулся. Из краешка глаза Богородицы скатилась вдруг одна прозрачная капелька, за ней — другая! — Господи! — прошептал он и поднял потрясенный взгляд на Евпраксию. — Что это? — Плачет Богородица, скорбит по всем невинно убиенным. — Ратница обмакнула палец с кольцом в дрожащую капельку и прикоснулась ко лбу Алексея. — Жить тебе долго, никонианин, бо не продал ты душу диаволу… Евпраксия быстро поклонилась ему в пояс и, столь же быстро завернув «Одигитрию» в полотно, снова спрятала ее на груди. — Прощай, — Константин кивнул ему. — Вспоминай меня иногда. И ее тоже. — Он посмотрел на Евпраксию. — Надеюсь заслужить ее прощение. — Он склонился к Алек сею, потрепал Соболька за лохматый загривок и усмехнулся: — Иначе, как тогда пополнять ряды ратников? Алексей стоял и смотрел, как исчезает маленький караван в тайге. Огромный красный диск солнца поднимался над горами. Начинался новый день…
ГЛАВА ПОСЛЕДНЯЯ, САМАЯ КОРОТКАЯ
Прошло три дня. В доме атамана только что закончился прощальный пир. Гости разошлись, а сам Никита Матвеевич стоял на крыльце и в который раз за этот день хлопал полтавского старосту по плечу и добродушно вещал: — Ну что, Микола, бугор этот треклятый теперя за вами. Чему бывать, того не миновать. Не мытьем, так катаньем взяли меня. Но что поделать, если б не твои хохлы, не сносить бы мне головушки, не видать бы мне дорогих гостей живыми… Алексей посмотрел на Ивана. Вавилов сидел за столом в опустевшей горнице и катал пальцем по скатерти колобок из хлебных крошек. — Что, Иванушка, не весел, что головушку повесил? — подсел к нему Алексей. — Не расстраивайся, не все еще таймени в здешних речках пойманы. — Ну уж нет, — Иван с досадой посмотрел на него. — Не надо мне больше никаких тайменей! Лучше пусть Тартищев каждый день в хвост и в гриву гоняет, чем такой отпуск. — Он бросил тоскливый взгляд в окно. — Одно мне не дает покоя. Под каким соусом мы Корнуэлла представим? Ведь рапорт все равно придется писать, а врать я не умею. И тогда вылетим мы с тобой к чертовой матери из полиции даже без выходного пособия. Он налил себе из графина полстакана водки и залпом выпил. Затем приложился носом к рукаву и крякнул. — Да бог с тобой, Иван! — Алексей положил ему руку на плечо. — Сколько раз мы за эти дни про законы забывали? Не счесть! Так давай еще разок забудем! На кой ляд нам это чудило и его мордовороты? Пусть катятся к такой-то матушке. Нет англичанина, значит, и вопросов нет. — Ишь, как у тебя все складно получается, — покачал головой Иван. — А если Тартищев прознает? — Да как он прознает? Корнуэлл, что ли, побежит ему докладывать или Шаньшин? — И то правда! Шаньшин не побежит… — вздохнул Иван и вдруг лихо приказал возникшему на пороге атаману: — Вели-ка, Никита Матвеевич, снять с этих шиликунов цепи, да гони их к чертовой матери! Пусть убираются восвояси, пока я добрый. Но только сегодня, чтобы не встречаться с ними на пароходе. Атаман радостно засуетился и выскочил вон. А Иван и Алексей одновременно посмотрели в окно. Оно выходило на восток. И где-то там, сквозь непроходимые горы и глухие таежные дебри, двигался маленький караван, уносивший все дальше и дальше от станицы древние православные святыни. — Ну вот и все! Кончился наш отпуск! — Иван потянулся и неожиданно рассмеялся. — Славно отдохнули! Едва головы не лишились! Сыщики не ведали, что за дальними дворами станицы, в глухом распадке Сашка и Шурка сидели рядом с Глашей и пытались ее успокоить. Глаша рыдала. Ведь она была почти настоящей женщиной. И понимала, что маленький человек, чью рубашку она обильно орошала слезами, скоро исчезнет из станицы навсегда. Шурка заплетала ее космы в косицы, а Сашка гладил ее по огромной руке и ласково приговаривал: — Не реви, Глаша! Что, мы тебе другого жениха не найдем! Непременно найдем!..Ирина Мельникова Бесы Черного Городища
Каин. Я жажду душой добра! Люцифер. А кто его не жаждет? Кто любит зло? Никто, ничто. Но в нем - Всей жизни и безжизненности дрожжи.Дж. Байрон. Каин
Часть I
Глава 1
1575 год, конец сентября От города до Покровского вела долгая, унылая и однообразная дорога. Леса здесь давно вырублены, лишь кое-где виднеются низкорослые перелески да толпятся вдоль дороги редкие березовые и осиновые колки, сбросившие последнюю листву под порывами осеннего ветра. Тут даже летом, в самую жару, никогда не просыхает грязь, и вода держится в выбитых колесами рытвинах до самых заморозков. Молодой человек, по виду почти подросток, изрядно вытянувшийся, но пока не раздавшийся в плечах, выглянул из кибитки и плотнее запахнул студенческую тужурку. Одет он был явно не по погоде, даже без картуза, но по странной причине почти не чувствовал холода. Он не бывал в этих местах четыре года. За это время успешно прошел три курса университета, у него стали расти усы, и он уже знал, что такое любовь женщины, но здесь ничего не изменилось. Все то же хмурое небо, непролазная грязь, снопы соломы на полях, а на жнивье пропасть ворон, жадно хватающих все, что не успели подобрать крестьянские руки. Родительский дом показался внезапно. Раньше его скрывали огромные разлапистые сосны, целая сосновая роща. Но сейчас от нее остались одни пеньки — и это оказалось единственным изменением в округе, которое удалось заметить молодому путнику. Дом уже не заслоняли деревья, и он был виден за несколько верст издалека. Дорога шла прямо, но молодой человек знал, что она еще много раз нырнет в овраги и скроется в низинах, прежде чем доберется до усадьбы. Но сначала она минует село. По российским меркам, Покровское — село молодое, сотня с небольшим лет, по сибирским — старое. Но, кажется, именно здесь воплотился в полной мере дух аракчеевщины, явления для Сибири ранее неведомого и по сей причине удивительного. Улицы села словно выровняли по линейке. Избы издавна строились добротные, пятистенные, с тесовыми и крытыми дранкой крышами. И выглядели они точь-в-точь как бравые фельдфебели или сытые унтер-офицеры, раздобревшие на щедрых сибирских хлебах. Вытянулись они вдоль идеально прямой дороги военным строем и, кажется, впрямь готовы взять под козырек. Село заканчивалось площадью. На дальнем ее краю — сельская церковь с тремя куполами, выстроенная из крепкого, бревнышко к бревнышку, листвяга. Напротив же — грязная хибара питейной лавки, дешевого кабака с вечно распахнутыми дверями, где ширина крыльца соразмерна лишь широте души подгулявшего завсегдатая. Местным поклонникам зеленого змия сей притон порока только тем и был интересен, что в нем завсегда могли поднести чарку отвратительного, но дешевого пойла. Здешние шинки да кабаки тем и славились, что способны были напоить до смерти хоть лихую орду ватажников, хоть артель старателей, хоть местного попа со всем его причетом. Но для молодого человека он был памятен своей коновязью, которую заменял самый что ни есть настоящий бивень мамонта, по виду больше смахивающий на ствол сухого дерева, чем на окаменевший фрагмент древней челюсти. На кости и черепадоисторических животных то и дело натыкались в шурфах и находили в речных отложениях дикие золото добытчики — бергалы и «хищники», поэтому они здесь были не в диковинку, и по этой причине никто в Покровском уже не помнил, когда и с какой целью привычное бревно заменили древним бивнем. Скорее всего кто-то посчитал, что он гораздо прочнее дерева, а может, просто вовремя подвернулся под руку. Впрочем, внимание подпивших клиентов не привлекала и ярко-желтая, издалека заметная вывеска с изображением черного улья, многие годы висевшая на хибаре. Несомненно, этот масонский символ на стене придорожной забегаловки тут, в таежной глубинке, уже утратил свое значение. Но молодой человек знал, что это дань былым увлечениям обитателей усадьбы. Его родного гнезда, к которому он стремился всей душой на протяжении почти месячного пути из Москвы до Североеланска и двух дней нудно-бесконечной дороги до Покровского. Подобно деревенским избам постройки усадьбы располагались также по линейке и ранжиру, точно полки и дивизионы на плац-параде. Как это принято в среднерусской полосе, два гранитных столба, два каменных стража, увенчанных шарами, охраняли въезд на длинную, в четыре ряда деревьев аллею. В прежние времена кибитку молодого человека встретили бы за добрую версту от села, а у ворот усадьбы его непременно поджидала бы матушка в теплом салопе и в бархатном чепце. Она бы близоруко щурилась на дорогу и подносила к глазам кружевной платочек… Молодой человек громко вздохнул, и возница на облучке оглянулся. — Теперя недолго, барин! — И перекрестился. — Опустел дом, затих… Но пассажир разговора не поддержал и только сильнее насупился. Возница крякнул и огрел кнутом одну из двух лошадей, тянувших кибитку от последней почтовой станции, или станка, как их называли в здешних местах. Молодой путник прибыл на нее вечером, переночевал в доме смотрителя, потому как по прежнему опыту знал, что постоялый двор с наступлением темноты превращался в гнусный вертеп, где находил себе пристанище всякий подозрительный сброд. В его темных, освещенных лишь жалкими свечными огарками убогих клетушках с грязными стенами и закопченными потолками, никогда не мытыми заплеванными полами и набитыми соломой и блохами тюфяками ютились бежавшие с каторги убийцы и мастеровые с казенных заводов, вышедшие из тайги старатели и крутившиеся возле них шулеры и прочие жулики. Срамные бабы, которых никто не знал по имени — известны были только их непристойные клички, — цеплялись ко всякому постояльцу, подыскивая себе клиентов. И, не заботясь о морали, тут же задирали грязные юбки, чтобы удовлетворить столь же грязное вожделение своих испитых, оборванных кавалеров, зачастую за миску похлебки или за чарку отвратительно пахнущего «шандыка» — едва разведенного контрабандного китайского спирта. Молодой человек брезгливо сморщился. Хотя чем столичная жизнь с ее соблазнами и тщательно скрываемым от посторонних глаз развратом, ставшим нормой даже для благородных семейств, отличается от местных диких нравов? И здесь и там правят бал одинаково низкие чувства: корысть, обман, супружеская измена, которые вскормили, точно навоз, вульгарный цветок с покрытым мерзкой слизью стеблем и жадно раскрытыми навстречу соблазну лепестками, напоминавшими с виду протухшее мясо. Имя тому цветку — Похоть, которая зарождается в самых потаенных уголках человеческого сознания. Низкие желания сродни животным инстинктам, и только человек, управляющий своим сознанием и чувствами, способен победить в себе страшного зверя, погасить угрозу порабощения темными силами. Люди придумали эти силы сами, чтобы оправдать себя и найти причину всего дурного, что творят они в угоду своим прихотям и тщеславию. И в каком бы воплощении ни настигало нас зло, в какие бы одежды ни рядили его люди, оно существует и рождается не где-то далеко, а в нас самих. Зло — это зеркало, в котором отражается лицо человека. И мало кто осмелится посмотреть в него без страха. Потому что там хорошо видны и зависть, и жажда власти, и алчность, и беспримерная гордыня — все те низменные чувства, которые порабощают и угнетают слабую душу. Но свободный человек с душой, подвластной разуму, сам делает выбор: сознательно пойти на поводу у темных инстинктов либо побороть их в себе. Так думал студент, в чьей голове воззрения античных философов и бредни французских и английских мудрецов о ладно скроенном, благочестивом и процветающем обществе смешались в полнейшую кашу с новомодными учениями Гегеля и Канта и той абракадаброй, что порой звучала на лекциях отечественных профессоров и академиков. Сцепившись в драке, метафизика и диалектика сотворили в его мозгах полнейший кавардак, отчего прежде веселая физиономия приобрела угрюмое выражение, а в глазах полыхал мрачный огонь, выдавая почти сложившегося неврастеника. Дорога тем временем вступила в березовую аллею, ведущую к нарядному парадному подъезду, ворота которого стерегли две готические башни из серого плитняка, выдавая пристрастия владельцев усадьбы к европейскому образу жизни. Они смотрелись более чем нелепо на фоне добротных сибирских изб и чахлой северной растительности. Сам же дом возвышался в глубине двора массивной трехэтажной громадой с бельведером, украшенный тосканским портиком о четырех колоннах, к которому вела со стороны двора широкая, из двух отдельных пролетов лестница. Замкнутая цепь абсолютно симметричных флигелей и прочих хозяйственных построек, стрельчатые окна, зубцы, остроконечные башни — все вместе чем-то напоминало средневековый замок. Но было в такой похожести что-то нарочитое, театральное, буффонадное. И это впечатление не пропадало оттого, что все постройки и сам дом, словно полковые казармы и арсенал, были выкрашены в казенные желто-белые цвета. Ворота оказались закрыты. Никто не встречал молодого человека. Он приказал вознице остановиться и вышел из кибитки. Разминая затекшие от долгого сидения ноги, огляделся по сторонам. Вытянувшийся поперек подъездной аллеи высокий каменный забор с выступами и бойницами, с тяжелыми, обитыми листовым железом воротами был всего лишь задней стеной двух флигелей с конусовидными крышами. Флигели эти, украшенные псевдоготическими деталями, ажурными арками и башенками, напоминали собой старинные ратуши Фландрии. И неудивительно, прадед нынешнего владельца дома был выходцем из тех благословенных мест… Возница подошел к воротам и повернул массивное чугунное кольцо. Несколько раз бухнул колокол, веревки от которого приводились в движение кольцом. Залаяли собаки и, подбежав к воротам, стали бросаться на них, яростно рычать и подсовывать оскаленные морды в узкую щель над землей. Следом раздались сердитые крики: псов отгоняли, и, судя по их оглушительному визгу и завыванию, палкой или ногами. Наконец ворота распахнулись, и взору приехавшего предстал здоровенный мужик с лохматой бородой, одетый в зипун, чем-то смахивающий на военный камзол павловских еще времен, но ветхий и без пуговиц. — Барин! — завопил он радостно. — А мы не ждали вас скоро! Распутица да хляби, едри их в корень! Снег ужо срывается! — Он радостно взмахнул руками и, повернув голову, рявкнул куда-то за спину: — Федотка! Итить твою мать! Встречай барина! — Позволь, Данила! — Молодой человек отстранил мужика и прошел мимо него в ворота. И только бросил через плечо: — Лошадей прими, а возчика вели накормить и на ночлег определить! Завтра утром мне возвращаться. — Слушаюсь! — вытянулся в струнку с самым довольным видом Данила. — Сей момент велю исполнить. — И поспешил к кибитке. А гость, не оглядываясь, ступил на огромный двор, заросший убитой заморозками травой и усыпанный толстым слоем опавшей листвы. По двору бродили десятка два гусей и важные толстые индюки. Молодой человек сразу отметил, что подобного беспорядка прежде не случалось. И двор вовремя убирали, и птицу держали на птичьем дворе. Но сейчас его не поразил бы даже вид свиней, копошившихся в истоптанных и загаженных птицей лужах. Все пришло в запустение, и он знал почему. По очень грустной и неприятной причине, из-за которой он вынужден был оставить учебу в университете и мчаться за тридевять земель в эти гиблые края, который он когда-то, как ему казалось, оставил навсегда. Какой-то мужик — приехавший не узнал его издалека — тащил на поводках трех огромных волкодавов. Они упирались и злобно огрызались, порываясь броситься в сторону гостя. Тот усмехнулся, даже собаки отказываются признать его за своего, а дом — тот и вовсе пялится на него грязными окнами, как на чужака, посмевшего незаконно вторгнуться в пределы усадьбы. Впрочем, так оно и есть на самом деле. Здесь ему ничего не принадлежало и уже никогда принадлежать не будет. Молодой человек брезгливо стряхнул с лацкана сюртука гусиное перышко и громко крикнул: — Данила, неси багаж в дом! — И сделал несколько шагов по пешеходной дорожке, которая шла вдоль подъездной дороги. — Сашенька! Голубчик! Александр! — Радостные крики раздались одновременно с двух сторон. И молодой человек остановился. С крыльца навстречу ему спускалась маленькая сухонькая старушка в накинутой на плечи толстой шали, а из-за угла флигеля вывернул и застыл на одном месте высокий крепкий парень в одной рубахе, домотканых портках и босиком. — Няня! — Лицо молодого человека преобразилось. Глаза его сияли, а рот растянула улыбка. — Няня! — повторил он и раскрыл ей свои объятия. Старушка прижалась к его груди, обхватила руками за плечи и запричитала сквозь слезы: — Сашенька! Радость ты наша! Удалось-таки свидеться! А матушка-то, Анна Николаевна, царствие ей небесное, не дожила, не дотерпела! — Она уткнулась лицом в грудь воспитанника, и плечи ее затряслись от горького плача. — Ну, нянюшка, ну, милая! Уймись! Слезами горю не поможешь! — Он гладил ее по спине, но старушка от его ласковых слов и уговоров плакала еще сильнее. Александр, продолжая обнимать свою старую няньку, перевел взгляд на парня, который в двух шагах от него переминался с ноги на ногу, от холодной росы они покраснели, точно гусиные лапы. — Федотка, я тебя не узнал. — Гость усмехнулся. — Ишь вымахал, выше меня на голову небось? — Да я, что я? — смутился тот. — В городе оно знамо как… Не разъешься! А у нас сметана да сало. И молока — хоть купайся в ем! — Где отец? — спросил Александр. — А где ж ему быть, извергу? — Нянька отстранилась от любимца. Глаза ее, не просохшие от слез, гневно сверкнули. — В покоях своих, сатана! Тьфу на него! — Она сердито сплюнула и перекрестилась. — Таперича ему белый свет в копейку, а то бы с самого утра криков было да ругани! — Он что, еще не встал? — удивился Александр. — Занемог, что ли, с похмелья? — Какое похмелье? — замахала руками нянька. — Удар его хватил. Вот уж три недели лежит в постели как колода. Под себя ходит. Язык совсем отнялся. Мычит только, как тот телок по весне. — Удар? — удивился Александр. — Он же никогда не болел? — А ты попей столько, — покачала головой нянька, — он, почитай, не просыхал, как маменьку похоронили! — А эта… где? — сквозь зубы процедил молодой человек, и глаза его полыхнули ненавистью. — Злыдня, что ли? Мамзелька? — справилась нянька. — Так сбегла. В ту же ночь и сбегла, как Родиону Георгиевича удар хватил. — Сбежала, значит? — Лицо Александра перекосилось. — Она знала, что я еду? — Нет, ей-богу! — старуха перекрестилась. — Как велел, батюшка, никому не сказывали! Ни барину, ни мамзельке… Только… — Она виновато посмотрела на своего воспитанника. — Только злыдня эта все золото и каменья маменькины прихватила, да двадцать тысяч рублей, да процентные бумаги, что в несгораемом шкафу хранились. Мамзелька его ключом открыла, что Родиона Георгиевич на гайтане таскали. — А «Эль-Гаруда»? Что с ней? В ответ нянька только развела руками и понурилась. Лицо Александра побелело от ярости, глаза сузились, и он грязно выругался. Нянька и Федот быстро переглянулись. Молодой человек заметил их взгляд и криво усмехнулся. — Жаль, что эта дрянь исчезла! Верно, догадалась, что придется отвечать за свои проказы! — И, направив взгляд поверх их голов в сторону дома, спросил: — Где сестра? — Полюшка? Ласточка? — расплылась в улыбке нянька. — Да где ж ей быть? В детской! С ней Федоткина сестра водится. Помнишь Настену? Такая красавица выросла! От женихов отбоя нет. — Она меня, наверно, не узнает, — сказал Александр, имея в виду отнюдь не красавицу Настену. — Сколько ей было, когда я уезжал? Чуть больше года: А сейчас где-то пять, наверно? — Правда твоя, Сашенька, — радостно закивала головой нянька, — шестой годок пошел. Красавица да умница растет, вылитая маменька. Губы молодого человека скривились. Казалось, он вот-вот заплачет. Но сдержался, не заплакал, лишь попросил: — Проводи меня к могилке! — Затем перевел взгляд на Федота. — Ты почему босиком? — Так не успел, — повинился тот, расплывшись в улыбке. — Шибко обрадовался, вот и выскочил голяком. — Иди обуйся, — приказал Александр, — и найди мне Петра. Что-то он не показался даже. — Дак он на мельнице с утра. Как уехал засветло, так и не появлялся. Велел, правда, сразу верхового прислать, ежели барчук заявится. Словно чуял, батюшка, словно чуял… — закрестилась нянька торопливо. — Али послать? — Немедленно, — ответил тот и положил руку няньке на плечо. — А ты отведи меня к маменьке. Где она лежит?Глава 2
Они прошли сквозь старый парк. Деревья разрослись, и в летнее время здесь, наверно, было сумеречно и тихо, пахло прелой листвой, судя по всему, ее не убирали с прошлой осени. Повсюду валялись сломанные ветви и упавшие деревья. Кое-где ветки стащили в кучи, а деревья распилили на чурки. Но в прежние времена их бы перенесли под навес, а теперь все осталось в добычу дождям и скорому снегу. Все пришло в запустенье. И парк, и двор, и дом, и хозяйство… Александр с угрюмым видом оглядывал эту печальную картину, воочию убеждаясь, как быстро хаос одерживает победу над порядком, и удивлялся, как мало надо времени, чтобы творения рук человеческих обратились в прах. Они миновали парк, затем хозяйственный двор. В сплошной цепи рабочих построек: флигелей, конюшен, амбаров, коровников и кузницы, где, как в былые времена, стучал молот и гремели железом, нашлась маленькая калитка, которая вывела их к берегу реки. Тут, на высоком откосе, издавна стояли две беседки-павильона. Когда-то в них обожали принимать гостей и распивать чаи, любуясь летними вечерами привольным плесом, синей полоской дальнего берега, скользящими по водной глади рыбачьими лодками и пароходами, которые, по давно заведенному обычаю, приветствовали обитателей усадьбы длинными гудками. Беседки были необычной, пятиконечной формы, еще одна дань когда-то процветавшим здесь масонским увлечениям. Теперь беседки были изломаны внутри и снаружи, и по вони, которую они источали, молодой человек понял, что сейчас у них другое, весьма низменное предназначение. Но беседки они обошли стороной. Узкая, едва заметная тропка, усыпанная старой сосновой хвоей, вывела их на каменистый утес к побеленному известью бакену. В темные летние ночи на нем вывешивали фонарь, чтобы видели издалека капитаны пароходов, какая опасность их поджидает — Колгуева шивера, самый страшный порог на реке, с множеством громадных валунов, чьи истертые водой горбатые спины едва виднелись среди огромных волн. В нескольких шагах от бакена стояла, как и прежде, скамеечка — любимое место его матушки. Здесь она, отдыхая от забот и дикого нрава своего супруга, могла сидеть часами, следить за быстрым бегом речных струй, слушать грохот бьющихся о подножие утеса волн и наблюдать, как чайки, нервно вскрикивая, а то надсадно горланя, на лету касаются крылом воды. Молодой человек остановился возле скамейки и полной грудью вдохнул свежий ветер. С высоты берега перед ним открывался небывало красивый вид на многие версты вокруг. Чуть дальше порога, где река, ширясь и растекаясь в своей долине, принимала в себя множество ручьев и речушек, от налетевшего шквального ветерка бежали-струились змейками полоски ряби. Чайки по причине осенних холодов уже исчезли, лишь маячила вдалеке одинокая лодка с горбившимся на ее дне рыбаком. Вот-вот пойдет шуга, и пароходы уже стоят в затоне, До следующей навигации. И лишь у прибрежных камней, как в старые добрые времена, всплескивала тяжелая волна, покачивая просмоленные рыбацкие лодки около развешанных на берегу сетей. А позади на закатном небе громоздились тучи — синие, лиловые, а между ними, словно всполохи, проглядывали огненные, оранжево-багровые и бледно-зеленые просветы неба. Закрыв глаза, Александр представил вдруг, какими он видел эти места в последний раз. На береговом откосе темно-зеленой лентой тянулся лес, на пойменных лугах колыхались травы, ветер гонял волну по густым нивам. Зарницы вспыхивали в небе — верный признак того, что зацвела рожь… Матушка нашла его здесь уже под вечер. И они долго сидели вместе на лавочке. Маленькая Полина спала на руках у матери, а они все никак не могли наговориться и не подозревали, что прощаются навсегда… Александр вздохнул, открыл глаза и посмотрел на няньку. И она поняла его молчаливый вопрос. — Вон там могилка, у деревьев. Она протянула руку, но он сам и без подсказки увидел невысокий, обложенный побеленными известью камнями холмик с простым деревянным крестом. Сверху могилу сплошь укрывали зеленые пихтовые ветки, и нянька пояснила, что их меняют каждую неделю. — По весне цветочки посадим, — сказала она тихо, и Александр поверил ей. Старая будет ходить сюда до последнего часа, пока ноги носят, пока держит земля. — Оставь меня, — тихо попросил он и подошел к могиле. Некоторое время стоял над ней молча, затем опустился на колени. Нянька отошла в сторону и, пригорюнившись, наблюдала, как он припал головой к веткам. Некоторое время ни один звук не нарушал тишину этого уединенного уголка. Наконец Александр поднялся на ноги, перекрестился и что-то быстро пробормотал сквозь зубы. Он еще больше осунулся, побледнел, а черты лица заострились. По-детски пухлые губы сжались в тонкую полоску. — Как это случилось? Нянька сложила молитвенно руки и покачала головой: — Одурел Родиона Георгиевич под старость лет, как есть одурел! Ведь он на Анну Николаевну надышаться не мог, обвенчаться с ней хотел. — Я знаю, он мне перед отъездом обещал! — Александр склонил голову и исподлобья посмотрел на няньку. — Ну, сказывай же, не рви сердце. Нянька тяжело вздохнула, перекрестилась и отвела взгляд. — Что тут сказывать. Год назад нашли где-то в городе эту мамзельку, гуверненкой для Полюшки. Поначалу она тихая была, покладистая, только мне, вот те крест, сразу не показалась. В глаза не смотрит и по всякому случаю улыбается. — Красивая? — Бог ее знает, — нянька пожала плечами, — Настена во сто крат лучше, а эта худущая, глаза черные, ведьмачьи. Посмотрит — мороз по коже дерет. Не нашего она облика, то ли цыганка, то ли еще кто. — Говори, няня, не томи, — взмолился Александр. — Как она отца окрутила? — А того никто не знает, — нянька снова перекрестилась, — но через месяц, как эта шалава в дом вошла, Родиона Георгиевич велел вашей матушке перебираться во флигель. К обеду ее перестали приглашать, а вскоре запретили в доме появляться. — Сестра с ней жила? — Нет, мамзелька не позволила. Родиона Георгиевич шибко Полюшку любил. И она не посмела его от дочери отвадить. — А что же матушка? Неужели терпела? — Нет, не терпела! Она пыталась вашего батюшку вразумить, усовестить его, а он и вовсе взбесился, орал, ногами топал, а после велел ее в спину с крыльца вытолкать, и это на виду у всей дворни. Ключи у нее отобрали и от дома, и от амбаров. Все мамзелька в свои руки прибрала. Матушка с горя слегла, так Родиона Георгиевич ни разу ее не навестил. Она бы с голоду померла, если б я ее не кормила. Недели через две она поднялась, попросила Полюшку принести, плакала, молилась. Настена девочку вывела во двор, уже к самому флигелю подходили, а мамзелька заметила, вырвала Полю из рук Настены и по щекам нахлестала девку за ослушание. Она, вишь, уже вовсю с Родионой Георгиевичем жила. В матушкиной спальне поселилась, платья ее носила, украшения. И за обедом, бывало, на виду у всех так уж ластится к нему, прямо-таки оближет всего, а он слова супротив нее не скажет. И когда матушка после болезни все-таки поднялась к нему в кабинет, он избил ее плеткой на глазах у этой гнусной девки. Хлещет он, значитца, Анну Николаевну, а та только руками прикрывается, но не кричала, на колени не падала. А эта паскудница его подогревает, науськивает: «Бей ее! Бей!» Пошто, дескать, тебе старуха, когда такая молодка рядом! И задницей крутит, словно сучка дворовая, шалава подзаборная! — Старушка замолчала и вытерла слезы на глазах. И добавила едва слышно: — А ночью Анна Николаевна с утеса бросилась. Выловили ее через неделю аж за пятьдесят верст отсюда в тот день, когда ей ровно сорок годков исполнилось… Отпевать в церкви не стали по той причине, что сама себя порешила, правда, похоронили горемышную чин-чинарем, помянули всем домом, но батюшка ваш не пришел, пьяный в дым лежал, видно, совесть эта девка отнять у него не сумела. А после я видела, как он крадучись несколько раз к могилке приходил. И пил, пил кажный день, пока удар не хватил. Его Петр утром возле кровати нашел без памяти, а мамзелька, видно, ночью смылась, шкаф опустошила и сбежала. Только как она убралась, никому не ведомо. Али кто поджидал ее? И, может, удар она энтот тоже подстроила? Ведь батюшка ваш на здоровье никогда не жаловался. На спор пять пудов поднимал. Александр скрипнул зубами и выругался. Затем приказал: — Проводи меня… к этому… — и чуть ли не бегом бросился по тропинке к дому. У крыльца парадного входа их дожидались Данила, Федот и еще один, лет тридцати, мужчина, одетый чисто, почти по-господски. — С приездом, барин, — поклонился он. — Родиону Георгиевичу доложить о вас? — Не надо. — Молодой человек пожал ему руку. — Что скажешь, Петр? — Завтра стряпчих ждем, — ответил тот угрюмо, — или послезавтра. Вы хорошо сделали, что раньше появились. — Это ничего не меняет, — ответил Александр, — все без меня давно решили, описали и прибрали к рукам. Теперь я здесь никто. — Он поднял голову и обвел взглядом окна дома. — Завтра утром я уеду. Сестру заберу… — Господь с тобой, батюшка! — всполошилась нянька. — Куда ж ты ее повезешь? Без средств, без жилья? Махонькая она, ей дом нужен! — Какой дом? — спросил Александр тоскливо. — Этот, что ли? Так это теперь чужой дом! И Полина никому здесь не нужна. И тебе, голубушка, тоже надо место искать! И тебе Петр, и тебе, Данила. — Знамо дело, — вздохнул Данила. — Барон небось своих прислужников привезет! Александр посмотрел на Федота. — Поедешь со мной? Мне нужен помощник! Он не сказал «слуга», и это явно понравилось Федотке, потому что он тотчас ответил: — Знамо дело! Куда прикажете? — Завтра рано утром отправимся. Проследи, чтобы мои вещи не разбирали. Я уже предупредил возницу, что с ним в город вернемся. — Он перевел взгляд на няньку. — Собери Полину. Посмотри, чтобы тепло была одета. И провизии приготовьте дня на два, а лучше на три. — Сашенька, — запричитала старушка, — куда спешить? Поживи, отдохни, никто же тебя не посмеет прогнать при живом батюшке. До весны доживешь, а там, может, дело решится. Того гляди, Родиона Георгиевич оклемается и признает тебя и Полюшку… Молодой человек смерил стоявших перед ним слуг хмурым взглядом, но ничего не ответил, только снова прошелся взглядом по окнам и перевел его на няньку. — Проводи меня… к нему! Где он лежит? — Да где ж ему лежать? — удивилась нянька. — В покоях своих, на втором этаже. В тех, что возле кабинету. — Все равно проводи, — насупился Александр. Он не хотел признаваться, что испытывает неподдельный страх. Его отец, известный по всю округу самодур, получивший в наследство от родителя, верного сподвижника графа Аракчеева, любовь к барабанному бою и шпицрутенам и воспринявший как личную оплеуху сообщение об освобождении крестьян от крепостной зависимости, был точной копией своего отца, барона Георгия фон Блазе. Сын мелкопоместного дворянина, барон получил свой титул не по наследству, а за заслуги перед Отечеством по протекции самого Аракчеева. И очень гордился тем, что, подобно графу, тоже «на медные деньги учен» и не знает ни одного иностранного языка, кроме родного — немецкого, и то с горем пополам. Но Георгий фон Блазе, ярый крепостник и первейший исполнитель воли своего кумира, не смог простить Аракчееву разработанный тем проект отмены крепостного права в России, гораздо более достойный, чем тот, который осуществили через сорок с лишним лет. Дед Александра позволил себе крайне дерзко разговаривать со всесильным временщиком, за что был сослан в Сибирь, но без лишения прав, сословных привилегий и имущества. Сюда, в Покровское, он прибыл полсотни лет назад с гигантским обозом в две тысячи подвод, грузовых фур, бричек, карет, рыдванов, огромным стадом коров и табунами лошадей. Современники, свидетели печального исхода барона фон Блазе в Сибирь, сравнивали его с нашествием гуннов, только в обратном направлении, а самого барона — с Аттилой: почти всю дорогу он проделал в седле, во главе длинной колонны поселян, одетых в военные мундиры. Именно в Покровском он осуществил давнюю мечту — выстроил свою жизнь и жизнь своих крепостных, которых в Сибири прежде отродясь не водилось, по законам военных поселений, отцом которых являлся граф Аракчеев. Вся жизнь в Покровском на протяжении двадцати лет, пока крестьяне не взбунтовались и не убили ненавистного им хозяина, подчинялась строго установленным правилам и дисциплине. Крестьяне в поле работали под присмотром капралов, которых барон назначал по собственному выбору. Рано утром вставали, ели, ложились спать по сигналу дудки и барабанному бою. Даже печи растапливали одновременно, а ночью запрещалось зажигать свет в избах. Тяжелый труд в сочетании с палочной муштрой изматывал крестьян, приводил к болезням и ранним смертям. Дети начинали свою службу с семи лет и тянули эту лямку почти наравне со взрослыми. Барон, скучавший и страдавший от невозможности проявить себя более масштабно, был горазд на всяческие забавы. Особое удовольствие ему доставляло составление семейных пар. Он тасовал женихов и невест, как карты в колоде, согласно своим прихотям и капризам, не отказывался от «права первой ночи», которая порой растягивалась на неделю, если невеста была молода и хороша собой. Впрочем, особое наслаждение он испытывал, врываясь в избу, где находились в тот час молодожены, и приказывая на его глазах заниматься тем, чем обычно занимаются новобрачные, когда их оставят одних. И если они отказывались или жених от испуга проявлял свою беспомощность, виновных наказывали на конюшне шпицрутенами. Единственной заслугой деда оказалась безукоризненная чистота на улицах и в избах, а также поголовная грамотность крестьян мужского пола, которые с малых лет обучались в школе, где царили тот же солдатский дух и палочная дисциплина. Наконец терпение крестьян лопнуло. Барона подкараулили в лесу и проломили ему голову кузнечным молотом. Неизвестных злоумышленников так и не сумели изловить, а барон скончался не в собственной постели, как положено именитому дворянину, и не на поле брани, как свойственно бывает офицерам его величества, а в грязной луже на дороге. Но за его убийство поплатились многие. Сын убитого барона Родион призвал на помощь военную команду и казаков. Расследование учинили быстрое, и тридцать человек, объявленных самыми злостными мятежниками, прогнали сквозь строй, отчего половина из них сразу или чуть позже скончались. За подобное самоуправство барон фон Блазе-второй получил строгое порицание из уст самого губернатора, на том все и закончилось. Правда, наследнику не удалось в полной мере восстановить те жесткие порядки, которые царили при его батюшке: наступили другие, более просвещенные времена. А с отменой крепостного права барон и вовсе утратил власть над своими бывшими крестьянами. Правда, весьма преуспел в делах, сумев за короткий срок прибрать к своим рукам все наиболее выгодные промыслы на севере губернии. Но от самодурства не избавился, теперь его жертвами стали домашние да слуги, которых он держал в вечном страхе и в черном теле. Родион фон Блазе был высоким краснолицым человеком, с мясистым лицом и тяжелым подбородком. Огромный рот, нависший лоб, широкий, искривленный от удара отцовского кулака нос, маленькие глубоко посаженные глаза… Более всего он смахивал на обезьяну в мундире павловских времен, и не зря получил от соседей кличку Гамадрила. Никто не знал точно, что она означает, но Александр, научившись читать, вскоре обнаружил в одной из книг, что гамадрил — порода обезьян, а всмотревшись в картинку, изображающую лохматого тропического обитателя, нашел несомненное сходство со своим родителем. Сын страшно боялся, что внешне будет походить на своего отца, но благодаря всевышнему унаследовал черты своей матушки. Анна Николаевна была из крепостных барона, но благодаря своей красоте и недюжинному уму избежала жалкой участи остальных крестьянок. Более двадцати лет младший фон Блазе прожил с ней в гражданском браке. Анна Николаевна родила ему двух детей, которых Родион Георгиевич по-своему любил и обещал признать их по закону, передать сыну титул барона и отписать ему все имущество, движимое и недвижимое. В родстве он имел только одного кузена и несколько племянников, которых никогда в своей жизни не видел. Те проживали в Курляндии и влачили почти нищенское существование, а состояние барона исчислялось уже многими сотнями тысяч рублей и день ото дня продолжало расти. И вот теперь этот человек, громкоголосый, наводивший страх на всю округу, большой любитель устроить выволочку всем, кто подвернется под руку, скорый на ногу и на подъем, превратился в неподвижного, почти невменяемого истукана, не способного пошевелить ни одним членом. Через день-два сюда явится его опекун, тот самый нищий кузен из Курляндии, ничтожный человечишка, и все приберет к своим рукам — и дом, и угодья, и лесосеки, и склады, и верфи, где строятся баржи для перевозки леса… Все прихватит это жадное отродье. А Александру, ублюдку, бастарду, незаконнорожденному, равно как и его малолетней сестре, достанутся в наследство горе и нищета. И все потому, что отец, поддавшись греховным соблазнам, не удосужился узаконить отношения с женщиной, которую, бесспорно, любил. Явно любил — и все же довел до могилы из-за ничтожной, корыстной девки, для которой он был всего лишь сытной кормушкой. И тем более странно, что он всегда подозрительно относился к подобным женщинам, никогда не был падок на лесть и не верил обещаниям. А тут — словно в омут бросился, прогнал жену, забыл о детях… Александр быстро, не оглядываясь, миновал ступеньки крыльца и вошел в дом. Нянька, задыхаясь, едва поспевала следом. Но не успели они сделать и десятка шагов, как раскрылись боковые двери и навстречу им вышла высокая статная девушка, белокурая, голубоглазая, с косой, уложенной вокруг головы короной. Она поправила на голове полушалок, вгляделась в сумрак. Он уже полностью окутал дом, но огни по какой-то причине пока не зажигали. И все же она разглядела все, что следовало разглядеть. Глаза ее радостно блеснули. — Александр, Саша! — вскрикнула она и прижала руки к груди. — Вернулись? — Настя? Ты ли это? — не менее радостно отозвался тот. — И вправду красавица стала! — А я что говорила? — подала голос нянька. — Уже просватали, поди, нашу Настену! Через две недели свадьбу сыграем! — За кого просватали? — Александр подошел к Насте вплотную и взял ее руки в свои. — Скажи, хорош ли собой жених? Любит ли тебя? Девушка покраснела и потупилась. — Скажете тоже, барин! Я его разок всего и видела, когда сватали. — Дак ты его, батюшка, знаешь, жениха-то Настены. Корнилов Любим Ерофеевич, — встряла в их разговор нянька. — Тот, что делами на судоверфи заправляет. Мужик он самостоятельный, вдовец, не пьет совсем. Хорошим мужем будет, тем более что в семье у Насти, помимо ее да Федотки, еще семеро ртов. Так что выбирать ей не приходится. — Так он же лет на тридцать, если не больше, старше ее? — изумился Александр. И опять посмотрел на девушку. — По своей воле за него идешь? Настена пожала плечами, высвободила ладонь из его рук и прикрыла лицо краем полушалка. Он оглянулся на няньку. — Приведи мне сестру. А я здесь тебя подожду. Нянька, беспрестанно оглядываясь, пока Александр гневно не сверкнул на нее глазами, направилась в двери, из которой вышла Настена, и затворила ее за собой. Тогда молодой человек обнял девушку за плечи и привлек к себе. — Что, забыла, — прошептал он, задыхаясь, — как за овином целовались? На старика меня променяла? А ведь клялась, что любишь. Забыла? — Нет, не забыла! — Настя попыталась освободиться из его рук, но он держал ее крепко. И она проговорила, точно так же задыхаясь: — Сами меня забыли! И не попрощались даже, когда в город уезжали. Зачем вам бедная девушка? Посмеялись, поиграли — да из сердца, словно обувку с ноги уронили, выкинули! А за стариком плохо ли? Он меня беречь будет, наряжать, в город жить переберемся. Я ведь в нем, почитай, раз всего и побывала, а посмотреть ужас как хочется! Лицо Александра исказилось. — Что ж, дело твое! Любись со стариком, коли молодой тебе не мил. — Вы что-то не то говорите, — торопливо зашептала Настена. Молодой человек наконец отпустил ее. И она отскочила от него и прижалась спиной к стене. Но продолжала говорить быстро, глотая слова. — Вы мне никогда ни словом, ни полусловом не обмолвились, что люба я вам. Вроде забавы вам было со мной за овином тискаться. Вы ж с Федоткой спорили, что я к вам бегать буду. Я после его спытала, а он врать не умеет, во всем мне признался. И попрощаться со мной забыли, потому что я в постелю к вам не легла. Не помните разве? А как в окно ко мне пьяным лезли, тоже запамятовали? — Она судорожно перевела дыхание, закрыла лицо ладонями и попросила тихо: — Отпустите меня. Зачем я вам? У вас же невеста есть, я знаю. — И правда, зачем? — Красивое лицо Александра на мгновение стянуло судорогой, отчего рот перекосился. — Ко мне в постель не захотела, так теперь к старичку под бочок подвалишься. Он тебя ладно тискать станет да синими губами облизывать. Попомнишь меня, да поздно будет! А не веришь, мою невесту спроси, кажется, так ты ее назвала? Тоже под богатого старичка легла, а молодые не нужны вам, потому как без гроша в кармане! Шлюхи… — Он грязно выругался. Настя отняла руки от лица, в глазах ее стояли слезы. Она открыла рот, хотела, видно, что-то возразить, но в это мгновение отворились двери детской и из нее вышла нянька. Она держала за руку маленькую круглолицую девочку с двумя заплетенными на деревенский лад русыми косичками. — Полюшка! — Молодой человек вмиг забыл о Настене, присел на корточки и протянул руки навстречу девочке. — Здравствуй, маленькая! Узнала меня? Та испуганно уставилась на него и молча покачала головой. Нянька попыталась подтолкнуть ее в спину, но девочка вцепилась в ее руку, отвернулась от брата и, уткнувшись в нянькин подол лицом, захныкала. — Ну вот! — сконфузился Александр. — Совсем я для нее чужой! — Ничего, батюшка, — улыбнулась нянька и погладила девочку по голове, — привыкнет! — И, склонившись к ней, ласково сказала: — Полюшка, голубка, это братец твой, Сашенька! Подай ему ручку! — Но девочка отчаянно замотала Головой и снова захныкала. — Ладно, оставь ее, — огорченно сказал Александр. — Откуда ей меня помнить? Кроха совсем! Но все равно здесь я ее не оставлю! — И, не оглядываясь, направился в глубь коридора к лестнице, которая вела на второй этаж.Глава 3
В спальне царил полумрак, потому что свет проникал только сквозь открытую дверь. Не замедляя шага, Александр подошел к окну и рывком раздвинул тяжелые шторы. Целое облако пыли взметнулось в воздух, и он не выдержал, несколько раз чихнул. Но в комнате стало заметно светлее. Нянька в спальню не прошла. Барон, даже неподвижный, внушал ей чуть ли не священный страх, в былые времена она не смела подойти к нему ближе чем на пару саженей. И когда воспитанник окликнул ее, замахала руками. — Что ты, что ты, голубчик! Я здесь, на пороге… — Ну, гляди. — Он не стал настаивать, только спросил: — Почему дом запустили? Сплошное свинство развели! — Знамо дело, — вздохнула нянька, — некому стало заправлять! Петр — тот больше по делам, с приказчиками на верфи выезжат али на лесосеки, а мамзелька до обеда в постели прохлаждалась да вино пила… — Она махнула рукой, громко высморкалась в большой носовой платок и деловито справилась: — Ждать тебя али сам дорогу найдешь? — Найду. — Лицо Александра исказила неприятная гримаса. — Закрой дверь, у меня… к нему разговор! И, не дожидаясь нянькиного ответа, шагнул к высокой и широкой кровати с натянутым над ней балдахином, когда-то розовым, а сейчас серым от многодневной пыли. Удерживали его четыре резных столба, к которым по бокам кровати прибили доски в дюйм толщиной. Вероятно, они должны были уберечь барона от падения, хотя казались столь же бесполезными, как и та палка, поручень, который прикрепили на уровне груди больного. При одном взгляде на человека, которого Александр считал своим отцом и изрядно побаивался, но вместе с тем уважал, он понял, что надежды на выздоровление нет никакой. Перед ним лежал на грязных, в потеках мочи простынях и издавал невыносимое зловоние тот, кто обесчестил себя и свой титул грязной связью, довел до смерти его мать, осиротил сестру, лишил его самого благосостояния и вверг в нищету. Александр подошел к кровати и ухватился за доску ограждения. — Здравствуй, — сказал он негромко, не спуская глаз С отекшего лица несчастного, — ты меня не ждал, но я приехал. Приехал спросить с тебя сполна, но, на твое счастье, тебя хватил кондрашка. И я очень этому рад! Больной продолжал лежать неподвижно, на его лице не шевельнулся ни один мускул, лишь кадык дернулся едва заметно и глаза слегка оживились. Родион фон Блазе узнал сына. Но какие чувства он испытывал при этом: радость ли или испуг, это не суждено было узнать никому! Но сын эти слабые движения отца отметил. Он брезгливо скривил губы. — Вижу, что слышишь меня! Вижу! Он склонился над кроватью, едва не задохнувшись от жуткой вони. Отца не брили и не следили за его головой. Он лежал обросший бородой и сбитыми в колтун волосами, в грязном белье, со скрещенными на груди руками. Похоже, под ним крайне редко убирали, и Александр подозревал, что пролежни, которые должны непременно появиться при подобном уходе, тоже никто не обрабатывал. Но язвы отца меньше всего волновали сына. Гораздо больше его интересовал другой вопрос. — Ты мне обещал обвенчаться с матушкой? Почему обманул? Или эта подлая девка тебе весь свет затмила? — процедил он сквозь зубы. — Бог тебя наказал, ты превратился в бревно, которому только и осталось, что гадить под себя. Но я не позволю, чтобы ты продолжал издеваться над людьми. Тебе не место на земле, если ты заставил матушку убить себя. Ты — гадина, холодная, бесчувственная гадина, которая мучила и издевалась над матушкой в угоду потаскухе… Александр склонился еще ниже и с ненавистью посмотрел прямо в глаза барону. И с удивлением отметил, что в них стоят слезы. — Плачешь? — воскликнул он с торжеством. — Теперь плачешь! А что ж смеялся, когда шалаву уложил на матушкино место? И «Эль-Гаруду»« профукал! Благодари бога, что меня тут не было! Я бы тебе показал, как матушку из дома выгонять, как издеваться над ней! — Он резко выпрямился и огляделся по сторонам. — Теперь я понимаю, почему до тебя никому дела нет! Все рады, что барина хватил удар! Обрадовались до безумия и тотчас дорогу к тебе забыли. Барон вдруг замычал. Лицо его стало пунцовым от натуги, жилы на шее вздулись. Он явно хотел сказать что-то, это видно было по выпученным от напряжения глазам, но сковавшая его тело сила не отпускала, держала крепко. Александр долю секунды смотрел на отца, затем выдернул из-под его головы подушку и процедил сквозь зубы: — Собаке собачья смерть! Это тебе за матушку! И за «Эль-Гаруду»! — И накрыл его лицо подушкой. Нажал и держал некоторое время. Затем, не отнимая подушки, столь же хладнокровно взял барона за запястье. Пульс не прощупывался. И тогда он отбросил подушку в сторону, нисколько не заботясь, что та упала на пол. На него смотрели вытаращенные, с красными от прилившей крови белками глаза того, кого он двадцать лет считал своим отцом. Александр закрыл ему веки и вытер пальцы носовым платком. Затем быстрым шагом направился к двери. Нянька, будто почуяв неладное, никуда не ушла и только вскрикнула испуганно и перекрестилась, когда он открыл двери и сухо сказал: — Отец скончался! Позови кого-нибудь. Он заметил, что нянька косит взглядом за его спину. Видно, поняла старая, что не могла подушка сама по себе переместиться из-под головы несчастного на пол. Но она о своих догадках промолчала, а Александр не посчитал нужным оправдываться. Он просто перешагнул порог и быстро пошел в противоположную от няньки сторону, туда, где когда-то находилась его спальня. Только сейчас он понял, как ему хочется спать, не есть, не пить, а именно спать, спать и спать! Проснулся он от детского плача. В комнате было темно, и Александр, открыв глаза, некоторое время лежал без движения, соображая, где он находится и чей это плач. Наконец вспомнил. Голова, отягощенная изрядным количеством спиртного, которое он выпил в одиночку, не зажигая света и лишь на ощупь отыскивая бутылку, соображала медленно, и все же Александр понял, что проснулся в своей бывшей спальне, а плачет его сестра Полина. Тогда он спустил ноги с кровати и, не зажигая свечи, направился в одной ночной рубахе и босиком к двери. Коридор был освещен одной свечой, от чего дальний конец его, там, где находилась детская, прятался втемноте. Александр потер лоб: голова просто раскалывалась, но сестра продолжала плакать, и он двинулся дальше. Мягкий ковер заглушал звук шагов, и он отметил для себя, что, пока спал, ковер успели вычистить. Он миновал одну дверь, другую, третью и, остановившись возле четвертой по счету, прислушался. Плач раздавался из нее. И молодой человек недолго думая толкнул ее и вошел в комнату. Это действительно оказалась детская, она освещалась слабым огнем лампады у образов. Рядом с маленькой кроваткой стояла на коленях женщина с распущенными по плечам волосами и в длинной простой рубахе из дешевого холста. Она испуганно оглянулась на скрип двери, и Александр узнал ее. Это была Настена. Она вскочила на ноги и прижала руки к вороту сорочки. Руки ее тряслись, когда она зажгла свечу в медном подсвечнике, который стоял на маленьком столике рядом с кроваткой Полины. Зыбкий свет отразился в широко раскрытых глазах девушки. Оба молчали. — Я думал, Полина одна, — наконец сказал Александр и двинулся по направлению к Настене. Она ойкнула, отступила на шаг назад и наткнулась спиной на стену. — Что с ней? — спросил Александр, не спуская глаз с юной няньки. Высокую грудь не могли скрыть даже складки широкой рубахи. Настя была босиком, и ступня у нее оказалась узкой, с высоким подъемом, а щиколотка не по-деревенски изящной. Молодой человек судорожно сглотнул слюну и почувствовал мгновенную сухость во рту и тяжесть в паху. — Видно, во сне что-то привиделось, — пряча глаза, объяснила торопливо Настя. — Плакала, а сейчас затихла. По маменьке очень скучает, кажную ночь ее зовет. Александр не ответил и подошел к кроватке. Маленькая девочка с круглощеким раскрасневшимся лицом разметалась на постели. Крепкая ножка с крошечными пальчиками выглядывала наружу, и брат накрыл ее одеялом. А после нагнулся и поцеловал сестру в теплую, пахнущую молоком щечку. Настя осмелела, подошла и встала рядом. От нее тоже пахло кипяченым молоком и какими-то травами. И Александр мгновенно вспомнил: так пахло на сеновале, где они впервые поцеловались. Ему тогда едва исполнилось шестнадцать, Насте — четырнадцать. И грудь у нее была маленькая, умещалась под его ладонью… Он скосил глаза. В вырезе виднелась ложбинка и верхняя часть груди, а под самой рубахой угадывалось сильное молодое тело. Все это через полмесяца станет собственностью толстого самодовольного приказчика, который даже не поймет, каким богатством овладел. Александр задрожал от предчувствия близости с желанной женщиной, которая и не подозревала о его тайных мыслях. Он сделал осторожный шажок и коснулся своим бедром бедра Настены. Девушка мгновенно отстранилась. Но он уже потерял голову. Недолго думая схватил Настю за плечи, затем переместил руки на тонкую талию и резко притянул к себе. — Александр… — вскрикнула было девушка, но он зажал ей рот своими губами, а рукой тискал грудь и теснил Настену, теснил к двери, а после придавил к косяку и распахнул створку свободной рукой. Теперь он освободил Настины губы. Она что-то сердито выговаривала ему полушепотом, вырывала руку, просила пощадить, но он ничего не слышал, а тащил ее, упирающуюся и плачущую от отчаяния, по коридору. В спальне по-прежнему было темно, но ему не требовалось огня. Он втолкнул Настю в комнату, закрыл дверь на задвижку и набросился на нее с той жадностью, с какой голодный зверь бросается на добычу. Он повалил ее на постель и принялся рвать на ней рубаху, рыча и задыхаясь от вожделения. Настя все еще пыталась сопротивляться, но он ударил ее по лицу, раз-другой, и когда снова приник к Настиным губам, то почувствовал вкус крови. Она теперь лежала молча, лишь застонала, когда он стал мять и покусывать пышную грудь. Он зажимал упругую плоть между пальцев, девушка извивалась от боли и шепотом просила пожалеть ее. Но он знал, что самое главное впереди, и все оттягивал и оттягивал тот воистину сладостный миг, который должен снять с него страшное напряжение и боль в чреслах. Наконец он почувствовал, что больше не в силах терпеть. Тогда его рука скользнула между девичьих ног. И он засмеялся. Как бы Настя ни показывала, что не желает его, скрыть это было невозможно. Его пальцы ощутили, что она хочет его едва ли не больше, чем он сам. И тогда без предупреждения вошел в нее, резко и сильно. Настя вскрикнула. Ее горячее тело, влажное от пота и его поцелуев, изогнулось. И он задвигался в ней, заботясь скорее о своих ощущениях, чем о чувствах той, что извивалась под ним от боли и глухо при этом стонала. Ее голова металась по подушке, а руки судорожно цеплялись за спинку кровати. Но эти движения и стоны только сильнее распаляли его. И он, уже не помня себя, не ласкал, а ломал это тело, и чем громче его жертва стонала, тем острее и необычнее были его ощущения. Ему хотелось кусать, рвать зубами упругую влажную плоть, но остатки разума удержали его в последний момент. Грязно выругавшись, он подхватил Настену под ягодицы. Его движения стали еще резче, а толчки сильнее. Наконец, он нанес последний, решающий удар. Девушка закричала, забилась под ним, но силы уже оставили его, и он растянулся рядом с ней, мокрый от пота, изможденный и расслабленный. Только теперь Александр понял, что сбросил с себя рубашку. И совсем не помнил, где это произошло: то ли в коридоре, то ли в спальне, а может, не приведи господь, в детской? Настя тоже лежала без движения, но когда он положил ладонь на ее грудь, слегка отодвинулась. Тогда он обнял ее за талию и прошептал: — Чего, дурочка? Не понравилось? Но она в ответ заплакала. Александр рассердился. — Чего воешь, как по покойнику? — Дак мне замуж выходить, — разобрал он сквозь ее рыдания, — а вы меня потревожили. Что я теперь скажу Любиму Ерофеевичу? — О черт! Сама виновата! — рассердился Александр. — Что ж не сказала, что с мужиком ни разу не спала? — А вы будто слушали? — запричитала девушка. — Вы ж за руку меня уцепили и волокли в спальню, как сучку дворовую. В тот раз не получилось, так теперя взяли свое. — И она разрыдалась, чуть ли не в голос. — Возьмите меня с собой, не хочу я за Любима. Постыл он мне. Старый да жирный! А вы мне любы, с тех самых пор… — Нет, взять с собой я тебя не могу! Александр встал с кровати и зажег свечу. Две рубахи, его и изодранная в клочья Настина, валялись на полу. Девушка уже не лежала, а, сжавшись в комок, сидела, натянув на себя одеяло, в углу кровати. — Чего прячешься? — усмехнулся он и рванул с нее одеяло. Но под ним, оказывается, скрывалось пятно крови — подтверждение тому, что он совершил еще один грех, обесчестив чужую невесту. Однако Александр не испытал угрызений совести. — Люб, говоришь? — судорога вновь исказила его лицо. — Что ты знаешь про любовь? Вот она — вся любовь, — кивнул он на пятно. — Любовь и кровь! Не зря они рядом стоят. Одно без другого не бывает. — И засмеялся, закинув голову назад. — Грязно все, паскудно! Кровь-любовь!.. Похоть и разврат — вот что движет миром! Звуки, казалось, булькали и клокотали в его горле. И Насте почудилось, что он захлебывается. Она протянула руки, пытаясь остановить его, но Александр подумал, что она хочет обнять его, ударил ее по щеке и заорал не своим голосом: — Не смей! Кто тебе позволил меня обнимать? Грязная тварь! — И снова ударил Настю теперь по другой щеке, затем второй раз, третий… И когда она отпрянула от него, закрыв лицо руками, вырвал из-под нее испачканную простыню, скрутил жгутом и принялся хлестать по голове, плечам, спине… Настя только охала и вскрикивала жалобно, но кричать в полный голос не решалась, видно, боялась, что он еще сильнее распалится или их возню услышат в доме. Но это избиение привело неожиданно к другим результатам. Александр вновь набросился на Настену. Его уже ничто не сдерживало, и он взял девушку грубо, без всякого снисхождения к ее мольбам и крикам: — Больно! Барин! Отпустите! Мне больно! Но вскоре она прекратила кричать, лишь тихо ойкала при каждом толчке, и он наконец затих прямо на ней в полном изнеможении. И, кажется, заснул. Настя некоторое время лежала без движения, затем попробовала осторожно выскользнуть из-под своего мучителя. Но он тотчас напрягся, схватил ее за волосы и намотал их на кулак. За ночь он вновь и вновь, и столь же безжалостно, домогался ее, и уже под утро едва-едва сумел повторить свой подвиг еще раз, удивившись самому себе. Раньше ему хватало одного-двух визитов в неделю в бордель или к известной среди студентов проститутке по кличке Гимназистка, получившей ее по той причине, что любила появляться перед клиентами в черном гимназическом фартуке, надетом прямо на голое тело. Но он отнес свой успех на счет чрезмерного возбуждения и был рад, что хотя и не совсем богоугодным способом, но избавился от него. — Иди в детскую, — приказал он Насте под утро, стараясь не смотреть ей в глаза, на ее истерзанные, вспухшие губы и на безобразные синие пятна, которые проявились у нее на груди и на бедрах. С трудом передвигая ноги и прикрываясь изодранной в клочья рубахой, девушка направилась к двери. Александр бросил ей вслед простыню, на которой прибавилось пятен крови, и велел сжечь ее в печи. — Так вони ж будет на весь дом! — сказала Настя тихо. — Все тут же сбегутся. — Так ты вони больше боишься или позора? — спросил он и расхохотался. — А не хочешь жечь, так в подарок жениху оставь. Авось получится подложить, когда он тебя попользует. Только учти, старичок дольше будет канителиться и гораздо реже. Так что не раз меня вспомнишь, — и снова засмеялся. — Зачем вы? — Настя остановилась на пороге. — Теперь смеетесь! Вы никогда не вернетесь, а мне с позором жить до скончания века. — А кто тебе сказал, что я сюда не вернусь? — Глаза молодого человека сверкнули яростью. — Я обязательно вернусь. Придет нужный час, и я тут как тут объявлюсь! — Лицо его скривила отвратительная гримаса, и Настя увидела вдруг перед собой не лицо молодого и жадного любовника, а мрачную физиономию старого барина, какой она бывала в тот момент, когда на конюшне секли провинившихся крестьян и лакеев. Глаза Александра точно так же отсвечивали странным огнем, кулаки сжимались и разжимались. И Настя не выдержала — подхватив рубашку и испачканную простыню, она стремглав выскочила из комнаты.Часть II
Глава 1
На столе перед Иваном в заполненной окурками медной пепельнице тлела самокрутка. Это было первейшим признаком того, что старший агент сыскной полиции Вавилов страдает. Замедлив шаг на пороге, Алексей окинул быстрым взглядом кабинет, в котором наряду с шестью агентами ютились они с Иваном. Сейчас те, кто помельче рангом, были в разгоне: выполняли поручения старших коллег, ловили на базаре щипачей, следили за «раками» — портными, что перешивали краденые вещи в трущобах на Разгуляе, или отирались среди голи перекатной на Хлудовке в надежде узнать что-нибудь занятное, для сыскных дел весьма важное: кто из «деловых» осел в городе, не крутятся ли где новые шулерские «мельницы» и не замешаны ли беглые с каторги в нападении на почтовый дилижанс, следовавший из Омска в Североеланск… Но Иван и Алексей были теперь на особом счету, занимались самыми сложными преступлениями: убийствами, разбоями, грабежами, поджогами, и поэтому уже который день маялись от безделья. Ни тебе громких убийств, ни заезжих шаек. ни доморощенных банд… И кражи тоже все мелкие, скучные, без выдумки: то стянули штуку материи у лавочника, то с ночного извозчика целковый сдернули, то мастеровые без повода напились и у офени лоток с товаром отобрали и тут же бросили. Но крику-то было, крику! Офеня горластый попался, весь околоток на уши поставил, пока озорников не доставили в участок и не посадили в холодную. Алексей неслышно вошел и встал за спиной приятеля. Всю поверхность стола, лежавшие на нем бумаги и даже захватанное множеством рук пресс-папье покрывали пушистые серые хлопья. Иван даже не удосужился сдуть пепел. Это говорило о крайней степени отчаяния, и Алексей тотчас понял его причину. Вавилов составлял очередную сводку для Тартищева о преступлениях, совершенных в губернии в прошлом месяце. Это было нудное и неблагодарное дело, и друзья сговорились заниматься им по очереди. Правда, Иван всякий раз, как только наступал его черед писать бумаги, находил тысячу причин, чтобы перекинуть их Алексею, порой умолял его, порой ссылался на чрезмерную занятость. На сегодняшний день его долг составил три месяца, и Алексей самым безжалостным образом отверг его просьбы и даже вышел из кабинета, чтобы не видеть, как терзается приятель, стараясь свести воедино все происшествия, имевшие место в мае. Сквозь висевшие над городом дождевые тучи впервые за многие дни проглянуло солнце. И сразу все вокруг засверкало, засияло, засветилось первозданной чистотой и свежестью молодой зелени, первых цветов в скверах и палисадниках, нетронутой травки на лужайках… Улицы запестрели летними нарядами дам, а сердца даже самых упрямых холостяков учащенно трепыхались и сбивались с ритма при виде нежных личиков местных барышень, число которых на улицах Североеланска увеличивалось с каждой весной чуть ли ни в геометрической прогрессии. Совсем недавно отцвели черемуха и дикая яблоня, но на смену им пришли сирень и рябина. Воздух был насыщен горьковато-терпкими запахами зелени, влажной земли и… аммиака. Неподалеку находилась стоянка извозчиков, но это обстоятельство отнюдь не испортило Алексею настроения. За четыре года службы в полиции Алексей научился определять, что в жизни важнее: извозчик под рукой или более приятные ароматы. А со временем и вовсе перестал обращать внимание на подобные мелочи. Он спустился в скверик напротив здания полицейского управления, постелил на непросохшую скамейку газету и уселся на нее, подставив лицо теплому ветерку. По дорожкам сквера сновала детвора, те, что попроще и победнее, играли в стуколку или в бабки, девочки прыгали через скакалку и в классики. Те, что богаче, степенно шествовали в сопровождении гувернанток и учительниц, но с сожалением косились в сторону своих сверстников, не обремененных условностями и воспитанием. Напротив скверика, на втором этаже управления виднелось окно, за которым исходил потом над полицейской сводкой старший агент Вавилов, а его напарник Алексей Поляков в это время наслаждался редкими минутами свободы. Начальство соизволило отбыть в кратковременный отпуск, другими словами, Тартищев внял наконец просьбам Анастасии Васильевны и повез ее вместе с маленьким Сережей и нянькой на заимку. Алексей знал, три дня пролетят незаметно. Федор Михайлович вернется и свое возьмет с лихвой. Вспомнит он и про те дела, которые еще с осени отнесены в разряд «темных», и про те, по которым преступники хотя и определены, но до сих пор не пойманы… И неизвестно, когда еще получится побездельничать, как сегодня, посидеть под солнышком, понежиться под его лучами, ни о чем серьезном не думая и не беспокоясь по поводу грядущего разноса от начальства. И все было бы хорошо, если бы Алексея не мучила совесть. Он знал, что Вавилов почти не спал ночью. У его младшего резались зубки, малыш капризничал, и Иван, позволив отдохнуть Маше, до утра возился с сынишкой. А после явился на службу усталый, невыспавшийся и злой, как тысяча чертей. Алексей снова посмотрел на окно, оттуда валили сизые клубы дома. И это однозначно подтверждало: Иван снова засмолил свою самокрутку. И тогда старший агент сыскной полиции Поляков встал со скамейки и покинул скверик. Иван сидел все в той же позе, в которой Алексей оставил его час назад. Перед ним лежала стопка чистых листов бумаги, правда, на первом из них уже красовался заголовок, и вся .страница была испещрена мелким убористым почерком. Грамоты Ивану недоставало, зато почерк у него был замечательный, буковка к буковке, словно бусы на тонкой девичьей шейке. Однако сейчас он занимался тем, что меланхолично следил за мухой, явно побывавшей в чернильнице. Она едва ползала по бумаге, оставляя на ней черные извилистые полосы. Иван, подперев щеку ладонью, с самым глубокомысленным видом наблюдал, как важный документ превращается в форменное безобразие, затем вздохнул, поддел муху пером и вернул в .чернильницу. Через секунду опять извлек на свет божий, подержал на весу, давая стечь избытку чернил, и вновь отправил ее в путешествие по испорченной сводке. — Маешься? — спросил вкрадчиво Алексей и положил руку на плечо товарища. — Казенное добро переводишь? Иван дернул плечом, но не обернулся. Показывал, что до сих пор обижается. Но Алексей на это не поддался. Он понимал: если сейчас пойти на поводу у своего слишком ловкого приятеля, то сводки ему писать до морковкиных заговен. Иван найдет способ, как переложить эти обязанности на молодые плечи, на те, что поближе. Разумеется, это будут его, Алексея, плечи, а Вавилов не испытает при этом ни малейших угрызений совести. — На чем застрял? — справился он деловито и выдернул бумагу из-под руки Ивана. Отправил щелчком в мусорную корзину многострадальную муху и прочитал вслух то, что успел изобразить приятель во время двухчасового корпения за столом: — Донесение Его Превосходительству, Господину Полицейскому исправнику Североеланской губернии, Батьянову Аристарху Ивановичу с приложением полицейской сводки происшествий, имевших место быть в Североеланской губернии в мае месяце 1892 года от Рождества Христова. , 1. 2 мая сего года на горе вблизи села Кирвево Тесинского уезда с крестьянином Костомаровым повстречались восемь человек, ехавшие в повозке, с ямщиком в солдатской форме. Остановили Костомарова: «Что, самогонку везешь?» Тот ответил, что нет. Тогда неизвестные злоумышленники начали обыскивать телегу Костомарова и его карманы, из которых взяли портмоне с 9 рублями денег и из телеги два фун, сахара и полтора фун, табака, ударили его два раза с приговором «сволочь» и спокойно направились к Тесинску. Через два часа были задержаны урядником Зайцевым и опознаны крестьянином Костомаровым. Помешены в холодную, ведется дознание, так как есть подозрение, что сия шайка совершила несколько налетов на крестьянские обозы в соседней, Емельяновской волости. 2. В ночь на 5 мая сего года было совершено неизвестными злоумышленниками разбойное нападение на лавочника Ситничука, проживавшего по Береговой Качинской улице в доме № 12. Раненый Ситничук, промаявшись несколько дней и не приходя в сознание, скончался. Но еще до его смерти, по точно установленным данным, были арестованы два главных участника разбойного нападения — Мишка Кривой (Михаил Пустоселов) и Николай Юсупов. Оба они известные преступники-рецидивисты с богатым прошлым, каждый по четыре раза был осужден уголовным судом за крупные кражи. Отбывали наказание в арестантских ротах, но по выходе на свободу снова включились в преступный промысел. При задержании Пустоселова отличились околоточный третьего околотка Колобов, городовые полицейской стражи Захаров. Петров и дворник Агеев. Возглавил задержание агент управления сыскной полиции Корнеев. Когда полицейские вместе с понятыми явились в квартиру Пустоселова, проживавшего за Качей по Подгорной улице в доме Громова, то нашли лишь его сожительницу Федосью Тарущенко, костюм преступника да его сапоги. И только после более тщательного обыска агент Корнеев обнаружил Пустоселова, спрятавшегося за русской печкой. Другой участник разбойного нападения, Юсупов, был арестован в Николаевской слободе. «Жаль, что сплоховал, а то бы не дался просто так!» — заявил он полиции, нашедшей у него при обыске револьвер и десять пуль к нему. Оба задержанных злоумышленника категорически опознаны женой умершего Ситничука и другими лицами и в данное время находятся в старом своем жилище — Североеланском остроге. Есть подозрение, что Пустоселов и Юсупов были причастны к ограблению дома барона фон Миллера зимой сего года. Дело это отнесено в разряд «темных», так как преступление совершено в отсутствие хозяев в промежутке времени с января по март, то есть когда семейство Миллера и он сам находились на водах в Австрии. Есть свидетели, которые заметили человека, похожего на Юсупова, вблизи усадьбы Миллера в означенное время. Ведется тщательное расследование… По-моему, слишком много лирики, — сказал Алексей, приступая к чтению второго, не изгаженного мухой листа. Иван на его замечание неопределенно хмыкнул и принялся разглядывать свои пальцы, изрядно испачканные в чернилах. — Впрочем, Батьянов любит, чтобы излагали подробно, — добавил Алексей на всякий случай, чтобы у Вавилова не появилось желания передать сводку тому, кто уже поднаторел в составлении подобных документов. И продолжал читать вслух: — 3. 12 мая сего года по дороге из станицы Калымской вблизи хутора на второй версте от Рузинского завода на проезжавшего по своим торговым делам казака Кубенина напали двое выскочивших из тайги неизвестных и при участии ехавшего с Кубениным провожатого Козлова нанесли ему две раны в голову гирькой и ограбили его. После этого злоумышленники, сев в подъехавшую к ним из тайги подводу, скрылись неизвестно куда. О происшедшем производится дознание, и двое из злоумышленников уже задержаны. 4. 16 мая сего года у мещанина города Кадинска Алексея Ильина украдена из ограды лошадь — кобылица карей масти, оба уха пороты, хвост острижен. Уездным приставом Лалетиным приняты самые энергичные меры к розыску вышеупомянутой лошади. На следующий день, утром, воры были задержаны в с. Михино и помещены в арестантскую. Ведется дознание. 5. 20 мая в лавку купца Калугина, проживающего по Садовому переулку в Североеланске, в собственном доме, ворвались четверо вооруженных револьверами неизвестных людей и произвели грабеж, взяв около 120 рублей деньгами и на неизвестную еще сумму разных вещей. В настоящее время двое грабителей задержаны, опознаны потерпевшим и находятся в арестантской камере уголовного сыска. Часть похищенных вещей отобрана. 6. 21 мая сего года прачка Белянина, похитившая разного имущества на 200 рублей, арестована и переведена в тюрьму. 7. 22 мая взяты с поличным преступники Моисей Кошкин и Евдоким Карпеев, которые пытались ограбить австрийского подданного Вайса. При попытке к бегству злоумышленник Карпеев убит агентом сыскной полиции Гвоздевым. Кошкин был помещен в арестантскую, где дал признательные показания… Зачем сводку испортил? — поинтересовался Алексей, отложив в сторону прочитанные бумаги. — Полдня сидишь, а результатов — ноль. — Сил нет подобную чепуху писать! — произнес с досадой Иван и отодвинул от себя стопку бумаг. — Ни одного стоящего преступления. Все очевидные, ничего интересного. По краже у Миллера много непонятного! Но Юсупов, думаю, рано или поздно расколется. За него сам Федор Михайлович взялся! — Он снизу вверх посмотрел на Алексея. — Но, смотри, уже три месяца по всякой ерунде работаем. Хоть бы шайка какая стоящая появилась, чтобы кровь разогнать, а? — Типун тебе на язык! — засмеялся Алексей. — Хочешь по жаре с высунутым жалом бегать? — Да лучше бегать, чем в кабинете от духоты загибаться, — вздохнул Иван и тоскливо посмотрел на сводку. — Этой дряни вздумалось в чернильницу свалиться. Я думал, она утопла, пером поддел, а она, глянь, извернулась и прямо на бумаги. Придется переделывать, глаза б мои на эту сводку не глядели. — И весьма красноречиво уставился на Алексея. — Видишь, наш Егор[164] опять отличился, — сказал Алексей, словно не замечая умоляющего взгляда приятеля. Он взял в руки сводку и прочитал: — ..Через два часа задержаны урядником Зайцевым и опознаны крестьянином Костомаровым. — И улыбнулся. — Я уж думал, он в отставку подался, нет, смотрю, жив курилка! Служит! — Да уж, Егору в руки только попадись! — сказал мрачно Иван и достал из кармана кисет. — Ты взгляни, какие бумаги от уездного пристава пришли! Премию Зайцеву испрашивают и медаль. Его ведь, оказывается, чуть не убили по осени, а мы даже не знали. — Что ты говоришь? — Алексей покачал головой. — Это кто ж таким ловким оказался? — А ты почитай, почитай! Алексей взял лист бумаги с гербовой печатью. Это был рапорт станового пристава Быкова по поводу «выдающегося отличия урядника первого участка, четвертого стана, Базинской волости, Тесинского уезда Зайцева Егора». Довожу до Вашего сведения, — обращался к начальнику полиции пристав, — что, 22-го числа октября месяца 1891 года полицейский урядник Зайцев, узнав об уводе с постоялого двора лошади казака Кириченко, отправился преследовать вора, которого и настиг на выезде из села Макарьева. Вор ехал верхом на украденной лошади. Когда, вопреки приказу, он не захотел покинуть седло, урядник, спешившись сам и стащив вора на землю, повел его и лошадь обратно в село, держа ее в поводу. Изловчившись, вор ударил кнутом лошадь и, когда та, бросившись в сторону, потянула за собой урядника, внезапно нанес ему удар в бок острым шилом, которое хранил в голенище сапога. Урядник Зайцев схватил вора одной рукой за горло, а другой — за кисть с шилом, свалил его на землю и стал кричать, призывая помощь. В это время вор, оказавшись довольно сильным, вырвал руку с шилом и нанес еще две раны уряднику — в шею и в руку. Зайцев не смог больше удерживать его, и тот скрылся… — Да, — покачал головой Алексей, — что-то оплошал наш Егор, не проверил этого мерзавца на оружие. И почему-то Ермашки рядом не оказалось, они же друг без друга никуда? Иван пожал плечами. — Макарьево, между прочим, не Егоров участок. Оно верстах в двадцати от Тесинска, но там урядник заболел, вот и пришлось Зайцеву два участка обслуживать, — Все понятно, — сказал Алексей и снова взялся за рапорт. Собрав последние силы, — читал он, — урядник Зайцев в изодранной одежде, истекающий кровью добрался до первого жилья, откуда и был перевезен для подания медицинского пособия в земскую больницу. Уведенная у Кириченко лошадь поймана и возвращена по принадлежности. После принятых затем розысков другим урядником Вепревым и сотником Савеловым задержан 27-го числа октября месяца того же года в селе Сорокине на базаре и вор с паспортом на имя мещанина Якова Лыкова. Смею ходатайствовать. Ваше Высокоблагородие, об удостаивании урядника Зайцева через Кавалерскую Думу серебряной медалью «За усердие» на Анненской ленте с выдачей денежного пособия в пятьдесят рублей, а также единовременного вознаграждения в сто рублей, за проявленную храбрость при задержании опасного злоумышленника. Подобные поступки совершались урядником Зайцевым неоднократно и заслуживают исключительного по последнему поводу поощрения… — Молодец! — улыбнулся Алексей. — Тартищев наверняка это представление подпишет. — А я что говорю, — сказал печально Иван, — только бумаги на поощрение тоже надо успеть просмотреть, может, какая не по форме составлена, и сводку придется переписывать… — Он тяжело вздохнул. — Вот жизнь пошла, горше некуда. Жалованья на двадцать рублей больше, а работы — на двести. Почему было не передать сводки письмоводителю? А то превратили нас в писарчуков! Больше пишем, чем живым делом занимаемся. — Ничего, напишешь, — похлопал его по плечу Алексей, — еще два дня до возвращения Федора Михайловича. Поспеешь! А бумаги письмоводителю все равно не отдадут, потому что он к секретам не допущен, а сводки, сам знаешь, разглашению не подлежат. Иван не ответил. Длинными ловкими пальцами он неторопливо и тщательно сворачивал самокрутку. Лизнул край листа, расправил влажный шов и закрутил один конец, затем прикурил, поднялся со стула и подошел к окну. Алексей, засунув руки в карманы брюк, покачивался с пятки на носок и наблюдал за приятелем. — У тебя такой вид, словно сам в чернильницу попал. Иван обвел его хмурым взглядом, но ответить не успел, потому что открылась дверь и в кабинет ввалился старший агент Савелий Корнеев. Он был не по обычаю мрачен и, не поздоровавшись, прошел в глубь кабинета и буквально обрушился на стул. Иван и Алексей с любопытством наблюдали, как он ерзает по сиденью, словно под ним находилась не казенная клеенка, а дюжина верблюжьих колючек. — Ну, дьявол! — выругался он наконец и потянулся к графину с водой. Выпил подряд два стакана и откинулся расслабленно на спинку стула, вытянув ноги и сцепив руки на затылке. — Умаялся, сердешный? — язвительно справился Иван. — Видно, насмарку поработал? Корнеев окинул его недружелюбным взглядом. — Тебе все шуточки, Иван, а от меня сегодня такой лосина ушел. Первый раз его в городе встретил, и сдается мне, на наше горе он здесь появился. — Чем же он тебе не показался? — Показаться-то показался, да что толку! Выглядит как крепкий купчина, рослый, бородатый, кулаки не меньше, чем твоя голова, Ваня. При нем два мужика помоложе, может, сыновья, а то приказчики. Следуют за ним не впритирку, а чуть сзади и по бокам, точно охрана какая. Я сначала внимания на них не обратил, мало ли купчин по базару слоняется. Я за шайкой Наумки-дисконтера[165] наблюдал. Мало ему, жидовской морде, того, что деньги в рост дает, решил вспомнить молодость, собрал возле себя ораву босоты малолетней, обучил щипаческому делу, и теперь от них нигде нет спасения, ни на базаре, ни на постоялых дворах. А Наумка опять же свой гешефт каждый день имеет, и весьма приличный. И подхода к нему нет, потому как добычу свою щипачи, сам знаешь, тут же «свинкам» сбрасывают. — Корнеев вздохнул, снова налил в стакан воды и залпом выпил. — А купчину этого я еще третьего дня заметил, удивило меня то, что он как бы без дела слоняется. По сторонам головой вертит, возле телег крутится, в шинок заходит, но тут же выходит. Ничего не покупает и даже не приценивается. — Похоже, ищет кого-то или приглядывается? — спросил Иван. — Вот-вот, это самое и мне в голову пришло. С виду вроде приличный мужик, но глаза, глаза… — Корнеев покрутил удрученно головой. — Глаза у него, как у Васьки Рябого, помнишь, который семью часовщика вырезал в Каинске? Вприщур и бегают… — Выходит, ты про Наумку забыл и к этому купчине приклеился? — поинтересовался Алексей. — И что же ты выходил? — Тут мне повезло! Наумкины босяки решили его затырить. Приклеились к нему в толпе, и так и этак прижимаются, толкают, затирают с трех сторон. А купец, вижу, сразу их усек, перемигнулся со своими и чешет себе как ни в чем не бывало. И все же смотрю, у одного босяка в руке «соловей» на цепочке[166] блеснул и в рукаве исчез. Я только Черненко знак подал, что взяли купца, а тот сам уже хвать эту рвань за ухо и приподнял, да так, что босота эта заверещал, словно крыса под сапогом. Тут его помощники подскочили, и тех двоих, что затыривать помогали, тоже ухватили. Я Черненко отмашку сделал, дескать, глядим, что дальше будет. Куча зевак тотчас на визги сбежалась, но купчина и его подручные в шею всех растолкали, а босяков в пролетку загрузили, сами следом и направились, как понимаете, не в полицию, а к Наумке на блатхату. Я Черненко на базаре оставил, извозчика поймал и следом за ними. Оттуда и узнал, что они прямиком к Наумке поехали. Расплатились с извозчиком чин-чинарем, щипачей поперед себя подталкивают, прошли в дом, причем солидно, как хозяева, головами по сторонам не крутили. Я после того два часа в кустах отсидел, караулил, но они зашли и как в воду канули. Наконец я не выдержал, нашел дворника дома, где наш жидок проживает, и велел Наумку навестить, квасу попить. Через полчаса дворник вернулся и доложил, что, окромя Наумки со свежим фингалом под глазом, его сожительницы Евдокии Пермитиной да совместно прижитой малолетней дочери Варвары, в доме никого не оказалось — ни босяков, ни купчины с его парнями. — Корнеев посмотрел на Ивана, затем перевел взгляд на Алексея. В глазах его была явная растерянность. — Я что думаю, купчину Наумкина шобла пришить не могла, не те у них силы, но как купец со своими помощничками сумел от меня улизнуть, просто ума не приложу! Я ведь с окон и дверей глаз не спускал. А у черного хода дворник крутился. Я его еще раньше предупредил, чтобы посторожил. — Понятно, — протянул глубокомысленно Иван, — купчина твой явно не промах. Но зачем ему Наумка? Или решил его за мошну потрясти? Но у дисконтера в клиентах деловые значатся, а твой купчина, судя по всему, мужик с понятиями и не стал бы связываться. Весь город знает о Наумкиных покровителях. Впрочем, теперь можно только гадать по поводу его интересов. Жаль, что ты купца упустил! — Это еще не все. — Корнеев посмотрел на них и вовсе печально. — Вернулся я на рынок, обсказал Черненко все, как положено, велел, чтоб тотчас доложил, если этот купчина снова появится, а сам прямиком в управление. Только вышел на Миллионную, смотрю, один из людей купца объявился и на углу возле Почтамта болтается. Рослый такой, в поддевке, в юфтевых сапогах и плисовых штанах. На голове картуз с лаковым козырьком. Я его по одежке узнал, а лица не разглядел под картузом, слишком низко он его надвинул. Я тут же зашел в табачную лавку, купил дюжину папирос, выхожу на улицу, парнина толкается среди извозчиков на стоянке. Я — в трактир, выпил квасу, вышел оттуда, смотрю, он разглядывает напротив витрину галантерейной лавки. Я — в гостиницу «Кандат», спросил портье, не поселился ли у него человек, похожий на моего купчину, нет, говорит, никого похожего не было. Оглянулся, парнина маячит у входа… Словом, пришлось изобразить, что я живу в гостинице, а после уходить дворами. — Значит, тебя засекли, — сказал Иван и принялся скручивать уже третью за день самокрутку. — Где-то прокололся! Но что-то слишком уж откровенно они тебя пасли! Хотели показать, что не боятся, или решили попугать? — Это зависит от того, за кого они Савелия приняли! — сказал Алексей. — Если за полицейского, то такая наглость просто вызывающа, если за себе подобного, то вряд ли стали бы церемониться. Надавали бы по шее или пришили в первом же глухом переулке. — А по мне, Корнеюшка, — сказал Иван ласково и пыхнул несколько раз самокруткой, выпустив в окно клубы черного, как из пароходной топки, дыма, — у тебя голова помутилась от грядущих неприятностей. Через два дня Михалыч появится, а вы с Черненко никак Наумку и его шаромыжников на нары не законопатите. Оборзели они, просто спасу нет, а вы все миндальничаете, вокруг да около ходите. Видно, мужик этот, купец, шустрее тебя оказался и по-своему с Наумкой разобрался. Иначе откуда у жидка фингал нарисовался? — Так то и Дунька могла запузырить, — вздохнул Корнеев и с тоской посмотрел на Ивана, — она баба заводная. — Дунька не Дунька, но тебе мой совет, Корнеюшка, дуйка ты на базар и забудь про купчину! — Глаза Ивана блеснули. — Я тебе по секрету скажу: Михалыч перед отъездом приказ подписал, дескать, кто из агентов карманника или еще какого жулика в холодную определит, то ему половина от того барыша, что вор поимел, в награду переходит, да вдобавок еще десятая доля — премия, так сказать! — Врешь? — Лицо Корнеева оживилось. — Опять провести хочешь? — А это твое дело, — Иван пожал плечами и смерил его равнодушным взглядом, — хочешь, верь, а хочешь, не верь! Мы вот с Алешкой тоже решили после обеда на базаре попастись. Лишние финажки кому помешают? Корнеев натянул картуз на голову, встал со стула и сказал: — И впрямь дело говоришь, Иван! Засиделся я тут с вами! — И, кивнув на прощание, вышел из кабинета. — Что ты ему опять нагородил? — сказал Алексей с досадой. — Какой приказ? Какая премия? Добьешься, что Федор Михайлович вздует тебя за твои шуточки! — Какие шуточки? — напыжился Иван. — Я за дело болею. Ни Черненко, ни Корнеев за неделю ни одного босяка не поймали. Обленились, как коты монастырские, мышей не ловят. Вот их-то Михалыч как раз и вздует, когда сводку увидит! — Боюсь, что сводки он как раз не увидит, — сказал Алексей и обреченно предложил Вавилову: — Давай помогу, все равно ведь не мытьем, так катаньем своего добьешься! Иван покачал головой. — Премного благодарен, только сейчас не до сводки будет. Гляди, кто к нам пожаловал. Наверняка что-то необычное случилось, если Карп Лукич самолично в полицию прикатил. Алексей выглянул в окно. Внизу у крыльца управления переминался с ноги на ногу плотный широкоплечий человек с заметным брюшком и с красной, изрядно вспотевшей лысиной, которую он то и дело вытирал носовым платком. Одет он был по-европейски, но в лакированных сапогах, а в руках держал котелок и тяжелую трость черного дерева. Алексей тотчас узнал его. Это был известный в городе спиртозаводчик Полиндеев, по многим причинам полицию не любивший. Поэтому Иван правильно заключил, что только из ряда вон выходящее событие могло привести Карпа Лукича в здание, с которым у него был связан целый ряд грустных воспоминаний. Иван свесился в окно и весело прокричал: — Неужто в гости. Карп Лукич? Полиндеев вскинул голову и с испугом посмотрел на Вавилова, но, видимо, узнал, потому что развел руками и глухо ответил: — Все пути господни! Коли бы не нужда… — Что ж, поднимайтесь на второй этаж и сказывайте, что за нужда такая объявилась, — приказал Иван уже более строгим голосом и посмотрел на Алексея. — Будь ласков, встреть его на лестнице, а то дежурный докопается, куда да зачем… Алексей кивнул и молча вышел, а Иван прошел за стол, аккуратно разложил бумаги, поправил пресс-папье, переставил чернильницу на ее исконное место, пригладил волосы и усы, натянул форменную фуражку и с самым важным видом стал ожидать появления неожиданного визитера.Глава 2
При близком рассмотрении Карп Лукич Полиндеев был выше ростом и гораздо тучнее, чем казался из окна второго этажа. Он тяжело отдувался после подъема по лестнице. Его жесткие усы топорщились, а лицо выражало крайнюю степень испуга и растерянности. Ему было прилично за пятьдесят, но двойной подбородок, виски в густой проседи и обширная лысина делали его еще старше. Руки его неприкрыто тряслись, и поначалу спиртозаводчик даже не понял, что ему говорит Иван. И только после третьего приглашения он наконец осознал, что ему предлагают присесть на стул, придвинутый Алексеем с этой целью к столу, за которым важно восседал Вавилов. — Нуте-с! — произнес строго Иван. — Какие скорбные дела привели вас в полицию, Карп Лукич? Рассказывайте! Сегодня я замещаю господина Тартищева, и мне решать, насколько ваш вопрос интересен для уголовного сыска. Спиртозаводчик не ответил, лишь с обреченным видом посмотрел на Вавилова, затем перевел взгляд на Алексея и следом опять на Ивана. — При Алексее Дмитриче можно говорить все, что угодно. Он старший агент сыскного отделения, один из лучших сыщиков, так что если ваше дело и впрямь очень серьезно, то скорее всего он будет им заниматься, — сказал Иван, словно не замечая весьма красноречивого взгляда «одного из лучших сыщиков». Спиртозаводчик тяжело вздохнул, вытер вспотевший лоб платком и заговорил с явным надрывом в голосе и с безмерно тоскливым выражением в заплывших жиром глазках. — Мы будем первой гильдии купцом, Карпом Лукичом Полиндеевым, — важно сообщил он, обращаясь теперь уже к Алексею, — владеем своим домом в Североеланске, бакалейной торговлей и винокуренным заводом в двенадцати верстах от города. — Он болезненно скривился и махнул рукой. — Впрочем, это не имеет теперь никакого значения. Перед вами, господа начальники, не человек, а живой пока труп. — Труп? С чего бы это? — переглянулись в удивлении Алексей и Вавилов. Полиндеев походил на кого угодно, только не на человека, готового отдать богу душу. — Очень даже просто, господа! — Губы купца затряслись, он прикрыл глаза скомканным платком и глухо произнес: — Какой я живой человек, если завтра лютую смерть приму! Иван тотчас подобрался, бросил быстрый взгляд на Алексея. Но тот был весь внимание и приказал визитеру: — Говорите яснее! Вам кто-то угрожает, или вы запутались в делах и решили покончить счеты с жизнью? — Что вы! Что вы! — Спиртозаводчик покрутил головой. Его лицо от напряжения налилось кровью, и он расстегнул верхнюю пуговицу рубашки. — В какой грех вы меня ввергаете! Я не самоубийца, дела у меня с каждым годом идут все лучше и лучше, семья тоже крепкая, супруга и две дочери. Нет, здесь другое! Я вам все как на духу расскажу. За тем и шел. Одна на вас надежда, оградите меня от напасти. Не оставьте своей помощью! — Он вдруг сложил молитвенно руки, глаза и лицо его покраснели, и купец принялся рассказывать о том, что вынудило его обратиться в полицейское управление. «И надо же было так случиться, чтобы Иван оказался в тот самый момент возле окна…» — думал Алексей, глядя на перепуганную физиономию купца и слушая его дрожащий от страха голос. — Вчера-с я, как и кажный день, запер в девятом часу лавку, отпустил приказчиков, подсчитал выручку, приказал сторожу закрыть окна и двери изнутри и направился в контору. Там я переговорил с моим новым управляющим завода, он привез для торговли партию водки и красного вина. С ним я задержался до десяти часов вечера, затем оба спустились в трактир, выпили по чарке, поужинали. Потом я направился домой, а управляющий обратно на завод. Обычно он у нас ужинает, но вчера у него были срочные дела, поэтому мы разъехались. У нас собственный выезд, да и живем мы в двух кварталах от конторы, так что через четверть часа я уже сидел с моей супругой Катериной Савельевной в гостиной за самоваром и пил чай. Выпили мы с ней стаканчика по три, с вареньем, с пирогами, и мне что-то невмоготу стало. И понять не могу: почему? Вроде не болит ничего, а дурно, просто спасу нет! Катерина Савельевна женщина умная, четыре класса образования имеет, сразу заметила, что нам не до разговору, а до чаю тем более! «Карпуша, голубчик, — говорит, — дай подолью тебе свеженького». А я ей: «Нет, Катенька, что-то не пьется сегодня. Не по себе как-то: сердце ноет, и под ложечкой сосет». — «Это ты окрошки перекушал за обедом», — отвечает она. «Нет, окрошки я съел в плипорции. Не в ней дело. Душа У меня ноет, свербит прямо. Кабы беды не случилось». — «Типун тебе на язык, Карпуша!» — Супруга даже сплюнула, так рассердилась. А тут вдруг звонок на двери — звяк, звяк! Мы с ней переглянулись. Господи, кого это несет в такую пору? Свои все дома, значит, чужие? А по ночам в гости только злые вести являются! Тут входит встоловую кухарка и подает письмо. «Откудова?» — спрашиваем. «Да какой-то малец занес, — отвечает, — сунул в руку и был таков». Чудно нам это показалось. По коммерции своей я часто письма получаю, но утром и по почте, а это — на ночь глядя, и без марки к тому же. Забилось у меня сердце, ищу очки — найти не могу, а они рядом на столе лежат. Катерина Савельевна говорит: «Давай, Карпуша, я распечатаю и прочту. Глаза у меня помоложе». И правда, ей еще и тридцати пяти нет. «Сделай одолжение, — говорю, — а то мне как-то боязно!» Катерина Савельевна раскрыла конверт, вытащила письмо, развернула да как закричит: «Господи-святы! С нами крестная сила!» И листок отбросила, а сама побелела, слова сказать не может и только крестится, крестится… Я всполошился, сердце в груди трепещет, весь потом покрылся. «Что с тобой, душенька? — спрашиваю. — Отчего переполох?» А у самого руки трясутся, хотел воды испить и чуть стакан не разбил. «Смотри, Карпуша, — говорит мне Катерина Савельевна и пальцем в бумагу тычет. — Смотри, а то я со страху помру!» Я поглядел и тоже обмер. Свят! Свят! Свят! Страсти какие! На листочке слова написаны. А внизу-то, внизу… — Полиндеев побледнел, перекрестился и шепотом произнес: — Внизу листочка пририсован страшный шкилет, тут же черный гроб и три свечи… — Он полез трясущейся рукой в карман сюртука и извлек из него помятый, сложенный вчетверо лист бумаги. — Да вот, извольте сами просмотреть! — и протянул письмо Ивану. Тот пробежал его глазами и передал Алексею. — Прочитай вслух! Строчки шли вкривь и вкось, словно писавший был пьяным или пребывал в сильном испуге. Но он явно был грамотным человеком и дружил не только с «ятями», но и с «ерами»[167]. Алексей тотчас высказал по этому поводу свои соображения и зачитал письмо: — Приказываю Вам послезавтра, т, е. 7 июня сего года, принести запечатанный конверт с тысячью рублями в лес к озеру Рыжее, не позднее восьми часов вечера, к завалившемуся пню, что находится в пятидесяти шагах на запад от старой купальни. В случае неисполнения этого приказа будете преданы лютой смерти. Грозный атаман лихой шайки — Черный Ворон. — М-да! — сказал Иван и принялся за новую самокрутку. Покончив со столь полезным занятием, он пристально посмотрел на Полиндеева. — Продолжайте, Карп Лукич! Продолжайте! — А что продолжать? — опешил купец. — Вот оно письмо! Теперь хватайте, ловите подлеца! — Он бросил беглый взгляд на Алексея. Но вид у того был абсолютно непроницаемый. — Я хочу узнать. Карп Лукич, о том, чем вы занимались начиная с момента, когда получили это письмо, насколько я понимаю, вчера поздно вечером, и до сегодняшнего дня, вернее, до двух часов пополудни, когда вы изволили появиться в управлении полиции. Вы не пришли рано утром, почему? Какие у вас были соображения? И какие действия вы намерены предпринять? — Иван затянулся самокруткой и выпустил изо рта струю дыма, которая повисла над его головой в форме сизого ореола. Купец насупился. — Если б знал какие, то сюда бы ни ногой, господа начальники! — И с гораздо меньшей охотой стал рассказывать дальше: — Стали мы тут с Катериной Савельевной препираться, кому письмо читать. У нее глаза вострее, а мои даже с очками перестали видеть. Я о том ей говорю, а она на меня взбеленилась: «Ты, — кричит, — хозяин и мужского пола, ты и читай!» Спорили мы так с полчаса, и, концы к концам, кликнул я Веру — это, стало быть, старшую дочку мою. Она у нас поболе матушки образованна, в прошлом годе гимназию закончила, да только не в меру горда. Ну ладно! «Верочка, — прошу я дочь, — голубушка, прочти-ка нам это письмецо и объясни все по порядку, что происходит. Может, мы рехнулись враз вместе с маменькой?» Дочка взяла листок, громко прочитала все, что там нацарапано, покачала головой и говорит мудрено так и вовсе непонятно: «Папенька, — говорит, — вы стали объедком этого, как его… еско… тьфу! еспроприятера!..» я, обомлел. В первый раз такое слышу. «Объясни, — прошу, — Верочка, только по-простому. Каким таким объедком я стал? Мы, слава богу, жизнь прожили — и не то что объедками никогда не бывали, а люди еще от нас кормились». Признаюсь, я даже закричал на нее сгоряча: «Ах ты, дурища!» — так мне обидно стало за это глупое слово. Вера пожала плечами, фыркнула и ушла, а на пороге уже сказала: «Какой вы, папаша, необразованный, совсем ничего не понимаете!» Тут я и вовсе не сдержался. Сопливая еще девчонка поучать меня вздумала. И выговорил ей вслед в сердцах: «Я хошь и необразованный, а вас с Наденькой — это моя вторая дочь, младшая — вырастил, выкормил, наукам обучил, а ты теперь родителю помочь не хочешь в смертельных опасностях!» Полиндеев огорченно развел руками. — Да что с них возьмешь, с детей-то? Они наши денежки уважают, а нас самих терпят только до поры до времени… Купец вздохнул и вытер платком лысину, которая покрылась крупными каплями пота. Расстегнув сюртук, под которым оказался бархатный жилет с выглядывавшей из кармана массивной золотой цепочкой, он снова стал рассказывать: — Повертел я мозгами так и эдак, подумал и решился отнести деньги на указанное место. Хошь отвалить тыщу целковых вовсе не с руки и не по нашим капиталам, но что поделаешь — живот мошны дороже. Расстроился я просто — во как! Однако Катерина Савельевна мне говорит: «Не дело ты надумал, Карпуша! Ты человек семейный, и не пристало тебе подобными деньжищами швыряться почем зря!» — «Хорошо тебе говорить, — отвечаю, — у меня самого сердце кровью обливается, но умирать тоже неохота. Да и как вы без меня останетесь? Заклюют вас все, кому не лень, по миру пустят!» А супруга свое твердит: «Пользы, что деньги атаману отдашь, никакой! Поймут душегубы, что ты пугливый да покладистый, и через неделю уже три потребуют! Что ж, ты им три тоже выложишь? А потом и все пять, если не десять прикажут принести». И расстроила она меня, господа начальники, этими словами, хоть плачь! Я и впрямь бы заплакал, только моя Катерина Савельевна, мудрая женщина, говорит мне: «Послушай моего совета, Карпуша! Иди-ка ты в сыскную полицию да отыщи там самого главного начальника, фамилия его Тартищев, а звать Федор Михайлович. От него, говорят, никакой пощады жуликам не бывает. Расскажи ему все как есть. Так вернее будет! И защитит он тебя от мазуриков, да и деньги при тебе останутся». До сегодняшнего обеда мы с ней судили да рядили. Поверите, за всю ночь глаз не сомкнули. Ведь Федора Михайловича я без подсказки супруги давно знаю. Суров он, ох как суров! И все-таки Катерина Савельевна на своем настояла. И вот я пришел к вашей милости, не оставьте без внимания, защитите! Полиндеев умоляюще посмотрел на Ивана и вдруг неожиданно бухнулся на колени и прижал ладони к груди. — Но-но! — Иван погрозил ему пальцем. — Что за театр! Встаньте сейчас же! Он вышел из-за стола и приблизился к купцу. Тот снова взгромоздился на стул и застыл, понурившись, словно в ожидании смертельного приговора. Вавилов слегка встряхнул его за плечо. — Успокойтесь же. Карп Лукич! Скажите спасибо Катерине Савельевне, что на нужный путь вас наставила. Мошенников поощрять нельзя, это она правильно заметила. А мы вас защитим, но только и вы должны нам помочь! — Ну, за этим дело не станет! — Полиндеев заметно повеселел. — Ежели расходы какие или, к примеру сказать, благотворительность, то мы с превеликим нашим удовольствием! — И он полез в карман за бумажником. — Скажите сколько, никаких денег не пожалею! — Да вы никак свихнулись, голубь мой, с перепугу? — рассердился Иван. — Уберите деньги! Мы царево жалованье получаем, и ваши деньги нам без надобности. Вы нам должны помочь другим образом. Завтра в назначенный час вы придете к озеру и будете ждать этого Черного Ворона, а когда он явится, сунете ему в руки конверт с газетной бумагой. В этот момент наши люди схватят его. Полиндеев схватился за сердце и чуть не кувыркнулся со стула: — Ну уж нет, господин начальник! От этого увольте! С чего я на рожон полезу? А если этот Ворон пальнет в меня или прирежет? У меня как-никак жена, дочки, завод, торговля! Я не то чтобы встречаться, за версту этого душегуба видеть не хочу! Нет уж, сделайте милость, управьтесь как-нибудь без меня! — Чудак вы человек! — засмеялся Алексей и в свою очередь встал и подошел к Полиндееву. — Без вас нам и вправду не обойтись. Ведь если вместо вас придет другой человек, Ворон его просто не узнает и пройдет мимо. И тогда мы его точно не поймаем. А если он разозлится и подкараулит вас в городе? Тогда вам точно крышка! — Мать честная! — Купец воздел руки к небу. — Святые угодники! Куда ни кинь, всюду клин! И так обернешься — плохо, а эдак — того хуже! Вот истинная напасть и выхода нет! — Выход есть, — сказал Алексей мягко, и купец тотчас уставился на него с мольбой и надеждой одновременно. — Послушайте нас, — Алексей перевел взгляд на Вавилова, — меня и Ивана Александровича, и все будет хорошо. Мы вам слово даем, ни один волос не упадет с вашей головы. — А может, я господина Тартищева дождусь? — Полиндеев совсем оробел и, кажется, даже уменьшился в размерах со страху. — Нет, не дождетесь, — ответил Иван, — Федор Михайлович вернется через два дня, то есть уже восьмого июня. Все надо решать сейчас, и как можно скорее. Ведь мы должны заранее осмотреть место и приготовить наших людей. — Боязно мне все-таки! — Чего вы боитесь? Подумайте сами! Вы принесете конверт, как приказывал атаман, передадите его, и вся недолга, — сказал Алексей. — С чего ему вас убивать? — Так-то оно так! А ежели он откроет конверт, а там труха? Что тогда? Алексей улыбнулся. — Не успеет. Мы ему рта не дадим раскрыть, не то что конверт! И тогда Полиндеев решительно махнул рукой, словно топором рубанул. — А, была не была! Пан или пропал!, — И тут же снова просительно заглянул в глаза Вавилову. — А вдруг все-таки отыщется какая-нибудь забубенная головушка, решится заместо меня пойти? Я ведь никаких денег не пожалею! — Ну вот, — рассердился Иван, — на колу мочало, начинай сначала. Неужто не понятно, что Ворон вас в лицо знает, если велел лично деньги принести? Писал он вам и поджидать будет вас! Словом, пришлось потратить на уговоры трусливого купца еще не менее часа, упрашивая Карпа Лукича не волноваться и сделать все, как ему посоветовали. Наконец проводили его восвояси. Оба агента подошли к окну и какое-то время наблюдали сверху, как Полиндеев стоит на крыльце, вертит удрученно головой, вытирает лицо и лысину платком. — Никак опять вернется? — вздохнул Иван, когда спиртозаводчик поднял лицо и посмотрел вверх, видно, пытаясь отыскать окно их кабинета. Сыщики успели вовремя от него отпрянуть, иначе, кто его знает, Полиндеев вполне мог возвратиться и отказаться на этот раз от затеи захватить мошенника с поличным. Но когда через несколько минут Алексей и Иван снова выглянули из окна, купец садился в коляску, и они с облегчением вздохнули. — Ну, свербило трусливое! — с досадой сказал Иван. — Сколько времени отнял! Надо будет послать пару младших агентов и дворнику наказать, чтобы посмотрели за ним сегодня и завтра да чтоб от дома до озера проводили. Бес его знает, этого Ворона, вдруг там и впрямь шайка, могут сразу за порогом финажки отнять у нашего, как его… объедка. С них станется! — Объекта! — расхохотался Алексей. — Не объедка, а объекта экспроприации. Экспроприация — это изъятие денег или других ценностей, которые якобы нажиты путем угнетения других людей. Вспомни Мамонта и Завадскую. Вот тебе яркий пример экспроприации и экспроприаторов[168]. — А по мне, так самый обыкновенный разбой. Всем финажки нужны, чтобы весело жить, только одни не скрывают своей корысти, а другие с вывертом, с идеями всякими в пустой голове эту самую, как ее, эксприя… тьфу на нее! выдумывают! А итог один — каторга да острог! — Иван с интересом посмотрел на Алексея. — Только откуда эта девица такие мудреные слова знает? Уж не с ее ли подачи атаман лихой шайки объявился? Как ты думаешь? — Думаю, не помешает проверить! — согласился Алексей. — Возможно, этот Ворон свил гнездо в купеческом доме. Посуди сам, деньги потребовали у купца, дочь которого знает, что такое экспроприация. Скажи, много у нас в городе имеется девиц, чтобы смогли бы это слово не просто без запинки выговорить, а объяснить его значение? — Точно, Алешка! Верно заметил! Надо Ворона в семье искать или в друзьях этой слишком умной барышни. Пошлюка я не двух, а трех агентов. Пускай проверят вдобавок ко всему, с кем дочь купца якшается. Может, у нее есть жених какой или воздыхатель? — И наверняка из бедных, — снова высказал свое соображение Алексей, — и как бы эта девица не вздумала с ним бежать! Ведь для каких-то целей им деньги понадобились? — Твоя правда! — оживился Иван и глубокомысленно заметил: — Очень меня, Алешка, его дочь заинтересовала. Теперь я почти на все сто уверен, что Карпу Лукичу искать заговор надо в собственном доме. — Он покачал головой и удрученно крякнул: — И что за детки нынче пошли? Надо ж было такое придумать, собственного папашу обчистить! Но все-таки не стоит сбрасывать со счетов и Ворона. А вдруг и правда новая банда объявилась? — Не верится мне что-то про банду, — пожал плечами Алексей. — Несерьезно как-то действуют. Скелеты, гробы… Как в дешевых книжонках… — Постой, постой! — перебил его Иван и взял в руки подметное письмо. Некоторое время рассматривал его так и этак, потом покачал головой. — Сдается мне, где-то я эти шкилвты недавно видел. И три свечи… — Не выпуская из рук письма, он подошел к несгораемому шкафу с секретными бумагами и открыл его. — Ну вот! — сказал он и с торжеством извлек на свет тонкую книжонку, напечатанную на дешевой бумаге с жирным черным рисунком на обложке. — Вот тебе и шкилеты, вот тебе и гроб, вот тебе и три свечи. Прямо один в один срисовано. Алексей взял из его рук письмо и книжку. Заголовок ее гласил: Замечательные похождения бывшего графа, ставшего по воле рока Черным Вороном — лихим атаманом шайки благородных разбойников, и его смертельная любовь к персидской царевне Замире. Здесь же присутствовал и сам атаман в русском кафтане, с довольно свирепым лицом, с роскошными усами и кинжалом в правой руке. Левой он прижимал к себе девицу в шароварах и прозрачном покрывале на голове. У нее была осиная талия, глаза на добрую половину лица и крошечный ротик. Без всякого сомнения, часть рисунков на письме и на обложке очень сильно смахивали друг на друга. — Откуда у тебя эта книжонка? — поинтересовался Алексей и вернул вещественные доказательства Ивану. Тот рассмеялся: — От старшого своего спрятал. Домашнее задание не выполняет, «неудов» в гимназии нахватал, а мать говорит: «Митенька каждый день допоздна только и делает, что книжки читает». Она же не ведает, что это за чтиво. Тогда я за него взялся, заглянул к нему в стол, а там подобная дребедень, каждой — полкопейки цена. Ну, я парню уши надрал, чтобы знал, чем на самом деле следует заниматься, а книжонки с собой забрал. Видишь, дерьмо, а на доброе дело сгодилось. — В каком классе твой старший, в пятом? — спросил Алексей. — Кажется мне, что здесь кое-кто того же возраста замешан. Надо, Ваня, меньшую барышню тоже проверить. Слово «экспроприация» ей вряд ли известно, но чем черт не шутит, когда господь спит? — Понял, — кивнул головой Иван, — только больше трех агентов нам негде взять, придется им задание увеличить, пускай за младшей тоже походят, приглядятся как следует. — Он взглянул на часы, и глаза его полезли на лоб. — Черт побери! Уже пятый час, а у меня ни у шубы рукав. А я еще хотел до темноты к озеру проехать, посмотреть, где засаду лучше устроить. — Вместе поедем, — сказал Алексей, — а теперь давай поступим таким образом: я делаю сводку, а ты пишешь донесение Федору Михайловичу по поводу Полиндеева. Пусть знает, что мы без толку не сидели. Иван, обрадованный таким поворотом событий, просиял и прихлопнул в ладоши. — Ну, удружил, Алешка, право слово, удружил! Я это донесение вмиг составлю и с агентами поговорю, решим, кого выставить для наблюдения. А тебе слово даю, июньская сводка за мной. — Июльская и августовская… — уточнил Алексей. — Иначе передумаю! — Ладно, — вздохнул покорно Иван и печально добавил: — Сдается мне, ты фармазон почище того Черного Ворона будешь, туды его в болото.Глава 3
Целый час приятели работали, не отвлекаясь на посторонние дела, даже заперли дверь, в которую стучали кулаком чуть ли ни каждые десять минут. Но сыщики не отзывались, потому как понимали: если не напишут бумаги, то получат приличный нагоняй от Тартищева. И еще они знали: если стучат кулаком, то происшествие на сей раз малое или средней тяжести, но если станут бить ногой и кричать во весь голос, значит, случилось что-то из ряда вон выходящее. В четыре руки и в две головы дело спорилось, и с бумагами они разобрались гораздо быстрее, чем рассчитывали. О том, что Иван первым покончил с донесением, подтвердило его довольное мурлыкание, а затем и песня, которую он затянул во весь голос:Дорогая, хорошая,
Ты дружком моим брошена,
Ты дружком моим брошена,
Ну а я подобрал.
Травы буйные скошены, -
Дорогая, хорошая,
Дорогая, хорошая,
Я про все забывал…
Глава 4
Лицо Олябьева было абсолютно безмятежным, без малейших признаков любопытства. За свою жизнь он видел слишком много трупов, и даже в более безобразном состоянии, поэтому вздувшееся тело утопленницы не вызывало у него никаких эмоций, кроме чисто профессионального интереса. — Девицу вначале крепко избили, — сказал он, обтирая руки спиртом, — затем прикончили и после того бросили в воду. Так что об утоплении и речи нет. Убийство, самое примитивное убийство. Вероятно, она сопротивлялась, под ногтями видны следы крови, а может, и просто грязи. Об этом я скажу точнее после детального обследования и вскрытия. Но на груди и предплечье хорошо заметны синяки и ссадины. Горло перерезано махом, но не ножом, края рваные. Похоже, что орудовали осколком стекла, вернее, бутылки. Возможно, ее убили в пьяной драке. — Но по виду она не простого сословия, — заметил Алексей. — Одежда приличная, приобретена не в дешевой лавке. Явно состоятельная барышня. — И что же? — усмехнулся Олябьев. — Считаешь, что в состоятельных семействах не случается пьяных драк? — Но почему она босиком? Без чулок и башмаков? В мае погода стояла холодная, и девица одета явно не по-домашнему. Может, ее изнасиловали, прежде чем убили? — Вскрытие покажет, но одежда почти не пострадала, и прочие детали дамского туалета на месте, так что внешних посягательств на ее честь не наблюдается, — ответил Олябьев. Он повернулся к Тартищеву, который разговаривал со становым приставом Таракановым, широколобым и толстогубым, с маленькими хитроватыми глазами и плохо выбритым подбородком. Седые усы уныло свисали по краям его рта, а правой рукой он держался за раздувшуюся щеку. У пристава страшно болел зуб, и поэтому на все вопросы он отвечал медленно и с трудом. — Эй, любезный! — окликнул его Олябьев. — Можно увозить труп. — И спросил у Тартищева: — Хотите еще раз взглянуть? — Нет, и так все ясно, — отмахнулся Федор Михайлович, — постарайся завтра к вечеру показать мне результаты обследования, а ты, — повернулся он к Алексею, — с утра дашь объявление во все газеты о том, что найден труп неизвестной женщины… Словом, не мне тебя учить, что написать. — Слушаюсь! — ответил Алексей. — Позвольте заняться мельником? — Давно пора, — кивнул головой Тартищев и поверх его головы посмотрел в сторону пруда. — Куда Иван подевался? — Верно, что-то отыскал? — предположил Алексей. — Ведь не на прогулку пошел! Тартищев направился к телеге с высокими бортами, дно которой устилала солома. Два одетых в немыслимое рванье мужика, бродяги, которых привели из холодной для свершения столь неприятной процедуры, как погрузка тела утопленницы, ухватившись за края брезента, волоком подтащили его к телеге и замерли, не зная, что делать дальше. Из-за чрезмерной хилости сложения они не смогли даже оторвать свой скорбный груз от земли. На помощь к ним подоспели два сотских и урядник Гордеев. Кое-как тело уложили в повозку, закрыли брезентом, возница взгромоздился на дощечку-сиденье, перекинутое с одного борта телеги на другой, два полицейских стражника и урядник пристроились сзади, и Тартищев махнул рукой: — Трогай! Возница взмахнул кнутом, заскрипели колеса, и две мосластые лошаденки потянули за собой повозку с трупом. Из ближних кустов показался Иван. Сапоги его, колени, руки и даже подбородок — все было перепачкано землей, а на штанах висели гроздьями старые колючки чертополоха и сенная труха. У-у! — Он вытер рукавом лоб. — Вокруг запруды обежал. В дальнем конце на берегу нашел старую колею. Видно, еще по весне, когда самая грязь, подъезжали, да у воды виднеется несколько старых следов ног. Часть из них точно мужские, потому что в одном месте ясно просматривается отпечаток подошвы мужского сапога. Я его на всякий случай срисовал. — Он протянул лист бумаги Тартищеву. — Смотрите, две набойки: на носке и каблуке. И даже все гвоздики пересчитал. А вторые уже не разобрать, мужские или женские, но по размеру гораздо меньше первых. — Умелец! — усмехнулся Тартищев. — Знатно у тебя получилось! Прибереги! Возможно, это тоже улика. — И вернул рисунок Ивану. — Понял. — Вавилов спрятал лист в нагрудный карман тужурки. — Так, говоришь, двое побывали? — уточнил Тартищев. — А не может так случиться, что вторые следы принадлежали убитой барышне? Вдруг там на самом деле убийца и его жертва прогуливались? — Определенно сказать ничего не могу, — покачал головой Вавилов, — следы точно разные, но принадлежали ли они убитой, тут уж — увы! — пока не ясно. Отпечатки заплыли, каких-то особых примет не разглядеть. — Он сердито сплюнул на землю. — Одна теперь надежда, если кто по объявлению в газете отыщется. — То и удивительно, — покачал головой Федор Михайлович, — что никто не заявил о пропаже. Будь она из хорошего семейства, тотчас бы хватились. Разве одиночка какая? Так и у нее должны быть друзья, подруги, поклонники, наконец. — А может, ее из соседней губернии нам подкинули? — с надеждой в голосе спросил пристав. — Отсюда верст сорок всего, через горы перемахнуть и… Тартищев покосился на него и ничего не сказал, но Тараканов мигом замолчал и снова схватился за щеку. — Ближний свет через горы трупы тягать, — не сдержался Вавилов, — наш это труп, доморощенный. — Платье на утопленнице действительно напоминает покроем одежду гувернантки или учительницы, — заметил Алексей. — Вполне вероятно, от нее избавились по причине адюльтера. Такое частенько бывает, когда глава семейства кладет глаз на молодую учительницу своих детей. — Ты имеешь в виду, что от гувернанток часто избавляются подобным способом? — усмехнулся Тартищев. — Насколько мне известно, их попросту увольняют без рекомендаций, а порой и без жалованья. Не знаю, кому убитая могла так насолить, если разделались с ней столь жестоко. Обычно так расправляются с жертвами в крайней степени ярости. Но с трупом, не находите, обошлись хладнокровно, упрятали в мешок, доставили к пруду, привязали жернова и после спустили в воду. У убийц явно было достаточно времени, чтобы управиться со своими делами. И они не боялись, что их заметят. Так что вполне вероятно, ты их следы обнаружил, Иван. Надо будет еще раз пройтись к пруду, чтобы все осмотреть должным образом. — Похоже, они действовали ночью, — заметил Алексей. — И труп мог привезти кто угодно и откуда угодно. Тут на пять верст вокруг ни одной деревни до самого Залетаева. — Ладно, не будем пока гадать. — Тартищев взглянул на часы. — Сначала осмотрим следы, а то до темноты часа два осталось, а после займемся мельником и его домочадцами. — Он повернулся к становому приставу. — Тараканов, вели всем оставаться в доме, чтобы не разбежались раньше времени. Сколько их? — Да трое всего, — поморщился пристав. — Сам Петухов, мельник то есть, его супруга да сын, но он того, немного умом тронутый, заместо батрака все работы справляет. Дочка еще была, да только ее к тетке в Каинск отправили, тут, вишь, женихов справных трудно сыскать. — А что же работников не возьмут? — поинтересовался Вавилов. — Или бедствуют? Деньжат не хватает? — Да у них работники и впрямь надолго не задерживаются, — пояснил пристав, — скуповат Петр Евдокимыч, прижимист, у него кажная копейка гвоздем прибита. Расплачивается или мукой, или картошкой, а чаще — отрубями. Не всякий работник на такое согласен. Вот и бегут люди. Правда, один больше чем на полгода задержался, да с месяц назад тоже утек. Теперь сами на себя жилы рвут. Они сели в коляску и направились к противоположному от мельницы краю запруды. Каменная плотина перегородила небольшую речушку, которая разлилась на добрую версту во все стороны, заполнив собой ложбину между двумя грядами невысоких, поросших хилым лиственничным лесом холмов. У противоположного берега виднелись похожие издали на нерастаявшие льдины огромные стада гусей. Постоянный их гогот и хлопанье крыльев долетали сюда слабо, но все-таки были слышны, так как звуки по воде разносятся гораздо дальше, чем по суше. Сначала они остановились на плотине. Здесь крики гусей были слышны сильнее и заглушали все остальные звуки. Пристав показал сыщикам створ, сквозь который спускали излишки воды. На дороге, ведущей через плотину на другую сторону запруды, все еще валялись обломки сучьев, лохмотья подсохших водорослей и два увесистых обломка старых жерновов, затрудняя проезд. — Что это такое? — удивился Тартищев. — Почему жернова не убрали с пути? — Сей момент, сей момент! — засуетился пристав и, спрыгнув с коляски, попытался поднять обломок жернова с земли. С большим трудом ему удалось оттащить его в сторону. Второй он осилил только с помощью Алексея и сказал, отдуваясь: — Тяжелы, чертяки! Одному не поднять! Тартищев молча наблюдал за ними из коляски. Затем приказал Олябьеву: — Ну-ка достань те веревки, которыми жернова привязывали. Олябьев послушно открыл свой сундучок и извлек из него два обрезка пеньковой, раскисшей в воде веревки. Узлы на ней не стали развязывать, ее просто разрезали, освободив мешок с трупом от груза, который удерживал его у самого дна. Федор Михайлович, не обращая внимания на тряску (коляска катила по полю, сплошь усеянному норками сусликов), некоторое время тщательно рассматривал узлы, затем вернул веревку Олябьеву и заметил: — Морской узел. Брамшкотовый. Преступник явно прошел флотскую школу. — Моряк? — Алексей и Иван переглянулись. — В наших сухопутных краях? — И что здесь удивительного? — строго посмотрел на них Тартищев. — Он может быть из купцов, из военных, даже из духовенства. Но тот, кто ходил в море, знает, как завязывается шкотовый узел или, к примеру, булинь… Без этой науки моряк — не моряк. — Ну вот, еще одна загадка. Теперь надо искать моряка, — недовольно пробурчал Вавилов. — Ничего, зато такие подсказки значительно сужают круг поисков. Моряки, учительницы… Не так их много среди наших обывателей. Коляска спустилась в неглубокую ложбину, по дну которой тянулся замеченный Иваном след колес. Злоумышленники явно были из местных жителей или из тех, кто раньше тут не раз побывал, так как ложбина была самым удобным местом, чтобы скрытно подобраться к воде. Края ее поросли тальником и бурьяном, и даже всадник мог проехать здесь, не рискуя быть замеченным со стороны мельницы. Сам след едва просматривался, и только зоркие глаза Ивана сумели разглядеть затянутые песком и заросшие травой две узкие полосы — остатки колесной колеи. Впрочем, Алексей и сам, доведись ему осматривать окрестности, непременно и прежде всего самым тщательным образом исследовал бы ложину. Он уже отметил для себя, что именно здесь труп могли незаметно спустить в воду. Сыщики вышли из коляски. Тартищев, расставив ноги и заложив руки за спину, некоторое время смотрел на воду, затем повернулся к Алексею. — Дно здесь каменистое, но все же труп не зацепился. Видно, течение было сильным во время дождей. Ишь куда уволокло! — И он кивнул в сторону противоположного от них берега запруды. — Что-то сомневаюсь я по этому поводу, — сказал Алексей. — Ширина пруда здесь с версту или чуть больше. Это какой же силы поток должен быть, если мы с Таракановым вдвоем едва один жернов подняли, а их два, да еще дно каменистое? Нет, с таким грузом труп не унесло бы так далеко! Одно из двух: или его бросили в воду недалеко от мельницы, или жернова привязали позже, когда мешок с трупом всплыл в первый раз. — Что-то ты не то городишь, Алешка. — Вавилов из-под руки оглядел пруд. — Выходит, кто-то утопил девку, а после вернулся, чтобы привязать камни? Почему тогда он сразу этого не сделал? — Я вообще удивляюсь, зачем потребовалось везти труп за тридевять земель? — сказал Алексей. — Гораздо проще было закопать его в тайге, завалить камнями или бросить в реку, чем топить в запруде. Преступники не могли не знать, что рано или поздно его все равно найдут! Может, на это все и рассчитано? Может, кто-то захотел подставить мельника? Отомстить ему? Свалить на него вину? — Слишком сложно это, Алеша, — сказал Тартищев, — в здешних краях если и мстят, то гораздо проще. Могли мельницу, к примеру, поджечь, но подбрасывать труп в надежде, что ее хозяина заподозрят в убийстве? Нет, это маловероятно! — И все-таки не стоит сбрасывать со счетов даже самые невероятные версии, — ответил Алексей. — Может статься, что сюда приезжала из города компания молодых людей, к примеру, на пикник. Крепко выпили, распалились, всплыли прошлые обиды, ревность… То да се! Слово за слово, вспыхнула ссора! В результате труп… Бросили его в воду, а после вернулись и, чтобы замести следы, упаковали его в мешок, привязали камни… — Хватит, — махнул рукой как отрубил Тартищев, — по сути, у нас пока одна версия, ничем существенным не подтвержденная. Надо допросить мельника и его домочадцев да посмотреть, что Олябьев нам предложит после вскрытия. Тогда будем говорить и решать более конкретно. — Он направился к коляске и сел на сиденье рядом с экспертом. — Мы сейчас возвращаемся в город, а вам придется основательно попыхтеть ночью, чтобы к утру у меня на столе лежали протоколы допросов и осмотра места происшествия. Желательно, чтобы они были подкреплены какими-то уликами и вещественными доказательствами. К семи утра я пришлю за вами коляску. — Тартищев нахлобучил на голову фуражку и приложил ладонь к козырьку. — Честь имею, господа агенты, и не забудьте, к утру я должен быть уверен,что вы не зря государевы пироги едите! — После таких слов сухарь в горло не полезет, не то что пироги государевы! — проворчал Иван вслед начальству, чья коляска через пару минут после столь теплого напутствия Тартищева скрылась из виду. — Да уж, — вздохнул в ответ Алексей, — пироги эти горькими слезами да потом политы. — Ага! Еще мозолями да шрамами, как булка изюмом, напичканы, особливо теми, что на заднице отсвечивают, — неожиданно рассмеялся Иван. — Чего вдруг расклеился, Алешка? Что нам, впервой по ночам работать? — И не дожидаясь ответа, затянул во все горло:И по тропкам нехоженым,
Дорогая, хорошая,
Дорогая, хорошая,
Я с тобою гулял…
Глава 5
Они и впрямь прогулялись, только вдоль колесной колеи, которая едва просматривалась в надвигающихся сумерках. Вдобавок со стороны гор налетел холодный ветер, следом заморосил дождь, и оба сыщика, ежась под его струями и проклиная сквозь зубы окаянное свое занятие, поплелись вверх по косогору, все-таки не забывая о следах колес. Но обнаружить их на склоне удалось с большим трудом. Местные окрестности особым разнообразием не отличались. Мелкие, покрытые белесым налетом камни, глинистая, плывущая под ногами почва, низкая степная растительность, жесткая и колючая… И только куртины синих и желтых ирисов да лужайки необыкновенно голубых, припавших к самой земле незабудок скрашивали эту безмерно унылую и однообразную степь. Здесь каждый кустик — точная копия соседнего, и камни тоже похожи друг на друга как две капли воды, как два соцветия чабреца, как два косматых и бесприютных перекати-поля… Довершала этот скучный и невыразительный пейзаж тьма норок, вырытых сусликами. И старых, почти разрушенных, и новых, со свежими горками земли перед входом. Одно из колес проехалось как раз по такой кучке земли. След был довольно четким, но зарядивший изо всех сил дождь не позволил сыщикам исследовать его более тщательно. Промокший насквозь Иван (впрочем, Алексей чувствовал себя не лучше) с тоской огляделся по сторонам, пытаясь определить ориентиры, по которым утром удалось бы обнаружить отпечаток колеса. Но с ориентирами в степи было худо даже в солнечные дни, а во время дождя тем более. Поэтому Ивану ничего не оставалось, как снять с головы картуз, закрыть им след и обложить его камнями, чтобы не сдуло ветром и не снесло потоками дождевой воды. — Так вернее будет, — сказал он и, натянув на голову тужурку, побежал в сторону мельницы. Алексей последовал его примеру, и уже через полчаса они стучали в массивные ворота, которые вознеслись вровень с забором, сбитым впритык, одна к одной, из лиственничных досок в дюйм толщиной. Залились громким лаем собаки, однако из дома долго никто не выходил. Но сыщики знали, что мельник и его семейство строго предупреждены приставом и не должны покинуть дом. Поэтому, еще больше переполошив собак, принялись стучать в ворота изо всех сил и даже бить в них ногами, пока из глубины двора не послышался дрожащий женский голос: — Кто там? — Открывайте немедленно! Полиция! — закричал Иван и несколько раз ударил кулаком по воротам. — Коньки отбросили, что ли, с перепугу? — Чичас, чичас! — засуетилась баба. — Чичас хозяина кликну! Хлопнула дверь, видно, обладательница голоса зашла в избу. А сыщики переглянулись. Выходит, в доме все-таки есть посторонние люди, батраки или прислуга, иначе зачем бабе называть мельника хозяином? Хотя кто их знает, такое встречается, и не редко, когда домочадцы кличут главу семейства уважительно хозяином. Прошло минут пять, не меньше, сыщикам они показались бесконечными, потому что дождь поливал все сильнее и у них уже зуб на зуб не попадал от холода. Но на этот раз к воротам подошел сам хозяин, приоткрыл их на вершок и, выставив наружу лохматую бороду, буркнул: — Проходите, собаки не тронут! Иван, а следом за ним Алексей трусцой миновали двор, отметив для себя, что двух здоровенных волкодавов удерживает за ошейники приземистый широкоплечий детина. Вероятно, это и был сын хозяина. — Проходите, проходите, — предложил вновь мельник и, забежав наперед, услужливо распахнул дверь в дом. Подождав, когда гости скинут с себя мокрые тужурки, хозяин провел их в комнату, где был накрыт стол, во главе которого сидел пристав с раскрасневшейся и довольной физиономией. Про зуб он явно забыл, потому что был уже изрядно навеселе. Алексей это отметил по степени панибратства, с которым пристав приветствовал их. — А! — закричал он радостно, привстав из-за стола и раскрыв объятия навстречу Ивану. — Нашлись? А то я думал, вы вслед Федору Михайловичу отъехали. Неужто обнаружили что-то? — Обнаружили! — ответил Иван односложно и обвел взглядом стол. — А ты, брат Тараканов, смотрю, времени даром не теряешь? Ужинать изволишь? — А что же зря время терять? — удивился пристав. — Почему бы с хорошими людьми не отужинать? — Он расправил усы и вернулся на лавку. — А Петр Евдокимыч у нас человек известный, знает, как гостя приветить. Вот, глядите, тут и сиг жареный, и щучка, и караси в сметане. — Он широко развел руками и пригласил: — Присаживайтесь, господа сыщики! Служба наша не волк, в лес не убежит. До утра еще ого сколько времени! Успеете и Петра Евдокимыча поспрошать, и супругу евонную, и сынка. Сыщики сели за стол, лицом к присутствующим. Вроде ничего страшного в эту ночь им не угрожало, но привычка привычкой, и, не сговариваясь, они даже сейчас устроились таким образом, чтобы Алексею для наблюдения достались окна, а Ивану — входная дверь. Окинув быстрым взглядом комнату и все, что в ней находилось, Алексей только что заметил хмурую женщину в темном, надвинутом на самые глаза платке. В этот момент скрипнула, открываясь, дверь. Женщина встрепенулась, глаза ее ожили, но Алексей заметил эти изменения уже вполглаза, потому что его внимание сосредоточилось на вошедшем. Это оказался тот самый парень, что придерживал во дворе собак. Одет он был в старый, вымокший насквозь зипун и сапоги с короткими, разрезанными сзади голенищами. Под ним мигом натекла лужа воды, но он не входил в комнату, топтался на пороге, мял в руках шапчонку и заискивающе улыбался. — Чего надо? — неожиданно рявкнул на него мельник. — Кто звал? Где я тебе велел сидеть и носа не высовывать? — Так в клети крыша протекает, я застыл, однако, совсем, — неожиданно по-мальчишечьи звонким голосом ответил детина. Это был коренастый широкоплечий малый, со слегка кривоватыми ногами и длинными руками. Но лицо его походило на лицо младенца: пухлощекое, чистое, без какого-либо намека на растительность. И глаза смотрели по-детски виновато, как-то по-щенячьи, что ли? Казалось, он вот-вот завиляет хвостом, лишь бы не прогнали, лишь бы не побили. — Ничего, перебьешься! — ответил было мельник, но, заметив не слишком дружелюбный взгляд Ивана, несколько сбавил тон: — Ладно, постели ему в сенях, — кивнул он жене. И она тотчас вскочила на ноги. Причем с тем же выражением в глазах, что и у парня, который продолжал топтаться у порога, не сводя взгляда со стола. Тогда Алексей недолго думая взял с блюда кусок жареной курицы, положил его на два толстых ломтя хлеба, прибавил пару картофелин и молча подал парню. Тот отшатнулся и почти с ужасом посмотрел на него, а потом на мельника. — Да бери, чего уж! — криво усмехнулся хозяин и покосился на Алексея. — Добрая душа господин начальник! — С-спаси вас бог. — Парень поклонился и, пятясь, скрылся в дверях. Женщина засеменила следом и осторожно прикрыла дверь за собой. — Что, работник твой? — Иван, не дожидаясь ответа, пододвинул к себе блюдо с жареной рыбой и принялся с аппетитом жевать. — То Гришка, пащенок ее, супруги моей, значитца, — произнес угрюмо мельник. — В девках еще прижила. Видно, вытравить пыталась, вот и родила богом обиженного. У него разума что у младенца. На то только и способен, что кули с мукой таскать да с собаками забавляться. И жрет много, просто спасу нет! Вчера зараз каравай хлеба умял! — И что ж, ты ее за просто так с дитем взял? — осведомился Иван, продолжая расправляться с рыбой. Алексей последовал его примеру, но с вопросами не лез, предпочитая молча наблюдать за Петуховым. Мельник был крайне неказистым мужичонкой, с лохматой бородой и головой, в которой застрял какой-то мусор, словно ее хозяин долго лазил в бурьяне. Но тем не менее борода у него торчала воинственно, а маленькие, вприщур, глазки смотрели с явной злобой. — А то, мил человек, к делу не относится, — ответил он сердито и налил себе полную чарку мутноватой жидкости из пузатой бутыли, судя по запаху, крепчайшего самогона. Залпом выпил ее, крякнул и вытер рот рукавом рубахи. — То чисто мое соображение, кого в дом брать! А вы приехали про утопленницу спросить, так и спрашивайте, чего кота за хвост тянуть? — Ты, Петр Евдокимыч, не к столу про утопленницу помянул, — попенял ему пристав. — Дай гостям сначала с голодом управиться. Они, почитай, часов пять как из города, и все не евши да не пивши. — Он кивнул на бутыль с самогоном. — А то налить, Иван Александрыч, по стопке? Крепкий зараза, аж слезу вышибает! От устатка и следа не останется! — Нет, на службе нам пить нельзя, — ответил за Ивана Алексей. — А про утопленницу и про все остальное, что нам для следствия интересно, мы непременно спросим, Петр Евдокимович, но когда сами посчитаем нужным. — Так ночь на дворе, — мельник пожал плечами, — мы в это время завсегда спать ложимся. — И ночь не поспишь, если надо будет, — спокойно возвестил Иван и тщательно вытер рот платком. — За ужин спасибо, уважил, но службу никто не отменял! Сейчас вы, Петр Евдокимович, останетесь здесь, за жизнь побеседуете с Алексеем Дмитричем, а мы с господином приставом по мельнице пройдемся, оглядимся, с вашей супругом и ее сынком покалякаем. Мельник нахмурился и поднялся из-за стола. Метнулись по стенам черные тени, глаза хозяина блеснули из-под густых бровей. Алексей почувствовал себя неуютно. В детстве, бывало, после нянькиных сказок он очень живо представлял себе леших, болотных кикимор, домовых и прочую нечисть. И хозяин внешне весьма смахивал на лешего, причем изрядно разъяренного от невозможности противостоять более сильному противнику. Но мельник выдал злость только яростным блеском в глазах. Что-то заставило его промолчать. Алексей подумал, что это мелкое злобное существо — сущее наказание для своих домочадцев. И все-таки Петухов не вязался у него с образом жестокого убийцы. Скорее всего женщину убили далеко отсюда и зачем-то привезли за тридевять земель. Версия, что труп решили скрыть от полиции, была, на его взгляд, маловероятной. Убийцы явно рассчитывали на то, что труп скоро обнаружат, значит, преследовали конкретную цель, но какую? Мельник вдобавок ко всему оказался еще тупым и ограниченным малым. Алексею приходилось повторять каждый вопрос дважды, а то и трижды, прежде чем тот понимал, о чем его спрашивают. Впрочем, ответы Петухова особым разнообразием не отличались. На все старания Алексея разговорить его и пролить хоть какой-то свет на случившиеся он отвечал монотонно и почти одинаково: — Ничего не знаем, ничего не ведаем! Слыхом не слыхали, глазом не видали… Прояснить обстановку так и не удалось, но Алексей не терял надежды, что хозяин в конце концов устанет, и продолжал допрашивать его, целеустремленно и дотошно, пытаясь поймать на противоречиях и стараясь в то же время уловить тот момент, когда мельник замнется, споткнется на слове или даже испугается. Но тот сидел напротив Алексея как истукан и без всякого выражения в глазах продолжал как ни в чем не бывало талдычить: — Не знаем, не ведаем… В какую-то минуту Алексею даже показалось, что таким образом Петухов испытывает его терпение. Авось надоест господину начальнику, и бросит он свое занятие! Но прошел час, потом второй, Алексей, несомненно, устал, но продолжал допрос с не меньшим старанием, чем прежде. Иван с приставом точно пропали куда-то, за окном заметно посветлело, и вскоре петухи возвестили зарю. Только мельник продолжал говорить о чем угодно, но никак не о том, что интересовало сыщиков. И все-таки злость, которая исчезла в глазах Петухова, подсказала Алексею, что тот перестал бояться. Значит, те вопросы, которые он задавал, его успокоили? Но они были довольно нелицеприятными и, кроме беспокойства, никаких чувств у рядового обывателя, как правило, не вызывали. Получается одно из двух: или мельник и впрямь ничего не знает, или Алексей не сумел задать тот самый вопрос, которого он по-настоящему опасался. Поляков посмотрел на часы. Четыре утра, совсем скоро рассветет, но Иван и пристав так и не появились: или столь же исправно допрашивали мельничиху и ее дурковатого отпрыска, или до сих пор не закончили обыск. По правде, Алексей с большим желанием осматривал бы сейчас мельницу и подворье, чем пытался разговорить туповатого хозяина. — Ты, милейший, за дурака меня держишь? — наконец не сдержался он, когда Петухов на его очередной вопрос: «Почему работники недолго задерживаются на мельнице?» — вновь заканючил свое: «Того не знаем, не ведаем». — Как не знаешь, если сам их нанимаешь, а после рассчитываешь? Кстати, Петр Евдокимыч, поясни: каким образом ты с ними расплачиваешься ? Лицо мельника вмиг утратило туповатое выражение, маленькие глазки уставились на сыщика: — Знамо дело, как договаривались, так и расплачивались! — А как все-таки договаривались? — Алексей чувствовал, что теряет остатки терпения. — Ты можешь ответить без виляния или нет? — А что тут вилять? — пожал плечами мельник и отвел взгляд. — С каждым по-разному. Кому муки отваливал, кому — картопли, а кто и подсвинка брал. Мы ведь, помимо мельницы, свиней держим, да курей еще, да уток, да гусей. Бывало, утками платил. То разве невыгодно? И мясо тебе, и перо. — А почему не деньгами? — Потому что мигом пропьют, свиное отродье! В первом же шинке оставят! — вскинулся вдруг мельник. — А подсвинка или гуся еще продать надо, хотя бывало, — он с досадой махнул рукой, — их даже до шинка не доносили. А вы говорите — работники! Не до работы им, так и смотрят, что плохо лежит! Так и тянут, так и тянут! На пропой все уходит, чтоб им лопнуть! — Выходит, ты с пьянством борешься? — удивился Алексей. — А сам вроде потребляешь, и изрядно? — Если потребляю, то в меру, и головы своей не теряю! — насупился Петухов. — Ежели не знаете, я эту мельницу, почитай, на пепелище поднял. И барыш теперь неплохой имею, потому как не злоупотребляю и пьянчуг всяких и жуликов не привечаю. Поэтому какой мне резон девку в собственном пруду топить? Да и не нашего поля она ягода! Такие у нас отродясь не водились! Не видно разве, что из городских мамзелей! — Видно, видно, — согласился Алексей, — и все же давай проясним до конца: по какой причине работники слишком часто у тебя менялись? Выгонял или сами уходили? — И так и так бывало, — неохотно пояснил мельник. — Как сворует что, так сразу в шею, и тех, бывалочи, гнал, кому мало оплаты казалось. Лодыри да байбаки, какой с них спрос? — Ас соседних мельниц так же часто работники бегут? — поинтересовался Алексей. — А про то вы у них спрошайте! — огрызнулся Петухов— Мне до их делов, знаете… — махнул он рукой. — Свои бы расхлебать. — Но у тебя. Петухов, огромное хозяйство. Сам говоришь, свиньи, птица… Да и на мельнице дел невпроворот. Как управляешься один? — Так то ж на мельнице, — пожал плечами хозяин. — А с птицей да скотиной женины сродственники помогают. Оне все на меня работают. Только с мельницы я, окромя Гришки, всех убрал. Тоска их заедает, что они таперича тут не хозяева… — Постой, так мельница раньше твоей жене принадлежала? — изумился Алексей. — Не ей, — поправил его Петухов, — а папаше ейному. Я ж сказал, что из пепелища ее поднял. Нажрался папаня самогону да спалил меленку. Я у него в батраках ходил, старательный был, молодой. Акулину, слышь-ка, никто за себя брать не хотел. Она на один глаз косая да парня в девках прижила, а мне какая беда, взял за себя, да и стал мало-помалу мельницу отстраивать. Батя ейный в дела не лез, братовья того чище, только водку хлестали. Пришлось хозяйство в свои руки брать, чтоб не пустили по ветру. — Понятно, — покачал головой Алексей. — Смотрю, делишки ты мастерски обстряпал: и хозяйство прибрал, и почти дармовых работников заполучил. Что же на мельницу их не пускаешь? Боишься, что снова спалят? — Боюсь, она мне кровью и потом досталась. — Он показал Алексею ладони, все в шрамах, рубцах и мозолях. — Кожа, бывалочи, лопалась, лоскутами висела. И все, что здесь имеется, я своим горбом заработал. И никому не отдам, зубами грызть буду, когтями рвать, но не отдам! — Никто у тебя мельницу отбирать не собирается. И ты меня почти убедил, что к убийству женщины не причастен. Но, вполне возможно, кто-то из твоих бывших работников, или родственников, или приятелей имеет к этому отношение. Вспомни-ка, бывал кто на мельнице в последнее время из посторонних? Может, гости из города приезжали с дамами? Или скажешь, никто тебя здесь не навещает? И сам в город или в Залетаево тоже не ездишь? — Пошто не езжу? Обязательно езжу, иначе дела не делаются. Но приятелей не имею, по гостям сам не раскатываю и никого у себя не привечаю. Баловство это. Пустая трата денег и времени. — Ну и скользкий же ты, братец! — не выдержал и рассердился Алексей. — Не пойму, ты что, слишком хитрым себя считаешь, думаешь обвести меня вокруг пальца? Так даже не пытайся! Будем сидеть здесь до тех пор, пока ты не расскажешь мне все, что требуется! — А что вам требуется? Я, почитай, все, что знал, рассказал. — Хорошо. Теперь назови мне тех, кого недавно нанимал. Последний работник, говорят, больше полугода у тебя держался. Видно, угодил чем-то? Хозяин, не спросясь, потянулся к бутыли с самогоном, но на полпути рука его замерла и вернулась в исходное положение. Алексей тотчас отметил это. Кажется, наконец он попал в точку. — Работник как работник, — промямлил мельник. — С осени, вернее, в августе еще появился. Не пил, дело свое сполнял… Что говорить, мало таких встречается, сполнительных, а потом ушел, даже жалованье не спросил. — Не спросил? — поразился Алексей. — Разве такое бывает? — Я сам не пойму: с чего он смылся? — пожал плечами Петухов. — Поначалу он готов был за кормежку все работы справлять и в каморке с Гришкой поселился, только потом в сторожку перебрался, что недалеко от бани. От Гришки дух больно тяжелый, до сих пор он под себя ходит, потому и в дом не пускаю, прости меня господи. — Мельник вздохнул и перекрестился на образа. — Думаешь, злыдень какой, затуркал парня! Только посели я его в доме, самому, стало быть, придется в клеть перебираться. Он ведь тихий-тихий, а то вдруг ни с того ни с чего на луну выть принимается или в припадках заходится… — Он печально посмотрел на Алексея. — Жизнь — такая штука. Искупления требует, коли сотворил что поперек божьих устоев. — Не отвлекайся, — перебил его Алексей. — Выходит, новый работник у тебя в сторожке поселился? Паспорт у него имелся? — Имелся, по бумагам он Матвеев Иван сын Демидов, крестьян Кузнецкой губернии, Березовской волости. Я в тех краях как-то бывал, хорошие места, леса березовые светлые, а горы повыше. Куда нашим сопкам! — Расскажи подробнее: как он выглядел? — Росту высокого, плечами широкий. Голова светлая. Волосы и борода курчавятся. Глаза голубые, веселые. Поесть крепко любил, но и работать горазд был. Два четырехпудовых мешка на плечи вскинет и играючи от мельницы до амбара пробежит, а это с четверть версты, а то и поболе. Жернова на спор поднимал… Крепкий мужик был, хотя возрастом за тридцать перевалил. И что по свету мотался? Ни кола ни двора! Из всей одежи — зипунок да сапоги. Я ему зимой полушубок подарил, бурки, шапку лисью. Остаться уговаривал. А он возьми да смойся, и… — Мельник махнул рукой и решительно пододвинул себе бутылку. — Позволь, Алексей Дмитрич, глоток. Нутро горит, прямо мочи нет! — Ладно, смочи нутро! — согласился Алексей и, дождавшись, когда Петухов опорожнит чарку и закурит, уточнил: — Итак, смылся твой работник… Говори, как это случилось. — Отправил я его на паре лошадей за сеном. Тут неподалеку у меня хутор. — Мельник отвел взгляд в сторону. — Только с тех пор ни телеги, ни лошадей. Пропали, словно водой смыло. С месяц уже. Я после по всей округе объехал и только на той стороне пруда след обнаружил. Что он там делал, ума не приложу. Хутор у меня аккурат в другой стороне. — А ты уверен, что это следы твоей телеги? — А как же? Другой такой даже в Залетаеве нет. Я ее в Североеланске у одного еврея купил, а он божился, что колеса из самого Томска привез. Нет, не мог ошибиться. Потом следы на берегу. Я что, следы своего работника не узнаю? Сколько я их на подворье видел да возле мельницы! — Там только его следы были? — Нет, еще одни, поменьше, но вроде как не от сапог, а от башмаков. Таких я сроду не видел. Ни у себя, ни поблизости. Дорого стоят, в них по городским мостовым ходить, а не по нашим колдобинам. — Получается, твой работник сбежал, прихватил двух лошадей и телегу и уже после побега встречался с незнакомым человеком в городских башмаках? — Воистину так! — закивал головой Петухов. — Может, он подвозил кого-то или случайно знакомого встретил? — Дак в тех местах дорог вовсе нет, и зачем им потребовалось к озеру спускаться? — проявил внезапную смекалку мельник. — Непременно они о встрече раньше столковались. Может, тот, в башмаках, Ваньку моего с умыслом дожидался? Может, они еще раньше сговорились моих коней свести? — И для этого им пришлось ждать полгода? Так трудно было увести лошадей? — Кто их знает? — пожал плечами Петухов. — Была бы охота! Украсть все можно, сторожей везде не наставишь! — Урядника просил, чтобы коней отыскали? — Просил, только толку никакого, до сей поры ищут! Ни Ваньки, ни коней! — Скажи… — начал было Алексей, но за его спиной внезапно открылась дверь. Правда, он не сразу оглянулся, потому что заметил, как в мгновение ока сник и осунулся мельник. Глазки его забегали, и он принялся мелко-мелко креститься, приговаривая трясущимися губами: — Свят, свят, свят! Нашли все-таки, язви их в душу!..Глава 6
— Нашли, — сказал Иван и вошел в комнату. Видно было, как он устал, но глаза его сверкали торжеством. Он подошел к столу и выложил на него пару женских башмаков и свернутые рулончиком чулки. — Смотри, Алексей Дмитрич, недостающая часть туалета утопленной барышни. Отыскались в сундуке у этой дамы. — Он кивнул в сторону Акулины, которая вошла вслед за Иваном в сопровождении пристава. Тот опять держался за щеку, и вид у него был не менее усталый и измученный, чем у Ивана. — А вот еще вещица, весьма занятная, ваше высокоблагородие. — Тараканов протянул Алексею темную, подбитую ватой тальму. — Утверждают, что вещи принадлежат дочери, но я Капку помню, для нее эти башмаки маловаты будут. Да и сама одежка дороговата, в таких обновах Капка отродясь не щеголяла. Алексей взял в руки и внимательно осмотрел сначала ботинки — они были из хорошей кожи, и тачал их явно отменный мастер. Чулки тоже были шелковыми, тонкими, С недавно вошедшей в моду пяткой. Стоили они прилично и только-только появились в Североеланске, так что прижимистый мельник вряд ли сподобился бы купить столь роскошные чулки своей дочери. — Ты говоришь, чулки и башмаки для дочери куплены? Так почему они постираны и почищены, если ни разу не надеваны? Как я понимаю, дочь теперь с вами не живет? Но почему столь дорогие вещи не забрала с собой? — спросил он у Акулины, которая понурившись сидела на лавке возле окна. Та вздрогнула и уставилась на него затравленно, словно ее только что крепко избили. Стянув вместе концы платка, она тихо произнесла, причем губы ее побелели и тряслись так, что Алексей едва разобрал ответ: — Воистину так, Капкина одежа! С рук куплена, потому выстирана. В приданое сготовила. — И это тоже, скажешь, Капкино приданое? — Иван подсунул ей к лицу тальму. — Смотри, даже кровь как следует отстирать не удосужилась! Говори, за что барышню убили? Говори! — Он схватил Акулину за шиворот и хорошенько тряхнул. — Признавайся, на пару с сынком зарезали? Или его покрываешь? — И кивнул на мельника. — Одежда явно снята с убитой, тут без экспертизы понятно! — Не убивали мы! — запричитала Акулина и закрыла лицо руками. — На кресте побожусь, не убивали! — А кто убивал? — спросил вкрадчиво Иван и, отпустив ее, присел на лавку, не спуская взгляда с подозреваемых. Мельник угрюмо смотрел в пол, сцепив руки на коленях. Мельничиха, привалившись спиной к стене, испуганно взирала на сыщиков, прикрыв лицо краем платка. — Я спрашиваю: кто из вас убивал? — рявкнул Иван и стал медленно подниматься с лавки. — А ну не запираться мне! Говори как на духу, иначе отвезу в город, там по-другому спросят! — Не убивали мы, — глухо сказал Петухов. — Месяц или чуть поболе того Гришка за плотиной шлялся и наткнулся на яму, где барышню эту закопали. Видно, день всего прошел или два. Холода стояли, так что с ней ничего не случилось. Но собаки учуяли, копать стали… Гришка прибежал в дом, вопит во весь голос, в штанах мокро, а мы ниче уразуметь не можем на пару с Ванькой, работником. Побежали к тому месту, где собаки копали, а они уже труп наполовину отрыли, только тогда мы и расчухали, что к чему. Я хотел в полицию заявить, а Ванька меня уверил, что в покое нас тогда не оставят. Вот и бросили мы убитую в воду… — Мельник удрученно покачал головой. — А она возьми через два дня и всплыви. Вот и пришлось в мешок ее сызнова заталкивать да камни привязывать… Думал ужо, избавились, а оно вон как получилось, створ забило… Пришлось в подмогу мужиков с хутора звать, а они того, мешок-то из воды подняли. — Говоришь, Ванька посоветовал труп в воду спустить? А в мешок кто ее прятал, тоже он? — спросил Алексей и пояснил Вавилову: — Тезка твой, больше полгода в работниках на мельнице жил, а после прихватил двух лошадей с телегой и сбежал. — Понятно, — кивнул Иван и внес свою лепту в допрос Петухова: — Жернова работник посоветовал приспособить вместо груза? — Он, он посоветовал, — с готовностью закивал мельник. — Сам и веревки принес. Те, что в сенях висели. — А Иван этот, работник твой, случайно, не хвастался, что матросом служил или, может, на торговых судах плавал? — поинтересовался Алексей. — Нет, слова не было… — пожал плечами мельник. — Он не говорил, я не спрашивал. — И вздохнул. — Шибко хороший работник был, кабы не жулик. — А чулки и башмаки кто с убитой снял? — спросил Иван. Мельник отвел глаза, потом с неохотой произнес: — Акулина, язви ее в душу. Она следом прибежала. Думала, Гришка что утворил. Она за ним, как квочка за цыпленком. Лучше бы… — Петухов крякнул и с укоризной посмотрел на Алексея. — Не со зла это, а от бедности нашей. Хотелось дочку побаловать. — Тьфу на тебя! — не выдержал и сплюнул прямо на пол пристав. — Грех на душу взяли, а раскаяния ни на грош. Потому, видно, Капка и сбежала от вас, подальше от таких подарков. — Что ты, охальник, плетешь? — взвилась вдруг на дыбы мельничиха. Одутловатое лицо ее пошло красными пятнами, а сильно косивший глаз и вовсе сместился к переносице. И Алексей подумал, что ни так уж она покорна и запугана, как показалось вначале. Упоминание о дочери заставило ее забыть о том, что не следует перечить начальству, тем более приставу, от которого многое зависело в уезде, в том числе и то, удастся ли мельнику отделаться малой кровью или пережить весьма серьезные неприятности. Недоносительство полиции о совершенном уголовном преступлении могло повлечь нешуточное наказание. И мельнику, и Акулине грозило самое меньшее по шесть-семь месяцев арестантских рот каждому за преднамеренное укрывательство трупа. Алексей склонялся к тому, что их следовало примерно наказать в любом случае. И никакой жалости и сострадания при этом не испытывал: уж слишком гнусные людишки сидели перед ним. Именно людишки, а не люди, жалкие, корыстные, посмевшие в здравом уме и при памяти раздеть труп, к тому же пролежавший несколько дней в земле, чтобы после подарить вещи убитой собственной дочери. А мельничиха, растрепанная, со сжатыми кулаками, подступала к приставу: — Чего тебе Капка далась? Девка здесь ни при чем! Уехала и уехала, како твое дело? — Ты, Акулина, ори, да знай меру! Я здесь власть, и знаю, как эту власть употребить противо таких кликух! — Тараканов снова сплюнул на пол и прикрикнул: — А ну уймись, мне до твоей Капки сроду делов не было! К слову пришлось, а ты ишь как взвилась! — Затихни, Акулька! — рявкнул мельник. — Что к его благородию цепляешься? В холодную захотела? Так там и останешься, вызволять не буду ни за какие коврижки. Баба столь же мгновенно, как и принялась кричать, замолчала, села на лавку и забилась в угол, поглядывая исподлобья на полицейских. А мельник виновато сказал приставу: — Извиняй, Гаврила Семеныч, дура баба, чего с нее взять? — Строгий ты мужик, Петр Евдокимыч, — проворчал, успокаиваясь, Тараканов, — а волю бабе большую дал. Что ж она поперед тебя выскакивает? Или ты уже не хозяин в доме? — Ладно вам! — прикрикнул на них Вавилов. — После выяснять будете, кто здесь хозяин. Отвлекаетесь на пустяки, а толку пока никакого! Вон, светает уже. — Он посмотрел на мельника. — Яму ту показать сумеешь, в которой труп нашли? — Сумею, сумею, — затряс Петухов головой, а Алексей отметил, что при этом он изрядно оживился. Одно из двух: или его порадовало то обстоятельство, что Иван вернул разговор в прежнее русло, или то, что сыщики покинут его дом. Тогда Алексей решил после осмотра ямы непременно вернуться и обыскать, не торопясь и более тщательно, и дом, и подворье. Возможно, обнаружится кое-что более интересное, чем вещи убитой женщины. — Лопаты на всякий случай захвати, — приказал Вавилов и, когда мельник вынес за ворота два заступа, спросил: — А зачем ты к себе в помощники работника взял, когда на яму отправился? — Так ведь боязно было! — пожал тот плечами. — Кто его знал, из-за чего Гришка так орал! Притом собаки там оставались. Они на воле только Гришку и слушаются. А Ваньку они шибко боялись, как завидят, сразу в визг и забиться куда подальше старались. У меня пес был, Заграй, не приведи господь, лютый какой, а перед Ванькой на брюхе ползал. Правда, сгинул вскорости. Гришка по всей округе искал, неделю с горя ревел белугой, да только сбежал пес, может, потому что шибко Ваньку пужался? — Он что же, бил собак? — спросил Вавилов. — Нет, пальцем не трогал, сам не пойму, пошто им страх такой внушал! — ответил мельник и вытянул руку в сторону заросшего сухим бурьяном холма. — Вон где барышню нашли. Там, за горкой, чуть дальше балка, и ручей бежит, а за балкой как раз яма. Мы ее с Ванькой камнями завалили, чтобы собаки не копали. Первое время их палками оттуда гоняли. — Яма-то совсем в другом конце от того места, где следы обнаружили, — произнес сквозь зубы Иван так, чтобы слышал один Алексей. — Выходит, зря мы вчера под дождем хвостались? Они только что миновали плотину и шли по сырой от росы траве в направлении холма, который одиноко возвышался над степью. И Алексей подумал, что это наверняка какой-то древний могильник. Валявшиеся у его подножия плоские плиты песчаника подсказали, что его догадка не лишена основания: камни явно были обработаны человеком. Ни тропок, ни дорожек, никаких следов не вело к кургану, лишь на дне балки, вдоль вяло текущего, забитого песком ручья, да на ее глинистых склонах их было в изобилии. Как объяснил мельник, здесь водилось много сусликов, за которыми охотились собаки. И правда, повсюду виднелось множество отпечатков собачьих лап, босых человеческих ног, скорее всего дурачка Гришки, и разрытых нор. — Ты что ж, Петухов, не кормишь свою собачню? — поразился Иван. — Сами, что ль, корм добывают? — А пошто их кормить? Прорву ненасытную? Сами себе жратву находят, на то они и собаки. Крыс давят да сусликов, зайцев, бывало, тоже рвали… Оттого они злее, ежели хозяин не кормит, — совершенно спокойно пояснил мельник. — В наших краях завсегда так. Что кошка, что собака, сами пропитание должны отыскать! — Ну-ну, — произнес Иван и покосился на Алексея, — надо мне Варьку тоже на самодобычу перевести, а то зажралась, от домашней еды отворачивается. Зажирела собачонка, избаловалась! — Заласкали, загладили совсем, потому и зажирела! — ответил Алексей. — Ты ж из нее полицейскую ищейку хотел воспитать, а не детскую игрушку? — А что, скажешь, она заданий не выполняла? Сколько жуликов мы за руку схватили с ее помощью, забыл разве? — обиделся за свою любимицу Иван. — Не забыл, — улыбнулся Алексей, — но сдается мне, не зря собаки землю рыли. Возможно, что-то осталось в яме. То, что мельник и его работник не заметили. Они слегка отстали от Петухова и пристава, которые с заступами на плечах и скользя на глинистом откосе поднимались по склону балки к скопищу низкого кустарника, покрытого мелкой, сизой от поздних заморозков листвой. — Ты прав, — согласился Иван, — я тоже думал, что следует там покопаться, потому и заступы велел прихватить. Только успеть надо до того, как Михалыч коляску пришлет. Тебе следует скорее в газеты объявление дать, а мне на озеро съездить, чтобы на месте посмотреть, где засаду устроить для этого чертова Ворона. — Он тяжело вздохнул. — Надо же, сколько дней было все пусто, пусто, а то вдруг раз — и повалило косяком! — Что-то мне твой тезка не слишком понравился, — сказал вполголоса Алексей. — Похоже, на мельнице зиму переждал и смылся. Явно — перелетная птаха, потом, заметь, жернова привязал морским узлом, силы к тому же немереной… Подозрительно как-то. Почему он другой работы себе не нашел, кроме как на мельнице? Может, беглый? С каторги? Но голова у него не выбрита, волос кучерявый, если верить Петухову. Да и сам мельник, кажется, тоже что-то темнит. Жадный, просто деваться некуда, а про лошадей и телегу, что работник со двора увел, как-то без особой злости вспомнил — или смирился уже с потерей? — Как же! Обрадовался! Такие сквалыги не успокоятся! — произнес раздосадованно Иван. — Они копейку потеряют, и то всю жизнь терзаться будут! И всем домочадцам плешь продырявят! — Эй! — закричал сверху Тараканов и замахал им рукой. — Эй! Здесь яма! Нашли! Сыщики быстро поднялись по склону. Мельник и его работник и впрямь постарались на славу. Могилу завалили камнями, а сверху засыпали песком, и все ж ее легко удалось обнаружить по обрушившимся краям. — Ну, кто заваливал, тому и разгребать. — Иван отошел в сторону и опустился на глыбу песчаника, хлопнув ладонью рядом с собой. — Присаживайся, Алеша, в ногах правды нет. — Нет, я, пожалуй, постою, посмотрю, как рыть будут! Вдруг и вправду найдут что-то? Иван хмыкнул и тоже поднялся на ноги. Мельник начал отбрасывать камни. Дело подвигалось медленно, а на востоке уже вовсю розовело небо. Требовалось спешить. В конце концов Тараканов, а вслед за ним Иван и Алексей стали раскапывать бывшее захоронение. Через полчаса их усилия увенчались успехом. Лопата мельника зацепила и вытянула из кучи земли что-то бесформенное, похожее на кусок тряпки или фетра. Но через мгновение Алексей понял, это дамская шляпка, и выхватил ее из рук Петухова. — Шляпка, — выкрикнул он, поднимая ее вверх, и Иван бросился к нему со всех ног. Они тщательно осмотрели найденную вещицу. Немудрено, что ее не заметили, когда поднимали труп из ямы. Шляпка была настолько облеплена грязью, что невозможно было разглядеть, какого цвета она сама, а также букетик выполненных из шелка цветов, пришитый к ее полям. Одна из лент на ней была оторвана, видно, по этой причине она слетела с головы убитой. Но Иван высказал другую версию: — Наверняка девку полоснули по горлу, когда та была в шляпке, — и он показал на обрывок ленты. — Смотри, не оторвана, а как будто отсечена чем-то острым, отрезана. — Он огляделся по сторонам. — Надо присесть где-то и занести все в протокол. — Ты полагаешь, что ее могли вывезти на прогулку и прикончить? — справился Алексей, продолжая вертеть находку в руках. — Не полагаю, а просто гадаю, — пробурчал Иван и предложил: — Поищи, может, какие отметки имеются на головном уборе. Дамочки любят вышивать свои инициалы на случай потери. Алексей присел на корточки и стал аккуратно веточкой счищать грязь со шляпки, а Тараканов и мельник продолжали копать дальше. Только теперь Иван не отходил от них ни на шаг в надежде, что в яме найдутся более существенные улики, которые не только помогут установить личность убитой, но позволят разгадать мотив преступления. Алексей не слишком рассчитывал на удачу, хотя понимал, что собаки не могли раскапывать яму из-за одной превратившейся в грязные лохмотья шляпки. Было что-то еще, несомненно, тревожившее собак. И в тот момент, когда он, найдя то, что искал: небольшой кусочек шелковой ткани на внутренней стороне убора, — тщательно протер его носовым платком и прочитал: «Шляпная м-кая В. Циммермана. СПб.», — Иван закричал не своим голосом: — Отойди! Отойди немедленно! — и спрыгнул на дно ямы. Тараканов, отбросив заступ, присел на корточках на самом краю, и когда Алексей вопросительно уставился на него, пояснил: — Кажется, ребеночек с ней был. И в следующую минуту Иван передал ему в руки не менее грязный, чем шляпка, тючок, затем выбрался сам. Мельник последовал за ним. Он мрачно наблюдал со стороны, как Иван осторожно разворачивает детское одеяльце. Внутри его находился трупик младенца, это был мальчик, совсем еще крошечный, его убили, видимо, тотчас после рождения. — Гляди-ка, даже пуповину не перевязали. Наверняка кровью изошел, бедолага, а то сразу задушили, — сказал глухо Тараканов и выругался сквозь зубы. — Ни мать, ни дитя не пожалели! Кому ж они так насолили? — Вот тебе и мотив, Алеша, — сказал тихо Иван, — прижила, видно, девка дитя незаконное, и решил кто-то таким макаром сразу два греха прикрыть. Побаловался, сорвал цветочки, а ягодки-то горькие оказались! Только что это за зверь в наших краях объявился? Зачем девке горло надо было резать? И так далеко в степь увозить? Проще было обоих в реку спустить. — Он повернулся к мельнику: — Признавайся, Петухов, может, это твой грех? — кивнул он на трупик младенца. — Может, ты нам заливаешь и про собак, и про Гришку? Знаешь ведь, что дурачок вряд ли сумеет рассказать, как все на самом деле случилось! И работник твой уж очень вовремя смылся. Или ты того, и его пришил и в пруд спустил? А то где-нибудь поблизости закопал? Мельник выпустил заступ из рук и бухнулся перед Иваном на колени: — Не гневите бога, вашскобродие! Я как на духу… Ни слова не соврал… — и принялся креститься на вынырнувшее из-за горизонта солнце. — Чтоб в аду мне гореть, в геенне огненной корчиться… Чтоб мне на месте сдохнуть, если хоть на полкопейки соврал! — Ладно тебе! — пробурчал недовольно Иван. — Сам на себя беду накликал. Если б сразу вызвал полицию, а не пытался труп прятать, может, и поверили бы тебе. А теперь, голубь мой, как ни крути, заварил ты кашу гуще некуда. И ой как долгохонько придется ее расхлебывать, пока я всю твою подноготную не узнаю. Мельник взвыл еще пуще и стал хватать Ивана за руки, умоляя того поверить его словам. Ведь у него и в мыслях не было обманывать полицию, а все этот негодяй Ванька, который запугал его всячески и чуть ли не силой заставил бросить труп в воду. — Постой. — Внезапная догадка озарила Алексея. Он подошел к мельнику и сверху вниз посмотрел на него. Петухов побледнел и отвел взгляд. И Алексей понял, что его догадка верна. — Постой! — повторил он и, взяв Петухова за плечи, встряхнул его. — А ну-ка не юли, сукин сын, и говори как на духу: ведь работник не украл лошадей, а ты сам заплатил ему, чтобы он помалкивал? Так или нет? — Та-ак! — протянул тот и едва слышно добавил: — Только не я его упрашивал молчать, а он мне грозил, что непременно расскажет про убитую, хотя сам заставил меня сбросить ее в воду. — Выходит, шантажировал? — усмехнулся Иван. — А ты, такой умный и хитрый, на эту дешевку попался? Работник твой наверняка от полиции прятался! — Он повернулся к Тараканову. — Ты в лицо этого подлеца видел? — Матвеев его фамилия, — подсказал Ивану Алексей. — Бумаги были у него якобы в порядке. По паспорту он крестьянин соседней, Кузнецкой губернии. — Только финажки заплати — ив бумажках что хошь изобразить можно, долго ли умеючи, — сказал пренебрежительно Иван. — У меня один знакомец такие печати из сапожного каблука резал, не отличить от казенных. А второй вручную червонцы рисовал, если б не бумага, точь-в-точь, настоящие. — Повидать мне его не пришлось, вроде как заботы не было. Тут, почитай, три мельницы в округе, и на каждой без работников не обходятся. Если не дебоширят, не воруют, то чего к ним присматриваться? — ответил пристав. — Раза два или три за зиму я заезжал к Петру Евдокимовичу, но он не жаловался, а работник то в городе был, то на хуторах. Так что рожи я его не разглядывал. — А надо было разглядеть! Новый человек появился в округе, никому не знакомый. Непременно следовало бумаги посмотреть. Может, паспорт у него, как тот червонец, нарисованный? Скажешь, не бывало такого? — произнес Иван назидательно и вновь повернулся к мельнику: — Выходит, в город ты его сам отпускал или он по своим надобностям ездил? — Всяко бывало, — вздохнул тот, — он человек вольный, иногда отпрашивался на два-три дня, иногда муку отвозил на военные склады. У меня с ними договор был на помол зерна. — А он, случайно, не рассказывал, куда отлучался? Может, зазнобу свою навещал? По твоим словам, мужик он хоть куда. Неужто без бабы обходился? — То нам неведомо. — Петухов уставился в землю и отвечал, не поднимая головы. — Зачем мне знать про евонных баб? Мне лишь бы дело хорошо справлял… — Скажи, Петухов, — не отставал Вавилов, — и все-таки этот Матвеев никогда разве не поминал, что на флоте служил, не хвастал, что по морям плавал? — Я уже говорил, не поминал. — Мельник мрачно посмотрел на Ивана и вдруг хлопнул себя по лбу. — Вот дурья башка! Запамятовал!Было как-то раз! Непременно было! Мы с ним мешки с мукой на подводу грузили, а сверху брезентом укрывали от дождя и обвязывали веревками. Так он перекинул мне конец и кричит: «Держи шкот, Петр Евдокимович!» Я не понял, а он засмеялся и говорит: «Шкот — это веревка поморскому». И все, больше ни разу ничего такого не говорил. Сыщики переглянулись, а Вавилов пробурчал: — Ишь как приперло, сразу все вспомнил! Алексей же спросил: — А почему ты не узнал, откуда он морские слова знает? — Зачем? — удивился мельник. — Нам это без надобности. Надо было бы, сам рассказал… — Ну вот тебе, бабушка, и Юрьев день, — развел руками Иван, — никаких тебе зацепок. — Посмотри-ка сюда, Ваня. — Алексей протянул Вавилову то, что осталось от шляпки. — Ты не прав, кое-что у нас имеется. Девица точно не из простых. Видишь ярлычок? Циммерман — известный в Санкт-Петербурге владелец шляпных мастерских. Матушка моя только его изделия и носит. Стоят они изрядно, и все — штучные экземпляры. Думаю, надо отправить запрос в столицу, в сыскное отделение. Авось откликнутся на нашу просьбу, помогут. Вдруг Циммерман или его мастера вспомнят, для кого подобный головной убор изготовили? — Прежде его хорошенько почистить надо, чтобы определить, какого цвета и фасона, а то не шляпка, а форменное безобразие, — заметил Иван и неожиданно улыбнулся: — Дело говоришь, Алеша. Раз нет печки, от которой танцевать можно, будем танцевать от шляпки, а вдруг и вправду что-нибудь выгорит? — И повернулся к мельнику: — Эй, Петухов, покажи то место, где жернова лежали, которые вы вместо грузила использовали. — Тут рядом совсем, — засуетился тот, подхватывая лопаты, и покосился на трупик ребенка, который пристав вновь завернул в одеяльце. — А это как же? Закопать или что? — Или что! — поморщился Иван. — Тебе его нести, голубь мой! — Дух у него, того, тяжелый! — Мельник скривился. — А ты как думал? — удивленно посмотрел на него Иван. — Натворил делов, а теперь, видишь ли, дух тяжелый! Неси, говорю, — прикрикнул он на Петухова и повернулся к Алексею: — Надо до картуза моего пробежаться. И след этому мерзавцу показать. Пришлось пройти вдоль берега еще с полверсты, причем Иван ориентировался безошибочно, словно внутри у него была своеобразная магнитная стрелка, которая указывала ему нужное направление. Алексей в который раз удивился его умению находить нужные бугорок, ложбинку или тропинку при абсолютно однообразном рельефе местности и не кружить по кочковатой степи, не оглядываться и не чертыхаться при этом. Вот и теперь они вышли точно на тот самый холмик, который в течение нескольких часов венчала шапка Ивана, вернее, то, что от нее осталось. Выглядела она ничуть не лучше, чем та, которую они обнаружили в яме, но свое предназначение выполнила, след от колеса телеги сохранила. Иван присел на корточки, поднял картуз и ткнул пальцем в отпечаток колесного обода: — Чей это след, милейший? — и, вывернув голову, снизу вверх посмотрел на насупившегося мельника. — Твоей телеги или чужой? — Моей! — Тот отвел взгляд. — Чего скрывать? — Постой! — Иван вскочил на ноги. — Этому следу от силы три, а то и два дня! Что же получается? Твой работник на твоей бывшей телеге был рядом с мельницей совсем недавно, а ты про то не знал? Что-то не складывается, милейший! — А может, он ночью был, когда все спали? — не сдавался Петухов. — На следах ведь не написано? — Погоди, — перебил его Алексей, — скажи, только честно, ты видел этого Матвеева после того, как отдал ему лошадей? — Нет, я же сказал, только отпечатки ног на берегу нашел уже после его отъезда. — А может, он раньше туда приезжал, когда еще работал у тебя? — Нет, — опять покачал головой мельник, — позже. Следы совсем свежие были, а потом дожди пошли, размыли… — Он опять посмотрел на колею, часть которой спас картуз Ивана. — А эти, слово даю, первый раз вижу. — Ладно, — буркнул Вавилов, — еще разберемся, что ты видел, а чего не видел! А теперь веди к жерновам, а то смотрю — не за нами ли уже пожаловали? Алексей проследил за его взглядом. Действительно, коляска Тартищева с Никитой на облучке переезжала плотину. — Торопиться надо, — сказал Иван и велел мельнику: — Давай двигайся живей, а то времени в обрез. Идти пришлось недалеко. Обломки и старые жернова валялись на задах усадьбы вперемешку с мусором. Иван присел на корточки, разглядывая то место, где лежали два обломка, которые мельник и его работник привязали к мешку с трупом. Алексей пристроился рядом. — Видишь? По форме и размерам вполне подходят. Сразу видно, откуда камни брали. Трава из-под них только-только ожила. Иван ткнул пальцем в бледно-желтые пятна. В этих местах примятые жерновами ростки травы, худосочные и слабые от недостатка солнечного света, только-только пошли в рост. Алексей огляделся по сторонам. Трава повсюду была раза в три выше и гуще, а кое-где уже и цвет набрала. — Так когда, говоришь, снова труп в воду спустили? — спросил Иван, поднимаясь с колен. — Месяц назад, а может, и больше, — ответил мельник. Голос его осип, словно после выпитого ковшика ледяной воды. — Врешь ты все, голуба, как сивый мерин, брешешь! Трава даже выпрямиться не успела. Значит, дня два, самое большее — три прошло, как жернова подняли. И сдается мне, не в тот ли самый день, когда свежий след твоей телеги объявился? — Иван кивнул в сторону дальнего берега, где они только что рассматривали обнаруженный им отпечаток колеса, и схватил мельника за грудки. — Признавайся, свиное отродье, кто и когда девку укокошил? И почему? Мельник вдруг закатил глаза и повалился на землю. Пристав отскочил в сторону и вытаращился на Ивана. — Помер? — Ага! Кабы не так! — рассердился Вавилов. — Ведро холодной воды, и оживет наш голубь мгновенно! — И помахал рукой Никите, который наблюдал за ними из-под козырька ладони. — Подъезжай ближе, надо арестованного забрать!Глава 7
— Что-то Олябьев нынче долго возится, — прошептал недовольно Иван, — обещал к вечеру результаты вскрытия сообщить, а сейчас, почитай, уже вечер. Не заметишь, как ночь наступит. — Он не тебе, а Федору Михайловичу результат обещал. — Алексей решил восстановить справедливость. Олябьева он уважал и знал, что тот никогда слов на ветер не бросает. — А дознание кто ведет? — пробурчал недовольно Вавилов. — Не Михалыч, а мы с тобой. Нам в первую очередь положено знать, что он там разнюхал. — Про разнюхал — ты очень верно заметил, Ваня, — ухмыльнулся Алексей. — Нюхать ему хватило! Не позавидуешь! — А тебе все бы зубоскалить, — обиделся Иван и, раздвинув ветки тальника, в зарослях которого скрывались оба приятеля, вгляделся в лежащую перед ними поляну. Ни спиртозаводчика, ни тем более прилетевшего за добычей Черного Ворона пока не наблюдалось. — Струсит Карп Лукич, как пить дать струсит! — процедил Иван недовольно и пустил сквозь зубы длинную струйку слюны. — Всю операцию нам нарушит! — Подожди, не впадай в панику! Время еще терпит! Зачем им раньше условленного часа на поляне появляться? Карп Лукич со страху боится умереть, а Черный Ворон, без всякого сомнения, проверяется, не слоняется ли где поблизости полиция. — Мои люди по всей округе прошлись, ни одного человека не заметили. — Так ты перестраховался, за три часа до начала свидания все посты расставил. — А то первейший закон уголовного сыска, Алешка: лучше перестраховаться, неделю в засаде отсидеть, но потом лбы не шибко расшибать. Ничего, попотеем, но зато этого мерзавца тепленьким возьмем. Конечно, если все сладится и сам купец маху не даст. Еще с утра Иван отправил двух младших агентов, и они тщательно осмотрели и проверили окрестности Рыжего озера. Через три часа они возвратились, искусанные комарами, промокшие, с головы до ног перепачканные в озерной тине, потому что Вавилов приказал первым делом обследовать прибрежные заросли камышей и тальника. После обеда он съездил туда на пару с Алексеем, и оба сыщика лично убедились, что Черный Ворон весьма умело и удачно выбрал место для встречи с купцом. Это была обширная поляна, посреди которой торчал полусгнивший пень, и он оказался единственным укрытием, из-за которого можно тайно подобраться к жулику и схватить его за Руку. Ни подъезда тебе, ни лавки, ни захудалой подворотни, ничего из того, что сгодилось бы для засады. В городе, конечно, этого добра имелось в избытке, но у Рыжего озера укрытии явно не хватало. А Черный Ворон, бесспорно, был ушлым малым и очень хорошо все продумал, прежде чем направить письмо Полиндееву. Но Иван придумал рассадить агентов, словно галок на гнезда, на растущие вокруг поляны тополя. Их было немного, всего три, как раз по количеству задействованных людей. Но большего и не требовалось. Полицейские ожидали, что Ворон прибудет один, пешком или на лошади, не суть важно. Чтобы выманить у купца тысячу рублей, не нужно приводить за собой шайку. И так отдаст, если сильно напугать. Тополя были старые и ветвистые, с густыми уже кронами, в которых могла бы затаиться добрая дюжина агентов. Но кто бы им позволил задействовать дюжину сыщиков? Тартищев сам привык обходиться малыми силами и всегда с подозрением относился к тем агентам, которые просили себе кого-то в подмогу. В уголовном сыске не принято просить, здесь принято действовать — самостоятельно, инициативно и не слишком при этом докучать начальству просьбами. Тем не менее операцию готовили с большими предосторожностями. Три младших, но крепких агента, ходивших под началом Вавилова, свили себе гнезда часа за два до назначенного злоумышленником времени, а два старших, Алексей и Иван, засели в тальниках. Здесь их нещадно кусали комары, но, верно, это было самым справедливым наказанием за насмешки над Корнеевым. Тот сломал себе руку в тщетных попытках наставить на путь истинный рыночных карманников и по этой причине в засаде, как временный инвалид, не участвовал. Сегодня Иван и Алексей весь день занимались мельником. Тот, казалось, совсем свихнулся, когда ему предъявили обвинение в убийстве неизвестной женщины и ее ребенка. Во время допросов трясся как овечий хвост, так и не сумел объяснить что-нибудь вразумительно. И сыщики во главе с Тартищевым постепенно склонялись к мысли, что Петухов и впрямь ничего не знает или крайне запуган своим работником. Правда, внешние данные Ивана Матвеева не подходили ни под один облик, запечатленный на фотографиях стола регистрации местных преступных знаменитостей. И все-таки сыщики обратились в стол приводов к Колупаеву, в картотеке которого хранились данные не на одно поколение жуликов, когда-либо промышлявших в губернии. Но Колупаев тоже не нашел в своих закромах ни одного субъекта, похожего на Ивана Матвеева. И даже развел руками, что случалось с ним крайне редко, не взыщите, мол, господа хорошие, но жуликов с подобными именем, отчеством и фамилией в регистрации не значится. С утра вестовой разнес по редакциям газет составленное Алексеем объявление, которое гласило: В мельничной запруде близ села Залетаево Североеланской губернии обнаружено тело молодой женщины, предположительно недавно родившей, возраста примерно 20 — 25 лет, высокого роста, с темными волосами. Одета была в шерстяное платье коричневого цвета с белым воротником и манжетами, песочного цвета тальму, шляпку того же цвета, украшенную букетиком цветов. На ногах — шелковые чулки и ботинки с высокой шнуровкой, на каблуке. Всех знавших эту женщину или слышавших об ее исчезновении просим срочно сообщить в полицию за щедрое вознаграждение. Но результаты следовало ожидать лишь завтра, потому что объявление должно было появиться только в вечерних газетах, а местный обыватель вряд ли осмелится тащиться на ночь глядя в полицейское управление. Зная об этой склонности свидетелей, Алексей добавил строчку про щедрое вознаграждение, и Тартищев, кряхтя, согласился выделить червонец, а то и два, в зависимости от ценности полученных сведений, из того резерва, который имелся у него для поощрения наиболее старательных добровольных помощников. Тех, что действовали чаще всего не корысти ради, а в силу авантюрности своего характера, той самой любви к острым ощущениям, которая, как известно, большая приятельница великих деяний, но лютый враг благоразумия и осторожности. Чего скрывать, у самого Алексея тоже имелось с десяток, если не больше, надежных людей, которые в ответ на щедрую и часто полезную информацию довольствовались коробкой конфет, билетами на театральную премьеру или флаконом французских духов. Например, барышня на почтамте, заведовавшая сортировкой разного рода письменной корреспонденции, или делопроизводитель в банке, прыщавый, с томным взором молодой человек, любитель хорошего арабского кофе, или приказчик одной из компаний, которому Алексей помог устроиться на более доходное место. Были среди них и хорошо известный в городе исполнитель цыганских романсов, и вращающийся в театральном мире сочинитель пошлых водевилей, и два метрдотеля из ресторанов, наблюдавшие за кутящей публикой, и агент из бюро похоронных процессий, и служащие из Казенной палаты, и те, кто рангом помельче: букмекеры на ипподроме и маклеры в бильярдных, извозчики и дворники, горничные и кухарки, лакеи в трактирах и акушерки… Иван, правда, называл их привычно «осведомителями» или «стукачами», считая, что работавшая на него шатия-братия более приличных слов не заслуживает. У того и другого сыщика повсюду были свои люди, имелись свои секреты и свои методы работы с этими людьми, о чем Иван и Алексей старалась не откровенничать даже друг с другом… Как говорится, дружба дружбой, а служба службой. Были добровольные помощники, то есть осведомители постоянные, и штучники, которые работали от случая к случаю. Каждый из сыщиков, даже последний из младших агентов, понимал: без этой публики невозможно узнать о событиях, происходящих в уголовной среде: какие преступления готовятся, что за новая банда объявилась, где пинтеры[169] крупный банк сорвали, и не у Сивой ли Райки в борделе снова опоили клиентов пивом, настоянным на табаке? И все, кто знал в этом деле толк, явно и тайно признавали, что в североеланском уголовном сыске нет большего виртуоза по работе с подсобным элементом, чем его начальник. Именно при Тартищеве стала развиваться в уголовной полиции (ненамного позже, чем в обеих столицах) служба негласного наблюдения, больше известная как филерская, особое внимание уделялось агентурной работе, изучению преступного мира, его законов, жаргона, традиций и связей. Федор Михайлович сам частенько переодевался мастеровым, а то и босяком, духовным лицом или купцом, и посещал постоялые дворы, притоны, трактиры, кабаки и вертепы, где околачивалась голь перекатная, бродяги и беглые с каторги. Сбору информации он всегда придавал первостепенное значение, потому как понимал: знание того, что происходит в уголовном мире, дает возможность предотвратить многие преступления, разобщить, стравить бандитов, опорочить вожаков и атаманов разнообразных шаек и банд, а порой и расправиться с ними чужими руками, то есть руками самих жуликов. Если прибавить к тому, что при уголовном сыске имелись собственный парикмахер, гример и обширнейший гардероб всевозможнейшего форменного, штатского и дамского платья, то можно представить, с какой серьезностью относился Тартищев к розыскной работе и сколь много требовал от своих сотрудников. Но справедливости ради следует заметить, что к себе самому Федор Михайлович относился с неменьшей строгостью. И поблажек себе тоже не делал. И сейчас, после женитьбы на Анастасии Васильевне и рождения сына Сережи, которому пошел уже второй год, он испытывал немалые трудности, чтобы сохранить мир и спокойствие в своем разросшемся семействе… Впрочем, и Алексей, и Иван относились к тем агентам, которые хотя и ворчали порой на начальство, но понимали, что в случае опасности Федор Михайлович не станет отсиживаться за их спинами и никогда не свалит собственную вину на подчиненных… И то благоволение, которое Тартищев иногда им выказывал, чаще всего выходило им боком. Сами судите… Кому чаще всего доставались трудные и опасные задания? Конечно же, старшим агентам Вавилову и Полякову! А кому больше всех влетало по первое число и даже по последнее? То-то и оно! Кто больше тянет, на том и везут… Так что случай с Полиндеевым друзья восприняли поначалу как легкое развлечение. Но одно дело разрабатывать операцию на бумаге в стенах родного кабинета, другое — осуществить ее на практике, так сказать, на пленэре. И что хорошего находят в этом занятии художники, проводящие многие часы за этюдником? Неужто их не одолевают комары и прочая кровососущая дрянь? Так думал Алексей, тщетно пытаясь разогнать рукой тучи вьющихся над ним комаров. А они с каждой минутой, проведенной сыщиками вблизи озера, становились все агрессивнее. Берега покрывали густые заросли камыша и рогоза, а само озеро было изрядно загажено любителями пикников. Вблизи него давно уже никто не отдыхал, о чем свидетельствовали жалкие руины: остатки купальни и лодочной станции, поэтому комаров можно было легко понять — давненько они не ужинали с таким аппетитом. Измученный битвой с комарами, Алексей вздохнул с облегчением, когда раздался долгожданный цокот копыт и среди деревьев показалась легкая коляска, на которой Карп Лукич Полиндеев пожаловал на встречу с «экспроприатором». Он оставил экипаж возле развалин купальни и направился в сторону пня. Остановившись рядом с ним, купец нервно огляделся по сторонам и, сняв котелок, обтер лысину и лицо большим носовым платком. Затем стал прохаживаться взад-вперед по поляне, покручивая в руках трость и то и дело оглядываясь на темнеющую вдали чащу соснового бора. Лицо его перекосилось от страха еще с того момента, когда он сделал первый шаг из коляски на траву. Алексею казалось, что он слышит, как зубы спиртозаводчика выбивают чуть ли не барабанную дробь. Руки Полиндеева заметно тряслись, да и по поляне он ходил, словно изрядно выпивший человек: покачиваясь и спотыкаясь о невидимые в траве камни. Наконец Карп Лукич вынул из жилетного карманчика часы, посмотрел на циферблат и щелкнул крышкой. Иван в тот же миг приложил ладонь к губам и очень похоже закрякал уткой. Купец оживился, лицо его вмиг повеселело. И он довольно бодрым и стремительным шагом направился к одному из деревьев и остановился в его тени. То есть старательно исполнил все, что от него требовалось после получения сигнала от сыщиков. Обретя доказательство близкого присутствия полицейских, Полиндеев, несомненно, воспрянул духом и принялся расхаживать под деревом, насвистывая мотивчик из модного в прошлый театральный сезон водевиля. Котелок он сдвинул на затылок, руки с зажатой в них тростью заложил за спину. Сгорбленная было спина выпрямилась, приличных размеров живот воинственно выпирал вперед. Время тянулось, прошло не менее получаса, но жулик не появлялся. Иван и Алексей уже начали многозначительно переглядываться и делать понятные только им знаки: кажется, злоумышленник сегодня не покажется, видимо, почуял что-то неладное или, того хуже, обнаружил засаду. Спиртозаводчик тоже мало-помалу утратил свой самоуверенный вид и стал все сильнее нервничать, впрочем, своего поста не покидал, а Иван все оттягивал и оттягивал тот миг, когда должен был подать сигнал о возвращении Полиндеева к коляске. И тут совершенно неожиданно из кустов вынырнула щуплая фигурка. Это был мальчишка по виду лет четырнадцати-пятнадцати. Голову его прикрывала широкополая, смахивающая на дамскую шляпа, лицо пряталось за черной маской, а сам он кутался в какую-то длинную и изрядно выцветшую хламиду. Он быстрым шагом пересек поляну, подошел вплотную к застывшему как мраморное изваяние купцу и рявкнул деланым баском: — Конверт! Трясущейся от страха рукой Полиндеев полез за пазуху, достал пакет, передал его злоумышленнику и в полуобморочном состоянии прислонился к дереву. «Ворон» принялся запихивать конверт с «деньгами» куда-то под свое исключительно нелепое одеяние. И в этот момент чуть ли не на голову ему свалился один из сидящих в засаде полицейских. Вымогатель упал, шляпа покатилась по траве, а сам он заорал дурным и плаксивым голосом: «Мама!» — когда все три дюжих агента навалились на него и прижали к земле. Алексей и Иван подбежали и растолкали полицейских, толпившихся и радостно галдевших вокруг захваченного жулика, и увидели сидевшего на земле мальчишку в гимназической тужурке, худенького, остроносого, похожего больше на растрепанного воробья, чем на ворона. Размазывая слезы по лицу, он рыдал навзрыд и уговаривал полицейских не сообщать маменьке о его недостойном поведении. Спиртозаводчик наконец опомнился от пережитого волнения и, прижимая ладонь к груди, пристроился рядом с Вавиловым. Прищурившись, он всмотрелся в мальчишку и потрясенно вскрикнул: — Ну, язви его в душу мать! Это же Ярослав, наш сосед. Его мать Клавдия Макаровна Казаркина содержит мясную лавку и поставляет нам к столу свинину и баранину. Неожиданно резво он подскочил к юному злоумышленнику и ухватил его за ухо. — Ах ты, аспид! Сатанинское отродье! Это кто же тебя надоумил? Кто вразумил на подобное свинство? Уж не мы ли тебя чаем потчевали, вареньем угощали? Алексей не совсем вежливо подхватил купца за локти и оттащил его от рыдающего в три ручья мальчишки. — Успокойтесь, Карп Лукич! Мы сейчас им займемся, а вам не следует к нему прикасаться, в суде могут посчитать ваши действия за самосуд. — Да я ему… Да я… Я ему голову оторву! — продолжал кипятиться купец, обретший смелость после благополучного завершения дела. Ему явно было стыдно за проявленную трусость и за то, что его провел зеленый еще мальчишка, его, Карпа Лукича Полиндеева, который мог провести и обмануть кого угодно. И вдруг неожиданно сам попался на удочку — и кому, спрашивается, жалкому школяру, у которого еще усы не растут! — Так вам знаком этот юный господин. Карп Лукич? — Иван поднял мальчишку за шиворот и поставил на ноги, затем залез ему за пазуху, вытащил смятый пакет и показал купцу: — И этот конверт тоже узнаете? — Узнаю, — ответил тот угрюмо и отвел взгляд. — Только, если можно… — Он махнул рукой. — Не надо его забирать в полицию. Я хорошо знаю его матушку, весьма достойная женщина. Одна сына воспитывает, может, где и недоглядела. Я с ней сам поговорю, она его выдерет как Сидорову козу. — Не надо матушке сообщать, — вновь заревел бывший Черный Ворон. — У нее сердце больное! — Ах ты, мерзавец! — рассердился Иван и весьма ощутимо встряхнул мальчишку за плечо. — Ты когда это письмо поганое сочинял, об ее сердце подумал? Или тебя кто постарше надоумил подобным промыслом заняться? — Нет, никто меня не надоумил. — Гимназист перестал плакать и преданно посмотрел в глаза Вавилову. — Простите, дяденька, больше в жизнь такими делами не займусь, вот вам крест! — И перекрестился. — Ишь ты, еще божится, паскудник! — недовольно проворчал Полиндеев. — А матушке, матушке сраму сколько! Я б на ее месте немедленно разложил бы тебя на лавке да всыпал бы полсотни горяченьких, чтобы неповадно было честных людей запугивать. — Скажи-ка, Ярослав, — обратился к гимназисту Алексеи — куда ты хотел тысячу рублей потратить? Ведь это великие для тебя деньги! В карты, вернее всего, ты не играешь, по ресторанам не слоняешься, в гимназии с этим строго, по себе знаю, зачем тогда тебе деньги понадобились? — В Америку хотели уехать, в северные штаты, за свободу негров сражаться. Надька сказала… — Внезапно он поперхнулся и с неприкрытым ужасом уставился на Полиндеева. Тот снял котелок, вытер вспотевший лоб платком и двинулся на трясущегося от страха гимназиста, пока не припер его животом к дереву. — Надька сказала? — выкрикнул он яростно. — Чего она тебе сказала? Родного папашу обчистить велела? Говори, ты за этим в наш дом приходил, мерзавец? — Нет, нет, что вы! Богом клянусь! — Гимназист пытался прикрыться от купца ладонями, а когда тот замахнулся на него тростью, присел и заверещал пронзительно, словно раненый заяц. Алексею снова пришлось оттаскивать Полиндеева от паренька. Вавилов подхватил Карпа Лукича под локоть и повел его к коляске, уговаривая успокоиться и предоставить полиции заниматься юным вымогателем. Алексей же продолжал допрашивать Ярослава. — Рассказывай все как на духу, — предложил он вконец испуганному мальчишке. — Будешь запираться, получишь себе на шею новые неприятности. Уверяю тебя, чистосердечное признание — первейшее средство смягчить наказание. — Я все скажу. — Гимназист шмыгнул носом и вытер его Обшлагом рукава форменной тужурки. — Ничего скрывать не буду, только Надьку не трогайте. — И он испуганно покосился в сторону коляски. Полиндеев уже взгромоздился на ее сиденье и с самым угрюмым видом наблюдал за происходящим на лужайке. Задействованные в захвате агенты устроились кружком на траве и курили, что-то весело обсуждая. — Папаша ее захлещет за такие проделки, — проговорил Ярослав и виновато посмотрел на Алексея. — Это я ей рассказал про войну в североамериканских штатах. Она сразу загорелась, карту нашла, узнала, что сначала нужно до Москвы добраться, затем до Одессы, а там, говорит, на любой из кораблей можно устроиться, что в чужие страны плавают, лишь бы деньги были. — Это Надежда решила, что вам тысячи хватит, чтобы до Америки добраться? — Нет, она, наоборот, сказала, что тысячи маловато будет. Только мы побоялись сразу много требовать. Я несколько раз у матушки помаленьку с выручки брал, рублей пятнадцать всего, но она заметила и отлупила меня. Надька свою копилку разбила, пятьдесят целковых приложила к нашему общему капиталу, да бабушка ей на именины золотой империал[170] подарила. Но она через неделю хотела заставить папашу таким же манером еще три тысячи рублей заплатить. — Мальчишка передал маску Алексею. — Ее Надька сама сшила, а плащ изготовила из старой занавески. — Ничего себе! Вошла во вкус девица! — Иван подошел незаметно и все это время стоял за спиной Алексея. — Далеко пойдет, если сейчас не остановить! — И обратился уже к гимназисту: — Получается, на самом деле у вас не ты атаман, а эта юная барышня? Мальчишка виновато шмыгнул носом. — Получается. Она и драться умеет. В прошлом месяце так кулаком меня в нос звезданула, что целую неделю не нос был, а форменная гуля. — Как ты считаешь, Иван, следует нам проехать к Полиндеевым или нет? — спросил Алексей, обращаясь к Вавилову. — Что-то мне подсказывает, надо в первую очередь вздернуть за шиворот эту юную леди с разбойными задатками. — Вот видишь, наши подозрения полностью подтвердились. Заговор созрел в семейном гнезде! — произнес Иван с самым строгим видом. И прикрикнул на гимназиста: — А ну встать! И бегом к коляске. Полиндеев послушно дожидался их на опушке небольшого соснового бора и радостно оживился, когда увидел полицейских сыщиков. Зажатый ими с двух сторон гимназист вышагивал с самым удрученным видом. И ноги его заплетались в траве точь-в-точь как у самого Карпа Лукича за час до случившихся событий на поляне у Рыжего озера. Когда Иван сообщил купцу о намерении посетить его дом и побеседовать с младшей дочерью. Карп Лукич побагровел лицом, но ничего не сказал, лишь обреченно махнул рукой, а в глазах у него вновь появилось затравленное выражение. Бывшего Ворона увезли в арестантской карете домой на суд и расправу к собственной матушке, а сыщики устроились друг против друга в коляске спиртозаводчика. Первое время Карп Лукич помалкивал, лишь изредка шевелил губами: непонятно, то ли молился, то ли, наоборот, поносил кого-то последними словами. Но то, о чем он думал в это время, вылилось вдруг во взволнованный монолог, который Полиндеев, как записной трагик дешевого провинциального театра, приготовил напоследок, за четверть версты до собственного дома. — Ишь, щенок паршивый, сколько кровушки мне попортил, — произнес он сердито, проводив взглядом арестантскую карету, которая обогнала их на одном из поворотов дороги, ведущей к Североеланску. — Уж как я порадуюсь, когда матушка всыплет ему по первое число. — И, подняв вверх указательный палец, изрек назидательно, но с трагическим надрывом в голосе: — А всему причиной — книги! От них все мерзости и послабления в вере! Откуда мог Ярослав узнать о такой наглости — почтенному человеку угрожать, смертельно его запугивать? От матушки? Ни в коем разе! От друзей-приятелей? Так тем и вовсе откуда это дело знать, коли из хороших семейств, испокон веку в достатке живут. Но всегда найдется белая ворона, которой хочется жить лучше всех, но чтоб особых трудов при этом не затратить. — Полиндеев открыл табакерку, затолкал в обе ноздри по щепоти крепчайшего табака, оглушительно чихнул и после этого пришел в более спокойное состояние. Его лицо приобрело благостное выражение, хотя в речи заметно проскальзывало недовольство: — Я ведь и Вере, и Надьке, почитай, постоянно твержу: не сушите зря мозгов, бросайте эти книжки к чертовой матери! Коли родились дурами, так дурами и помрете, умней от своей грамоты не станете! Да с ними разве сладишь? Ты им слово, а они тебе дюжину в ответ, да так все складно и ладно у них получается, что вмиг тебя заговорят, сам забудешь, о чем речь шла. Никакого прока от такой учебы! Начитаются этих самых… как их?.. романов, а там, того гляди, замуж не по-людски пойдут, а сбегут с кем-нибудь из приказчиков. — Он тяжело вздохнул и скривился, как от зубной боли. — Вишь, Надежда моя что удумала? На пару с этим мерзавцем бежать? Непременно устрою ей выволочку, чтобы навеки забыла и про книжки свои поганые, и про кавалеров сопливых! И на этой жизнеутверждающей ноте коляска свернула к двухэтажному особняку, где Карп Лукич Полиндеев проживал со своим беспокойным семейством.Глава 8
— Батюшка! Карп Лукич! Живой ли? — бросилась им навстречу высокая молодая женщина. Она никак не вязалась с образом толстой курносой купчихи, который Алексей успел создать в своем воображении. Екатерина Савельевна Полиндеева была стройна, красива, с роскошными темными волосами, уложенными в высокую прическу. «Однако, — мелькнуло в голове Алексея, — отхватил купчик себе супругу, явно не по своему статусу и вернее всего из обедневших дворян». — Живой, живой и здоровый! — Карп Лукич обнял жену за плечи и ласково заглянул ей в глаза. — Места небось себе не находила, думала, привезут меня закоченелого? Только не родился тот мерзавец, кто сумел бы купца Полиндеева вокруг пальца… — Карп Лукич покосился на сыщиков, молча взиравших из-за его спины на воссоединившееся семейство, и фразу не закончил. — Господи, Карп Лукич, о чем ты говоришь? — Екатерина Савельевна сложила молитвенно руки на груди. — Мы ни минуты не сомневались, что в полиции тебе помогут. — И она с любопытством посмотрела на гостей. Полиндеев заметил ее взгляд и, подхватив Ивана и Алексея под локти, представил хозяйке: — Познакомься, голубушка, два наших самых замечательных сыщика — Иван Александрыч Вавилов и Алексей Дмитрич Поляков. Вмиг злоумышленника вычислили и так дело обставили, что я и глазом не успел моргнуть, как его за руку схватили. — О боже! — Екатерина Савельевна всплеснула руками. — Надеюсь, он не стрелял в тебя? — Что вы, дорогая Екатерина Савельевна, — Иван учтиво шаркнул ножкой и приложился губами к ручке купчихи, — не в наших правилах допускать, чтобы в безвинных людей стреляли. Мы лучше сами под пули ляжем, но чтобы подставить кого? Ни-ни, у нас с этим строго! «Ну, понесло по кочкам», — усмехнулся про себя Алексей и в свою очередь поцеловал руку хозяйке. Она у Екатерины Савельевны была маленькой и изящной, с длинными сильными пальцами. И он подумал, что она наверняка хорошо играет на фортепиано и поет при этом романсы низким грудным голосом. — Проходите, гости дорогие, проходите в столовую, — Карп Лукич протянул приглашающе руку, — как раз к ужину поспели. — Он весело подмигнул жене. — За успех можно и по рюмочке-другой пропустить. Вино у меня знатное, а кому в охотку, так тому и водочки подать не возбраняется. — Спасибо за приглашение, — Алексей придержал шагнувшего было к дверям столовой Вавилова за плечо, — ужин от нас не убежит, но мы с Иваном Александровичем хотели бы поначалу исполнить то, зачем приехали. — Ну да, — купец помрачнел, — непременно надо исполнить. — И посмотрел на Екатерину Савельевну. — Голубушка, приведи сюда Надежду. Господа начальники желают с ней поговорить. — Наденьку? — побледнела купчиха. — С какой стати? — Ас такой! — побагровел в свою очередь Полиндеев. — Не успел я сказать, а ты не спросила, кто под именем Ворона скрывался! — Кто? — прошептала испуганно Екатерина Савельевна. — Неужто из наших знакомых? — Знакомее некуда, — совсем сердито ответил Карп Лукич и погрозил кому-то невидимому кулаком. — Ярослав это, нашей Надьки ближайший друг. Говорил я тебе, что его визиты до добра не доведут? Говорил или нет? — Говорил, — и вовсе едва слышно, одними губами ответила Екатерина Савельевна, — но все же под приглядом? Никаких вольностей. Такой вежливый молодой человек, гимназист. И с маменькой его мы хорошо знакомы. — То-то и оно, что знакомы! — вздохнул Карп Лукич. — Забрал я свое заявление из полиции. Пусть Клавдия Макаровна с этим разбойником сама разбирается, а она баба боевая, на расправу скорая. — Ну а Наденька, Наденька тут при чем? — Екатерина Савельевна немного успокоилась, но ее красивое лицо все еще оставалось бледным, а большие синие, с густыми ресницами глаза смотрели на сыщиков с тревогой. — А при том, что была главной заводилой, — ответил с недовольным видом купец. — Родного отца придумала ограбить. — Он воздел руки к небу. — Господи! Объясни, откуда такая неблагодарность? Ведь младшая, самая любимая! Пальцем сроду не тронул, а теперь что же, за розги браться, когда Девке вот-вот четырнадцать стукнет? — Что-то не то говоришь, батюшка. — Екатерина Савельевна вновь обрела присутствие духа, губы ее искривились. — Ярославу недолго и напраслину на других возвести, чтобы себя обелить. Сам посуди, зачем Насте тысяча рублей? — А вот это мы сейчас и выясним, — очень вежливо вклинился в их разговор Алексей. — Проводите нас, Карп Лукич, куда-нибудь в спокойное место, чтобы мы могли побеседовать с вашей дочерью. — Да, да, — засуетился купец, — сей момент. Пожалуйте в мой кабинет. — И робко поинтересовался: — А я могу присутствовать при разговоре? — Ради бога! — ответил Алексей. — Кто-то из родителей должен обязательно присутствовать, чтобы к нам после не было претензий. Екатерина Савельевна открыла было рот, но Алексей опередил ее: — А вам я не советую. Вы непременно расплачетесь, а этого нам как раз не требуется. Не пугайтесь, зла вашей дочери мы не причиним, но побеседовать с ней все-таки стоит, чтобы предотвратить подобные эксцессы в будущем. — Это надолго? — справилась хозяйка. — Я велю пока стол накрывать. — Смотря насколько ваша дочь будет с нами откровенна, — подал голос Иван, — может и полчаса хватить, а может и на два часа растянуться. Они поднялись на второй этаж. Кабинет Полиндеева был заставлен шкафами красного дерева, но что скрывалось за их застекленными дверцами, сыщики так и не сумели разобрать. Карп Лукич велел горничной не раздвигать шторы на окнах и зажечь всего одну лампу, так что в кабинете царил полумрак. Неизвестно, чем это было вызвано, то ли скопидомством хозяина, то ли боязнью, что кто-нибудь заглянет в окна и заметит там полицейских. Словом, мотивы своего поведения Карп Лукич не объяснил, а сыщики не стали допытываться. Они оба изрядно вымотались за этот весьма суматошный день, и Алексей только о том и мечтал, чтобы вернуться домой, принять ванну и завалиться в постель до утра. Иван устроился за письменным столом владельца кабинета, Алексей рядом на стуле, а Карп Лукич сел в глубокое кожаное кресло напротив. Раздался стук в дверь, и на пороге возникла девица — точное подобие Карпа Лукича Полиндеева, только моложе и в более нежном исполнении. Не дожидаясь приглашения, она продефилировала мимо отца и остановилась у стола. Заложив руки за спину, гордо выпятила грудь, задрала подбородок и с вызовом посмотрела на полицейских. — Ну и бандерша! — пробурчал сквозь зубы Иван и покачал головой. — Куда Черному Ворону до этой особы! Форменная индюшка, а кандибоберу-то, кандибоберу выше крыши! Алексей посмотрел на приятеля и едва заметно кивнул, полностью с ним соглашаясь. Младшая дочь купца оказалась довольно упитанной особой с широкими бедрами и высокой грудью. Коричневая гимназическая форма едва удерживала в себе не по годам развитое тело. Круглое розовощекое лицо, высокие скулы, россыпь веснушек на вздернутом к небу носике, голубые глаза в щеточке коротких рыжих ресниц… Волосы у нее были расчесаны на прямой пробор и заплетены в толстую рыжую косицу, перевязанную коричневым атласным бантом. Девица смерила Ивана взглядом, затем перевела его на Алексея, поморщилась и, перекинув косу на грудь, принялась молча перебирать пальцами завитки волос на ее конце. Сыщики весело переглянулись. Всем своим видом младшая дочь купца выражала откровенное презрение ко всем собравшимся в кабинете и бесстрашие перед лицом грядущих неприятностей. — Надеюсь, Карп Лукич, перед нами ваша дочь, Надежда Карповна Полиндеева, одна тысяча восемьсот семьдесят восьмого года рождения, уроженка города Североеланска? — справился вежливо Вавилов. — Воистину так, — вздохнул спиртозаводчик. — Она самая, уроженка… — А скажите-ка нам, уважаемая Надежда Карповна, знаком ли вам гимназист четвертого класса Ярослав Казаркин? — Знаком, — буркнула девица. — Он наш сосед. — И что же, как часто вы видите своего соседа. Надежда Карповна, как часто с ним встречаетесь? — Я с ним не встречаюсь, он сам за мной бегает, проходу не дает. — Надежда дернула плечиком. — Он мне совсем неинтересен! — Вот оно как? — удивился весело Иван. — А нам совсем другое известно. Гимназистика вы изрядно привечаете, и он почти каждый день заходит в гости, матушка ваша его чаем с вареньем угощает. — Так то матушка, — не сдавалась Надежда, — ей каждого жалко. А мне до Ярослава и дела нет! — Хорошо, оставим эту тему! — вступил в разговор Алексей. — Ярослава вы не привечаете, и ладно. Но ответьте на другой вопрос. Вы знали, что вашему отцу угрожают и требуют, чтобы он принес тысячу рублей в условленное место? — Тысячу рублей! Великие деньги! — Девица презрительно дернула плечиком. — Больше шума! Папенька перепугался, словно его головы лишить хотели. Полиндеев всплеснул руками: — Конечно, для тебя, дочушка, тысяча рублей не деньги, потому что ты их своим горбом не заработала. С детства вы с Верой привыкли сладко есть да мягко спать, и ни одна не подумала, каким трудом отцу деньжата достаются! — Простите, Карп Лукич, — Алексей движением руки остановил гневную тираду отца, — но вы мешаете допросу. — И вновь обратился к дочери: — По нашим сведениям, вы откровенно лжете полиции, потому что имеете самое непосредственное отношение к подметному письму. Вы на пару с Ярославом Казаркиным продумали все до мелочей, чтобы вынудить вашего отца. Надежда Карповна, выложите тысячу рублей. Скажите, для чего они вам понадобились? — Это Ярька вам рассказал? Свинья! — Девица гневно фыркнула. — Трус! Так я и знала, что выдаст! — И все-таки ответьте нам, с какой целью вы затеяли вымогательство? — Иван нахмурился. — Ваши действия, барышня, подпадают под очень суровую статью Уголовного уложения. За такие дела тюрьма светит, а не маменькины пироги с вареньем. И не запирайтесь, нам все уже известно. — А зачем тогда спрашиваете, коли известно? — Девица и не думала сдаваться. — А для того, красавица, что родителей твоих жалеем, — Иван постучал пальцем по столу, — сраму ихнего не желаем! А вот тебе, голуба, будь ты моей дочерью, хорошо всыпал бы, чтобы семью не позорила и никаких побегов не затевала! Вы что, и вправду в Америку решили сбежать? Девица отвернулась, пожала плечами и не ответила. — Вот видишь, плечиками пожимаешь, — произнес назидательно Иван, — а того не сознаешь, что разбойное дело затеяла по дикой глупости. Скажи, кто вас в этой Америке ждет? Кому вы нужны? — Мы хотели негров освободить! — тихо ответила Надежда, как-то мгновенно превратившись из наглой девицы в растерянную рыжеволосую девчонку. — Они на плантациях работают от темна до темна, а хозяева их продают и плетками бьют. — Господи! — не выдержал и вскрикнул Карп Лукич. — Доучилась! Мы с матерью сроду про этих негров не знали, и ничего, пережили! За них небось деньги плачены, а вы заявитесь, отпустите, дескать, на вольные хлеба! Освободители, язви вас! А не подумали, что за такие дела по шее настучать могут, а то и прикончить? Сопляки, мать вашу так! — выругался купец и громко высморкался в носовой платок. — Надежда Карповна, — Алексей укоризненно покачал головой, — вы умная барышня, живете в достатке, зачем лезете в авантюры, деньги пытаетесь добыть преступным путем? Хорошо, что Карп Лукич обратился в полицию, а если бы он отдал Ярославу тысячу рублей? А потом еще три тысячи, как вы планировали? Что тогда? Замысел ваш рано или поздно раскрыли бы, даже в том случае, если б вы вздумали бежать. Полицейские бумаги не почтовые кареты везут, а фельдъегерские. Вы б до Омска еще не доехали, а там бы уже поджидала вас полиция. Но предположим, вы все-таки добрались бы до Америки. Скажите, вы так хорошо знаете испанский или английский язык, что сумели бы на них изъясняться? Потом, там не рубли, а доллары, совсем другие деньги. Или вы придумали, как их добыть? Но самое главное. Гражданская война в североамериканских штатах закончилась более двадцати лет назад. Кого вы там собрались освобождать, если негры давно уже свободны? Старые книжки читаете, милая, а историю знаете исключительно плохо! Девчонка, опустив голову, угрюмо молчала и лишь водила кончиком туфельки по ковру. — Ваши отец и матушка — уважаемые в городелюди, — продолжал Алексей, — но даже они ничего не могли бы поделать, попади эти деньги в руки вашего сообщника. Суд не учитывает происхождение, когда определяет, виновен ли человек в совершении преступления. Вас осудили бы не меньше чем на пять лет каторжных работ. Вам захотелось отведать каторги, Надежда Карповна? — Не-ет! — неожиданно в голос заревела «атаманша» и бросилась к отцу. — Папенька, простите, я больше не буду! И Ярьку прогоню, и водиться с ним никогда не стану! — Да уж, думаю, он и сам больше к нам ни ногой! — заметил добродушно Полиндеев и погладил дочь по голове. — Ладно тебе! Слава богу, все прошло! Благодари, Надежда, господ сыщиков, что не позволили злодейству совершиться. Девчонка подняла на них заплаканные глаза и едва слышно произнесла: — Спасибо, ей-богу, больше не повторится! — Ну, вот и ладненько! Это хорошо, что быстро поняла, а то такие, бывает, упорные особы попадаются… — Иван потер ладони. — Попадаются, а после в тюрьму сажаются! — И посмотрел на Алексея. — Что ж, дело сделано, пора и честь знать! — Ну уж нет! — замахал руками купец. — Никуда я вас не отпущу! Вы мне такую услугу услужили. От позора избавили! Деньги сохранили! Что же, и по чарочке нельзя выпить? Катерина Савельевна уже велела столы накрыть! Все мое семейство радо вам! Не откажите в любезности, отужинайте, чем бог послал. Сыщики переглянулись, а Иван умиротворенно произнес: — Да чего там! Отужинаем! Сегодня день суматошный был, отобедать и то не удалось как следует! — Вот и славно, вот и сладилось! — Карп Лукич на радостях шлепнул дочь пониже спины и приказал: — Беги! Живо переодевайся к ужину! И Веру зови, она небось опять в гостиной? А Евгений Константинович тоже там? — В гостиной, — подтвердила младшая. — Вера на фортепиано музицирует, а Евгений Константинович слушают. — Ну, беги, егоза! — Карп Лукич радостно потер руки и проследил взглядом, как дочь торопливо покидает кабинет, затем перевел его на полицейских. — Если желаете, познакомлю вас с Евгением Константиновичем Закоржевским. Занятный, скажу я вам, молодой человек. Может, слышали? Мой новый управляющий винокуренного завода. Заполучил я его по рекомендации Савелия Гордеевича Воробьева, того самого, чья водка в прошлом годе золотую медаль отхватила в Париже. Он у него в старших приказчиках ходил. Умнейший человек. Столичный университет закончил. И, кажется, глаз на нашу Верушу положил! Уже второй месяц почти кажный вечер нас навещает. В такую даль добирается. Определенных намеков не делает, но ведь зачем-то приезжает? Может, и впрямь хочет сделать Веруше предложение? Да ладно, то дела семейные, — махнул он рукой, — раньше времени говорить — только сглазить. — И, слегка склонившись в поклоне, вытянул руку в направлении выхода из кабинета. — Добро пожаловать, гости дорогие! Милости просим! Стол к ужину был накрыт обильный и по всем правилам, как подобает в приличных русских семействах. Белоснежные и хрустящие, словно первый снег, скатерти, блеск столового серебра, сложенные веером салфетки, радужные круги под сверкающими в свете огромной люстры хрустальными бокалами — признаться, Ивану и Алексею крайне редко приходилось ужинать в подобной обстановке. Вернее сказать, это был исключительный случай в их практике. И не потому, что они не входили в число людей, которых приглашают в такие дома. Скорее наоборот, приглашали их часто, но столь же часто они вежливо отклоняли предложения, особенно если подозревали, что за ними скрываются корыстные интересы. Но сегодня они позволили себе расслабиться. Операция по поимке жулика благополучно завершилась. Оба устали неимоверно. К тому же спиртозаводчик был искренне им благодарен, и поэтому сегодняшний ужин никак не мог их скомпрометировать. Сыщики действительно его заслужили и по этой причине так легко и быстро согласились на предложение Полиндеева. Перемены блюд следовали одна за другой — меню сегодняшнего ужина мог бы позавидовать даже самый богатый и модный североеланский ресторан «Бела Вю». Вышколенные лакеи предвидели и исполняли каждое желание гостей и хозяев. И сыщики, привыкшие к более простому и беспорядочному питанию, были приятно поражены приемом, который оказало им семейство Карпа Лукича, не исключая и грустную поначалу Наденьку. Но вскоре девчонка разошлась, вела себя за столом раскованно, громко смеялась и даже пыталась строить глазки Алексею. Однако более всего приятелей удивило другое обстоятельство: внешность, воспитание И ухватки купца никак не вязались с тем, что Алексей и Иван обнаружили в его доме. Внутреннее убранство особняка: мебель, картины, ковры, вазы, цветы — все было подобрано со вкусом, отличалось изысканностью и стоило громадных денег. Впрочем, последнее было совсем не удивительно при многомиллионных доходах Полиндеева. Одно оставалось непонятным, как Екатерина Савельевна, женщина утонченная и красивая, явно хорошо образованная, с несомненным вкусом и светскими манерами, могла согласиться выйти замуж за мужиковатого, малограмотного, дурно воспитанного человека? К тому же Полиндеев был старше своей супруги лет на двадцать, если не больше. Скорее всего она выходила замуж за деньги. И поэтому, несмотря на обаяние и привлекательность хозяйки дома, Алексей чувствовал, что она постоянно как будто чего-то недоговаривает, а в некоторые моменты ее взгляд становился откровенно настороженным и даже злым. Возможно, эти обстоятельства, а скорее профессиональная привычка замечать детали, придавать значение взглядам, жестам, скрытым и явным намекам, заставили его обратить внимание на манеру общения купчихи с домочадцами и гостями, ее поведение за столом и разговоры. В какой-то момент Алексею даже пришло на ум, что радушие и веселость Екатерины Савельевны наигранны и не отражают ее истинного настроения. Скорее всего она была подавлена чем-то или сильно обеспокоена, потому что в ее смехе проскальзывали нервические нотки и она дважды уронила вилку и опрокинула бокал с вином. И отчитала при этом лакея, который прислуживал ее мужу и никоим образом не был виноват. Сложив воедино данные своих наблюдений, Алексей попытался вычислить истинные чувства Екатерины Савельевны к Полиндееву и понять, каковы на самом деле взаимоотношения в семье. На первый взгляд они казались спокойно-доброжелательными и доверительными, именно такими, какими их хотела представить Екатерина Савельевна. Но Алексей, поднаторевший в подобных хитростях, понимал: все, что здесь происходит, скорее напоминает театр, представление, рассчитанное на сегодняшних гостей. Но только к концу ужина он догадался, для кого в первую очередь игрался этот спектакль. Нет, не они с Иваном волновали Екатерину Савельевну, заставляли сверкать ее глаза и взволнованно подрагивать голос. Кроме них, за столом присутствовал еще один гость — Евгений Константинович Закоржевский, тот самый новый управляющий винокуренного завода, о котором упомянул Полиндеев, приглашая сыщиков к столу. Закоржевский оказался молодым мужчиной тридцати пяти — тридцати семи лет от роду, тщательно, до синевы выбритым, в сером щегольском костюме, пошитом дорогим портным. Он был ухоженным, холеным малым, с худощавым и смуглым то ли от природы, то ли от загара лицом и с несколько отсутствующим взглядом, который почему-то все время натыкался на Алексея и тотчас уходил в сторону. Стараясь не подать вида, что этот господин заинтересовал его, Алексей тем не менее отмечал для себя каждую деталь: и презрительно поднятую бровь, и едва заметную кривую усмешку в ответ на весьма живописный рассказ купца о своих злоключениях. Гость производил впечатление человека, который знает себе цену и привык, чтобы его слушали и слушались. Атлетического телосложения, широкоплечий, но стройный и подтянутый, спину он держал прямо и обладал, можно сказать, военной выправкой. Волосы у него были темными, брови густыми, но не широкими, губы тонкими, но красивой формы. Серо-голубые водянистые глаза взирали на мир подчеркнуто меланхолично, но нет-нет да отсвечивала в них холодная синева булатного клинка. По-детски трогательная ямочка на подбородке не слишком гармонировала со шрамом на скуле, похоже, от ножевого ранения. Вернее всего, путь этого человека к успеху не был достаточно прямым и усыпанным розами. Но не это обстоятельство насторожило Алексея. Закоржевскому было определено место рядом с Верой. Старшая дочь Карпа Лукича походила на своего родителя ничуть не меньше, чем младшая, да и фигурой тоже удалась явно не в матушку. Правда, она была хорошо воспитана, но слегка манерна и жеманна и говорила как-то странно, в нос, словно была простужена. Предполагалось, что новый управляющий ухаживает за ней, и Карп Лукич успел за ужин сделать парочку не совсем тактичных замечаний по этому поводу, чем вызвал гневные взгляды жены, несомненное недовольство старшей дочери, хихиканье младшей и подчеркнутое безразличие на лице Евгения Константиновича. Но именно в этих случаях блеснули его глаза булатной сталью. И Алексей подумал, что этот человек не так прост, как желает себя представить. Он подчеркнуто вежливо относился к своей соседке, ухаживал за ней, иной раз, улыбаясь, что-то тихо говорил, склонившись к ее уху. Вера при этом мгновенно краснела и опускала глаза в стол. Но общего разговора Закоржевский почти не поддерживал, отделывался простыми фразами, своих суждений не высказывал и не интересовался подробностями захвата вымогателя. Тем не менее речь его была грамотной, а голос хорошо поставленным, как у актера провинциальной сцены, играющего героев-любовников. Продолжая наблюдать за парочкой, Алексей совершенно случайно отвел от нее взгляд и увидел вдруг глаза Екатерины Савельевны. Вероятно, забывшись, она нервно покусывала нижнюю губу и, как ей казалось, украдкой, с каким-то почти болезненным любопытством наблюдала за управляющим. Когда тот поднимал голову и смотрел в ее сторону, она переводила взгляд на одну из дочерей или на мужа. И Алексей вдруг понял, что ошибается, ее глаза излучали не любопытство и не материнский интерес к будущему зятю. Екатерина Савельевна самым настоящим образом ревновала. Ревновала Закоржевского к собственной дочери. После длившегося почти целый час ужина гостей пригласили пройти в гостиную. Вера тотчас уселась за рояль, расправив пышную юбку нарядного розового платья, плохо пошитого и абсолютно ей не подходящего. Этого Алексей тоже не мог понять: почему модно и с несомненным вкусом одетая Екатерина Савельевна позволяет своим дочерям носить столь вульгарные наряды? Эти яркие тюлево-кружевные изделия не только не скрывали и не просто подчеркивали, а выпячивали наружу и тяжесть фигуры, и слишком полные плечи, и рыжину волос, и многочисленные веснушки на лице и руках юных барышень Полиндеевых. Алексей на мгновение представил рядом с собой такое «нежное» создание, пускай даже во сто крат богаче Верочки Полиндеевой, и невольно поежился — нет, ни за какие коврижки! Лучше всю жизнь проработать помощником письмоводителя, чем оказаться в мужьях у подобной скороспелой особы. Тем временем подали вино, фрукты, а для желающих — кофе со сливками и домашние пирожные. — А барышня-то совсем не пара этому хлыщу, заметил? — прошептал Иван, склоняясь к уху приятеля. — Заметил, — ответил Алексей, — и если кто скажет мне, что он ведет себя как влюбленный жених, то я готов отправить за свой счет и Ворона, и его подружку сражаться за счастье американских негров. — Эка ты загнул, братец! — усмехнулся Иван. — Между прочим, я готов биться об заклад, что маменька, без балды, на него тоже глаз положила. Смотри, как она еще молода и хороша собой и вполне может конкурировать с дочками. В это время Верочка надавила толстенькими пальчиками на клавиши рояля и весьма толково сыграла какой-то музыкальный этюд. Гости ответили вежливыми аплодисментами. Затем Екатерина Савельевна и Вера сыграли в четыре руки забавную и веселую пьесу для фортепиано местного композитора Михеева и весьма неплохо исполнили дуэтом его романс, который начинался со слов «Капли крови горячей оросили песок…». Причем голос у Екатерины Савельевны действительно оказался красивым, грудным и гораздо более сильным, чем у дочери. Стоило прозвучать первым аккордам, как сыщики многозначительно переглянулись. Романс был очень популярен у слабой половины Североеланска. И не нашлось бы в городе дома, где бы его с удовольствием не напевали. Конечно, Алексей не был столь сведущ, чтобы оценить его музыкальные достоинства, но текст его скорее смахивал на протокол осмотра места преступления, по непонятным причинам зарифмованный. Это давало Алексею повод подшучивать над Лизой, которая этот романс тоже любила. И он-то как раз и стал причиной их последней ссоры. Впрочем, они частенько ссорились по пустякам, и Алексей никак не мог понять, почему Лиза придает им такое значение и дуется на него порой неделю, а то и две. Воспоминание о Лизе несколько отвлекло его от наблюдения за хозяевами дома и их гостем, и Алексей вновь сосредоточился на прежнем занятии. Тем временем Вера изобразила, кажется, что-то из Моцарта. Причем Закоржевский сидел рядом с ней и переворачивал ноты, из чего можно было сделать вывод, что он музыкально образован. Алексей, надо признаться, никогда не испытывал сильной любви к музыке, а Иван и вовсе не понимал в ней ни бельмеса, но очень умело изображал из себя тонкого ценителя: сидел в кресле, развалившись, закинув ногу на ногу, и, прикрыв глаза, покачивал носком башмака в такт мелодии. Но Алексей знал, что таким образом Иван отвлекает присутствующих от своих истинных занятий. Он давно выбрал себе жертву и самым бессовестным образом оттачивал на ней свое умение вести негласное наблюдение. Идиллию нарушил хозяин дома. Сытный ужин вкупе с музыкальными экзерсисами жены и дочери очень скоро отправили его в объятия Морфея, к слову, весьма крепкие. Купец громко всхрапнул и завозился в своем кресле, причмокивая губами и что-то невнятно бормоча при этом. — Папенька, — вскрикнула негодующе Верочка, — совести у вас нет! Весь вечер испортили. — Она гневно сверкнула глазами. — Вечно вы… Карп Лукич поднял голову и с большим недоумением обвел глазами гостиную. Взгляд у него был туманным и почти бессмысленным. — Спать! Всем спать! — произнес он сердито и уронил голову на спинку кресла. И вновь обрушился на гостиную его мощный храп. И в этот момент Алексей опять заметил взгляды, которыми обменялись Екатерина Савельевна и Закоржевский. Причем у последнего он был откровенно насмешливым, а у купчихи ненавидящим. И те слова, которые она прошептала едва слышно, подтвердили его подозрения. «Старый осел!» — прочитал Алексей по губам хозяйки, и в дополнение к ним еще парочку слов, которые в приличном обществе вслух почти не произносятся. Они поднялись с Иваном одновременно. — Мы вам очень благодарны, Екатерина Савельевна, за прекрасный вечер! — Иван склонился к ручке хозяйки, затем к ручке Верочки. — Очень жаль расставаться, но мы вынуждены вас покинуть. Сами понимаете, служба! Нам еще предстоит написать кое-какие бумаги и отчитаться перед начальством за сегодняшний день. Алексей последовал примеру приятеля и добавил уже от себя, что давно не бывал в столь теплой домашней обстановке и не чувствовал себя таким счастливым. С последним заверением он явно переборщил и понял это в тот момент, когда Вера, порозовев от смущения, выдернула пальчики из его ладони и, повернувшись к матери, попросила: — Маменька, велите послать приглашение господам сыщикам на наш музыкальный четверг. — Она присела в неуклюжем реверансе перед Алексеем и, еще более покраснев, произнесла смущенно: — Мы будем искренне рады, если вы посетите нас, Алексей Дмитрич! — И требовательно прикрикнула на мать: — Ну же! Немедленно запишите адреса господ полицейских. — Непременно, непременно, сейчас запишу, — засуетилась Екатерина Савельевна и достала из крошечной, висевшей на локте сумочки столь же крошечную книжку. Похожая хранилась у матери Алексея в шкатулке с драгоценностями как самое дорогое воспоминание юности. Обычно такие книжечки служили дамам для бальных записей, в них вносили имена кавалеров, которым был обещан танец. По непонятной причине рука у Екатерины Савельевны дрогнула, и книжечка выскользнула из ее пальцев. Алексей подхватил ее у самого пола. Но этой доли секунды ему хватило, чтобы заметить в верхней части золотой крышечки миниатюру с изображением головы греческого бога Диониса, а под ней — часики величиной с серебряный гривенник. Это было настоящее чудо, творение рук замечательного мастера. — Спасибо, — поблагодарила его хозяйка. Ее щеки порозовели, и она виновато улыбнулась. — Говорят, плохая примета, если выпустишь дорогой твоему сердцу подарок из рук. Но вы не позволили ему упасть, и я думаю, теперь ничего плохого не случится! — Служба у нас такая, Екатерина Савельевна, ничего плохого не допускать! — вместо Алексея ответил Иван. — С тем и живем каждый день! — Он взял под козырек. — Приятного вам отдыха, господа! — Нет, нет, подождите, — Екатерина Савельевна взяла в руки карандашик и мило улыбнулась гостям. — Нуте-с, извольте ваши адреса! — А у нас один адрес: улица Тобольская, отделение сыскной полиции, — улыбнулся в ответ Алексей и тоже приложил ладонь к козырьку форменной фуражки.Глава 9
Чудесная летняя ночь, словно гигантская птица, раскинула свои крылья над Североеланском. Вместе с облетевшим черемуховым цветом ушли из города холода и дожди, подутихли ветры, уступив место ласковому теплу, отчего все живое мигом пошло в рост, зазеленело, налилось соками. В такие ночи долго не хочется спать, тянет прогуляться, благо что легкий ветерок разгоняет комаров и мошку, надоедливую мелкую тварь, которая одна стоит доброй дюжины самых прожорливых комаров. Хорошая погода и прекрасный ужин настраивают обычного человека, как правило, на лирический лад. Именно в такие минуты умиротворенного гражданина тянет помечтать о чем-то возвышенном и абсолютно нереальном, пофилософствовать или поразить мир какой-нибудь сногсшибательной идеей. Но проза жизни не отпускала сыщиков даже в этот благостный для всей живой природы час. Сегодняшний день был чрезвычайно насыщен событиями, и они спешили закрепить их в памяти. Убийство неизвестной женщины и ее ребенка не давало им покоя. В этом преступлении было много неясных моментов, но мотив, кажется, определился. Вернее всего, кто-то сильно не хотел, чтобы ребенок появился на свет, и, когда это все-таки произошло, избавился не только от него, но и от матери. Причем убийцей мог оказаться кто угодно. И ветреный прощелыга, и почтенный, поддетый бесом под ребро отец семейства, и пьяница-муж, и даже изрядно разгневанный родитель самой жертвы. На памяти Ивана было несколько случаев, когда отцы таким образом расправлялись с непутевыми дочерьми, стремясь избежать семейного позора. С утра мельника поместили в арестантскую, в которой он находился по сей момент в компании мелких жуликов, пьянчуг и дебоширов. И друзья надеялись, что через сутки он в полной мере осознает, в какие жуткие условия попал, и попросится на допрос. Пока не было никаких оснований считать его убийцей. Слишком трусоват и жаден был Петухов, но, с другой стороны, он мог убить по принуждению. Иван не сомневался, что за свою мельницу Петухов готов был заложить душу дьяволу. И деньжата тоже изрядно любил. Такие личности, трусоватые, но жадные до финажек, маму родную укокошат, если почувствуют в том выгоду. В принципе Алексей был полностью с Иваном согласен. И все же тяжело вздохнул, не преминув заметить: — Чует мое сердце, в деле с этой барышней не один человек завязан. А мельник лишь самый кончик веревочки, что из клубка торчит. — Да уж, — вздохнул в ответ Иван, — тянем-потянем, вытянуть не можем! — И все твой зловредный язык, Ванюша! Ну на кой ляд тебе вздумалось горевать по поводу того, что в губернии нет ни одной стоящей шайки? Как в воду глядел! Накаркал! Иван удрученно хмыкнул, но ничего не ответил на это абсолютно справедливое замечание. Нет дурнее приметы, как сетовать на отсутствие работы. Тотчас ее столько навалится, что «мама» не успеешь вымолвить! Огорченный собственной оплошностью, Иван некоторое время шел молча, затем вдруг громко икнул, тотчас остановился и посмотрел на небо. — Что-то мне не по себе! Кажись, Михалыч костерит нас почем зря! Совсем, видно, озверел! Ждал, наверно, что появимся в управлении и доложимся, как прошел захват Ворона. — Я думаю, следует это сделать. Скорее всего Федор Михайлович еще там. Особенно если Олябьев уже доложил о результатах вскрытия. — Согласен, — вздохнул Иван, — второй час ночи. Самое время для работы. Только что мы ему скажем? Где прохлаждались? С какой целью? Все равно узнает, что у купца засиделись! — Так и скажем: были у Полиндеева! Честно сказать, мне его новый управляющий определенно не понравился. Чувствуется, что чванлив, самоуверен, большого мнения о собственной персоне. — Не говори, — поддержал его Иван. — Ярко выраженный охотник до богатых невест. Без особых хлопот женится на Дочери, а спать большей частью будет с маменькой. Заметил? Купчиха едва ли не младше будущего зятя! А уж как она за ним глазами стрижет! Скорее всего у нее с этим Закоржевским давно все на мази или вот-вот сладится. — Да, занятная семейка, — улыбнулся Алексей, — только сейчас в какой дом ни загляни, обязательно что-нибудь подобное обнаружишь. Падение нравов, так сказать! И Карп Лукич не исключение! Но его жену тоже можно понять, сама она еще молода и очень хороша собой, а муж — старик и, видно, не спешит одаривать ее своим вниманием. А тут вдруг появляется молодой красивый герой! Как бедной женщине не влюбиться? Ты заметил, как она ревнует Закоржевского к собственной дочери? — И даже совсем этого не скрывает! — согласился Иван. — Чувствуется, влюблена как кошка. А он игрок, причем отменный! Актеришка, каких поискать! Видел, как он забавлялся, когда намеренно, напоказ изображал свое расположение к дочери и совсем не обращал внимания на мать? Нутром чую, надо к нему ближе присмотреться, да к Колупаеву наведаться, чтобы проверил по своим регистрам, не засветился ли этот джентльмен по каким-нибудь неблаговидным делишкам. — Давай не будем делать преждевременных выводов и тратить время на Закоржевского. Мне этот тип тоже не понравился. Но он пока ни в чем плохом не замечен. Хочется ему пофлиртовать с мадам Полиндеевой — ради бога! Это его личное дело! Не стоит вмешиваться в семейные дрязги, пока нас не просят! — Когда попросят, уже поздно будет! — скривился Иван и махнул рукой. — Да дьявол с ними, с купцами! Карп Лукич сам пролетел! Не надо было жениться на молоденькой, а то, смотришь, обрастет скоро рогами, как северный олень. — Если уже не оброс! Приятели рассмеялись и, миновав быстрым шагом стоянку извозчиков, вышли на Миллионную улицу. Несмотря на поздний час, небо все еще оставалось светлым, над горизонтом поднималась дебелая, как дочери Карпа Лукича, луна, и фонари по этой причине не зажигали. До Тобольской улицы оставалось два квартала. В саду Пожарного общества еще вовсю гремела музыка — посетители нового летнего ресторана не расходились до самого рассвета. Впритык к тротуару стояли несколько пролеток с опущенными верхами и дремлющими на сиденьях извозчиками, которые дожидались случайных пассажиров, в основном пьяненьких клиентов «Зеленого Рая», той самой недавно открытой ресторации. Сыщики обошли коляски по мостовой, тщательно осмотрев их сзади. Уже не раз случалось, что подвыпивших завсегдатаев и любителей ночных кутежей грабили именно в экипажах. Изрядно нагрузившийся пассажир, добравшись до пролетки, чувствовал себя в полной безопасности и засыпал на сиденье. И тогда пристроившийся на ее запятках воришка, выждав удобный момент, проникал вовнутрь и обчищал несчастного до нитки. В основном здесь орудовали питомцы Наума Шицель-Боммера, в прошлом виртуоза-карманника, а сейчас инвалида, с трудом передвигающегося на двух костылях. Десять лет назад его крепко проучили люди одного залетного, из Иркутска, Ивана, перебили ноги железным прутом за то, что Наумка принял их предводителя за богатого лоха и вырезал у него портмоне вместе с солидной суммой в кредитных билетах. Думали, Наумка загнется от гангрены, но он не загнулся и, когда вновь обрел способность соображать (в драке его голове тоже прилично досталось), придумал, как поправить свое в тот момент не очень завидное положение. А выход нашелся незатейливый, но весьма прибыльный, об этом свидетельствовала его изрядно раздобревшая за последнее время физиономия. Словом, был потомок синайских мудрецов гол, как Лазарь, и нищ, как Иов, но открыл у себя нелегальную школу юных щипачей, собрав в ней малолетних бродяжек, и через год уже разбогател настолько, что купил пару доходных домов и занялся дисконтом: давал деньги в рост под залог домов и прочего имущества. В недрах его жилищ в тесных и грязных клетушках ютилась молодая воровская гвардия, безжалостно обиравшая североеланских обывателей и причинявшая массу беспокойства Савелию Корнееву и ходившим под его началом трем младшим агентам. В сыскном отделении давно знали о Наумкиной школе, но поймать его за руку все не удавалось, кто-то вовремя оповещал его о грядущих полицейских облавах, и юные щипачи загодя разбегались. Вот и на этот раз на запятках пролеток никого не оказалось. Скорее всего воришки заметили сыщиков издалека. Чего скрывать, система оповещения и предупреждения у них была на голову выше, чем в полиции. Давно известно, у жулика много дорог, а у тех, кто его ловит, всего одна! Не обнаружив Наумкиных «птенцов», сыщики не очень расстроились. Честно сказать, им совсем не хотелось возиться с малолетней босотой. Но совесть не позволяла пренебречь служебными обязанностями, поэтому они подошли к извозчикам, среди которых было трое-четверо хорошо им знакомых, и справились: все ли тихо-мирно и не случилось ли каких происшествий? Извозчики пожимали плечами и божились, что вокруг спокойно как у попа под мышкой. Сыщики знали, что они откровенно врут, а те понимали, Что им не верят, но, к всеобщему удовольствию, обе стороны на этот раз расстались без неприятных последствий. Конечно, полицейские давно подозревали, что Наумка делит свой гешефт с владельцами городских бирж извозчиков. Самим возницам, несомненно, тоже перепадало с добычи, которую воришки снимали с очередного напившегося в синь пассажира. Но и в сыскной, и в наружной полиции хорошо понимали, что не в их силах справиться с целым полем сорняков. Правда, иногда весьма удачно его прореживали во время проведения плановых и специальных, накануне больших праздников, облав. Федор Михайлович был большим мастером организации и проведения подобных полицейских мероприятий. Причем к участию в них охотно подключались люди Лямпе и Ольховского. Устроить саму облаву было несложно, гораздо хлопотнее оказывалось взвалить на себя ответственность за всякие неожиданности, просчеты и ошибки. У Тартищева проколы встречались редко, поэтому и шеф местных жандармов Александр Георгиевич Лямпе, и начальник охранного отделения Бронислав Карлович Ольховский легко в таких случаях отдавали бразды правления начальнику сыскного отделения. Ведь успех после делился поровну, на троих, а за ошибки отвечал только Федор Михайлович. Но была одна закавыка в этом способе борьбе с местным преступным элементом. Приходилось держать в строжайшей тайне и день, и час облавы. Хранили этот секрет свято, оберегая его не только от своих служащих, но и от чинов наружной полиции, между тем как в подобных «экспедициях» принимало участие до сотни и более человек. За пять-десять часов до больших праздников всем надзирателям, чиновникам и агентам полиции предписывалось согласно приказу полицмейстера Батьянова собраться на Тобольской улице часам к семи вечера, якобы для ознакомления с каким-нибудь новым циркуляром или для получения от полицмейстера и Тартищева важных указаний по очередному сложному делу. Люди собирались, и только тогда им объявляли, что нынешней ночью состоится облава. После этого никто из полицейских, даже старших чинов, уже не выпускался из здания управления. Всем участникам облавы строжайше запрещалось подходить к окнам или слоняться по внутреннему двору. В состоянии «арестованных» они пребывали до начала операции. Обычно в ней были задействованы несколько десятков городовых полицейской стражи, околоточные тех околотков, где производилась облава, а также участковые приставы и их помощники. Ночью городовые стягивались в один исходный пункт (часто во дворе при жандармском управлении), к ним присоединялись люди Тартищева… Внезапность атаки играла огромную роль, сильно уменьшая шансы жуликов скрыться. Появление полицейских на Разгуляе ив Хлудовке, где располагались воровские «малины», бандитские притоны, бордели и самого низкого пошиба кабаки и ночлежки, всегда вызывало сильнейшее смятение у босяков и жуликов, составлявших основное население двух самых разбойных частей Североеланска. Впрочем, и в этом смятении усматривалась известная закономерность. Добрая половина жильцов ночлежек и дешевых меблирашек оставалась сравнительно спокойной, лениво потягивалась на нарах или убогих деревянных кроватях и встречала полицию возгласами вроде: «Ишь, сволочи, опять притащились! Не дают покоя честным людям!» Смелость их была не притворной, у этих «праведников» бумаги зачастую бывали настоящими. Совсем другое творилось со второй половиной ночлежников. Они в ужасе рассыпались по грязным комнатенкам, забивались за печки, прятались под нары и в подполье, лезли в окна и чуть ли не в щели, откуда полицейские выгоняли их как тараканов. Всех подозрительных препровождали в сыскную полицию, где ее агенты тотчас приступали к выяснению личности каждого задержанного. Для этого у них имелись и антропометрические инструменты, и дактилоскопические карты, и целый фотографический кабинет с архивом — вотчина хорошо известного всем уркаганам регистратора преступлений Николая Егоровича Колупаева… Наконец сад Пожарного общества остался за их спиной. Сыщики прошли вдоль длинного сплошного забора, отделявшего от улицы склады пиломатериалов товарищества «Нептун и Феламеда», принадлежавшего известным в городе торговцам лесом братьям Христорадовым, и завернули за угол, решив тем самым на добрую сотню шагов сократить путь до Тобольской. Здесь их встретили аппетитные запахи свежеиспеченного хлеба и сдобных булок, которыми славилась пекарня Авдея Ромашкина. Ее длинное, красного кирпича приземистое здание с двумя высокими трубами занимало собой всю правую сторону переулка. Молчавший до сих пор Иван вдруг рассмеялся. — Чего ты? — удивился Алексей. — Радуешься свиданию с начальством? — Упаси господь! — махнул рукой Иван. — Вспомнил вдруг матушку. Мы одно время жили рядом с евреем-лавочником. У них Пасха на неделю раньше начинается, так они по всему околотку разнесут бывало свою стряпню, соседей угощают. Матушка по этому поводу постоянно смеялась: «Их стряпней, — говорила, — не успеешь рот набить, как она на языке растает, а нашей чуток откусишь — теста полный рот! Жуешь потом, жуешь, пока не выплюнешь…» — Это ты зря! — улыбнулся Алексей. — У меня нянька до сих пор такие пирожки печет да ватрушки, пальчики оближешь! — Тот лавочник, его Левкой звали, трусливым был безмерно, почище Полиндеева, — продолжал рассказывать Иван, — как стемнеет, на улицу ни ногой, все боялся, что его ограбят. У него в приказчиках Семка служил, деревенский парнишка лет семнадцати, хохотун да проказник, каких поискать, но хитрован и себе на уме. Пять лет у еврея отслужил и свое дело открыл, булочную на Дворянской улице. Впрочем, тогда он и за разносчика товара сходил, и за дворника, и за сторожа… Сам-то еврей жадноват был, все обещал Семке жалованье повысить, да только откладывал и откладывал это дело на потом. Тогда парнишка решил его проучить, рассыпал под окнами золу, изрядно по ней потоптался, а утром сильный переполох учинил, дескать, кто-то около дома шлялся, высматривал, мол, как лучше в лавку проникнуть. Еврей запаниковал и давай перед Семкой заискивать: «Ты уж, Семочка, сторожи исправно, ночами не спи, вокруг лавки ходи!» Семка после хвастался, что хозяин к двум рублям его жалованья полтинник добавил за усердие и отвагу… Впереди уже виднелся выход из переулка, когда неожиданно прямо по курсу промелькнула чья-то тень. Какой-то сильно пригнувшийся человек, а может, просто невысокого роста, перебежал полицейским дорогу и нырнул в пролом в заборе. Дальше начинался пустырь, заросший прошлогодним бурьяном и превращенный местными обитателями в свалку, а жуликами — в самый короткий путь до городских трущоб, где скрыться от преследования раз плюнуть! Не сговариваясь, сыщики бросились следом, причем Иван метнулся в тот же самый пролом, а Алексей перемахнул через забор и уже через мгновение держал за шиворот босяка в рваной, одетой прямо на голое тело шинели, измазанной в чем-то белом, то ли в мелу, то ли в краске. Босяк извивался в его руке, тщетно пытаясь вырваться. Алексей перехватил его поудобнее и потащил навстречу Ивану. Тот сидел на корточках возле пролома и рассматривал старый мешок и короткий, раздвоенный на конце ломик. Все это добро босяк успел отбросить прежде, чем Алексей настиг его. — О, старый знакомый! — радостно приветствовал Иван босяка. — Смотри, Алеша, это ж Фимка, которого вчера Савелий в управление доставил. Откуда ты взялся, рыжий? Неужто Корнеев отпустил? Босяк шумно шмыгнул носом и отвернулся. — Не хочешь говорить? — обрадовался Иван. — Значит, и вправду сбежал! — Не сбежал я, — уныло возвестил Фимка, — меня ради интереса вчерась задержали. По роже съездили и велели убираться из города в двадцать четыре часа. — И ты, как я вижу, приказ этот выполнил? — заметил ехидно Иван. — Эх, Фимка, Фимка, давно по тебе арестантские роты скучают! — Он кивнул на мешок. — Сколько уже квартирными кражами промышляешь? — Да не промышляю я, — взвыл Фимка, — первый раз всего вышел. Рассуди, господин начальник, как мне до Томску добираться, если в кармане вошь на аркане? — Он отступил к забору и вывернул карманы шинели. — Смотри, дыра на дыре! — Ты чего это в тень прячешься? — Иван подошел к воришке вплотную и выругался: — Ну, елки точеные, зеленая тайга? Смотри, Алеша, эта образина вся в крови. Фимка судорожно запахнул полы шинельки, даже в темноте было видно, как он побледнел. — Так то ж извозчик собаку переехал, а я споткнулся и прямо лапами в кровь… — Так у тебя и ноги, и вся одежда в крови. Большая собачка, видно, была? — Большая… — вздохнул Фимка. Но Иван уже схватил его за отвороты шинели и с размаху припечатал спиной к забору. — Ах ты, сучья порода! — выкрикнул он сердито. — Говори: кого пришил? Иначе на месте хребет переломаю! Ты меня знаешь! — Не убивал, не убивал я! — заголосил воришка, прикрывая лицо локтем. — Истинным богом клянусь, я здесь ни при чем! — Хорошо, идем, — неожиданно смилостивился Иван. — Покажешь, где собачка валяется! Воришка неожиданно упал на колени и стал хватать Вавилова за руки. — Ваша милость, господин начальник, отпусти душу на покаяние. Не убивал я, хошь на иконе побожусь, не убивал. — Постой. — Иван только сейчас заметил белые пятна на Фимкиной шинели и, склонившись к нему, ткнул пальцем. — Откуда это? — И не дожидаясь ответа, выпрямился. — Кажется, я где-то видел неподалеку кучу старой известки? — И опять посмотрел на задержанного. — Ты что же, в доме Орлова побывал, в том, что перестраивают? — Не помню, — обреченно и едва слышно ответил Фимка, — я так бежал… — Он махнул рукой и замолчал. Иван толкнул его в руки Алексею, тот вновь ухватил его за шиворот, и вся троица вернулась в переулок через знакомый пролом в заборе. — Надо же, одна дурная примета за другой, — вздохнул Вавилов. — Я еще за ужином подумал, не к добру это — подряд трех рыжих встретить, а тут, смотри, уже четвертый. — Он отвесил Фимке подзатыльник и справился: — Ну на кой ляд ты нам под ноги подвернулся? Не мог другой дорогой пробежать? — Отпусти, господин начальник! — опять взмолился Фимка. — Я тут же в Томск уберусь, пешком уйду! Вот те крест! — Ишь как тебя повело! — заметил Иван задумчиво и склонился над кучей мусора, возвышавшейся рядом с двухэтажным каменным особняком. Он зиял пустыми оконными и дверными проемами, а на окружавших его строительных лесах виднелись поддоны с уложенными на них кирпичами. Дом активно перестраивался. Говорили, что для Купеческого собрания. Но не это заинтересовало сыщиков. — Эка тебя угораздило, братец! — усмехнулся Алексей, разглядывая следы босых ног на белой от известковой пыли земле. — Ты тут стреканул как заяц! С чего бы это? — Он эту кучу перемахнул, даже не заметил. — Иван с сожалением посмотрел на свои изрядно запыленные башмаки и перевел взгляд на воришку. — Мчался большими скачками, значит, бежал недолго. — Он ухватил Фимку за отвороты шинели и сильно встряхнул. — Говори, откуда когти рвал? Врать будешь — рожу разобью! А все последние убийства спишем на тебя. Пойдешь тогда на виселицу. — Не убивал я! — заорал не своим голосом Фимка. — Тут дом, неподалеку. Форточку покажу, через которую в квартиру пролез. А через двери не входил, хоть на кресте побожусь. Зачем мне в них соваться, коли фортка открыта? Он торопливо засеменил к соседнему добротному особняку, одноэтажному, с мансардой, украшенному деревянной резьбой по фасаду. Остановившись напротив, вытянул вперед руку. — Гляди, вон окно! До сих пор открыто. Я сквозь него на улицу сиганул. А взять ничего не взял, не успел. — Опустив голову, Фимка уставился на кончики грязных, сбитых в кровь пальцев и с большой неохотой стал рассказывать дальше: — Поднялся я, значится, по водосточной трубе до форточки, огляделся. Вокруг все спокойно, никто вроде меня не заметил. В комнату тоже быстро проник, нам ведь не привыкать. С собой я свечку прихватил, но зажигать огонь побоялся, по темноте шарился. И вдруг на чем-то как поскользнусь! Упал и башкой о край стола со всего маха навернулся. — Фимка повернулся боком к Алексею и показал приличную свежую ссадину на правой скуле. — В глазах потемнело, но я быстро очухался, стал перед собой руками щупать, за что бы ухватиться, и цапнул прямо за чью-то голую ногу. Чую, что не живая, ледяная прямо! Не помню, как вскочил на четвереньки, гляжу, а на полу баба мертвая в луже крови валяется. Ну, я руки в ноги и бежать. Как раз через то окно, что открыто! — Он посмотрел на одного, затем на второго сыщика и горестно вздохнул. — Хотите — верьте, хотите — нет, но именно так все было. Сдохнуть мне на этом месте, если соврал! — А зачем тогда про собаку заливал, знал ведь, что все равно проверим? — спросил Иван. — А, на всякий случай! — пожал плечами Фимка. — Думал, вдруг пронесет! — Как видишь, не пронесло! — усмехнулся Алексей и посмотрел на Ивана. — Сегодня я готов поверить во всякую чертовщину: и про рыжих, и про то, что у тебя, Ванюша, и вправду дурной глаз. Кажется, сегодня ночью нам вовсе не придется ложиться, а ведь мы еще не дошли до управления. — К утру дойдем! — успокоил его Иван и посмотрел на небо. — Слава богу, дождя нет! Михалыч небось не дождался, уехал домой, так что нет смысла тащиться в управление. Успеем еще по шее схлопотать. — Он перевел взгляд на Фимку и сердито прикрикнул на него: — Веди, рыжее отродье, и все по порядку показывай, как к дому подходил, как в него забирался…Глава 10
Ворота были на запоре, и когда Алексей побрякал щеколдой, вызывая дворника, где-то в глубине двора залаяла собака. — Что ты брешешь, сучий сын? — Иван встряхнул Фимку за шиворот. — Как ты мог незаметно пробраться к окну, коли во дворе собака? — Так я с другой стороны подошел, она даже не гавкнула. — Фимка шмыгнул и провел под носом рукавом шинели. — Там калитка в кустах. Я ее днем приметил, когда вокруг дома шастал. — Он кивнул в сторону будущего здания Купеческого собрания. — Думал, чем бы со стройки поживиться. Только десятник меня заприметил и чуть по шее не накостылял. — Так ты давно замыслил в дом забраться? — Иван отвесил воришке подзатыльник. — Это чтобы не врал! А то распелся: форточку, мол, заметил открытую! — Не врал я, не врал, — захныкал Фимка. — Я ночью хотел снова на стройку пробраться, а там сторож с ружьем. Если бы не та калитка, схватил бы, сука, как пить дать, схватил бы. Я еле ноги унес. А когда во дворе оказался, то форточку и узрел… — Ладно, умолкни! — прикрикнул на него Иван. — Сейчас проверим, и если опять соврал… Он не договорил. Собака залаяла яростнее. Загремела цепь, а из глубины двора раздался недовольный мужской голос: — Кого несет? — Открывай! Полиция! — крикнул Алексей. — Да шевелись живее! Раздалось сердитое бормотание, опять загремела цепь, и послышались тяжелые шаги. В створке ворот распахнулось окошко, и в нем показалось бородатое лицо со всклокоченной шевелюрой. Мужик с удовольствием зевнул, перекрестил рот и после этого спросил: — По какому делу? — По полицейскому, — не слишком вежливо ответил Алексей и сунул ему под нос карточку агента. — Открывай! Но мужик не спешил и первым делом посмотрел не на карточку, а на Ивана, затем перевел взгляд на Фимку. — Чего надо? — спросил он недружелюбно. — Этого башибузука я вчера видел, возле соседнего дома крутился. — Это мы и без тебя знаем, Ермилов, — рассердился Иван и выступил из тени. — Скажешь, не узнал! — О господи! — Лицо мужика мгновенно исчезло из окошка, тотчас заскрипел засов, и одна из створок ворот распахнулась. В ее проеме выросла крепкая фигура в длинной ситцевой рубахе, широких, заправленных в сапоги шароварах и в надетом поверх всего холщовом дворницком фартуке. В руках мужик держал керосиновый фонарь, который поднял до уровня лица, стараясь разглядеть прибывших. Наконец и впрямь узнал и, шагнув навстречу Вавилову, радостно вскричал: — Иван Лександрыч! Какимисудьбами? — А ты, смотрю, неплохо устроился? — Иван подтолкнул вперед себя Фимку и прошел мимо дворника в ворота. Алексей двинулся следом и, перешагнув через загораживающую подворотню доску, огляделся по сторонам. К дому вела кирпичная дорожка, по обеим сторонам которой виднелись цветники, обложенные все тем же кирпичом. Вдоль забора угадывались деревья и рос густой кустарник, похоже, ягодный. Чувствовалось, что хозяин — человек состоятельный, об этом говорил и ухоженный двор, и добротные хозяйственные постройки, отгороженные от особняка невысоким частоколом. Дворник семенил рядом с Иваном, задирая кверху фонарь. — Проходите, проходите, господа начальники! Мы тута в дворниках служим! Завсегда рады вас видеть! Сквозь оживление и радость в его голосе слишком явно сквозило опасение, на что Иван не преминул заметить: — Рано радуешься, Тимоха! Сам знаешь, полиция просто так в гости не ходит! — Сюда, сюда, господа начальники, пожалуйте в дворницкую, — еще сильнее засуетился мужик, словно не заметив издевательских ноток в голосе Вавилова, и распахнул дверь в бревенчатую сторожку. — Погоди, — остановил его Иван, — скажи, кто в доме проживает? — Мадам Клементина, — с готовностью ответил тот. — Известная в городе гадалка. Судьбу предсказывает на стеклянном шаре, по рукам и по звездам. — Ах вот оно что? — сыщики многозначительно переглянулись. Мадам Клементина и впрямь была знаменитой среди горожан предсказательницей. В ее приятельницах и клиентках числилась сама губернаторша, но хаживали к ней и другие дамы — дочери и супруги влиятельных чиновников и богатеев Североеланска. Поговаривали, что в свое время она была любовницей вице-губернатора Хворостьянова и некоторое время благоволила к шефу местных жандармов Лямпе. Это позволяло полицейским считать гадалку очень полезным для Александра Георгиевича человеком, ведь она была в курсе всех амурных, финансовых и прочих тайн местного бомонда. Дамой она была неболтливой, и хотя частенько оказывалась в центре местных интриг и скандалов, по обыкновению самыми поразительными способами выходила сухой из воды и не давала сыщикам повода познакомиться с ней накоротке. Теперь этот случай представился. Не слишком приятный случай. У сыщиков были все основания подозревать, что именно мадам Клементину обнаружил Фимка, когда так неосмотрительно полез в открытую форточку… Но прежде чем пройти в дом, сыщики решили прояснить обстановку. Иван вошел в сторожку и по-хозяйски расположился на одной из лавок. Дворник вывернул почти до отказа фитиль у керосинового фонаря, и комната осветилась неярким и зыбким светом. Фимка присел на корточках возле двери, а Алексей остался стоять рядом. Дворницкая состояла из одной комнаты, разделенной пополам огромной русской печью. Вторая ее часть была отделена от первой выцветшей ситцевой занавеской. В какой-то момент из-за нее выглянула простоволосая тучная баба и, испуганно ойкнув, снова скрылась. Алексей подошел и отдернул занавеску. Баба сидела на разобранной кровати в одной рубахе и качала зыбку с грудным ребенком. Увидев Алексея, она открыла рот и с ужасом уставилась на него. — Неужто подженился, Тимоха? — с веселым удивлением в голосе поинтересовался Иван. Дворник удрученно крякнул и посмотрел на Вавилова. — У меня все чисто, сами знаете, господин начальник! Лет уже пять, как завязал! — Ну-ну, — неопределенно пробормотал Иван и пояснил Алексею: — Это Тимка Ермилов, в прошлом известный рецидивист, картежник и пьяница. — Он снова обратился к дворнику: — Скажи-ка, милейший, как тебе удалось устроиться в приличный дом с твоим-то прошлым? Тот пожал плечами, а взгляд его принял тоскливое выражение. — Ей-богу, Иван Лександрыч, я завязал! Баба у меня справная, матушка ейная у мадам Клементины в кухарках служит. А жена моя, дочка ейная, значится, за птицей ходит, за курями да индюшками. Вот дите родили! Не до баловства мне! — Ладно, до тебя я еще доберусь, — пообещал Иван и требовательно спросил: — В доме есть кто? — А как же не быть? — с готовностью сообщил Ермилов. Он не скрывал облегчения от того, что Вавилов переключился с его персоны на другое. — Сама мадам, да помощник ее Борис Федорович Сыроваров, да Лидия, горничная, да теща моя, Степанида Порфирьевна… — Все, что ли? — Нет, собачка еще. У мадам в спальне. Оне в одной постели спят. — А что, мадам Клементине не с кем больше спать? — усмехнулся Иван. — А то нам неведомо, — насупился дворник, — мы в доме не бываем, окромя кухни и подвала. Дров да угля поднести — вот наша забота, да мусор какой со двора убрать и после на свалку вывезти. — А что, сторож в доме имеется? — спросил Алексей. — Так я вместо сторожа, — охотно откликнулся дворник. — И кобель еще. Его на ночь выпускают. Никого не пропустит. Злобный, страсть! — Ну, это ты загибаешь! — хмыкнул Иван и кивнул на Фимку. — С час назад этот рыжий господин беспрепятственно проник в дом и столь же проворно его покинул. А ни ты, вражий потрох, ни кобель твой даже не заметили этого. Спали вы оба как сурки, милейший, смотрю, щека вон до сих пор смята от подушки. Дрых ты, Тимоха, без зазрения совести! И все продрых! Так могли и тебя за здорово живешь из дома вынести! И бабу твою с дитем! — Вот те крест, начальник, — дворник истово перекрестился на образа, — не спал, видит бог, не спал! Дите животом мучится, всю ночь покоя не дает! От зыбки не отходим! — То-то и оно, дите ты караулишь, а про хозяйку забыл! — упрекнул его Иван и справился: — Ключи от дома есть у тебя? — Ключи? — уставился на него дворник. — Зачем ключи? — А затем, дурья твоя башка, что нам просто могут не открыть двери изнутри, так что придется открывать снаружи. Ладно, бери ключи да веди нас в дом, — прикрикнул на него Иван, видя, что тот ничего не понимает. Тимоха послушно снял связку ключей с гвоздя, вбитого рядом с дверной притолокой, и, захватив все тот же фонарь, направился к дому. Сыщики, подталкивая перед собой Фимку, пошли следом. В особняке по-прежнему было темно и тихо. Собака не лаяла, лишь тихо поскуливала. Дворник первым поднялся на крыльцо и повернул бронзовую ручку на входных дверях. Где-то в глубине дома несколько раз брякнул колокольчик. Тимоха прислушался и завертел ручкой быстрее. Колокольчик зазвонил громче и почти без остановки. Но в здании по-прежнему все словно вымерло. В принципе, если там была прислуга, а у хозяйки имелась собачонка, кто-то должен был проснуться и непременно отозваться. Тишина внутри вызывала весьма обоснованные подозрения. Сыщики переглянулись, но озвучить их пока воздержались. Дворник еще раз повернул ручку, но уже не так решительно, как прежде, и со страхом посмотрел на агентов. — Никто не подходит. С чего бы это? — А вот сейчас узнаем. — Иван поднялся и встал рядом с ним, перехватив из его рук фонарь. Осмотрев замки самым тщательным образом, сказал: — Видимых следов взлома не наблюдается. Если в дом и проникли, то с помощью ключей или через окно. — И кивнул дворнику: — Открывай замки! Продолжая удерживать Фимку за шиворот, Алексей тоже поднялся на крыльцо. Воришка, казалось, совсем сомлел от страха, еле передвигал ногами и трясся мелкой дрожью. За все время он не вымолвил ни единого слова, словно онемел после того, как рассказал сыщикам об обнаруженной в доме мертвой женщине. Конечно, на полу кабинета могла лежать не мадам Клементина. Теперь они знали, что, кроме хозяйки, здесь проживали еще две женщины. Вполне возможно, это была горничная, на которую случайно наткнулся проникший в комнату грабитель. Но что-то подсказывало Алексею, что он ошибается. Скорее всего убита именно прорицательница. А тишина в доме может означать только одно: с остальными его обитателями расправились тем же немилосердным способом, особенно если действовала шайка грабителей. Алексей выругался про себя, вспомнив в который раз за последние сутки о сетованиях Ивана на отсутствие стоящих преступлений. Но чувство досады сменило то необъяснимое ощущение волнения и азарта одновременно, что знакомо только сыщикам, идущим по горячим следам преступника. Руки дворника тряслись, и он с трудом попал ключом сначала в нижнюю замочную скважину, затем в ту, что повыше. Наконец оба запора щелкнули, подтверждая, что путь свободен. Помня о возможных следах пальцев, Иван толкнул дверь локтем и, освещая путь фонарем, первым переступил порог. Сначала они миновали темные, без окон сени, чей пол устилал толстый, приглушающий шаги ковер, затем сквозь решетчатые, обтянутые кисеей двери, как пояснил дворник, от мух, прошли в прихожую. Из нее вели в разные стороны несколько дверей. Тимоха на вопрос Алексея, что за ними находится, пояснил, что три комнаты со стороны улицы — гостиная, столовая и кабинет мадам Клементины, а те, что со стороны сада, — будуар и спальня хозяйки. За прихожей тянулся длинный коридор, который заканчивался кухней. Рядом с ней располагались каморки кухарки и горничной. Из кухни спускалась лестница в подвал, а сразу за прихожей начиналась еще одна лестница, которая вела в мансарду, где в двух комнатах проживал помощник прорицательницы, тот самый Борис Федорович Сыроваров. — Та-ак! — произнес многозначительно Иван и велел Фимке: — Показывай, где обнаружил убитую. — Там! — Фимка, впрочем, не слишком уверенно ткнул пальцем в сторону кабинета прорицательницы. — Что ж, пойдем, посмотрим! — Иван направился к двери и распахнул ее. За ней оказалась маленькая комната с десятком стульев возле стен. Вероятно, в ней дожидались своей очереди посетители, те, что попроще. Те, что поважнее, как выяснилось чуть позже, проникали в кабинет сквозь другие двери, которые открывались прямо в сад. Воришка их не заметил, потому что они были прикрыты тяжелыми суконными шторами. Миновав приемную, сыщики вошли в кабинет и остановились на пороге. Фимка и вправду не соврал. Сквозняк пузырил легкий занавес на открытом настежь окне. Верно, том самом, из которого Фимка выскочил наружу. Убитая, довольно полная, с большой грудью женщина, лежала лицом вверх поперек комнаты, головой к дверям, а ногами к большому столу красного дерева на массивных, в виде львиных лап тумбах. На полу несколько в стороне от убитой валялся подсвечник. Видимо, женщина вошла с ним в кабинет, потому что второй подсвечник с изрядно оплывшими, но потухшими свечами стоял на столе. Весь пол усыпали вороха бумаг, тяжелая штора на окне была оторвана, один из четырех находившихся в кабинете стульев валялся с проломленным сиденьем, у другого была отломана ножка. Кресло-качалку зачем-то проволокли из угла в угол, задрав при этом ковер, и повалили набок. В большом камине исходила слабым дымком кучка прогоревших углей и тлели обрывки бумаг, усеянных какими-то непонятными, похожими на иероглифы письменами. Но не это привлекло в первую очередь взоры сыщиков. Фимка не ошибся. Труп был налицо. Причем женщину и вправду убили зверски. На шее у нее зияла страшная рана. Прорицательница просто плавала в собственной крови, которая уже успела застыть и отливала в слабом свете фонаря черным, почти сапожным глянцем. Иван присел на корточки и взял женщину за руку. Расправив сжатые в последней судороге пальцы, он извлек на свет окровавленную, обтянутую тканью пуговицу и осторожно опустил ее в бумажный фунтик — подарок Олябьеву. Сейчас любой предмет, обнаруженный рядом с жертвой или на ее теле, мог оказаться тем самым компасом, который способен вывести сыщиков на убийцу. Алексей тоже склонился к трупу, отметив неестественно вытаращенные глаза, остановившиеся зрачки, искаженное жуткой гримасой лицо, мертвенно-бледную кожу. И всюду потоки крови — на светлом ковре и на полу… Особенно много ее скопилось возле головы погибшей, а ночная сорочка, единственное, что было на ней из одежды, пропиталась кровью до самого пояса. — О черт! — выругался Иван. И, подняв голову, снизу вверх посмотрел на Алексея. — Часа два уже прошло, как мадам зарезали. Глянь, как она лежит? Головой к двери. Значит, даже не успела как следует осмотреться. Она, видно, зашла в кабинет, как ее тотчас полоснули, без всякого сомнения, сзади. — Он скривился и едва слышно произнес: — Тоже по горлу и, похоже, тоже стеклом. Точь-в-точь как у той, что из пруда подняли. — Не спеши, это может оказаться совпадением, — так же тихо ответил Алексей. — Но, сдается мне, мебель разбросали уже после того, как гадалку убили. — Алексей повернулся к Фомке: — Ты что-нибудь ронял в комнате? — Нет, я упал, но ронять ничего не ронял, — и он кивнул на размазанную по паркету кровь — явный след скольжения. — Вон, глядите! На кровище, как есть, поскользнулся. А вот и угол, о который я мордой навернулся! — Он указал на тумбочку, которая была слегка сдвинута с места. — Вижу, — ответил Алексей и опять повернулся к Ивану: — Заметил? Кресло-качалку перевернули специально, чтобы изобразить драку. Но смотри, на завернутом крае ковра пятна крови проступили насквозь, а на том месте, где он лежал, пятна отсутствуют. Выходит, ковер завернули тотчас после убийства? Может, искали под ним тайник в паркете? Но зачем убийце понадобилось изображать драку? На убитой я не заметил особых синяков или ссадин. И положение тела на полу показывает, что она не сопротивлялась, нападение было для нее неожиданным. — Но зачем-то она пришла ночью в кабинет? В одной ночной рубашке? Может, услышала подозрительный шум, решила проверить? — В такой ситуации женщина зовет кого-нибудь на помощь! А тут отправилась одна, даже собачку не прихватила? Скорее всего у нее была назначена здесь встреча! Но кому назначают свидание и являются на него в одной ночной сорочке? Только очень близкому человеку! Мужу или любовнику? — Что ей мешало назначить это свидание в собственной постели? — возразил Иван и обратился к Фимке, который, как-то неестественно скукожившись, сидел на корточках у порога, спрятав под полами шинели босые ноги, и напоминал своим видом испуганного зайца. — Скажи, что-нибудь изменилось в комнате после того, как ты в ней побывал? — Н-нет! Кажись, все по-прежнему! — произнес, заикаясь, воришка. — Все как было! — Ты ничего здесь не трогал? — Иван выпрямился и, приподняв повыше фонарь, обвел им кабинет, затем приказал дворнику: — Зажги свечи, только осторожнее, не наступи на кровь. Бледный как мел, Тимоха, старательно отворачиваясь от убитой, прошел к столу и зажег свечи в шандале. В кабинете стало значительно светлее. Но мрачные тени продолжали таиться в углах, а обстановка была такова, что даже сыщики, которым пришлось в своей практике видеть всякое, почувствовали себя неуютно. Что тогда говорить о чуть ли ни до смерти перепуганном Фимке и изрядно растерявшемся дворнике? У обоих зуб на зуб не попадал от страха, пока этот дробный стукоток окончательно не вывел из себя Ивана. Он сердито прикрикнул на обоих и велел им присесть на два оставшихся неповрежденными стула, которые находились слева и справа от двери. Дворник и Фимка покорно выполнили приказ Вавилова и застыли по обе стороны дверного проема как два каменных истукана, только с искаженными от страха физиономиями. И тот и другой большей частью помалкивали, правда, с готовностью отвечали на вопросы сыщиков, но смотреть друг на друга избегали. Алексей обошел комнату по периметру, внимательно разглядывая странные, а порой жутковатые предметы, развешанные и расставленные повсюду. Заднюю ее стену и потолок закрывали разноцветные, багрово-красных и сине-фиолетовых тонов, драпировки. По остальным стенам и между окнами вились какие-то странные растения с узловатыми стеблями, мелкими глянцевыми листочками и крошечными розовато-фиолетовыми соцветиями, которые отвратительно воняли. Весь этот букет не слишком приятных ароматов довершали запахи гниения, исходившие от связанных в пучок высохших летучих мышей, мелких ящериц и змей, подвешенных наподобие гирлянд под потолком. Обтянутое белым мехом кресло, в котором прорицательница скорее всего принимала своих клиентов, стояло на небольшом возвышении. На его спинке висел черный атласный плащ, а на столе лежал черно-желтый тюрбан, украшенный крупной жемчужиной и страусовым пером. В левом углу с искусно сплетенной из шелковых нитей паутины таращился на незваных гостей огромный паук с глазами из желтого янтаря и плюшевой, с белым крестом посередине спинкой. Его огромные челюсти и восемь мохнатых лап смотрелись весьма устрашающе. И хотя Алексей понимал, что этот паук не опаснее дохлой мухи, внутренне все-таки передернулся от отвращения, настолько правдоподобно он был исполнен. Но самое большое впечатление произвел на него крупный, дюймов двадцати в поперечнике, хрустальный шар, который возвышался на причудливой серебряной подставке в центре стола и переливался всеми цветами радуги. Столь же яркие сполохи отражались на потолке кабинета и на стенках сосуда, наполненного зеленоватой, пахнущей гнилыми водорослями жидкостью. Рядом с ним на большой спиртовке стоял фарфоровый горшочек с измельченным в пыль каким-то веществом растительного происхождения. Алексей поднес щепотку его к носу и тут же оглушительно чихнул, отчего Иван оглянулся и неодобрительно покачал головой. То ли от воздействия неизвестного порошка, то ли от вони, которая наполняла комнату, Алексей почувствовал тошноту и острейшее желание поскорее очутиться на свежем воздухе. Но он понимал, что впереди еще осмотр всего дома и наверняка их ожидают новые сюрпризы, скорее неприятные, чем наоборот. — Придется вызывать Тартищева, — проговорил сквозь зубы Иван, — боюсь, одним нам скоро не справиться. Работы здесь прорва, не дай бог, остальных жильцов тоже порешили… — Он кивнул на дворника. — Пошли этого мерзавца с запиской в управление. Передай дежурному, пускай вызывает Михалыча. Надо, чтобы прислали подмогу. — Он обвел взглядом кабинет. — Да-а, картинка не для слабонервных! Видно, крепко дамочка морочила головы простакам! И деньжата явно немалые загребала! — Он покачал головой. — Скорее всего за это ее и грохнули. Или крепко обманула кого? Я этих прорицательниц знаю. Все до одной мошенницы и обиралы. Порой мужикам сто очков фору дадут! — Много у мадам Клементины было клиентов? — спросил Алексей у дворника. Тот пожал плечами и сморщился, как от зубной боли. — Каждый день человек по пять приходили, да человека два из тех, что через сад пробирались. Оне лица не показывали. Больше она не принимала. Если кто просил шибко, направляла к своим помощникам… — Постой, — перебил его Алексей, — ты сказал: «помощникам». Разве Сыроваров был не единственным помощником? — Нет, с месяц или два назад хозяйка еще одного на подмогу взяла. Борис Федорович уже не справлялся. А тот молодой, ловкий. — Дворник оглянулся на дверь и перешел на шепот. — Бабы, правда, сказывали, но им только дай посудачить, что несколько раз видели, как он под утро из хозяйкиной спальни выходил, а в последнее дни и вовсе перестали таиться. А еще слышал я, как они с Борисом Федоровичем поругались, чуть по мордасам друг другу не настучали. Хозяйка вовремя вошла, накричала на них… — А из-за чего они поссорились? — спросил Иван. — А то нам неведомо, — пожал плечами Тимоха. — Слышал, что сильно они рявкали друг на друга, правда, молодой больше посмеивался, а Сыроваров сильно распалился, орал, точно пьяный извозчик. Что именно, я не разобрал, далеко это было, но по матушке он будь здоров как ругался. — Но если ты далеко от окна находился, как же разобрал, что хозяйка их отругала? — Так она визжала, словно сучка под колесом! — осклабился дворник. — Голос у нее пронзительный, точно наждаком по стеклу кто водит. Иной раз в дрожь даже кинет, коли на кого орать начнет. — Он покосился на убитую и без всякого сожаления произнес: — Дооралась, сердешная! — Как зовут нового помощника хозяйки? — спросил Алексей. — Михаил, как по фамилии и по батюшке не знаю, — с готовностью ответил дворник. — Здоровенный мужик, кровь с молоком. Коляску с барыней за задок одной рукой поднимал. Шибко ей это нравилось. Хохотала до упаду. — Опиши-ка нам его подробнее, Тимоха, — приказал Вавилов. — Лицо, одежда, как говорит, как ходит. Доброго ли поведения или любитель выпить и, главное, откуда появился в доме? — Откуда появился, то мне неведомо. Барыня за город ездила, у нее в пяти верстах дача, и вернулась уже с этим Мишкой на пару. Оба вусмерть пьяные. Он ее на руках из коляски вытащил и в дом занес. Мы сразу подумали, что барыня себе нового полюбовника нашла. У нее много мужиков было, и важных, и простого рода, но дома она никого не привечала. А с этим почти в открытую спала. Мне Лидка, горничная, сказывала, что они нисколько ее не чурались, в постельке, как молодые, обжимались. Но от такого парня немудрено было голову потерять. Редкий красавец, надо сказать. Под притолоку не проходит, сгибается. Волос русый да кудрявый, борода тоже кучерявится, а усы таким фертом завернуты, что никакая девка не устоит. Барыня его на русский манер обряжала, в рубахи вышитые да шаровары с напуском, хотя сама больше в черном ходила, в кисее вся замотается, а на лбу мушку себе посадит. — Дворник склонился над трупом и ткнул пальцем чуть ли ни в лицо убитой. — Глянь-ка, вон она! Алексей и Иван тоже наклонились. Действительно, на лбу жертвы прямо над переносицей была нарисована черная, хотя и слегка размазанная родинка. — Такие пятнышки носят на лбу индианки, — сказал Алексей. — Посмотри, гадалка и впрямь смахивает на восточную женщину. — А по мне, скорее на цыганку, и обличием, и повадками. Только цыганки ведут себя осмотрительнее и хитрее: свои любовные связи не афишируют. — Иван вздохнул и тихо сказал: — Обойди дом, посмотри: что с остальными жильцами, есть ли кто в спальне? Но Алексей не успел выполнить задание. Створка окна захлопнулась вдруг с оглушительным звоном. Так бывает от сквозняка, когда кто-то неожиданно откроет дверь в комнату. Сыщики дружно оглянулись. На пороге кабинета стоял человек с револьвером в руках и держал их на мушке.Глава 11
— Кто вы такие? — недружелюбно спросил новоприбывший. Но, заметив лежавшую на полу убитую, коротко охнул. Лицо его побелело, но, к чести своей, мужчина не потерял самообладания, правда, голос его едва заметно дрогнул, когда он приказал: — А теперь руки на затылок, и немедленно, а то буду стрелять. Сыщики молча переглянулись. Не поднимаясь с корточек, Иван последовал приказу. Алексей не сдвинулся с места, только выпрямился, но тоже ему повиновался. Его взгляд застыл на лице человека с револьвером. Тот с удивлением посмотрел на незнакомцев, видно, ожидал сопротивления или хотя бы объяснений. Но не дождался и с явным напряжением в голосе заявил: — Я вынужден вас обыскать и связать до приезда полиции. Предупреждаю, я пристрелю каждого, кто сдвинется с места. — Валяй, — абсолютно спокойно сказал Иван, — обыскивай. Мужчина замешкался, он не знал, как поступить. Расстановка сил была явно не в его пользу. Если он подойдет к Ивану, то Алексей окажется у него за спиной, если к Алексею, то Иван успеет выхватить оружие, конечно, если он вооружен. О том, что вошедший мыслит в правильном направлении, подтвердил его следующий приказ, теперь он обратился непосредственно к Вавилову. — Встань! — то ли предложил, то ли приказал он. — Покажи, что у тебя в руках! Тот встал и показал ему ладони. Незнакомец переложил револьвер из правой руки в левую и, передвигаясь боком, направился к Ивану, не сводя настороженного взгляда с Полякова. Тот стоял молча и безучастно рассматривал хрустальный шар. Мужчина обошел стол и подошел к Вавилову сзади. Задрав полу его сюртука, он посмотрел, нет ли чего на поясе. Потом, уткнув дуло револьвера в спину Вавилова, принялся хлопать его по груди и бокам. В этот момент он наклонился почти вплотную к плечу Ивана. Внезапно тот резко двинул локтем. Удар пришелся мужчине под ребра, и он, вскрикнув, согнулся в три погибели, держась за живот, но револьвер в руках удержал. Алексей бросился на помощь Ивану. Но Вавилов опередил его, быстро развернувшись, успел крепко схватить незнакомца за запястье. Пальцы мужчины разжались, и револьвер оказался уже в руках у сыщика. Его глаза мрачно блеснули. — Наигрался, приятель? — спросил он с угрозой. — Нападение на полицейских дорого зачтется. — Откуда мне знать, что вы полицейские? — ответил незнакомец сквозь зубы, потирая руку. Его лицо перекосилось от досады и боли. На глаза навернулись слезы, губы побелели. Это было заметно даже в бледном свете керосинового фонаря. — На рожах у вас не написано, кто вы такие! — А ты сам кто такой? Отчего с оружием по ночам шастаешь? — спросил Алексей. — Я здесь живу. Служу и живу, — ответил тот, не поднимая глаз. — Старшим ассистентом у мадам Клементины. — Старшим ассистентом? Здесь живешь? — Лицо Ивана осветила мягкая, почти мечтательная улыбка. И, отведя руку, он со всего маха ударил мужчину в челюсть. — Ты что, свиное отродье, дворника не заметил? Или не признал? Врешь, что здесь живешь! Голова незнакомца безвольно мотнулась, и он потерял сознание. Иван успел подхватить его под мышки и опустить на ковер. И стал в недоумении озираться. — Дворник? Где этот каналья? Куда он подевался? И Фимка исчез! Неужто смылись под шумок? — Тута мы! — раздалось вдруг из камина, и, уронив чугунную подставку для дров и щипцы, наружу неловко, задом наперед вылез Тимоха, а за ним выкарабкался Фимка. Одежду, лицо и руки обоих изрядно перепуганных шаромыжников покрывали жирные пятна сажи, которая щедро осыпалась с них на паркет и ковер. — Эка вас угораздило! — опешил Иван. — Чего вы там искали? — Так ведь стрелять могли! — Дворник виновато пожал плечами и почесал пятерней в лохматом затылке. — Я как револьвер-то увидел, так и сиганул, даже не понял сначалу, куда меня нелегкая занесла. — Узнаешь этого человека? — показал Алексей на незнакомца. — Узнаю, — с готовностью закивал головой дворник, — это господин Сыроваров, первый помощник барыни. Давно здесь живут, всеми ее делами заправляют, клиентов встречают и провожают. И сами по себе уважительные, когда поздно возвращаются, завсегда пятачок жалуют за беспокойство. Не то что новый, так и норовит по морде приветить! И в ворота завсегда ногой грохочет, терпения у него нет подождать! — Что ж ты тогда, как хорек, в камин прыгнул, если узнал его? — поинтересовался Иван. Тимоха в ответ развел руками и заискивающе улыбнулся. — Таки я сначала револьверт усек, тут уж некогда глядеть, кто его в руках держит. Иван язвительно хмыкнул, весьма выразительно посмотрел на дворника и показал ему кулак, а затем подступил к Сыроварову. Руки ассистента были раскинуты в стороны, голова запрокинулась, рот раскрылся, а по подбородку струйкой текла слюна. Иван неспешно один за другим обыскал его карманы, выкладывая их содержимое на стол. Опустошив последний, он сел в кресло гадалки и принялся сворачивать самокрутку. Алексей же занялся осмотром и обследованием того, что Иван обнаружил в карманах Сыроварова. Вещей было немного: пенсне в кожаном футляре, замшевое портмоне с двадцатью рублями мелкими ассигнациями по пять, три и одному рублю и золотой полуимпериал[171] в отдельном чехольчике, носовой платок, записная книжка с расписанными по алфавиту адресами. Алексей предположил, что они принадлежали клиентам, которых мадам Клементина посещала на дому, и маленький карандаш с серебряным колпачком. Судя по всему, именно этим карандашом делались записи адресов. Из жилетного кармана Иван вытащил брегет на золотой цепочке. Если не считать револьвера, который Алексей исследовал самым внимательным образом, ничего подозрительного найти не удалось. Тщательно осмотрев все предметы, Поляков напоследок открыл крышку на часах и убедился, что там ничего не спрятано. Затем нагнулся и пощупал пульс Сыроварова. Заложив ногу за ногу и обхватив колено руками, Иван продолжал курить самокрутку и с усмешкой, но молча наблюдал за Алексеем. Тот похлопал Сыроварова по щекам и приказал: — Давайте, давайте, Борис Федорович! Очнитесь! Живее! Сыроваров тотчас открыл глаза и довольно бессмысленно уставился на Алексея. Затем приподнял голову и в замешательстве осмотрел комнату. Его взгляд упал на лежащий в луже крови женский труп. Рот Сыроварова открылся, а лицо исказилось, но он не вскрикнул, лишь передернулся и приложил ладонь к челюсти, где багровел отпечаток кулака Вавилова. Явно превозмогая боль, он процедил сквозь зубы: — Я мог вас пристрелить! — Вернее, ты решил попробовать, — поправил его Иван. — Но у тебя это не получилось. — Я все равно не смог бы выстрелить. — Сыроваров виновато посмотрел на Алексея. Тот пока не сделал ему ничего плохого, и ассистент, старательно отводя взгляд от Ивана, обращался к нему. — Я никогда не стрелял в людей. — Лицо его исказилось, и он закрыл глаза ладонями. — Откуда вы появились? — спросил Алексей. — Я возвращался на извозчике. Вдруг вижу, ворота распахнуты настежь, а в окнах свет. Сразу почуял неладное. Потихоньку подобрался к окну, смотрю, какие-то незнакомые люди орудуют. Думал, грабители… — Вы всю ночь провели вне дома? — Да, почти всю ночь, — ответил Сыроваров. Он с трудом, но без посторонней помощи поднялся на ноги и пробежался глазами по комнате, отыскивая, где бы сесть. Дворник соскочил со своего стула. — Пожалуйте присесть, Борис Федорович, — произнес он подобострастно, — а я постою, нам это привычно. Сыроваров уселся на стул, пригладил растрепавшиеся на затылке волосы и огляделся. Он был довольно привлекательным мужчиной лет сорока от роду, с правильными чертами лицами, небольшими тонкими усиками над верхней губой. Черные, даже излишне черные волосы, чтобы посчитать их цвет естественным, были расчесаны на прямой пробор и тщательно смазаны бриллиантином. Даже после потасовки он выглядел аккуратным и ухоженным. Поправив манишку и галстук, Сыроваров прокашлялся и принял более удобную позу, ни дать ни взять состоятельный франт в гостях у любезной его сердцу дамы. Приведя себя в порядок, он вновь обрел присутствие духа и требовательно спросил: — Объясните, в конце концов, что здесь произошло? Кому понадобилось убивать Зинаиду Петровну? — Насколько я понимаю, Зинаида Петровна — настоящее имя вашей хозяйки? — справился Алексей. — Да, Зинаида Петровна Бучилина! Клементина — ее сценический псевдоним. Она некоторое время назад выступала в Иркутском варьете, но сломала ногу и вынуждена была покинуть сцену. — Хм, — Иван покачал головой, — странные какие-то повороты получаются, из певиц в прорицательницы. Скажи, Сыроваров, она и впрямь каким-то особым даром обладала? Тот опустил глаза и неопределенно пожал плечами. — Люди ей верили и, главное, хорошо платили. Вероятно, не всегда она ошибалась. — Ладно, с этим разобрались, — прервал его Иван, — а все-таки, любезный, где ты ночь провел? Откуда столь поздно возвращался? — Этого я не могу сказать, господа! Это не моя тайна, и я не смею ее разглашать! — Но тем самым вы лишаете себя алиби, — предупредил его Алексей. — Вас будут допрашивать с пристрастием, потому что вы являетесь главным подозреваемым. — Как это? — вскинулся Сыроваров. — Вон Тимофей, дворник, подтвердит, что я в десять вечера уехал в город на извозчике. Я его номер запомнил: сорок восьмой. Тридцать копеек заплатил. — Истинно так, — вытянулся по стойке «смирно» дворник. — В восьмом часу Борис Федорович прошествовали в табачную лавку, что напротив дома, затем вернулись, поужинали вместе с хозяйкой и отъехали. Я самолично извозчика нанимал, господа начальники. — Это не доказательство, — поморщился Иван. — Ты вполне мог вернуться, когда стемнело, и незаметно проникнуть в кабинет. Ведь у тебя есть свои ключи от входных замков, Сыроваров? — Были! — заметно севшим голосом ответил тот. — Несколько дней назад они исчезли из моего стола. Ума не приложу: кому они понадобились? Тем более что в комнату без моего разрешения никто не заходит, даже горничная наводит порядок в моем присутствии. — Странно все как-то у тебя получается, Сыроваров, — сказал строго Иван. — Где провел ночь, не признаешься, ключи твои якобы украли… А ведь у тебя был мотив расправиться с хозяйкой. И, как я понимаю, это обыкновенная ревность. Ведь ты ревновал мадам Клементину к ее новому помощнику? — С чего вы взяли? — поморщился Сыроваров. — Даже в мыслях не было. Хотя признаюсь, этот выскочка меня изрядно раздражал. — Почему вы говорите о нем в прошедшем времени — «раздражал»? — быстро спросил Алексей. Сыроваров смерил его тяжелым взглядом исподлобья и только затем ответил: — А он дня три как исчез! Слинял, сбежал, растворился… Называйте это как хотите, но он смылся, прихватив с собой пять тысяч рублей, остаток гонорара, который Зинаида Петровна получила накануне от одного весьма уважаемого клиента. Где-то около трехсот рублей она истратила на оплату по счетам бакалейщику, мяснику и покупку воза дров для кухни, часть оставила на домашние расходы, выплатила мне жалованье сто пятьдесят рублей. Осталось, как я сказал, пять тысяч рублей. Она при мне положила их в тумбочку рядом с кроватью, а ночью они исчезли — думаю, не без помощи этого жулика… — Новый помощник провел ту ночь здесь? — Нет, в городе, на квартире своей остался. Адреса я его не знаю. Но он мог забраться ночью в дом, тем более ключи исчезли за день до пропажи денег. — Так вы подозреваете нового помощника мадам Клементины в краже ваших ключей, а затем крупной суммы денег из тумбочки вашей хозяйки? Но почему она так небрежно отнеслась к деньгам, разве у нее нет несгораемого шкафа? — Есть, у нее в спальне, но она в тот вечер неважно себя чувствовала и не захотела с ним возиться. Там свои секреты, и Зинаида Петровна всякий раз долго не могла справиться с его замками. — Вы ей помогали в этом? — Нет, она никому не доверяла шифр замков. Мне кажется, в шкафу хранились вещи, о которых она предпочитала не говорить. Думаю, драгоценности или какие-то письма, секретные бумаги. Что именно, я не знаю, потому что она, когда открывала сейф, всегда загораживала его спиной. — Ладно! Все ясно, что ничего не ясно! — Иван поднялся с кресла и посмотрел на Алексея. — Отправь срочно дворника на извозчике в управление. Пусть сообщит об убийстве Тартищеву. Необходимо вызвать Олябьева, судебного следователя и помощника прокурора. А мы пока осмотрим дом. Фимку, чтобы не сбежал, приковали наручниками к перилам крыльца, дворника отправили с сообщением в полицию, а сами сыщики принялись осматривать дом. Сыроваров охотно помогал им, рассказывал, где что находится, как расположены комнаты и подсобные помещения. Красные пятна на его лице выдавали, что он изрядно нервничает, и хотя алиби ассистента оставалось под вопросом, у сыщиков пока не имелось в наличии более существенных доказательств его причастности к убийству Бучилиной, поэтому они использовали Сыроварова в роли проводника, незаметно наблюдая за его поведением и реакцией на происходящие события. Первым делом они посетили спальню прорицательницы. По сравнению с кабинетом здесь царил еще больший кавардак. Похоже, тут пытались что-то очень быстро отыскать и по этой причине перевернули все вверх дном. Одно из окон было открыто настежь, и ветер гонял по полу обрывки бумаг, судя по записям, остатки каких-то счетов. Оборванные шторы, одеяло и простыни, сбитые в комок и брошенные на пол, — все это находилось в полнейшем беспорядке. Ящики комода и прикроватной тумбочки выдвинули и их содержимое разбросали по комнате. На полу возле кровати валялись длинный, в азиатском стиле халат и ажурная черная шаль с каймой. Одна из висевших на стене картин была снята с крючка и отставлена в сторону. На ее месте виднелась распахнутая дверца абсолютно пустого сейфа… — Вот, — Сыроваров растерянно огляделся по сторонам, — что здесь произошло? Я же говорил, непременно ограбили… Он наклонился и хотел поднять шаль. Но Иван, опередив его, прикрикнул: — Не трогать! Оставь все на своих местах! — Странно, — заметил Алексей, — похоже, синяки и ссадины гадалка заработала в спальне, но убили ее, несомненно, в кабинете. Почему именно там? Судя по всему, преступника интересовал сейф, а в кабинете, кроме абсолютно идиотских декораций, ничего занятного для него не было. Скорее всего это инсценировка, чтобы запутать следствие! — Вполне с тобой согласен, — сказал Иван. — Дамочку не могли прикончить в спальне, иначе следы крови нашлись бы не только здесь, но и в прихожей. Вернее всего, ее оглушили чем-то тяжелым, а после на руках перенесли в кабинет. По рассказам дворника, новый помощник с подобной задачей успешно справлялся, хотя гадалка, заметь, не меньше шести пудов весом. Что ж, будет Олябьеву работенка! — Он повернулся к Сыроварову. — Что ты головой вертишь? Тот растерянно посмотрел на сыщиков. — Удивительное дело, не могу понять: куда подевалась собачонка Зинаиды Петровны? Неужто убили злодеи? Она по всякому случаю дикий лай поднимает! Страсть какая голосистая! Так, бывало, и норовит за пятки схватить! Вздорная псина, неуживчивая! Сильно ее хозяйка баловала, она у нее в ногах обычно спала, пока этот, новый, не появился! Его шавка на дух не переносила, забьется под кровать и верещит как резаная, даже лужу порой сделает. — Словно устыдившись своего многословия, Сыроваров мгновенно замолчал и, сцепив пальцы, щелкнул ими, тем самым выдав себя. В спальне он волновался больше, чем в кабинете. Отметив этот факт, Алексей осторожно, двумя пальцами поднял край свесившейся до пола простыни, заглянул под кровать и радостно присвистнул: — Вон она, ваша собачка, Сыроваров! — Он протянул руку, пытаясь достать толстую рыжую и лохматую псину. Свернувшись в клубок, она забилась в самый дальний угол и не подавала признаков жизни. Пришлось опуститься на колени, подлезть под кровать и, ухватив собачонку за холку, вытащить ее наружу. — Сдохла? — Сыроваров прижал руки к груди и болезненно сморщился. Алексей не ответил, но передал находку Ивану и снова опустился на колени. Странный запах, который он почувствовал в тот момент, когда доставал собачонку, был не чем иным, как запахом эфира. Так что горемычная не сдохла, она просто уснула. — Эфир! — сказал он, поднимаясь с колен. — Гадалку, а она, видимо, этому активно сопротивлялась, усыпили эфиром, а после перетащили в кабинет. Окна открыли, чтобы проветрить спальню, а под кроватью, в замкнутом пространстве, пары эфира задержались и сморили собачонку. — Бедная животина! — покачал головой Иван и погладил псину по спинке. Затем серьезно посмотрел на Алексея. — Ты не находишь, что появились кое-какие совпадения? Внешне этот приятель Клементины очень сильно смахивает на работника с мельницы: и красавец, дескать, и силен неимоверно. Уж не этот ли тип здесь объявился? Помнишь, мельник говорил, что его Ивана собаки тоже боялись? — Но как это могло случиться? До мельницы не ближний свет, как ему удавалось одновременно в двух местах находиться? — А кто говорит, что одновременно? — удивился Иван и обратился к Сыроварову: — Скажи-ка, любезный, новый ассистент госпожи Клементины постоянно жил в доме или только наведывался? — Да какой он ассистент? — удивился тот. — Зинаида Петровна, правда, при знакомстве его вторым ассистентом представила, но он в сеансах не участвовал, не помогал ей с клиентами, как я. Дармоед он, а не помощник! Едва грамоту знает, а уж наглости да хамства выше головы. И в доме появлялся от случая к случаю. Бывало, три дня жил, а после на неделю исчезал. Я как-то высказал Зинаиде Петровне свои сомнения по поводу его занятий, а она рассердилась, накричала на меня, пригрозила выгнать без рекомендаций. — А из-за чего вышла ссора? Есть свидетели, что вы с новым ассистентом недавно крепко повздорили и Зинаида Петровна чуть ли не разнимала вас. — Не помню, — поджал губы Сыроваров и отвернулся. — Я себя уважаю и со всяким отродьем в споры не вступаю. — Ну, смотрите, Борис Федорович, — сказал Алексей, — не хотите говорить — не надо, а в вашем положении лучше рассказать все честно. Алиби у вас нет, ссоры вы не подтверждаете. Похоже, у вас имеется умысел ввести следствие в заблуждение. Но как бы вам это боком не вышло! — Я уже сказал, это не моя тайна, — произнес упрямо Сыроваров. — Женщина? — справился Иван. — Небось замужняя? — Какое ваше дело? — взвился тот, подтверждая тем самым, что предположения Ивана не лишены основания. — Это моя личная жизнь, и не смейте лезть в нее своими лапами! Ищейки! Гнусные ищейки! — Ого! Как тебя разобрало! — протянул удивленно Иван. — Ладно, твоей личной жизни мы касаться не будем, только как бы она, эта жизнь, не закончилась в петле. Из-за своих благородных понятий ты, голубь сизокрылый, первый подозреваемый в совершении преступления. А все, что ты рассказал нам про отношения мадам Клементины с ее любовником, — всего лишь попытка перевалить вину с больной головы на здоровую. Так что без лишних угрызений совести отправим мы тебя сейчас в тюрьму. Посидишь там, поразмышляешь, авось и передумаешь вводить господ полицейских в заблуждение. Так я говорю? Сыроваров, побледнев, молча уставился на него. — Чего застыл? — усмехнулся Иван. — Решай, пока начальство не пожаловало. После тебе мало не покажется. Есть у нас мастаки, которые в такой оборот тебя возьмут — не возрадуешься. Тогда сам на допрос проситься будешь, каяться станешь и слезами умываться, только поздно окажется. Запомни, хорошо яичко ко Христову дню… — Я все сказал, — буркнул Сыроваров, — но моей вины здесь нет. И вы только зря станете возиться со мной. Настоящий преступник в это время скроется за тридевять земель. Иван смерил его тяжелым взглядом, но на тираду не ответил, лишь скомандовал: — Веди, показывай, где тут кухарка да горничная проживают. Сдается мне, их тоже усыпили, как эту бестию. — Он осторожно положил спящую собачонку на кровать и покачал головой. — Одного не пойму: зачем нужнобыло убивать твою хозяйку, Сыроваров? Вполне хватило бы усыпить ее — и бери все, что хочешь! Нет же, ее убили, причем таким жестоким способом. Может, и вправду насолила кому? Скажи, любезный, у твоей хозяйки были враги или недоброжелатели? — Как у любого человека, наверно, были, — пожал тот плечами, — но не больше и не меньше, чем у всех остальных. Однако на моей памяти никто явной неприязни к ней не выказывал и не угрожал. Она обязательно поделилась бы со мной, если бы возникла опасность! — Она настолько доверяла тебе? — Да, очень доверяла. — А не могло такое случиться. Сыроваров, что она переключила свое доверие на нового фаворита, а ты отошел на второй план? — продолжал допытываться Вавилов. — Нет, она продолжала советоваться со мной касательно коммерческих дел и привлечения клиентов. Думаю, если появилось бы какое беспокойство, я бы сей момент о нем узнал. — А если этим беспокойством являлся ее любовник, она бы призналась в этом? — Не думаю, такие вещи она держала в тайне. — Вы заявили нам, что не знали о том, что именно хранилось в сейфе. А как вы думаете, Зинаида Петровна могла поделиться этим секретом с любовником? — спросил Алексей. — Откуда я знаю! — рассердился вдруг Сыроваров. — Клементина — женщина скрытная, но если он сумел влезть к ней в доверие, то вполне могла поделиться. От подобной дури никто не застрахован. — Слушай, Алеша… — Неожиданная догадка так поразила Ивана, что, пропустив Сыроварова на пару шагов вперед, он остановился на полпути к каморкам, где проживали горничная и кухарка, и придержал Алексея за рукав. Затем прошептал, едва шевеля губами: — А если Сыроваров хитрит? И все стрелки специально переводит на любовника Клементины? А на самом деле он прикончил не только мадам, но попутно и ее нового дружка? — Но зачем ему надо было убивать хозяйку в доме, а любовника в другом месте? Ты же видел, в спальне никаких следов? — В том-то и дело, — оживился Иван. — Любовника убили первым, как раз в кабинете! Мадам услышала шум, поднялась с постели, а кто-то сзади приложил ей к лицу тряпку с эфиром. Перенес ее в кабинет и перерезал горло. Там же лужи кровищи! А под ними как раз и скрываются следы первого преступления! — А труп куда подевался? — не сдавался Алексей. — Его не могли вынести незаметно. Следы все равно бы остались… И зачем такие сложности? Мы приписываем убийце больше заслуг, чем есть на самом деле. К тому же какой резон Сыроварову убивать хозяйку — источник его жизненных доходов? Хватило бы расправиться с любовником! — А пять тысяч в тумбочке? Он мог их сам прикарманить, а после свалить на любовника! — не сдавался Иван. — А это немалые деньги по сегодняшним временам! — Давай оставим все наши версии на потом, — предложил Алексей. — Пока у нас нет никаких улик против Сыроварова, кроме той, что он недолюбливал любовника хозяйки, заявился домой за полночь и не хочет подтверждать свое алиби. Это весьма странно, ты не находишь? Будь он убийцей, он бы привел кучу оправданий и доказательств, что на момент преступления его видели в другом месте человек этак двадцать. Он что, не понимает, ему петля светит! Значит, есть нечто такое, чего он боится больше виселицы! — Ладно, пошли, — махнул рукой Иван, — надо до приезда Михалыча весь дом осмотреть, а то врежет он нам по первое число, что балясы точим. Он толкнул дверь в крохотную каморку. Та, скрипнув, отворилась. Из темноты доносился громкий храп. Иван поднял фонарь. Толстая неопрятная старуха с жидкой седой косицей лежала навзничь на топчане и выводила заливистые рулады. Сыроваров пояснил, что это и есть Степанида Порфирьевна, кухарка, а комната горничной Лидии — следующая по коридору. Кухарка не проснулась даже тогда, когда сыщики стали обыскивать ее убогие апартаменты. Ничего подозрительного они не обнаружили, кроме сильного запаха эфира. Им пришлось даже зажимать носы платками, так как оба почувствовали головокружение и желание как можно быстрее покинуть каморку. Впрочем, в чуть более опрятной комнатенке горничной их ждала та же самая картина. Только вместо старухи на узкой деревянной кровати лежала миловидная женщина лет тридцати в нижней рубахе и с неестественно бледным лицом. На подушке и на полу виднелись следы рвоты, но когда Алексей взял ее за запястье, пульс, хотя и слабый, прощупывался. Они открыли двери настежь, чтобы выветрить пары эфира, а на голову горничной Алексей положил мокрое полотенце, смочив его водой из умывальника. — Так, — заметил Иван глубокомысленно, — занятный мерзавец действовал. Очень хорошо подготовился. И это ж надо было додуматься применить эфир! Может, он медик? Врач или фельдшер? — Он повернулся к Сыроварову. — Ты кто по профессии будешь? — Я? — удивился тот. — Я билетным кассиром служил в том варьете, где Зинаида Петровна выступала. — А, вон оно что? — заметил многозначительно Иван и приказал: — Веди нас, голубь, в подвал! Да поживее, а то на улице уже светает, а мы все воду в ступе толчем! Но как раз в подвале все их усилия были вознаграждены. Именно в угольной яме они обнаружили небрежно засыпанные мусором несомненные улики: окровавленный мужской сюртук с оторванной пуговицей и отбитое бутылочное горлышко, причем отколотое мастерски, один из его краев был длиннее других и напоминал собою обоюдоострый кинжал. Он был в густых потеках уже свернувшейся крови, что однозначно подтверждало: наконец-то удалось обнаружить орудие убийства. А когда сравнили найденную в руке мертвой Клементины пуговицу с теми, что остались на сюртуке, то не осталось никаких сомнений: перед ними одежда убийцы. Впрочем, кому принадлежал сюртук, тоже удалось выяснить без особых затруднений. Иван велел Сыроварову подойти ближе и показал ему обнаруженные улики, но не успел вымолвить ни единого слова. Ассистент как-то странно всхлипнул, побелел как мел и медленно съехал по стене на каменный пол подвала.Глава 12
— Банда! Несомненно, это банда! Выискивают богатых дамочек, соблазняют, выведывают, где те финажки хранят, а потом раз по шейке стеклом, и в могилевскую губернию! — Иван потер ладони. Он был радостно оживлен и ни на йоту не сомневался, что начальство полностью поддержит его предположения. — Подожди, Иван, не егози, — осадил его Тартищев. — Согласен, способ убийства очень похож, и внешне любовник гадалки смахивает на работника Петухова. Но где гарантия, что женщину в пруду убил он? И где подтверждения, что гадалку зарезал ее любовник? Пока все улики указывают на Сыроварова! Отсутствие алиби, его окровавленный сюртук с оторванной пуговицей, которая нашлась в руке у убитой. К тому же пальчики… Надеюсь, вы в курсе, что на разбитой бутылке обнаружены следы его пальцев? Сами знаете, Колупаев в этих вопросах не ошибается. — Понятно, что не ошибается. — Алексей придвинул к себе бумаги — протокол допроса Сыроварова. — Конечно, по всем статьям ассистент самая подходящая фигура. Живет в доме давно, полностью зависит от своей хозяйки, и, когда у той появляется любовник, которого она не стесняется принимать у себя, он понимает, что его песенка спета. Соперник его более молод, хорош собой и чрезвычайно нахрапист. Слуги подтверждают, что между ними неоднократно вспыхивали ссоры и Сыроваров вел себя гораздо агрессивнее, чем Михаил. К сожалению, никто не знает его фамилии и отчества. Вполне возможно, имя у него тоже не настоящее. И если сопоставить сроки пребывания работника Петухова на мельнице и появление нового любовника в доме Бучилиной, скорее всего это один и тот же человек. Одна загвоздка: работника звали Иваном, а этого — Михаилом. Но по ряду причин, отнюдь не преступных, он мог скрывать свое имя. Вероятно, у него имелось несколько женщин, которых он посещал по очереди. Обыкновенный жиголо! А поводом для убийства скорее всего послужило заявление Бучилиной, что она выходит замуж. Судя по всему, именно к этому шло дело, или мадам предполагала, что любовник вскоре сделает ей предложение. Я думаю, она предупредила Сыроварова, что отказывает ему от места. И это вполне оправданно. Два медведя в одной берлоге не уживаются. — Понять Сыроварова можно, если бы Бучилина отписала ему наследство или обещала выйти за него замуж, а потом отказала. Ревность, разбитые надежды… Помрачение рассудка… Но здесь нет ничего похожего. Преступник действовал хладнокровно. Все было заранее и очень хорошо продумано. — Пальцы Тартищева выбили дробь на столешнице, а сам он смерил сыщиков задумчивым взглядом. — Пока не добудете более серьезных доказательств, не могу сказать, точно ли это одно лицо — работник Петухова и пропавший любовник Бучилиной… — Работник тоже пропал, — ввернул Вавилов. Тартищев покраснел и со всего маху хлопнул ладонью по столу. — Пропал?! Так ищите! Пока он — единственная зацепка, звено, которое связывает вместе два убийства. Ищите, а не грейте задницы в кабинетах! — И уже более миролюбиво посмотрел в сторону Алексея. — Ладно, чего там! Давай излагай: что удалось выяснить о Сыроварове? — Сыроваров Борис Федорович, сорока двух лет от роду, уроженец Ярославской губернии, из разночинцев. Родителей лишился в раннем детстве, оба умерли от холеры. Воспитывался старшей сестрой Варварой, в замужестве Вахромеевой. Учился в Московском университете, но был сослан после третьего курса в город Читу за участие в студенческих волнениях. Отделался малой кровью, то есть всего тремя годами ссылки, так как в вожаках не значился, в кружках не участвовал. После отбытия ссылки перебрался в Иркутск, где в течение восьми лет работал билетным кассиром в варьете «Лолита». Там же познакомился с Бучилиной. — Алексей заглянул в бумаги. — Клянется, что никогда не состоял с убитой в интимной связи. Их связывали сугубо деловые отношения. Сыроваров признает, что она была вздорной и безалаберной женщиной. Но в свое время носила в ушах и на шее целые прииски и заводы… Тартищев при этом замечании удивленно поднял брови, и Алексей пояснил: — Я процитировал Сыроварова, он имел в виду, что мадемуазель Клементине, это уже в Североеланске она стала мадам, дарили богатые украшения местные купцы и промышленники. В Иркутске у нее отбоя не было от поклонников, но она проигрывала камни и золото в карты, закладывала их, а иногда просто теряла. Поэтому когда осталась не у дел, то была беднее церковной мыши. Именно Сыроваров подал ей мысль заделаться прорицательницей. Внешность у нее была подходящая, то ли цыганка, то ли индианка. А надуть нашего обывателя, сами понимаете, плевое дело! — И, судя по ее доходам, надувала она изрядно! — усмехнулся Тартищев. — Скорее всего из украшений у нее кое-что осталось, может, из дорогих сердцу воспоминаний. Дамочкам этого возраста свойственно хранить подобную чушь и обливать ее слезами. Плохо, но мы пока не располагаем сведениями, что хранилось в сейфе! Сыроваров то ли скрывает, то ли впрямь не знает. Как он? Держится? — Он только поначалу растерялся, а после взял себя в руки, он ведь учился некоторое время в университете, на юридическом факультете, и в законах неплохо разбирается. И до сих пор продолжает настаивать, что Бучилину не убивал. Дескать, не было ему никакого резона. Все наши версии насчет ревности и сведения счетов с соперником решительно отвергает. Когда я привел уличающие его доказательства, заявил, что это похоже на дешевый спектакль. Если бы он замыслил убийство, то позаботился бы и об алиби, и о том, как избавиться от улик. Честно сказать, я тоже склоняюсь к мысли, что обстоятельства убийства очень смахивают на пошлый водевиль. Судите сами, дворник показал, что Сыроваров регулярно три раза в неделю отлучался из дома, заметьте, в одно и то же время, в десять часов вечера. Не находите, что это слишком похоже на свидание? И если он не выдает свою даму сердца, то, бесспорно, из-за того, что не желает огласки. Несомненно, убийца знал об этих отлучках, а добыть костюм и оторвать от него пуговицу и вовсе не составило труда. Ну какой преступник станет так небрежно прятать орудие убийства и костюм, в котором он его совершил? А тут схоронили в доме и только слегка забросали мусором и углем. Явно все было рассчитано на то, чтобы и бутылку, и сюртук нашли как можно скорее. — А как же насчет пальчиков? — Сыроваров утверждает, что преступник мог найти пустую бутылку в мусоре. Она — из-под венгерского вина, которое Сыроваров по вечерам иногда потребляет. Я проверил, в его комнате есть шкафчик, в котором я обнаружил три бутылки такого вина. Одна из них начата. Ошибиться невозможно. У основания горлышка этих бутылок выбиты две медали Парижской выставки — 1883 и 1887 годов, — точно так же, как У обнаруженного нами осколка… — Ты думаешь, подстава? — спросил Тартищев. — Пока это одна из версий, но я тщательно все проверяю. И пытаюсь убедить Сыроварова, что в его интересах признаться, где он находился в ночь убийства. Если его алиби подтвердится, то можно будет наверняка сказать, подстава это или нет. — Да-а, — протянул глубокомысленно Тартищев. — Закрутилось! И учтите, никто с вас утопленницу не снимал. Работайте с мельником! Делайте все, что хотите, но чтобы он у меня заговорил! — И требовательно спросил: — Как у тебя дела, Иван? Что-нибудь обнаружил? — Я вплотную занимался утопленницей. Сделал письменный и телеграфный запросы в сыскную полицию Санкт-Петербурга, чтобы нашли и допросили Циммермана, владельца шляпной мастерской. Алексей утверждает, что шляпка, которую мы нашли в яме, где захоронили убитую женщину и ее Младенца, очень дорогая и, вполне вероятно, исполнена на заказ в единственном экземпляре. Возможно, ее опознают мастера или продавцы. Пока никаких других завязок у нас не имеется. — Объявления в газетах? — Тартищев перевел взгляд на Алексея. — Уже прошли сутки, как их опубликовали, но пока никто с заявлением не обратился. Я все больше склоняюсь к мысли, что убитая недолго проживала в Североеланске, если вообще не оказалась здесь проездом. Возможно, она сообщница преступника и стала для него обузой, когда забеременела? — Да ладно вам, не хватало мне слезливых подробностей о несчастной любви и злодеях-любовниках, — отмахнулся Тартищев. — Вы мне конкретный материал подавайте, а версии городить я без вас умею. — Материалы экспертизы подтверждают, что женщина недавно родила и найденный младенец принадлежит ей. Рот и ноздри у него забиты землей. Скорее всего его закопали живым. Это говорит о том, что мамашу зарезали тотчас после родов. Не пойму, в чем тут смысл? — Иван развел руками. — Почему ей позволили родить и только потом убили? Я просто шкурой чувствую, здесь какой-то расчет, но какой? — Олябьев засвидетельствовал, что женщина была вполне здорова и, вероятно, хороша собой. Роды прошли без осложнений, но, по некоторым признакам, без помощи акушерки. Экспертиза подтвердила наши предположения, что она сначала была сильно избита, а потом уже убита. Под ногтями у нее обнаружена кровь, кажется, она сопротивлялась и прилично кого-то поцарапала, — заметил Алексей. — Теперь это не имеет никакого значения, — вздохнул Тартищев, — все шишки и царапины, которые она кому-то нанесла, за тот месяц, что прошел с момента убийства, давно исчезли. С этой стороны нам ничего не светит. — Олябьев указал сроки пребывания в воде, я не буду приводить его доводы, они слишком специфичны, но одно скажу, что там она провела около месяца. Это не расходится с показаниями мельника. Но он до сих пор держится, не говорит, по какой причине жернова привязали к мешку с трупом за два-три дня до нашего появления. Скорее всего тело всплыло и он решил в очередной раз избавиться от него. Но не в его силах одному поднять жернов. Дурачок не в счет, выходит, ему помогал кто-то из родственников жены или тот же работник. В пользу последнего говорит и след колеса, который обнаружил Иван. Петухов признался, что он от его телеги. Так что работник вполне мог оказаться тем самым человеком, который помог мельнику привязать обломки жерновов к мешку с трупом и снова спустить его в воду. — По правде, у меня есть маленькая зацепка. Но это на уровне чутья, — признался вдруг Иван. — Может оказаться полнейшей туфтой. — Он выжидательно уставился на Федора Михайловича. — Рассказывать? — Давай, — кивнул Тартищев, — только четко и лаконично. — Я снова побеседовал со становым приставом Таракановым. Меня заинтересовали взаимоотношения в семье Петухова, — с самым важным видом стал докладывать Вавилов. — Семейка, скажу я вам, дурная и заполошная. Сам Петухов ничего, кроме своей мельницы, знать не желает, поэтому в доме, как бы он ни хорохорился, заправляет его супруга Акулина. Ты помнишь, — повернулся он к Алексею, — как она этого дурачка Гришку, сынка своего, что девкой в подоле принесла, опекает? Я ведь сразу догадался, что она притворяется, под дуру-бабу косит. А как взъярилась, когда мы про дочь спросили? Я еще тогда заподозрил неладное — и вправду, чего яриться? Уехала и уехала… Кому какое дело? Но Тараканова я решил непременно спросить, с какой стати взрослую дочку от мамкиного подола отпустили. Ведь самый греховный возраст! — Покороче! — сказал Тартищев и потер шрам на лбу, первый признак того, что начальник сыскной полиции серьезно озабочен свалившимися на его отделение проблемами. — Давай не темни! — приказал он устало. — Излагай самую суть. — Слушаюсь! — с готовностью согласился Иван. — Излагаю без лишних деталей. Словом, у меня зародилось подозрение, что девку увезли не по причине отсутствия женихов, а скорее спрятали подальше от людских глаз. А происходит это в том случае… — он сделал многозначительную паузу и обвел торжествующим взглядом Тартищева и Алексея, — когда девка загуляет, и хорошо, если без последствий. Представляете, на несколько верст вокруг ни одной живой души, кроме придурковатых родственников, а тут вдруг новый работник, красавец, силач… Какая девка устоит? — Это ты правильно заметил. — Тартищев хитро прищурился. — Сдается мне, у тебя весьма богатый опыт в таких делах? — Обижаете, Федор Михайлович, — Иван с подчеркнутым огорчением посмотрел на начальство, — все в законных границах, исключительно в интересах службы… — Ладно, знаем твои границы, — добродушно отмахнулся Тартищев, — досказывай уже… — В общем, расспросил я Тараканова. И, надо сказать, поведал он мне нечто занимательное, что и навело меня на те самые подозрения. — Иван опять весьма многозначительно воздел очи горе и только после угрожающего взгляда Тартищева продолжил свой рассказ: — Капитолина, дочь Петухова, по словам Тараканова, не слишком красивая девка, рослая, рябая, да еще перестарок. Отдай Петухов за нее в приданое свою мельницу и табун лошадей в придачу или десять тысяч золотом, все равно никто не позарится. К тому же, по словам Тараканова, в последнее время Капитолина изрядно растолстела. Он спросил ее матушку: с чего бы это? Уж не от болезни ли какой дочь пухнет? Но Акулина, как в случае с нами, очень рассердилась, раскричалась, а через несколько дней девку спровадили в Каинск. Ты, Алексей, у нас молодой, смотался бы до Каинска? — предложил он без всякого перехода. — Тут же недалеко, всего два десятка верст. За день обернешься. Разузнаешь, что к чему, с девкой повидаешься. Может, она тебе что-то новенькое о нашем работнике-любовнике расскажет? — Но у меня своих дел выше головы! — рассердился Алексей и посмотрел на Тартищева. — Почему опять я? Дайте задание любому агенту, который меньше занят. Мне надо опросить горничную и кухарку, обе только-только оклемались, найти извозчика, на котором Сыроваров ездил на свидание. Он назвал его личный номер, сорок восьмой. Я его нашел, но, оказывается, он в тот вечер не работал. Так что теперь выясняю, соврал ли Сыроваров или что-то перепутал. — А что насчет того извозчика, на котором Сыроваров вернулся в дом? — спросил Тартищев. — С тем проще. Тот сам объявился, когда я по биржам ходил, расспрашивал, не подвозил ли кто господина, похожего на Сыроварова, в день убийства. Федор Харламов, североеланский мещанин. Взял Сыроварова от гостиницы «Эдем». Я проверил гостиницу. Там такого постояльца не помнят. — В «Эдеме» — то? — усмехнулся Тартищев. — Будто не знаешь? Они своих гостей не выдают. — Знаю, — нахмурился Алексей, — но нашлись люди, слову которых я доверяю, а они подтвердили, что Сыроваров в той гостинице ни разу не останавливался. Но с другой стороны, круг поисков сужается. Скорее всего ассистент проводил время где-то рядом с ней. Ночью в тех местах в одиночку ходить небезопасно, поэтому он почти сразу взял извозчика. Сейчас проверяем повально все трактиры, рестораны, бильярдные, меблированные комнаты… — Понятно, молодец! Но все-таки поезжай в Каинск, Алексей! — строго сказал Федор Михайлович. — Ивану уже не с руки с молодыми барышнями якшаться. — Правда ваша! — Вавилов откровенно заискивающе улыбнулся начальству. А у Алексея неимоверно зачесался правый кулак. «Артист, мать его так! — выругался он про себя. — Всегда найдет способ, как перевалить самую неприятную работу на другого». — Алешка, не огорчайся! — Иван умоляюще заглянул ему в глаза. — Староват я для подобных фиглей-миглей. Поезжай к девице. Ты у нас красавец хоть куда. Растопи лед в сердце барышни. — А жениться на ней, случайно, не потребуется? — И Алексей стряхнул руку приятеля со своего плеча. — Нет, от этого мы тебя уволим, — вполне серьезно успокоил его Федор Михайлович. — Мы тебе поприятнее барышню подыщем. Каинск, маленький, какой-то бесприютный городишко, протянувшийся на несколько верст вдоль Московского тракта и больше похожий на изрядно разросшееся село, был известен всей России благодаря расположенной в нем пересыльной тюрьме. Каннскому централу. Говорят, в нем сиживал сам Ванька Каин, перед тем как отправиться в каторгу на Забайкальские железоделательные заводы. Отсюда, дескать, и название тюрьмы пошло, а после и самого городишка. Пребыванием Ваньки Каина в здешних местах жители города страшно гордились. О знаменитом московском воре, сыщике, провокаторе и грабителе в одном лице рассказывали легенды. И самой ходовой была та, в которой его полюбила страстно и навеки юная красавица, дочь начальника тюрьмы, и помогла ему бежать. В данный момент Алексей выслушивал очередную версию этих преданий из уст извозчика, который взялся доставить его из Североеланска за весьма доступную плату — полтинник и меру овса для лошадей. Дорога шла сквозь глухую тайгу. Высоченные пихты и ели нависли над разбитой колеей и почти закрывали небо. Белесое от жары, оно изредка мелькало в просветах между деревьями. Лужи на дороге не просыхали даже в самую сильную жару, и сейчас их усеивало невиданное множество бабочек: капустниц, крапивниц, боярышниц, каких-то лимонного цвета мотыльков и их небесно-голубых собратьев. И всякий мало-мальский пятачок влаги казался живым существом от накрывших его сплошным покрывалом трепещущих крыльев. Солнечные лучи почти не проникали под кроны деревьев. Лохматые лапы темно-зеленых гигантов спасали от изнуряющей жары распустившиеся цветы, папоротники, птичье и звериное потомство, которое только-только появилось на свет. Жара навалилась на Североеланск неожиданно. Ее принесли с собой горячие южные ветры, дувшие из монгольских степей и в мгновение ока превратившие город в изнывающее от изнурительного пекла и жажды потное сообщество людей и животных. Собаки забились под заборы и подворотни и лежали там с высунутыми языками, кошки прятались под крыльцом, куры, распластав крылья, бродили по улице и, говорят, перестали нестись… Уже отмечено два случая бешенства, бродячие псы покусали торговца клюквенным морсом и мусорщика. Обыватели без нужды на улице не показывались, сидели по домам с закрытыми ставнями и потребляли в неимоверных количествах квас и окрошку. Чиновники опаздывали по утрам в присутствие и шли на службу как на галеры. Дела за казенными, обтянутыми зеленым сукном столами все равно не ладились. И своими багровыми от жары физиономиями, мутными глазами и печально повисшими усами местные чинуши напоминали больше отваренных в пиве раков, чем рьяных исполнителей государевых указов. В такое пекло исчезают комары, мухи не снуют, где им вздумается, а вяло ползают по потолку и норовят свалиться в тот же квас или в окрошку… И только в сыскной полиции жизнь бурлила, кипела, а на ежедневных совещаниях у Тартищева, которые проводились теперь утром и вечером, даже плевалась кипятком в нерадивых или нерасторопных агентов. Весь личный состав уголовного сыска, начиная с его начальника и заканчивая конюхом-возчиком и денщиком Федора Михалыча Никитой, перешел на казарменное положение и работал в авральном режиме. Младшие агенты носились по городу, выполняя задания старших, а те сидели в засадах, устраивали внеплановые облавы, утюжили притоны, кабаки, катраны, бильярдные… Коридоры управления то и дело наводняли мрачные личности, которых быстр? распределяли, кого в стол регистрации к Колупаеву, кого в холодную, кого на допрос, а некоторых тотчас выгоняли в шею. Но последние случаи бывали крайне редки. Задержанные бродяги и жулики плакатами[172] себя не обременяли. Но стоило коридорам опустеть, как их тотчас заполняли новые жулики, бродяги, проститутки, мошенники и прочие отщепенцы… За два дня, что прошли с момента убийства прорицательницы, сыщики просеяли, прочесали, процедили сквозь пальцы весь город, попутно раскрыли дюжину «темных» преступлений, поймали с десяток беглых и пяток находящихся в розыске жуликов, прихлопнули три катрана и прикрыли два борделя, девки которых не имели санитарных билетов, выявили два новых притона на Разгуляе и один на Хлудовских выселках и даже затеяли, правда, без последствий, перестрелку с подвыпившим сапожником Агафоновым. Он принял агентов Черненко и Гвоздева за бузотеров, которые держали в страхе весь околоток и давно грозились сжечь его будку. Сапожнику надавали по мордасам, его бердану изъяли, а дебоширов арестовали и посадили в холодную. Поэтому, когда на очередном совещании у Хворостьянова Бронислав Карлович Ольховский пожаловался на несусветную жару, Тартищев уставился на него с крайним изумлением. Красные и потные физиономии своих агентов он относил на счет чрезмерного усердия, потому что сам потерял счет дням и ночам, работал как вол, но и других заставлял трудиться не меньше. Алексею поначалу страсть как не хотелось ехать в Каинск. Он знал, что работу в городе за него никто не выполнит. Но после, прикинув в уме все прелести путешествия по тайге и то, что город стоял на берегу обширного, но мелкого озера с песчаными пляжами, решил, что вполне успеет пару раз искупаться. В реке, которая разделяла Североеланск на две части, западную и восточную, вода до сих пор оставалась холодной и грязной. Уровень ее из-за последних проливных дождей изрядно повысился, в горах интенсивно таяли снега, и мутные желтые воды, которые неслись вдоль берегов с крейсерской скоростью, желания искупаться не вызывали. А так хотелось понежиться на теплом песке, а после щучкой скользнуть в воду. Давно уже не испытывал Алексей подобного блаженства, наверняка с тех давних пор, когда еще мальчиком в последний раз гостил у дедушки на Егорлыке… Впервые за время службы в сыскной полиции Алексей позволил себе небольшое послабление и даже порадовался в душе, что Иван очень скоро и умело переложил на него часть своих обязанностей. Конечно, окажись девка красивой или хотя бы смазливой, Вавилов не преминул бы навестить ее лично. Тартищев нисколько не преувеличивал его способности по обхаживанию подобных девиц и не слишком привередливых барышень. Но Капитолина, видно, и впрямь была неприятной особой, если Иван столь легко променял необременительную поездку в Каинск на духоту Североеланска и опасную близость к начальству. — ..А здесь, ваша милость, Ваньку Каина дожидалась резвая тройка, что по приказу барышни, значитца, приготовили, — вторгся в его сознание голос извозчика, и Алексей увидел высокий холм с лысой верхушкой. Именно туда указывал кнутовищем приподнявшийся с облучка возница. Заметив, что седок с интересом рассматривает местную достопримечательность, он еще больше воодушевился. — Только папаша Лизаветы, барышни этой, значитца, плац-майор, чи Таманский, чи Знаменский, не помню точно, про побег прознал и велел на всех дорогах заставы выставить. А Ванька-то вышел на вершину горушки, оглядел из-под руки ближние леса да елани, обнял Лизавету за белы плечи, поцеловал в сахарны уста и спрошает строго, но ласково… Она, вишь, тоже люба ему стала. — Извозчик повернулся к Алексею и хитро прищурился. — Ваньку хоть и Каином прозвали, но он завсегда говорил: «Меж воров все по чести должно быть. Вор вора не обманет». И здесь тоже по правде решил поступить. Одним словом, спрашивает Каин Лизавету: «Люб ли я тебе, девица?» Она, значитца, в слезы. Прижала руки к груди и печально так отвечает: «Если б не люб был, то разве пошла бы я супротив батюшкиной воли? Раззе не я устроила тебе побег, милый мой друг? Так о чем спрашивать? Бери меня! Я вся твоя!» — Извозчик вновь опустился на облучок и прикрикнул на замедливших шаг лошадей. — И что же, поймали их? — с интересом спросил Алексей, не отрывая взгляда от холма. Все его подножие затянули густые пихтачи и ельники, а на вершине лес рос как-то странно: Алексей это понял, когда дорога обогнула холм и он открылся взгляду с другой стороны, которая тоже заросла лесом. — Слушай, — он с изумлением посмотрел на извозчика. — Удивительный какой-то холм? Словно обрит наполовину, как голова у каторжника? Что случилось? Пожар? — Да кабы пожар! — степенно заметил извозчик и с явным укором в голосе добавил: — Вы ж, ваша милость, не дослушали еще, а уже вопросы задаете. — И продолжал как ни в чем не бывало: — Как услышал Ванька Каин ответ Лизаветы, снова обнял ее на радостях, а потом ударился о землю и враз в кречета превратился, а Лизавета следом за ним тем же макаром в соколиху. Поднялись они на крыло, и только их и видели. А папаша ейный шибко разозлился и лес на горушке велел в отместку наполовину вырубить. Это вы точно заметили, теперь она и впрямь, как лоб у варнака. Ее с тех пор так и прозвали — Бритый Лоб. А чуть дальше за горушкой урочище, целый посад из каменных истуканов. Я туда немало народа перевозил. И молодых господ, и их барышень. Баловство себе придумали по камням карабкаться… — Погоди, ты так и не сказал, поймали Ваньку Каина и его барышню? — прервал его Алексей. — Нет, не споймали, — вздохнул извозчик. — До самой зимы, пока снега не легли, заставы да кордоны по всем дорогам и тропкам стояли. Конные казаки по горам да тайгам рыскали. Местным князькам объявили: если живого Ваньку доставят, получат от казны сто баранов в награду. Мертвую голову принесут — пятьдесят рублей премии да по два фунта табаку, чаю и сахару. Только не нашлось того иуды, чтобы продал атамана. Говорят, из Сибири он подался сначала в Персию, а потом на Яик[173]. Слышали про Емельку Пугачева? Сказывают, обличьем он был один в один с нашим Ванькой Каином… — Да нет, — засмеялся Алексей. — Емельян Пугачев совсем другой человек. Я слышал, он вроде как из казаков… Земляк Степана Разина… — А вы будто там бывали? — обиделся извозчик. — Ванька Каин тоже небось из казаков. Только в Москву его привезли, а он из атаманской сотни сбег, в Москве под мостом жил, а после покаялся, в полицию пришел и стал им помогать жуликов ловить, своих бывших приятелей значитца. Но вроде как проштрафился, ему батогов отвесили и к нам в Сибирь отправили… Конечно, версия возницы о том, как самый известный в истории российского преступного мира жулик попал в здешние места, очень сильно отличалась от принятой, но Алексей не стал спорить и отстаивать историческую правду. Извозчик его все равно не поймет и примет всего лишь за вздорного служаку. По ряду причин Поляков решил не афишировать пока свою службу в полиции. Извозчик, верно, обидевшись, замолчал. Алексей, казалось, только на мгновение закрыл глаза, а колеса экипажа уже загремели, копыта лошадей звонко зацокали по единственной уложенной булыжником каинской мостовой. Извозчик обернулся и, заметив, что пассажир открыл глаза, весело возвестил. — Все, приехали! Каинск! — И уточнил: — Вас до тюрьмы везти? — С чего ты взял? — поразился Алексей. — Так здесь одна дорога, до тюрьмы, а за ней ужо в город поворачиваем… — ответил извозчик и уточнил: — Можно мимо озера, но там колея — не приведи господь, по самые ступицы завязнем… — Ну что ж, вези тогда до тюрьмы, — улыбнулся Алексей. — И то дело, — оживился извозчик, — я вам каземат покажу, где Ванька сидел. Там его дочка плац-майора, говорят, и углядела…Глава 13
Покосившийся домишко с просевшей, седовато-зеленой ото мхов и лишайников крышей притулился у самого леса. Ворота висели на одной петле, двор густо зарос травой, палисадник затянуло крапивой, а одно из двух окон закрывали щелястые, испокон веку не крашенные ставни. Поначалу Алексей даже подумал, что извозчик завез его не туда, куда ему было указано, или Иван добыл не тот адрес. Но, приглядевшись, заметил с десяток кур и квочку с цыплятами, шныряющих в высокой траве. Охранял их рыжий петух с выдранным хвостом и залихватски заломленным гребнем. Завидев коляску, он вытянул шею, встрепенулся, забил крыльями и заорал не своим голосом. Заквохтали, разбегаясь, как от коршуна, куры, из-под провалившегося крыльца выскочила кудлатая грязно-белая собачонка и залилась пронзительным лаем. В окне показалась чья-то физиономия, не разобрать, то ли мужская, то ли женская, и тотчас скрылась. Алексей ждал, не выходя из коляски. Он подозревал, что подобные экипажи не часто появлялись в этой части городка. Судя по заросшей травой проезжей части улицы, телеги тут были тоже редким явлением. Поэтому вполне закономерно, что хозяева неказистого домишка вот-вот должны были показаться, даже из простого любопытства, чтобы узнать, с какой такой стати пожаловал к их порогу на добротной коляске с извозчиком на облучке столь важный господин в соломенной шляпе, светлом парусиновом костюме и с кожаным портфелем на коленях. — Ты не ошибся случайно? — справился Алексей на всякий случай у извозчика, когда ожидание перевалило за четверть часа, а из дома так никто и не появился. — Нет, ваша милость, — ответил извозчик и почесал кнутовищем затылок. — Та самая улица, куда ехать велели. Я эти места хорошо знаю. Может, заметили, тут прямо на свороте заезжая? Я в ней завсегда останавливаюсь, когда в Каинске бываю. — Ладно, подойди к палисаднику да покричи! В доме кто-то есть, только выходить не хотят. — Спужались, наверно, — извозчик покачал головой, — собака вон какая горластая, мертвого на ноги поднимет! — Он с опаской посмотрел на продолжавшего лаять, но без прежнего остервенения, пса. — Того гляди, цапнет! — Не цапнет! — рассердился Алексей. — Палку возьми, если боишься! — Извозчик промолчал и, боязливо поглядывая на собаку, спустил на землю сначала одну ногу, затем вторую. В этот момент скрипнула входная дверь и на крыльце появилась сгорбленная, одетая во все черное женская фигура. На редкость шустро передвигаясь, она спустилась вниз, цыкнула, замахнувшись на собаку, и та проворно нырнула под крыльцо. — Ну, слава богу! — вздохнул с облегчением извозчик и снова взгромоздился на облучок. — Жива старая карга! Женщина подошла к калитке и из-под руки оглядела прибывших. Она и впрямь оказалась старухой, неопрятной, с вылезшими из-под платка неряшливыми седыми космами. Она убрала волосы с лица высохшими, похожими на лягушечью лапку пальцами с длинными желтыми ногтями, потом недовольно прошамкала беззубым ртом: — Чего надо? Алексей спрыгнул с коляски и подошел к калитке. Бабка смотрела на него маленькими, утонувшими в морщинах тусклыми глазками. Рот у нее провалился, а острый подбородок торчал вперед, точь-в-точь как у злой колдуньи из детских сказок. — Мне нужна Павла Костикова. Я из Североеланска, по важному делу. — По важному? — Бабка вдруг захихикала, явив свету гнилые обломки зубов. — Догадалась, что по важному. В округе уже забыли, что я Павла, да я, мил человек, и сама это давно запамятовала. — И вновь насторожилась. — Зачем пожаловал? — Я, бабушка, хочу встретиться с Капитолиной Петуховой. По нашим сведениям, она сейчас проживает в вашем доме. Бабка окинула его подозрительным взглядом. — Какая Капитолина? Первый раз слышу! Нет здесь никакой Капитолины! — Это улица Болотная, пятнадцатый дом? — Болотная, — подал голос извозчик, — и дом — точно пятнадцатый. — И прикрикнул на бабку: — Ты, старая, не завирайся! Зря мы, что ли, семь верст киселя хлебали? — Бабушка, — снова и очень вежливо обратился Алексей к старухе, — не артачьтесь! Мне просто надо поговорить с Капитолиной! Никакого вреда, честное слово, я ей не причиню. Вызовите ее. Я ей задам несколько вопросов, и все! — Нет здесь никакой Капитолины! — заорала вдруг бабка визгливо. — Проваливайте отсюда, пока собаку не спустила! — Ты, бабка, совсем очумела! Прекрати орать и делай, что тебе велят! — Возница слез на землю и подошел к Алексею. Он был крепким, кряжистым мужичком, лет на двадцать старше Алексея, и очень ответственно относился к основной заповеди извозчиков: взял пассажира, доставь его до места в целости и сохранности. Бабка, по сути, не представляла никакой опасности, но именно такие мелкие, злобные существа, даже человеческого рода, способны на абсолютно неожиданные поступки и всяческие каверзы. И возница на всякий случай пришел на помощь своему пассажиру. Впрочем, он не знал, что Алексей давно уже пережил тот период своей служебной карьеры, когда безоговорочно доверял целомудренным взглядам и наивным лицам прожженных мошенников, сводников, известных плутов и прочих мазуриков. Многое он перенял от Тартищева, еще большему научился от Ивана. И изрядно наловчился по едва заметным признакам определять, врет человек или говорит правду, искренне ошибается или намеренно вводит сыщиков в заблуждение, дерзит ли от страха или от чрезмерной наглости и самонадеянности… — Погоди! — попросил он извозчика. — Я сам разберусь. — И вновь обратился к старухе: — Бабушка, не бойтесь! Я ничего плохого не имел в виду. И зла вашей племяннице не причиню! Пригласите ее, мне нужно задать ей несколько вопросов. Поймите, я приехал из Североеланска. Очень срочное дело! — Нет тут никого! — не сдавалась бабка, но уже на тон ниже. — Какая мне польза ее скрывать? Соседей поспрошайте, никто ее не видел, никто о ней не слышал, — Хорошо, я вам верю, нет так нет, — Алексей посмотрел на извозчика, — поехали обратно. Верно, ошиблись мы, нет здесь Капитолины. Возница открыл было рот: — Ваша милость, я… — Ладно, ладно поехали, — заторопил его Алексей, — надо до вечера в Североеланск вернуться. Они прошли к коляске. Бабка не уходила, продолжала стоять возле ворот и наблюдать за ними из-под низко надвинутого на лоб платка. — Прощайте, бабушка. — Алексей снял шляпу и вежливо откланялся. — Простите, что побеспокоил. Служба такая! Но на нет и суда нет! Коляска отъехала от дома. — Позвольте вопрос задать, вашскобродие? — робко поинтересовался возница. — Сдается мне, вы из полиции? — Что? Слишком заметно? — усмехнулся Алексей. — Да нет! — пожал плечами извозчик. — Я вас поначалу за землемера принял или за доктора. Оне точно такие же сюртуки из парусины носят и шляпы соломенные. А после думаю, какое дело может быть у землемера или доктора к жиличке этой ведьмы? Сомнительно стало, потому и спросил. Удивительно мне, что в полиции такие обходительные служат. И старухе сразу поверили… А ведь брешет она, руку дам отсечь, брешет… — С чего ты решил, что я поверил? — Алексей оглянулся назад. Бабка до сих пор не покинула своего поста. — Гляди, следит, вправду уедем или нет! А мы как раз не уедем! Сейчас доберемся до заезжей, ты останешься там, а я отлучусь. Разведаю, что в округе творится. Хотя подожди, я напишу записку, а ты отвезешь ее местному приставу. Найдешь его, скажи, что к ночи мне потребуется помощь. — Слушаюсь, вашскобродие! — Извозчик с самым довольным видом вскинул ладонь к потрескавшемуся козырьку своего картуза. — Завсегда готовы доброму делу услужить. — И, придержав лошадей, предложил вдруг: — А то не стоит к приставу ехать. Я со всей охотой подмогну. Я ведь на Кавказе десять лет отслужил, пока в ногу не ранило. Так ихние абреки почище наших жуликов… Алексей внимательно оглядел его, раздумывая, как поступить, затем спросил: — Как зовут? — Илья, вашскобродие. Илья Тимофеев. Бывший унтер-офицер отдельного горного полка. Из егерей мы. Научены и в засадах сидеть, и «языка» брать. Труса сроду не праздновал, — пояснил извозчик и просительно улыбнулся. — Возьмите, не пожалеете! Кровь хочется разогнать, а извозчиком? Что извозчиком! Целый день на облучке, скукота! И пассажир тоже нынче пошел скучный да жадный! — Ладно, уговорил! — засмеялся Алексей. — Поможешь мне, а тебе приспичит — я помогу! — Идет! — засмеялся Илья. — Только у меня свой интерес! Давно мне хочется в полицию устроиться, да рекомендации нет, а без этого не пройти. — А ты хитрец! — покачал головой Алексей. — Но все же молодец, что вилять не стал и все сразу выложил. Только про полицию разговор пойдет после того, как мы выполним с тобой задание, по которому я приехал в Каинск. Мне необходимо встретиться и поговорить с этой девицей, Капитолиной. Можно, конечно, хоть сейчас ворваться в дом, произвести повальный обыск и… девицу не найти. У них с бабкой сто способов ускользнуть незаметно. — Это точно! — согласился Илья. — Но я приметил, за домом огород имеется. Ботва у картошки еще маловата, чтобы в ней спрятаться, но на задах он зарос коноплей, там запросто гнездо можно устроить. Вы туда подберитесь неприметно, а я соседей обойду, поспрошаю, что к чему. Не может такого быть, чтобы эту девку никто не засек. — Спасибо за науку! Так мы и поступим! — улыбнулся Алексей. Бывший унтер-офицер оказался сметливым и хватким малым. И хотя сам Алексей поначалу хотел поступить по-другому: дождатьсятемноты и нагрянуть в дом с обыском, но в предложениях его неожиданного помощника был свой резон. Имело смысл посидеть в засаде, возможно, тогда им удастся покинуть Каинск засветло. Конечно, в таком случае искупаться в озере не придется, но ему не привыкать жертвовать личными интересами. Хотя обидно, что снова получилось не так, как хотелось. Бабка оказалась несговорчивой, но, с другой стороны, все ее поведение было крайне подозрительным. Теперь Алексей не сомневался, что Капитолину не просто увезли с мельницы, а по какой-то причине прячут, и прячут основательно. Скорее всего даже от соседей, если бабка без боязни предложила их поспрашивать. И, вполне вероятно, предположение Ивана окажется верным… Тут он поймал себя на мысли, что снова забегает вперед, и, чтобы переключится на другое, спросил извозчика: — А как ты догадался, что я служу в полиции? Ведь не только по тем признакам, что я не похож на землемера или доктора? — А у вас револьвер на спине за поясом, — ухмыльнулся Илья. — И вы когда идете, сами не замечаете, как его проверяете! И потом, когда в коляску поднимались, опять проверили! — Ну, молодец! — покачал головой Алексей. — То-то я смотрю, всю дорогу «ваша милость» да «ваша милость», а потом сразу — «вашскобродие»! Молодец! Орел! — Рад стараться! — гаркнул его бравый возница. И хитро подмигнул Алексею. — Вы меня в деле не видели! Кому руки заломить, кому в рыло двинуть, чтобы с копыт долой, — это мы умеем… — И деловито уточнил: — Ну что? Разбежались? Вы в коноплю, я — в заезжую! Оставлю лошадей и мигом сюда, по соседям пробегусь, а потом во-о-он на то дерево залезу. — Он кивнул на огромную березу, росшую чуть поодаль от того дома, где предположительно скрывалась Капитолина Петухова. — Крона там густая, никто меня не заметит. — Прежде чем полезешь на дерево, сообщи мне, с каким успехом прошелся по соседям. Сумеешь скрытно пробраться в коноплю? — Обижаете, господин начальник, — улыбнулся Илья. — Для нас это плевое дело, но, по правде, резвости прежней мало осталось. Задница тяжелая, отсидел ее на облучке. — Пойдешь служить в полицию, задница легче станет, — успокоил его Алексей. — Но беречь ее придется сильнее, чем в извозчиках. Часто по ней попадает, а еще по шее и затылку. И если сегодня ничего не высидим, завтра мне головы не сносить. Понял, Илья? — Понял, вашскобродие! Чего не понять. Планида такая у тех, кто государю служит! — вздохнул извозчик. — Жалованье маленькое, а волнение большое… Место для засады и впрямь оказалось удачным. Кусты конопли затянули задворки, повалившийся забор и старое пепелище. Когда-то за домом Павлины находилась еще одна усадьба, оставленная хозяевами после пожара. Кусты были высокими, густыми и до одури пахучими. Алексей растер между пальцами желто-зеленое соцветие и поднес его к лицу, уловив знакомый горьковато-пряный запах. Так же, но с примесью ароматов сена, пах тот самый порошок, который ему вздумалось понюхать в кабинете убитой прорицательницы. И как он мог забыть этот знакомый с детства запах? Осторожно, чтобы колыхание травы не заметили со стороны бабкиной хибары, он переплел верхушки нескольких кустов конопли между собой, получилось некоторое подобие шалаша. Алексей заполз вовнутрь своего примитивного сооружения и решил, что устроился он совсем не плохо. В зарослях было прохладно и не докучала мухота. Правда, для увеличения обзора пришлось проредить листву на уровне глаз, но теперь вся усадьба Павлы Костяковой просматривалась как на ладони. Дом со стороны огорода чуть ли не до крыши врос в землю. Печная труба была наполовину развалена, но из нее сочился жиденький дымок — значит, печка еще топилась. Единственное окно с тусклыми стеклами, казалось, наполовину провалилось в завалинку. В крыше, на месте прогнивших досок, зияли дыры, сквозь которые проглядывала трава, затянувшая чердак. Более бедного и дряхлого жилища Алексею еще не приходилось видеть. Даже лачуги Разгуляя и Хлудовки в сравнении с ним гляделись бы добротными особняками. Изба и старуха вместе доживали последние дни. И объяснение пристава о том, что Капитолину отправили к тетке в город для знакомства с предполагаемыми женихами, воспринималось вблизи этого крайне нищего пристанища как самое бредовое из самых бредовых предположений… Алексей занял удобную позицию — лег на живот. С правой стороны от себя положил револьвер, с левой — портфель с бумагами. Затем огляделся, подыскивая на всякий случай пути отступления. В паре шагов заметил углубление в земле, в котором лежали три яичка. Куры в доме неслись где попало, и это обстоятельство увеличивало риск быть обнаруженным старой каргой Павлиной. А вдруг она направится на поиски подобных схоронок? Алексей помнил, как на усадьбе деда старая птичница Манефа ежедневно рано утром и вечером обходила дозором все подворье. Яйца она находила в самых неожиданных местах: на сеновале, под амбаром, на базу, под крыльцом, в саду — и собирала их в фартук. Порой до полусотни набиралось… Сердце Алексея тоскливо заныло. Сегодня дважды за день вспомнилось ему детство. Давно нет в живых дедушки, умерла и старая Манефа, и вряд ли когда-нибудь получится побывать на Егорлыке, но воспоминания о тех счастливых и беззаботных днях навсегда останутся в его сердце. Говорят, с детством расстаешься навсегда, когда уходят люди, которые помнят тебя ребенком. Дай бог, чтобы это не произошло раньше времени. Те, кто забыл свое детство, зачастую равнодушные и жестокие, с ороговевшей душой люди. Но того хуже человек, которого вовсе лишили этой благословенной поры. Из таких вырастают изгои, отщепенцы, преступники… Алексей встрепенулся. С чего бы вдруг его потянуло на философию? Погода вроде не располагает. А может, развезло от знакомого с детства запаха травы? Вокруг дедушкиной усадьбы и конюшен конезавода тоже росли конопля и крапива, лопухи и чертополохи. В этих буйных зарослях устраивались целые сражения «казаков» и «разбойников». И не раз приходилось возвращаться к ужину с расквашенным носом или с руками и ногами, покрытыми волдырями от крапивных укусов… Вспомнив про еду, Алексей понял, что проголодался. Какой ужин, если он даже пообедать не успел! А просто перекусить и вовсе не предвиделось по той причине, что он не знал пока, сколько просидит в засаде и будет ли от этого сидения хоть какой-нибудь толк. Во дворе и в огороде по-прежнему ничего не происходило, если не считать, что кудлатая собачонка вновь разлеглась на крыльце, куры начали копошиться в траве, а две из них перемахнули через ветхий заборчик и взялись рыться в кособоких грядках, поросших какой-то зеленью. Алексей снова вспомнил Манефу. Старая птичница подобных безобразий не допускала и вовремя изгоняла птицу с огорода. Здесь же словно не заметили, что несушки уничтожают зачатки будущего урожая, и не пугнули их с грядок. Прошло не менее получаса. Куры вырыли себе по ямке, улеглись в них и стали купаться, взмахивая крыльями и возбужденно квохча при этом. Алексей вспомнил, что это к дождю, посмотрел на небо, но явных признаков приближения непогоды не заметил. Небо было чистым, лишь над горизонтом зависло несколько кучерявых, как шкурка ягненка, облачков. Алексей перевел взгляд во двор, но там до сих пор никто не показался. Сыщик готов был предположить, что бабка отдала богу душу тотчас по возвращении в свою избенку, но Павла вдруг возникла на пороге сеней и рассеяла его подозрения. Постояв некоторое время на верхней ступеньке крыльца, бабка огляделась по сторонам и быстро засеменила через двор к низкой сараюшке, то ли к курятнику, то ли к полусгнившей баньке. Она что-то несла в руках, прикрывая краем столь же ветхой, как и весь ее наряд, темной шали. Собачонка лениво трусила следом, а когда Павла вошла в сараюшку, зевнула во всю пасть, присела у порога и стала чесаться задней лапой, спасаясь от блох. Она с остервенением выкусывала их, каталась в пыли, затем отряхивалась, вновь принималась чесаться, да так, что клочья грязной шерсти летели в разные стороны, но своего поста не покидала. Конечно, можно было заподозрить старуху в чрезмерной осмотрительности, но Алексей не стал забивать себе голову такими сложностями. Скорее всего псина сопровождала бабку из вечной собачьей преданности или просто пыталась развеять скуку и однообразие жизни при хозяйской конуре. Но нельзя сбрасывать со счетов и другое: животное почуяло запахи съестного и устремилось вслед за бабкой в надежде поживиться. Но опять же в таком случае собаки ведут себя более оживленно: ластятся, виляют хвостом, забегают наперед и лают в надежде, что хозяева расщедрятся на лакомый кусочек… Мысли Алексея прервались шорохом за его спиной. Он быстро оглянулся. Илья сидел на корточках в паре шагов от него и довольно улыбался. — Вишь, вашскобродие, не отучился еще бесшумно подкрадываться. Вы б сроду ничего не учуяли, да я шумнул слегка. А то за револьвер могли схватиться да пульнуть от неожиданности. — Молодец, — похвалил его Алексей и спросил: — Что у тебя? — Сведений добыл прилично, а вам уже судить, ценные они или пустяшные! — Илья опустился на траву рядом с Алексеем и оглядел его убежище. — Славно придумали. По правде, я вас сразу не заметил. Смотрю, вы тоже умелец в прятки играть? — Умелец! — усмехнулся Алексей и приказал: — Докладывай быстро, без лишних подробностей, самое, на твой взгляд, важное. Если мне будет что-то непонятно, я спрошу или уточню. Понял? — Понял, — кивнул головой Илья. — Чего тут не понять? Быстро и самое главное! — и принялся степенно и обстоятельно излагать: — Прошелся я вдоль по улице, поспрошал ближних и дальних соседей. Никто ничего не видел и не слышал. Мне даже помстилось, что бабку побаиваются и не хотят с ней связываться. И мужики, и бабы крестятся, плюются, будто о сатане речь идет. Закралось у меня подозрение: уж не местная ли это ведьма? Признайте, она на нее всем своим обличьем и одежей смахивает? — Признаю, мне это тоже показалось, — согласился Алексей. — Так вот, гляжу, от взрослых проку нет, рассказать ничего не рассказывают, решил я подкатиться к ребятне. Выловил чумазого босяка лет десяти от роду, он по дороге обруч от бочки гонял, и хитро так спрашиваю: «Скажи, парень, правда ли бабушка Павла черной свиньей оборачивается и везде по ночам шмыгает?» Он на меня посмотрел и важно так отвечает: «Нет, сам я свинью не видел, с ней Васька встречался. Она ему руку чуть не откусила, когда он ее дрыном поперек спины отходил. Бабка Павла после этого цельный месяц из дому не показывалась. А у Васьки рука чуть не сгнила, да бабка Серафима его травами вылечила. А сам я видел, как Павла в сову превратилась. Вылетела из трубы и на крышу избы дядьки моего, Евсея, села. А под утро случился там пожар, и все подворье сгорело дотла. Еле-еле скот успели спасти. Заполыхало сразу со всех сторон». — Так это то подворье сгорело, которое за нашими спинами? — кивнул Алексей на пепелище. — Нет, здесь другое! — махнул рукой возница. — Тут как раз новый дом стоял, который Павла выстроила. Говорят, Евсей его в отместку поджег. Полиция с этими делами разбиралась, но ничего не нашла. Свалили все на неизвестных злоумышленников и отчалили. — А это кто тебе сообщил? Тот же мальчишка? — Нет, он про сову и пожар рассказал — и тотчас бежать, словно пятки салом смазали. Я других мальцов решил спросить, но их с улицы точно ветром сдуло. Вспомнил я тогда про бабку Серафиму, что Ваське руку спасла. Она в десяти избах отсюда живет. Хибара чуть получше этой, но старуха славная оказалась, веселая, все без утайки мне про эту Павлу доложила. Оказывается, совсем она не ведьма, но тайно знахарствует, девок и баб пользует, которые решили от дитя избавиться. Повитуха, значитца. Серафима с ней не в ладах. Говорит: «Я травками лечу да корешками, то богоугодное дело, а она зельями да наговорами действует. Привораживает, присушивает, словом, сатанинское это занятие, отсюда и слухи по городу ползут, что Павла с нечистой силой якшается». — Так, получается, что они соперницы? — засмеялся Алексей. — Одна — праведница, а другая — богоотступница! Интересно, как сама Павла к этой Серафиме относится? Наверняка уверена, что та тоже не благими делами занимается. В этих случаях сам черт ногу сломит, но не разберется. — Правда ваша, господин начальник, — закивал головой Илья и, придвинувшись к Алексею поближе, перешел на шепот. — Но Серафима-то как жила в своей избушке, так и живет. А у Павлы изба не успела сгореть, а она уже, глянь, через год новый каменный дом возвела. — Каменный дом? — Алексей чуть не потерял дар речи от неожиданности. — Какой каменный дом? А хибара? — В том-то и дело. — Илья не скрывал торжества. — Эта хибара для виду. Для незваных гостей. А сам дом вон в том березняке стоит, на отшибе. — Он вытянул руку в сторону сплошной стены берез на опушке соснового бора. — Да вон, кажись, крыша виднеется. Железная! Во всем околотке крыши из теса, а у нее — железная! — Постой, а здесь тогда что? — Алексей с недоумением уставился на развалюху. — Видишь, дым на трубой? Печь топится. — Говорят, она недавно бобыля какого-то приютила. Он за огородом ходит да за курами. Это ведь не избушка, а курятник. Бобыль этот, Зосима, с курями, значитца, живет. — Ну, бабка, — с досадой произнес Алексей, — ну, шельма старая, как сопливого щенка вокруг пальца меня обвела! Мы ж в этой засаде могли до утра просидеть и ничего не заметить. Выходит, мы Зосиму в окно видели, но каким образом он сумел хозяйку предупредить? Из дома никто не выходил… — Да, может, она за яйцом приходила или провиант какой эосиме приносила. Он ведь сам не великий ходок. Ногу отморозил по пьяни, теперь на деревянной скачет. — Поразительно! — Алексей с веселым удивлением уставился на Илью. — Полчаса не прошло, а ты столько успел разведать, любой агент позавидует. — Скажете тоже, — ухмыльнулся польщенно Илья. — Что мне — впервой? И не такое видали! А вас мне господь послал. Я потому и стараюсь, чтобы вы знали, кого рекомендуете. Я мужик старательный, и насчет водки — ни-ни! — Прекрасно! — Алексей хлопнул его по плечу. — Heпременно попрошу Тартищева определить тебя ко мне в помощники на время испытательного срока. Идет? — Идет! — расплылся в довольной улыбке Илья и деловито справился: — Дальше докладывать? — Докладывай! — Дорога к новому дому идет во-он через ту сараюшку. — Илья вытянул руку в направлении полуразвалившегося строения, в двери которого бабка вошла и будто сгинула. — Заплот там давно упал. Бабка спускается по тропке к ручью, что течет в овраге, переходит мостик, а там — десяток шагов, и она на усадьбе. Дом торчит на семи ветрах, близко не подойти, но овраг подступает почти вплотную к самой усадьбе. Верхнюю часть его засыпали при строительстве. Я проверял, засаду можно там устроить. Грязно, конечно, бурелому навалено, мусору всякого, но туда никто не заглядывает… — Ну, чертова старушонка! — выругался Алексей. — Сколько времени впустую потратили! Голова кругом пошла! — Это вы в конопле посидели, надышались, — пояснил Илья. — На свежем воздухе все пройдет. Я, когда служил на Кавказе, видел, как местные ее курили. Цветки засушат, а потом перетрут — и заместо махорки. Самокрутку запалят или трубку. Веселые, бесшабашные! Конопля да мак у них вместо водки. Я как-то попробовал, поначалу и впрямь море по колено, а на следующий день тошнее, чем с перепоя. — Так конопля дурманит, как опий? — Опий не пробовал, оне его через кальян пользуют, нашему брату это не по карману! А конопля точно дурманит. Веселье разбирает, смеешься поначалу почем зря… — Спасибо тебе! — сказал Алексей, поднимаясь на ноги. — Что бы я без тебя делал? — И хлопнул Илью по плечу. — Давай, веди к новому дому. Вернее всего, там она Капитолину прячет. И сдается мне, никакая она ей не тетка, и наверняка Иван оказался прав. В доме повитухи дамы появляются по определенным случаям. — Он весело подмигнул Илье. — Вот сейчас пойдем и проверим! — Пойдем и проверим, — эхом отозвался возница. — Девка, видно, на сносях и решила от дитя избавиться. — И опять мыслишь четко и в нужном направлении, — похвалил Алексей Илью. И уже через пару минут оба двигались тем же путем, по которому совсем недавно прошмыгнула бабка Павлина.Глава 14
Жара понемногу спадала, но духота до сих пор стояла невыносимая, а кучевые облака на горизонте, изрядно потемневшие к вечеру, подтверждали — быть грозе. Конечно, Алексею совсем не улыбалось провести ночь в засаде, да еще под дождем, но пока он ни на вершок не продвинулся в расследовании непонятного поведения бабки Павлины, а значит, не разобрался, почему Капитолину прячут от людей. Догадки догадками, их к делу не пришьешь! Тартищев не простит, если он вернется в Североеланск с пустыми руками. В их положении сейчас недопустим ни один прокол. Убийца на свободе, и кто знает, не придет ли ему в голову снова прикончить кого-нибудь из добропорядочных граждан? Кроме того, Алексея не покидали мысли об утопленнице. Он не мог поверить, что во всем городе или в его окрестностях не нашлось ни одного человека, который не знал бы о пропавшей молодой женщине. Обычно на подобные объявления откликалась масса людей. Немногие из них что-то знали на самом деле, остальные оказывались или просто любопытными, или душевно больными. А бывали и такие, которые в ответ на объявление, что потерялась лошадь каурой масти со сбитыми передними копытами и нестриженым хвостом, заявляли, что им ведомо, кто украл однорогую пегую корову или увел с подворья пару овец… Много неясного было и в случае с предсказательницей. Конечно, можно пойти по пути наименьшего сопротивления и обвинить в совершении преступления бедолагу Сыроварова. Против него накопилось слишком много улик, к тому же это непонятное запирательство по поводу ночной отлучки из дома. Но в суде поверят фактам, а не его, Алексея, сомнениям. А сомнений было не меньше, чем в случае с утопленницей. Кто-то очень старательно и умело подводил Сыроварова под монастырь, а у полиции пока не появилось основательных зацепок, чтобы задержать подозреваемого. Да и где он, тот подозреваемый? Судя по всему, они вышли на след весьма ловкой и продувной бестии, но этот след, едва показавшись, растаял, исчез, растворился… И где его искать, пока никому не ведомо! Тревожные мысли не оставляли Алексея все время, пока он пробирался вслед за своим нежданным помощником вдоль оврага к дому старой Павлины. Овраг оказался идеальным местом для подобных маневров. Он густо зарос цветущей сурепкой и лопухами, правда, из его глубин несло дохлятиной, и приходилось то и дело преодолевать свалки мусора, который сносили и свозили сюда со всего околотка. Наконец, они подобрались почти вплотную к дому. С того места, где они находились, не только хорошо просматривались двор и крыльцо, ведущее на веранду, но и огород, и прилегающие к нему хозяйственные постройки. Все здесь было добротно, ухоженно и, не в пример большинству деревенских подворий, чисто. — Да-а, — протянул озадаченно Алексей, оглядывая бабкину усадьбу, — чуть не провела нас Павла! — Дак она не знала, с кем дело имеет! — самодовольно улыбнулся Илья. — Думает, наверно, сердешная, что мы и впрямь отвалили. — Пусть думает. — Алексей подполз к краю оврага и, устроившись в траве, приказал Илье: — Постарайся обежать огород незаметно и спрячься с другой стороны. И не спускай глаз с дома. Если появится кто-то, помимо бабки, непременно дай мне знать. Допустим, покрякай уткой. — Нет, я лучше филином ухну, — предложил Илья. — Столько раз ухну, сколько человек замечу. — Мне нужна девка. Не слишком красивая, рябая. Возможно, на сносях. Когда-нибудь она должна появиться во дворе или в окне… — Девка так девка, — кивнул головой возница и юркой ящерицей скользнул в траву. Прошло не менее часа. Мухи немилосердно одолевали Алексея, кузнечики оглушительно стрекотали, и если прибавить к отвратительному запаху и духоту, то этот час показался ему бесконечным. Солнце медленно склонялось к западу, тени деревьев удлинились и почти достигли оврага. Парусиновый костюм Алексея промок насквозь от пота, страшно хотелось пить, но он не мог покинуть свой пост. Самое обидное, что из дома до сих пор никто не показался. Илья также сигналов не подавал. Значит, с его стороны тоже было все спокойно. Алексей стал уже подумывать, что совершил глупость, решившись на это изначально неудачное предприятие. Если бабка прячет Капитолину, то вряд ли позволит ей выйти в дневное время, а до ночи он не доживет, скончается от теплового удара или от жажды. Столь мрачные мысли посещали Алексея крайне редко, а еще он представил, какой разнос учинит ему назавтра Тартищев, и ему стало совсем тошно. Убить день неизвестно на что! Он начал побаиваться, что бабка заподозрила, что ее обвели вокруг пальца, и увела девку с глаз долой в то время, когда они с Ильей пробиралась сквозь травяные джунгли. Темные тучи заходили над головой, стало заметно прохладнее, и Алексей вздохнул с облегчением. Прошел еще час, блеснули первые молнии, но глухие раскаты грома слышались издалека. Алексей уже смирился с мыслью, что ему придется убираться из Каинска несолоно хлебавши. И тут он заметил всадника. Тот выехал из леса на низкорослой монгольской лошадке. Придержав ее, постоял некоторое время на опушке. «затем спешился и повел лошадь в поводу. К седлу был приторочен небольшой тючок, а сам всадник выглядел уставшим и запыленным. Он то и дело вытирал лицо войлочным капелюхом. Алексей, как ни пытался разглядеть его лицо, так и не сумел это сделать. Неопрятная копна волос свисала на глаза незнакомца. Но кое-что в его поведении насторожило Алексея. Конечно, то, что он приехал в сумерках, само по себе не было необычным. Каждый волен в своих поступках! Но всадник повел себя странно. Передвигался он, пригнувшись, и беспрестанно оглядывался, словно лазутчик в тылу врага. И направлялся явно к усадьбе Павлины. Алексей привстал на коленях и вытащил из-за пояса револьвер. В этот момент ухнул филин: Илья тоже заметил странного гостя. Незнакомец же снял с седла тючок, похлопал лошадь по крупу, и она, покорно подогнув ноги, легла в траву. Следом в заросли чертополоха нырнул ее хозяин и быстро пополз к усадьбе. Не размышляя ни секунды, Алексей метнулся ему наперерез. Но не успел. Илья оказался проворнее и опередил его на пару мгновений. Раздался истошный визг и следом отборный мат. Возница сидел верхом на поверженном незнакомце и сердито разглядывал правую руку с выступившими на ней каплями крови. — Ну, шельма! — проворчал он. — Прокусил-таки! — И поднявшись, схватил свою добычу за шиворот и рывком поставил на ноги. Алексей чуть не потерял дар речи от увиденного. Он ожидал чего угодно, но только не того, что именно этот человек навестит Павлину. Вернее, не Павлину, а свою сестру Капитолину. — Гришка? Ты как здесь очутился? — спросил он, удивленно разглядывая дурачка. Тот молчал и, тихо поскуливая, пытался натянуть на плечо оторванный рукав старого-престарого армячишки. — А ну говори! — замахнулся на него Илья. — А то… Гришка, вжав голову в плечи и прикрыв ее руками, вдруг завизжал исступленно и, закатив глаза, повалился в траву. И тотчас откликнулись собаки по всей округе. Чем сильнее верещал Гришка, тем яростнее они лаяли. — Ну, язви тебя в корень! — воскликнул с досадой Илья и склонился над бьющимся в судорогах дурачком. — Припадочный, что ли? — Давай тащи его в дом! — Алексей был раздосадован не меньше. — А я лошадь осмотрю. Может, найду что-нибудь интересное. — И поднял брошенный Гришкой тючок. Илья подхватил того под мышки и потащил к усадьбе, кряхтя и ругаясь. Дурачок визжал не переставая. Судороги у него прекратились, но он принялся вырываться из рук возницы. Краем глаза Алексей заметил, что Илья отвесил Гришке приличного тумака, тот перестал сопротивляться, но по-прежнему орал благим матом. Лошадь, несмотря на дурные вопли своего хозяина, лежала спокойно в траве, однако при приближении Алексея вскинула голову, глянула на него внимательным карим глазом и, вскочив на ноги, бросилась прочь. И как ни подманивал ее Алексей, какими ласковыми, а позже не слишком приличными словами ни одаривал, лошадь не подпускала его ближе чем на пару саженей. Иногда она останавливалась и, словно дразнила его, стояла некоторое время спокойно, расставив передние ноги и склонив голову. Вытянув вперед руку и льстиво сюсюкая, Алексей делал с десяток шажков, иногда почти дотягиваясь до свисавших с ее шеи поводьев, но подлая животина, дико заржав, вздергивала голову и уносилась прочь. Наконец Алексей прекратил попытки поймать лошадь. Ему стало жалко тратить на нее время. К тому же он не заметил на ней никаких посторонних предметов, и, значит, в плане улик она никакого интереса не представляла. Тогда он быстро развязал тючок и осмотрел его содержимое. Как и следовало ожидать, в нем оказались женские вещи: какие-то юбки, кофты, несколько аршинов байки и ситца и отдельно завернутые в вощеную бумагу большой кусок копченого окорока и жареная курица. Алексей быстро уложил тючок и, подхватив его под мышку, бросился на помощь Илье. Тот уже довел задержанного до калитки на задах усадьбы и пытался протолкнуть его в нее. Но дурачок хватался руками за плетень, упирался ногами и голосил что было мочи: — Ой, спасите, люди добрые! Убивают! Гришку бедного убивают! Илья занес было кулак, чтобы отвесить поганцу затрещину, но Алексей перехватил его руку и приказал: — Прекрати! Этим толку не добьешься! На пару дела пошли веселее. И хотя Гришка оказался неожиданно сильным и увертливым парнем, сладили с ним быстро, затолкали в калитку и, заломив ему руки за спину, а голову пригнув к земле, поволокли через огород к дому Павлины. Самое удивительное, что оттуда до сих пор никто не показался, хотя вопли дурачка и его призывы о помощи вполне могли поднять из могил обитателей деревенского погоста, чьи кресты виднелись в березовой рощице, откуда только что появился Гришка. Собаки во дворе продолжали бешено лаять и рваться с цепи. Но хозяева то ли вымерли в одночасье, то ли неизвестно чего выжидали. Вероятно, когда у их визитеров окончательно лопнет терпение. Гришкины ноги оставляли глубокую колею в грядках, впрочем, его конвоиры тоже не слишком смотрели себе под ноги. Огород изрядно потоптали, прошлись и по огурцам, и по картошке, и по лункам с капустной рассадой. Гришка уже не верещал, видно, смирился со своей печальной долей и обессиленно повис на руках Ильи и Алексея. Собаки даже не лаяли, а хрипели от ярости. Возница замедлил шаг и посмотрел на Полякова. — По НТО хозяева не откликаются? Чего выжидают? Неужто не видят, что мы этого мазурика схватили? — Видят, все они видят! — успокоил его Алексей. — И грядки развороченные, и мазурика… — Он склонился к Гришке и, ухватив его за лохмы, развернул к себе лицом. На него смотрели выпученные глаза откровенного идиота. — Скажи, Гришаня, зачем сюда приехал? — Сахарку… — захлюпал тот носом и принялся тереть Глаза грязным кулаком. — Сахарку Гришане дадут… И хлебца… — Сахарку? — поразился Илья. — В чем дело? Я тебе и сахара отвалю, хошь полфунта, право не жалко! И хлебца! Ситного, с корочкой! Цельную ковригу! Только скажи, зачем пожаловал? — Маманя послала! Капка туточки! Велела… — Раскрыв рот, он замолчал на полуслове. В доме хлопнула дверь, и на крыльцо выскочила простоволосая босая девка. Она опрометью сбежала с крыльца и, голося благим матом, ринулась навстречу остолбеневшим Алексею и его вознице. — Ироды! — кричала она. — Аспиды! За ней показалась бабка Павла. Она семенила вслед за девкой, но не кричала, а только шептала что-то синими от старости губами и торопливо крестилась. — Ну вот! Явились! — успел сказать Илья. И в этот момент девка налетела на них. Когда женщина в ярости, с ней очень трудно справиться. А если она еще шести пудов весом, то идет как таран и все сметает со своего пути. Алексей едва успел перехватить ее руку. Кулак, занесенный над головой Ильи, смотрелся весьма внушительно, но возница отпрянул в сторону, а девица, промахнувшись, повалилась на грядки рядом с Гришаней, чуть не сбив с ног Алексея. Она и впрямь оказалась слегка рябоватой, но лицо ее было свежим, круглощеким, а глаза большими и удивительно синими. Если бы не ярость, с которой она взирала снизу вверх на Алексея, то вполне могла сойти если уж не за первую красавицу в деревне, то и не за последнюю. К тому же она была крупнотелой, с пышными формами, которые выпирали щедро там, где нужно, и для мужского взгляда привлекательно. По этой причине Капитолина Петухова совсем не походила на тот портрет, который Алексей мысленно нарисовал себе с помощью Вавилова. И это было пока первым довольно приятным сюрпризом за последнее время. Правда, этот «сюрприз» виртуозно владел срамным словарем и сыпал такими ругательствами, что у видавшего всякое старшего агента сыскной полиции огнем занялись уши, а Илья даже крякнул от досады и покачал головой. Впрочем, впечатление портил не только грязный девкин язык, но и большой живот, который четко обрисовался под натянутым подолом сарафана. Из-за него девка не сумела подняться на ноги и беспомощно барахталась в грядках, вырывая целыми пуками то ли огуречные, то ли тыквенные плети. Бабка подскочила к Капитолине, схватила ее за руку, пытаясь поднять, но не удержалась на ногах и откинулась рядом. Тут вдобавок пошел дождь, поэтому через четверть часа, когда участники этих событий очутились наконец в просторной кухне добротного бабкиного особняка, все пятеро являли собой жалкое зрелище. Впрочем, кухня пострадала не меньше. Отскобленный добела пол был изрядно затоптан, ведь Гришку и Капитолину пришлось тащить в избу силой. Можно представить, во что превратилась их одежда. Заляпанные грязью обувь и армяк дурачка валялись у порога, и под ними натекла лужа воды. В пылу схватки Алексей не заметил, что стихия не на шутку разгулялась. Раз за разом вспыхивали ослепительные молнии, раскаты грома наслаивались друг на друга. Казалось, что за ближними горами ворочается огромное злобное чудовище, рычит и плюется огнем. Тугие струи дождя лупили по железной крыше и в стекла. Слабый огонек керосиновой лампы дрожал и метался под порывами сквозняка. Бабка, стоило ей переступить порог кухни, тотчас бросилась к огромной русской печи и начала совать в топку дрова, лежавшие в подпечье. Огонь с жадностью охватил поленья, огненные сполохи заплясали на полу и на противоположной стене. Павлина взяла ухват и принялась им ловко передвигать какие-то чугунные и глиняные горшки. Вкусно запахло гречневой кашей и топленым молоком. Алексей сглотнул голодную слюну. Сегодня он только позавтракал, а про обед и ужин, вероятно, придется забыть. Он даже в мыслях не допускал попросить Павлину подать что-нибудь съестное. И, чтобы не думать о еде, перевел взгляд на Капитолину и Гришку. — Давай-ка, Илья, — сказал он вознице, — обыщи пока парня. Может, он, помимо вещей, записку или письмо привез? Должны же ей как-то сообщать семейные новости. А я займусь Капитолиной. Девка сидела на лавке и, обхватив плечи руками, тряслась от озноба. Мокрый сарафан облепил живот, и хотя Алексей не был силен в таких вопросах, все же определил, что срок родин близко. Капитолина, заметив его взгляд, одернула сарафан и прикрыла живот ладонью, словно пыталась спрятать его от посторонних глаз. — Че зенки пялишь, легавый? — злобно прошипела она. — Думашь, достал меня? А я все равно ниче не скажу! Видал? — Она сложила кукиш и выставила его перед собой. — Катись отсюда, а то пожалешь! И Гришку не тронь, а то живым не уйдешь! — Капитолина! Как тебе не стыдно! — покачал головой Алексей. — Дите ждешь, а ругаешься, как пьяный ямщик. Легавый, зенки, живым не уйдешь… Так только каторга выражается, а ты красивая молодая девица… Откуда такие слова знаешь? Кто научил? — На людях живу, вот и научилась! — с вызовом произнесла Капитолина. — Тут великого ума не надо! — Ты б чему полезному научилась, грамоте, например. А срамные слова барышню не красят. — Так то барышню! — рассердилась Капитолина. — Ты меня с ними не равняй! Я сама по себе! — И все-таки, кто ж таким хорошим учителем оказался? — продолжал допытываться Алексей. — Я бывал на вашей мельнице. Там на двадцать верст вокруг ни одной живой души. Или нарочно кто приезжал? Лаяться тебя учил, а попутно и еще кое-чему, более занимательному? — Он многозначительно кивнул на живот Капитолины. — Ветром, скажешь, надуло? — Хошь бы и ветром? — взвилась Капитолина. — Не от тебя — и ладно! — Так если б от меня, то и вопросов не было бы! — улыбнулся Алексей. — А то матушка твоя сказывала, что ты женихов поехала искать! А тут, гляди-ка, родишь скоро! — Не твое, легаш, дело! — огрызнулась Капитолина и отвернулась. — Да нет, как раз мое! — строго сказал Алексей. Девка была вздорной и просто так сдаваться не собиралась. Но ведь и он не лыком шит! И если уж Капитолина и впрямь оказалась беременной, то следовало узнать, кто отец ребенка и почему не взял ее в жены. Он ни на йоту не сомневался, что здесь не обошлось без работника. И в свете открывшихся обстоятельств следовало хорошо потрясти мельника. — Скажи-ка, Капитолина, — сказал он мягко, хотя душа просто требовала оттягать девку за косы, — Иван Матвеев хорошо тебе знаком? — Какой Иван? — Капа быстро глянула на Алексея и тут же отвернулась к окну. — Не знаю никакого Ивана! — Ладно, не знаешь так не знаешь! Но скажи, как звали вашего последнего работника, который у твоего отца двух лошадей и телегу украл? — Ниче он не крал! — Глаза Капитолины гневно сверкнули. — Тятя сам… — И, запнувшись на полуслове, прошипела: — Хошь убей, больше ни слова ни скажу! — Все ты знаешь! — сказал устало Алексей. — С работником этим ребенка прижила, а как звать — не помнишь! Видно, потому и сбежал он от тебя! — Ниче он не сбежал! — Взыграло извечное женское самолюбие, и Капитолина забыла об осторожности. — Все ты врешь! — Ладно, после разберемся, кто из нас больше врет! — сказал Алексей и взглянул на Илью, который закончил обыскивать Гришку и что-то пристально в данный момент рассматривал. — Что у тебя? — Дак и вправду писулька. Только что написано, никак не пойму. И так верчу, и этак. Сплошные каракули. — Дай сюда! — Алексей протянул руку и взял обнаруженный Ильей замызганный клочок бумаги. Там и впрямь виднелись вкривь и вкось написанные буквы. Выведены они были чернильным карандашом, тем самым, которым купцы и приказчики помечают мешки и ящики с товаром. Но под дождем бумага размокла, и буквы расплылись. — Где прятал? — спросил он Илью. — Под подкладкой карман был пришит. Значитца, не хотели, чтоб под чужие глаза попал, — пояснил возница. — Верно говоришь, не хотели. — Алексей тоже повертел бумагу в руках и вновь обратился к Капитолине: — Выходит, не знаешь Ивана Матвеева? А кто ж тогда и про какого Ваньку тебе сообщает… — И прочитал записку вслух: — Тятя в тюрьме. Ванька сбежал и не показыватца. Шлю тибе одежу в перемену. Капитолина посмотрела на Алексея откровенно злобным взглядом и ничего не ответила. Бабка перестала греметь чугунами и принялась накладывать кашу в глиняные миски. Выставила на стол крынку с топленым молоком, а управившись, присела на низенькую скамеечку у плиты и пригорюнилась. Сейчас она меньше всего походила на ведьму, просто на уставшую, совсем уже дряхлую старушку. — Бабушка, — обратился к ней Алексей, — не берите грех на душу! Скажите, Капитолина ваша племянница? — Да какая там племянница! — махнула рукой Павла. — Акулька упросила! Она у меня и Гришку, и Капку рожала! Велела от дитя ее избавить, а дите, как щенка, утопить! — Бабка перекрестилась. — Мне зачем напраслину возводить, ежели одной ногой в могиле? Алексей покачал головой. — Ну и семейка! — И вновь обратился к Павле: — Скажите, бабушка, как долго живет у вас Капитолина и навещает ли ее кто-нибудь, помимо Гришки? — Живет она у меня почитай две недели. Сама Акулька на телеге ее привезла и велела никому не показывать. Заплатила пять рублев и обещала после родин еще пять доплатить. По нашим временам, большие деньги. Вот я и согласилась. — А Гришка часто здесь появляется? — Нет, первый раз всего, а вот кто-то постоянно ночью провизию приносит. То мяса, то яиц, то сметаны. Утром поднимусь, а на крыльце узел. Как-то полушалок подложили, а еще раз — башмаки… Капку спрашиваю, а она беленится, словно я отнять хочу. У нее отнимешь, как же! — Павла подняла подслеповатые глаза на Алексея. — А то вечерять садитесь, пока каша не остыла. — Спасибо, бабушка! Но нам пока не до каши! Надо с вашими гостями разобраться. — И повернулся к Капитолине. — Про ночные подарки тоже ничего не знаешь? И кто их приносит, не скажешь? Девка фыркнула и отвернулась. — Ладно, господь с тобой! Придется забрать вас на пару с братом в Североеланск. Там поговорим уже по-другому. И папеньку вашего дорогого спросим, и маменьку, с какой это стати они этакое преступление замыслили — ребенка убить. Позор твой решили прикрыть еще большим позором? Если выяснится, что ты сама этого желала, всем семейством по этапу пойдете на каторгу. Чуешь, чем это пахнет? Или опять молчать будешь? — Пытать будете, ничего не скажу! — скривилась Капитолина. — А про дите — враки все! Я бы им позволила его утопить? Как же! Видала? — показала она внушительный кулак Павлине. — Ишь чего умыслили! И мне ни слова! Ванька те голову оторвет, коли прознает! — И все-таки Ванька? — Алексей рассмеялся. — Ванька Матвеев — отец ребенка? — А ты скалься, скалься! — произнесла Капитолина угрожающе. — Он на руку скор, ежели что, не возрадуешься! — Ну вот, это уже кое-что существенное! Видишь, сама того не желала, а сколько нам рассказала. Только не злись, тебе сейчас вредно сердиться! — сказал Алексей примиряюще. — Ниче! Все, что узнал, то при тебе и останется, — неожиданно спокойно сказала Капитолина и перекрестилась на образа. — Все в руках твоих, господи!Глава 15
Выехали из Каинска рано, едва только забрезжил рассвет. Лошаденку Гришки так и не удалось поймать, она словно сгинула в лесу. Или нашелся кто-то более ловкий и свел провору на свой двор, а может, ошалев, забыла она о хозяине и пасется сейчас где-нибудь в пойменных лугах и радуется неожиданной свободе. Пришлось нанять в заезжей телегу и еще одного возчика. Капитолина могла ехать только лежа, да и соседство с дурачком было не слишком приятным. Илья взялся управлять телегой и одновременно приглядывать за задержанными, а нанятый возница взгромоздился на облучок коляски. Павлина все-таки накормила их ужином. Вероятно, у нее уже имелся опыт общения с полицией. Узнав, что Алексей — полицейский, бабка вмиг из злобной ведьмы превратилась в благостную старушку, только крошечные глазки ее по-прежнему смотрели настороженно, и улыбка, что кривила губы, была скорее угодливой, чем благожелательной. Алексей не стал вдаваться в лишние подробности бабкиного житья-бытья и тем более ее преступного промысла, решив, что Павлина от своего хозяйства все равно никуда не сбежит. К тому же она наверняка знала, что по старости лет в каторгу ее не отправят, и рассчитывала, несомненно, на местного исправника. Судя по тому, как она развернулась и занималась к тому же своим ремеслом безбоязненно, гонорары местным властям платились исправно. Но какие бы догадки ни приходили в голову Алексея, ужином он остался доволен. Бабка основательно и вкусно их накормила и в дорогу сунула узелок с теплыми еще шаньгами, бутылкой молока и парой дюжин сваренных вкрутую яиц. Поспать им пришлось не более двух часов. Да и сном это нельзя было назвать. Почему-то Алексею все время казалось, что Капитолина вот-вот ускользнет. Он то и дело поднимал голову с подушки и вглядывался в темный проем дверей в горницу, в которую Павлина увела за собой девку. Гришка спал прямо на полу возле печки, и к утру Алексей был полностью солидарен с мельником, отселившим его в клеть. От дурачка изрядно воняло, а витавшие в воздухе миазмы, выделяемые его подсыхающим армяком и портянками, порождали отнюдь не богоугодные желания выкинуть его вон из избы. Но ночь с грехом пополам закончилась, и теперь Алексей добирал сон в коляске, дремал под мерное покачивание экипажа и крики возницы, подбадривающего вяло передвигающих ноги лошадей не только голосом, но и плетью. Сонный рассвет занимался над крутыми, поросшими мокрой тайгой сопками, но небо было безоблачным, и новый день сулил не меньшую жару, чем предыдущий. Алексей потому и решил выехать раньше, чтобы по утренней прохладе добраться до Североеланска. Он понимал, что возни с Капитолиной предстоит много, а с Гришкой и того больше, но они были его главным козырем против мельника. Скорее всего Петухову придется заговорить, чтобы хоть как-то облегчить свое положение. Алексей принялся прикидывать в уме, как ему добраться до Акулины. Путь до Залетаева отнюдь не близкий, и сегодня уже не успеть… И тут он поймал себя на мысли, что ему расхотелось спать. Вчера, на пути в Каинск, все его заботы оставались за спиной, а теперь он возвращался к ним и чувствовал себя, по крайней мере, блудным родителем, забывшим на время о своих беспокойных детищах. Телега ехала впереди, а коляска следом. Нанятый возница умело приноравливал ее скорость под мерный шаг местных лохматых лошаденок. Слегка приподнявшись на сиденье, Алексей видел крепкий затылок Ильи. Тот, безмятежно помахивая кнутом, что-то весело насвистывал, словно и не было позади бессонной ночи. Больше всего Алексей боялся, что Капитолина вздумает рожать. Девка была бесноватая, вся в матушку. И вполне могла вызвать преждевременные схватки. Но судьба приготовила ему другое испытание, на которое Алексей как раз не рассчитывал. Именно такие неожиданные проверки на прочность одних выбивают из седла, а других принуждают лишь на мгновение пригнуться, чтобы не задела пуля неприятеля, а после ринуться в атаку. Он снова задремал и не понял сначала, что происходит, когда сквозь сон вторглись в его сознаниестранные звуки. Оглушительный треск! Удар! Испуганное ржание лошадей и панические крики людей. Коляска накренилась, и Алексей схватился за поручень, чтобы не вывалиться наружу. Не мешкая, он выпрыгнул из экипажа. Молочная пелена затянула лес, виднелись лишь ближайшие деревья и придорожные кусты. Поперек дороги валялась огромная сосна с ветвистой кроной. Слева от проезжей части вздымался круто вверх скалистый утес, справа громоздились отвалы горной породы, которые остались после строительства дороги, поэтому Дерево полностью загораживало проезд. — Что случилось? — спросил он у возниц. Оба стояли рядом с деревом и озадаченно чесали затылки. — Да вот орясина какая свалилась! — отозвался Илья. 1 лаза его возбужденно блестели. Бывший унтер-офицер еще не отошел от случившегося, говорил нервно и быстро: — Сначала треск услыхал. Думал, то ли гроза, то ли обвал! Голову вверх задрал… Смотрю, мама моя! Такая дурища прям на голову рушится! Чуть лошадь не зашибла. Едва отвернул… И правда, телега стояла поперек дороги. Капитолина, приподняв голову, озиралась по сторонам, видимо, тоже спала и только что проснулась. Гришка же продолжал спать, по-собачьи свернувшись клубком в задке телеги. Заметив взгляд Алексея, девка презрительно фыркнула и опять легла, укрывшись кошмой с головой. — Как-то надо убрать его с дороги! — Алексей подошел к дереву и попинал ствол ногой. Удивительно, но сосна не была ни сухой, ни больной, ни обгоревшей. По какой причине она могла свалиться в абсолютно безветренное утро, если это не сделал кто-то нарочно? — Хрен его уберешь! — мрачно заметил Илья. — Пупок надорвем, а с места не столкнем. Здесь топор нужен, а лучше пила. И то работы на полдня! — Объездная дорога поблизости есть? — Есть, но не поблизости, — кивнул головой второй возница Силантий. — Надо вернуться назад версты на три или чуть меньше. Там есть отвилок на Сазониху. Проехать можно, но крюк придется сделать верст этак в двадцать, а то и на все двадцать пять. — Ничего себе! — поразился Алексей. — Так мы до вечера не доберемся. — В Сазонихе можно заночевать, — опять сказал Силантий, — у моего свояка там изба большая. — С нашим табором? — посмотрел на него скептически Алексей. — С девкой, которая вот-вот родит, и парнем, от которого псиной разит? Нет, надо что-то придумать! — Он огляделся по сторонам. — Где мы? — Аккурат под Бритым Лбом, — пояснил Илья, — еще с полверсты — и будет поворот на Черное Городище. Помните, я вам рассказывал, городская молодежь туда повадилась. Избушку соорудили, по воскресеньям приезжают, на гитарах играют, костры жгут, по скалам лазают. В калошах и в шароварах наподобие турецких или казачьих. А кушаки у них длинные — до десяти-пятнадцати аршин. Это для того, значитца, чтобы друг дружку поддерживать или из ямы какой вытаскивать. Я видел, как один на скалу с горячим самоваром поднимался, а после спустился, и хоть бы хны! Сидит, попивает чаек и всех еще приглашает. Откушайте, дескать, чайку, который на такой крутой горушке побывал. — Весьма интересно! — сухо заметил Алексей. — Но ты не о деле говоришь! Думай, как выбираться будем! — Надо телегу и коляску подальше в сторону отогнать, чтобы не мешали, а лошадей распрячь, пусть оттянут дерево с дороги! — предложил Силантий. — Дело, конечно, долгое, но все же меньше мороки, чем через Сазониху добираться. — Да, наверно, это лучший вариант, — согласился Алексей и посмотрел на небо. — Часа за два управимся? — Как дело пойдет, может, и раньше получится, — отозвался Илья. И тоже взглянул на затянутое серой пеленой небо. — Не бойтесь, вашскобродие, не успеем отъехать, туман уйдет. Он на землю ложится, так что дождь если и соберется, то не раньше ночи, как вчерась. Алексей не ответил и вновь посмотрел на конвоируемых. Гришка и Капитолина продолжали спать. Здесь они были в более выгодном положении. Сено на дне телеги покрывало ватное одеяло бабки Павлины, поверх себя задержанные накинули кошму, которая не промокает даже в проливной дождь. А если и промокнет, согревает не меньше, чем сухая. Суконная тужурка Алексея набухла от влаги, и ему было зябко и неуютно. А ведь он не хотел ее брать и так бы уехал в одном парусиновом костюмчике, если бы не Иван, который забросил тужурку в коляску в самый последний момент. Алексей позволил себе забыть, что тайга шутить не любить, и едва не поплатился за это. — Вы бы, барин, шли бы себе в коляску да поспали, — подал голос Силантий, — мы вдвоем с конями управимся. А втроем толкотни много, а толку никакого. — Хорошо, — вяло согласился Алексей и поплелся к экипажу. — Не буду вам мешать. Ступив ногой на приступку, он огляделся по сторонам. Природа продолжала досыпать положенное время. Не пели зяблики и дрозды, не трещали сороки и кедровки, поникли подмокшие травы и кусты, повесили головки цветы… Вокруг было очень тихо, безветренно и спокойно, и Алексей вдруг почувствовал, что в следующее мгновение умрет, если не закроет глаза и не отключится от всего происходящего хотя бы на полчаса. С трудом он пристроился на жестком сиденье. Подогнул колени, под голову подложил портфель, тоже холодный и влажный. Но Алексей даже не заметил, как тот согрелся под его щекой. Он спал сном человека, который исправно несет свою службу и честно исполняет приказы. Он сделал все, что мог, и даже чуть больше. И небольшая заминка в пути роли уже не играла. Если б только он мог предвидеть, насколько сейчас ошибается… Старший агент сыскной полиции Алексей Поляков спал все время, пока возчики распрягали лошадей. Он не слышал, как они ругались, когда лошади не слушались их и никак не могли сдвинуть сосну с места. Разлапистые ветки кроны цеплялись за мельчайшие неровности и камни на дороге. Корень же, вывернув гигантский пласт земли, лежал на склоне и вовсе был неподъемен. Мужики подступались к упавшему дереву и так, и этак, но все их попытки оказывались неудачными. Но такова русская натура: долго собираемся, а если уж беремся, то не отступим до конца. Совместными усилиями людей, лошадей и отборного мата дерево сумели слегка развернуть вдоль дороги. Проезд получился узкий, но достаточный, чтобы проехать коляске, запряженной парой лошадей. Довольные собой мужики присели на побежденный ствол и засмолили цигарки. Пару минут они молча курили, наслаждаясь успехом. Наконец Силантий затушил окурок о каблук стоптанного сапога и сказал: — Пора барина будить. — Да зачем его будить? — махнул рукой Илья. — Сам проснется, когда лошадей запрягать будем. А не проснется, так пусть и дальше спит. До города почитай часа два пилить. А он за ночь умаялся, пока этих мазуриков допрашивал. — Илья кивнул на телегу. Гришка продолжал спать как ни в чем не бывало. А Капитолина проснулась и даже поднялась без посторонней помощи. Оглядевшись по сторонам, она остановила взгляд на поваленном дереве, затем широко зевнула, прикрывая рот ладонью. Вынув из волос гребень, принялась их расчесывать и заплетать в косу. — Чай, злыдни какие? Убивцы или разбойники? — спросил Силантий с опаской. — Я давеча мужика разглядел! Богом убитый, кажись? Дурак? — Дурнее не бывает! — усмехнулся Илья. — Но он безвредный, а девка и вправду злыдня! Брюхатая, вот-вот родит, но ядовитая, страсть прямо. Точно шершень, как ужалит, так вусмерть. Силантий открыл рот, но не успел ничего ни спросить, ни добавить. Послышался громкий треск и грохот осыпающихся камней. Кто-то большой и сильный ломился сквозь кусты. Оба возницы вскочили на ноги, лошади испуганно заржали и рванули поводья, на которых их удерживали мужики. — А чтоб тебя! — выругался, едва устояв на ногах, Илья и замахнулся на коней плетью. Силантий же упал на колени и проехался брюхом по дороге. Затем вскочил и оттянул первую попавшуюся лошадь кнутом по крупу, чем внес еще большую сумятицу. Лошади продолжали рваться, ржать, глаза их налились кровью. Мужики пытались удержать их за поводья и отчаянно Ругались. В этот момент на отвале показался медведь. Не взрослый, вероятно, прошлогоднего помета. Но лошадям хватило одного медвежьего запаха. Они сбились в кучу и, взбрыкивая и лягаясь, отчаянно ржали и храпели от страха. Однако косолапый и сам испугался. Отчаянно рявкнув, он кубарем свалился с камней и, мелькая пятками, помчался вдоль дороги, пока не миновал утес и не скрылся в узкой расщелине, густо заросшей ольхой. — Ату его! Ату! — кричали и свистели, засунув пальцы в рот, Илья и Силантий. Алексей выглянул из коляски и с удивлением уставился на мужиков. — Что за шум? С ума, что ли, сошли? — Так медведь, вашскобродие! — повернул к нему довольное лицо Илья. — Прямо на дорогу выскочил. А нас как увидел, так рявкнул, так рявкнул! А потом как даст стрекача! Только его и видели. — Он перевел взгляд на телегу, побледнел и произнес упавшим голосом: — Глянь! А Капка где? Куда подевалась? Алексей, не помня себя, выскочил из коляски и выругался не менее щедро, чем оба возницы до этого. Телега была пуста. Кошма валялась на земле, а дурачок и Капитолина сгинули, словно их корова языком слизнула. Алексей едва сдержался, чтобы не схватиться за голову. Как такое могло случиться? Почему прошляпили? Не проследили? Но он сам хорош! Не подумал, не предусмотрел! Заснул, как щенок под мамкиным брюхом… — Искать! — приказал он коротко и достал револьвер. Конечно, сама по себе баба на сносях вряд ли сумеет уйти далеко. Но малахольной Капитолине и не такое может в голову взбрести: попрется в самую дурнину, в болота да в бурелом. Вызволяй ее потом! — Будем искать! — повторил он. — Мы с Силантием обойдем утес и все в округе, а ты, Илья, обследуй отвалы и кусты. Они где-то здесь, поблизости… — Напрасно вы! Не затевайте! — Илья мрачно посмотрел на него. — Никого мы не найдем. Тут нарочно все подстроено, и дерево повалили, и медведь вовремя выскочил. Ждали нас, вашскобродие! И как до меня раньше не дошло? Хорошо хоть не постреляли! — кивнул он в сторону камней. — А может, и сейчас на мушке держат? — Так ты не хочешь идти? Боишься? — поразился Алексей. — А как же насчет полиции? Передумал? — Не передумал, — смерил его угрюмым взглядом Илья. — В тайгу я пойду, но помяните мое слово, поймать мы никого не поймаем. Дай бог самим ноги унести!Часть III
Глава 1
…на протяжении шести часов прочесывали лес по обе стороны дороги. В полуверсте от нее у подножия сопки Бритый Лоб удалось обнаружить следы подкованных лошадей и, судя по отпечаткам отличных друг от друга следов сапог, всадников было не меньше пяти человек. Трава на поляне сильно истоптана, верховые находились в означенном месте не меньше часа и затем направились к дороге. На покрытой росой траве хорошо заметен след движения. На склоне сопки они спешились и, используя топоры, перерубили корневища сосны, которая росла на склоне сопки. Столкнуть ее на дорогу не составило особого труда. Довожу до Вашего сведения, что мной, старшим агентом сыскной полиции Североеланского городского управления полиции Алексеем Поляковым, допущен целый ряд непростительных оплошностей. Я не проверил, по какой причине дерево упало на проезжую часть дороги, и не выставил охрану возле телеги, в которой находились беременная на последнем сроке девица Капитолина Петухова и ее брат Григорий Якимчук — важные свидетели по делу об убийстве неизвестной женщины и ее ребенка вблизи мельничного пруда, принадлежащего мещанину Петухову Петру. К тому же в момент исчезновения свидетелей я находился в коляске в состоянии сна. Вследствие моего безответственного отношения и халатности свидетели бежали, и, несомненно, с помощью тех самых людей, которые устроили завал на дороге. Неизвестные злоумышленники были явно заинтересованы в побеге свидетелей и, чтобы отвлечь внимание ездовых от телеги, выгнали из леса молодого медведя, который, испугав лошадей, устроил на дороге форменный переполох… Согласно вышесказанному полностью признаю свою вину и готов понести любое самое строгое наказание. Старший агент сыскной полиции Поляков Алексей Дмитриевич. Донесение составлено и зарегистрировано в канцелярии полицейского управления г. Североеланска за № 1237/14 от 12 июня 1892 года. — Н-да-с! — произнес задумчиво начальник сыскной полиции Федор Михайлович Тартищев и глянул исподлобья на застывшего перед ним по стойке «смирно» Алексея. — Напортачил ты, голубь мой, изрядно. И наказать я тебя должен не меньше, чем недельным арестом, но кто служить будет? И кто ловить этих злоумышленников обязан, если каждому в отделении определено свое задание? Так что езжай домой, приведи себя в порядок, отоспись, а завтра опять на службу. Но гауптвахта за тобой — как только разделаемся с делами, отсидишь свое от звонка до звонка. — Слушаюсь! — Алексей поднес руку к козырьку. — Разрешите идти? — Иди! — кивнул головой Тартищев. — Завтра с утра представишь мне подробный план розыскных действий по убийству гувернантки и ее ребенка, а также по разработке мельника и его семейства. И Павлину тоже следует раскрутить, наверняка старая ведьма в курсе, кто провизию девке приносил и кто ее так ловко умыкнул из-под носа у полиции… Через час, встретившись с Вавиловым, Алексей обсудил с ним кое-какие дела, рассказал о своем глупейшем, недостойном старшего агента уголовного сыска проступке, получил от него порцию ехидных, но вполне справедливых замечаний и вышел на крыльцо управления полиции в надежде быстро поймать извозчика и наконец-то отправиться домой. Каково же было его удивление, когда на противоположной стороне улицы он заметил знакомую коляску с поднятым верхом, а на подходе к ней различил доносившийся из нее молодецкий храп. — Илья! — постучал он по кожаному верху экипажа. — Почему не уехал? — Дак вас дожидался! — Протирая заспанные глаза, Илья вылез из коляски. — Думал, шум начнется, приду, расскажу, что и как случилось на самом деле! — Против нашего шума никакие рассказы не помогут, — усмехнулся Алексей, — но за сочувствие спасибо! — Что, сильно попало? — осторожно справился Илья. — Сильно, но не смертельно! Чуть на гауптвахту не загремел, но временно обошлось. Отсижу, когда с делами покончу. А сейчас вот домой отпустили. Довезешь? Тут недалеко! — Довезу! Чего не довезти, — согласился Илья. — Я вас потому и поджидал. Думал, отпустят Алексея Дмитрича, я его мигом домчу. — Спасибо! — поблагодарил его Алексей, поднимаясь в коляску, и повинился: — Прости, не удалось сегодня насчет тебя поговорить. Но я не забыл, как только начальство перестанет ворчать, при первом же удобном случае замолвлю за тебя словечко! — Премного благодарны! — Илья приложил руку к сердцу. — Сегодня и не стоило про меня вспоминать, а то б сказали, что за растяпу вы рекомендуете, которого брюхатая девка вокруг пальца обвела! — Это не она обвела, а тот, от кого она ребенка прижила. Хитрый, стервец, и очень опасный. — Знаете, Алексей Дмитрич, — Илья смущенно улыбнулся, — у меня руки зачесались схватить этого ловчилу. Не люблю я наглецов, а он, по-моему, атаман среди них. — Это ты метко заметил! — улыбнулся в ответ Алексей. — У меня тоже руки чешутся на этого негодяя. Вот только неуловимый он пока, везде на несколько шагов нас опережает. И главное, никто не знает, кто он такой на самом деле и откуда в наших краях появился. — Да-а! Задачка! — сочувственно молвил Илья и дернул поводья, принуждая лошадь тронуться с места. Дом Алексея, в котором он проживал со своей старой нянькой Ненилой, кухаркой, горничной и рабочей по дому, находился всего в трех улицах от управления полиции. Он и подбирался с таким умыслом, чтобы в любое время суток можно было добраться до службы пешком. Поэтому коляска остановилась возле парадного подъезда через десять минут. — Я свое слово помню, — сказал на прощание Алексей, — на днях поговорю с Федором Михайловичем. Я слышал, у нас есть вакансии. Только как у тебя с грамотой? — Два класса церковно-приходской школы закончил с похвальным листом, — с гордостью ответил Илья, — и два земской, после батя забрал, сказал, что шибко учить — только портить! Но грамота в солдатах помогла! Вишь, до унтера дослужился! — Верно, не только грамота… Но в нашем деле без нее не обойтись. Много всяких бумаг приходится писать, — усмехнулся Алексей, вспомнив вдруг, как недавно Иван пыхтел над сводкой. — Дак я, по правде, отвык уже буквы писать, но ничего, попрошу дочку, пусть экзамен мне учинит, диктовку напишу, или че она удумает. Смеху-то будет, смеху! — Илья с надеждой посмотрел на Алексея. — Так я ждать буду! — Не беспокойся, — Алексей пожал ему руку, — скажи только: где тебя искать? — А на бирже у фонтана. Если не будет, спросите, когда вернусь. Номер у меня двадцать три, а фамилия Тимофеев. Алексей вскинул руку к козырьку: — До встречи, Илья! — До встречи! — эхом отозвался возница и лихо щелкнул каблуками. — Унтер-офицер Тимофеев завсегда к вашим услугам… Нянька встретила Алексея у порога, словно специально стояла под дверью, но скорее всего заметила его из окна и успела спуститься в прихожую в то время, пока он разговаривал с Ильей. — Алеша! Сынок! — всплеснула Ненила руками. — Чтой-то припозднился, голубчик! Я всю ночь не спала. Богу молилась, чтобы не случилось чего! — Няня, — посмотрел на нее укоризненно Алексей. — Я ведь не впервой задерживаюсь. Служба такая, четкого регламента не имеет! — Служба! Служба! И что это за напасть такая? — привычно заворчала нянька. — Ни поесть тебе как следует, ни поспать! Жениться и то некогда! — Опять ты за свое! — с досадой произнес Алексей. — Какая женитьба? Мне неделю сроку дали, чтобы все дела расхлебать. — Ну вот, снова дела! А после все по-новому! У твоего батюшки в двадцать пять годков уже сыночек бегал, а через пять лет ты появился… — Няня! — строго сказал Алексей. — Ты что? Нарочно выбираешь самый неподходящий момент, чтобы допекать меня? Мне бы сейчас поспать, на другое сил нет! Я не только жениться, я завтракать не хочу. Вели Марусе ванну приготовить и чистое белье. Я сейчас завалюсь в постель, и гори все ясным пламенем до самого вечера. Разбудишь меня в шесть пополудни, нужно поработать над докладом Тартищеву. — Все-то бегом, все впопыхах, не по-людски! — запричитала нянька. — Ты только посмотри на себя, Алеша! Щетиной зарос на два пальца, а костюм во что превратил? Ведь два раза всего надеванный! Гляди, совсем карман оторвал. И на спине клок вырван… Это ж никакого жалованья не напасешься! А это что? Кровь? — Нянька подошла ближе и, подслеповато щурясь, уставилась с подозрением на ржавое пятно на истерзанной штанине. — Ранили, что ли? — И тут заметила забинтованную ладонь, охнула: — Опять стреляли в тебя? — Господи, няня! — взмолился Алексей. — Оставь свои страхи при себе! Никто в меня не стрелял. На камне оступился, ладонь слегка поцарапал. Истинный пустяк, а ты переполох устраиваешь! — А ты не шуми на меня! — рассердилась нянька. — Спасибо скажи, что есть кому за тебя побеспокоиться! А будешь огрызаться, я Лизу попрошу, все матушке отпишем, какова твоя служба! Жалованья кот наплакал, а ночь-полночь бегут, зовут… Тьфу на вас! Попомни мое слово, оглянуться не успеешь, жизнь проскочит, а у тебя ни жены, ни деток! Вон Лиза барышня какая справная, и умница, и красавица… Сохнет по тебе, байстрюку, который год, а тебе глаза словно оловом залили. Ни стыда, ни совести! Кого еще ты лучше найдешь! Учти, перебирать будешь, непременно на непутевой женишься! — Няня! — уже грозно сказал Алексей. — Прекрати мою судьбу загадывать! Сам во всем разберусь! И с чего ты вдруг про Лизу запела? С чего взяла, что она по мне сохнет? Мы с ней добрые товарищи, когда не ссоримся. Но получается так, что ссоримся гораздо чаще, чем миримся. У нее же несносный характер! Ты хочешь, чтоб она пилила меня до скончания века? — Вырос ты, Алеша, под потолок, а ум заимел на вершок, — окончательно вышла из себя нянька. — Лиза потому и вредничает, что ты ее, как барышню, не замечаешь! Вокруг нее который год кавалеры хороводы водят, а она всем отказывает. А ведь женихи находились не в пример тебе — и богаче, и солиднее… — По-моему, ты преувеличиваешь. Какие женихи? Я бы, наверно, знал об этом. — А так тебе и доложили, — фыркнула Ненила. — Разбежались прямо! Тебе же никакого интересу до этого нет. А Елизавета не из тех девиц, что с маху на шею бросаются! — А тебя она что ж, вместо парламентера выбрала? — вежливо осведомился Алексей. — Смотрю, спелись вы просто замечательно. — А ты напраслину не возводи! — погрозила ему пальцем Ненила. Почему-то слово «парламентер» показалось ей очень обидным. — Лиза ни сном ни духом об этом не знает. И не смей к ней лезть с грубостями. Совсем девчонка духом упадет! Тебе ведь неведомо даже, что она полгода на учительницу училась. В деревню поедет деток учить. Виданное ли это дело для молодой барышни в деревенской избе жить, по колено в грязи ходить! А все из-за тебя! Разуверилась она тебя расшевелить! — Все! Все, няня! — Алексей поднял ладони вверх, не сдаваясь, а словно пытаясь отгородиться от Ненилы. — Хватит! Я спать хочу! Он не слишком поверил нянькиным словам, потому что Лиза никоим образом не походила на безответно влюбленную барышню. Наоборот, она частенько вела себя вызывающе и при каждом удобном случае подчеркивала всем своим видом, что ни в грош его не ставит. Но сейчас он просто с ног валился от усталости, а выяснение отношений могло затянуться надолго, поэтому пошел на компромисс. — Хорошо, я тебя понял! — ответил он няньке. — Сейчас ты отпустишь меня подобру-поздорову, а я тебя клятвенно заверяю: в ближайшие дни обязательно поговорю с Лизой. Но сдается мне, ты желаемое выдаешь за действительное. Я ведь сыщик и службу в угоду дамским капризам не оставлю. А Лиза постоянно твердит, что если и пойдет замуж, то только не за полицейского. Ненила весьма выразительно постучала себя пальцем по лбу, на том обе стороны и расстались. Прохладная ванна, свежее белье и чистая постель! Что еще человеку надо после дьявольски трудных суток, дикой жары, комарья, беготни по мокрой тайге, скользким валунам и топким болотам? Алексей свалился в постель как подкошенный и спал беспробудно шесть часов. Разбудил его осторожный стукоток в дверь. Зевнув, он приподнял голову и взял с тумбочки часы. Половина шестого вечера. Все правильно! Сам просил разбудить… Но вставать не хотелось. И, зевнув еще раз, он недовольно спросил: — Кто там? — Это я, Алеша! Извини, что разбудила. Но приехала Лиза. Спрашивает, проснулся ли ты, — отозвалась за дверью нянька. — Теперь проснулся, — вздохнул Алексей и, свесив ноги с кровати, поинтересовался: — Сама приехала или ты вызвала? Решили не откладывать дела в долгий ящик? Учти, сейчас я не намерен жениться, и все ваши женские хитрости оставьте при себе! — Чего разошелся, Алеша? — спросила укоризненно нянька, входя в комнату. — Лиза ничего не знает. А коли узнала бы, поболе тебя рассердилась бы. А я добра вам желаю, и не взыщи, если что по старинке делаю. Только тогда мудрые люди жили, не зря поговорку родили: стерпится-слюбится. — Зачем она приехала? — Говорит, что хочет пригласить тебя покататься на коляске. Анастасия Васильевна ей свою на лето оставила. — А разве Лиза не уезжала из города? — Смотрю, ты чище моего на ухо ослабел! — покачала головой нянька. — Или заспал то, что я тебе говорила? Лиза испытания проходила на учительницу, поэтому на лето осталась в городе. Сегодня вроде бы все бумаги получила и радуется как дите. Хотя она и есть самое настоящее дите! Как только Федор Михайлович ее одну из дому отпускает? — Что-то непонятно мне, голубушка, — улыбнулся язвительно Алексей. — Как же я на дите могу жениться? Нянчиться с ней у меня времени нет. — Я одного не пойму: в кого ты таким упрямым уродился? И почему вас с Лизой мир не берет, тоже никак не разберусь! — Ненила покраснела от негодования и проворчала: — Я ведь тебя не в омут тащу! Не много прошу: будь с Лизой поласковее. Увидишь тогда, откроется она тебе совсем с другой стороны. — Ну, хорошо, хорошо! — Алексей замахал рукой в нетерпении. — Позволь мне одеться.Глава 2
Через двадцать минут он спустился вниз. Лиза ждала его в гостиной. Это был редчайший случай за четыре с лишним года их знакомства. В основном они встречались в доме Тартищевых или у кого-то из общих друзей. По пальцам одной руки можно было пересчитать их совместные прогулки или встречи в городе, но чтобы появиться в доме Алексея одной, да еще без приглашения? Для Лизы это всегда было табу, недопустимым нарушением неписаных правил, которых придерживаются добропорядочные молодые женщины, а барышни тем более. — Лиза? — сделал Алексей удивленное лицо. — Откуда вы взялись? Я думал, вы отдыхаете вместе с Анастасией Васильевной и Сережей на заимке. — Я их навещала на днях, — ответила Лиза. Для нее это было совсем не привычно, и она волновалась. Тискала в ладонях крошечный платочек, а на щеках выступил румянец, отчего она стала еще красивее. И Алексей неожиданно для себя подумал, что, возможно, нянька права и он упускает последний шанс обрести счастье с чудесной девушкой. В глубине души он Признавал, что никого лучше в своей жизни не встречал, и, несмотря на Лизины шпильки, уколы и даже укусы, чувствовал, что она относится к нему несколько иначе, чем к остальным молодым людям. Флюиды влюбленности всегда витают в воздухе и тотчас ощущаются теми, кому они предназначены. Правда, у них с Лизой сложились странные отношения. Оба настолько хорошо знали друг друга с внешней стороны: характер, привычки, увлечения — и настолько привыкли к постоянным пикировкам и ссорам по пустякам, что воспринимали это как должное и чрезмерно удивлялись, если мирные отношения затягивались. — У вас ко мне дело? — вежливо справился Алексей, в то же время мысленно кляня себя за неумение переступить барьер, который они воздвигли с первой своей встречи в доме Тартищевых, но опять же не по его вине. — Дело? — Лиза еще больше стушевалась. — Я просто… просто я хотела пригласить вас прокатиться на коляске. Вечер — замечательный, нежарко… Но если вы заняты?.. — На коляске? Прокатиться? — Алексей очень умело изобразил, что слышит об этом впервые. — Вы меня приглашаете? — Да, приглашаю. — Лиза сердито посмотрела на него. — Но если не хотите ехать, не надо! И нечего по десять раз переспрашивать. Алексей улыбнулся. — Не злитесь, Лиза! Я не отказываюсь, наоборот, горю желанием поехать с вами. — Опять зубоскалите? — произнесла она потерянно и отвернулась. — Да нет же! — Алексей подошел, обнял ее за плечи, и впервые Лиза не отстранилась. — Я хочу знать, чем вызвано это предложение. Вы хотите о чем-то поговорить со мной? — Нет, я приглашаю вас помолчать! — Лиза вывернулась из его рук и, поправив шляпку, направилась к двери. На пороге оглянулась. — Вы — невозможный сухарь! Забудьте о том, что я вам предлагала покататься. Я сделала большую ошибку, о чем весьма жалею! — Лиза, — Алексей догнал ее и удержал за руку, — бросьте обижаться по пустякам! Мне вправду очень хочется поехать с вами! Не будем ссориться и терять впустую время. Лиза фыркнула, вырвала руку из его ладоней и направилась к выходу из дома. Прихватив шляпу, Алексей последовал за ней. Дневная жара слегка спала, дул небольшой, но прохладный ветерок, который парусил подол Лизиного платья и пытался сорвать с нее шляпу. Ей пришлось придерживать руками и то и другое, к тому же она чувствовала спиной взгляд Алексея, отчего видимая часть щеки и ушко зарозовели. И Алексей подивился столь необыкновенному смущению. Раньше Лиза краснела в его присутствии только тогда, когда злилась. Но после нянькиной проповеди, которая, несомненно, оставила след в его душе, он, может, впервые посмотрел на девушку как бы со стороны. Лиза повзрослела, похорошела и даже подросла немного. Она совсем не напоминала ту семнадцатилетнюю девочку, которую Алексей впервые увидел четыре года назад в доме Тартищева. Она не утратила прежней решительности и продолжала ставить его в тупик своими неожиданными замечаниями и поступками. Лиза была остра на язык, чем досаждала ему безмерно, и в то же время первой бросалась на помощь и искренне плакала и беспокоилась, когда в прошлом году Алексей получил ранение в плечо при захвате банды конокрадов. Теперь Лиза превратилась в настоящую красавицу, гордую, независимую и, главное, знающую себе цену. Конечно же, Алексей и без напоминаний няньки знал, что Лизу несколько раз пытались сватать, но девушка отвергла все предложения и даже отказалась выезжать вместе с мачехой на балы, которые устраивало местное светское общество. Сейчас он наблюдал, как Лиза идет к коляске, и любовался ее невысокой тоненькой фигуркой. Волосы девушки, собранные сзади в узел, прикрывала белая кружевная шляпка, украшенная шелковыми анютиными глазками. Букетики точно таких же цветов были вышиты по корсажу и подолу юбки легкого батистового платья. Тонкую талию перетягивал голубой, в тон перчаткам, кушак… Алексей не считал себя знатоком женской моды, но Лизин туалет оценил по достоинству. Сегодня Лиза выглядела по-особому женственно и привлекательно. Она сделала всего несколько шагов по тротуару до коляски, но Алексей отметил несколько заинтересованных мужских взглядов из проезжающих экипажей и оживление, возникшее на физиономиях тех типов, что фланировали по улице с единственной целью подцепить какую-нибудь незатейливую барышню. Тогда он догнал Лизу и пошел рядом, чтобы отбить охоту всяким нахалам пялить глаза на чужую… Он чуть было не подумал «невесту» и очень по этому поводу испугался. Откуда вдруг такие мысли? Кажется, усталость притупила самозащитные функции его организма, а может, нянька права и он просто олух царя небесного, которому ничего не стоит упустить свое счастье и подарить эту замечательную девушку какому-нибудь хлыщу, который никогда не сумеет ее понять и оценить. Алексей подал Лизе руку, помогая подняться в коляску. Ее рука была маленькой и изящной, а пальцы трогательно подрагивали в его ладони. Разбирая вожжи, он отпустил ее ладонь и прочитал в глазах девушки явное разочарование. Он тоже был разочарован, но ведь кто-то должен управлять лошадьми, в конце концов? Солнце находилось еще довольно высоко в небе. Стемнеет не раньше одиннадцати часов вечера, но после заката появятся комары, которые тотчас превратят прогулку из приятного времяпрепровождения в один зудяще-звенящий кошмар. Выходит, в их распоряжении не более трех часов, в течение которых он должен найти способ расположить к себе Лизу и понять, чего же она хочет на самом деле. По правде, ему не слишком понравилось известие о том, что она вздумала уехать из Североеланска в деревню. И раньше они встречались не часто, но тогда он знал, что при желании увидит ее в любой момент. Теперь же эти встречи могли прекратиться вообще, и с еще большей силой он почувствовал, что совсем не хочет терять эту девушку. Оказывается, она гораздо дороже и ближе ему, чем он предполагал. Мысль о том, что они могут расстаться навсегда, засела в мозгу сапожным гвоздем и терзала его никак не меньше, чем такой вонзившийся в пятку гвоздь. Девушка молчала. Молчала с того самого момента, как они сели в коляску. Единственное слово, которое она произнесла, было «спасибо» в ответ на его любезное предложение взять на себя управление экипажем. Они уже проехали с версту по улицам города, а Алексей все не решался начать разговор. Кроме того, молчание помогало ему обдумывать некоторые стороны его дальнейшей жизни. В результате он пришел к выводу, что Лиза вполне вписалась бы в его неспокойный быт и, кроме того, она не дозволила бы ему валяться без толку на диване в редкие часы отдыха. Его жизнь стала бы более насыщенной и радостной, потому что истинное счастье обладать такой женщиной — еще по-детски искренней и наивной, но вместе с тем бесконечно очаровательной и трогательной в своей неискушенности и доверчивости. Он хотел тотчас сообщить Лизе о том, что чувствует в этот момент, но после подобных признаний обычно следует долгий и страстный поцелуй, а они ехали сейчас по самым оживленным улицам, заполненным праздношатающейся публикой. Хватало того, что Алексей успел отметить несколько любопытствующих взглядов: среди гуляющих было много знакомых. Поэтому он спросил, покосившись на Лизу: — Это правда, что вы сдали экзамены на учительницу? — Да, — отозвалась она, — только вчера. А сегодня получила бумаги и направление в Сорокинскую волостную школу. Буду учить детишек грамоте, счету, понемногу истории, географии… Я совсем не боюсь… Мне хочется попробовать, сумею ли я прожить одна, без чьей-либо помощи. — Лиза, для чего такие жертвы? Я знаю, вы прилично обеспечены, тогда с какой стати впадаете в крайности? Я бывал в Сорокине. Глушь несусветная! Крепких дворов десятка два или чуть больше, остальные — голь перекатная, босяки, пьяницы. Вы не найдете отклика на свои благие помыслы! Там вас некому будет защитить, особенно зимой, когда переметет все дороги. И потом, в таких глухих деревнях очень плохо принимают чужаков. Живы еще староверские замашки. Местные девки будут видеть в вас соперницу, парни — легкую добычу. И заметьте, вам придется носить грубые башмаки, потому что грязи там нет только зимой, а снега выпадает под самую крышу. И про модную одежду придется забыть, будете выбирать немаркую и прочную, потому что стирают там только тогда, когда топят баню. Руки у вас покраснеют и покроются цыпками, добавьте к этому вечный насморк от постоянной промозглой сырости и промокших ног, больное горло… И питаться придется грубой деревенской пищей, забыть про кофе, сладости, фрукты… В деревне самый большой деликатес — пареная репа. Вы не пробовали? А мне довелось. И скажу вам, это на о-очень большого любителя! — Алексей Дмитрич, скажите честно, вас нанял Федор Михайлович, мой дорогой папенька? — Лиза повернула к нему лицо. Глаза ее негодующе сверкали. — Это он вам рекомендовал, что именно мне говорить? Учил, как меня сильнее напугать? И не отпирайтесь, вы говорите то же самое, с теми же интонациями, как он. Вы что, и вправду сговорились? Так хотя бы потрудились доводы посолиднее и поубедительнее подобрать! — Всю эту отповедь Лиза выпалила залпом. Она раскраснелась от волнения и снова принялась теребить в руках платочек. — С чего вы взяли? — опешил Алексей. — Федор Михайлович ни разу не упомянул, что вы готовитесь на учительницу. Сведения я получил из других источников. — Каких же? — язвительно справилась Лиза. — Заслуживающих доверия, — парировал Алексей и, чтобы смягчить ответ, улыбнулся: — Но очень вам симпатизирующих. Лиза искоса подозрительно посмотрела на него, но, видимо, ссора не входила в ее дальнейшие планы, поэтому она вполне мирно произнесла: — Впрочем, мне это абсолютно неинтересно. Я приехала, чтобы пригласить вас прокатиться за город в субботу или в воскресенье, как у вас получится со временем. Правда, ехать туда довольно далеко. Придется потратить целый день, но это исключительное место, особенное по красоте. Вы, надеюсь, слышали про Черное Городище? Иногда его называют Ванькиным Городком, а еще Черными Истуканами. — Да, да, — оживился Алексей. — Это где-то в районе сопки Бритый Лоб. Мне извозчик вчера рассказывал легенду о побеге Ваньки Каина из-под стражи. Якобы он скрывался в тех местах от погони. — Про само Городище тоже ходят легенды. Местные инородцы считают, что там обитают злые духи гор и оно давно уже проклято шаманами. А Ванька не внял предупреждениям, поселился в заклятых скалах, сколотил банду и принялся чинить разбои на большой дороге. Вот духи разгневались и превратили всех в камни. Вы потом увидите, в самом центре Городища находится скала Братья. Говорят, у Ваньки Каина имелся друг, который настолько был ему верен, что сам сдался в руки полиции, чтобы вместе с Ванькой на каторгу идти. Он, дескать, и помог ему бежать. Оба так и окаменели в обнимку. И сейчас это две скалы, абсолютно похожие друг на друга, только одна чуть ниже второй. — А мне рассказывали, что побег организовала дочь плац-майора, начальника тюрьмы. — Это самая романтическая история из всех, — засмеялась Лиза, — но я слышала и другие. К примеру, рассказывают, что Ванька умел сквозь стены проходить и в мелкую мошку превращаться. Ускользал якобы сквозь любую маломальскую щель… — А вам, Лиза, не кажется, что о достойных людях мало слагают подобных преданий и сказаний, все больше воров и разбойников прославляют? — Кажется! Еще как кажется! — с горячностью в голосе произнесла Лиза. — Знаете, папенькино воспитание дает свои плоды. Я решила собрать все легенды о Ваньке Каине, литературно обработать и, если получится, издать. Ваш приятель Желтовский обещал помочь. Он теперь редактор газеты и имеет большие связи среди меценатов. — Да уж знаем про его связи! — засмеялся Алексей. — Я, конечно, мог бы вам посоветовать не слишком рассчитывать на Желтка. Но вы же не послушаете меня… — Не послушаю, — с готовностью согласилась Лиза и как ни в чем не бывало продолжала интересную ей тему: — Я тоже задаюсь вопросом, почему у нас так любят воспевать тех, кто шалит на больших дорогах, вырезает и грабит целые обозы? — А тут даже думать не надо. — Алексей прикрикнул на лошадей, которые незаметно с рысцы перешли на шаг и, похоже, норовили совсем остановиться, так как заметили обширный и очень аппетитный, на их глаз, газон, расположенный перед входом в сад Пожарного общества. Лошади опять перешли на рысь, а Алексей попытался выразить свою мысль наиболее доходчиво. Чего греха таить, на уровне подсознания он до сих пор считал Лизу несмышленой, склонной рассуждать на пустые темы барышней. И хотя сегодня она уже не раз доказала обратное, Алексей с трудом избавлялся от прежних установок. — Закон в России в народном понимании всегда был гнетом, который только давит, дубинкой, которая больно бьет, мечом, который карает. У нас не принято искать защиты у закона, у нас привыкли его бояться, обходить всякими правдами и не правдами и, по возможности, игнорировать и не выполнять. А те, кто осознанно шел против власти, а значит, против закона, тотчас превращались в героев. Кому интересен примерный, законопослушный обыватель? — Ну вот, — засмеялась Лиза, — оседлали своего любимого конька. Что делается! — Она в деланом ужасе развела руками и округлила глаза. — Дома только и слышишь: «Жулики, разбойники, конокрады…» На прогулку едва вырвалась, ан нет, тут то же самое… Вы что, сговорились с Федором Михайловичем испытывать мое терпение? Алексей хотел огрызнуться и напомнить Лизе, кто первым завел разговор о Ваньке Каине, но, против обычая, решил перевести разговор в более мирное русло. — Честно сказать, у меня эти разговоры вот где сидят! — И он весьма выразительно похлопал себя по шее. — Давайте поговорим о чем-нибудь более приятном. К примеру, почему вас тянет в Черное Городище? Что в нем замечательного? — О! Это удивительно красивое место! — Лиза всплеснула руками и даже покраснела от удовольствия. — Совершенно дикие скалы и тайга! Представляете, весной под одним из Истуканов обнаружили берлогу, а в ней — медведица и два медвежонка! Шуму было! Криков! Она бросаться стала, рычать! Ужас! — Убили ее? — Нет, что вы! — Лиза счастливо улыбнулась, словно только что своими руками спасла жизнь медведице и ее мохнатому потомству. — Кто ж ее с детишками тронет? Порычала она сердито, а потом ушла. А медвежата впереди нее, как мячики, катятся. Мать их лапой подгоняет, а они огрызаются. Потешные, спасу нет! — Лиза, — очень строго спросил Алексей, — с кем вы там бываете? Надеюсь, это вполне приличная компания? — Не изображайте из себя строгую тетушку! — рассмеялась она. — Вам это совсем не идет. А компания и вправду приличная. Много молодежи, но встречаются люди среднего возраста. Учителя гимназии, студенты, гимназисты… Бывают политические, они зачастую держатся своим кружком, но среди них тоже есть славные личности. — И все эти личности лазают по скалам? — В их кругу принято говорить «ходить». И они действительно не ходят, а бегают по скалам, представьте себе, в самых обыкновенных калошах. Привяжут тесемочками к ногам, чтобы те не сваливались, и носятся себе вверх-вниз, словно по мостовой. Камни там шершавые, хорошо держат подошву с тонкой насечкой. Если вы пожелаете съездить со мной в Черное Городище, лично убедитесь, какое живописное зрелище представляют эти восходители. Жилетки в узорах, фески, кушаки аршин этак в пятнадцать, они их используют для поддержки. Но скалолазы крайне редко пользуются помощью своих товарищей, разве что в исключительных случаях. Некоторые все скалы могут пройти с завязанными глазами. А тем, кто сумел это проделать, вручают в награду феску. У каждой группы они своего цвета. У волковских — красные, у беркутов — голубые, у каратаевских — желтые. И обряды тоже свои. Тем, кто первый раз поднялся на Братьев, причитается десять ударов калошей по мягкому месту. Даже барышням не делают исключения. — Господи, Лиза! — Алексей снова забыл, что взял на себя роль кучера, и лошади остановились около очередной лужайки с сочной травой. — Что я слышу? Как я понимаю, вы тоже вошли в число этих барышень? — А почему бы и нет? — посмотрела на него с обидой девушка. — Чем я хуже других? На Братьев с завязанными глазами я пока не поднималась, но думаю проделать это в ближайшем будущем. — Федор Михайлович и Анастасия Васильевна знают о ваших подвигах? Лиза покраснела, замялась и ответила, не поднимая глаз: — Скажем так, я не вдавалась в подробности… — Что и требовалась доказать! — воскликнул с торжеством Алексей. — Но теперь это вам не пройдет. Отныне только я буду сопровождать вас в Городище. И не дай бог, если вы куда-то полезете с завязанными глазами! Я самолично отхожу вас калошей по известному месту. — Вы склонны посадить меня на цепь или взять на поводок? — тихо спросила Лиза и покраснела еще сильнее. — Вы, сударь мой, забываетесь! Я вас приглашала в спутники, ане в няньки. Но теперь вижу, что ошиблась! — Она вскочила на ноги и сердитым тоном приказала: — Остановите коляску! Я сойду! — Не глупите! — отрезал Алексей. — Я дело говорю! Вы по-детски опрометчиво суете свою голову в очередную авантюру, поэтому я буду сопровождать вас до тех пор, пока не удостоверюсь, что вы общаетесь с достойными людьми в этом Городище, и не узнаю, насколько безопасны ваши… Но тут новое событие отвлекло его от спора с Лизой. Алексей замолчал, не закончив фразу, и проводил взглядом высокую молодую женщину, по виду домашнюю учительницу или воспитательницу. Она вела за руку маленького, лет четырех-пяти, мальчика в матросском костюмчике, а другой катила по тротуару пустую легкую детскую коляску из лозы. Мальчик быстро перебирал ножками, но все-таки едва успевал за женщиной. А она не особо обращала на него внимание. Чрезмерно бледное лицо, расширенные глаза… Она почти бежала по тротуару и при этом то и дело нервно оглядывалась по сторонам. Так бывает, когда человек только что избежал смертельной опасности или заблудился в незнакомом месте. Всего мгновения Алексею хватило, чтобы понять: воспитательница чем-то изрядно напугана. Волосы ее под темной шляпкой растрепались, пелерина, одетая поверх коричневого платья с белым воротничком, съехала набок… Лиза тотчас отметила взгляд, который Алексей устремил на молодую женщину, и истолковала его по-своему. — Ловелас! — прошипела она язвительно. — Жалкий волокита! — Постойте! — произнес с досадой Алексей и придержал ее за руку. — Разве вы не видите, что с женщиной что-то случилось? — Я заметила. Случилось, что она очень красивая барышня! — весьма сухо констатировала Лиза и попыталась высвободить свою ладонь, впрочем, безуспешно. — Отпустите! Кому сказала? Отпустите! — выкрикнула она в ярости, заметив, что Алексей по-прежнему не сводит глаз с гувернантки с ребенком. Они уже миновали их пролетку и двигались по направлению к скверу, заросшему хилыми тополями и вязами. За ними скрывались известные в городе доходные дома купца Бахманова, в которых прозябали мелкие торговцы, чиновники низших разрядов, студенты и прочий люд со скудным достатком и ничтожными запросами. — Судя по всему, она из приличного дома, — произнес сквозь зубы Алексей, продолжая удерживать Лизу. — Но что ей нужно в этом гадючнике? — Да она скорее всего заблудилась! — проворчала Лиза и наконец-то выдернула свою ладонь из удерживающих ее поистине железных пальцев. Алексей настолько увлекся наблюдением, что совершенно забыл, что сжимает не «смит-вессон», а нежную женскую ручку. — Странно, почему она не посадит ребенка в коляску? — опять удивился Алексей. — Мальчик явно устал, а она словно не замечает этого. Может, это чужой ребенок? — Ага, скажите еще, что девица его украла и сейчас пытается уйти проходными дворами от погони, — съязвила Лиза, но уже по привычке, потому что поведение незнакомки ее тоже насторожило. Ребенок принялся хныкать и теребить женщину за юбку, но она отнеслась к этому по-прежнему равнодушно. Правда, остановилась на углу квартала и начала вертеть головой в разные стороны, словно пыталась отыскать кого-то взглядом. — Точно заблудилась, — пробурчала мрачно Лиза, — надо к ней подъехать и спросить, не нужна ли ей помощь. Но Алексей никак не успел отреагировать на ее слова. Неожиданно из-за угла вывернула пароконная телега, с верхом нагруженная хворостом. Она вывалила так резко, что тут же перегородила проезжую часть. Алексей вынужден был натянуть поводья и придержать лошадей, чтобы не влететь в повозку. К счастью, они ехали не слишком быстро, и все обошлось. Но кучер следующего за ними тяжелого рыдвана решил проскочить перекресток на большой скорости и не сумел удержать лошадей. Правда, в последнюю минуту ему удалось отвернуть в сторону, но было поздно. Тяжелый рыдван оказался менее маневрен, чем коляска Лизы, и зацепил телегу задним колесом. Лошади рванули, и оба колеса, рыдвана и телеги, покатились вдоль улицы на радость местной сомнительно выглядевшей публике, и более всего уличным мальчишкам, вмиг слетевшимся на происшествие и отметившим столь замечательное событие гиканьем и свистом. Из-за создавшейся на проезжей части кучи-малы Алексей не видел, что происходит на тротуаре. Он выпрямился в полный рост и тут заметил, что можно попытаться проехать по тротуару с противоположной стороны улицы, потому что завороженные редким зрелищем зеваки переместились на мостовую. Великий поэт как-то заметил: «Смешались в кучу кони, люди…» И хотя эти строки живописуют грандиозное сражение, но они вполне соотносились с тем, что творилось на покрытом булыжником «ристалище». Правда, «залпы тысячи орудий» целиком замещали луженые глотки возницы и кучера. Оба засучили рукава, и словесные баталии на потеху зрителям вот-вот должны были перерасти в рукопашную схватку. Алексей осторожно направил экипаж в объезд, одновременно с этим пытаясь разглядеть, куда подевалась женщина с ребенком. В какой-то момент он слишком увлекся и чуть не столкнулся с легкой пролеткой, настигшей и пытавшейся обойти их на большей скорости. Алексей каким-то чудом успел завернуть на тротуар. Краем глаза он заметил двух пассажиров на сиденье и рослого возницу на облучке. Но тут ему пришлось проделать несколько нехитрых манипуляций с хлыстом и поводьями, чтобы не сбить пожарный кран на краю тротуара, и это на какой-то миг отвлекло его от созерцания происходящих событий. Задетый задним колесом пожарный кран благополучно приказал долго жить. В небо ударила тугая струя воды. И тут одновременно с истошными свистками невесть откуда возникшего городового раздался дикий женский крик, визг, и голос Лизы, перекрывший, казалось, все звуки: — Смотрите! Смотрите! Они схватили ребенка! Но Алексей и сам уже заметил пассажира из только что обогнавшей их коляски. Придерживая одной рукой шляпу, а в другой сжимая револьвер, громила в черном плаще и маске гигантскими прыжками мчался по тротуару. Мальчика в матросском костюмчике он держал под мышкой, и ножки того болтались, как у тряпичной куклы. Женщина поднималась с тротуара. Оторванный рукав платья болтался на нескольких нитках, на щеке виднелась внушительная ссадина. Подхватив юбки и прихрамывая, она устремилась следом за похитителем. Но тот оказался резвее. Догнав коляску, он, как куклу, перекинул ребенка на руки второму пассажиру и на ходу заскочил в экипаж. — Лиза! К женщине! — выкрикнул Алексей и прошелся по лошадям плетью. — Гони! — крикнул он что было силы. И лошади понеслись вслед за мчавшимися, точно метеор, рысаками похитителей. Он даже не проверил, успела ли Лиза выскочить из экипажа. Стоя, продолжал нахлестывать лошадей, зная, что в этой ситуации Лиза с полуслова поймет приказ и артачиться не станет. Конные экипажи едва успевали отворачивать в сторону от бешено летящих друг за другом колясок. Не было времени опустить кожаный верх, и он изрядно тормозил движение. Но Алексей не мог позволить себе отвлечься даже на секунду и молил только об одном: чтобы на мостовую не вздумал выскочить ребенок или вывалиться какой-нибудь растяпа. Однако прохожие, заслышав бешеное ржание и грохот колес по булыжному покрытию, в панике разбегались в разные стороны и жались к стенам домов. Обезумевшие от беспрестанных ударов плетью лошади могли в любой момент выскочить на тротуар. Руки Алексея занемели, но тут его пролетка поравнялась с экипажем похитителей. Он перехватил поводья левой рукой, а правой выдернул из-за пояса револьвер. — Стой! Стрелять буду! — выкрикнул он во всю силу легких и, не дожидаясь ответных действий, выстрелил в воздух. Мгновенно из преследуемой коляски высунулась рука с длинноствольным пистолетом. Ударил выстрел. Пуля пролетела над головой правой лошади и, не задев Алексея, пробила дыру в кожаном верхе экипажа. Лошади дико заржали, рванули в сторону и все же выскочили на тротуар. Многострадальное заднее колесо вновь задело, теперь уже за чугунный столбик коновязи. Рывок! И оно, дребезжа и виляя, покатилось по булыжникам… Алексея выбросило на мостовую. В запале он не почувствовал боли от удара. Вскочил на ноги и увидел только завалившийся на бок экипаж и колесо, которое, ударившись о росшее на обочине дерево, тоже свалилось на землю. А коляска с похитителями исчезла, словно сгинула в преисподней. — О дьявол! — с досадой выругался Алексей, разглядывая то, что осталось от блестящего и недавно приобретенного выезда Анастасии Васильевны. Он понимал, что супруга его начальника вряд ли потребует возмещения расходов на восстановление коляски. Но тем не менее придется ее ремонтировать. И это непременно влетит ему в копеечку… Алексей представить себе не мог, что будет оправдываться перед хозяйкой и объяснять ей причину аварии. Натворил дел — будь добр, исправляй их собственными силами. Этот завет Тартищева выполнялся в сыскной полиции едва ли не более свято, чем все, вместе взятые, заповеди богоугодной жизни. Поляков с тоской разглядывал искореженный задок и изорванный в клочья кожаный тент экипажа. Тотчас его окружила толпа жаждущих зрелищ горожан: сочувствующих, негодующих, но большей частью обрадованных неожиданному развлечению. Сквозь толпу, бесцеремонно ее расталкивая и отчаянно ругаясь, пробился толстый городовой в летнем полотняном мундире. Остановившись рядом с Алексеем, он снял фуражку, вытер вспотевшую, бритую под ноль голову платком и, отдуваясь, приказал сиплым басом: — Потрудитесь, сударь, пройти со мной в участок! Алексей достал из кармана карточку агента и молча сунул ее под нос местному блюстителю порядка. Тот мгновенно утратил свой воинственный пыл. — Извиняюсь, вашскобродие! — приложил руку к козырьку фуражки городовой. — Не признал-с! — И тотчас принялся теснить ротозеев с мостовой на тротуар. Алексей приказал ему уняться и препроводить развалины экипажа в ближайшую каретную мастерскую. Сам же направился пешком в обратную сторону. Его нарядный летний сюртук представлял теперь еще более печальное зрелище, чем тот, который пострадал в Каинске. Один башмак просил каши, а шляпа слетела с головы во время погони. Лицо украшали синяки и разводы грязи. Со стороны это могло показаться забавным, но одного взгляда на мрачное лицо молодого сыщика хватало, чтобы понять: шутки с ним плохи, и в ответ на издевательские выкрики можно вполне схлопотать по физиономии…Глава 3
Не обращая внимания на любопытные и сочувствующие взгляды прохожих, Алексей, слегка прихрамывая, добрался наконец до перекрестка, рядом с которым разыгралась трагедия. Толпа зевак и тут разрослась до неимоверных размеров. Страдальческие вздохи кумушек перемежались с взволнованными мужскими голосами: здесь охотно выстраивали свои версии похищения, просчитывали варианты поведения злоумышленников и мотивы преступления. — Ребеночка украли, изверги проклятые! — делилась с приятельницей новостями рябая толстощекая баба, по виду кухарка какого-нибудь чиновника тринадцатого разряда, а то и вовсе писаря или помощника делопроизводителя. — Цыгане постарались, непременно цыгане! — Седенький, с цыплячьей грудью старичок в старой фетровой шляпе возбужденно хватал за руки своего соседа, рыжего, с толстой веснушчатой физиономией офеню, который напрочь забыл о своем коробе и с разинутым ртом наблюдал за тем, что происходит на тротуаре, не замечая, что какой-то голодранец запустил руку в его товар. — Нет, то армяне! Оне детей воруют и туркам продают! — наконец изрек офеня и тут же, заметив вора, отвесил ему оплеуху, отчего тот покатился по камням, подвывая от боли. — Какие армяне? — встрял в разговор мужик в поддевке и в картузе с лаковым козырьком. — Жиды это! Непременно жиды! Они свою мацу на православной крови замешивают! — Он смачно сплюнул на тротуар и бросил в рот добрую жменю семечек подсолнуха. Не особо вежливо расталкивая зевак, Алексей пробился сквозь толпу к Лизе. Она прижимала к себе незнакомку, а та рыдала не своим голосом и все пыталась вырваться из Лизиных рук и бежать вслед за скрывшимся экипажем с похитителями. Волосы ее совсем растрепались, шляпка валялась на тротуаре, испачканная в грязи детская коляска лежала в сточной канаве вверх колесами… Лиза заметила Алексея и помахала ему рукой. — Сюда! Быстрее! — И когда он подошел, представила ему продолжавшую рыдать девушку: — Это мадемуазель Елена Коломейцева, воспитательница Темы, младшего сына председателя губернской судебной палаты Гейслера. — Председателя?! Гейслера?! — Алексей едва сдержался, чтобы не выругаться в присутствии барышень. Что за новое наказание свалилось на его голову! Он представил на мгновение реакцию Тартищева на случившееся. Федор Михайлович и так не слишком ладил с Гейслером. Трения между ними возникали перманентно и не всегда разрешались мирно. Похищение среди дня ребенка, причем сына столь важного чиновника, было невиданным для Североеланска событием, Одно из двух: судье решили по-крупному отомстить или содрать с него приличный куш в обмен на жизнь малыша. — Как вы здесь очутились? — спросил он воспитательницу. — Дом губернского судьи за добрый десяток кварталов от этого места. Девушка вновь залилась слезами и в изнеможении повисла на руках у Лизы. — Лена недавно в городе. Она отправилась с Темой на прогулку в парк и заблудилась, — пояснила Лиза и с осуждением посмотрела на Алексея, словно он задал не вполне уместный вопрос, а спросил нечто крамольное. Алексей хотел сказать, что у человека имеется язык для того, чтобы узнать дорогу, а для дальних прогулок в приличных семействах принято нанимать извозчика или снаряжать собственный экипаж. Но увидел бледное лицо девушки и решил все неприятные вопросы задать чуть позже. Однако она, похоже, справилась с первым приступом отчаяния и срывающимся от слез голосом ответила: — Тема попросил покатать его на лошадках. Знаете, такие деревянные, расписные, на детской карусели. В прошлое воскресенье нас возили в парк, и ему там очень понравилось. И мне показалось, что я запомнила дорогу и без труда доберусь туда пешком. — Простите! — перебил ее Алексей. — Вы можете описать внешность похитителей? — Я ничего не успела разглядеть. — Воспитательница побледнела. — Но зачем Тему украли? — Я бы сам хотел это узнать! — сказал Алексей не слишком приветливо. Девушка выглядела сущим ангелом, хотя и заплаканным, но по прежнему опыту он знал, что порой за невинным обликом скрывается настоящее исчадие ада, и все же не стал делать скоропалительные выводы. Просто более пристально оглядел ее с ног до головы. И, видно, промелькнуло» его глазах нечто такое, отчего Лиза тотчас помрачнела и, обратившись к гувернантке без прежней симпатии, довольно резко заметила: — Вам, милочка, доверили присматривать за ребенком, а вы, простите меня за откровенность, повели себя как последняя дура! Это преступление — быть такой легкомысленной и беспечной особой! Конечно, Алексей знал о Лизиных талантах не лезть за словом в карман и выражать свои мысли слишком прямолинейно, но даже он был поражен столь быстрой сменой ее настроения и превращением из защитницы бедной девушки в обвинителя. Та снова захлюпала носом, но Лиза отвернулась от нее и требовательно спросила: — Что будем делать? Как я поняла, похитителей вы не догнали, и если вернулись пешком и в расхристанном виде, значит, с коляской что-то случилось! — Случилось! — махнул рукой Алексей. — Но я все исправлю, вы не беспокойтесь! Лиза смерила его скептическим взглядом, но не успела открыть рот. Алексей жестом подозвал к себе извозчика, таращившегося на толпу с высоты своего облучка, и тихо попросил Лизу: — Поезжайте, пожалуйста, в полицию и сообщите о происшествии. — Он вынул часы из кармана жилета и посмотрел на них. — Федор Михайлович должен находиться на месте. Значит, агенты тоже еще не разошлись. Расскажите Вавилову, а лучше самому Федору Михайловичу, что здесь случилось. В деталях, которые вам удалось заметить. Экипаж, внешность похитителей, при каких обстоятельствах им удалось выхватить ребенка из рук воспитательницы. А я проеду сейчас вместе с мадемуазель к ее хозяевам и сообщу им печальное известие. Лиза негодующе фыркнула, смерила Алексея негодующим взглядом и поднялась в пролетку. Ей явно не понравилось, что ее отсылают, но она была дочерью полицейского и знала, что в подобных случаях капризы и неповиновение сродни предательству. И хотя ее прямо-таки с дьявольской силой тянуло поступить наперекор указаниям Алексея, она боялась изрядно навредить расследованию преступления. И потому смирилась со своей печальной долей и согласилась в одиночку отправиться в управление сыскной полиции, возглавляемое ее бесценным папенькой, Федором Михайловичем Тартищевым. — Всего хорошего! — буркнула она Алексею и с неожиданным высокомерием произнесла, обращаясь к воспитательнице: — Как это ни прискорбно сознавать, но места своего, милочка, вы лишитесь! Причем сегодня же и с очень плохими последствиями. Репутация ваша пропала даже в том случае, если ребенка найдут очень быстро. А если с ним что-нибудь случится, то вам и вовсе грозят арестантские роты… Несчастная с ужасом уставилась на нее, затем закрыла лицо руками и вновь зашлась в громком плаче. Алексей с недоумением посмотрел на Лизу. Куда девалась ее способность сострадать всякому страждущему и сочувствовать всякому нуждающемуся в сочувствии? Но Лиза ответила на его взгляд не менее высокомерным кивком головы. И, выпрямив величественно спину, а также вздернув подбородок, велела извозчику следовать на Тобольскую улицу в управление полиции. Алексей огляделся по сторонам и заметил вдруг знакомый экипаж. Карп Лукич Полиндеев собственной персоной стоял возле открытых дверей небольшой кареты и с жадным любопытством взирал на Алексея и плачущую барышню. Зеваки, в полной мере удовлетворив свое любопытство, постепенно растеклись в разные стороны, и купец прямо-таки горел желанием разузнать подробности случившегося здесь происшествия из первых уст. — Приветствую вас. Карп Лукич, — сказал Алексей и пояснил тоном, не терпящим возражений: — По служебным делам вынужден использовать ваш экипаж и вашего кучера. — Ради бога, ради бога! — засуетился купец. — Мы завсегда рады помочь, и с превеликим удовольствием! Сами недавно испытали! Тут пара шагов до моих складов, дойду как-нибудь! — И, бросив быстрый и опасливый взгляд по сторонам, понизил голос почти до шепота: — И что? Много взяли? — Чего много? — поразился Алексей. — Ну, денег, стало быть! — Глаза купца горели жадным любопытством. — Денег? — уставился на него Алексей. — Каких денег? И тут же вспомнил предупреждение Тартищева, насколько критически следует подходить к показаниям свидетелей. Зачастую они замечают то, что хотят заметить, слышат только то, что хотят услышать, и видят большей частью то, что не представляет для розыска особой ценности. Поэтому, настроившись на интонацию Полиндеева, ответил ему: — Много! Много взяли! Миллион! И, оставив окончательно одуревшего от столь сногсшибательной новости купца на обочине, помог девушке подняться в экипаж Полиндеева. Сам пристроился рядом. Кучер гикнул что есть мочи, взвился в воздух кнут, и карета понеслась по направлению к Конногвардейской улице, где в массивном двухэтажном особняке из красного кирпича проживал председатель губернской судебной палаты Иван Генрихович Гейслер. По дороге Алексей продолжал задавать вопросы неудавшейся воспитательнице. Отчасти чтобы остановить поток рыданий, отчасти по чисто профессиональной причине, чтобы не позволить мадемуазель собраться с мыслями. Конечно, он мог предполагать, что Елена отправилась на прогулку злонамеренно, сговорившись со своими сообщниками. На эту мысль его наталкивало поведение девушки за несколько минут до появления коляски с похитителями. Впрочем, повозка с хворостом тоже могла подвернуться не случайно… Алексей не верил в подобные совпадения, и поэтому расспрашивал Елену довольно строго, не выдавая возникшей к ней симпатии. За время службы в полиции он неоднократно убеждался, что отъявленные мошенники зачастую имеют располагающую внешность и приятны в обращении. Но, глядя на ее растерянное лицо и заплаканные глаза, он все больше склонялся к мысли, что девушка невиновна. Сейчас она походила на затравленного зверька, сжавшегося в комочек на сиденье экипажа. И чем ближе они подъезжали к дому ее работодателя, тем бледнее и испуганнее она выглядела. Но чувства чувствами, а службу никто не отменял, и Алексей продолжал настойчиво допытываться: — Объясните мне, почему вы направились на прогулку вечером? С какой стати вам позволили уйти из дома так поздно? — Тема — болезненный и очень избалованный мальчик, — тихо ответила она. — Если он чего-то захочет, то тут же начинает реветь во весь голос, чтобы исполнили его прихоть. На этот раз ему захотелось покататься на лошадках, и меня выпроводили из дома. У Ивана Генриховича завтра важное заседание в суде, а крики и рев Темы были слышны даже в его кабинете. — Хорошо, причину вашей поздней прогулки вы объяснили вполне убедительно, теперь скажите, вы не заметили ничего подозрительного, когда вышли из дома? — Нет, ничего, — прошептала девушка, — все было очень мирно! Я и представить такого не сумела бы… — Но почему вы пошли в обратную от парка сторону? Неужели вы не могли прежде разузнать дорогу, а после отправиться на прогулку? Все нормальные люди поступают именно так. — Я понадеялась на собственную память. — Девушка совсем сникла, а слезы вновь покатились по ее щекам. — Не знаю, кто меня наказал! За какие грехи? Ведь все так хорошо начиналось! Я приехала в Североеланск из Томска по рекомендации. Меня очень хорошо встретили, определили жить в отдельной комнате рядом с детской… Жалованье хорошее положили, питание за одним столом с хозяевами. Об этом можно только мечтать такой бедной девушке, как я. И вот все пошло прахом! — Она прижала ладони к лицу и зарыдала. Сквозь всхлипы доносились только отдельные слова: — ..выгонят с волчьим билетом… не примут больше… ни в одно приличное… семейство… — Успокойтесь! — приказал Алексей. Он хорошо знал, что в подобных случаях только строгость способна остановить поток женских слез. — В доме ваших хозяев нам вряд ли дадут поговорить, придется везти вас в управление, но его стены к задушевным беседам не располагают. Поэтому, будьте добры, не ревите, а отвечайте на мои вопросы без лишних эмоций. Чем точнее и подробнее вы опишете ваш путь от дома до того места, где Тему похитили, тем живее мы сможем представить картину преступления и скорее всего обнаружим какие-то зацепки и ниточки, которые выведут полицию на злоумышленников. — Да-да! — торопливо закивала головой девушка. Она вытерла носик крошечным кружевным платочком и уже более спокойно посмотрела на Алексея. — Спрашивайте, я готова! — Вы прежде видели где-нибудь коляску похитителей? — Нет, ничего подобного не замечала. Правда, я ничего не успела рассмотреть! Я сначала вообще ничего не поняла. Почувствовала только, что меня больно ударили в спину, и в следующее мгновение упала на тротуар. А после увидела, как этот негодяй подхватил Тему под руки и побежал… Я кричала… Простите! — Девушка судорожно перевела дыхание. — Я, правда, была вне себя в то время и мало что помню! — Конечно, я уже допек вас своими вопросами, — несколько смягчил тон Алексей, — но не заметили ли вы что-нибудь необычное в семье Гейслеров? Бывает, по отдельным фразам, словам, нервозности или озабоченности людей можно определить, что они чего-то опасаются. Слуги обычно хорошо осведомлены о таких событиях. — Я не относилась к слугам, — поправила его Елена, — и ничего такого не замечала. Но, думаю, нас с Темой не отпустили бы вечером на прогулку одних, если бы Ивану Генриховичу угрожали! Впрочем, я подумала… — Девушка судорожно сглотнула. — Мне кажется, Тему украли по другой причине. — По какой же? — А вы разве не заметили? — Она с удивлением посмотрела на Алексея. — На левой ручке у него пальчики срослись вместе. Такое, говорят, бывает. Врачи обещали через год сделать операцию по разъединению пальцев. — Что ж, таких детей любят порой гораздо сильнее, чем родившихся без отклонений. Скорее всего преступники просчитали это и потребуют за него приличный выкуп. — Я думаю, вы ошибаетесь! — возразила Елена. ; — Ребенка, на мой взгляд, украли не по той причине, что он сын судьи и за него можно получить солидный выкуп. Похититель был с черной густой бородой, цыган или молдаванин. Это было заметно даже под маской. Они крадут детей с увечьями и обучают их просить подаяние. — Вы-то откуда знаете? — поразился Алексей. — Я пятый год служу в полиции и с подобными случаями еще не сталкивался. Правда, не раз слышал о таком промысле, но считал его из области досужих пересудов. — В детстве меня чуть не украли цыгане, — потупилась девушка. — Старший брат с трудом отбил. А хозяйка в Томске рассказывала, что в младенчестве ее брата облила кипящим молоком нянька, и он покрылся страшными ожогами. После они зарубцевались, но на лице и руках остались ужасные шрамы. В три года его украли, а через десять лет его матушка отправилась на воды в Мацесту и там встретила нищего в безобразных рубцах. Но тотчас поняла, что это ее пропавший сын. Ведь она прикладывала мази к его лицу и рукам и могла бы узнать собственного сына среди тысячи ему подобных калек. — Да, очень трогательная история, — заметил вежливо Алексей, а про себя подумал, что барышня очень доказательно уверила его в том, что похищение произошло случайно, просто неизвестные злоумышленники заметили подходящего для их гнусных целей ребенка и недолго думая умыкнули его. И все-таки что-то не складывалось в этой версии. Голубые глаза воспитательницы одарили его чистым и невинным взором, но Алексей отлично помнил, что поначалу она очень настойчиво заявляла, что никого и ничего не разглядела, а тут вдруг вполне уверенно заявила, что похититель походил на цыгана или молдаванина. Следовало разобраться со столь быстрой сменой показаний, но впереди возник судейский особняк и Алексей представил, какие Содом и Гоморра воцарятся через несколько минут в его стенах, и тяжело вздохнул. Ну почему ему так не везет и даже в приятные минуты свидания с очаровательной девушкой случаются в мире всякие гнусности? Причем раз от разу все отвратительнее…Глава 4
— Что ты такой взъерошенный? — поинтересовался Иван, стоило Алексею перешагнуть порог кабинета. — Влетело и в хвост и в гриву? — Это еще ласково сказано. — Алексей подошел к своему столу и опустился на стул. Сумерки уже опустились на город, и в комнате, кроме Вавилова, других агентов не было. Пригладив рукой волосы, Поляков откинулся на спинку стула, вытянул ноги и закрыл глаза. — Ты поспать сюда заявился? — вежливо справился Вавилов. — Дай отойти немного, — попросил его Алексей, — меня чуть не четвертовали в семейке Гейслеров, словно это я похитил их ненаглядного дитятю. Надо же было так повезти: оказаться в том самом месте и в ту самую минуту! — Ты допросил гувернантку? — Допросил. Но что толку? Другие свидетели, в основном прохожие, тоже как следует ничего не разглядели. Все произошло мгновенно, словно специально было подстроено. Но сам Гейслер не получал никаких писем с угрозами или предупреждениями. Клянется и божится, что дела у него в порядке, особых врагов не имеет. Выкупа тоже пока не потребовали. Странное какое-то похищение… — По твоему мнению, гувернантка имеет к нему отношение? — Пока не разобрался. Мне пришлось отвезти ее к себе домой. Оставил на попечение няньки. Гейслеры ее выставили даже без выходного пособия. Мадам закатила истерику, бросалась на девушку с кулаками, пришлось вызывать доктора и отпаивать ее каплями. У самого судьи прихватило сердце… Одним словом, сплошной бедлам! Крики, слезы, ругань… Завтра немного успокоятся, тогда и поговорим. — Хворостьянов вызвал к себе Федора Михайловича, поэтому я и торчу здесь, не ухожу. Тебе он тоже велел его дождаться. — Вавилов подпер щеку кулаком и с тоской посмотрел в темный проем окна. — Не иначе светопреставление начинается! И все на нашу голову! Ни одного лета не помню, чтобы сразу столько преступлений случалось! Словно обвал какой-то! — Ты по гадалке работал? — Работал! — зевнул Иван во весь рот. — Картина вырисовывается интересная, но вполне банальная. Похоже, Клементину ограбили и убили, и без молодого помощника здесь не обошлось. Сегодня допрашивал горничную и кухарку. Кухарка — бабка хитрая, но недалекая и особо ничего не знает или очень умело скрывает. Горничная — та поумнее и рассказала мне много занимательного из жизни прорицательницы и ее окружения. Оказывается, у Клементины, то есть у Зинаиды Бучилиной, в несгораемом шкафу, который мы осматривали в ночь убийства, действительно хранились кое-какие драгоценности. Сегодня утром я его осмотрел еще раз. Он довольно примитивной конструкции, и замок легко открывается хоть гвоздем, хоть пилкой для ногтей. Лидия, горничная, заявила, что иногда мадам открывала сейф, надевала на себя украшения, садилась перед зеркалом и вздыхала. А горничной объясняла, что они дороги ей как фамильные воспоминания. По словам Лидии, из шкафа исчезли две нитки крупного жемчуга, кольцо с сердоликом и голубой бриллиант в оправе из золота. Я беседовал с Вайтенсом, и он рассказал, что пару месяцев назад Бучилина приносила ему свои драгоценности и просила назвать их настоящую стоимость. Вайтенс оценил нитки жемчуга в триста рублей, а кольцо с сердоликом и вовсе в пятьдесят. Оно имело только историческую ценность. Бучилина рассказывала — правда, я сомневаюсь, есть ли в этом рассказе хоть капля правды, — что под его камнем хранился крохотный локон, который якобы принадлежал Евдокии Лопухиной — первой жене Петра Великого. Известно, что она закончила свою жизнь в монастыре, куда ее спровадил супруг. Князь Драгомиров, который был влюблен в царицу, выпросил у нее кольцо с локоном на память. С тех пор оно, как реликвия, переходило в роду Драгомировых от отца сыну. А к гадалке попало вроде случайно от какого-то купца или торговца. Тот якобы купил его у княгини Вепревой, дочери князя Николая, последнего из рода Драгомировых. Он погиб на клипере «Верный» во время Крымской кампании. Одним словом, род Драгомировых приказал долго жить по причине прекращения прямого мужского потомства. — Ничего себе накопал! — поразился Алексей. — Неужто горничная так много знает? — При чем тут горничная? — улыбнулся Иван. — Но она мне и впрямь кое-что более интересное преподнесла, чем история пустячного кольца. Но сначала о бриллианте. Вот здесь-то горничная как раз не знает, откуда он появился у Бучилиной. Признаться, я подозреваю, что он достался гадалке не слишком честным путем. — У тебя есть основания это подозревать? — Вполне, и очень обоснованные. Не такой дар был у нашей прорицательницы, чтобы ей дарили столь ценные презенты. Вайтенс тоже про бриллиант ничего не слышал. Выходит, Бучилина или знала его настоящую ценность, или предпочитала держать в секрете, что у нее хранится подобная редкость. — Редкость? — Ну да! Вайтенс объяснил, что такие камни встречаются редко, и если это не подделка, то стоят целое состояние. Практически они все известны под своими особенными именами. Знаешь, когда я ему сказал, что у Бучилиной имелся редкостный бриллиант, ювелир необычайно возбудился. Мне показалось, что Вайтенс знает, о каком камне идет речь. Но сам он это категорически отрицает. — Ты прав, это уже кое-что! А Сыроваров как? По-прежнему запирается? — Михалыч велел привезти его из тюрьмы. Сам долго с ним разговаривал. Я сидел за ширмой, поэтому в курсе, что к чему. Сыроваров явно собрался с мыслями. Отвечал на вопросы очень любезно, не нервничал. Сказал, что крайне удивлен и опечален, что у Федора Михайловича, человека весьма им уважаемого, могла появиться хоть на минуту мысль, что он убил и ограбил свою покровительницу. Называл мадам милейшей и умнейшей женщиной, но вместе с тем с прежним упорством отказался давать объяснения своего времяпрепровождения вечером накануне ее убийства. Как Михалыч ни бился, как ни доказывал ему необходимость установления алиби, как ни уверял, что все сказанное Сыроваровым не выйдет за пределы его кабинета, что ни одно имя, особенно женское, которое он назовет, не будет скомпрометировано, — все напрасно! Сыроваров уперся как бык и все твердил: «Я готов идти на всякие печальные последствия своего отказа, но решительно не желаю отвечать на ваши вопросы!» — Иван скорчил гримасу и очень похоже передразнил Сыроварова. — И что? Так ничего и не сказал? — Конечно! По правде, я его зауважал! И даже стал сомневаться, виновен ли он на самом деле. Когда человек пытается замести следы, он цепляется за всякую мало-мальски важную закорючку, чтобы обеспечить себе алиби. А тут сам себя топит в угоду ничем не объяснимым понятиям о чести и достоинстве. — А Федор Михайлович как отнесся к его заверениям? — Отдал его в руки судебного следователя Карнаухова, а он, сам знаешь, еще тот типус. Ухватился за известный всем факт, что Сыроваров на несколько часов скрывался из дома, и снова законопатил его в тюрьму. А Михалыч потом оправдывался, объяснял, почему не может следовать своим внутренним убеждениям и не считаться с конкретными фактами, и поэтому, дескать, вынужден передать его дело судебному следователю. Сроки уголовного дознания истекли, теперь Карнаухов возьмется за Сыроварова, но не думаю, что ему удастся нас обойти! — Иван окинул Алексея победным взглядом, довольно улыбнулся и принялся хлопать себя по карманам, упустив из виду, что оставил свои часы на подоконнике. Алексей, не уточняя, что ищет его приятель, взял брегет и протянул его Ивану. — Как я понимаю, ты уже разузнал, где находился в означенное время Сыроваров? Иван окинул его самодовольным взглядом. — А я что говорю? Горничная поначалу мялась, отвечала уклончиво, мол, по этому поводу ничего определенного показать не может, а потом все-таки я ее уломал, призналась, что знает, к кому Сыроваров ездил на свидание. — Все-таки женщина? — Если бы! — вздохнул Иван и достал из кармана портсигар. — Пускай бы даже замужняя! Но тут один срам, да и только! Оказался наш милейший Сыроваров самым обыкновенным бугром[174], и ездил он на свиданку с актером Марципановым. С тем самым, что романсы поет в Зеленом театре. Такой патлатый господинчик с вечно мокрыми губами и испуганными глазками. Я его уже допросил, он признался мгновенно, но потом полчаса уливался горькими слезами и заламывал руки. Еле угомонил его. Сказал, что заставлю клозет в управлении чистить. — Вот оно что! — покачал головой Алексей. — А мы-то уши развесили: благородный человек, соображения рыцарской чести… — Так бы он и повинился в содомском грехе! Жди! — хмыкнул Иван. — Теперь понятно, почему Сыроваров не проявлял интереса к Бучилиной как к женщине. И с новым помощником ссорился не потому, что ревновал его к прорицательнице, а по какой-то другой причине. — Скорее он помощника к хозяйке ревновал, — расхохотался Иван. — Откуда нам знать, может, у них сладилось? — Интересно, — сменил тему Алексей, — горничная знала о бриллианте, а Сыроваров не знал. Причем знаком был с Бучилиной еще с Иркутска, а горничную она наняла здесь. Выходит, Клементина ему не слишком доверяла? — Возможно, потому и не доверяла, что прослышала об его связях, — опять ухмыльнулся Иван. — Теперь, я думаю, тебе не составит труда разговорить Сыроварова, — сказал Алексей, — но если будешь язвить по поводу его привязанностей, то ничего не добьешься. — А ты меня не учи! — неожиданно рассердился Иван. — Меня Михалыч полдня по голове долбил, вся черепушка в дырках. Сегодня сообщение пришло о неизвестной банде. Скрывается в лесах вблизи Каинска. Человек пять или семь. Все в синих армяках, бородатые, высокие, крепкие. На них наткнулся в тайге близ Бритого Лба фельдшер земской больницы. Он выезжал на эстонский хутор. Там батрака медведь чуть не задрал. Возвращался под вечер, а они его перехватили У брода через реку. Самого фельдшера не тронули, если не считать, что с седла не слишком почтительно сдернули. Лошадь прихватили да еще саквояж с медицинскими причиндалами. Через десяток шагов бросили его прямо на тропе. Забрали хирургические инструменты, бинты, вату, спирт и снова ушли в тайгу. — С чего вы решили, что это банда? О крупных грабежах и разбоях сообщений не поступало… — Не поступало, так поступят, — насупился Иван. — Тебе мало, что Капку и дурачка внаглую увели? — Ты считаешь, что это одна и та же банда? — Считай, не считай, а многое сходится. И район, в котором их обнаружили, и количество человек. Вспомни, сколько их дожидалось в засаде? — Для банды они как-то мелочно действуют. Девку беременную и дурачка украсть, великая ли в том нажива? Или фельдшерский саквояж распотрошить? По-моему, здесь единственный вывод напрашивается: у страха глаза велики! — Ладно, ладно! — скривился Иван. — Тоже мне знаток банд выискался. Откуда нам знать, может, кража мальчонки и убийство гадалки — тоже их рук дело! — А ты им гувернантку из пруда припи… — Алексей замолчал на полуслове и с интересом посмотрел на Вавилова. — Тебе не кажется, что банда как-то очень кстати появилась? Почти в одно и то же время со всеми этими темными убийствами? Иван прищурился. — А я что говорю? Сама по себе новая банда для наших краев не редкость. Думаю, не составит труда собрать о ней сведения и прищучить. Конечно, если это не гастролеры. Уж как-то внезапно они появились. И если тот, кого мы ищем — убийца гувернантки и гадалки, — действительно одно лицо, то его связь с шайкой просматривается однозначно. — Абсолютно с тобой согласен. — Алексей подошел к окну и распахнул его. Затем пристроился на подоконнике и закурил. — Давай соберем все в кучку и обмозгуем. Понятно, что Капитолина нагуляла ребенка от работника. Ее и дурачка увели из-под моего носа в районе сопки Бритый Лоб, где видели предполагаемую банду. Вполне возможно, похитители девки и те, кто напал на фельдшера, — одни и те же жулики. Получается, что разыскиваемый нами работник, он же предположительный помощник убитой Бучилиной, связан с этими людьми в синих армяках? — Ну, это старый прием. — Иван присел рядом с Алексеем. — Бывало, засылали своего человека под видом батрака в богатое семейство, а потом всю семью вырезали, а добро возами вывозили, лошадей табунами угоняли. Но это чаще всего на отдаленных хуторах случается, эстонских или немецких… И действуют в таких случаях быстро, чтобы не застукали, и по наводке. Выходит, на Бучилину их навели? Но почему этот помощник так долго ходил вокруг да около, если знал о драгоценностях? Шкаф несгораемый открыть — плевое дело! В спальню к ней он входил без особых церемоний. Значит, всегда можно было улучить момент, вскрыть сейф и сделать ноги. А нет! С Бучилиной расправляются крайне жестоко, причем стараются, и очень успешно, перевалить вину на Сыроварова… Что-то не по душе мне эти сложности, Алеша! — Меня это тоже настораживает. Если их навели на мельника, то не для того, чтобы отобрать у него телегу и пару лошадей. Мельница — более лакомый кусок. Или деньги! Судя по всему, они у Петухова имеются. И абсолютно непонятна связь работника с Капитолиной. Ну ладно, переспал несколько раз с девкой, забеременела она, но ведь сколько известно случаев, что позабавился да бросил. А тут, гляди, не отказался от девки. Даже на риск пошел, чтобы освободить ее. И, как я понимаю, эти ребята не случайно напали на фельдшера. Вполне возможно. Капка уже родила… — А если он от нее тоже избавился? Сразу после родин? Как с той, что в пруду нашли? Ведь нельзя сбрасывать со счетов, что она тоже была любовницей работника. Приехала выяснять отношения, а он раз и прикончил ее! — Иван врезал кулаком по подоконнику, но не рассчитал удар и скривился от боли. — Осторожнее! — предупредил его Алексей и соскочил вниз. — Руки переломаешь, в лазарет попадешь, а мне одному этот вертеп придется раскручивать! — Я бы с удовольствием этому чудиле шею свернул, — мрачно заметил Иван и тоже слез с подоконника. — Я у Михалыча хотел на пару дней отпроситься, в деревню съездить. Давно обещал тестю помочь крышу перекрыть, да все не получается. Тут мне Корнеев признался… — Вавилов вдруг замолчал, вперил на секунду взгляд в темный проем окна, затем поднял его на Алексея. Глаза его оживились. — Слушай, Алеша! Помнишь, Савелий про купчину рассказывал, что по базару шатался, а потом к Наумке направился? — Помню, конечно! Савелий тогда слежку за собой обнаружил! — Честно сказать, тогда я ему не слишком поверил. Подумал, просидел паря весь день в портерной, а потом присочинил невесть что! Надо бы его самого порасспросить со всем тщанием. Возможно, купчина этот опять засветился где-нибудь в городе. И к Наумке следует наведаться. Фингал у него наверняка сошел, но впечатления остались! — Иван полез в карман за кисетом, но на полпути рука его остановилась, и он опять уставился в окно, словно там, в темноте, находились ответы на все их вопросы. Через долю секунды опять посмотрел на Алексея. Теперь его рот расплылся в довольной улыбке. Запустив пятерню в волосы на затылке, он взъерошил их и с победным видом произнес: — Ты меня знаешь, я крайне редко ошибаюсь! Но чует мое сердце, купчина этот не зря объявился. И внешне он заметный, крепкий да гладкий. Не той ли он породенки, что мы разыскиваем? И пока Савелий не спохватился, возьмись-ка, друг Алеша, за его разработку! — Побойся бога, Иван! — Алексей не на шутку рассердился. — Похищение ребенка Тартищев непременно свалит на меня. А кроме того, мельника и гадалку тоже никто с меня не снимал. — Какой ты простой, Алешка! — скривился Иван. — Никто твои дела у тебя не заберет, это точно! Но лучше этого купчину наперед просчитать, прежде чем он новый сюрприз нам преподнесет. — Ты меняуговариваешь? — справился Алексей. — Интересно, чем сам будешь заниматься? Крышу тестю перекрывать? — А ты меня не обижай! — напыжился Иван. — Кто меня обидит, дольше недели не проживет! — То-то я смотрю, по всей округе трупы валяются! — ухмыльнулся Алексей. — И как я не догадался, что это твои обидчики! — А ты, малец, меня не заводи! — Глаза Ивана сузились. — Гляжу, осмелел совсем! — Я давно не малец! — Алексей сжал кулаки. — И ты это знаешь! А будешь обзывать, я тебе первый подвешу! Не посмотрю, что старше! Твои язвы меня уже достали! — Мои язвы? — Иван по-старушечьи всплеснул руками. — Ему слово, а он в ответ двадцать, да еще подвесить собирается. Мне! Ивану Вавилову! Да кто ты такой, чтобы мне угрожать? Я здесь пятнадцать годков, как с куста! А ты без году неделя… Алексей молча схватил его за грудки, Иван Полякова за запястья… — Но, но, петухи! — раздалось от порога. — С чего задрались? Больше заняться нечем? — Федор Михайлович Тартищев быстрым шагом прошел к столу Вавилова, опустился на стул и обвел взглядом раскрасневшиеся лица своих агентов. Отметив растерянность на их физиономиях, жестко приказал: — А ну разойдись! Нашли время, когда кулаками махать! Иван и Алексей, не глядя друг на друга, уселись на стулья в противоположных углах кабинета. — Ну вот! Угомонились, и слава богу! — произнес Тартищев и поднял тяжелый взгляд на Алексея. — Что там с Гейслером приключилось? Докладывай! Мне Хворостьянов уже на уши присел по этому случаю, а я не в курсе! Как я ему должен объяснять? Что мой агент где-то шляется, вместо того чтобы доложить начальнику о происшествии? — Я не шлялся! — вскинул голову Алексей. — Я очень тщательно работал по этому делу! И первичное дознание по горячим следам провел, как полагается! И с Гейслерами… — Знаю, что с Гейслерами! — отвел от него взгляд Тартищев. — Слышал, что досталось тебе по первое число! Но почему ты упустил этих сволочей? Ведь это редчайший случай, чтоб на глазах у полицейского агента такое происшествие случилось! Почему ты позволил им уйти? Хворостьянов час меня пытал по этому поводу! Уж не сговорился ли ты с ними? Не продался ли? — Я бы Хворостьянову глотку смолой залил, — вздохнул в своем углу Иван. — Ишь какую чушь порет! Чтобы Алешка продался… Только этот чудила мог такое придумать! — А ты, голубь, не зарывайся, — предупредил его Тартищев, — смотри, где ты, а где Хворостьянов. Он в одночасье весь наш сыск к чертовой матери разгонит и скажет, что так оно и было! — Пускай разгонит, — охотно согласился Вавилов, — но только через день на его рожу хочу взглянуть. В городе прохода от жуликов не будет, а в его хату непременно первым делом залезут. Там, говорят, даже в торчке стены бархатом обиты. — Тебе виднее! — улыбнулся Тартищев. — Видно, сиживал на его торчке? Но это, заметь, гораздо удобнее, чем на дыбе повиснуть! А меня губернатор завтра непременно вздернет. Хорошо, если за ребра, а вдруг за нежные места? — С нашего губернатора тоже толку с гулькин хрен, — живо отозвался Иван. — Взял бы да попробовал хоть раз за жуликом пробежаться. А то за нежные места! Их бы на пару с Хворостьяновым крючком за эти самые места — да в острог. Пускай бы клопы досыта наелись. — Иван! — Тартищев в изумлении уставился на агента. — Совсем оборзел! С чего тебя так разобрало? Смотри, пришьют политику! Учти, защищать не буду! — Понял! — Иван поднялся на ноги. — Дожил Иван Вавилов, дослужился! Начальство политику шьет, всякие мальцы морду пытаются начистить. Это что за жизнь пошла? — Жизнь пошла хорошая, дальше некуда! — вздохнул Тартищев. — Работы привалило много, выше потолка. И прекрати устраивать мне спектакли! За дело берись! И ты, Алексей, тоже не зарывайся. Амбиции амбициями, а служба службой! Не хватало мне ваших драк. В свободное время — пожалуйста, но без увечий. А на службе — запрещаю! Раз и навсегда! — Тартищев пристукнул кулаком по столешнице. — Увижу — самолично шеи сверну! — Обвел строгим взглядом обоих агентов и приказал Алексею: — Докладывай про похищение ребенка. Четко, толково! Версии и мотивы! — Он посмотрел на часы и добавил: — Даю пятнадцать минут, а затем выедем на место происшествия. А потом я хотел бы поговорить с гувернанткой. Где она сейчас? — Отвез к себе домой. Гейслеры ее выгнали. — Что ж, привезешь ее сюда завтра, — ответил Тартищев. — Хочу с ней побеседовать один на один. Посмотрим, что за птичка такая. — Заметив, что Алексей достал папку с бумагами, махнул рукой: — Ладно, начинай!Глава 5
Утром следующего дня Алексей быстро шел по Тобольской улице. Всю ночь он, как и другие агенты, провел в полиции и в разъездах по городу: обыскивали притоны, ночлежки, богадельни, местные «малины» и блатхаты. Искали мальчика, а вместе с тем выявляли лиц, которые хотя бы понаслышке знали, кто мог совершить это злодейство. Воспитательницу Тартищев велел до утра не тревожить, тем более что она находилась под наблюдением бдительной Ненилы. Усталость выдавали круги под глазами и бледные щеки, но Алексей был бодр, как никогда. Вероятно, бодрости ему прибавило неприятное известие, которое сообщила нянька в прихожей, когда он рано заскочил домой, чтобы выполнить поручение Тартищева. Именно оно заставило его забыть об усталости. А бодрость возникла от досады, что вновь не удастся избежать разноса, который непременно учинит Тартищев, когда узнает, как его старший агент Поляков опростоволосился. Щеки его горели от предчувствия неприятных объяснений с начальством. Впрочем, себя он нисколько не оправдывал. Сам кругом виноват! Переложил все заботы на старую няньку и получил целый мешок неприятностей… Ему оставалось пройти с полквартала, когда его догнал Вавилов. Последние несколько шагов Иван преодолел рысцой и, смахнув пот с лица, спросил: — Откуда спешишь? Из дома? — Оттуда, — буркнул Алексей. — Тартищев велел привезти гувернантку, а она, кажется, смылась. Нянька говорит, что после моего отъезда на службу сразу засобиралась. Дескать, хотела успеть на дилижанс, чтобы добраться с ним до Томска. Я нарочного следом пустил, чтобы перехватили его на ближайшей станции и проверили, там ли эта девица. Что-то поспешно она слиняла, не находишь? — Что ж ты так промахнулся? — вместо ответа попрекнул его Вавилов. — Надо было сразу везти ее в полицию. Теперь неприятностей не оберешься! — Дурак, пожалел ее! Думал, пускай приведет себя в порядок, успокоится. Да и нянька тотчас над ней закружила, как орлица над орленком. Стол накрыла, то да се, бедняжка, мол, жертва несчастья… А эта жертва смотри какая шустрая оказалась! — А нянька что по этому поводу говорит? — Ненила? — Алексей сердито насупился. — Она многое что говорит. Принялась расспрашивать ее о жизни в Москве и, похоже, спугнула барышню. Стала та краснеть и путаться. Нянька смекнула, что дело неладное, и хитра же старая, спросила что-то про Арбат, а девица не поняла, поинтересовалась, что это такое. А потом взяла в толк, что сморозила глупость, и тотчас вспомнила про дилижанс. Вот и весь расклад, весьма для меня печальный. — Да уж! — покачал головой Иван. — Только сдается мне, что с нарочным ты поспешил. Зуб даю, не будет барышни в дилижансе. — С чего ты взял? — опешил Алексей. — Думаешь, обманула? — Не думаю, а знаю, — важно заметил Вавилов. — И нянька твоя мудрее всех нас вместе взятых оказалась, если стала пытать эту девицу. Жаль, что спугнула! — Он вытащил из кармашка часы и посмотрел на них. — Не более часа назад эта самая девица, что должна сейчас мчаться в почтовом дилижансе в Томск, вошла в ворота доходного дома на Петровской улице и скрылась в одной из квартир. Я оставил Гвоздева присматривать за ней, а сам бегом в управление. Думал, уж не случилось ли чего? Не мог же ты ее отпустить в самом деле, если Михалыч велел привезти барышню на допрос. — Как видишь! — развел руками Алексей и требовательно спросил: — Где ты ее нашел? — Случайно все получилось. — Иван шел рядом с Поляковым, с трудом приноравливаясь к его размашистому шагу, и наконец не выдержал: — Уймись немного! Сбавь скорость! — И когда Алексей послушался, стал рассказывать: — Поехали мы с Гвоздевым в тюрьму за Сыроваровым, забрали, везем в тюремной карете мимо твоего дома. Смотрю, из подъезда выскакивает девица. Точь-в-точь та барышня, которую ты мне перед этим описал. Оглядывается нервно по сторонам и бегом к Знаменскому собору. Забежала на крыльцо и нырь в двери. Думаю, в чем дело? Почему Алешка до сих пор не доставил ее к Гартищеву? Словом, велел я конвою везти Сыроварова в управление, а сам на пару с Гвоздевым направился к собору. Не успели мы и пару шагов сделать, подъезжает к нему пролетка. Девица тут же появляется, резво сбегает с крыльца, садится в пролетку и уезжает. — Считаешь, что кто-то специально за ней подъехал? — Не считаю, а точно знаю, — сердито посмотрел на него Иван. — Не перебивай, а то не успею все рассказать. И правда, впереди показалось высокое крыльцо и белые колонны желтого здания управления полиции. По этой причине Алексей не стал перечить и покорно приготовился слушать. — Разглядеть, кто правил пролеткой, не удалось. Заметил только, что это мужик крупного телосложения и одет в длинный парусиновый плащ песочного цвета. На голову он натянул капюшон, так что, как я ни старался, лица не рассмотрел. Здание управления неумолимо приближалось. Уже была видна тюремная карета, в которой привезли на очередной допрос Сыроварова, и Алексей невольно замедлил шаг, а вскоре совсем остановился. — Давай рассказывай скорее! — заторопил он Ивана. — Надо доложить Тартищеву и срочно брать ее, пока опять не скрылась. — Не спеши! — неожиданно резко оборвал его Вавилов. — Тут интереснее дела закрутились. Забегаешь вперед совсем не по субординации. — Извини! — сказал сквозь зубы Алексей. — Я слушаю. — Пролетка доехала до почтамта, затем свернула к цирку, обогнула его и выехала на Базарную площадь. Там девица пересела в другую, затем в третью. Так что первый возница наверняка ни при чем. Она села в первый попавшийся экипаж. И еще. Ты не находишь, что твоя девица мастерски уходила от наблюдения? Сначала я заподозрил, что она нас заметила и пытается оторваться. Но потом ей надоело, видно, колесить по городу, и она направилась на Петровскую улицу к доходному дому под номером шестнадцать. И это, заметь, не все! Иван с торжеством посмотрел на Алексея и вытащил из кармана портсигар с табаком для самокруток. Но Поляков придержал его руку. Очередная самокрутка осталась нераскуренной, а Иван продолжал как ни в чем не бывало: — Я поинтересовался у дворника, не знает ли он, что это за барышня прошмыгнула в шестнадцатый дом? А он мне отвечает, что это, дескать, Ольга Макаровна Галуцкая, компаньонка одной старой дамы, которая недавно скончалась в городской больнице от дизентерии. Представляешь, Ольга, а не Елена! — Ива-ан! — протянул Алексей и с состраданием посмотрел на Вавилова. — Пошли уже! Кажется, Федор Михайлович на пару нас в гузно пинать будет. С чего ты взял, что эта Ольга непременно наша воспитательница? — Так она же из твоего подъезда выскочила! — уставился на него Иван. — Да ты и сам сказал, что наша девица сбежала? — Наша сбежала, а Ольга Галуцкая осталась. Вспомни, кто, кроме меня, в этом подъезде проживает? Кому вторая квартира принадлежит? — Ну да! — Иван скривился. — Как я упустил? Доктор Калугин там проживает. И он как раз в той самой больнице служит. — Он удрученно покачал головой. — А так хорошо все складывалось! Девица-то по описанию один в один. Пелерина, шляпка, коса… И сама смазливая, страсть прямо! — Твои страсти к делу не пришьешь, — усмехнулся Алексей. Странно, но он почувствовал облегчение, что Иван ошибся. А тот огорченно тер лоб и вздыхал: — Надо теперь назад бежать, Гвоздева с поста снимать. Вот уж выдаст нам Михалыч так выдаст! — Постой, — придержал его за плечо Алексей, — скажи, что еще ты заметил? Начал было говорить, а потом перевел разговор на другое. — А это я намеренно. — Иван пожал плечами. — Думал, щуку выловил, а оказалось, даже ерша поганого не подцепил. Знаешь, через некоторое время из того же дома на Петровской господин Закоржевский появился. Помнишь, за ужином у Полиндеева мы с ним встречались? Такой франт записной, в котелке, при бабочке, штиблеты чище моей рожи сияют. Тоже сел в пролетку и был таков! — И что здесь удивительного? Закоржевский не имеет права посещать другие дома, кроме полиндеевского? — справился Алексей. — Может, он квартиру там снимает? — Зачем она ему, если он в гостинице останавливается или у Полиндеевых? Не помнишь разве, Карп Лукич рассказывал? Он же управляющим у него служит на виноделательном заводе. Живет в доме за городом и появляется здесь только по делам. Чего молчишь? Забыл, что он за дочкой Полиндеева ухаживает? — Ничего я не забыл, — с досадой сообщил Алексей, — но не вижу: с какой стати ты заподозрил Закоржевского? — Теперь уже не заподозрил, — вздохнул Иван, — теперь он действительно ни при чем. Хотя я очень сомневаюсь, что он искренне привязан к Вере Полиндеевой. Женится на ней, а по бабам как бегал, так и будет бегать! Скорее всего он на Петровскую к бабе ездит, к любовнице. Я думал привязать его к девице, но раз она оказалась совсем не той, которая нам нужна, оставим все как было. А нашу барышню надо ловить и трясти как грушу, пока не назовет сообщников. — Если она действительно уехала с почтовым дилижансом, то скоро ее задержат. — Алексей посмотрел на часы. — А Гвоздева не отпускай. Пусть потопчется, походит вокруг дома. Они направились к крыльцу и почти достигли его, когда за спиной сыщиков раздался громкий стук копыт и отчаянный крик: — Алексей Дмитрич! Господин начальник! Остановись! Алексей и Вавилов одновременно оглянулись. Илья, давешний возница Полякова, стоя погонял лошадей, которые стремглав неслись по мостовой. Увидев, что сыщики его заметили, он натянул поводья, и лошади, роняя с губ желтые хлопья пены, остановились напротив крыльца управления. Они тяжело поводили боками, а сам Илья слез на землю и подошел к сыщикам. Он отдувался и вытирал лицо скомканным в руке картузом. — Что за пожар? — спросил Алексей. — Что-то нашел? — Не говорите! — махнул рукой возница. — Я расскажу, а вы решайте, важное то дело или нет! Но по мне, нечисто там! — Он кивнул в сторону выезда из города. — Два часа назад повез я на дачу семейство одно. Это в пяти верстах от города вблизи Голубки, пещера так называется. К самой ей не подъехать, только пешком можно подобраться. — Он перевел дыхание. — Но я не про то хочу сказать. Собака там воет. С чего бы это? Я сперва подумал, что она в провал свалилась и подыхает. С пассажирами ехал, она выла, но я не посмел остановиться, деньги уже уплочены, нарекания будут. А обратно еду, она опять воет, жалобно так, прямо за душу берет. Я лошадей оставил, полез по скале, смотрю, большая собака сидит у провала и скулит. Я палку прихватил на всякий случай и к пещере. Она увидела меня, отбежала, но не ушла, крутилась поблизости, пока я вход осматривал. Завалили его совсем недавно, земля еще совсем сырая. И следов вокруг много. Я веток набрал и закидал следы, вы же мастаки в них разбираться. — Постой, Илья, — перебил его Алексей, — ты считаешь, что псина выла неспроста? — Да, — кивнул Илья, — неспроста. Так собаки воют по покойнику. Я пытался камни от входа отвалить, но одному мне не под силу. Пришлось в город возвращаться. А пес снова к провалу побежал и принялся выть. — Что за собака? — спросил быстро Иван. — Породистая или дворняга? — Кажись, овчарка. Грязная вся, в пыли, но не худая, видно, хозяйская или на свалке живет. Вавилов и Алексей переглянулись. — Думаешь, там что-то есть? — спросил сквозь зубы Иван. — Надо проверить, — ответил Алексей. — Доложи Тартищеву и сразу езжай за мной. А я поеду с Ильей. Хорошо, если ложная тревога, а вдруг? — Поезжай и в любом случае нас дожидайся. — Иван взбежал на крыльцо и оттуда поинтересовался: — Оружие при тебе? — Как всегда! — отозвался Алексей, вскакивая в пролетку. Проверив наличие «смит-вессона» в кобуре под сюртуком, он не удержался и быстро провел пальцем по браслету из древ» него курганного золота — своему испытанному амулету. Дав-; ненько он не делал этого: события последних дней заставили его забыть о многом… — Трогай! — приказал он Илье. И коляска покатила назад по дороге, ведущей к дачным поселкам на берегу реки… Пещера Голубка находилась как раз на полпути между городом и первым из поселков. Ориентиром служила одинокая гора, чья вершина по очертаниям напоминала голову голубки. Сама пещера располагалась значительно выше, на другой, почти отвесной, скале. К провалу, так местные жители называли вход в пещеру, вела едва заметная среди камней тропка. Но вой собаки был слышен издалека: заунывный, многократно усиленный эхом протяжный вой, который действительно хватал за сердце и вызывал необъяснимую тревогу. — Слышите, Алексей Дмитрич? — повернулся к нему лицом Илья. — Что я говорил? Неспроста собака скулит! — Похоже, так, — ответил Алексей, стараясь с дороги рассмотреть провал. — Высоко будет! Я в своих ботинках вскарабкаюсь ? — Да я подмогну в случае чего. — Илья достал из-под пассажирского сиденья моток веревки. — Обвяжу вас тросом, но тропа на самом деле не очень опасная. Это с дороги она — узкая, а так двое разминутся и не заметят. — Он озабоченно огляделся по сторонам. — Лошадей надо спрятать, а то найдется удалец, сведет, пока мы в камнях лазать будем. Пока Илья занимался лошадьми, отводил их и прятал в узкой, заросшей кустарником ложбине, Алексей примерил на глаз расстояние до пещеры: с четверть версты или немного меньше. По ровной дороге раз плюнуть пробежаться. Но он не особо любил карабкаться по скалам. Свежи еще были воспоминания о приключениях в окрестностях Тесинска… Но стоило ему на пару с Ильей приблизиться к подножию скалы, овчарка тотчас заметила их и принялась исступленно метаться по узкой скальной полке, заросшей чахлым кустарником. Она то подбегала к провалу и скребла завалившие его камни когтями, то пыталась подкопаться под них. И при этом жалобно, словно от отчаяния, скулила. А то стремглав мчалась в заросли ольхи и оттуда злобно рычала и лаяла на поднимавшихся по отвесной стене людей. — Хорошая собака! Сильная! — сказал Алексей, тяжело отдуваясь, когда, по словам Ильи, они преодолели самый опасный участок подъема. Задрав голову, он наблюдал за крупной черной с желтыми подпалинами на лапах и брюхе овчаркой, которая находилась сейчас в десятке саженей над ними. Охрипнув от беспрестанного лая, она устроилась возле провала, положив лобастую голову на вытянутые передние лапы, и исподлобья следила за Алексеем. И этот взгляд ничего хорошего не предвещал. Он был по-волчьи суровым и беспощадным. — Да! Серьезная собачка! — прокряхтел в ответ Илья, поднимаясь с камня, на который он присел, чтобы перевести дыхание. — Точно стрелять придется, если кинется. — С чего ты взял, что кинется? — посмотрел на него Алексей. — От тебя же она убежала! — А меня собаки боятся, — разулыбался Илья, — я слово против них знаю. В детстве меня соседский кобель чуть не порвал, тогда мать взяла и сводила меня к местной колдунье. Отшептала та на всю жизнь. Ни одна псина с той поры меня не тронула. Как увидят, завизжат — ив сторону! Наконец они поднялись почти к самому входу в пещеру. Он и вправду был завален камнями. И следы обуви вокруг были свежими. Суток не прошло, определил Алексей, как кто-то здесь прилежно поработал, чтобы завалить провал. Можно было предположить, что постарался кто-то из крестьян, чья глупая животина — корова или овца — свалилась туда, и хозяин решил таким образом избавить свой скот от опасности. Но собаки не воют по погибшим овцам и телятам… Алексей достал на всякий случай револьвер из кобуры и осторожно направился к завалу. Овчарка настороженно следила за ним из-за кустов, а когда он приблизился к входу в пещеру, неожиданно бросилась туда и принялась, урча и подвывая, ожесточенно скрести когтями по камням. Алексей подошел и встал рядом с ней, по-прежнему не выпуская револьвер из руки. Собака села и, высунув язык, преданно посмотрела на него и несколько раз коротко гавкнула. Она не обратила внимания на Илью, который подошел следом. В руках он сжимал нагайку и на пса поглядывал с опаской, видно, не слишком надеялся на силу заговора. — Надо же, — сказал он с удивлением, — не сбежала. А лаяла, словно в горло хотела вцепиться. Алексей огляделся по сторонам. Овчарка продолжала повизгивать и нетерпеливо перебирать лапами. Слюна стекала с ее свесившегося из пасти языка, глаза болезненно слезились. — Кажется, под камнями что-то есть. Вернее, кто-то, возможно, еще живой! Собака сторожит его и просит о помощи. — Эх, — почесал в затылке Илья, — лом надо было прихватить или хотя бы заступ. — Ладно, что теперь об этом говорить! — Алексей посмотрел на видневшийся внизу участок дороги, отсюда он казался чуть шире ладони, и решительно подошел к лазу. — Давай приступим. Им пришлось основательно попотеть, прежде чем удалось откатить несколько глыб в сторону. Образовался низкий и узкий проход, и собака сразу же скользнула в него. И тотчас раздался ее звонкий, торжествующий лай. Овчарка нашла то, к чему стремилась. Алексей и Илья переглянулись и принялись трудиться с еще большим усердием, очищая вход в пещеру от камней. Наконец Алексею удалось протиснуться в него. Внутри было темно, хоть глаз коли, и пришлось немного подождать, чтобы глаза освоились. Впереди он заметил серое пятно, которое бросилось к нему под ноги. Это была овчарка. Она крутилась на месте, словно торопила его, звала за собой. — Илья, приготовь факел и следуй за мной, — крикнул Алексей и осторожно, держась за каменную стену, направился в глубь пещеры. Собака трусила чуть впереди, беспрестанно оглядываясь, проверяла, не отстал ли он от нее. Света из развороченного лаза вполне хватало, чтобы разглядеть проход в скале, который, постепенно понижаясь, привел Алексея в низкий сухой грот. Множество сталактитов свисало с его потолка, мешая выпрямиться в полный рост. Собака метнулась в дальний конец пещеры и исступленно залаяла там. Забыв об осторожности, Алексей бросился следом. В этот момент Илья запалил факел. Грот озарился слабым мигающим светом, и Алексей увидел лежащее на охапке сена маленькое тельце. Он бросился к нему и склонился над ребенком. Заметил крошечную ручку со сросшимися пальчиками и выдохнул: — Господи! Тема! Нашли! — Дите? — вскрикнул в изумлении за его спиной Илья. — Малое совсем. Неужто тот, что вчера украли? Сынишка судьи? Алексей не ответил. Приложив пальцы к шейной артерии ребенка, он пытался нащупать пульс. И он был, слабый-слабый, почти неслышный. — Живой! — сказал Алексей с облегчением и осторожно поднял мальчика на руки. Головка его безвольно качнулась, и даже при свете факела было видно, насколько он бледен. Овчарка мешалась под ногами, радостно визжала и крутила хвостом. — Смотри, как радуется, — заметил Илья, уступая дорогу Алексею. — Видно, знает мальчонку. Они направились к выходу. Собака бежала впереди, и когда Алексей на мгновение останавливался, чтобы поправить головку или руку Темы, громко повизгивала от нетерпения. Наконец они выбрались наружу. Илья торопливо стянул с себя куртку и расстелил ее на земле, а Алексей бережно положил на нее ребенка. Затем опустился на колени и стал его осматривать. Мальчик по-прежнему находился без сознания, но обнаружить видимых повреждений на его теле не удалось. Руки и ноги были целы, лишь на ручках виднелись небольшие синяки, вероятно, от пальцев похитителя. — Чего он? — почему-то шепотом спросил Илья. — Оклемается? — Оклемается! — успокоил его Алексей. — Похоже, его усыпили или сознание от голода потерял. Больше суток без еды и питья, в кромешной темноте. Тут и взрослый человек едва выдержит. — Кто ж его сюда замуровал? Живьем, это ж надо было до такого злодейства додуматься! — Илья опустился рядом с Алексеем и с удрученным видом вгляделся в бледное личико Темы. — Малец в чем виноват, чтоб на муки его обрекать? Ух, попался бы мне этот гад! Самолично на куски порвал бы или в ту дыру законопатил. — Он оглянулся на темнеющий лаз в пещеру. — Ежели б не собака, сроду бы его не отыскали. Он свистнул псу, лежавшему чуть поодаль и настороженно наблюдавшему, как Алексей дует мальчику в лицо, трет ему виски и тихо зовет: — Тема! Тема! Очнись! Илья полез в карман, вытащил кусок облепленного крошками рафинада и бросил его овчарке. Но та лишь обнюхала сахар и снова перевела взгляд на ребенка и Алексея. — А говоришь, собаки тебя боятся, — сказал Алексей, — вон как она хвостом виляет. — Она за мальчонку радуется, потому и страх забыла, — ответил важно Илья. — А мои заговоры против цепных псов горазды! — Он озабоченно спросил: — Как теперь спускаться станем? С мальчонкой на руках тяжеловато придется. — Первым пойдешь, страховать меня будешь, — сказал Алексей. — Я после вернусь, осмотрю пещеру и все вокруг, а ты отвезешь мальчика в больницу и сообщишь в полицию, что ребенок нашелся. И еще передай, чтобы пару агентов мне на помощь прислали. Надо здесь засаду устроить, вдруг… Не успел он закончить фразу, как внизу раздалось ржание лошади и стук колес. — Отнеси мальчика в тень и пригнись! — приказал Алексей. — Посмотрим, кто пожаловал. Илья исполнил приказание и пристроился рядом с Поляковым за большим валуном. Сверху им была видна лишь голова лошади, все остальное укрывалось за скалой. — Гляди, чтобы собака не залаяла! — предупредил шепотом Алексей. Илья молча показал овчарке кулак, и она будто поняла, что от нее требуется, подползла к мальчику и улеглась рядом. — То-то, сторожи! — строго сказал Илья и повернулся к Алексею. — Думаете, сюда полезут? — Зачем-то же остановились, — шепотом ответил Алексей, посмотрим! В это время из-за скалы показался человек, и Поляков едва сдержался, чтобы не присвистнуть от удивления. Илья тоже его узнал. — Наумка! Дисконтер! — Он покачал головой. — Ну, этот точно никуда не полезет. Разве прихватил кого? Наумка, опираясь на костыли, с трудом прошелся взад-вперед по дороге. Затем скрылся за скалой. — Уедет! — предположил Илья. Вытянув шею, он наблюдал за дорогой. — Видно, по нужде выходил. Или ноги размять! Они у него едва ходят! — Один он не ездит. Обязательно с кем-нибудь, чтобы помог ему с коляски на землю спуститься, — пояснил Алексей. Но, к их изумлению, Наумка появился снова, однако уже без костылей и даже без палочки. Двигался он медленно, но довольно резво для человека с искалеченными ногами. Он подошел к тому месту, где начиналась тропинка, ведущая к пещере, и некоторое время стоял, задрав голову вверх: разглядывал подступы к провалу. Не заметив ничего подозрительного, Наумка стал осторожно карабкаться по камням вверх по тропе. На плече у него висела свернутая в кольца веревка, на шее — шахтерский масляный фонарь, в землю он упирался чем-то похожим на топорик с острым клювом и длинной рукояткой. Одет Наумка был в засаленную куртку и столь же грязный бархатный картуз. Длинные пейсы и борода развевались по ветру. Наумка, то и дело поправляя их, громко бранился на странной смеси русского языка и идиш. — Вот тебе и увечный, — прошептал рядом Илья, — здоровому сто очков вперед даст. — Тише! — приказал Алексей. — Давай отползем. Посмотрим, что будет делать, когда к пещере поднимется. И они, стараясь не производить большого шума, отползли в те же кусты, где лежали Тема и овчарка.Глава 6
Наумка поднимался к провалу не менее часа. Его было трудно упрекнуть в том, что он намеренно испытывает терпение тех, кто поджидал его в засаде. Больные ноги давали о себе знать и заставляли его частенько останавливаться и, тяжело отдуваясь, долго переводить дыхание. Наконец его лицо, красное, с выпученными от напряжения глазами, показалось из-за камней. Пейсы и борода слиплись от пота и уже не докучали своему владельцу. Наумка почти вполз на площадку перед входом в пещеру и рухнул на камни, тяжело дыша и что-то быстро и еле слышно причитая себе под нос. Алексей прислушался. Еврей бормотал уже по-русски: — Клянусь именем бога и святой Торы! В последний раз я ищу эту подлую тварь! Пусть мне будет хуже, но я убью ее своими руками. Наум с трудом поднялся, снял с шеи фонарь, откинул стеклянный колпачок и запалил фитиль. Затем опустил колпак и, взяв фонарь в руки, с трудом поплелся к провалу. — Что это за дыра? — Наумка остановился напротив лаза в пещеру, заглянул в него и, вывернув шею, попытался разглядеть, куда он ведет. Затем выпрямился и по-бабьи запричитал: — Наум! Куда тебя несет? Тебе мало твоих бедных изувеченных ног? Ты хочешь сломать себе шею? И зачем? Из-за старой облезлой суки, по которой плачет дитя. — Он вздохнул: — Дитя плачет, и папа лезет в гору, чтобы упасть в пропасть и сломать себе шею. Он был настолько увлечен панихидой по самому себе, что не заметил, как Алексей оказался за его спиной. — Наум! — Поляков взял еврея за плечо. — Стоять! Тот дернулся, словно от удара молнии, и в ужасе обернулся. — О, боже! Что вам надо, господин полицейский? — Это я спрашиваю, что тебе здесь надо? — Алексей сильно сжал его плечо и тряханул для острастки. — Вижу, ты и про ноги забыл? — Ноги? — Наум обреченно махнул рукой и скривился. — Разве это ноги? Это страдание моей жизни! Это наказание… — Прекрати болтать! — прервал его Алексей. — Признавайся, зачем полез в пещеру. — Так собака! — выпучил глаза еврей. — Жалкая облезлая тварь. Пропала третьего дня. А сегодня прискакал какой-то мальчишка и говорит, что она в провал свалилась. — И ты приехал ее выручать? — Алексей повернулся в сторону кустов и приказал: — Илья, выпускай! Но овчарка без команды уже выскочила из кустов и бросилась к Наумке. Тот испуганно вскрикнул и прикрыл голову руками. Следом из кустов появился Илья. Он отряхнул налипший на штаны мусор и повинился. — Не удержал чертову псину! Шельма прямо! Чуть руку мне не откусила. Пес надрывался лаем и норовил броситься на еврея. Лицо Наумки от испуга стало похожим на недозрелую сливу: приобрело тот же зеленовато-синий оттенок. — Твой пес? — спросил Алексей и ухватил овчарку за холку. — Ни боже мой! — захныкал Наумка. — На что мне этот телок? Жрет много, а толку? У меня пудель был. Черный такой. С валенок размером. Да и с виду на валенок смахивал. Ума не приложу, как он за городом мог очутиться? — Ладно, допустим, что ты искал здесь пса. Ну а если в пещере обнаружатся твои следы? Если я выясню, что ты там бывал неоднократно? — продолжал допытываться Алексей. — Зачем мне там бывать? — вытаращил глаза еврей. — Я за собачкой… Дочка плачет… — Некого было за собакой отправить? Вон сколько шантрапы возле тебя крутится! Послал бы пару своих учеников, им не привыкать бродяжить. — Что вы такое говорите, господин начальник, — вытаращил на него глаза Наум. — Они мастера… — Еврей поперхнулся, чуть не выдав себя. Ведь он всегда открещивался от своих питомцев. В это время из кустов послышался детский плач. — Тема? Очнулся? — Алексей посмотрел на Илью. — Вынеси ребенка сюда. Илья направился в кусты и через пару мгновений показался из них с мальчиком на руках. — Ты знаешь этого ребенка? — Алексей вновь схватил Наума за шиворот и, резко дернув, развернул его лицом к Теме. Мальчик действительно пришел в себя, и хотя был еще очень бледен, с большим удивлением оглядывался по сторонам. — Ни боже мой! — ответил Наум и с любопытством посмотрел на ребенка. — Первый раз вижу! — Мы его только что обнаружили в пещере, в которой ты собирался искать своего пуделя. Не странное ли совпадение? — Что вы такое говорите, господин начальник? — Наумка молитвенно сложил руки. — Мальчик и пудель — это две большие разницы… — Ладно, вижу, что от тебя сейчас ничего не добьешься. — Алексей оглянулся на Илью. Тот держал Тему на руках и что-то тихо ему говорил. Бледные щеки мальчика порозовели, и он даже улыбался. Заметив взгляд Алексея, Илья пояснил: — Есть просит и пить! Надо быстро в больницу везти! — Хорошо, — согласился Алексей и попросил: — Подай шкот! — Шкот? — удивился Илья. — Какой шкот? — Веревка! Есть у тебя веревка? — Так бы и сказали! — отозвался Илья. — Первый раз слышу. Скот или шкот? — Шкотом моряки веревку называют, — пояснил Алексей. — Так то моряки, а мы по морям не плавали, — отозвался Илья и подал ему веревку Наума. — Эта пойдет? — Пойдет! Алексей одним концом связал руки еврею, а вторым приторочил его к дереву. — Посидишь здесь, пока не прибудут полиция и понятые, — пояснил он перепуганному еврею. Тот окончательно сник и не противился, когда его оставили одного на площадке перед пещерой. Даже овчарка покинула ее и устремилась вслед за Ильей и Алексеем. Они с большой осторожностью спускались вниз по тропе. Алексей нес Тему на руках, а Илья удерживал его от падения, обмотав веревкой вокруг пояса. С грехом пополам они спустились к дороге. Ноги от напряжения дрожали и едва держали Алексея. Илья бегом направился к тому месту, где были спрятаны лошади. С Темой на руках, Алексей опустился на большой валун рядом с дорогой. Мальчик открыл глаза. — Вы меня не убьете? — спросил он шепотом. — Нет, никто никого не убьет. Сейчас мы покажем тебя доктору, а после отвезем домой, — сказал Алексей ласково и погладил его по голове. — Они сказали, что отрежут мне язык, если я буду кричать. — Тема серьезно посмотрел на Алексея. — Я плакал, когда они ушли. Но не громко. Было темно и холодно. Потом я заснул и ничего не помню. — Ты запомнил, как они выглядят? — Нет, у них лица были закрыты, но я узнаю их голоса. — Ты умеешь считать? — спросил Алексей. — Сколько их было? Мальчик поднял здоровую руку и показал три пальца. — Молодец! — похвалил его Алексей и снова погладил по голове. — Скоро ты будешь дома. Там все соскучились по тебе. — А мадемуазель Елена? Она тоже соскучилась? — Да, да, — предпочел ответить Алексей, — очень. — Нет, не соскучилась, — вздохнул Тема. — Она злая, больно щипала меня и дергала за ухо. — Ты, наверно, не слушался? — Слушался, но я не хотел кататься на лошадках, а она велела мне плакать и кричать, чтобы нам разрешили погулять. Я знаю, ее ждал этот гадкий мужик. У него уши большие и глаза злые. Он на меня сказал, что я выродок и таких надо в ведре топить. — Так и сказал? — опешил Алексей. — Ты ничего не придумал? — Нет, — покачал головой Тема, — не придумал. Еще он сказал мадемуазель, что у него будет много денег и он увезет ее отсюда. — А ты хорошо говоришь, — сказал Алексей, чтобы скрыть свое изумление. Мальчик оказался не по годам развитым. Впрочем, это бывает у детей, наделенных от рождения физическим пороком. Вероятно, природа таким образом компенсирует свои ошибки. Собака, проводив Илью, вернулась и стала крутиться возле Алексея. — Терзай! — произнес радостно Тема и потянулся руками к овчарке. Та радостно взвизгнула и попыталась его облизать. — Это твоя собака? — спросил Алексей. — Наша, — кивнул Тема. — Она во дворе сторожит. Сторож позволял мне иногда с ней играть. — Это Терзай тебя нашел, — сказал Алексей. Тема обнял собаку за шею. И овчарка тотчас облизала ему лицо и руки. На дороге показалась пролетка Ильи, и одновременно из-за поворота вынырнул еще один экипаж с полицейскими агентами. Первым спрыгнул на землю Иван. Он все понял, еще ничего не спросив. — Та-ак! — огляделся деловито по сторонам. — Мальчика нашли! Что говорит? — Пока ничего нового, — ответил Алексей. — Но собаку он знает. Овчарка охраняла дом Гейслеров. Интересно, как она здесь очутилась? — А ты ее допроси! — отозвался Иван. — Может, доложит! — Он поднял голову вверх и посмотрел в сторону пещеры. — А там кто отсвечивает? — Общий наш знакомый — Наум! — ответил Алексей. — Учти, мы его туда не тащили. Сам залез. Якобы кто-то ему сообщил, что в провале его пудель воет. — Во дает! — поразился Иван. Он смерил взглядом расстояние от дороги до провала и покачал головой. — Ну и жулик! Говоришь, сам вскарабкался? Увечный, мать его так! Ладно! — Он повернулся к агентам, который занимались тем, что осматривали подходы к тропе, ведущей вверх. — Сейчас поднимемся туда и осмотрим пещеру, а Наумку, чудило поганое, непременно возьмем за жабры. — И спросил уже Алексея: — Как ты думаешь, он знал про мальчишку? — Пока отпирается, но у меня не было времени допросить его как следует. Пришлось заниматься ребенком. Я и пещеру не успел толком осмотреть. Задействуй своих орлов, пускай порыщут вокруг и внутри все тщательно проверят. — Он передал Тему Илье и приказал одному из младших агентов: — Доставите мальчика в больницу, покажете доктору и тотчас сообщите родителям, что ребенок нашелся. — Затем обратился к Тимофееву: — Спасибо тебе, Илья! Я обязательно доложу о том, что именно ты помог нам найти мальчика. Думаю, господин Гейслер не оставит это без внимания. Что касается полиции, то я напишу рапорт на имя Тартищева. Буду лично хлопотать, чтобы тебя взяли младшим агентом. Илья приложил руку к сердцу. — Премного благодарен! Рад служить хорошему делу! — Он вскочил на облучок своего экипажа. И уже оттуда прокричал: — А мальчонку мы живо домчим! Будьте спокойны, Алексей Дмитрич! Во второй раз путь к пещере показался Алексею короче. Один за другим агенты поднялись к провалу. Наумка находился на прежнем месте. — А, знакомая всем рожа! — радостно приветствовал его Иван. — Собачку, говоришь, искал? — Он радостно потер ладони. — Кажется, голуба, теперь тебе не отвертеться. Сколько лет ты полицию в заблуждение вводил своими ножками? — Что вы? Что вы? — залопотал дисконтер. — Какие ножки? Разве это ножки? — Ладно, не заливай! — Иван пристроился напротив еврея. — Расскажешь все как на духу — забуду про ноги. — Расскажу, расскажу, — засуетился еврей, — только прикажите руки развязать. Затекли совсем. Я ведь не сбегу, сами понимаете… — Еще бы ты сбежал! — усмехнулся Иван и велел одному из сыщиков освободить Наумку. Затем строго посмотрел на него. — Говори, зачем в пещеру полез? — Так собачка же! Я уже сообщил вашему товарищу… — Про это знаю. Только не резон тебе за собачкой на такую верхотуру карабкаться, — покачал головой Иван. — Тут здоровому человеку убиться раз плюнуть. А с твоими ногами . Говори, с чего тебя понесло сюда! — прикрикнул на него Иван. — Ты меня знаешь! Законопачу в каталажку, не скоро оттуда выйдешь! Еврей вдруг заплакал. — Горе мне, Иван Лександрыч! Откуда только свалилось, ума не приложу. — Про горе подробнее. — Иван вытащил из кармана кисет и принялся сворачивать самокрутку. — Только не крути, чистосердечное признание я ценю и, даю слово, бить не буду — если поверю, конечно. Еврей шмыгнул носом и, сняв свой картуз, вытер им лицо, размазав по щекам грязь вперемешку со слезами. — Недавно заявились ко мне трое, — заявил он плаксиво. — В городе их не знают, я вам определенно говорю. Чужие, видно. — Один здоровый, вроде купец, и с ним двое, помоложе, в картузах с лаковыми козырьками, в плисовых штанах… — перебил его Иван и бросил быстрый взгляд на Алексея. Тот многозначительно кивнул ему, дескать, помню. — Так вы знаете, о ком я говорю, — протянул разочарованно Наумка. — А больше я ничего нового сообщить не могу. — Рассказывай, — перебил его Иван, — а мы посмотрим, растерял ты остатки совести или есть еще маленько. — Да что рассказывать? — заныл тоскливо Наумка. — Ввалились они ко мне неделю, а то две назад, словно к себе на хату. И сразу за грудки… — Понятно, — заметил с усмешкой Иван, — твои ж орлы у купца «соловей» пытались свистнуть. — И заторопил еврея: — Давай, не тяни, про фингал мы тоже знаем. Наумка машинально потрогал скулу, но, заметив сердитый взгляд Ивана, зачастил: — Фингал что? Свинцовую примочку сделал, и прошло! Но те люди… От них примочка не поможет… — Ну! — сказал угрожающе Иван. — Говори, что они тебе предложили? — «Слезки»![175] — быстро ответил дисконтер. — Предложили сбыть на выгодных условиях. Мне — четвертая часть от продажи, им все остальное. — Что ж, согласился? — усмехнулся Алексей. — Барыш вроде приличный! — Я-то? — уставился на него Наумка. — Я не согласился, тогда они стали угрожать… — Слезы опять потекли у него по лицу. Он вытирал их грязными ладонями. — Господа сыщики, дочкой клянусь, нож к горлу приставили. — Сколько камней сплавил? Кому? Быстро говори! Не разводи сопли! — прикрикнул на него Иван. — Да коли б камни! — всплеснул руками Наумка. — Два браслета, диадема, три или четыре броши, часики с инкрустацией. Такие заметные вещи ювелиры брать не хотят. Я им предложил «слезки» отдельно продать, но они не желают. Много теряют… Сбыл я всего ничего, а они третьего дня явились. Финажки забрали и велели лучше суетиться, а то, мол, худо будет. И долю мою не заплатили. Говорят, все продашь — тогда расчет по полной произведем. — Что ты успел продать? — Да браслетик один и брошку. Там «слезки» мелкие, совсем задешево продал. Аглае Тюкавкиной, владелице мелочной лавки, что на Болотной улице. Сто рублей за них взял, да еще запонки золотые загнал, там камни покрупнее, букмекеру с ипподрома. Сашке Марееву. Вы его должны знать, Иван Александрыч. — Знаю, — вздохнул тот, — и Сашку, и Аглаю. Вздорная бабенка. Ворованным тряпьем втихушку торгует. Скажешь, не так, Наумка? — Так, воистину так, господа сыщики, — улыбнулся заискивающе Наумка. — А Сашка… — Ладно, об этом потом, — прервал его Алексей. — Продолжай! Итак, деньги за проданные драгоценности они забрали, а те, которые не успел продать, у тебя остались? — Что вы, что вы, — затряс пейсами Наумка. — Вчера ониприслали своего человека, велели вернуть. Я с радостью отдал. Клянусь святой Торой, отродясь со «слезками» дела не имел. Правда, долю мою они так и не заплатили, но я тому рад, что хоть живым остался. Страшные люди, я счастлив, что от них избавился. Мой Черри, пуделек, что исчез, всякий раз под стол забивался, когда они появлялись. Скулит, трясется, лужу под себя сделает… А вчера сбежал… Этому купцу, как вы говорите, под ноги подвернулся, а тот его сапогом под брюхо. Черри взвизгнул и в кусты. И с той поры словно сгинул. Дочка плачет, Евдокия меня костерит… А сегодня мальчонка прибежал… Я вот и полез… — Еврей сложил руки в молитвенном жесте. — Господа хорошие, не виноват я, за собачкой полез… Дочка плачет… — Слышали уже и про собачку, и про дочку, — оборвал его Иван. — Как звали этих жуликов, знаешь? — Нет, — замотал он головой. — Старшого те, что помладше, Барином окликали, а он их никак, только посмотрит, а они его без слов понимают. Редко когда обронит: «Эй, ты! Подай!» или: «Принеси!» Они сломя голову сполняют. Как солдаты! — А почему бандиты к тебе завалили? — поинтересовался Алексей. — В городе много барыг, которые камнями промышляют. Почему к ним не пошли? — Так я им про то же сказал, — оживился еврей. — Только Барин заявил, что им недосуг по городу шляться. Я ведь говорил, господа сыщики, чужие они и город плохо знают, а как на меня вышли, понятия не имею. — Прямо не знаешь, — усмехнулся Иван. — Они тебя на живца поймали. Пытался твой парнишка у них «соловей» свистнуть. Вот через него и на твою хату вышли. — Все-то вы знаете, — протянул тоскливо Наумка, — только не взялся бы я за «слезки», если бы меня прирезать не обещали. Серьезные люди, деловые. По-крупному работают, не чета нашим. — С чего ты взял, что не чета нашим? — спросил Алексей. Наумка хитро улыбнулся. — Так по товару, что они предложили. Большую партию где-то взяли. Только они меня за дурака держали, а я не промах, дела четко знаю. Я своих парнишек следом за ними в первый же день послал. В городе они в номерах на Разгуляе останавливались. Там их коляска поджидала с возчиком. Тоже крепкий детина, скажу вам. Они в номерах ночевать не стали, видно, крепко спешили. А после в сторону Каинска направились. Но не доехали, свернули к сопке Бритый Лоб. Мой парнишка на запятках их коляски пристроился и только к утру вернулся. В лес побоялся далеко забираться. Но они что-то про Черных Истуканов болтали. Сдается, у них там логово. Алексей переглянулся с Иваном. Похоже, Наумка не врал. И Корнеев не зря обратил внимание на «купца» с его мордоворотами. Выходит, и впрямь та самая банда, что устроила засаду Полякову вблизи знаменитой сопки. — Ладно, — приказал он Наумке, — закругляйся! Поедем сейчас в управление, подробно опишешь драгоценности, те, что успел, и которые не успел продать. Возможно, они проходят по нашим учетам как ворованные. Своих приятелей тоже опишешь, особые приметы укажешь, если заметил. Говоришь, высокие все, крепкие? — Какие приятели? — снова заныл еврей. — Вы видели этих приятелей? У Барина кулак больше, чем моя бедная голова! — Иван Александрыч! Алексей! — из провала показался один из агентов. — Смотрите, что мы нашли! Ужас! Через несколько мгновений сыщики стояли у двух ям, которые раскопали агенты. — Я гляжу, холмики какие-то, — рассказывал взволнованно один из младших агентов. — Присмотрелся, похоже, могилки. Камнями и глиной завалены. Разгребли, а там… — Он нервно сглотнул. — Дети малые, кем-то схороненные. Вот! Он отогнул угол грязной тряпки. В нее был завернут трупик ребенка лет трех или четырех, в начальной стадии разложения. Вторая тряпка почти сгнила, но и сам трупик ребенка пролежал в земле гораздо дольше. Отвратительный запах заполнил замкнутое пространство пещеры. Тени, отбрасываемые горящими факелами, метались по каменным стенам. Факелы трещали и чадили. Люди сгрудились над могилами, с ужасом рассматривая то, что покоилось сейчас на краю ям. — Твоих рук дело? — Иван ухватил Наумку за шиворот и подтолкнул его к трупам. — Вот зачем ты сюда пожаловал? А говоришь — пудель! Он размахнулся, чтобы заехать Наумке по физиономии. Еврей скорчился. Алексей едва успел перехватить руку своего приятеля. — Погоди! Не маши кулаками раньше времени! — Чего тут разбираться! — зашумели агенты. — Ясно! Обряды свои справляли. Кровь младенцам спускали! — Один из них поддел ногой грязный жестяный таз с подозрительными разводами. — Вот, смотри! Следы крови! — И тоже замахнулся на еврея. — Жиды! Сволочи! Кровушки христианской захотелось? Наумка упал на колени и прикрыл голову руками. — Пощадите! Не убивал! Я здесь сроду не бывал! С моими ногами! — И запричитал: — Подставили! Подставили! Сволочи подставили! — Что ж, разберемся! — сказал Иван. — Кто тебя подставил? — Понятия не имею! — заголосил еврей. — Кому я помешал? — Скажи, Наум, ты действительно не совершал этих убийств? — спросил Алексей. — Могу поклясться всем, чем хотите. У нас не существует ритуальных убийств. Все это страшная клевета! — Наумка пытался схватить его за руки и умоляюще заглядывал Алексею в глаза. — Зачем, скажите, мне поганить себя таким изуверством. Алексей за шиворот вытащил его из пещеры. Иван последовал за ними. Сыщики устроились на камнях, Наумка снова упал перед ними на колени. — Пощадите, господа сыщики! У меня в мыслях никогда не бывало, чтобы убить кого-то, тем более маленьких детей. Я промышлял тем, другим, но чтобы смертоубийство… Это ж страшный грех — кого-то жизни лишить! — Ладно, не скули! — прикрикнул на него Иван. — Скажи лучше, враги есть, которые могли бы тебя подставить таким образом? — Враги? — удивился Наум. — Друзей нет, а врагов больше чем достаточно! — И все на почве твоих деляческих махинаций? — Да, — опустил голову еврей. — Многих ты разорил? — спросил Алексей. — Я? Я их не разорял! — с жаром воскликнул Наумка. Глаза его полыхнули праведным гневом. — Они, должники, сами себя разоряли… Брали деньги под залог… Векселя… Неустойки… Опись… Продажа с молотка. Я не виноват. Им нужны были финажки. Я давал… Они знали, на что шли! — И много таких, которые «сами себя разорили»? — с ехидством в голосе справился Иван. — Много, — вздохнул Наум. — Русские клиенты или евреи? — уточнил Алексей. — Р-русские! — понурился ростовщик. — Ты всех помнишь? — Откуда? Где же всех упомнить? — Но особо лютых врагов забыть невозможно! Назови, с кем у тебя были столкновения в последнее время? — Столкновения? Были столкновения! — Еврей поднял глаза к небу и зашевелил губами. Видимо, вел счет своим обидчикам. Затем перевел взгляд на Алексея и стал перечислять. Тот записывал. Фамилий набралось около двух десятков. И все они были незнакомы сыщикам. — Кто-нибудь из них грозился тебе отомстить? — Ах, господа сыщика, все это были обычные слова. Я их слышал множество раз. «Захлебнись своим золотом…» «Отольются наши слезы…» Наумка схватился вдруг за голову и завыл-зарыдал по-бабьи: — Ай-ай-ай! — прорывалось сквозь его вопли. — Сбылись проклятия! Я бы все сейчас отдал, чтобы снять с себя обвинение. Прошу вас, господа сыщики, умоляю, спасите меня! Поверьте! — Мы-то поверим, — сказал Иван, — но судебным следователям трудно будет доказать твою невиновность. На одних адвокатах разоришься. — Фуй фе! — Наумка перестал рыдать. — А может, это те самые меня подставили? Деловой этот? Барин? Он мне как угрожал, когда я отказался «слезки» загнать! «Заварю я вам тут кашу! — кричал. — Не сегодня, так завтра устрою вам кровавую баню. И ты, жидок, первым в крови захлебнешься! Белый пух над городом летать будет! А мы крошить вас будем, резать! Всем кровь пустим! Дьяволы!» — С чего он так разошелся? — удивился Иван и посмотрел на Алексея. — Не понять, с чего озверел? Всего-то делов, другого жулика найти. Или ты чего-то скрываешь, Наумка? — Нет, не скрываю, только он поначалу хотел, чтобы я все на корню скупил. А я отказался. Они мне по морде и давай вовсю угрожать, тогда я предложил им вещицы партиями сбывать, чтобы не подловили… — Послушай, Наум! — перебил его Иван. — Еще один вопрос. А как этот Барин со своими молодцами сумел незаметно смыться из твоего дома? Еврей замялся. — То не могу сказать. Сами понимаете, тогда мне крышка. — Понимаю, — усмехнулся Иван. — Тайный ход через сортир? Знаем, проходили. Говори, иначе всю хату по кирпичам разнесу! А твой барыш уже кафтаном накрылся, так что рассказывай, может, и зачтется при случае. Наумка тоскливо посмотрел на него. — Вы таки ставите меня в условия? Но я скажу. Чего не сказать, если словечко замолвите? — Не торгуйся! — Иван поднес ему под нос кулак. — Говори, пока я добрый! — Печка голландка, — произнес упавшим голосом Наум. — Та, что рядом с кухней. Заслонку выдвигаешь, она открывается. За ней ход вниз и дальше, в соседние дворы… — Теперь понятно, куда твоя шпана скрывалась, — сказал устало Иван. — Хитер ты на выдумки, Наумка! Но веет» да найдется кто-нибудь хитрее! — И кивнул Алексею. — Ладно, вези его к Тартищеву, а я здесь пока останусь, надо все осмотреть как следует. — И шепотом добавил: — Ерунда какая-то получается. Ты веришь, что наши евреи на такие мерзости сподобились? — Я думаю, кому-то очень хочется затеять в городе беспорядки, — ответил Алексей. — И этот кто-то хорошо знает, что такое еврейские погромы. — Ты серьезно? — поразился Иван. — Тогда дело попадет в руки Ольховского и Лямпе. А они его непременно развалят. И сделает нам этот Барин ручкой… — Мне кажется, что все гуси из одного стада: любовник гадалки, работник на мельнице, Барин… Это — банда, и она скрывается в районе Бритого Лба. Пока есть тому три, но очень важных свидетельства: освобождение Капки и ее братца, ограбление фельдшера людьми в синих армяках и то, что Барин со своими парнями тоже скрылся в известном нам направлении — в районе урочища Черных Истуканов. — Хорошо, поезжай, — подтолкнул его в плечо Иван, — у меня есть кое-какие соображения, поделюсь, когда покончу здесь с делами. — Он оглянулся на вход в пещеру, возле которого суетились другие агенты. — Кажется, ты прав. И этот Барин не зря на нашей заднице выскочил![176] Кто-то хочет устроить в городе грандиозный шухер!Глава 7
Алексей возвращался из больницы, где наконец-то воссоединилось семейство Гейслеров. Сам судья, который совсем недавно на чем свет стоит осыпал бранью сыщиков, теперь не находил слов благодарности им. И клялся, что направит на имя губернатора прошение, чтобы всех отличившихся в поисках его сына обязательно наградили. Он и в руки Алексея пытался всучить конверт с деньгами. Когда же тот отказался, достал из кармана золотой швейцарский брегет. — Молодой человек, — произнес он взволнованно, — вы спасли моего Тему от лютой смерти. Я хочу, чтобы эти часы достались вам в память о вашем благородном поступке. — Простите, Иван Генрихович, но я на службе. Мы не имеем права принимать частные вознаграждения. Я не хочу неприятностей. Губернский судья пристально посмотрел на него и улыбнулся: — Молодец! Ценю за честность! — И пожал ему руку. — С такой полицией нам никакие потрясения не страшны! От больницы до Тобольской было три квартала, и Алексей направился пешком, чтобы поразмыслить на ходу о случившихся событиях. Не прошло еще и двух часов, как Тартищев уехал на совещание к Хворостьянову. Там его ждали с доскональным отчетом о последних событиях. А перед этим он встретился с агентами, и разговор с ними имел крайне неприятный. Весть о том, что похищенный ребенок был обнаружен в пещере за городом, странным образом мгновенно облетела весь город. Газетчики пронюхали, что в этом деле замешан еврей, и наутро все газеты вышли с огромными кричащими заголовками, которые непомерно взбудоражили горожан. Сразу же по выходе газет к Тартищеву заявилась делегация из самых уважаемых представителей еврейского общества в городе. Возглавлял ее ювелир Вайтенс. Евреи низко поклонились Тартищеву. Видно было, что они сильно напуганы. Но Вайтенс пытался сохранить внешнее спокойствие. Правда, дрожащий голос выдавал его неподдельное смятение. Тем не менее он с большим достоинством обратился к начальнику сыскной полиции: — Простите, ваше превосходительство господин Тартищев, что мы отвлекаем вас от важных дел, но нижайше просим выслушать нас. — Прошу покорно присесть, господа, — любезно предложил Тартищев. — Кажется, я знаю, какое дело привело вас ко мне. — Да, да, — скорбно посмотрел на него Вайтенс, — страшное, непомерно страшное дело. По городу усиленно и не без помощи некоторых газет распускаются слухи, якобы похищение ребенка дело рук евреев. Тем более что еврей задержан у пещеры. Отчего положение усугубилось в несколько раз. Все в панике. Озлобление против нас возрастает. В нескольких лавках уже побили окна, на рынке сожгли две будки сапожников и избили мальчика — разносчика булок. Того гляди, разразится погром. А ведь вам должно быть известно, какой это ужас. — Известно, — согласился Тартищев. — Я сам из Одессы. И там был похожий случай накануне вашей Пасхи. — И то были евреи? — осторожно справился Вайтенс. — Нет, не евреи, — ответил Федор Михайлович. — Но прошу вас, переходите к делу. Что вы от меня хотите? — Мы знаем, вы — великий человек, господин Тартищев! Только вы один с вашей проницательностью и гениальной прозорливостью в состоянии спасти нас от позора и смерти. — Вайтенс воздел ладони к потолку. — Снимите с нас гнусное обвинение. О, господин Тартищев, мрачные тучи собираются над головами нашего несчастного племени. Сжальтесь над нами, возьмитесь за это дело, и наша благодарность будет безгранична! Оцените ее сами, а мы не постоим за расходами… — Я вас прошу, — рассердился Тартищев, — чтобы впредь не было никаких разговоров о ценах и благодарностях. Иначе мы распрощаемся. К тому же я должен заявить, что это дело изъяли у полиции. Теперь оно в ведении жандармерии. Обращайтесь к господину Лямпе. Наум Шицель-Боммер, которого мы задержали по подозрению в похищении ребенка, находится сейчас в тюрьме. И мы допуска к нему не имеем. — Как же так? — Евреи растерянно переглянулись. — Нам сообщили… — Ничем не могу помочь! — развел руками Тартищев. — Вам должно быть известно, что, помимо похищенного ребенка, в пещере обнаружены два захоронения детей. Сейчас врачи тщательно их исследуют, чтобы сделать заключение, убиты они или умерли своей смертью. Молитесь, господа, чтобы обнаружилось второе. Вайтенс побелел и схватился за голову. — Это подвох, чья-то жестокая шутка! — проговорил он, заикаясь, и вдруг грохнулся перед Тартищевым на колени. — Ваше превосходительство! Господин Тартищев! Мы умоляем вас взяться за это дело во имя тех детей, что убил какой-то злодей! Клянемся вам именем бога и святой Торы, клянемся собственными детьми и родителями — у нас не бывает ритуальных убийств! Никогда! Ни накануне Пасхи, ни накануне других праздников. Тартищев отступил назад, но ювелир подполз к нему на коленях и попытался поцеловать ему руку. — Встаньте сейчас же, — рассердился Федор Михайлович. — Ведите себя достойно. Не знаю, что получится, но, обещаю вам, мы будем заниматься этими убийствами негласно. Прошу только не слишком об этом болтать! Лучше распространите слух, что я наотрез отказался заниматься розыском. А теперь прощайте, господа. К сожалению, я ограничен во времени. Сразу же после ухода евреев Федор Михайлович пригласил к себе всех агентов, которые занимались делом о похищении сына губернского судьи. Досталось всем, и весьма прилично. Тартищев не стал выяснять, кто из сыщиков проговорился. Гасить слухи и переубеждать газетчиков — миссия неблагодарная и могла привести к еще худшим последствиям. Требовалось найти способ снять напряжение, которое возрастало с каждым часом, как давление под глухо завинченной крышкой котла. Взрыв мог грянуть в любое мгновение… В самый разгар страстного, перемежаемого не слишком приличными словами монолога шефа сыскной полиции на пороге его кабинета появился Олябьев. От эксперта привычно несло какими-то лекарствами, формалином и прочей дрянью, но лицо его выражало полнейший восторг и являло собой явный контраст с физиономиями остальных сыщиков. К тому же он был не по обычаю взволнован. — Господа! Приветствую вас! — Эксперт прошел к столу Тартищева и взгромоздил на него свой сундучок. Дно его оказалось в грязи, да и сюртук самого Олябьева имел вид плачевный. Тартищев мрачно посмотрел на горку песка, который осыпался с сундучка на зеленое сукно столешницы, и недовольно спросил: — Почему опаздываешь? Кто должен был доложить о результатах экспертизы два часа назад? — Открылись новые обстоятельства, — радостно потер ладони Олябьев. Глаза его сияли. Он присел на свободный стул, оперся ладонями о колени и обвел сыщиков взглядом. — Торжествуйте, господа! Никаких ритуальных убийств. Младенцы благополучно скончались от болезней. Один от скарлатины, другой — от коклюша! Но прошу, не задавайте лишних вопросов. Судебная медицина не достигла таких высот, чтобы определить по останкам, от какой болезни человек скончался. Убийство — пожалуйста! Даже отравление! Но болезни! Это пока не в наших силах, если останки в чрезвычайно гнилостном состоянии. — Уймись! — прервал его Тартищев. — Свои лекции студентам в анатомическом театре читай, здесь разговор конкретный. — Хорошо, хорошо! — закивал головой Олябьев. Сегодня он был необычно суетлив. Алексей и Иван переглянулись. Кажется, дело сдвинулось с мертвой точки. Эксперт без повода суетиться не будет. — Рассказываю. — Олябьев хлопнул себя по коленям. — С младенцами я провозился всю ночь. Искал следы проколов на теле, через которую спускают кровь при ритуальных убийствах. Материал, сами понимаете, был некачественный, ничего не удалось обнаружить. Первый труп ребенка, судя по всему, пролежал в земле более полугода, второй месяца три-четыре. Я совсем уж было отчаялся сделать заключение, как вдруг заметил, что тряпье, в которое завернуты младенцы, почти не пострадало и по степени ветхости не отличается друг от друга. Это два одинаковых по расцветке куска старой бязи, сильно испачканной и рваной. Кроме того, мне удалось взять образцы почвы, приставшей к тряпкам и к трупам. И что оказалось? В пещере трупы были засыпаны мелкой щебенкой и обломками известняка. Но на тряпках и на самих телах я обнаружил частички суглинков. Не составило труда догадаться, откуда они там взялись. — Олябьев приподнялся со стула и назидательно воздел палец к небу. — Слушайте, господа! Наука освободила вас от многих напрасных трудов. Надеюсь, это поможет вам предотвратить беспорядки в городе! Дело в том, что тела умерших своей смертью от означенных болезней детей, а у меня есть на руках свидетельства лечивших их врачей, выкопали из могил и перезахоронили на скорую руку в пещере. Мое мнение: кто-то решил на этом сыграть! Устроить избиение евреев! Но они здесь ни при чем! Я был сегодня на кладбище, и мне удалось обнаружить вскрытые захоронения. По этому поводу там поднялся страшный переполох, ждут очередных скандалов! Набежали газетчики… К несчастью, умершие оказались детьми очень уважаемых в городе граждан. Мамаши в обмороке, папаши жаждут возмездия. Они крайне возмущены и намерены обратиться к господину Батьянову за разъяснениями. — Ну вот, еще одна плюха по мордасам! — прошептал Иван Алексею. — Это что ж такое творится? Облаву надо устроить, непременно облаву! Оцепить сопку и урочище и процедить тайгу, как сквозь сито. — Ну и что? Даже если мы кого-то и схватим, какое обвинение мы ему предъявим? Что по лесу шатался? Так это не преступление. А Барин, если он и вправду бандит, давно все просчитал и в лесу хорониться не будет. — Это точно! — быстро согласился Иван, поймав на себе грозный взгляд Тартищева. — Так, господа! — Федор Михайлович обвел их взглядом. — Думаю, нужно привлечь нашего старого знакомого Желтовского. Еврейскую проблему надо срочно снять. Пусть опубликует толковую статью о результатах экспертизы. Взамен сдайте ему парочку баек. Словом, не мне вас учить, как привлечь его внимание. И сделать это надо незамедлительно. Может, попросить репортера взять интервью у счастливого отца? Я имею в виду Гейслера. Этим займешься ты, Алексей. Поезжай в больницу и прихвати с собой Желтка. — Он покосился на лежащие перед ним бумаги, затем на Олябьева. — Молодец, хорошо сработал. Это нам на руку. Представляю физиономию Лямпе, когда он узнает о результатах экспертизы. Снова упустил случай прославиться. Но думаю, просто так он не сдастся. — Тартищев снова взглянул на бумаги, затем спросил: — Иван, копии протоколов допросов Шицель-Боммера у тебя имеются? — Как же! Все успели, прежде чем господин Лямпе их у нас реквизировал. И портрет этого купчины тоже успели со слов Наумки нарисовать. Привлекли самого Василия Сухарева[177]. В тот момент он в участке оказался. По счастью, у него жулики плащ стянули из экипажа. Так что услуга за услугу. Мы с Алексеем ему быстренько плащ отыскали, а он нам портретик сварганил. Наумка говорит, очень похож получился, негодяй. Почти один в один. Сегодня покажем Сыроварову и мельнику. — Хорошо. — Тартищев протянул руку. — Покажи мне рисунок. Вдруг его знаю? На моем веку каких только жуликов не мелькало. Иван подал ему лист плотной бумаги. Тартищев некоторое время разглядывал его, затем вернул Вавилову. — Нет, не знаком. И впрямь новенький. Но сразу видно, волчара! Не зря Наумка так перепугался. Надо будет этот портрет скопировать. Чтобы у каждого был. Эта тварь заметная! Мимо не проползет. Рисунок пошел по рукам. Сыщики внимательно его рассматривали, тихо обменивались замечаниями. Сухарев постарался, и лицо человека на бумаге выглядело как живое. Тартищев опять заговорил: — Признаюсь, на душе у меня, с одной стороны, полегчало. Теперь мы хотя бы знаем, как выглядел этот чудила. Но с другой — если его опознают мельник и Сыроваров, сколько новых вопросов появится… — Он задумчиво посмотрел на сыщиков. — Спешу сообщить вам целых три пренеприятных известия. Первое — гувернантки в томском дилижансе не оказалось. И как удалось установить, среди пассажиров, отъезжающих из Североеланска, ее тоже не было. Значит, она осталась в городе. Теперь требуется не просто ее найти, но и выяснить, по какой причине она скрылась. Если принять во внимание слова мальчика, она напрямую связана с похитителями. А сие значит одно: эта особа не за ту себя выдает. Второе: пришла депеша из Санкт-Петербурга. Шляпка, которую вы обнаружили в могиле, была выполнена на заказ для супруги профессора Черногривкина, а та подарила ее гувернантке своего сына Елене Коломейцевой, чуете, господа, к чему я клоню? Господа чуяли и потому не сводили с него глаз. — Тут не надо быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться: дело явно нечистое. Как могла шляпка Елены Коломейцевой, которая еще несколько дней назад была жива, оказаться в могиле другой женщины, убитой почти два месяца назад? Одно из двух: или в пруду нашли настоящую Коломейцеву, или шляпка была подарена убитой нашей сбежавшей гувернанткой. — Можно мне? — поднял руку Иван. — Есть соображения. — Валяй! — кивнул ему Тартищев. — Я считаю, что настоящую Коломейцеву убили, чтобы воспользоваться ее документами и рекомендациями. А наша гувернантка — истинная пособница бандитов. Жаль, что у нас нет примет этой Коломейцевой. — Примет? — переспросил Тартищев. И вытащил из лежавшей перед ним картонной папки лист бумаги. — Перед вами письмо, в котором супруга профессора Черногривкина сетует, что Елена Коломейцева пропала. До Томска, оказывается, она не доехала. На службу к прокурору не явилась. Сегодня утром я разговаривал с Гейслером. Он показал мне бумаги своей гувернантки. Они подписаны Аполлинарией Черногривкиной. И самое главное, из письма профессорши следует, что ее гувернантка была шатенкой, а девица, которая предъявила ее рекомендацию Гейслеру, — русая. Вот такой расклад, господа хорошие. — Та, что обнаружена в пруду, тоже темненькая, — отозвался Олябьев. — Следует, вероятно, отослать ее фотографию профессорше, чтобы опознала. — Слава богу, кое-что начинает проясняться! — сказал Тартищев. — Фотографию, конечно, отошлем, и я почти не сомневаюсь, что профессорша узнает в убитой свою гувернантку. И тогда складывается интересная картина. Определенно в городе появилась сильная банда. Действуют они слаженно, значит, не новички в своем деле. Но я не пойму их мотивов. Какие цели они преследуют? Допустим, гадалку убили из корыстных побуждений. Но почему украли ребенка? Чтобы спровоцировать еврейские погромы? Ведь это можно было проделать и без столь сложной комбинации. Кажется, метили определенно в Гейслера… — Тартищев покачал головой. — Чушь полнейшая! Убийство настоящей гувернантки. Ее подмена. Похищение ребенка. Фальшивые могилы в пещере. По мне, дурной водевиль, да и только. Но режиссер в нем талантливый, согласитесь, господа! Меньше трех недель прошло, а весь город на ушах стоит! Такое в моей практике впервые! — Он посмотрел на сыщиков. — О новых документах приказываю молчать! Если только одно слово выйдет из этих стен, пеняйте на себя, господа! В руках у нас много разрозненных пока фактов. Это наши козыри не только против банды, но и против Лямпе. Очень ему хочется поперед батьки в пекло, и он это пекло получит, если мы вовремя банду не хлопнем. Чувствую, есть здесь какая-то зацепка, но ухватиться никак не могу, так что действуйте, господа сыщики. Надо весь город прочесать, а пропавшую девицу обнаружить. Этим займешься ты, Иван. А ты, Алексей, дуй в больницу. Скоро туда должен Гейслер подъехать, чтобы забрать ребенка. — Я могу не успеть, — сказал Поляков, — надо еще за Желтовским в редакцию заехать. — Успеешь, — подал голос Олябьев. — Ваш Желтовский на первом этаже казенный стул задницей протер. Почитай час дожидается. Меня пытался на понт взять, кое-как от него отбился. — Ну, наш пострел везде поспел! — комично развел руками Тартищев. — Давай, Алеша, действуй. — И закончил инструктаж своей коронной фразой: — Не мне тебя учить! Алексей и Иван вместе вышли из кабинета. — Слушай, Ваня, — сказал Поляков. — Ты все же посмотри ту барышню, помнишь, которая из моего подъезда выскочила. Вдруг ты был прав? Если это наша гувернантка, то я самая последняя бестолочь, а ты — молодец. По крайней мере, мы знаем, где она обитает. — Да я и сам это подумал. — Иван почесал в затылке. — Девица та была светленькой, напуганной и экипажи подозрительно меняла… Не дай бог, съехала… — Вряд ли! Скорее затаилась, из дому не выходит, конечно, если сообщники уже не забрали ее. Но наверняка есть свидетели… — Могли и ночью забрать, хотя там ворота должны на ночь запираться. Опрошу дворника, соседей, если что… — Он достал из кармана кисет, задумчиво посмотрел на него и снова положил в карман. — Ладно, на улице закурю. А ты, если будет возможность, загляни к Полиндеевым. Узнай как-нибудь ненароком, был ли Закоржевский в тот день в городе. Беспокоит меня этот ловчила, сам не пойму почему. — Попробую, — улыбнулся Алексей, — но сначала нужно придумать, с какой стати я к ним заявлюсь. — С целью профилактики, — быстро сказал Иван. — Проверить, мол, как ведет себя юный Ворон, не досаждает ли нашей рыжей красавице. — Попробую, — повторил Алексей и хлопнул приятеля по плечу. — Давай работай! Удачи тебе, а мне Желтка надо найти. Где-то тут отирается… Желтовский и впрямь дожидался его в комнате для посетителей. Завидев Алексея, он вскочил со стула и ринулся к нему. — Поехали со мной в больницу. Сейчас Гейслер будет забирать ребенка. Сможешь взять у него интервью, — сказал ему Алексей. — Расскажу кое-что по дороге, исключительно для твоей газеты, но только если поклянешься ничего не сочинять. Иначе, сам понимаешь, мое доверие к тебе не безгранично. Желтовский поклялся. Но Алексей знал, что эти клятвы действуют до того момента, пока не всплывет новая сенсация. В таких случаях репортер вмиг забывал о вполне искренних заверениях писать честно, не сливать грязь на полицию и ее агентов. Но в этот раз Желтовский повел себя по-джентльменски. С судьей беседовал вежливо, не задавал провокационных вопросов. А после того, как семейство Гейслеров уехало с сыном домой, признался, что был неподдельно потрясен радостью родителей и их изъявлениями благодарности полиции. Они расстались на углу примыкавшего к зданию городской больницы крошечного сквера. Желтовский помчался ловить извозчика, Алексей же отправился в управление пешком… В городе царило необычное оживление. Люди собирались в толпы у закусочных, трактиров, лавок, на стоянках извозчиков. Какие-то темные личности суетливо сновали от одной группы людей к другой. Раздавались угрожающие возгласы и ругань. Окна магазинов и лавок были наглухо закрыты ставнями, на дверях виднелись замки. Возбужденный гул голосов становился все сильнее на подходе к управлению полиции. Толпа здесь была гуще, но люди держались поодаль, ближе не подходили, остерегались полицейских. Цепь городовых перекрыла все подступы к управлению. В толпе уже слышались пьяные песни, звуки гармоник. На воротах одного из домов Алексей заметил выведенный мелом крестик. Это был явный и грозный предвестник погрома. Поляков подошел к одному из парней, по виду мастеровому, с городошной битой в руках. — Что здесь происходит? — спросил он парня. — Да вот жидов идем бить, а полиция дорогу загородила! — охотно объяснил тот. — А по какому случаю? — Дак они же православных детей крадут и кровь ихнюю пьют. И могилы православные тож раскапывают. — А могилы-то зачем им раскапывать? — Дак, говорят, свиней мертвым мясом кормят, а потом нам продают, чтоб сдохли скорее! — Мастеровой потряс битой. — Отольются жидкам наши слезы. Алексей хотел возразить, но обнаружил за своей спиной еще добрую дюжину молодчиков с битами и кастетами в руках и понял, что его голова еще пригодится уголовному сыску, и поэтому в абсолютно бесполезные дебаты вступать не стал. На крыльце управления он еще раз остановился и смерил толпу взглядом. Ему стало жутковато. Такое скопище одичавших пьяных обывателей увещеваниями не успокоишь. Здесь нужны казаки и их нагайки… Он не успел додумать эту мысль до конца. На входе в управление показался Тартищев. — Алексей, бери мою коляску и гони на двадцать пятый километр. На дачах убийство. — Кто? — выдохнул Алексей. — Полиндеев. Карп Лукич. Там уже Гвоздев и Черненко. — А Иван? — Он занимается гувернанткой, — рассердился Тартищев. — Давай жми! И чтоб к вечеру у меня была версия.! Иначе… Но Алексей уже не слышал, что кричал ему начальник. Заскочив на ходу в коляску, он приказал Никите: — Гони! Кровь из носу гони!Глава 8
Кучка людей возле ворот дачи что-то оживленно обсуждала. Среди них Алексей заметил несколько знакомых физиономий — то были репортеры местных дешевых газетенок, которые всегда оказывались на месте происшествия гораздо быстрее, чем их собратья из солидных изданий. Алексей отвернулся и прошел мимо. Сейчас ему было не до досужих расспросов газетной братии. Недалеко от ворот сидел на корточках человек. Это был судебный следователь Карнаухов. Чтобы заглянуть в узкий промежуток между воротами и подворотней, он опустил голову до самой земли, в которую упирался ладонями, и пытался удержаться в столь необычной позе. Еще двое мужчин пытались заглянуть в узкую щель между створками ворот. Алексей тоже узнал их. Они были из ведомства Лямпе. Старания жандармов и следователя казались тем более удивительными, что калитка рядом была открыта, и за ней тоже виднелись люди. Одним словом, посторонних и не посторонних лиц на улице и на территории дачи находилось непозволительно много. Алексей спрыгнул с подножки коляски и велел Никите отогнать ее в сторону, но все время находиться в пределах видимости. Сам же направился вниз к особняку, куда все подходили и подходили новые зеваки, явно жильцы с ближних дач. Городовой огромного роста, на латунной бляхе которого значился номер восемнадцатого участка, поднял руку, загораживая проход. — Что нужно? — Старший агент сыскной полиции Поляков. — Алексей полез во внутренний карман, чтобы достать служебную карточку, но городовой опустил руку: — Простите, вашскобродие! Не признал поначалу. Проходите, они там. — Городовой ткнул большим пальцем себе за плечо. — Плохи дела, такого человека кокнули! — Да, дела неважные! — согласился Алексей и увидел, как к воротам подъехала санитарная карета. Алексей огляделся по сторонам и остановил взгляд на даче. Она была каменной, двухэтажной и по архитектуре напоминала помещичий дом где-нибудь в центре России. Стены ее густо затягивали какие-то вьющиеся растения, высокое крыльцо с двух сторон сторожили гипсовые львы. Газоны были недавно подстрижены, дорожки присыпаны песком. И здесь сказывался вкус хозяйки. Правда, сам особняк был огорожен совсем не в европейском стиле высоким забором из плотно пригнанных между собой досок. Вниз от него к дому тянулся крутой склон, поросший мелкой травой, сплошь усыпанной цветущим клевером и гусиной лапкой. В одном месте от забора было оторвано несколько досок. Чуть ниже на косогоре возвышался дикий валун, обсаженный вокруг какими-то сине-розовыми цветами. За этим валуном прямо на цветах лежал лицом вниз Карп Лукич Полиндеев. Над ним склонились двое: агенты Черненко и Гвоздев. Один из них, Гвоздев, приподнял щепотью лежащий рядом котелок купца и пристально его рассматривал. Рядом с трупом стоял керосиновый фонарь. Егор Черненко подошел к Алексею. — Мы ничего не меняли, оставили все как есть, хотели, чтобы ты посмотрел на купца, прежде чем его увезут. Певичка в доме, ее, похоже, сначала изнасиловали, а после убили, и более жестоко, чем Полиндеева, просто свернули шею. Б-р-р! — передернулся Черненко. — Ну и поганец у нас объявился, ты не находишь? — Нахожу, — ответил Алексей и подошел к трупу. — Что здесь произошло? Гвоздев поднял голову. — Стреляли из револьвера с близкого расстояния. Гильзы валялись неподалеку, вон за той будкой. Убийца выбежал навстречу и всадил в купца пять пуль из семи. И когда тот упал, добил его выстрелом в затылок. Певичка, видно, услышала стрельбу, соскочила с постели, но добежала только до выхода из спальни, ее схватили, попользовали прямо на ковре и тут же убили. Алексей внимательно осмотрел место преступления. — Что-то его насторожило или обеспокоило, если он выскочил из дома полуодетым! И бежал в сторону забора. — Он повернулся к Черненко. — Забор был сломанным, когда вы приехали? Тот усмехнулся. — Его Афонькин сломал, здешний дачный сторож. Он поначалу услышал непонятный шум, а затем крик и выстрелы. Говорит, что сразу побежал к даче, но скорее всего врет, подлец, не менее часа сидел в кустах, ожидал незнамо чего. — Где сторож? — Его Савелий в доме допрашивает. Объясняет, что выломал доски для того, чтобы проникнуть в сад, до ворот, мол, далековато идти, да там вдобавок волкодавы на цепи. Говорит, труп заметил еще от забора, когда посветил фонарем. — И пояснил; — Вон его фонарь, возле камня. И еще он говорит, что проходил вдоль улицы минут за десять до того, как услышал пальбу. Никого не встретил, никого не заметил. Да мы в первую очередь все вокруг осмотрели. Земля от росы еще не просохла, следы хорошо заметны, но нашли их только в том месте, где Полиндеев упал, и за будкой, где стоял убийца, там же он бросил револьвер. — Где револьвер? — У Корнеева. Английский, «веблей» семьдесят восьмого года. Редкая штучка в наших местах. — Редкая, — согласился Алексей, — тем более интересно, почему он от него избавился. Кажется, ничто ему не угрожало, убийца благополучно скрылся в темноте. — А может, он его потерял? — осторожно справился Гвоздев. — Револьвер потерял, котелок потерял, — усмехнулся Алексей, — не слишком ли много потерь на один труп? Не сдается ли вам, господа сыщики, что нас намеренно вводят в заблуждение? «Веблей» окажется принадлежащим какому-нибудь важному лицу, а котелок его дворнику, или что-то в этом роде. — Алексей повернулся к воротам. — Что там? — Следы обуви обнаружили. Кто-то пытался проникнуть через ворота, но собаки подняли лай. Наверно, таким образом хотели привлечь внимание Полиндеева. Вызвать его из дома. Он выскочил, и его тут же пристрелили. — А в доме есть сторож? — И сторож, и экономка, и два лакея, но Полиндеев всякий раз домой их отсылал, когда наведывался сюда с девками. Так что ночью здесь никого не было. — Часто он наведывался? — Говорят, раза два, а то и три в неделю. У него баня тут, порой до трех шлюх с собой привозил. Пили они здесь, куражились, забавы всякие устраивали, голяком плясали, на травке кувыркались, оттого и забор такой выстроили, чтоб с улицы ничего не видно было. — Ну и ну, — покачал головой Алексей, — оказывается, баловником Карп Лукич был, а с виду почтенный отец семейства, набожный, жадноватый даже. — На баб финажек он не жалел, самых дорогих шлюх привозил, — заметил важно Гвоздев и добавил: — Я чего сказать хочу, на улицу Полиндеев в одних кальсонах выскочил, но зачем шляпу тогда надел? По привычке, что ли? — Надо посмотреть, его ли это котелок, — сказал Алексей и, засунув руки в карманы брюк, подошел к убитому. И сразу же дал ответ Гвоздеву на его вопрос: — Кажется, ты ошибся! Головной убор не мог принадлежать Полиндееву, смотри, он прожжен в нескольких местах, и лента внутри засалена до невозможности. Может, его сторож обронил, который обнаружил Полиндеева? — Нет, он не из тех, кто котелки носит. Ему это не по карману. — Значит, его мог обронить убийца. Если он не оказался здесь еще до того, как Полиндеева убили. Опросите сторожа в доме и лакеев. Может, кто из них посеял? — Слушаюсь, — вытянулся Черненко. — Мы их сюда недавно доставили, развели по комнатам, ждали вашего приезда. — Начните их допрашивать, — приказал Алексей. Как ни бились сыщики, ничего нового от перепуганного сторожа и лакеев не добились. Правда, узнали имя певички — Виолетта Новосельская, но было ли оно сценическим или данным от рождения, еще предстояло выяснить. Однако самое интересное удалось обнаружить, как это часто бывает, абсолютно случайно. При обыске спальни, на пороге которой лежал истерзанный труп любовницы купца, под залитым кровью ковром, Гвоздев нашел половинку очередного подметного письма. В нем неизвестный вымогатель (письмо на этот раз оказалось без подписи) требовал принести вечером нынешнего дня к купальне на берегу реки, которая располагалась с четверть версты от дачи, десять тысяч рублей. В случае неповиновения злоумышленник грозился сообщить в полицию о каких-то неблаговидных делах. Алексей подумал, что это наверняка связано с какими-то махинациями Полиндеева, на которые он был великий мастер. Поверх текста, видно, самим купцом, был нарисован огромный кукиш и не без удовольствия выведено: «На-кася выкуси!» Алексей вгляделся в почерк, он, несомненно, принадлежал взрослому человеку, хотя и не слишком грамотному. Кто-то попытался использовать тот же прием, что и малолетний Ярослав Казаркин. Вполне вероятно, вымогатель знал об истории с Вороном, но тогда на что он рассчитывал? Реакция купца была вполне закономерной. Наверно, Карп Лукич готовился устроить хороший разнос младшей дочери и ее кавалеру, но не успел. Алексей еще раз внимательно перечитал текст. Деньги требовалось принести сегодняшним вечером, значит, купца убили по другой причине. — Хорошо, продолжайте дальше работать, — приказал он Гвоздеву и Черненко, — Корнеев пусть займется опросом соседей. Может, они заметили кого-нибудь, кто крутился возле дачи в последние дни. Преступники непременно должны были караулить появление купца. А я отправлюсь к вдове. К ней у меня тоже много вопросов. Екатерина Савельевна, одетая в черное шелковое платье и черный кружевной платок на голове, сама открыла ему дверь. Глаза ее были заплаканы, вдова казалась сильно взволнованной, а ее чудесные темно-каштановые волосы выбились из прически. Щеки раскраснелись, а руки нервно тискали вышитый гладью платочек. — Добрый день, — сняв шляпу, поздоровался Алексей. В ответ Екатерина Савельевна попыталась улыбнуться, но из ее синих, несколько потускневших глаз не исчезло обеспокоенное выражение. Кивнув Алексею, она тихо произнесла: — Проходите в кабинет Карпа Лукича, — и первой направилась к лестнице, ведущей на второй этаж. Минуя гостиную, Алексей бросил беглый взгляд в комнату. У рояля стоял Закоржевский. Он облокотился на его крышку и перелистывал какие-то бумаги. Заметив Алексея, он едва заметно склонил голову и усмехнулся. Улыбка получилась не слишком доброжелательная. На лице Закоржевского отразилась досада, в этом не было никакого сомнения. Алексей отвернулся и проследовал за хозяйкой. — Все в доме вверх дном, — произнесла глухо Екатерина Савельевна, — дочери заперлись у себя в комнатах, кухарка запила, лакеи ни с того ни с сего подрались. При Карпе Лукиче подобного никогда не случалось. — Она промокнула уголки глаз платком и вытерла носик. — Эти два убийства… Меня замучили вопросами. Все просто сгорают от любопытства, можно подумать, я единственная, кому муж изменял со шлюхами. Зато у него не было содержанок, как у некоторых… Все мужья изменяют, особенно если денежки в кармане водятся, да еще жен поколачивают. Меня Карп Лукич пальцем не трогал, берег! — Сейчас собралась толпа полицейских, жандармов, следователей, репортеров, и все землю роют, чтобы первыми отыскать убийцу. Что вы собираетесь делать? — Не знаю, я хочу уберечь девочек… и себя, конечно, от… всего этого, — ответила она дрогнувшим голосом и робко дотронулась до рукава Алексея. — Только этого, наверно, неизбежать? И еще скажите. — Она сжала платочек в руках и с мольбой произнесла: — Вы ведь не считаете, что я убила своего мужа из-за ревности к певичке? Вы видели эту отвратительную девку? Вульгарная, накрашенная дрянь! Разве я могла думать, что Карп Лукич имеет серьезные намерения по ее поводу. — Видел, — усмехнулся Алексей, — кстати, я хотел вас спросить: вы на самом деле так не думали? — Нет, — быстро ответила вдова и укоризненно посмотрела на него. — Как вам такое в голову пришло? — Хорошо, я спросил и тотчас забыл! — улыбнулся Алексей. — А теперь скажите, вы знали, что Карп Лукич получил перед смертью письмо? — Письмо? — удивилась купчиха. — Он каждый день получал их до десятка, а то и больше. — Нет, я имею в виду другое письмо, подметное, как и то, первое, от гимназиста. Я спрашиваю, советовался ли с вами Карп Лукич по поводу выплаты денег, как это было в случае с Вороном? — Первый раз слышу! — прошептала потрясение Екатерина Савельевна. — Ни о чем таком он не говорил. Просто сказал, что едет по делам и вернется в субботу поздно вечером. — А вы догадывались, зачем он едет? Екатерина Савельевна пожала плечами и промокнула платочком в уголках глаз. — Так знали или нет? — Знала и уговаривала его остаться. Умоляла во имя дочерей. Но он не послушался. И вот! — Она, уже не сдерживая себя, заплакала. Сквозь рыдания прорывались отдельные слова. — Верочка… Надюша… Они так любили его… Что с ними будет… — Надеюсь, завещание имеется? — спросил Алексей. — Да, да! — закивала головой Екатерина Савельевна. — Все отписано в равных долях мне и дочерям. Лишь небольшую часть состояния он велел передать богоугодным домам и церкви. Он не скрывал от нас завещания, но предупреждал, наверно, на всякий случай, что копия хранится у стряпчего. — Вы мне покажете подлинник? — Конечно, но меня уже предупредили, что конверт должны вскрыть доверенные лица и только после похорон Карпа Лукича. До этого времени я не имею права прикасаться к нему. — Хорошо, я подожду, — согласился Алексей. — Но я хочу задать вам несколько вопросов. Скажите, у Карпа Лукича было оружие? — Оружие? — переспросила вдова. — Да, конечно. Иногда он ездил на охоту. Я вам покажу. Два охотничьих ружья, какие-то пистолеты… — Был у него револьвер? — Револьвер? — посмотрела удивленно купчиха. — Право слово, я в них не разбираюсь. Для меня что пистолет, что револьвер… Если желаете, я приглашу господина Закоржевского. Нашего управляющего. Он лучше меня знает, какое оружие было у Карпа Лукича. Они частенько беседовали по этому поводу и по весне выезжали на тетеревов. — Хорошо, зовите Закоржевского, — согласился Алексей. Екатерина Савельевна позвонила в колокольчик. На звон явилась угрюмая горничная и, молча выслушав приказ хозяйки, удалилась. Управляющий появился почти мгновенно. Взгляд его был непроницаемо-холодным. Поздоровался он тоже без особой учтивости и на стул присел, не дожидаясь приглашения. «Слишком много в этом доме тебе, голубчик, позволено, — подумал, про себя усмехаясь, Алексей. — Видно, мало тебе доставалось. Сейчас поймешь, как выказывать пренебрежение полиции». И приступил к допросу. При виде Закоржевского, еще там, у рояля, у него стало непонятно тревожно на душе. При появлении управляющего на пороге кабинета это ощущение усилилось. Что-то нарочитое было в его равнодушии. Всякий человек, увидев полицейского, виновен он или нет, разным образом, но выказывает свои чувства: волнение, любопытство, страх… Этот же был холоден как снулая рыба, и вялый его взгляд не выражал никакого интереса. А ведь убили его хозяина, за дочерью которого он ухаживал и, несомненно, подавал какие-то надежды маменьке. Вон с каким жадным вниманием она уставилась на него. Щеки раскраснелись, глаза блестят… И про слезы, и про платочек забыла… Екатерина Савельевна заметила взгляд сыщика И торопливо отвела глаза от Закоржевского. — Скажите, Евгений Константинович, — Алексей намеренно обратился к нему неофициально, — у Карпа Лукича имелся револьвер марки «веблей»? — Откуда в здешней глухомани «веблей»? — усмехнулся Закоржевский. — Его убили из этого оружия? — Рядом с трупом Карпа Лукича обнаружили револьвер этой марки. — Возможно, его потерял убийца. Но странное дело, откуда он взялся? Такие револьверы состоят на вооружении офицеров британской армии. — Откуда вам это известно? — спросил Алексей. — Я бывал в Индии, общался с англичанами, — сухо пояснил Закоржевский. — Но не думаю, что в убийстве Карпа Лукича замешаны британцы. — Скептическая ухмылка слегка скривила его губы. — У меня тоже есть «веблей». Я всегда ношу его при себе. Он поднял край сюртука. Там виднелась револьверная кобура. — Не изволите ли вы показать мне ваше оружие? — очень учтиво попросил Алексей. — С удовольствием, — не менее учтиво ответил Закоржевский. Расстегнув кобуру, он вынул из нее револьвер и подал сыщику. — Как видите, я вас не обманул! — Вижу, — сказал Алексей, тщательно изучая револьвер. — Вы им давно пользовались? — Совсем недавно, — усмехнулся Закоржевский. — Стрелял по мишеням, чтобы не потерять твердость руки. — После каждой стрельбы вы его чистите и смазываете? — А как же? — самодовольно посмотрел на него управляющий. — Первое правило офицера: держать порох сухим, а ствол чистым. — Вы были офицером? — Нет, — поморщился тот, — но я много путешествовал, и даже пришлось повоевать на Сиаме. Знаете ли, дикие племена… Распри вождей… Алексею показалось, что его уводят в сторону от основной темы, поэтому, повернувшись к Екатерине Савельевне, он сказал: — Теперь мне надо поговорить с вами с глазу на глаз. Купчиха абсолютно не умела владеть собой. Она побледнела, перевела беспомощный взгляд на Закоржевского и тихо произнесла: — Я готова! Управляющий посмотрел на Алексея. — Я бы не советовал вам беспокоить Екатерину Савельевну. Видите, ей нехорошо. Вдова прижала одну руку к сердцу, вторую ко лбу. — Извините, если это не срочно, то прошу вас перенести разговор на более позднее время. Уверяю вас, я неважно себя чувствую и ничего нового сообщить не могу. Певичка эта появилась у Карпа Лукича совсем недавно, но прежде подобных девиц тоже было немерено. Я не сумела остановить этот поток. И смирилась ради семьи, ради дочерей… — Хорошо, я сейчас покину вас, — сказал Алексей, — но у меня есть один вопрос. Про «веблей» мы выяснили, а вот еще одна вещь… — Он развернул сверток, который принес с собой. — Скажите, это котелок Карпа Лукича? — Что вы? — Вдова презрительно поморщилась. — Такое безобразие? Первый раз вижу! Его даже наш садовник не наденет, а вы говорите — Карп Лукич… Нет, нет и еще раз нет… — И купчиха опять схватилась за сердце. — Позвольте откланяться. — Алексей поднялся со стула. — Выздоравливайте, Екатерина Савельевна. Больше у меня вопросов нет. Но вы позволите нанести вам визит, если они возникнут? — Конечно, буду рада вам помочь! — Вдова через силу улыбнулась. — Заходите в любой день после похорон. Алексей раскланялся и направился к выходу из кабинета. Закоржевский вызвался его проводить. Теперь он вел себя более любезно, то ли потому, что рядом не было Екатерины Савельевны, то ли оттого, что опасность отступила. Он даже придержал без особой необходимости Алексея под локоть, когда они спускались по лестнице со второго этажа. — Вы не поверите, господин сыщик, но не далее, как вчера, Екатерина Савельевна спрашивала у меня совета, как ей поступить. Карп Лукич расстался со своей прежней пассией — актриской варьете — и сошелся со столь же легкомысленной певичкой. Екатерина Савельевна — достойная женщина, и она чувствовала себя крайне оскорбленной. Еще накануне у нее состоялся крупный разговор с супругом. Он клялся ей и божился, что семья для него дороже всего, а ее он любит, как никого на свете! — Зачем вы это мне рассказываете? — осведомился Алексей. — Намекаете, что терпение Екатерины Савельевны лопнуло, она приобрела «веблей» и хладнокровно пристрелила своего супруга и его ветреную подругу? Только не сходится, Евгений Константинович! Есть другие обстоятельства, которые позволяют сделать вывод, что убийство совершено мужчиной. Если, конечно, вы не составили ей пару. — Позвольте считать ваши слова за шутку. — Взгляд Закоржевского снова стал злым и высокомерным. — Но вы меня перебили. Я как раз хотел обратить ваше внимание на то, что Екатерина Савельевна умоляла меня остаться ночевать в доме. Меня видели слуги, утром горничная принесла мне горячий шоколад в постель. — Знаете, Закоржевский, самый лучший способ обеспечить себе алиби — остаться ночевать в доме собственной жертвы, — усмехнулся Алексей. — Согласитесь, вы могли легко улизнуть ночью. С вашими талантами это не составило бы труда. — Заметив, как вытянулось лицо управляющего, Алексей рассмеялся: — Шучу, шучу! Но в следующий раз будьте осторожны с подобными откровениями. Можете навлечь на себя подозрения. — И он погрозил ему пальцем. — Учтите, интерес вдовы к вашей персоне очень заметен. Могут пойти ненужные разговоры. — Благодарю за совет. — Закоржевский вытянулся и, похоже, едва удержался, чтобы не щелкнуть каблуками. — Но вы ошибаетесь, если имеете на этот счет подозрения! Екатерина Савельевна дружески ко мне расположена и очень переживает, что свадьбу с Верой придется отложить до конца траура. — Сочувствую, — сказал Алексей и направился к двери, но у порога остановился и посмотрел на Закоржевского. — Скажите, Евгений Константинович, вы вчера приехали в Североеланск? — Да! — А третьего дня я не мог вас видеть в городе на Петровской улице? — Не могли, — ответил тот. — Я даже не знаю, где она находится. — До свидания, — очень вежливо попрощался Алексей. — До встречи! — столь же учтиво ответил управляющий. Алексей вышел на крыльцо и с удовольствием вдохнул свежий воздух. Оказывается, прошел небольшой дождь, прибил пыль, поэтому дышалось по-особенному легко. И тут на другой стороне улице он обнаружил знакомый экипаж. Илья восседал на облучке. Увидев, что Алексей обратил на него внимание, он хлестнул лошадь кнутом, медленно поехал по улице и завернул за угол. Алексей обернулся на окна купеческого особняка, все они были задернуты шторами. Но возле одного стоял Закоржевский и смотрел на улицу. Заметив взгляд Алексея, управляющий резким движением задернул штору и отошел от окна.Глава 9
Медленно, вальяжным шагом Алексей направился вслед за коляской. Илья остановил ее сразу за поворотом и радостно приветствовал сыщика. Из-под кожаного верха выглянула вдруг знакомая усатая физиономия. Оказывается, это Иван Вавилов караулил его у подъезда купеческого особняка. Глаза Ивана весело блестели, значит, заполучил какие-то важные сведения. И все же Алексей предпочел укорить его, чтобы приятель раньше времени не расслаблялся. — Ты что следишь за мной? Не доверяешь? — Нет, просто кое-что проклюнулось. — Глаза Ивана сияли торжеством. — Во-первых, я нашел настоящую компаньонку старухи. Ту самую Ольгу Макаровну Галуцкую. Это дама лет сорока, проживает на другом конце города от Петровской улицы и, замечу, сроду там не бывала. И сам понимаешь, совсем не похожа на ту барышню, что выскочила из твоего подъезда. В тот день мы могли бы сразу ее задержать. — Иван огорченно крякнул. — Зачем я тебя послушал? — Прости, но кто мог подумать, что это ангельское создание на самом деле бестия, каких поискать. Так обвести меня вокруг пальца! — Ладно, тебе это наука, не слишком доверяй барышням, особенно ангельским созданиям, — усмехнулся Иван и примиряющее толкнул его в плечо. — Ничего, и на старуху бывает проруха. Что, у меня проколов не бывало? Еще сколько бывало! И почище твоих! Но слушай дальше. — Иван откашлялся и, выглянув из коляски, окликнул Илью, который расположился на травке неподалеку, чтобы не мешать разговору сыщиков. — Слышь, Илья, сгоняй-ка за квасом! — и протянул ему пятачок. Затем откинулся на спинку сиденья. Вытер распаренное лицо носовым платком, пожаловался на адскую жару и только после этого снова принялся рассказывать: — Как оказалось, последние дни наша барышня носу не показала из дома шестнадцать на Петровской. Квартирки там неплохие, и квартиранты люди в большинстве своем семейные, при деле: чиновники, актеры, преподаватели гимназии и реального училища… Ничего предосудительного о самой девице сказать не могут. Но сегодня ночью барышня исчезла. Последним ее видел сосед, театральный костюмер. Он поздно вечером возвращался из театра и заметил ее в окне. Девушка, похоже, плакала, потому что то и дело вытирала глаза платочком. Костюмер постучался к ней, хотел узнать, не надо ли помочь, но она не открыла ему и тотчас погасила лампу. Больше никто барышню не видел. Утром консьержка обнаружила дверь ее комнаты раскрытой, вещи были в беспорядке разбросаны. Видно, что жиличка собиралась впопыхах. Я разговаривал с хозяином дома купцом Девяшиным, с соседями, дворником, консьержкой. Все в один голос твердят, что барышня поселилась в этой комнате полгода назад вместе с подругой, которую звали Еленой. Но та, заметь, с месяц или чуть больше исчезла. Кон сьержка утверждает, что Елена была беременна, и, по словам Ольги — именно так представлялась наша барышня, — вернулась в свой родной город. По каким делам, с какой стати две молодые женщины оказались в Сибири, никто не знает. После исчезновения беременной подруги Ольга дома бывала крайне редко. Иногда забегала взять кое-какие пожитки. Объясняла, что устроилась на хорошее место, которым очень дорожит. Чуешь, она устроилась в дом Гейслера по бумагам Елены Коломейцевой. И пока неизвестно, по нужде или по злому умыслу. — Если судить по тому, как она обращалась с мальчиком, то здесь присутствует явный умысел. От Елены потому и избавились, чтобы заполучить бумаги для Ольги. — По-моему, она такая же Ольга, как я господин Ольховский, — съязвил Вавилов. — Ради бога, только не Ольховский, — взмолился Алексей. — Не поминай имя врага своего, ибо явится он незамедлительно… Давай о деле. Что там с визитерами? Кто-то девиц навещал? — Визитеры были. Один несколько подходит под описание нашего работника-любовника, но, когда я показал его портрет соседям и консьержке, все в голос заявили, что есть сходство, но тот мужчина был моложе и без бороды. — Это уже кое-что! — согласился Алексей. — Бороду можно легко отрастить, и тогда человек выглядит старше. — Согласен, это подтверждает наши подозрения: «гувернантка» связана с бандой, а убийство Коломейцевой, несомненно, их рук дело. И тому есть другие свидетельства. — Ты показал портрет мельнику и Сыроварову? — Первым делом. — Иван радостно осклабился. — И это второй, самый большой подарок. Оба опознали его. Мельник своего работника, Сыроваров — ассистента гадалки. Но самое главное, Петухов наконец поверил, что мы поймаем этого отщепенца. И рассказал, что был свидетелем убийства. Он объезжал озеро на лошади, искал отставшую от стада корову. И вдруг заметил своего Ваню в компании с какой-то дамой. Они сидели на берегу, похоже, в том самом месте, где я обнаружил следы. Пили вино, вроде бы мирно беседовали. Петухов некоторое время за ними наблюдал, он ведь знал уже, что работник вовсю спит с его Капитолиной, но подъехать к ним поостерегся. К тому же стало темнеть, и он отправился дальше. Корову так и не нашел и решил вернуться домой. Но вдруг услышал крики. Он спешился и присел в кустах. На пруду разорались гуси, и Петухов не расслышал, что именно кричала дама. Но потом она упала на колени, затем набок… Работник склонился над ней. Женщина продолжала кричать, а следом вдруг послышался детский плач. Мельник признался, что у него отнялись ноги от ужаса. Она пыталась встать, стала хватать работника за руки. Но тот взмахнул, как показалось Петухову, ножом, и женщина упала. Мельник трусливо сбежал и про лошадь забыл, чудило. А работник, говорит, через час вернулся как ни в чем не бывало. А потом собаки нашли могилу… Остальное известно. — Почему он молчал? Чего боялся? — Понятно чего! Капитолина уже забрюхатела от этого Вани. И Петухов опасался, что рассердит разбойника, а тот расправится с его девкой так же, как расправился с той бедолагой. Вот и увезли ее от греха подальше. — А Сыроваров? — Что Сыроваров? Только глянул и сразу признал. Он, говорит, он, проходимец! — Федор Михайлович в курсе твоих находок? — А как же! — с гордостью сказал Иван. — Уже доложил, а он велел тебя отыскать. По Полиндееву пока никаких зацепок? — Никаких! — вздохнул Алексей. — Да, а как насчет Закоржевского? Ты, помнится, говорил, что видел, как он выходил из того дома, в котором обитала гувернантка? Но я его спросил, был ли он третьего дня в городе, а он ответил, что только вчера приехал. — Так он тебе и признался, — усмехнулся Иван, — особенно если у любовницы побывал. В том доме много одиноких актрис проживает. Но я про него не забыл. Конечно, описывать портрет на словах — штука неблагодарная. Там половина жильцов на него похожи… Словом, здесь неудача! Был бы у меня его портрет, тогда другое дело. — Так нарисуй! — засмеялся Алексей. В пролетку просунулась голова Ильи, и он подал сыщикам две большие глиняные кружки с ледяным квасом. Бока кружек запотели, друзья с удовольствием их ополовинили, отчего у них тотчас заломило зубы. Иван, отдуваясь, спросил Илью: — Ну что? Сколько мы накатали на твоей карете? — Да нисколько, — смутился тот. — Я ведь завсегда готов помочь! — Помогать — это хорошо! — Иван опорожнил кружку до конца. И передал ее Илье. — Только я смотрю на тебя, голубь мой, очень уж ты похож на одного жулика, за которым мы больше двух недель охотимся, а все поймать не можем! Лицо Ильи пошло бурыми пятнами. И он повернулся к Алексею, словно искал у него защиты. — Иван Лександрыч? В своем ли вы уме? У меня дом, детишки… Да меня в округе каждая собака знает. Я в этом городе с рождения… — Да верим, верим, — рассмеялся Иван. — Только гляди. — Он вытащил из-за пазухи копию портрета Барина. — Видишь, борода, нос, глаза… Почти один в один… — Погодь, погодь, Иван Александрович! — Илья протянул руку к портрету. — Сдается мне, я этого разбойника недавно видел. На пароме возле Покровского. А потом в имении барона Миллера. Я туда подрядился фуражное зерно возить. У барона огромный свинарник. Я уже третий год подряд зерно ему вожу. Иван и Алексей переглянулись. — Ты не ошибся? — Да нет же! — улыбнулся Илья. — Я в тот день, считай, три раза с этим детиной встретился. Первый раз, как я сказал, на пароме. Это верст пять от усадьбы Миллера. Затем я его на усадьбе видел. Он о чем-то с управляющим беседовал. Похоже, они хорошо друг друга знают, очень весело погутарили. А после управляющий подошел ко мне и попросил этого мужика до парома довезти. Они, видите ли, прилично выпили оба. Так что мужик всю дорогу спал. А после я не заметил, куда он делся. Дождь пошел, мы долго ждали, когда паром подойдет, переправлялись уже по темноте с факелами, так что я и думать забыл про своего пассажира. — А когда он исчез, на берегу или уже на пароме? — На берегу. Спрыгнул и подался к другим подводам. Да мне и дела до него не было. Только паря и впрямь перепил. На нем кубанка была мерлушковая, так он ее в телеге оставил, а мой котелок прихватил… — Ты носишь котелок? — удивился Иван. — Да там одно название, что котелок, — махнул рукой Илья. — Его кто-то из пассажиров в коляске оставил. Старый, засаленный, в нескольких местах прожженный… — Постой! — осенило Алексея, и он взял в руки лежащий рядом на сиденье сверток. — Гляди, это твой? — Дева Мария! — Илья перекрестился. — Откеля он у вас? — Так твой это котелок или очень похожий? — Что ж я, своего котелка не помню? — обиделся Илья. — Я все его дырки наперечет знаю. И вот пятно! Самолично его поставил. В дегте измазал, когда сбрую чинил. Или не верите? — Верить-то мы верим, — Алексей посмотрел на извозчика, — только не знаю, что ты скажешь, когда узнаешь, где мы его нашли. Илья перекрестился и испуганно уставился на Алексея. И не спросил, а выдохнул: — Где? — Сегодня днем его нашли рядом с трупом купца Полиндеева. Знаешь такого? Илья пожал плечами. Лицо его побледнело. — Неужто вы меня подозреваете, господа сыщики? Неужто думаете, что я тут загибал про того мужика, что котелок украл? — Ничего мы не думаем, — улыбнулся Алексей. — Откуда ты мог знать, что шляпа у нас? Но вместе с тем ты нам такой подарок преподнес! Теперь стало по крайней мере известно, что имеется один человек, который хорошо знаком с этим разбойником. Управляющий барона Миллера. — Слушай, — перебил его Иван, — ты помнишь про то зимнее ограбление дома барона, которое до сих пор не раскрыто? Кольку Юсупова, что по делу лавочника Ситничука проходил, так и не сумели расколоть, а ведь он в семи преступлениях признался. А от этого руками и ногами открещивается. Посмотри, Алеша! — Он протянул Алексею портрет Барина. — А ведь смахивает на Юсупа? Только тот помельче, но похож, просто дьявольски похож. Не грех и спутать, если не знаешь. Так что не наш ли герой руку на добро Миллера наложил? Ведь управляющий вполне может оказаться его пособником или таким же засланцем, каким Барин был в доме мельника и гадалки, а гувернантка — в доме Гейслера? Наумка говорил, большую партию «слезок» предлагали и других драгоценностей. Все сходится. Надо будет список похищенного у Миллера посмотреть, не найдутся ли там брошка и часики, которые перепродал Наумка. Вчера Черненко изъял их у Мареева и Тюкавкиной. — Но с какой стати им понадобилось убивать Полиндеева? С дачи практически ничего не вынесли, а два трупа налицо. У мельника хотя бы лошадь и телегу взяли, у гадалки — драгоценности, барона тоже хорошо тряханули, но Полиндеева просто застрелили. И кто знает, уж не намеренно ли подбросили котелок? — Нет, его явно обронил убийца, — сказал Иван. — Если б он принадлежал какой-нибудь местной знаменитости, тогда другое дело. Можно было бы предположить, что шляпу подбросили, чтобы опорочить владельца, навлечь на него подозрение. Но тут же видно! Старье! К тому же кто знал, что Илья станет нам добровольно помогать? — А я думаю, что это награда за наши мытарства! — улыбнулся Алексей. — Редкая удача! — Он посмотрел на Илью и подмигнул ему. — А ведь я тебя какое-то время подозревал. Помнишь, ты рассказывал, что собаки тебя боятся? Это одна из примет разбойника, которого мы разыскиваем! — Так вы про ту овчарку, что возле пещеры отиралась? — Илья с облегчением рассмеялся — Чуть руку мне не оттяпала! Вот и верь после того заговорам! — Я ему велел шкот подать, чтобы проверить, не служил ли Илья на флоте, — Алексей повернулся к Ивану, — а он переспросил: что это за «скот» такой? После того я ему поверил. А поначалу думал, что подосланный. — Знаешь, Алешка, у меня тут мысль возникла. — Иван смерил возницу задумчивым взглядом. — А что, если нам Илью и впрямь в банду заслать? Соорудим ему побег из тюремной кареты где-нибудь в районе Черных Истуканов. Через два дня повезут арестантов в Каинскую тюрьму… Ты понимаешь меня, Илья? Желаешь послужить благому делу? Вроде Ваньки Каина, только наоборот? — Так меня Капка видела и дурачок. Узнают! — А мы тебе физиономию изменим. Олябьев шрам на роже изобразит, он по таким делам умелец. Бороду и голову обреем… — Бороду? — Илья с ужасом посмотрел на Ивана, затем перевел взгляд на Алексея. — Зачем? — Да потому, что в тюрьме их бреют, — пояснил Иван, — К тому же мы переоденем тебя в острожное тряпье… Ну что, согласен? — Илья! — строго сказал Алексей. — Тебя все равно заставят побриться, когда в полицию пойдешь. Сыщики у нас безбородые, это только Федору Михайловичу по рангу борода положена. — Ладно, чего там! — Илья развел руками. — Рад послужить, если нужно. А ну как я не справлюсь? — Да ты не боись! — хлопнул его по плечу Иван. — Мы тебя натаскаем, как гончую на лисиц! — Тогда ладно! Согласен! — Илья посмотрел на котелок. — А шляпу вернете? — Пока нет, — отозвался Алексей. — Пока это важная улика против преступника. — И попросил: — Поехали уже, Илья. На Тобольской разберемся. А дома сегодня же предупреди, что на несколько дней уедешь из города. — Слушаюсь! — весело выкрикнул Илья. Поднявшись на облучок, он раскрутил кнут над головой, весело гикнул, колеса пролетки загрохотали по булыжной мостовой, копыта звонко зацокали. И в первый раз за последние дни сыщики осознали, что им есть чем ответить на многие вопросы своего начальства.Глава 10
Дорога до Покровского была долгой и утомительной. Поначалу Алексей знакомился с бумагами по делу об ограблений барона фон Миллера. Это событие обошло его стороной, так как по розыску украденного работали уездные сыщики. Но все их попытки найти похитителей оказались безуспешными, время было упущено, и награбленное добро вернуть не удалось. По такому случаю у Тартищева возникли крупные неприятности. Миллер пожаловался губернатору на бездействие сыскной полиции. Поэтому, когда Алексей сообщил Федору Михайловичу, что одного из самых активных участников банды, возможно, даже ее главаря, недавно видели в поместье Миллера, Тартищев воспрянул духом. И даже поплевал через плечо, чтобы не сглазить, когда Алексей и Иван предложили ему новый план действий. Два дня ушло, чтобы подготовить «побег» Ильи из-под стражи. Он оказался сметливым малым и справился с новой для него ролью весьма неплохо. Подпилил пол в тюремной карете и бежал, да так умело, что конвойные заметили его исчезновение, только подъезжая к острогу. Для убедительности их не ввели в курс дела, поэтому переполох получился знатный. Наутро все газеты сообщили о дерзком побеге жестокого разбойника из тюремной кареты. Это известие на некоторое время отвлекло городского обывателя от идеи погрома. Теперь не только евреи, но и прочие горожане запирали свои ставни и ворота на амбарные замки, забыв с перепугу про прежние распри и страшные обвинения. Тем самым сыщики неожиданно убили двух зайцев. И в городе — надолго ли? — воцарилось зыбкое, но спокойствие. Правда, Федор Михайлович вновь понес свою повинную голову на ковер к Хворостьянову. Но в душе-то он ликовал, поэтому учиненный ему разнос воспринял с положенной долей злорадства и философских раздумий о том, что даже гнев начальства — суета сует, и нет большего счастья для сыщика, чем схватить удачу за хвост, когда она, казалось, навечно ускользнула из твоих рук… Ивану очень хотелось поехать в Покровское самому, но он вынужден был признать, что общаться с бароном с кондачка не получится. Тут нужен человек, который смыслил бы в этикете и прочих церемониальных хитростях, поэтому выбор пал на Алексея. И он по этому поводу чувствовал себя неловко. По части этикета он, несомненно, был подкован лучше, чем Иван, но что касается розыскных дел, то именно в них Вавилов слыл непревзойденным мастером. Однако Ивана оставили разгребать навозные кучи в Североеланске… Алексей с недовольным видом посмотрел на стопку бумаг, которые он извлек из своего многострадального саквояжа. Это был список похищенного у фон Миллера добра: три пуда серебра, пять золотых столовых приборов, шкатулка с фамильными драгоценностями, коллекция старинных миниатюр, процентные бумаги и прочив предметы, составлявшие лишь крошечную часть состояния барона. Но Миллер не зря получил в уезде прозвище Скупой рыцарь. По этому ничтожному для него поводу он поднял вселенский переполох сначала в уезде, а потом и по всей губернии. Сейчас интерес к ограблению стал остывать, и Алексей надеялся, что его появление в поместье барона останется малозамеченным. Тем более что по официальным бумагам он значился военным топографом, который должен привести в порядок карты уезда на случай военных действий. С тяжелым вздохом Алексей пробежал взглядом длиннющий список похищенных вещей. С чисто немецкой скрупулезностью в нем была прописана каждая столовая и чайная ложка, браслеты, броши, кольца… И он подумал, что для перевозки добра могла понадобиться не одна подвода, поэтому преступление явно готовилось и без сообщников в поместье вряд ли обошлось. Экипаж подбрасывало на ухабах, раскачивало из стороны в сторону, к тому же смеркалось, и Алексей отложил более близкое знакомство со списком на то время, когда обоснуется в поместье. Тартищев дал ему на все про все пять суток. Половину из них занимала дорога до Покровского и обратно, так что для работы оставалось двое суток, а то и того меньше. Вдобавок Миллер славился своим тяжелым характером, был вздорным и упрямым старикашкой. Тартищев обратил особое внимание на это обстоятельство и попросил не дерзить барону даже в самых неприятных ситуациях. Алексей мужественно выслушал все наставления начальства, затем их более детальную версию от Вавилова, отбил попытку няньки всучить ему в дорогу безрукавку из козьей шерсти и фланелевые кальсоны, заехал попрощаться к Лизе, но не застал ее дома, получил очередную порцию советов, как уберечь себя от ворога, теперь уже от кухарки Тартищева Агафьи, принял от нее же узелок с жареной курицей и свежеиспеченными шаньгами, и только затем наконец отбыл в Покровское. К сожалению, а может, и к добру, зарядил мелкий нудный дождик, поэтому почти всю дорогу Алексей проспал за исключением слабой попытки познакомиться со списком похищенных вещей. Но на это ушло четверть часа, не больше… К вечеру следующего дня Алексей добрался до имения барона и очень удивился его необъятным размерам. В глубине усадьбы виднелся недавно отремонтированный трехэтажный дом с бельведером и четырьмя колоннами центрального подъезда. Правое крыло его было еще в строительных лесах, а левое и центральная часть сияли свежей, цвета молодой зелени краской и белизной колонн. Встретили его любезно. Лакей проводил Алексея в приготовленные для него апартаменты. Здесь тоже пахло свежей краской, лаком, комната была обставлена новой итальянской мебелью, полы закрывали роскошные персидские ковры. Рядом со спальней находилась туалетная комната с ванной. Лакей показал ему, как пользоваться системой кранов, и заполнил ванну водой. Приведя себя в порядок и переодевшись, Алексей спустился в столовую, там ему подали элегантно сервированный ужин, который он провел в одиночестве. Затем появился управляющий. На вид ему было чуть за пятьдесят. Длинные бакенбарды окаймляли его лицо с твердым подбородком. И сам он выглядел крепким и сильным человеком. В отличие от прислуги любезностью он не отличался. Назвавшись Петром, хмуро сообщил, что барон назначил господину топографу аудиенцию завтра, на двенадцать часов. И как ни хотелось Алексею его разговорить, на все вопросы Петр отвечал односложно, не скрывая, что проделывает это с большой неохотой. Впрочем, Алексей не слишком расстроился по этому поводу. У него появилось время присмотреться не только к управляющему, но изучить, по возможности, дом и прилегающую к нему территорию. Однако на следующий день опять зарядил дождь, и все попытки Алексея обследовать местность закончились плачевно: он вымок и слегка подвернул ногу, поскользнувшись на мокрой траве. С управляющим тоже не получилось. С утра он уехал по делам и вернулся только к двенадцати, чтобы проводить Алексея к барону. Миллер принял его в своем кабинете. На вид ему было лет шестьдесят, держался он подчеркнуто прямо и высокомерно и совсем не походил на злобного старикашку, каким его описывал уездный исправник. Вся его спесь моментально исчезла, когда он узнал, по каким, собственно, делам Алексей приехал в его поместье. Конечно же, он поклялся хранить тайну, ведь это было в его интересах. На столе тотчас появились вино, сыр, холодное мясо и фрукты. И Миллер заговорщицким тоном сообщил, что завтракают в доме в два часа дня, потому что баронесса просыпается поздно, и это время они проведут с очевидной пользой для обеих сторон. Разговор все время вертелся вокруг кражи. Барон неподдельно сокрушался по поводу потери серебра и столовых приборов. Оказывается, они имели историческую ценность, так как триста с лишним лет назад были вывезены в Россию из Фландрии, где проживали предки барона. Наконец прозвучал гонг. Барона и его гостя приглашали к завтраку. Миллер засуетился, поправил галстук, стряхнул невидимую глазу пушинку с рукава, подправил перед зеркалом усы специальной щеточкой и, весело прищурившись, сообщил, что по случаю присутствия в доме столь важной особы, как военный топограф из губернии, состоится выход баронессы к завтраку. «Выход» и впрямь состоялся» Баронесса пожаловала к столу в роскошном туалете, с бриллиантами и жемчугами, окруженная несколькими приживалками, которые исполняли роли свитских фрейлин. Выглядела она лет на сорок, но, присмотревшись, Алексей заметил толстой слой белил и пудры. Видимо, поэтому хозяйка вела себя чопорно, мало улыбалась и разговор поддерживала только из вежливости. Но через полчаса выпитое вино несколько развязало ей язык, и она с досадой заговорила о краже. Она обладала поразительной памятью, потому что долго и нудно перечисляла все, что гадкие воры вынесли из дома, избавив Полякова от изучения списка. И хотя его страшно тянуло зевнуть, Алексей с покорным видом слушал баронессу. Наконец его страдания были вознаграждены. Хозяйка упомянула вдруг про маленькую золотую книжечку, о потере которой она больше всего сожалела. На балах она записывала в нее имена танцоров, которым обещала танец. Алексей насторожился. На крышке этой книжечки, по словам баронессы, находилась миниатюра удивительной работы, а под ней часики величиной с серебряный гривенник. — Истинный шедевр! — хозяйка дома надула губы. — Вторую такую вещицу в нашей глухомани вряд ли отыщешь. — Скажите, а что было изображено на миниатюре? — спросил Алексей. — Голова бога Диониса, — ответила баронесса, — в окружении виноградной лозы и гроздьев. Алексей опустил глаза, чтобы не выдать радость. Ведь совсем недавно он видел подобную книжечку в руках Екатерины Савельевны Полиндеевой. Кажется, она говорила что-то о подарке из рук дорогого ей человека. Вряд ли она имела в виду своего супруга. Скорее всего… Но Закоржевский мог приобрести эту вещицу по случаю… Хотя Иван видел его в доме на Петровской, шестнадцать, где скрывалась сбежавшая гувернантка. Вавилов не мог ошибиться. Он тем и славился, что с полувзгляда умел запомнить человека навсегда. Но Закоржевский сказал, что ни разу в тех местах не бывал. Врет? Почему? Выходит, эта книжечка и гувернантка — звенья одной цепи? Но как тогда быть с Барином? Он — явный главарь банды, а Закоржевский? При чем тут он? Алексей чувствовал себя точно так же, как детстве, играя в прятки. Когда тебе кричат то «Холодно!», то «Горячо!», пытаясь помочь отыскать спрятавшегося дружка. Часики, которые упомянула баронесса, были тем самым «Горячо!», подсказавшими ему, что он на правильном пути. И не сбытом ли похищенных в доме барона драгоценностей занимался Наумка, припертый к стене страшными угрозами Барина и его сообщников? Как сейчас ему не хватало Ивана! Вавилов находился за добрую сотню верст от Покровского, и Алексею не с кем было поделиться своими догадками, обсудить дальнейшие действия. Но он попытался скрыть возбуждение, которое овладело им с того момента, когда почувствовал, что запахло жареным. Закоржевский и Барин! То-то удивятся Иван и Федор Михайлович, когда он привезет им это известие!.. После завтрака приехал приглашенный бароном уездный исправник Семен Порфирьевич Первенцев, тучный, с мокрыми подмышками, тяжело отдувающийся после каждого мало-мальски совершенного усилия. Он с трудом передвигался на слегка кривоватых, коротких ногах и садился, как только представлялся случай. Уже полгода он занимался раскрытием кражи, впрочем, безуспешно. Теперь не имело никакого резона скрывать истинную цель пребывания Алексея в доме барона Миллера, и он представился исправнику. Первенцев достойно выдержал удар и не показал виду, насколько обескуражен появлением городского сыщика. Алексей беседовал с ним около часа. Исправник пыхтел и откашливался перед каждым ответом на вопрос, из чего Алексей сделал закономерный вывод: розыск велся крайне небрежно и поверхностно. Теперь, когда исчезли следы ног, когда невозможно обнаружить отпечатки пальцев, а из памяти свидетелей, даже если получится их отыскать, выветрились многие необходимые подробности, когда ворованное добро полностью или частично перетекло в лапы скупщиков краденого, Полякову предстояло провести осмотр места преступления и определить истинных участников ограбления. Конечно, в руках у него появились кое-какие новые и очень существенные ниточки — одной из них было знакомство Барина с управляющим. Видно, знакомство это было давним, потому что Барин, по словам Ильи, вел себя в поместье как дома. Но пока, чтобы не вспугнуть управляющего, Алексей решил не тревожить его. Благо что барон предложил свою помощь, что сняло проблему само собой. Как оказалось, вещи были похищены из двух несгораемых шкафов новейшей конструкции. Они помещались в небольшой комнате на первом этаже дома, которая совмещалась с кабинетом и спальней Миллера. Рядом находились лишь парадные залы и людские. Снаружи имелось две двери: та, что вела из подъезда, и вторая, из стеклянной, выходящей в парк, террасы. Обширный ухоженный парк примыкал к реке, за которой начиналась, по словам барона, настоящая тайга. Ключи от несгораемых шкафов хранились в письменном столе хозяина, и никто, кроме Петра, об этом не знал. Уезжая надолго, Миллер никогда не брал их с собой, уверившись в честности своих слуг и управляющего. Жизнь в доме велась с чисто немецкой аккуратностью и тщанием. Барон перед сном лично проверял запоры. Во время его отсутствия этим занимался управляющий. Следовательно, проникнуть в дом, не ломая замков, было просто немыслимо, конечно, если эту помощь не оказали бы изнутри. Трудность положения заключалась в том, что между моментом последнего осмотра бароном своих шкафов в январе месяце и обнаружения им кражи по возвращении из Австрии прошло около трех месяцев. Воры могли как угодно распорядиться награбленным. Наверняка его много раз продавали и перепродавали такие же барыги, как Наумка. К этому надо прибавить еще несколько месяцев, потраченных уездным исправником на бесплодные поиски. Все улики бесследно исчезли, и усилия Алексея на первый взгляд казались напрасными. Но тщательный осмотр замков показал, что шкафы открывались ключами, потому что отмычки, с каким бы мастерством они ни применялись, оставляют порой едва видимые царапины. — Господин барон, — обратился Алексей к Миллеру, — вы уверены в своем управляющем? — Как в самом себе! — произнес раздраженно барон. Видно, ему не в первый раз задавали этот вопрос. И исправник в том числе. Потому что Миллер метнул на него сердитый взгляд, а Первенцев опять запыхтел и отвернулся. — Петр живет у меня более пятнадцати лет и предан мне душой и телом. Я выстроил ему дом, подарил полсотни десятин земли, выучил его сыновей в университете. Людская благодарность — не пустой звук. Петру незачем меня обманывать и грабить. У него все есть. И во многом его достаток зависит от моей благосклонности. Он имеет гораздо больше, чем те деньги, которые он сумел бы выручить, если бы продал украденные вещи. Что касается других слуг, справьтесь о них у Петра. Он сам набирает штат прислуги, я этими делами не интересуюсь. Отзыв об управляющем оказался самым положительным. Алексей стал в тупик. С одной стороны, Илья не мог ошибиться, ведь он узнал на портрете Барина. Вдобавок котелок… Впрочем, если Закоржевский каким-то образом связан с бандой, то убийство Полиндеева наводит на определенные мысли. Получение наследства? Но женись Евгений Константинович на Вере, в любом случае получил бы за ней приличное приданое и на законных основаниях вошел бы в семью. Однако хотел ли он на самом деле стать мужем Веры? И насколько в этом была заинтересована Екатерина Савельевна? И не связано ли убийство супруга с ее почти нескрываемым интересом к Закоржевскому? Теперь эта книжечка. Определенно он не мог ошибиться. Та, что выпала из рук Екатерины Савельевны, судя по описанию баронессы, была точной копией похищенной. Таких совпадений не бывает. Тем более столь уникальная вещь в здешних местах… Но при чем тогда подметное письмо, которое сыщики обнаружили в спальне Полиндеева? Или это стечение обстоятельств, невольный случай, который увлек розыск в не правильном направлении? — Постой! Постой! — прервал Алексей собственный поток рассуждений. А с чего вдруг они решили, что письмо направлено Полиндееву? Есть еще один вариант, о котором они даже не подумали, не проверив, чей там почерк. Что, если письмо написано не таинственным злоумышленником, а самим купцом, а слова «На-кася выкуси!» выведены поверх текста убийцей, который решил не дожидаться указанного срока выдачи денег? Если шантажист сам Полиндеев, то в таком случае складывается совсем иная версия убийства, и мотивы его вполне объяснимы… Эти мысли не оставляли Алексея до самого вечера. Он все же оставил допрос управляющего напоследок, чтобы не спугнуть его раньше времени и собрать как можно больше фактов, которые позволили бы прижать Петра к стенке.Глава 11
После обеда Алексей объехал с Первенцовым все ближайшие окрестности, побывал в Покровском и еще двух деревнях поблизости, но никаких слухов, которые могли бы навести на след похитителей, уловить не удалось. Правда, к его удивлению, о баронессе отзывались совсем неплохо, а вот барона недолюбливали. Говорили, что он жаден и чуть ли не по золотникам отвешивает хлеб своим слугам и работникам. Алексею этого не показалось, но он предпочел не спорить. Тем более исправник эти слухи подтвердил. К тому же он предложил передать Алексею список всех проживающих в имении людей. Вернувшись в усадьбу, Поляков снова пригласил управляющего и попросил дать точный список всей прислуги, как находящейся сейчас в доме, так ислужившей в нем последние годы. Попутно он отметил, что поведение управляющего разительно изменилось. Лицо его, прежде надменное и неподвижное, расплылось в угодливой улыбке. Он с готовностью откликнулся на просьбу Алексея. — Что вы! Конечно! Сей момент все будет исполнено. Я человек аккуратный и веду особую книгу. Если угодно, то я на полях отмечу, когда тот или иной человек был уволен и по какой причине. — Угодно! — ответил Алексей. — И как можно скорее! Через час управляющий представил список в сорок три человека. Против большинства фамилий значилось: «уволен за хищение сладкого», «рассчитан за грубость», «лишен аккуратности и исполнительности», подобных записей набралось более тридцати. Никто из этого дома не уходил по собственной воле. Но в списке не было имен людей, которые были бы повязаны преступным прошлым. Их не нашли ни Первенцев, ни Алексей. Впрочем, они могли проникнуть в дом под другими фамилиями, с фальшивыми документами. Поздно вечером, отказавшись от ужина, исправник уехал, а Алексей снова вызвал к себе управляющего. Теперь он не скрывал своих намерений и, предъявив Петру свою карточку агента сыскной полиции, спросил: — Скажите, любезный, полицейские лес за рекой тоже осматривали? Управляющий непонимающе уставился на него, потом быстро закивал головой. — А как же? Как же-с! Все осматривали-с. Сам уездный начальник вдоль и поперек обошел. Наутро Первенцев появился снова и несказанно удивился, когда Алексей поинтересовался результатами осмотра берега и лесного массива на той стороне реки. — Да мы его вовсе не обыскивали, — повинился исправник. — Лед на реке в то время вздулся, и мы не осмелились переправиться на другой берег. — Но управляющий барона утверждает, что лес осматривали. — Мало ли что он говорит, — уставился на него Первенцев. Лицо его покраснело от негодования. — Что-то он мозги заправляет! Давайте вызовем его сюда. Алексей распахнул дверь и чуть не зашиб управляющего. Тот отскочил в сторону и, согнувшись в поклоне, расплылся в подобострастной улыбке. — Чаю… Не изволите-с выкушать чаю? Подобная угодливость совсем не шла к его жесткому, волевому лицу. — Благодарю! Не нужно нам чаю. — Алексей смерил его взглядом. — Заходите! Разговор как раз шел о вас! Управляющий быстро прошел в комнату и остановился напротив кресла, в которое опустился Алексей. — Ну, милейший, что же ты вводишь господина Полякова в заблуждение? — произнес сердито исправник и, сняв фуражку, вытер бритый череп огромным носовым платком. — Откуда ты взял, что мы осматривали лес за рекой? Вспомни, ты сам предупреждал, что накануне мужик на лошади с телегой под лед ушел. — Что вы, господин исправник? Никого я не вводил в заблуждение! — Управляющий расплылся в улыбке и повернулся к Алексею. — Я совсем не то имел в виду. Я думал, вы спросили: бывал ли я сам в том лесу? Как же не бывал? Бывал, и не раз, на предмет грибов или пернатой дичи. Клюква к тому же там хороша. На болотах… Там сплошные болота… — Все понятно! Иди! — приказал ему Алексей. Петр нагло, даже не скрывая этого, выкручивался или потому что был уверен, что никаких следов похищенного и похитителей не имеется, или посчитал Полякова за простака-горожанина, которого раз плюнуть обвести вокруг пальца. Подозрения против управляющего только усилились, но Алексей решил сделать вид, что поверил ему, и не торопить события, чтобы не спугнуть наглеца. Исправник протянул ему бумаги. — Извольте, вот список служащих и проживающих в имении господ за последние три года. Я взял его в волостной полиции. Алексей сравнил оба списка и тотчас наткнулся на имя, которое не упоминалось у управляющего. — Федот Бурцев, — прочитал он в полицейском списке. — Уволен год назад за прелюбодейство с горничной. Что это значит? — поднял он глаза на исправника. — Он ее изнасиловал? — Изнасиловал! — ответил неохотно Первенцев. — Да еще избил за то, что сопротивлялась и поцарапала его. Барон вычел у него половину жалованья в пользу бедной девушки и уволил его в тот же день. — Какой он из себя? Как выглядит? — Я видел его пару раз, но, честно скажу, не приглядывался. — Исправник снова протер голову носовым платком. Алексей достал бумагу с портретом Барина. — А это, случайно, не он? — Федот? — Первенцев вгляделся в портрет. — Вроде похож, но портрет больше смахивает на его старшего брата Данилу. Федот вроде бороду не носил. Барон не любит бородатых лакеев. А вот Данила — тот с бородой… Он конюхов служит, ему дозволяется. — Так Данила до сих пор служит? — Алексей быстро пробежал глазами оба списка и обнаружил в нем аж четверых Бурцевых. — Так тут целое семейство? — А я что говорю, — оживился исправник. — Федотка из них самый младший. Сколько лет невесть где шатался, а прошлым летом заявился. Нате вам подарок, братья дорогие! Данила упросил барона взять его лакеем, а тот всего ничего прослужил, на девку полез. А она — лучшая горничная баронессы, пожаловалась ей. Ну, Федотку в шею и поперли! Хорошо, что цепи не надели! — А управляющий не родственник ему? — Да они все тут родня от старого бродня! Еще при прежнем хозяине служили, бароне фон Блазе, сродном брате нашего барона. Ему, вишь, и титул, и поместье, и состояние полностью отошли после смерти брата. Много лет назад это было… Но точно по записям можно посмотреть у дьячка в церкви. — Что ж, у прежнего владельца не было детей? — Выходит, не было. Но по правде, я точно не знаю. Я службу в другом уезде начинал. Я ведь здесь всего пять годков. — Первенцев опять вытер обильный пот на лбу. — Ходят слухи, что у старого барина сын и дочь были от крестьянки. Но, видно, он их не признал, поэтому все добро отошло господину Миллеру. — А куда его дети подевались? — Уехали, говорят. Парню вроде лет двадцать было, а девчушка совсем махонькая, лет пяти-шести. — И здесь ни разу не появлялись? — Нет, при мне, по крайней мере, они не появлялись. — Исправник прищурился. — А Федот этот, люди поговаривали, якобы с незаконным сыном барона уехал. Опросите Данилу и его братьев, если вам то интересно. — Придет черед, опрошу! Но вас прошу помалкивать, что я обратил внимание на Федота, — предупредил Алексей. — Вполне вероятно, это тот преступник, за которым мы полмесяца безуспешно охотимся. Очень опасный и хитрый преступник. Так что не болтайте! — Что вы? Как можно! — расстроился исправник. — Сами на том сидим! — Необходимо проследить за каждым, кто будет отлучаться из поместья, куда и по каким делам, — сказал Алексей, — помимо всего, нужно незаметно проверять почту, которая выходит из дома. Особый контроль за письмами управляющего. У вас найдутся люди, чтобы выполнить эту работу? — Какой разговор? — оживился исправник. — Негласных помощников у меня навалом. — Он склонил голову и прошептал, то и дело поглядывая на дверь: — Я давно, господин сыщик, Петра-управляющего заподозрил, только зацепок не было. Справный хозяин, скуповатый даже. Домашних в руках держит, да и хозяйство барона рачительно ведет и без замечаний. А тут доложили мне, что в шинок слишком часто стал заглядывать, к непотребным бабам погуливать. Как шлея под хвост попала! Или деньжата шальные завелись? Неделю назад напился и вдребезги разнес клык древнего слона, к которому возле кабака лошадей привязывали. Ему, может, тыща лет, стоял себе и стоял бы, а он, вишь, сломал… — Понятно, но об этом пока никому ни слова. Задание вам, надеюсь, понятно, а мне после обеда потребуются человек восемь-десять ваших подчиненных, которые помогли бы мне исследовать лес на том берегу! — Будет сделано! — Исправник поднялся на ноги. — Позвольте исполнять? — Выполняйте! — сказал Алексей. Осмотр ближайших окрестностей ничего нового не открыл, поэтому Алексей возлагал большие надежды на лес по другую сторону реки. Если ограбление случилось в январе, то воры могли на санях переправиться через реку, а все следы были многократно похоронены под обильными февральскими снегами. Тем более в этом году был ранний ледоход, так что все улики вешние воды давным-давно унесли в океан. И все-таки Алексей чувствовал по поведению управляющего, что его надежды имеют под собой основание. Людей под рукой у него оказалось не много: пять человек сотских из Покровского и двух ближайших деревень, местный урядник и начальник пожарной команды с двумя пожарными. Алексей не стал задействовать слуг барона, подозревая, что кое-кто из них осведомлен о краже гораздо лучше, чем они с исправником. Во время прогулки по усадьбе он неоднократно ловил на себе косые взгляды дворни. Похоже, его пребывание здесь многим не нравилось. С этой нелюбовью местной прислуги Алексей решил разобраться позже, но «смит-вессон» неизменно брал с собой, зная по прежнему опыту, что подобные взгляды могут предвещать нож в спину или удар дубинкой по голове. И не ошибся. Зайдя в свою комнату после обеда, он обнаружил разбитое окно, увесистый камень на полу и валявшуюся рядом записку: «Проваливай, полицейская крыса! А то худо будет!» Алексей усмехнулся и спрятал бумагу во внутренний карман сюртука. Кажется, он на правильном пути! И кто-то изрядно напугался! Хотя почерк был изменен, но по ряду характерных признаков, которые он нашел в списке прислуги, выполненном рукой управляющего, не составило труда догадаться, кто был автором записки. Алексей не боялся, что Петр улизнет. Все дороги были перекрыты людьми урядника, да и надо было иметь очень сильный повод, чтобы сбежать от своего хозяйства. Алексей уже видел и дом управляющего, и постройки, его окружавшие, и удивился, что еще человеку нужно при подобном достатке, уважении и доверии к нему барона? Исследуя парк, он определил, что перенести на руках похищенное из дома к реке не составило бы особого труда. До берега было не больше ста саженей[178]. Там воров могли поджидать сани с возницей. Летом же через реку ходил паром. От него начиналась дорога, которая пересекала лес и вела в соседние деревни. Этот участок тайги занимал десятин четыреста, а с болотами и того больше. Поэтому на первый раз Алексей решил ограничиться осмотром дороги с прилегающей к ней полосой леса саженей в двести шириной. Через три часа поисков в густых зарослях кипрея один из сотских обнаружил пустые дубовые ящики из-под столового серебра. К тому же урядник сообщил, что поблизости находится пасека, на которой заправляет брат управляющего Трофим Бурцев. Но обыск пасеки ничего не дал. И все-таки найденные ящики подтвердили, что Поляков на правильном пути. Управляющего следовало арестовать. Но на въезде в усадьбу Алексея встретил исправник. Он был сильно взволнован. Оказывается, управляющего только что вынули из петли. Он повесился после обеда, в старом омшанике[179] на задах своего огорода. Младший сын заметил, как отец с веревкой в руках зашел в сараюшку, но не придал этому значения, потому что сам отправился на реку искупаться. И только когда старый пес, бегавший по цепи во дворе, начал скулить, натужно выть и рваться в сторону омшаника, домашние направились к сараю, и там, среди старых ульев, обнаружили уже остывшее тело хозяина дома. Этого Алексей никак не ожидал. И поначалу даже растерялся. Исправник продолжал что-то говорить ему, но Поляков смотрел на него и ничего не слышал. Неужели он просчитался и Петр догадался, что он первый в списке подозреваемых в краже? Долгие месяцы он жил под давлением страха, и, вероятно, уверился, что преступление не будет раскрыто, успокоился, и на тебе! Вновь это дело всплыло на поверхность, и он не выдержал. Узнай барон, что Петр пособник преступников, реакция была бы однозначной. Мало того что Петр сам загремел бы в острог, ему пришлось бы возмещать урон, который был нанесен Миллеру. Его семья в одночасье пошла бы по миру, и каково бы им было узнать, что тот, кого они уважали и побаивались, оказался самым примитивным воришкой, из тех тварей, что кусают руку, из которой едят. — Ваше высокоблагородие, — исправник повысил голос, — сейчас с письмецом ознакомитесь или после того, как труп осмотрите? — Какое письмецо? — Алексей наконец обрел способность соображать. ч — Да вот, только что перехватили. Данила Бурцев писал. Я его велел схватить да в холодную посадить, чтоб не случилось чего. Занятное, скажу вам, письмо. Алексей взял в руки листок дешевой бумаги, где корявым почерком было выведено: Браток! У нас сейчас гости. Охотники из города. Поохотились в лесу, кое-что убили. Огорчу тебя тем, что гончую задрали волки. Аннушка не выдержала и померла. Я был на могилке, пролил слезы. Крест поправил. Жди новых известий. Данила. — Что за Аннушка? Горничная, над которой Федот надругался? — спросил Алексей. — Понятия не имею, — развел руками исправник. — Но девку зовут Глафирой, и ее по зиме от греха подальше в соседнюю деревню замуж отдали. А в доме проживают три Аннушки, все — старухи: две приживалки, а третья — посудомойка на кухне. Все — живы-здоровы. Может, зазноба какая из Покровского? Но если б молодая какая померла, мы бы тотчас узнали. Следует у батюшки справиться. Он все смерти учитывает. — Надо будет попросить его разрешения, чтобы отрыть и осмотреть могилу, если таковая имеется, — сказал Алексей. — Сдается мне, Аннушка — это что-то другое. — Постойте, постойте! — Первенцев поскреб за ухом. — Кажется, я знаю, о чем идет речь. Действительно, есть Аннушкина могила. Только умерла она лет пятнадцать назад. Это супруга прежнего хозяина поместья барона фон Блазе. Кажется, утопилась, поэтому ее похоронили вне кладбища. — Его незаконная супруга? — Ну да! Сожительница, так сказать. Говорят, бросилась в воду, когда барон завел себе молодую полюбовницу и выгнал ее из дома. — Но все-таки нужно посоветоваться с батюшкой, чтобы осмотр могилы не выглядел ее осквернением, — сказал Алексей. — Только прежде я должен допросить Данилу. Данила оказался здоровенным мужиком лет пятидесяти. И если бы не возраст, то Алексей ни минуты не сомневался бы, что перед ним сидит сейчас сам Барин. Но тому, судя по словам мельника, Сыроварова и того же Ильи, было все-таки меньше. Лет тридцать пять или около того. — Скажи-ка, Данила, почему твой брат Федот покинул поместье? Где находился все эти годы? И с какой целью вернулся домой? — Алексей развернул папку с бумагами и взял в руки вставочку с пером, приготовившись записывать ответы на вопросы. Данила ухмыльнулся и расчесал бороду пятерней. — А то у него спросите, господин хороший. Он хоть и брат мне, но мне до него делов нет! У меня своих забот по горло! — Во время кражи у барона где ты находился? — А где мне быть? — пожал плечами Данила. — При конюшне али дома! Откель мне знать, когда это случилось? — А Федот после увольнения появлялся в доме? — Дак он мне не докладывался! Можа, и появлялся, к зазнобе своей бегал! К Глашке! — Так он же, говорят, обидел ее? — Ага, обидел! — хмыкнул Данила. — Она три месяца к нему в каморку бегала, а когда забрюхатела, крик подняла, чтобы грех свой скрыть. Баронессе на Федотку наговорила. Только после за околицу к нему бегала, пока ее из дома не увезли. — Вот про горничную ты все знаешь, а про ограбление молчишь. Невозможно поверить, чтобы никто не заметил, как тяжелые ящики из дома выносили. Скрывают, мерзавцы, и ты в первую очередь. Уж не потому ли, что грабителями твой брат Федот заправлял? Данила сердито зыркнул на него глазами и отвернулся. Но Алексей не отставал. — Почему повесился Петр? Ведь ему пока ничего не угрожало? Совесть проснулась или страх замучил? — Пил много, бражничал, вот мозги и прихватило. С перепою чего только не мнится! — буркнул Данила. — Ладно, не хочешь отвечать — переменим тему. — Алексей достал из кармана сюртука письмо. И, заметив, что Данила, привстав со стула, с неподдельным страхом смотрит на него, засмеялся: — Что, признал свои каракули? Не дошло твое письмо до адресата. Сам, братец, подсказал, где Федота найти. — И с большим чувством прочитал коряво выведенный адрес: г. Североеланск, ул. Большая Захарьевская, Кондрата Мамлеева собственный дом. Гордею Селезневу лично в руки. Только видишь, оно к нам в руки попало. А то, что Гордей и есть твой Федотка, так это и без твоих признаний понятно. Данила, насупившись, следил за ним взглядом, но молчал. — Молчи, молчи, — усмехнулся Алексей, — посмотрю, как ты запоешь, когда мы к Аннушке на могилку сходим. Тоже слезки прольем, а может, твои откопаем? — Копайте, — равнодушно ответил Данила. — Больше ни одного слова не скажу. Хоть собаками рвите, железом жгите… Воля ваша! — И снова отвернулся, показывая, что его слова не расходятся с делом. Алексей не стал тратить время на бесполезные уговоры и угрозы и велел конвоиру выводить Данилу на улицу. Там арестованного посадили в телегу. Его охраняли трое сотских, снаряженных для этой цели исправником. Сам же Первенцев, запыхавшись, устроился в коляске рядом с Алексеем. — Были у батюшки? — спросил у него Поляков. — Побывали-с! — ответил исправник. — Он сказал, что умершая похоронена вне кладбища, потому что сама лишила себя жизни. Но как бы то ни было, не по законам православной церкви раскапывать могилу христианина. Однако никому не возбраняется привести место захоронения в порядок, чтобы придать ему более благолепный вид. Можете, дескать, обложить дерном, вынуть и обновить крест, увеличить могильную насыпь. Если мы согласны произвести означенный ремонт, то с его стороны препятствий не будет. — Хорошо, нам это и требовалось услышать, — обрадовался Алексей. И приказал вознице: — Вези нас к Аннушкиной могиле. Коляска, а за ней и телега с арестованным направились по дороге в объезд усадьбы, которая вскоре вывела их мимо разрушенных беседок к высокому откосу с бакеном. Недалеко от него в тени густых деревьев виднелся высокий крест. — Вот она, Аннушкина могила! — сказал исправник и, сняв фуражку, перекрестился. — А она обихожена, — отметил Алексей и огляделся по сторонам, — цветы вокруг посажены, и лавочка новая, совсем недавно срублена, вон еще стружки валяются. — Да-а, — протянул исправник, — разве что крест поправить… — Что ж, вынимайте крест, — приказал Алексей, — кажется, его недавно кто-то потревожил. Видите, слегка покосился. Данила с хмурым видом наблюдал, как двое сотских-конвоиров с лопатами в руках подступили к могиле. — Не тревожьте Аннушку, — сказал он вдруг тихо. — Так и быть, покажу тайник. Он подошел к лавочке, рванул за сиденье. Столбики, к которым оно было прибито, оказались полыми изнутри. Внутри каждого хранилось по большому игольнику, доверху набитому похищенными драгоценностями: браслетами, брошами, колье. Правда, на некоторых из них зияли пустые гнезда для камней. Видно, грабителям удалось сбыть их отдельно от самих украшений. — Это не все! — сказал Алексей, просмотрев найденные вещи. — Это лишь малая часть похищенного. Где основной тайник? Говори! Чистосердечное признание не освободит тебя от наказания, но от каторги избавит. — Пошли! — буркнул Данила. — Все равно не отвяжетесь. Вскоре он привел их к полуразрушенной избушке бакенщика, недалеко от порога, спустился с откоса и, отвалив камень от входа в небольшой грот, сказал односложно: — Тут! В гроте полицейские обнаружили высокую коробку из-под ландриновского монпансье. В ней хранились свернутые в трубочку деньги: около двух тысяч рублей — и процентные бумаги, а также три броши и два браслета. В этом случае камни были на месте, видно, руки грабителей не успели до них добраться. Здесь же в дерюжных мешках находилась большая часть награбленного. К сожалению, некоторые вещи были безнадежно испорчены. Огромные серебряные блюда преступники разрубили на части, очевидно, так их легче было скрыть при перевозке. Как показал Данила, Федот или члены его банды раз в одну или две недели появлялись вблизи усадьбы, условным сигналом вызывали Данилу, а затем на его лодке плыли к порогу. Там приставали к берегу. Достать нужные им драгоценности из тайника было делом минуты. Когда через час Алексей сверил опись найденных вещей со списком похищенных, обнаружилось, что воры успели распорядиться четвертью награбленного. Но барон и тому был рад и очень благодарил Алексея. — Теперь я верю, что в нашей полиции служат толковые люди, — без конца повторял он за ужином, уговаривая Алексея остаться еще на день. И пылко обещал: — Я обязательно сообщу губернатору о вашем усердии, молодой человек. Вы заслуживаете поощрения или даже награды. Я похлопочу… — Скажите, барон, — прервал Алексей безудержный поток славословий, — вы знали, что у вашего брата остались дети? Улыбка мгновенно сошла с лица барона. Он поджал губы. — Не знаю, что вам про меня успели наговорить, только наследство мне досталось по закону. Почему я должен был уступить его каким-то бастардам, кухаркиным детям? Еще неизвестно, от кого она их нагуляла! Барон фон Блазе не признал их, и, значит, тому были причины. — Но, говорят, он не успел. Его хватил удар, и он быстро скончался. — Выходит, мне повезло больше. — Барон скривился в скептической улыбке. — Это не доказать, наверно, но я кожей чувствую, что Петр действовал по его указке. — Чьей? — Ублюдка этого. Не зря говорят, что Федотка с ним якшался. На мою беду он здесь появился. — Кто? Сын покойного барона? — Нет, его я не видел. Но один из моих лакеев по секрету мне доложил, что этот негодяй желает вернуть себе часть состояния отца. Вполне вероятно, кража из моих несгораемых шкафов — лишь репетиция. Боюсь, что они меня не оставят в покое. Могут и дом, и усадьбу сжечь. От этого отродья и не такое можно ожидать. Бродяжничал где-то почти двадцать лет, а теперь покоя захотелось. Вот и разгорелись глаза на поместье. Но оно теперь мое, зарубите себе на носу! Мое, и ничье больше! Вы можете спросить об этом у Ивана Генриховича Гейслера. Он помогал мне в оформлении бумаг на мое имя. — Нужно будет, обязательно спросим! Но что вы так распалились, барон? — упрекнул его Алексей. — Лично у меня нет к вам никаких претензий. Назовите только имена детей барона фон Блазе. — Александр Смешков, а сестру звали Полина. — Может, сохранились их портреты, какие-то фотографии? — Нет, нет! — отрицательно покачал головой Миллер. — Тут хватало всякого хлама. Я распорядился его уничтожить. И дом, как видите, перестроил. И парк в порядок привел. А раньше здесь самое масонское гнездо размещалось, притон разврата. Я велел кирпичные заборы в три аршина высотой снести. А то не усадьба была, а истинный острог или крепость с бастионами. — Скажите, а вас сильно огорчило предательство управляющего? — спросил Алексей. — Думаю, не зря он повесился. — Лицо Миллера исказила болезненная гримаса. — Совесть его изрядно мучила. Потому и пить стал, и по грязным девкам шляться. — Вы считаете, что он действовал по указке братьев Бурцевых? — Нет, только Федота, а братья, видно, не сразу к их шайке примкнули. Он сюда устроился, чтобы все разнюхать и кого нужно на свою сторону привлечь. Одного не могу понять, — барон развел руками, — мой почивший братец исправно сек их на конюшне, а они его ублюдка до сих пор привечают и на все ради него готовы, а меня, кто им столько добра сделал, грабят. Как тут не признать, что благодарность людская — звук пустой! Через час, распрощавшись с бароном, Алексей возвращался в Североеланск. На облучке коляски рядом с кучером сидел Данила. Ноги его были в цепях. Алексей вез Бурцева в острог. Теперь он знал, что дело сдвинулась с мертвой точки. Если получится схватить Федота в доме, адрес которого значился на конверте, то они на полпути к успеху. Но самое главное, требовалось узнать, тот ли человек Евгений Константинович Закоржевский, за кого себя выдает. Из опыта прежних ошибок Алексей понимал, что истина далеко не всегда лежит на поверхности. И то, что бальная книжечка баронессы оказалась у Екатерины Савельевны, еще не доказательство, что она получила ее в подарок от преступника. И все же он был доволен. Тартищев и Иван еще не подозревают, какой подарок в лице Данилы он им подготовил. Алексей удовлетворенно улыбнулся и удобнее устроился на сиденье, решив подремать до Североеланска. Он понимал, что в городе ему вряд ли удастся поспать. По крайней мере, пока они не захватят банду и ее предводителей.Глава 12
Во всех окнах управления горел свет. На крыльце Алексея встретил Савелий Корнеев и объяснил, что весь состав сыскного отделения поднят по тревоге. Оказывается, во время его отсутствия произошло много значимых для розыска банды событий. Алексей, оставив Данилу на попечение дежурного агента, быстро, чуть ли не бегом поднялся по лестнице на второй этаж. По коридору сновали агенты, вдоль стен толпились какие-то люди в штатском, это тоже были агенты, только наружного наблюдения. Возле курилки скопилась целая толпа народу: больше десятка городовых полицейской стражи и околоточных, вероятно, с тех околотков, где готовилась облава. Они вовсю смолили самокрутки и оживленно между собой переговаривались Насчет облавы Алексей не ошибся. В кабинете Тартищева тоже висел дым коромыслом. Когда Поляков возник на пороге, его приветствовали радостными возгласами. Взгляд Алексея остановился на Вавилове. Он сидел на стуле в углу кабинета и жадно курил. Голова его была забинтована, а левая рука висела на перевязи. Рядом с ним прямо на полу устроился Илья в цветастой косоворотке, с ужасным шрамом на лбу и синяком под глазом. Шрам сотворили руки Олябьева, но синяк Ильи и раны Вавилова явно были неподдельными. И, кажется, его приятели проявили не меньше рвения, чем он в поместье барона. — Кстати подоспел! — заметил Тартищев, пожимая ему руку. — Угодил в самую гущу событий! — И, не вдаваясь в подробности, приказал: — Докладывай, как съездил! Алексей коротко сообщил о результатах розыска. Высказал свое мнение о мотивах преступления, изложил версии насчет Федота и Закоржевского и догадку по поводу подметного письма Полиндееву. Слушали его молча, не задавая вопросов. Иногда Алексей косился в сторону Ивана и Ильи. Вавилов все это время смотрел в пол и курил одну папиросу за другой, отказавшись на этот раз от самокруток. Такое происходило в те минуты, когда агент Вавилов не позволял себе расслабиться. — Да, сударь! — сказал Тартищев, когда Алексей закончил свой рассказ. — И впрямь вовремя появился! Да еще такой подарочек припас! — Он разгладил на столе листок с каракулями Данилы. — Вероятность, что Федот окажется на адресе, ничтожно мала, но стоит попробовать. Ведь он не знает, что мы перехватили письмо. И скорее всего заляжет в берлоге. Нам это на руку, район поисков значительно сужается. — Федор Михайлович посмотрел на Ивана. — Что скажешь, Ваня? Славно постарался твой товарищ? — Лучше некуда! — Иван поднялся со стула, подошел к Алексею и пожал ему руку. — Спасибо тебе! А то я грешным делом думал, упустили мы этого чудилу. — Что произошло? Тебя ранили? — спросил Алексей. — Есть маленько, — усмехнулся Иван. — Илью вон тоже зацепили. — Твой протеже, Алеша, показал себя молодцом. Думаю его зачислить младшим агентом без испытательного срока. Он его в банде Барина прошел. Благодаря ему мы почти всех разбойников схватили на Черном Городище. Правда, без досадных случаев не обошлось, — сказал Тартищев и предложил Вавилову: — Да ты, Ваня, сам расскажи. Я сегодня уже докладывал Хворостьянову, так мозоль на языке набил. — А что болтать, время тянуть. Надо Барина брать, Федотку долбаного. Скроется из города, тогда ищи, свищи. — Не скроется, — заявил Тартищев. — Гарнизон в ружье подняли. На всех выходах из города заставы стоят. — То-то я смотрю, меня патруль на въезде остановил. Бумаги заставили предъявить, — сообщил Алексей. — Улизнул Барин от нас на Городище, Алексей Дмитрич, — угрюмо сказал Илья. — Это я проштрафился. Он мне в рожу двинул свинчаткой, я с копыт и свалился. Сноровку совсем потерял, вот в чем беда. — Два дня назад Илья мне знак подал, что попал в банду. Передал записку со знакомым офеней. Его в банде даже проверять не стали, сразу за своего приняли. — Иван хлопнул Илью по спине. — Говорил же, не зря голову брил! И газетчики на этот раз здорово в нашу пользу постарались. У Барина даже тени сомнения не возникло, что Илья беглый. Оказывается, мы в самое время его в банду подсадили. Они и в самом деле хотели устроить грандиозный шухер в городе, а под шумок ограбить магазин Вайтенса и еще пару ювелиров еврейского происхождения. Но мы их «малину» под корень срубили, и они засуетились. Назначили сборище на Черных Истуканах. Там всегда полно гуляющей публики, и в ней проще простого затеряться. Изобрази добрую компанию, которая приехала поразвлечься, и вся недолга. А роль барышень у них исполняли Капитолина Петухова и еще знаешь кто? — Не знаю, но догадываюсь! Наша беглая гувернантка? — Она самая! Только отбегалась она навсегда! Жалко девку, но сама себе судьбу выбрала, вот и поплатилась! — Она погибла? — Не перебивай! — велел Иван строго. — Всему свой черед. — И продолжил свой рассказ: — Мы сговорились, пусть банда рассядется, выпьет, закусит, но только подадут чай, Илья, как бы нечаянно, перевернет самовар на костер. Сам понимаешь, пар, жар, чад, крики! В это мгновение должны были выскочить мы из засады и повязать всех тепленькими. Поначалу все шло как замышлялось. Илья очень ловко все выполнил. И мы всех почти без потерь повязали. Хуже пришлось тем, кто отстреливаться вздумал. — Иван кивнул на забинтованную руку. — Срикошетило, но косяком прошло! По таким делам мы их слегка помяли. Но Федотка смылся. Ушлый стервец оказался. Илью сбил с ног. Гвоздев ему под ноги бросился, так тот его осколком бутылки полоснул и в обрыв прыгнул. Видно, и впрямь его чертова мама рожала! Там такие валуны! Думали, мозги растеклись, ан нет! Услышали только, как камни внизу гремят. Темно было, а то бы он не ушел. А Сашка жив будет, но шрам на физиономии знатный отхватил. — А гувернантка? Как ей удалось сбежать? — Она сразу на землю упала и в суматохе умудрилась за Камни отползти. И заметили ее поздно в темноте, когда она уже на скалу карабкалась. Мы, конечно, верхолазы хреновые, пока ползли на гору вверх, она попыталась через трещину в скале перепрыгнуть. Но юбка, видно, узкая была, не допрыгнула. Свалилась вниз. А там высота ого-го! С полсотни саженей… Когда подбежали, она уже не дышала. — Капитолину взяли? — Конечно, взяли! — расхохотался Иван. — И дитя ее, и дурачка. Правда, отбивался он совсем как умный. Такой бугаина! Пришлось прикладом под ребра приветить! Только тогда и угомонился. — Он замолчал вдруг и с интересом посмотрел на Алексея: — А что ты вдруг про Капку вспомнил? Заусило небось? — Заусило! — с вызовом произнес Алексей. — Как они меня вокруг пальца обвели! Такое долго не забудешь! И что она? Орала? — Мало сказано «орала»! — вступил в разговор Тартищев. — Я такой скандальной бабы ни на Разгуляе, ни на Хлудовке не встречал! Срамота одна, а не женщина! Плюется, лягается, вон Черненко чуть нос не откусила. Кое-как связали! Одно дело бесноватая, так еще дерется почище мужика. — Он хлопнул ладонями по столу и поднялся на ноги. — Ну, все, господа сыщики! Кончай пень колотить. Едем на Большую Захарьевскую! Ты, Иван, возглавишь захват Федота Бурцева. Тебе же, Алексей, следует поехать к Полиндеевым. Траур трауром, но надо арестовать Закоржевского, если он в доме купца, или достать его на заводе. Вдову и дочек тоже придется допросить. Попроси у нее записку или письмо какое-нибудь с образцом почерка Карпа Лукича. А вдруг и вправду шантажировать кого-то вздумал, по примеру родной дочери. Не зря говорят, яблоко от яблока недалеко падает. А Карп Лукич горазд был за дармовую копейку петухом кукарекать. Словом, очень деликатная у тебя задача: не напугать и не отпустить… — Вы приказываете арестовать Закоржевского? — удивился Алексей. — Но что мы ему предъявим! У нас нет свидетелей, которые подтвердили бы, что видели его возле дома, где проживала гувернантка. Бальная книжечка? Но мы не знаем, кто подарил ее Екатерине Савельевне! А вдруг не он? Или она откажется сообщить имя своего поклонника? — Вдруг! Вдруг! — проворчал сердито Тартищев. — Начнет отказываться, мы ее тоже заграбастаем! Пусть выворачивается как может! Книжка-то ворованная. — А прокурор? Если мы промахнемся, всем не поздоровится! — С каких это пор ты вздумал нас стращать прокурором? — рассердился Тартищев. — У нас все законно. Постановление на захват жестоких разбойников имеется. Но, даже не будь этого постановления, мы бы их все равно взяли. А кого не достали, непременно достанем! Живым или мертвым, но достанем! Учти, они не смотрят, кто прав, кто виноват. Бьют и правого, и виноватого. За что, скажи, они сынишку судьи живым замуровали? Если б не собака, когда бы еще хватились, что пещера завалена! И хватились ли? А ту барышню вспомни, что вместе с дитем порешили. Даже волки свою матку с щенком не порвут. А тут человек! Создание господне! А, брось! — Тартищев резко взмахнул рукой. — Возьмем Закоржевского, и точка! А после разберемся! Лучше пережать, чем недожать! Сыщики разделились на две группы. В каждой — два десятка полицейских: агенты, городовые, околоточные — те самые, что толпились в коридоре. Одну возглавил Алексей, вторую — Иван. Алексей вывел свою группу во внутренний двор управления и тщательно всех проинструктировал. Илья не отставал от него ни на шаг, пробовал уговорить взять его на задержание. — Пойми, — увещевал Тимофеева Алексей, — ты достаточно рисковал. Я не знаю, как пойдут дела, а у тебя нет оружия. Пока ты не зачислен в штат… — В этот момент он вспомнил вдруг, как четыре года назад умолял Тартищева взять его с собой на облаву. И сдался: — Ладно! Поезжай, но смотри, начнется стрельба — под пули не лезь! Тут Илью окликнул Иван: — Эй, давай к нам! Ты теперь в нашей команде! Довольный, Илья бросился к карете, набитой полицейскими из группы Ивана, а к Алексею подошел Тартищев. — Еду с тобой! Чтобы не было эксцессов с вдовушкой! — Поднявшись в свою коляску, велел Никите: — Трогай! — И, склонившись к Алексею, быстро сказал: — Будь осторожнее! Не лихачь! — Потом, слегка понизив голос, столь же быстро добавил: — Лиза послезавтра уезжает! Зайди попрощайся! Правда, я тебе ничего не говорил… Алексей ухватился за поручень. — Как уезжает? Вы ей позволяете? — А ты попробуй ей не позволить! — горько усмехнулся Тартищев. — Уже неделю со мной не разговаривает. Настя сказала, плачет тихонько, чтобы не заметили. Видно, боится ехать, а отказаться гордость не позволяет. А может, по другому случаю? У этих барышень настроение как погода весной. Не знаешь, откуда ветер подует… — Я обязательно зайду, — сказал Алексей и отпустил поручень. — Кажется, я знаю, как изменить погоду. — Ну, смотри! Меня не выдавай! — засмеялся Федор Михайлович. — Узнает, что проговорился, не простит. — И перекрестился: — С богом, Алеша! Двинулись уже!Глава 13
Близилась полночь, когда полицейские подъехали к дому Полиндеева. Несмотря на поздний час, почти во всех окнах горел свет, а по двору сновали какие-то люди. — Что случилось? — Тартищев с недоумением посмотрел на Алексея. — Купца похоронили, девять дней еще не прошло. Почему суета, интересно? Или опять что-то приключилось? Слышишь крики? Голосят, вроде как по покойнику! Вот будет номер, если с семьей что-то стряслось! Полицейские скрытно окружили дом, а Алексей поднялся на крыльцо парадного и повернул ручку звонка. Не успели стихнуть первые трели, как дверь распахнулась. На пороге стояла Екатерина Савельевна. Ее черное муаровое платье было разорвано по подолу, волосы растрепались, кружевная наколка сбилась… Слезы потоком бежали по ее лицу, и она тщетно пыталась их унять, промокая платочком. — Алексей! Алексей Дмитрич! — Она бросилась к нему. — Как вы узнали? Я посылала за вами, но дома сказали, что вы уехали из города! — Что случилось? — Алексей подхватил ее под руку и увлек в комнату. — Вы не в себе. Кто-то вас обидел? — Господи! — Она отшатнулась от него и схватилась за голову. — Обидел? Меня убили! Понимаете вы или нет! Он меня убил! Я не снесу этого позора! — Екатерина Савельевна! — Алексей чуть ли не силой усадил вдову на диван. Сам присел рядом. — Успокойтесь! Она, казалось, перестала воспринимать все звуки вокруг и исступленно рыдала, сжав кулаки и уткнувшись в них лицом. В дальнем конце гостиной колыхнулась дверная штора, из-за нее показалось знакомое круглое лицо Наденьки Полиндеевой. Алексей поманил ее пальцем. Девочка вышла из-за занавески. С каким-то жадным любопытством она уставилась на мать, затем перевела взгляд на Алексея и злорадно ухмыльнулась. — Верка сбежала, вот она и воет! — Как сбежала? Когда? — Час назад горничная ей шоколад понесла, а Верки в комнате нет! Записку оставила! — Какую записку? — Алексей посмотрел на Екатерину Савельевну. Может, хоть это вопрос дойдет до нее? Вдова услышала, потому что перестала рыдать, и, всхлипывая, протянула ему мокрый, слипшийся комочек бумаги. — Вот! Мерзавка! Выждала момент! — И вдруг, припав лицом к плечу Алексея, зарыдала пуще прежнего: — Обманула! Ограбила! Алексей беспомощно посмотрел на младшую Полиндееву: — Объясни наконец, что произошло? Куда Вера сбежала? — Она с Евгением Константиновичем сбежала! — произнесла Наденька с нескрываемым торжеством и победоносно посмотрела на мать. — Папенькин шкаф с деньгами сломали и сбежали! — Что за чушь? — поразился Алексей. — Как я понимаю, он за ней ухаживал? И никто этому не противился! Последняя фраза подействовала на вдову самым чудесным образом. Она вновь перестала плакать. Распухшие от слез, красные глаза гневно сверкнули. — Кто за ней ухаживал? Кому она нужна? Но как я обманулась! — Она стиснула зубы и мучительно застонала: — Господи! За что ты покарал меня? — Наденька! — сказал Алексей. — Если не трудно, оставь нас одних! Я хочу поговорить с твоей маменькой. Девчонка недовольно хмыкнула, но послушалась и вышла из комнаты, окинув продолжающую всхлипывать Екатерину Савельевну насмешливым взглядом. — Госпожа Полиндеева! — Алексей произнес это подчеркнуто строго и официально. — Прекратите рыдать! Наденька сказала, что вас ограбили. — Этот подлец… — Вдова тщательно вытерла глаза платочком и выпрямилась. — Вы правы! Хватить рыдать! Их надо немедленно нагнать! Этот негодяй забрал из сейфа шестьдесят тысяч рублей. Карп Лукич не успел положить выручку в банк. Это — целое состояние, но я не могу понять: зачем ему понадобилась Верочка? — Екатерина Савельевна, давайте по порядку. Негодяй, как я понимаю, управляющий винокуренного завода Евгений Константинович Закоржевский? — Да, — ответила тихо вдова, — он подавал мне надежды. — Она подняла глаза на Алексея. — Теперь я не страшусь скандала. Что он сделал в ответ на мою любовь, прощению не подлежит. — Вы были любовниками? — Да, некоторое время, совсем недолго! Причем он очень настойчиво меня добивался. Я ему поверила, потому что, сами понимаете, он во многом зависел от Карпа Лукича и в то же время не побоялся его гнева… Мы не могли часто видеться, поэтому Евгений Константинович стал бывать в нашем доме под предлогом, что ухаживает за Верой. Порой он делал это очень убедительно, я ревновала… «Это мы, голубушка, и без твоих признаний заметили», — усмехнулся про себя Алексей, но внешне своих чувств не проявил. Екатерина Савельевна в очередной раз промокнула носик. — Я могла бы подозревать Евгения в убийстве Карпа Лукича, но мы всю ночь провели в одной постели. Утром Вера устроила мне безобразную сцену. Эта дуреха, оказывается, в него влюбилась и следила за нами. Потом приехал полицейский, сообщил о смерти мужа… Все перевернулось вверх дном. Похороны, поминальный обед, поездки на кладбище и в храм. Поверьте, до встречи с Евгением я была верной женой и очень уважала Карпа Лукича. Я испытывала настоящее горе и попросила, чтобы Евгений пожил у нас в доме. В эти дни мы соблюдали приличия, к тому же у него было много забот. Я попросила Евгения взять все дела мужа в свои руки. Временно, конечно, до оглашения завещания. — Вы хотели сами выйти за него замуж? И сообщили Закоржевскому, сколь велика ваша часть? — Нет, его это не интересовало! Он всегда говорил, что любит меня не за деньги. — Но почему тогда он сбежал с Верой? Взломал сейф! Зачем было это делать и забирать ничтожную сумму по сравнению с вашей или Вериной долей наследства? — Вера сможет получить свою долю, только если выйдет замуж! — ответила тихо вдова. — Но я должна вам признаться. Ее брак с Евгением Константиновичем будет недействительным по одной причине, что это его ненастоящее имя. — Александр Смешков? Его настоящее имя — Александр Смешков? Он незаконный сын барона фон Блазе? — Откуда вы знаете? — поразилась купчиха. — Об этом давно все забыли! Хлопнула дверь, и на пороге возник Тартищев. Он вежливо поздоровался с вдовой и спросил: — Все выяснил? — Мы не ошиблись! Закоржевский действительно Александр Смешков, которого мы разыскиваем. Тартищев поманил его пальцем. И сыщики отошли в сторону. — От Ивана гонец прибыл. Взяли Федота на адресе. В драке слегка помяли его, усадили в тюремную карету, но он ногами окошко выдавил и бежал в то время, когда его везли в управление. Охрану несли конные городовые. Быстро его догнали. Федот бросился под ноги лошади. Та шарахнулась в сторону и сбросила городового. Федот схватил лошадь под уздцы, в это время второй конвоир выстрелил. И убил его наповал! Ниточка оборвалась. Так что одна надежда на Закоржевского. Где он? — Тоже бежал! Вероятно, после инцидента в Черном Городище чувствовал себя неуютно. — Ладно, продолжай допрос свидетельницы, — приказал Тартищев и кивнул на понурившуюся вдову. — А я в сторонке посижу, послушаю. — Когда-то давно, в ранней молодости, мы любили друг друга, — глухосказала Екатерина Савельевна, — однако меня против воли выдали замуж за Карпа Лукича. Но у нас с Сашей все равно не было будущего по причине его бедности. К тому же он уехал учиться в Санкт-Петербург. Через три года вернулся. Матушка его погибла, отца хватил удар… Мы встретились с ним в Североеланске. Я дала ему немного денег, чтобы он мог устроить сестру в частный пансионат в Екатеринбурге. Саша был мрачен, озлоблен, он не мог простить мне, что я вышла за старика. У него возникло желание убить Карпа Лукича. Кое-как я его успокоила. И деньги явились платой за то, что он отказался отомстить ему. — Она опять всхлипнула. — Знаете, все так сложно. Все годы его отсутствия я продолжала любить Сашу, ждала, надеялась, тем более что он обещал вернуться. Около года назад он появился в Североеланске вместе с сестрой Полиной и еще одной девушкой. Они поселились на Петровской улице. С ними приехал Федот Бурцев. Я его тоже знала… Он был лакеем в доме барона и приятелем Александра в детстве… Я сразу поняла, что они что-то замышляют… Федот — страшный человек. Он жил с одной из девушек, ее звали Еленой. Она была в положении, наверно, на последнем месяце, и все время плакала, потому что Федот постоянно куда-то исчезал, на неделю-две… А потом она тоже исчезла… И когда я спросила Александра, куда она подевалась, он как-то нехорошо усмехнулся и сказал, что она вернулась в столицу… — Он объяснил вам, зачем появился в городе? — спросил Тартищев. — Нет, но я думаю, что причина в «Эль-Гаруде», — ответила вдова и, заметив, что ее не поняли, пояснила: — Это древняя реликвия рода баронов фон Блазе. Крупный, необыкновенного голубого цвета бриллиант в золотой оправе. Его привез из крестового похода в Азию далекий предок барона. В семье им очень дорожили. — Бриллиант хранился в поместье барона в Покровском? — Да, но его украли! Незадолго до смерти барон завел любовницу, которая обокрала его и сбежала… Саша долго искал негодную, но, как это часто бывает, нашел ее там, где не ожидал. Она тоже вернулась в Североеланск… Здесь она была известна как мадам Клементина. Когда ее убили, я поняла, что без Саши и Федота тут не обошлось. — Почему вы так решили? Вдова отвела глаза. — Я подслушала! Я подозревала, что дело нечисто. Федот пришел весь в крови… Ругался, говорил, что его покусала собака. — Часто они скрывались у вас? — Да, когда Карпа Лукича не было дома. Вы знаете, в последнее время он два-три раза в неделю уезжал из дома, словно с ума сошел. Эти дрянные девки… — Она вздохнула И подняла взгляд на сыщиков. — Федот и Саша пришли под утро и были сильно раздосадованы. Я поняла, что бриллиант они не нашли. А после узнала о жестоком убийстве госпожи Клементины и стала по-настоящему бояться за себя и своих девочек. — Смешков плохо к вам относился? — Я бы не сказала, — вдова пожала плечами, — он пытался изображать пресыщенного светской жизнью человека, иногда у него это получалось. Чаще он бывал очень нежен со мной, дарил подарки, но изредка в него словно бес вселялся. Он превращался в тупое озлобленное животное. Смотрите, я хотела его остановить… — Она показала на разорванный подол платья. — Я застала Сашу в кабинете Карпа Лукича, когда он опустошал сейф. Вера была там же. Они вдвоем связали меня. И если бы не Наденька… Это не горничная, а она нашла меня и записку… Верка-негодяйка оставила ее заранее… Екатерина Савельевна снова уткнулась лицом в ладони и зарыдала. Сквозь рыдания прорывалось: — Верните… мне… дочь! Этот… мерзавец… ее погубит! — Екатерина Савельевна, перестаньте плакать, слезами горю не поможешь. Вы должны честно отвечать на наши вопросы. Тогда мы быстрее найдем Смешкова, — попытался успокоить вдову Алексей. — Вы должны здраво рассуждать, успокойтесь! — Хорошо, хорошо. — Вдова через силу улыбнулась. — Спрашивайте. — Скажите, та бальная книжечка, в которую вы записали наши фамилии, у вас при себе? Помните, та самая, с головкой Диониса? — Она всегда при мне, — сказала вдова и протянула руку к бархатной сумочке, которая лежала рядом. — Вот она! Алексей взял в руки книжечку. Внимательно рассмотрел ее, затем передал Тартищеву. — Несомненно, та самая! Баронесса очень хорошо ее описала… — Вы хотите сказать, что эту книжечку тоже украли? — Екатерина Савельевна покраснела. — Не может быть, я помню ее. Она принадлежала Сашиной матери. И он подарил ее мне зимой в память об Анне Николаевне. — Да, когда-то принадлежала, — сказал Тартищев и отдал книжечку Алексею. — Теперь мы должны вернуть ее законной владелице баронессе фон Миллер. — Миллеры обокрали его, завладели тем, что принадлежало Саше и Полине. — Они вступили в наследство на законных основаниях, — заметил сухо Тартищев. — Увы, дети, рожденные вне брака, не имеют права на наследство. — Я знаю, — тихо сказала Екатерина Савельевна, — но Саша этого не понимал. И хотел расправиться с бароном. Я еле-еле его отговорила не сжигать поместье. Но они, видно, его ограбили, иначе откуда появилась эта книжечка? — Вы правильно мыслите, но скажите: куда и на чем бежали Смешков и ваша дочь? — Этот негодяй прибыл на коляске, на ней они и уехали… — Та-ак! — Тартищев задумчиво посмотрел на Алексея. — Смешков почувствовал, что дело пахнет керосином, и решил сбежать. Про деньги все понятно, но зачем ему понадобилась ваша дочь? — Она не нужна ему, поверьте! Все это делается назло мне, потому что он попросил у меня сто тысяч на личные нужды, но я ему отказала. Я не вправе так безрассудно тратить состояние. Вот он и отомстил мне за отказ. — Екатерина Савельевна прижала ладони к груди и умоляюще посмотрела на Тартищева. — Я знаю этого человека. У него нет ни стыда, ни совести. Обесчестит Веру и бросит! Найдите его, прошу вас! — Из города ему не выбраться! — сказал Федор Михайлович. — Везде расставлены заставы, значит, заляжет где-то на квартире. Вряд ли он вернется на Петровскую. Та квартира засвечена. Знаешь, я думаю, что девушка, которая разбилась в Черном Городище, была его сестрой. — Полина разбилась? — в ужасе произнесла Екатерина Савельевна. — Как же так? Милая, светлая барышня! — Не такая уж она милая и светлая, — усмехнулся Алексей. И снова обратился к вдове: — Скажите, кроме домов на Петровской и Большой Захарьевской улицах, где еще бывали Бурцев и Смешков? — Про Большую Захарьевскую я ничего не слышала, а про Петровскую тоже узнала случайно. Как-то увидела Александра в городе с двумя барышнями и проследила, куда они поедут. После того потребовала объяснений, а он высмеял меня, сказал, что это его сестра Полина со своей компаньонкой. Вот тогда я увидела, что вторая барышня — беременна. — Когда это случилось? — По весне. В конце апреля или в начале мая. Точно уже не помню… — Та-ак! — произнес многозначительно Тартищев. — Вернулся за бриллиантом и весь город на уши поставил. Ясно: гадалку потому и убили с такой жестокостью, что она не призналась, где прячет бриллиант. Выходит, она когда-то была любовницей барона. Из-за нее мать Смешкова бросилась в воду. Так что вариант мести здесь тоже не исключается. — Он пристально посмотрел на Екатерину Савельевну. — Предстоит вам, милейшая, очень неприятная процедура: опознание упавшей со скалы барышни, как я уже заметил, мы подозреваем, что она являлась сестрой Александра Смешкова, Полиной, а также придется взглянуть на труп Федота Бурцева. — Федот убит? — Екатерина Савельевна даже привстала со своего места. — Убит, — ответил Алексей, — совсем недавно, во время захвата на Большой Захарьевской улице. Застрелен при попытке к бегству. — Слава богу! — неожиданно сказала вдова и перекрестилась. — Грех желать человеку смерти, но он был отъявленным негодяем. Я видела его всего раза три или четыре, и всякий раз у меня тряслись руки и ноги от страха. А как его боялись собаки! Смешков рассказывал мне, что как-то они вдвоем заблудились на Аляске. Попали в сильную метель, Саша чуть не погиб от голода, а Федот ел ездовых собак, пил их кровь и, когда Сашу и его нашли эскимосы, чувствовал себя прекрасно. — Теперь понятно, почему его боялись собаки. Говорят, они за версту чувствуют человека, который не брезгует собачатиной, — сказал Тартищев. И в свою очередь спросил: — Чего ради его занесло на Аляску? — Они с Федотом золото там искали, но, кажется, не поладили с полицией, и им пришлось бежать. Надо сказать, он по всему свету поколесил. Был на Тибете, в Индии, в Европе… Плавал матросом на кораблях, торговал, воевал… Хотел заработать много денег, чтобы ни в чем не нуждаться и перестать скитаться… Но не получилось. — Екатерина Савельевна бросила взгляд на часы и вскрикнула: — Уже три часа они вместе. Даже если ничего не случилось, Верочка обесчещена. Что можно подумать о барышне, которая всю ночь провела с мужчиной один на один. — И все-таки вы знаете, почему он выбрал Веру, а не вас! — заявил Тартищев. — Просто гордость мешает вам сказать нам правду. — Нет, не гордость! — Вдова сжала кулаки. — Я очень боюсь за Веру! — Она помедлила секунду, перекрестилась и решительно произнесла: — Александр увез Веру силой, впрочем, она не слишком сопротивлялась, когда он приказал ей связать меня. Он пригрозил, что самым жестоким образом надругается над ней, а потом еще Федот развлечется, если я сообщу о краже денег из сейфа. А тот вообще ни одну женщину не пропускал. Даже нашей кухарке, а ей уже за пятьдесят, пытался под юбку залезть. Еще сказал, если я расскажу полиции, кто он таков на самом деле, то убьет Веру. — Но вы так и так рассказали. — И что мне оставалось делать? Спасать негодного любовника? Ради чего? Мне дочь дороже! Притом, я еще не все рассказала… — Что значит — не все? — спросил Алексей. — Но я, кажется, догадываюсь, о чем вы не решаетесь нам рассказать! Смотрите. — Он достал из кармана подметное письмо. То самое, которое сыщики нашли на даче в день убийства Карпа Лукича Полиндеева. И, не выпуская листка из рук, поднес его к глазам вдовы, — Вы хорошо знаете почерк вашего супруга. Что в этом письме выведено его рукой, а что — другим человеком? Екатерина Савельевна кинула беглый взгляд на бумагу. — Письмо писал Карп Лукич. Второй почерк мне не знаком. Алексей свернул листок и спрятал в карман. — Так вы и раньше знали, кто его автор. Значит, в первый раз я немного ошибся. Карп Лукич не получал письма. Он сам его написал. И уж не из своего ли управляющего решил вытянуть денежки? Но зачем? В чем предосудительном он мог заметить своего служащего, чтобы шантажировать его? Обычно все происходит наоборот… Или он решил заработать на адюльтере собственной супруги? — Крайне глупо… — сказала Екатерина Савельевна. — Если бы Карп Лукич узнал… Нет, нет, он устроил бы грандиозный скандал. Здесь другое… — Вдова понурилась. — Вы правы, я знала об этом письме. Но не смогла отговорить мужа… Он все-таки написал его. Дело в том, что в одном из грабителей, которые ограбили то ли банк, то ли почтовую карету, он узнал Федота. Тот был в маске, с накладной бородой и в парике, но Карп Лукич узнал его по сапогам. Как-то Федот заезжал к нам за Александром. Саша представил его своим товарищем по путешествиям. Карп Лукич еще тогда обратил внимание на эти сапоги. Говорит, такие шьют только на Крайнем Севере, из оленьей кожи. И колодка особая. Муж рассказал мне, что разбойники украли очень много денег и он заставит их поделиться. Одним словом, совсем с ума сошел… Я его просила, убеждала, что он ошибся… А он уперся… — Мы подозреваем, что это письмо стало причиной смерти вашего супруга. Имеется целый ряд улик, что его убийцей является Федот, — сухо сказал Алексей. Чувствовал он себя неважно. Ведь это он так неудачно пошутил, когда Карп Лукич спросил его, много ли взяли денег. Но купец тоже хорош гусь, узнал похитителя, а полиции не сообщил. Вот и поплатился сполна за собственную жадность. — Найдите Сашу, — сказала Екатерина Савельевна, — я хочу посмотреть ему в глаза. Он лицемерно выражал нам сочувствие, соболезновал, успокаивал, а сам прекрасно знал, что именно Федот расправился с Карпом Лукичом. — Скажите, Екатерина Савельевна, у Федота имелся револьвер марки «веблей»? — Не знаю, — пожала вдова плечами. — Оружия при мне он не показывал. — Но это не значит, что у него его не было, — сказал Тартищев. — Не исключено, что «веблей» у него имелся, потому что такой же револьвер Алексей Дмитрич видел у его «товарища по путешествиям» Смешкова. — Он улыбнулся. — Ничего, Екатерина Савельевна, вы еще посмотрите в глаза этому негодяю. Мы его очень скоро найдем, обязательно поймаем! Дайте только срок! Весь город граблями прочешем! Эти подлецы сколько дел успели натворить и в городе, и в деревне! — Тартищев приложил ладонь к козырьку фуражки. — Разрешите откланяться. Прошу из дома пока не отлучаться, дочь ваша пускай ограничит свои прогулки до минимума. Пока мы не схватим этого негодяя, вам лучше нос на улицу не показывать. Сыщики вышли на крыльцо. И Алексей повинился, что его шутка стала косвенной причиной гибели купца. Тартищев покосился на него. — Еще чего выдумал? Выбрось это из головы! Тебя другое сейчас должно волновать: где этот мерзавец может скрываться? — Жалко, Федота не уберегли, — вздохнул Алексей. — Уж он бы нам рассказал! — Мотивы убийства Елены Коломейцевой более-менее понятны. Негодяям нужно было завладеть ее бумагами, чтобы устроить на место гувернантки Полину Смешкову. Не думаю, что ради куска хлеба, — сказал Тартищев. — Скорее всего из-за наследства. По долгу службы Иван Генрихович оформлял бумаги Миллера на вступление его в наследство. Может, месть? — предположил Алексей. — А почему бы и нет? Эти звери не принимают во внимание, действовал ли человек по долгу службы или из корыстных побуждений. И бьют по самому больному — детям, — ответил Тартищев. — А Наумка? — Наумка вовремя подвернулся под руку. Сначала его хотели использовать просто как барыгу, а после, видно, решили спровоцировать еврейский погром. Но собака помешала, нашла ребенка еще до того, как он умер, и подняла вой. Если бы мальчик погиб, погромов было бы не избежать. — Но зачем им понадобился еврейский погром? — Алексей задумчиво посмотрел на Тартищева, и тут новая догадка осенила его: — Послушайте, Федор Михайлович! Я, кажется, знаю. Они не нашли «Эл-Гаруду» в доме Бучилиной. Пытали, били ее, но она так и не призналась, где спрятала бриллиант. Но помните, Иван опрашивал Вайтенса, и тот признался, что гадалка приносила ему свои драгоценности для оценки. А когда речь зашла о бриллианте, сказал, что не видел его. Но очень возбудился при этом! А если случилось так, что Бучилина принесла ему на хранение бриллиант? Почувствовала опасность и принесла! Представьте, какой соблазн! Никто не знает, что «Эль-Гаруда» у Вайтенса! Нет ни одного свидетеля, что Бучилина доверила ему хранение алмаза. Как можно отказать себе в удовольствии и не прикарманить его? По-моему, искать бриллиант надо у ювелира. — Возможно, ты прав! — произнес медленно Тартищев. — Тогда становятся понятны действия Смешкова. Во время погрома они хотели ограбить именно Вайтенса. Очевидно, жулики подозревали, что Бучилина отнесла бриллиант ему. Продать она его не могла, слишком приметная и дорогая вещица. Наследник мог обратиться в уголовный суд по факту кражи семейной реликвии… Скорее всего ты прав, Алеша! Надо ехать к Вайтенсу. — Я слышала, Евгений Константинович говорил Верке, что сначала они заглянут к одному жирному еврею, чтобы забрать у него одну очень дорогую ему штучку, — раздался вдруг за их спиной девичий голос. Сыщики дружно оглянулись. Надежда Полиндеева, сложив руки за спиной, ехидно улыбнулась. — Матушка вам арапа заправляет, что Евгений Константинович насильно увез Верку. Ничего не насильно! Она сама за него уцепилась! Ездила к нему за город, на шею вешалась. А потом пригрозила, что заявит в полицию обо всех его делах, если он не заберет ее с собой. И про сейф с деньгами она ему сказала… — А ябедничать нехорошо, — сказал Алексей. — И почему я должен тебе верить? Вдруг ты в сговоре с сестрой и пытаешься нас запутать? — Ну, как хотите! — Надежда вздернула подбородок и сделала вид, что собирается уйти. — Я вам одно скажу, это Верка научила Евгения Константиныча устроить в городе жидовский погром. Я слышала, как она читала ему газету, где это все описывалось. — Да, хороший из тебя лазутчик получится, — улыбнулся Тартищев и подмигнул девочке. — Чем же тебе сестра так насолила, что ты ее решила выдать? — Да они словно с ума сошли на пару с маменькой, бегали, как сучки, за этим хлыщом. А он обоих по очереди тискал. А то, бывало, маменька заснет, он к Верке в спальню бежит. А потом Федоту хвалится… — Она махнула рукой и скривилась. — Маменька отца из-за девок ругала, а сама… А Верка! Нос кверху! Не подступись! А перед Евгением Константиновичем на коленках ползала… Сыщики переглянулись. Юная бестия, оказывается, знала больше всех. — Ладно, мадемуазель, большая вам благодарность от уголовного сыска, — сказал Тартищев. — Вы очень нам помогли. И все же, пока мы не поймали вашего Евгения Константиновича, не выходите из дома. Идите к маменьке. Как бы вы на нее ни сердились, она сейчас нуждается в вашей поддержке. Надежда окинула их высокомерным взглядом, фыркнула негодующе и, не попрощавшись, скрылась в доме. — Плоды воспитания! — усмехнулся Тартищев и приказал: — К Вайтенсу! — И тут же с большим сомнением в голосе добавил: — Но сдается мне, мы опять опоздали.Глава 14
Они не опоздали. Приехали в самый нужный момент. Но это выяснилось позднее Магазин Вайтенса располагался на первом этаже длинного кирпичного дома. На втором этаже находились ювелирная мастерская и квартира, где жил сам ювелир со стариками-родителями, женой и семью детьми. Это был один из самых богатых магазинов города. Здесь же находилась скупка золота и камней и хранилище, в котором местные богачи держали деньги и драгоценности, если не доверяли собственным сейфам или покидали город на долгое время. За все услуги Вайтенс брал приличную мзду, к тому же его торговля процветала. Поэтому Александр Смешков и его банда взяли бы недурственный куш, вздумай они ограбить ювелира… В доме не светилось ни одного окна, и только приглядевшись, сыщики заметили на первом этаже узенькую полоску света, пробившуюся сквозь щель между двумя неплотно сдвинутыми шторами. Именно этот едва различимый лучик света насторожил сыщиков. И Тартищев приказал сопровождавшим их полицейским немедленно окружить дом. Двери магазина были заперты изнутри. Прислушавшись, сыщики различили за ними какие-то странные звуки. Словно Где-то далеко в глубине дома скулила, иногда срываясь на вой, большая собака. Тогда Тартищев велел выбить дверь. Ворвавшись в дом, сыщики обнаружили в торговом зале все семейство Вайтенсов. Они сбились в тесную кучу и, сидя на полу, дружно подвывали от страха. На лице ювелира виднелась свежая ссадина. Остальные члены его семьи пребывали в добром здравии, но были сильно напуганы. Шум и грохот от вывалившихся дверных створок, казалось, их совсем не удивил. Но Вайтенс, узнав Тартищева, залился слезами. Встав на колени, он воздел руки к небу. — О, святая Тора! Слава тебе! Мы спасены! — Что произошло? — спросил Тартищев. — Почему вы не спите? — Меня хотели ограбить! — торжественно произнес ювелир. — Хотели? — в один голос произнесли Алексей и Тартищев. — Что значит — хотели? В ответ на их вопрос из подвала раздались оглушительные удары. Казалось, кто-то с силой бьет в огромный лист железа. — Что такое? — спросил Тартищев. — Кто там? — Грабители! — произнес многозначительно Вайтенс. — Они ворвались в дом, велели нам спуститься вниз и угрожали револьверами. Они хотели, чтобы я собственными руками очистил свои сейфы, иначе нас прикончат. Особенно разорялась мадам. Она была в маске, как и предводитель. Она громко кричала, что прострелит моей Саре голову. — Ювелир кивнул на худенькую еврейку с белым как мел лицом. Она прижимала к себе маленькую девочку, пытаясь ее успокоить, но та прыгала на ее руках и оживленно что-то бормотала. — Они требовали вернуть «Эль-Гаруду»? — быстро спросил Алексей. Вайтенс всплеснул руками. — Вы и это знаете, господа полицейские? Но это не моя тайна! Я не смею ее разглашать. — Хозяйка бриллианта убита, ты прекрасно знаешь. Но если бы ты не хитрил и вовремя сообщил нам, что «Эль-Гаруда» находится у тебя, то твоя семья не тряслась бы сейчас от страха, а спокойно спала в своих постелях, — заметил сердито Тартищев. И тотчас из-за его спины послышалось: — Решил нажиться на чужой беде и чуть не схлопотал пулю в лоб? — В комнату вошел Иван. Он огляделся по сторонам и заметил: — Похоже, мы одновременно вышли на ювелира. — Как ты узнал, что мы здесь? — спросил Алексей. — А мне некогда было узнавать, — ответил Иван. — Нужно было срочно допросить Вайтенса. Вот этот чудила, — он вытолкнул на свет Сыроварова, — как только узрел хладный труп своего неприятеля, тотчас пожелал сообщить нам важное известие. Оказывается, именно он отвозил бриллиант Вайтенсу на хранение. По поручению Бучилиной. Поведал даже, где спрятал квитанцию. Мы проверили, все сошлось. Вот приехали, чтобы вернуть «Эль-Гаруду» законному владельцу — барону Миллеру. Думали обрадовать старикашку! Глядим, а тут настоящее светопреставление! — Что, опознали Федота? — спросил Тартищев. — Пока только Сыроваров и Петухов, да еще слуги Бучилиной. До Наумки не добрались! Он ведь сидит в клоповнике у господина Лямпе. Но, думаю, за ним тоже дело не станет. Корнеев и Черненко уже узнали в Барине того купчину, который заходил к еврею. А среди его подручных, которых мы схватили на Городище, нашлись те парни, что сопровождали Федота на рынке. Жаль, конечно, что пристрелили его. Петля по нему страдала! Ох как страдала! — В этот момент снова раздались удары по металлу. Иван в недоумении уставился на Вайтенса. — Что за гром победы? — Так то ж грабители, — опять зачастил ювелир. — Заставили меня вести их в хранилище. Но этот мальчик, этот умница, — он умильно улыбнулся и чмокнул в лоб кучерявого мальчишку с озорными черными глазами, — вовремя нажал кнопку, и двери захлопнулись, когда грабители проникли в хранилище. Теперь они пытаются выбить их, но это бесполезно. — А как вам удалось выбраться? — спросил Тартищев. — Я открыл им двери, но грабители оттолкнули меня и первыми ворвались в хранилище. Тут Абрамчик нажал кнопку и запер их. Я беспокоюсь, что им может не хватить воздуха. Там нет вентиляции. Знаете, золоту не требуется свежий воздух. — Грабители бы так о вас заботились, как вы о них! — усмехнулся Тартищев. Он опустился на стул. — Алексей, начинай переговоры. Скажи, пока они не сложат оружие, мы двери не откроем. Задохнутся — и черт с ними. Деваху жалко, а по этому негодяю давно петля тоскует. — Выходит, там Закоржевский? — сообразил наконец Иван. — Решил вернуть себе «Эль-Гаруду»? — Смешков, — поправил его Алексей, — ас ним Вера Полиндеева. Еще одной девке голову заморочил. Тоже мне, « экспроприатор «! — А мамаша как же? — А мамашу побоку! Побаловался, молодость вспомнил. Она когда-то была его невестой, но он ей отомстил сполна за то, что за старика замуж вышла. Вот дочь и увел! И Карпа Лукича тоже определенно они убили! Полиндеев в похитителе Темы Гейслера по сапогам узнал Федота. Екатерина Савельевна сказала, что они особого фасона. Правда, Карп Лукич думал, что грабители большие деньги взяли, и решил их шантажировать. И поплатился головой за желание разжиться за счет бандитов. — Да, сапоги у Федотки и впрямь знатные. Подошвы гвоздями подбиты. Я их пересчитал, один к одному сходятся, как на тех следах, что на берегу запруды обнаружил. Не зря рисунок хранил. — Иван вынул из кармана форменной тужурки истертый на сгибах листок бумаги и хвастливо заявил: — Вовремя я подсуетился. Капитолина мне рассказала, что гувернантка понесла от Федота, а он хотел, чтобы она ребенка отдала в приют. Сам в это время находился на мельнице. Сначала бандиты хотели убить мельника, затем Федот привязался к Капитолине и даже подумывал жениться на ней. Однако гувернантка выследила его и устроила Федоту жуткий скандал. Он увез ее на противоположный от мельницы берег, пытался успокоить, но она впала в истерику и стала ему угрожать разоблачением. Оказывается, в Томске эта парочка, Федот и Смешков, тоже организовала банду и вырезала несколько богатых семей, в том числе семью настоятеля святого храма. Барышню они подцепили там же. Смешков давно уже лелеял мысль отомстить Гейслеру. Считал его виновником того, что состояние отца беспрепятственно отошло Миллеру. Для этого Полина Смешкова должна была проникнуть в дом судьи под видом гувернантки. От Елены Коломейцевой все равно бы избавились, но получилось так, что это произошло гораздо раньше. Федоту после убийства настоящей гувернантки и ее ребенка так и так пришлось бежать с мельницы, но Капитолину он не забывал, видно, и впрямь воспылал светлыми чувствами. — Как тебе удалось ее разговорить? — удивился Алексей. — Вздорная, дурная баба! — А я к ней свою агентшу подсадил. Определил их в одну камеру, а Илья городовым переоделся, представился пьяным и возле двери свалился. Агентша подбила Капитолину бежать. Они выскочили из камеры, а тут Илья их сразу хвать! А следом я навстречу! Капка перепугалась и со страху во всем призналась. Я на радостях разрешил ей ребенка вернуть. А то голосит дитя на весь участок, не в приют же его сдавать. Петухова пока помощник прокурора в тюрьме придержал, для свидетельства на суде, а господина Сыроварова я привлек для вызволения «Эль-Гаруды» из плена. Оказывается, по-татарски, а может, по-персидски это означает священную птицу… — Иван вдруг прервал свой рассказ и прислушался. — Кажется, уже не стучат. Пора брать голубчиков, а то задохнутся. Через час, когда железные двери хранилища были взломаны, а двух полуживых от удушья грабителей увезла тюремная карета, Иван и Алексей возвращались в управление по ночным улицам Североеланска. На востоке уже посерело небо. Было прохладно, как всегда перед рассветом. Они отказались от предложенной Тартищевым коляски и отправились пешком, хотя неимоверно устали и хотели спать. Но им было о чем поговорить. Разговоры их вертелись не вокруг хитроумных преступников, которых наконец удалось обезвредить. Теперь дело судебных следователей доказывать вину оставшихся в живых членов шайки и ее циничного предводителя. — Иван, знаешь, Лиза уезжает в деревню, — сообщил Алексей Вавилову. — Посоветуй, что нужно сделать, чтобы она осталась в городе. — Наивный ты человек, Алешка! — расхохотался во весь голос Иван, и эхо гулко ударилось в каменные стены. — Не знаешь, что в таких случаях барышням говорят? Хотя первоначально к Михалычу визит нанеси. Скажи, мол, так и так, прошу руки вашей дочери! Люблю, жить не могу, страдаю… Будьте так любезны, не откажите… — А если откажет? — Кто? Тартищев? — Иван даже остановился, пораженный его вопросом. — Да он спит и видит тебя своим зятем. — Врешь ты все! — сказал Алексей разочарованно. — Разыгрываешь! И зачем мне идти к Федору Михайловичу, если я не знаю, как к этому отнесется Лиза? — Что ты все вокруг да около ходишь? — рассердился Иван. — Скажи, Лиза тебе по душе? Хочешь жениться на ней? — Но она многим отказала, а вдруг и надо мной посмеется? — Ну, дурило! — Иван покачал головой. — Мне и то ясно, по какой причине она всем отказала. Потому что в тебе души не чает. — Но она постоянно язвит, подсмеивается, дерзит даже… Иногда мне кажется, она на дух меня не переносит. — Потому и дерзит, что ты лыко жуешь. Сейчас же иди и предлагай ей руку и сердце. — Сейчас? — поразился Алексей. — Но она уже спит… — А ты по лесенке, да на второй этаж, да по карнизу, да к ее окошку… Прыг в комнату! А там она! Теплая, нежная, испуганная… Только раз поцелуй, и все сладится! Мне тебя учить? — закончил Иван инструктаж коронной фразой Тартищева и всего уголовного сыска. — А ты, гляжу, мастер по амурным делам! — засмеялся Алексей. — Но я попробую! Ей-богу, попробую! Даже если в лоб от ее папеньки прилетит. — А у нас лбы железные, как двери у Вайтенса! — подмигнул ему Иван. — Кулаком не пробьешь! Алексей расхохотался, обнял приятеля за плечи, и оба не сговариваясь затянули во весь голос:Дорогая, хорошая,
Ты дружком моим брошена,
Ты дружком моим брошена,
Ну а я подобрал.
Вьюга след запорошила,
Дорогая, хорошая,
Дорогая, хорошая,
Я с тобою пропал…
ЭПИЛОГ
Прошел месяц с того дня, когда с бандой Александра Смешкова было покончено навсегда. Алексей вернулся в управление из следственной тюрьмы, где судебный следователь Карнаухов позволил ему встретится с Александром. И тот неожиданно откровенно поведал Алексею историю своей жизни, во главу которой он поставил месть мелким и ничтожным людишкам, с чьей легкой руки чуть не пошел по миру. Он вынужден был заняться преступным промыслом, чтобы обеспечить достойную жизнь сестре и самому не влачить нищенское существование. С особой ненавистью он отзывался об отце — бароне фон Блазе, который оказался первым в списке жертв обманутого сына. Вспомнил он и Настю, сестру Федота, которую жестоко изнасиловал перед отъездом из поместья. Бедная девушка повесилась накануне свадьбы с состоятельным, но пожилым вдовцом, управляющим на судоверфи барона. На этом список преступлений не закончился. Убийство гадалки, той самой «мамзели», которая довела его мать до самоубийства, а отца — до удара. Ограбление фон Миллера, жестокое наказание Гейслера, который чуть было не лишился сынишки, расправа над Полиндеевым… На этом фоне история Наумки, чуть было не повлекшая за собой череду еврейских погромов, оказалась самой благополучной. Он вышел из тюрьмы и опять занялся своим доходным промыслом, наживая новые богатства и новых врагов. О тайных пристрастиях господина Сыроварова каким-то образом узнали многие, и он вынужден был уехать из города. Петухов вернулся на свою мельницу, теперь на руках у него внук, к которому он относится с неожиданной нежностью и любовью. Капитолина, как пособница бандитов, до сих пор содержится в следственной тюрьме и вряд ли выйдет на свободу в ближайшие пять-шесть лет. Не избежала этой участи и Вера Полиндеева. Наденька и Екатерина Савельевна носят ей передачи и сокрушаются, что она считает себя героиней и намерена следовать за своим несостоявшимся женихом хоть на каторгу, хоть на галеры. Сам Александр Смешков уверен, что от петли ему не отвертеться. На его счету не один десяток кровавых преступлений. Но эта череда злодейств пресеклась в Североеланске благодаря умениям и сноровке агентов уголовного сыска… Алексей подошел к крыльцу управления и тотчас заметил черные клубы дыма, вылетавшие из окна, за которым, он знал точно, Иван пыхтел над составлением июльской сводки, или, как ее называли в управлении, «Месячным дневником преступлений». Он вошел в кабинет. Иван, развалившись в кресле, смолил очередную самокрутку и между делом поучал Илью, как совладать с карманниками, которые после выхода Наумки из тюрьмы снова обнаглели до безобразия. — Что? Готова сводка? — спросил Алексей и, не дожидаясь ответа, взял в руки стопочку лежащих на столе исписанных мелким почерком листков бумаги. Быстро их проглядел. Иван постарался на славу. Большую часть сводки составлял отчет о ликвидации шайки Бурцева и Смешкова. И лишь в конце упоминались другие преступления, которые остались почти незамеченными на фоне тех, что совершили два негодяя, сколотившие одну из самых ловких и жестоких за последние годы банд. — Разрешите идти? — Илья посмотрел на Алексея. — Задумали мы тут с Корнеевым одну каверзу против Наумки и его шпаны. Надо успеть, пока не стемнело. — Иди, — разрешил Алексей и прочитал вслух последнее донесение сводки: — 27 июля сего года в селе Картузове было совершено вооруженное нападение шайки разбойников на дом крестьянского старосты Живодерова. Вернувшись в село, отбывший тюремное заключение Игнатюк в компании со Спиридоновым, Халявиным и Другими лицами составили шайку и начали грабить дома мирных крестьян. И вот эта шайка разбойников напала на дом Живодерова. Поводом к этому послужила месть одного из бандитов, Халявина, Живодерову за то, что в бытность свою когда-то сотским[180] тот изобличил его в убийстве и он отбыл наказание в каторжной тюрьме г. Иркутска. Налет был совершен в 21.00 вечера, когда Живодеров находился дома. Услышав звук разбиваемых окон, он схватил винтовку и стал отстреливаться. Одним выстрелом была убита случайно проходившая по улице крестьянка Ефимия Сальникова, а другим в одном из соседних домов ранена 3-летняя девочка Булычева. Тогда нападавшие подожгли в нескольких местах дом Живодерова. Пожар быстро распространился, и в огне погибло все имущество Живодерова и много скота, а сам он со своей семьей едва спасся бегством от озверевших буянов. Прибывшим уездным агентом уголовного сыска Н. Д. Чекуриным вся шайка разбойников была изловлена и под строгим конвоем отправлена в Североеланск. Доставлен также в Североеланск и сам потерпевший Живодеров. Опять сплошная лирика, — вздохнул Алексей, — может, тебе, Ваня, попробовать не сводки, а романы о полицейских сыщиках писать? Очень складно получилось бы! Иван искоса посмотрел на него, потом поднялся из-за стола и вытащил из кармана портсигар. Вместо папирос там хранились аккуратно нарезанные четвертинки специальной бумаги. Из другого кармана Вавилов достал кисет и медленно, с особым тщанием принялся сворачивать новую самокрутку. Алексей молча наблюдал, как приятель перегибает желобком бумагу, рассыпает по всей длине листа табак… Наконец Иван поднес спичку и глубоко затянулся. И только выдув залпом густой клуб дыма, задумчиво посмотрел на Алексея. — Романы, говоришь? Да какие тут романы! Смотри, я из-за этой писанины поседел! — Он склонил голову, демонстрируя белые прядки, щедро проступившие на висках и проглядывавшие сквозь абсолютно черные волосы на затылке. — Все твари эти, Федотка да Смешков. — Он подошел к окну и выглянул наружу. — Вот и август подоспел. Не заметишь, как лето пролетит. Скажи лучше, когда свадьбу играть надумали? В сентябре? — Смотри, опять сглазишь! Передумает Лиза! — улыбнулся Алексей и, присоединившись к Вавилову, присел на подоконник. — Теперь не передумает! — глубокомысленно заметил Иван, выдувая новую порцию дыма. — Любит она, дурень, тебя! Не упусти ее! — Не упущу! — расплылся Алексей в счастливой улыбке. Некоторое время они молча наблюдали, как гаснет закат над дальними горами, как меркнут, бледнеют и исчезают совсем отблески солнечных лучей на скальных отрогах лесистого кряжа. Черной пантерой прокралась в город ночь. В домах один за другим гасли огни, и только в окнах сыскного отделения до сих пор мелькали тени людей и вовсю горел свет. И никто, кроме, пожалуй, господа бога, не знал, когда ему суждено погаснуть. Где-то далеко в полях созревала пшеница, на горизонте вспыхивали зарницы. Мир и покой установились над Землей: и над Североеланском, и над Покровским, и над Черным Городищем, и над одинокой заброшенной могилой на речном откосе вблизи старого бакена… Надолго ли?..Уилл Адамс «Шифр Александра»
После смерти в Вавилоне в 323 г. до н. э. тело Александра Македонского было отправлено с грандиозной процессией в Египет для захоронения в Александрии, где оно оставалось на всеобщем обозрении в течение примерно шести сотен лет. Гробница Александра считалась одним из чудес света. Паломничество к нему совершали римские императоры, включая Юлия Цезаря, Августа и Каракаллу. Однако в результате землетрясений, пожаров и войн Александрия пришла в упадок, и могила затерялась. Несмотря на многократно предпринимаемые раскопки ее так и не нашли.ПРОЛОГ
Ливийская пустыня, 318 г. до н. э. Источник находился в углублении, в нижнем углу пещеры — почерневший ноготь на вывернутом пальце уродливой, обуглившейся лапы. Густой слой лишайника и грязной пены покрывал родник, поверхность которого веками оставалась недвижимой — лишь изредка по ней пробегала легкая рябь от прикосновения обитавших в каверне насекомых или вспучивались пузыри выходящего газа. Внезапно грязная кожура прорвалась, и из-под воды вынырнула человеческая голова. Трепещущие ноздри и распахнутый рот судорожно втянули животворный воздух в разрывающиеся легкие. Время шло, а дыхание не унималось и даже участилось, как будто сердце, колотясь из последних сил, могло вот-вот разорваться в груди. Еще усилие… еще… и вот уже напряжение схлынуло, критический момент миновал. Худшее осталось позади. Света в пещере не было, даже вода не отливала обычным призрачным блеском, и радость спасшегося сменилась отчаянием — неужели все усилия напрасны и рискованный подводный побег привел в тупик, где его снова ждет смерть, пусть и в другом обличье? Ощупав края водоема, человек подтянулся, повернулся и сел. Потом, словно вспомнив о чем-то, сунул руку под промокшую тунику — за кинжалом, хотя опасность погони была невелика. Протиснуться через подводный коридор оказалось не так-то просто, стены сжимали со всех сторон. Хотелось бы посмотреть на того толстяка ливийца, пытавшегося достать его мечом, — вот уж кто точно закупорил бы проход и сидел там, пока не похудеет. Что-то прошуршало у щеки. Человек вскрикнул в ужасе и, защищаясь, вскинул руки. Эхо прозвучало как-то странно, медленно и гулко для маленькой, как ему представлялось, пещеры. Кто-то захлопал крыльями. Похоже на птицу, но откуда птицы в такой темноте? Может быть, летучая мышь? Их он определенно видел — на закате, роящимися, будто мошкара, над далекими садами. Лучик надежды. Если это те же самые летучие мыши, то должен быть выход. Человек ощупал каменистые стены и начал подниматься по самой отлогой. Он не отличался силой и ловкостью атлета, и подъем в темноте был кошмаром, но в стене по крайней мере хватало углублений и выступов. Добравшись до верха и поняв, что дальше двигаться некуда, он отступил и попробовал другой маршрут. Потом третий. Время шло. Минуты и часы. Он проголодался и устал. Один раз он сорвался и с криком упал на дно пещеры. Сломанная нога обрекла бы его на верную смерть, но он лишь ударился головой о камень и провалился в темноту. Очнувшись, он не сразу понял, где находится и почему, а когда память вернулась, его накрыла такая оглушающая волна отчаяния, что в какой-то момент даже мелькнула мысль: а не вернуться ли назад? Снова в тот жуткий подводный коридор? Нет. Уж лучше снова лезть на стену. И он полез. Еще раз. И еще. Очередная попытка закончилась тем, что он взобрался на высокий уступ, настолько узкий, что едва хватило места встать на колени. Человек пополз вперед и вверх, чувствуя отвесную каменную стену слева и пустоту справа и отчетливо сознавая, что малейшая оплошность закончится падением и неминуемой гибелью. Осознание опасности не только не мешало, но даже помогало, обостряло внимание, добавляло сосредоточенности. Уступ изгибался, и оттого казалось, что ползешь внутри брюха громадной каменной змеи. Постепенно тьма начала рассеиваться, потом сделалось почти светло, и он, подняв голову, с изумлением обнаружил, что смотрит на закатное солнце, настолько ослепительное и яркое после многочасового мрака, что пришлось заслониться от него ладонью. Закат! С того времени как они попали в ловушку Птолемея, прошел почти целый день. Человек подобрался к краю выступа и посмотрел вниз. Отвесный обрыв и несомненная смерть. А если вверх? Он поднял голову — тяжело, но возможно. Только вот солнце скоро сядет. Он сразу же начал карабкаться, не глядя ни вверх, ни вниз, сосредоточившись на точности и надежности в ущерб скорости. Терпение сослужило хорошую службу. Несколько раз камень крошился под рукой или ногой. С последними лучами заката человек достиг уступа. Пути назад уже не было, и ему пришлось собрать в кулак всю свою волю и оставшиеся силы. Вцепившись ногтями в камень, обдирая в кровь ладони, он подтянулся, поднатужился и сначала оперся на локти, а потом, срывая кожу с коленей и стоп, перевалился через край, перекатился на спину и замер, с благодарностью глядя в темнеющее небо. Келоним никогда не считал себя смельчаком. Целителем, ученым — да, но не воином. И все же сейчас он чувствовал молчаливый укор товарищей. Вместе жить и вместе умереть — так звучала их клятва. Когда Птолемей в конце концов заманил их в ловушку, все без малейших колебаний выпили приготовленный Келонимом настой, дабы не проговориться под пытками и сохранить тайну. А вот сам он в последний момент дрогнул, отступил перед невыносимым ужасом преждевременной смерти, добровольным отказом от чудесного дара жизни со всей полнотой ее ощущений, возможностью видеть красоту мира, наслаждаться его запахами, ловить с восторгом его звуки, размышлять и творить. Никогда больше не узреть родных холмов, утопающих в пышной зелени берегов, сосновых лесов и серебристых пихт! Никогда больше не услышать речей мудрых мужей на рыночной площади. Не обнять мать, не подразнить сестру, не поиграть с племянниками! Он лишь притворился, что выпил яд. А потом, когда остальные испустили дух, бежал в пещеры. Луна освещала путь, помогая спускаться. Вокруг расстилалась пустыня, и в какой-то момент Келоним остро ощутил свое одиночество. Его товарищи были щитоносцами в армии Александра, неустрашимыми воинами. Рядом с ними Келоним чувствовал себя в безопасности, без них — слабым и хрупким, как тростинка, чужаком в стране диковинных богов, где все говорили на непонятных языках. Он сошел вниз по склонуи зашагал быстрее, еще быстрее, подгоняемый поднимающимся изнутри ужасом, а потом побежал, не разбирая дороги, куда глаза глядят, и не останавливался, пока не оступился и не рухнул на песок. Келоним встал. Ощущение беспричинной тревоги, необъяснимого страха нарастало. В темноте проступили очертания странных фигур. Ближе… ближе… Горестный вопль вырвался из груди. Он подошел к первой паре. Билип, тащивший его на спине под Арегом. Патрокл, рассказывавший чудесные истории о далеких странах. Следующими были Клеомен и Геракл. Да, они умерли от яда, но уже после смерти их распяли. В Македонии так наказывали преступников и предателей, и Птолемей показал всем, что считает их предателями и преступниками. Но не они предали Александра, нарушив его последнюю волю относительно места своего упокоения. Не они поступились желанием царя в угоду личным честолюбивым интересам. Нет. Эти воины всего лишь попытались сделать то, что следовало сделать самому Птолемею — построить для Александра гробницу рядом с могилой его отца. Что-то в симметрии крестов привлекло внимание Келонима. Они стояли парами, один против другого. Но в отряде было тридцать четыре человека, он и тридцать три воина. Нечетное число. В душе затеплилась надежда. Может быть, уцелел кто-то еще? Может быть, кому-то еще удалось сбежать? Келоним прибавил шагу, торопясь пройти жуткую аллею смерти. По обе стороны — старые друзья и верные товарищи. Но где же его брат? Двадцать четыре креста — брата нет. Двадцать шесть. Он вознес молчаливую молитву богам. Надежда окрыляла. Двадцать восемь. Тридцать. Тридцать два. Брата не было. И не было больше крестов. Келоним едва не закричал от радости. Но не успел. Боль прошила грудь, словно в ребра воткнули нож, когда он понял, что сделал Птолемей. Понял и завыл от горя и гнева. Понял и упал на колени. Когда ярость наконец остыла, Келоним был уже другим человеком. Человеком, у которого в жизни только одна цель. Однажды он уже предал товарищей, нарушив клятву. Но больше он их не предаст. Вместе жить и вместе умереть. Да. Он перед ними в долгу. И он вернет долг. Чего бы это ни потребовало.ГЛАВА ПЕРВАЯ
1
Рифы Рас-Мохаммед, Синай, Египет Дэниел Нокс лениво дремал на корме, когда кто-то встал между ним и послеполуденным солнцем. Он открыл глаза, увидел девушку и настороженно оглянулся — Макс ясно дал понять, что на сегодня ее зарезервировал за собой Хасан аль-Ассьюти, человек гордый, имеющий вполне определенную репутацию и тщательно ее поддерживающий. Любой, кто посмеет покуситься на то, что он считал своим, рисковал нарваться на серьезные неприятности. — Что тебе? — спросил Дэниел. — А ты и вправду бедуин? — поинтересовалась она. — Тот парень, Макс, сказал, что ты бедуин, а по-моему, ты совсем и не похож. То есть я хочу сказать… да, ты тоже смуглый… и волосы, и брови… но… Слушая сбивчивое объяснение, Нокс думал, что девчонка не зря привлекла внимание Хасана, большого любителя блондинок: очаровательная улыбка, большие, редкого лазоревого цвета, глаза, хорошая кожа с редкими бледными веснушками и розоватыми крапинками от угрей, аккуратная фигурка в светло-зеленом, с желтым, бикини. — У моего отца мать из бедуинов, — сказал он, чтобы помочь ей выбраться из словесного лабиринта. — Вот и все. — Bay! Бабуля — бедуин! — Она приняла его объяснение как приглашение сесть. — И какая она была? Нокс приподнялся на локте, щурясь от бьющего в глаза солнца. — Она умерла еще до того, как я родился. — О, извини. — На щеку упал влажный локон. Девушка смахнула его и обеими руками собрала волосы в пучок на затылке. Грудь ее при этом дерзко выпятилась. — Так ты здесь вырос? В пустыне? Он оглянулся. Они были на водолазном боте Макса Страти, стоявшем на якоре в Красном море. — В пустыне? — переспросил Дэниел. Она шутливо шлепнула его по груди. — Ну, ты же понимаешь, что я имею в виду. — Я англичанин. — А мне нравится твоя татуировка. — Она провела пальцем по синей, с золотом, шестнадцатиконечной звезде на правом бицепсе. — Это что? — Вергинская звезда. Символ Аргеадов. — Кого? — Царской династии Древней Македонии. — Что? Это где Александр Македонский? — Очень хорошо. Она сморщила носик. — Так ты его фанат, да? Я где-то слышала, что он был пьяница и вообще скотина. — Ты не тех слушала. Девушка улыбнулась, довольная тем, что ей возразили. — Разве? Ну так расскажи. Нокс нахмурился. С чего начать рассказ о таком человеке, как Александр? — Однажды его армия осадила город Мултан. Это случилось уже в конце похода. Солдаты устали от войны и не желали драться. Хотели поскорее вернуться домой. Но Александр не торопился возвращаться. Он первым поднялся на стену. Защитники города оттолкнули все остальные лестницы, и он оказался один на укреплениях. Любой нормальный человек в такой ситуации попытался бы спастись, верно? И знаешь, что сделал Александр? — Что? — Спрыгнул со стены. На ту сторону. Один. Только так он мог заставить своих солдат последовать за ним. И они пошли за ним. Разнесли на кусочки крепость и успели спасти его в самый последний момент. Раны, полученные Александром в тот день, скорее всего и приблизили кончину полководца, но и к его славе прибавили немало. Он хвастал тем, что шрамы покрывают все его тело, кроме спины. Девушка рассмеялась: — Ну и псих. — Другое время. Знаешь, когда к нему в плен попала мать персидского царя, он взял ее под свою личную защиту. А когда Александр умер, она так расстроилась, что заморила себя голодом до смерти. Своего сына, заметь, она так не оплакивала. Ради психопата такое не делают. — Ха. — Было ясно, что тема Александра для нее исчерпана. Девушка поднялась на колени и потянулась через Дэниела к переносному красно-белому холодильнику. Откинула крышку и стала неспешно перебирать банки и бутылки. Груди при этом почти вывалились из купальника и покачивались над ним, маня розовыми, как лепестки, сосками. Во рту у Нокса пересохло. Прием, конечно, не новый, но действовал безотказно. Тем не менее мысль о Хасане заставила его стиснуть зубы и отвернуться. Когда девушка села, в руке у нее была открытая бутылка, а на губах играла лукавая улыбка. — Хочешь? — Нет, спасибо. Она пожала плечами. Приложилась к горлышку. — Давно знаешь Хасана? — Нет. — Но ты же его друг, да? — Он мне платит, вот и все. — Но он кошерный, верно? — Не самое подходящее слово для характеристики мусульманина. — Ну, ты же понимаешь, о чем я. Нокс пожал плечами. Поздновато спохватилась. Хасан нашел ее в ночном клубе, а не в воскресной школе, и если он ей не понравился, надо было сразу же так и сказать. Все просто. Есть наивность и есть глупость. Девочка не могла не понимать, что делает. Как раз в этот момент из каюты появился Макс Страти. — Что тут происходит? — холодно спросил он, подходя ближе. Макс приехал в Шарм-эль-Шейх в отпуск двадцать лет назад, да так и остался. Египет устраивал его во всем, и портить отношения с Хасаном ему было ни к чему. — Просто разговариваем, — ответил Нокс. — Своим временем можешь распоряжаться как угодно, но не моим. Мистер аль-Ассьюти желает, чтобы его гости еще раз спустились под воду. Нокс поднялся. — Сейчас все приготовлю. Девушка тоже вскочила и с наигранным восторгом захлопала в ладоши. — Отлично! А я уже думала, что больше нырять не будем. — Думаю, в этот раз обойдемся без тебя, Фиона, — отрезал Макс. — На всех баллонов не хватит. Останешься с мистером аль-Ассьюти. — О… — Словно испуганный ребенок, она осторожно положила руку на запястье Дэниела. Тот раздраженно качнул головой, повернулся и шагнул к корме, где в пластмассовых ящиках лежали легкие водолазные костюмы, ласты, шноркели и очки для подводного плавания. Здесь же стояли стальные баллоны со сжатым воздухом. Дэну хватило одного беглого взгляда, чтобы убедиться в том, что он и без того знал: баллонов хватает на всех. Макс не сводил с него глаз, и Нокс заставил себя не оглядываться. Девушка не его проблема. Она достаточно взрослая, чтобы самой о себе позаботиться. Он ее не знает и ничем ей не обязан. Дэну стоило немалых трудов добиться какого-то положения в этом городе, и он не станет рисковать всем только потому, что какой-то глупышке захотелось сэкономить на ленче. Только вот толку от таких рассуждений мало. Злой на весь мир и на самого себя, Нокс опустился на корточки перед ящиками и принялся проверять оборудование.2
Археологический лагерь МФАР, дельта Нила, северный Египет — Эй! — негромко крикнула Гейл Боннар. — Здесь кто-нибудь есть? Она терпеливо подождала, но никто не ответил. Странно. Со слов Кристоса Гейл поняла, что нужна Елене, чтобы перевести остраконы, глиняные черепки, употребляющиеся в древности для письма. Но ни самой Елены, ни ее грузовичка видно не было, а склад, где она обычно работала, оказался закрыт. Гейл раздраженно пожала плечами. Дело не в том, что ей пришлось тащиться сюда с другой стороны лагеря, но прогулка заняла пятнадцать минут, а у нее и своих забот хватало. Постояв еще немного, она заметила, что дверь приоткрыта, чего раньше никогда не случалось. По крайней мере Гейл, бывая здесь, открытой ее не видела. Она постучала и, снова не получив ответа, осторожно переступила порог. На полках лежали аккумуляторные лампы, молотки, корзины, кирки, веревки и прочее археологическое оборудование. Посредине пола темнела квадратная дыра, из которой выступала верхушка деревянной лестницы. Гейл опустилась на корточки, сложила ладошки рупором и снова позвала. Результат тот же. Подождав несколько секунд, позвала еще раз. Снова ничего. Она выпрямилась, сложила руки на груди и задумалась. Елена Колоктронис, глава МФАР, Македонского фонда археологических раскопок, относилась к числу тех руководителей, которые считают своих сотрудников некомпетентными профанами, а потому пытаются по мере возможности делать все сами. Занимаясь одним делом, Елена частенько бросала работу и убегала, чтобы приглядеть за другой. Может быть, так случилось и сейчас. Или кто-то что-то напутал. Проблема в том, что Елене не угодить. Если пойти искать ее, она скажет, что надо было ждать на месте. Останешься ждать, заявит, что нужно было поискать. Гейл снова присела и поморщилась от боли — все тело ныло после долгого рабочего дня. Позвала в третий раз. Ничего. В голову полезли тревожные мысли. Что, если Елена свалилась вниз? Гейл включила фонарь, но шахта уходила далеко в глубину, и луч терялся в темноте. Наверное, лучше все-таки проверить — по крайней мере хуже от этого никому не будет. Гейл плохо переносила высоту, а потому перед тем, как начать спуск, перевела дыхание и лишь потом осторожно поставила ногу на первую ступеньку. Лестница не шаталась, перекладины держали прочно, и лишь веревки, которыми она крепилась к стене, слегка поскрипывали. Шахта оказалась глубже, чем можно было ожидать, — примерно около шести метров. В Дельте на такую глубину попасть трудно — мешают грунтовые воды, — но раскопки проходили на склоне холма, на безопасном расстоянии от реки с ее ежегодными разливами, поэтому, в частности, люди и обосновались здесь в древние времена. На очередной зов снова никто не ответил. В обступившей тишине слышалось только ее собственное, усиленное ограниченным пространством дыхание. По стенам бесшумно стекали ручейки песка. Страх уступал место любопытству. До Гейл, конечно, доходили кое-какие слухи об этом месте, хотя никто из коллег не осмеливался говорить открыто. Вот и дно. Под ногами хрустнули осколки базальта, гранита и кварцита — словно здесь когда-то разбили древние монументы и статуи. Узкий коридор уходил влево. Гейл подала голос, но уже потише, с надеждой, что ее никто не услышит. Фонарь замигал, а потом и совсем погас. Она постучала им о стену, и огонек ожил. Слева на стене — рисунок с удивительно яркими красками. Его, несомненно, очистили и, возможно, отретушировали. Повернутая в профиль человеческая фигура, судя по одежде, солдата, но с волчьей головой и лохматым загривком. В левой руке палица, в правой — воинский жезл, за правым плечом — алый флаг на фоне бирюзового неба. Гейл не специализировалась на древнеегипетских богах, но и она узнала Вепвавета, бога-волка, слившегося в конце концов с Анубисом, шакалом. Имя его переводилось как «Открывающий Пути». Один из вариантов этого имени, Упуаут, получил миниатюрный робот, специально разработанный для исследования таинственных воздуховодов Великих пирамид. Если память не изменяла Гейл, интерес к нему сильно ослаб в период Среднего царства, примерно за шестнадцать веков до наступления новой эры. Однако шедшед, египетский штандарт, который держал в руке Вепвавет, рассказывал иную историю, поскольку изображенные на нем голова и плечи принадлежали приятному молодому человеку с блаженным выражением обращенного к небу лица. Когда видишь перед собой портрет Александра Великого, ошибиться нетрудно. Его влияние на иконографию было настолько велико, что на протяжении нескольких последующих веков многие мечтали быть похожими на него. В любом случае, будь на штандарте сам Александр или его подражатель, рисунок не мог быть создан ранее 332 г. до н. э. Сам собой напрашивался вопрос: что он делает на полотнище, которое держит Вепвавет, бог, о существовании которого забыли за тысячу лет до великого завоевателя? Отложив решение головоломки до лучших времен, Гейл продолжила путь по коридору, время от времени негромко окликая Елену. Фонарь снова погас, и подземелье погрузилось в абсолютную тьму. Гейл прибегла к проверенному способу, постучала им о стену, и он снова включился. Ей встретилась еще одна фреска, идентичная первой, но еще не полностью расчищенная. Кое-где на стенах стали появляться признаки того, что когда-то здесь бушевал сильнейший пожар. Вверху промелькнул кусок белого мрамора с изображением двух лежащих волков. Гейл нахмурилась. Захватив Египет, македонцы дали многим городам греческие названия, основой для которых послужили местные культы. Если в этом месте почитали Вепвавета, то тогда, конечно… — Гейл? Гейл! — кричала у нее за спиной Елена. — Вы здесь? Гейл? Гейл спешно повернула назад. — Елена? Это вы? — Что, черт возьми, вы здесь делаете? — Подумала, что вы, может быть, упали, что вам требуется помощь. Никто не отвечал… — Немедленно вылезайте оттуда! — завопила Елена. — Поднимайтесь! Сейчас же! Гейл поползла вверх по лестнице. Перед тем как высунуть голову из шахты, она перевела дух и торопливо заговорила: — Кристос сказал, что вы хотите меня видеть и… — Сколько раз вам говорить, что это запретная зона и посторонним здесь делать нечего! — заорала ей в лицо Елена. — Сколько раз? — Извините, госпожа Колоктронис, но… — Кем вы, черт возьми, себя возомнили? — Щеки ее горели гневным румянцем, на шее проступили жилы, как у скаковой лошади на финише. — Кто разрешил вам спуститься? Как вы смеете!.. — Я подумала, что вы упали, — беспомощно, не зная, что еще сказать, ответила Гейл. — Что вы, может быть, разбились и вам требуется помощь. — Не перебивайте, когда я говорю! — Я и не… — Не смейте! Слышите, не смейте! Гейл стиснула зубы, чтобы удержаться и не ответить на грубость грубостью. Не прошло еще и трех недель, как Елена сама позвонила ей и умоляла оставить на месяц работу в Сорбонне над проектом демотического словаря и приехать в Египет на замену заболевшему ассистенту по языкам. Оценивая окружающих, люди инстинктивно чувствуют, чего они стоят против того или иного человека. Гейл прекрасно понимала, что в противостоянии с Еленой у нее нет ни единого шанса. Когда та взорвалась в первый раз, Гейл была шокирована. Однако новые коллеги лишь пожали плечами и объяснили, что начальница стала такой уже давно, после смерти мужа. Она кипела, как юная, только что родившаяся планета, отбушевавшего внутри гнева, прорывавшегося непредсказуемыми выплесками ярости и впечатляющими сценами буйства. В лагере к ним привыкли и относились как к чему-то рутинному и неизбежному, наподобие гнева древних богов, которых следует бояться и умилостивлять. Учитывая все это, Гейл покорно стояла и молча выслушивала жестокие и незаслуженные упреки в собственной некомпетентности, неблагодарности и безответственности, мрачные предсказания по поводу ее дальнейшей карьеры, которой она уже нанесла непоправимый урон своими необдуманными поступками, и тех неприятностей, которые, несомненно, еще ждут ее, когда все выйдет наружу. — Мне очень жаль, госпожа Колоктронис, — сказала она, когда поток начал ослабевать. — Кристос передал, что вы хотите меня видеть. — Он должен был предупредить, что я сама приду. — Мне он этого не сказал. Я пришла сюда и, не увидев вас, подумала, что вы, может быть, упали в шахту. — Куда вы ходили? — Никуда. Я лишь успела спуститься. — Хорошо, — недовольно бросила Елена. — Не будем больше об этом. Но ни в коем случае не говорите Казиму, что вы спускались в шахту, иначе даже я не смогу вас защитить. — Я никому ничего не скажу, госпожа Колоктронис. — Казим, представлявший на месте раскопок Верховный совет, вел себя не менее скрытно и таинственно, чем Елена, и последняя, несомненно, оказалась бы в весьма неудобном положении, если бы он узнал, что она оставила дверь незапертой и без охраны. — Идемте со мной. — Елена заперла на замок стальную дверь и повела Гейл за собой. — Есть один остракон, по которому мне хотелось бы узнать ваше мнение. Я перевела его на девяносто девять процентов и надеюсь, что вы поможете мне с оставшимся одним. — Конечно, госпожа Колоктронис, — покорно сказала Гейл. — Спасибо.3
— Ты что, идиот? — зло бросил Макс, проследовавший за Дэниелом на корму. — Жажда смерти обострилась или что? Сколько раз я тебя предупреждал: женщин Хасана не трогать. Чего ты к ней полез? — Она сама подошла. Наверное, захотелось поговорить. Не гнать же ее. — Ты с ней флиртовал. — Это она со мной заигрывала. — Так это ж еще хуже. Черт! — Макс осторожно оглянулся. Работать на Хасана было нелегко, а потерять доверие — страшно. — Извини. Буду держаться от нее подальше, — пообещал Нокс. — Так-то лучше. Поверь мне, перейдешь Хасану дорогу, и вы с Риком можете позабыть о своем проектишке очень надолго. — Потише. — Я тебя просто предупреждаю. — Макс помахал у него перед носом пальцем, словно собираясь сказать что-то еще, потом повернулся и отошел. Нокс проводил его угрюмым взглядом. Макс ему не нравился, и чувство было взаимным, но оба ценили сложившиеся взаимовыгодные отношения. Макс руководил школой дайвинга, а Дэниел был опытным и надежным инструктором, умевшим находить подход к туристам, благодаря чему их клиентура постоянно увеличивалась. А еще он работал за гроши. Макс же разрешал ему в свободное время пользоваться ботом и гидролокатором. Дэниел приехал в Шарм-эль-Шейх три года назад. Шла четвертая неделя его пребывания в этом городке, когда с ним случилось нечто невероятное. И определенную роль в случившемся сыграла та самая татуировка, что привлекла внимание Фионы. Однажды вечером Дэниел сидел с бутылкой пива на набережной, когда к нему подошел здоровяк-австралиец. — Не против, если присяду? — вежливо осведомился он. — Пожалуйста. — Меня зовут Рик. — А меня — Дэниел. Но все называют меня Ноксом. — Да, мне так и сказали. Нокс с прищуром посмотрел на него. — А ты расспрашивал? — Ты, говорят, археолог. — Был. — Отказался от археологии, чтобы стать инструктором по дайвингу? — недоверчиво спросил Рик. — Скорее, наоборот. Разругался с истеблишментом. — А… — протянул Рик и наклонился к Ноксу. — Интересное тату. — Думаешь? Рик кивнул. — Если покажу кое-что, не проболтаешься? — Конечно. — Нокс пожал плечами. Рик опустил руку в карман, вытащил спичечный коробок. Внутри, на ватной подкладке, лежала золотая слезинка примерно в дюйм длиной, с ушком на узком конце для застежки или цепочки. Судя по розовым пятнышкам, ее вырезали из коралла. И на основании ее проступала крошечная шестнадцатиконечная звезда. — Нашел пару лет назад. Подумал, что, может быть, ты расскажешь мне о ней побольше. Если не ошибаюсь, это ведь символ Александра, да? — Точно. Где ты ее нашел? — Конечно, — хмыкнул Рик и, забрав украшение, убрал его в спичечный коробок, а коробок спрятал в карман, — так я тебе и сказал. Ну? Какие есть идеи? — Это может быть что угодно, — пожал плечами Нокс. — Щеточка для платья, сережка… — Что? — нахмурился Рик. — Александр носил сережки? — Звезда вовсе не означает, что вещь принадлежала ему лично. Возможно, кому-то из слуг. — Вон оно что… — разочарованно протянул австралиец. Нокс задумчиво посмотрел на него. — Так ты нашел ее в рифах? — Да. А что? — Ничего, просто странно. Александр никогда не был вблизи этих мест. И его люди тоже. — А я думал, ты действительно археолог, — фыркнул Рик. — Даже мне известно, что он побывал в Египте и ездил в пустыню к этому… как его… — К Оракулу Амона в оазисе Сива. Да, это известный факт. Но ты уж мне поверь, через Шарм-эль-Шейх Александр не проходил. Он пересек Синай севернее. — Да? И больше здесь не появлялся? — Нет, разве что… — Идея была безумная, но сердце вдруг запрыгало в груди. — Боже… — Что такое? — заволновался Рик, прочтя что-то в его лице. — Нет. Нет, ничего. Этого не может быть. — Чего не может быть? Расскажи. Нокс решительно покачал головой: — Ничего. — Эй, перестань, приятель. Раз уж начал, договаривай до конца. — Хорошо. Но только если ты скажешь, где ее нашел. Рик пристально посмотрел на него: — Думаешь, там есть еще, да? Ты ведь об этом подумал? — Не совсем. Но это вполне возможно. Австралиец колебался. — Ты ведь дайвер? — Да. — Мне нужен напарник. Одному там не управиться. Если скажу, могли бы поработать вместе. Согласен? — Конечно. — Ладно. Выкладывай. — Отлично. Но имей в виду, это всего лишь предположение. Шансы на то, что все именно так… — Я понял. Ближе к делу. — Тебя какой вариант больше устраивает, полный или сокращенный? Рик усмехнулся: — Мне спешить некуда. — Сначала я обрисую тебе общую ситуацию. Александр посещал Египет только один раз за всю жизнь и оставался здесь лишь несколько месяцев. Он пересек Синай в северной его части, прошел в Дельту, потом отправился в Мемфис, тогдашнюю столицу страны, где его провозгласили фараоном. Мемфис находился чуть южнее нынешнего Каира. Из Мемфиса его путь лежал на север. Он прошел по побережью в западном направлении, в сторону Паратония, современного Мерса-Матрух, основал Александрию и снова двинулся на юг, через пустыню, в Сиву. А его отряд, вероятно, заблудился. Как рассказывает один источник, они бы все умерли от жажды, если бы не встретили двух говорящих змей, которые проводили их в оазис. — Ох уж эти говорящие змеи. Чуть что — они всегда на месте. — Более правдоподобную историю излагает Аристобул, который пишет, что отряд шел за двумя воронами. Буроголовые вороны встречаются в тех местах и сейчас, так что ничего удивительного в этой версии нет. К тому же вороны часто летают парами. Если не находят змей или саранчу, держатся вблизи людей, подбирают отбросы. А потом возвращаются в ближайший оазис. Так что если следовать за ними… Рик кивнул: — Понял. Что-то вроде пустынных дельфинов. — Можно и так сказать, — согласился Нокс. — Как бы там ни было, они привели Александра в Сиву, где он проконсультировался с Оракулом, после чего двинулся по караванному пути на восток, к оазису Бахария, где находится посвященный ему знаменитый храм. И уже оттуда вернулся в Мемфис. Вот и все. А дальше — воевать с персами. Но потом, уже после смерти Александра, его привезли в Египет, чтобы похоронить здесь. — Ага! И ты думаешь, эта штучка оказалась здесь именно тогда? Когда его везли хоронить? — Я думаю, что это вполне возможно. Не забывай, речь идет не о ком-нибудь, а об Александре Македонском. Когда он решил отомстить Ксерксу за вторжение в Грецию, то переправился через Геллеспонт с тридцатью тысячами македонцев, зная, что придется столкнуться с армией в десять раз большей. Он разбил персов не раз, не два, а целых три раза и не остановился на этом. Александр провел десятки сражений и победил во всех, став самым могущественным человеком в истории мира. Когда умер его друг Гефестион, он приказал сложить деревянную пирамиду в восемьдесят метров высотой — что-то вроде современной Сиднейской оперы — и сам ее поджег, чтобы полюбоваться пожаром. Можешь представить, каких похорон требовали его люди, когда умер он сам. — Я понял. — О погребальном костре не могло быть и речи. Тело Александра считалось слишком ценной реликвией, чтобы предать его огню. Помимо прочих обязанностей, на нового царя Македонии свалилась еще и обязанность похоронить предшественника. Тот, кто владел телом Александра, становился самым серьезным претендентом на престол, учитывая, что он не назвал преемника и за освободившееся место боролись все. Рик кивком указал на пустую бутылку: — Будешь еще? — Да. Спасибо. — Два пива! — крикнул австралиец бармену. — Извини. Ты говорил, что на освободившееся место нашлось много претендентов. — Да. У Александра был брат, но он страдал слабоумием. Его жена, Роксана, была беременна, но могла родить дочь. К тому же македонцы не хотели, чтобы ими, покорителями всего тогдашнего мира, правил полукровка. Вопрос о наследнике армия решала еще в Вавилоне, и после долгих споров генералы пришли к компромиссу. Править будут двое, слабоумный брат Александра и сын, если родится мальчик, — впоследствии Роксана и впрямь родила сына, Александра Четвертого, — но различные области империи будут находиться в административном управлении сатрапов, ответственных перед триумвиратом. Ты еще не запутался? — Продолжай. — Одним из генералов Александра был человек по имени Птолемей. Между прочим, это он утверждал, что в Сиву императора привели говорящие змеи. Только не надо принимать его за туповатого вояку. Проницательный, умный, рассудительный, Птолемей одним из первых понял, что без Александра империя неизбежно распадется на части, и забронировал за собой Египет. Богатая страна, находится на периферии, в чужие войны ее втянуть не так-то легко. Ему удалось получить сатрапию, обосноваться в Египте и в конце концов стать фараоном и основоположником династии Птолемеев, которая закончилась на Клеопатре. Все понятно? Принесли пиво. Чокнулись. — Давай дальше, — сказал Рик. — Получить титул фараона Птолемею было трудно. Египтяне признали бы не каждого. Для них большое значение имела легитимность, обоснование прав на престол. С Александром никаких проблем не было — живой бог, особа царской крови, воин, изгнавший ненавистных персов. Подчиниться такому человеку не унизительно, а почетно и выгодно. А Птолемея египтяне не знали и признавать не спешили. Вот почему ему был так нужен некий символ высшей власти. — Ага. — Рик слизнул пену с верхней губы. — Тело Александра. — Пятерка за правильный ответ, — усмехнулся Нокс. — Птолемей вознамерился заполучить его, но в этом желании он был не одинок. Во главе македонского триумвирата стоял Пердикка, не уступавший Птолемею в амбициях. Он намеревался отвезти тело Александра в Македонию и похоронить в Эдессе, на севере Греции, рядом с его отцом, Филиппом. Но перед ним стояла нелегкая проблема: как доставить тело из Вавилона в Македонию. Его же не погрузишь на первый попавшийся корабль. Требовалось соблюсти определенные церемонии. Рик кивнул. — Я и сам люблю путешествовать с удобствами. — Подробное описание подготовки к переходу оставил историк Диодор Сицилийский. Тело Александра набальзамировали, положили в гроб из чеканного золота и покрыли несколькими слоями дорогих ароматных специй. Был заказан катафалк, на изготовление которого ушел целый год. Это был настоящий золотой храм на колесах длиной шесть и шириной четыре метра. Золоченые ионические колонны с акантом поддерживали высокую сводчатую крышу из золотых пластинок с драгоценными камнями. На крыше высилась золоченая мачта, сиявшая на солнце, как молния. В каждом углу — золоченая статуя Ники, богини победы, с трофеями в руках. Золотой карниз украшали козлиные головы, с которых свисали золотые кольца, поддерживавшие разноцветную гирлянду. Пространство между колоннами затянули золоченой сеткой, защищавшей гроб от палящего солнца и возможного дождя. Передний вход охраняли золоченые львы. — Чертова прорва золота, — скептически заметил Рик. — Не забывай, Александр был очень богат. Только из персидской казны он взял более семи тысяч тонн золота и серебра. Чтобы перевезти лишь это, потребовалось двадцать тысяч мулов и пять тысяч верблюдов. А знаешь, как они хранили все это золото? — Как? — Его плавили и заливали в горшки, которые потом разбивали. — Черт возьми, — рассмеялся Рик. — Неплохо бы найти такой кувшинчик. — Никто бы не отказался. И кстати, генералы не смели присваивать себе всю добычу. Александр щедро награждал своих воинов. Прижимистость — верный способ потерять доверие. Так или иначе, в конце концов все было готово. Катафалк получился таким тяжелым, что пришлось изобрести колеса с амортизаторами и специальные мосты. Впереди шли строители, прокладывавшие каравану дорогу, а тащили гроб шестьдесят четыре мула. — Нокс отпил пива и кивнул: — Да, шестьдесят четыре мула. На каждом позолоченная корона и инкрустированный драгоценными камнями ошейник. С обеих сторон свисало по золотому колокольчику. И в каждом колокольчике был золотой язычок. Вроде той подвески, что лежит у тебя в спичечном коробке. — Кончай дурить, — недоверчиво пробормотал явно потрясенный Рик. — Слушай дальше, — ухмыльнулся Нокс. — Дело в том, что катафалк со всем этим золотом и прочим растворился. Исчез без следа.ГЛАВА ВТОРАЯ
1
Строительная площадка отеля, Александрия На письменном столе Мохаммеда эль-Дахаба стояла в рамке фотография дочери, Лайлы, сделанная два года назад, как раз перед тем, как она заболела. У него уже вошло в привычку посматривать на нее каждые несколько секунд. Иногда сердце наполнялось радостью, но еще чаще сжималось от горя. Мохаммед потер переносицу, прошептал короткую молитву. Он молился за нее раз по тридцать в день. Пока толку от молитв не было никакого, но ведь с верой всегда так: без испытания она — ничто. Снаружи доносились совершенно неуместные звуки: крики, чей-то веселый смех. Он раздраженно выглянул в окно. Работа на участке остановилась; Ахмед плясал, как дервиш в день рождения Пророка. Мохаммед поспешил выйти. Аллах проклял его, наградив самой ленивой бригадой во всем Египте. Только дай повод! Он нахмурился, придавая себе грозный вид и готовясь отчитать нерадивых работников, но, едва увидев, что стало причиной остановки, позабыл все заготовленные для такого случая слова. Экскаватор, зачерпнув землю, обнажил винтовую лестницу, уходящую в глубь черного провала, скрытого поднявшейся густой пылью. Пожелтевшая, темная лестница выглядела очень старой, даже древней. Такой же древней, как и сам город. Переглядываясь, Мохаммед и его люди думали об одном: кто знает, сколь долго эта лестница оставалась скрытой? Кто знает, к каким сокровищам она ведет? Александрия — не только один из величайших городов античности, но и хранитель утраченных богатств всемирного значения. Среди тех, кто взирал сейчас на провал, не было ни одного, кто не мечтал бы отыскать золотой саркофаг основателя города, Искандера аль-Акбара, Александра Великого. Молодые люди перекапывали городские сады; женщины шепотком рассказывали подругам о том, какое странное эхо слышится, если постучать в каменную стену их подвала; грабители проникали в древние резервуары и подземные хранилища старинных храмов и мечетей. И все же если он и был где-то, то, вероятнее всего, именно здесь, в сердце Александрии, Царском квартале. Мохаммед не относил себя к числу праздных мечтателей, но сейчас, глядя на глубокий провал и уходящую под землю винтовую лестницу, даже он ощутил небывалое волнение. Грудь словно сдавило обручем. Уж не чудо ли наконец? Взяв у Фахда фонарик, он осторожно поставил ногу на верхнюю ступеньку. Мохаммед был крупный мужчина, и сердце у него ушло в пятки, когда лестница приняла на себя весь его немалый вес. Он спустился еще на несколько ступенек, держась спиной к внешней стене из грубо вытесанного известняка. Внутренняя стена, отделявшая лестницу от центральной колонны, была сложена из кирпичей, многие из которых вывалились, оставив после себя черные дыры, напоминавшие незакрытые участки огромной мозаики. Мохаммед бросил камешек и спустя пару секунд услышал, как тот ударился о скрытый в темноте пол. Спустившись ниже, он понял, что вся лестница целиком вытесана в скале! Открытие придало уверенности, и он продолжил нисхождение. Наконец ступеньки закончились, приведя к арочному порталу, за которым лежала большая круглая комната, заваленная по щиколотку песком, осколками камней и вывалившимися из внутренней стены кирпичами. Посреди комнаты, окружая основание центральной колонны, стояли четыре внушительных столба. В воздухе медленно, как планеты вокруг Солнца, кружились бледные пылинки. Они оседали на губах, щекотали горло. Здесь было прохладно и удивительно тихо — приятный контраст с неумолчным шумом наверху, без которого невозможно представить ни одну строительную площадку. Из ротонды вели четыре арочных прохода — по одному на каждое направление стрелки компаса. Изогнутые скамьи с навесами в форме раковины были украшены резными изображениями горделиво выступающих богов, злобных медуз, быков с воинственно выставленными рогами, парящих в небе птиц, раскрывшихся цветов и вьющихся побегов. За первой дверью открывался темный уходящий вниз коридор, заваленный мусором и заполненный пылью. Мохаммед с отвращением сглотнул подступившую горечь и с опаской убрал закрывающий вход пыльный полог вековой паутины. Низкое боковое ответвление соединяло коридор с просторным высоким помещением. Катакомбы. Он подошел к левой стене, и луч фонарика высветил серовато-желтый череп. Мохаммед отодвинул его в сторону и обнаружил маленькую почерневшую монету. Поднял ее, рассмотрел, положил на место и посветил фонариком дальше. В углу — целая куча черепов, небрежно сдвинутых, чтобы освободить место для более поздних поступлений. Мохаммед поспешил отвести взгляд от неприятного зрелища и вернулся в главный коридор. Миновав еще четыре погребальные палаты, он спустился по короткой, всего двенадцать ступенек, лестнице, вышел к еще одному пролету и наконец достиг низшего уровня, где начинались грунтовые воды. Оглядевшись и не обнаружив ничего интересного, Мохаммед вернулся в ротонду. Ахмед, Хусни и Фахд уже рылись в мусоре, ползая по полу на четвереньках. Дальше они не ушли только потому, что другого фонарика ни у кого не нашлось, а это помещение было единственным, где хватало естественного освещения. — Что такое? — спросил Ахмед. — Что такое я откопал? — Некрополь, — равнодушно ответил Мохаммед. — Город мертвых. Сдерживая раздражение, он прошел через второй портал в соседнее помещение — большое, с высоким потолком и стенами из известняковых блоков. Что-то вроде банкетного зала, где собирались ежегодно родственники умерших. Короткий спуск вел к небольшой площадке. На возвышении — две высокие, почерневшие от времени обитые железом двери с шестиугольными ручками. Мохаммед попытался открыть левую дверь, и она со скрежетом уступила. Он остановился. Что-то похожее на вестибюль. Широкий, высокий и пустой. Штукатурка местами обвалилась, обнажив необработанный камень. В стене напротив — арка с выбитыми на ней греческими буквами. Не зная греческого, Мохаммед прошел во второй зал, примерно такой же ширины и высоты, но в два раза глубже. В центре его стоял постамент примерно в полметра высотой. Судя по размерам, на нем вполне мог поместиться саркофаг. Впрочем, сейчас на постаменте ничего не было. На стене у входа красовался потемневший бронзовый щит. Ахмед попытался оторвать его. — Остановись! — крикнул Мохаммед. — Ты что, рехнулся? Хочешь на десять лет загреметь в Даманхур? За какой-то щит и пару разбитых горшков? — Кроме нас, об этом никто не знает, — возразил Ахмед. — И еще неизвестно, какие здесь скрыты сокровища. Хватит всем. — Если что-то и было, то здесь побывали до нас. — Все не вынесли, — заметил Фахд. — А туристы готовы платить бешеные деньги за любой древний хлам. У моего двоюродного брата лавка возле Аль-Гомхурии. Он в таких делах разбирается. Если отнести все ему… — Послушай меня, — перебил его Мохаммед. — И все остальные тоже. Вы ничего отсюда не возьмете и никому ничего не скажете. — А кто дал тебе право решать за всех? — запротестовал Фахд. — Подземелье нашел Ахмед, а ты здесь ни при чем. — Но стройка моя, а не ваша. И участок принадлежит мне. Проболтаетесь — будете отвечать передо мной. Понятно? Он обвел их взглядом, давая понять, что не шутит. Рабочие молча потупились. Возразить никто не решился, но легче от этого не стало. Доверять таким людям — то же самое, что доверять воду решету. В трущобах Александрии полным полно головорезов, которые не задумываясь перережут горло любому, если только прослышат о подобной находке. Но и отступать Мохаммед не собирался. Всю свою жизнь он стремился поступать по справедливости. Праведность была для него источником внутреннего удовлетворения, а лучшей наградой за благие дела — слова признательности и восхищения. Но потом заболела Лайла, и он вдруг понял, что ему наплевать, что подумают о нем другие. Единственное, что имело значение, — это ее здоровье. Сейчас Мохаммед думал только о том, как использовать находку для достижения этой цели. Сбыть найденное на черном рынке — непрактично, что бы ни говорил Ахмед. Если же попытаться провернуть все дельце одному, то обманутые рабочие запросто донесут на него начальству, а то и настучат в полицию. И тогда ему несдобровать. Положение обязывало доложить о находке в Верховный совет по древностям. Если там пронюхают, что Мохаммед что-то утаил, он потеряет работу, лишится лицензии и скорее всего распрощается со свободой. Риск слишком велик. Платили на стройке ничтожно мало, но только его заработок и помогал Лайле удержаться на краю пропасти. Когда решение наконец пришло, Мохаммед даже удивился, что не подумал об этом с самого начала.2
— Извините, вы не поможете мне? Нокс поднял голову — перед ним, держа в руках легкий водолазный костюм, стоял Роланд Хинц. — Конечно, — улыбнулся он. — Прошу прощения. Задумался. Встав за спиной у здоровяка-немца, Нокс помог ему справиться со снаряжением. Получалось не очень хорошо. Роланд, банкир из Штутгарта, подумывал о том, чтобы вложить деньги в последнее предприятие Хасана, и сегодняшнюю пирушку устроили главным образом в его честь. Немец веселился вовсю — накачивался шампанским и действовал всем на нервы. Вообще спускаться под воду в таком состоянии ему не следовало, но Хасан платил щедро, и на некоторые нарушения приходилось закрывать глаза. Натянуть на гостя костюм было не легче, чем засунуть пуховое одеяло в пододеяльник. При этом каждая неудача вызывала у банкира приступ смеха. Ему вообще все казалось забавным. Роланд Хинц определенно считал себя душой компании. Он спотыкался и падал, увлекая за собой Нокса и при этом поглядывая на других так, словно ждал от них аплодисментов. Нокс терпел все это с натянутой улыбкой. Напялив на немца костюм, он опустился на колено. Ноги у Роланда были отечные, грязные, между пальцами застрял песок, как будто он не мыл их годами. Чтобы отвлечься, Нокс вернулся мысленно к тому давнему разговору, когда поделился с Риком своей безумной идеей насчет катафалка. Бурный восторг быстро сменился у австралийца откровенным скептицизмом. — Так, значит, вся эта процессия следовала через Синай? — Нет. По крайней мере если верить нашим источникам. — Черт! — Рик откинулся на спинку стула и недовольно покачал головой. — А я только размечтался. — Хочешь послушать, что нам известно? — Конечно, — раздраженно бросил австралиец. — Почему бы и нет? — Ладно, слушай. Прежде всего нужно понимать, что источники весьма и весьма ненадежны. У нас нет свидетельств непосредственных участников походов или очевидцев сражений Александра. Все, чем мы располагаем, дошло через историков более поздних времен, цитирующих своих предшественников, которые, в свою очередь, цитировали кого-то еще. — Испорченный телефон, — усмехнулся Рик. — Вот именно. Но это не самое плохое. После распада империи Александра каждая группировка делала все возможное, чтобы изобразить себя в наилучшем свете и очернить соперников, так что многие писания всего лишь пропаганда. Потом пришли римляне. Цезари восхищались Александром. Республиканцы его ненавидели. Историки отбирали источники в зависимости от того, к какому лагерю принадлежали или кому симпатизировали. Как результат — множество противоречий и несовпадений. Найти истину в этом море писаний невероятно сложно. — К месту сказано. — Тем не менее большинство исследователей сходятся во мнении, что на первом этапе катафалк проследовал из Вавилона в Опис, а затем повернул на северо-запад и пошел вдоль Евфрата. Как ты сам понимаешь, столь великолепная процессия привлекала огромное внимание. Чтобы увидеть ее, люди приходили за сотни миль. В конце 322 года до новой эры или в 321-м они достигли Сирии. Что дальше — судить трудно. При этом нужно не забывать, что мы ведем речь о двух абсолютно разных вещах. Первая — лежащее в гробу набальзамированное тело самого Александра. Вторая — катафалк и все остальное золото. Понятно? — Да. — Что случилось с телом и гробом, нам в общем-то известно. Птолемей выкрал его и, очевидно, в сговоре с командиром сопровождения перевез в Мемфис. Судьба всего остального до сих пор неясна. Диодор пишет, чтотело Александра в конце концов доставили в Александрию, но в его рассказе много путаницы. Похоже, он говорит только о гробе, но не о катафалке. Самое подробное свидетельство дает один парень по имени Аэлий. По его словам, Птолемей так боялся, что Пердикка перехватит добычу, что изготовил манекен, который нарядили в царские одежды и положили на повозку из золота, серебра и слоновой кости, чтобы отвлечь внимание соперника этой куклой, а настоящее тело направить в Египет по другому, тайному маршруту. Рик, прищурившись, посмотрел на него: — Хочешь сказать, что Птолемей бросил катафалк? — На это намекает Аэлий. Не забывай, что главным призом был Александр, а не золото. Птолемею требовалось перевезти тело как можно быстрее, а катафалк двигался очень медленно и преодолевал за день, как показывают расчеты, не больше десяти километров. К тому же его сопровождал большой отряд строителей, прокладывавших катафалку дорогу. Путь до Мемфиса занял бы несколько месяцев, да и сохранить маршрут в тайне было бы невозможно. Тем не менее я не нашел ни одного упоминания о том, что они выбрали очевидный путь: из Сирии в Ливан и Израиль, дальше к Синаю и Нилу. Впечатление такое, что там их никто не видел. — Значит, как я и сказал, он оставил катафалк? — Возможно. Но катафалк и сам по себе представлял огромную ценность. Что бы ты сделал на месте Птолемея? Рик ненадолго задумался. — Я бы разделился. Один отряд отправил вперед с телом, второй, с катафалком, послал бы по другому маршруту. Нокс усмехнулся. — Я бы поступил так же. Доказательств, разумеется, нет, но такой вариант представляется разумным. Следующий вопрос — как? Сирия — это Средиземноморье, оттуда можно было бы отплыть на корабле. Но Средиземное море в то время кишело пиратами, да и судов под рукой у Птолемея могло не оказаться. К тому же если бы он выбрал этот маршрут, то наверняка предпочел бы отправить морем гроб с телом, чего, как нам известно, сделано не было. — И какие же альтернативы? — Птолемей мог бы разобрать катафалк на части и взять курс на юго-запад, вдоль побережья, через Израиль, в сторону Синая, но мы знаем, что этим путем он отправил гроб, а какой смысл делиться, если идешь одним маршрутом? Остается третий вариант. Птолемей послал катафалк на юг, к Акабскому заливу, чтобы обогнуть потом на судах Синайский полуостров и войти в Красное море. — Синайский полуостров, — ухмыльнулся Рик. — Ты имеешь в виду, что он прошел мимо здешних рифов? — Совершенно верно, — легко согласился Нокс. — Мимо здешних весьма и весьма опасных рифов. Рик расхохотался и поднял стакан. — Ну так давай его найдем! С тех пор этим они и занимались, хотя и безуспешно. Впрочем, не все было так уж мрачно. Рик поначалу интересовался только поиском сокровищ, но чем дольше они затягивались, чем больше он узнавал, тем сильнее овладевала им археологическая лихорадка. Рик служил водолазом в военно-морском флоте. Работа в Шарм-эль-Шейхе позволяла не забывать о любимом увлечении, но ему недоставало чувства призвания. Теперь он проникся этим чувством настолько, что решил стать подводным археологом, много занимался, брал у Дэниела книги и забрасывал вопросами. Нокс уже заканчивал проверять оборудование, когда услышал на мостике шаги и, подняв голову, увидел Хасана. Египтянин, облокотившись о перила, смотрел вниз. — Веселитесь, парни. — О да, — живо отозвался Роланд, выставляя вверх большой палец. — У нас тут весело. — И не торопитесь возвращаться. Хасан обернулся и поманил кого-то пальцем. Из-за его спины неохотно выступила Фиона. Теперь на ней были белые брючки и тонкая белая футболка. Наверное, девушка надеялась, что даже такая, более чем скромная одежда защитит ее от домогательств, но Дэниел видел — она дрожит. Футболка промокла, и под ставшей почти прозрачной тканью проступали темные, словно сжавшиеся от страха соски. Перехватив взгляд Нокса, египтянин хищно ухмыльнулся и обнял ее за плечи, словно бросая вызов возможному сопернику. В Шарм-эль-Шейхе поговаривали, что Хасан зарезал собственного двоюродного брата, переспавшего с женщиной, которую он выбрал для себя. Рассказывали, что он избил до полусмерти американца, вздумавшего протестовать, когда египтянин сделал непристойное предложение его жене. Нокс опустил глаза и огляделся, надеясь разделить с кем-то бремя ответственности. Макс и Нессим, бывший десантник и начальник службы безопасности Хасана, проверяли друг у друга экипировку. От этих помощи не дождешься. Ингрид и Биргит, две скандинавки, которых Макс привез за компанию с Роландом, уже стояли у трапа на корме. Нокс попытался перехватить взгляд Ингрид, но та догадалась, что ему нужно, и отвернулась. Хасан ухмылялся сверху, прекрасно понимая, о чем думает англичанин. Мачо, получающий удовольствие от осознания своего превосходства. Рука его неторопливо, по-хозяйски скользнула вниз по спине Фионы, пальцы сжали ягодицы. Человек, поднявшийся из грязи и ставший к тридцати годам самым влиятельным судовым агентом на Суэцком канале. Слабаку такую карьеру не сделать. Ходили слухи, что Хасан старается расширить бизнес, прежде всего за счет туризма, для чего скупает недвижимость, цены на которую упали после недавних атак террористов. Вот и все. Нокс помог Роланду спуститься по трапу, потом, наклонившись, передал ему ласты. Здоровяк-немец плюхнулся на спину, замахал руками, ушел под воду, потом всплыл, отдуваясь. — Держитесь, — коротко бросил Нокс. — Я сейчас. Он быстро собрался, прицепил плавучий маячок, закинул за плечи баллон, повесил на шею очки и взял ласты. Спустившись по трапу к воде, он не удержался и в последний раз посмотрел на мостик. Хасан все еще смотрел на него, с притворным разочарованием качая головой. Стоявшая рядом Фиона беспомощно сложила руки на груди. Волосы ее растрепались; понурая и несчастная, она походила на испуганную девчонку, познакомившуюся в баре с дружелюбным египтянином и решившую весело провести время в полной уверенности, что сумеет отделаться от кавалера, если его ожидания выйдут за обозначенные ею рамки дозволенного. Сейчас ситуация изменилась, но в широко раскрытых глазах все еще таилась надежда, что все обойдется, потому что в принципе все люди добрые и хорошие. В какой-то момент она напомнила Дэниелу его сестру Би. Нокс сердито тряхнул головой. И совсем она на Би не похожа. Фиона взрослая и сама сделала выбор. В следующий раз будет умнее. Вот и все. Он оглянулся, убедился, что сзади никого нет, сунул в рот регулятор и, оттолкнувшись от трапа, фейерверком врезался в чистую и теплую воду Красного моря и поплыл к рифу, держась на четырехметровой глубине, чтобы в случае необходимости быстро подняться на поверхность. Полчища тропических рыбок наблюдали за ними внимательно, но не выказывая ни малейшего страха. Где шоу, а где зрители — иногда понять бывало невозможно. Рыба-наполеон, окруженная свитой губанов и ангелов, развернулась неторопливо и с достоинством и уплыла по своим делам. Дэниел указал на нее Роланду — новичкам нравится чувствовать себя посвященными. Они достигли кораллового рифа — охряно-пурпурной стены, уходящей отвесно в черную пропасть. Вода была чистая, незамутненная, видимость исключительная. Нокс почему-то оглянулся, увидел темный корпус бота, темные тени плавающих на глубине, в более прохладных слоях больших рыб и ощутил острый укол вины. Как в тот день, самый худший день жизни, когда после автомобильной аварии пришел к сестре в отделение интенсивной терапии в Салониках. Попискивание систем жизнеобеспечения, надсадный хрип вентиляторов, пульсация мониторов, сдержанно-приглушенные, как в похоронном бюро, голоса сотрудников и посетителей — все это производило угнетающее впечатление. Врач изо всех сил старалась подготовить Дэниела, но он еще не отошел от визита в морг, где проходило опознание родителей, и, увидев Би в окружении приборов, опутанную проводами, с питательной трубкой в боку, не сразу узнал ее. Странное ощущение овладело им, словно он смотрит кино или пьесу на сцене, словно все это происходит не с ним. Не в реальной жизни. Лицо ее неестественно распухло, посинело и приобрело какую-то странную, восковую бледность. Раньше он и не замечал, сколько веснушек у нее вокруг глаз и на предплечье. Он не знал, что делать, и растерянно посмотрел на доктора. Женщина жестом пригласила его сесть. Он сел и неуклюже взял ее за руку — в их семье физическую близость никогда не демонстрировали открыто, — холодную и вялую, и испытал острую, пронзительную боль, что-то подобное родительскому чувству. Он сжал пальцы Би, прикоснулся к ним губами и вспомнил, как в шутку жаловался друзьям, какое это проклятие — присматривать за младшей сестрой. Теперь ему не за кем присматривать. Нокс сделал знак Роланду, и они всплыли вместе. До бота было метров шестьдесят. На палубе никого. Сердце затрепетало, приняв решение раньше рассудка. Он выплюнул регулятор и повернулся к Роланду: — Оставайтесь здесь. Нокс развернулся и поплыл к боту.3
Прижимая к груди кейс, Мохаммед эль-Дахаб проследовал за женщиной к кабинету Ибрагима Беюми, главы александрийского отделения Верховного совета по древностям. Она постучала, толкнула дверь, заглянула и лишь затем, оглянувшись, жестом пригласила его войти. За полированным столом сидел щеголеватый и ухоженный человек. Оторвавшись от разложенных перед ним бумаг, он поднял голову и спросил: — Да, Маха? — Это Мохаммед эль-Дахаб, господин. Строитель. Говорит, что нашел что-то на своем участке. — Что именно? — Возможно, он сам вам скажет. — Да, конечно, — вздохнул Ибрагим и жестом предложил Мохаммеду сесть за угловой столик. Посетитель огляделся, оценивая хозяина по обстановке кабинета и приходя к неутешительному выводу. Отделанные дешевыми деревянными панелями стены, высокий потолок с потрескавшейся и местами отвалившейся штукатуркой, тронутые плесенью изображения городских памятников. Если таков кабинет главного археолога Александрии, то, похоже, в этом бизнесе не так много денег, как он рассчитывал. Ибрагим догадался, о чем думает гость. — Знаю, знаю, — пожаловался он. — Но что я могу поделать? И что важнее: мой офис или раскопки? Мохаммед пожал плечами. Хозяин офиса по крайней мере не выглядел бедным — модный костюм, золотые часы. Чинно сложив руки, он сел рядом с гостем. — Итак, вы что-то нашли? — Да. — Расскажете? Мохаммед нервно сглотнул. Рослый и плечистый, он не боялся физической опасности. Но образованные люди его пугали и смущали. Тем не менее Ибрагим встретил его по-доброму, радушно. Похоже, такому человеку можно довериться. Мохаммед положил на стол кейс, щелкнул замками, откинул крышку и, достав фотографию в рамке, положил на стол. Смелость вернулась, лишь стоило ему снова увидеть ее. — Это моя дочь. Ее зовут Лайла. Ибрагим с любопытством взглянул на строителя. — Аллах воистину благословил вас. — Да, спасибо. К несчастью, Лайла больна. Ибрагим покачал головой и откинулся на спинку стула. — Очень жаль. Сочувствую. — Они называют это лимфомой Беркитта. Сначала появилась в животе. Размером с виноградину. Потом стала величиной с манго. Врачи ее вырезали. Лайла прошла химиотерапию. Мы думали, что победили ее. Ибрагим потер горло. — Маха сказала, что вы что-то нашли… — Врачи — хорошие люди, — продолжал Мохаммед. — Но им приходится слишком много работать, больницы плохо оснащены, не хватает денег. Они говорят… — Извините, но Маха сказала… — …говорят, что болезнь может вернуться, и тогда уже ничего нельзя будет поделать. — Мохаммед наклонился вперед и негромко, но с чувством добавил: — Это время еще не пришло. У моей дочери еще есть шанс. Ибрагим пожевал губами, потом осторожно спросил: — И что же это за шанс? — Пересадка костного мозга. На лице Ибрагима отразился ужас. — Но ведь это невероятно дорого! Мохаммед покачал головой. — Наш Институт медицинских исследований работает по программе, которая финансируется из общественных источников, но, прежде чем проводить операцию, нужно найти донора. Они не могут провести нужные анализы, пока пациент не записан для участия в программе. — То есть сделать что-либо невозможно… — Так у них заведено, чтобы все проходило без отбора. Но если я не смогу профинансировать эти анализы, моя дочь умрет. — Но вы же не рассчитываете, что Совет по древностям… И снова Мохаммед не дал ему закончить. — Найти донора очень трудно. Шансы невелики. Мы с женой, все наши ближайшие родственники и друзья уже сдали анализы, но пока безуспешно. Я могу попросить других, более дальних родственников и друзей моих друзей, но нужно все организовать и заплатить. Я пытался занять денег, но из-за проклятой болезни мы уже влезли в долги и… — Он почувствовал, как слезы подступили к глазам, и, не договорив, опустил голову. Некоторое время оба молчали, потом Ибрагим негромко сказал: — Вы нашли что-то на своем участке? — Да. — Если я правильно понял, вы хотите получить деньги для проведения анализов в обмен на информацию о местонахождении находки. — Да. — Вы понимаете, что по закону обязаны в любом случае сообщить мне о ней? — Да. — Что можете попасть в тюрьму, если не сделаете этого? Мохаммед поднял голову и посмотрел на Ибрагима абсолютно спокойно. — Да. Хозяин кабинета кивнул и, скользнув взглядом по стенам, добавил: — И вы также понимаете, что я ничего не могу обещать? — Да. — Хорошо. Тогда почему бы вам не рассказать, что вы там нашли.ГЛАВА ТРЕТЬЯ
1
До бота Нокс доплыл быстро. Сорвал очки, бросил их на палубу, поднялся на борт. Ни Фионы, ни Хасана видно не было. И что дальше? Он стоял на палубе, озираясь, не зная, что делать, и чувствуя себя полным идиотом. Сняв маячок и баллон, Нокс направился к кабинам правого борта. Приоткрыл первую дверь, заглянул — пусто. Проверив еще несколько, он наткнулся на запертую. Подергал. Приглушенный вскрик и тишина. Некоторым не терпится влезть в драку, и они сами ищут себе неприятностей. Нокс был не из таких. Он вдруг как будто увидел ситуацию чужими глазами, и ему стало не по себе. Дурацкое положение. Нокс повернулся и зашагал прочь, но дверь сзади открылась. — Что такое? — недовольно осведомился Хасан. — Извините, — бросил не оглядываясь Нокс. — Ошибся. — Вернись! — раздраженно потребовал Хасан. — Да, ты. Дружок Макса. Я с тобой говорю. Подойди сюда. Нокс неохотно повернулся и, покорно опустив глаза, подошел к Хасану. Тот даже не потрудился закрыть за собой дверь, и Нокс увидел лежащую на кровати Фиону. Девушка прикрывала рукой обнаженную грудь и пыталась подтянуть брючки. Под правым глазом — ссадина, нижняя губа разбита в кровь. Разорванная белая футболка валялась на полу. — Ну? Что тебе надо? Нокс посмотрел на Фиону. Она едва заметно покачала головой, показывая, что справится сама, что ему не следует вмешиваться. Жест получился какой-то отчаянный и почти детский, и с Ноксом случилось что-то неожиданное. Злость, раздражение, гнев — все, что накапливалось в душе, вдруг прорвалось наружу. От удара баллоном в солнечное сплетение Хасан согнулся и тут же получил в челюсть. Египтянин пошатнулся. Едва начав, Нокс уже не мог остановиться. Он бил и бил, пока Хасан не свалился, и остановился, только когда Фиона схватила его за руку. Хасан лежал на полу с разбитым лицом и залитой кровью грудью и выглядел настолько плохо, что Нокс облегченно вздохнул, нащупав у него на горле пульс. — Быстрее, уходим, — поторопила его девушка, оттаскивая от египтянина. — Остальные возвращаются. Они выбежали из каюты. Макс и Нессим уже плыли к боту и, увидев инструктора, что-то закричали. Нокс взбежал на мостик. Рванул провода, идущие к радио и зажиганию. Ключи лежали в пластмассовом ящичке на полу. Он прихватил всю связку. Катер покачивался за кормой. Нокс спустился по трапу, подтянул катер за канат, помог Фионе перебраться на нос, спрыгнул за ней, развязал буксирный канат, шлепнулся на сиденье и вставил ключ зажигания в тот самый момент, когда Макс и Нессим добрались до катера и попытались подняться на борт. Он дал газу и резко положил катер на левый борт. Макс отвалился, но Нессим удержался и, подтянувшись, вскарабкался на борт. Крепкий, тренированный да еще вдобавок злой как черт, бывший десантник мог стать опасным противником, но ему мешали водолазный костюм и снаряжение. Еще один крутой вираж, и Нессим, не удержав равновесия, полетел в воду. Нокс выровнял катер и взял курс на Шарм-эль-Шейх. Ему все еще плохо верилось в случившееся. Надо же, он-таки решился. Теперь самое важное — добраться до джипа раньше, чем Хасан или Нессим успеют выйти на связь со своими людьми на берегу. Если схватят… Перспектива выглядела настолько непривлекательной, что Дэниела едва не стошнило. Уматывать надо сегодня же. Он обернулся — Фиона сидела на скамеечке опустив голову, кутаясь в накинутое на плечи голубое полотенце. Ее колотила дрожь. И с чего только ему вздумалось, что она похожа на Би? Злясь на себя за несдержанность, он шлепнул ладонью по панели. Если Нокс и ненавидел что-то, то это память. Работаешь, пашешь, строишь себе новую жизнь на новом месте — без друзей, без прошлого, без семьи, без всего того, что не дает свободы маневра, — и думаешь, что все в порядке. Оказывается, нет. Память все равно с тобой, от нее не отделаешься, и в один прекрасный момент она ломает все, что ты построил.2
Ибрагим Беюми проводил посетителя до порога, поблагодарил, попрощался и, выйдя на улицу, проводил взглядом, пока тот не исчез за углом. Конечно, он мог бы проследить за Мохаммедом и выяснить, где находится строительный участок. Но бедняга-строитель растрогал его своим рассказом и еще тем, что так отчаянно вверил ему свою судьбу. Ибрагим всегда старался отвечать на доверие доверием. К тому же посетитель оставил свой номер телефона на случай новостей, так что найти его при необходимости будет нетрудно. Маха, его помощница и секретарша, начала было вставать, когда шеф вернулся, но он остановил ее движением руки и, подойдя ближе, задумчиво окинул взглядом большую настенную карту Александрии с отмеченными на ней историческими объектами, включая Колонну Помпея, Рас эль-Тин, Латинские кладбища, римский театр, форт Кайт-Бей. Как обычно в таких случаях, к гордости за любимый город примешивалась грусть. Зная их истинную цену, рекламируя их изо всех своих сил, он понимал, что ни один из сохранившихся объектов недотягивает до высшего уровня египетских древностей. Александрия не могла похвастать пирамидами, Карнаком, Абу Симбелом или Долиной Царей. Однако же две тысячи лет назад ее сооружения вызывали восторг и изумление. Фаросский маяк считался одним из Семи чудес света. Музейон стоял впереди всего мира в науке и культуре. Храм Сераписа приводил в восторг и трепет своим великолепием и летающими статуями. Дворцы Клеопатры дышали небывалой чувственностью. Но самой главной жемчужиной, самым большим сокровищем города была гробница его основателя, самого Александра Великого. Даже если бы сохранилась она одна, Александрия уверенно конкурировала бы с Луксором, Гизой и Асуаном. Но нет, время не пощадило ничего. — Этот человек… — Да? — Говорит, что нашел некрополь. Маха оглянулась: — Сказал где? — Где-то в Царском квартале. Ибрагим очертил пальцем приблизительную территорию. Даже определить примерные границы старого города представлялось невозможным, что уж говорить об улицах и отдельных зданиях. И все дело в особенностях расположения Александрии. Средиземное море с севера, озеро Мариутс юга и запада, болотистая дельта Нила с востока — расти городу просто некуда. Когда возникала необходимость в строительстве нового здания, приходилось сносить старое. Форт Кайт-Бей был возведен на руинах Фаросского маяка. А каменные блоки дворцов Птолемеев шли на постройку римских храмов, христианских церквей и мусульманских мечетей, отражая смену эпох. Ибрагим повернулся к ней с мягкой улыбкой сказочника. — Вы знаете, что Александр сам обозначил стены нашего города? — Да, господин, — не поднимая головы, отозвалась Маха. — Он проколол мешок с ячменной мукой и ею наметил будущие улицы и площади. Налетевшие вдруг птицы склевали всю муку. Кому-то это могло бы показаться недобрым предзнаменованием, но только не Александру. — Да, господин. — Он знал, что со временем наш город станет прибежищем и укрытием для людей всех народностей и рас. И он был прав. Да, прав. — Да, господин. — Я вам мешаю. — Вы же сами сказали, что эти письма нужно отправить сегодня. — Конечно, Маха, конечно. Александр не увидел, как возводится его город. Плодами его славы воспользовались Птолемей с наследниками, правившие Египтом до прихода римлян, которые, в свою очередь, отступили под натиском хлынувших с востока арабов, взявших город в 641 году. Административную столицу перенесли сначала в Фустат, потом в Каир. Торговля с Европой сошла на нет, потребность в порте на Средиземном море отпала. С расширением дельты пришли в упадок каналы. Упадок Александрии продолжался и после того, как страну захватили турки. В начале девятнадцатого века, когда в Египет вторгся Наполеон, в городе насчитывалось не более шести тысяч человек. Но Александрия доказала свою живучесть, и сейчас ее население составляет примерно четыре миллиона человек, а плотность застройки такова, что систематические раскопки практически невозможны. Археологи фактически зависят от застройщиков, которые продолжают сносить старые постройки ради возведения новых. И каждый раз, когда это случается, в сердцах археологов вспыхивает надежда, что, может быть, на сей раз им удастся раскопать что-то необычное. — Он детально описал один участок, — задумчиво произнес Ибрагим. — Дворик с бронзовыми дверями, ведущими в вестибюль и главный зал. Что вы об этом думаете? — Склеп? — предположила Маха. — Эпохи Птолемеев? Ибрагим кивнул. — Ранних Птолемеев. Очень ранних. — Он вздохнул. — Я бы даже рискнул предположить, что речь идет о захоронении некоего македонского царя. Маха поднялась и удивленно посмотрела на шефа. — Вы же не хотите сказать… — начала она. — Но я всегда думала, что Александра похоронили в громадной гробнице. Несколько секунд Ибрагим молчал, с удовольствием наблюдая ее замешательство и решая, что лучше — опустить ее с небес на землю или поощрить самые необузданные надежды. Первый вариант перевесил. — Конечно, конечно. Назвали Сема — от греческого «гробница». Или, возможно, Сома — от слова «тело». — О, — разочарованно протянула Маха. — Так это могила не Александра? — Нет. — Тогда кого? Ибрагим пожал плечами: — Вот раскопаем и узнаем. — Как? Мне казалось, что мы уже потратили все деньги. В том-то и проблема. Весь годовой бюджет был уже расписан. Ибрагим обращался к американцам и французам, и они давали, когда могли. Раскопки трудно планировать заранее. Если в текущем финансовом году находилось слишком много интересных мест, он просто не мог справиться со всеми. Приходилось устанавливать очередность. В настоящий момент все его археологи прямо или косвенно участвовали в нескольких проектах на территории старого города. Для раскопок на новом участке нужны будут деньги, специалисты и рабочие. Дожидаться наступления нового финансового года он не мог. Лестница в некрополь обнаружилась на месте будущей парковки строящегося отеля. Мохаммед мог задержать работы на пару недель, но никак не больше — в конце концов, он должен уложиться в график. Именно это и беспокоило Ибрагима больше всего. От строительных компаний и девелоперов в Александрии зависело очень многое, поскольку на них возлагалась обязанность сообщать в Совет по древностям обо всех значительных находках. Если бы он проявлял неуступчивость и заработал репутацию человека, не склонного к поиску компромисса, они просто перестали бы уведомлять его, невзирая на обязательства и возможные последствия. Во многих отношениях новая находка становилась головной болью, без которой он вполне мог бы обойтись. Но с другой стороны, раннее македонское погребение… Отмахнуться от такого объекта Ибрагим не имел права. Впрочем, один возможный источник финансирования у него был. При одной лишь мысли о нем пересыхало во рту — не в последнюю очередь потому, что обращение к нему означало нарушение всех инструкций Совета по древностям. Однако альтернативы Ибрагим не видел. Сглотнув горький комок, он натужно улыбнулся. — Тот греческий бизнесмен, что постоянно предлагает нам спонсорскую помощь… Маха удивленно вскинула брови. — Вы же не имеете в виду Николая Драгумиса? — Именно его. — Но вы ведь сами сказали, что… — Она поймала его взгляд и замолчала. — Да, сказал, — кивнул Ибрагим. — Но ситуация изменилась. У вас есть лучшее предложение? — Нет. Когда Николай Драгумис вышел на него в первый раз, Ибрагим очень обрадовался. Спонсорам в совете всегда были рады. Однако что-то в манерах грека вызвало сомнения. Положив трубку, Ибрагим сразу же зашел на корпоративный веб-сайт «Драгумис групп» и убедился в широте деловых интересов компании: кораблестроение, страховой бизнес, средства массовой информации, импортно-экспортные операции, электроника, авиакосмическая промышленность, сделки с недвижимостью, туризм, безопасность и многое другое. В одном из разделов говорилось, что спонсорская помощь оказывается только тем проектам, которые призваны демонстрировать историческое величие Македонии или содействуют восстановлению независимости Эгейской Македонии от Греции. Ибрагим не считал себя знатоком греческой политики, но предпочитал не связываться с македонскими сепаратистами. В другом разделе сайта ему попалась групповая фотография директоров компании. Николай Драгумис оказался высоким, подтянутым, хорошо одетым мужчиной с приятным лицом. Но внимание Ибрагима привлек человек, стоявший ближе к краю. Филипп Драгумис — основатель компании, ее исполнительный директор, смуглолицый, с аккуратной бородкой и большим багровым родимым пятном на левой щеке и пронизывающим взглядом, производил неприятное, отталкивающее впечатление даже на фотографии. От такого человека хотелось держаться подальше. Но сейчас у Ибрагима не было выбора. Сердце застучало чуть быстрее, чуть громче, как будто он ступил вдруг на край высокого обрыва. — Хорошо. В таком случае найдите, пожалуйста, его номер телефона.3
Нокс подвел катер к берегу неподалеку от того места, где стоял его джип, и спрыгнул в воду. Фиона уже оправилась от потрясения, пришла в себя и заявила, что собирается вернуться в отель. Судя по тому, что девушка старательно прятала глаза, она уже вычислила, что гнев Хасана падет не на нее, а на ее спасителя, а потому самое безопасное место — подальше от него. Не такая уж и дурочка, зло усмехнулся про себя Нокс, поворачивая ключ. Вообще-то он был рад сбросить с себя груз ответственности, тем не менее ее торопливое бегство оставляло неприятный, горький осадок. Паспорт, наличные и пластиковые карточки лежали в кармашке пояса, но компьютер, одежда и все бумаги остались в комнате отеля, и возвращаться за ними было бы слишком большим риском. На главной дороге предстояло принять первое важное решение. Куда повернуть? На северо-восток, к израильской границе, или на запад, к шоссе, ведущему в глубь Египта. Израиль означал безопасность, но дорога в неважном состоянии, да и военных патрулей хватает. Значит, на запад. Девять лет назад Нокс прибыл на корабле в Порт-Саид. Оттуда же можно было бы и убраться из страны. Но Порт-Саид находится на Суэце, а Суэц принадлежит Хасану. Нет. Задерживаться на Синае опасно. Нужно как можно быстрее достичь какого-нибудь международного аэропорта. Каир, Александрия, Луксор. Нокс достал сотовый, предупредил Рика и еще нескольких друзей и отключил телефон, чтобы его не смогли засечь по сигналу. Мотор старенького джипа ревел из последних сил. Впереди замелькали, словно огни далекого ада, голубые нефтяные факелы Суэцкого залива. Что ж, как раз под стать настроению. Не прошло и часа, как на дороге показался первый армейский контрольно-пропускной пункт — несколько бетонных блоков между двумя деревянными будками. Нокс не без труда подавил острый импульс — развернуться и бежать. Таких контрольных пунктов на полуострове предостаточно, так что бояться нечего. Подчинившись жесту офицера, он съехал на обочину и выключил двигатель. Офицер уже шел к нему — невысокого роста, широкоплечий мужчина с острыми глазками под полуопущенными веками. Опасный тип из разряда тех, кому доставляет удовольствие мучить и изводить более слабого. Спровоцировать, избить до полусмерти, а потом с невинным видом заявить, что он защищался. Протянув руку, египтянин взял паспорт и отошел в сторонку. Других машин не было; солдаты болтали, собравшись вокруг радиоприемника и забросив за спину автоматы. Нокс опустил голову. На посту всегда найдется кто-нибудь, кому захочется похвастать английским. По стеклу медленно ползло зеленое насекомое. Гусеница. Нет, сороконожка. Нокс преградил ей дорогу пальцем. Насекомое уверенно преодолело барьер; крохотные ножки пощекотали кожу. Он поднял руку. Сороконожка продолжала упрямо ползти, не сознавая опасности ситуации. Нокс наблюдал за ней с симпатией. В Древнем Египте считали, что эти создания связаны со смертью, потому что питаются другими, более мелкими насекомыми, поедающими мертвецов, и, следовательно, защищают человеческое тело от разложения и в этом смысле как бы являют собой один из аспектов самого бога Осириса. Нокс бережно снял сороконожку с запястья, бросил на землю и проводил взглядом, пока она не скрылась в тени. В будке офицер диктовал в телефонную трубку его паспортные данные. Потом положил трубку и взгромоздился на край стола в ожидании ответа. Проходили минуты. Нокс огляделся. Машины проезжали мимо. Никого больше не задерживали. Беглый осмотр и ленивый жест — проезжай. Телефон в будке наконец зазвонил. Офицер протянул руку. Нокс напрягся.ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
1
Церковь на окраине Салоник, северная Греция — «Овен, которого ты видел с двумя рогами, это цари Мидийский и Персидский, — глубоким голосом произнес проповедник и, коротко заглянув в лежащую перед ним на кафедре раскрытую Библию, продолжил: — А козел косматый — царь Греции, а большой рог, который между глазами его, это первый ее царь». — Он остановился и обвел взглядом собравшихся. — Каждый, кто изучает Библию, скажет вам то же самое. — Старик подался немного вперед, переходя на доверительный тон. — Баран, о котором говорит Даниил, есть персидский царь Дарий. Царь же Греции есть Александр Великий. Александр Македонский. В стихах сих говорится о победе Александра над персами. А знаете ли вы, когда Даниил написал их? За шестьсот лет до рождения Христа, за двести пятьдесят лет до рождения Александра. За двести пятьдесят лет! Попробуйте представить, что будет с миром через двести пятьдесят лет. Не знаете? А Даниил знал. Слушая проповедника, Николай Драгумис согласно кивал. Он знал этот текст слово в слово: сам написал большую его часть, и они много раз репетировали выступление, добиваясь совершенства, оттачивая каждое слово. Но одно дело репетиции и совсем другое — выступление перед людьми. Никогда не знаешь, как воспримут приготовленную тобой речь. Сегодня была премьера, и пока все шло хорошо. В таких делах главное — атмосфера. Вот почему они сделали выбор в пользу этой старой церкви, хотя служба и не была официальной. Через витражное стекло окон просачивался лунный свет. Высоко над головой, где-то в стропилах, глухо ухала какая-то птица. Тяжелая дверь отсекала внешние звуки. В воздухе стоял аромат ладана, за которым улавливался запах трудового пота. Света, распространяемого толстыми белыми свечами, хватало лишь на то, чтобы прихожане могли, заглянув в свои Библии, сами убедиться, что стихи и впрямь взяты из восьмой главы Книги пророка Даниила, а полумрак усиливал ощущение таинственности. Люди, живущие в этой части света, знали, что не все так просто и легко, как пытается представить современная наука. Они, как и Николай, понимали — мир полон тайн и в самых обыденных вещах скрыт великий смысл. Он прошел взглядом по рядам. На скамьях сидели усталые, измученные, изнуренные люди. Люди, состарившиеся до времени, уже в четырнадцать взвалившие на себя бремя тяжкого труда, в шестнадцать ставшие родителями, в тридцать пять — стариками. Редкие из них жили дольше пятидесяти. Николай видел небритые, изможденные от постоянного напряжения лица с печатью горького разочарования, иссушенные и прокаленные солнцем; видел мозолистые руки, не знающие отдыха в вечной борьбе с голодом. Он видел злобу и недовольство в глазах этих придавленных бедностью людей, чьи скромные заработки облагались налогами. Злость — это хорошо. Недовольные восприимчивы к мятежным идеям. Проповедник выпрямился, расправил плечи и продолжил: — «…он сломился, и вместо него вышли другие четыре: четыре царства восстанут из этого народа, но не с его силой». — Голубые глаза полыхнули тем пламенем, что отличает безумцев и пророков. С ним Николай тоже не ошибся. — «Он сломился». Под этой фразой понимается смерть Александра. «Четыре царства восстанут из этого народа». Здесь говорится о распаде Македонской империи. Как вы все знаете, четыре преемника разделили ее на четыре части. Птолемей, Антигон, Кассандр и Селевк. И помните, это было написано Даниилом почти за триста лет до тех событий. Но недовольства и злости недостаточно, размышлял Николай. Там, где бедность, всегда есть недовольство и злость, но не всегда случаются революции. В последние две тысячи лет в Македонии хватало недовольства и злости. Народ этой страны угнетали сначала римляне, потом византийцы и оттоманы. И каждый раз, когда народ сбрасывал одно ярмо, на него тут же надевали другое. Сто лет назад многим казалось, что свобода наконец близка. Восстание Илиндена в 1903 году было жестоко подавлено, но в 1912-м сто тысяч македонцев выступили бок о бок с греками, болгарами и сербами, чтобы навсегда изгнать ненавистных турок. Тот год должен был по праву стать годом рождения независимой Македонии. Но их предали. Бывшие союзники повернули против них с молчаливого согласия великих держав, и Македонию, согласно решениям Бухарестского договора, разрезали натри части. Эгейская Македония досталась Греции, Сербскую Македонию отдали сербам, а Пиринскую Македонию заграбастала Болгария. — «От одного из них вышел небольшой рог, который чрезвычайно разросся к югу и к востоку и к прекрасной стране». «Небольшой рог» — это Деметрий, — говорил проповедник. — Он, если кто не помнит, был сыном Антигона, и он самоуправно провозгласил себя царем Македонии, хотя и не был одной с Александром крови. Бухарестский договор! Эти два слова шипом впивались в сердце Николая каждый раз, когда он слышал их. Почти столетие определенные им границы оставались практически нерушимыми. Ненавистные греки, сербы и болгары сделали все возможное, чтобы стереть историю Македонии, уничтожить ее язык и культуру. Они душили свободу слова, бросали за решетку каждого, кто проявлял даже малейшую непокорность. Отнимали у македонцев землю и поселяли на ней пришлых чужаков. Разрушали деревни, устраивали массовые убийства, защищали насильников. Они превратили македонцев в рабов, обреченных на труд и смерть. Они организовывали этнические чистки — а весь мир видел это и даже не пискнул в знак протеста. Но не получилось. Дух македонской нации остался крепок. Язык, церковь, культура сохранились благодаря этим простым гордым людям, которые уже принесли немало жертв и были готовы на большее. Скоро, уже совсем скоро, его родина обретет наконец долгожданную свободу. — «И вознесся до воинства небесного, и низринул на землю часть сего воинства и звезд, и попрал их. И даже вознесся на Вождя воинства сего, и отнята была у Него ежедневная жертва, и поругано было место святыни Его». Место святыни, — повторил проповедник. — Вот это место. Македония. Земля, на которой вы родились. Именно с Деметрия начался хаос, поглотивший Македонию. Это случилось за двести девяносто лет до рождения Христа. Запомните эту дату. Запомните ее хорошенько. За двести девяносто лет до рождения Христа. В кармане зазвонил сотовый. Этот номер знали немногие, и Николай дал своей секретарше Катерине строгий наказ — соединять только в случае крайней необходимости. Он поднялся и отошел к задней двери. — Да? — Господин, вас спрашивает Ибрагим Беюми, — сказала Катерина. — Ибрагим… кто? — Археолог из Александрии. Я бы не стала вас беспокоить, но он говорит, что дело срочное. Они что-то нашли. И решение нужно принять незамедлительно. — Хорошо. Соедини. — Да, господин. Щелчок. И уже другой голос. — Мистер Драгумис, это Ибрагим Беюми. Из Совета по древностям… — Я знаю, кто вы. Что вам нужно? — В прошлый раз вы предложили оказать спонсорскую помощь и были так щедры… — Вы что-то нашли? — Некрополь. Захоронение. — Египтянин перевел дух. — Судя по описанию, нечто похожее на Царский склеп в Эдессе. Пальцы сжали телефон. Николай повернулся спиной к собранию. — Вы нашли могилу македонского царя? — Нет, — поспешно ответил Ибрагим. — Пока у меня есть только описание. Я не могу сказать, что там, пока не взгляну сам. — Когда вы это сделаете? — Завтра утром. При условии, что смогу обеспечить финансирование работ. За спиной у Драгумиса гремел зычный голос проповедника. — «И услышал я одного святого говорящего, и сказал этот святой кому-то, вопрошавшему: „На сколько времени простирается это видение о ежедневной жертве и опустошительном нечестии, когда святыня и воинство будут попираемы?“» Долго ли еще нам терпеть? Долго ли еще расплачиваться за грех Деметрия? Помните, это было написано за триста лет до совершенного Деметрием греха. Николай прижал трубку к уху и постарался сосредоточиться. — То есть деньги нужны вам еще до осмотра находки? — усмехнулся он. — Ситуация не совсем обычная. У строителя, того, что сообщил о захоронении, больная дочь. Он согласен указать место только после того, как получит свою долю. — Вот оно что. — Бакшиш. Как всегда. — Сколько вам потребуется? На все? — В денежном выражении? Николай раздраженно скрипнул зубами. Что за люди! — Да, — процедил он, показывая, что терпение его на пределе. — В денежном выражении. — Это зависит от размеров захоронения, времени, которое потребуется для работ и… — В американских долларах. Тысячи. Десятки тысяч, сотни тысяч. Сколько? — Ну, обычно в таких экстренных случаях… шесть или семь тысяч долларов на неделю. — И сколько недель? — Это зависит… — Одна? Пять? Десять? — Две. Три, если нам повезет. — Хорошо. Знаете Елену Колоктронис? — Археолога? Да, мы с ней встречались пару раз. А что? — Она сейчас на раскопках в Дельте. Катерина даст вам контактный номер. Пригласите ее завтра. Если она поручится за вашу находку, то наша компания даст вам двадцать тысяч долларов. Полагаю, этого хватит и на раскопки, и на больных детей. — Спасибо. Вы очень щедры. — Поговорите с Катериной. Она сообщит вам наши условия. — Условия? — Вы же не думаете, что мы будем давать вам деньги без всяких условий? — Но… — Я уже сказал, поговорите с Катериной. — Он захлопнул крышку. — «И сказал мне: „На две тысячи триста вечеров и утр; и тогда святилище очистится“». Две тысячи и триста дней! — воскликнул проповедник. — Две тысячи и триста дней! Но это не оригинальный текст. В оригинале говорится о «вечерах и утрах жертв». А эти жертвы приносились раз в год. Две тысячи и триста дней означают на самом деле две тысячи и триста лет. Кто скажет мне, сколько лет прошло со времени прегрешения Деметрия? Не знаете? Тогда позвольте мне сказать вам. Это две тысячи и восемь лет от года рождения Господа нашего. Это сегодня. Сегодня пришел час очистить наше святилище. Так сказано в Библии, а Библия не лжет. И помните, это было предсказано пророком Даниилом за шестьсот лет до рождения Христа. — Он вскинул руку. — Так здесь написано. Наше время пришло. Вы — избранное поколение. Вы назначены Богом, дабы исполнить волю Его. И разве кто посмеет отвергнуть Его призыв? Собравшиеся переглядывались, взволнованно перешептывались, и Николай наблюдал за ними с глубоким удовлетворением. Да, их время настало. Его отец готовился к этому сорок лет, а он сам уже пятнадцать. Во всех деревушках, селах и городках у них были свои люди. В горах заложены склады оружия, продовольствия и воды. Ветераны югославских войн подготовили солдат к ведению партизанской войны. У них есть сочувствующие в местных и центральных органах власти, разведчики в армии, друзья в международном сообществе и опора в македонской диаспоре. Уже развернута пропагандистская кампания. Подконтрольные радио и телевидение пробуждают национальный дух, газеты публикуют истории, демонстрирующие примеры героизма и самопожертвования македонцев, разоблачая здесь же невиданную жестокость афинских властителей и стиль их жизни, отличающийся непомерной роскошью. Все это работает на общее дело. Злоба и ненависть распространяются по всей северной Греции, захватывая даже тех, кто не симпатизирует сепаратистам. Гражданские беспорядки, волнения, межэтнические стычки… Все признаки надвигающихся потрясений. Но этого недостаточно. Одного желания мало. Революции нужны люди, доведенные до такого состояния, когда они жаждут мученичества. Дай сигнал к выступлению сейчас, и все закипит, всплеснется волной, но уйдет в пшик. А реакция последует быстро. Греческая армия займет улицы, бизнес окажется под прессом расследований, семьям станут угрожать. Дальше — выборочные аресты, избиения, контрпропаганда. Они будут отброшены на годы назад. Нет, прежде чем начинать, им нужно кое-что еще. Нечто особенное. Символ, знамя, под которым македонцы будут готовы сражаться и умирать. И кто знает, может быть, этот телефонный звонок изЕгипта и есть сигнал о том, что такой символ уже найден.2
Офицер все еще говорил по телефону. Разговор затягивался. Египтянин взял ручку и листок бумаги, вышел из будки, списал регистрационный номер джипа, вернулся в будку и продиктовал данные тому, кто был на другом конце провода. Ключ торчал в замке зажигания. Попытаться прорваться? Если Хасан доберется до него, ему все равно конец. Нокс оценил ситуацию. Солдаты оживленно болтали и, казалось, не обращали на него никакого внимания, но он понимал, что все изменится в одно мгновение, как только они услышат звук мотора. Угрозы террористов-самоубийц заставили их быть начеку, и рисковать никто не станет. Ему не дадут отъехать и на пятьдесят метров — изрешетят. Нокс вздохнул и приказал себе расслабиться — так или иначе, его судьба уже в чужих руках. Офицер аккуратно положил трубку, поднялся и вышел из будки. Шел он уже не вразвалку и выглядел сосредоточенным и даже настороженным. Сделал знак солдатам, и те моментально заняли свои позиции и взяли автоматы на изготовку. Наклонившись к окну, офицер постучал паспортом по стеклу. — Интересную мне рассказали историю. Нокс замер. — Что за история? — Речь идет о Хасане аль-Ассьюти и каком-то иностранце. Они вроде как повздорили. — Мне об этом ничего не известно. — Рад слышать. — Офицер, щурясь, посмотрел на дорогу, ведущую в Шарм-эль-Шейх, как будто ждал чего-то. — Потому что если слухи верны, то иностранца ждут большие неприятности. Ему не позавидуешь. Нокс непроизвольно сглотнул. — Хасан хотел изнасиловать девчонку, — выпалил он. — И что мне было делать? — Поставить в известность власти. — Мы были в море! — Что ж, у вас еще будет возможность изложить свою точку зрения в суде. — Черта с два! — огрызнулся Нокс. — Через час меня уже и в живых не будет. Офицер покраснел. — Об этом надо было думать раньше. — То есть, по-вашему, прикрывать собственную задницу? Как вы все, да? — Меня это не касается, — нахмурился офицер. Нокс кивнул. — В моей стране всех египтян считают трусами и ворами. Я всегда говорю друзьям и знакомым, что это не так, что египтяне смелые и благородные люди. Наверное, я ошибался. Солдатам его реплика пришлась не по вкусу. Один из них даже попытался просунуть руку в окно. Офицер остановил парня: — Не надо. — Но он… — Нет. Пристыженный солдат отступил. Офицер еще раз пристально посмотрел на Нокса, словно не зная, что с ним делать. На холме мелькнули в полумраке фары. — Пожалуйста, дайте мне шанс, — взмолился Нокс. Египтянин тоже заметил приближающиеся огни. На скулах проступили желваки — похоже, решение принято. Он бросил паспорт на сиденье и, повернувшись к своим людям, жестом приказал расступиться. — Убирайтесь из Египта. Оставаться здесь вам небезопасно. Возвращайтесь домой. Нокс облегченно выдохнул: — Уеду сегодня же. — Вот и хорошо. И поторопитесь. Пока я не передумал. Нокс повернул ключ и вдавил в пол педаль газа. Руки дрожали, по телу раскатывалась волна эйфории — спасен! Он сдерживался, пока не отъехал от поста на приличное расстояние, и лишь тогда издал радостный вопль и нанес хук воображаемому врагу. Он поступил необдуманно, глупо и едва не поплатился за ошибку, но, похоже, удача оказалась на его стороне.3
Прибыв в отель, где жил Нокс, Нессим обнаружил за стойкой мирно посапывающего консьержа, полноватого мужчину средних лет. От громкого хлопка по стойке бедняга сдавленно вскрикнул и растерянно заморгал. — Нокс, — сказал Нессим. — Мне нужен Дэниел Нокс. — Его сейчас нет. — Знаю, что нет. Покажите мне его номер. — Но это его номер! — запротестовал консьерж. — Я не имею права показывать его вам. Нессим достал из внутреннего кармана пиджака пухлый бумажник, как бы ненароком обнажив рукоятку торчащего из плечевой кобуры пистолета, отсчитал пятьдесят египетских фунтов и положил деньги на стойку. — Я пока всего лишь прошу. Консьерж облизнул пересохшие губы. — Ну разве что в виде исключения, — пробормотал он. Поднимаясь за толстяком по лестнице, глава службы безопасности невесело размышлял о том, что случилось на боте. Профессионалу тяжело признать, что его переиграл какой-то «пляжный», как называли в Шарм-эль-Шейхе туристов, иностранец. Поначалу Нессим думал, что выследить англичанина не составит труда, но дальнейшее развитие событий доказало, что все не так просто. Свой человек в армии уже сообщил, что беглец каким-то образом просочился через дорожный блокпост. Какая досада! Казалось бы, что может быть легче! Тем не менее он не стал изливать раздражение и злость на неведомых разгильдяев. В Египте только дурак ссорится с армейскими, а Нессим дураком не был. Консьерж открыл дверь и нервно огляделся — не хватало только, чтобы другие гости увидели, что происходит. Нессим вошел. На поиски Нокса у него оставалась одна ночь, да и то лишь потому, что Хасану дали морфин и он уснул. Проснувшись утром, босс потребует отчета, и тогда нагоняя не избежать. Ему нужен Нокс. Нессим перебрал висевшую в шкафу одежду, проверил стоявшую внизу брезентовую сумку с красными карманами и присел возле стопки книг в углу комнаты. Несколько триллеров, пара комиксов, труды по истории Египта и археологии. На столе — с полдюжины компакт-дисков, музыка, ноутбук и толстая тетрадь. Он открыл ее. На первой странице двуязычная, на английском и арабском, надпись:Нессим пролистал страницы. Текст и несколько фотографий с раскопок вблизи древнего, эпохи Птолемеев, поселения неподалеку от Маллави в Среднем Египте. Интересно, с какой стати египтолог стал вдруг инструктором по подводному плаванию в Шарм-эль-Шейхе? Нессим задумался. Отложил тетрадь. Просмотрел еще два-три документа. Карты, фотографии рифов. Взял из шкафа сумку и сложил в нее все документы. Засунул туда же лэптоп. Собрал диски. В верхнем ящике стола постоялец хранил фотокопии паспорта и водительских прав — предположительно на случай утери оригиналов — и полоску цветных фотографий — очевидно, для тех многочисленных документов, что требуются от иностранцев, если они хотят работать на Синае. Все это Нессим спрятал в карман пиджака. Потом повесил сумку на плечо и шагнул к двери. Консьерж жалостливо заскулил. — Да? — осведомился гость. — Что-то не так? — Нет. — Вот и хорошо. И прими совет. На твоем месте я бы освободил номер. Сильно сомневаюсь, что твой дружок вернется сюда в ближайшее время. — Вы так думаете? — Да. — Он протянул консьержу визитную карточку. — Но если вдруг вернется, позвони мне.Раскопки в Маллави
Первый сезон
Ричард Митчелл и Дэниел Нокс
ГЛАВА ПЯТАЯ
1
Москиты в тот вечер пребывали в особенно злобном настроении. Гейл затянула окно зеленоватой защитной сеткой, натянула на запястья и застегнула рукава, подтянула повыше носки и обрызгала оставшиеся обнаженными участки репеллентом, отчего кожа приобрела нездоровый блеск, но крошечные злодеи все равно ухитрялись прорывать оборону и впиваться в нее своими жалами, а потом, испив крови, триумфально взмывали вверх, к потолку комнаты, где исполняли ритуальный танец победителей и где она не могла достать их, даже встав на стул. Еще один зажужжал за ухом. Гейл шлепнула по шее, но наказала только себя — негодяй увернулся, успев-таки сделать свое мерзкое дело. Каждый вечер приходилось печатать проклятые отчеты, и, разумеется, правая рука становилась легким объектом для нападения. Она уже покраснела и начала распухать. Гейл выглянула в окно. А не сделать ли перерыв? Пожалуй, не помешает. Выпить холодного пива, поболтать. Только вот если Елена поймает ее в баре… Дверь распахнулась без предупреждения, и Елена бесцеремонно, как будто к себе домой, вошла в номер. Такие мелочи, как частная жизнь, для нее не существовали, но упаси вас Бог постучаться к ней, не уведомив о своем визите письменно за две недели! — Да? — спросила Гейл. — Мне только что позвонили. — Елена посмотрела на Гейл так, словно застигла ее за чем-то недозволенным и собиралась использовать ситуацию к собственной выгоде. — Ибрагим Беюми. Вы ведь его знаете? Возглавляет Совет по древностям в Александрии. Похоже, нашли некрополь. Часть его, возможно, македонской эпохи. Хочет, чтобы я приехала и проверила вместе с ним. И еще сказал, что собирает группу для возможных раскопок, и спросил, не можем ли мы оказать помощь, прислав специалиста. Пришлось напомнить, что у меня здесь и своей работы хватает. Но… в общем, я согласилась откомандировать вас. Гейл нахмурилась. — Ему нужен лингвист? — У него мало времени, — раздраженно бросила Елена. — Сначала необходимо все зафиксировать, описать, обработать, организовать хранение. Переводом можно будет заняться и потом. — Тогда что… — У него нет фотографа. — Вот как? — Гейл пожала плечами. — Но я не фотограф. — У вас есть фотоаппарат, так? Вы уже занимались этим здесь, так? Или хотите сказать, что ваши снимки никуда не годятся? — Я фотографировала только потому, что вы меня об этом попросили. — Выходит, это я во всем виновата? — А как же Мария? — уныло спросила Гейл. — И с кем тогда мы останемся? Или вы лучший фотограф, чем она? — Нет, конечно, нет. — Фотоаппарат она взяла с собой только потому, что собиралась снять глиняные таблички и потом попытаться поработать с изображением на компьютере. — Я только сказала, что не… — К тому же Мария не говорит ни по-английски, ни по-арабски, — напомнила Елена. — Ибрагиму она не поможет, а без языка ей будет трудно. Вы же не хотите ее подставить? — Нет, я только… — Вы только… — раздраженно передразнила ее Елена. — Так это из-за того, что я спустилась в шахту? — догадалась Гейл. — Говорю вам, я ничего не видела. Елена покачала головой: — Это здесь ни при чем. Все очень просто. Шеф александрийского Совета по древностям попросил у нас помощи. Вы же не хотите, чтобы я ему отказала? — Нет. — Гейл обреченно вздохнула. — Конечно, нет. Елена удовлетворенно кивнула. — Завтра утром проведем предварительный осмотр. Позаботьтесь о том, чтобы все было готово. Выезжаем в семь утра. — Она оглядела неприбранную комнату, покачала головой — и как только люди могут жить в таком свинарнике! — и, хлопнув дверью, вышла.2
Джип пришлось поставить на стоянку. Старичок был ему верным спутником все эти годы в Египте, намотал немало миль и никогда не подводил. К машине привыкаешь, а если она еще и служит верно, к ней прикипаешь сердцем. Нокс оставил ключ в замке зажигания и положил на сиденье парковочный талон, решив, что позвонит кому-нибудь из каирских друзей. Может, еще пригодится. В аэропорту — столпотворение. Здесь, как всегда, что-то переоборудовали, а потому рабочее пространство сократилось наполовину. Нокс, хотя и не верил, что люди Хасана могли попасть сюда раньше, натянул на глаза бейсболку. Рейсов было много. Большинство самолетов прибывали в Египет вечером и ночью, чтобы к утру вернуться домой. Он прошелся вдоль стоек регистрации. Лондон? К черту! Когда жизнь не удалась, меньше всего тянет туда, где все напоминает об успехах старых друзей. Афины тоже исключались. После семейной трагедии Греция стала для него запретной зоной. Штутгарт? Париж? Амстердам? Ну уж нет! Темноволосая женщина в очереди на Рим перехватила его взгляд и робко улыбнулась. А почему бы и нет? Он подошел к столу справок — узнать, есть ли еще билеты. Какой-то мужчина перед ним выражал недовольство дополнительным сбором за компьютер. Нокс отвернулся. Офицер на блокпосту посоветовал побыстрее убраться из страны и вернуться домой. Но его домом был Египет. Нокс прожил здесь десять лет и успел полюбить эту землю с ее жарой, дискомфортом и хаосом. И больше всего полюбил пустыню, ее четкие, резкие линии, невероятное ощущение покоя и одиночества, восхитительные закаты и зябкий туман над дюнами в предрассветный час. Ноксу нравился нелегкий труд археолога, ни с чем не сравнимое волнительное ожидание открытия, адреналиновая горячка, выгоняющая утром из постели. Что ж, больше заниматься раскопками уже не придется. Другого шанса не будет. Мужчина наконец расплатился и отошел, и Нокс шагнул к стойке. Натянутые нервы предательски дрожали. Если у него проблемы, то ждать их следует именно здесь. Кассир вежливо улыбнулась. Он спросил, есть ли места, и она ответила, что мест предостаточно. Нокс подал паспорт и кредитку. Девушка пробежала пальцами по клавиатуре, подняла на секунду глаза. — Mi scusi un momento.[181] — Она взяла паспорт и карточку и вышла из кабинки. Нокс перегнулся через стойку и посмотрел на монитор. Ничего особенного. Он обвел взглядом зал. Все как всегда. Кассир вернулась и заняла свое место. На него она не смотрела, а паспорт и кредитку держала в руке, на некотором удалении от окошечка. Так, чтобы он не мог их достать. Нокс еще раз оглянулся. У дверей в обоих концах зала, словно по команде, появились охранники. Он резко наклонился, выбросил руку, выхватил паспорт и кредитку у ошарашенной девушки, повернулся и, вобрав голову в плечи, быстро зашагал прочь. Охранник слева что-то крикнул, и Нокс, поняв, что его заметили, метнулся к выходу. Двери открывались автоматически, но так медленно, что ему пришлось помочь им плечом. Солдат рванул с плеча автомат, но сделал это так неуклюже, что выронил оружие. Нокс бросился налево, подальше от ярких огней терминала, в спасительную темноту. Перемахнул через перила, сбежал по уклону к едва освещенной автобусной остановке, пронесся между сидящими на рюкзаках ребятами, врезался в стену перехода. Два мирно покуривавших уборщика удивленно посмотрели ему вслед, когда он проскочил между ними; от резкого табачного дыма на мгновение перехватило горло. Еще раз влево. И дальше. Он бежал изо всех сил, не обращая внимания на крики и вой сирен. В темноте слева проступили деревья. Нокс нырнул за них, пробежал еще минут десять и наконец остановился, согнувшись, тяжело дыша, хватая ртом влажный воздух. По дороге медленно проплывали автомобили, и свет фар скользил по деревьям. Рубашка промокла от пота. Нокс поежился от ее холодного прикосновения к разгоряченной коже и вдохнул свой собственный запах. Плохо. Все так плохо, что хуже некуда. Попадешь в полицию — уже не оправдаешься. И тогда им займется Хасан. Какие варианты? В аэропорты информация уже поступила. Морем тоже не выбраться. На пограничных переходах есть его фотография. Конечно, в Каире можно раздобыть любые документы, но у врага слишком длинные руки. Скоро Хасан узнает, что он здесь, и пустит по следу своих охотников. Нет, в столице оставаться слишком опасно — нужно уезжать. Можно взять такси или сесть на автобус, но водитель запомнит его лицо. В поездах всегда полным-полно солдат и полицейских. Уж лучше рискнуть и попытаться вернуться за джипом. Справа послышались крики. Одиночный выстрел. Нокс вздрогнул и присел и только потом понял — стреляют так, на всякий случай. Дыхание восстановилось. Мысли прояснились. Держась в темноте, он крадучись добрался до проволочного ограждения парковки. Хорошо еще, что проволока не колючая. Нокс перелез через ограждение возле бетонного столба, спрыгнул, ухитрившись все же оцарапать костяшки пальцев, проскользнул между лужицами бледного света, протиснулся между стоящими едва ли не вплотную автомобилями и осмотрелся. Никого. Те, кто приехал, прошли в здание аэропорта; те, кто прилетел, давно уехали в город. Он подошел к будке, сунул деньги сонному сторожу, и тот поднял шлагбаум. Слева промелькнули голубые огни патрульной машины. Нокс выехал на главную дорогу и повернул вправо, в сторону Каира. Голубые огни помаячили в зеркале заднего вида и растаяли во тьме. И что дальше? Куда теперь? В Каире задерживаться нельзя. Но и от контрольных пунктов лучше держаться подальше. Следовательно, Синай, Западная пустыня и юг исключаются. Остается Александрия. До нее всего три часа езды, к тому же Александрия всегда нравилась Ноксу больше других египетских городов. Там у него друзья, так что можно обойтись без отеля. Другое дело, что и подвергать риску знакомых нечестно. В конце концов, он беглец, его разыскивает полиция. Нужно обратиться к тому, кто поверит, кто не станет задавать лишних вопросов, у кого крепкие нервы и кто сам время от времени позволяет себе слегка преступить закон — хотя бы для того, чтобы просто пощекотать нервы. Список кандидатов, отвечающих этим требованиям, исчерпывался одним человеком. Настроение поднялось — впервые за последние часы. Нокс развернулся на север и придавил педаль газа.ГЛАВА ШЕСТАЯ
1
— Mais attends![182] — крикнул Огюстен Паскаль, отзываясь на стук в дверь. И кого же это нелегкая принесла! — J'arrive! J'arrive![183] — Он перебрался через уткнувшуюся в подушку голую девицу. Длинные волнистые каштановые волосы придавали ей сходство с Софией. На всякий случай Огюстен убрал со щеки густую шелковистую прядь. Вот черт! Потратить целую неделю на ухаживания, а когда цель уже так близка, сорваться и набраться до чертиков в баре. Годы, годы. Как это ужасно — сознавать, что молодость ушла безвозвратно. Голова пульсировала глухой болью, и стук в дверь отдавался тяжелым эхом, раскалывающим стенки черепа. Огюстен посмотрел на будильник. Полшестого! Всего-то полшестого, чтоб им провалиться! Невероятно! — Mais attends! — проорал он снова, поворачиваясь к прикроватному столику, на котором всегда держал бутылки с водой и кислородную подушку. Пара глотков из одной, вдох из подушки. Полегчало. По крайней мере теперь сохранять вертикальное положение стало легче, да и комната вроде бы уже не кружилась. Он обвязался дырявым полотенцем, сунул в рот сигарету, прикурил и шагнул к двери. За дверью стоял Нокс. — Какого хрена? Ты хоть представляешь, который сейчас час? — У меня проблемы, — спокойно ответил гость. — Нужна твоя помощь.2
Ибрагим проезжал по Александрии в прекрасном настроении. Солнце едва поднялось, но радостное волнение не позволяло нежиться в постели. Ночью ему приснился сон. Нет, не совсем так. Он уже проснулся и просто лежал, ожидая сигнала будильника, когда его как будто накрыла волна необъяснимого блаженства. Ощущение было такое, словно он стоит на пороге великого свершения, небывалого открытия. Машина остановилась перед высокой жилой многоэтажкой — обшарпанным строением с серыми, выщербленными стенами, сломанной, болтающейся на одной петле дверью и оборванными проводами интеркома. Мохаммед уже ждал его в подъезде. Глаза строителя вспыхнули при виде «мерседеса» гостя. Степенно выйдя к машине, он горделиво, как приглашенный на сцену актер или спортсмен, огляделся, явно рассчитывая на внимание соседей и знакомых. — Доброе утро, — сказал Ибрагим. — Поедем с шиком, — отозвался с улыбкой Мохаммед, усаживаясь на переднее сиденье и устраиваясь поудобнее, чему препятствовали длинные ноги. — Да. — Моя жена так волнуется. Уверена, что мы нашли Александра. — Он с хитрецой взглянул на чиновника, ожидая его реакции. — Боюсь, ее ждет разочарование. Александра похоронили в большой гробнице. — А то, что мы нашли, не часть? Ибрагим пожал плечами: — Вряд ли. Понимаете, в этой гробнице ведь хоронили еще и Птолемеев. — Он улыбнулся в ответ на удивленный взгляд строителя. — Им хотелось, чтобы тень славы Александра падала и на них. Но не все получилось так, как кому-то хотелось. Когда римский император Август посетил Александрию специально с целью поклониться гробнице Александра, священники спросили, не желает ли гость взглянуть на Птолемеев. Знаете, что он ответил? — Что? — Август сказал, что прибыл посмотреть на царя, а не на трупы. Мохаммед громко рассмеялся. Александрийцам всегда нравилось, когда с сильных мира сего немного сбивали спесь. Ибрагим, вдохновленный произведенным эффектом, решился рассказать другой исторический анекдот. — Знаете Колонну Помпея? — Конечно. Я даже вижу ее с участка. — А вам известно, что она не имеет к Помпею никакого отношения? Нет? Ее воздвигли в честь императора Диоклетиана после того, как он явился сюда для подавления восстания. Император так рассердился на александрийцев, что поклялся резать их до тех пор, пока его конь не будет по колено в крови. Угадайте, что случилось? — У меня слабое воображение. — Его конь поскользнулся и оцарапал колени до крови. Диоклетиан счел случившееся знамением и пощадил город. В память о нем власти и поставили колонну и статую. И что сделали александрийцы? — Что? — Они тоже поставили статую. Но не в честь Диоклетиана, а в память о его коне. Мохаммед расхохотался и даже хлопнул себя по колену. — Статую коню! Мне это нравится! Они приближались к центру города. — Куда? — спросил Ибрагим. — Налево. И потом еще раз налево. — Они переждали трамвай. — Так где же все-таки была гробница Александра? — Точно никто не знает. Древняя Александрия ужасно страдала от пожаров, бунтов, войн и землетрясений. А еще было цунами. Вода сначала отступила от берегов, так что дно бухт обнажилось, и горожане вышли собирать рыбу и утерянные вещи, а потом нагрянула чудовищной волной. Погибли многие. Мохаммед в изумлении покачал головой: — А я об этом не слышал. — Город лежал в руинах. Великие памятники погибли. Исчезла и гробница Александра. С тех пор ее так и не нашли. Хотя, поверьте, мы очень старались. Искали действительно многие. Организовывались крупные экспедиции, в том числе экспедиция Генриха Шлимана, уже добившегося триумфального успеха в Трое и Микенах. И никто ничего не нашел. — Но у вас наверняка есть свое мнение. — Наши источники согласны в том, что она находился на северо-восточном перекрестке древних дорог. Проблема в том, что мы не знаем, где этот перекресток. За последнее время появилось слишком много новых строений. Еще двести лет назад — да. Тысячу лет назад — легко. Но сейчас… Мохаммед лукаво взглянул на Ибрагима. — Люди говорят, что Александр похоронен под мечетью пророка Даниила. В золотом гробу. — Боюсь, они ошибаются. — Тогда почему так говорят? Ибрагим помолчал, собираясь с мыслями. — А вы знаете, что Александр упоминается в Коране? Да, под именем пророка Зулькарнайна, Двурогого. Лев Африканский, арабский автор шестнадцатого века, рассказывает, как благочестивые мусульмане совершали паломничества к его могиле, и упоминает, что она находилась возле церкви Святого Марка, как и мечеть пророка Даниила. А в арабских сказаниях говорится о пророке Данииле, завоевавшем всю Азию, основавшем Александрию и похороненном там же в золотом гробу. Речь может идти только об Александре. Вот почему люди могли и перепутать мечеть с гробницей Александра. Был еще один грек, утверждавший, что видел тело с диадемой в склепе под мечетью. Согласитесь, идея выдать его за Александра очень соблазнительна. Есть только одна проблема. — Да? — Все это не соответствует действительности. Мохаммед рассмеялся: — Уверены? — Я сам занимался поисками склепов. Поверьте, все они римской, а не птолемеевской эпохи. Лет на пятьсот или шестьсот позже. Но идея укрепилась в сознании, причем не в последнюю очередь из-за того, что на самой лучшей из карт древней Александрии гробница обозначена рядом с мечетью. — Ну вот! — Карту составляли для Наполеона Третьего, — покачал головой Ибрагим. — Он готовил биографию Юлия Цезаря и собирал информацию о древней Александрии, а потому обратился за помощью к своему другу, Хедиву Исмаилу. Но точной карты в то время не существовало, и Хедив дал поручение составить ее некоему Махмуду эль-Фалаки. — Императорам проводить исследования легче, чем простым ученым. — Совершенно верно, — согласился Ибрагим. — И надо сказать, Махмуд хорошо справился с задачей. Но и его карте далеко до идеала. Он тоже поддался влиянию старых легенд, потому что поместил гробницу Александра неподалеку от мечети, а все современные путеводители просто-напросто воспроизводят ее — надо же как-то поддерживать миф. Бедного имама постоянно донимают туристы, надеющиеся отыскать Александра. Но им его не найти, уж можете мне поверить. — И где его следует искать? — Как я и сказал, на старинном северо-восточном перекрестке. Возможно, около кладбища Терра-Санта. К северо-западу от Садов Шаллалата. Мохаммед опечалился, и Ибрагим потрепал его по плечу: — Не отчаивайтесь. Есть и кое-что еще, о чем я не упомянул. — Что? — Я никому об этом не говорил. Не хочу, знаете, чтобы пошли слухи. Не оставляйте надежду. Серьезно. — Расскажите, что вам известно. — Гробниц у Александра было две. — Две? — Да. Сома, та самая великолепная гробница, о которой я рассказывал, была построена в 215 году до н. э. Птолемеем Филопатром, четвертым царем династии. Но еще раньше он построил другую гробницу, в более традиционном македонском стиле. И вот она-то больше напоминает ту, что вы обнаружили вчера. Мохаммед удивленно посмотрел на него: — И вы думаете, что мы нашли эту другую? — Нет, — мягко ответил Ибрагим. — Я так не думаю. Не забывайте, речь идет об Александре. Для него Птолемеи, несомненно, возвели бы нечто величественное. Впрочем, кто знает. Ученые даже не смогли выяснить, когда именно тело Александра перевезли сюда из Мемфиса. Современные исследователи сходились на том, что это произошло в 285 году до н. э., через сорок лет после его смерти, хотя никто так и не смог объяснить причину такой задержки. Считается, что тело было выставлено на всеобщее обозрение, так что вряд ли его нужно искать глубоко под землей. К тому же на протяжении многих веков Александру поклонялись как богу, и городские власти вряд ли допустили бы, чтобы его усыпальница превратилась в обычный некрополь. Мохаммед растерянно почесал затылок. — Тогда почему вы говорите, что не надо терять надежду? — Потому что это археология, — усмехнулся Ибрагим. — Здесь ни в чем нельзя быть уверенным до конца. Было и кое-что еще, чем он, однако, ни с кем не собирался делиться. Еще в детстве, засыпая под отцовские рассказы о великом основателе великого города, Ибрагим проникся верой в свою особую миссию, в то, что судьба отвела ему важную роль в возвращении гробницы Александра. И сегодня утром, когда он еще лежал в постели, чувство это вернулось с новой силой. При всех своих сомнениях, свойственных каждому ученому, в глубине души Ибрагим не сомневался — это ощущение как-то связано с находкой Мохаммеда.3
Нессим не спал всю ночь, прилагая отчаянные усилия, чтобы выследить Нокса до того, как придет в себя Хасан. Не получилось. Пятнадцать минут назад его вызвали, и вот теперь он стоял, сжав кулаки и набираясь смелости, перед дверью палаты в медицинском центре Шарм-эль-Шейха. В семнадцать лет Нессим вступил в египетскую армию и вскоре стал десантником, солдатом элитного подразделения. Но травма колена положила конец надеждам на военную карьеру, и он, уйдя в отставку, подался в наемники — чего-чего, а военных конфликтов в Африке хватало всегда. Упавшая под ноги мина не взорвалась, но убедила его в том, что пришло время найти работу поспокойнее. Вернувшись в Египет, бывший десантник быстро заработал репутацию отличного телохранителя и затем принял приглашение возглавить службу безопасности Хасана. Телохранитель — профессия не для пугливых, но было в новом шефе что-то такое, что внушало страх даже ему, человеку отнюдь не трусливому. — Входи, — пробормотал Хасан, едва шевеля губами, и поморщился — малейшее усилие отдавалось болью в разбитых ребрах. — Ну? — Вы не оставите нас? — обратился Нессим к сидевшему у кровати врачу. — С большим удовольствием, — обрадовался доктор. Нессим закрыл за ним дверь. — Взяли девчонку. Она как раз садилась в автобус. — А Нокса? — Почти схватили. В Каирском аэропорту. Ушел. — Почти? — рявкнул Хасан. — Что толку от твоего почти! — Извините, господин. Хасан на секунду зажмурился от боли. — И ты называешь себя начальником моей службы безопасности? Смотри на меня! Как ты мог позволить ему уйти? Как ты мог позволить ему разгуливать по Египту, словно какому-нибудь… отпускнику? — Я уйду в отставку по первому вашему… — Мне не нужна твоя отставка. Мне нужен Нокс. Ты понимаешь? Я хочу, чтобы ты доставил его сюда. Я хочу посмотреть ему в лицо. Я хочу, чтобы он понял, что сделал и что его ждет. — Да, господин. — Мне плевать, что для этого потребуется. Плевать, сколько это будет стоить. Плевать, чьими услугами ты воспользуешься. Задействуй свои связи в армии. В полиции. Делай что хочешь. Тебе ясно? — Да, господин. — Ну? Ты еще здесь? — Прошу прощения, господин, но ловить его можно по-разному. Один путь, как вы правильно указали, воспользоваться нашими контактами в армии и полиции. Хасан прищурился. Даже в гневе он не терял рассудок. — Но? — Вчера нам не стоило труда заручиться их помощью. Мы лишь сказали, что Нокс замешан в серьезном происшествии, но подробности не разглашали. Однако завтра и послезавтра, если мы все еще будем настаивать на их помощи, они захотят получить свидетельства того, что происшествие действительно серьезное. Хасан посмотрел на него как на сумасшедшего. — По-твоему, то, что он со мной сделал, — это пустяк? Мелочи? — Конечно, нет, господин. — Тогда что ты имеешь в виду? — Пока о случившемся знают немногие, да и то, что они знают, не более чем слухи. Медиков я подбирал лично, и они распространяться не станут. У палаты дежурят мои люди. Без моего разрешения сюда никто не войдет. Но если привлечем полицию, они начнут собственное расследование. У вас захотят получить объяснение, вас сфотографируют, потребуют встречи с вашими гостями, включая человека из Штутгарта и девушку. Вы должны сами решить, нужно ли вам это, пойдет ли огласка на пользу и не пострадает ли ваша репутация, если история — в превратном изложении и с вашими снимками — попадет в газеты или в Интернет, что вполне может случиться, поскольку, как мы с вами знаем, в полиции у вас есть не только друзья, но и враги. Примите во внимание и то, как повлияет на ваш личный авторитет тот факт, что простой инструктор не только нанес вам физическое оскорбление, но и ушел от наказания, пусть даже ненадолго. Хасан нахмурился. Он знал цену страху и не мог позволить, чтобы кто-то посчитал его слабаком. — Что ты предлагаешь? — Мы снимаем обвинения. Говорим, что имело место недоразумение. Отсылаем девушку. Вы до выздоровления остаетесь в тени. А мы тем временем сами занимаемся Ноксом. После долгой паузы Хасан кивнул: — Хорошо. Но теперь за все отвечаешь ты лично. И мне нужны результаты. Понятно? — Да, господин. Понимаю.ГЛАВА СЕДЬМАЯ
1
В Александрию Гейл приехала впервые. На Корните уже возникла пробка. В Восточной бухте покачивались похожие на фламинго рыбацкие лодки и яхты. Легкий ветерок с моря нес с собой слегка кисловатый привкус. Гейл откинула голову и прикрылась ладошкой от утреннего солнца, мелькающего между высокими прямоугольными отелями, жилыми многоэтажками и офисными зданиями, помеченными блюдцами спутниковых антенн. Александрия всегда просыпалась позже других египетских городов. Поднимались стальные ставни магазинов, опускались навесы. Солидные мужчины потягивали кофе у кондитерских, снисходительно посматривая на детишек в обносках, снующих между машинами и навязчиво предлагающих салфетки и сигареты. Уходящие от набережной узкие и темные улочки и переулки дышали неясной опасностью. Битком набитый трамвайчик остановился, чтобы принять в себя еще с десяток пассажиров. Полицейский в ослепительно белой форме поднял руку, направляя их вправо. Неподалеку прогрохотал немыслимо древний пригородный поезд, едва не остановившийся от бессилия на железнодорожном разъезде. Между телегами играли в догонялки мальчишки. Елена многозначительно взглянула на часы. — Вы уверены, что мы едем правильно? Гейл беспомощно пожала плечами. Единственной их картой была фотокопия из устаревшего путеводителя. Ее до сих пор не оставляло подозрение, что она оказалась здесь в наказание за совершенный проступок, хотя, конечно, босс никогда бы в этом не призналась. — Думаю, что да. Елена громко вздохнула. — Могли бы и посмотреть. — Я и смотрю. — Скорее всего, решила Гейл, причина «ссылки» в том, что она спустилась в ту шахту. Впереди показался большой перекресток. Елена вопросительно посмотрела на нее, ожидая указаний. — Куда? — Вправо. — Точно? — Мы уже где-то близко. Так что либо вправо, либо влево. — Где-то близко. Вправо или влево, — фыркнула Елена. — Хороший совет. Гейл выглянула в окно. Хотелось спать, хотелось кофе. Впереди виднелось что-то похожее на строительную площадку: бетонная высотка с торчащей вверх и напоминающей паучьи лапки стальной арматурой. — Наверное, вон оно. — Наверное? А точнее нельзя? — Я в Александрии в первый раз, — запротестовала Гейл. — Откуда мне знать? Елена хмыкнула, покачала головой и, повернув влево, проехала через двойные ворота. Машина запрыгала по выбоинам. В конце проезда о чем-то оживленно беседовали трое египтян. — Ибрагим, — пробормотала Елена с таким очевидным разочарованием, что Гейл с трудом спрятала улыбку. Припарковались, Гейл открыла дверцу, проворно выскользнула из машины и остановилась, не зная, что делать дальше. Обычно она чувствовала себя вполне уверенно в подобных ситуациях, но сейчас ее смущала собственная некомпетентность. Ну какой из нее фотограф? Ощущая себя мошенницей и самозванкой и оттягивая момент разоблачения, она прошла к багажнику. Спрятаться не удалось. Елена поправила костюм, прилепила к губам улыбку и решительно направилась к мужчинам. — Ибрагим, — обратилась она к элегантно одетому египтянину. — Познакомьтесь, это Гейл. — Наш многоуважаемый фотограф! Мы так вам признательны! — Вообще-то я не… — Гейл — прекрасный фотограф, — резко перебила ее Елена. — К тому же специалист по древним языкам. — Великолепно! Замечательно! — Он кивнул в сторону двух своих товарищей, склонившихся над расстеленной на земле картой: — Мансур и Мохаммед. Мансур — моя правая рука. Руководит всеми нашими раскопками в Александрии. Не знаю, что бы я без него делал. А Мохаммед — прораб на этой стройке. — Приятно познакомиться, — смущенно улыбнулась Гейл. Мужчины оторвались от карты и вежливо кивнули. Ибрагим посмотрел на часы. — Еще один подойдет позднее. Вы ведь знакомы с Огюстеном Паскалем? Елена усмехнулась: — Лично не встречались, но я о нем слышала. Ибрагим кивнул. — Он прекрасный подводный археолог. — Я имела в виду другое. — Ах вот оно что. Ждать пришлось недолго — через пару минут у ворот затрещал мотоцикл. Восседающий на хромированном чудовище мужчина — лет тридцати с небольшим, с непокрытой головой и развевающимися волосами — ловко объехал ямки, заглушил мотор, сполз с седла и достал из кармана сигарету и бензиновую зажигалку. — Опоздали, — заметил Ибрагим. — Desole,[184] — ухмыльнулся мотоциклист, заслоняя ладонью язычок пламени. — Подвернулось кое-что. — София, полагаю? — сухо спросил Мансур. Огюстен хищно осклабился. — Вы же знаете, что я никогда бы не позволил себе ничего такого в отношении своих студентов. — Елена отвернулась, пробормотав под нос какое-то греческое ругательство. — Что такое? — усмехнулся француз. — Может быть, вы просто видите то, что хотели бы увидеть, а? — Я бы и хотела, — бросила в ответ гречанка, — да вы мешаете. Мансур рассмеялся и похлопал Огюстена по плечу. Археолог, впрочем, ничуть не смутился и, окинув Елену оценивающим взглядом, одобрительно кивнул. Она и впрямь была на редкость красивая женщина, а румянец только шел ей на пользу. Гейл инстинктивно сжалась и отступила на полшага, ожидая неминуемого взрыва, но Ибрагим встал между гречанкой и французом и устало покачал головой. — Что ж, пожалуй, начнем. Не возражаете? Древние ступеньки, уходящие спиралью вниз, выглядели не слишком надежными, но спуск прошел без происшествий, и вскоре все уже стояли в ротонде. Под мусором проступала выложенная черными и белыми камешками мозаика. Гейл указала на нее Елене. — Эпоха Птолемеев, — во всеуслышание объявила гречанка, опускаясь на корточки и сметая пыль. — Примерно середина третьего века до новой эры. Огюстен ткнул пальцем в барельефы на стенах: — А эти — римские. — Хотите сказать, что я не могу распознать македонскую мозаику? — Я лишь хочу сказать, что изображения римские. Ибрагим поднял руки в примирительном жесте. — А как вам такая версия? Сначала здесь хоронили знатных македонян, а потом, через триста лет, римляне превратили это место в свой некрополь. — Тогда понятно, откуда взялась лестница, — неохотно признала Елена. — Македонцы предпочитали прямые линии и квадраты. Сооружений в форме спирали у них практически нет. — И еще им пришлось бы расширять шахту для некрополя, — согласился Огюстен. — Для освещения и вентиляции, доставки тел и подъема камня. Вы, наверное, знаете, что камень они продавали строителям. — Да, — язвительно ответила Елена, — это я знала. Спасибо. Гейл уже не слушала, потому что смотрела, запрокинув голову вверх, на светлый кружок неба. Боже, и куда ее только занесло. Когда раскопки жестко ограничены по времени, работать нужно наверняка, риск недопустим. За две недели нужно сфотографировать всю мозаику, всю резьбу и вообще все, потому что потом доступ сюда будет скорее всего закрыт навсегда. Подобного рода артефакты требуют, чтобы с ними работал настоящий профессионал, человек разбирающийся, опытный, умеющий с первого взгляда определить значимость той или иной находки. А еще нужно дорогое оборудование, освещение. Она дернула Елену за рукав, но та, вероятно, догадавшись, о чем может пойти речь, только отмахнулась и проследовала за Мохаммедом во внутренний дворик македонского захоронения, где тусклая желтизна песчаника особенно выделялась рядом с белыми мраморными блоками фасада, четырьмя мраморными ионическими колоннами и проходящим поверху мраморным антаблементом. Они задержались на несколько секунд, любуясь прекрасной работой, и прошли дальше, через бронзовые двери. — Посмотрите! — Мансур навел луч фонарика на стену. Все подошли поближе. На штукатурке проступала краска, хотя и ужасно выцветшая. В древности изображать на стенах погребений или рядом с ними важные сцены из жизни покойного было обычной, широко распространенной практикой. — Вы сможете это сфотографировать? — Могу, только не уверена, что из этого получится, — грустно сказала Гейл, остро сознавая свою некомпетентность. — Сначала их нужно хорошенько помыть, — сказал Огюстен. — И не жалейте воды. Сейчас пигмент едва заметен, но стоит его смочить, и краски мгновенно оживут, как прекрасные цветы после дождя. Вы уж мне поверьте. — Только будьте поосторожнее с водой, — предупредил Мансур. — И со светом тоже. Штукатурка от тепла может пойти трещинами. Гейл беспомощно посмотрела на Елену, которая тут же притворилась, что не замечает молящего взгляда, и осветила надпись, сделанную над порталом главного зала. — «Акил из тридцати трех», — легко перевел Огюстен. Свет вдруг погас, и надпись пропала в темноте — Елена выронила фонарик и выругалась так неожиданно крепко, что Гейл даже удивилась. Впрочем, надпись тут же появилась снова благодаря фонарику Ибрагима, и Огюстен смог прочитать ее всю. — «Акил из тридцати трех. Лучший из всех и почитаемый выше многих». — Это из Гомера, — негромко прокомментировала Гейл, и все повернулись к ней. Она зарделась от смущения. — Из «Илиады». — Верно, — согласился француз. — По-моему, о каком-то парне по имени Главк. — Вообще-то имя встречается дважды, — застенчиво добавила Гейл. — В первый раз речь идет о Главке, а во второй — об Ахиллесе. — Ахиллес, Акил, — кивнул Ибрагим. — Наверное, он был о себе очень высокого мнения. — Все еще разглядывая надпись, он шагнул за Мохаммедом в главный зал, споткнулся и упал на колени. Все засмеялись. Ибрагим неуклюже поднялся, отряхнулся и развел руками. Между тем Огюстен подошел к прибитому к стене щиту. — Щит гипастиста. Щитоносца, — объяснил он, видя, что Ибрагим нахмурился. — Что-то вроде спецназа у Александра. Самая боеспособная часть в самой удачливой армии в истории человечества. Может быть, не так уж он и хвастал.2
Луч утреннего солнца мягко коснулся щеки. Нокс застонал и повернулся к солнцу спиной, но попытка уснуть не удалась. В комнате было слишком жарко и душно. Он нехотя поднялся, принял душ, перерыл шкаф в поисках одежды, потом отыскал пакетик с кофейными зернами и включил кофеварку. Намазал обнаруженный в кухне круассан маслом и земляничным джемом и с аппетитом съел, расхаживая по квартире в надежде отыскать себе какое-нибудь занятие. Египетское телевидение и в лучших своих проявлениях не спасало от скуки, а смотреть старенький черно-белый телевизор Огюстена было и вовсе невозможно. На книжной полке валялось несколько комиксов да несвежие газеты. Жилище определенно не располагало к приятному времяпрепровождению и предназначалось только для сна. Желательно не в одиночку. Нокс вышел на балкон. По обе стороны улицы стояли однообразные, выкрашенные в одинаково унылый бежевый цвет многоэтажки с болтающимся на балконах бельем и однообразными серыми тарелками спутниковых антенн, послушно направленных в сторону Мекки. И все же Нокс радовался, что попал именно сюда. Немногие египтологи признались бы в этом открыто, но большинство из них воротили нос при одном лишь упоминании об Александрии. Греко-римскую эпоху вообще не считали египетской. Нокс неразделял ни их отношения к городу, ни их точку зрения. Для него то время было золотым веком Египта, а Александрия — его величайшим сокровищем. Две тысячи лет назад это был величайший на земле мегаполис, привлекавший к себе лучшие умы античного мира. Здесь работали Архимед, Гален и Ориген. Здесь перевели Септуагинту. Здесь опубликовал свои величайшие труды Евклид. Отсюда началась химия, взявшая свое имя от аль-кемии, черной земли Египта, и египетского искусства алхимии. Здесь Аристарх выдвинул свою гелиоцентрическую теорию, забытую затем и вновь появившуюся на свет тысячу лет спустя благодаря Копернику. Здесь Эратосфен, основываясь на измерении тени в день солнцестояния в Александрии и Асуане, отстоящем отсюда на восемьсот пятьдесят километров, с невероятной точностью рассчитал длину окружности Земли. Какое воображение! Какие высоты мысли! Какая тяга к знаниям! Беспрецедентное столкновение культур, небывалый взлет научного творчества, равный которому можно наблюдать лишь в Афинах и в более позднюю эпоху Ренессанса. Как можно сбросить со счетов все эти достижения? Как можно воспринимать их как нечто второстепенное и считать, что… Нить размышлений оборвалась в тот момент, когда до него донесся странный звук, как будто в комнате кто-то пытался откашляться. Неужели его уже обнаружили? Нокс шагнул к краю балкона, чтобы его не увидели через стеклянную дверь, и прижался к стене.3
Следуя за Мохаммедом по подземным коридорам, Ибрагим из всех сил старался не поддаваться разочарованию, охватившему его после того, как предполагаемая гробница македонского царя оказалась на деле всего лишь захоронением простого солдата. Он с самого начала не позволял себе питать иллюзий и давать волю воображению и теперь старался не терять концентрации и оставаться профессионалом, чтобы наилучшим образом понять, с чем именно придется иметь дело. Нужной информацией его снабдил уже первый зал. Вырезанные в каменных стенах ниши придавали помещению сходство с огромным моргом, и каждую заполняли наполовину засыпанные песком и грязью человеческие останки. Еще больше костей валялось на полу — скорее всего здесь еще в давние времена побывали охотники за сокровищами. В мусоре, среди кусков камня и штукатурки, уже нашлось несколько почерневших монет, датирующихся четвертым — первым веками до новой эры, сломанная фаянсовая фигурка, множество осколков от погребальных ламп, кувшинов и статуэток. Обычно ниши после погребения запечатывали, но грабители, стремясь добраться до сокровищ, вскрывали эти печати. — Как думаете, мумии найдете? — спросил Мохаммед. — Я однажды водил дочку в музей, так она не могла от них глаз отвести. — Маловероятно, — ответил Ибрагим. — Для мумий здесь климат неблагоприятный. Влажность, может быть, и пощадила бы что-то, но грабители не оставили бы ни кусочка. — Неужели грабители охотятся и за мумиями? — нахмурился Мохаммед. — Они что-то стоят? Ибрагим кивнул. — Во-первых, люди часто клали драгоценности рядом с телом или даже помещали их в само тело, так что воры просто вытаскивали останки на свет и ломали на части. Во-вторых, мумии и сами по себе обладали немалой ценностью. Особенно в Европе. — Вы имеете в виду, что ими интересовались музеи? — Поначалу — нет. Видите ли, еще лет шестьсот назад европейцы верили, что битум полезен для здоровья. В то время это было прямо-таки чудодейственное средство, иметь которое в своем распоряжении стремился каждый аптекарь. Спрос постоянно рос, а предложение заметно отставало. Люди искали новые источники. Вы, конечно, знаете технологию, а тогдашние европейцы полагали, что тела умерших древние вымачивали в битуме. Отсюда произошло и само слово «мумия» — персы называли так битум, и в то время он поставлялся главным образом из Персии. Мохаммед поморщился. — Так что же, мумии использовали как лекарство? — Европейцы — да, использовали. — Ибрагим улыбнулся строителю, как бы говоря: ну чего еще от них ожидать. — В любом случае Александрия находилась как раз в центре этой торговли, и это во многом объясняет факт отсутствия на территории города даже фрагментов мумий, хотя мы точно знаем, что мумификацию здесь практиковали. Перешли в следующий зал. Мансур навел луч фонарика на нетронутую печать со следами краски — рисунок изображал сидящую женщину и стоящего рядом, справа от нее, мужчину. — Дексиос, — прошептал он. — Жена умерла, и супруги прощаются навсегда, — объяснил Ибрагим. — А может быть, он тоже здесь, рядом с ней, — пробормотал Мохаммед. — У них тут тесновато. — Да, плотность населения была большая, а территория маленькая. Такова Александрия. По некоторым оценкам, в те времена здесь проживало около миллиона человек. Видели Габбари? — Нет. — Вот уж громадина. Настоящий город мертвых. А еще есть Шатби и Сиди-Габр. И все равно места не хватало. Особенно после распространения христианства. — Это почему? — В дохристианский период многие александрийцы предпочитали кремацию, — пояснил Ибрагим. — Видите те ниши? Они для урн. Но христиане, как известно, верят в воскрешение, и они, конечно, хотели сохранить свои тела. — Так это христианский некрополь? — Это александрийский некрополь. Здесь можно найти поклонников всех богов — египетских, римских, греческих. Здесь лежат и христиане, и евреи, и буддисты. — И что теперь со всеми ними будет? — Мы будем их изучать. Узнаем, что они ели, чем болели, в каком возрасте умирали, чем занимались. Поймем этнический состав населения. — Но вы будете обращаться с ними с должным уважением? — Конечно, друг мой. Конечно. Они вернулись в первый зал. — А это что? — Огюстен указал на отверстие в стене, за которым начинались и, уходя вниз, скрывались во мраке ступеньки. Мохаммед пожал плечами: — Не знаю. Ибрагиму, чтобы пройти, пришлось пригнуться. Мохаммед опустился на четвереньки. То, что находилось внизу, напоминало скорее всего склеп богатого семейства, разделенный надвое резными колоннами и пилястрами. У стен стояли пять каменных саркофагов, богато украшенных символами разных верований и стилей. Вырезанный на известняке портрет Диониса соседствовал с изображениями Аписа, Анубиса и солнечного диска. В углублениях над каждым саркофагом стояли канонические сосуды, возможно, сохранившие оригинальное содержимое: желудок, печень, кишки и легкие умершего. Пол устилали осколки погребальных лампад и амфор, скарабеи, мелкие украшения из серебра и бронзы со вставками из камней. — Восхитительно, — пробормотал Огюстен. — И как только грабители пропустили такое? — Возможно, дверь была скрыта, — предположил, разгребая ногой мусор, Ибрагим. — А потом землетрясение… — Сколько этому лет? — поинтересовался Мохаммед. Ибрагим взглянул на француза. — Первый век новой эры. Может быть, второй. Они достигли уровня грунтовых вод, и ступеньки скрылись, намекая на таящиеся в глубине сокровища. Уровень подземных вод поднялся за прошедшие века весьма значительно, и это давало основание надеяться, что грабители не добрались до того, что лежало в самом низу. Огюстен наклонился и провел по воде ладонью. — У вас есть деньги на насос? Ибрагим пожал плечами. Откачка воды — дело дорогостоящее, грязное, шумное и чаще всего бесполезное. К тому же придется протягивать шланги, что определенно помешает раскопкам. — Если понадобится… — И вот что еще. Если хотите, чтобы я туда залез, мне нужен напарник. Эти подводные лабиринты — гиблое место. Ибрагим кивнул. — Решайте сами. Я полностью полагаюсь на вас.4
Нессим приближался к Суэцу, когда зазвонил мобильный. — Да? — Это я, — ответил мужской голос. Нессим не узнал звонившего, но спрашивать предусмотрительно не стал. Прошлым вечером он связался со многими, и лишь некоторые из них захотели бы похвастать своими связями с Хасаном. Прослушать мобильный телефон не составляет большого труда, а потому лучше недоговорить, чем сказать лишнее. — Что у тебя? — Досье на твоего человека. Ага! Теперь он понял, с кем имеет дело. Итак, в египетской службе безопасности заведено досье на Нокса. Интересно. — И? — Не по телефону. — Я сейчас еду в Каир. Встретимся там же, где и в прошлый раз. — В шесть, — согласился звонивший и отключился.5
Нокс все еще стоял на балконе, ожидая, что стеклянная дверь вот-вот откроется и неизвестный перешагнет порожек. Квартира друга оказалась настоящей западней — путь к пожарной лестнице, лифту и лестнице был отрезан. Перепрыгнуть некуда, никакого выступа нет. Перегнувшись через ограждение, Нокс увидел внизу бетонную площадку парковки. С шестого этажа не спрыгнешь. Можно было бы попытаться спуститься на нижний балкон, но стоит лишь немного не рассчитать… Нет, об этом лучше не думать. Незнакомец в квартире закашлял сильнее. Странно, вторгнуться в чужую квартиру только для того, чтобы постоять и прокашляться? Он рискнул заглянуть в комнату через щелку и не обнаружил ничего тревожного. Снова кашель, непонятное шипение… и тут до него дошло. Качая головой, Нокс вернулся в комнату — кофеварка выплевывала остатки кофе. Он налил чашечку, усмехнулся себе в зеркале. В четырех стенах ему всегда становилось не по себе, вот и сейчас признаки стресса уже напомнили едва заметной судорогой в предплечьях и бедрах. Нужно бы прогуляться, сжечь часть нервной энергии, но высовываться опасно. Люди Хасана наверняка ищут его на вокзале, в отелях, на пристани, показывают его фотографию таксистам и официантам, прочесывают автостоянки в поисках джипа. Нокс понимал, что самое безопасное — залечь на дно и не высовываться. И все же… Огюстен ни свет ни заря умчался осматривать какое-то древнее захоронение. Надо было поехать с ним.6
Ибрагим поднимался по спиральной лестнице с тяжелым сердцем. Предстояло отчитаться перед Николаем Драгумисом, и он прекрасно понимал, что от результатов этого разговора зависит дальнейшее финансирование раскопок и, может быть, судьба несчастной дочери Мохаммеда. Ободрив строителя улыбкой, Ибрагим отошел в сторонку с Еленой и, перекинувшись с ней несколькими словами, достал телефон, набрал номер и назвал свое имя. Его тут же соединили. — Ну? — спросил Николай, сняв трубку. — Нам очень повезло. Здесь чудесные… — Вы обещали мне гробницу македонского царя. Вы ее нашли? — Я говорил, что мы нашли что-то похожее на царскую гробницу. Так оно и есть. Но к сожалению, в ней похоронен не царь, а простой воин. Щитоносец. — Щитоносец? — презрительно фыркнул Николай. — И вы полагаете, что компания Драгумиса потратит двадцать тысяч долларов на раскопки могилы какого-то щитоносца? — Они были элитой армии Александра, — возразил Ибрагим. — Этот воин, Акил, скорее всего… — Что? — оборвал его Николай. — Как, вы сказали, его имя? — Акил. — Акил? Уверены? — Да, а что? — Елена там? — Да. — Передайте трубку ей. Сейчас! Я хочу поговорить с ней. Ибрагим пожал плечами и протянул телефон гречанке. Она взяла его и, отойдя на несколько шагов, повернулась спиной, чтобы он не слышал, о чем пойдет речь. Разговор продолжался не меньше минуты. Наконец Елена вернула телефон. — Вы получите деньги. — Не понимаю. Что такого особенного в этом Акиле? — Вы о чем? — Вы прекрасно знаете о чем. — Не знаю. Мистер Драгумис хочет, чтобы его информировали о ходе раскопок. — Разумеется. Я позвоню ему, как только мы… — Не вы. Он сказал, что у меня должен быть неограниченный доступ ко всем материалам. — Нет. Я не могу… — Боюсь, у вас нет выбора. Мистер Драгумис настаивает на этом условии. — Но мы не договаривались… — Считайте, что теперь договорились. — Елена пожала плечами. — Если вам нужна поддержка… Ибрагим бросил взгляд на нервно расхаживающего неподалеку Мохаммеда. — Хорошо. Думаю, это можно как-то устроить, — со вздохом согласился он и знаком показал строителю, что все в порядке. Мохаммед облегченно вздохнул и неверной походкой направился к себе. Наверное, тоже позвонить. Поднявшийся последним Мансур подошел к ним. — Ну что? Работаем? — Да. — По ускоренной программе или как? Ибрагим задумчиво кивнул. Хороший вопрос. Через две недели, если хозяева будущего отеля настоят на своем, подземные палаты засыплют тоннами мусора, площадку разровняют, уложат асфальт, и тогда в некрополь никто и никогда уже не спустится. При таком варианте нужно прежде всего поднять на поверхность все ценное, включая настенные рисунки, скульптуры и мозаику из ротонды. Сделать это можно, но потребуется время, опытные специалисты и дорогое оборудование. Планированием следует заняться прямо сейчас. С другой стороны, Александрия крайне бедна историческими памятниками, особенно относящимися к началу правления династии Птолемеев. Если бы удалось договориться с заказчиками, древнее захоронение могло бы стать ценным дополнением к туристической программе, но лишь при условии сохранения оригинального облика этого места. Тогда и раскопки нужно проводить иначе — осторожнее, стараясь ничего не повредить. — Попробуем обойтись без разрушений, — сказал он наконец. — Я поговорю с заказчиками. Может быть, они поймут, что иметь под боком такую древность не так уж и плохо. Мансур ухмыльнулся: — А если хорошо попросить, они по доброте душевной еще дадут нам по пентхаусу в своем отеле. — Да уж. Ладно, ими я займусь сам. Ты сможешь организовать работу? — Это будет нелегко. Придется приостановить проект на Шатби — там спешить некуда. Перебросим сюда рабочих, генератор и освещение. Но люди нам еще понадобятся. — Постарайся найти. Деньги у нас есть. — Понимаю. Но в таком случае потребуется вентиляция. И я не хочу, чтобы артефакты таскали по лестнице — верный способ получить неприятности на свою голову. Значит, нужно устанавливать лифт. Огюстену понадобится помпа. Он обязательно ее потребует. И это еще далеко не все. У нас там примерно полторы сотни ниш, следовательно, в ближайшие две недели в музей или в университет надо будет доставить тысяч шесть или семь человеческих останков. Для их приема нужны специалисты. — Он щелкнул пальцами. — При таких масштабах две недели пролетят как один день. Ибрагим улыбнулся. Мансуру нравилось рисовать будущие проблемы, чтобы потом испытывать удовлетворение по мере их решения. — Тогда тебе, пожалуй, лучше начинать прямо сейчас, — посоветовал он.7
Акил! Николай не верил своим ушам. И в то же время верил. Что написано, то написано. Восстановление славы и величия Македонии предсказано, причем говорится об этом не только в Книге пророка Даниила. — Так в чем дело? — прокричала, перекрывая рев двигателя «ламборгини-мурчьелаго», Джулия Мелос. Молодая женщина приехала в качестве репортера одной из влиятельных канадских газет, чтобы написать серию статей о современной Македонии, и сейчас собиралась взять интервью у его отца. Выходцев из Македонии в Канаде обосновалось немало, и община служила источником не только моральной, но и финансовой поддержки тех, кто боролся за создание на Балканах нового независимого государства. К тому же журналистка была еще и хороша собой. Может быть, если все пойдет по плану… — Наша компания спонсирует исторические исследования по всему миру! — прокричал Николай в ответ. — Монополии на истину, как вы понимаете, ни у кого нет. Он притормозил, сворачивая на дорогу, идущую в сторону гор, но тут из-за поворота выскочил белый пикап, спешащий со скоростью, явно неуместной в его почтенном возрасте. Присутствие красивой девушки не позволяло осторожничать, и Николай добавил газу и обошел грузовичок на повороте. Пикап смог ответить на оскорбление только пронзительным гудком. Джулия вскрикнула и бросила на своего спутника восхищенный взгляд. Он громко рассмеялся. Настроение было прекрасное. Период ожидания, похоже, закончился, и дела сдвинулись с мертвой точки. Да как сдвинулись. Жизнь щедра на сюрпризы: ждешь год, ждешь два — ничего, а потом вдруг тебя как будто подхватывает поток событий. — Вы рассказывали об Аристандре, — крикнула Джулия. Порыв ветра взметнул юбку, обнажив стройные бедра, и девушка поспешила привести себя в порядок. Николай слегка сбросил газ, чтобы разговаривать нормальным голосом. — Аристандр был любимым предсказателем Александра. После смерти царя ему было видение, которое он истолковал так: земля, в которой будет похоронен Александр, останется непокоренной в веках. — И?.. — Генерал по имени Пердикка, стоявший во главе преемников Александра, хотел похоронить его в Эдессе, рядом с отцом, Филиппом Вторым. — Автомобиль выскочил на вершину холма — вокруг, куда ни посмотри, расстилались плодородные равнины северной Греции. Николай съехал на обочину, вышел из машины и протянул руку в направлении Эдессы. — Могилы обнаружили относительно недавно, тридцать лет назад. Прекрасное место. Вам следует там побывать. — Обязательно туда съезжу. Но этому вашему генералу, похоже, так и не удалось вернуть тело Александра домой. — Не удалось. — Николай с сожалением покачал головой. — Другой генерал, Птолемей, увез его в Египет. Вы только подумайте! Если бы не это, Македония веками оставалась бы непокоренной! Джулия слегка нахмурилась: — Неужели вы всерьез в это верите? — А почему бы и нет? — Но… это ведь всего лишь предсказание. Николай покачал головой: — Нет. Это исторический факт. Пердикка, обладай он всей властью и имей на своей стороне авторитет великого царя, сумел бы сохранить империю. Он несколько раз предпринимал попытки вернуть тело Александра, но Птолемей укрылся за Нилом, и Пердикка потерял сотни человек, когда попытался переправиться через реку. Одни утонули, других сожрали крокодилы. Неудача так разозлила офицеров, что они убили его прямо в палатке. После этого империя была обречена. Законных наследников Александра уничтожили. Каждый воевал за себя. Но представьте, что было бы, добейся Пердикка успеха. — И что? Николай обнял девушку левой рукой, а правой сделал широкий жест, предлагая полюбоваться открывшимся с вершины холма великолепным видом с голубеющим вдалеке Эгейским морем. — Вы только взгляните на это, — с гордостью сказал он. — Македония. Какая впечатляющая картина, а? — Да, — согласилась Джулия. — Пердикка был человеком честным и благородным. Он бы смог защитить сына Александра и удержать империю под единой властью. И если бы Александр Четвертый обладал пусть десятой долей талантов и способностей своего отца, пророчество Аристандра могло бы сбыться. — Вы сказали, что тело Александра увезли в Египет, — заметила она. — А ведь Египет потом еще долго оставался непокоренным, не так ли? Николай рассмеялся. Девушка ему нравилась — хорошенькая и толковая. — Так. Но посмотрите, что случилось дальше. Птолемеи оставались на троне до тех пор, пока должным образом почитали останки Александра. Но когда Птолемей Девятый переплавил его золотой гроб, чтобы рассчитаться с собственными солдатами, удача отвернулась от них. И кто же отобрал власть у Птолемеев? — Кто? — Цезари. Они относились к Александру с величайшим уважением. Юлий Цезарь даже плакал от зависти к нему, потому что не мог повторить его подвиги. Август, Септим Север, Каракалла и Адриан — все совершали паломничества к гробнице, чтобы принести ему жертву. Для них он был героем. Но потом начались мятежи, волнения, могилу осквернили, и римляне уступили Египет арабам. Все ясно, не так ли? — Все? — не поняла Джулия. — Почитай Александра — и преуспеешь. Пренебрежешь им — погибнешь. А уж в Македонии его почитали бы так, как нигде больше. Из этого следует, что мы остались бы непокоренными в веках. Джулия отстранилась от своего пылкого гида, посмотрела на часы и натянуто улыбнулась. — Нам, наверное, следует поторопиться. Меня ждет ваш отец. — Конечно. Давайте поспешим. — Николай забрался в машину и повернул ключ, с удовольствием вслушиваясь в глухой рокот мощного двигателя. Еще пятнадцать минут, и впереди показался дом его отца. — О! — восхищенно выдохнула Джулия. — Точно так же выглядел царский дворец в Эдессе, — с гордостью сообщил Николай. — Единственное отличие в том, что копия больше оригинала. Драгумис-старший редко покидал дом. В последние годы он жил практически затворником, передав управление бизнесом профессиональным менеджерам и отдавая свободное время своему истинному увлечению. Их уже встречал Коста, начальник службы безопасности Филиппа Драгумиса. — Познакомься, это Джулия, — сказал Николай. — Приехала взять интервью у отца. Но сначала мне нужно сообщить ему кое-какие новости. Коста кивнул. — Он внизу, в хранилище. Николай повернулся к девушке: — Не беспокойтесь, вечером я сам отвезу вас в город. — Спасибо, но я вполне обойдусь такси. Он рассмеялся, почувствовав ее неуверенность и беспокойство. Похоже, ее встревожило его упоминание о пророчестве Аристандра. Ох уж этот Запад! Люди там пугаются при малейшем намеке на сакральное. Хорошо еще, что гостья не была с ним вчера в церкви, не слышала о предсказании из Книги пророка Даниила, в котором содержится описание человека, которому суждено принести Македонии долгожданную свободу. Попасть в хранилище можно было только на лифте. Николай вошел в кабину. Стальные дверцы неспешно и бесшумно сомкнулись. Он наклонился к сканеру сетчатки глаз, и лифт медленно пошел вниз. Достигнув пола, кабина остановилась и едва заметно содрогнулась от собственного веса. Часовой, охранявший вход в семейную сокровищницу, вытянулся в струнку. Николай набрал код на панели, и дверь открылась. Он вошел в хранилище, все еще думая о Книге пророка Даниила, вспоминая написанные двадцать пять столетий назад строки, обещавшие его народу спасителя.Под конец же царства их, когда отступники исполнят меру беззаконий своих, восстанет царь наглый и искусный в коварстве. И укрепится сила его, хотя и не его силою, и он будет производить удивительные опустошения, и успевать, и действовать, и губить сильных и народ святых. И при уме его и коварство будет иметь успех в руке его, и сердцем своим он превознесется, и среди мира погубит многих…Драгумис-старший, словно предупрежденный о приходе сына неким таинственным способом, уже стоял у застекленного шкафчика, на полках которого лежали фрагменты древнего папируса из Маллави. Пальцы его покоились на ореховой раме, а взгляд был прикован к пожелтевшим страничкам с выцветшими черными письменами. Николай любил отца, гордился им и преклонялся перед ним. Вот уж действительно — царь наглый и искусный в коварстве. Старик поднял голову и посмотрел на сына черными отрешенными глазами. — Да? — Они нашли Акила! — выпалил, не в силах больше сдерживать волнение, Николай. — Началось.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
1
Елена возвращалась в Дельту, когда перед ней, вынудив нажать на тормоза, выскочил вдруг синий пикап. Через минуту она догнала его, посигналила, привлекая внимание, и, высунувшись в окно, потрясла злобно кулаком и обдала ошеломленного водителя градом отборных арабских проклятий. Настроение испортилось после разговора с Николаем Драгумисом. Да еще этот чертов француз, так напомнивший ей покойного мужа, Павла. Каждый раз, когда такое случалось, воспоминание отдавалось болью понесенной утраты. О Павле Елена узнала еще до знакомства с ним; сам тон его статей, остроумных, язвительных, колких, статей, в которых он высмеивал македонский национализм, раздражал ее, выводил из себя и в то же время заставлял восхищаться им. О его успехах у женщин ходили многочисленные слухи. Елена была гордой и независимой женщиной и, как многие ей подобные, страстно тосковала по сильному, всепоглощающему чувству. В конце концов судьба свела их на радиодебатах в Салониках. Он удивил ее с самого начала. Она ожидала встретить человека резкого, агрессивного, высокомерного и самоуверенного, но Павел оказался совсем другим. Тем не менее никогда раньше ей не попадался противник, настолько уверенный в себе. Едва обменявшись с ним рукопожатием, она поняла — надо ждать беды. У Павла был совершенно особенный взгляд, внимательный, пронзительный и немного насмешливый, как будто он понимал не только то, что она говорит, но и то, что хочет сказать. Как будто она была фильмом, который он уже видел. В тот вечер Павел разнес ее в пух и прах, противопоставив ее аргументам юмор, основательность и точность. Его удары приходились в слабые места, безжалостно разбивая защиту. Расстроенная, Елена попыталась прижать оппонента цитатами из Керамопуллоса, отмечавшего идиосинкразический стиль македонской керамики, и вдруг, к полному своему ужасу, вспомнила, что на самом деле цитата принадлежит Каллиполитису. Рискнув бросить взгляд на противника, она увидела, что тот улыбается. В какой-то момент ее репутация ученого повисла на волоске, и этот момент изменил все. Два дня после дебатов Елена бродила безостановочно по музею из зала в зал как неприкаянная и каждый раз, когда пыталась взяться за работу, желание, более сильное, чем голод и жажда, мешало сосредоточиться. Раньше ей никогда не приходилось звонить мужчинам, но теперь она позвонила Павлу. Опасаясь насмешек, коротко назвала себя и заметила, что хотела бы прояснить некоторые пункты разногласий. Когда он предложил пообедать, она едва не расплакалась. Что было дальше? Дальше было все. Подробностей память не сохранила, как будто жар любви просто выжег их. Но ощущение счастья, обретенного и утраченного, осталось, и это ощущение пронзало ее порой, когда на улице взгляд падал на мужчину, чем-то напоминавшего Павла, когда она улавливала запах его сигарет или когда кто-то смотрел на нее так, как Павел. Сегодня так смотрел тот наглец-француз. Смотрел с ухмылкой, уверенный в том, что стоит ему только щелкнуть пальцем, как она бросится к нему в постель. Смерть Павла потрясла Елену. Она так и не оправилась от того удара. Да и как от него оправиться? Представляя горе, она ошибалась так же, как ошибалась раньше, представляя любовь. Оно виделось волной, которая сначала увлекает человека в пучину, а потом выносит на прежний берег. Все получилось не так. Горе переделало ее полностью, изменило так, как окисленный углерод меняет расплавленный чугун. Да, думала Елена, сравнение подходящее: горе закалило, превратило ее в сталь.2
Остановившись у киоска, Нессим вышел из «сааба» купить сигарет, и в этот момент какая-то женщина бросила в приоткрытое заднее окно плотный конверт. Вернувшись на подземную стоянку у отеля, он захватил конверт и поднялся в свой номер. В конверте оказалось лишь несколько страничек, но большего не стоило и ожидать. Нессим пробежал взглядом по расплывающимся строчкам фотокопии, посмотрел на размытую фотографию. Оказывается, служба безопасности интересовалась вовсе не Ноксом, а другим человеком, неким Ричардом Митчеллом, с которым Нокс работал на протяжении нескольких лет. Митчелл в свое время обвинил бывшего шефа Совета по древностям в продаже папирусов на черном рынке. Чиновник имел хорошие связи, и результатом безответственного поступка стало то, что англичанину отказали в продлении разрешения на ведение раскопок, а коллеги-египтологи от него отвернулись. Это по крайней мере объясняло, чем Нокс занимался в Шарм-эль-Шейхе. Выжидал, пока уляжется пыль от скандала, мечтая о сокровищах на морском дне. Но практической помощи от полученной информации было мало. Некоторую надежду оставлял последний листок со списком всех известных знакомых и друзей Нокса, а также их адресами.3
Hyp встретила Мохаммеда у двери. Выглядела она измученной — значит, у Лайлы снова был трудный день. — Чудесно выглядишь, — сказал он, целуя жену в щеку и вручая ей букетик поникших цветов. — Зачем? — Она покачала головой. — Ты же знаешь, что мы не можем себе этого позволить. — Подарок, — мягко сказал Мохаммед. — Шариф просил передать. — Он посмотрел на дверь в комнату дочери. — Не спит? — Не спит. Но очень устала. — Я ненадолго. — Мохаммед тихонько постучал, открыл дверь и вошел. Лайла улыбнулась. Он опустился на колени перед кроватью, сунул руку в карман и достал деревянную куклу, которую сам вырезал и покрыл черным лаком. Ему нравилось работать ножом, и в свободные минуты он всегда бродил по стройке в поисках подходящего куска дерева. Хорошая терапия. Когда не можешь помочь ребенку с лечением, постарайся хотя бы поднять ему настроение. Ее большие темные глаза радостно вспыхнули. Лайла взяла игрушку, лизнула ее кончиком языка и прижала к груди. По каким-то неведомым причинам к готовым куклам она относилась неприязненно. Не соблазняли ее больше и сладости. Как будто жизнь из-за болезни стала слишком серьезной, чтобы отвлекаться на детские забавы. — Почитаешь мне сегодня? — Конечно. Лайла откинулась на подушку и закрыла глаза. Их друзья и знакомые уже прошли тесты, и хотя положительного результата не было, Мохаммед успокаивал себя тем, что делает все возможное. Но теперь он снова зависел от других и мог только ждать. Для родителя нет ничего труднее, чем ждать. Через несколько минут она уснула. Мохаммед вышел из комнаты. Hyp, хотя и закусила губу, не смогла сдержать слез. Плакала она всю жизнь, и от этого совсем высохла. Он обнял ее, привлек к себе, пытаясь утешить. Иногда отчаяние овладевало им настолько, что он почти желал худшего — только бы все кончилось. Работа, жена, дочь… Когда-то у него было все, о чем можно только мечтать. — Как думаешь, ее можно вывезти из дома? — Вывезти? — В голосе супруги прорезались истеричные нотки. — Куда? — Ко мне, на участок. Hyp оттолкнула мужа. — Ты что, рехнулся? Мохаммед снова обнял ее. — Послушай меня. Тот археолог, Ибрагим… тот, на «мерседесе»… У него есть деньги. У него есть связи. Он живет в другом мире. Лайле друзья не помешают. — Он может помочь? Мохаммед ответил не сразу. Hyp часто вынуждала его давать обещания, выполнить которые он не мог. — Кто знает? Но он добрый и щедрый человек. Когда он сам увидит Лайлу, кто знает, куда повернет его Аллах?4
— Посмотри, что я принес! — воскликнул Огюстен, ставя на стол два пластиковых пакета. — Фалафель и пиво! Как в добрые старые времена. — Отлично. Огюстен нахмурился. — Что-то ты не слишком рад, а? — Посиди взаперти и сам свихнешься. — После одного дня? Ты что, день потерпеть не можешь? — Это все из-за твоих дурацких комиксов. — Нокс принялся доставать продукты из второго пакета. — У тебя есть что-нибудь приличное? — Например? — Что-нибудь по археологии. Хотя бы отчеты с раскопок, а? Интересно, что вы там нашли. — Ладно, — пожал плечами Огюстен, — без проблем. Завтра вечером принесу тебе отчеты. Но раз уж ты так страдаешь… — Да? — Я сегодня был на участке, где нашли некрополь. Внизу вода, но откачивать ее Ибрагим не хочет. Предлагает сначала посмотреть, что там есть. Я собирался взять Софию, но раз уж ты сходишь с ума от безделья… Нокс взволнованно посмотрел на друга: — Ты серьезно? — А почему бы и нет? Она, конечно, симпатичнее, но у тебя зато опыта побольше. Сам знаешь, какими опасными бывают такие места. — Как я туда доберусь? — Со мной. На мотоцикле. — Огюстен передал ему бутылку холодного пива. — Наденешь мой шлем. Обещаю, нас никто не остановит. Полиция в Александрии — одно название. За те десять лет, что я здесь, меня не остановили ни разу. А если и остановят — не страшно! У меня еще остались документы после поездки в Кирин. Чертовы ливийцы не пропускали твоего покорного слугу под настоящим именем! И только потому, что я нелестно отозвался об этом чокнутом щеголе, Каддафи. Пришлось путешествовать под именем Омара Малика. Я был водителем грузовика из Мерса-Матрух, представляешь? А уж если я сошел за дальнобойщика, то и ты за него сойдешь. Нокс покачал головой. И о чем только он думает. С другой стороны, поразительное неприятие другом общепринятых правил поведения действовало заразительно. — А на участке? — Никаких проблем. Разговаривать буду я. Впрочем, там будет не до разговоров. Наверху только строители, а внизу вообще никого. Если не считать мертвецов. Несколько залов, в каждом около сотни ниш, и везде кости и артефакты. Мансур должен переправить их в музей. Срок — две недели. Работать будут люди из музея, университетские, с побережья. Охранник один, возле спуска, но ему достаточно показать стандартный пропуск Совета по древностям. Я тебе его сам выпишу. На какое-нибудь незапоминающееся имя. Джон Смит, например. Или Чарльз Рассел. Или Марк Эдвардс. Как тебе, а? Марк Эдвардс. Ты и выглядишь точь-в-точь как Марк Эдвардс. Нокс неуверенно пожал плечами. — Ты же знаешь, что обо мне думают в Каире. Если попадусь, тебя ждут большие неприятности. — Наплюй на Каир, — ухмыльнулся Огюстен. — Меня до сих пор тошнит от этого ублюдка Юсуфа. Так подставить вас с Ричардом… Поверь, помочь тебе — для меня удовольствие. Да и никто ничего не узнает. Я трепаться не стану. А ты? — Меня могут узнать. — Не думаю. Ибрагим — возможно, но он человек хороший и никому ничего не скажет. Да и на раскопе вряд ли еще появится — там ведь и костюм можно испачкать. Больше тебя никто не знает. Люди все хорошие, кроме той роскошной гречанки Елены и ее… — Елена? — Нокс потер лоб. — Елена Колоктронис? Огюстен скорчил гримасу. — Ты ее знаешь? — Нет. Просто угадал. — А если серьезно? — Помнишь, что случилось с моими родителями и сестрой? — Конечно. А что? Она имеет к этому какое-то отношение? — За рулем был ее муж. — Ох… И он… Тоже?.. — Да. — Извини. Вам обоим, тебе и ей, сильно не повезло. Но это не важно. Ее там завтра не будет. — Точно? — Точно. На ней раскопки в Дельте. Она здесь только потому, что привезла фотографа. Француженку. Гейл Дюма или что-то в этом роде. — Фотограф? — Нокс покачал головой. — Нет, я ее не знаю. — Вот и отлично. — Огюстен усмехнулся и поднял бутылку. Они чокнулись. — Тебе абсолютно нечего опасаться.ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
1
Огюстен был прав, предложив ему отправиться на раскоп. Пора проветриться. С самого утра Нокс ощущал приятное и, к сожалению, полузабытое волнение. Как же давно он не участвовал в настоящей экспедиции. Пожалуй, слишком давно. Знакомые звуки, запахи. Привычная болтовня. Сердце трепетало от счастья. Натужно ревел генератор, приводя в движение подъемник, неустанно втаскивавший наверх сделанные из старых автомобильных покрышек и наполненные мусором корзины. Мусор просеивали и отправляли либо в музей, либо в отвал. Повсюду змеились кабели и провода; техники устанавливали лампы и вентиляторы. Рабочие в масках и белых перчатках ползали на коленях по подземному лабиринту, осторожно собирая артефакты и человеческие останки. Прежде чем привезти друга, Огюстен доставил на место водолазное оборудование. Спустившись вниз, они торопливо облачились в костюмы и внимательнейшим образом проверили снаряжение друг друга. Люди, часто совершающие погружения, со временем начинают забывать о правилах безопасности. Но в тесном подземном коридоре нельзя просто сбросить пояс и всплыть на поверхность, если что-то пошло не так. Здесь поверхности просто нет. Огюстен, вспомнив трюк Тезея, прихватил с собой моток нейлонового шнура, но зацепить его было не за что. — Подожди здесь, — сказал он и, вернувшись после недолгого отсутствия, поставил на землю груженную мусором корзину. Привязав к ней шнур, француз подергал веревку, проверяя прочность крепления, и удовлетворенно кивнул. Они включили фонарики и спустились в воду. Огюстен тянул за собой шнур. Ласты не надевали. Когда не плывешь, а идешь по дну, осадка поднимаешь больше и видимость ухудшается, зато так легче ориентироваться. Вход в зал нашли сразу. Большая часть ниш была запечатана. Огюстен высветил одну с изображением пучеглазого мужчины, смотревшего, казалось, прямо на них. В соседней нише блеснуло что-то металлическое. Огюстен осторожно вынул погребальную лампаду и засунул в свой мешок. Они осмотрели еще три зала. Коридор уходил дальше ломаной линией. Шнур зацепился за что-то, но Огюстен подергал, и он освободился. Видимость ухудшалась, и временами они с трудом различали друг друга в кружащей мути. Нокс проверил воздух. Сто тридцать бар. Кислород договорились поделить на три части: одна треть — туда, вторая треть — оттуда и треть — про запас. Он сделал знак Огюстену. Француз ткнул пальцем за спину. Шнур провис. Огюстен потянул. Шнур шел легко. В глазах француза мелькнула тревога. Через минуту конец шнура был у него в руке. Кто-то отвязал его от корзины!2
Ибрагим всегда чувствовал себя неуютно в присутствии детей. У него не было ни братьев, ни сестер, ни племянников, а перспектива стать отцом таяла с каждым годом. Но Мохаммед пошел на уступки, согласившись отложить работы на две недели, и Ибрагим не мог отказать строителю в желании показать дочери раскоп, хотя и счел неблагоразумным решение привести больного ребенка туда, где столько пыли и где все говорит о смерти. Они стояли в подземном зале, когда Мохаммеда позвали наверх. — Звонят из офиса. Мохаммед недовольно нахмурился. — Извините, мне придется оставить вас на минутку. Я быстро. Вы не могли бы подержать Лайлу? — Конечно. — Ибрагим взял на руки сверток из одеялец и пеленок, но девочка почти ничего не весила. Он неуверенно улыбнулся ей, и она улыбнулась в ответ, робко и даже боязливо. — Этот человек был не египтянином, да? — спросила девочка. Язвочки во рту мешали говорить, и она моргала от боли при каждом слове. Ибрагим моргал вместе с ней. — Ты права. Он был греком, из страны, что лежит к северу, за морем. Твой отец очень сообразительный. Он понял, что это грек, потому что нашел у него во рту монету, которая называется обол. Греки считали, что духам нужно расплачиваться с перевозчиком по имени Харон, который переправляет их через реку Стикс в иной мир. — В иной мир? — спросила Лайла. Глаза ее стали вдруг большими, как будто кто-то оттянул от них кожу. Ибрагим сглотнул подступивший к горлу комок и отвернулся, почувствовав, что вот-вот расплачется. Как же сурова судьба к этому ребенку. У него уже стали уставать руки, когда Мохаммед наконец вернулся. Лицо отца озарилось такой счастливой улыбкой, что Ибрагим почувствовал себя лишним в этом мире, недостойным потреблять его воздух и занимать какое-то место. Он торопливо отступил в тень. — Те тесты, о которых вы говорили… Где я могу сдать анализ?3
Нокс и Огюстен озабоченно переглянулись, но, будучи опытными дайверами, не поддались панике. Воздуха оставалось на двадцать минут, двадцать пять при бережливом расходе. Огюстен указал вперед. Нокс кивнул. Нужно найти выход или хотя бы воздушный карман, где можно переждать, пока муть осядет и видимость улучшится. Тупик. Нокс поднес к лицу руку с индикатором давления — оно неумолимо падало. Держась руками за стену, они двинулись назад. После ночных погружений в Шарм-эль-Шейхе коллеги много рассказывали о нулевой видимости, но здесь ситуация была куда хуже. Нокс с трудом различал свои руки. Еще один тупик. Или тот же самый? В таком месте они запросто могли двигаться по кругу. Пятнадцать бар. Они уже не шли, а плыли, подгоняемые нарастающим страхом, глотая остатки воздуха. Всего пять бар. Стрелка дрожала уже в красной зоне. Огюстен вдруг схватил его за руку, рванул к себе, вырвал изо рта регулятор и отчаянно постучал пальцем по губам. Нокс передал ему свой и едва не закашлялся. Еще немного. Еще… Впереди появилась развилка. Огюстен показал направо. Нокс был уверен, что вправо они поворачивали в прошлый раз. Он потянул влево. Огюстен покачал головой, настаивая на своем, и Нокс уступил. Они плыли, цепляясь за шероховатые стены, отталкиваясь друг от друга… Стена. Огюстен метнулся вверх и, вырвавшись на поверхность, выплюнул регулятор. Нокс устремился за ним. С минуту они лежали на боку, стараясь отдышаться. Наконец Огюстен взглянул исподтишка на Нокса и едва заметно усмехнулся, как будто подумал о чем-то смешном. — Есть старые дайверы. А есть сраные дайверы. Нокс качнул головой. — Думаю, без насоса здесь не обойтись. — Ты прав, — согласился француз. — И еще… давай никому об этом не рассказывать, ладно? Потерпим годик-два? Меня как-никак считают профессионалом. — Ладно. Никому ни слова. — Он устало поднялся, стащил с плеч пустой баллон, снял и бросил на каменный пол пояс. — Смотри-ка! Корзина пропала. И верно, корзина исчезла, а они даже и не заметили. Хотя с нее все и началось. — Какого черта? Я думал, просто узел развязался. Уж не Хасана ли фокусы? Огюстен грустно улыбнулся: — Нет. Боюсь, все куда проще. — Как это? — В корзине был мусор, так? А что у Мансура на первом месте? Нокс нахмурился. — Хочешь сказать, что кто-то просто вынес мусор? — Нам сегодня крупно повезло, приятель. Из коридора донесся звук шагов. Нокс поднял голову и увидел стройную темноволосую симпатичную молодую женщину. На шее у нее висел цифровой фотоаппарат. — Кому это здесь крупно повезло? Нашли что-то интересное? Огюстен моментально вскочил и встал между ней и Ноксом. — Посмотри! — Он достал из мешка погребальную лампаду. — Там полно нетронутых ниш! — Фантастика. — Она посмотрела мимо него на Нокса. — Меня зовут Гейл. Ему ничего не оставалось, как встать. — Марк. — Рада познакомиться. — Взаимно. — Как дела? — Огюстен кивком указал на фотоаппарат. — Много наснимала? — Много. Мансур привез осветительное оборудование из музея, так что в зале уже можно фотографировать. Боюсь только, штукатурка потрескается из-зажары. — А нам это не нужно. — Огюстен обнял ее за плечи и попытался развернуть в сторону от друга. — Послушай, ты ведь одна в городе, да? Может, пообедаем вместе? Я мог бы показать тебе Александрию. Ее глаза радостно блеснули. — Правда? Великолепно. — Она тут же покраснела от смущения и попыталась объясниться. — Дело в том, что в моем отеле и поесть негде, а приносить с собой продукты запрещают. Идти же одной в ресторан как-то не хочется. Кажется, что на тебя все смотрят… — Их можно понять. Такая милая девушка, — галантно вставил Огюстен. — И в каком же отеле ты остановилась? — В «Виконте». — Жуткое место. Но почему именно там? Гейл застенчиво пожала плечами: — Так получилось. Я попросила таксиста отвезти меня в какой-нибудь отель поближе к центру и подешевле. — И он поймал тебя на слове, — рассмеялся Огюстен. — Итак, до вечера. В восемь, если тебя устраивает. Я за тобой зайду. — Отлично. — Она посмотрела на стоящего в тени Нокса. — А вы тоже пойдете? Он покачал головой: — Боюсь, у меня не получится. Дела. — Жаль. — Гейл пожала плечами. — Ну ладно. Пока. — Она повернулась и зашагала по коридору, не оглядываясь и держась немного неестественно, словно чувствовала, что ее провожают взглядами.ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
1
Вернувшись в квартиру Огюстена, Нокс устроился на диване и попытался как-то убить время. Занятие оказалось нелегким. Комиксы не помогали. Он прошелся по душной комнате, выбрался на балкон. Солнце никак не желало опускаться за горизонт. Огюстен не возвращался. В половине восьмого зазвонил телефон. Нокс побоялся снять трубку, предпочтя подождать, пока включится автоответчик. — Это я! — проорал Огюстен, перекрывая смех, музыку и звон стекла. — Возьми трубку! Нокс взял. — Тебя где черти носят? Мы же договаривались… — Послушай, дружище. У меня тут изменилась ситуация. Дела на работе. — На работе? — сухо уточнил Нокс. — Хочу попросить тебя об одолжении. Та девушка, фотограф. Гейл. Она ждет меня в «Виконте». Объясни, что у меня завал… что меня срочно вызвали… — Она же одна в городе, — разозлился Нокс. — Ты не можешь ее подвести. — Не могу, — согласился Огюстен. — Поэтому и прошу тебя об одолжении. Сам я звонить не хочу — боюсь, бедняжка услышит этот шум и засомневается в моей искренности. — Надо было пригласить ее с собой. — Откуда мне было знать, что все так обернется? А теперь уже поздно. Помнишь, я упоминал о Беатрис? — Ради Бога, оставь меня в покое. Проделывай свои делишки сам. — Эй, Дэниел, я же прошу тебя как друга. Как это ты сказал… У меня проблемы. Нужна твоя помощь. Прекрасные слова. — Ладно. Черт с тобой. Я все сделаю. — Спасибо. — Ты уж там не надрывайся, — уколол напоследок Нокс. — На работе. Он взял с полки телефонный справочник, перелистал страницы, нашел номер отеля «Виконт» и снял трубку. Так подвести бедняжку. Бросить одну в незнакомом городе. Он остро чувствовал и свою вину — сказывалось воспитание. Если уж пригласил девушку, будь добр держать слово. Впереди вытягивалась тень долгого вечера в одиночестве. Не с кем поболтать, нечего почитать, нечего посмотреть по телевизору. К черту! К черту Хасана и его головорезов! Он нашел в шкафу чистую рубашку и футболку, оставил записку возле телефона, спустился вниз и поймал такси.2
Вернувшись в тот вечер домой, Ибрагим долго не находил себе места. После укола — сестра в клинике взяла кровь для проведения теста на гистосовместимость — ныла рука. Перед ним снова и снова вставали большие карие глаза больной девочки. Как же ей должно быть тяжело. Сколько требуется терпения, мужества. В конце концов просто сидеть и ничего не делать стало невыносимо. Он прошел в кабинет, снял с полки одну из книг, ту, что в детстве читал ему отец, и, выйдя из дома, сел в машину. Мохаммед жил на девятом этаже. Лифт не работал. Поднявшись наверх по лестнице, Ибрагим еще пару минут стоял, прислонившись к стене и, как рыба, хватая ртом воздух. А каково больному ребенку? Он вспомнил свое детство — достаток, образование, никаких трудностей. Жить легко и приятно, когда у тебя богатый отец. Из-за двери долетали приглушенные голоса ссорящихся супругов, которые даже в такой момент старались не беспокоить любимую дочь. И как только они выдерживают подобное напряжение? Ибрагим вдруг почувствовал себя посторонним, нарушителем, вторгающимся в полный боли чужой мир. Он уже собрался уходить, как дверь неожиданно открылась и на площадку вышла женщина, одетая так, словно куда-то собралась. Увидев незнакомца, она замерла у порога. — Кто вы? Что вы здесь делаете? — Извините, — растерянно пробормотал Ибрагим. — У меня тут кое-что для Мохаммеда. — Что? — Всего лишь книга. — Он вытащил ее из портфеля. — Для вашей дочери. Для Лайлы. Женщина непонимающе смотрела на него: — Книга для Лайлы? — Да. — Но кто вы? — Я Ибрагим. — Археолог? — Да. Она задумчиво прикусила губу. Потом распахнула дверь. — Мохаммед, иди сюда. К тебе пришли. Твой знакомый, археолог. Мохаммед появился тут же из боковой комнаты. — Да? — с тревогой спросил он, увидев гостя. — Что-то случилось? Проблемы на участке? — Нет. — Ибрагим показал ему книгу. — Это… Ее когда-то читал мне отец. Я подумал, что, может быть, ваша дочь… — Он торопливо открыл книгу и стал перелистывать страницы, показывая роскошные иллюстрации, портреты Александра, репродукции. — Какая красота! — ахнул Мохаммед и бросил взгляд на жену, которая после секундного колебания кивнула. — Лайла весь вечер только о вас и говорила. — Он взял гостя за локоть. — Она будет счастлива получить такой подарок от вас лично.3
Александрия всегда считалась самым гостеприимным из египетских городов, но напряжение между Западом и арабским миром проникло и сюда, и когда Нокс, расплатившись с таксистом, вышел из машины и поздоровался с проходящим мимо молодым египтянином, то удостоился в ответ лишь сдержанного кивка. Раньше он просто не обратил бы внимания на такую мелочь, но теперь все его опасения вспыхнули с новой силой. Он здесь чужой. Кругом чужие. И как понять, кто из них опасен? Тот, кто улыбается, или тот, кто хмурится? Отель помещался на шестом этаже. Старый лифт, кряхтя и покачиваясь на тросах, медленно прополз мимо мрачных притихших этажей и остановился. Нокс открыл хлипкую проволочную дверь и вышел. Немолодой, с расползшейся лысиной консьерж разговаривал с бородатым мужчиной. Оба посмотрели на европейца с нескрываемым неудовольствием и раздражением. — Да? — бросил консьерж. — Я к Гейл Дюма. — К француженке? — Да. — А вы кто? Пришлось напрячь память, чтобы вспомнить придуманное Огюстеном имя. — Марк. Марк Эдвардс. — Подождите. Консьерж повернулся к другу, и разговор продолжился с прежней неспешностью. Нокс опустился в синее кресло, из-под обивки которого пробивался белый пушок наполнителя. Прошла минута. Консьерж даже не попытался уведомить Гейл, что к ней пришли. Египтяне беседовали, демонстративно игнорируя посетителя и выказывая свое презрение. Привлекать к себе внимание не хотелось, но ожидание затягивалось, и бездействие становилось еще более подозрительным, чем любое действие, а потому он поднялся, смахнул с брюк белый пух и шагнул к стойке. — Позвоните ей. — Минутку. Нокс положил руку на стойку. — Сейчас. Консьерж помрачнел, но поднял трубку и набрал дополнительный номер. Где-то в конце коридора едва слышно звякнул звонок. — К вам пришли, — коротко сообщил консьерж и, положив трубку, повернулся к Ноксу спиной. Прошла еще минута. Открылась и закрылась дверь. Торопливые шаги по деревянным половицам. Из-за угла появилась Гейл — в линялых джинсах, мешковатом джемпере и теннисных тапочках на ногах. — Марк? — Она слегка нахмурилась. — Что вы здесь делаете? — Огюстен прийти не смог, какие-то неотложные дела на работе. Прислал меня на замену. Надеюсь, вы не возражаете? — Нисколько. — Она оглядела себя и покачала головой. — А мы идем в какое-то шикарное заведение? — Вы прекрасно выглядите, — заверил ее Нокс. — Можно сказать, роскошно. — Спасибо. — Она смущенно улыбнулась. — Так что, идем? Честно говоря, я уже проголодалась. Они направились к лифту. Консьерж и его бородатый приятель недовольно оглянулись, когда Нокс грохнул проволочной дверцей. Внутри было сумрачно и тесно; больше двух человек в кабинке просто не поместилось бы. Они стояли плечом к плечу, считая медленно проплывающие этажи. — Какой у вас любезный консьерж, — пробормотал Нокс. — Вы не поверите, но в Танте было еще хуже. Тамошний портье смотрел на меня так, как будто все зло в мире исходит исключительно от женщин. Так и тянуло спросить, зачем же ты тогда взялся за эту работу? Может, стоило пойти туда, где все клиенты исключительно приятные молодые люди? Нокс рассмеялся и распахнул дверцу — кабина остановилась на первом этаже. — Вы не против морской кухни? — Я ее обожаю. — Здесь неподалеку есть ресторанчик, куда я в прошлом частенько захаживал. Правда, это было давно, но попытаться, думаю, стоит. — Согласна. Так вы хорошо знаете Александрию? — Когда-то знал. Они спустились по ступенькам, и Нокс повернул от многолюдной и шумной Шариа-Наби-Даниил в сторону другой, более тихой улочки. Хочешь избежать неприятностей — держись в тени. Несколько раз он оглядывался, чувствуя на себе чужой взгляд. Какой-то мужчина в голубом костюме взволнованно говорил по телефону, то и дело посматривая в его сторону. — Все в порядке? — спросила Гейл. — Ничего не случилось? — Нет. Извините. Просто немного отвлекся. — Они дошли до перекрестка с минаретом на углу, и он постарался скрыть нервозность за разговором. — Мечеть Аттарина. А вы знаете, что здесь нашли саркофаг Александра Македонского? — Я даже не знала, что его вообще нашли. — Ваш соотечественник, Наполеон. Это его люди начали разграбление Египта. — Конечно, — улыбнулась Гейл. — А потом все награбленное украли вы, англичане. — Вы, наверное, хотели сказать, спасли и сохранили для всего человечества. В общем, они нашли этот огромный каменный саркофаг, весь покрытый иероглифами, прочитать которые в то время никто не мог, но местные клялись, что в нем лежал Александр. Наполеон восхищался Александром, а потому решил взять саркофаг для себя и приказал отправить его во Францию. Потом англичане перевезли саркофаг в Британский музей, где и выставили вместе с Розеттским камнем. Мужчина в голубом костюме все еще шел за ними, продолжая говорить по мобильному. Нокс свернул в переулок. Если это «хвост», то он последует за ними. — Когда иероглифы наконец расшифровали, выяснилось, что саркофаг принадлежал вовсе не Александру, а Нектанебу Второму. — Вот оно что. Он еще раз оглянулся, но никого не увидел и позволил себе немного расслабиться. — Разумеется, этого и следовало ожидать. Египтяне провели европейцев, как щенят. Разочарование было большое. Настолько большое, что никому и в голову не пришло проверить подлинность легенды и, может быть, отыскать в ней крупицы истины. Все считали, что Птолемей никогда бы не похоронил Александра в простом каменном саркофаге беглого фараона. — Да, поверить в это трудно. — Вот именно. А вы слышали о Нектанебе? Гейл пожала плечами: — Немного. — Последний из чистокровных египетских фараонов. Разгромив персов, он занялся строительством. По его приказу возвели, в частности, храм в Саккаре, городе мертвых возле Мемфиса, тогдашней столицы Египта. — Знаете, я не такая уж невежественная. И про Саккару читала. — Он также распорядился изготовить тот самый саркофаг, о котором шла речь. Только вот воспользоваться им не успел. Персы вскоре вернулись, и Нектанебу пришлось бежать. Так что когда двадцатью годами позже Птолемей пришел к власти и стал искать временное пристанище для тела Александра, саркофаг и храм Нектанеба как раз пустовали. — То есть вы полагаете, что он использовал саркофаг в качестве камеры хранения? Незнакомец в голубом костюме неожиданно появился впереди и по-прежнему с телефоном у уха. Бросив взгляд в их сторону, он тут же отвел глаза. Нокс резко свернул в переулок, увлекая за собой Гейл. Она нахмурилась, но ничего не сказала. Впрочем, он уже пожалел о принятом решении. В переулке было темно и пустынно, а эхо их шагов лишь добавляло мрачного колорита. Вновь оглянувшись, Нокс увидел преследователя в голубом. — В чем дело? — забеспокоилась Гейл. — Что-то не так? — Все в порядке. — Он прибавил шагу. — Просто давайте поспешим. Я тоже проголодался. Объяснению недоставало убедительности, но Гейл лишь пожала плечами. — Вы рассказывали о саркофаге, — напомнила она. — Да. — Египтянин отстал, и Нокс облегченно перевел дыхание. — Птолемею действительно требовалось временное хранилище. Не забывайте, что тело Александра доставили в Александрию лишь через несколько десятилетий. Вот и объяснение, почему саркофаг тоже попал туда. Вы бы его видели. Каменный уродец. Но вполне подходящая и, главное, надежная вещь для перевозки. — Кстати, такое решение выглядело вполне оправданным с точки зрения египтян, — согласилась Гейл. — Вы же знаете, что они считали Александра сыном Нектанеба Второго? Нокс нахмурился. — Вы имеете в виду «Роман об Александре»? Бестселлер своего времени, вобравший в себя всевозможные легенды, преувеличения и даже явную ложь вроде рассказа о том, как Нектанеб Второй посетил Македонию, был принят при дворе Филиппа Второго и соблазнил его жену Олимпию, став отцом Александра? — Я имею в виду не только это. Когда Александр разбил персов при Иссе, он не только стал правителем Египта де-факто. Египтяне увидели в нем законного преемника Нектанеба. Один из его тронных титулов звучал так — Тот-кто-изгнал-чужеземцев. Такой же титул был и у Нектанеба. — Эй! — воскликнул Нокс. — Кто тут говорил, что ничего не знает о Нектанебе? — Я не говорила, что не знаю ничего. Я сказала, что знаю немного. — Гейл улыбнулась. — Во Франции «немного» означает «немного». Может быть, у вас, в Англии, по-другому? — Другими словами, вы полагаете, что «Роман» — заслуживающий доверия источник? — Он повернул направо и снова оглянулся. «Хвост» приблизился. Впереди вышли из-за угла еще двое. Не пора ли бежать? Но двое прошли мимо, не обратив ни на них, ни на преследователя в голубом никакого внимания. — Скорее всего нет, — сказала Гейл. — В Греции Нектанеб никогда не был. Но можно с уверенностью утверждать, что среди египтян эта история получила широкое распространение. Может быть, и сам Александр не особенно старался опровергать этот слух. Вот уж кто был большим мастером пропаганды. Думаю, отчасти именно поэтому он и посетил Сиву. Общее мнение таково, что Александр отправился туда потому, что Оракул Амона пользовался большим уважением у греков. Но египтяне тоже почитали его на протяжении многих веков. Все фараоны двадцать первой династии совершали паломничества в Сиву, где получали подтверждение своих прав на престол. И кстати, их всех изображали с бараньими рогами, как и Александра. Наконец-то Корниш! Налетевшая на скалы волна разбилась, швырнув через высокое ограждение хлопья пены, и набережная мгновенно потемнела и засверкала. Нокс успел бросить взгляд через плечо — египтянин в голубом убрал в карман телефон и стоял, оглядываясь и словно выискивая кого-то взглядом. — Неужели? — с опозданием отреагировал Нокс. Гейл кивнула. — Для египтян вопрос о законности власти фараонов был очень важен. Александр был преемником Нектанеба и в некотором смысле его сыном. История о том, что он переспал с его матерью, служила удобным для всех объяснением перехода власти. — Она улыбнулась. — Ну все. Хватит разговоров на профессиональные темы. И где же обещанный ресторан? — Здесь. Нокс в последний раз обернулся. Их «хвост» с широкой улыбкой подошел к темноволосой женщине с двумя детьми и, подхватив ребятишек на руки, радостно закружился. Нокс облегченно вздохнул. Никакой опасности, всего лишь паранойя. Впрочем, он тут же напомнил себе, что это еще не повод расслабляться. Ресторан располагался неподалеку от набережной и выглядел настолько шикарно, что Гейл в ужасе взглянула сначала на спутника, а потом на свой весьма непритязательный наряд. — Могли бы и предупредить! Я же не могу в таком виде… — Можете. Вы прекрасно выглядите. Она поджала губы и с сомнением покачала головой, хотя Нокс и нисколько не покривил душой. Ему всегда нравились девушки ее типа — мягкие, без жеманства, с чувством юмора и умные. — Вообще-то я так оделась только для того, чтобы ваш друг Огюстен не подумал лишнего. Знала бы, что придете вы… Нокс лукаво усмехнулся: — Хотите сказать, что мне позволено рассчитывать на большее? — Я совсем не это имела в виду! — вспыхнув, возразила Гейл. — Я лишь хотела сказать, что вам, как мне кажется, можно доверять. — О, — разочарованно протянул Нокс, открывая дверь и пропуская спутницу вперед. — Доверять… Плохи мои дела. Вы бы еще назвали меня милым. — Может быть, найду что-то похуже, — улыбнулась Гейл. — Посмотрим. Они поднялись по ступенькам в обеденный зал. — Пресноводное лучше не брать, — посоветовал он, предлагая ей место за столиком у окна с видом на Восточную бухту. — Озера здесь такие, что остается только удивляться, как в них еще что-то выживает. А вот морепродукты отличные. — Приму к сведению. Он сел и развернул салфетку. — Как у вас с фотографиями? — Получилось совсем даже неплохо. — Она подалась вперед и, понизив голос, добавила: — Хотя вообще-то я не фотограф. — Неужели? — Моя специализация — папирусы. Фотоаппарат всего лишь помогает компоновать фрагменты. С современными программами можно творить чудеса. — Тогда как же вас взяли на такую работу? — Так начальство решило. — Вот оно что. Ваш босс, Елена. Молодец. Так вы работаете с ней в Дельте? — Да. — А над чем? — Раскапываем одно старое поселение. Нашли следы городских стен, жилищ и захоронений. От эпохи Древнего царства до ранних Птолемеев. — Здорово. И что же это за место? — Э… — Она замялась и опустила глаза, как будто уже сказала лишнее. — Точно еще не определили. — Но какое-то представление у вас уже есть. — Знаете, я просто не могу говорить об этом. Елена всех нас заставила подписать договор, в котором есть пункт о неразглашении информации. — Перестаньте. Даю слово, что никому не проболтаюсь. Вы же сами сказали, что мне можно доверять. — Не обижайтесь, но я действительно не могу. — Хотя бы намекните. Одно словечко… — Пожалуйста, не просите. Я не могу. — Можете. И хотите. Ведь хотите же, да? Она скорчила гримасу. — Слышали выражение — сунуть голову в пасть льву? С Еленой то же самое. Лучше не связываться. — Ну и ладно, — проворчал Нокс. — А как получилось, что вы работаете у нее? Это ведь греческая экспедиция, верно? А вы на гречанку не очень-то похожи. — У Елены был свой специалист, но он заболел, и потребовалась замена. Кто-то порекомендовал меня. Вы же знаете, как это бывает. — Знаю. — Она позвонила. Сделала предложение. Не скрою, было приятно. Да и откладывать что-то срочное не пришлось. К тому же одно дело читать про Египет в книжках, и совсем другое — увидеть его собственными глазами. — Согласен. Так это первые ваши раскопки? Гейл покачала головой. — Не люблю говорить о себе. Сейчас ваша очередь. Вы ведь занимаетесь подводной археологией? — Я археолог, который умеет нырять. — И еще сноб-интеллектуал? Он рассмеялся: — Воинствующий! — А где вы учились? — В Кембридже. — О! — Гейл поморщилась. — Что такое? — удивился Нокс. — Даже не представляю, как можно не любить Кембридж! — Дело не в самом Кембридже, а в одном человеке, который там учился. — Он тоже археолог? — усмехнулся Нокс. — Прекрасно! Кто такой? — Не думаю, что вы знакомы, — ответила Гейл. — Его зовут Дэниел Нокс.ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
1
— Чудесно! — Огюстен даже захлопал в ладоши, когда Нокс пересказал ему события прошедшего вечера. — Это же просто чудесно! И что ты? — А что я? — проворчал Нокс. — Сказал, что никогда не слышал о таком, и сменил тему. — И ты понятия не имеешь, откуда такая неприязнь? Может, ты оттрахал ее однажды, а потом забыл позвонить? — Нет. — Уверен? Со мной такое частенько случается. Нокс нахмурился. — Не сомневаюсь. — Тогда что? — Не знаю. — Он беспомощно развел руками. — Даже придумать ничего не могу. Разве что… — Что? — Нет, не может быть… — Он вдруг густо покраснел и хлопнул себя по лбу. — О Господи! — Что? — Ты, идиот, сказал, что ее зовут Гейл Дюма. Может, не Дюма, а Боннар? — Какая разница, Дюма или Боннар? Ладно, если она Гейл Боннар, то что тогда? — Тогда она — дочь Ричарда. Вот в чем все дело. — Он вздохнул и уныло добавил: — Неудивительно, что Гейл меня ненавидит.2
Хотя балконная дверь и оставалась открытой, в комнате все равно было душно. И зачем она только помянула этого Дэниела Нокса! Марк сразу как-то изменился, перескочил на другую тему и вообще поник. А ведь до того все складывалось как нельзя лучше. Вот уж действительно, язык мой — враг мой. Конечно, Марк знал Нокса. Было бы удивительно, если бы два археолога, учившихся в Кембридже примерно в одно время, не были друзьями или по крайней мере знакомыми. Причины для ненависти бывают разные. Кого-то ненавидят по принципиальным соображениям. Кого-то — в силу личных обстоятельств. Каждый раз, когда Гейл думала о Дэниеле Ноксе, которого ни разу не встречала, в душе ее сплетались, как две змеи, ненависть личная и ненависть принципиальная. Ее мать пела в ночном клубе. С отцом у нее случился короткий роман, за которым последовали беременность и вынужденный брак, не имевший с самого начала абсолютно никаких перспектив, особенно после того, как Ричард понял, что его привлекают не столько женщины, сколько мужчины. Гейл исполнилось четыре, когда он не выдержал и сбежал в Египет. Мать, потрясенная тем, что прожила столько лет с гомосексуалистом-мужем, и переживающая закат недолгой карьеры, выместила обиду и разочарование на дочери. Она всегда искала утешение в крепких напитках, потребляя без разбора все, что попадалось под руку, пока однажды, накануне своего пятидесятилетия, не совершила ошибку, обошедшуюся ей слишком дорого. В детстве Гейл держалась как могла, терпя и материнский гнев, и жестокость, и невнимание, но вечно так продолжаться не могло. В конце концов она, наверное, рехнулась бы, не выдержав постоянного напряжения, если бы не следила за давлением, уезжая каждое лето на месяц к отцу, проводившему раскопки то в Северной Африке, то в Леванте. Эти отлучки из дома были для нее настоящим праздником. В свое семнадцатое лето Гейл должна была отправиться в местечко к западу от Маллави, что в Среднем Египте. Целых одиннадцать месяцев она изучала коптский, иероглифический и иератический языки, дабы доказать свою пригодность в экспедиции и заставить отца признать, что без нее он как без рук, и согласиться принять ее на постоянную работу. Но за три дня до вылета он сам неожиданно объявился в их парижской квартире. Мать закатила очередной скандал и категорически запретила ему видеться с дочерью. Гейл стояла за дверью гостиной и слушала. Работавший в ее комнате телевизор то и дело взрывался неестественным смехом, так что услышала она не все. Но достаточно. Отец откладывал командировку в Маллави, чтобы уладить какие-то неотложные личные дела, а значит, о поездке Гейл не могло быть и речи, поскольку потом начинались занятия в школе. Тот сезон принес отцу триумфальный успех. Через восемь недель он нашел птолемеевский архив, признанный настолько важным, что работы в Маллави взял под личный контроль будущий генеральный секретарь Верховного совета по древностям Юсуф Аббас. Гейл в это время была дома. Ее место в экспедиции занял молодой египтолог, выпускник Кембриджа и подающий большие надежды исследователь Дэниел Нокс. Именно за ним Ричард Боннар прилетал в Европу! Оскорбленная предательством, Гейл отвернулась от отца. Он пытался связаться с ней, объясниться, но она не дала ему такого шанса. И хотя увлечение Египтом не прошло, а египтология стала ее профессией, она не ездила туда, пока отец был жив и пока Елена не застала ее врасплох неожиданным предложением. Нокса она не знала и знакомиться с ним не имела ни малейшего желания. Но он после смерти отца прислал письмо с соболезнованиями, содержавшее трогательный рассказ о последних годах жизни Ричарда Боннара. Нокс утверждал, что отец постоянно говорил о ней, что он погиб, сорвавшись со скалы в Западной пустыне, что спасти его не было никакой возможности и что, умирая, он думал о ней. Странно, но письмо тронуло ее и одновременно утешило. Потом пришла посылка из оазиса Сива с личными вещами и документами отца. Был там и полицейский отчет о несчастном случае с показаниями двух проводников, которые утверждали, что Нокс мог бы при желании спасти Боннара, но ничего для этого не предпринял. Оба свидетельствовали также, что смерть последовала почти мгновенно и что к тому времени, когда они и Нокс спустились, тело уже остыло. Следовательно, никаких последних распоряжений он отдать уже не мог. Письмо Нокса было ложью. Все было ложью. До получения отчета Гейл ненавидела Дэниела Нокса исключительно по принципиальным соображениям. Получив отчет, она возненавидела его лично.3
Еще будучи солдатом, Нессим изучил физиологию страха. Знание того, что происходит в твоем теле, помогает контролировать его. Сердце бьется быстрее и дыхание становится жарким; металлический привкус во рту — работа желез, закачивающих в систему адреналин перед дракой; пощипывание в кончиках пальцев, опустошение кишечника и мочевого пузыря — это кровь перераспределяется туда, где в ней большая потребность. Набирая номер Хасана, он стоял у окна в комнате отеля и смотрел на широкую реку с высоты десятого этажа. — Ты его нашел? — спросил Хасан, когда их соединили. — Еще нет, господин. Но подвижки есть. — Подвижки? — язвительно переспросил Хасан. — Ты и вчера говорил мне о подвижках. — У меня сильная команда. — Команда. Это хорошо. — Да, господин. Команда и впрямь подобралась хорошая. Старые товарищи, готовые поработать и не раз доказавшие свою надежность и умение держать язык за зубами. Каждый получил необходимую информацию: имя объекта, номер машины, фотографии и еще кое-какие сведения. Одни вели наблюдение по тем адресам, где жили знакомые Нокса, другие проверяли отели и вокзалы. Нессим договорился о том, чтобы мобильный Нокса взяли на контроль, и как только телефон включится, у них будут его координаты с точностью до сотни метров. Банковские счета и кредитные карточки, если он попытается снять наличные, тоже могут навести на след беглеца. В Египте возможно все — если есть деньги. — Послушай, мне не нужны подвижки. Мне нужен Нокс. — Да, господин. — Позвони завтра. Я жду хороших новостей. — Да, господин. Нессим положил трубку. Рука дрожала. Он опустился на кровать. Вытер взмокший лоб. Еще один симптом. Полный набор. Может быть, снять деньги со счета и просто исчезнуть? Но Хасану слишком много о нем известно. И не только о нем. О его сестре. О Фатиме и их сыне. Да и профессиональная гордость не позволяла прятаться в кусты только потому, что проблема оказалась слишком трудной и в воздухе запахло бедой. Нессим взял со стола папку с досье Нокса и, наверное, в десятый уже раз пробежал глазами по почерневшим строчкам. Информация не пополнялась несколько лет. Некоторые из указанных в досье сменили адрес или вообще покинули Египет. Других просто не найти. Но ничего лучшего у Нессима не было, так что оставалось только надеяться на удачу и молиться.ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
1
Рано утром Огюстен и Нокс первым делом отправились на раскоп, горя желанием поскорее приступить к делу и надеясь, что рабочие уже откачали воду из каких-то помещений. Оба хорошо знали, какие трудности их ожидают. Известняк — камень чрезвычайно пористый и воду впитывает, словно огромная губка. Как только помпа заработает, эта губка начнет освобождать свой резервуар, восстанавливая нарушенный баланс. На многое рассчитывать не приходилось, по крайней мере с имеющимися в их распоряжении средствами, но какое-то время выиграть можно. Однако, едва прибыв на место, археологи поняли — случилось нечто серьезное. Помпа хрипела, как догоняющий автобус завзятый курильщик. Они поспешили вниз. Судя по всему, древние печати на нескольких нишах не выдержали, и вода разлилась по полу македонского захоронения. Под мутной жижей тускло мерцали лампы. Огюстен метнулся наверх, торопясь выключить насос. Нокс отсоединил кабели, потом разулся, стащил брюки и начал собирать лампы и вентиляторы, складывая их на ступеньки лестницы. Помпа заглохла, в шлангах заурчало. Подождав немного, Нокс снова подсоединил кабели и осмотрелся. Спустившийся на пару ступенек Огюстен горестно вздохнул и покачал головой: — Merde![185] Мансур мне яйца оторвет. — Мы можем спустить помпу сюда? — Я только договорился, чтобы ее привезли. Откуда мне знать, как эта штуковина работает? — проворчал француз, но тут по его лицу разлился свет озарения. В следующее мгновение он исчез, а через минуту вернулся с четырьмя корзинами и, бросив две Ноксу, принялся собирать воду. — Ты это серьезно? — удивился Нокс. — Есть идея получше? — огрызнулся Огюстен. Ноксу ничего не оставалось, как последовать его примеру. Воды в корзины вмещалось много, таскать их было тяжело, а резина оставляла на пальцах красные полосы. Они успели сделать несколько ходок, когда появились первые рабочие. Увидев, что случилось, они схватили корзины и поспешили на помощь. Вскоре собралась вся команда. После дюжины корзин коленки у Нокса дрожали, а руки онемели. Решив передохнуть и не мешать другим, он вышел в главный зал. Вопреки его ожиданиям идея Огюстена полностью себя оправдала. Уровень воды значительно понизился, и выступившие верхние ступеньки разделили оба зала и двор на три отдельных водоема. Присев на корточки и опустив распухшие пальцы в холодную воду, Нокс заметил кое-что любопытное. Уровень воды в главном зале был ниже, чем в соседнем помещении, и ниже разделяющих их ступенек. Усталость мгновенно улетучилась. Поднявшись, он вернулся во внутренний дворик. — Есть у кого-нибудь спички?2
Прибыв на раскоп, Гейл сразу поняла, что произошло. Она еще не закончила фотографировать главный зал, а потому первой ее реакцией было беспокойство — уж не упустила ли она свой шанс. Сбросив туфли и закатав брюки, девушка спустилась вниз, чтобы самой оценить масштаб бедствия. Ее новый знакомый уже был там и, стоя по колено в воде, бросал по углам сломанные спички. — Лишние зубочистки? — Посмотрите, — сказал он, указывая на передний зал. — Видите? Уровень воды там выше. Гейл сразу поняла, что это значит. — Хотите сказать, что она уходит туда? — Вот именно, — кивнул Нокс. — Вероятно, помещение вырублено в более твердой, скорее всего скальной породе. — Он разбросал последние спички, наблюдая за тем, как они дрейфуют друг к другу. — Мне вчера было хорошо, — негромко сказала Гейл. — Мне тоже. — Может быть, повторим как-нибудь. — С удовольствием, — ответил он и тут же поморщился. — Послушайте, Гейл, мне нужно кое-что вам сказать. — Насчет Нокса, да? Он ведь ваш друг? — Здесь не самое подходящее место. Может, я зайду к вам вечерком? Она улыбнулась. — А потом сходим куда-нибудь, хорошо? Сегодня я угощаю. За спиной у них зашлепали торопливые шаги, из-за угла появился Мансур. За ним следовала Елена. — Что тут происходит? — загремел египтянин. Гейл посмотрела на нового знакомого, ожидая его объяснений, но тот опустил голову, схватил корзины и исчез. Мансур и Елена проводили его недоуменными взглядами. — Это еще кто такой? — спросил Мансур. — Приятель Огюстена. Дайвер. — Гейл пожала плечами. — Возможно, это он придумал привезти сюда насос. — Ага! Ну что ж. Надеюсь, он не думает, что я злюсь на него. А вот с Огюстеном хотелось бы потолковать. — Мансур пожал плечами, вероятно, удивленный странным поведением приятеля француза. — А спички для чего? Гейл привлекла его внимание к разнице в уровне воды. — Оттуда ее никто не вычерпывал. Мы решили узнать, куда она уходит. — И что? — Спички дрейфуют к постаменту. — Все трое направили лучи фонариков в одно место — туда, где из-под воды поднимались серебристые струйки воздушных пузырьков. — Акил из тридцати трех. Лучший из всех и почитаемый выше многих. — Надпись над входом? — нахмурился Мансур. — Что в ней такого? — Греки любили каламбурить. — Ладно, выражайтесь яснее, — буркнула Елена. Гейл сделала серьезное лицо — а то еще сочтут ее сумасшедшей. — Надпись не нужно понимать так, будто остальных почитали меньше. Мансур рассмеялся и пристально посмотрел на нее: — Вы ведь фотограф, да? Она покраснела, чувствуя на себе обжигающий взгляд Елены. — Вообще-то я занимаюсь языками. — Нужно привести сюда Ибрагима, — сказал египтянин. — Пусть увидит все сам.3
Нокс нашел приятеля внизу, где тот уже надевал водолазный костюм. — Что Елена? Узнала тебя? — Кажется, нет. А тебя Мансур не поймал? — Не успел. — Огюстен потряс рукой, словно обжегся. — Уф! Как вареный омар. — Он ткнул пальцем в воду под ногами. — Мудрец знает, когда исчезнуть с глаз. Ты со мной? — Конечно. Несмотря на поломку, насос успел хорошо поработать ночью, так что воды осталось по голень. Лабиринт открылся им во всей своей запутанности, со сложными переходами и залами, так что друзья только переглядывались и качали головами, понимая, как им повезло выбраться из него живыми. В одном помещении они обнаружили стену с намеченными краской нишами, вырезать которые, по-видимому, не успели. Почему, стало ясно, когда Нокс увидел дыру в потолке — возможно, кто-то из рабочих просто провалился через пол. Он посветил фонариком. — Посмотри-ка сюда. Огюстен подошел поближе. — Что за черт? — Помоги. Француз подставил руки, Нокс подтянулся и пролез в верхнюю камеру. Она оказалась достаточно большой и высокой, чтобы стоять в полный рост. Он провел рукой по шершавой стене, сложенной из блоков, скрепленных рассыпающимся пылью раствором. — Дай руку, черт возьми, — проворчал Огюстен. — Я тоже хочу посмотреть. Огляделись. Вправо вел узкий коридор. Небольшой проем в конце его выходил к другому коридору, тоже сложенному из блоков, а вот внешняя стена третьего уже представляла собой скальный грунт. Получалось, что помещение площадью примерно в шесть квадратных метров разделялось внутренними стенами на три коридора, соединявшихся друг с другом в конце и образовывавших фигуру наподобие буквы «Е». Они прошли до конца центрального коридора. Пять ступенек вели вверх, потом поворачивали под прямым углом, и следующий пролет уходил в потолок. Сверху доносились глухие удары, от которых со стен осыпалась пыль. — Господи, — пробормотал Нокс, — это еще что такое? Огюстен постучал кулаком по потолку, и его губы растянулись в улыбке. — Ротонда. Это, должно быть, первоначальная лестница. Да. Македонцы зарылись слишком глубоко и достигли уровня грунтовых вод. Что делать? Они построили эти вот опорные стены, выложили новый пол, покрыли его мозаикой. А лет через пятьсот сюда случайно провалились строители некрополя.4
К тому времени как Ибрагим появился на участке, воду из главного зала уже откачали полностью. Спустить вниз тяжелое грузовое оборудование оказалось задачей не из легких, так что Мансур призвал на помощь Мохаммеда. Вдвоем они подсунули ломы под плиту, поднатужились, и каменная глыба медленно и неохотно поддалась, протестуя громким скрипом против вмешательства в ее многовековой покой. Зазор достиг нескольких дюймов, но на большее просто не хватало сил — мышцы взбугрились, ломы прогнулись от напряжения, однако дальше дело не шло. Ибрагим и Елена, опустившись на колени, посветили под плиту фонариками, но обнаружили только круглую, около метра в диаметре, черную дыру в полу. Плита оказалась настолько тяжелой, что даже Мансур и Мохаммед не могли удерживать ее долго. Археолог сдался первым, предупредив криком напарника; потом отпустил Мохаммед. Плита грохнулась на место, во все стороны ударила пыль. Ибрагим закашлялся и отступил. — Ну? — спросил Мансур, отряхиваясь. — Шахта, — ответил Ибрагим. — Хотите, чтобы мы сдвинули плиту? — поинтересовался Мохаммед. — А это возможно? — Понадобится дополнительная помощь и кое-какое оборудование, но мы ее уберем. Все выжидающе посмотрели на Ибрагима, однако тот медлил с ответом. Николай обещал двадцать тысяч долларов, но пока поступила только половина, остальное обещали прислать по завершении работ. И лишь при условии достижения положительного результата. Катерина сделала особый упор на слове «положительный», дав понять, что отсутствие находок положительным результатом считаться не будет. Держать открытие в секрете он не мог — Елена уже видела шахту. В какой-то момент перед глазами встала больная дочь Мохаммеда, жизнь которой висела на волоске. — Минутку, — сказал Ибрагим. — Мне нужно позвонить. — Пригласив Елену следовать за ним, он поднялся наверх и набрал номер Драгумиса. В трубке заиграла музыка. Египтянин с грустью потер переносицу. Музыка оборвалась. — Да? Это Николай. — Ибрагим. Из Александрии. Вы сказали позвонить, если мы что-то найдем. — И? — Под македонским захоронением есть что-то еще. Возможно, шахта. — Шахта? — Голос Драгумиса зазвенел от волнения. — Куда она ведет? — Скорее всего никуда. Чаще всего так и бывает. Но чтобы в этом убедиться, нужно поднять плиту. Я только потому звоню, что вы просили держать вас в курсе. — Верно. — Я собираюсь сдвинуть плиту. Позвоню вам, как только… — Нет, — решительно оборвал его грек. — Я сам там буду. — Но у нас нет времени, — заволновался Ибрагим. — Мы должны… — Завтра во второй половине дня, — стоял на своем Николай. — Буду к часу. До тех пор ничего не предпринимайте. Вы меня поняли? — Да, но ждать чего-то особенного не стоит. Вы проделаете такой путь, потратите время. А потом окажется, что там ничего… — Я должен присутствовать при этом, — бросил грек. — Решено. Имейте в виду, туда никто не должен попасть. Обеспечьте охрану. Поставьте стальные ворота. — Да, но… — Сделайте это. Счет пришлете Катерине. И я хочу поговорить с Еленой. Она там? — Да, но… — Передайте ей трубку. Ибрагим беспомощно пожал плечами: — Он хочет поговорить с вами. Она кивнула, взяла телефон и, отойдя в сторонку, повернулась к нему спиной — чтобы не подслушал.5
Закончив разговор с Еленой, Николай положил трубку, откинулся на спинку кресла и постарался восстановить дыхание. Вот так новость. Дэниел Нокс в Александрии! Мало того, на раскопе. В самое неподходящее время. Он поднялся, подошел к подоконнику, потер поясницу. Дверь открылась. В кабинет со стопкой бумаг вошла Катерина. Увидев, что шеф разминает спину, она улыбнулась. — Что случилось? Уж не Дэниел ли Нокс, случайно, позвонил? Он посмотрел на нее так, словно собирался покрошить на кусочки. — О! — Она положила бумаги на стол и торопливо ретировалась. Николай снова сел. Мало кому удавалось доставить ему столько неприятностей, как это получилось у Нокса. Десять лет назад англичанин на протяжении шести недель вел возмутительную кампанию клеветы против его отца и компании, а они слушали, смотрели и… ничего не делали. Отец распорядился не трогать Нокса, и слово отца было законом, но пережитое унижение не забылось. Николай подался вперед и нажал кнопку громкой связи. — Простите, господин, — выпалила Катерина, прежде чем шеф успел что-то сказать. — Я не хотела… — Забудьте, — коротко оборвал ее Николай. — Завтра после полудня мне нужно быть в Александрии. Наш самолет свободен? — Полагаю, что да. Сейчас проверю. — Спасибо. И еще… Тот египтянин, у которого мы в свое время покупали папирусы, он ведь, если не ошибаюсь, и другими делами занимается? — Растолковывать, о каких именно делах идет речь, Катерине не было нужды. — Господин Муним? Да. — Хорошо. Найдите, пожалуйста, его номер. У меня для него работа.ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
1
Собрав команду в ротонде, Ибрагим объявил о предстоящем визите спонсора. Он бодрился. Пытался представить дело так, будто это его собственная идея. Попросил всех быть на месте, пообещал чай и кофе с булочками, а потом и ленч в музее и наконец мягко напомнил, что именно этот человек дает им деньги. А раз так, то все должны проявить понимание. Короче, Ибрагим старался как мог. Закончив, он спросил, есть ли вопросы. Никто не проронил ни слова. Они были археологами и презирали спонсоров. Собрание объявили закрытым, и все разошлись по местам.2
День клонился к вечеру. Хосни дремал на водительском сиденье своего видавшего виды «ситроена», когда у подъезда остановился черный хромированный мотоцикл с двумя мужчинами. Тот, что за рулем, был в джинсах, белой футболке и кожаной куртке; пассажир на заднем сиденье — в светлых брюках, голубом джемпере и красном защитном шлеме, который он снял, чтобы поговорить с приятелем. Хосни выхватил из кармана фотографию объекта, но рассмотреть незнакомца было невозможно, да и снимокне отличался высоким качеством. Мужчины обменялись рукопожатием. Пассажир вошел в подъезд, водитель развернулся, описав широкий круг, и с ревом умчался. Хосни посчитал этажи. Француз жил на шестом. Минут через двадцать балконная дверь открылась, и недавний пассажир вышел из комнаты и потянулся. С минуту Хосни наблюдал за ним в бинокль, потом достал мобильный и набрал номер Нессима. — Да? — спросил Нессим. — Это Хосни, босс. Думаю, я его нашел. — Уверен? — Не на сто процентов. — Хосни слишком хорошо знал бывшего десантника, чтобы выдавать желаемое за действительное. — У меня же только фотография. Но вообще-то я уверен. — Ты где? — В Александрии. Возле дома Огюстена Паскаля. Знаешь его? Подводный археолог. — Хорошая работа, — сдержанно похвалил его Нессим. — Теперь не упусти. И не попадайся ему на глаза. Я скоро буду.3
Устав мотаться туда-сюда между Дельтой и Александрией, Елена сняла номер в знаменитом отеле «Сесил». Вроде бы рукой подать до того клоповника, в котором обосновалась Гейл, но на самом деле как будто другой мир. Она не собиралась расходовать выделенные деньги на комфорт для какой-то выскочки-француженки, специалиста по языкам, но себя обделять по части удобств не намеревалась. Старший представитель македонского археологического фонда должен поддерживать престиж учреждения и не экономить на мелочах. Первую половину вечера Елена поработала с бумагами. Приходится только удивляться, насколько забюрократизировано в Египте все связанное с археологическими раскопками. У нее уже начала уставать рука, когда в дверь номера постучали. — Войдите. — Дверь открылась и закрылась. Елена закончила подсчет, вывела итоговую сумму и лишь затем повернулась вполоборота в кресле и обнаружила стоящего у порога француза-археолога, которого видела утром на раскопе. Сейчас на нем были джинсы и кожаная куртка. — Какого черта? Что вы здесь делаете? Огюстен, не ожидая приглашения, как будто номер принадлежал и ему тоже, прошел к окну, раздернул шторы и окинул взглядом бухту. — Мило, — кивнул он. — А вот у меня из окна только чужое белье и видать. — Я задала вопрос. Он повернулся спиной к окну и облокотился о ее кондиционер. — Я думал о вас. — Что? — Да. Так же как и вы думали обо мне. — Поверьте, я ни на секунду… — Неужели? — усмехнулся француз. — Так уж и не думали? — Нет. Не думала. Голос ее предательски дрогнул, и Огюстен, уловив эту дрожь, бесстыдно ухмыльнулся. Елена нахмурилась. Привлекательная, успешная, состоятельная, она привыкла иметь дело с любителями закрутить легкий роман и обычно отшивала их без раздумий презрительным взглядом, после которого у них начисто пропадал всякий интерес. Они были для нее чем-то вроде назойливых мух. Но против Огюстена обычный прием не сработал. Презрительный взгляд попал в цель, но растворился в нагловатой ухмылке гостя, который как ни в чем не бывало продолжал смотреть на нее. — Уйдите, пожалуйста, у меня много работы. Он остался стоять. — Я заказал столик. Не хотелось бы вас торопить, но… — Если не уйдете, я вызову охрану, — холодно сказала Елена. Огюстен кивнул: — Дело, конечно, ваше. В животе как будто замахали крылышками сотни бабочек. Она подтянула старый дисковый телефон. Набрала первую цифру номера, полагая, что этого с него хватит. Но нет, он даже не шелохнулся. И самодовольная ухмылка осталась на месте словно приклеенная. Елена набрала вторую цифру. Диск крутился медленно, с сухим пощелкиванием. Трубка холодила щеку. Она уже приготовилась набрать третью цифру, когда ее рука вдруг онемела, словно все мышцы атрофировались. Он неспешно пересек комнату, взял у нее трубку и положил на рычажки. — Вы, наверное, захотите освежиться. Я подожду внизу.4
— Мы его нашли, — сказал Нессим. На другом конце небольшая пауза. После стольких неудач и разочарований Хасан, похоже, не сразу сообразил, что сказать. — Уверен? — Его выследил Хосни. Он сейчас на квартире у приятеля. Я поеду туда, как только получу звонок. Вышел пятнадцать минут назад. Не проверялся. Должно быть, думает, что его уже перестали искать. Но это точно он. — Где он сейчас? — В такси. Едет в сторону Рамлы. — Ты следишь за ним? — Конечно. Хотите, чтобы мы его взяли? Снова пауза. Затем: — Слушай меня. Вот чего я хочу…5
Гейл встретила его на удивление тепло и даже по-дружески. — Вы как раз вовремя, — расцвела она. — Ибрагим попросил меня устроить завтра что-то вроде презентации росписей, и мне нужна жертва для тренировок. Не обращая внимания на хмурый взгляд консьержа, девушка пригласила гостя в комнату. Дверь на балкон была открыта, и снизу доносились веселые голоса парней и треньканье проходящего в отдалении трамвая. На столе стоял открытый лэптоп с заставкой в виде какого-то причудливого узора. Гейл щелкнула мышкой, и на экране вспыхнула яркими красками стена с изображенными на ней двумя мужчинами. Нокс прищурился и наклонился, чтобы рассмотреть получше. — Что за чертовщина? Это же с раскопа! — Верно. С боковых стен малого зала. — Но… но там же почти ничего не было видно, только штукатурка. Как вам удалось это сделать? Она улыбнулась, польщенная похвалой. — Ваш друг Огюстен подсказал. Посоветовал взять побольше воды. Вот я и вылила на стену пару ведер. Вы, конечно, откачали больше, но… Он рассмеялся и шутливо шлепнул ее по локтю. Легкое, ничего не значащее прикосновение, но обоих словно тряхнуло электротоком. — Отличная работа. — Нокс на всякий случай убрал руку подальше. — Выглядит просто фантастически. — Спасибо. — А вы знаете, кто они? — Тот, что слева, Акил. Это его там похоронили. Акил? Странно, но имя казалось знакомым. Где же он мог его слышать? В связи с чем? Обычное, довольно распространенное среди греков имя. — А второй? — Апеллес из Коса. — Апеллес из Коса? — недоверчиво повторил Нокс. — Уж не художник ли? — А что, был такой художник? — Да, любимый портретист Александра Македонского. Никому другому царь писать себя не позволял. Любил захаживать к мастеру в мастерскую и надоедать всем своими разглагольствованиями об искусстве. В конце концов Апеллес однажды не выдержал и предложил помолчать, потому что над ним смеются даже мальчишки, смешивающие краски. Гейл засмеялась. — Смелости ему, похоже, было не занимать. — Александру нравились такие, грубоватые, которые за словом в карман не полезут. И Апеллес умел не только высмеивать, но и льстить. Изобразил царя с молнией в руке, как Зевса. И где это? Там сказано? — Насколько я смогла понять, в Эфесе. — Что ж, вполне возможно. После первой победы над персами Александр отправился именно туда. — Нокс протянул руку, закрыл файл, открыл другой. На экране возникли идущие по воде воины. — Пергам. — Он взглянул на девушку. — Слышали о нем? — Нет. — Город на турецком побережье, напротив Родоса. Тот, кто хочет идти оттуда дальше на юг, должен перебраться через горы, что не очень-то легко. Альтернативный вариант — двигаться вдоль побережья. Проблема в том, что пройти по берегу можно только при северном ветре, который отгоняет море. Александру не повезло — дул южный. Но его это не остановило. Он шел и шел, и ветер переменился. Войско успело пройти по берегу. История во многом напоминает эпизод с Моисеем, перед которым расступилось Красное море. Между прочим, вскоре после этого Александр прошел и по Палестине. А ведь Библия тогда еще не приобрела законченный вид. Гейл скептически сморщила нос. — Вам не кажется, что это уже притянуто за уши. А? — Не стоит недооценивать влияние греческой культуры на евреев. Трудно поверить, что Александр не произвел на них никакого впечатления. Многие евреи предпринимали попытки ассимилироваться, но у них плохо получалось, и не в последнюю очередь потому, что центром общественной жизни греков был гимнасий, где занимались обнаженными, так что все — по определению — было выставлено на всеобщее обозрение. Греки относились к крайней плоти с почтением, как к части божественного замысла, и считали обрезание варварством. Некоторые евреи старались восполнить нанесенный мохелем[186] ущерб, подтягивая то, что осталось, с помощью металлических грузиков или срезая кожу с основания головки пениса. — Я в другом смысле, — сказала Гейл. — Рассказы о том, как воды расступаются перед героем, встречаются в древних мифах довольно часто. Как и рассказы о потопе, уничтожающем врагов. Если кому и вручать пальму первенства, я бы выбрала царя Саргона. — Аккадийца? Гейл кивнула: — Да. Жил за тысячу лет до Моисея и за две до Александра. В одном источнике описывается, как по его воле пересохли Тигр и Евфрат. Есть и другие детали, сближающие его с Моисеем. — Что вы имеете в виду? — Мать положила его в сплетенную из тростника корзину и оставила на реке. Как и Моисея. Некто по имени Акки нашел его и воспитал как собственного сына. Подмена — мотив достаточно частый в древней истории. Дает возможность явить людям неотвратимость космической справедливости. Взять, к примеру, Эдипа. Обреченный отцом на смерть, он возвращается, чтобы убить родителя. Нокс кивнул. — Удивительно, что подобного рода легенды появляются снова и снова на всей территории Восточного Средиземноморья. — Ничего удивительного, — не согласилась с ним Гейл. — Здесь всегда велась активная торговля, а торговцы — большие любители рассказывать сказки. — И весь этот район, конечно, кишел менестрелями. А знаете, чем всегда славились менестрели? — Тем, что не сидели на одном месте, — усмехнулась Гейл. Глаза их на мгновение встретились, и Нокс ощутил беспокойное волнение в груди. Давно уже рядом не было женщины, с которой он делил бы не только постель, но и жизнь, увлечения, страсть. Слишком давно. Смущенный, он отвернулся и посмотрел на экран. — Так, значит, это карта военных кампаний Александра? — Не совсем, — торопливо ответила она, спеша поделиться открытием. — Жизнеописание Акила. — Картинка на мониторе сменилась: окруженному водой и крепостными стенами городу угрожал громадный сатир, антропоморфный греческий бог — частично человек, частично козел. — Меня вот эта смутила. Подумала, может быть, Тир… стены, вода, но… — Точно Тир, — сказал Нокс. — Почему вы так уверены? — Тир считался неприступной крепостью. Даже у Александра с ним возникли проблемы. Однажды, во время осады, ему приснился сатир, который насмехался над ним. Царь гонялся за ним во сне, но сатир все время ускользал, а когда он наконец поймал его, то проснулся. Прорицатели указали, что само слово «сатир» состоит из двух слов — «са» и «Тир», «твой» и «Тир». Расшифровка простая — Тир будет твой, но, чтобы взять его, придется потрудиться. Так и вышло. — К несчастью для горожан. — Он пощадил всех, кто укрылся в храмах. — Да, — бросила Гейл, — а потом убил две тысячи человек, распяв их на кресте. — Может быть. — Никаких «может быть». Почитайте внимательнее источники. — Македонцы часто распинали преступников после смерти, — спокойно заметил Нокс. — Мы, в Британии, вешали их на виселицах. Чтобы другим неповадно было. — Но почему Александр считал жителей Тира преступниками? — Гейл развела руками. — В конце концов, они всего лишь защищали свои дома. — Александр послал парламентеров, чтобы обсудить с ними условия сдачи города, но горожане убили их и сбросили тела со стены. После этого никакого мира быть уже не могло. — Он вдруг покачал удивленно головой. — А не слишком ли роскошное захоронение для щитоносца, вам не кажется? Подумайте сами, малый зал, большой зал, двор. А еще ионические колонны, резной фасад, бронзовые двери, фрески. Все это наверняка стоило немалых денег. — Александр хорошо платил своим людям. — Но не настолько же. Примерно так хоронили македонских царей. На мой взгляд, явный перебор. Слишком уж все роскошно. Согласны? Гейл кивнула. — Завтра к вечеру собираются поднять плиту. Может быть, найдем какие-то объяснения. Вы там будете? — Боюсь, не получится. — Вам обязательно нужно быть. Без вас мы бы ее не нашли. — Все равно… — Не понимаю. — Гейл посмотрела на него растерянно и немного настороженно, и Нокс понял, что не может больше увиливать, уклоняться от объяснений. Он скорчил физиономию, давая понять, что тема не самая приятная, потом поднялся и отступил от нее на шаг. — Помните, я сказал, что мне нужно кое-что вам сообщить? — Насчет этого чертова Нокса, конечно, — насупилась она. — Он ваш лучший друг или что-то в этом роде. — Не совсем. — Давайте не сейчас, — попросила Гейл. — Не хочу об этом. Вчера я просто сболтнула лишнего. Он ничего для меня не значит. Я его даже ни разу не видела. Нокс посмотрел ей в глаза и, когда до нее начало наконец доходить, кивнул: — Верно. Вы его видели.ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
1
Гейл не сразу поняла, что имеет в виду Нокс. В следующую секунду лицо ее превратилось в застывшую, холодную маску. — Убирайтесь. — Пожалуйста, позвольте мне объяснить… — Убирайтесь. Уходите. Вон из моей комнаты. — Послушайте, я понимаю, что вы чувствуете, но… Она подошла к двери и распахнула ее: — Вон! — Гейл… — Он умоляюще сложил руки перед собой. — Выслушайте меня. Я все объясню. — У вас уже была такая возможность. Вы прислали мне письмо. — Все не так, как вы думаете. Ради Бога, дайте же мне… Поздно. Услышав голоса, консьерж моментально прибыл к месту происшествия и, схватив Нокса за руку, вытащил в коридор. — Уходите или я вызову полицию. Нокс попытался отмахнуться от него, но пальцы бдительного служащего цепко впились в запястье. Вариантов было два: либо подчиниться и уйти, либо подраться. Оказавшись в коридоре, консьерж втолкнул гостя в кабинку лифта, нажал кнопку первого этажа и с грохотом захлопнул дверцу. — И не вздумайте возвращаться! — Он угрожающе помахал пальцем. Кабина поползла вниз. Словно в тумане Нокс вышел из лифта в вестибюль, спустился по ступенькам. Злость, проступившая в лице Гейл, не только шокировала его, но и заставила понять, насколько он успел привязаться к ней. Пройдя несколько метров, он повернул вправо, потом еще раз вправо и оказался в переулке с тыльной стороны отеля. Переулок почти сразу же уперся в импровизированную парковку, и ему пришлось протискиваться между стоящими плотно машинами. Письмо. Нокс только теперь вспомнил о письме. Сколько же там обмана и лжи. Щеки вспыхнули от стыда. Он остановился так резко, что следовавший позади человек врезался ему в спину. Нокс поднял руку, желая извиниться, и уже открыл рот, как ощутил вдруг какой-то странный химический запах. Что-то влажное накрыло рот и нос; в глазах моментально потемнело. Он с опозданием понял, что совсем потерял бдительность, забыл о случившемся на Синае и о Хасане, и попытался оттолкнуть незнакомца, но хлороформ уже проник в организм, и в следующее мгновение тьма обступила его полностью, и Нокс, потеряв сознание, упал на руки незнакомцу.2
Было около половины двенадцатого, когда Огюстен привез Елену в отель «Сесил». Он пригласил ее в ночной клуб — она сослалась на загруженность работой. Тем не менее он настоял на том, чтобы проводить ее в фойе. — Вам подниматься не обязательно, — сухо сказала Елена, когда они подошли к лифту. — Здесь мне уже ничто не угрожает. — Я обязан проводить вас до комнаты, — галантно возразил Огюстен. — Не прощу себе, если с вами что-то случится. Она вздохнула, покачала головой, однако возражать не стала. В кабине было зеркало. Каждый взглянул на себя, проверяя, все ли в порядке, а потом их взгляды встретились в зеркале, и оба улыбнулись над собственным тщеславием. Елена подумала, что они составляют прекрасную пару. Огюстен дошел с ней до двери. — Спасибо. — Она пожала ему руку. — Было весело. — Рад. Елена достала из сумочки ключ. — Тогда до завтра. Увидимся. — Конечно. — Он не спешил уходить. — Уже забыли, где лифт? — съязвила она. Огюстен криво усмехнулся. — Думаю, вы из тех женщин, которые не боятся того, чего хотят. Я ведь не ошибся, а? — Нет. — Хорошо. Тогда давайте кое-что проясним. Если вы еще раз попросите меня уйти, я уйду. Молчание затянулось на несколько секунд. Наконец Елена повернула ключ, задумчиво кивнула сама себе и вошла. — Ну? — спросила она не оборачиваясь. — Вы заходите или нет?3
Сознание возвращалось медленно. В носу, во рту, в горле жгло. Изнутри поднималась тошнота. Нокс попытался открыть глаза, но веки словно склеились. Он хотел поднять руку, но запястья были связаны за спиной. Попытался крикнуть — рот заклеен. Память подсказала, что произошло, и сердце отозвалось панической тахикардией, а тело выгнулось в болезненном спазме. Что-то ударило по голове, за ухом, и Нокс снова провалился в темноту. Очнувшись в следующий раз, он повел себя осторожнее. Он лежал на животе. В бок упирался какой-то мягкий ковер с уплотнением посередине. Лодыжки и запястья связаны. Причем так туго, что пальцы на руках и ногах уже начали неметь. Во рту — неприятный металлический привкус, слюна липкая от крови, на внутренней стороне щеки рана. В воздухе — густой запах дыма и лосьона для волос. Он ощущал мягкую вибрацию дорогого мотора. Машина шла быстро, и скорость гасила звук. Нокс понял, что лежит на полу. Его везли к Хасану. Паника всколыхнулась мутной волной тошноты, остановившейся где-то в горле. Он глубоко вдохнул через нос, подавляя рвотный спазм. Нужно спокойно все обдумать. Может быть, его схватили вовсе не люди Хасана. Может быть, это какие-то бандиты, работающие за деньги. Может быть, ему удастся разговорить их, пообещать деньги, перебить предложение Хасана. Нокс попытался сесть и снова получил по голове. Машина свернула налево. Скорость упала. Теперь они ехали по какому-то проселку. Толчок следовал за толчком, ребра нещадно болели. Казалось, поездке не будет конца. Наконец машина остановилась. Дверцы распахнулись. Его подхватили под руки, выволокли из салона и без церемоний швырнули на влажный песок. Кто-то пнул его в спину. Кто-то сорвал полоску скотча с глаз. Похоже, с половиной ресниц. Трое мужчин стояли над ним — в черных свитерах и балаклавах.[187] У Нокса пересохло во рту. Он попытался убедить себя, что они не стали бы скрывать лица, если собрались его убить. Легче не стало — логика не срабатывала против страха. Один из незнакомцев схватил Нокса за ноги и оттащил к вбитому в землю деревянному столбу. Обмотал ноги колючей проволокой. Хотя машина и стояла на некотором удалении, Нокс все же смог разглядеть номера. И не просто разглядеть, а и запомнить. Второй незнакомец открыл багажник, достал моток веревки и, сделав узел, накинул один конец на прицепную тягу. На втором конце сделал петлю и, подойдя к Ноксу, натянул ее ему на шею. Подергал. Затянул. Получилось туго, жесткая пенька впилась в кожу. Третий стоял чуть в стороне, шагах в десяти от них, и снимал происходящее на камеру мобильного телефона. Все ясно — готовят отчет для Хасана. Вот для чего маски. Вовсе не нужно демонстрировать свои лица в фильме с убийством. Вот тогда Нокс по-настоящему поверил, что умрет. Он задергался, напрягся, но путы держались прочно. Водитель дал газу, как юнец-байкер, похваляющийся своей крутизной, и из-под задних колес ударил песок. Машина прыгнула и понеслась, разматывая веревку. Нокс сжался и закричал в кляп. Незнакомец с телефоном подступил ближе, фиксируя последние, кульминационные моменты. Веревка взлетела с земли, дрогнула и натянулась…ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
1
— Полагаю, у тебя хорошие новости, — сказал Хасан. Даже разговаривая с шефом по телефону, Нессим, словно при молитве, закрыл глаза. — Нам помешали, господин. — Помешали? — Кто-то добрался до него раньше нас. — Кто-то еще? — Да, господин. — Не понимаю. — Мы тоже, господин. Он вошел в отель. Потом вышел. Свернул в переулок. За ним уже кто-то шел. Сначала мы ничего не заподозрили, но потом к ним подъехала машина, и его затолкали в нее. — И ты хочешь сказать, что вы стояли и смотрели? Что позволили кому-то взять его у вас из-под носа? — Мы были на другой стороне улицы. Нам помешал трамвай. — Трамвай? — усмехнулся Хасан. — Да, господин. — Куда они уехали? — Этого мы не знаем. Не увидели из-за трамвая. Мы никак не могли его объехать. — Проклятая железяка просто стояла как вкопанная, и жирный водитель только посмеивался, видя их отчаяние. — И кто же они? Кто его забрал? — Мы не знаем, господин. Пытаемся выяснить. Есть два варианта. Возможно, кто-то прослышал, что он сделал с вами, и думает продать его нам подороже. — А второй вариант? — Судя по той информации, что есть в его деле, у Нокса много врагов. Не исключено, кто-то из них добрался до него раньше нас. Молчание. Сердце стукнуло раз… два… три… — Я хочу, чтобы его нашли, — сказал Хасан. — Считай это заданием первостепенной важности. Я ясно выразился? Нессим нервно сглотнул. — Да, господин. Абсолютно ясно.2
Следы колес на сыром песке уходили на север, и Нокс тащился туда. Только теперь он ощущал себя совсем другим человеком. Человеком, за спиной у которого едва ли не вся жизнь. Одно дело — бояться, что тебя могут убить, и совсем другое — знать, что умираешь. Когда такое случается, с душой что-то происходит. Ты вдруг начинаешь по-иному воспринимать время, мир и свое место в нем. Веревку обрезали, а потом склеили скотчем, и когда она натянулась, скотч не выдержал, а Нокс рухнул на песок. Сердце колотилось, как у загнанного оленя, а мочевой пузырь опорожнился сам собой. Пока он лежал, еще не веря в чудесное спасение, водитель развернулся и подобрал своих товарищей, один из которых до конца снимал происходящее на камеру мобильника, запечатлев и его страх, и даже то, как он обмочился. А как они ржали! Как будто ничего смешнее в жизни не видели. Кто-то бросил из окна конверт, и машина умчалась, а он остался — привязанный к столбу, с мокрыми штанами и горящим от жесткой веревки горлом. На освобождение от пут ушло часа два. Ночи в пустыне холодные, и к концу Нокса уже трясло от холода. Он как мог отжал штаны, поскреб их песком и подобрал валявшийся на земле конверт. Простой белый конверт. Чистый. Нокс открыл его, и из конверта высыпалось немного песка. Наверное, положили для балласта, чтобы не унесло ветром. Кроме песка, там был еще листок с коротким письменным сообщением из двух слов: «Тебя предупредили». Нокс поднялся на пригорок. Далеко впереди туда-сюда двигались крохотные пятнышки света — машины на дороге. Он побрел туда — медленно, устало, как человек, которому некуда спешить. Легко быть смелым перед лицом словесных угроз. Но здесь ему показали, как близко он подошел к последней черте и что ждет за ней. К тому же надо думать и о других. Огюстену и Гейл тоже может грозить опасность. Пора убираться.3
Николай Драгумис по природе своей был жаворонком и всегда, сколько себя помнил, поднимался рано, но в то утро встал еще до рассвета, как мальчишка на Рождество. Встал и сразу же включил лэптоп — проверить электронную почту. Габбар Муним не подвел. Торопливо загрузив и раскодировав прикрепленный файл, Николай быстро пробежал глазами сообщение и одобрительно кивнул. Отец настаивал, чтобы Ноксу не причинили вреда, и Муним не позволил себе нарушить приказ. Немного хлороформа, удар по голове, прогулка в пустыню и небольшой спектакль с веревкой на шее — какой же тут вред? После такого, наоборот, начинаешь ценить жизнь еще больше. Николай посмотрел фильм. Вот Нокса снимают с улицы; вот он лежит без сознания на полу машины; вот его тащат за ноги по песку и привязывают к столбу. А какое выражение, когда машина отъезжает, и веревка разматывается! Николай не смог сдержать усмешку. А ведь когда-то — подумать только! — эта мразь доставила им, Драгумисам, столько неприятностей! Что ж, посмотрите на него теперь — обмочился от страха, как какой-нибудь мальчонка. Николай просмотрел запись еще раз. И еще. Настроение улучшилось, и даже спина уже не болела так сильно, как накануне вечером. Отличная работа. Просто отличная. Николай разбирался в людях и сейчас уже не сомневался, что Нокса он больше не увидит и не услышит.4
Уже начало светать, когда Нокс наконец добрался до прибрежной дороги, но машин почти не было. Он перебежал через асфальтовое полотно, вскарабкался на дюну, сбежал вниз и оказался на самом берегу, у Средиземного моря. Стащил брюки и трусы, выстирал как следует в лениво накатывающих волнах, выкрутил, повесил на плечи и неспешно зашагал по влажному песку, приятно охлаждающему стертые ступни. Оранжевое солнце как будто подожгло покачивающуюся на волнах пену. Появился первый загородный домик — огражденный невысокой стеной, с раскачивающейся от ветерка калиткой и, похоже, пустой. Такие загородные владения оживали обычно по праздникам и выходным. На растянутой через двор веревке болтаюсь выстиранное белье, одежда, полотенца. Нокс осторожно вошел и, пройдя вдоль стены, выбрал для себя светло-кремовую галабию[188] и головной платок. Одежда была еще слегка сырая — возможно, из-за близости моря. Взамен взятого он оставил брюки и часть наличных денег. Переодевшись, Нокс поспешил вернуться к дороге. Его предупредили, а значит, нужно убираться. Но как убраться без кредиток, паспорта и прочих документов, которые остались в Александрии, в квартире Огюстена. И в первую очередь необходимо забрать джип. Нокс почти час поднимал руку, прежде чем его подобрал какой-то трехколесник. Водитель обратился к нему на грубоватом арабском, и он, думая о чем-то другом, механически ответил на том же языке. Разговорились. Мужчина за рулем оказался страстным футбольным болельщиком, преданным поклонником «Иттихада». Уже выйдя из машины, Нокс понял, что его приняли за египтянина. Помогли гены, бедуинский наряд, загар и, несомненно, отросшая щетина. Денег почти не осталось, так что, подъехав до нужного квартала на автобусе, он последний километр до квартиры Огюстена прошел пешком. Теперь Нокс был начеку и, прежде чем направиться в дом, внимательно осмотрел стоянку. Внимание его привлек белый «фриландер» с двумя мужчинами, один из которых потягивал самокрутку. Второй держался в тени. Нокс подошел ближе и, заглянув в заднее окно, увидел свою красную сумку, черный кейс с лэптопом и картонную коробку со своими вещами из отеля в Синае. Развернувшись, он поспешил отойти подальше, но, удалившись на десяток шагов, подумал, что бежать смысла нет. Если бы Хасан хотел убить его или захватить, то не оставил бы на берегу. Следовательно, эти люди здесь для того, чтобы убедиться, что он принял предупреждение к сведению и действительно уехал. Он повернулся и решительно направился к дому, повернувшись к «фриландеру» спиной и надеясь, что галабия сыграет роль плаща-невидимки. Уборщик в вестибюле возил мокрой шваброй по красным терракотовым плитам. Подходя к лифту, Нокс оглянулся через плечо — двое во «фриландере» никаких признаков активности не демонстрировали. Он поднялся на седьмой этаж, прокрался, пригнувшись, под окном и вошел в квартиру. Никаких следов Огюстена. Похоже, француз загулял. Нокс собрал свои пожитки и написал короткую записку, поблагодарив за гостеприимство и пообещав позвонить в ближайшие дни. Он уже заканчивал, когда услышал осторожные шаги снаружи, звук вставляемого в замок ключа… Ручка повернулась, дверь открылась… Нокс в ужасе замер, вжавшись в угол. В комнату вошел Нессим, держа в левой руке полупрозрачный пакет с каким-то электронным оборудованием.ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
1
Секунду они оторопело таращились друг на друга, в равной степени застигнутые врасплох нежданной встречей. Нессим опомнился первым и сунул руку под пиджак. Нокс успел лишь заметить кобуру, но и этого оказалось достаточно, чтобы перейти к активным действиям. Он ринулся вперед и, врезавшись в противника, сбил его с ног. Пистолет вылетел из пальцев на лестницу и сорвался в колодец. Нокс метнулся из квартиры. Нессим, поднявшись, последовал за ним. Они мчались вниз, перепрыгивая по полпролета, ударяясь о стены, срезая углы. Выскочив в вестибюль, Нокс успел притормозить, а вот Нессиму не повезло, и он, поскользнувшись на еще мокрых плитах, с громким проклятием грохнулся на пол и подвернул лодыжку. Нокс вылетел из дома и рванул к джипу. Оглянувшись на бегу, он увидел хромающего египтянина. Нессим держал в руке пистолет, но стрелять, похоже, не собирался — уж слишком людное место. Услышав его крики, напарник за рулем «фриландера» торопливо завел двигатель. Нокс вскочил в джип и повернул ключ. Мотор отозвался с первой попытки, и уже в следующее мгновение Нокс несся по переулку к главной дороге. Поворот он выполнил на такой скорости, что нескольким водителям пришлось притормозить и вильнуть в сторону. Вслед ему понеслись проклятия и сердитые, похожие на крики диких гусей сигналы клаксонов. Моментально образовавшаяся пробка задержала белый «фриландер», и Нокс, воспользовавшись ситуацией, вывернул влево, потом еще раз влево, спеша затеряться в лабиринте улочек и постоянно поглядывая в зеркало заднего вида. Убедившись, что погони нет, он позволил себе немного расслабиться, но уже через несколько секунд снова увидел преследователей в зеркале. Черт, как это у них получается? Он вдавил в пол педаль газа, но «фриландер», имея преимущество в скорости и маневренности, не только не отставал, но и неумолимо приближался. В поле зрения вполз пассажирский поезд, медленно подтягивавшийся к переезду со шлагбаумом с его стороны дороги. Машины останавливались, чтобы дать ему проехать, однако Нокс только добавил газу и, отчаянно сигналя, выскочил на полосу встречного движения. Поезд приближался, а места для проезда почти не было. Джип запрыгал по рельсам под самым носом паровоза, который все же погладил его в последний момент по заднему бамперу. Машину слегка развернуло, она задела деревянный столбик, но уже в следующее мгновение вырвалась на чистую полосу. Недовольные гудки, перекошенные злобой физиономии и сотрясающие воздух кулаки остались за спиной. Нокс бросил взгляд в зеркало. Состав все еще катился через переезд. Он выиграл по крайней мере минуту, а то и две. Свернув за угол, Нокс остановился. В таком лабиринте, какой представляют собой улочки и переулки Александрии, Нессиму его не найти. Понятно, что квартира Огюстена под наблюдением. Может быть, им повезло обнаружить джип. Нокс опустился на корточки. Так и есть, передатчик-«маячок» был прикреплен к корпусу. Сорвав устройство, он выбежал на улицу, остановил такси и, сунув водителю немного денег, попросил доставить передачу в отель «Шератон» на Монтаза-Бэй. Избавившись от «маяка», вернулся к джипу и уже через секунду устремился в направлении, противоположном «Шератону». Нессим, конечно, не дурак и скоро поймет, что его перехитрили, а потому короткое временное окно следовало использовать как можно эффективнее. Вот только Александрия не Лондон, где возможностей ускользнуть в тысячу раз больше. Здесь у него было три варианта: на юг — в сторону Каира, на восток — к Порт-Саиду или на запад — к Эль-Аламейну. В том, что Нессим в ближайшее время получит поддержку, сомневаться не приходилось. Хасан, когда ему нужно, денег не жалеет. Пройдет час-полтора, и на всех дорогах уже будут высматривать старенький зеленый джип. Так что, возможно, лучше всего лечь на дно и переждать какое-то время, пока противник ослабит бдительность или вовсе уберет наблюдение. Только вот где оно, это дно? Показываться у друзей нельзя, чтобы не навлекать на них неприятности. Все александрийские отели Нессим проверит уже в ближайшие часы. На улице не останешься — здесь тебя любой заметит. Остается только уйти в подполье. Мысль показалась ему настолько забавной, что Нокс рассмеялся и едва не врезался в идущий впереди фургон.2
На месте раскопа прибывших прямо из александрийского аэропорта Николая Драгумиса и его телохранителя Бастиана поджидал неприятный сюрприз. Он хотел одного: поднять плиту как можно быстрее, заглянуть под нее и выяснить, стоит ли продолжать работы. Но Ибрагим, похоже, решил превратить обыденное событие в торжественное мероприятие. Все участники раскопок выстроились на площадке, чтобы встретить высокого гостя и пожать ему руку. Были расставлены столы, на белых скатертях появились чашки с чаем и блюдечки с отвратительного вида пирожными. От него явно ожидали речей, обещаний и всего прочего. Николаю всегда трудно давалось общение с ничтожествами, но ставки были высоки, так что ему ничего не оставалось, как стиснуть зубы и скрыть недовольство под маской вежливости.3
Нокс остановился у первого попавшегося банкомата и снял все имевшиеся на карточке деньги. В любом случае Хасану уже известно, что он в Александрии, так что скрывать этот факт бессмысленно. Потом быстро прошелся по магазинам, купив все необходимое на ближайшие дни: вместительный мешок из водонепроницаемой ткани, продукты, воду, подводный фонарик, аккумуляторную лампу, запасные батарейки, пару книжек в дорогу и зеленоватый автомобильный тент. Он доехал до закрытого жилого квартала к югу от железнодорожного вокзала и оставил джип на стоянке, укрыв его тентом. Сложив покупки в мешок, Нокс привязал его к поясу под галабию, превратившись из просто египтянина в дородного египтянина. Поспешив к раскопу, он помахал перед охранником пропуском Совета по древностям, и тот беспрепятственно пропустил его на территорию. В ротонде два рабочих под наблюдением Мансура и Мохаммеда устанавливали стальную дверь на входе в македонскую гробницу. Лицо его, вероятно, показалось Мансуру знакомым. — Эй, ты! — Нокс пригнулся и поспешил исчезнуть в темноте коридора. — Стой! Подожди! Нокс, разумеется, не собирался останавливаться и, расталкивая идущих навстречу с корзинами рабочих, уходил все дальше. Шаги за спиной только подгоняли его. Несколько подземных камер уже очистили от человеческих останков, а потому освещение из них перенесли в другие места. Нокс рассчитывал забраться в пустую нишу и отсидеться там до темноты. Теперь, похоже, Мансур лишал его такого шанса. — Эй! — снова окликнул его Мансур. — Остановите этого человека. Я хочу с ним поговорить. Нокс прибавил шагу, но внизу уже блеснула вода — дальше идти некуда. После того как убрали помпу, уровень снова повысился, вернувшись к прежней отметке. Времени не было. Нокс осторожно вошел в воду. Из-под галабии вырвалась стайка пузырьков. Водонепроницаемый мешок с вещами тянул наверх. Те, кого Мансур послал за ним, приближались. Голоса звучали все ближе и ближе и доносились уже из соседних помещений. Нокс сделал глубокий вдох, прижал левую ладонь к стене, опустился под черную воду и, оттолкнувшись, поплыл по коридору. Воздуху не хватало, в легких жгло. В третьей камере он всплыл в дальнем углу и с удовлетворением отметил, что внутренний компас не подвел. Нокс выбрался из воды и, подтянувшись, оказался в помещении под ротондой. Здесь он стащил с себя мокрую галабию, развязал мешок, вытерся насухо полотенцем и натянул брюки и футболку. Не «Ритц», конечно, зато место надежное, и тут его уж точно никто искать не станет. По крайней мере в ближайшее время. Кубометра воздуха, если не напрягаться, вполне хватает на час. Объем помещения примерно сорок восемь кубометров, а значит, он может провести тут пару дней. Потом, когда археологи уйдут, проберется в пустой зал, спрячется в нише, а уйдет вместе с остальными во время перерыва на ленч. Если, конечно, никто не вычислит, куда он подевался. Нокс попытался устроиться поудобнее, но это было не так-то легко. Один, в темноте, окруженный подводными склепами с человеческими останками, готовый в любой момент сорваться, если в укрытие заглянет кто-то посторонний, — тут занервничаешь. Но шло время, и беспокойство понемногу улеглось, а ему на смену приходили другие чувства. Зависть. Злость. Именно он первым предположил, что под плитой что-то есть. И вот результат — он в бегах, а поднимать плиту будут другие. И что самое обидное, македонская гробница где-то совсем близко, буквально в нескольких метрах, ведь некрополь представляет собой, по сути, огромную спираль. Нокс нахмурился. Да, буквально в нескольких метрах. Добыча камня из любого карьера — работа тяжелейшая, а здесь в распоряжении строителей была всего лишь узкая шахта. А ведь перед древними стояла еще одна трудная проблема — освещение. Свечи и масляные лампы поглощали кислород, так что без рудиментарной системы вентиляции было не обойтись. Два входа всегда лучше одного хотя бы потому, что облегчают циркуляцию воздуха и перемещение рабочих. Потом, после окончания работ, на первое место выходила проблема секретности, и входные отверстия запечатывались надежно и навсегда: закладывались камнями и покрывались мозаикой. Нокс поставил лампу на пол и приступил к тщательному исследованию стен, простукивая их основанием фонарика, вслушиваясь в звук, надеясь не пропустить изменение тона, которое означало бы наличие полости. Пройдя от основания вверх, он сместился на метр влево и начал заново. Ничего. Он простучал потолок, пол, потом лестницу. И все равно ничего. Нокс раздраженно скрипнул зубами. Предположение выглядело логичным, но, похоже, он ошибся.4
Исчерпав запас вежливости, Николай Драгумис схватил Ибрагима за руку и оттащил в сторонку. — Может быть, пора наконец начинать? — процедил он сквозь зубы. — Мне нужно сегодня же вернуться в Салоники. — Конечно. Да. Но прежде я хочу познакомить вас с одним человеком. — С кем еще? — вздохнул македонец. — С Мохаммедом эль-Дахабом. — Ибрагим указал на высокого плотного мужчину. — Он прораб этого участка и представитель строительной компании. — А потом начнем? — Да. — Хорошо. — Они подошли к египтянину. — Salaam alekum, — коротко поздоровался Николай. — Wa alekum es salaam, — ответил Мохаммед. — И спасибо вам. Огромное вам спасибо. Николай нахмурился: — За что? — Я рассказывал вам о больной девочке, — улыбнулся Ибрагим. — Это дочь Мохаммеда. Драгумис удивленно перевел взгляд с одного из египтян на другого. — Хотите сказать, что больная девочка действительно существует? — Конечно, — нахмурился Ибрагим. — А вы что подумали? — Прошу простить, — рассмеялся Николай. — Мне слишком часто приходится иметь дело с вашими соотечественниками в Каире. Я полагал, речь, идет о бакшише. — Нет-нет. — Мохаммед покачал головой. — Деньги для нас решают все. Ваши деньги дают шанс моей девочке. Результаты мы узнаем сегодня вечером, но в любом случае наша семья в неоплатном долгу перед вами. — Пустяки, — сказал Николай и, повернувшись к Ибрагиму, посмотрел на часы. — Ну что, может быть, начнем?5
Прислонившись спиной к одной из несущих стен, Нокс раздраженно грыз ноготь. Теоретически все указывало на то, что это помещение должно быть соединено с нижним. Тем не менее, простучав все, он не обнаружил скрытого прохода. Оставались только участки, доступ к которым блокировали несущие стены. Нокс наморщил лоб. Над головой у него по меньшей мере полметра известняка. Зачем же тогда несущие стены? Он повернулся, встал на колени, приложил к стене ладони, прижался к ней ухом, словно надеясь, что камень поведает ему какие-то свои секреты. Зачем кому-то понадобилось ставить эти стены? Пещера вырублена в коренной породе. Потолок в подпорках не нуждается. Нокс видел десятки подобных помещений как в этом, так и в других некрополях Александрии, но ни в одном не встречал несущих стен. А если у них здесь какая-то иная роль? Если они скрывают что-то? Нокс внимательно осмотрел их снизу доверху. Ощупал. Каждая состояла из шести колонн, сложенных из шести блоков. Каждый блок имел примерно тридцать сантиметров в ширину, столько же в высоту и около метра в длину. Если здесь что-то и спрятано, то скорее всего в стыке, там, где несущая стена примыкает к внешней. Древний раствор между блоками давно превратился в пыль. Нокс уперся в верхний блок. Камень неохотно, со скрипом, но все же подался. Оставив его на время, Нокс перешел к другой стене. Сдвинув верхний блок, он обнаружил за ним полоску свободного пространства. Попытка отодвинуть сразу два блока успехом не увенчалась — слишком тяжело. Пришлось рискнуть и, протиснувшись между двумя стенами, упереться в блоки ногами. Открывшееся отверстие вело в тесное помещение размером с кладовку для метлы. Положив в карманы все, что могло пригодиться, Нокс полез в дыру головой вперед. Приземление прошло удачно. Он вытер ладони о брюки, включил фонарик и шагнул к дальней стене, сложенной не из блоков, а из кирпичей, справиться с которыми мог и один человек. Нокс провел по ней рукой. Сердце застучало быстрее. То, что находилось по другую сторону этой стены, соединялось с плитой, поднять которую готовился Ибрагим. Он прислушался, но ничего не услышал. И все равно идти дальше — сумасшествие. Об этом даже думать нечего. Если его там найдут, шуткой уже не отделаешься — тут светит тюрьма. Но подобраться так близко и не взглянуть хотя бы одним глазком… Все, что нужно, — убрать один-два кирпича. Никто и не заметит. А он будет осторожен. Нокс стер старый раствор и, бережно вытащив кирпич, с величайшей осторожностью положил его на пол. Прислушался. Ничего. Полная тишина. Он попытался заглянуть, но отверстие было слишком мало для глаз и фонарика одновременно. Нокс просунул руку, но теперь фонарик светил в сторону, и рассмотреть что-то не представлялось возможным. Он стал поворачивать руку, пальцы в какой-то момент разжались, и фонарик выпал. Глухо плеснула вода. Лужа была мелкая, и луч света расползся по противоположнойстене призрачно-бледными дрожащими кругами.ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
1
Фонарик нужно вернуть. Нокс знал, что плиту вот-вот поднимут, и тогда ему уже не спрятаться. Да и время у него есть — в подземелье по-прежнему было тихо. Нокс начал разбирать стену, вынимая кирпич за кирпичом и складывая их аккуратно на земле. Потом он снова заложит проход, и никто ничего не заметит. Через несколько минут, проделав изрядное отверстие, Нокс просунул в него голову. В нос ударил едкий запах аммиака. Ему открылся низкий арочный коридор с залитым водой полом — что-то вроде сточной трубы викторианской эпохи. Процарапанные на стенах линии, вероятно, должны были скрыть тот факт, что коридор вырублен в породе — возможно, с целью отвести внимание от только что открытого им перехода, а может быть, просто потому, что каменное строение считалось у древних более престижным, чем отрытое подземелье. Нокс протянул руку за фонариком, но немного не достал, а опереться на стену не решился — кирпичи могли не выдержать его веса. Он убрал еще два ряда и, перекинув ногу, уселся на порожек. Стопу обожгло стылой водой. Нокс прислушался. Ничего. Полная тишина. Было бы преступлением, оказавшись на месте, не взглянуть одним глазком на то, что здесь скрыто. Он пошел по коридору, шлепая по темной воде, разводя руками паутину, представляя бесшумно шмыгающих под ногами угрей и прячущихся в темноте неведомых тварей. Коридор расширился, образовав небольшую комнатку под уходящей вверх шахтой, вход в которую закрывал какой-то камень. Очевидно, та самая плита. Нокс повернул в другую сторону и увидел перед собой мраморный портал с вырезанной надписью на древнегреческом: Вместе жить и вместе умереть. Келоним. Келоним. Имя звучало знакомо, как и Акил, но память не отзывалась, а время поджимало, так что он прошел под аркой и оказался у подножия широкой каменной лестницы, расширявшейся вверх подобно вееру. И на самом верху… — О Господи!.. — выдохнул Нокс.2
— Что происходит? — сердито спросил Николай, когда толпа археологов, рабочих и гостей хлынула вниз по лестнице, заполняя ротонду. — Вы о чем? — недоуменно нахмурился Ибрагим. — Посмотрите, сколько народу. Вы что, серьезно всех их пригласили? — Только посмотреть. Они не пойдут дальше первого зала. Для всех нас это большое событие. — Нет. — Николай покачал головой. — Удалите посторонних. Только вы, я, Елена и ваш археолог. — Но я уже… — Я не шучу. Если хотите получить остальные деньги, удалите отсюда всех этих любопытных. — Все не так просто, — покачал головой Ибрагим. — Без Мохаммеда нам не поднять плиту. Потом нам понадобится фотограф. Вы не хуже меня знаете: такое случается не часто. — Хорошо. Эти двое пусть остаются. Но не больше. — Вы не понимаете… — Хватит, — перебил египтянина Драгумис. — Это не цирк, а серьезные раскопки. — Ладно, — печально вздохнул Ибрагим и, повернувшись, шагнул к возбужденной толпе, чтобы сообщить неприятную новость.3
Луч фонарика шарил по стенам подземной камеры, словно цепкий глаз прожектора, пробегающий по руинам подвергшегося бомбардировке города. Нокс не верил собственным глазам. Справа — вырубленная в известняке терраса. На широких ступенях с промежутком через одну — шестнадцать золоченых ларнаксов, терракотовых — гробов. Из опрокинутых стеклянных чаш высыпалось содержимое: драгоценные и полудрагоценные камни. Тут же, на полу, бесценные артефакты: мечи, щиты и копья, серебряные и глиняные амфоры. Дальняя стена инкрустирована белым мрамором — какая-то надпись, но что именно написано, издалека не разобрать. Но по-настоящему завораживало то, что находилось слева. Это была огромная мозаика, окаймленная сверху выкрашенной в лазоревый цвет штукатуркой, символизировавшей, должно быть, небо и выделявшей главный объект так же четко, как меловая линия вокруг трупа. Тридцать три мужчины, очевидно, воины, хотя и не все с оружием, теснились двумя группами — одна чуть ближе, другая чуть дальше. Казалось, они остановились передохнуть после трудного похода. Некоторые переговаривались, некоторые стояли, положив руку на плечо товарища. Другие отдыхали, расположившись на песке, или играли в кости. И все же взгляд невольно стремился в центр картины, туда, где, преклонив колени, стоял тот, кто был, очевидно, предводителем этих людей: стройный, приятной наружности мужчина с рыжевато-русыми волосами и твердым, целеустремленным взглядом. Обе его руки покоились на рукояти меча, воткнутого глубоко в землю. Нокс моргнул. Каждый, кто изучает греко-римскую историю, неизбежно знакомится с мозаикой. И все же ничего подобного он еще не видел. У него не было с собой ничего, кроме камеры мобильного телефона. После Синая Нокс ни разу его не включал из опасения, что Хасан может засечь сигнал, но сейчас никакой опасности не было. Ступая на цыпочках, он обошел помещение, фотографируя мозаику, золоченые гробы на террасе, надпись на стене, разбросанные по полу предметы. Он так увлекся этой работой, что, услышав донесшийся сверху скрип, не сразу вспомнил о плите. Ее поднимали.ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
1
Пока Бастиан и три охранника-египтянина удерживали недовольных зрителей подальше от македонской гробницы, Мохаммед и Мансур, вооружившись ломами, пытались поднять плиту. На сей раз она поддалась. Когда край приподнялся на несколько дюймов, Ибрагим подсунул гидравлический домкрат. Еще немного, и плиту подперли тележкой. Потом операцию повторили у другого края. Уложив плиту на тележки, откатили ее к стене. Все сгрудились у открывшейся черной дыры. Мансур посветил фонариком. Что-то блеснуло на глубине примерно пяти метров. — Вода, — сказал Мансур. — Я спущусь первым. — Он повернулся к Мохаммеду: — Сделаем петлю, и вы меня опустите, хорошо? — Хорошо, — согласился Мохаммед.2
Времени было в обрез. Прикрыв фонарик ладонью, чтобы свет не увидели сверху, Нокс стащил футболку и, пятясь к выходу, принялся вытирать оставленные им следы. Но Мансур уже спускался, и ему пришлось отступить в тень. — Здесь коридор, — крикнул археолог, ступив на землю и сбросив петлю. — Я посмотрю. — Нет! — донесся сверху голос Ибрагима. — Подождите. — Но я только… — Подождите нас. Фонарик на мгновение погас, и Нокс рискнул выглянуть из-за угла. Веревку уже вытащили. Мансур снова включил фонарик, лишив Нокса возможности выбраться из ловушки. Теперь в шахту спускалась Гейл, и египтянин отвернулся, чтобы помочь девушке. Другого шанса могло и не быть. Нокс метнулся к разобранной стене. Позади испуганно вскрикнула Гейл: — Там кто-то есть! Нокс нырнул в проход. Мансур посветил в коридор и, не заметив ничего подозрительного, рассмеялся: — Там никого нет. Подумайте сами, кто здесь может быть? — И все же я кого-то видела, — настаивала Гейл. — Почудилось, — успокоил ее египтянин. — В таких местах всякое может привидеться. Нокс слушал их вполуха. Сердце бешено колотилось. Нужно срочно заложить проход. Воспользоваться фонариком он не мог, и работать пришлось в темноте, на ощупь. Вслед за Гейл спустились и другие, но к тому времени, когда внизу собрались все, проход был заложен лишь на три четверти. — Ну что ж, — сказал Ибрагим. — Идем дальше. Нокс замер. Теперь ему уже ничего не оставалось, как только прижаться к камню и молиться. Лучи фонариков запрыгали по стенам, ударили в глаза. Так или иначе, кто-то обязательно заметит отверстие, и тогда… Он осторожно выглянул в проем. Несколько человек осторожно ходили по подземной камере, глядя под ноги. Ибрагим… Мансур… Елена… Гейл… и… Нокс вздрогнул. Николай Драгумис. Николай Драгумис! Ночное приключение предстало вдруг в совершенно ином свете. Как и он несколькими минутами раньше, они остановились перед надписью на архитраве. — Посмотрите! — взволнованно воскликнула Елена, толкая в бок Николая. — Келоним! Ее тон и присутствие Драгумиса зацепили какой-то рычажок в памяти Нокса, и он вдруг вспомнил, почему имена Келонима и Акила показались ему такими знакомыми.3
Ибрагим вошел первым и, пораженный увиденным, остановился. Другие, последовав за ним, молча встали у ступеней террасы. Египтянин растерянно огляделся, словно пьяный, очнувшийся вдруг в незнакомом месте. И только когда в зал вошел Драгумис, археолог наконец опомнился. — Стойте! Сюда никто не войдет. — Но… — Сюда никто не войдет, — твердо повторил Ибрагим. В конце концов, именно он представляет здесь власть, и, в частности, Совет по древностям, а эта находка — теперь сомнений уже не осталось — имеет огромное историческое значение. Он поманил Мансура. — Нужно незамедлительно информировать Каир. — Каир? — нахмурился Николай. — Это действительно так уж необходимо? Вы ведь не думаете, что этим делом должен заниматься… — Этим должны заниматься те, кого я сочту должным уведомить. — Но… — Вы наш спонсор, и мы ценим вашу помощь. Но теперь вас это уже не касается. Понятно? Николай принужденно улыбнулся: — Как скажете. — Гейл, можете все здесь сфотографировать? — Конечно. — Мансур, останетесь с ней. — Хорошо. — Я дам соответствующие инструкции Мохаммеду и охранникам. Сюда никто не должен спускаться. С участка всех удалят. Когда Гейл закончит, плиту нужно будет поставить на место. Потом проверьте сами, чтобы здесь никого больше не осталось. Опечатайте шахту. Не сомневаюсь, Мохаммед придумает, как это сделать. Опечатать нужно надежно. Чтобы никто в нее не проник. — Понятно, будет сделано. — Я попрошу Маху, чтобы договорилась о круглосуточной охране. До прибытия охраны вам придется оставаться здесь. Потом привезите Гейл на мою виллу. Доставьте ее лично. С фотоаппарата глаз не спускать. — Да, господин. — А я сейчас лично извещу Верховный совет, что мы только что сделали самое важное археологическое открытие за всю современную историю Александрии.4
К тому времени как Ибрагим и остальные поднялись наверх, Нокс уже замуровал отверстие, уложив в стену все до последнего кирпичи. Но Мансур и Гейл остались, и он не решился уйти, чтобы ненароком не выдать себя неосторожным движением. Ожидание затягивалось, сидеть в одном положении становилось все труднее, ноги начали неметь. Наконец Гейл закончила фотографировать, и они с Мансуром тоже ушли. Тянуть нельзя. Если не убраться сейчас же, все выходы опечатают и он останется здесь на всю ночь. С мертвецами. Нокс ликвидировал все следы своего присутствия и, протиснувшись между сдвинутыми блоками, вернулся в помещение под ротондой. Там он разделся, сложил вещи в непромокаемый мешок, вошел в воду и, набрав в легкие воздуха, нырнул. На этот раз ему сопутствовала удача. Его никто не ждал. Укрытый тьмой, некрополь притих. Нокс вытерся насухо, натянул брюки и футболку, рассовал по карманам все ценное, а остальное спрятал в пустой глубокой нише. Теперь — в ротонду. Вверху звякнуло и заскрипело что-то металлическое. Край неба уже спрятался за днищем синего контейнера. Рядом ставили другой — еще немного, и путь к свободе будет отрезан! Кривясь от боли в ногах, Нокс взбежал по ступенькам, пролез через оставшуюся щель, вскочил и рванул к воротам. На мгновение все замерли. Первым опомнился Мансур. — Держите его! — заорал египтянин. — Остановите! Кто-нибудь… У выхода с участка дорогу преградили двое охранников. Нокс показал вправо, метнулся влево и, задев плечом одного из стражей, выскочил на улицу. Вперед, через дорогу. Он разминулся с мини-автобусом, проскочил перед носом пикапа. Дальше, дальше. Преследователи не отставали. Кто-то уже вызывал подкрепление, кто-то кричал прохожим, чтобы беглеца задержали. Нокс свернул в переулок, туда, где стоял джип. За ним гнались трое. Хозяин какой-то лавчонки попытался блокировать путь, но сделал это скорее для отвода глаз. Трое охранников понемногу сокращали дистанцию, но, что еще хуже, к ним присоединились двое солдат, уже срывавших с плеча оружие. Ситуация быстро ухудшалась, но остановиться и сдаться Нокс уже не мог. Легкие горели и разрывались, правый бок сводило от резкой боли, ноги потяжелели от молочной кислоты. Он повернул влево, перелез через стену, прополз под воротами, пробежал по темному закоулку и бросился к джипу. Приподняв тент, Нокс пробрался в машину, опустил за собой брезент, открыл дверцу, заполз на переднее сиденье, закрыл дверцу и замер. Преследователи уже топали по переулку. Он вытянулся и затаил дыхание. Только бы пронесло. Только бы не заметили.ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
1
На вилле Мансура и Гейл встретил сгорающий от нетерпения Ибрагим. — На раскопе проблема, — объяснил опоздание Мансур. — Посторонний. — Посторонний? — Не беспокойтесь. До македонской гробницы он не добрался. — Его задержали? — Ищут. Далеко не уйдет. — Мансур показал мобильный. — Позвонят, как только будут новости. — Хорошо. Все сделали? — Оба входа запечатаны. Охрана на месте. Пока и этого достаточно. Что с Юсуфом? — Он на каком-то совещании. — На совещании? — нахмурился Мансур. — А вы сказали ему, чтобы перезвонил? Ибрагим слегка покраснел. — Вы же знаете, что он за человек. Перезвонит. — Он повернулся к Гейл: — Мы можем посмотреть фотографии? — Конечно. Француженка перенесла снимки на лэптоп и теперь начала открывать их один за другим. Все столпились у кухонного стола. — Демотический, — мрачно пробормотал Мансур, когда на экране появилась надпись. — Вот же не повезло. — Гейл знает демотический, — сообщила Елена. — Ведет проект по составлению словаря в Сорбонне. — Великолепно, — расцвел Ибрагим. — Можете перевести? Гейл сухо рассмеялась. Египтянин не хуже ее знал, что за бестия этот язык. Попросить ее вот так, с ходу перевести надпись с демотического примерно то же самое, что предложить переводчику с английского отрывок на англосаксонском. В Древнем Египте говорили на одном языке, но записывали этот язык с помощью нескольких сильно различающихся алфавитов. Сначала появился иероглифический, представленный стилизованными пиктограммами, знакомыми всем по храмам, захоронениям и голливудским фильмам. Возник он примерно в 3100 году до новой эры. Первые египтологи полагали, что каждый символ в нем представляет собой некое понятие. Но после обнаружения Розеттского камня с идентичным текстом, записанным иероглифическим, демотическим и древнегреческим письмом, Томас Янг и Жан-Франсуа Шампольон пришли к выводу, что пиктограммы имеют не только символическое, но и фонетическое значение; что они, по сути, являются буквами, которые можно комбинировать в различных сочетаниях для образования слов; что этот язык имеет свой собственный синтаксис и грамматику. Иероглифы — при том, что на стенах храмов, дворцов и в официальных документах они смотрятся просто фантастически — весьма неудобны для практического использования. Вот почему почти одновременно с этим языком возник более простой и удобный алфавит. Его назвали иератическим, и он стал языком литературы, бизнеса и управления в Древнем Египте. Поэтому, в частности, иератический обычно встречается на более дешевых материалах: дереве, папирусе, глине. Затем, приблизительно около 600 года до новой эры, развитие получил третий язык, демотический, низведший иератический до уровня точек, коротких линий и черточек — что-то вроде египетской скорописи. Что еще хуже, в нем отсутствовали не только гласные, но и промежутки между словами, его словарный запас был велик и включал массу просторечных слов, его алфавит менялся от области к области, и за несколько столетий он претерпел великое множество изменений, превратившись фактически в семью родственных языков. Чтобы овладеть им, требовались годы учебы и куча словарей и справочников размером с «фольксваген-жук». Все это Гейл вложила в кислый взгляд, которым и одарила Ибрагима. — Да-да, я знаю, — смутился египтянин. — И все же… Гейл вздохнула, хотя, сказать по правде, возникшая проблема манила ее, как манит скалолаза непокоренная, только что открытая вершина. В подземелье было слишком темно, и она еще не успела как следует рассмотреть надпись, но фотоаппарат с высоким разрешением буквально творил чудеса, так что снимки получились прекрасные — демотические знаки отчетливо проступали под слоем пыли и паутины. Она подправила резкость. Что-то в надписи уже зацепило ее внимание, но Гейл никак не могла понять, что именно. — Ну? — спросил нетерпеливо Ибрагим. — Может, дадите мне спокойно поработать минутку? — Конечно, — ответил он и жестом попросил остальных выйти из комнаты.2
Нокс неподвижно лежал на переднем сиденье джипа. Преследователи собрались около машины и, взяв паузу, обсуждали дальнейшие планы охоты. На теле остывал пот, и по спине, несмотря на теплый день, пробегали мурашки. Кто-то взгромоздился на капот. Кто-то щелкнул зажигалкой. Закурили. Охотники болтали, подначивая друг друга, перебрасываясь немудреными шуточками насчет возраста и неповоротливости — мол, годы уже не те. Джип покачнулся — еще кто-то оперся на крышу. Боже! Только бы никому не пришло в голову заглянуть под брезент. Но теперь все зависело от случая, а Ноксу ничего не оставалось, как только ждать затаив дыхание. И строить свои планы. А какие планы? Хасан, Нессим, Драгумисы, полиция и армия — все у него на хвосте. И это только те, о ком ему известно. Нокс не мог даже включить телефон и просмотреть фотографии. Да и что увидишь на крохотном экране мобильного? От снимков надо поскорее избавиться — если их найдут у него, это будет доказательством, что он побывал в нижней камере, и тогда лет десять тюрьмы обеспечены. В идеале фотографии стоило бы сбросить на лэптоп, но ноутбук вместе с прочими вещами покоится на заднем сиденье «фриландера»; к тому же там все равно нет USB-порта, так что остается один вариант: отправить их электронной почтой, а потом уже загрузить. Но все это невозможно, пока преследователи сидят на капоте джипа. Нокс попытался направить мысли в иное русло. Келоним и Акил. Когда они с Ричардом нашли птолемеевские архивы в Маллави, материалов для перевода оказалось столько, что они не стали разбираться, а просто законсервировали все, провели каталогизацию и передали для хранения и последующего изучения в Совет по древностям. Их метод заключался в том, чтобы собрать все фрагменты того или иного папируса, сфотографировать их, а затем сложить фрагменты и фотографии в один файл, исходя из того, где это обнаружено, или на основании взятого из текста имени или названия. Среди наиболее часто встречавшихся имен были и эти два, Акил и Келоним. Оригиналы давным-давно забрал Юсуф Аббас из совета — «для надежности», — и где они сейчас, одному Богу известно, а вот фотографии остались на компакт-дисках. К сожалению, диски тоже у Нессима, а «фриландер» скорее всего стоит на охраняемой стоянке у какого-нибудь крутого александрийского отеля, и проверить все стоянки у него нет ни малейшего шанса. Нет, нужно придумать что-то другое. Джип качнулся. Мужчина слез с капота. Шаги. Тишина. Нокс подождал на всякий случай еще пару минут, потом выбрался из машины и стянул тент. Времени в обрез. Надо еще сделать несколько звонков.3
Как ни всматривалась Гейл в надпись, прошло минут пять — семь, прежде чем она поняла, что именно не так. Проблема заключалась в том, что нижняя строчка осталась незаконченной, а написана она была слева направо. Хотя на демотическом, как и на арабском, писали справа налево. Надпись в македонской гробнице на греческом. В тексте из первого зала — несколько слов на греческом. Посвящение на архитраве — на греческом. Щитоносцы были греками. Боги, к которым они обращались, были греческими. Текст, который перед ней на экране, похож на демотический, но не читается, по крайней мере пока. Странно. Зачем переключаться на демотический ради всего лишь одного посвящения? Может быть, в нем заключено нечто такое, что стоило замаскировать? Может быть, автор использовал демотический вместо греческого? В конце концов, древние нередко использовали шифры и коды. Не брезговал ими и сам Александр. В Предостережениях Сынов Заката, одном из свитков Мертвого моря, некоторые особенно важные слова тоже зашифрованы. Валерий Фоб написал целый трактат по шифрам замены. Обычно они были достаточно просты, потому что люди считали их не поддающимися расшифровке. А вот Гейл так не считала. Переписав текст в блокнот, она приступила к работе, обращая внимание в первую очередь на повторяющиеся группы знаков. Шифр был простой и строился на транслитерации. Через несколько минут Гейл отыскала первую последовательность, потом вторую, третью. Третья выглядела особенно обнадеживающей: десятизначная последовательность встречалась четыре раза. Наверняка какое-то слово. Причем важное. Но что оно могло означать? Скорее всего имя. Она мысленно перебрала имена, с которыми они уже сталкивались в других надписях в верхнем зале. Акил? Слишком коротко. Келоним и Апеллес не подходили по той же причине. Как и Билип и Тимолей. Гейл попыталась подставить «Александр», но и здесь букв не хватило. Настроение упало. Она поднялась. Прошлась по комнате, чувствуя, что разгадка есть, что нужно лишь напрячься, подтолкнуть мозг… Когда ответ пришел, Гейл даже вспыхнула от стыда и воровато, как школьница, оглянулась — не заметил ли кто ее детской ошибки. Имя македонского царя, под которым его знал весь мир — Александр, — было латинским. Греки же знали его как Александроса. Она села и занялась перестановкой, меняя демотические знаки на уже известные греческие буквы. Вскоре проступило и слово, примыкающее к имени в первом случае, — Македония. Теперь, расшифровав половину алфавита, работа пошла много быстрее. Древнегреческий был ее коньком. Она так увлеклась, что потеряла счет времени и вздрогнула, когда кто-то окликнул ее по имени, вернув в реальный мир. Гейл подняла голову — Ибрагим, Николай, Мансур и Елена с надеждой, словно ожидали ответа на какой-то важный вопрос, смотрели на нее, встав полукругом у двери. Ибрагим вздохнул. — Я только что объяснял Николаю, насколько труден бывает демотический. Мы не хотим, чтобы информация распространилась дальше, так что придется корпеть самим. Как по-вашему, сколько времени понадобится? День? Два? Неделя? Для Гейл настал момент профессионального триумфа. — Вообще-то, — беспечно сказала она, помахав блокнотом, — я уже закончила.ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
1
В номере отеля Нессим обсуждал планы со своими помощниками — Хосни, Ратибом и Сами. Большого воодушевления не чувствовалось. Нокс исчез бесследно буквально из-под носа, и предпринятые к его поиску меры результатов не давали. День уже клонился к вечеру, когда зазвонил телефон. На связь вышел Бадр, знакомый Нессима из телефонной компании, перед которым стояла задача отслеживать возможные звонки Нокса по мобильному. — Он его включил, — взволнованно сообщил Бадр. — Звонит… — Кому? — Никому. То есть посылает картинки на электронный адрес. — Откуда? — Из района железнодорожного вокзала. — Оставайся на линии, — распорядился Нессим. — Скажешь, если сменит дислокацию. — Хосни, Ратиб и Сами уже поднялись в ожидании распоряжений. — У нас след. Двигаем.2
— Ну? — не выдержал Ибрагим. — Не томите же нас. Гейл кивнула и, откашлявшись, начала читать вслух.Я, Келоним, сын Гермиаса, брат Акила, строитель, писец, архитектор, скульптор, искатель знаний, путник, прошедший много стран, заверяю вас в почтении, Великие Боги, и благодарю за то, что позволили мне доставить в сие место под землей этих щитоносцев числом тридцать два человека, героев Великого Победителя, Александра Македонского, Сына Амона. Сим я исполняю данный обет похоронить вместе тех тридцать трех воинов, что умерли, исполняя последнюю волю Александра, пожелавшего, дабы построили для него гробницу рядом с местом отца его. Во исполнение сей воли Акил и эти тридцать два построили таковую гробницу и снабдили дарами, достойными Сына Амона.Занятая переводом, Гейл не успела осмыслить текст, но впервые читая его полностью и вслух, она поняла, какой важности документ оказался в их распоряжении. Оторвавшись от блокнота, девушка мельком взглянула на слушателей — их лица выражали то же изумление, что испытывала и она сама. — Продолжайте, — подтолкнула ее Елена.
Во исполнение его воли они взяли тело из Белой Стены, дабы перенести его через красную землю великой пустоши к подножию места, приготовленного для него под землей. И возле того места Птолемей, назвавший себя Спасителем, заманил их в ловушку, где они предпочли лишить себя жизни, дабы не подвергнуться его пыткам. В отместку Птолемей распял их и оставил распятых падальщикам. Акил и тридцать два отдали жизнь, чтя завещание Александра, Сына Амона, и не желая подчиняться Птолемею, сыну ничтожества. Я, Келоним, македонец, брат Акила, прошу вас, Великие Боги, принять сих героев в свое царство столь же любезно, как приняли вы Александра.Она снова подняла голову, показывая, что закончила. Нетерпеливо-взволнованное выражение на лицах слушателей сменилось растерянностью и сомнением. Добрых пять секунд никто не подавал голоса. Наконец молчание нарушил Николай Драгумис. — Означает ли это… — нерешительно начал он. — Означает ли это то, что я думаю? — Да, — кивнул Ибрагим. — Похоже, что означает.
3
Едва отослав фотографии, Нокс удалил их из памяти мобильного и умчался, прежде чем Нессим успел перехватить его. Правда, он собирался сделать еще один звонок. Нокс припарковался неподалеку от Колонны Помпея, купил билет и вошел. Памятник занимал примерно один гектар и был со всех сторон окружен жилыми домами. Сама колонна стояла на почетном месте, на небольшом возвышении в центре, но исторической считалась вся огороженная территория, поскольку когда-то здесь располагался знаменитый храм Сераписа. Нокс всегда питал слабость к Серапису, милостивому и мудрому божеству, некогда спаявшему в единую веру религиозные мифы египтян, греков и азиатов. Согласно одной теорий, он впервые вошел в сознание греков в то время, когда Александр лежал при смерти в Вавилоне. Делегация приближенных македонского царя отправилась в храм Сераписа за советом: должно ли доставить Александра в храм или его следует оставить на месте. Серапис ответил, что царя лучше оставить там, где он находится. Посланники так и сделали, и Александр вскоре умер, что и было для него лучше всего. Другие исследователи, однако, утверждали, что культ Сераписа зародился в черноморском городе Синопе, тогда как третьи стояли на том, что Серапис — египетский бог. В подтверждение своей версии они приводили факт жертвоприношения и захоронения быков Аписа в громадных склепах, известных грекам под названием Сарапейон, произошедшим от сокращения «Озирис-Апис» или «мертвый бык Аписа». Оглядевшись и убедившись, что за ним никто не наблюдает, Нокс спрятался за основанием Колонны Помпея, сверился с часами, глубоко вздохнул и начал набирать номер.4
— Что значит, ты его потерял? — орал Нессим. — Он выключил телефон. Нессим так врезал кулаком по приборной панели, что содрал кожу с костяшек пальцев. — Где он находился в последний раз? — Там, где я и сказал. Возле железнодорожного вокзала. — Оставайся на связи, — приказал Нессим, сворачивая в переулок. — Будет звонить, сообщай сразу. Еще через пять минут они подъехали к железнодорожному вокзалу. Нессим объехал здание, но ни джипа, ни самого Нокса нигде видно не было. И тут снова заговорил Бадр: — Он включился. Звонит кому-то. — Откуда? — Он к югу от вас. Должно быть, где-то рядом с Колонной Помпея. Нессим и его люди прильнули к окнам. Мраморный столб возвышался над окружающими строениями примерно в километре от того места, где они проезжали. — Едем, — бросил Нессим и, добавив газу, промчался до конца переулка, пролетел перекресток к Шариа-Юсуф и свернул на широкий бульвар. Справа от них протянулась стена из железистого песчаника, за которой маячила Колонна Помпея. Разворачиваясь на 180 градусов, он вылетел на тротуар. Выскочив из машины, все четверо рысцой устремились к билетной кассе. — Это единственный вход? — спросил Нессим у женщины-кассира, протягивая деньги. — Да. — Оставайся здесь, — приказал он Хосни и поднес к губам телефон. — Он еще на связи? — Да, — подтвердил Бадр. — И вы где-то рядом с ним. — Тогда мы его взяли, — усмехнулся Нессим.ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
1
Николай отвел Ибрагима в сторонку. — У вас наверху есть ванная? — спросил он полушепотом, похлопывая себя по животу. — Когда волнуюсь, желудок начинает вытворять что-то странное. — Есть, конечно. — Ибрагим указал на ведущую вверх лестницу. — Первая дверь слева. — Спасибо. — Николай торопливо поднялся и, войдя в ванную, запер дверь на задвижку, достал телефон и, набрав номер, коротко рассказал отцу о последних событиях и передал своими словами содержание надписи. — Что я тебе говорил?! — ответил Драгумис-старший. — Ты был прав с самого начала, — признал сын. — И текст прочитала та девушка? Дочь Митчелла? — Да. Ты и насчет нее был прав. — Я хочу познакомиться с ней. — Я все устрою, как только мы закончим. — Нет. Сейчас. Сегодня. — Сегодня? Ты уверен? — Это ведь она вычислила, что в македонском захоронении есть нижняя камера. Она поняла, что надпись зашифрована. И она же взломала шифр. Она и найдет то, что мы ищем. Я сердцем чувствую. Когда это случится, она должна быть на нашей стороне. Ты понимаешь? — Да, отец. Я об этом позабочусь. — Выслушав дальнейшие инструкции, Николай дал отбой и тут же позвонил Габбару Муниму в Каир. — Мой дорогой Николай, — сладким голосом приветствовал его Муним, — надеюсь, вы довольны тем, как… — Более чем доволен. Послушайте: мне нужно, чтобы вы сейчас же кое-что сделали. — Конечно. Все, что пожелаете. — Полагаю, наш друг в Совете по древностям сейчас на совещании, — продолжал Николай. — Когда оно закончится, его будет ожидать сообщение с просьбой позвонить Ибрагиму Беюми в Александрию. Господин Беюми попросит о срочной встрече. Я хочу, чтобы наш друг пригласил на эту встречу и третью сторону и чтобы он благосклонно отнесся к ее предложениям. Ее зовут Елена Колоктронис. — Он повторил имя по буквам. — Намекните нашему другу, что его, как и вас, ожидает очень щедрое вознаграждение. Вы знаете, я человек слова. По телефонной линии прокатился смешок. — Считайте, все уже сделано. — Спасибо. — Драгумис сделал еще несколько звонков, спустил воду, вымыл руки и вышел. — Полегчало? — поинтересовался Ибрагим, встречая гостя у подножия лестницы. Николай улыбнулся: — Теперь мне много лучше. Благодарю вас. — Никогда не угадаешь, что может случиться. Только что позвонил Юсуф Аббас. Срочно вызывает в Каир. — Что же здесь удивительного? — нахмурился Николай. — Вы ведь сами этого хотели, не так ли? — Да, но он приглашает также и Елену. Вот мы и ломаем головы, откуда ему вообще известно, что она здесь, в Александрии.2
Никаких признаков Нокса внутри Сарапейона Нессим не обнаружил. Там вообще никого не было, не считая парочки корейцев, фотографирующихся у подножия Колонны Помпея, и молодой семьи, расположившейся неподалеку на травке. Нессим жестом приказал Ратибу и Сами прочесать территорию. Охотники прошли до стены из красного кирпича, проверив все возможные укрытия, но так ничего и не нашли и вернулись с пустыми руками. Бадр еще оставался на связи. — Так ты уверен, что он здесь? — язвительно поинтересовался Нессим. — Вы где-то рядом. Не понимаю… Нессим строго посмотрел на помощников. Те развели руками и пожали плечами. Он показал на Колонну. Ратиб и Сами двинулись к ней в обход справа. Нессим взял влево. Он добрался до Колонны первым. Ветерок шевелил коричневый бумажный мешок. Нессим дотронулся до него ногой. Потом наклонился, поднял и осторожно раскрыл. Внутри лежал мобильник. Он взял телефон и растерянно повертел в руках. Интересно, что бы это значило? У каменной стены что-то звякнуло. Словно разбилась бутылка. И только когда взвыла сигнализация, Нессим вспомнил, что оставил в машине все вещи Нокса. Затарахтел старенький мотор. Прежде чем они успели отреагировать, звук уже начал стихать. Нессим закрыл глаза и сжал обеими руками голову. Он ненавидел Нокса. Ненавидел по-настоящему. Но не мог и не восхищаться этим пройдохой.3
Отведя Елену в сторонку, Николай объяснил, что договорился о ее встрече с Юсуфом, и дал необходимые инструкции. Юсуф жаден, но осторожен. Если Елена даст ему повод разрешить ей исследовать Сиву и тем самым обеспечить себе солидные комиссионные, он сделает все, что им нужно. Но нужно обеспечить хорошее юридическое прикрытие. Пусть они поедут туда как бы для сбора обычного эпиграфического материала. Она и француженка. — Француженка? — нахмурилась Елена. — А мы можем доверять ей? — Мой отец полагает, что можем. Так что? Ты берешь на себя Юсуфа? — Можете не беспокоиться. Николай подошел к Гейл, которая занималась тем, что перегружала фотографии на лэптоп Ибрагима, чтобы показать их Юсуфу. Когда она закончила, он попросил ее на пару слов. Они вышли в сад. — Мой отец желает познакомиться с вами. — Ваш отец? — Гейл растерялась и даже немного встревожилась. — Не понимаю. Зачем? Я даже не знаю, кто он такой. — Мой отец — основатель и попечитель Македонского археологического фонда, — объяснил Николай. — Так что в некотором смысле он ваш босс. Это он предложил Елене пригласить вас. — Но… почему? — Он знал вашего отца. И восхищался им. На протяжении последних лет он следил за вашей карьерой, и когда Елене потребовалась замена, первым делом вспомнил о вас. — Что ж… я благодарна ему, конечно… — Он очень хороший человек, — серьезно добавил Николай. — И хочет, чтобы вы отужинали с ним сегодня вечером. Гейл снова нахмурилась. — Он в Александрии? — Нет, в Салониках. — Но как же… я не понимаю… Николай улыбнулся. — Вам доводилось летать на частном самолете? — спросил он.ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
1
Нокс мчался по улицам Александрии. Его вещи прыгали на заднем сиденье джипа. Душа пела — как, однако, ловко он оставил Нессима с носом. Хороший урок гордецу. Нокс держал курс на восток, на Абу-Кир. Отъехав на приличное расстояние, он остановился, чтобы проверить, все ли на месте. Батарейки сели, так что зарядки хватит едва ли на час. Нокс быстро просмотрел фотографии на компакт-дисках, пролистал файлы, но не обнаружил ни одного упоминания ни о Келониме, ни об Акиле. Досадно. Либо Нессим не взял их, либо оставил где-то еще. Вот же невезение. Впрочем, через пару минут у него появилось другое возможное объяснение. На углу стояла будка с платным телефоном. Звонить напрямую Рику он не решился и вместо этого набрал номер одного общего друга, работавшего по соседству в водноспортивном центре в Шарм-эль-Шейхе, и попросил пригласить Рика. Его позвали, и через минуту в трубке послышался знакомый голос. — Привет, дружище. Забыл мой номер или что? — Его могут прослушивать. — А, Хасан, да? — Точно. Слушай. Ты, случайно, не брал у меня компакт-диски с фотографиями? — Черт! Извини, друг, я как раз решил заняться греческим. — Без проблем. Но они мне нужны. Ты можешь передать их мне? — Как раз плюнуть. Здесь сейчас тихо. Где хочешь встретиться? — Как насчет Рас эль-Судра? — Ты имеешь в виду ту дыру южнее Суэца? — Ее самую. Там есть отель, «Бичинн». Когда тебе удобно? — Дай мне часа четыре. Или лучше пять. — Отлично. Ты будешь на «субару»? — Если нет возражений. — Я бы на твоем месте проверил, нет ли на ней «маячка». И посмотри, не будет ли хвоста. Ребята они серьезные. — Я тоже парень серьезный, — заверил его Рик. — Можешь не сомневаться.2
Взявшись за руки, Мохаммед и Hyp ожидали звонка по результатам анализов костного мозга. Исследования проводила частная медицинская компания с отделениями в Александрии, Каире, Ассьюте и Порт-Саиде — так легче для живущих вдалеке родственников и друзей. Особенно для родственников. Шансы на то, чтобы подыскать совместимый материал, среди родственников намного больше. Анализы сдали 67 человек. Ибрагим также задействовал свои возможности. Доктор Сераг-Аддин обещал позвонить еще час назад. Ожидание результатов стало для Мохаммеда самым тяжким испытанием за всю жизнь. Hyp невольно моргнула, когда он слишком сильно сжал ее руку. Мохаммед извинился и разжал пальцы, но через минуту они снова потянулись друг к другу. Лайла лежала в постели. Ей решили ничего не говорить, пока не будет результатов, но она была смышленым ребенком, остро чувствовала атмосферу, и Мохаммед подозревал, что девочка догадывается о происходящем и ждет приговора так же, как родители. Зазвонил телефон. Они переглянулись. Hyp скривилась и расплакалась. Мохаммед с бьющимся сердцем снял трубку. — Да? — хрипло спросил он, но услышал голос тещи. Ей тоже не терпелось узнать новости. Мохаммед прикусил губу, сдерживая раздражение, и передал трубку жене. Hyp быстро избавилась от матери, пообещав позвонить, как только им что-то сообщат. Мохаммед скрестил ноги. Хотелось в туалет, но он не решался выйти из комнаты. Телефон зазвонил снова. Мохаммед вздохнул и протянул руку. — Господин эль-Дахаб? — спросил доктор Сераг-Аддин. — Надеюсь, вы с супругой в добром здравии. — У нас все хорошо, спасибо. Результаты есть? — Конечно, есть, — добродушно отозвался врач. — А зачем бы еще мне вас беспокоить? — И что? — Сейчас… секундочку. Что-то я вас не найду… Мохаммед закрыл глаза и стиснул трубку. Ну же, собачий сын. Скажи что-нибудь. Хоть что-нибудь. — Пожалуйста, — жалобно пробормотал он. Зашуршала бумага. Доктор Сераг-Аддин прочистил горло. — Ага, вот они. Итак, что мы имеем…3
В Каир Ибрагим и Елена прибыли уже в сумерках. Юсуф Аббас, как и положено человеку его положения, встретил их в конференц-зале. Когда гости вошли, чиновник разговаривал по телефону. Жестом пригласив их садиться, он продолжил какую-то математическую дискуссию с собственным сыном, который, похоже, не справлялся с домашним заданием. В ожидании конца разговора Ибрагим поставил на стол и включил лэптоп. Общение с боссом всегда давалось ему с трудом, не в последнюю очередь еще и потому, что сам он был человеком утонченным, а Юсуф после совершенного переворота и смещения своего энергичного, популярного и всеми уважаемого предшественника располнел просто до неприличия. Наблюдая за тем, как он поднимается из кресла, можно было написать поэму — зрелище напоминало постановку парусов на каком-нибудь старинном корабле и занимало едва ли не столько же времени. Юсуф начинал готовиться к этому заранее: вот шевельнулись мышцы, как будто ветер наполнил развернутые паруса… вот заскрипела оснастка… подняли якорь… Еще немного, еще — и есть, пошел! Сейчас он сидел, положив руки-окорока на полированный стол орехового дерева, но время от времени поднимал палец к горлу, словно это гланды были виноваты в его тучности, а не беспрерывное поглощение жирной пищи. Когда кто-то обращался к Юсуфу сбоку, он не поворачивал головы, но лишь скашивал глаза, отчего зрачки смещались в уголок, придавая ему карикатурный вид. Завершив наконец разговор, Юсуф Аббас повернулся к Ибрагиму. — Такая срочность. Надеюсь, у вас есть на то веские причины. — Да, есть. — Развернув лэптоп с фотографиями, Ибрагим принялся объяснять, что именно они нашли. Глаза чиновника вспыхнули при виде гробов. — Они что же… золотые? — спросил он. — У нас пока не было времени провести анализ. Я решил, что моя первейшая обязанность — опечатать раскоп и информировать вас. — Вы поступили абсолютно правильно. Абсолютно правильно. Хорошо. — Юсуф облизнул пересохшие губы. — Великолепная находка. Блистательная. Видно, мне придется лично возглавить работы. Елена подалась вперед — ровно настолько, чтобы перехватить его взгляд. — Мы оба понимаем, какая это удача, что вы смогли выделить время для этой встречи, господин генеральный секретарь, отложив другие, не менее важные дела, каких предостаточно у человека столь высокого положения. — Она говорила на арабском несколько неуклюже, но зато, как отметил про себя Ибрагим, вовсю пользовалась лестью, что в случае с Юсуфом срабатывало безотказно. — Мы рады, что вы, как и мы, считаете эту находку событием исторического значения и готовы лично возглавить работы. Однако мы с господином Беюми попросили о срочной встрече не только для того, чтобы сообщить вам эту волнующую новость. Есть кое-что еще, что требует вашего рассмотрения. — Кое-что еще? — Надпись. — Надпись? Какая надпись? — Юсуф Аббас сердито взглянул на Ибрагима: — Почему вы ничего не сказали мне о надписи? — Полагаю, господин генеральный секретарь, я упомянул о ней. — Вы мне противоречите? — Конечно, нет, господин генеральный секретарь. Прошу прощения. — Ибрагим повернулся к ноутбуку и открыл фотографию с надписью. — А, это… — протянул Юсуф. — Почему вы не сказали, что речь идет об этой надписи? — Прошу прощения, господин генеральный секретарь. Это я виноват. Обратите внимание, письмо демотическое, но сама надпись сделана на греческом. — Он кивнул в сторону Елены. — Ее расшифровала одна из коллег госпожи Колоктронис. Если ваминтересно, я могу объяснить. В любом случае вот перевод. Юсуф медленно прочитал текст, шевеля при этом губами, и оторвался от листка. Глаза его округлились. Неудивительно, размышлял Ибрагим. Белой Стеной древние египтяне называли Мемфис. Слово «пустыня» произошло от «Даш Реет», «Красная Земля». Келоним называл Александра Сыном Амона, из чего следовало, что под местом его отца следует понимать оазис Сива, место, где находился Оракул Амона. Получалось, что щитоносцы, выкрав тело Александра из-под носа у Птолемея в Мемфисе, перенесли его через Западную пустыню к могиле, приготовленной где-то вблизи Оракула Амона в Сиве. Птолемей организовал преследование, и они, чтобы не попасть ему в руки, предпочли уйти из жизни добровольно. Все, за исключением Келонима, брата Акила, который остался в живых, избежал плена, а позднее переправил останки своих товарищей для захоронения в Александрию — во исполнение взятого на себя обета. Еще раз пробежав взглядом по строчкам, Юсуф растерянно заморгал. — И это… этому можно верить? — Перевод правильный, — осторожно ответил Ибрагим. — Я сам его проверял. И мы полагаем, что автор надписи был искренен. Как-никак — и это видно из представленных фотографий — этот Келоним преодолел немалые трудности, чтобы отдать долг памяти товарищам. Ради розыгрыша такие усилия не предпринимают. — Но может быть, он просто рехнулся? — нахмурился Юсуф. — Зачем бы этим щитоносцам жертвовать собой? Ради чего? — Вероятно, они верили, что Александр пожелал, чтобы его похоронили в Сиве, — ответила Елена. — Птолемей нарушил волю царя, когда начал строить гробницу в Александрии. Не надо забывать, что для всех этих людей Александр был богом. Они пошли бы на все, чтобы исполнить его последнюю волю. — Только не пытайтесь убеждать меня, что Александр до сих пор покоится в Сиве, — вздохнул Юсуф. Ибрагим знал, о чем подумал шеф. В начале 1990-х один греческий археолог объявил на весь мир, что могила Александра Великого обнаружена в оазисе Сива. Сенсация оказалась дутой, и с тех пор Сива и Александр стали в археологическом сообществе чем-то вроде дурной шутки. — Не стану, — покачала головой Елена. — Набальзамированное тело Александра веками находилось в Александрии уже после этой надписи. Этого никто не отрицает. Однако вполне возможно, что они действительно завладели телом и отправились с ним в сторону Сивы, где для царя уже подготовили какое-то захоронение. Юсуф опустился в кресло и в упор посмотрел на Елену. — Теперь цель вашего присутствия здесь становится более ясной. Вы приехали не потому, что заботитесь о должной организации исследований в Александрии. О нет. Вы явились потому, что полагаете, будто где-то в Сиве есть могила — как это там сказано? — «достойная Сына Амона». И вы, конечно, хотите получить от меня разрешение на проведение поисковых работ. — Александр был самым успешным из всех известных истории завоевателей, — сказала Елена. — Одним из величайших египетских фараонов. Подумайте, какую славу такая находка принесет этой стране. Представьте, каких почестей будет удостоен тот, под чьим мудрым руководством было сделано такое открытие. Ваше имя по праву займет место в списке истинных патриотов вашего народа. — Продолжайте. — К тому же вам нечего терять. Я отдаю себе отчет в том, что шансы на успех крайне малы. Знаю, что возможности Верховного совета прискорбно ограниченны. Но что-то сделать нужно. Хотя бы что-то. По крайней мере провести элементарное эпиграфическое исследование. Несомненно, под руководством Совета по древностям. Этим могли бы заняться двое. Я и одна из моих коллег. Более масштабные работы только спровоцируют ненужные слухи. А их с оазисом уже связано немало. Юсуф нахмурил брови. — В Сиве уже все исследовано. И не один раз. Археологи обыскали буквально каждый холмик. Если захоронение, которое вы имеете в виду, действительно существует и если его никто не нашел за двадцать три столетия, неужели вы надеетесь отыскать его за пару недель? Вы вообще представляете себе размеры Сиванской впадины? — Легко не будет, — согласилась Елена, — но попытаться все же стоит. Представьте альтернативный вариант. Как только информация просочится в Интернет, в Сиву устремится поток охотников за сокровищами со всего мира. Если мы отыщем могилу первыми, то сможем предотвратить такое нашествие или по крайней мере объявить, что там ничего нет. В противном случае вас захлестнет золотая лихорадка. — Золотая лихорадка начнется в любом случае — стоит кому-то что-то услышать. — Этого не избежать. Мы все прекрасно знаем, что сохранить что-то в тайне невозможно. Юсуф кивнул, соглашаясь с ней. — Сива — территория доктора Сайеда, — сказал он с вздохом. — А у доктора Сайеда свое отношение к таким вещам. Вам понадобится и его разрешение. — Конечно, — согласилась Елена. — Помимо прочего, насколько мне известно, он располагает выдающимся собранием справочных материалов. Возможно, вы поговорите с ним, попросите допустить нас к этим материалам. Я, конечно, знаю, что каким бы ни было решение, вы будете руководствоваться исключительно национальными интересами Египта, но, может быть, стоит дать понять, что наши спонсоры готовы щедро оплатить работу консультантов Совета по древностям, включая, разумеется, и вас лично. — Я не могу дать разрешение на неограниченную по времени экспедицию, — сказал Юсуф. — Сива невелика. Какую бы версию вы ни придумали, люди быстро поймут, чем вы занимаетесь. И тогда ваше присутствие спровоцирует тот самый результат, которого вы стремитесь избежать. — Шесть недель, — предложила Елена. — Это все, о чем мы просим. Юсуф сложил руки на животе. Ему нравилось, когда последнее слово оставалось за ним. — Две недели, — безапелляционно объявил он. — А потом мы встретимся, поговорим, и я решу, есть ли смысл дать вам еще столько же.4
Нессим расхаживал по комнате, то и дело бросая взгляд на телефон. Ну же, звони, мысленно приказывал он. Если в самое ближайшее время никто из его охотников не засечет Нокса, тот снова заляжет на дно. Шансы еще есть. Тот факт, что беглец пошел на риск, означал только одно: он что-то задумал, у него есть какая-то цель, и ради достижения этой цели он готов на многое. И все же недавняя уверенность в успехе сильно ослабла. Было в Ноксе что-то такое, отчего Нессим ощущал собственную неадекватность и проникался фатализмом. Он вдруг остановился посреди номера, вспомнив, что еще не отчитался перед Хасаном за очередной провал. Нужно показать, что охота продолжается, что никто не опустил руки. Нужно демонстрировать активность. До последнего времени он обходился в основном собственными силами, но теперь пришла пора задействовать все ресурсы. К черту осторожность! Нессим открыл бумажник, проверил наличность и повернулся к помощникам, Хосни, Ратибу и Сами. — Садитесь на телефоны. Тысячу баксов тому, кто найдет джип Нокса. Две тысячи, если он будет в машине. Ратиб скорчил гримасу. — Но тогда все будут знать, что это мы, — возразил он. — Если вдруг с Ноксом что-то случится. Например, умрет… — А у тебя есть предложение получше? — рявкнул Нессим. — Или, может, ты сам горишь желанием сообщить Хасану, что мы снова облажались? Ратиб отвел глаза. — Нет. Нессим вздохнул. Тяжело. Вся эта суета уже начала доставать его. Да и Ратиб, как ни крути, отчасти прав. — Ладно. Известите только тех, на кого можно положиться. По одному человеку в каждом городе. И пусть держат язык за зубами и не треплются на каждом углу. А то будут иметь дело с Хасаном. Они кивнули и потянулись за телефонами.5
К тому времени как «Лир-Джет» компании Драгумисов приземлился в аэропорту Салоник, Гейл уже пришла к заключению, что, пожалуй, не отказалась бы и в дальнейшем от таких путешествий. А почему бы и нет? Обтянутые белой кожей уютные кресла, иллюминатор размером с широкоэкранный телевизор, стюард, готовый приготовить и подать все, о чем только можно мечтать, и, наконец, второй пилот, предложивший ей самой определить детали обратного рейса, намеченного на следующее утро. Офицер службы паспортного контроля встретил ее радушной улыбкой. Шофер синего «бентли» вежливо распахнул перед ней дверцу… В общем, Гейл оставалось только откинуться на спинку и любоваться вечерним небом. Расположенное в горах над Салониками, поместье было обнесено высокой стеной и патрулировалось вооруженными охранниками. Их пропустили и сразу же провели к белоснежному дворцу, освещенному словно для спектакля sonet-lumiere. У парадного входа ее встречал сам Драгумис. Гейл по-разному представляла его во время полета, но действительность обманула ожидания. Она увидела невысокого, даже маленького, старика — худощавого, небритого, больше похожего на простого греческого крестьянина, чем на миллионера. В какой-то момент ей даже показалось, что справиться с таким не составит большого труда и бояться нечего. Но потом она подошла ближе и поняла, что не все так просто.ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
1
Нокс выбрал кратчайший маршрут к Рас-эль-Судру — через Танту, самый большой город Дельты. Оставив позади половину пути, он вспомнил, что слышал о Танте от Гейл, нелестно отозвавшейся о консьерже тамошнего отеля. Интересно, что они там делали? До сих пор он как-то не задумывался о странных раскопках, которые вела в дельте Елена. Похоже, что-то происходит. Что-то такое, о чем ему ничего не известно. С какой стати здесь объявился Николай Драгумис? Нокс съехал на обочину и остановился — подумать было над чем. Ни для кого не было секретом, что Македонский фонд археологических раскопок Елены получает спонсорскую помощь от компании Драгумиса. А Драгумисов — Нокс это точно знал — Египет не интересует. Для них важна только Македония. Если они финансируют раскопки в Дельте, значит, рассчитывают найти что-то македонское. И тогда, не исключено, это как-то связано с тем, что они нашли в Александрии. Пожалуй, будет не лишним разузнать поподробнее. В городе Нокс отыскал бар с телефонным справочником и, набрав номер первого попавшегося местного отеля, попросил пригласить Елену Колоктронис. Пятая попытка оказалась удачной. — Ее здесь нет, — сообщил ночной портье. — Ищите в Александрии. — А ее команда? — Кто именно вам нужен? Нокс повесил трубку, записал адрес отеля и вернулся к машине.2
Филипп Драгумис провел гостью под аркой, через просторный зал с полированным мозаичным полом в гостиную с роскошными картинами и шикарными гобеленами на стенах. Гейл не успела опомниться, как оказалась в глубоком, обтянутом желтой тканью кресле. — Сначала выпьем, — сказал хозяин. — Потом поедим. Красное вино? Мое собственное. — Спасибо. Пока он откупоривал бутылку и разливал вино по двум бокалам, Гейл огляделась. Внимание ее привлек написанный маслом портрет сурового бородатого мужчины со шрамами вместо левого глаза. Портрет занимал почетное место над громадным камином. Несомненно, Филипп Второй, отец Александра Великого. Гейл невольно перевела взгляд на старика Драгумиса и с изумлением поняла, что древний царь списан с живого человека, родимое пятно которого под левым глазом должно было, вероятно, служить своего рода стигматом, доказательством того, что хозяин поместья и есть реинкарнация Филиппа. — Неужели вы всерьез в это верите? — невольно вырвалось у нее. Он рассмеялся, громко и искренне. — Знаете, как говорят: имея дела с китайцами, разговаривай на мандаринском. — А имея дело с суеверными… Он улыбнулся еще шире и кивком указал на второй портрет — красивой, смуглой молодой женщины в крестьянском платье. — Моя жена. Я сам ее написал. По памяти. Гейл неуверенно улыбнулась. — Вы прошли долгий путь. — Я — да. А жена — нет. — Он кивнул. — Она похоронена здесь, неподалеку. Ей всегда нравился вид с холма. Мы, бывало, частенько гуляли там. Поэтому я купил участок и построил здесь дом. — Извините, я… — Я был довольно беспокойным молодым человеком. Ходил по деревням, проповедовал идею Великой Македонии. Мною заинтересовалась тайная полиция. Они хотели познакомиться со мной поближе. Я, разумеется, этого желания не разделял. Не найдя меня, они пришли к моей жене. Потребовали, чтобы сказала, где меня найти. Она отказалась. Они облили ее бензином. Она молчала. Тогда ее подожгли. И все равно она ничего им не сказала. Тогда они облили бензином нашего сына. Она заговорила. У нее остались ужасные ожоги. И все-таки ее можно было бы спасти при соответствующем лечении. Но у меня не нашлось денег. Моя жена умерла, потому что я предпочел проповедовать, а не работать. Вот так-то, госпожа Боннар. Похоронив ее, я закончил играть в политику и поставил перед собой другую задачу: разбогатеть. — Мне очень жаль, — пробормотала Гейл, понимая, насколько неадекватны эти слова понесенной утрате. Драгумис хмыкнул и резко переменил тему. — Я знал вашего отца. — Ваш сын сказал мне об этом. Но, знаете, мы не были близки. — Знаю. И мне тяжело это сознавать. Она недоуменно посмотрела на него: — Почему? Драгумис вздохнул. — Вы ведь должны были отправиться с ним в Маллави, не так ли? — Да. — Но потом он отложил вашу поездку? — У него появилось какое-то срочное личное дело. — Верно, — кивнул старик. — Со мной. — Нет. С неким молодым человеком по имени Дэниел Нокс. Драгумис махнул рукой, как бы говоря, что это одно и то же. — Вы много знаете о Ноксе? — Нет. — Его родители тоже были археологами. Специалистами по Македонии. Часто бывали в наших краях. Милая пара, чудесная дочь. Знаете, они тесно сотрудничали с Еленой. Десять лет назад Ноксы посетили ее раскопки в горах. Забрать их из аэропорта должен был муж Елены. К несчастью, по пути в горы… Гейл оторопело взглянула на него: — И все… Драгумис кивнул: — Все. — Но… какое отношение это имеет к моему отцу? — То был несчастный случай. Ужасное происшествие. Но не все в это поверили. — Вы имеете в виду… убийство? Не понимаю. Кто мог хотеть их смерти? — Не их. Мужа Елены. Павла. — И кто же желал его убить? Драгумис улыбнулся: — Я, госпожа Боннар. Я.3
Рас-эль-Судд, городишко нефтяников, изо всех сил старался стать туристическим центром. Нокс покрутился у парковки возле отеля «Бичинн» и, убедившись, что Рик не притащил за собой хвоста, отправился на встречу с другом. — Рад тебя видеть, старик, — ухмыльнулся Рик. — Я тебя тоже. — Веселые настали времена, а? — Он кивнул в сторону ближайшего бара. — Выпьешь? Заодно все мне расскажешь. — Идет. — Они уселись за столик в тени, и Нокс поведал товарищу обо всем, что случилось с ним после бегства из Шарм-эль-Шейха. — Поверить не могу, — покачал головой Рик. — И этот ублюдок Хасан накинул петлю тебе на шею? Я его замочу. — Не думаю, что это был Хасан. Он бы точно веревку не обрезал. — Тогда кто? — Я рассказывал тебе о том, что случилось в Греции? — С твоими родителями? Только то, что они разбились на машине где-то в горах. Обстоятельств я не знаю. — Все действительно выглядело как несчастный случай: горная дорога, старая машина, туманный вечер. Ничего особенного, да? Единственное подозрительное обстоятельство — за рулем был парень по имени Павел. Муж той самой Елены, о которой я только что рассказал. Журналист. Очень известный. Из тех, кого называют правдолюбами. В то время он вел шумную кампанию против одной очень богатой и весьма влиятельной семьи, Драгумис, утверждал, что они ведут нелегальный бизнес, требовал, чтобы власти обратили на них внимание. — И ты решил, что ему заткнули рот? — Так я думал, — кивнул Нокс. — В то время. — И что ты сделал?4
Гейл в ужасе уставилась на Филиппа Драгумиса. — Вы убили Павла? — Нет. Клянусь вам могилой жены, я не имею ни малейшего отношения ни к его смерти, ни к смерти Ноксов. Но нашлись люди, которые в это поверили. — Но почему? Какой у вас мог быть мотив? — Вам нужно понять кое-что, госпожа Боннар. Я патриот моей родины, Македонии. Когда-то вся эта область была Македонией. Потом ее разделили по Бухарестскому договору и передали частями Сербии, Болгарии и Греции. Цель всей моей жизни — восстановить справедливость. Но другие — люди вроде Павла — считают, что Македония по праву принадлежит Греции. Они пытаются остановить меня. Павел был серьезным противником. Требовал, чтобы власти занялись моим бизнесом. Не потому, что подозревал меня в коррупции, а потому, что стремился очернить меня, испортить мою репутацию. После его гибели нападки на меня прекратились. Сами понимаете, кое-кто поспешил возложить ответственность на семью Драгумис. Но я невиновен, уверяю вас. Я даже не считал Павла врагом — только оппонентом. Разница есть, не так ли? И даже будь человеком, склонным к насилию, я никогда бы не отдал приказ устранить Павла. Мне это было не нужно. — Он подался к ней. — Могу ли я рассчитывать, что сказанное здесь не дойдет до Елены? — Да. — Хорошо. Павел допустил несколько ошибок, и я располагал доказательствами его неосторожности. Утечка имеющейся у меня информации могла бы очень дорого ему стоить. Мы поговорили об этом. Уверяю вас, он не представлял для меня никакой опасности. — Это вы так говорите. — Да. Это я так говорю. — В его голосе послышались нотки нетерпения. — Скажите мне кое-что, госпожа Боннар. Последние три недели вы работаете с Еленой Колоктронис. Как по-вашему, она стала бы сотрудничать со мной, если бы считала меня виновным в смерти ее мужа? Гейл ненадолго задумалась, потом покачала головой: — Нет. — Можете поверить мне, Павел был для Елены всем. Если бы она всего лишь подозревала меня, об этом узнал бы весь мир. — И что бы она сделала? Рассказала… — О нет, — усмехнулся Драгумис. — Она бы убила меня. — Заметив, что Гейл вздрогнула, старик улыбнулся. — Да. Кровная месть. В наших местах мало что изменилось, и кровь все еще смывается кровью. Она так его любила… — Он покачал головой. — Должен признаться, я опасался, что она поверит моим врагам и сделает какую-нибудь глупость. Горе требует выхода. Но Елена знала правду. Знала, что ее муж был лихачом, что он никогда не заботился о своей машине. Нет, проблема была не в Елене. Проблемой был юный друг вашего отца. Нокс. — Нокс? Но как… — Он считал, что я подстроил аварию и убил их всех, чтобы заставить замолчать Павла. Считал, что преступление не должно сойти мне с рук. Понять его точку зрения не так уж трудно. Он продолжил дело Павла. Без конца писал в газеты, на телевидение, местным политикам. Устраивал пикеты возле правительственных учреждений и полицейских участков. Расписывал стены призывами расследовать «преступную деятельность Драгумисов». Одну такую надпись оставил даже на моем офисе. Запускал воздушные шары с соответствующими лозунгами, разбрасывал листовки с крыш, растягивал баннеры во время спортивных соревнований, звонил на радио во время прямого эфира… — Нокс? Нокс делал все это? — Да, — кивнул Драгумис. — У него неплохо получалось, как у всех, кто искренне верит, что борется за справедливость. И он действительно считал меня способным совершить убийство. Ему верили. Ему симпатизировали. Я предложил Ноксу остановиться. Он отказался. Надеялся, что выведет меня из себя и я совершу что-нибудь опрометчивое, как будто это доказало бы мою вину. Я беспокоился за него. Нокс вел себя так только потому, что его постигло горе. И были люди, мои сторонники, которые хотели заткнуть ему рот. В какой-то момент я понял, что не могу больше гарантировать его безопасность. Если бы с ним что-то случилось… можете себе представить. Его нужно было устранить, убрать куда подальше от возможных неприятностей. Я предложил Ноксу уехать. Он не послушал. И тогда я стал искать кого-то, кто смог бы его убедить. — И вы нашли моего отца, — прошептала Гейл. — Да. Ваш отец был большим другом Ноксов. И я хорошо его знал. Поначалу он не хотел вмешиваться. Собирался на раскопки в Маллави. Мне удалось убедить его, что дело важное. Он прилетел. Мы заключили сделку. Он увезет Нокса и удержит в Египте, подальше от неприятностей. Я распорядился, чтобы Нокса не трогали. Ваш отец навестил его в отеле. Нокс, очевидно, произнес перед ним обычную речь о борьбе с тиранами. Ваш отец вежливо его выслушал и добавил в вино несколько, как их называют, капель для отключки. Когда Нокс очнулся, они уже подплывали к Порт-Саиду, и у вашего отца было достаточно времени, чтобы образумить своего юного друга. Вот почему, госпожа Боннар, у меня на сердце до сих пор лежит камень. Видите ли, если бы я не попросил его вмешаться, вы с отцом никогда бы не поссорились.5
Слушая рассказ Нокса о его распре с Драгумисами, закончившейся приездом в Египет с Ричардом Митчеллом, Рик медленно кивал. — А я принимал тебя за тихого, флегматичного бритта, — пробормотал он. — Уверен, что за тобой не гонится банда международных гангстеров? — Это все. По крайней мере насколько мне известно. А теперь угадай, кого я видел сегодня. — Того самого… Драгумиса? — Точнее, его сына, Николая. — А он, надо думать, ничем не лучше папаши. — Хуже. Намного хуже. Не могу сказать, что питаю теплые чувства к старшему, но старик достоин уважения уже хотя бы за то, что сумел многого достичь в жизни. И у него есть свои принципы. Если дает слово, то держит. А сын — обычное ничтожество с большими деньгами. Да ты и сам знаешь таких типов. — Знаю. Значит, ты думаешь, спектакль с повешением в пустыне устроил сынок? — Скорее всего. — Но ты, как я понял, внимать предостережению не собираешься? — Нет. Рик ухмыльнулся: — Молодец. И какой же у нас план? — У нас? — Брось, старина. Их много — ты один. Без помощи не обойтись. Да и в Шарм-эль-Шейхе сейчас скука смертная. Нокс кивнул: — Было бы отлично. Если ты, конечно, серьезно. — Заметано. Итак, наш первый шаг? — Едем в Танту. — В Танту? — Да. — Нокс взглянул на часы. — Мы уже немного опаздываем, так что, если ты не против, я все объясню на месте, идет?Драгумис пригласил гостью в столовую. Это была просторная комната с длинным деревянным столом, накрытым на двоих. Две зажженные свечи. Слуга подкатил сервировочный столик. Первое блюдо представляло собой темное густое рагу с незнакомыми ароматными специями. — Прошу извинить, вкус у меня простой, — сказал Драгумис. — К изысканной кухне так и не приобщился. Если вам нравится что-то такое, то лучше пообедайте с моим сыном. — По-моему, вкусно, — отозвалась Гейл, неуверенно пробуя вилкой куски плавающего в подливе мяса. — Простите за любопытство, господин Драгумис, но неужели вы пригласили меня только для того, чтобы рассказать об отце? — Нет. Я пригласил вас для того, чтобы попросить о помощи. — О помощи? — Она удивленно посмотрела на него через стол. — Чем же я могу вам помочь? Старик подался вперед. Пламя свечи заколебалось, и в темно-карих глазах замигали золотистые искорки. — В расшифрованной вами надписи говорится о дарах, достойных Сына Амона. — Вы уже знаете об этом? — Разумеется, знаю. — Драгумис нетерпеливо махнул рукой. — Там говорится и о щитоносцах, которые покончили с собой, чтобы Птолемей не узнал, где находится захоронение. Так? — Да. — Вам доводилось слышать о таком захоронении? О склепе в Сиве, заполненном дарами, достойными Александра? — Нет. — То есть его еще надлежит найти. — Если таковой вообще существовал когда-либо. — Существовал, — твердо ответил Драгумис. — И существует. Скажите, госпожа Боннар, разве не почетно отыскать нечто столь значительное? Вы представляете, какие богатства могут храниться в склепе, достойном принять такого человека, как Александр, величайшего завоевателя всех времен? Оружие времен троянских войн? Его личный свиток Гомера с комментариями Аристотеля? Будем откровенны, разве вы не мечтаете найти нечто подобное? Того, кому это удастся, ждет слава. Богатство. Восхищение. И в темные предрассветные часы вам уже не придется задавать себе вопрос: в чем мое предназначение? Для чего пришла я в этот мир? — Боюсь, вы не вполне представляете, как это делается, — покачала головой Гейл. — Обо всем этом Ибрагим Беюми доложит генеральному секретарю Совета по древностям. Что дальше, решать будут они. Без меня. — Вы, наверное, не слышали. На собрание приглашена и Елена. — Да, но… — И она только что убедила генерального секретаря совета, что возглавить поиски надлежит именно ей. — Что? Но… как? — Елена — опытная переговорщица, можете мне поверить. Чего ей недостает, так это квалификации в некоторых других аспектах археологии. Вот почему я и попросил привезти вас сюда. Я хочу, чтобы вы отправились с ней в Сиву. Я хочу, чтобы вы нашли для меня этот склеп. — Я? — Да, вы. У вас, как и у вашего отца, есть дар. — Вы переоцениваете мои… — Это ведь вы открыли нижний зал, не так ли? — Вообще-то… — И вы расшифровали надпись. — Это мог сделать и кто-то другой… — Скромность меня не впечатляет, госпожа Боннар. Меня впечатляет успех. Я высоко ценю Елену, у нее много талантов, но ей недостает воображения, эмпатии. У вас это есть. Это ваш дар. Дар, необходимый нашему делу. — Вашему делу? — А вы полагаете, это звучит старомодно? — Я думаю, что словом «дело» политики заменяют другое, не столь благозвучное, — «кровопролитие». На мой взгляд, археология должна заниматься поиском истины, а не защитой того или иного дела. — Очень хорошо, — кивнул Драгумис. — А как насчет такой вот истины. Мои деды родились в Большой Македонии. К тому времени как они стали мужчинами, один превратился в серба, другой в грека. Людям вроде вас, которым ни до чего нет дела, представляется вполне справедливым, что чьи-то семьи можно разделять, а людей раздавать направо и налево, как рабов. Но есть другие, те, кто находит такое отношение несправедливым. Попробуйте угадать, как они себя называют? — Вы, вероятно, имеете в виду тех, кто называет себя македонцами, — ответила Гейл, ища и не находя ответных аргументов. — Я не собираюсь менять ваше мировоззрение, госпожа Боннар, — продолжал Драгумис. — Я просто задаю вам вопрос: кто имеет право решать, кем быть человеку? Сам человек или кто-то другой? — Он выдержал паузу, давая возможность возразить, но ей нечего было сказать. — Я считаю, что существовало независимое государство Македония. Я считаю, что это государство было незаконно поделено между Болгарией, Сербией и Грецией. Я считаю, что народ Македонии веками подвергался несправедливому угнетению, страдал от этнических чисток и подвергался преследованиям по той лишь причине, что не имел голоса, не обладал властью. Сотни тысяч живущих здесь согласны со мной. По всему миру их миллионы. У них общая культура, религия и язык. Они называют себя македонцами, и им наплевать, какое другое название придумал для них мир. Я считаю, что эти люди заслуживают тех же прав на свободу, веру, самоопределение и справедливость, какие вы принимаете как само собой разумеющиеся. Эти люди и есть мое дело. Ради них я и прошу вас о помощи. — Он пристально посмотрел на нее, и в его взгляде было что-то триумфальное, твердая, незыблемая уверенность. Она попыталась, но так и не смогла отвести глаза. — И вы поможете мне.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
1
Джип Нокс собирался спрятать в таком месте, где людям Нессима и в голову не пришло бы его искать. К югу от Танты он свернул на узкую проселочную дорогу. Рик последовал за ним на своей «субару». Проехав таким образом минут пятнадцать, он увидел несколько полуразвалившихся, запушенных строений на заросшем поле, использовавшемся в последнее время в качестве мусорной свалки. Отлично. Разбитая дорога привела его в забетонированный дворик. По другую сторону стояли заброшенные, открытые стихиям коровники — грязные полы, мусор по углам, дырявые крыши, мутные лужи… Вход перегораживали наполовину залитые дождевой водой поилки. Слева протянулась приземистая бетонная пристройка с широкой металлической дверью, которая протестующе заскрипела и попыталась зацепиться за бетонный пол, когда они стали ее открывать. Внутри было пусто, если не считать едкого запаха пролитого мазута и мочи и высохших комочков птичьего помета. Нокс завел джип в пристройку, перенес все, что могло понадобиться, в «субару» и накрыл машину брезентом. — Ну, теперь можешь объяснить? — спросил Рик, когда они тронулись в сторону Танты. — Конечно. Я тебе рассказывал о раскопках в Маллави? Рик хмыкнул в ответ. — А что, кому-то еще не рассказывал? — Ладно, напомню главное. — Нокс открыл лэптоп и стал проверять привезенные Риком компакт-диски. — Мы с Ричардом Митчеллом нашли папирусы из архива Птолемеев. Передали их, как положено, на хранение Юсуфу Аббасу, нынешнему генеральному секретарю Совета по древностям. Аббас познакомился с материалами, и они так ему приглянулись, что он забрал себе весь раскоп. — А потом вы узнали, что часть папирусов попала на черный рынок. — Точно. Надо иметь в виду, что спрос на птолемеевы папирусы не очень высокий, даже если их подлинность установлена экспертизой. Однако краденые папирусы расходились на ура. Обычно такого рода находки приобретают различные академические учреждения. Сомнительные документы они обходят стороной. Но вот Филипп Драгумис интересуется всем, что имеет отношение к Македонии, особенно если это как-то связано с Александром. — А те папирусы, по-твоему, имели к нему отношение? — Верхний склеп в александрийском некрополе построили для некоего щитоносца из армии Александра по имени Акил. Нижний посвящен человеку по имени Келоним. Оба эти имени встречались и в папирусах из Маллави. Мы их сфотографировали и записали на диски. Те самые, что ты брал. — Он развернул ноутбук, чтобы Рик смог увидеть на экране перечень файлов, в названиях которых доминировали имена Келонима и Акила. — Ладно. Будем считать, что связь между маллавийским папирусом и александрийским захоронением установлена. Но это еще не объясняет, зачем мы едем в Танту. — Драгумисы финансируют ведущиеся там раскопки, а они не те люди, которые станут тратить деньги просто так, из любви к археологии. Тем более в другой стране. Они что-то ищут. — Впереди показался отель. Рик становился на другой стороне улицы и стал наблюдать за входом. — Думаю, все это каким-то образом связано с тем, что привело Николая в Александрию. Что-то очень важное. И я хочу узнать, что именно. Просто позвонить и спросить нельзя. Все участники раскопок подписывают соглашения о неразглашении, так что трепаться никто не станет. А уж со мной и подавно. — Посмотри-ка. — Рик кивнул в сторону входа. — А они остановились здесь. — Точно. И примерно через час отправятся к месту работ. А мы за ними проследим.2
Елена проснулась рано, но в окно квартиры Огюстена уже проникли солнечные лучи, снизу доносился шум — трещали моторы, хлопали двери, перекликались жильцы. Накануне вечером она вернулась в Александрию с твердым намерением порвать с французом, пока отношения не переросли во что-то серьезное. Но потом он зашел к ней в отель с предложением пообедать, и от его улыбки по телу мгновенно раскатилась теплая волна. Себя не обманешь, поняла она, и приняла приглашение. Теперь Елена лежала рядом с ним и не могла отвести глаз. Как странно — и в высшей степени несправедливо, — что мужчины могут быть столь притягательны даже в таком вот состоянии. Волосы растрепались, как у медузы. Из уголка рта стекала по подбородку струйка слюны. От него пахло потом. И тем не менее Елена страстно желала его. Впервые за последние десять лет похоть взяла над ней верх. А ведь им с Гейл нужно отправляться в Сиву! Времени оставалось мало, и она вовсе не собиралась тратить драгоценные минуты на пустое созерцание. Елена потянула простыню, чтобы получше рассмотреть любовника. Опустила руку. Провела по бедру, от колена и выше. Огюстен засопел и повернулся на живот. Глаза оставались закрытыми, но по лицу его расползлась самодовольная ухмылка. Оба не произнесли ни слова. Она поцеловала его — сначала в лоб, потом в нос, в щеку, в губы. Его дыхание было несвежим, но и не неприятным. Ласки становились все интимнее, все требовательнее, горячее. Оба слишком изголодались, чтобы ждать. Огюстен перевернулся на спину, пошарил по столику, взял презерватив, разорвал зубами упаковку и ловко раскатал одной рукой. Он вошел в нее, стиснув зубы, опираясь на локти, и тут же вышел, дразня, заставляя выгибаться, подаваться ему навстречу. Вскоре они уже нашли нужный ритм. Елена выгнула шею, скосила глаза вниз, с любопытством наблюдая за движением соединенных тел, как будто уже позабыла, каким завораживающим может быть это действо, сколько в нем звериной жестокости и грации и сколь отлично оно от безжизненного романтического ритуала, каким его так часто изображают. Огюстен толкнул ее на подушку, их взгляды встретились и уже не расходились, спаянные, как и тела, пока она не вскрикнула от наслаждения и не забилась в конвульсиях, увлекая его за собой на пол. С минуту они лежали, прижавшись друг другу, улыбаясь, восстанавливая дыхание. Потом он вскочил. — Кофе? — Шоколад. Огюстен протопал голый в кухню, по пути бросив презерватив в переполненное мусорное ведро. С пениса свисала тонкая жемчужная ниточка-паутинка. Он смахнул ее кухонным полотенцем. Заглянул в холодильник. — Вот дерьмо. Молока нет. — Иди сюда, — позвала она. — Мне еще надо забрать Гейл в аэропорту. — Мне нужен кофе, — уперся Огюстен. — И круассаны. — Он натянул брюки, накинул несвежую рубашку. — Я на минуту. Обещаю. Елена проводила его взглядом. Дверь захлопнулась. Что-то похожее на счастье распускалось в груди. Все эти годы она утоляла желание с разными сопляками и хлыщами. Боже, как же хорошо, когда в твоей жизни появляется настоящий мужчина.3
Хотелось спать. Дождавшись, пока откроется первое кафе, Рик принес две чашки мутного кофе, и как раз в этот момент по ступенькам отеля спустились, зевая и подтягивая рюкзаки, семеро мужчин в походных ботинках, холщовых штанах и рубашках. К ним присоединились несколько египтян, собравшихся у отеля в последние минуты. Согласно египетским законам, все археологические группы были обязаны нанимать только местных рабочих. Разместились на двух машинах: кто-то сел в кабины, остальные устроитесь в кузовах. Один из мужчин провел перекличку, и грузовички покатили по дороге в Загазиг. Выждав двадцать секунд, Рик тронулся следом. Вести слежку в Египте не составляет никакого труда. Дорог в стране мало, так что на хвосте сидеть вовсе не обязательно. Грузовички повернули к Зифте. Проехав два или три километра за облачком пыли, Рик увидел, что одна из машин остановилась. — Давай-ка возвращаться, пока не заметили, — предложил Нокс. Рик развернулся. — Куда теперь? — Не знаю, как ты, — зевнул Нокс, — а я не спал два дня. Найдем отель, и на боковую.4
Казалось, день никогда не кончится. Ожидание измотало Мохаммеда эль-Дахаба, а новостей все не было. Снова и снова прохаживался несчастный отец перед палатой Александрийского института медицинских исследований. Сердце то колотилось, то замирало, и он боялся, что упадет в обморок. Ожидание результатов у телефона тоже далось тяжело, но и оно не шло ни в какое сравнение с этой пыткой. Мохаммед подошел к окну, за которым лежал ночной город. Столько народу, а ему нет дела ни до кого из них. Пусть бы Аллах забрал всех, но оставил ему Лайлу. Доктор Сераг-Аддин сообщил хорошие новости. Им удалось найти совпадение по антигену главного локуса. Башир. Третья двоюродная сестра Hyp. Несколько лет назад она едва не погибла при обрушении многоэтажного дома в Каире. Тогда Мохаммед совсем о ней не думал: умрет или выживет — какая разница? Теперь он вспоминал об этом с ужасом. А если бы она погибла? Он закрыл глаза и потряс головой. Нет, об этом лучше не думать. И все же само по себе совпадение по HLA-антигену еще ничего не значило. Нужно было, чтобы профессор Рафаи внес Лайлу в список подлежащих операции по пересадке костного мозга. Мохаммеда вызвали, чтобы сообщить решение. — Insha' Allah,[189] Insha' Allah, — бормотал он снова и снова. Причитание не помогало. Хотя бы Hyp была здесь. Хотя бы кто-то. Но Hyp не приехала, боясь, что не выдержит напряжения. Она осталась дома, с Лайлой, и ей было, наверное, еще хуже. — Insha' Allah, Insha' Allah. Дверь онкологической палаты распахнулась. В коридор вышла полненькая молодая медсестра с большими карими глазами. Мохаммед попытался понять что-то по ее лицу, но оно не выражало абсолютно ничего. — Пойдемте, пожалуйста, со мной, — сказала женщина.ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
1
Ноги у Карима Барака распухли и болели. А чего еще ждать, если башмаки жмут, подошвы протекают, да и топтать приходится не асфальт, а разбитые проселки. Он уже клял себя за то, что отозвался на призыв Абдуллы и согласился на его условия. Сотню долларов тому, кто найдет треклятый джип! Так не бывает — слишком уж хорошо. Но когда Абдулла стал распределять участки, Кариму достался именно этот забытый клочок в районе старой фермы. Другие просто потешались над ним! Можно подумать, кто-то додумается поставить там машину! Поиски измотали его. Карим и сам не знал, почему еще не сдался. Все дело в деньгах, в той обещанной сотне долларов вознаграждения. Конечно, сам Абдулла — это понимали все — загребет раз в пять, а то и в десять больше, но и сотня открывает перед тобой немалые возможности, если распорядиться ею с умом. Но сначала ему нужна удача. Уже смеркалось, когда Карим наткнулся на наезженную колею, которая вела к заброшенным, покосившимся строениям метрах в двухстах от дороги. Двести метров… Для него они были почти тем же самым, что двести километров. Он вдруг подумал о чашке тетушкиного кушари с жареным луком и большими кусками айш балади. А потом — на боковую. Джипу в этой глуши просто делать нечего. Все! С него хватит! Карим состроил гримасу и, повернувшись, заковылял туда, откуда пришел, но не успел сделать и двадцати шагов, как мимо протащился мини-автобус со школьницами. Одна из них перехватила его взгляд и застенчиво улыбнулась. У нее была хорошая кожа, большие карие глаза и пухлые алые губки. Глядя ей вслед, он забыл и о кушари, и о сне, и о больных ногах. Вот что ему по-настоящему нужно: красивая девушка, которую он мог бы назвать своей. И пусть мечты его отдавали романтикой, Карим был реалистом и понимал, что никакой девушки не будет, если он не заработает серьезных денег. А потому он снова повернулся и поплелся к заброшенной ферме.2
Мохаммед едва нашел в себе силы, чтобы последовать за медсестрой. Пришлось даже напомнить себе, как это делается: сначала одну ногу вперед, потом другую. Она привела его в большой кабинет, где профессор Рафаи перебирал карточки в большом каталожном ящике. Мохаммед не раз видел профессора во время обходов, но впервые получил приглашение в его кабинет. Что из этого следует, он не знал. Врачи есть разные: одним нравится лично сообщать хорошие новости, другие считают своим долгом доносить до людей плохие. Рафаи повернулся и посмотрел на Мохаммеда с ничего не означающей профессиональной улыбкой. — Садитесь, садитесь, — предложил он, указав на маленький угловой столик, после чего взял коричневую папку и сел напротив гостя. Открыв папку, профессор несколько секунд смотрел на что-то сквозь полукруглые очки, потом нахмурился, словно прочел нечто такое, о чем не догадывался. — Вы, конечно, понимаете, что представляет собой операция по пересадке костного мозга, — спросил Рафаи, не поднимая глаз. — Вы понимаете, о чем просите меня? На что обрекаете свою дочь? Катастрофа. Мохаммед ощутил расползающуюся внутри его пустоту. Руки и ноги похолодели. В животе как будто затянулся тугой узел. Но со всем этим на него вдруг снизошло спокойствие. Как сообщить эту новость Hyp? Поймет ли все Лайла? Между тем профессор безжалостно продолжал: — Мы называем эту процедуру трансплантацией костного мозга, но это не совсем правильно, потому что не дает представления о происходящем. При обычной химиотерапии наша цель — быстро делящиеся раковые клетки, но при данной процедуре мы намеренно и целенаправленно отравляем все быстро делящиеся клетки, а не только раковые. В том числе и костный мозг. Трансплантация — не лечение. Трансплантация — необходимость, потому что после уничтожения всех быстро делящихся клеток пациент умрет без нового костного мозга. Операция тяжелая, крайне болезненная и не дает гарантий успеха. Отторжение случается даже при идеальной совместимости. И даже если новые клетки приживутся, выздоровление проходит трудно и долго. Анализы, анализы, постоянные анализы. Речь идет не о нескольких днях. Шрамы остаются на всю жизнь. А еще бесплодие, катаракта, слепота, осложнения на почки, легкие, сердце… И тогда Мохаммед кое-что понял. Рафаи позвал его не для того, чтобы объяснить, насколько трудна задача, — профессор упивается самой властью. Подавшись вперед, он отодвинул коричневую папку. — Говорите, что должны сказать. Прямо. И смотрите мне в глаза. Рафаи вздохнул. — Поймите, мы не можем раздавать трансплантат каждому желающему. Пациентов слишком много. Мы распределяем ресурсы на основании клинических показаний. Другими словами, помогаем тем, у кого больше шансов. Боюсь, в случае с вашей дочерью болезнь зашла слишком далеко и лимфома… — Потому что вы вовремя не сделали тесты! — воскликнул Мохаммед. — Потому что вы не пожелали их делать! — Поймите, все здесь испытывают самые теплые чувства к вашей… Мохаммед поднялся. — Когда вы приняли это решение? Уже давно? Я прав, да? Почему вы сразу нам не сказали? Почему промолчали? — Вы ошибаетесь. Мы еще не приняли окончательного… — Что я могу сделать? —взмолился Мохаммед. — Я готов на все. Прошу вас. Пожалуйста. Вы не можете отказать нам. — Извините. Мне очень жаль. — Доктор вежливо улыбнулся, показывая, что разговор окончен. Мохаммед не понимал незадачливых самоубийц, тех, кто идет на крайние меры в отчаянной попытке обратить на себя внимание, чьи действия — последний призыв о помощи. Но в этот момент прозрения он вдруг понял, что в некоторых случаях человек не может обойтись без некоего акта демонстрации мощи обуревающих его чувств. Он просто не мог предстать перед Hyp и Лайлой с этим известием. Поэтому он взял профессора Рафаи за грудки, оторвал от пола и впечатал в стену кабинета.3
Поездка в Сиву не помогла Гейл подготовиться к встрече с самим оазисом. Сначала они ехали по равнинному, местами поросшему кустарником и местами густо застроенному побережью Средиземного моря, потом повернули на юг и продолжили путь через утомительно однообразную пустыню, где глазу лишь изредка попадались станции техобслуживания да стада диких верблюдов. И так долгих семь часов. Но потом они въехали на холм, и безрадостная пустота внезапно сменилась поблескивающими соляными озерами и серебристо-зелеными садами. Они выкатили на рыночную площадь Сивы как раз в тот момент, когда муэдзин созывал правоверных на молитву, а солнце спряталось за лиловыми руинами крепости Шали. Гейл опустила стекло и глубоко вдохнула. Настроение мгновенно улучшилось. Улицы здесь были широкие, просторные и пыльные. Пара грузовичков и несколько легковушек не портили картины. Люди передвигались пешком, на велосипедах или запряженных ослами повозках. Восхитительная тишина, покой и атмосфера согласия, умиротворения и общей расслабленности — какой контраст с шумной, бурлящей Александрией. Сива и впрямь была концом пути. Дальше — ничего, лишь необъятное песчаное море. Оазис существовал исключительно ради себя самого. Они сняли комнаты в небольшом отеле, расположившемся посреди финиковой рощицы. Номера, по-видимому, совсем недавно выкрасили, вымыли и привели в порядок — окна сверкали, ванные поражали чистотой. Гейл приняла душ и переоделась, а потом в дверь постучала Елена, и они отправились с визитом к доктору Али Сайеду, местному представителю Верховного совета по древностям.4
Нокс и Рик пригнулись, когда мимо проскочил один из грузовичков с рабочими. Свет фар скользнул по деревьям, среди которых они и спрятались. После доброго сна Нокс чувствовал себя так, словно перезарядил батарейки. Подождав, пока машина проедет, снова раскрыл лежавший на коленях лэптоп и открыл файл с документами из Маллави. — Думаю, это второй, а первый прошел раньше, — заметил Рик. — Не копают же они в темноте. — Давай выждем еще десять минут. На всякий случай. Рик поморщился, но спорить не стал. — Как дела? — Могло быть и хуже. Ноутбук был старенький, картинка расплывалась, да и фотографии в свое время делали не для дешифровки, а просто для того, чтобы составить каталог. Освещение, мягко говоря, оставляло желать лучшего. Большая часть папируса чтению не поддавалась. Тем не менее отдельные слова и фразы проступали достаточно четко. Правда, смысл их часто был неясен. Как, например, понять такое: «и потом произошло то, что привело меня в Маллави»? Снова и снова автор ссылался на «просвещенного», «носителя истины», «знающего», «хранителя тайны». — Не знаю, кто это написал, — признался Нокс, — но излишней почтительностью он явно не страдал. — Что ты имеешь в виду? — Всех фараонов Птолемеевой династии звали Птолемеями, а различались они культовыми титулами. Например, первый Птолемей известен под титулом Сотер, что в переводе с греческого означает Спаситель. Но здесь его называют Сотадесом. — Сотадесом? — Жил в Александрии такой греческий поэт и драматург с весьма сомнительной репутацией. Писал гомоэротические стишки, изобрел палиндром, потом нарвался на неприятности, когда высмеял Птолемея Второго Филадельфа за то, что тот женился на своей сестре. Кстати, Филадельф буквально означает «сестролюбец», но автор называет его «грехолюбцем». Птолемей Эвергет — «благодетель» — у него «злодей». Филопатор — «любящий отца» — превратился в «творца лжи». Примерно то же самое с Эпифаном и Филометором. Улавливаешь? — Величайшим сатириком я бы его не назвал. — Согласен. Но даже то, что он отзывается о Птолемеях таким вот образом… Рик наклонился вперед, всматриваясь через ветровое стекло в ночь. Вся его поза выражала нетерпение. — Бьюсь об заклад, все уже ушли, — пробормотал он, поворачивая ключ зажигания. — Пора. — Еще пять минут. — Ладно, — проворчал Рик и, выключив мотор, повернулся, чтобы взглянуть на монитор. — Что еще интересного? — Здесь много названий. Танис, Буто, Бусирис, Мендес. Все более или менее крупные города в Дельте. Но чаще всего встречается Ликополис. — Ликополис? Город волков, да? — Так греки называли Древний Асьют, — кивнул Нокс. Асьют находился примерно в восьмидесяти километрах от Маллави, где нашли папирусы. Но в память стучалось что-то другое, не Асьют. На дороге появилась вторая пара фар. Они снова пригнулись. — Похоже, ты был прав, — признал Рик, сверкнув белозубой улыбкой. Грузовичок остановился у дороги, пропуская встречную машину. Нокс слышал усталые голоса рабочих, радующихся окончанию долгого дня. Через пару минут красные огоньки растворились в ночи. Рик снова повернул ключ. — Ну что, поехали? — Да. Небо было безоблачное, луна светила ярко, так что ехали только с включенными подфарниками. Впрочем, чрезмерная скрытность тоже могла показаться кому-то подозрительной. Вскоре добрались до рощицы, где в течение дня стояли грузовики. Дощечка, прибитая к воткнутому в землю колышку, извещала на арабском и английском, что территория закрыта для посещений и что работы проводятся под контролем Верховного совета по древностям в сотрудничестве с Македонским археологическим фондом. Они проехали чуть дальше и, укрыв «субару» за деревьями, отправились на поиски. Пока Нокс спал, Рик прошелся по магазинам и купил все необходимое для ночной разведки. Впрочем, в фонариках, один из которых он протянул товарищу, необходимости не было — вполне хватало и естественного освещения. Порыв прохладного ветерка коснулся листьев, и они зашелестели. Прокричала какая-то птица. Вдалеке, у горизонта, мерцали огни поселка. По дороге изредка проносились желтые пятнышки фар. Пройдя через поле, они обнаружили в дальнем его углу раскоп — разделенные перегородками ямы-соты размером четыре на четыре метра, за ними — раскопанные могильники, каждая в метр глубиной, рядом их содержимое, по обе стороны свежая земля. На то, чтобы проверить все, ушло минут пятнадцать. — Да, это тебе не Долина царей, — пробормотал Рик. — А ты думал, что они… — Ш-ш-ш! — Рик приложил палец к губам и тут же присел. Нокс обернулся, не понимая, что так встревожило друга, и покрутил головой. Между деревьями мелькнул оранжевый огонек. — Двое, — прошептал Рик. — Курят. — Он кивком указал на ближайшую пустую могилу. Нокс спрыгнул. Рик последовал за ним. К раскопу приближались двое мужчин в темно-зеленой форме и в фуражках. На полицейских или солдат не похожи. Вероятно, охранники из какой-то частной фирмы. На ремне у каждого черная кобура. Один держал на поводке здоровенную немецкую овчарку. Собака рычала и скалилась, чуя, наверное, какой-то запах, но не зная, откуда он исходит. Второй включил из любопытства фонарик и посветил вокруг, но ничего подозрительного не обнаружил. Рик обмазал глиной ладони и шею и, жестом предложив Ноксу сделать то же самое, вытянулся лицом вниз на дне могилы. Охранники подошли ближе. Овчарка забеспокоилась, но хозяин, обсуждавший с приятелем какой-то фильм, обругал ее и натянул поводок. Луч фонарика скользнул по могиле, в которой лежали друзья, и ушел дальше. Непогашенный окурок, описав дугу, упал рядом со щекой Нокса. Один из мужчин остановился и расстегнул штаны. Помочился он, к счастью, не в могилу. Второй тем временем отпустил пару непристойных комментариев по адресу понравившейся ему актрисы. Наконец парочка удалилась, уводя за собой лающего пса. Первым пошевелился Рик. — Черт, едва не засекли, — прохрипел он. — Надо убираться, — согласился Нокс. — Убираться? Ну уж нет. Подумай сам, двое охранников с овчаркой на пустом поле. Я не уйду, пока не выясню, что они тут охраняют. — Если не заметил, у них пистолеты. — То-то и оно. Интересные дела. — Я не хочу, чтобы у тебя были неприятности. Из-за меня. — К черту! Я уже забыл, когда в последний раз попадал в такие веселые переделки. — С этими словами Рик, не дожидаясь реакции друга, двинулся дальше. Нокс не стал спорить и, пригнувшись, последовал за ним. Хорошо все-таки, когда рядом такой надежный товарищ. Впереди их ждал пологий, но протяженный подъем. В свете луны между деревьями прыгали длинные тени. Нокс первым заметил что-то серое и поднял руку. Рик кивнул и жестом приказал ему оставаться на месте, а сам исчез, но уже через минуту вернулся. — Два здания, — шепотом сообщил он. — Одно побольше, другое поменьше. Сложены из бетонных блоков. Окон нет. Стальные двери. Замки. Оба охранника сейчас возле того, что меньше. Вот туда-то нам и надо попасть. — Ты же сам сказал, что окон нет, а двери на замке. Как, скажи на милость, мы туда попадем? Рик ухмыльнулся: — Увидишь.5
Доктор Али Сайед проживал в солидном двухэтажном доме на краю узкой усаженной деревьями улицы. Смуглый, с белоснежными волосами и бровями и аккуратно подстриженной бородкой, он сидел за столиком у входа со стаканом в одной руке и чернильной ручкой в другой и просматривал какие-то бумаги. — Холла! — бодро воскликнул он, завидев гостей. — Вы, должно быть, друзья нашего генерального секретаря. Поставив стакан на бумаги, чтобы их не сдуло, доктор Сайед шагнул навстречу женщинам. Когда-то через Сиву проходили невольничьи караваны, и, кроме арабской крови, в нем явно присутствовала негритянская, что подчеркивала и одежда хозяина дома: шорты-хаки, золотистая, с алым, рубашка и открытые сандалии. — Вы, должно быть, госпожа Колоктронис, — сказал он, пожимая руку гречанке. — А вы… — доктор повернулся к ее спутнице, — Гейл Боннар. Да-да, папины глаза! Гейл с изумлением уставилась на него: — Извините? — Разве вы не дочь Ричарда Митчелла? — Да, но… — Хорошо! Когда Юсуф позвонил и сказал, что мне следует ожидать Елену Колоктронис и Гейл Боннар, я сразу подумал, что имя-то знакомое. После смерти вашего отца — такое несчастье! — я отправил вам посылку с его бумагами и вещами. Полагаю, вы ее получили? — Так это были вы?! Да, получила. Спасибо. Али кивнул. — Мы с вашим отцом дружили. Он часто останавливался у меня. Я, конечно, был бы рад вам в любом случае, но дочери такого прекрасного человека рад вдвойне. Так что добро пожаловать. — Спасибо. — Странно только, что Юсуф Аббас отзывался о вас с такой теплотой. — Доктор выгнул бровь. — Ему ведь известно, чья вы дочь? — Не знаю, — смутилась Гейл. — Пожалуй, я сам скажу ему об этом при следующей встрече, — задумчиво произнес Али и, заметив на лице девушки недоуменное выражение, тронул ее за локоть. — Надеюсь, вы понимаете, что я шучу и ничего подобного делать не стану. Можете поверить. А теперь проходите. Окажите честь моему жилищу. Украсьте его своим присутствием. Прошу! Поднимаясь за гостеприимным хозяином по ступенькам, Елена и Гейл обменялись взглядами. Такого приема они никак не ожидали. Переступив порог, Али похлопал ладонью по шершавой желтоватой стене. — Харшиф, — объявил он. — Глина и соль. Прочен, как камень, но имеет один недостаток. Раскисает под дождем! — Он опустил руки по швам и громко расхохотался. — К счастью, сильные дожди в Сиве бывают не часто. После тысяча девятьсот восемьдесят пятого их тут и не видели. А теперь в Сиве все бетонное. — Али похлопал себя по груди. — Я приверженец старины. Они вошли в длинный коридор, стены которого украшали многочисленные фотографии. Еще больше лежало на полу. Выцветшие пятна на обоях показывали, что снимки часто перевешивали. Доктор Сайед явно не стеснялся камеры. Вот он обсуждает что-то с археологами на раскопе. Вот на охоте с каким-то офицером — держит на руках подстреленную газель. Вот стоит с рюкзаком на спине на круче. Вот осматривает достопримечательности — в Париже, Сент-Луисе, Гранаде и еще в каких-то местах. Пожимает руки чиновникам, знаменитостям, специалистам. Не только стена — весь дом посвящен одному человеку. Прошли в кухню. Под открытым ночным небом — широкий камин. Словно приветствуя гостей, в углу щелкнул и громко заурчал громадный старенький холодильник. Хозяин наградил его пинком, и машина притихла. — Выпьем? Вы, может быть, не знаете, но в Сиве спиртное запрещено. Наши молодые люди слишком увлекаются лабди, местным самогоном из фиников, а лабди имеет свойство поощрять влечение к противоположному полу, так что — никакого алкоголя! В этом смысле мой дом — оазис! — Мальчишеская веселость хозяина немало смущала Гейл — уж не посмеивается ли он над ними втихомолку? Доктор открыл холодильник, битком набитый свежими овощами и фруктами, пивом и белым вином, и шутливо погрозил Гейл пальцем. — Это ваш отец привил мне дурные привычки. Ужасная штука — пристрастие к спиртному. Каждый раз, когда запасы истощаются, приходится придумывать причину для поездки в Каир. А я Каир терпеть не могу. Посещение генерального секретаря — одна из тех привилегий, которыми хочется пользоваться как можно реже. Разлив вино, он провел гостей по коридору, распахнул голубую дверь и отступил в сторонку. Они почувствовали восхитительную прохладу. Комната была просторная, весь пол закрывали мягкие ковры. Ставни на окнах служили надежной защитой от зноя. Негромко шелестел кондиционер. На столах помещались компьютер с плоским экраном, сканер и цветной принтер. В углу — три каталожных шкафчика. На полках — книги. Стены ровные, так что бояться, что они вдруг раскиснут от дождя, не приходилось. — Насколько я понимаю, вы хотите осмотреть наши старые раскопки? — Доктор Сайед сделал широкий жест. — Мое собрание к вашим услугам. Все, что опубликовано о Сиве и Западной пустыне, можно найти здесь. И что не опубликовано, тоже здесь. — Вы очень любезны, — сказала Елена. Он пожал плечами: — Мы ведь археологи, не так ли? Зачем секретничать? — А фотографии у вас тоже есть? — Разумеется. Али выдвинул каталожный ящик, вытащил карту и расстелил ее на столе. Пересекавшие ее с запада на восток и с севера на юг координатные линии образовывали квадратики, помеченные регистрационным номером, соответствующим пронумерованной папке, в которой лежали зернистые черно-белые аэрофотоснимки. Встречались, впрочем, и цветные, сделанные на земле. Пока он объяснял Елене систему, Гейл прошлась вдоль книжных полок, осторожно прикасаясь к выбитым на корешках золотым мумиям Бахаррии, описаниям Харги, Дахлы и Фарафры, трудам по геологии пустыни. Отдельная полка была посвящена Сиве, и тома стояли так плотно, что она не без труда вытащила первое издание «Визита в Сиву» Кибеля, открыла и с нежностью провела пальцем по пожелтевшей странице. Гейл всегда нравились эти книги — в них еще сохранялись изумление первооткрывателя и вера в чудо, вытесненные позднее наукой. — Они вам знакомы? — вполголоса спросил незаметно возникший рядом хозяин. — Не все, — призналась она. — Вообще-то… Али рассмеялся, но теперь его смех прозвучал мягче, добрее, искреннее. Он наклонился и открыл дверцу шкафчика. Внутри лежали пухлые серые и коричневые папки. Блокноты, записные книжки и путевые журналы хранились отдельно. Али вытащил из стопки толстую зеленую папку и протянул Гейл. — Слышали о Сиванском манускрипте? История нашего оазиса со времен… — Он развел руками, показывая, что начало этой истории теряется в глубине тысячелетий. — Красные чернильные пометки — мои. Думаю, вам пригодятся. — Али отложил папку и вернулся к книгам. — А! Ахмед Фахри. Великий человек. Мой учитель и добрый друг. Вы читали его труды? — Да. — Гейл не стала добавлять, что с другими исследованиями познакомиться еще не успела. — Прекрасно. А это! «Путешествия в Африку, Египет и Сирию с 1792 по 1798 год» Брауна. Первый европеец, посетивший Сиву — или по крайней мере написавший о ней. Симпатией к нам он не проникся — противный, грязный народ. Мы бросали в него камнями, потому что он выставлял себя праведником. Как далеко ушел мир! Здесь у меня Бельцони. А вот Фридрих Хорнеманн. Немец, конечно, но писал на английском. Его путешествие спонсировало Лондонское африканское общество. Когда же это было? Посмотрим… Да, в тысяча семьсот девяносто восьмом. — А что-нибудь более современное найдется? — Конечно-конечно. У меня много современного. Журналы всех последних раскопок. Но поверьте, когда эти люди посещали наши места, памятники и захоронения пребывали в намного лучшем состоянии. Сейчас некоторые из них не более чем кучки песка и пыли. «Я Озимандия, я Царь Царей». — Он вздохнул и печально покачал головой: — Столько всего утрачено. Вы ведь читаете на немецком? — Да. — Хорошо. В наше время такое творится… Даже уважаемые университеты выдают докторские степени людям, которые и на их-то языках едва говорят. Вот Фоллс. А это Гело. Рекомендую. Что у нас тут? А, мошенник Дроветти. Мне пришлось тащиться в Турин, чтобы посмотреть Царский канон. Турин! Еще хуже Каира! Они там пытались убить меня трамваями! — Когда мы можем начать? — спросила Елена. — А когда хотите? — Сегодня. — Сегодня! — рассмеялся Али. — Вы что, никогда не отдыхаете? — У нас всего две недели. — Боюсь, сегодня не получится. У меня свои планы. Но встаю я рано, так что после семи к вашим услугам. — Спасибо.6
Чтобы не учуяла овчарка, пришлось сделать круг. Потом они лежали еще девяносто минут, прежде чем охранники отправились в очередной обход. Едва они скрылись из виду, как Рик и Нокс перебежали поляну в направлении меньшего из строений. Австралиец осмотрел два тяжелых навесных замка, достал из кармана стальную проволоку с крючком на конце и быстро открыл оба. — И где ты этому научился? — полюбопытствовал Нокс. — В спецназе, приятель, — усмехнулся Рик, открывая дверь. — Там, знаешь ли, не вышиванию обучают. — В полу зияла глубокая дыра. Прислоненная к стене деревянная лестница уходила в темноту. — До конца раскопа они дойдут за шестнадцать минут. Еще столько же на обратный путь. Шестнадцать и шестнадцать получается тридцать две. Нам нужно убраться отсюда через двадцать пять. Ясно? — Тогда поспешим. Нокс стал спускаться первым. В крови уже бушевал адреналин. Ступеньки поскрипывали, но держали. Еще немного, и под ногами зашуршала каменная крошка. Рик спустился вслед за ним, и они двинулись по узкому коридору. Луч фонарика выхватывал из темноты вырезанные на стенах изображения. — Боже ты мой, — прошептал Рик. — А я-то думал, что человек-волк бывает только в комиксах. — Это не человек-волк, — поправил друга Нокс. — Бог-волк. Вепвавет. Рик как-то странно посмотрел на него. — Что такое? Увидел привидение? — Не совсем. — Тогда что? Вычислил, куда мы попали? — Думаю, что да. — Вот как? Ну тогда выкладывай. Нокс нахмурился. — Что ты знаешь о Розеттском камне?ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
1
— Босс! Босс! Нессим недовольно взглянул на Ратиба. Телефоны не умолкали с тех самых пор, как они объявили награду в тысячу долларов. Джип Нокса, как и его хозяина, засекли в десятке самых разных мест от Мерса-Матрух до Асуана. Нессим хотел получить результат хотя бы только для того, чтобы прекратить проклятые поиски и немного передохнуть. Но время шло, и с ним таяли надежды. — Да? — Абдулла на связи, босс. Вы его знаете. Из Танты. Говорит, что паренек из его команды нашел джип. — Где? Ратиб покачал головой. — Парнишка не признается. Хочет сначала получить деньги. И требует целую тысячу. Абдулла тоже. Нессим скривил лицо. Деньги не проблема — в конце концов, за все платит Хасан. Но вот вымогательство… Однако ж если они и впрямь нашли машину… Он заглянул в бумажник — сколько еще осталось? — Скажи, что мне нужны доказательства. Пусть пришлет фотографии. Если подтвердится, каждый получит по семьсот пятьдесят. Ратиб снова покачал головой. — Парнишка говорит, что не вернется туда. Боится, что Абдулла проследит за ним, а потом он ничего не получит. Нессим отрывисто рассмеялся. Он сам дважды встречался с Абдуллой и оба раза невольно проверял потом карманы, чтобы убедиться в сохранности бумажника. — Пусть опишет, что видел. Ратиб кивнул и передал приказ босса. — Мальчишка говорит, что машина накрыта зеленым брезентом. Он заглянул внутрь. Говорит, что видел коробку с компакт-дисками и книги. Нессим выхватил у него телефон. — Что за книги? — резко бросил он в трубку. — Не знаю, — ответил паренек. Голос звучал испуганно. — Они на иностранном языке. Нессим вспомнил, что видел в номере Нокса книги по археологии. — Они с картинками? — Да. — Что за картинки? — Какие-то развалины. Ну, вроде тех, что раскапывают в пустыне. Нессим сжал кулак. — Оставайся на месте, — распорядился он. — Мы уже едем.2
— Розеттский камень? — переспросил Рик, щелкая фотоаппаратом. — Кое-что знаю. То же, что и все. А что? — И все-таки, что ты знаешь? — Большой камень. Вроде стелы. Черный базальт или что-то в этом роде. — Вообще-то гранит, — поправил Нокс. — И не черный, а серый с розоватыми прожилками. Почернел он от воска и лондонской грязи. — Надписи на трех языках, — продолжал Рик. — Иероглифическом, демотическом и греческом. Нашли его в Розетте люди Наполеона. В семьсот девяносто девятом, так? — Так. Они остановились у второго рисунка, похожего на первый. Рик сделал два снимка — вспышки прорезали темноту. — Решили, что находка может дать ключ в расшифровке иероглифов. Начали искать остальные фрагменты. Кто-то сказал, что камень стоит столько же, сколько и алмаз его размера. — Он пристально посмотрел на Нокса. — Так мы за этим охотимся? За кусками Розеттского камня? — Нет. — Те парни так ничего и не нашли. Камень вообще-то был не из Розетты — его просто доставили туда как строительный материал. — Стены почернели, как будто от сильнейшего пожара. Запекшуюся глину прорезали огромные шрамы. — А полыхало тут неслабо. — Рик снова вскинул фотоаппарат. — Ты рассказывал о Розеттском камне, — напомнил Нокс. — Да. Надписи скопировали, и началась гонка — кто быстрее расшифрует. Прорыва добился Жан-Франсуа Шампольон. О результатах он рассказал где-то в восемьсот двадцатых. — В восемьсот двадцать втором, — уточнил Нокс. — Двадцать седьмого сентября, в пятницу. Многие и поныне считают эту дату днем рождения современной египтологии. Рик пожал плечами. — Там еще много чего, всего не расскажешь. — Что ж, неплохо. Но кое о чем ты не упомянул. — О чем же? — О самой надписи. О том, что в ней говорится. Рик невесело рассмеялся: — Верно. Честно говоря, и не помню. — Не ты один. Великий памятник, можно сказать, культовый, а что написано, того почти никто не знает. — Просвети. Нокс направил фонарик вверх. Под лучом тускло блеснул белый мрамор портала с изображениями волка по обе стороны. — Это так называемый Мемфисский декрет. Надпись сделана в ознаменование восшествия на престол Птолемея Пятого Эпифана. В сто девяносто шестом году до рождения Христа. Золотой век Птолемеев к тому времени благополучно завершился. Во многом, конечно, благодаря Птолемею Четвертому. — Парень все промотал, — кивнул Рик, опускаясь на колено, чтобы щелкнуть волков. — Верно. Антиох Третий считал его слабым и неискушенным. Решил, что уж теперь-то возьмет Египет голыми руками. Для начала захватил Тир, Птолемаис и большую часть египетского флота. — Давай без подробностей. Не забывай, часики тикают, — напомнил другу Рик. — Ладно. Главное сражение произошло в Рафаи. Египтяне взяли верх. В страну пришел мир. Хорошая вроде бы новость… — Но?.. — Народ и раньше страдал от налогов, а Птолемею пришлось поднять их еще больше — надо же как-то финансировать войну и праздновать победу. Недовольство усилилось. Люди уходили с земли. Начались восстания. Птолемея убили, а его наследник, Птолемей Пятый, был еще ребенком. Отряд повстанцев атаковал военные посты и храмы в дельте Нила. Эпифан отправил туда свои войска. Бунтовщики укрылись в крепости. — Точно. — Рик щелкнул пальцами. — Думали, что там будут в безопасности. Но просчитались. — Очень сильно просчитались, — согласился Нокс. Они стали спускаться по ступенькам ко второй двери. — Надпись на Розеттском камне гласит, что войско Птолемея пошло на штурм, захватило крепость и всех повстанцев перебили. — Мило. — А знаешь, где все это случилось? В местечке под названием Ликополис, в номе[190] Бузирит. — Ном Бузирит? Послушай, это примерно там, где мы сейчас и находимся. — Вот именно. — Нокс остановился перед вторым порталом. — Добро пожаловать в крепость древнего Ликополиса. Рик вошел первым, выставив фонарик. — Боже… — выдохнул он и отвернулся, скривившись так, словно его вот-вот вырвет.3
— Идемте, — улыбнулся Али Сайед. — Вечер слишком хорош, чтобы сидеть в библиотеке. Гейл и Елена вышли за ним во двор. Дул прохладный ветерок. Вдалеке щебетали птицы. Али и Елена весело болтали, находя общих знакомых и обмениваясь впечатлениями о раскопках, на которых обоим довелось побывать. Потом египтянин повернулся к Гейл: — Ваш бедный отец… Я часто о нем вспоминаю. Вы, наверное, знаете, что он не пользовался расположением у нашего достопочтенного генерального секретаря. Что касается меня, то я работаю лишь с теми, кого уважаю. Не было человека, любившего эту страну больше. — Спасибо. Он улыбнулся и обратился к Елене: — А теперь скажите, что вы делаете в Сиве? Юсуф лишь намекнул, что вам удалось найти нечто интересное в Александрии. — Можно и так сказать. — И это как-то связано с Сивой? — Да. — Гречанка достала из портфеля несколько сделанных Гейл фотографий. — Простите, но Юсуф настоял, чтобы я взяла с вас обещание держать эти сведения в тайне. — Разумеется, — кивнул Али. — На моих губах печать молчания. — Спасибо. — Она передала ему снимки, объяснила, где они сделаны и что означают, и зачитала несколько строк из «Шифра Александра». — Дары, достойные Александра, — пробормотал Али, просматривая фотографии. — И вы надеетесь отыскать это место за две недели? — Мы надеемся, что найдем что-то за две недели, — ответила Елена. — Что-то такое, что даст основание продлить разрешение по крайней мере еще на столько же. — Как? — Текст дает несколько ключей. В нем говорится, что погребение находилось в пределах видимости Оракула, то есть на холме. — Она загнула палец. — Далее, там сказано, что вход расположен под песком. И что работы велись в полной тайне. Завтра утром мы, с вашего позволения, составим список всех видимых от Оракула холмов. А потом побываем на каждом. Доктор Сайед вскинул брови. — Вы представляете, сколько здесь таких холмов? — Некоторые можно исключить. Если строительство велось тайно, значит, место не могло быть вблизи древних поселений или торговых путей. Работа, несомненно, была тяжелая, и строителям требовалась чистая вода. — В этом оазисе тысячи источников. — Да. Но многие из них соленые, а вблизи большинства пресных стояли поселения. — Они могли вырыть собственный колодец. — Могли, — согласилась Елена. — Будем искать. Кое-какие зацепки у нас есть. Например, как вам прекрасно известно, на вырезанном камне остаются следы инструмента. Если таких следов много, это уже интересно. Карьерные работы в пустыне — настоящая каторга. Песок такой мелкий и сухой, что по текучести напоминает воду. Македонские солдаты были опытными инженерами. Возможно, они использовали кофердамы, узкие непроницаемые отсеки, разделяющие соседние помещения. Ваши аэрофотографии помогут обнаружить их очертания. К тому же я рассчитываю получить аппаратуру для дистанционного зондирования. Цезиевый магнитометр, радиоуправляемый летательный аппарат для воздушного фотографирования. Али все еще просматривал снимки. В какой-то момент лениво наблюдавшая за египтянином Гейл заметила, как изменилось выражение его лица. Он тут же взял себя в руки и даже притворно улыбнулся. Потом, еще раз просмотрев снимки, вернул их Елене. — Что ж, желаю удачи. Между финиковыми пальмами блеснули яркие огни фар. Пикап свернул с дороги и, взвизгнув тормозами, остановился. Доктор Сайед поднялся. — Юсуф предложил, чтобы вы воспользовались услугами местных проводников. Я сам связался с Мустафой и Зайаном. Лучше их в Сиве не найти. Они здесь знают все. — Большое спасибо, — улыбнулась Елена. — Вы нам очень помогли. — Не стоит благодарности. Нам следует работать сообща, не так ли? — Он повернулся к Гейл и добавил: — Я подумал о них сразу же, как только Юсуф упомянул ваше имя. — Почему? — Видите ли, эти двое были с вашим отцом в тот ужасный день. И вновь лицо его изменилось. Он смотрел на Гейл внимательно и отстраненно, словно ожидая ее реакции на эту новость. Как врач на пациента. Потом улыбка снова тронула губы, и доктор Сайед опять превратился в радушного хозяина, готового сделать все, чтобы гости чувствовали себя уютно и комфортно.4
Нокс посветил фонариком и сразу понял, что так подействовало на приятеля. Повсюду на полу лежали скелеты, некоторые совсем маленькие, на ком-то еще сохранились обрывки одежды, украшения и амулеты. — Черт, — прохрипел Рик. — Что тут произошло? — Осада, — объяснил Нокс, с трудом заставляя себя не отворачиваться от жуткого зрелища. — Мужчины сражались, а дети, женщины и старики спрятались в укрытии. Подземный храм — вполне подходящее место. Но потом выход перекрыли, и кто-то устроил пожар. — Господи. Такой смерти врагу не пожелаешь. Нокс кивнул. Ему вспомнился один случай из истории завоеваний Александра. Жители Самарии, взбунтовавшись против чужеземцев, убили македонского правителя. В наказание Александр уничтожил город, казнил всех захваченных повстанцев, а потом явился к пещере, где укрылись спасшиеся, примерно две сотни человек. Вместо того чтобы посылать в пещеру солдат, он приказал разложить у входа костер, и все двести человек задохнулись. Останки их были обнаружены лишь недавно — вместе с печатями и юридическими документами того времени. Раньше Нокс никогда не обращал внимания на подобные происшествия, считая их малозначительными сопутствующими обстоятельствами великих кампаний и громких побед. Но сейчас ему вдруг стало по-настоящему жаль несчастных, оказавшихся на пути триумфального Джаггернаута Александра. Рик тронул его за руку: — Очнись, приятель, потом помечтаешь. У нас десять минут. Оторвав взгляд от разбросанных тел, Нокс оглядел помещение. Это определенно был подземный греческий храм с ионическими колоннами перед пронаосом. Деревянные мостки на бетонных блоках позволяли археологам быстро передвигаться по подземелью, не тревожа останки. Он вошел в пронаос, стены которого занимали пасторальные сценки, виноградные лозы, фрукты и животные, постоял и шагнул в наос с огромной беломраморной статуей Александра на вздыбившемся коне. — Смотри! — Рик толкнул его в бок. — Ступеньки. Ступени вели в крипту с большим саркофагом у дальней стены. — На нем что-то написано. — Келоним, — прочитал Нокс. — Хранитель тайны. Основатель веры. — Келоним? — нахмурился Рик. — Тот, чье имя упоминается в папирусах? — И в александрийском некрополе. — Вдоль стен стояли большие каменные чаны, наполненные глиняными табличками. Нокс взял одну, посветил фонариком. — Обращение к богам. — Так это храм? Храм в честь Келонима? Нокс покачал головой. — В честь Александра. Видел его статую? А Келоним был толи основателем культа, то ли главным жрецом. — Он опустился на корточки. — Итак, что мы имеем? Старик в Маллави пишет о своем детстве в Ликополисе. Почитает Александра, Акила и Келонима. Презирает Птолемеев. Называет их лжецами и мошенниками. И почему солдаты Птолемея Эпифана так жестоко обошлись с защитниками крепости? Зачем убивать всех? Даже женщин и детей? — Он взглянул на Рика. — Не слишком ли много крови для обычного восстания? Обычно повстанцев на юге прощали. Почему же здесь не пощадили никого? Рик почесал затылок. — Может быть, они что-то знали. И им всем заткнули рот. — Хранитель тайны. Что же это за тайна такая, а? — А ты что думаешь? Нокс нахмурился. — Птолемеи так и не стали в Египте своими. Их терпели только потому, что видели в них прямых преемников Александра. Вот почему они так старались доказать свою близость к нему. Распространяли слухи, что Птолемей Первый был братом Александра. Что он построил гробницу, чтобы они лежали в ней вместе. Представь, что было бы, если бы кто-то поставил под сомнение обоснованность их претензий. — Если ты не против, я постараюсь представить это потом. — Рик постучал по часам. — Пора сматываться. Нокс кивнул. Они быстро прошли по ступенькам, пробрались по деревянным мосткам и вернулись в коридор, к лестнице. Рик поднялся первым. Нокс едва успевал за ним. — Вроде бы все в порядке, — пробормотал австралиец, когда они вылезли. — Выходим. — Он распахнул дверь, выпустил друга, потом выскользнул сам и повесил на место замки. Слева мигнул фонарик. Заворчала собака. — Как по часам, — ухмыльнулся Рик, и в этот момент из-за дерева вышел, застегивая штаны, второй охранник. Взгляды их встретились, и на мгновение оба как будто остолбенели. — Бежим! — крикнул Рик. — Бежим!ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
1
Нокс и Рик мчались между деревьями, закрываясь руками от хлещущих веток. — Стой! — крикнул охранник. — Стой или буду стрелять! — Выстрел. — Стой! — крикнул он снова, но они и не думали останавливаться. За лесом началось поле. Грязь налипала на ботинки. Ноги вязли в сырой почве. Позади надрывалась немецкая овчарка. Нокс сморщился от боли в боку и оглянулся. Им удалось оторваться от охранников, но проклятая овчарка взяла след. — Нажми! — крикнул Рик, заметив, что друг отстает. — «Субару» недалеко. Они пробежали еще с минуту, и Нокс снова оглянулся. Небо затянули облака, но на фоне невысокого холма выделялись силуэты двух охранников. Один из них остановился, вскинул руку, прицелился и дважды выстрелил. Пули прошли в стороне, однако Нокс, уклоняясь, поскользнулся. С трудом устояв на ногах, он выпрямился и из последних сил побежал дальше, хватая ртом воздух, прижимая руку к боку. Рик отрывался все больше. Поняв, что самим им беглецов не настичь, преследователи спустили овчарку и остановились. Пес, сорвавшись с места, бросился вдогонку и, нагнав Нокса, попытался ухватить его за ногу. Он отбросил собаку, но при этом потерял равновесие и упал. Овчарка мгновенно прыгнула на него сверху. Нокс выставил руки, не давая ей вцепиться в горло. Острые зубы щелкнули в дюйме от щеки. Охранники приближались, и он уже слышал их хриплое дыхание. Вот и все, мелькнуло в голове. Но тут вспыхнули фары, взревел мотор, и из темноты выпрыгнула «субару». Рик выскочил из машины и с криком бросился к овчарке. Та испуганно попятилась, и беглецы, воспользовавшись ее замешательством, рванули к автомобилю. Овчарка прыгнула на дверцу. Охранники были уже рядом. Рик дал задний ход, и машина, описав полукруг, выехала на поле. Австралиец переключил передачу и ударил по газам. Затрещали выстрелы. Боковое стекло лопнуло, по ветровому разбежались трещины. Рик повернул в сторону дороги на Танту. Нокс оглянулся, но преследователи уже растворились в темноте. Связываться с полицией охранники вряд ли станут, но предупредить своих коллег вполне могут. — Давай лучше к джипу, — отдуваясь, посоветовал он. — Думаешь? А может, лучше пока лечь на дно? Нокс покачал головой. — В текстах Келонима постоянно называли хранителем тайны. Я хочу выяснить, что это за тайна. Ставлю полсотни против пятерки, что ответ в той чертовой надписи на демотическом. — Ты же вроде бы не знаешь демотический. — Не знаю, — признал Нокс. — Поэтому нам нужно повидать одного друга. — Ага. И где он? — Ты бывал когда-нибудь в Фарафре? — В Фарафре! — возмутился Рик. — Да это же черт знает где! — Вот я и предлагаю не терять зря времени.2
У Карима глаза полезли на лоб, когда Нессим расстегнул поясной кошелек и достал пачку пятидесятидолларовых купюр. Он никогда не видел столько денег наличными. И даже не представлял, что их бывает так много. Мало того, у него на глазах Нессим отсчитал пятнадцать банкнот для Абдуллы, потом еще столько же для него, Карима. Паренек не верил глазам. — А теперь отведи нас к джипу. Карим забрался на заднее сиденье «фриландера» с разбитым и заклеенным скотчем боковым окном. Начался дождь, и давать четкие указания стало труднее — пейзаж менялся на глазах. Никогда раньше он не испытывал такого страха и такого волнения. А не совершил ли он большую-большую ошибку? И что, если владелец джипа уже вернулся? Карим знал, что потеряет не просто обещанное вознаграждение. Одного взгляда на Нессима и его приятелей было достаточно, чтобы понять: эти люди найдут, на ком выместить свое раздражение и недовольство. Наконец подъехали к заброшенной ферме. Машину оставили. Двор раскис от дождя. Люди Нессима распахнули железную дверь. Внутри было темно, и в первый момент Карим ничего не увидел. Сердце подпрыгнуло как сумасшедшее, но тут в полумраке проступили очертания джипа, и он судорожно сглотнул от облегчения. Один из приезжих откинул брезент и посмотрел на номера. — Все в порядке, это его машина. — Хорошо. — Нессим снова расстегнул кошелек, отсчитал купюры и протянул Кариму. — А теперь убирайся отсюда побыстрее и не возвращайся. Карим только кивнул, схватил деньги и выбежал со двора на грязную дорогу. Он обернулся только один раз — люди Нессима определенно готовили засаду. Кому-то угрожала смертельная опасность, но Карима это не больно-то волновало. Его переполняла радость — жизнь наконец-то пошла на лад.3
Полил дождь. В разбитое боковое и продырявленное переднее окно норовил пробраться ветер. Нокс и Рик приближались к Танте. — Если хочешь, можно переждать, — предложил Нокс. — Нет. — Рик качнул головой, всматриваясь в густеющие сумерки. — Это ненадолго. Он оказался прав — буря промчалась. Они на полную включили печку, и восхитительные волны тепла поползли по промокшим штанинам. Южнее Танты свернули с главной дороги. — Где же она, черт бы ее побрал? — ворчал Рик, ища и не находя брошенную ферму. — Поезжай вперед, — посоветовал Нокс, стараясь придать голосу уверенность, которой сам давно не чувствовал. Из темноты вдруг появился парнишка, уставившийся на них широко открытыми глазами. Они пропустили поворот; пришлось возвращаться. Джип запрыгал по заполненным водой выбоинам, подвеска жалобно поскрипывала, свет фар метался между деревьями. Рик покачал головой, сбросил скорость и чуть ли не приклеился к ветровому стеклу. Нокс вопросительно взглянул на друга: — Что такое? — Тот мальчишка… Что-то мне не по себе. — Может, развернемся? — Нет. С таким стеклом и десяти миль не протянем. Тем более по главной дороге. — Так не спеши. — А я что делаю? Опасливо всматриваясь в ночь, они медленно ползли по дороге к ферме. Наконец фары скользнули по собравшимся во дворе лужам и тут же высветили глинистую полоску со свежими следами. — Чтоб тебя! — выругался сквозь зубы Рик и, вдавив в пол педаль газа, рванул руль влево. Жалобно пискнули покрышки. Нокса бросило на дверцу. «Субару» еще не успела развернуться, как из темноты вылетел «фриландер». Яркие огни на мгновение ослепили Рика. Он попытался отвернуть, но машину занесло, и в следующий момент «субару» и «фриландер» ткнулись друг в дружку капотами. Посыпались стекла. Воздушные мешки мигом отозвались на опасность, вжав друзей в спинки сидений. Опомниться они не успели. Дверца распахнулась, что-то тяжелое ударило Нокса в висок, и он на мгновение вырубился. Его схватили за воротник, грубо выволокли из машины и бросили на бетон. Голова кружилась, в ушах как будто гремел колокол. Друзей затащили в пристройку. Железная дверь захлопнулась. Нессим наградил Нокса пинком в живот и, отступив на шаг, прицелился в грудь из пистолета. — Кто твой приятель? — спросил египтянин, наводя фонарик на Рика, который стонал неподалеку, размазывая по лицу кровь. Австралиец попытался подняться на колени, но свалился. Его вырвало. — Никто, — пробормотал Нокс. — Водитель. Он здесь ни при чем. Отпусти его. — Конечно, — усмехнулся Нессим. — Клянусь. Он ничего не знает. — Что ж, в таком случае ему просто не повезло. Нокс приподнялся, понемногу приходя в себя. — Хорошая у тебя работа. Должно быть аль-Ассьюти неплохо платит. На щеках Нессима проступили красные пятна. — Ты ничего обо мне не знаешь. — А ты знаешь обо мне достаточно, чтобы пристрелить, да? — Сам виноват, — бросил Нессим. — Был бы поумнее, знал бы, чем все закончится. Рик предпринял вторую попытку подняться. На сей раз более удачную. — Что тут происходит, а? — едва ворочая языком, пробормотал он. — Кто эти ребята? — Не бери в голову, — успокоил его Нокс. — Эй, да у них же пушки. — Голос Рика звучал испуганно. Глаза растерянно шарили по сторонам. — Почему у них пушки? Нокс с тревогой посмотрел на друга. Что-то в его тоне было не так. Либодело в сотрясении, либо он пытается ввести Нессима и его людей в заблуждение относительно своих возможностей. В конце концов, они о нем ничего не знают. Если второе предположение верно, то его задача — выиграть немного времени и отвлечь внимание противника от друга. На их стороне время и темнота. Единственными источниками света здесь были несколько фонариков, и если удастся заставить египтян направить их на него… Нокс взглянул на Нессима. — Ты вроде бы хвастал перед той девчонкой в Шарм-эль-Шейхе, что служил десантником. Наврал, да? — Я сказал правду. — Десантники — люди чести, — усмехнулся Нокс. — Честные люди не продаются насильникам и убийцам. Нессим ударил его по щеке рукояткой пистолета. Нокс упал. — Честные люди не отказываются от исполнения обязанностей только потому, что им не всегда нравятся эти обязанности. — Честные люди! — фыркнул Нокс, поднимаясь на колени. — Ты же понятия не имеешь о чести. Ты — дешевка, продаешься за… На сей раз Нессим врезал сильнее, и Нокс рухнул щекой на мокрый бетон. В глазах потемнело, но лишь на мгновение, так что показательное выступление Рика он увидел от начала и до конца. Прямой в челюсть — и первый египтянин раскинулся на бетоне. Удар локтем — и второй согнулся пополам. Рик вырывает у него пистолет и стреляет в бедро. Нессим еще стоит над Ноксом, а черное дуло уже смотрит ему в лоб. — Брось оружие! — крикнул Рик. — Брось, мать твою! — Пистолет и фонарик упали одновременно. — На колени! Все на колени! Живо, мать вашу! Ну! — Египтяне повиновались. Раненый, на штанине у которого растекалось темное пятно, жалобно скулил. — Руки за голову! — проревел австралиец, выплескивая злость и на мерзавцев, вздумавших издеваться над его другом, и на себя самого — за то, что в какой-то момент испугался. В выражении его лица египтяне прочли свою судьбу. Все трое побледнели, но Нессим еще держался и лишь моргнул, когда Рик приставил пистолет к его переносице. Нокс вспомнил, как пару минут назад Нессим побагровел, когда он назвал его человеком без чести. — Нет! — Он схватил Рика за руку, прежде чем тот успел спустить курок. — Мы же не такие. — Ты, может, и не такой, — огрызнулся Рик. — А я такой. — Пожалуйста, не надо. — И что ты, на хрен, предлагаешь с ними делать? Отпустим, и они сразу сядут нам на хвост. Это самооборона, старик. Ничего больше. Нокс посмотрел на Нессима. Лицо бывшего десантника не выражало никаких чувств, но Нокс знал — если они отпустят его, кодекс чести не позволит Нессиму броситься сразу же в погоню. Только вот как поведут себя остальные… Он наклонился, поднял пистолет, огляделся в надежде, что ответ даст вдохновение. Взгляд задержался на пристройке. Стены прочные, из бетонных блоков. Надежные стальные двери на крепких петлях. Нокс сдернул брезент с джипа, бросил его под ноги египтянину и поднял пистолет. — Раздевайся. Нессим качнул головой: — Нет. — Раздевайся. Не жалко себя, пожалей других. Нессим скрипнул зубами, но, взглянув на своих подручных, похоже, убавил гордости и начал расстегивать рубашку, жестом предложив остальным последовать его примеру. Одежду египтяне бросали на брезент. Когда они разделись до трусов, Нокс проверил, не припрятал ли кто оружие, а потом связал концы накидки и бросил узел в джип. — Один с ними справишься? Рик хмыкнул. — Ты что, не видел? Нокс подвел джип к «субару» и «фриландеру». «Субару» оживить не удалось, а вот «фриландер» завелся с третьей попытки, хотя, судя по стуку в двигателе, рассчитывать на него особенно не приходилось. Загнав египтян в пристройку, Рик закрыл железные двери, а Нокс подпер их «фриландером», который поставил на ручной тормоз. Не идеальный вариант, но теперь у них есть небольшое преимущество — по крайней мере в несколько часов. Этого времени вполне хватит, чтобы пересечь половину Египта. Загрузились в джип. Рик сел за руль и газанул с места, в чем не было абсолютно никакой необходимости. На друга он не смотрел. Нокса на разговоры тоже не тянуло. Глядя прямо перед собой, он с ужасом думал о том, что его товарищ был готов застрелить безоружных людей. Молчание затягивалось, и постепенно тишина начала давить на обоих. Неужели отношения испортились навсегда? Первым подал голос Рик. — Ты же вроде бы сказал, что они серьезные ребята, — пробормотал он себе под нос. Нокс фыркнул: — Как тебе сказать… Я и сам так думал.ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
1
Гейл и Елена решили поймать Али Сайеда на слове, но, появившись у его дома ровно в семь, застали доктора за работой — бумаги уже лежали на столе, придавленные заварочным чайником и чашками. Похоже, их ждали. Тепло поздоровавшись, Али провел гостей в библиотеку, где и оставил. Елена начала с аэрофотографий, Гейл взялась за книги. Первый же том выскользнул из ряда гораздо легче, чем накануне, как будто книг на полке стало меньше. Она присмотрелась — так и есть. Недоставало толстого фолианта в красном кожаном переплете, от которого накануне у нее остались пятна на пальцах. Вытащив современное академическое исследование, Гейл сверила библиографию с тем, что стояло на полке. Исчезли два ничем особенно не примечательных труда. Она вспомнила странное выражение, промелькнувшее на лице их гостеприимного хозяина, когда он просматривал ее фотографии. — Елена… Гречанка недовольно посмотрела на нее: — Что? — Э… нет, ничего. Извини. — Гейл достаточно хорошо знала свою начальницу, чтобы представить, что будет дальше. Елена сразу пойдет разбираться, и на сотрудничество можно уже не рассчитывать. Она записала на листок названия недостающих работ, решив, что при первом удобном случае позвонит Ибрагиму и попросит прислать книги ей в отель.2
Нокс преспокойно дремал на переднем сиденье джипа, когда Рик потряс его за плечо. — Что такое? — проворчал он. — Контрольный пункт. — Черт! — Контрольные пункты в Александрии и Дельте попадались так редко, что он уже и забыл о них. Но в Среднем и Южном Египте, а также в пустыне дорожные посты — дело обычное. Подъехав ближе, они остановились. К машине подошли два усталых солдата. Один постучал в окошко джипа. — Паспорта, — сказал он по-английски, моментально вычислив в них иностранцев. В кармане у Нокса все еще лежали документы на имя Омара Малика, но пользоваться ими сейчас было рискованно. Он достал британский паспорт и протянул солдату. Забрав оба документа, постовой зевнул и вернулся к будке. Второй солдат остался у машины. Потоптавшись, он закурил, потом заглянул в заднее окно. Только теперь Нокс вспомнил, что в узле на сиденье не только одежда и вещи Нессима и его людей, но и оружие. Солдат открыл дверцу и просунул голову в салон. — Что здесь? — спросил он, похлопывая по узлу. — Одежда, — бросил не оглядываясь Нокс. Солдат развязал узел. Достал пиджак. Приложил к себе. Посмотрел в зеркало. Бросил на сиденье. Взял пару рубашек, потом брюки, пошарил по карманам, достал дорогой мобильник и заискивающе улыбнулся Ноксу, намекая, что подарок был бы не лишним. У Нокса пересохло во рту. Если этот идиот наткнется на оружие, проблем не оберешься. — Извините, но это наши вещи, — сказал он. Солдат недовольно буркнул что-то, швырнул брюки и телефон на брезент и раздраженно хлопнул дверцей. Его товарищ уже возвращался к джипу. Нокс почувствовал, как по спине пробежала струйка холодного пота, но предчувствие не оправдалось: постовой вернул паспорта, улыбнулся и помахал рукой. Рик и Нокс ответили тем же. — Знаешь, — сказал Рик, когда они отъехали, — может быть, Хасан про тебя уже забыл. — Сильно сомневаюсь. Скорее всего не хочет впутывать в это дело власти. — В любом случае это уже кое-что. — Верно, — согласился Нокс и, обернувшись, посмотрел на узел. — И все равно надо побыстрее избавиться от этого дерьма, пока у нас не возникли из-за него проблемы. Что скажешь? — Пожалуй, ты прав, — кивнул Рик.3
Дело, которое привело Николая Драгумиса в кабинет Ибрагима, было довольно деликатного свойства. Отец поручил ему приобрести для своей частной коллекции несколько артефактов из македонского захоронения. Если по минимуму, то хотя бы один золотой гроб и несколько образцов оружия. Задача представлялась не такой уж трудной, особенно с учетом того, что дело взял под личный контроль Юсуф Аббас. Оставалось лишь решить вопрос с изготовлением качественных дубликатов и договориться о переправке ценностей. Но непосредственно раскопками по-прежнему руководил Ибрагим, да и Юсуфу нужен был козел отпущения, на случай если что-то вдруг пойдет не так. — Я вам не помешал? — поинтересовался Драгумис. — Ничего срочного нет, а остальное может и подождать, — улыбнулся Ибрагим. — Нужно отправить пару книг в Сиву — Гейл попросила. Хотя, по-моему, они и у доктора Сайеда должны быть. Гость устроился за угловым столиком. — Должен сказать, мы вполне удовлетворены тем, как развивается наше партнерство, — начал он. — Результаты впечатляющие. — Мы тоже довольны. Николай кивнул и достал из внутреннего кармана пиджака пухлый конверт. — Моя семья взяла за правило достойно вознаграждать за успех. — Он положил конверт на середину стола и слегка подтолкнул его в сторону Ибрагима, сопровождая жест улыбкой. Заметив выглядывающие из конверта банкноты, чиновник нахмурился: — Это мне? — В знак признательности и благодарности. Ибрагим недоверчиво взглянул на гостя: — И что вы хотите от меня за эти деньги? — Ничего. Только продолжения взаимовыгодного партнерства. Во второй пуговице пиджака скрывалась миниатюрная камера. В Верховном совете по древностям взятки брали все, но законными они от этого не становились. Если Ибрагим примет бакшиш, записью воспользуются для оказания дальнейшего давления, пока чиновник не будет окончательно скомпрометирован. Если откажется, придется искать другие каналы и средства убеждения. Поколебавшись, Ибрагим отодвинул конверт. — Если вы хотите содействовать нашему партнерству, сделайте взнос на специальный счет. Думаю, в вашей компании его знают. Николай сдержанно улыбнулся и забрал конверт. — Вам виднее. — Что-нибудь еще? Если не возражаете… За дверью послышался какой-то шум, и в следующее мгновение она распахнулась. В кабинет ввалился Мохаммед. Маха пыталась воспрепятствовать строителю, но силы были неравны. — Извините, я не могу его удержать, — пожаловалась она. — Все в порядке, Маха. — Ибрагим хмуро посмотрел на соотечественника: — Что это все значит? В чем дело? — Дело в моей дочери. В Лайле. — По щекам Мохаммеда текли слезы. — Нам отказали. Они не желают ее лечить. — Мой дорогой друг… — Ибрагим неуверенно поднялся. — Мне очень жаль. Сочувствую… — Ей не нужны сочувствия. Ей нужна помощь. — Понимаю, но я ничего не могу поделать. — Пожалуйста. Я уже ко всем обращался. Вы — ее последняя надежда. Николай поднялся и отступил в сторону. Разговоры о болезнях всегда расстраивали его. Приготовленные для Гейл книги лежали на столе, и он, взяв верхнюю, принялся листать страницы. — Я, конечно, могу поспрашивать, — продолжал Ибрагим. — Но у меня нет знакомых в медицинском центре. — Умоляю вас. Сделайте что-нибудь. В книге оказалось много черно-белых иллюстраций. Внимание Николая привлекла одна из них, изображавшая холм и озеро Бир-аль-Хаммам. В ней было что-то знакомое. Он закрыл книгу и взял другую. В этой нашлась фотография озера и холма. Николай долго смотрел на нее, а когда наконец понял, почему место показалось ему знакомым, глаза его блеснули, а по телу прошла сильная дрожь. — Николай? — заволновался Ибрагим. — Что с вами? Все в порядке? Драгумис ответил не сразу. Потрясенный, он несколько секунд приходил в себя, потом, заметив, что хозяин кабинета смотрит на него как-то странно, улыбнулся. — Простите. Отвлекся. — Оглянувшись, он увидел, что Мохаммеда уже нет. — Где ваш друг? — Ушел. У него очень трудное положение. Жена в ужасном состоянии. Я обещал помочь, но сомневаюсь, что смогу что-то сделать. Бедная девочка! Николай задумчиво наморщил лоб. — Если я помогу ей, вы ведь учтете это, не так ли? — Конечно. Но я не совсем… — Вот и хорошо. — Николай взял со стола обе книги. — Тогда пойдемте со мной. Посмотрим, что мы сможем сделать.ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
1
Оракул Амона оказался всего лишь грудой камней примерно в четырех километрах к югу от Сивы. Былая слава не обеспечила ему ни парковочной стоянки, ни официального статуса, ни входной платы. Когда на следующее утро Гейл, Елена и двое сопровождающих прибыли на место, там не было никого, кроме сморщенного старика, сидевшего у стены напротив и тянувшего дрожащую руку за подаянием. Гейл открыла сумочку. — Этим вы их только поощряете, — предупредила Елена. Поколебавшись, Гейл все же протянула ему банкноту. Старик благодарно улыбнулся. К ним тут же подошли две девочки с длинными, до пояса, заплетенными в косы черными волосами. На запястьях у них висели самодельные браслеты. Зайан сердито посмотрел на них, и они, хихикая, убежали. Поначалу Гейл отнеслась к Мустафе и Зайану с некоторым недоверием, но вскоре ее отношение к ним изменилось в лучшую сторону. Эти двое знали о Сиве все. И в их дружбе было что-то трогательное. Древняя традиция гомосексуальных связей держалась здесь прочно; местные сказания и поэзия все еще прославляли такие отношения. Ей оставалось только удивляться. Мустафа — крупный, с прокаленной солнцем смуглой, огрубевшей кожей. Курил он не переставая, но при этом оставался проворным и неутомимым. Особые отношения связывали его с древним своенравным грузовичком. Приборы в этом ровеснике минувшего века не работали; все, без чего можно обойтись — от набалдашника рычага переключения скоростей до резины на педалях и коврика под ногами, — давно исчезло. Зайан — гибкий, жилистый, около сорока, хотя в волосах и бороде уже заметны серебряные нити. В отличие от грубоватого друга он был гладкий, как отполированная костяная рукоять ножа, скрывавшегося под складками одежды. Каждый раз, когда Зайан убирал нож, тонкое, безупречно заточенное лезвие царапало ножны, и проводник снова вынимал его и придирчиво рассматривал, бормоча под нос проклятия. Несколько крутых ступенек уводили вверх, под перемычку, в тело самого Оракула — каменный скелет, напоминавший корпус деревянного корабля, выброшенного на берег и сначала долго гнившего в грязи, а потом иссохшего на солнце. Ступив внутрь, Гейл на мгновение замерла, испытав священный трепет. Не много найдется в мире мест, где вы точно знаете: здесь был Александр. Одно из них — здесь. Во времена Александра слава Оракула распространялась на все Средиземноморье; он не только соперничал с Дельфийским Оракулом, но, возможно, и стоял выше его. Согласно одной из легенд, здесь побывал сам Геракл, а ведь Александр называл этого великого героя своим прямым предком. Навещал Оракула и Персей, имя которого ассоциировалось с Персидской империей, которую покорил Александр. Афинский военачальник Кимон присылал в Сиву депутацию, желая знать, будет ли успешной его осада Кипра. Оракул отказался отвечать, сказав лишь, что автор вопроса уже с ним. Смысл загадочной фразы стал ясен, когда делегация, вернувшись домой, узнала, что Кимон умер в тот самый день. Пиндар написал хвалебный гимн Оракулу и умер, поинтересовавшись, в чем высшее счастье человека. Но пожалуй, самое сильное впечатление на тогдашний мир произвел эпизод, связанный с вторжением в Египет персидского царя Камбиса. Камбис отправил в Африку три армии: одну в Эфиопию, вторую в Карфаген и третью — через пустыню, в Сиву. Третья армия растворилась без следа, благодаря чему почитание Оракула умножилось многократно. — Так это сюда приходили жрецы? — спросила Гейл. — Главный жрец, обратившись к Александру, назвал его о pai dios, — кивнула Елена. — Что означает «Сын Бога». А вот Плутарх полагает, что обращение прозвучало как о pai dion. Интересно, да? Не каждый решился бы назвать Александра «мой мальчик». — Если только жрец не говорил от имени самого Зевса. — Да, пожалуй. — И как это все проходило? — Жрецы под пение юных девственниц приносили физический символ Зевса-Амона в золотой лодке, украшенной драгоценными камнями. Главный жрец зачитывал вопросы жаждущих истины, и Амон отвечал. К сожалению для нас, Александра удостоили приватной аудиенцией, так что ни его вопросов, ни ответов Оракула мы не знаем. — Он ведь вроде бы спросил об убийцах своего отца. — Это одна из версий. Согласно ей, когда Александр спросил, наказаны ли убийцы его отца, Оракул ответил, что вопрос лишен смысла, потому что его отец божественного происхождения и, следовательно, убить его нельзя, а вот что касается убийц Филиппа Второго, то они понесли должное наказание. Но вероятно, это всего лишь одно из апокрифических сказаний. Наверняка известно лишь, что Амон стал любимым богом Александра, что он посылал к нему послов после смерти Гефестиона и что сам просил похоронить его здесь. — Елена подобрала горстку земли и задумчиво потерла между пальцами. — Представляю, какое разочарование постигло потом жрецов Оракула, — сказала Гейл. — Они ведь наверняка уже готовились принять тело Александра. А потом вдруг узнали, что его погребли в Александрии. Елена кивнула. — Птолемей помог им пережить горе. Если верить Павсанию, он прислал сюда стелу с извинениями и щедрые дары. Гейл поднялась на самое высокое место и огляделась. Пейзаж немного напоминал европейский — вокруг горы и холмы, образовавшиеся в давние времена под действием мощного геологического давления. Когда-то здесь было плато, но потом большая часть его осела и обрушилась. Оставшиеся холмы — последние из уцелевших свидетелей древности. Она сориентировалась на север: Аль-Дакрур — справа, большое соленое озеро и Сива — слева. Воздух был чист и прозрачен, и далеко впереди виднелись темные линии хребтов. Пространство песка между ними испещрили буро-коричневые, напоминающие никотиновые пятна камни, некоторые размером с легковушку, другие не меньше двухэтажного дома. — С чего начнем? — Каждое большое дело есть лишь последовательность мелких дел, — наставительно заметила Елена. Она расстелила на земле карту, прижала уголки камешками, установила треногу, закрепила фотоаппарат с телеобъективом и приступила к работе. Каждый раз, находя новый камень, она фотографировала его, потом предлагала Мустафе и Зайану посмотреть на него в объектив, после чего в результате короткого, порой горячего спора камню присваивалось имя, которое и наносилось на карту. Каждая отметка означала подлежащий проверке пункт. Гейл опустилась на камень и повернулась лицом к пустыне. Ветер гладил спину, порой трепал волосы, бросая пряди в глаза, и в какой-то момент она — с некоторым даже удивлением — поняла, что счастлива.2
Николай попросил Ибрагима отвезти его на виллу. Ему нужен был оперативный центр, а отель для таких целей не годился. — Прошу извинить, — сказал он, когда они приехали. — Мне нужно позвонить. — Разумеется. Как всегда, первым делом он позвонил отцу. Драгумис-старший был на совещании, так что пришлось подождать. — Ну что? — спросил старик, беря наконец трубку. — Я его нашел. — Уверен? — Я уверен, что обнаружил место. Есть ли там что-то… — Николай объяснил, что случилось, как он увидел иллюстрации в книгах, прислать которые попросила Гейл. — Я же сказал, что девушка нам поможет, — заметил старик. — Да, отец, ты был прав. — И каков наш план? Николай рассказал о своих последних шагах. Они обсудили и слегка подкорректировали его предложения, согласовали состав команды, уточнили список необходимого оборудования, оружия и всего прочего. — Руководство я возьму на себя, — сказал Николай. — Нет. Я. — А это небезопасно? — встревожился Николай. — Ты же знаешь, в чужой стране никаких гарантий… — Думаешь, я упущу такой шанс? — перебил его Драгумис-старший. — Я шел к этому всю жизнь. — Как хочешь. — И вот что еще. Ты отлично поработал, сын. Молодец. — Спасибо. Николай утер глаза. Заслужить благодарность отца было непросто, но от этого слова поощрения лишь приобретали особую ценность. Закончив разговор, он опустился на стул, но тут же решительно тряхнул головой и поднялся. Не время ликовать и радоваться успехам. Цель еще не достигнута и не будет достигнута, если не заняться делом. Сейчас же. Он позвонил в Каир Габбару Муниму. — Да? — отозвался Муним и тут же добавил: — Надеюсь, все сделано как надо и вы довольны. — Как всегда. Но у меня есть еще одно поручение, и я хотел бы, чтобы вы занялись им без промедлений. Точнее, два поручения. — Я слушаю. — Наш общий друг. Я бы хотел, чтобы он вызвал в Каир своего коллегу, доктора Али Сайеда из Сивы. На какое-нибудь срочное совещание. — Николай уже подозревал, что Сайед намеренно спрятал от Гейл две книги, а это означало, что и он пришел к определенным выводам. В таком случае его нужно удалить из Сивы на время работ. — Насколько это срочно? — Желательно, чтобы он выехал завтра. Муним вздохнул: — Такое устроить нелегко, но я посмотрю, что можно сделать. А второе поручение? — У вас есть связи с выходом на Институт медицинских исследований в Александрии?3
Елена возвращалась на машине в город, когда Николай позвонил ей на мобильный. — Нужно встретиться. Как быстро ты можешь добраться до Александрии? — Помилуй Бог, Николай! Я же только что приехала сюда. — Дело не терпит отлагательства. У нас тут кое-что случилось, и отец хочет обсудить это с тобой. — Твой отец? Он прилетает в Александрию? — Да. Елена перевела дыхание. Филипп Драгумис не выбирался за пределы северной Греции по мелочам. Если старик решил прилететь в Египет, значит, произошло что-то крайне важное. — Хорошо. Куда? — Приезжай на виллу Ибрагима. — Когда? — Завтра утром. В девять. — Буду. — Она захлопнула крышку телефона. В голове уже складывался план. Если выехать прямо сейчас, то еще можно провести ночь с Огюстеном. Елена повернулась к Гейл: — Меня срочно вызывают в Александрию. — В Александрию? — удивилась француженка. — Вас долго не будет? — Откуда мне знать? — А что мне делать? Начинать? Елена задумалась. Эта Гейл с ее неприятной привычкой находить что-то без ее, Елены, помощи… — Нет. До моего возвращения ничего не предпринимайте. — Как хотите.4
— Уж не хочешь ли ты сказать, что Нокс снова от тебя ушел? — недоверчиво спросил Хасан, когда Нессим закончил доклад. — Он был с другом. — С другом? — Мы их найдем, — пообещал Нессим, стараясь придать голосу уверенность и прекрасно понимая, сколь глупо звучит очередное обещание. Сам он после случившегося всякой уверенности лишился начисто. Так бывает, когда ситуация переворачивается вдруг с ног на голову и приходится сначала выбираться всю ночь из бетонного плена, а потом еще мчаться голым в машине с раненым товарищем. Но сильнее всего его задело даже не полное фиаско, а брошенные Ноксом слова о том, что у него, Нессима, нет чести. Будучи человеком бывалым и уже немолодым, он понимал, что оскорбления цепляют, только когда в них есть правда. И вот теперь он снова и снова задавался одними и теми же весьма неприятными вопросами. Как он докатился до такого? Что за работу он выполняет для такого человека, как Хасан? Неужели деньги и впрямь стали для него важнее всего остального? — Проверим всех его знакомых, пройдемся по всем связям. Объявим вознаграждение. Вопрос лишь во времени. — Ты постоянно обещаешь мне это. — Извините. Это будет сложнее, чем мы предполагали. Но теперь мы готовы ко всему. В следующий раз возьмем. — В следующий раз? А будет ли он, следующий раз? — Дайте нам еще неделю. Больше я не прошу. — Назови хотя бы одну причину, почему я должен тебя оставить. А может, мне лучше выгнать тебя и нанять Нокса? — Сначала тебе придется его найти, — пробормотал под нос Нессим. — Что ты сказал? — Ничего. Пауза отдавала холодком. — Думаю, пришло время обсудить это при личной встрече. Один на один. — Один на один? — повторил угрюмо Нессим. — Да. Один на один.5
Такси остановилось, дверца открылась, и из машины вышел профессор Рафаи. Визит онколога стал для Мохаммеда полнейшей неожиданностью. Меньше всего он ожидал увидеть на своем участке столь важного посетителя. — Мы можем поговорить с глазу на глаз? — Рафаи буквально трясся от гнева. — С глазу на глаз? — Да. Мне нужно с вами поговорить. Мохаммед наморщил лоб — он ничего не понимал. — Сейчас? — Конечно, сейчас! Или мне следовало записаться к вам на прием? Мохаммед пожал плечами и повел гостя в свой вагончик. — Я не знаю, как вам это удалось! — закричал профессор, когда дверь закрылась. Сорвав с переносицы очки-полумесяцы, он, словно скальпелем, тыкал ими в лицо Мохаммеду. — Кем вы себя возомнили? Мое решение основывается на клинических показаниях! Клинических показаниях!!! Думаете, вам удастся меня запугать? Думаете, я изменю свое решение? — Мне очень жаль, что я так повел себя в вашем офисе, — нахмурился Мохаммед. — Но я уже извинился. Все дело в стрессе. Не знаю, что еще… — Полагаете, дело в этом? — вопил Рафаи. — Дело в другом! — Но в чем же? — Только ваша дочь! Она важнее всех! По-вашему, другие не болеют? Мальчик по имени Саад Гама тоже ждет. Ему тоже нужен костный мозг. Мальчик наизусть знает весь Коран. А вы хотите, чтобы мы отложили его лечение, потому что у вас влиятельные друзья? Хотите сказать его родителям, что он должен умереть, чтобы жила ваша дочь? Думаете, им его не жаль? — Профессор Рафаи, во имя Аллаха, объясните, о чем вы говорите. — Не прикидывайтесь, что ничего не знаете! Я знаю, это вы все организовали. Не понимаю только, откуда у вас такие связи. А теперь выслушайте меня: кровь Саада на ваших руках! На ваших, а не на моих. Мохаммед похолодел. Голова пошла кругом. — Что вы хотите этим сказать? Вы… будете лечить Лайлу? Рафаи обжег его взглядом. — Я хочу сказать, что не позволю… — Лайла… — перебил его Мохаммед. — Она получит трансплантат? — Скажите вашим друзьям в Каире, чтобы держались подальше от меня и моих сотрудников. Если что-то пойдет не так, мы не возьмем на себя ответственность, так и знайте. И передайте это вашим людям. — Профессор вылетел за дверь. У Мохаммеда так тряслись руки, что он лишь с третьей попытки смог набрать домашний номер.6
Николай разговаривал по телефону со своим телохранителем Бастианом, когда в дверь постучали и в комнату вошел Ибрагим. Он принес чашку кофе и блюдечко с кексами, которые поставил на угол своего стола. Николай не стал прерывать разговор, но переключился на эвфемизмы и повернулся к египтянину спиной. — Ты все организовал? — Василий прилетит с вашим отцом. Его проинструктировали насчет того, что может понадобиться. — Когда вы будете на вилле? — Я уже в пути. Буду через пятнадцать минут. — Хорошо. И обязательно проверь… — За спиной у него ахнул Ибрагим. Обернувшись, Николай увидел, что египтянин открыл одну из отложенных для Гейл книг и, вытаращив глаза, смотрит на фотографию Бир-аль-Хаммам. Николай скрипнул зубами — сам виноват. — Поторопись. Даю десять минут, — сказал он, переходя на македонский. — У нас проблема. — Он дал отбой и забрал у Ибрагима книгу. — Мне нужно рассказать вам кое-что. — Что? Кстати, вы видели в книге фотографию… — Быстрее. — Николай схватил его за руку и потащил в кухню. — В чем дело? — растерянно спросил египтянин. — Что происходит? Николай пошарил в ящиках и наконец нашел то, что искал. Острое восьмидюймовое лезвие блеснуло на солнце. Ибрагим побледнел. — Что… что вы собираетесь с этим делать? Николай медленно вытянул руку, чтобы египтянин оценил всю опасность стального клинка. И в следующий момент нанес удар правой, отправив хозяина виллы на пол. Прежде чем Ибрагим успел подняться, острое лезвие прижалось к его горлу. — Мой коллега Бастиан вот-вот будет здесь. Вы ведь будете хорошо себя вести до его прибытия? Египтянин кивнул.7
Рик стал отрубаться, и Нокс сменил его за рулем. День клонился к вечеру, когда он подъехал к Фарафре и растолкал приятеля. — Просыпайся, старик. Приехали. — Вот так всегда, — раздраженно буркнул Рик. — Как только приснится что-нибудь эдакое… Нокс не был в доме Ишага несколько лет, но надеялся легко его найти — Каср-аль-Фарафра городок небольшой. Он с нетерпением ожидал встречи со старым знакомым. Познакомились они давно, в его первый сезон в Маллави. Скромный, тихий и до смешного интеллигентный человек, Ишаг большую часть свободного времени проводил в гамаке, лениво глядя в голубое небо. Но дайте ему отрывок текста на демотическом, и никто во всем Египте не справится лучше. Однако, подъехав наконец к нужному дому, они увидели, что дверь закрыта, а ставни на окнах опущены. На стук никто не ответил. Друзья прошли немного дальше по улице, до Информационного центра, исполнявшего по совместительству функции офиса Ишага, но его и там не оказалось. — Должно быть, на раскопках, — взглянув на часы, сказал Нокс. — Тогда давай посмотрим на твои чертовы картинки, — проворчал Рик. — У меня их нет. — У тебя их… что? Нокс выразительно посмотрел на него. — Ты ведь не думаешь, что я настолько туп, чтобы путешествовать по Египту с фотографиями в ноутбуке, которые запросто обеспечат мне десять лет за решеткой? — Тогда как твой приятель будет переводить надписи? — Они в Интернете, старик. Ишагу нужно будет только скачать их. Время коротали в тени финиковой пальмы. Жизнь как будто замерла. В конце концов им стало лень даже отгонять мух. Мальчишка в длинной рубахе, толкая огромный велосипед, осторожно подошел к ним. — Вы ищете Ишага? — Да. А что? Ты знаешь, где он? — Ишаг уехал в Каир. На совещание. Большое совещание. Туда всех археологов из пустыни позвали. — Ишаг сказал, когда вернется? — Завтра. — Мальчишка пожал плечами. — Послезавтра. — Черт!.. — простонал Рик. — И что теперь? — Не знаю. Дай подумать. — Знаешь, не верю я этому хрену, Келониму. Там же все было на греческом. Какого дьявола ему понадобилось переключаться на демотический? Нокс открыл было рот, чтобы ответить, да так его и не закрыл, уставившись на друга. — Что? — огрызнулся Рик. — Что я такого сказал? — Думаю, ты только что решил главную проблему.ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ
1
Мохаммед все еще пребывал в эйфории от полученного известия, когда зазвонил телефон. — Да? — Это Николай Драгумис. Если помните, я финансировал медицинские анализы для… — Ну конечно, мистер Драгумис. Конечно, я вас помню. Чем могу быть полезен? — Полагаю, вы уже слышали хорошую новость? — Так это вы? Вы мой друг в Каире? — Да. — Спасибо! Я безмерно вам благодарен! Мы в вечном долгу перед вами, мистер Драгумис. Клянусь, если вам нужно что-то… я готов на все… — На все? — сухо уточнил Николай. — Клянусь жизнью. — Ну, до этого, надеюсь, дело не дойдет. Но скажите мне вот что: у вас на участке есть механический канавокопатель?2
Занять себя было нечем. Мустафе и Зайану Гейл дала выходной, а сама отправилась к дому Али Сайеда, рассчитывая поработать с источниками, но с удивлением обнаружила, что дверь закрыта. В приколотой к двери записке сообщалось, что хозяина вызвали в Каир. Она возвратилась в отель, провалялась пару часов в гамаке, потом заставила себя принять холодный душ и на взятом напрокат расшатанном стареньком велосипеде поехала к местному роднику. На одном коротком отрезке Гейл даже так разогналась, что обошла запряженную ослом повозку, в которой ехали три местные женщины, с головы до ног закутанные в синие ткани, что делало их похожими на мумии. Одна их них отвернула край одеяния и застенчиво, но приветливо улыбнулась Гейл. Ей вряд ли было больше четырнадцати. Шины не мешало бы подкачать, асфальт слегка поплыл от жары, так что крутить педали оказалось совсем не такой уж легкой работой. Гейл облегченно вздохнула, увидев наконец впереди источник — маленькое глубокое озерцо, окруженное каменным бордюром. Вода была прозрачная до самого дна, усеянного серыми камнями. Кое-где виднелись клочья зеленых водорослей. Несколько рабочих, целый день трудившихся на финиковых пальмах, сидели на бережке. Появление Гейл не прошло незамеченным. Она рассчитывала искупаться, но пойти на такой шаг под взорами десятка мужчин не решилась и вместо этого выпила в саду чашку горького сиванского чаю с молодым смотрителем. Солнце опустилось за соленое озеро и виднеющиеся вдалеке холмы, горизонт вспыхнул ненадолго оранжевым и пурпурным, но потом краски поблекли, и еще один день канул в вечность. Ей вспомнилась девочка на повозке, выданная замуж на заре взрослости и обреченная провести остаток жизни вдали от мира и людей. Какая судьба! В этот момент Гейл словно прозрела, ясно осознав произошедшие с ней за последние недели перемены. Она вдруг поняла, что никогда снова не станет прятаться от жизни в физическом и интеллектуальном комфорте Сорбонны, занимаясь составлением словарей мертвых языков. Такая работа, при всей ее несомненной ценности, была все же шагом в сторону от реальности, тенью на стене. Нет, академический труд не для нее. Ее стезя — археология. Как и у отца. Пришло время примириться с прошлым.3
Найти отель с выходом в Интернет удалось, так что фотографии из нижней палаты на ноутбук они скачали. Но чтение и расшифровка никогда не были сильной стороной Нокса, так что продвинуться далеко в прочтении надписи не получилось. Между тем Рик, просматривая остальные снимки, дошел до мозаики и остановился. — Послушай, — нахмурился он, напрягая память, — разве мы это уже не видели? — Ты о чем? Рик достал фотоаппарат и прокрутил недавние снимки, на одном из которых Вепвавет держал флаг Александра. Нокс сразу понял, о чем речь. Горизонт на мозаике и на рисунке был один и тот же. В первом случае на нем вырисовывались силуэты двух групп солдат, во втором — Вепвавета с шедшедом. Нокса словно озарило. Через несколько минут шифр был взломан, и дело пошло быстрее. Закончив подстановку, он записал текст и перевел его Рику. — Дарами, достойными Александра? — Австралиец покачал головой. — Господи! — Теперь понятно, что так заинтересовало Драгумисов, — кивнул Нокс. — Но преимущество на их стороне. Надо пошевеливаться. — Куда двигаем? — На родину отца Александра, бога Амона. В Сиву. — В Сиву! — рассмеялся Рик. — Мог бы и сам догадаться. — Они тут же развернули карту. Сива находилась не так уж далеко, но ближайший путь к ней лежал через пустыню, что сулило непредвиденные обстоятельства. Второй вариант выглядел более надежным, но в таком случае им пришлось бы проехать сначала до Александрии, потом добраться по побережью до Мерса-Матрух и уж затем снова повернуть на юг. Три стороны полученного четырехугольника составляли примерно тысячу четыреста километров. Альтернативный маршрут — древняя караванная дорога, позволявшая сократить дистанцию на тысячу километров, но допускавшая куда больший риск. — Что думаешь? — Через пустыню, — без колебаний ответил Нокс. — Там по крайней мере можно не опасаться встречи с Нессимом. Рик усмехнулся: — Так и думал, что ты это скажешь. Прежде всего нужно было получить разрешение. Разбросанные по пустыне армейские посты занимались в основном тем, что чинили всевозможные трудности самоуверенным туристам. Отправляться же в путь без должным образом оформленного разрешения означало напрашиваться на серьезные неприятности. Поскольку паспорт Нокса выдержал проверку на контрольном пункте, решение вопроса зависело только от размеров бакшиша и времени. Местный армейский начальник попросил дать ему два часа для оформления бумаг, и путешественники воспользовались задержкой, чтобы пополнить запасы: купили воду, продукты, запасные покрышки, масло и бензин. Выехали вечером — прохладная ночь удобнее жаркого дня.4
Дверь открыл Огюстен, обернувшийся, как саронгом, грязной, в пятнах, белой простыней. Потому, как растерянно метнулся в сторону взгляд, Елена моментально поняла все. Сохраняя полное спокойствие, она отстранила любовника и прошла мимо него в спальню. Улежавшей в постели девицы были торчащие во все стороны блондинистые волосы и латунное кольцо в нижней губе. Плоские груди с большими сосками. Выбритый лобок… — Так вы его жена? — равнодушно спросила девица, протягивая руку за мятой пачкой «Мальборо» и пластмассовой зажигалкой. Елена повернулась. Огюстен хотел что-то сказать, но, увидев выражение ее лица, предпочел промолчать. Торопливо спустившись по ступенькам, она быстро прошла к машине. Возможно, ее ждал бы другой прием, предупреди она Огюстена звонком, но сожаления не было. Между незнанием и знанием Елена всегда выбирала второе. Только вот легче от этого не становилось. Злость разгоралась все сильнее. Перед перекрестком зазвонил мобильный. На экране высветился номер Огюстена. Она опустила стекло и бросила телефон на дорогу. Аппарат запрыгал по камням, высекая искры. Машины шли густым потоком. Елена сжала руль и закричала, привлекая недоуменные взгляды прохожих. Обойдя на повороте грузовик, она выскочила на дорогу в Каир. Спешить было некуда, и ей хотелось только одного: гнать машину, пока та не развалится. Дело было не в Огюстене. Огюстен, как ясно поняла Елена теперь, — пустое место, экран, на который она проецировала воспоминания о Павле. Единственным мужчиной, которого Елена по-настоящему любила, оставался Павел. Десять лет неутоленных желаний. Десять лет тоски по тому, что ушло безвозвратно. Десять лет ее жизнь была дерьмом. Слева по встречной полосе ей навстречу мчался грузовик. Руки, державшие руль, дрогнули, автомобиль вильнул влево и выскочил на резервную полосу. Водитель гневно протрубил и потряс в ее направлении кулаком. Не сейчас. Рано. Потеряв Павла, она лишилась не просто мужа. Она утратила честь и гордость. Старик Драгумис прилетает в Египет. Здесь он не скроется за высокой стеной и кольцом телохранителей. Говорят, в переулках Каира можно купить все, что только пожелаешь. До Каира всего лишь два часа. Пора, пожалуй, проверить истинность старого изречения. А уж потом рассчитаться по кровному долгу.ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ
1
Ночью пошел дождь. Дороги потемнели и сделались скользкими. Машин было мало, и повисшая в воздухе водяная пыль блестела под лучами наподобие бриллиантов. Мохаммед еще не успел проехать пригороды Александрии, а спину уже начало крутить от напряжения. Он сидел, неловко склонившись над рулем, едва ли не поминутно посматривая то на часы, то на спидометр, не осмеливаясь разгоняться больше семидесяти километров в час, но и не позволяя себе отдыха. Николай поставил совершенно четкую задачу: быть в Сиве к закату. Ему давненько не доводилось перевозить грузы такого размера и веса, но сноровка не пропала, навык восстановился быстро, а выехав на автостраду Мерса-Матрух, Мохаммед уже совсем успокоился — перед ним лежало широкое прямое шоссе. На приборной панели лежала фотография Лайлы, и Мохаммед то и дело поглядывал на нее, напоминая себе, почему взялся за это дело. В боковом зеркале появилась полицейская машина. Быстро нагнав его, она сбросила скорость и некоторое время держалась рядом. Мохаммед смотрел строго вперед, и полицейские в конце концов пронеслись мимо. Сердце успокоилось. Мохаммед дотронулся до снимка дочери. Если все пройдет хорошо, курс интенсивной химиотерапии и радиотерапии начнется уже завтра. Состояние ее в последние дни ухудшилось, так что нельзя терять ни дня. Завтра доктор Рафаи и его бригада начнут систематически и целенаправленно убивать ее клетки, а через две недели, если на то будет воля Аллаха, они возьмут у Бешир костный мозг и введут его в организм Лайлы. Если все пройдет удачно, впереди девочку ждут недели и месяцы анализов, лечения, реабилитации. О результате можно будет говорить не раньше чем через год. И до той поры ему не остается ничего другого, как подчиняться Николаю и исполнять все его пожелания, потому что грек выразился достаточно ясно: то, что дано, может быть легко отнято. К счастью, экскаватор на участке нашелся. Труднее оказалось раздобыть грузовичок для его перевозки. Пришлось садиться на телефон, обзванивать друзей и знакомых. В конце концов машину отыскали. Потом потянулась обычная бумажная волокита, а закончилась эпопея погрузкой. Делать все пришлось одному, поскольку Николай запретил прибегать к чьей-либо помощи. И все это время Мохаммед ломал голову над одним вопросом: зачем Николаю такое оборудование в Сиве. Ответов было много, но успокоения они не приносили. Солнце поднималось над горизонтом, длинная черная тень ложилась на асфальт, и Мохаммеду казалось, что впереди его ждет бесконечный темный туннель.2
Вокруг, куда ни посмотри, раскинулись бескрайние пески. Пустыней лучше всего любоваться ранним утром и вечером, когда солнечные лучи падают под углом, вызывая в золотистых дюнах загадочную игру света и теней, а дневной зной ослабевает. Днем же, когда солнце стоит прямо над головой, пейзаж выглядит монохромным и плоским, за исключением разве что тех мест, где от давно исчезнувшего моря остались кристаллы соли, сияющие так, что приходится щуриться. Дорога, по которой они пересекали пустыню, совпадала с древним маршрутом, по которому отНила к Сиве с незапамятных времен тянулись караваны. По обе стороны тракта до сих пор белели верблюжьи кости, валялись канистры из-под бензина, лопнувшие покрышки, выброшенные пластиковые бутылки. Что-то лежало здесь неделю, что-то — несколько десятков лет. В отличие от других мест Западная пустыня не перерабатывает такого рода мусор, а хранит его подобно временной капсуле. Губы давно потрескались, язык снова и снова приклеивался к нёбу. Нокс поднял бутылку, которую держал между ногами, прижался губами к горлышку и сделал глоток. Но уже через несколько секунд во рту было так же сухо. Он обернулся, чтобы лишний раз убедиться: запасов вполне достаточно. В одной из экспедиций с Ричардом, когда они шли по следам исследователей Зерзуры, нанесших на карту Западную пустыню и Гилф-Кабир, Нокс наткнулся на останки мужчины в одежде бедуина. Судя по всему, он устроился на ночь у костра и внезапно умер от сердечного приступа. Неподалеку нашлись и кости верблюда, привязанного на ночь к колышку и не сумевшего освободиться. — Что это там? — Рик указал вперед. Ветровое стекло покрылось таким слоем пыли, что Ноксу пришлось высунуться из окна. Горизонт потемнел, словно оттуда шла грозовая туча, да вот только на небе не было видно ни облачка, да и вообще дождь в Западной пустыне не самая большая проблема. — Беда, — пробормотал Нокс.3
На виллу Ибрагима Елена приехала усталая, раздраженная и готовая вспыхнуть от малейшей искры. — Ты опоздала, — сердито бросил Николай, провожая ее в кухню, где Филипп Драгумис обсуждал дальнейшие планы с Костой, давним начальником службы безопасности, и несколькими парнями из его команды, закаленными ветеранами недавних балканских войн. — Я же сказал быть к девяти. При виде Драгумиса-старшего Елена машинально поправила висевшую на плече сумку. Но нет, момент еще не настал. — Были другие дела. Да и с чего такая спешка? — К закату нужно быть в Сиве. — В Сиве! — взорвалась Елена. — Вы заставили меня проделать такой путь только для того, чтобы тут же вернуться? — Для твоей же пользы. — Николай кивком указал на монитор охранной системы. — Здесь записано, как ты приехала. А завтра вечером система запишет, как ты уезжаешь. При необходимости Ибрагим подтвердит, что ты все время находилась здесь и не покидала виллу. — Тогда как… — Есть задний выезд. Мы настроили камеру так, что она ничего не показывает. — Николай посмотрел на часы. — Скоро отправляемся. Пожалуйста, дай мне свой телефон. — Зачем? — Если ты позвонишь со своего мобильного в ближайшие часы, звонок могут засечь, — терпеливо объяснил Николай. — И тогда от твоего алиби ничего не останется. Мы не можем так рисковать. — А как же будем поддерживать связь? — У нас радиотелефоны в машинах. — Он протянул руку. — А теперь, пожалуйста, дай мне свой. — У меня его нет, — призналась Елена, чувствуя себя немного неловко. — Я свой сотовый выбросила. Николай нахмурился: — Выбросила? Зачем? — Какая разница! Выбросила и выбросила. А теперь объясните, в чем дело. Надеюсь, я не зря сюда прикатила. — Я тоже на это надеюсь, — проворчал Драгумис, жестом приглашая ее к столу. Открыв две книги, он положил рядом с ними фотографию с мозаикой. — Боже… — прошептала Елена. — Да. Наконец-то мы его нашли. Осталось только вернуть домой. Она в ужасе уставилась на него. При всем сочувствии идее македонской независимости, Елена в первую очередь была археологом, и для нее артефакты Сивы в любом случае оставались священными. — Вернуть домой? — Конечно. А для чего, по-твоему, мы здесь работаем? — Но… но это же сущее безумие! У вас ничего не выйдет… — Почему? — Прежде всего потому, что его может там не быть. — Ну, не будет, так не будет. — Драгумис пожал плечами. — Но он там. Я в этом уверен. — Раскопки такого масштаба могут занять месяцы, годы… — У нас на все одна ночь, — криво усмехнулся Николай. — Сделаем все вечером. Техника уже на месте. Эней и Василий доставят остальное оборудование. У них будет контейнеровоз. Один из наших кораблей уже направляется в Александрию. Пришвартуется утром, так что мы вполне успеем переправить находку на борт. Поверь мне, наши капитаны имеют немалый опыт в таких делах, так что фокус с запечатанным контейнером для них сущий пустяк. Через несколько дней груз будет в Салониках, и тогда мы сможем выступить с соответствующим заявлением. — Каким еще заявлением! Все сразу поймут, что мы его украли. — Ну и что? Они все равно ничего не смогут доказать. Особенно после того, как ты заявишь, что Археологический фонд сделал эту находку в горах Македонии. Ты — человек известный и уважаемый, тебе поверят. — Невероятно! — Елена покачала головой. — Я стану посмешищем для всего света. На меня будут показывать пальцем. — С какой стати? — возразил Николай. — Если для Александра приготовили захоронение в Сиве, то почему его не могли приготовить в Македонии? — Для Сивы у нас есть объяснение. «Шифр Александра». Николай согласно кивнул: — Верно. Но что там сказано? Что щитоносцы приготовились похоронить Александра рядом с его отцом и что им нужно пересечь пустыню, чтобы доставить его туда. Надпись указывает на Сиву — Амон считался божественным отцом Александра, а чтобы попасть туда, нужно пересечь Западную пустыню. Но точно так же можно интерпретировать текст и в пользу Македонии. Ведь смертным отцом Александра был Филипп, а путь на родину лежал для них через Синайскую пустыню. Елена искала возражения и не находила. Представленное Николаем объяснение звучало вполне логично, но суть дела от этого не менялась. — Люди все равно узнают, — прошептала она. — На это мы и надеемся, — улыбнулся Николай. — То есть? — Как ты думаешь, какой будет реакция народа, когда Афины попытаются отобрать у нас святыню, когда усилится международное давление? Ты представляешь себе этот взрыв недовольства? Македония не потерпит вмешательства. — Но ведь это означает войну, — пробормотала она. Николай кивнул: — Да. Елена повернулась к Драгумису: — Я считала вас миролюбивым человеком. — Я и есть миролюбивый человек. Но у каждого народа есть неотъемлемое право защищаться. И мы в этом отношении ничем не отличаемся от других.4
Место, где отец Гейл нашел смерть, находилось на восточном краю Сиванской впадины, примерно в трех часах езды от города. Большую часть пути, около ста километров, проехали по дороге на Бахаррию, потом повернули на север. Прекрасный, немного неземной пейзаж открылся перед ней: высокие, зазубренные скалы выступали из Песчаного моря, словно зубы дракона. Зелени здесь не было никакой. Белая змейка бесшумно соскользнула с камня и скатилась по крутой дюне. Не считая ее, других признаков жизни Гейл не заметила. Даже птиц. От машины до подножия отвесной скалы добирались минут пять. Точное место обозначала небольшая, сложенная из плоских камней пирамида. На верхнем было выцарапано его полное имя — Ричард Джозайя Митчелл. Отец терпеть не мог, когда его называли Джозайя, и близкие друзья, зная это, безжалостно мучили беднягу. Гейл подняла камень и, повернувшись к проводникам, спросила, кто из них оставил надпись. Оба пожали плечами, давая понять, что это дело рук Нокса. Не зная, что и думать, Гейл положила камень на место. Пока она стояла над могилой, Мустафа рассказал, как они и Нокс, спустившись вниз, обнаружили ее отца уже похолодевшим, перепачканным в крови; как предложили Ноксу помочь перенести тело в грузовик и как он заругался на них. Гейл посмотрела на машину, на которой они приехали. — Вы имеете в виду, на этой машине? — Да, — подтвердил Мустафа. У нее закружилась голова. — И тело моего отца лежало в вашем грузовике? Мустафа немного смутился и принялся уверять, что они ценили и уважали ее отца, что случившееся стало для них трагедией, что все горевали. Слушая его, Гейл смотрела вверх. Скала, вырастая из песка, уходила в небо почти отвесно. Высота всегда действовала на нее не самым лучшим образом. Она сделала шаг назад, оступилась и, наверное, упала бы, если бы Зайан не схватил ее за локоть. Вестибулярный аппарат напомнил о себе и тогда, когда они с Мустафой поднялись на скалу. Зайан предпочел остаться внизу, около машины, — на случай, объяснил он, если появятся грабители. Услышав такое, Гейл тихонько фыркнула. Грабители! Да здесь нет никого в радиусе пятидесяти миль. Но винить его она не стала. Из-за жары и крутизны подъем оказался делом куда более тяжелым, чем представлялось со стороны. Тропинки не было — только узкие каменные уступы. Впереди шел Мустафа; шел легкой, почти танцующей походкой, без труда перескакивая с камня на камень в потертых сандалиях и не обращая внимания ни на длинные и вроде бы неудобные одежды, ни на тяжеленный и массивный рюкзак. Каждый раз, отрываясь от Гейл на приличное расстояние, он опускался на корточки и выкуривал одну из своих вонючих сигарет, с интересом наблюдая, как она тащится следом. Чем дальше, тем сильнее возмущало Гейл поведение проводника. Должен бы знать, что мужчины его возраста не могут, поглощая столько вредных смол, оставаться бодрыми, сильными и выносливыми. Неужели до него не доходит, что он обязан давно превратиться в развалину? Поймав сердитый взгляд Гейл, Мустафа как ни в чем не бывало приветливо помахал рукой. Подошвы у нее горели, мышцы тряслись от усталости, тело ломило, а язык распух от жажды. Добравшись наконец до провожатого, Гейл едва ли не рухнула рядом, достала бутылку с водой, отхлебнула несколько глотков и жалобно спросила: — Ну что, уже близко? — Десять минут. Она посмотрела на него с прищуром — Мустафа говорил так каждый раз, когда они устраивали небольшой привал.5
Первый удар песчаной бури оказался сравнительно легким, и Рик с улыбкой откинулся на спинку сиденья. — Ну, не так уж все и плохо. — Если не станет хуже. Песок бил в дверцу и окно, но снаружи было еще светло, и они могли видеть дорогу. Все песчаные бури разделяются на две категории. Одни представляют собой, по сути, пылевой вал, достигающий высоты в несколько десятков метров, закрывающий солнце и небо, но не наносящий уж слишком большого вреда. Вторые больше напоминают настоящий ураган, когда ветер срывает с дюн песок и песчинки достигают скорости дроби. Не прошло и нескольких минут, как Рик пожалел о брошенных необдуманно словах — ветер бил с такой силой, что джип раскачивался из стороны в сторону, подвеска скрипела, а старое стекло казалось ненадежной защитой от яростного, воющего дьявола за окном. Видимость резко ухудшилась, и Нокс уже не различал дороги. Из опасения напороться на засыпанный мягким песком острый камень и проколоть покрышку он сбросил скорость до минимальной, и автомобиль чуть ли не полз через пустыню. — Не лучше ли остановиться? — спросил Рик. Нокс покачал головой. Стоит остановиться хотя бы на минуту, и ветер набросает под колеса столько песка, что и с места не сдвинешься. Потом заметет и саму машину, и рассчитывать придется только на помощь на стороны, что в здешних краях равнозначно самоубийству. Ветер и не думал стихать. В какой-то момент порыв ударил в дверцу с такой силой, что джип едва не опрокинулся на бок. — Боже! — прохрипел Рик, удерживая ручку дверцы. — Ты когда-нибудь попадал в такое? — Однажды. — И долго это продолжалось? — Семь дней. — Не ври. Нокс невесело усмехнулся. Видеть Рика в таком состоянии доводилось не часто. — Ты прав. Я действительно немножко приврал. На самом деле та буря длилась семь с половиной дней.6
Ветерок принес запах табака. В горле запершило, и Гейл кашлянула. Мустафа поднял руку, извиняясь, бросил окурок на камень и растоптал. Она смочила ладонь, провела ею по лбу и неохотно поднялась. — Далеко еще? Мустафа покачал головой. — Десять минут. Ладно. Она стиснула зубы. Все, хватит. Больше она не даст ему повода поиздеваться. Пойдет до конца, но ни о чем не спросит. Некоторое время они молча поднимались по склону холма, и вдруг он кончился, и перед ней открылась раскинувшаяся на десятки километров и кажущаяся бесконечной золотистая пустыня. — Видите. — Мустафа сделал широкий жест, скопированный, наверное, у какого-нибудь телеведущего. — Десять минут. Господи, как же высоко они забрались. Гейл опасливо подступила к краю. Далеко внизу лежали укрытые густыми тенями крупные камни. Выступ пробегал над обрывом и сливался с соседним холмом. Назвать его тропинкой мог бы разве что отъявленный смельчак. — А вы здесь проходили? — спросила она. Мустафа пожал плечами, сбросил сандалии и, положив левую руку ладонью на стену, двинулся по выступу с необъяснимой быстротой и уверенностью, словно голые ступни ног каким-то образом цеплялись за малейшие неровности. Подобрав с земли камешек, Гейл выпустила его из рук и слегка наклонилась, чтобы проследить за падением. Пирамидка внизу была едва заметна. Казалось, камень падал вечность. Пройдя выступ, Мустафа оглянулся и широко улыбнулся. — Видите? Ничего страшного. Гейл покачала головой. Ни за что на свете, ни при каких обстоятельствах никто и никогда не заставил бы ее сделать это. От одного лишь взгляда вниз дрожали коленки. А если под ногами выступ шириной в несколько дюймов… Нет. Мустафа пожал плечами и вернулся. Посмотрел в глаза, кивнул и для придания уверенности положил руку ей на плечо. Гейл осторожно поставила левую ногу на ближайший камень, сместила центр тяжести и перенесла туда же правую ногу. Потом долго-долго смотрела на место, куда нужно сделать следующий шаг. Мир зашатался и странным образом утратил четкость. Ветер ударил в лицо. Отчаянно потянуло назад, но волю парализовало, и она не могла даже пошевелиться. Закрыв глаза, раскинув руки, Гейл прижалась спиной к стене. Кровь отхлынула от пальцев рук и ног, колени начали подгибаться. Только теперь она поняла наконец, что случилось с ее отцом и какую роль в этом сыграл Нокс. Как же она ошибалась, как несправедлива была к нему. Слезы навернулись на глаза. — Я не могу, — прошептала Гейл. — Не могу… Мустафа крепко схватил ее за руку и потянул к себе. — Ну, теперь убедились? А Ноксу пришлось пройти. Она покачала головой и, отступив на безопасное место, опустилась на камни. Слезы уже катились по щекам, и Гейл, повернувшись спиной к проводнику, смахивала их тыльной стороной ладони. В страховом полисе отца имелся особый пункт насчет солидного бонуса при несчастном случае. Выплаченных денег ей хватило, чтобы купить квартиру в Париже. Квартиру! Гейл почувствовала себя глубоко несчастной. Собравшись с силами, девушка поднялась и, слегка пошатываясь, но уже молча последовала за Мустафой вниз.ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ
1
Казалось, этому не будет конца. Час шел за часом, а ветер выл, визжал и ревел, словно обозлившиеся гарпии рвали когтями корпус, пытаясь добраться до людей. Мотор работал на пределе, в радиаторе клокотало и булькало. Но постепенно буря начала слабеть, потом ветер внезапно спал, и они вырвались на чистое пространство. С дороги сбились раньше, и теперь о ее существовании можно было только догадываться. Сориентироваться помогла бы надежная карта или GPS, но ни тем ни другим они не располагали. — Ты хотя бы знаешь, где мы? — поинтересовался Рик. — Нет. — Тогда что, черт возьми, будем делать? — Не волнуйся. Отыскав на заднем сиденье полевой бинокль, Нокс прошелся взглядом по горизонту. Многие представляют пустыню как однородный равнинный ландшафт, лишенный какой-либо индивидуальности и запоминающихся, узнаваемых черт. Но тот, кто знаком с ней поближе, знает, что это не так. Везде есть нечто особенное, нечто личное. Некоторые ее участки напоминают те американские соляные равнины, где часто устанавливаются рекорды скорости. Другие похожи на застывшее в дюнах бушующее море, и хотя пески движутся, смещаются, базовые, основополагающие формы остаются бессмертными и неизменными. Вот и сейчас Нокс отыскивал те утесы и хребты, на которые не раз взбирался. В воздухе еще висела туманная дымка, но к северу он заметил знакомые очертания крутого откоса. Полчаса езды, и дальше по плану. — Давай перекусим, — предложил он Рику. — А мотор пусть отдохнет. Усевшись в тени джипа, они ополоснули водой холодный рис и овощи. Мотор, остывая, постанывал и хрипел. Нокс долил воды в радиатор, и друзья покатили дальше. Через полчаса они выехали на дорогу в том самом месте, где он и рассчитывал. Казавшаяся бесконечной пустыня вовсе не была таковой, и вскоре после заката джип остановился на центральной площади Сивы. — Я бы выпил чего-нибудь холодненького, — пробормотал Рик. — Даже не рассчитывай — все холодненькое мое.2
В пятидесяти километрах к северу от Сивы Мохаммед дозаправился и следующие полчаса ехал, посматривая на лежащий на сиденье мобильный. Приняв в конце концов сигнал, он съехал на обочину, чтобы позвонить Hyp. Одного звука ее голоса оказалось достаточно, чтобы настроение пошло вверх. В отношении собственной судьбы он иллюзий не питал, и когда жена упомянула о дочери, не выдержал и заговорил о том, как он любит их обеих, и что если что-то пойдет не так и они больше не увидятся… — Не говори так! — со слезами в голосе воскликнула Hyp. Заставив себя успокоиться, Мохаммед заверил супругу, что все будет в порядке и они скоро будут вместе. Потом, прежде чем она успела перезвонить, выключил телефон и посмотрел на часы. Пока все шло по графику. Он вышел из машины. Прогулялся вдоль дороги. Присел, зачерпнул пригоршню песка. Песок медленно уходил между пальцами, оставляя крохотные пики на пальцах и долины между ними. За день он так прогрелся под солнцем, что обжигал кожу. Мохаммед зачерпнул еще пригоршню, словно, мучая себя сейчас, надеялся уменьшить последующее, более серьезное наказание. Проезжавший в запыленном белом грузовичке бедуин притормозил и, высунувшись в окно, спросил, не нужна ли какая помощь. Мохаммед поблагодарил его, но от помощи отказался. Он так устал, что и время, казалось, притормозило и шло вполовину медленнее обычного. Солнце опустилось к горизонту и неторопливо скрылось за ним. Быстро темнело. Вокруг простирался ровный, абсолютно плоский пейзаж, рассеченный прямой, словно отведенной по линейке дорогой. Какой-нибудь древний римлянин, наверное, заплакал бы от радости при виде столь совершенных линий. Увидев приближающийся внедорожник, Мохаммед выпрямился, стряхнул песок с брюк и забрался в кабину. За внедорожником показался контейнеровоз. Подъехав, машины остановились. Выглянувший из джипа Николай жестом предложил Мохаммеду следовать за ними. Он поднял вверх большой палец и пристроился к конвою. Они проехали несколько километров в сторону Сивы, потом свернули и продолжили путь по пескам, через пустыню.3
Гейл немало удивилась, увидев у входа в кафе Нокса в компании какого-то незнакомца. Мужчины жадно пили воду из запотевших бутылок. Преодолев секундное замешательство, она подошла к столику. — Гейл? — Нокс явно не ожидал встречи и заметно смутился. — Привет, Дэниел. — Познакомься. — Он кивнул в сторону своего товарища: — Это Рик. — Очень приятно. — Взаимно. Она снова повернулась к нему: — Мы могли бы поговорить? — Конечно. Может, прогуляемся? — Гейл кивнула, и Нокс посмотрел на Рика: — Не возражаешь? — Нисколько. И не спешите. Я пока перекушу. Они пошли по улице. — Ты хотела поговорить. О чем? — Я была там вчера. — Где? — Там, где погиб отец. Ездила с Мустафой и Зайаном. — А… Она остановилась и посмотрела ему в глаза. — Я хочу знать, что случилось. Мне нужна правда. — Думаю, они рассказали, что случилось. — Они рассказали то, что видели сами. Но ведь это еще не все, да? Он взглянул на нее исподлобья: — Что ты имеешь в виду? — Ты остался с моим отцом, когда другие отвернулись от него. Ты бы не сделал этого, если бы не был его другом. Тогда почему ты допустил, чтобы он упал? — Ничего подобного… — Только не лги. Ты позволил ему погибнуть. Должно быть, на то была веская причина. И я даже догадываюсь, какая именно. Мой отец умирал, да? — Не понимаю, о чем ты. — Что у него было? СПИД? — Это был несчастный случай. Гейл покачала головой. — Мустафа и Зайан рассказали, что ты не позволил им помочь тебе с телом. И еще упомянули, что было много крови. Вот почему я подумала о СПИДе. — Твой отец сорвался. Несчастный случай. — И поэтому, конечно, ты поспешил его кремировать. — Повторяю, речь идет о несчастном случае. — Тебе пришлось дать такое объяснение, да? Чтобы не возникло проблем со страховкой, верно? — Нокс открыл рот, но так ничего и не сказал. На город спустились сумерки, и увидеть выражение его лица не удавалось. Впрочем, Гейл уже не сомневалась. — Он взял с тебя обещание написать мне? Сказать, что он думал обо мне? Пожалуйста, не скрывай от меня ничего. Мне нужно знать правду. Нокс помолчал еще немного. Вздохнул. — Да. Гейл кивнула. Одно дело — догадываться, совсем другое — знать наверняка. Есть вещи, которые не так-то легко принять. — Расскажи… Расскажи мне все. — Он был болен. И не только СПИДом. Рак в последней стадии. Отказывали чуть ли не все органы. Вопрос был только во времени. И конечно, он сильно страдал от боли. О том, чтобы доживать последние дни в больнице, не могло быть и речи. Но и становиться для кого-то обузой он тоже не желал. Говорил, что хочет сам решить, когда и как ему уйти. Что хочет закончить жизнь в своем любимом месте. И еще он хотел сделать что-нибудь для тебя, потому что считал себя плохим отцом. — Плохим отцом? Он так сказал? — Да. — И ты… ты позволил ему… умереть? Даже не попытался остановить? — Он не оставил мне выбора. Единственное, что зависело от меня, — это быть там или не быть там. Он был моим другом. И я остался с ним. — Нокс помолчал, потом упрямо добавил: — Мне жаль, если ты думаешь, что нужно было поступить по-другому. — Я так не думаю. Плохо только, что меня здесь не было. — Ты же сама отказалась. — Верно, — согласилась Гейл. — Можешь не напоминать. Я поступила плохо. И мне очень жаль. Сделав круг, они вернулись к кафе. Рик, увидев их, призывно помахал рукой. Они подошли. — Расправляюсь с цыпленком и чипсами. — Австралиец похлопал себя по животу. — Так это вы та самая Гейл? — Гейл — да. Насчет той самой не уверена. — Для меня вы — та самая. Ваш приятель Нокс только о вас и говорит. Все уши прожужжал. — Помолчи, друг. Рик рассмеялся. — Что нового? Как ваши поиски? — Какие поиски? — Ох, перестань. Уже нашли что-нибудь, достойное Сына Амона? Гейл посмотрела на Рика, потом перевела взгляд на Нокса. — А вы откуда знаете? Нокс пожал плечами и усмехнулся: — Не только ты одна способна на плохие поступки. — О чем это ты? — Помнишь, как вы подняли плиту? Ты спустилась одной их первых. — Он скорчил испуганную гримасу. — «Там кто-то есть!» Она удивленно уставилась на него, потом кивнула и рассмеялась: — Так это был ты! Дэниел, как не стыдно! — Извини, если напугал. Так вы нашли что-нибудь? — Я не могу это обсуждать. С меня взяли слово. — Кто? — скривился Нокс. — Елена? Или Николай Драгумис? — Нет. Юсуф Аббас. Нокс расхохотался: — Этот мошенник? Да он прогнил насквозь! — Аббас возглавляет Совет по древностям. — Он сломал жизнь твоему отцу. — Я уже ничего не знаю. — Гейл обхватила голову руками. — Не знаю, кому верить. — Можешь верить мне, — сказал Нокс. — Твой отец верил. Или, если хочешь поговорить с кем-то из официальных лиц, обратись к доктору Сайеду. Ему можно доверять. — Уверен? — Тебя что-то смущает? Гейл пожала плечами: — Не знаю. Он увидел что-то на моих фотографиях нижнего зала, а потом с полки исчезло несколько книг. Нокс нахмурился. — И ты полагаешь, что он спрятал их, чтобы вы не смогли установить некую связь? — Может быть. — Поверь мне, если он так и сделал, то не потому, что хотел остановить тебя. Скорее всего он хотел помешать Юсуфу. Пойдем к нему и спросим. Она покачала головой: — Его нет. Вызвали в Каир. И дверь на замке. — Ну, замок нас не остановит. У нас ведь есть Рик, — усмехнулся Нокс. — Его талантами и воспользуемся.ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
1
Ибрагим и раньше не мог похвастаться крепкими нервами, а когда Николай Драгумис приставил к его горлу лезвие ножа, выдержка окончательно изменила археологу. Воображать себя смельчаком легко, противостоять угрозам наяву куда труднее. Он не смог. А потому, позвонив в офис и сообщив, что заболел, Ибрагим подписал несколько бланков Совета по древностям, дающих право на проведение археологических раскопок в Западной пустыне, хотя этот район и находился вне сферы его юрисдикции. Мало того, его заставили сидеть у телефона, на случай если у кого-то возникнут сомнения по поводу выданных разрешений. Присматривать за ним оставили Манолиса и Софрония, двух пилотов личного самолета Драгумисов. Эти двое заперли все двери, закрыли окна, спрятали ключи и отобрали у него мобильник. Они следовали за ним повсюду — даже в спальню, даже в туалет. Софроний немного понимал арабский, а потому, когда звонил телефон, всегда стоял рядом, слушая, готовый в любой момент вырвать шнур, если пленник попытается подать сигнал тревоги. Николай и его люди явно вознамерились украсть некое бесценное историческое сокровище, найти которое рассчитывали в Сиве. Всю свою жизнь Ибрагим посвятил охране культурного наследия Египта и вот теперь оказался невольным сообщником тех, кто собирался вывезти из страны ее богатство. Он повернулся и направился к кабинету. Манолис потянулся за ним. — Мне нужно только взять кое-какие бумаги, — вздохнул Ибрагим. Грек кивнул, но тоже вошел в комнату. Ибрагим выдвинул верхний ящик, вытащил лежавшую под бумагами папку и повернулся к выходу. Ключ, как и следовало ожидать, торчал изнутри. Он вышел в коридор, остановился, нахмурился. — Ручку забыл. Манолис остался. Ибрагим вернулся к столу, взял красную чернильную ручку, показал ее стражнику. Сердце заколотилось, во рту моментально пересохло. В его спокойной, размеренной жизни чиновника не было места подвигу. Ибрагим замешкался у выхода, выигрывая время, оставляя себе шанс на поступок… Нужно только захлопнуть дверь и повернуть ключ, но… рука не слушалась. Что-то в нем дрогнуло. Ибрагим вышел в коридор. Сердце опустилось, успокаиваясь. Адреналин схлынул. Захотелось в туалет. Стыд заставил его опустить голову. В это мгновение ему открылась вся правда о себе. Трус. Неудачник. Ничтожество. Жизнь — дар Аллаха. И он растратил этот дар впустую.2
Бир-аль-Хаммам. Два пика-близнеца, соединенные невысоким горным кряжем. Отвесные песчаные стены с каждой из сторон придавали ему сходство с пирамидой. У подножия южного склона — пресноводное озерцо с поросшими тростником берегами. Залитую мерцающим светом рогатой луны тихую гладь тревожили лишь прыгающие над водой насекомые да охотящиеся за ними рыбы. Тишину нарушали пронзительные крики вылетающих из пещер крыланов, от нашествия которых страдали ближайшие сады. Николай распорядился расставить машины полукругом у подножия холма, хотя острой необходимости прикрывать то, что происходило у подножия холма, не было. Они находились в десяти километрах к северу от Сивы и в трех от ближайшего селения или дороги. Занявшись разгрузкой оборудования, раздачей лопат, кирок, фонарей и оружия, он приказал Леониду взять автомат «АК-47» и залезть на контейнер, чтобы наблюдать оттуда за ближними подступами. Луна светила достаточно ярко, так что Мохаммед смог приступить к работе. Выбирая ковшом грунт, он отбрасывал его в сторону и медленно продвигался вперед, иногда останавливаясь и даже отступая, чтобы машина не кувыркнулась в траншею. Холм напоминал айсберг, большая часть которого скрывалась под песком. За три часа работы Мохаммед выкопал яму, в которой вполне мог поместиться экскаватор, но пока не нашел ничего. Николай и его люди поначалу наблюдали за происходящим с живым интересом, но время шло, и энтузиазм их понемногу остывал. Время от времени Николай просил остановиться, и кто-то спускался в яму, чтобы изучить обнаруженный камень. Пользуясь паузой, Мохаммед осматривался. Белые и холодные, дюны походили на снежные сугробы. Леонид сполз с контейнера, жалуясь, что замерз. Сменить его никто не спешил. Люди ежились, кутались и курили, прикрывая ладонью огонек сигареты. Еще один ковш. И еще. Песок, шурша, скатывался по стенкам. Казалось, идет дождь. Усталость сказывалась все сильнее, мысли теряли четкость, обрывались. Глядя в темную яму, Мохаммед представлял, что прокапывает для себя дорогу в ад. Николай снова поднял руку, прося выключить двигатель, и вместе с отцом спустился вниз, чтобы обследовать очередной камень. Через минуту он выпрямился, разочарованно покачал головой и сердито пнул валун. Мохаммед постарался не выказать облегчения. Самым лучшим для него вариантом оставался такой: делать, что скажут, и ничего не найти. Выбравшись из ямы, грек подошел к машине. Мохаммед высунулся в окно. — Хватит, — сказал Николай. — Здесь ничего нет. Надо уходить. Мохаммед кивнул. — Засыпать будем? Драгумис покачал головой: — Нет. Об этом позаботится ветер. — Как хотите. Мохаммед обернулся, собираясь отъехать, но усталость сыграла злую шутку, и вместо того чтобы переключиться на задний ход, он послал машину вперед. Ковш ударил в скалу. Огромный пласт слежавшегося песка рухнул вниз. Египтянин негромко выругался, дернул рычаг коробки передач и подался назад. Кто-то вскрикнул, и в следующее мгновение крик сменился удивленно-восторженным хором голосов. Светя фонариками, греки столпились у камня. Мохаммед поднялся. То, что он увидел, было всего лишь куском гладкого розового мрамора размером с раскрытую ладонь. Сердце сжалось и упало. Египтянин не знал, что ищут чужестранцы, но понял, что только что помог им найти это.3
В доме Али было темно и тихо. На окнах ставни, дверь — на замке. Рик достал из кармана кусок стальной проволоки, и через минуту они вошли внутрь. — Мне это не нравится, — прошептала Гейл, нервно оглядываясь по сторонам. — Положись на меня. Али — друг. Он поймет. И давай поищем те книги. Удача улыбнулась Рику — книги обнаружились под матрасом. Пять штук. Каждый взял по одной. Гейл первой наткнулась на рисунок Бир-аль-Хаммама. — Смотрите! — Она положила книгу на кровать. — Силуэт холмов. Тот же, что и на мозаике. — И на картинке с Вепваветом, — добавил Нокс. Гейл вопросительно взглянула на него: — Так вы и там побывали? — Мы везде поспели, дорогуша, — ухмыльнулся Рик. — Хранитель тайны, — пробормотал Нокс. — Теперь мы знаем, о чем речь. Щитоносцы построили гробницу для Александра, и здесь указано, где именно она находится. — Причем совершенно точно, — добавил Рик, указывая на два скальных выступа, совпадавших при наложении с коленями Акила и расставленными ногами Вепвавета, между которыми поместились меч и штандарт. Гейл охнула и всплеснула руками. — Что? — спросил Нокс, поворачиваясь к ней. — Ничего… Я попросила Ибрагима прислать мне именно эти книги. А потом Елену вызвали в Александрию. И Али — в Каир. Тебе не кажется странным такое совпадение? Как будто кто-то… пытается что-то сделать? — Не знаю, — нахмурился Нокс. — Но выяснить не помешает.ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
1
По ночным улицам ехали осторожно, но за городом Нокс дал полный газ, и старичок джип, постанывая и поскрипывая, поскакал по разбитой дороге. Холодный воздух лез сквозь щели в дверях и вентиляционные отверстия. Рик устроился на заднем сиденье, Гейл, обхватив себя руками, чтобы согреться, мерзла на переднем. — Сумасшедшие! — бормотала она, стуча зубами. — Могли бы дождаться утра… — Мы не можем рисковать. — Рисковать? Чем рисковать? — проворчала Гейл. — Даже если кто-то и узнал о гробнице, что с того? Не станут же они ее грабить! — Поверь мне, Драгумисы именно так и сделают, если добыча того стоит. — Кто знает, чего она стоит? Я к тому, что они ведь отдают себе отчет, какими могут быть последствия. Скрыть такое не удастся. И что тогда? Позор на весь мир и пожизненное заключение. Не слишком ли большая цена за могильные сокровища, пусть даже достойные Александра? — Может быть, они рассчитывают на большее. — Например? — Рик подался вперед. — Думаю, рискнуть всем Драгумисы готовы только ради одного. — Ну давай же, старик. Колись. — Цель Драгумиса — независимая Македония. Добиться ее можно только через войну. Он это понимает. Но народы не воюют просто так, из-за пустяков. Нужна серьезная причина. Нечто такое, во что поверят тысячи людей, ради чего они будут готовы пожертвовать жизнью. Евреи шли в сражение из-за ковчега Завета. Христиане воевали за крест Спасителя. Что свято для всех македонцев? — Тело Александра… — прошептала Гейл. — Да, тело Александра. Бессмертного, непобедимого владыки мира. — Но это невозможно, — возразил Рик. — Его тело находилось в Александрии на протяжении сотен лет после смерти всех щитоносцев. Мумию видели тысячи людей. — Неужели? — Конечно, — вставила Гейл. — Поклониться телу Александра приезжал Юлий Цезарь. Гробницу посещали римские императоры. Октавиан. Каракалла… Нокс не дал ей продолжить. — Спасибо за урок истории, но давайте на минутку взглянем на все это с иной точки зрения. Поставьте себя на место Птолемея. Вы только что обосновались в Египте. И тут приходит известие, что эти мерзавцы, щитоносцы, умыкнули тело Александра. А вам оно нужно позарез. Только оно является подтверждением вашего права на власть. Вы посылаете отряд, но к тому времени как ваши солдаты находят их, щитоносцы уже покончили с собой, а тела нигде нет. Что, черт возьми, делать? — Замена? — нахмурился Рик. — Хочешь сказать, Птолемей подложил двойника? — А почему бы и нет? Разве такое не возможно? Вспомните, Птолемей уже использовал муляж, когда сбил со следа Пердикку. Так что сама идея по крайней мере его посещала. — Но Александра все знали! — запротестовала Гейл. — Его лицо было самым известным изображением того времени. Птолемей не мог рассчитывать, что никто ничего не заметит. — А почему не мог? Телевидения, если помнишь, в те времена не было. Фотографий тоже. Память и рукотворные изображения. Но насколько они соответствовали оригиналу? Мы ведь знаем, что и тому и другому свойственна идеализация. Не забывайте, Птолемей держал тело в Мемфисе целых тридцать или даже сорок лет, прежде чем доставить его в Александрию. Археологи до сих пор не могут дать разумное объяснение этому факту. Неужели столько времени понадобилось для постройки соответствующей гробницы? Не выдерживает критики и версия, что, мол, Птолемей специально выжидал, дабы ознаменовать великим событием восшествие на престол своего преемника. Чушь собачья. А вот другое объяснение представляется более убедительным. Он тянул с телом, потому что не мог рисковать. Не мог привезти в греческий город мумию двойника. В конце концов, в городе было немало тех, кто видел живого Александра и даже хорошо знал, как он выглядит. — Ты просто размечтался. — Неужели? Ты сама показывала мне ту картину. — Какую? — В переднем зале македонского некрополя. Акил и Апеллес из Коса. А теперь скажи, зачем личному портретисту Александра понадобилось тратить время, чтобы изобразить какого-то щитоносца? Не потому ли, что Акил служил моделью Александра? В Александрии его тело так и не нашли, верно? И мозаику ты тоже видела. Акил был невысокого роста, с рыжеватыми волосами. А теперь опиши Александра. — Нет. — Гейл покачала головой. — Этого не может быть. — Но по спине уже побежали мурашки. Нокс, должно быть, увидел что-то в ее глазах. — Что? О чем ты подумала? — Не знаю. Просто мне показалось странным, что Келоним похоронил щитоносцев в Царском квартале. Это ведь почти под носом у Птолемея. Пойти на такое равносильно самоубийству. — Если только… — Келоним написал, что дал обет объединить всех своих товарищей в смерти, потому что они были неразлучны при жизни. Если ты прав, если Акила действительно похоронили как Александра, то некрополь — самое близкое к нему место. Келоним попытался свести их как можно ближе. Нокс вдавил в пол педаль газа. Джип с ревом несся через пески.2
Стоя чуть в стороне, Елена с замиранием сердца наблюдала, как Мохаммед очищает от песка мраморную плиту, как просовывает зубья ковша между мрамором и перемычкой, как сдвигает ее… Перемычка упала, и сердце профессионала привычно дрогнуло, возмущенное столь дерзким вандализмом, но песок был мягкий, и притолока, к счастью, не разбилась. Огонь вендетты не погас, но Елене не меньше, чем всем остальным, хотелось увидеть, что там, внутри. Странное совпадение — ее профессиональная карьера достигла кульминации именно тогда, когда жизнь подошла к краю. Все, у кого были фонарики, включили их и светили в открывшийся черный зев. Засыпанные песком ступени вели в грубо вырубленный в скале коридор, достаточно высокий и широкий, чтобы два человека могли стоять в нем плечом к плечу. Оба Драгумиса шли впереди. Елена поспешила за ними. Через пятьдесят шагов коридор расширился, превратившись в просторный, хотя и довольно мрачный зал. Лучи фонариков живо забегали по стенам, но взрыва восторга не последовало — помещение было пустым, если не считать пыли и мусора: разбитая чаша для питья, глиняная амфора, рукоять кинжала, кости и перья какой-то птички, оказавшейся в заточении много веков назад. И только стены предлагали кое-что, отчасти удовлетворявшее их любопытство: вырезанные в песчанике рельефные сценки из жизни Александра, дополненные подлинными артефактами. Первая скульптурная композиция, слева от входа, изображала малыша Александра, душащего руками двух змей — явное подражание Гераклу. Во втором эпизоде он выводил из тени своего любимца Буцефала. Третья сцена показывала его в группе молодых людей, окруживших старика, вероятно, Аристотеля, держащего в руках пергаментный свиток, истлевшие фрагменты которого лежали на полу. Взгляд Елены побежал дальше. Вот Александр верхом на коне ведет своих воинов в сражение. Вот он пронзает копьем грудь персидского солдата с бронзовым топором. А вот и сценка со знаменитым гордиевым узлом. Легенда гласила, что тот, кто сумеет развязать его, получит власть над всей Азией. Узел не поддался, и Александр решил проблему с присущей ему решительностью и прямотой — разрубил веревку. Сама веревка была представлена гнутым стволом дерева, один край которого охватывал петлей металлическое ярмо колесницы, а другой был вбит в каменную стену. Глаза остановились на эпизоде с сиванским Оракулом: верховный жрец утверждает божественное происхождение Александра. Картины на этом не заканчивались, они шли дальше, иллюстрируя победы, неудачи и, наконец, смерть. На последнем барельефе душа героя восходила на гору, дабы воссоединиться с другими богами, принимавшими Александра как равного. Лучи перебегали от скульптуры к скульптуре, создавая тени, которые вытягивались, плясали и прятались, словно некие мистические существа, ожившие после длившегося двадцать три столетия забвения. Тишина стояла полная. Никто не смел обронить и слова. Находка, что и говорить, замечательная, но те, кто пришел сюда, ожидали другого. Большего. Либо щитоносцы так и не доставили тело Александра по назначению, либо кто-то побывал здесь раньше. — Невероятно, — пробормотал, сжимая кулаки, Николай. — Что за чертовщина! Вся работа насмарку! Все впустую! — Зарычав от злости, он пнул стену и отвернулся. Между тем Елена, не обращая внимания на закипающие вокруг страсти, опустилась на корточки возле сцены с изображением восходящей на гору души Александра. — Здесь надпись, — сказала она, обращаясь к Драгумису-старшему. — Что там? Елена стерла пыль и подняла фонарик. — В сокрытые небеса вознесись, Александр, — перевела она вслух, — пока народ твой будет здесь скорбеть. — А здесь еще одна, — подал голос Коста, указывая на барельеф с душащим змей младенцем. Эту надпись старик перевел сам. — Силы своей, Александр, ты не ведаешь. Не знаешь, кто ты есть и что. — Он с сомнением посмотрел на Елену. — Тебе это что-нибудь говорит? — Строка из «Илиады», если не ошибаюсь. Драгумис кивнул: — Они обе из «Илиады». Но что они означают? Елена перешла к третьему сюжету, сцене жестокой битвы. — Ударил щит о щит, копье сошлось с копьем. Ужасный шум пронесся над землей, окрасившейся в красное от крови. Драгумис и Коста уже рассматривали надпись под картиной с гордиевым узлом. — Кто узел сей развяжет, быть тому всей Азии Владыкой. — Не говори о бегстве или страхе, — прочитала Елена, — не ведомы они мне. Двигаясь по периметру, они прочитали все надписи и посмотрели друг на друга. — Что вы об этом думаете? — спросила Елена. — Думаю, нам нужно… Договорить он не успел — по коридору пронесся грохот. Стены содрогнулись, сбрасывая пыль тысячелетий. Николай оглянулся, скрипнул зубами и метнулся к выходу. — Мохаммед!3
Мохаммед уже и не надеялся на благополучный исход рискованного предприятия, а потому не сразу понял, что Аллах дает ему возможность исправить совершенное зло. Греки — все до единого — ушли в пещеру, поддавшись вполне понятному любопытству. Он еще выждал минуту или полторы, но никто не вернулся, никто не понял, какую ошибку они допустили. Сомнение сменилось уверенностью. Еще не поздно. Нужно лишь перекрыть выход, а потом доехать до Сивы и привести сюда полицию. Их всехотправят за решетку на долгие годы, так что на Лайле это никак не отразится. Первой мыслью было заблокировать коридор одной из машин, но все они не подходили для этой цели из-за размеров. Тогда он решил запечатать выход мраморной плитой и для верности засыпать ее песком. Подсунув зубья ковша под плиту, Мохаммед попытался поднять ее, но камень был слишком тяжелый и не поддавался. Гидравлика тужилась и стонала, зубья царапали мрамор, но закончилась попытка тем, что задние колеса оторвались от земли, а камень накренился и грохнулся на песок. Мохаммед выругался. Сейчас они услышат и выбегут, и тогда… Из черной пустоты уже доносились тревожные крики. Отступать поздно. Мохаммед сдал назад, переключил скорость и пошел в атаку на плиту. На этот раз получилось лучше. Камень сдвинулся с места и закрыл вход. Еще немного… еще… Есть! Розовый обломок встал на место. Теперь набросать песка. Душа пела от восторга. Как же, оказывается, все просто! Hyp была права, когда говорила, что тот, кому хватило смелости сразиться с собственными демонами, может одолеть… Мысли оборвала короткая приглушенная очередь из автомата. За ней вторая. Мохаммед окаменел. Песок оседал. Из небольшой черной дыры вылезал человек. Рядом с первой дырой появилась вторая. Сбросив оцепенение, Мохаммед рванул рычаг, поворачивая ковш, но грек проворно увернулся и направил автомат в лицо египтянину. Еще один грек выбрался из ловушки. Потом третий… Мохаммед подумал о дочери, представил, что ее ждет, и застонал от отчаяния. Он поднял руки. Греки лезли из щелей, как крысы. Коста распахнул дверцу, выключил двигатель, забрал ключи. Отряхиваясь от пыли, к машине подошел Николай. — Если кто-то из моих людей умеет управлять этой штукой, ты покойник. Понял? — Да. — У тебя есть дочь. Ее жизнь в твоих руках. Понял? — Да. — Будешь работать со мной? — Да. Николай кивнул Косте, который отошел и тут же вернулся с парой наручников. Мохаммеда приковали одной рукой к рулю. Работать он мог, но не более того. Ключ от «браслетов» грек повесил на цепочку у себя на поясе и уже вылезал из кабины, когда что-то заставило его обернуться. Мохаммед прислушался — из-за дюн донесся пока еще слабый шум приближающейся машины. Коста с тревогой посмотрел на Николая, который поднял руку, призывая всех к тишине. Голоса мгновенно стихли. Звук приближался. Николай нахмурился. Солнце еще не взошло. Никто не раскатывает по пустыне в такой час без особой на то причины. — Проверить? — спросил шефа Коста. — Да. Коста сделал знак Леониду, Бастиану, Василию и Димитрию, и они побежали к внедорожнику.ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ
1
Ехать через пустыню — примерно то же самое, что мчаться на водных лыжах через изрезанное волновыми бороздами озеро. Трясло немилосердно, но Гейл не жаловалась, хотя ремень безопасности вышел из строя, похоже, много лет назад и Ноксу то и дело приходилось выставлять руку, чтобы она не слетела с сиденья. Подвеска скрипела, пищала и ухала. Нокс сбросил скорость, и джип, напрягая последние силы, пополз вверх по дюне. Впереди уже вырисовывались знакомые очертания Бир-аль-Хаммама. На спуске их занесло, и в какой-то момент два правых колеса оторвались от земли. Нокс прижал Гейл к спинке сиденья. Она попыталась улыбнуться. Он подмигнул и тут же, заметив что-то в зеркале заднего вида, озабоченно нахмурился. Гейл обернулась и увидела быстро приближающийся внедорожник с выключенными фарами. Плохой знак. — Какого еще черта? — проворчал Рик. — Это они, те самые греки. — Нокс добавил газу. Джип на удивление легко взлетел на следующую дюну, перевалил через вершину и понесся вниз. — А вот и второй, — заметил Рик. Еще один внедорожник выскочил из-за дюны слева и устремился наперерез. Нокс резко вывернул руль. Из-под колес ударили струи песка, и джип едва не остановился. Нокс развернулся и переключился на третью скорость, но старичок джип уступал внедорожникам по всем статьям. Преследователи взяли их в клещи и быстро сокращали дистанцию. Тот, что слева, был уже рядом. Нокс вильнул в его сторону, вынуждая водителя давить на тормоза, и попытался взять с ходу еще одну дюну, но подъем оказался слишком крутым, а грунт слишком мягким, и «лысые» покрышки потеряли сцепление и беспомощно заелозили по песку. Все напрасно. Уступив силе притяжения, джип медленно сполз по склону. Не успел Нокс развернуться, как справа в него врезался внедорожник. Джип опрокинулся на бок. За первой атака последовала вторая. И третья. Джип вспахивал песок, оставляя за собой широкую борозду, пока не перевернулся на крышу. Гейл вскрикнула и вскинула руки, защищая голову. Нокс попытался удержать ее в кресле, но сила инерции уже сорвала девушку и бросила на ветровое стекло. Они остановились. У Гейл раскалывалась голова. Усилием воли она подавила подступившую к горлу тошноту. Дверца с правой стороны распахнулась. В лицо ей смотрел автомат. Гейл тупо уставилась на незнакомца. Тот сделал знак — вылезай. Она попыталась, но не смогла пошевелить ни руками, ни ногами. Незнакомец схватил девушку за волосы и бесцеремонно потащил из машины, не обращая внимания на ее крики. Нокс выкатился следом, но не успел ничего сделать, потому что получил удар прикладом в затылок и как подкошенный рухнул на песок. Последним, держа руки за головой и демонстрируя полную покорность, вылез Рик. В долю секунды оценив ситуацию, австралиец врезал в челюсть первому греку, и тот сел на задницу. Выхватив автомат, Рик повернулся ко второму, но тот успел спустить курок. Желтое пламя вырвалось из дула «АК-47», короткая дробь рассекла тишину, и грудь Рика словно взорвалась красными брызгами. Австралийца отбросило на песок. — Рик! — вскрикнул Нокс, подползая к другу. — Боже! Рик! — Что за дела, старик, — прохрипел Рик, пытаясь поднять голову. — Какого дьявола… — Молчи, — прошептал Нокс. — И держись. Я сейчас… — Но сделать он ничего не успел, да и вряд ли смог бы чем-то помочь. По телу прошла судорога, на шее на мгновение проступили жилы, и голова беспомощно завалилась набок. Нокс оглянулся. Его душила ярость. Автомат грека смотрел в лицо, а палец лежал на курке. Он сплюнул на песок, словно показывая, что убить человека для него пара пустяков. — Руки за голову. Иначе с тобой и девчонкой будет то же самое. Нокс ожег его взглядом, но подчинился, мысленно дав зарок отомстить за смерть друга. Второй грек связал ему руки и ноги.2
Сон не шел к нему. Час тянулся за часом, а Ибрагим лежал с открытыми глазами, и в голове его бродили мрачные мысли. Каждый раз, когда удавалось отвлечься от них и успокоиться, накатывала волна стыда. Всю свою жизнь Ибрагим посвятил изучению Древнего Египта. Соучастие в разграблении гробницы — и какой гробницы! — покроет имя Беюми несмываемым позором. Он не может и не должен допустить этого. Не может. Но стоило только подняться с решимостью предпринять хоть что-то, как ноги начинали предательски дрожать и сердце уходило в пятки. Разве он мужчина? Нет. Но что делать? У него отобрали мобильный телефон, двери заперты на ключ. Окна закрыты ставнями. Ибрагим снова встал с кровати, дошел до двери спальни, взялся за ручку. Потом вернулся за халатом. Собрал в кулак волю. Открыл дверь. В коридоре дремал на расстеленном матрасе Манолис. Несколько секунд Ибрагим стоял, дожидаясь, пока успокоится сердце. Потом поднял ногу и переступил через грека. Под ковром скрипнула половица. Ибрагим застыл. Манолис открыл глаза. В полутьме блеснули белки глаз. — Куда это вы собрались? — Живот, — жалобно произнес египтянин. — Нужно принять таблетки. — Подождите. Я пойду с вами. — Не беспокойтесь. Я… — Я пойду с вами.3
Скрипнув тормозами, внедорожники остановились перед Николаем. Бастиан открыл заднюю дверь первого и вытащил одного за другим двух человек. Первым был не подающий признаков жизни незнакомец, завернутый в кусок старого брезента. Вместо груди — кровавое месиво. Вторым оказалась француженка, Гейл, бледная, растерянная, со связанными руками и ногами. Взгляд ее испуганно заметался, потом остановился на ком-то за спиной Драгумиса. — Елена! — вскрикнула она. — Как ты могла! — Она любит свою родину, — холодно бросил Николай, не дождавшись ответа от помощницы. Тем временем Коста выволок из второго внедорожника и бросил на песок еще одного пленника. Нокс! Николай поморщился, словно проглотил что-то несвежее. Англичанин всегда вызывал у него такую реакцию, заставляя при этом остро ощущать свое бессилие перед ним. Скользнув взглядом по Николаю, Нокс повернулся к его отцу. — Вот оно что! — презрительно процедил он. — Обычный бандит. Грабить могилы — куда как достойное занятие. — Ну, обычным бандитом я бы себя не назвал, — спокойно возразил Драгумис. — И вы это прекрасно понимаете. Как, несомненно, понимаете и то, что могила здесь не совсем обычная. — Ну и что? Нашли, кого искали? — Пока еще нет, — признался Драгумис. — Пока еще? — нахмурился Николай. — Что ты хочешь этим сказать? Здесь ничего нет. Старик угрюмо посмотрел на сына. — Неужели ты так и не понял, что за человек был этот Келоним? Неужели считаешь, что он доверил бы великую тайну первому попавшемуся камню? — Он указал на Гейл и повернулся к своим людям: — Отведите ее туда. Она понимает его лучше многих. — Не делай этого, Гейл, — предупредил Нокс. — Ничего им не говори. Старик покачал головой. — Ты знаешь, я человек слова. Позволь сделать тебе предложение. Если вы двое поможете мне найти то, что я ищу, я отпущу вас на все четыре стороны. — Конечно! — ухмыльнулся Нокс. — После всего, что мы видели… — Поверьте мне, Дэниел, если мы отыщем то, что нам нужно, ситуация изменится. Что бы вы ни сказали, все пойдет нам на пользу. — А если мы откажемся? Драгумис равнодушно пожал плечами. — Вы действительно хотите это узнать? Пока Нокс обдумывал ответ, Николай не сводил с него глаз. Было ясно, что англичанин все еще кипит от ярости и ждет лишь подходящего случая, чтобы отомстить за убитого друга. Он повернулся к отцу, чтобы предупредить его, и старик остановил сына холодным взглядом, словно просчитал игру на пять ходов вперед. Ну что ж, пусть делает по-своему. Николай снова повернулся к Ноксу. Тот все еще боролся с собой, но потом взглянул на Гейл, бледную как тень, со слезами на щеках и ужасом в глазах, и, вздохнув, неохотно кивнул: — Ладно. Мы сделаем, что сможем. — Вот и хорошо, — сдержанно улыбнулся Драгумис. — Развяжите им ноги. Руки оставьте связанными. И не спускайте с него глаз. — Он кивнул в сторону Нокса. — Парень опаснее, чем кажется. Коста мрачно кивнул: — Я знаю.4
Вниз они спустились вместе. Ибрагим шел по толстому пушистому ковру, как будто по льду. Он даже посмотрел на пальцы ног, словно желая убедиться, что они не покрылись инеем и не посинели, как ледышки. На диване посапывал Софроний. Когда Манолис включил свет, Софроний заморгал, сел, растерянно вертя головой, потом проклял напарника по-гречески и широко зевнул. Ибрагим устроил небольшой спектакль с проверкой ящиков, открыванием шкафчиков, хлопаньем дверцами и недовольным бормотанием. Греки о чем-то негромко спорили, то и дело недоверчиво поглядывая на пленника. Египтянин не понял ни слова. — Здесь их нет, — объявил Ибрагим, разводя руками. — Должно быть, в письменном столе. — Он направился к кабинету. Софроний и Манолис продолжали спорить. Сейчас или никогда. Ибрагим сделал еще шаг и побежал.5
— Шевелись, черт бы тебя побрал! — Коста ткнул Нокса в спину дулом автомата. Англичанин обернулся через плечо. — Ты еще заплатишь за Рика, — пообещал он. Грек только хмыкнул и ткнул его еще раз. Уже сильнее. Нокс и сам понимал, что угрозы его звучат сейчас неубедительно. Чем дальше уводил их темный коридор с невысоким потолком, тем яснее Нокс понимал, что этот холм, скрывающий гробницу Александра, может стать местом последнего упокоения и для них с Гейл, если только им не удастся как-то повернуть ситуацию в свою пользу. Укрепленные на стене редкие факелы не могли полностью разогнать мрак, и то и дело приходилось наклоняться, чтобы не задеть головой свод. Коридор внезапно расширился. Греки, очевидно, уже успели побывать здесь раньше, потому что ни установленные вдоль стен восхитительные статуи, ни прекрасные барельефы не вызвали у них ни изумления, ни восторга. Сам же Нокс, пораженный увиденным, на время даже забыл об ожидающей его участи. Взяв связанными руками фонарик у одного из греков, он подошел к скульптурной группе, показывающей Александра ведущим своих людей в сражение. Гейл последовала за ним. Потом подтянулись Елена и Драгумисы. Все пятеро остановились, будто академики, обсуждающие некий артефакт неясного происхождения. Гейл наклонилась, чтобы прочитать подпись. — Тогда Паласская Минерва ему придала мужества, чтоб прочих превзойти. Из шлема и щита его огонь ударил будто солнце лета. — Она повернулась к Елене: — У вас получилось примерно то же? — Да, — согласилась Елена и не совсем уверенно добавила: — Это ведь из «Илиады», да? — Оттуда. Немного перефразировано, но источник ясен. Елена кивнула уже с большей уверенностью. — Ему определенно нравился Гомер. Здесь все надписи — цитаты из «Илиады». — Не все, — поправил Драгумис и указал на дальнюю стену. — В «Илиаде» про гордиев узел ничего не сказано. — Верно. — Нокс подошел к указанной надписи, наклонился и прочел: — Кто узел сей развяжет, быть тому всей Азии Владыкой. — Он фыркнул и бросил взгляд на Драгумиса. — Вы ведь дали слово, не так ли? — Да. — Хорошо. — Нокс шагнул к персидскому солдату, грудь которому пронзало копье Александра, и двумя руками схватил бронзовый топор. Оружие оказалось прохладным на ощупь и на удивление тяжелым. — Остановите его! — крикнул Николай. — Успокойся, — раздраженно оборвал сына отец. Подняв топор над головой, Нокс ударил по гордиеву узлу. Дерево треснуло, полетели щепки. Он ударил еще раз. И еще. Лезвие, хотя и затупилось давным-давно, делало свое дело. Старое дерево в конце концов раскололось. Один кусок его остался на месте, а второй, по-видимому, прикрепленный к какому-то противовесу, змеей скользнул по земле и исчез в скале. Что-то глухо шевельнулось. И тишина. Все замерли в ожидании, но мгновения улетели прочь, а ничего не происходило. — Ну что? — усмехнулся Николай. — Надеюсь, ты не думаешь… В скале снова что-то заворочалось, затряслось. Шум нарастал. С потолка посыпалась пыль. Все посмотрели вверх. Потом настороженно переглянулись. Грохот смолк. Снова тишина. Кто-то пожал плечами. Кто-то фыркнул, и вдруг… Стена справа от Нокса раскололась, взорвалась, осколки камня полетели во все стороны. Он среагировал мгновенно: выронил топор и бросился на пол, увлекая за собой Гейл и прижимая ее лицом к груди, тогда как каменная шрапнель била по ногам, спине, затылку. Остро запульсировала боль. Все закончилось раньше, чем кто-либо успел понять, что именно случилось. Громыхание сменилось тишиной, и только в ушах еще звенело. Пыль понемногу оседала. Кто-то выругался. Кто-то откашливался. Люди осторожно ощупывали себя, потирая ушибленные места. Один из греков жаловался, что подвернул ногу. Другой растянул запястье. Остальные отделались синяками и царапинами. Похоже, всем повезло. Нокс поднял голову, оценивая ситуацию, но увидел перед собой ухмыляющуюся физиономию Косты. Грек подмигнул и похлопал по автомату. Он поднялся и помог встать Гейл. Кто-то поднял фонарик и направил свет туда, где на месте расколовшейся стены зияла огромная черная дыра. Взрыв открыл тайную камеру, помещение большего размера, с валяющимися на полу металлическими предметами, присутствие которых выдавал тусклый отблеск. Осторожно ступая по запорошенному каменной пылью и усыпанному осколками мрамора полу, люди придвинулись к отверстию. Круглая шахта уходила почти вертикально вверх и терялась в темноте. Разрубив гордиев узел, Нокс, должно быть, вызвал камнепад. Вырубленный зигзагом — несомненно, для защиты от каменной лавины — проход уходил в глубь скалы и расширялся. В нишах стен застыли раскрашенные, высотой в человеческий рост, алебастровые статуи нимф и сатиров, вздыбленной лошади, раскинувшегося на ложе Диониса. Запрокинув голову, бог пил вино из золотого кубка, а над головой его вились виноградные лозы и висели тяжелые пурпурные грозди. Продвигаясь дальше, они замечали и другие предметы. Коричневые, красные и черные аттические вазы, расписанные сценами из жизни Александра, слишком грубые, чтобы быть работой Келонима, и, возможно, принадлежавшие самим щитоносцам. Деревянная копия колесницы. Глиняные фигурки. Серебряный кувшин для вина и несколько серебряных же чаш для питья. Бронзовая жаровня. Золотой поднос с горками необработанных драгоценных и полудрагоценных камней: рубинов, бирюзы, лазурита, аметиста, алмазов, сапфиров. Золотой кубок с шестнадцатиконечной звездой и рядом с ним золоченый колокольчик, напомнивший Ноксу о погибшем друге. Картина на правой стене показывала Александра на колеснице и с золотым скипетром. Нокс вспомнил описание фриза, бывшего, по свидетельству Диодора Сицилийского, частью похоронного катафалка Александра. Так вот за счет чего Келоним и его товарищи финансировали свое предприятие! Они захватили катафалк. Возможно, именно щитоносцам Птолемей поручил доставить его в Египет, но те, узнав, что он нарушил последнюю волю Александра, изменили свои планы. Коста снова толкнул его в спину, и Нокс двинулся дальше. Теперь они проходили по залу, бывшему чем-то вроде древней библиотеки. В стенных нишах лежали бесценные свитки, в золотых и серебряных шкатулках — книги. На пожелтевших пергаментных и папирусных листах еще можно было разобрать слова и рисунки трав, цветов и животных. — Боже мой! — прошептала Гейл, глядя на Нокса сумасшедшими глазами. И действительно, художественную и историческую ценность находки невозможно было даже представить. Коридор снова расширился. Они вступили в палату со сводчатым потолком, вдвое больше предыдущей, со сверкающим подобно разбитому кварцу полом, усыпанным металлическими артефактами. Стены и потолок украшали золотые листья, так что свет факелов отражался со всех сторон. На двенадцати алтарях лежали посмертные дары: кольца, ожерелья, монеты… И конечно, оружие — щит, меч, шлем, нагрудник. А в центре палаты, в сердце всех этих алтарей, высилась ступенчатая пирамида, увенчанная великолепным золотым гробом антропоидной формы. Никто из стоявших у ее подножия людей уже не сомневался в том, что именно они нашли.ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ
1
Ибрагим едва успел повернуть ключ в замке, как Софроний врезался в дверь плечом. Египтянин вскрикнул от страха и отпрыгнул — панель задрожала, сотряслась вся коробка, но дверь выдержала. Грек предпринял вторую атаку. И тоже безуспешно. Ибрагим понемногу успокаивался. Подойдя к столу, он снял трубку телефона и набрал 122. Ответили быстро, после второго гудка. Ибрагим назвал себя, продиктовал адрес и начал объяснять ситуацию, когда сигнал вдруг пропал. Он проследил взглядом за уходящим в стену белым телефонным проводом. И что теперь? В дверь снова принялись колотить, но теперь звук был другим, более резким и громким — били ногой, причем, похоже, два человека. Ибрагим выронил трубку и отступил, со страхом наблюдая за тем, как трещит деревянная панель. Спрятаться некуда. Вторая дверь, ведущая в гостиную, была заперта, а ключ забрал Манолис. На столе лежали пресс-папье и нож для разрезания бумаги. Нож был достаточно острый и прочный, но Ибрагим понимал, что никогда не сможет ударить им человека. Схватив пресс-папье, он бросил его в окно и вскочил на стол. Дверь наконец не выдержала и с треском распахнулась. Греки ворвались в комнату. Ибрагим метнулся к разбитому окну, но Софроний успел схватить его за лодыжку, и Ибрагим всем весом упал на торчащий из нижней части рамы длинный острый осколок. Ощущение было странное — как будто его ударили в живот. Силы мгновенно оставили Ибрагима. Греки за ноги проволокли пленника по комнате и, бросив на ковер, перевернули на спину. Увидев страшную рану на животе, Манолис изменился в лице и попытался остановить кровь руками. Софроний просто отвернулся. А Ибрагим испытал не вполне уместную в таких обстоятельствах гордость. Лежа на полу, он слышал, как они обсуждают, что делать дальше. Потом Манолис достал с полки несколько книг, а Софроний принес откуда-то большую бутыль растворителя, которым принялся обливать книги, ковер, деревянный стол. Закончив, грек щелкнул желтой пластмассовой зажигалкой, после чего оба тюремщика поспешно удалились. Ибрагим почему-то вспомнил наставление Пророка о том, что мусульманин не должен допускать осквернения своей крови, своего достояния и своей чести. Он даже усмехнулся мысленно, подумав, как лишится в одночасье и одного, и другого, и третьего. Кончики пальцев стало пощипывать. Ибрагима давно увлекала механика смерти — приходит ли забвение мгновенно от остановки сердца или же сознание меркнет постепенно, — но он всегда стеснялся спрашивать об этом. Разгорающееся пламя наполняло комнату клубами удушающего дыма. Жгло глаза. Ибрагим слышал вой сирен, скрип и скрежет металла, выстрелы… Потом в кабинет ворвались люди в масках и форме; кто-то опустился рядом с ним на колени. Поздно, слишком поздно. В свои последние мгновения Ибрагим Беюми испытал странное ощущение эйфории. Да, он навлек несмываемый позор на свое имя и свою семью, но по крайней мере люди скажут, что он отдал все, чтобы исправить ошибку.2
Все, кто находился в палате — Нокс, Гейл и греки, — поднялись на вершину пирамиды. В почтительном молчании стояли они у лежавшего на белой мраморной плите гроба, крышку которого украшали сцены охоты и войны. Нокс смахнул собравшуюся на ней тысячелетнюю пыль. Золото от бронзы отличить нетрудно, потому что бронза со временем тускнеет. Здесь было золото. Жестом верховного жреца Драгумис положил руки на крышку. — Поднимите, — распорядился он. Все вместе они с трудом сдвинули ее с места, подняли, положили на пол и тут же повернулись, чтобы заглянуть в гроб. Лежащее в нем тело частично скрывала пыль, то, что осталось от лепестков цветов и ароматных специй. На голове — огромная рубиновая диадема, руки сложены на груди, с одной стороны — меч, с другой — скипетр. Когда-то его, вероятно, покрывали листы сусального золота, но со временем часть их отвалилась, обнажив почерневшую, похожую на пергамент кожу. Плоть сморщилась, остались только кости. Черное и золотое — сочетание, характерное для многих опасных земных созданий. В неровном, пляшущем свете Нокс искал шрамы. Те шрамы, что удостоверяли личность этого человека лучше любой подписи. Да! Даже по прошествии веков они сохранились в виде едва заметных линий: на горле — память о Кирополисе, на плече — напоминание о катапульте в Газе, на груди — след стрелы под Мултаном, на бедре — шрам от удара мечом при Иссе. По спине пробежали мурашки. Колени задрожали. Сомнений не осталось. — Это он, — пробормотал Нокс. — Александр. В глазах Драгумиса блеснули слезы. Старик обвел взглядом теснившихся у гроба. — Пришло время вернуть его домой.3
Перенести в контейнеровоз крышку оказалось не так уж трудно — потребовались лишь физическое усилие и время. А вот с гробом пришлось повозиться. Поднять его не смогли, поэтому обвязали веревками и осторожно спустили с пирамиды, используя в качестве смазки песок. Дальше потащили волоком, причем посильное участие приняли даже Нокс и Гейл. И все равно дело шло трудно, с паузами после каждого метра пути. В конце концов груз все же доставили к выходу, где Мохаммед, набросав песка, приготовил что-то вроде ската. Конец каната привязали к тяге внедорожника, но мощный автомобиль, как ни тужился, с работой не справился и только беспомощно полировал колесами песок. Подключили второй внедорожник. Общими усилиями им удалось подтянуть гроб к грузовику. Осталось самое трудное: погрузить гроб в контейнер. Сначала Мохаммед попытался поднять его гидравлической рукой, но попытка закончилась тем, что бульдозер едва не опрокинулся. Решение проблемы предложил Драгумис. В песке перед гробом Мохаммед отрыл траншею. Грузовик въехал в нее, и контейнер оказался ниже гроба. Зазор засыпали песком, после чего гроб опустили на веревках. Николай вытер влажный от пота лоб и, явно довольный собой, повернулся к отцу в ожидании одобрения. Но старик лишь кивнул на восток, где из-за горизонта уже выползало солнце. Николай кивнул. Может быть, когда-нибудь они еще вернутся за оставшимися сокровищами, но сейчас жадность могла выйти боком.4
Никто не заметил, как Елена, отделившись от остальных, отошла к внедорожнику за сумочкой. Оружие она купила накануне вечером в Каире. Остановила первое попавшееся такси, дала водителю пачку банкнот и сказала, что ей нужно. Не сразу, но он все же понял, что женщина настроена серьезно, и взялся за телефон. Спустя два часа дилер предложил ей свою коллекцию. С выбором Елена определилась моментально — черный, солидный, компактный, он моментально внушил ей доверие к себе. Она ткнула пальцем, и торговец одобрительно кивнул. Разумное решение. Похоже, госпожа знает толк в таких игрушках. «Вальтер-Р99». Полуавтоматический с двумя обоймами. Египтянин начал объяснять, что и как, но Елена остановила его. Они проехали в Город Мертвых, и там, в пустынном проулке, он лишь показал, как снять пистолет с предохранителя. Елена всадила в стену четыре пули, и в груди как будто потеплело. То же самое она почувствовала сейчас, когда достала «вальтер» из сумочки. Оборвать три жизни. И тогда кровавый долг будет отплачен. Елена обернулась. Мохаммед засыпал вход песком. Николай, Бастиан и Леонид сопровождали Нокса и Гейл к машине. Остальные греки сидели на крышке гроба и курили. Коста и Драгумис стояли чуть в стороне, доброжелательно улыбаясь. С плеча Косты свисал автомат, но держался телохранитель расслабленно и никаких неприятностей уже не ожидал. Лучшей возможности могло и не представиться. Держа пистолет за спиной, она подошла к ним. Мужчины повернулись. Драгумис нахмурился: — Да? Елена выстрелила в Косту. Выстрелила на ходу, не целясь, едва подняв руку. Пуля попала ему в грудь. Отдача получилась неожиданно сильная, так что вторая пуля ушла выше, под горло. Коста свалился на песок. Слева кто-то вскрикнул. Мужчины в панике бросились врассыпную. Елена не обратила на них никакого внимания. Она чувствовала себя неуязвимой, защищенной судьбой, некими высшими силами, во имя которых вершила правосудие. Лежащий на земле Коста тихонько подвывал. Подняв голову, телохранитель посмотрел на простреленную грудь и попытался закрыть раны руками. Елена шагнула к нему, прицелилась в переносицу и выстрелила еще раз. Пуля вошла точно между глаз, и голова безжизненно упала на песок. Она повернулась и подошла к Драгумису. Старик побледнел и словно прирос к месту. — Скажите своим людям, чтобы оставались на месте. Драгумис молчал. Елена приставила пистолет к его лбу. Старик задрожал, и это доставило ей огромное удовольствие. Но уже в следующее мгновение она поняла, что дрожит он не от страха, а от злости. — Я не убивал Павла. — Его убил ты. Старик покачал головой. — Даю слово. Та авария была несчастным случаем. — Нет! — отрезала она. — Можешь мне поверить, никакого несчастного случая не было. Я знаю все. Знаю, что ты заплатил какой-то шлюхе, чтобы она соблазнила Павла. Знаю, что ты снял их вместе, а потом показал ему запись. Знаю, что ты угрожал прислать ее мне, если он не остановит расследование. — Тогда ты знаешь и то, что мне не нужна была его смерть. Слезы потекли по щекам, но она не стала их вытирать. — Неужели ты и впрямь верил, что можешь контролировать Павла? У тебя не было ни единого шанса. Никто не мог контролировать его. Ни ты. Ни я. Никто. Он пришел ко мне и во всем признался. Вот почему я знаю, кто виноват в его смерти. На виске Драгумиса дрогнула жилка. — Даю тебе слово. Клянусь Македонией. Телом Александра. Памятью жены. Я не отдавал приказа убить Павла. Елена покачала головой: — Нет, приказал не ты. Приказала я. Это я убила его из-за твоей проклятой записи. — Она улыбнулась, заметив, как изменилось лицо Драгумиса — он посмотрел на нее по-другому, наверное, лишь теперь осознав неизбежность своего конца. И, убедившись, что он все понял, Елена выстрелила ему в лоб. Осколки костей вперемешку с кусочками мозга и кровью разлетелись по песку, как брошенная сеятелем пригоршня зерна. В следующее мгновение Елена сунула еще горячее дуло пистолета в рот, закрыла глаза, прошептала мысленно имя любимого и спустила курок в последний раз.ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
1
Николай Драгумис вздрогнул и зажмурился за долю секунды до того, как Елена выстрелила сначала в его отца, а потом пустила пулю себе в рот. Когда он открыл глаза, отец лежал на боку, откинув руку и подогнув ноги, отчего они напоминали две части свастики. Сознание отказывалось воспринимать случившееся, а потому Николай просто стоял и смотрел. Произошедшее не укладывалось в голове — невероятно, чтобы такого человека, как его отец, можно было убить вот так, запросто, всего лишь нажав на спусковой крючок. Перешагнув через неподвижное тело Елены, Николай в нерешительности остановился, словно ожидая, что отец пошевельнется, поднимется, отряхнется и скажет, что делать дальше. Кто-то тронул его за локоть. Он вздрогнул и повернулся. Перед ним стоял Леонид. Губы его шевелились, но смысл слов ускользал. Николай снова посмотрел на отца. Мысли понемногу обретали четкость, выстраивались. Отец умер. Все люди смертны. Они умирают, но их дело живет. Начатое должен завершить он. Мысль придала сил. Николай снова огляделся. Солнце уже взошло над горизонтом. Вход в гробницу исчез под кучей песка. Люди смотрели на Николая. Они ждали… — Выкопайте яму. Елену и Косту похороним здесь. — Голос прозвучал спокойно и властно, что удивило его самого. А почему должно быть иначе? Отец считал себя реинкарнацией Филиппа Второго, отца Александра Великого. В таком случае кто он? — А ваш отец? — нахмурился Леонид. — Неужели ты думаешь, что я оставлю его здесь? — резко бросил Николай. — Заберем с собой. Похороним с честью. Как и подобает. — Что делать с теми двумя? — Леонид кивнул в сторону Гейл и Нокса, стоявших у внедорожника под присмотром Бастиана. Злость еще кипела, и ей требовался выход. Николай наклонился. Подобрал пистолет. Проверил обойму. И направился к машине. — Давай сюда Нокса, — приказал он Бастиану. Телохранитель вытащил англичанина за руку и швырнул на песок. Николай прицелился ему в грудь. Француженка закричала, моля о пощаде. Бастиан ударил ее в висок, и она как сноп свалилась на сиденье. Николай посмотрел на пленника. — Тебя предупреждали, так что все по-честному. — Твой отец обещал отпустить нас, если мы поможем найти Александра. — Моего отца больше нет. — Да, но он… Договорить англичанин не успел — Бастиан врезал ему прикладом по затылку, и Нокс рухнул лицом вниз. — Спасибо. — Николай улыбнулся и прицелился в голову. Палец лег на спусковой крючок.2
Мохаммед сдвинул стальной «браслет» и потер запястье. Он не знал мужчину, которого собирался расстрелять Николай, но узнал женщину. Ее звали Гейл, и она всегда была добра с ним на раскопе, справлялась о здоровье Лайлы и желала ей выздоровления. И вот теперь он невольно мог стать соучастником ее убийства. Еще совсем недавно Мохаммед думал, что готов заплатить за жизнь дочери любую цену. Теперь он понял, что ошибался. Высвободить руку из «браслета» Мохаммед не мог, как не мог и сломать руль. Но ключ от наручников висел на поясе Косты. Какой-никакой, а все-таки шанс. Мохаммед включил зажигание, дал газ и рванул вперед. Внезапный маневр застиг греков врасплох. Николай, обернувшись на шум, дважды выстрелил в него, но Мохаммед поднял ковш, и пули с визгом отскочили. В следующее мгновение Драгумис-младший уже отпрыгнул в сторону и покатился по песку, спасаясь от страшных зубьев. По кабине защелкали пули. Мохаммед пригнулся, ловко поддел ковшом тело Косты и устремился вниз по склону. Греки бросились в погоню — кто бегом, кто на внедорожнике. Машина подпрыгивала и тряслась, и мертвец в ковше подпрыгивал и трясся вместе с ней, но, к счастью, не выпадал. Съехав с холма, Мохаммед остановился, сбросил «груз» на землю и, остановившись рядом, попытался дотянуться до мертвеца. Не получилось. Со второй попытки он достиг лишь того, что дотронулся до тела кончиками пальцев. Греки приближались, сыпля проклятиями и пулями. Изловчившись, Мохаммед подцепил голову Косты правой ногой, приподнял и ухватился за волосы. Подтащив покойника и держа тело на весу, добрался до пояса, нашел цепочку, кольцо. Ключей было четыре. Два — с эмблемой «БМВ». Еще два поменьше и непомеченные. Первый не подошел. Мохаммед вставил в замок второй, но тут за ухом что-то взорвалось, и мир провалился в темноту.3
Демоны вопили в груди, вырываясь наружу, но Николаю удавалось удерживать их взаперти. — Меняем план, — процедил он, глядя на лежащего без сознания Мохаммеда. — Тела бросьте в грузовик. Потом утопите в озере. Экскаватор тоже. Из второго внедорожника выглянул Василий: — Что делать с девчонкой? Николай заглянул в салон. Гейл все еще без сознания лежала поперек заднего сиденья. Он вдруг понял, что, поддавшись панике, а потом увлекшись погоней, забыл про Нокса. Что-то похожее на дурное предчувствие шевельнулось в груди. Николай оглянулся. Все его люди были здесь. Все до единого. Без отца и Косты они моментально превратились в неорганизованную шайку. — Где Нокс? — прошипел он, чтобы не закричать. — Кто, черт возьми, присматривал за Ноксом? Никто не ответил. Все только отворачивались, опускали глаза. Николай сжал кулаки. Посмотрел туда, где лежал англичанин. Его, разумеется, не было — остались только веревки. Николай закрыл глаза, пережидая всплеск ярости. Иногда казалось, что Бог не на его стороне. Он вскочил в машину. Василий и Бастиан бросились за шефом. Нокс исчез. Следы затоптали. Англичанин мог спрятаться где угодно. Закопаться в песок. Укрыться на холме. Убежать. Солнце поднималось все выше. Днем в пустыне не скроешься. В ясную погоду тебя видно за милю. Машины — все равно что маяки. Туристы уже выходят из отелей. Достаточно одного звонка, и сюда нагрянут солдаты. Пора убираться. Выдернув из машины француженку, Николай приставил к ее виску пистолет. — Слушай меня, Нокс! — прокричал он. — Создашь нам проблемы, девчонка умрет! Ты понял? Только попробуй встать у меня на пути, и я сам убью дочь твоего старого друга. Эхо отскочило от холма и растворилось в тишине.ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
1
Укрывшись на уступе, Нокс наблюдал за происходящим внизу. Николай и еще несколько человек сели в контейнеровоз и один из внедорожников, оставшиеся уложили в кузов грузовичка Рика, Елену и Косту и направили его в озеро. Машина проплыла несколько метров, оставляя за собой белую борозду, накренилась, выдохнула и ушла на дно. Нокс отвернулся. К чувству потери примешивалось и ощущение вины, ведь Рик погиб только потому, что приехал помочь ему. Но время сожалений, траура и мести еще не пришло. Сейчас его ждали другие дела. Водитель грузовичка лениво подплыл к берегу, вылез, отряхнулся и неспешно направился к экскаватору. Через пару минут тот разделил судьбу грузовика. Грек выбрался из кабины через окно. Он был на полпути к берегу, когда озеро у него за спиной вспенилось и над водой появилась голова Мохаммеда. Но не успел египтянин хватить воздуха, как экскаватор, к рулю которого он все еще был пристегнут наручниками, потащил своего хозяина вниз. Кто-то из греков отпустил шуточку. Все рассмеялись, сели во второй внедорожник и уехали. Нокс подождал, пока они скроются из виду, потом спустился со скалы и побежал к озеру, на ходу сбрасывая одежду.2
Вынырнув на поверхность, Мохаммед пришел в сознание, но времени хватило только на то, чтобы успеть испытать ужас. Экскаватор безжалостно тянул его за собой на дно озера. И все же, прежде чем уйти в мутную глубину, он сделал глубокий вдох. Двигатель остановился. Дверца осталась открытой, и машина застыла, опасно накренившись, готовая опрокинуться от малейшего толчка. Мохаммед протиснулся в кабину. Под крышей осталось немного воздуха. Пошарив рукой по панели, он включил верхний свет. Желтоватые круги расплылись по воде. Воздуха было мало. Египтянин попытался вытащить руку из «браслета», но кисть не проходила — мешал большой палец. Еще один вдох. Он, напрягая все силы, ухватился за руль… Бесполезно. Каждое усилие лишь сжигало скудный запас воздуха. В замке зажигания торчал ключ. Мохаммед повернул его, но двигатель не отозвался. Еще один глоток воздуха. Экскаватор накренился. Драгоценные пузырьки устремились вверх. Мохаммед вспомнил, что читал где-то, как один альпинист, оказавшись под завалом, отрезал себе руку перочинным ножом. Да. Он бы смог сделать это ради Лайлы. Еще глоток. Мохаммед наклонился, пошарил по полу, рассчитывая отыскать хотя бы кусок стекла, но нащупал лишь жалкие крошки. Вода забурлила. Кто-то потянул его за рукав. Египтянин едва не умер от страха, когда рядом с ним появилась голова. Голова человека, которого хотел убить Николай. — Где ключ? — спросил он. — У мертвого грека, — выдохнул Мохаммед. — На поясе. Мужчина кивнул и исчез. Воздуха почти не осталось. Мохаммед прижался щекой к металлической крыше кабины и попытался не поддаться панике. Секунды казались вечностью. Мысли путались. Между глазами пульсировала глухая, тяжелая боль. Он молился за Лайлу, за то, чтобы она прошла выпавшие на ее долю испытания, чтобы жизнь ее потом, после страшной болезни, была спокойной и счастливой. Только бы выздоровела… Все отцы гордятся дочерями, но не у всех есть на то такие причины. Машина дрогнула, и сердце сжалось от отчаяния — воздух уходил из кабины. Страх — вот цена надежды. Он напрягся, вытянувшись за последними глотками воздуха, в котором уже почти не осталось кислорода. Машина переворачивалась, увлекая его в глубину. Воздушный карман опустел. Серебристые пузырьки убегали вверх. Мохаммед зажал рот ладонью, но легкие горели и требовали еще и еще воздуха, и он ничего не мог поделать. Вода хлынула в легкие, он поперхнулся и судорожно вдохнул еще. Краски, ароматы, ощущения накатили вместе с теплой волной любви к жене и дочери, а потом все сгорело в яркой вспышке белого света.3
Конвой из трех машин повернул на север, в направлении Мерса-Матрух, когда Николай позвонил на виллу Ибрагима. Никто не ответил. Он позвонил на мобильный Манолису. Потом Софронию. Никто не отвечал. Что-то пошло не так. В животе сплетался тугой комок беспокойства. Николай взглянул на Василия. — Что там? — спросил Василий. — Пока не знаю. Он оглянулся на тянущийся следом контейнеровоз с бесценным грузом. Выжать из него больше семидесяти километров в час не удавалось. С такой скоростью путь до Александрии займет по меньшей мере десять часов. Десять часов! Господи! За это время может случиться все, что угодно. Тем более если принять во внимание, что Нокс на свободе и наверняка не сидит сложа руки. А ему совсем недавно казалось, что все идет гладко. Николай снова взял мобильный, собираясь еще раз позвонить Ибрагиму или оставшимся с ним парням, но увидел, что сигнал затухает. Если связь и восстановится, то не раньше чем они приблизятся к Мерса-Матрух и побережью. Оставалось только одно — давить на газ.4
Расходящиеся по поверхности озера круги покачивали всплывшие водоросли, мусор, радужные пятна бензина. Переплывая от одного к другому, Нокс снова и снова нырял. Грузовик оказался дальше от берега, чем экскаватор. Вода, обычно такая чистая, замутилась, так что работать приходилось на ощупь. Воздух в легких уже кончался, когда пальцы коснулись чего-то металлического. Нокс всплыл, сделал глубокий вдох, снова нырнул и протиснулся в открытое окно грузовика. Сначала ему попался Рик. К горлу подступила тошнота, но он усилием воли загнал ее поглубже. У второго мертвеца были длинные волосы. Женщина. Елена. Нокс оттолкнул ее и, схватив за ногу третьего убитого, протянул руку к поясу. Расстегнул ремень. Стащил цепочку с ключами. И, зажав связку в кулаке, выплыл из кабины. Вынырнув, огляделся, определяя, где может быть экскаватор, сделал глубокий вдох и нырнул. Глаза жгло. Машина лежала на боку. Воздуха не осталось. Мохаммед не подавал признаков жизни. В спешке Нокс обронил ключи. К тому времени как он нашел их, в груди уже разгорался пожар, мозг требовал кислорода. Первый ключ не подошел. Второй тоже. В панике, не понимая, что случилось, Нокс снова попробовал первый. Безрезультатно. Легкие разрывались. Хотелось кричать. Хотелось дышать. Он попробовал открыть второй «браслет», тот, что был пристегнут к рулю. На сей раз второй ключ подошел. Замок открылся. Нокс схватил египтянина за шиворот, вытащил за собой в окно, всплыл и, держа Мохаммеда одной рукой, погреб к берегу. Но не слишком ли поздно? Он приложил руку к груди. Потом к шее. Пульс не прощупывался. Сердце остановилось. Конечно, остановилось, черт его дери, ведь последние три минуты египтянин дышал только водой. Когда-то, посещая курсы инструкторов по дайвингу, Ноксу довелось пройти курс оказания первой помощи при утоплении. Что им там говорили? Когда вода заполняет дыхательные пути, организм автоматически включает такой инструмент защиты, как ларингоспазм; горло сжимается, и поступающая вода направляется в желудок. Но после остановки сердца воздушные пути снова освобождаются, и вода заполняет легкие. Австриец Курт, дылда с бородой до груди, обучал их, как того требовалаинструкция, методу восстановления сердечной деятельности и дыхания у утонувших, но, сделав кислую физиономию, добавлял, что если бы речь шла о его жизни, он предпочел бы для начала прием Геймлиха, поскольку, если ваши воздушные пути блокированы, мозг все равно умрет. Нокс сложил руки египтянина на животе, сжал кулак и резко надавил большим пальцем прямо под грудной клеткой. Изо рта и носа выплеснулась грязная жидкость. Повторив прием еще несколько раз, Нокс запрокинул египтянину голову, открывая дыхательный путь, зажал пальцами нос и дважды провентилировал легкие. Проверил пульс. Ничего. Тогда он взялся за работу по-настоящему, перемежая искусственное дыхание с массажем сердца, пока по телу не прошла судорога. Египтянин захрипел, закашлялся, изрыгнул струйку воды и начал наконец дышать. Нокс, совершенно обессиленный, дрожа от усталости и изнеможения, опустился рядом в прибрежную грязь. И только тогда вспомнил, что Гейл осталась у Николая. Вспомнил и испугался. Господи, пусть она будет жива! Пожалуйста, сохрани ей жизнь! Он поднялся, собрал разбросанную одежду. Ноги были как ватные, но Нокс все же заставил себя добежать до того места, где остался его джип.ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
1
Высунувшись из окна, Николай сделал знак водителю контейнеровоза остановиться на обочине. Нужно было заправиться и сделать несколько звонков, но он не мог заехать на станцию техобслуживания из-за лежащей на заднем сиденье Гейл. Леонид открыл задние дверцы контейнера. Солнце еще не успело подняться высоко и нагреть его внутри. Выждав удобный момент, когда на шоссе не было других машин, они перенесли француженку в контейнер, заткнули ей рот и привязали к стальному поручню. На всякий случай Николай оставил с ней Василия. До ближайшей заправки добрались быстро — движение на шоссе не отличалось интенсивностью, а полицейских они так и не встретили. На самой станции было всего лишь два грузовика, направлявшихся в сторону Сивы. Пока Василий заправлял машины, Николай пытался выйти на связь с Ибрагимом, Софронием или Манолисом. Что, черт возьми, происходит? Он позвонил в свой офис в Салониках и приказал Катерине подключиться к делу. Садясь во внедорожник, Николай уже не сомневался — случилось что-то экстраординарное.2
Джип лежал на крыше примерно на середине дюны. Нокс попытался перевернуть машину, но все попытки закончились ничем. Тогда он принялся голыми руками раскапывать песок под крышей, и джип наконец покачнулся, грохнулся на бок и, продолжая движение, даже едва не встал на колеса. В решающий момент на помощь силе инерции бросился Нокс. Упираясь плечом, скользя босыми ногами по песку, он толкал и толкал, пока древняя машина не сдалась и не приняла естественное для себя положение, подняв при этом тучи песка и пыли. Ключ все еще торчал в замке зажигания. Нокс с замиранием сердца повернул его, но двигатель откликнулся с первого раза. На глаза навернулись слезы благодарности. Старые друзья не подводят. Он помчался к озеру. Мохаммед лежал там же; дыхание у него было неглубокое, но стабильное, хотя в сознание египтянин так и не пришел. Бросить его на произвол судьбы Нокс не мог даже ради Гейл. Да вот только сдвинуть «утопленника» с места оказалось делом нелегким. В конце концов Ноксу удалось затащить египтянина на заднее сиденье, после чего он сразу же понесся в Сиву, на ходу прорабатывая план дальнейших действий.3
Время приближалось к полудню, когда они оказались в зоне действия оператора сотовой связи, и Николай первым делом позвонил на домашний номер Ибрагиму. Потом на мобильный Манолису и Софронию. Никто не отвечал. Он набрал номер офиса в Салониках, но теперь и Катерина не снимала трубку. Страх уже собрался у него в животе кислотной лужей. Манолис и Софроний были первым и вторым пилотами его самолета. Без них всем им грозит малоприятная перспектива надолго застрять в этой дерьмовой стране. До Александрии оставалось еще шесть часов езды, но ему необходимо было знать, что происходит, чтобы скорректировать старый план или выработать новый. Николай позвонил Бастиану, ехавшему во втором внедорожнике, и приказал оторваться от группы и поспешить в Александрию, чтобы прояснить ситуацию.4
Затормозив у входа в центральную больницу Сивы, Нокс несколько раз посигналил, прежде чем двери открылись, и на улицу выступил, прикрываясь ладонью от солнца, санитар в халате. Нокс открыл заднюю дверцу и показал ему Мохаммеда, на руке которого все еще болтался «браслет». — Что случилось? — спросил санитар. — Остановка сердца, — ответил Нокс. — Он едва не утонул. Санитар исчез, но через минуту вернулся с врачом и каталкой. — Вам придется дать объяснение полиции, — сказал врач. — Понимаю. Конечно. Они осторожно погрузили Мохаммеда на каталку и повезли в отделение. — Пойдемте с нами, — обратился к Ноксу доктор. — Вам лучше подождать внутри. — Секунду, мне нужно взять кое-что из машины. Разумеется, он и не собирался дожидаться полицейских. И дело было вовсе не в предупреждении Николая, а в том, что египетская полиция в ситуациях с заложниками всегда склонна использовать силовой метод, и доверять этим ковбоям Гейл у него не было ни малейшего желания. В любой другой стране мира у него не было бы ни малейшего шанса догнать Николая, но они находились не где-нибудь, а в Сиве, месте совершенно уникальном. Контейнеровоз не мог пересечь пустыню, и это означало, что у них только один маршрут: на север, к побережью, и потом на восток, в Александрию. Из Александрии можно попасть куда угодно, но до нее еще нужно добраться. Нокс положил руку на приборную панель. — Ну, старик, еще немного, — заискивающе попросил он. — Всего лишь одна поездка, ладно?5
Мобильный зазвонил, когда Николай проезжал Эль-Аламейн. — Да? — Это Бастиан. Мы на вилле. — И что там? — Она сгорела. Ребят не видно. Но народу здесь хватает. Пожарные. Полиция. «Скорая помощь». Николай не нашелся что сказать. Он лишь теперь смог оценить масштабы и последствия случившегося. Алиби, призванное защитить их всех от египетской полиции, полетело к черту, ведь камеры наблюдения зафиксировали, как они входят на виллу. И даже если им сильно повезло и огонь каким-то чудом уничтожил пленки, взятые напрокат и оставленные у виллы машины приведут полицию в аэропорт, к их самолету. Вариант с самолетом отпадал. Николай приказал Бастиану двигаться им навстречу, потом снова позвонил в Салоники. На сей раз Катерина оказалась на месте, но, едва услышав его голос, официальным тоном объявила, что не имеет права обсуждать политику компании в данном вопросе и что если господин не возражает… — Ты не одна? — перебил ее Николай. — Там кто-то есть? — Да. — Полиция? — Да. — Разговор слушают? — Нет. — Запись ведут? — Нет. — Ты можешь выйти и позвонить из другого места? — Не сейчас. — Постарайся сделать это побыстрее. Ожидая звонка, он только что не грыз пальцы от нетерпения. Катерина перезвонила через двадцать минут. — Извините, господин, — пробормотала она, тяжело дыша. — Там повсюду полицейские. У них ордер. Наверное, египтяне попросили… — Есть новости от Манолиса и Софрония? — От них самих — ничего, но я подслушала разговор двух полицейских. Похоже, у них произошла стычка с египетской полицией. По-моему, Манолис ранен. Его отправили в больницу. Говорят, он убил человека. Что происходит? Все как будто с ума сошли. Нас обвиняют в ужасных преступлениях. Служащие испуганы. Следователи изымают документы. Компьютеры опечатаны. Счета заблокированы. Нашим судам вроде бы предписано вернуться в порт. — Они не вправе так поступать! — возмутился Николай. — Пусть этим делом займется Мандо. — Я уже связалась с ним. Он говорит, что потребуется пара дней и… — У меня нет столько времени! — завопил Николай. — Разберись с этим сейчас же. И позвони мне, как только что-нибудь узнаешь. — Хорошо, господин. — И вот что еще. Мне снова нужен телефон Габбара Мунима. Поторопись. — Хорошо, господин.6
Страх все сильнее сплетал узел у него в груди. Он гнал семь часов без остановки, и до Александрии оставалось всего лишь тридцать километров, а контейнеровоз словно испарился. Неужели в его расчеты закралась ошибка? Неужели Николай уже добрался до города или нашел другой маршрут? Но какой? Улетел самолетом из Мерса-Матрух? Улизнул через границу в Ливию? Нет. И то и другое — полное безумие, да и организовать такого рода предприятие без детальной предварительной подготовки невозможно. Этот маршрут — единственный. Нужно лишь не сдаваться. До первой крупной дорожной развязки оставалось пять километров, когда Нокс заметил впереди контейнеровоз и добавил газу. Так и есть. Перед контейнеровозом ехал один из знакомых внедорожников. Он убрал ногу с педали, отстал и последовал за греками на безопасном расстоянии.ГЛАВА СОРОКОВАЯ
1
Дождавшись, когда Бастиан и его люди вернутся из Александрии, Николай приказал всем убраться с автострады. Песчаная дорога привела их к небольшому озерцу, скрытому стелющимся над водой туманом. Между поросшими тростником островками передвигались по узким каналам обтрепанные рыбаки в видавших виды плоскодонках. Николай собирался объяснить сложившуюся ситуацию, обменяться мнениями, выслушать предложения и обсудить план действий, но нервы у всех слишком давно оставались в напряжении, так что теперь, осознав опасность положения, люди поддались страху и принялись кричать, обвинять друг друга и толкаться. Прозвучавший кстати звонок Катерины заставил всех замолчать и дал возможность успокоиться и собраться. Катерина продиктовала номер Габбара Мунима, и Николай тотчас же позвонил. Трубку сняла женщина. Николай попросил позвать Мунима и назвал себя. Она тут же ответила, что господин Муним подойти к телефону не может. Николай повторил просьбу настойчивее. Она так же вежливо повторила отказ. Он закричал на нее. Ее тон нисколько не изменился, как и суть ответа. Досчитав до десяти и заставив себя успокоиться, Николай спросил, когда господину Муниму можно перезвонить, и услышал, что господин Муним скорее всего будет занят до конца недели. Возможно, даже больше. Николай сам дал отбой, подумав вдруг, что телефон могут засечь. Скорость, с которой распространяются плохие новости в этом мире, опровергает постулаты Эйнштейна. Он хлопнул ладонью по контейнеру, и тот глухо загудел. Самолет под наблюдением. Суда тоже. Их имена, описание, паспорта, номера машин — вся эта информация уже разлеталась по проводам. Николай закрыл глаза. Отчаяние, перебродив, часто превращается в злость. Нокс. Не иначе как это все он. Без него никто бы ничего не узнал. Ладно. Англичанина предупреждали. Ему ясно дали понять, каким будет наказание. Не его, Николая, вина, что по-хорошему не получилось. Если хочешь, чтобы тебя в этом мире принимали всерьез, будь готов исполнять обещанное. В том числе угрозы. Дверь контейнера была открыта. Внутри — жарко и душно. Девчонка лежала на полу — с кляпом во рту и привязанными к поручню руками. Губы пересохли и потрескались. Николай развязал узел, подтащил ее за ноги к двери. Француженка сопротивлялась, но сил ей явно недоставало. Он бросил ее на землю. Лишний груз. Опасный груз. Груз, который может стать нежелательным свидетелем. Вспомнив, что оставил «вальтер» во внедорожнике, Николай повернулся к Леониду и протянул руку: — Дай автомат. Леонид растерянно посмотрел на него. — Она же просто девчонка. — Ты что, мозги растерял?! — заорал Николай. — Она все видела. Хочешь провести остаток жизни в Гиппо? Сгнить там заживо? Гейл выплюнула кляп, и тряпка просто болталась на шее. — Пожалуйста, — всхлипнула девушка. — Пожалуйста, не убивайте меня. — Выглядела она ужасно — распухшее, красное, мокрое от слез и пота лицо, спутанные волосы, рваная одежда. — Я никому ничего не расскажу. Клянусь. Только не убивайте меня. Я не хочу умирать. Не хочу умирать. — Поднявшись кое-как на колени, Гейл заковыляла к своему палачу. — Ваш отец отвергал насилие, — покачал головой Леонид. — Ваш отец… — Мой отец умер, — оборвал его Николай, зная, что, если даст слабину сейчас, над ним будут смеяться. Протянутая рука дрожала. — Дай мне чертов автомат! — Он вырвал оружие у Леонида, и тот, искривившись, словно его затошнило, отвернулся. Понятно — этот для серьезных дел не годится. Девчонка все еще ныла, молила о пощаде, цепляясь за его брюки. Николай огрел ее прикладом по голове, отступил и поднял «АХ-47». Раньше ему убивать не доводилось. Только отдавать приказы. Несколько раз из морга для тренировочных целей доставляли в горы покойников. Опытные люди говорили: стрелять в человека, пусть даже мертвого, полезно — укрепляет нервы, закаляет сердце. Николаю почти нравилось протыкать штыком грудь или живот. В таком деле требуется решительность, уверенность в себе, иначе лезвие не пробьет кожу, а отскочит от нее. Но убить живого человека — это нечто особенное. Раньше Николаю казалось, что убивать — здорово, круто, но сейчас он чувствовал себя мерзко, гнусно, препаршиво. Она хватала его за колени, целовала его ноги. Было бы легче, если бы он не видел ее лица. Прицел заполнили черные волосы на затылке. Потом снова выскочило лицо. И он не смог спустить курок. Представил, как пуля войдет между глаз, и ему стало не по себе. Черт, опустила бы голову! Неужели не понимает? Николай оттолкнул ее прикладом, и девчонка с воем завалилась на спину. Лицо посерело от ужаса. Он приказал ей лечь на живот. Не послушалась. Так и осталась лежать на спине, дрянь, словно нарочно его мучая. Николай скрипнул зубами. Чтобы стать вождем, нужно заплатить цену. Освобождение Македонии — вот цена ее смерти. Он представил будущую славу. Представил себя лидером страны. И, вдавив приклад в плечо, навел прицел на измазанное слезами лицо.2
Следя за конвоем с безопасного расстояния, Нокс видел, как машины свернули с шоссе. Спрятав джип за холмом, он видел, как греки спорят и ругаются. Слова до него не долетали, но по всему было ясно, что первоначальный план сорвался, что-то пошло не так и теперь все испуганы и паникуют. Николай залез зачем-то в контейнер, потом появился, вытащил Гейл и потребовал автомат у одного из своих людей. Картина, что и говорить, малоприятная, но Ноксу оставалось только смотреть. У него не было мобильного, чтобы вызвать полицейских или военных. У него не было оружия. Да и что сделаешь в одиночку? В таких обстоятельствах попытка спасти Гейл равносильна самоубийству. Единственный вариант — искать помощь. В конце концов, он сделал все, что мог. А теперь пусть попробует кто-нибудь другой. Его никто ни в чем не упрекнет. Нокс вернулся к джипу, завел мотор, однако тронуться с места так и не смог, потому что в глубине души прекрасно понимал — отправиться за помощью означает обречь Гейл на смерть. А этого он допустить не мог. Он не смог бы жить с этим. И дело не только в том, что он чувствовал себя в долгу перед ее отцом, а еще и из-за того, что чувствовал к ней самой. План уже сложился, пусть и в общих чертах, и, когда Нокс представил, что предстоит сделать, по спине пробежали мурашки. Не будь идиотом. Толку от твоего геройства все равно не будет. Он вздохнул и закрыл глаза, словно перед молитвой. Потом, словно пришпоривающий верного коня рыцарь, вдавил педаль газа и развернулся в противоположном направлении. Вперед!3
За спиной у Николая взревел мотор. Он обернулся и увидел летящий прямо на него старый джип. Нокс! Невероятно! Это какой-то дурной сон! Опомнился он, только когда Леонид вырвал у него автомат и пустил очередь по капоту джипа. Крышка подскочила, двигатель выбросил фонтанчики пара и языки пламени. Нокс пытался добавить газу, но джип, прокатившись несколько метров, остановился перед ними. Крышка упала. Нокс толкнул дверцу и бросился наутек, но Леонид дал вторую очередь, и англичанин, вскрикнув от боли, рухнул на землю и схватился за ногу. Спустя несколько секунд его уже схватили Бастиан и Эней. Николай вырвал у Леонида «АК-47» и, подойдя к пленнику, навел на него автомат. Убить девчонку — это одно, пристрелить врага — совсем другое. — Стой! — крикнул Нокс переворачиваясь на спину и вскидывая руки, как будто собирался закрыться ими от пуль. — Подожди! Послушай! Я могу вытащить тебя из Египта. — Ну конечно! — ухмыльнулся Драгумис, держа палец на спусковом крючке. — Отрастишь крылья и перенесешь нас через море. Но Леонид покачал головой и отвел дуло автомата. — Как? — спросил он. — Здесь я задаю вопросы, — оборвал его Николай и снова повернулся к англичанину: — Как? — Я знаю нужных людей, — ответил Нокс. — Ты знаешь людей? — усмехнулся Николай. — Мы все знаем нужных людей. — Я знаю Хасана аль-Ассьюти. Николай нахмурился: — Судового агента? — Я спас ему жизнь. Он едва не утонул. Я вытащил его на берег, сделал искусственное дыхание. Хасан сказал, что если когда-либо мне что-то понадобится… Николай недоверчиво посмотрел на него. — Врешь. — Отвезите меня к нему и сами убедитесь. Он в Суэце. — Отвезти тебя к нему? — рявкнул Николай. — Ты называешь себя его лучшим другом и не знаешь номер его сотового? — Раньше мне не приходилось просить его об одолжении. Николай заколебался. Англичанин определенно что-то задумал. Но что? И если в его заявлениях есть хотя бы доля правды… Он снова открыл мобильный, позвонил Катерине и попросил найти номер телефона торгового агента Аль-Ассьюти. Дожидаясь, пока она перезвонит, Драгумис нетерпеливо переминался с ноги на ногу. Когда Катерина сообщила наконец номер, он не выдержал и, не доверяя Ноксу, сам набрал номер и позвал Хасана аль-Ассьюти. Его попросили подождать. Николай неотрывно наблюдал за пленником, ожидая, что тот отступит, признает, что блефовал. Взявшая трубку женщина попыталась отделаться от него обычными приемами — господин аль-Ассьюти на совещании, будет не скоро, так что оставьте сообщение, и оно будет передано, как только… — Мне нужно поговорить с ним сейчас же, — перебил ее Николай. — Скажите, что это Дэниел Нокс. — Дэниел Нокс? — Женщина на другом конце определенно растерялась. — О! Да. Сейчас… Я соединяю. Не сумев скрыть изумления, Николай повернул телефон так, чтобы Нокс мог говорить, а он — слушать. Ждать долго не пришлось. — Нокс? — спросил голос. — Это и вправду ты? — Я, — быстро подтвердил Нокс и торопливо продолжил: — Послушай, мне нужно с тобой повидаться. В голосе Хасана после паузы прозвучало что-то похожее на недоверие. — Ты хочешь приехать ко мне? — Да. Мне нужно переправить кое-что из Египта. Если я приеду к тебе, ты сможешь это организовать? Молчание. Затем: — Ты приедешь сам? Лично? — Если ты согласен переправить груз. — Что за груз? Куда его отправить? — Объясню при встрече. — Хорошо. Ты можешь приехать в Суэц? — Конечно. Дай мне шесть часов. — У тебя шесть часов. Встретимся у моего грузового терминала. — Египтянин коротко объяснил, как туда проехать. Николай записал. Хасан дал отбой. — Ну? — спросил Леонид. — Аль-Ассьюти согласился помочь, — неохотно признал Николай. Что-то здесь было не так, но что именно, он понять не мог. С другой стороны, предложение Нокса давало надежду выпутаться из сложной ситуации, и отказываться от него было бы глупо. — До Суэца останешься в контейнере, — бросил он англичанину. — Станешь шуметь — умрешь. Понял? — Да. — Вытащишь нас из Египта, уйдешь с девчонкой. Даю слово. Николай улыбнулся, глядя Ноксу в глаза. Разумеется, никто уже не уйдет. Таких свидетелей не отпускают.ГЛАВА СОРОК ПЕРВАЯ
1
Связанных, с кляпом во рту, Нокса и Гейл загнали в контейнер. Надзирать за ними поручили немолодому плотному греку по имени Эней, вооруженному фонариком и автоматом. У Нокса болело бедро, но короткий осмотр раны показал, что все не так уж плохо, и пуля всего лишь оставила на ноге глубокую борозду, не задев ни мышцы, ни кости. После того как закрыли дверь, температура в контейнере быстро пошла вверх, а когда Эней выкурил первую сигарету, духота сделалась невыносимой. Затоптав окурок, грек сделал несколько глотков из пластиковой бутылки, а потом обильно оросил голову. Смотреть на это было выше человеческих сил, и Нокс закрыл глаза, мечтая о водопадах и пригоршнях льда. Через некоторое время остановились для заправки. Гроб с крышкой был таким тяжелым, что тормоза протяжно заскрипели. Эней угрожающе навис над Ноксом, демонстрируя решимость применить оружие при первом подозрительном жесте. Стояли недолго. Двигатель снова взвыл, машина задрожала, набирая скорость. Гейл заплакала. Долгие периоды спокойствия и молчания чередовались у нее с такими вот приступами, когда выносить длящийся уже несколько часов ужас становилось невозможно. Нокс пережил два приступа страха, когда его бросало в холод, а рубашка промокала от пота, что усугубляло и без того серьезное обезвоживание организма. По большей же части он вполне контролировал себя и пытался изыскать способ выпутаться из ситуации. Но ничего толкового в голову не приходило. В конце концов Нокс попытался заставить себя думать о чем-нибудь другом. Опыт подсказывал, что ответы часто приходят сами собой тогда, когда отвлекаешься на что-то постороннее. Эней щелкнул зажигалкой, прикуривая очередную сигарету, и по гробу Александра запрыгали золотисто-красноватые отблески. Нокс задержал взгляд на крышке. Какой конец для такого человека, оказавшегося по прошествии столетий пешкой в бесконечной политической игре, разменной фигурой в борьбе амбиций. Впрочем, в этом отношении судьба Александра вовсе не уникальна. Земная жизнь великого царя закончилась в Вавилоне после череды печальных, трагических и кровавых событий. Возможно, ее ускорили ужасы Гедрозианской пустыни, поглотившей двадцать пять тысяч человек из его сорокатысячной армии. Смерть уже давно витала в воздухе. Престарелый философ Калан, присоединившийся к грекам после индийской кампании, заболел на пути в Персию и, не желая становиться обузой, совершил самосожжение, заверив напоследок Александра, что они скоро встретятся. Состязание по выпивке закончилось гибелью сорока одного македонца, включая победителя. Потом последовал самый, пожалуй, тяжелый удар — скончался ближайший друг, Гефестион. Через некоторое время Александр побывал на могиле Кира Великого в Пасаргаде. Кир был могущественным правителем и завоевателем, фигурой полубожественной, которой поклонялись во всей Персии. Но, прибыв в Пасаргад, Александр обнаружил, что кости великого царя разбросаны по полу разбойниками, пытавшимися украсть его золотой саркофаг. Надпись на могиле Кира гласила: «О, человек, кто бы ты ни был и откуда бы ни пришел — я, Кир, владевший персидским царством. Не отказывай мне в горсти праха, которая покрывает мое тело». Посмертная просьба осталась неуслышанной. Говорят, незадолго до смерти, предчувствуя близость конца, больной Александр попытался дотащиться до протекавшей неподалеку от дворца реки, чтобы, предавшись ее водам, заставить мир поверить, будто боги забрали его к себе. Но может быть, ища смерти в волнах, он хотел избежать печальной участи Кира и не дать своим преемникам шанса поступить с его останками так же. Может быть, именно этого желал Александр для себя после смерти: найти упокоение не в Сиве, Александрии или Македонии, а в тихих глубинах вод. Упокоение в глубинах вод. Гм. Это уже похоже на идею. Путешествие казалось бесконечным. Наконец машина остановилась. Кто-то завозился с дверью. Нокс откинулся на стальную стенку контейнера. Страх щекотал грудь, как бусинки четок. Над горизонтом высыпали звезды. День истек. Возможно, его последний день. В контейнер поднялся Николай. Волосы справа стояли торчком, как будто он пролежал весь путь на подушке. — Мы в Суэце, — сказал он, ткнув в Нокса пистолетом. Эней развязал пленнику руки и вытащил кляп. Нокс потер запястья и несколько раз сжал и разжал пальцы, восстанавливая циркуляцию крови. Потом осторожно поднялся и посмотрел на бедро. Николай жестом приказал англичанину выйти. Нокс, не обращая на него внимания, поднял брошенную охранником бутылку, в которой еще оставалось несколько капель, вытащил тряпку изо рта Гейл и поднес бутылку к ее губам. Потом поцеловал девушку в затылок. — Я сделаю все, что смогу. — Знаю, — прошептала она, едва шевеля губами. — Шевелись. — Николай нетерпеливо махнул «вальтером». Нокс, прихрамывая, проковылял к двери, надеясь убедить грека, что его рана гораздо серьезнее, чем она была на самом деле. Неуклюже спустился на асфальт. Крякнул от боли, выпрямляясь, и запрыгал по площадке на здоровой ноге. Контейнеровоз стоял в углу огромной и практически пустой парковочной стоянки. В воздухе плавали запахи отработанного топлива и жженой резины. От расположенной на некотором удалении заправочной станции доносились звуки арабской музыки. Небо за стеной невысоких деревьев пламенело в оранжевых лучах заката. — Сделаем вот как, — заговорил Николай. — Ты пойдешь к аль-Ассьюти с Леонидом. Договоритесь, чтобы нас пропустили в Грецию. Если все пройдет удачно, Леонид позвонит мне и… — Не пойдет, — покачал головой Нокс. — Пока Гейл не будет в безопасности, я и пальцем не шевельну. Николай усмехнулся: — Если все пройдет удачно, Леонид позвонит мне и я отпущу вас обоих, тебя и девчонку. — Черта с два. Отпустишь Гейл сейчас, и я сделаю для тебя все. Даю слово. Драгумис вздохнул: — Девчонка наш козырь. Ты же не думаешь, что я так легко расстаюсь с козырями. — У меня тоже есть козырь, — ответил Нокс. — Я не буду разговаривать с Хасаном, пока не узнаю, что Гейл ничего не угрожает. По дороге промчалась, завывая сиреной, машина. Замигали синие и красные огни. Все оглянулись, стараясь не выдать тревоги и словно соревнуясь друг с другом в напускном безразличии. Машина оказалась всего лишь «скорой помощью» и через несколько секунд скрылась из виду. — Девчонка останется у нас, — сказал Николай. — Это не обсуждается. Нокс пожал плечами: — Тогда как насчет такого варианта. Я иду к Хасану и беру с собой вашего человека. Но Гейл идет с нами. Николай фыркнул. — Ты что, за дурака меня принимаешь? — Послушай, тебе ведь нужно выбраться из Египта, так? А мне нужно, чтобы это все побыстрее закончилось. Если ты мне не доверяешь, пойдем к нему все вместе. — Конечно! — ухмыльнулся грек. — Прямо в ловушку. — Какую ловушку? Как я мог приготовить ловушку, если у меня не было связи? К тому же тебе в любом случае придется на каком-то этапе довериться аль-Ассьюти. Несколько секунд Николай буравил англичанина взглядом, пытаясь найти хотя бы намек на подвох, потом покачал головой и жестом приказал Леониду и Бастиану подойти к нему. Втроем они отошли в сторону и несколько минут совещались вполголоса. — Пойдем все, — объявил наконец Драгумис, выдавая чужой вариант за свой собственный. — Но девчонка останется в контейнере с Энеем. — Он открыл мобильник. — Имей в виду, стоит мне только заподозрить ловушку, ей конец. Понял? Нокс посмотрел ему в глаза. Как говорится, с одной стороны дьявол, а с другой — глубокое синее море. Между Сциллой и Харибдой не выбирают. Бросать гранату в огонь в расчете, что осколки посекут других, а тебя не заденут, — стратегия не самая лучшая, но другой у него не было. — Понял. Николай повернулся к внедорожнику. — Хорошо. Поедешь со мной. — Я поеду с Гейл в грузовике. — Как хочешь, — осклабился грек. — Мы с Бастианом будем там же.2
Встречные огни шипами втыкались в глаза. С обеих сторон его сжимали греки. Адреналин добавлял блеска чернильно-синему небу и почти сверхъестественно прояснял мысли. Бастиану не хватало уверенности, он то и дело без нужды переключал скорость, жал на тормоз и сыпал проклятиями. Возможно, причина заключалась в том, что ему впервые пришлось вести такую тяжелую машину, но скорее его нервировала вся ситуация, неопределенная и чреватая опасностью. Николай, тыча без всякой на то необходимости дулом пистолета в бок Ноксу, одновременно давал Бастиану указания. Они уже свернули с автострады в промышленную зону с растянувшимися на сотни метров складами и потрескавшимся бетонным покрытием. Других машин не было. Все офисы давно закрылись. Расставленные через каждые двадцать метров фонари роняли на черную землю желтоватые лужицы света. На близость берега указывали высокие краны. На высоких проволочных заборах мелькали предупредительные таблички с надписью «Посторонним вход воспрещен» и логотипом «Аль-Ассьюти трейдинг». Подъезжая к воротам, Бастиан посмотрел в зеркало заднего вида и сбавил скорость. Запели тормоза. Передние колеса выскочили на тротуар, а бампер едва не уперся в деревянный шлагбаум. Опустив стекло, Бастиан попытался привлечь внимание престарелого вахтера в стеклянной будке, игравшего сам с собой в шахматы. Рядом со старичком сидел на цепи доберман. Прервав игру, египтянин выбрался из будки и, подойдя ближе, спросил у водителя, что им надо. Бастиан лишь пожал плечами и повернулся к Ноксу и Николаю. — Я — Дэниел Нокс. Господин аль-Ассьюти ожидает меня. — Одного или всех? — Всех. Вдалеке прогудела корабельная сирена. Вахтер пожал плечами, покачал головой, возвратился в будку и поднял трубку телефона. Прохладный вечерний ветерок принес в кабину запах бензина, соли и гниющей рыбы. Над головой застрекотала камера наблюдения. Шлагбаум поднялся, и Бастиан тронулся с места, направляя контейнеровоз к офисным зданиям в дальнем конце терминала. Повсюду, словно гигантский набор детских строительных блоков, стояли разноцветные контейнеры. Видно никого не было: ни моряков, ни водителей погрузчиков, ни крановщиков. Пустота и тишина. Внедорожники катили рядом, по обе стороны от контейнеровоза. По каналу медленно тащился громадный грузовой корабль. Огни с мостика и палубы отражались в темной воде. Глядя на них, Нокс почему-то подумал, что в ближайшие часы, если не минуты, в жизни его произойдет что-то, что подведет черту под последним десятилетием, отмеченным смертью родителей и сестры, конфликтом с Драгумисами, работой с Ричардом, поисками Александра и знакомством с Гейл. Гейл… Словно в ответ на его мысли, Николай набрал номер, и через мгновение позади, в контейнере, зазвонил телефон. Ответил Эней. — Попытаешься выкинуть фокус, — предупредил грек, — и я дам команду пристрелить ее. Ты понял? В голове как будто что-то щелкнуло. Вдруг вспомнилась Елена и ее последние слова. Что она говорила перед смертью? Что-то насчет Павла и… — Елена не убивала Павла, — прошептал Нокс. — Она организовала его убийство. И твой отец об этом знал. — Ну и что с того? — буркнул Николай. — Елена была археологом, а не женой мафиози. Как бы она кого-то убила? — Откуда мне знать? — равнодушно пожал плечами Николай, но голос прозвучал чуть выше, чем следовало бы. — И давно Коста на тебя работал? — спросил Нокс, уже не сомневаясь, что напал на след. — Заткнись! — Держу пари, он и тогда уже работал на тебя, так ведь? И Елена его знала, верно? — Что ты такое несешь? — попытался возмутиться Николай. — Елена обратилась к Косте, — продолжал Нокс. — И наняла его, чтобы убить Павла. — Прекрати! — Вот почему она его застрелила. Не потому, что он стоял рядом с твоим отцом, а потому, что это он подстроил аварию. — Я сказал, прекрати! — А Коста работал на тебя… — Предупреждаю последний раз… — …и никогда бы не взялся за такое дело, не получив твоего разрешения. Николай ударил его рукояткой пистолета. — Сам виноват — я предупреждал! — Так ты знал, что в машине моя семья? — Пошел на хрен! Прикуси язык, а не то… — Знал, что в машине моя сестра? — Ну, ты меня достал! — Ей же было всего шестнадцать. Шестнадцать лет. Девчонка… — Это война! — завопил Николай. — Или ты еще не допер? Война, будь ты проклят! А на войне всегда кто-то погибает. В кабине вдруг наступила тишина, как будто ни один ни другой не могли поверить в то, что открылось. Николай приставил «вальтер» ко лбу англичанина. Рука его дрожала, палец на курке побелел от напряжения, словно он был готов выстрелить хотя бы только для того, чтобы не слушать больше обвинений. Но тут Бастиан начал тормозить, а из дверей приземистого здания выступил человек. — Это кто? — прошептал Николай. — Хасан? Нокс покачал головой: — Нет. Нессим. — Нессим? Кто такой? — Начальник его службы безопасности. — Службы безопасности? — недоверчиво повторил Николай, словно уже предчувствуя неприятности. Нессим подождал, пока машины остановятся, потом махнул рукой, и на крышах контейнеров появились вдруг люди, вооруженные автоматами и готовые в любой момент пустить их в ход. Мало того, в окнах ближайших офисов тоже блеснули стволы. — Вы окружены, — прокричал Нессим, сложив рупором ладони. — Заглушите двигатели. Положите оружие. Руки за голову. Медленно откройте двери. Выходить по одному. Выполняйте приказ, и никто не умрет. Драгумис повернулся к Ноксу и поднял с коленей мобильник. — Ловушка, — процедил он. — Я так и знал. Убей… Закончить он не успел — Нокс ударил его по руке, и телефон полетел на пол. Но у грека оставался пистолет, и он не преминул им воспользоваться. Нокс откинул голову, и пуля, оцарапав щеку, ушла в окно со стороны водителя. Все словно только этого и ждали. С крыш ударили автоматы. Им ответили из левой машины. Нессим упал на землю. Огненный дождь из окон офисов и с крыш контейнеров моментально превратил внедорожник в решето. Пули визжали, царапали металл и выбивали искры из асфальта. Пока Нокс выкручивал руку Николаю, Бастиан дал задний ход. Вокруг орали, стреляли, стонали, но грузовик по какой-то счастливой случайности оставался нетронутым. Второй внедорожник, описав полукруг, попытался вырваться из кольца, однако тут же оказался под огнем. Зазвенело стекло. Задняя дверь открылась, из нее выскочил человек и, отстреливаясь через плечо, помчался к воротам, но, сделав не больше пяти шагов, споткнулся и рухнул как подкошенный. Грузовик наконец набрал скорость. Николай и Нокс все еще боролись за упавший между сиденьями пистолет, когда одиночная пуля пробила ветровое стекло. Бастиан охнул и завалился на руль — пуля, проделав аккуратную дырочку во лбу, разворотила на выходе затылок. Машина начала терять скорость. Николай первым добрался до «вальтера», однако Нокс врезал ему кулаком в переносицу и, схватив за руку, повернул запястье так, что противник разжал пальцы. Оттолкнув Бастиана, он прижал ногой педаль газа и стал выкручивать руль, поворачивая грузовик к каналу. Грек снова поднял пистолет, но в этот момент задние колеса соскочили с причала. Тяжело груженный контейнер ухнул вниз, а кабина взлетела вверх. Николая подбросило, он вскрикнул, но уже в следующее мгновение они рухнули в воду. Тяжеленный гроб, уподобившись тарану, ударил в двери, снес их с петель и, последовав за ними, погрузился в воду. Грузовик, избавившись от золота, остался на плаву благодаря сохранившемуся в контейнере воздуху. Николай налег на дверцу, чтобы выбраться из кабины, но давление воды было сильнее. Тогда он опустил стекло, рассчитывая пролезть в окно, однако Нокс схватил его за ногу, втащил наполовину в кабину и прижал стеклом. Грек бился отчаянно, но Нокс не отпускал, снова и снова повторяя имя сестры. Ему показалось, что прошел час, прежде чем Николай затих. Он вылез через другое окно, пробрался на ощупь вдоль контейнера. В какой-то момент перед ним встали пустые глаза покойника, но в следующий миг мертвец, выпустив серебристую струйку пузырьков, провалился в глубину. Нокс потряс головой. О мертвецах пусть заботятся мертвые, а ему еще нужно спасти Гейл. Он вплыл в контейнер, который был на две трети заполнен водой. Девушка, привязанная веревкой к поручню, держалась из последних сил, отчаянно вытягивая шею. Нокс нырнул, нашел веревку и взялся за работу. Мокрый узел поддавался плохо, но потом вдруг уступил. Еще несколько секунд — и он, взяв Гейл за руку, потащил ее за собой к выходу. Они вынырнули вместе и не успели даже отдышаться, как контейнер, лишившись остатков воздуха, булькнул и ушел вниз. На берегу стояли несколько человек с оружием на изготовку. Нессим, выступив вперед, показал на выходящие из воды ступеньки. Силы вдруг оставили Нокса. Но даже если для него все кончено, еще оставался шанс спасти Гейл. Он устало подплыл к берегу, помог ей выйти. Девушка взяла его за руку. Нокс попытался освободиться, сделать вид, что они незнакомы, но Гейл угадала, что он задумал, и не отпустила. Они вместе поднялись по ступенькам, держась за руки и этим ободряя друг друга. — Идите за мной, — сказал Нессим. Рана на ноге снова начала кровоточить, рассылая по телу пульсирующую боль. Нокс невольно захромал. Люди Хасана вытаскивали из внедорожников убитых. Через заднюю дверцу вывалился Василий; автомат упал на бетонную дорожку, и люди в форме тут же настороженно повернулись на звук. Щелкнули предохранители. Уже в следующую секунду стало ясно, что опасности нет, кто-то отпустил шутку, и все рассмеялись — облегченно после нервного напряжения короткого боя. Нокс поежился — в мокрой одежде даже легкий ветерок холодит, — обнял Гейл за плечи, поцеловал в висок. Она ободряюще улыбнулась ему. По щекам Нокса текли слезы. Он смахнул их рукавом. Перед глазами снова и снова вставало лицо Николая за мгновение до смерти. И вот теперь они с Гейл стоят у той же двери, но, несмотря на страх, он не испытывал желания убежать. Решение уже не зависело от него, присяжные удалились в совещательную комнату. Нессим привел их в обшарпанный офис с чучелом громадной рыбины в стеклянной вазе и обтрепанными картами пресноводных источников на стенах. Выйдя ненадолго в другую комнату, он вернулся с двумя грязными полотенцами. Они вытерлись. Нокс сел и прижал полотенце к ране. — Что дальше? — Будем ждать. — Чего? — Господин аль-Ассьюти был в Шарм-эль-Шейхе, когда ты позвонил. Мы ждем его с минуты на минуту. — Девушка к нашим делам отношения не имеет, — сказал Нокс. — Отпусти ее. — Мы подождем господина аль-Ассьюти. — Пожалуйста. Я ведь отпустил тебя и твоих ребят в Танте. За тобой должок. Отпусти ее. Нессим только покачал головой. Нокс закрыл глаза — спорить не было сил. Его захлестнули отчаяние и страх. Какая несправедливость, что в выигрыше окажется такой мерзавец, как аль-Ассьюти. Уж ему-то не составит труда поднять саркофаг и крышку, отчистить их от грязи, вырвать драгоценные камни и переплавить золото, уничтожив то, что могло бы стать одной из величайших находок в истории археологии. А потом он, чего доброго, доберется и до остальных сокровищ Сивы. Он или Юсуф Аббас. Или оба вместе. При мысли о том, что великое открытие послужит лишь интересам этих продажных негодяев, Ноксу стало физически плохо. Всю свою жизнь он занимался поисками сокровищ древности не из-за их рыночной стоимости, а ради тех знаний, что они несли с собой, однако же, разрубив гордиев узел и отправив в канал контейнер с золотым саркофагом, предал собственные принципы ради призрачного шанса спасти Гейл и себя самого. Так и это не получилось. Нокс взглянул краем глаза на сидящую рядом девушку и неожиданно для себя успокоился, с полной ясностью поняв, что, доведись ему еще раз оказаться в похожей ситуации, он действовал бы точно так же. Он взял ее за руку и легонько сжал пальцы. Гейл улыбнулась в ответ и ответила тем же, а потом еще и погладила его по щеке. Прошло минут пятнадцать, когда в окно ударил свет фар. Сердце пустилось вскачь. Нокс снова посмотрел на Гейл — похоже, ей было страшно не меньше, чем ему. В ночной тишине звук шагов показался неестественно громким. Нессим открыл дверь, и в комнату, держа руки за спиной, вошел Хасан аль-Ассьюти. За то время, что они не виделись, он как будто стал еще выше и крупнее. Под глазом все еще темнел синяк, скула оставалась припухшей, а при ходьбе египтянин немного прихрамывал. — Отпусти девушку, — сразу сказал Нокс. — Она ничего не знает. Хасан хищно усмехнулся, сверкнув новенькой золотой коронкой. — А вас нелегко найти, мистер Нокс. Мои люди обшарили весь Египет. — Мы же договорились. Я обещал прийти и пришел. Ты сказал, что переправишь груз. Я здесь. Она — груз. Сделай, что обещал. Отпусти ее. — А тебе не кажется, что ты нарушил условия сделки, а? Три машины, люди с автоматами… Мы так не договаривались. — Послушай, я прошу тебя, — продолжал Нокс. — Делай со мной что хочешь, но отпусти ее. — Отпустить ее? Чтобы она ушла и тут же продала всю эту историю газетчикам? — Она ничего никому не скажет. Скажи ему, Гейл. Дай слово, что не расскажешь… — Да пошел он, — процедила с ненавистью Гейл. — Я останусь с тобой. Хасан отрывисто, по-собачьи рассмеялся; в глазах египтянина блеснули удивление и восхищение. — Вижу, ты в женщинах ум предпочитаешь красоте. — Имей в виду, тебе это с рук не сойдет. — Не сойдет? Что не сойдет? — Хасан пожал плечами. — Пока что меня можно обвинить только лишь в том, что я спас тебя в крайне опасной ситуации. Ты должен бы благодарить меня. Относительно того, как я поступлю дальше… — И как же? — Вы унизили меня в Шарм-эль-Шейхе, мистер Нокс. Унизили и публично оскорбили. — На шее у египтянина проступили жилы. — Люди смеялись надо мной, мистер Нокс. Надо мной. Вы, конечно, понимаете, что я не могу оставить такое безнаказанным. — Он подошел ближе и, наклонившись так, что кончик его носа едва не касался носа Нокса, дохнул на него тяжелым, несвежим дыханием. — Все дело в уважении. — В уважении! — фыркнул Нокс. — Ты же насиловал девчонку. Глаза у Хасана сузились. Он выпрямился. Сжал кулаки. Нокс напрягся, готовясь к удару, но египтянин сдержался и даже сумел изобразить улыбку. — Я уж и не надеялся тебя найти, — сказал он. —Но сегодня днем ты сам мне позвонил. Сначала я подумал, что это у тебя шутки такие. Решил, что ты надо мной издеваешься. Ты ведь должен был понимать, чем это все закончится. Но потом до меня дошла еще одна интересная новость. Какой-то человек, придя в сознание в сиванской больнице, начал рассказывать всем о людях, которые нашли могилу Александра Великого, о золотом гробе, о греках, планирующих вывоз сокровищ из страны, и о человеке по имени Нокс, который пришел ему на помощь. Я сопоставил эту новость с твоим звонком и все понял. Понял, о каком именно грузе могла идти речь. Что еще так спешили вывезти чертовы греки, если не украденные сокровища? — Какая радость, — горько усмехнулся Нокс. — Сокровища ведь буквально свалились тебе на голову. Разве тебе мало золота? — Золота много не бывает, мистер Нокс, — бросил в ответ Хасан. — И все же в каком-то отношении ты прав. Деньги никогда небыли для меня проблемой. Но есть другие вещи, и вот их-то приобрести не так просто. Вы понимаете, к чему я веду, мистер Нокс? — К чему бы ни вел, получишь пожизненный. Хасан рассмеялся: — Ты сильно ошибаешься. То, что здесь произошло, не банальный грабеж, а официальная операция. Или по крайней мере полуофициальная. Те парни с автоматами — десантники, лучшие из лучших, старые товарищи Нессима. Даже мне не по силам в такой короткий срок собрать тридцать снайперов. И почему, как ты думаешь, никто не остановил вас на подъезде к Суэцу? — Что-то я не понимаю, — нахмурилась Гейл. — О чем он говорит? — Я говорю о том, что у вас двоих есть шанс остаться в живых. Я говорю о том, что мы все можем оказаться в выигрыше. — Продолжай, — оживился Нокс. — У молодости амбиции одни, у зрелости — совсем другие, мистер Нокс. Думаю, вы понимаете это не хуже меня. В молодости я жаждал только денег, потому что деньги то же самое, что и воздух, — если их нет, все остальное не имеет значения. Но когда они есть… — Египтянин махнул рукой. — Так чего ты хочешь? Что тебе нужно? — Моя цель — легитимность. Респектабельность. Уважение со стороны народа, которому я готов служить. — Служить? — усмехнулся Нокс. — Что я слышу? Ты собираешься заняться политикой? Хасан позволил себе улыбнуться. — Сейчас в нашей стране у власти старое поколение. Поколение, утратившее связь с народом. Египту нужны новые лидеры, люди со свежими идеями, энергичные, отвечающие требованиям современной жизни. Я намерен стать одним из таких людей. Однако Египет не та страна, где путь в политику открыт для всех. Тем более для человека с моим прошлым. Непотизм — вот тяжкая болезнь нашей страны. Слишком много сыновей уже стоят в очереди. А терпение, как ты знаешь, не самый сильный мой козырь. — Так вот оно что, — пробормотал Нокс. — Ты хочешь стать героем дня. Добиться мгновенной славы. Предстать перед народом в роли спасителя национального наследия. — И вы, мистер Нокс, поможете мне в этом, — кивнул Хасан. — Вы скажете всем, что сразу же, как только поняли, какая опасность нависла над величайшими сокровищами Египта, связались со мной, потому что всегда знали — для меня интересы страны и народа превыше всего. Вы скажете, что ваши надежды оправдались, потому что я сделал именно то, что и должен был сделать. — А если я откажусь? Хасан поднял руку и потрепал Гейл по щеке. — Крови сегодня уже пролилось немало, мистер Нокс. Если число погибших немного возрастет, от этого ничего не изменится. — Ты блефуешь. — Хотите рискнуть, мистер Нокс? Нокс пристально посмотрел ему в глаза, но человек, стоявший перед ним, был сделан из камня — ни один мускул не дрогнул на его лице. Он бросил взгляд на Гейл — девушка крепилась, готовясь к худшему, — и понял, что выбирать не приходится. — Ладно. Договорились. — Хорошо. — Хасан кивнул в сторону Нессима, все еще стоявшего у двери. — Можешь, кстати, поблагодарить начальника моей службы безопасности. Это его идея. Я был очень зол, мистер Нокс. Вы даже не представляете, насколько зол. После вашего звонка я хотел, чтобы вас пристрелили. Но Нессиму удалось переубедить меня и предложить более выгодный вариант. — Египтянин снова наклонился, словно собирался доверить Ноксу какой-то секрет. — Не советую вам, мистер Нокс, заносить меня в число врагов. Запомните это хорошенько. Со мной лучше дружить. — Я запомню, — пообещал Нокс. — Можешь не сомневаться. Удивленный такой дерзостью, Хасан посмотрел на англичанина, и в этот момент, когда взгляды их встретились, оба поняли, что старая вражда не улеглась и у каждого остался незакрытый счет к другому. Но это подождет. А сейчас перемирие выгодно обоим — каждому есть что терять. Нокс поднялся сам, помог подняться Гейл и, обняв ее за талию, повернулся к двери, которую открыл перед ними Нессим. Проходя мимо, англичанин кивнул египтянину, и тот кивнул в ответ — оба как бы признали, что рассчитались по долгам, и, может быть, даже выразили взаимное уважение. А потом Нокс и Гейл вышли в ночь, навстречу новому дню и новой жизни.ЭПИЛОГ
«Так вот оно каково, быть знаменитым», — думал Нокс, жарясь под палящим светом дуговых ламп. Зал бы набит до отказа — фотографы, телевизионщики, репортеры с микрофонами старались вовсю, доказывая боссам, что не даром едят свой хлеб, хотя большинство из них уже поняли — те ответы, что им здесь предлагают, не стоят и гроша ломаного. — Извините, — в сотый, наверное, раз повторил Юсуф Аббас. — В данный момент сказать, что именно мы нашли, невозможно. Археология не терпит суеты. Потребуется какое-то время для организации работ и тщательного изучения самих материалов. Может быть, через год мы будем знать больше. А сейчас… Еще три вопроса, и, пожалуй, закончим. Кто желает… — Дэниел! — прокричала из заднего ряда молодая рыжеволосая женщина. — Дэниел, посмотрите сюда! — Нокс повернулся, и его ослепила вспышка. — Почему вы так уверены, что нашли Александра? — Правда ли, что там еще осталось золото? — выпалил свой вопрос японский журналист. — Гейл! Гейл! — замахал рукой мужчина с сединой в волосах. — Вы не боялись, что вас просто убьют? — Пожалуйста! — Юсуф умоляюще сложил перед собой руки. Происходящее доставляло ему ни с чем не сравнимое удовольствие. — По порядку. Нокс потер небритую щеку. Ну и чудеса! Он вполне мог представить, что среди миллионов людей по всему свету, которые смотрят сейчас эту пресс-конференцию, найдется несколько старых знакомых. И как они себя чувствуют? Смотрят, должно быть, в телевизор, качают головой, чешут затылки и либо матерятся под нос, либо заходятся со смеху и тянутся к телефону, чтобы позвонить кому-то из общих друзей. Смотрел телик? Видел? Помнишь того парня, Нокса? Зуб даю, это был он! Нокс повернулся к Гейл. Она улыбалась и вскинула бровь, показывая, что прекрасно понимает, о чем он думает. В последние двадцать четыре часа произошло столько странного и удивительного. Первый допрос в Суэце проходил легко, доброжелательно, почти весело. Со всех сторон сыпались шуточки, их с Гейл воспринимали как героев, им пожимали руки. История с Мохаммедом уже захватила воображение и тронула души миллионов египтян. В дополнение ко всему им доставило немалое удовольствие видеть, как изворачивается перед камерами Юсуф Аббас, как пытается он объяснить свои отношения с Драгумисами, как отбивается от вопросов насчет сотрудничества с МФАР и уходит от ответа на вопрос, с какой целью посещала его в Каире Елена Колоктронис. А потом совершенно неожиданно тон вдруг изменился. В полицейский участок приехал новый следователь по имени Умар, и по его распоряжению Нокса и Гейл развели по разным камерам. Потом начались допросы. Долгие, выматывающие. Скошенные, в форме полумесяца, баки и пронзительные глазки придавали Умару слегка зловещий вид, но особенно раздражало то, что все показания воспринимались им с абсурдной подозрительностью. Он всячески старался поймать Нокса на противоречии самому себе, устраивал ловушки и искажал смысл сказанного. К Николаю Драгумису и его людям Умар не проявлял, похоже, ни малейшего интереса, словно убийства и прочие совершенные ими преступления были какой-то мелочью. Основное свое внимание он сосредоточил на передвижениях Нокса, пытаясь заставить англичанина признать факт незаконного проникновения на территорию раскопок, проводящихся Верховным советом по древностям в Александрии и Дельте. — Понятия не имею, о чем вы говорите, — стоял на своем Нокс. — В этих местах не был, что они собой представляют, не знаю. — Неужели? — Умар картинно нахмурился. — Тогда, может быть, объясните, каким образом фотографии этих объектов оказались в ноутбуке и памяти фотоаппарата, обнаруженных в вашем джипе? Нокс понял, что попался. О фотографиях он успел позабыть. Запираться было бессмысленно, требовать адвоката — подозрительно. И то и другое показало бы, что ему есть что скрывать. Врать такому человеку и вовсе безумие. К тому же надо было принимать во внимание и репутацию Рика — после всех принесенных жертв Рик никак не заслуживал клейма гробокопателя. Пауза затягивалась, и следователь самодовольно ухмыльнулся: — Я жду. — Я не сделал ничего плохого и ни в чем не преступил закон, — ответил Нокс устало. — Возможно. С вашей точки зрения. А вот в нашей стране вторжение на территорию исторических объектов считается серьезным преступлением. Тем более что за вами закрепилась определенная репутация. Вы ведь продавали антиквариат на черном рынке, не так ли? — Чушь! — взорвался Нокс. — И вы сами это знаете! — Объясните, откуда взялись фотографии. Нокс нахмурился и, откинувшись на спинку стула, сложил руки на груди. — Какие фотографии? Умар хмыкнул. — Знаете, какое вас ждет наказание на кражу исторических ценностей? Десять лет даже за покушение на кражу. — Смешно. Я только что помог вашей стране сохранить важнейшее сокровище. — Тем не менее, мистер Нокс, умный человек должен сознавать всю серьезность своего положения. Вы ведь умный человек, мистер Нокс? Уловив в словах следователя скрытый смысл, Нокс посмотрел на него повнимательнее. — Что вы имеете в виду? — Я хочу сказать, что существует только одно объяснение вашего присутствия во всех этих местах. Объяснение, которому я готов поверить и которое готов принять с радостью. — И в чем оно состоит? — Состоит оно в том, что вы действовали с разрешения Верховного совета по древностям. В частности, с ведома и одобрения генерального секретаря совета господина Юсуфа Аббаса. Вот оно что! Нокс закрыл глаза, покачал головой и рассмеялся. — Ловко придумано. Получается, что я работал на Юсуфа, был его осведомителем и расследовал деятельность Драгумисов. Другими словами, он не сотрудничал с ними, а пытался вывести их на чистую воду. Скажите, а вам-то что с этого? — Понятия не имею, о чем вы, — поджав губы, ответил следователь. — Но пожалуй, нам с вами стоит еще раз пройтись по вашему заявлению. Вы и сами понимаете, что средства массовой информации хотят как можно скорее услышать полную версию событий. Только теперь вы начнете с телефонного звонка, который сделали Юсуфу Аббасу, когда у вас появились первые подозрения относительно намерений Драгумисов. Вы не забудете упомянуть, что получили от него некое задание и действовали в рамках определенных полномочий. — Иначе?.. — В противном случае проигрывают все. Юсуф. Вы. Девушка. Ноксу стало не по себе. — Девушка? — Египту нужно кого-то наказать, а греки все погибли. Ваша подруга, Гейл Боннар, работала на них. Несколько дней назад летала в Салоники наличном самолете Филиппа Драгумиса. Находилась в Сиве вместе с Еленой Колоктронис. Такая милая девушка! Представляете, каково ей будет даже на месяц попасть в египетскую тюрьму. — Такое невозможно. Умар наклонился к нему через стол. — И вот еще о чем подумайте. Если согласитесь, станете героем. Мне поручено довести до вашего сведения, что Верховный совет по древностям примет вас с распростертыми объятиями. Сможете получить разрешение на работу едва ли не на любом археологическом объекте. Нокса так и подмывало посоветовать Умару засунуть свое предложение куда подальше. Лет пять назад он так бы и сделал. Но пустыня — хороший учитель, а возраст — надежное средство от упрямства. — Если я соглашусь, то только с одним условием. — Каким? — Совет по древностям учреждает новую премию. Имени Ричарда Митчелла. И пусть она вручается ежегодно молодому, перспективному археологу лично генеральным секретарем. Первый кандидат уже есть — Рик, посмертно. Следователь позволил себе улыбнуться. — С вашего разрешения… — Он достал из кармана сотовый и вышел. Нокс с удовольствием вытянул ноги. Рана на бедре беспокоила меньше, кость, как его заверили, не пострадала — останется только шрам на память. Умар вернулся быстро, не прошло и минуты. — Ваше предложение принято, но с небольшой поправкой. Будет просто премия Митчелла. В знак признания заслуг всей семьи. Мой знакомый уверяет, что это максимум возможного, и я склонен ему верить. Нокс кивнул. Откровенно говоря, его удивило уже то, что Юсуф Аббас пошел даже на такую уступку. Косвенным образом это подтверждало тот факт, что никаких законов Ричард Митчелл не нарушал, и, следовательно, виновным в продаже папирусов мог быть только Юсуф. Должно быть, нынешнего секретаря совета припекло по-настоящему и ему требовалось срочно предпринять что-то для изменения ситуации. Отказ Нокса играть на стороне Аббаса мог дорого обойтись последнему, но в данном случае Нокс рисковал не только собственной шкурой. — Хорошо, — сказал он, — только вам нужно заручиться еще и согласием девушки. — Оно у меня есть. — Умар похлопал себя по карману. — Похоже, ей хочется оставаться в тюрьме не больше, чем вам. — Я могу с ней повидаться? — Пока еще нет. Вот оформим ваше заявление и созовем пресс-конференцию. Вы, француженка и Юсуф расскажете миру, как вместе боролись против Драгумиса и как вместе с Хасаном пресекли попытку вывезти из страны ее национальное достояние. А уж потом делайте что хотите. — Делайте что хотите? После того как скомпрометируем себя в глазах всего мира? Умар лишь улыбнулся. И вот они все здесь. Юсуф Аббас завершил пресс-конференцию, поблагодарил журналистов, напомнил, что, если у кого-то остались вопросы, связываться нужно не с Ноксом или Боннар, а непосредственно с ним лично. После этого он положил ладони на стол, напрягся, оттолкнулся, поднялся со стула и растянул рот в улыбке, приглашая собравшихся почтить его старания аплодисментами, а когда их не последовало, подозвал Нокса и Гейл и обнял обоих за плечи как лучших друзей — для групповой фотографии. Заскрипели стулья, свет стал меркнуть, репортеры потянулись к выходу, на ходу звоня друзьям и в офисы. Внимание мира передвинулось на что-то еще, и Нокс ощутил вдруг какую-то странную пустоту. Он никогда не искал известности, не лез на первые места, но, впервые попав под объективы телекамер, как будто вдохнул пьянящий воздух славы. Юсуф с отеческой улыбкой проводил их до задней двери, расспрашивая о дальнейших планах, но едва они оказались в коридоре, как он отступил от Нокса и Гейл и вытер платком руки, словно подозревал обоих в переносе опасной инфекции. — Даже не думайте давать интервью без моего разрешения, — предупредил генеральный секретарь Совета по древностям. — Мы уже обещали. Юсуф с мрачным видом кивнул, как будто хорошо знал, чего стоит слово таких людей, потом отвернулся и двинулся прочь. Нокс передернул плечами и посмотрел на Гейл: — Давай уйдем отсюда, а? Я уже вызвал такси. — Так чего мы ждем? Они зашагали к выходу по длинному лабиринту коридоров. — В голове не укладывается, что Юсуфу все сошло с рук, — пробормотал Нокс. — А что еще нам оставалось? Улик против него у нас нет, а у него против нас есть. И не мы виноваты в том, что Египет назначил этого человека генеральным секретарем Совета по древностям. — Твой отец никогда бы не пошел на такую сделку. — Откуда ты знаешь? Пошел же он на сделку с Драгумисами. — Гейл улыбнулась и взяла его за руку. — Так или иначе, все позади. Пожалуйста, давай поговорим о чем-нибудь еще. — Например? — Например, о том, что ты собираешься делать дальше. Нокс вздохнул, вспомнив о Рике. — Сейчас — на похороны. — Господи, конечно. — Она покачала головой. — А потом? — Не знаю. Еще не думал. — Нокс пожал плечами, хотя это было неправдой. О том, чтобы снова заняться раскопками, он думал с той самой минуты, как Умар сделал свое предложение. — А ты? — Первым же рейсом возвращаюсь в Париж. — Вот как? — Он даже остановился. — Серьезно? — Хочу уйти из Сорбонны, а о таких вещах, как мне кажется, не принято сообщать по телефону. Они всегда относились ко мне доброжелательно. Нокс с трудом спрятал улыбку. — А потом? — Планирую вернуться. Найти работу на каких-нибудь раскопках. Набраться опыта. Войти в курс дела. Слышала, вроде бы Огюстену постоянно требуются новые работники. Может быть… — Огюстену! — возмущенно воскликнул Нокс. — Этому старому козлу! Ты, наверное, шутишь! — Мне казалось, он твой друг. — Он и есть мой друг. Именно поэтому я и не хочу, чтобы ты работала у него. — В любом случае мне нужна работа. У тебя есть предложение лучше? Они вышли через заднюю дверь и спустились по ступенькам к уже стоящему у тротуара такси. Нокс открыл заднюю дверцу, пропустил Гейл, сел рядом с ней, сказал водителю адрес и опустил стекло, вдыхая запахи Египта — запахи растений и трав, отработанного топлива и пота. Это был настоящий Египет, далекий от политики, амбиций, коррупции, обмана. Египет, манивший скрытой истиной тысячелетий. Он повернулся к Гейл: — Скоро все это кончится, и мне самому понадобится напарник. — Правда? — Да. Кто-то, готовый работать за гроши, из любви к этому делу. Кто-то, кто мог бы делать то, что не умею делать я. В идеале — специалист по древним языкам. Желательно умеющий обращаться с фотоаппаратом. В общем-то, знаешь ли, я бы взял двоих по цене одного. Больших денег у меня нет. Гейл рассмеялась, а в глазах у нее запрыгали искорки. — А можно спросить, что вы двое собираетесь искать? Нокс усмехнулся: — Хочешь знать, что мы вдвоем собираемся искать? — Да, — не раздумывая ответила она. — Именно это я и имела в виду.Уилл Адамс «Тайна исхода»
ПРОЛОГ
Южный берег озера Мариут. 415 год Наконец глина подсохла. Марк взял с пола немного грязи и песка и растер по свежей светлой поверхности, пока та не потемнела и не стала внешне неотличимой от остальной части стены. Чтобы рассмотреть получше, он поднес масляную лампу к стене и добавил грязи в тех местах, которые вызывали сомнения, хотя, если честно, для этого требовался более зоркий глаз. Он в последний раз прошел через хорошо знакомые коридоры, прощаясь с соратниками и предками, со всей прошлой жизнью, поднялся по ступенькам и вышел. Уже наступал вечер, и времени терять нельзя. Он закрыл деревянную крышку и начал набрасывать на нее песок и камни. Сквозь стук падающих камней, шуршание песка и скрежет о пол обитой железом лопаты начали доноситься странные звуки, больше всего напоминающие песнопения. Они становились громче и казались такими реальными, что Марк замер и прислушался. Вдруг все стихло, и стало слышно только его тяжелое дыхание, громкий стук сердца и шелест песка. Одни лишь страхи одинокого старика. Солнце клонилось к западу, начиная приобретать оранжевый оттенок. Обычно они появлялись к ночи, как и надлежало злодеям, но с каждым днем становились смелее. Утром в гавани он видел переговаривавшихся между собой незнакомых людей, которые некогда были его друзьями, а сейчас смотрели на него как на прокаженного. А он столько раз лечил их недуги, не думая об опасности заразиться. Марк опять взялся за лопату, стараясь копать быстрее, чтобы не позволить панике одержать над собой верх. Раньше он надеялся, что все утрясется. Ведь их общине всегда удавалось пережить погромы и войны. Казалось, их идеям в конце концов удастся восторжествовать, потому что они были намного сильнее и рациональнее благочестивой жестокой чепухи так называемой «благонамеренности». Но он ошибался. Поддаваясь страхам, человек терял рассудок в силу своей природы. Бедная Гипатия![191] Такая прекрасная, мудрая и благородная женщина. По слухам, самосуд над ней учинили по приказу самого Кирилла Александрийского.[192] Эпифаний, совсем еще мальчик, слишком юный для таких сцен, видел все собственными глазами. Толпу возглавлял лицемерный чтец Петр, что неудивительно. Они вытащили ее из носилок, раздели донага, отделили плоть от костей устричными раковинами и сожгли останки. Они называют себя слугами Бога, но неужели не понимают, кем являются на самом деле? Солнце село. На землю опускалась прохлада ночи. Он работал уже не так быстро — силы были уже не те, что в молодости. Но копать не прекращал. Чем быстрее он закончит, тем раньше сможет присоединиться к семье и соратникам в поисках прибежища в Гермополисе или даже Ченобоскионе, если наступившее безумие распространится слишком далеко. Он отправил их вперед с накопленной веками мудростью — свитками и другим сокровищем, которое им удалось захватить с собой. Но самому пришлось задержаться. В последние годы они слишком расслабились. Существование здесь подземного комплекса уже не оставалось ни для кого секретом, о чем свидетельствовали абсурдные слухи о богатстве и спрятанных сокровищах, доходившие до него самого. Если эти негодяи серьезно займутся поисками, то им наверняка удастся обнаружить ступеньки, как бы он ни старался их скрыть. Вот почему он решил замуровать крещальню,[193] чтобы сохранить хотя бы частичку их знаний, если подземный комплекс будет найден. Рано или поздно к людям вернется рассудок, и тогда они смогут возвратиться назад. Если не он сам, то его дети или внуки. А если и не они, то, возможно, будущие поколения из более разумной и просвещенной эпохи, которые по достоинству оценят мудрость стен и не будут их ненавидеть или осыпать бранью. Он закончил выравнивать грунт, набросанный в углубление, и притоптал его для верности, чтобы это место не бросалось в глаза. Пора уходить. Необходимость уйти приводила его в отчаяние. Он стал слишком стар для таких приключений, слишком стар, чтобы все начинать сначала. Все, что ему требовалось от жизни, сводилось к покою. Только в таком состоянии он мог бы изучать рукописи и познавать природу мира. Но теперь самодовольные и жестокие глупцы, для которых грехом считалась сама возможность думать, сделали все это неосуществимым. Это сквозило в их глазах, проявлялось в удовольствии, которое они получали, применяя насилие. Они купались в своем злодействе и высоко воздевали залитые кровью руки, будто демонстрируя добродетель. Он путешествовал налегке, без всякой смены одежды, захватив только немного еды и несколько монет. Марк прошагал не больше десяти минут, как увидел на гребне горы впереди отблески света. Погрузившись в свои мысли, он сначала не придал значения слабому свечению. Но вскоре понял, что это были факелы, приближавшиеся со стороны гавани. Ветер поменялся, и до него стали доноситься голоса кричавших и поющих мужчин и женщин, с ликованием ожидавших новой расправы. Он заспешил назад, туда, откуда пришел: сердце, казалось, вот-вот выскочит из груди. Их поселение находилось на склоне пологого холма, спускающемся к озеру. Он добрался до вершины и увидел, как тут и там начинали вспыхивать языки пламени, охватывая огнем оставленные жилища. Справа раздался крик. Занялась крыша одного дома, потом другого, третьего. Их дома! Их жизни! Крики, наполненные ненавистью, становились все громче и ближе. Он повернулся, чтобы уйти, но куда бы он ни направлялся, везде впереди появлялись факелы, смыкавшиеся в кольцо, становившееся все меньше и меньше. Над толпой пронесся крик. Его заметили! Он побежал, но старые ноги делали побег бессмысленным, хотя он и понимал, что его ждет, если поймают. И вот наконец они окружили его — на лицах всех только жажда крови. Ему оставалось только одно — встретить их, сохраняя достоинство и мужество, и надеяться вызвать в них чувство стыда и милосердие. А если этого не случится, то они, возможно, проснутся утром и вспомнят о своих деяниях с таким ужасом и омерзением, что это сохранит жизнь другим. Оно того стоило. Тело начало непроизвольно дрожать, и он упал на колени. По щекам текли слезы. Марк молился.ГЛАВА 1
I
Улица Баб-Седра, Александрия Дэниел Нокс шел по улице Баб-Седра, когда его внимание привлекла глиняная чаша на расстеленной хлопковой скатерти уличного торговца. Наполненная спичечными коробками и упаковками белых салфеток, чаша стояла на стопке потрепанных арабских школьных учебников. Его сердце чуть дрогнуло от ощущения дежа-вю. Появилась уверенность, что он где-то видел точно такую же чашу. Причем не случайно. В какой-то момент ему показалось, что он вот-вот вспомнит, но этого не произошло, и он почувствовал досаду, не в силах понять, что именно его остановило. Нокс помедлил, нагнулся и взял сначала яркий пластмассовый горшок с покрытыми пылью желтыми искусственными цветами, а потом — изрядно потрепанный учебник по географии, из которого посыпались страницы с устаревшими топографическими картами Египта и разлетелись по скатерти, как колода карт в руках фокусника. — Ас-саляму алейкум, — кивнул торговец, паренек не старше пятнадцати лет, но из-за поношенной одежды на пару размеров больше выглядевший еще моложе. — Ва алейкум ас-салям, — ответил Нокс. — Нравится книга, мистер? Хотите купить? Нокс пожал плечами и положил ее на место, обвел все еще раз безразличным взглядом, будто его ничего не интересовало. Но юный торговец понимающе ухмыльнулся — провести его не удастся. Нокс улыбнулся, признавая свое поражение, и дотронулся пальцем до глиняной чаши. — Что это? — спросил он. — У мистера хороший глаз, — ответил юноша. — Замечательная старинная вещь из богатой истории Александрии. Чаша для фруктов самого Александра Македонского! Да! Александра Македонского! Истинная правда. — Александра Македонского? — переспросил Нокс. — Этого не может быть! — Истинная правда, — не сдавался торговец. — Останки полководца удалось найти. И эта чаша — из его захоронения! Да! Человек, который нашел его, Дэниел Нокс, и он мой очень хороший друг. Он сам дал мне эту чашу! Нокс засмеялся. После того знаменательного события он стал всеобщим лучшим другом. — И ты продаешь это на улице? — поддразнил он. — Если чаша принадлежала Александру Македонскому, то ей место в самом Каирском музее! Он взял чашу и снова ощутил то же чувство дежа-вю, странное покалывание в груди, сухость в горле и легкие толчки в затылке. Он покрутил чашу в руках, получая удовольствие от прикосновения. Не будучи специалистом по керамике, Нокс, как все археологи, неплохо в ней разбирался. В немалой степени благодаря тому, что девять из десяти предметов материальной культуры, найденных при любых раскопках, представляли собой гончарные изделия: черепки блюд, чаш или кувшинов, осколки масляных ламп или бутылей с благовониями, а если повезет, то даже остраконы.[194] Но эта чаша была целой. Примерно семи дюймов в диаметре и трех дюймов в глубину, с ровным основанием и округлыми краями, без ободка, что позволяло пить из нее, просто держа обеими руками. Судя по гладкой поверхности, глину перед замесом тщательно просеяли, чтобы не попадалось камушков, и только потом подвергли обжигу. Серовато-розовый цвет чаши, покрытой осветляющей краской, местами напоминал кофе, в котором размешали сливки. Не исключено, что производство местное, хотя и не обязательно. Это мог определить только специалист. С датировкой он чувствовал себя уверенней. Высококачественные изделия наподобие масляных ламп или дорогой посуды постоянно модифицировались, хотя бы для простой демонстрации благополучия их владельцев, но обычные предметы повседневного пользования не меняли своей формы веками. Примерно пятидесятый год н. э., плюс-минус пара столетий. Или пара тысячелетий. Он поставил чашу на место, намереваясь уйти, но находка его не отпускала. Дэниел сидел на корточках и разглядывал ее, потирая подбородок и пытаясь понять, чем именно чаша его так заинтересовала. Нокс знал, как редко на уличных развалах попадались действительно ценные артефакты. Уличные торговцы отлично понимали, что здесь они не получат за них настоящей цены, не говоря уже о том, что полиция, занимавшаяся антиквариатом, свое дело знала. На задворках Александрии и Каира трудилось немало ремесленников, способных в мгновение ока изготовить очень достоверные копии, лишь бы заставить доверчивых туристов расстаться со своей наличностью. Но эта конкретная чаша выглядела слишком примитивной, чтобы оправдать усилия по подделке. — Сколько? — не выдержав, спросил он. — Тысяча американских долларов, — не моргнув глазом, заявил юный торговец. Нокс снова засмеялся. Египтянам не сыщешь равных в оценке не товаров, а покупателей. Он сегодня наверняка одет так, что производит впечатление богатого. Богатого и глупого. Он опять попытался уйти, и снова его что-то остановило. Он притронулся кончиком пальца к вазе, желая избежать торговли. Стоило начать торговаться, и выглядело бы невежливо не прийти к соглашению, а Нокс никак не мог определиться, нужна ли ему эта чаша, даже купленная задешево. Если она действительно представляет ценность, то ее приобретение будет незаконным. Если подделка, то мысль, что его удалось одурачить, будет долго действовать ему на нервы, особенно если об этом прознают друзья и коллеги. Он решительно тряхнул головой и на этот раз поднялся. — Пятьсот, — торопливо сказал юноша, чувствуя, что выгодная сделка срывается. — Я видел вас раньше. Вы — хороший человек. Вам — особая цена. Очень особая. Нокс покачал головой. — Откуда она у тебя? — спросил он. — Из гробницы Александра Македонского. Это точно! Ее дал мне мой друг, потому что он очень хороший… — Правду! — прервал его Нокс. — Или я ухожу. Мальчик понимающе сузил глаза. — А зачем мне говорить? — спросил он. — Чтобы вы позвали полицию? Нокс достал из заднего кармана брюк деньги и показал их торговцу. — Откуда мне знать, что она настоящая, если ты не говоришь, где ее взял? — поинтересовался он. Торговец скривился и оглянулся по сторонам, чтобы убедиться в отсутствии подслушивающих. — Друг моего двоюродного брата работает на раскопках, — шепотом сказал он. — Каких раскопках? — нахмурился Нокс. — Кто их ведет? — Иностранцы. — Какие иностранцы? Тот безразлично пожал плечами. — Иностранцы. — И где? — На юге. — Он махнул рукой. — Южнее Мариута. Нокс кивнул. Это походило на правду. В древние времена озеро Мариут окружали многочисленные фермы и поселения, но потом приток воды из Нила сильно сократился из-за отлагающихся наносов ила, и озеро начало постепенно усыхать. Нокс начал медленно отсчитывать деньги. Если эта чаша действительно с раскопок, то его долг — вернуть ее или по меньшей мере дать знать кому следует, что на раскопках возникла проблема с безопасностью. Тридцать пять египетских фунтов. Он держал их двумя пальцами. — Так, значит, ты говоришь, к югу от озера? — Он снова сдвинул брови. — Где именно? Чтобы купить, мне надо знать точно. Взгляд мальчика неохотно переместился с денег на Нокса. На его лице отразилась горькая досада, будто он сообразил, что и так сказал слишком много. Он пробормотал ругательство, схватил скатерть за четыре угла, свалив все свои товары в кучу внутри, и обратился в бегство. Нокс попытался его преследовать, но на его пути неожиданно возник огромный мужчина. Он хотел обойти его, но человек сделал шаг в ту же сторону и, скрестив руки на груди, с улыбкой ждал, что предпримет Нокс. Но было уже поздно — юноша с глиняной чашей успел раствориться в толпе. Нокс пожал плечами и решил не связываться. Почти наверняка чаша того не стоила. Да. Почти наверняка.II
Восточная пустыня, Средний Египет Инспектор полиции Нагиб Хуссейн наблюдал, как патологоанатом больницы откинул конец голубой мешковины, чтобы показать высушенное тело девочки. По крайней мере Нагиб решил, что тело принадлежало именно девочке, судя по небольшим размерам, длинным волосам, дешевым украшениям и одежде, но уверенности он не чувствовал. Мертвое тело, разлагаясь, пролежало в горячих песках Восточной пустыни слишком долго и превратилось в мумию: на затылке обнаружилась рана, оставившая на ткани след от запекшейся крови. — Кто ее нашел? — спросил патологоанатом. — Один проводник, — ответил Нагиб. — Судя по всему, каким-то туристам захотелось приобщиться к настоящей пустыне. — Он хмыкнул. — Что ж, это им точно удалось. — И она просто там лежала? — Сначала они увидели мешковину. Затем ступню. Остальную часть тела скрывал песок. — Похоже, ее вынесла на поверхность ночная буря. — И благополучно уничтожила все следы, — согласился Нагиб. Он смотрел, скрестив руки, как патологоанатом продолжал предварительный осмотр тела, разглядывая кожу головы, глаза, щеки и уши, как постепенно двигал ее нижней челюстью и в конце концов открыл рот и с помощью лопаточки заглянул в него, соскоблив пену, грязь и песок с высохшей перепонки языка, внутренней поверхности щек и горла. Он закрыл рот и внимательно осмотрел шею, вздутие на ней и шейные позвонки, вывихнутое правое плечо и руки, неуклюже и почти стыдливо сложенные вдоль тела. — Сколько ей лет? — поинтересовался Нагиб. — Дождитесь отчета. — Ну пожалуйста! Мне же надо с чего-то начать. Патологоанатом вздохнул. — Тринадцать-четырнадцать. Примерно так. А на правом плече есть признаки посмертного смещения. — Да, — согласился Нагиб. Из профессионального тщеславия ему хотелось показать патологоанатому, что он сам пришел к такому же выводу, поэтому, не удержавшись, инспектор сказал: — Я подумал, что окоченение произошло до того, как ее смогли похоронить. Возможно, при окоченении ее рука была поднята вверх над головой. А те, кто хоронил ее, попытались вернуть ее на место, чтобы завернуть в мешковину. — Возможно, — согласился патологоанатом. Похоже, он не относился к тем, кто делает необоснованные выводы. — И какое это дает нам время после смерти? — Трудно сказать, — ответил патологоанатом. — Чем жарче, тем быстрее наступает трупное окоченение, но оно и проходит быстрее. А если она, скажем, бежала или боролась, то все процессы ускоряются. Нагиб сделал глубокий вдох, чтобы подавить нетерпение. — Хотя бы приблизительно? — Обычно плечевые мышцы подвергаются окоченению в последнюю очередь. Все начинается примерно через три часа, нередко — через шесть-семь часов. После этого… — он покачал головой, — процесс может занять от шести часов до двух дней. — Но три часа — минимум, верно? — Обычно так, хотя бывают исключения. — Исключения всегда бывают, — отозвался Нагиб. — Это верно. — Патологоанатом пальцем поддел тонкую цепочку вокруг шеи, на которой висел серебряный коптский[195] крестик. Он взглянул на Нагиба — оба подумали об одном и том же. Еще одна мертвая коптская девочка. При нынешних беспорядках и волнениях в регионе не хватало только этого. — Красивая вещь, — заметил доктор. — Да, — согласился Нагиб. Значит, ограбление отпадает. Патологоанатом поднял юбки девочки, но ее поношенное нижнее белье было нетронуто. Никаких признаков сексуального насилия. И вообще насилия, если не принимать во внимание проломленной головы. — А можно сказать, давно ли она умерла? Патологоанатом пожал плечами: — Я бы не рискнул. Для этого надо проводить исследование. Нагиб согласно кивнул. С телами, найденными в пустыне, это действительно обстояло так. Месяц, год, десять лет — они все выглядели одинаково. — А причина смерти? Удар по голове, верно? — Пока еще рано делать окончательный вывод. Нагиб скривился. — Ну же! Я не буду на вас ссылаться, если не подтвердится. — Все так говорят. А потом ссылаются. — Ладно. Если не удар по голове, то, возможно, ей сломали шею? Доктор побарабанил пальцем по колену, размышляя, стоит ли поделиться догадкой или лучше промолчать. — Вы действительно хотите знать мое мнение? — наконец поинтересовался он. — Да. — Вам оно не понравится. — Попробуйте. Патологоанатом поднялся. Положив руки на бедра, он подошел к окну и бросил взгляд на безбрежные желтые пески Восточной пустыни, над которыми дрожал раскаленный воздух. Монотонность вида нарушалась только суровыми горами Амарны. — Ну что же, очень хорошо, — улыбнулся он, отлично понимая, что такие события не будут частыми в его практике. — По моему мнению, она утонула.III
Нокс нашел Омара Тофика в офисе, с отверткой в руках и на коленях перед разложенными на полу внутренностями компьютера, корпус которого стоял отдельно. — Неужели нет других забот? — поинтересовался он. — Компьютерщики смогут прийти только завтра. — Тогда найми других. — Другие стоят дороже. — Да, потому что приходят, когда в них есть нужда. Омар пожал плечами, будто соглашаясь со справедливостью сказанного, но Нокс сомневался, что его слова возымеют действие. Тофик — молодой человек, выглядевший даже моложе своего возраста, которого недавно назначили исполняющим обязанности руководителя Высшего совета по делам древностей Александрии. Однако все знали, что Юсуф Аббас — Генеральный секретарь Высшего совета по делам древностей Египта — хотел этим назначением получить послушного и легко убираемого подчиненного, которого сменит уже на постоянной основе один из его доверенных помощников. Знал об этом и сам Омар, слишком робкий, чтобы этому воспротивиться. Он проводил все время в старом офисе, скрываясь от удивленных сотрудников и занимая себя такими необременительными занятиями, как сейчас. Тофик поднялся и вытер руки. — Так чем я могу быть полезен, мой друг? Нокс помедлил. — На рынке я видел старую чашу. Хорошо растертая глина после обжига. Серо-розовая. Примерно семь дюймов в диаметре. — Она может быть чем угодно. — Да, но у меня есть ощущение, понимаешь? Омар серьезно кивнул, будто проявляя уважение к ощущениям Нокса. — Ты хочешь посмотреть базу данных? — Если можно. — Конечно. — Омар гордился своей базой данных. Ее создание являлось его основным занятием до неожиданного повышения. — Ты можешь устроиться в кабинете Махи. Ее сегодня не будет. — Они вместе прошли в другое помещение, и Омар сел за ее стол. — Дай мне минуту, — сказал он. Нокс кивнул, подошел к окну и посмотрел на стоявший внизу джип. После эпопеи с Александром Македонским ремонт машины обошелся ему в целое состояние, но она верно служила уже много лет, и он не жалел потраченных денег. — Есть новости от Гейл? — Нет. — Ты знаешь, когда она возвращается? — Когда закончит, полагаю. Омар покраснел и сказал: — Все готово. — Извини, — смутился Нокс, — я неудачно выразился. — Все в порядке. — Просто все об этом спрашивают, понимаешь? — Потому что она нам всем очень нравится. Вы оба нам нравитесь. — Спасибо, — отозвался Нокс и принялся за работу с базой данных: цветные и черно-белые фотографии чаш, блюд, статуэток, погребальных ламп. В основном он быстро скользил взглядом по изображению и переходил к следующему, а старый компьютер надрывно постанывал, стараясь не отставать от заданного темпа. Иногда его взгляд задерживался на отдельных предметах, но потом он убеждался, что искал не это. С древними артефактами всегда происходило именно так: чем больше смотришь, тем больше находишь различий. Омар вернулся с графином воды и двумя стаканами. — Есть успехи? — Пока нет. — Он закончил с базой данных. — Это все, что есть? — По местному происхождению — да. — А не местному? Омар вздохнул. — Когда я только начинал этот проект, то обращался с письмами во многие музеи и университеты. Тогда ответов пришло немного. Однако после моего назначения на эту должность… — Просто удивительно! — рассмеялся Нокс. — Но мы еще не ввели эти данные. Пока они все на бумажных носителях или дисках. — А можно посмотреть? Омар открыл нижний ящик картотечного шкафа и вытащил коробку с дисками. — Они еще не разобраны, — предупредил он. — Это не важно, — сказал Нокс и вставил первый диск в компьютер, отозвавшийся громким ворчанием. На экране появилась страница с ногтями большого пальца. Куски папируса и хлопковой ткани. Он перешел на другую страницу, затем следующую. Керамические изделия, до которых, он в конце концов добрался, оказались красочными и фигурными, совсем не похожими на то, что он искал. — Ладно, не буду мешать, — сказал Омар. — Спасибо. — На втором диске размещались скульптуры Римского периода, на третьем — драгоценности, а четвертый диск оказался испорчен. Мысли Нокса неожиданно перескочили на совершенно другое, возможно, из-за вопроса, заданного Омаром. Ему вдруг вспомнилась Гейл во время завтрака на горной дороге к Нилу в Эль-Минья, то, как она слизнула с верхней губы кусочек глазури от выпечки, как развевались на ветру ее черные волосы и как улыбнулась, заметив, что он на нее смотрит. На восьмом диске была лекция по анатомии, рассказывающая о том, как отличить чернорабочих от праздных богатых по толщине костей и искривлению позвоночника.В то утро в Эль-Минья зазвонил мобильный телефон Гейл. Она посмотрела на номер и отвернулась от него на сиденье, не став сразу разговаривать, но разговор закончила очень быстро, обещав перезвонить. — Кто это? — поинтересовался он. — Никто. — Тебе нужно обратиться к провайдеру, если тебе звонят люди, которых нет. Она вздохнула и неохотно сказала: — Фатима. — Фатима? — Неожиданный укол ревности. Фатима была его другом. Он познакомил их всего неделю назад. — И что она хотела? — Мне кажется, ей стало известно, что работы в оазисе Сива откладываются. — Тебе кажется? — Ладно, она узнала. — И позвонила выразить сочувствие, верно? — Ты помнишь, как она заинтересовалась моим программным обеспечением? Одиннадцатый диск был посвящен исламским артефактам. Двенадцатый — серебряным и золотым монетам. — Она хочет, чтобы ты на нее поработала? — Сива же все равно откладывается? — сказала Гейл. — А я ненавижу ничего не делать, особенно если получаю за это деньги. Я ненавижу быть балластом. — Ты — не балласт, — резко сказал он. — Как ты можешь так говорить? — Я им себя чувствую. На тринадцатом диске оказались настенные рисунки усыпальниц додинастического периода. Нокс стал автоматически просматривать четырнадцатый диск. Он дошел уже до середины, потом почувствовал, что что-то пропустил. Он вернулся на предыдущую страницу, затем еще на одну. И точно: в правом верхнем углу находилась точная копия чаши, которую он видел, только она была перевернута и сфотографирована дном вверх. Та же форма, тот же цвет, та же структура, та же модель. Однако описания там не нашлось — только каталожные номера. Он позвал Омара, который пришел и открыл картотечный шкаф. Нокс назвал ему номер нужного каталога, и тот, достав его, стал водить пальцем по перечню в поисках нужной записи. Наконец он озадаченно произнес: — Но этого не может быть! Это даже не чаша! — Тогда что? — Крышка. Крышка специальной емкости — кувшина — для хранения. Нокс хмыкнул. После слов Омара назначение «чаши» стало очевидным. Но особой пользы от этой информации Нокс не получил. Через многочисленные гавани Александрии перевозились огромные объемы товаров. Изготовление сосудов для транспортировки и хранения было процветающей отраслью. — Да, я ошибся, — признал он. Однако его слова не возымели никакого действия на взволнованного Омара. — Но это крышка от сосуда, который не имеет никакого отношения к местному производству. И даже к Египту. — Тогда откуда он? Омар скосил на него взгляд, будто жертва неудачной шутки. — Из Кумрана. Там нашли свитки Мертвого моря.[196]
ГЛАВА 2
I
Вокзал Асьюта, Средний Египет Гейл Боннар начинала жалеть, что приехала на вокзал встречать Чарльза Стаффорда и его группу. Обычно ей нравилось находиться в толпе, среди шума и атмосферы всеобщего равенства, особенно здесь, в Среднем Египте, где безграничное дружелюбие людей еще не было испорчено неумеренным нашествием туристов. Но за последние недели в обществе постоянно нарастало напряжение. После обеда где-то в городе должен был пройти даже марш протеста, что, по-видимому, объясняло наличие на платформе всего трех сотрудников Центральных сил безопасности, хотя обычно людей в форме было полно. Положение усугублялось тем, что предыдущий поезд сломался, и сейчас на вокзале толпилось вдвое больше людей, готовящихся к штурму поезда, чтобы успеть занять место. Стрелки путей загромыхали, насекомые суетливо заметались, люди приготовились к штурму. Наконец подполз допотопный паровоз: окна опустились, двери распахнулись, и пассажиры, нагруженные багажом, выплеснулись на платформу, пытаясь продраться сквозь поток стремящихся навстречу отъезжающих. Бродячие торговцы предлагали хлеб, семечки и кунжут в бумажных кульках, конфеты и воду. В конце платформы из вагона первого класса появился на редкость привлекательный мужчина тридцати с небольшим лет. Чарльз Стаффорд. Несмотря на двухдневную щетину, Гейл сразу узнала его по фотографиям на обложках книг, которые ей накануне дала Фатима. Она пролистала их из вежливости, хотя они относились к жанру популистской истории, который она терпеть не могла: немыслимые теории, подкрепленные выдернутыми из контекста фактами. Кругом заговоры, тайные общества, потерянные сокровища, лежавшие под каждым холмом, и полное игнорирование чужого мнения, если только оно не предоставляло возможность высмеять его и отвергнуть. Он остановился надеть зеркальные очки от солнца и закинул сумку с ноутбуком за плечо. За ним на платформе показалась коренастая молодая женщина в темно-синем костюме, подбирающая пряди непослушных рыжих волос под платок с цветочным орнаментом. И наконец, египетский носильщик, сгибавшийся под тяжестью множества коричневых кожаных однотипных чемоданов и сумок. Со Стаффордом, прокладывавшим себе путь через толпу, столкнулась пожилая женщина. Его ноутбук поехал в сторону и задел голову мальчишки. Немедленно определив, насколько Стаффорд богат, тот поднял рев. Мужчина в грязной коричневой робе что-то резко сказал Стаффорду, но тот высокомерно отмахнулся от него. Мальчик заплакал еще сильнее. Стаффорд тяжело вздохнул и посмотрел на рыжеволосую, явно рассчитывая, что та все уладит. Она остановилась, осмотрела ухо мальчика, сочувственно покачала головой и дала ему купюру. Мальчишка не мог скрыть довольной улыбки и тут же исчез в толпе. Но мужчина в робе не мог смириться с тем, как с ним обошелся Стаффорд, а появление денег разозлило его еще больше. Он громко заявил, что иностранцы, похоже, считают возможным бить египетских детей, когда им вздумается, а потом улаживают все деньгами. Рыжеволосая неуверенно улыбнулась и пыталась ретироваться, но слова рабочего затронули в толпе болезненную струнку, и немедленно вокруг них образовалось оцепление, мешавшее пройти. Атмосфера накалялась. Стаффорд попытался прорваться силой, но его толкнули так сильно, что зеркальные очки слетели. Через мгновение послышался хруст раздавленных стекол. И презрительный смех. Гейл посмотрела в сторону трех сотрудников ЦСБ, но те быстро направились в другую сторону, опустив головы и явно не собираясь вмешиваться в конфликт. Размышляя, как ей лучше поступить, она почувствовала страх. Это вообще не ее проблема. Никто даже не знал, что она здесь. Ее внедорожник был припаркован снаружи, и она, секунду помедлив, повернулась и бросилась к нему.II
— Но это всего лишь крышка, — пытался возразить Омар, едва поспевая за Ноксом по ступенькам ВСДД.[197] — Таких крышек должны быть тысячи. Как можно быть уверенным, что она из Кумрана? Нокс открыл джип и забрался в машину. — Потому что такие кувшины со свитками Мертвого моря находили только там, — ответил он Омару. — По крайней мере еще один нашли в Иерихоне, что всего в нескольких милях к северу, и другой — в Масаде, что тоже недалеко. Нигде больше… — Но они выглядят совершенно обычно. — Они могли так выглядеть, — ответил Нокс, пропуская грузовик, чтобы выехать самому. — Но здесь важно иметь в виду одно обстоятельство. Две тысячи лет назад сосуды использовались для перевозки жидкостей и их хранения. Сосудами для перевозки выступали чаще всего амфоры, имевшие большие ручки для удобства переноски. Они отличались особой прочностью, чтобы выдерживать удары, и имели цилиндрическую форму, что облегчало складирование. — В конце улицы он свернул направо, а потом сразу налево. — Но когда эти жидкости достигали места назначения, их переливали в сосуды для хранения. Эти сосуды уже имели полукруглое дно и стояли на песке, что позволяло их наклонять и выливать содержимое, не прилагая особых усилий. Эти сосуды имели узкие и длинные горлышки, которые легко закрывались пробкой, чтобы жидкость не испортилась. Но кувшины свитков Мертвого моря совсем другие. У них плоское дно, короткое и широкое горлышко. И для этого имелась причина. — Какая же? Он затормозил, пропуская трамвай, который с лязгом проехал стрелку. — А что тебе известно о Кумране? — спросил он. — Там жили ессеи, верно? — сказал Омар. — Еврейская секта. Хотя я вроде бы слышал о том, что это было поселение, крепость или что-то в этом роде. — Такое предположение высказывалось, — подтвердил Нокс, на которого это место произвело огромное впечатление еще в детстве, когда он побывал там с родителями на каникулах. — Но лично я думаю, что это не так. Еще Плиний писал, что ессеи жили на северо-западе от Мертвого моря. Если не в самом Кумране, то очень близко от него, и это пока никому не удалось опровергнуть. Как лаконично выразился один из исследователей: «Или Кумран и свитки Мертвого моря относятся к ессеям, или налицо невероятное совпадение: две крупные религиозные общины живут чуть ли не в одном месте, исповедуют одни и те же идеи и соблюдают одинаковые обряды. При этом одна описана древними авторами, но не оставила никаких материальных следов своего пребывания, а вторая — полностью игнорируется всеми источниками, но после них остались следы жилищ и много документов». — Значит, Кумран занимали ессеи, — согласился Омар. — Но это никак не объясняет уникальность их сосудов. — Ессеи славились настоящим фанатизмом в том, что касалось ритуальной чистоты, — начал объяснять Нокс. — Малейшая причина могла превратить чистый продукт в нечистый. Капля дождя, упавшее насекомое, неоправданная утечка. И если такое происходило, то становилось настоящей трагедией. Если хранилище оказывалось нечистым, то и его содержимое автоматически становилось тоже нечистым, и его следовало уничтожить. Но и это еще не все. Жидкости переливаются, а зерно пересыпается струей, поэтому вставал вопрос, не поднимается ли грязь вверх по струе и не превращает ли этим самым саму емкость для хранения тоже в нечистую? Фарисеи и другие еврейские секты относились к этому спокойно, но ессеи полагали, что заражено будет все, поэтому они не могли позволить себе риск перемещения продукта струей. И они чуть приподнимали крышку, опускали мерную чашку и доставали нужное количество. И поскольку им больше не требовалось наклонять емкость хранилищ, те имели плоское устойчивое дно и широкое горло, из которого удобно доставать. — А для кувшинов с широкими горлышками нужны чаши, чтобы их закрыть, — подытожил Омар. — Именно так, — подтвердил Нокс. Они подъехали к развилке дорог, ведущих в пустыню, и он принялся изучать дорожные указатели. В офисе Омара они посмотрели документы и быстро выяснили, что в окрестностях озера Мариут работали четыре иностранные археологические экспедиции. Поскольку на раскопках в Филокстините, Тапосирис-Магна и Абу-Мина наступил перерыв, наибольший интерес представляли раскопки в Борг-эль-Араб, которые вела группа Техасского общества библейской археологии. — Тогда каким образом здесь очутилась эта крышка? — поинтересовался Омар, едва они выехали на нужную дорогу. — Это могло случиться много веков назад, — пожал плечами Нокс. — О существовании свитков Мертвого моря было известно в античные времена. Мы располагаем свидетельствами о том, что в первом, втором и четвертом веках в пещерах Кумрана находили рукописи. Ориген[198] даже использовал их при написании своего главного труда «Гекзапла». — Это что? — Библия, написанная в шесть колонок. Первая колонка — на древнееврейском, вторая — на греческом, а остальные — различные обработанные варианты. Это помогло другим исследователям сравнить разные версии. Но дело в том, что он в значительной мере опирался на свитки Мертвого моря. — И ты думаешь, что они могли быть привезены сюда в этом кувшине? — Такой возможности исключать нельзя. Омар с трудом проглотил слюну. — Ты же не думаешь, что мы можем найти… найти рукописи? Нокс рассмеялся: — Не нужно питать излишних надежд. Веришь ли, один из свитков представлял собой карту места, где спрятаны сокровища, и нацарапан на медной пластине. А остальные — на пергаменте или папирусе. Александрийский климат разрушил бы их еще века назад. Но есть и другое объяснение. Гораздо более интригующее. Во всяком случае, для меня. — Продолжай. — Мы не сомневаемся, что ессеи жили не только в Кумране, — сказал Нокс. — Иосиф Флавий,[199] например, упоминает ворота ессеев в Иерусалиме, а некоторые свитки излагают правила, по которым ессеям надлежит жить за пределами Кумрана. Поэтому другие общины наверняка существовали. — Ты думаешь, здесь? В Александрии? Нокс улыбнулся. — Ты когда-нибудь слышал о терапевтах? — спросил он.III
Преподобный Эрнст Петерсон незаметно дотронулся до брови. Он не любил, когда замечали, что он потел. Он не любил выказывать никаких признаков слабости. Пятьдесят два года, прямая спина, седеющие волосы, пронзительные глаза, орлиный профиль. С неизменной санкционированной версией Библии[200] в руках. Всегда в подобающем сану одеянии. Человек, который своей несгибаемой твердостью подчеркивает несокрушимую силу Господа. И все же предательский пот продолжал появляться. И дело было не во влажности темных и запутанных подземных лабиринтов. Он не мог справиться с волнением в преддверии предстоящего открытия. Тридцать с лишним лет назад Петерсон был молодым преступником, мелким вором, постоянно не ладившим с законом. Однажды после ареста он клевал носом на скамейке в полицейском участке и поднял глаза на висевшую на стене репродукцию картины Генриха Хофмана,[201] изображавшей Христа. Внезапно его сердце забилось как сумасшедшее, будто в приступе неконтролируемой паники, и он необычайно ярко увидел всю никчемность своей жизни и ослепительный белый луч — настоящее прозрение. Когда все закончилось, он сполз со скамейки и стал искать, во что бы посмотреться. Он был уверен, что видение не могло не оставить отпечатка на его внешности — наверное, волосы поседели, кожа потемнела, а глаза выцвели. Однако никаких внешних изменений он не обнаружил. Но изменения произошли — он полностью изменился внутри. Ибо ни один человек, заглянувший в лицо Бога, не мог остаться прежним. Он вновь дотронулся до брови, повернулся к Гриффину и спросил: — Готовы? — Да. — Начинайте! Он отступил назад, а Гриффин с Майклом вынули первый каменный блок из искусственной стены, за которой действительно скрывалось помещение, как и показывали приборы. Гриффин просунул руку с фонарем и посветил в него, выхватывая из тени яркие краски. Студенты не могли удержаться от взволнованных восклицаний. Но Петерсон знаком дал команду Натану и Майклу продолжать разбирать стену. В Первой книге Царств сказано: «Господь смотрит не так, как смотрит человек; ибо человек смотрит на лицо, а Господь смотрит на сердце».[202] В ту ночь Господь заглянул ему в сердце. И Господь увидел в нем то, о чем сам Петерсон и не догадывался. Скоро был расчищен достаточно большой проем, позволявший проникнуть в помещение. Гриффин уже собирался так и поступить, но Петерсон остановил его, удержав рукой за плечо. — Нет, — сказал он, — первым войду я. — Но это должен быть археолог! — Первым войду я, — повторил Петерсон. Он оперся ладонью на край кладки и шагнул вперед. В ту ночь он не просто преобразился — у него появилась цель. Из всех даров Господа это, наверное, было самым ценным. Путь пройден нелегкий. Он потратил годы на Туринскую плащаницу и Вуаль Вероники,[203] которые оказались средневековой фантазией. Но сомнение никогда не закрадывалось в его сердце, и он не допускал мысли о том, чтобы сдаться. Господь не возлагал столь важные миссии на случайных людей. И наконец в его руках оказался важный ключ, и он не жалел сил, чтобы добраться до истины. И вот теперь он находился всего в нескольких шагах. Он чувствовал это. Он знал это. Наступало время прозрения, неизбежное, как рассвет. Он посветил вокруг себя фонарем. Комната насчитывала тридцать шагов в длину и десять в ширину. Все покрыто пылью. В пол врезана большая купальня с широкими ступенями, разделенная на две половины низкой каменной стеной, позволявшей членам общины входить нечистыми с одной стороны и выходить очищенными с другой. Стены покрыты штукатуркой с выцветшими древними росписями, изъеденными червями. На них виднелся слой грязи и паутина. Он щеткой расчистил один участок и посветил сбоку фонарем. Женщина в синем с ребенком на руках. От охвативших священника чувств проступили слезы. — Преподобный! Смотрите! Он обернулся и увидел Марсию, направлявшую луч фонаря на куполообразный потолок. На нем было изображено небо: пылающее оранжевое солнце в своей высшей точке, а вокруг созвездия желтых светил, кремовая полная луна, красные уголья планет. День и ночь вместе. Его душа наполнилась ликованием, и он упал на колени, испытывая чувство благоговения и восторга. — Давайте возблагодарим Господа! — сказал он. Он обернулся и дождался, пока все студенты опустились на колени. Даже Гриффин последовал их примеру, поддавшись единому порыву группы. — «А я знаю, Искупитель мой жив, — вскричал Петерсон, и его слова разнеслись по всей комнате, — и я знаю, Он в последний день восставит из праха распадающуюся кожу мою сию, и я во плоти моей узрю Бога».[204] Да! — ликовал он. — Я во плоти моей узрю Бога.IV
Нагиб Хуссейн направлялся писать отчет в полицейский участок Маллави, когда решил сначала заехать в Амарну и поспрашивать местных полицейских насчет пропажи девочки и заодно познакомиться с ними. Туристический полицейский[205] валял дурака на мотоцикле, развлекая своего начальника и двух товарищей, пивших чай на деревянных скамейках под самодельным навесом от солнца. Он газовал, срываясь с места, и резко тормозил, поднимая задним колесом облака пыли и грязи. Нагиб вздохнул и решил проявить терпение. Отношения между службами здесь были очень натянутыми, и каждая считала себя главной. Он ждал, пока начальник обратит на него внимание, но тот демонстративно продолжал его не замечать. Чувствуя, что начинает злиться, Нагиб прошел вперед и остановился перед офицером. Тому уже ничего не оставалось, как взглянуть на него и спросить, по-прежнему продолжая сидеть: — Да? Нагиб кивнул на восточную гряду холмов и произнес: — Я только что приехал из пустыни. — Если вам за это платят… — Один проводник вчера возил группу туристов. Они нашли девочку. — Девочку? — нахмурился офицер. — Что вы имеете в виду? — Я имею в виду ее тело. Завернутое в мешковину. Офицер поставил чашку и встал. Высокий, ухоженный, аккуратно подстриженный, с обработанными ногтями, роскошными усами и в форме с иголочки. — Я ничего не слышал, — сказал он неожиданно серьезно и протянул руку: — Капитан Халед Осман, к вашим услугам. — Инспектор Нагиб Хуссейн. — Вы здесь недавно, инспектор? Я не помню, чтобы мы встречались. — Шесть недель, — уточнил Нагиб. — До этого я служил в Минье. — Похоже, вы там сильно кому-то насолили, если вас перевели сюда. Нагиб хмыкнул, скривившись. Он расследовал появление военного оборудования на черном рынке и не закрыл дело, когда следы повели наверх, даже после более чем прозрачных намеков. Он ненавидел сложившиеся в Египте традиции коррупции. — Мне сказали, что это повышение. — Понимаю, — согласился Халед. — Мне тоже так сказали. — Он оглядел двор. — Выпьете с нами чаю? Нагиб отрицательно покачал головой: — Мне надо вернуться в участок. Просто решил заехать спросить, не слышали ли вы чего. Халед тоже покачал головой: — Мне очень жаль. Но я поспрашиваю, если хотите. Буду начеку. — Спасибо, — поблагодарил Нагиб. — Я был бы очень признателен. Он вернулся к своей «ладе» в хорошем настроении. Его жена всегда говорила, что немного учтивости решит массу проблем. Она оказалась права.ГЛАВА 3
I
Гейл открыла свой «лендровер-дискавери» и забралась внутрь. Она посидела пару секунд не двигаясь, сделала несколько глубоких вдохов и посмотрела на себя в зеркало заднего вида. Загар, платок и местная одежда обеспечивали ей нужную анонимность. Она вполне могла уехать, и никто бы не узнал, что она была здесь. Хотя это не совсем верно. Она бы знала. Гейл вытащила из бардачка камеру и поспешила обратно через зал продажи билетов, где все еще прятались полицейские. Сердце громко стучало, а по коже бегали мурашки. Стаффорд и его спутники были по-прежнему зажаты на платформе и пытались отнять свой багаж у двух юнцов. Она забралась на скамейку, орудуя камерой как оружием. — Си-эн-эн! — закричала она. — Аль-Джазира! Немедленно все внимание переключилось на нее, а волна ненависти быстро уступила место страху: люди инстинктивно опускали головы, не желая попасть в объектив. Она перевела камеру на сотрудников Центральных сил безопасности. Офицер бросил сердитый взгляд и дал указания. Его подчиненные поспешили на платформу и дубинками расчистили ненадежный коридор, по которому Стаффорд, рыжеволосая и Гейл быстро добрались до «лендровера». — Чего мы ждем? — закричал Стаффорд, захлопывая за собой дверцу. — Везите нас отсюда! — А как же носильщик? — Черт с ним! — отмахнулся Стаффорд. — Давайте убираться! — Но… — Он же один из них, верно? И сможет о себе позаботиться. Люди из ЦСБ махали им, давая понять, что не смогут долго гарантировать им защиту. Гейл включила передачу и рванула с места. Там, где она собиралась ехать, образовалась пробка, и ей пришлось повернуть налево. Улицы быстро сужались и на глазах старели, а потом и вовсе превратились в базар, заставив ее сбросить скорость и осторожно пробираться среди возмущенных покупателей. После бесконечных поворотов и изгибов улиц она быстро потерялась и понятия не имела, где они очутились. Наклонившись вперед, Гейл стала всматриваться в крыши домов в надежде найти знакомый ориентир.II
Улыбка на лице капитана Халеда Османа сохранялась до тех пор, пока он не проводил инспектора полиции. Но она исчезла, когда он повернулся к своим подчиненным: — Фейсал, Нассер, Абдулла! Поехали со мной. Халед напряженно сидел на переднем сиденье, Нассер сел за руль, а Абдулла и Фейсал устроились сзади. Тишину нарушал только шум двигателя. Тишину гнева. Тишину страха. Они доехали до северных захоронений. Халед вылез первым, а потом и остальные, которые, ссутулившись, направились за ним неровной цепочкой. После своего принудительного перевода из армии в туристическую полицию он сделал все возможное, чтобы внушить этим людям уважение к форме, но все впустую, они были мусором, и их волновали только взятки — бакшиш — с туристов. Он вышагивал перед ними, а они стояли, опустив от стыда головы, как побитые щенки. — Я поручил вам только одно! — Он не мог успокоиться. — Только одно! И даже этого не смогли сделать! — Но мы сделали в точности, как вы велели… Халед с размаху влепил пощечину Фейсалу, звук от которой отозвался эхом в горах. — Как так могло получиться? — пронзительно закричал он, брызгая слюной. — Ее ведь нашли! На губах Абдуллы появилась улыбка, явно вызванная тем, что главный удар пришелся на Фейсала. Халед схватил его за воротник и сжал так сильно, что тот начал задыхаться, а лицо побагровело. — Если это сорвется… — угрожающе произнес он, — если это сорвется… — Но мы с самого начала выступали против этого, сэр, — запротестовал Фейсал. — Идея появилась у вас. А теперь вон как все вышло! — Молчать! — рявкнул Халед, отпуская Абдуллу, начавшего жадно хватать воздух и массировать горло. — Вы хотите всю жизнь провести в бедности? Вы этого хотите? Это же наш шанс разбогатеть! — Да уж! — с сомнением произнес Фейсал. — Что здесь непонятного? — Да там же ничего нет, сэр. Неужели вы еще не поняли? — Ошибаешься! — возразил Халед. — Оно там. Я это чувствую. Еще неделя, и все станет нашим. — Он поднял палец. — Но больше никаких ошибок. Ясно? Никаких!III
Нокс ехал на запад по новой дороге через пустыню, разукрашенную целой палитрой удивительных красок: справа — белоснежные пятна солеварен, слева — неестественный блеск отливавшего пурпуром озера Мариут, а сверху — пучки вечерних облаков, будто позирующих для полотен Джексона Поллока.[206] — О терапевтах? — нахмурился Омар. — Не они были ранними христианами? Нокс покачал головой. — Их воззрения и обряды похожи на христианские, и некоторые отцы церкви считали их христианами, не исключено, что они в конце концов ими и стали. Но начинали они не как христиане хотя бы потому, что жили в Александрии и ее окрестностях еще до того, как Христос начал проповедовать. Нет, они точно являлись иудеями. Филон Александрийский[207] оказался настолько увлечен их идеями, что чуть сам к ним не присоединился, а ведь его второе имя — Филон Иудейский. Более того, он отмечал очень тесную связь между ними и ессеями. Терапевты служили для него образцом созерцательной жизни, в то время как ессеи вели активный образ жизни. Но их верования и обряды выглядели очень похожими. — В каком смысле? — Обе секты отличались особо строгим соблюдением аскетической дисциплины, — ответил Нокс, расчесывая укус комара на предплечье. — Сейчас этим уже никого не удивишь, но до ессеев никто не считал бедность добродетелью. Все вступавшие в их секту сначала раздавали свое имущество — так же поступали и терапевты. И те и другие отвергали рабство и считали своим долгом службу другим. Последователи обеих сект очень уважительно относились к старикам и были вегетарианцами, осуждавшими принесение животных в жертву, возможно, потому, что верили в реинкарнацию. И те и другие одевались в белое льняное полотно и слыли искусными врачевателями. Есть мнение, что слова «ессеи» и «терапевты» произошли от обозначения целителей в арамейском и греческом языках. Но скорее всего оба слова означали «служителей Бога». Он повернул на юг и поехал по мощеной дороге вдоль озера, на скалистом берегу которого отдыхали несколько рыбаков. — Ритуалы очищения для последователей обеих сект были очень важны. Они практически все соблюдали обет безбрачия и поддерживали свою численность за счет привлечения новых членов, а не деторождения. И те и другие хором распевали восхваления. Есть основания считать, что некоторые пасхальные гимны, найденные в Кумране, написаны терапевтами. Обе секты пользовались солнечным календарем в отличие от принятого тогда еврейского лунного. У обеих сект ритуальный год состоял из трехсот шестидесяти четырех дней, хотя правильную цифру они тоже знали. Они добрались до южной оконечности озера — бесплодной земли с бедуинскими поселениями, большими промышленными комплексами, дорогими виллами, утопающими в зелени, и обширными участками каменистой почвы, применения которой так и не нашли. Нокс съехал на обочину, чтобы свериться с картой. Серая цапля с любопытством взглянула на них из тростника. Нокс подмигнул ей, и та улетела, неспешно махая крыльями. — Ессеи и терапевты, — напомнил Омар. — Да, — кивнул Нокс. Оставив развернутую карту на коленях, он выехал опять на дорогу и направился к западу, стараясь держаться как можно ближе к озеру. — И те и другие считали, что слова священных книг служат символами скрытого смысла. У обеих сект имелись секреты, которые нельзя было раскрывать другим, например, имена ангелов. Они придавали особое значение геометрии, нумерологии, анаграммам и игре слов, а также праздникам. Терапевты почитали число «семь» и устраивали праздник на каждый седьмой день, но наиболее священным у них считалось число «пятьдесят», и пятидесятый день отмечался особенно. Дело в том, что пятьдесят является суммой квадратов трех, четырех и пяти, а три, четыре и пять — размеры прямоугольного треугольника, по их мнению, лежащего в основе вселенной. — Прямоугольные треугольники? Но разве они не относятся скорее к Греции, чем к Иудее? — В том-то и дело, — подтвердил Нокс, сворачивая налево на узкую дорогу — справа от нее виднелись распаханные поля, а слева — сплошной известняк. — У них имелось поразительно много общего с пифагорейцами. Пища, календарь, ритуалы, верования. И все признаки культа солнца. Древние александрийцы утверждали, что Пифагор получил все свои знания от Моисея и что его религия оставалась в основном египетской. Он и в самом деле провел здесь двадцать лет, и не исключено, что почерпнул свои знания из тех же источников, что и терапевты. Слева от дороги пролегал оросительный канал, по берегам которого расположились козы. Весь район испещряли каналы, по которым доставлялась свежая вода из Нила. По прикидкам Нокса, раскопки должны были находиться по другую сторону канала. Он продолжал движение, пока не заметил впереди примитивный мост, охраняемый двумя вооруженными людьми в форме, игравшими в нарды на маленьком деревянном столике. — Здесь раскопки Техасского общества? — Что вы хотите? — Нам нужен главный археолог. — Вы имеете в виду мистера Гриффина? — Если так его зовут. — У вас назначена встреча? — Это — мистер Тофик, — сказал Нокс, кивая на Омара. — Он возглавляет Высший совет по делам древностей Александрии и хочет поговорить с главным археологом. Думаю, что ему надо сообщить о нашем приезде. Охранник долго смотрел Ноксу прямо в глаза, но тот выдержал взгляд и глаз не отвел. Наконец охранник поднялся и, отвернувшись, стал тихо разговаривать по переносной рации. — Очень хорошо, — неприветливо сказал он, закончив. — Езжайте по этой дороге до конца. Там будет сарай. Ждите там — мистер Гриффин туда подъедет. — Итак? — продолжил Омар. — Нам известно, где жили эти твои терапевты? — Не совсем, — признал Нокс. — Хотя кое-что мы знаем от Филона Александрийского. Например, он писал, что их поселение располагалось на равнине, протянувшейся на небольшом возвышении и доступной морским бризам. По его сведениям, их дома стояли достаточно близко, чтобы прийти друг к другу на помощь в случае нападения, и в то же время достаточно далеко, чтобы не нарушать уединения. И, да, он упомянул еще об одном. — О чем именно? Дорога потихоньку стала уходить вверх. Вдалеке показалась деревянная постройка с натянутым парусиновым навесом. Около нее были припаркованы два потрепанных белых пикапа и внедорожник. Нокс повернулся к Омару с легкой улыбкой. — Их поселение располагалось на южном берегу озера Мариут, — закончил он.ГЛАВА 4
I
Лили Остер уныло смотрела в окно «лендровера», пока Гейл пыталась их вывезти с узких проходов базара в Асьюте. Всего два дня ее первой заморской экспедиции, и уже такая неприятность с поездом. Она сжала кулак с такой силой, что ногти оставили на ладони светлые вмятинки. «Надо взять себя в руки, — говорила она себе. — Это всего лишь накладка, и не более того». Ее работа заключалась в том, чтобы решать возникающие проблемы и двигаться дальше. Если она не сможет, то найдет себе другое занятие. Она сначала заставила улыбнуться свои губы, потом глаза и наклонилась вперед. — Так, значит, вы и есть Гейл Боннар? — спросила она как можно жизнерадостнее. — Да, — подтвердила Гейл. — Я звонила Фатиме с поезда, — кивнула Лили. — Она сказала, что вы нас встретите. Большое спасибо, что выручили там, на вокзале. Я уже думала, что нас там поджарят. — Не стоит. — Кстати, меня зовут Лили. Лили Остер. И вы, конечно, узнали нашу звезду Чарльза Стаффорда. — Конечно, — отозвалась Гейл. — Рада познакомиться с вами обоими. — Чертовы маньяки! — пробормотал Стаффорд. — Что на них нашло? — Здесь сейчас очень неспокойно. Двух девушек изнасиловали и убили. И обе были коптянками. То есть египетскими христианками. — Я знаю, кто такие копты. Спасибо, — отозвался Стаффорд. — Бедные девушки, — сказала Лили, глядя на себя в зеркало заднего вида, машинально переводя взгляд на щеку. Лазерная процедура сделала в точности то, что и обещал рекламный проспект, и превратила яркую бордовую родинку в коричневатое пятнышко, большинством людей просто не замечаемое. Но она обнаружила неприятную истину, связанную с уродством: если мучиться от него достаточно долго, то оно становится неотъемлемой частью личности. Она по-прежнему не избавилась от комплекса уродливости, сколько бы зеркало ни говорило об обратном. — А почему так важно, что они были коптянками? — В прошлый раз, когда случилось нечто подобное, убийство, полиция просто арестовала сотни других коптов. Это привело к большим осложнениям с Западом. Там считали, что это — религиозная дискриминация, не важно — мусульманская или христианская, хотя они и ошибались. Просто полиция здесь так ведет расследование. Они хватают всех, кто оказался рядом, и бьют, пока кто-нибудь не заговорит. Но на этот раз вместо коптов они схватили мусульманских активистов и избивают теперь уже их. А их друзья и семьи винят во всем людей типа нас с вами. Сегодня в городе проходит большой марш через весь город. — Просто чудесно, — прокомментировал Стаффорд, на глазах теряя интерес. Он повернулся к Лили: — Что из багажа мы потеряли? — Думаю, только одежду, — ответила Лили. — Оборудование я спасла. — Мою одежду, полагаю? — И мою тоже. — И в чем, черт возьми, мне стоять перед камерой? — Мы что-нибудь придумаем. Не волнуйтесь. — Ее улыбка в последние дни все время выглядела натянутой. Но при работе со Стаффордом это стало неизбежно, особенно если в последний момент тебя бросают коллеги, а именно так и случилось. Прошлым вечером за ужином он рассуждал о своей поездке в Дельфы. Gnothi Seauton — предсказал оракул. Познай себя. Стаффорд откинулся на спинку кресла и заявил, что это является его личным рецептом для ощущения полноты жизни. Она невольно фыркнула, разбрызгивая микроскопические частички белого вина по скатерти. Ей никогда не приходилось встречать людей с таким завышенным уровнем собственной значимости, а он при этом отлично преуспевал — был успешен и счастлив. При всей своей самовлюбленности и непоколебимой вере в собственную красоту и чудесность. И уверенности в том, что люди им восхищаются! А они и правда восхищались, потому что люди глупы и считают других теми же, кем себя. Она повернулась к Гейл: — Фатима сказала, что завтра с нами поедете вы. Мы очень признательны. — Завтра? — нахмурилась Гейл. — Вы о чем? — А разве она вам не пояснила? — Нет, — ответила Гейл. — Она ничего такого не говорила. А что случилось? — Мы снимаем в Амарне. А наш проводник сбежал в самоволку. — Скатертью дорога, — пробурчал Стаффорд. — Не велика потеря. — Вот почему нам пришлось ехать на поезде, — продолжила Лили. — Ваша профессор обещала поехать с нами. Но наверное, у нее неожиданно изменились планы. А у нас нет выхода. И дело даже не в том, что нам нужен эксперт, который будет говорить в камеру, хотя это было бы здорово. Но никто из нас не говорит по-арабски. То есть все документы оформлены и все в полном порядке, но я не знаю, как здесь решаются дела. Ведь в разных странах все делается по-разному, верно? — Я поговорю с Фатимой, когда мы вернемся, — вздохнула Гейл. — Уверена, что мы что-нибудь придумаем. — Спасибо, — сказала Лили, сжав ее плечо. — Просто замечательно. — Она быстро подавила угрызения совести. Одним из наказаний за уродство было то, что никто и никогда не предлагал помощь, и все время приходилось изыскивать способы получить то, что требовалось: лестью, сделками, подкупом, жалостью. Они остановились, и Лили перевела взгляд на ветровое стекло. Дорогу впереди забаррикадировали металлическими ограждениями. Виднелись ряды спецназовцев в черной форме и шлемах, на другом конце улицы проходил марш протеста, толпилась возбужденная молодежь в длинных одеждах, мелькали безукоризненные овалы женских лиц в хиджабах[208] и глаза тех, кто носил никаб.[209] При виде их у Лили перехватило дыхание от нахлынувших воспоминаний. Как она раньше завидовала мусульманкам, имевшим возможность спрятать лицо за непрозрачной вуалью. — Мне очень неудобно спрашивать, — шепотом сказала она, — но вы уверены, что мы не потерялись?II
Нокс и Омар ждали Гриффина, облокотившись на джип. — Маха говорила, что это следы от пуль. Машину обстреляли сразу после того, как мы нашли саркофаг Александра Македонского, — заметил Омар, проводя рукой по свежей после ремонта краске. — Но ведь это неправда? — Боюсь, что правда. Омар засмеялся: — Ну у тебя и жизнь, Дэниел. — Всякое бывает. — Он наклонился осмотреть почву. Место представляло собой небольшое известняковое возвышение, почти полностью лишенное земли, непригодное для возделывания и не тронутое ни жилищным, ни промышленным строительством. Если в древности здесь кто-то и жил, то шансы найти следы этого были совсем не призрачными. Из-за постройки показались двое мужчин, в серой от пыли и паутины одежде и с такими же серыми волосами. — Мистер Тофик, — произнес первый, протягивая руку, — вы, как я понимаю, новый руководитель ВСДД Александрии. Поздравляю. — Спасибо, — ответил Омар. — Меня назначили исполняющим обязанности. — Я, конечно, встречался с вашим предшественником. Ужасная трагедия потерять такого хорошего человека еще молодым. — Да, — согласился Омар и повернулся к Ноксу: — А это мой друг, мистер Дэниел Нокс. — Дэниел Нокс? — переспросил человек. — Тот самый? Гробница Александра Македонского? — Тот самый, — подтвердил Нокс. — Для нас это большая честь. — Человек обменялся рукопожатием и с ним. — Меня зовут Мортимер Гриффин. Главный археолог на этих раскопках. — Он повернулся к своему спутнику: — А это преподобный Эрнст Петерсон. — Раскопки со своим капелланом? — удивился Нокс. — Наши раскопки носят учебный характер, — объяснил Гриффин. — Большинство людей в команде очень молоды. В первый раз так далеко от дома. Родители чувствуют себя спокойнее, зная, что у них есть духовный наставник. — Понятно, — добавил Нокс. Он протянул руку Петерсону, но тот продолжал стоять с застывшей улыбкой, скрестив руки и не шевелясь. — Так чем мы можем быть полезны, джентльмены? — поинтересовался Гриффин, делая вид, что ничего не случилось. — Вы проделали такой неблизкий путь без предварительной договоренности. Должно быть, что-то важное. — Да, — подтвердил Нокс. — Мне все больше начинает так казаться.III
Стаффорд громко вздохнул, когда Гейл остановилась перед заграждением. — Только не говорите, что мы потерялись! — Я должна была уехать с вокзала, — напомнила Гейл в свое оправдание. Она наклонилась вперед. На пыльном ветровом стекле садящееся солнце казалось пятном, напоминающим головную боль. Она не имела ни малейшего представления, когда закончится марш и уберут заграждения. Делать нечего: она неловко развернулась на узкой улице и поехала через базар обратно, добравшись до привокзальной площади, все еще настолько забитой пассажирами и машинами, что пришлось двигаться со скоростью пешехода. Два человека от души веселились, перебрасывая друг другу соломенную шляпу. — Это — моя! — сердито воскликнул Стаффорд, открыв окно и попытавшись ее перехватить. Они рассмеялись и, пританцовывая, начали весело выкрикивать оскорбления, привлекая к «лендроверу» всеобщее внимание. Люди обступили машину, заставив Гейл остановиться. — Что вы делаете? — возмутился Стаффорд, поднимая стекло на дверце. — Я подумала, вы хотите забрать шляпу. — Поехали отсюда! Гейл нажала на клаксон и на педаль газа, заставив двигатель взреветь: толпа неохотно расступилась, давая возможность тронуться. Но тут светофор переключился на красный, и путь к отступлению перегородил допотопный трехколесный фургон. Гейл обернулась. К их машине направлялся высокий парень, с угрожающим видом раскачивая плечами. Возможно, он хотел только произвести впечатление на своих друзей, но светофор никак не переключался, а он с каждым шагом становился все ближе, и Гейл поняла, что ему придется что-нибудь сделать, иначе будет выглядеть глупо. Она проверила, закрыты ли все двери, и вновь посмотрела назад. Парень остановился, поднял у бордюра камень величиной с яйцо и со всей силы швырнул его. Он ударился о крышу машины и отскочил. Кольцо из людей опять начало сжиматься. На заднем стекле расплылось уродливое пятно от куска брошенной грязи. Наконец светофор переключился. Трехколесная развалина безуспешно пыталась тронуться, но никак не могла завестись, и в мгновение ока «лендровер» оказался в самой гуще людей, принявшихся отчаянно барабанить по стеклам. Какой-то мужчина начал копаться в складках своей одежды, пытаясь что-то достать, и в это время раздался громкий хлопок, как от петарды, заставивший Гейл подпрыгнуть от неожиданности. Из выхлопной трубы фургона примирительно повалил дым, и тот наконец тронулся. Гейл нажала на газ, и машина начала набирать скорость.ГЛАВА 5
I
— Итак, — продолжил Гриффин, — вы не скажете, что привело вас сюда? — Сегодня утром в Александрии мне предложили купить артефакт, — ответил Нокс. — И продавец сказал, что он с раскопок на юге озера Мариут. — Их слова нельзя принимать всерьез. Они скажут что угодно, лишь бы продать. — Это верно, — согласился Нокс. Глаза Гриффина сузились. — А какой именно артефакт? — Крышка сосуда для хранения. — Крышка сосуда для хранения? И вы проделали весь этот путь из-за крышки сосуда для хранения? — Мы проделали этот путь потому, что считаем кражу древностей достаточно серьезной причиной. — Да, конечно, — согласился пристыженный Гриффин. — Но вы же понимаете — в свое время в этом районе процветало гончарное производство. Здесь изготавливались сосуды для перевозки зерна и вина по всему Средиземноморью. Причем хорошего вина. Страбон[210] его очень хвалил. Как, впрочем, и Гораций с Вергилием. Амфоры с ним находили даже в окрестностях Марселя, представляете? Пройдите по старой береговой линии озера — и вынайдете горы древних черепков. Вашу крышку мог найти там любой. Для этого не нужно красть с раскопок. — Крышка не была разбита, — сказал Нокс. — Кроме того, она очень… необычна. — Необычна? — переспросил Гриффин, прикрывая ладонью глаза от солнца. — Чем именно? — А что именно вы здесь раскапываете? — спросил Омар. — Старую ферму. Ничего особенного, поверьте. — Вот как? — нахмурился Нокс. — Тогда зачем раскапывать? — Это главным образом учебные раскопки. Они дают возможность студентам понять, что это такое на практике. — А что производили на ферме? — Разное. Зерно. Виноград. Фасоль. Марену.[211] Папирус. Все такое. — На каменистом песчанике? — Здесь они жили. А поля находились вокруг. — И что за люди? Гриффин почесал шею под воротником, начиная чувствовать себя неуютно. — Я уже говорил. Здесь располагалась ферма, где жили и работали обычные крестьяне. — Какая эра? Гриффин взглянул на Петерсона, но помощи не дождался. — Мы нашли артефакты Девятнадцатой династии и позже. В основном греко-римские. Но ничего позже пятого века нашей эры. Пара монет 414–415 годов, что-то в этом роде. Похоже, примерно в это время тут произошел пожар. На наше счастье. Нокс кивнул. Хороший огонь покрывал все углеродной оболочкой, защищая предметы от разрушения временем и погодой. — Христианские восстания? — предположил он. — А зачем христианам сжигать ферму? — Действительно, зачем? — согласился Нокс. — Может, вы покажете нам раскопки? — предложил Омар в наступившей тишине. — И что удалось найти? — Конечно, конечно. В любое время. Договоритесь об этом с Клэр. — Клэр? — Наш администратор. И она говорит по-арабски. — Это хорошо, — сказал Омар. — Потому что я едва могу связать пару слов по-английски. У Гриффина хватило такта покраснеть. — Извините. Я не это имел в виду. Это на случай, если вы поручите договориться о встрече кому-нибудь из своих сотрудников. — А мы не можем поговорить с ней сейчас? — Боюсь, что ее сейчас нет на месте. В этом сезоне будет сложно. Настоящая запарка. Еще столько предстоит сделать. А времени так мало. — Он махнул рукой в сторону пустыни, будто они могли в этом убедиться сами. Но они, разумеется, ничего не увидели. — Мы не будем вам мешать, — сказал Нокс. — Думаю, что мне лучше знать, вам так не кажется? — Нет, — резко сказал Омар. — Думаю, что лучше знать мне. — У вас здесь есть представитель ВСДЦ? — спросил Омар. — Конечно, — кивнул Гриффин. — Абдель Латиф. — Я могу с ним поговорить? — Он сегодня в Каире. — Тогда завтра? — Я не уверен, что он успеет вернуться. Нокс и Омар переглянулись. Представитель ВСДД должен неотлучно находиться на раскопках. — У вас наверняка работают египтяне. Я могу поговорить со старшим? — Безусловно, — подтвердил Петерсон. — После того как вы покажете соответствующее распоряжение. — Он дождался, пока Омар достанет бумаги, потом покачал головой с наигранной досадой: — Нет? Возвращайтесь, когда оно у вас будет. — Но я руководитель Высшего совета по делам древностей Александрии! — возмутился Омар. — Временно исполняющий обязанности, — возразил Петерсон. — Езжайте осторожно. — Он повернулся к ним спиной и зашагал прочь. Гриффин бросился за ним.II
Гейл остановили на контрольно-пропускном пункте в паре километров к северу от Асьюта, и им выделили две машины сопровождения, чтобы они благополучно смогли проехать на север. Здесь все делалось так. В платке, закрывавшем голову, и одна за рулем она бы не привлекла внимание, но с такими очевидными уроженцами запада, как Стаффорд и Лили, в качестве пассажиров избежать сопровождения не представляло никакой возможности. Гейл терпеть не могла такой эскорт: полицейские здесь ездили сломя голову и не обращали никакого внимания на пешеходов. И она была вынуждена делать то же самое, чтобы не отстать. По счастью, они добрались до границы их юрисдикции без всяких приключений, и машины исчезли так же быстро, как и появились. — Так о чем ваша программа? — поинтересовалась Гейл, с облегчением снижая скорость до нормальной. — У меня есть краткое описание этой части, если хотите, — сказала Лили с заднего сиденья, открывая портфель. — Это конфиденциальная информация, — вмешался Стаффорд. — Мы обращаемся к Гейл за помощью, — заметила Лили. — Как она сможет помочь, не зная, над чем мы работаем? — Ладно, — вздохнув, согласился Стаффорд. Он забрал синопсис у Лили, просмотрел, чтобы убедиться в отсутствии в нем каких-либо государственных секретов, разложил на коленях и откашлялся. — В 1714 году, — звучно начал он, будто голос за кадром, французский монах-иезуит Клод Сикар натолкнулся на надпись, вырезанную на скале в заброшенном месте неподалеку от Нила, в самом сердце Египта. Это место оказалось границей одного из самых удивительных городов древнего мира, столицы ранее неизвестного фараона, вдохнувшего жизнь в новую философию, новый стиль в искусстве и, самое поразительное, — в новые дерзкие идеи о природе Бога, которые потрясли сложившиеся представления и навсегда изменили мир. В отличие от тех идей, которые совсем не повлияли на историю человечества, подумала Гейл, прилагая усилия, чтобы не улыбнуться. Стаффорд искоса посмотрел на нее: — Вы что-то сказали? — Нет. Он скривил губы, но решил удовлетвориться ответом и продолжил с того места, где остановился: — Однако эти новшества пришлись не по душе египетской элите. Поразительно, но, как выяснилось, этот город не был заброшен, его разобрали буквально по кирпичикам, чтобы уничтожить все следы его существования. По всему Египту тщательно уничтожались любые упоминания об этом человеке и его царствовании, чтобы их навсегда поглотила пучина безвестности. Кем же являлся этот фараон-еретик? Какое ужасное преступление он совершил, навсегда вычеркнувшее его имя из истории? В своей новой сенсационной книге и документальном фильме мятежный историк Чарльз Стаффорд исследует ошеломительные тайны эры Амарны и выдвигает совершенно новую теорию, которая не только коренным образом изменит наши представления об Эхнатоне, но и перепишет всю историю Древнего Ближнего Востока. — Он сложил лист и с довольным видом убрал его во внутренний карман пиджака. Посередине дороги впереди стоял осел со стреноженными передними ногами, позволявшими ему передвигаться только маленькими неуклюжими скачками. Гейл нажала на педаль тормоза, сбрасывая скорость и давая перепуганному животному возможность перейти дорогу, но осел замер как вкопанный, и ей пришлось объехать его по встречной полосе, вызывая раздраженные гудки других водителей. — И ваша программа действительно все это сделает? — поинтересовалась она, беспокойно поглядывая в зеркало заднего вида, пока осел не скрылся из виду. — И не только это. Гораздо больше! — Каким образом? — Он предполагает, что Эхнатон страдал от тяжелого заболевания, — пояснила Лили сзади. — Понятно, — разочарованно отозвалась Гейл, сворачивая с нильского шоссе на узкую проселочную дорогу. Гротескные изображения Эхнатона и его семьи являлись одним из наиболее обсуждаемых вопросов амарнского периода. Фараона часто изображали с раздутым черепом, выступающей челюстью, косыми глазами, толстыми губами, узкими плечами, ярко выраженными грудями, брюшком, широкими и толстыми бедрами и длинными икрами. Совсем не похоже на героическую мужественность, в которой дошли до нас образы многих других фараонов. Его дочери также изображались с миндалевидными черепами, вытянутыми конечностями и длинными паукообразными пальцами на руках и ногах. Многие объясняли это господствующим художественным стилем, но находились и другие, считавшие, как и Стаффорд, что это последствия разрушительной болезни. — И к чему вы склоняетесь? — поинтересовалась она. — Синдром Марфана?[212] Синдром Фрелиха?[213] — Вряд ли Фрелиха, — фыркнул Стаффорд. — Он вызывает бесплодие, а Эхнатон, напомню, имел шесть дочерей. — Да, мне это известно, — сказала Гейл, еще подростком проработавшая два сезона на раскопках отца в Амарне, а потом три года изучавшая Восемнадцатую династию в Сорбонне. Но все-таки чтение постоянно встречающихся надписей «дитя его чресел, только его и никого другого» невольно вызывало подозрения, что это было неспроста и повторять это существовали какие-то веские причины. — Перед тем как приехать, мы консультировались со специалистами, — сказала Лили. — Они считают, что кандидатом номер один является синдром Марфана. Хотя есть и другие варианты. Синдром Эхлера-Данлоса. Синдром Клайнфельтера. — Это был точно синдром Марфана, — заявил Стаффорд. — Аутосомно-доминантное наследование. Другими словами, наследуя определенный ген от любого из родителей, ребенок неизбежно наследует и синдром Марфана. Посмотрите на дочерей: все они изображены с самыми что ни на есть классическими симптомами. Вероятность, что такое возможно без аутосомно-доминантного наследования, настолько ничтожна, что даже не принимается во внимание. — Что вы об этом думаете, Гейл? Она сбавила скорость, чтобы проехать по толстому слою отходов от обработки сахарного тростника, которые высушивались, чтобы превратиться в топливо для предприятий, чей дым был заметен даже в наступивших сумерках. — Это вполне допустимо, — согласилась она. — Но здесь нет ничего нового. — Верно, — улыбнулся Стаффорд. — Но вы еще не слышали самого главного.III
— Плохо, — пробормотал бледный Гриффин, едва поспевая за Петерсоном. — Это катастрофа! — «Прилепившимся к Господу, Богу нашему»,[214] не может помешать ни один человек, брат Гриффин, — ответил Петерсон. На самом деле визит Нокса и Тофика его воодушевил. Разве не Дэниел Нокс являлся протеже бесстыдного Ричарда Митчелла? Что делало его самого порочным и слугой дьявола? А если дьявол посылает с такими миссиями своих эмиссаров, значит, он испытывает тревогу. Что, в свою очередь, подтверждало, как близок оказался Петерсон к достижению цели. — А что, если они вернутся? — запротестовал Гриффин. — И приведут полицию? — А разве не за это мы платим твоим друзьям в Каире? — Нам нужно спрятать шахту, — сказал Гриффин, держась за живот, будто успокаивая боль. — И хранилище! Если они найдут артефакты… — Возьми себя в руки и перестань паниковать. — Как можно оставаться таким спокойным? — Потому что на нашей стороне Бог, брат Гриффин. Вот как. — Но как вы не понимаете… — Послушай, — прервал его Петерсон, — делай, как я говорю, и все будет в порядке. Первое — поговори с египетскими рабочими. Один из них украл эту крышку. Пусть остальные его выдадут. — Но они на это не пойдут! — Конечно, нет. Но это отличный предлог распустить всех по домам, пока расследование не закончится. Их присутствие нам не нужно. — А! Отличная идея. — Потом позвони в Каир. Поставь своих друзей в известность о случившемся и скажи, что нам может понадобиться помощь. Дай им понять, что, если начнется расследование, нам не удастся утаить их имена. Затем надо убрать из хранилища все, что может вызвать проблемы, перенести обратно в катакомбы и временно держать там. — А вы? Чем вы будете заниматься? — Божьим делом, брат Гриффин, божьим делом. Гриффин побледнел. — Вы же не собираетесь продолжать? — Ты разве забыл, зачем мы здесь, брат Гриффин? — Нет, преподобный. — Тогда чего ты ждешь? — Петерсон проводил понурившегося Гриффина презрительным взглядом. Человек с удивительно слабой верой, но, выполняя божье дело, приходится использовать тех, кто оказывается под рукой. Он зашагал вверх по холму, отбрасывая длинную тень и чувствуя тепло заходящего солнца и приятное напряжение в мышцах ног. Он даже не подозревал, что может испытывать такое чувство родственной близости к Египту вдали от церкви и дома. Сам свет здесь казался удивительным, будто прошел свое очищение в языках пламени. Он глубоко вздохнул, наполняя воздухом легкие. В ответ на призыв Господа ранние христианские монахи выбрали это место. Петерсону раньше казалось, что в истории и географии произошел какой-то сбой, но сейчас он понимал, что ошибался. Это место наполняла глубокая духовность. И чем дальше в пустыню, тем больше. Это чувствовалось по палящему солнцу, по поту и тяготам труда, по освежающему прикосновению воды к иссушенной коже и губам, угадывалось в очертаниях золотых дюн и мерцающем синевой небе, слышалось в тишине. Он приостановился, обернулся посмотреть, не идет ли кто за ним, и направился под откос ко входу в шахту, обнаруженному два года назад. И в первый год, и на следующий он прислушивался к опасениям Гриффина, и они днем раскапывали старое кладбище и руины построек и только ночью, когда уходили египетские рабочие, принимались за дело, которое их сюда привело. Но и его терпение оказалось не безграничным. Он по своему складу был проповедником Ветхого Завета, с презрением относившимся к божественному социальному работнику, которого поднимали на щит другие религиозные деятели. Его Бог был ревнивым, строгим и требовательным, дарившим любовь и прощение только тем, кто беззаветно ему служил, но становившимся яростным и мстительным по отношению к врагам и тем, кто его подводил. Петерсон не собирался подводить своего Бога. Чтобы завершить свою священную миссию, у него оставалась только одна ночь. И он использует ее так, как следует.ГЛАВА 6
I
— Самого главного? — переспросила Гейл. Стаффорд помедлил, но тщеславие пересилило: он слишком гордился своими идеями и ему хотелось поразить ее — независимый историк открывает глаза академической науке. — Я не буду вам открывать всех карт, — сказал он, — и ограничусь следующим. Действительно, все современные исследования по Эхнатону упоминают возможность того или иного заболевания. Но как второстепенное обстоятельство, как простую сноску на странице. Отметить и пойти дальше. Однако если это правда, то только представьте, что это может означать. Молодого человека неожиданно поражает ужасная и уродующая его болезнь. И не просто молодого человека, а обладающего практически неограниченной властью, которого льстивое окружение считает живущим богом. Вам не кажется, что это могло послужить катализатором всех новшеств и нововведений? Жрецы, выдающие его уродство не за проклятие, а за благословение? Художники, старающиеся представить безобразное прекрасным? Эхнатон постоянно клянется никогда не покидать Амарну, потому что здесь находился духовный дом его нового бога Атона. Но его заверения больше похожи на уловки испуганного юноши, ищущего предлог остаться дома. Амарна стала его убежищем. А окружение ни за что бы не осмелилось подвергнуть его слова сомнению. — Возможно, — согласилась Гейл. — Возможно — неправильное слово! — воскликнул Стаффорд. — Болезнь все объясняет. И дети его умерли молодыми. Они проехали мимо последнего поля, огороженного тонким рядом деревьев, и перед ними раскинулась настоящая пустыня, где не встретишь ничего, кроме желтых дюн и остроконечного хребта песчаника. — Господи! — не удержалась Лили от восторга. — Чудесный вид, — согласилась Гейл. Здесь все напоминало пограничную полосу, где роль часовых, не пускающих враждебные пески, выполняли водонапорные башни, расположенные в километре-двух друг от друга. Она показала вперед через смотровое стекло: — Видите то огороженное стеной строение? Туда мы и направляемся. Раньше здесь находилась электростанция, но потом южнее построили новую, и Фатима сюда переехала. Это место почти точно посередине между Гермополисом и Тюна-эль-Габель, что… — Извините, если мой рассказ вам показался неинтересным, — сказал Стаффорд. — Вовсе нет, — запротестовала Гейл. — Вы упомянули, что дети Эхнатона умерли в молодости. — Да, — смягчился Стаффорд. — Шесть его дочерей точно, а также Сменхкара и знаменитый Тутанхамон, если они являлись его сыновьями, как считают некоторые. Синдром Марфана резко сокращает жизнь. В основном расслоением аорты. Особую опасность представляет период беременности из-за дополнительной нагрузки на сердце. По меньшей мере две дочери Эхнатона умерли во время родов. — Тогда это не было редкостью, — уточнила Гейл. — Продолжительность жизни женщин составляла меньше тридцати лет, значительно короче, чем мужчин, и связано это было в основном с осложнениями при беременности. — И Эхнатона часто упрекают, что он тратил время на поклонение Атону, вместо того чтобы не допустить распада империи. Но для синдрома Марфана характерна повышенная утомляемость. Возможно, поэтому он никогда не изображался за каким-нибудь энергичным занятием — максимум в колеснице. Болезнь объясняет и любовь к солнцу — страдающие этим недугом часто мерзнут. И плохо видят. Чтобы что-нибудь разглядеть, им нужно много света. — Довольно рискованно выстраивать целую гипотезу на одном этом допущении. — Вы ретрограды! — фыркнул Стаффорд. — Так боитесь оказаться неправыми! Все вас пугает, от всего хотите перестраховаться! Но я не ошибаюсь! Моя теория полностью объясняет поведение Эхнатона. Вы можете назвать хоть одну-другую, не уступающую моей? — А как насчет теории опиумного притона? Стаффорд недоуменно взглянул на нее: — Прошу прощения? Гейл кивнула. — Вам известно, что в склепах Каирского музея хранится мумия Аменхотепа III, отца Эхнатона? — И что? — Ее исследовали палеопатологи. Зубы оказались в ужаснейшем состоянии. — Она обернулась посмотреть на Лили. — Зерно тогда перемалывалось в муку камнями, и в ней обязательно оставались мельчайшие песчинки. Жевать такую пищу было равнозначно жеванию наждачной бумаги. К определенному возрасту все египтяне имели стертые зубы, но случай Аменхотепа отличался особой тяжестью. Его постоянно мучили абсцессы. У вас когда-нибудь был абсцесс? Лили сочувственно кивнула, дотронувшись до щеки. — Один раз, — ответила она. — Тогда вы представляете, какие его мучили боли. А никаких антибиотиков, разумеется, не существовало. Приходилось дожидаться, пока он сам не пройдет. Не вызывает сомнения, что фараон пытался заглушить боль вином, хотя египтяне в основном предпочитали пиво. Но имелась и другая возможность. Согласно папирусу Эберса[215] лекарям эпохи Восемнадцатой династии был известен опиум. Его привозили с Кипра, растирали в пасту и наносили на больной участок, в случае Аменхотепа — на десны. Разве нельзя допустить, что врачи прописывали опиум и Эхнатону, если он действительно страдал от болезни так, как вы описываете? — Они подъехали к резиденции Фатимы — ворота оказались закрыты, и Гейл коротко посигналила. — Возможно, у него выработалось привыкание. В Амарне опиумом точно пользовались. Мы находили кувшины в форме мака со следами опиатов. Минойцы[216] пользовались опиумом для достижения религиозного экстаза и вдохновения в творчестве. Разве нельзя допустить, что Эхнатон и его придворные делали то же самое? Вы не считаете, что во всем амарнском периоде есть нечто галлюциногенное? Искусство, двор, религия, безумная внешняя политика? — Вы хотите сказать, что Эхнатон был наркоманом? — засмеялась Лили. — Я говорю, что эта теория объясняет амарнский период ничуть не хуже. Есть и другие. Что же до того, насколько она верна… — Я никогда об этом не слышал, — сказал Стаффорд. — Об этом кто-нибудь писал? — Пара статей в журналах, — ответила Гейл, и ворота наконец распахнулись. — Интересно, — пробормотал Стаффорд, — очень интересно.II
— Они что-то нашли, — сказал Нокс, отъезжая с участка Техасского общества. — И они от нас это скрывают. — С чего ты взял? — нахмурился Омар. — Ты не заметил у них в волосах паутину и пыль? А такое возможно, только если раскопки ведутся под землей. — Понятно, — уныло согласился Омар. — Но они — археологи! Они бы ни за что не получили концессию, если им нельзя доверять. Нокс красноречиво хмыкнул. — Конечно! Потому что в этой стране никто и никогда не берет бакшиш. И ты не обратил внимания, как этот священник смотрел на меня? — Как будто он тебя откуда-то знал, — кивнул Омар. — Вы раньше не встречались? — Я такого не помню. Но этот взгляд узнаю. Ты помнишь Ричарда Митчелла, моего старого учителя? — Отца Гейл? — переспросил Омар. — Конечно! Мы никогда не встречались, но я много о нем слышал. — Еще бы! — засмеялся Нокс. — Ты слышал, что он был гомосексуалистом? Омар покраснел. — Я полагал, это злобные сплетни. Я имею в виду, что у него же родилась дочь, Гейл! — Одно другого не исключает. А злобные сплетни не обязательно лживы. — Вот как! — Дело в том, что, поскольку мы с ним очень тесно работали, многие считали меня его любовником. Я никогда не пытался никого разубедить. Пусть думают что хотят, верно? Тем более что большинство людей в нашем деле это не волнует. Но не всем. И скоро ты начинаешь замечать это в их взглядах. — Ты думаешь, Петерсон к ним относится? — Библия достаточно нетерпима к гомосексуализму, — кивнул Нокс. — Люди стараются этого не замечать, но что есть, то есть. И некоторые христиане не упускают возможности ужалить во имя Господа. И пусть бы, но до определенных пределов. Они имеют право на собственное мнение. Но археология научила меня одному — никогда не доверяй раскопки человеку, убежденному в своей правоте до их начала. Им гораздо проще подогнать факты под свои теории, чем наоборот. — Я первым делом с утра позвоню в Каир. И мы сразу вернемся. — Но в их распоряжении будет целая ночь. — И что ты предлагаешь? — Вернемся. И посмотрим. — Ты с ума сошел? — возмутился Омар. — Я руковожу ВСДД Александрии! Я не могу украдкой лазить по местам раскопок по ночам. Как я буду выглядеть, если нас поймают? — Как человек, выполняющий свою работу. Щеки Омара залились краской, он вздохнул и опустил голову. — Ненавижу все это. Я для этого не гожусь. С чего вдруг Юсуф Аббас решил назначить меня? — Может, он просто знал, что от тебя ему не будет никаких проблем? — безжалостно спросил Нокс. Омар бросил сердитый взгляд. — Очень хорошо! — сказал он. — Давай это сделаем.III
Гейл проводила Стаффорда и Лили в их комнаты и отправилась на поиски Фатимы. Как она и предполагала, та работала в кабинете за своим письменным столом, закутавшись в одеяла, бледная и изможденная. Гейл никогда не могла понять, как в этом хрупком и тщедушном теле мог скрываться интеллект такой невероятной силы. Фатима родилась к востоку от этого места, с юных лет увлеклась историей Египта, закончила Лейденский университет в Голландии и осталась читать там лекции, а потом ежегодно приезжала в Египет на раскопки в Беренике.[217] Но потом из-за болезни она была вынуждена переехать сюда, поближе к семье и своим корням. — Я видела, что вы приехали, — улыбнулась она. — Спасибо. Гейл положила ей руку на плечо. — Я была рада помочь. — И как тебе наш друг мистер Стаффорд? — У меня не было возможности познакомиться поближе. Фатима хмыкнула: — Что? Все так плохо? — Он не мой тип историка. — И не мой тоже. — Тогда зачем приглашать его? — Потому что нам нужны деньги, моя дорогая, — сказала Фатима. — А для этого первым делом мы должны получить известность. — Она зажмурила глаза и достала темно-красный платок — верный признак наступающего приступа ужасного кашля. Гейл терпеливо дождалась, пока приступ не прошел. — Но должны же быть другие способы! — сказала она, наблюдая за платком, исчезающим в складках одежды Фатимы. — Если бы так! — Как было известно обеим, основная часть ограниченного бюджета ВСДД направлялась в Гизу, Саккару, Луксор и другие знаменитые места. До Среднего Египта добиралось мало туристов, и он не считался привлекательным для капиталовложений, несмотря на свою красоту, дружелюбие жителей и богатую историю. — Не понимаю, какая может быть польза от Стаффорда, — упрямо стояла на своем Гейл. — Люди читают его книги, — ответила Фатима. — Но в них же полная чепуха! — Я знаю. Но люди все равно их читают. И смотрят его программы. И наверняка кому-то захочется узнать побольше или даже приехать сюда, чтобы разобраться. Нам и нужен-то достаточный поток приезжих, чтобы заработала туристическая инфраструктура. — Они упомянули о моей поездке с ними завтра в Амарну. Фатима кивнула. — Мне очень жаль перекладывать это на тебя, — сказала она. — Но сегодня приезжал доктор. Он не очень доволен моими… перспективами. — Господи, Фатима… — Гейл покачала головой. — Как же так! — Мне не нужно сочувствие! — резко оборвала ее та. — Я просто объясняю ситуацию. Он велел мне явиться завтра в больницу сделать анализы. И я не смогу сопровождать Стаффорда, как обещала. Кому-то придется меня заменить. Я уже положила на счет его деньги и не собираюсь их возвращать. — Но почему я, а не кто-то другой? — спросила Гейл. — Они знают больше меня. — Нет, не знают. Ты же провела на раскопках с отцом в Амарне два сезона, верно? — Но с тех пор прошло больше десяти лет, а я тогда была подростком. — И что? Никто из моих людей не провел там столько времени. И в Сорбонне ты изучала Восемнадцатую династию, не так ли? И разве ты там не была недавно с Ноксом? И мы обе знаем, что западная аудитория лучше реагирует на западное лицо и западный голос. — Он постарается представить все так, будто я поддерживаю его идеи. — Но это же неправда! — Я-то это знаю, но так будет выглядеть! Он возьмет, что ему нужно, и вырежет остальное. И выставит меня на посмешище. — Пожалуйста. — Фатима дотронулась до ее запястья. — Ты даже не представляешь, как трудно сейчас с деньгами. Когда меня не станет… Гейл вздрогнула: — Не говори так! — Но это — правда, моя дорогая. Я должна обеспечить этому проекту хорошую финансовую поддержку. Это — мое наследство. И это означает придание известности региону. Я прошу тебя о помощи. Если ты чувствуешь, что не сможешь, думаю, анализы подождут. Гейл моргнула и сжала челюсти. — Это нечестно, Фатима! — Да, — согласилась она. Настенные часы отсчитывали секунды. Наконец Гейл вздохнула, сдаваясь. — Ладно, ты победила. Что конкретно я должна сделать? — Просто помоги им. Больше ничего. Помоги им сделать хорошую программу. И я хочу, чтобы ты показала им наш талалат.[218] — Нет! — возмутилась Гейл. — Ты не можешь говорить серьезно. — А ты знаешь лучший способ привлечь публику? — Сейчас слишком рано. Мы еще сами ни в чем не уверены. И если окажется, что мы ошибаемся… Фатима кивнула. — Тогда просто покажи им место. Объясни, как работает твоя компьютерная программа, как ты воссоздаешь картины прошлого после стольких веков. Все остальное предоставь мне. Доктор настаивает, чтобы я ела. Я присоединюсь к вам за ужином. Тогда если кто и станет посмешищем, то это буду точно я.ГЛАВА 7
I
Наступила ночь, и Нокс с Омаром, чтобы их не заметили, направились к месту раскопок другим путем. Они проехали дальше по проселочной дороге и пересекли следующий, на этот раз деревянный мост, переброшенный через другой ирригационный канал, и при лунном свете добрались полем до высокой каменной стены. По их прикидкам, место раскопок Техасского общества располагалось где-то за ней. Нокс медленно поехал вдоль стены и, заметив стальные ворота на висячем замке, остановился. Его белая рубашка предательски выделялась на фоне пустыни, залитой лунным светом, и он, покопавшись в багажнике, надел темный свитер под горло и нашел, во что переодеться Омару. Нокс похлопал себя по карманам, убедился, что не забыл мобильник со встроенной камерой, и они тронулись в путь. Заметив, как они перелезали через ворота, какая-то птица громко крикнула и неторопливо улетела. Они пересекли дорогу и добрались до оросительного канала. Нокс ободряюще улыбнулся Омару, который только скривился, явно чувствуя себя не в своей тарелке. Съехав по откосу и увлекая за собой камни и землю, Нокс наступил на темную гладь воды и перебрался на другой берег, потом на четвереньках вскарабкался вверх по другому берегу и осторожно выглянул. Перед ним лежал плоский и невыразительный ландшафт, в нем оказалось трудно ориентироваться. Он дождался Омара и, низко пригнувшись, пошел вперед. Метров через пятьдесят он споткнулся о большой плоский белый камень и оказался на земле. Теперь ему стало видно, что таких светло-серых круглых камней лежало вокруг очень много, причем некоторые из них были даже сложены в пирамиды, и все выложены в одном направлении. Он заметил палатку из полупрозрачного пластика и, откинув ее полог, увидел под ней яму, где среди раскрошившейся от древности кирпичной кладки лежали череп, изогнутые ребра и длинные кости, освещавшиеся тусклым лунным светом: — Аккуратные ряды из белых камней, — прошептал он, делая снимок, хотя и не был уверен, что он получится без выносной вспышки. — Точно как кумранское кладбище. Скелеты указывают на юг, а лица повернуты к восходящему солнцу. Посмотри, ты видишь, что у костей слегка красноватый оттенок? — И что? — Ессеи пили сок из корня красильной марены. И если его пить достаточно долго, то он окрашивает кости! И разве Гриффин не говорил, что здесь выращивали марену? — Ты считаешь, что крышка взята из какой-нибудь могилы? — Не исключено. — Теперь мы можем уйти? — Пока нет. Нам еще надо… За ними послышалось негромкое рычание. Нокс повернулся и увидел шелудивую собаку, настолько худую, что торчали ребра. В ее черных глазах и серебристой слюне по бокам пасти ярко отражался лунный свет. Древние египетские кладбища обычно выносились на территорию пустыни — хоронить на плодородной земле считалось непростительной роскошью. Могильники часто становились прибежищем падальщиков, что объясняло, почему Анубис — бог с головой шакала — часто ассоциировался со смертью. Нокс шикнул и махнул рукой, но рычание собаки стало только громче, и она оскалила клыки — на ее территорию вторглись. — Прогони ее, — попросил Омар. — Я и пытаюсь, — ответил Нокс. Слева мелькнул луч фонаря, исчез и появился снова, уже ярче и ближе. Им светил по сторонам приближавшийся охранник, часто направляя его на камни под ногами, чтобы не споткнуться. Они нырнули за палатку и прижались к земле, позволив продолжавшей рычать и принюхиваться собаке подойти и остановиться всего в нескольких футах. Омар пальцем показал в ту сторону, откуда они пришли, предлагая вернуться, но было уже поздно — охранник подошел совсем близко. Нокс знаком велел Омару притаиться и не паниковать. Охранник услышал собаку, посветил на нее фонарем и, подобрав камень, запустил в нее. Он промахнулся и в ответ получил яростный лай. Тогда он подошел еще ближе, и Нокс краем глаза заметил, как блестят мыски его начищенных ботинок. Следующий камень попал собаке по задней лапе, та взвизгнула и убежала. Охранник от души рассмеялся, повернулся и двинулся в обратный путь. — Давай отсюда выбираться, — взмолился Омар, едва охранник скрылся из виду. — Еще немного, — ответил Нокс, отряхиваясь от пыли. Ему не нравилось заставлять Омара, но осмотреть место другой возможности не представится. Вскоре они заметили песчаную насыпь, один край которой слабо освещался. Нокс опустился на землю и подполз к насыпи по-пластунски, чувствуя во рту металлический привкус. Он осторожно заглянул через нее и увидел Гриффина и молодого белобрысого парня, стоявших у кузова пикапа, припаркованного у открытой двери низкого кирпичного здания. В доме горел свет. Появились еще два парня с деревянным ящиком, который они засунули в кузов. Все тоже с короткими стрижками и одетые в одинаковые синие рубашки и брюки цвета хаки. — Пока хватит, — сказал Гриффин, — все равно придется приезжать еще раз. — Он запер дверь и сел в кабину, а ребята забрались в кузов. — Что они делают? — шепотом спросил Омар, когда грузовичок тронулся. — Очищают склад находок. Чтобы завтра мы не нашли ничего лишнего. — Давай обратимся в полицию. И все расскажем. — К тому времени как мы вернемся, они уже все перепрячут. — Ну, пожалуйста, Дэниел. Мне все это так не нравится! Нокс достал ключи от машины и вложил их в руку Омару. — Ступай и подожди меня, — сказал он. — Если через час меня не будет, вызывай полицию. Омар скривился: — Ну, пожалуйста, пойдем со мной. — Надо выяснить, куда они все это отвозят, Омар. Ты и сам это знаешь. — И прежде чем тот успел возразить, Нокс вскочил на ноги и бросился за грузовиком, чьи задние фонари светились в темноте, как глаза дьявола.II
Лили вышла из комнаты Стаффорда, ощущая неловкость. — Ему надо сделать несколько срочных звонков, — сказала она Гейл, ожидавшей снаружи. — А его присутствие обязательно? — Это — ваш фильм, — пожала плечами Гейл. — Фатима подумала, что это вас заинтересует, вот и все. — Это интересует. Не считайте нас неблагодарными. Просто… — Ему надо позвонить, — закончила за нее Гейл. — Да, — сказала Лили, опуская глаза. — Стаффорд обнаружил, что в его комнате есть выход в Интернет, и с удовольствием принялся за чтение поступивших на его электронный адрес писем, последних данных по продажам своих книг и поиск свежих хвалебных публикаций о себе. Лили направилась за Гейл, и они вместе вышли за ворота комплекса и оказались в пустыне. Ее ноги утопали в песке, отчего аппаратура казалась вдвое тяжелее. — Помочь? — спросила Гейл. — Если не трудно. — Так, значит, вы — кинооператор Стаффорда? — спросила Гейл, забирая сумку. — И продюсер, — уныло кивнула Лили. — И звукооператор, и порученец, и курьер, и вообще все! — Раньше, когда за это платили другие, Стаффорд никогда не стеснял себя в персонале и роскоши. Но потом его все больше начало возмущать, что на его работе зарабатывают и другие. И тогда он организовал собственную фирму, чтобы продавать вещательным компаниям в розницу уже готовый продукт. Он тут же до неприличия урезал расходы и нанял неопытный персонал, вроде нее, и так всех затретировал, что трое коллег не выдержали и сбежали неделю назад, и весь этот кошмар свалился на ее плечи. Она рассчитывала на помощь местных, но своей заносчивостью Стаффорд распугал и их. — Не то чтобы я снимаю, как считаю правильным. Чарльз делает все сам, если в состоянии. — Она позволила себе улыбнуться. — Мне кажется, он представляет себя бесстрашным одиноким искателем приключений в пустыне. Он любит так подбирать место действия, чтобы зрителю казалось, что он один-одинешенек. Мне приходится снимать, когда он берет интервью, или нужна панорамная съемка, или надо наехать камерой, чтобы снять крупным планом. Они добрались до места. Гейл отперла деревянную дверь, запустила генератор и, прежде чем включить свет, дала ему немного поработать на холостых оборотах. Она провела Лили по жутковатым коридорам, вырубленным в песчанике, и они оказались в похожем на пещеру помещении. — Вот это да! — не удержалась Лили. — Что это за место? — Мы находимся внутри пилона храма Амону Девятнадцатой династии. — Она показала ей на сложенные в дальнем углу кирпичи: — А вот здесь как раз то, что я хотела показать. Это древние египетские кирпичи, которые называются «талалат». Их использовали… — Стоп-стоп, — прервала ее Лили. — Я могу это снять? — Если хватит света — конечно. Лили любовно постучала по камере: — Она творит чудеса, поверьте! И передаст этот дух таинственности. — Сейчас она очень любила камеры, но так было не всегда. Она впервые с ними столкнулась в детстве — на праздниках и в школе — и тогда боялась и ненавидела их. Лили хватало того, что другие дети всегда разглядывали ее родимое пятно, но это происходило в ее присутствии, а при ней они не говорили ничего обидного. Но камера позволяла им забрать ее уродство домой, смотреть на него когда вздумается и насмехаться сколько заблагорассудится, потому что ее не было рядом, чтобы дать отпор. Лили всегда давала волю своему богатому воображению, и это сильно отравляло ей жизнь. Иногда оно так разыгрывалось, что самым лучшим способом прекратить воображаемые насмешки ей казалась смерть, представлявшаяся долгожданным избавлением. Она даже начала сама себя мучить, отвешивая себе пощечины и втыкая ножницы в руку. Но однажды дядя, без всякой задней мысли, подарил ей ставшую ему ненужной портативную камеру. До сих пор воспоминания об этом оставались очень яркими. Одним приближением видоискателя к глазу она закрывала ненавистное пятно, что само по себе уже казалось чудом. Но главное — она получила власть, изменившую всю ее жизнь. Власть показать других хорошими или плохими. Сделать их по своему усмотрению красивыми или уродливыми. И она полностью воспользовалась этой властью. В ней открылся настоящий талант. Она обрела себя и почувствовала к себе уважение. И что особенно важно — нашла свое призвание. Она распаковала оборудование, подсоединила провода, надела наушники, проверила уровень света и громкости, водрузила камеру на плечо и повернулась к Гейл. — Так что вы начали рассказывать? — спросила она. — Господи! — сказала ошарашенная Гейл. — Я думала, вы собираетесь снимать талалат, а не меня. — Мне нужно все, — ответила Лили, которой не раз приходилось помогать людям избавиться от волнения перед камерой. — Не нужно нервничать. У Чарльза все расписано по сценарию. И он наверняка уже ничего не будет менять, поверьте. И вам все равно надо будет подписывать разрешение на выпуск. Так что если не понравится… — Ладно. — Спасибо. А теперь присядьте. Так. Выпрямите спину и посмотрите наверх на меня. Нет, не так. Подбородок выше. Еще немного. Вот так! Отлично! Теперь положите правую руку на кирпичи. — Вы уверены? Я себя чувствую очень странно. — Зато выглядите отлично! — улыбнулась Лили. — Доверьтесь мне. Я это умею. А теперь начните с самого начала. Представьте, что я ничего не знаю. Ведь это, стыдно признаться, очень близко к правде. Итак, что это за место? И что такое талалат?III
В темноте вспыхнули красные стоп-сигналы пикапа и исчезли за невысокой грядой. Нокс не сводил с этого места взгляда и перешел на бег трусцой, чтобы восстановить дыхание. Он добрался до гряды, осторожно выглянул, но ничего не увидел. Он побродил в темноте и, отчаявшись, уже собирался вернуться, как услышал справа резкий металлический звук. Он взобрался на другую гряду и заметил на другой стороне припаркованный в низине пикап с выключенным двигателем. Никаких признаков жизни, только из ямы рядом пробивался слабый свет. Будь у него любой навигатор глобальной системы позиционирования, он бы просто засек координаты и отправился в полицию. Но без навигатора найти это место будет практически невозможно. Горизонт оставался чистым, не считая крохотного язычка сжигаемого природного газа и темных очертаний труб электростанции вдалеке. Он подполз ближе. Яма оказалась лестничным маршем, спускавшимся через люк в помещение, где урчал генератор. Нокс подобрался к пикапу, в кузове которого оставались всего три ящика. Внутри первого находилась глиняная статуя мальчика, прижимающего палец к губам. Гарпократ,[219] бог, почитаемый в Египте, Греции и Риме. Он сфотографировал статую и собирался заглянуть во второй ящик, как услышал шаги. Нокс тут же соскользнул на землю и притаился под грузовиком. Появились три молодых человека и подошли к грузовику, поднимая клубы пыли, от которой Нокс едва не закашлялся. Они забрали последние ящики и направились обратно. По пути им встретился Гриффин, который вылез, тяжело отдуваясь. Он подошел к пикапу и сел на кузов, заставив скрипнуть подвеску и перекрывая Ноксу пути отхода. Прошла минута. Затем еще одна. Юноши снова вышли. — Ну что ж, поехали за последней партией, — тихо сказал Гриффин, вздыхая. Все забрались в пикап и тронулись, оставляя Нокса на совершенно открытом месте. Он просунул руки под себя и прижал голову к камням, ожидая, что его немедленно обнаружат. Но они скрылись за грядой, так и не оглянувшись назад. Нокс поднялся и подошел к яме. Свет продолжал гореть, а люк остался поднятым. Такую возможность упускать просто нельзя! Хотя Омар наверняка уже сходил с ума от беспокойства. Нокс осторожно спустился в помещение, опасаясь, что его выдадут удары громко стучавшего сердца. Внутри никого не обнаружилось, а тишина нарушалась только негромким тарахтением генератора в углу. Неожиданно генератор стих и тут же вновь ожил, громко чихая и дергаясь, отчего по полу пробежала вибрация. Лампочки погасли, но почти сразу зажглись, а генератор набрал обороты и вновь заработал как прежде. Нокс подождал, пока сердце не сбавит свои обороты, и проверил время. Гриффину потребуется минут пятнадцать. Значит, в его распоряжении имелось десять минут. Сводчатые переходы вели налево и направо. Он повернул налево. Проход извивался то в одну, то в другую сторону и поворачивал туда, где известняк был мягче всего. Через каждые несколько шагов на оранжевом проводе висели лампы, отбрасывая жутковатые тени от неровных стен и потолка. Неожиданно проход вывел в большую подземную пещеру, в стенах которой были вырезаны вертикальные проемы с саркофагами, а посередине лежали ящики и коробки. Нокс сфотографировал скелет в одной из погребальных ниш, пустые глазницы скелета устремлялись вверх. Ессеи считали смерть нечистой — похороны в таком общем месте были просто немыслимы. Это наносило большой удар по его теории терапевтов. На рабочем столе были закреплены камера и ультрафиолетовые лампы. Под столом сложены поддоны и коробки с технологическими картами, приклеенными скотчем: артефакты, которые предстоялосфотографировать. Нокс открыл одну коробку. В ней находилась глиняная масляная лампа в форме плотоядного сатира. В следующей коробке — серебряное кольцо, в третьей — фаянсовая чаша. А от содержимого четвертой коробки у него побежали мурашки. Она была разделена на шесть маленьких отсеков, и в каждом из них лежало сморщенное и мумифицированное человеческое ухо.ГЛАВА 8
I
— Мы находимся сейчас внутри пилона храма Амона, — начала рассказ Гейл, и ее голос отдавался гулким эхом в просторном помещении. — Его строительство завершилось в период царствования Рамзеса II, но со временем он обветшал и его полностью перестроили Птолемеи.[220] — И какова его связь с Амарной? — Да, — покраснела Гейл, — прошу прощения. — Извиняться не надо. Вы очень естественны, и камера вас обожает. — Спасибо, — криво улыбнулась Гейл, не скрывая скепсиса. — Как вы знаете, египтяне строили свои сооружения и храмы с помощью больших блоков, добытых в каменоломнях, — примером могут служить пирамиды. Но их добыча и транспортировка была дорогой и занимала много времени, а Эхнатон торопил. Ему требовались храмы Атона в Карнаке и Амарне, и очень быстро. Тогда его инженеры стали использовать новый тип строительного материала — талалат. Он весил около ста фунтов, что позволяло его поднимать и доставлять на нужное место одному рабочему, хотя постоянная переноска таких тяжестей явно не шла на пользу здоровью. И когда стены были возведены, на них высекались и расписывались красками большие рельефы, как на огромном телевизионном экране размером со стену. — И как же они попали сюда? Гейл продолжила: — После смерти Эхнатона его преемники решили стереть с лица земли любое упоминание о нем и его ереси. Вам известно, что Тутанхамона сначала звали Тутанхатон?[221] После смерти Эхнатона его заставили сменить имя. В те времена именам придавали огромное значение. Древние египтяне верили, что одно лишь упоминание имени значительно укрепляло их статус в загробном мире, что, среди прочего, объясняет, почему имя Эхнатона стерли со всех храмов и монументов Египта. Но талалатам была уготована другая судьба. При разборе зданий строительные кирпичи использовались при возведении других сооружений. Поэтому каждый раз на раскопках мест, относящихся к послеамарнскому периоду, есть вероятность натолкнуться на эти талалаты. — И воссоздать первоначальный вид стен Эхнатона? — Именно. Но это далеко не просто. Представьте, что вы купили сотню картинок-головоломок — пазлов — и перемешали все элементы, потом выбросили девять десятых, а остальное разбили молотком. И я как раз занимаюсь тем, чтобы в них разобраться. За этим меня и пригласила Фатима. Обычно я работаю с древними текстами, но принцип остается тем же самым. — И как же вам это удается? — Легче всего объяснить на примере свитков. Представьте, что вы нашли тысячи фрагментов разных документов, которые все перемешаны в одну кучу. Первое, что надо сделать, это сфотографировать их в масштабе и с очень высоким разрешением, потому что оригинальные фрагменты очень ветхие и хрупкие и работать с ними нельзя. Затем вы изучаете каждый фрагмент. Папирус или пергамент? Если это папирус, то какой структуры? Если пергамент, то из какого животного? Сегодня мы можем с помощью анализа ДНК выяснить, относятся ли фрагменты пергамента к одному и тому же животному. Какого он цвета? Насколько гладкий? Какой толщины? Как выглядит изнанка? Какие чернила? Можем ли определить их химический состав? Как наносилась надпись, тупым или острым кончиком, ровно или с шероховатостями? И что с почерком писца? Обычно почерк хорошо различим, но с ним надо быть осторожным: одни и те же люди работали с разными документами, да и один документ мог быть составлен разными писцами. Таким образом, вся эта беспорядочная масса разделяется на фрагменты, принадлежащие разным свиткам. Используя пример с пазлами, это разобрать их кусочки по разным кучкам, относящимся к разным головоломкам. Следующий этап — это собрать головоломку. — Каким образом? — Мы зачастую уже знакомы с текстами, — ответила Гейл. — К примеру, с «Книгой мертвых».[222] Тогда вопрос заключается в переводе фрагментов и выяснении, относятся ли они к уже известным. Но если это — оригинальный документ, например письмо, то мы ищем другие подсказки. Может быть, линия, идущая по тексту от одного фрагмента к другому. А если повезет, то несколько линий, которые при совмещении убирают все сомнения. Но чаще используется объединение фрагментов по теме. Например, двух фрагментов, относящихся к процедуре захоронения. Или двух эпизодов жизни одного и того же человека. Если это не срабатывает, то фрагменты, по определению, повреждены. Но есть ли нечто общее в этих повреждениях? Представьте, что вы скрутили лист бумаги в трубочку, прожгли ее насквозь сигаретой, а потом порвали на мелкие кусочки. Прожженные фрагменты не только позволят вам восстановить весь свиток, но и подскажут, в первую очередь, как плотно он был свернут, путем уменьшающихся расстояний между отверстиями. А писцы часто наносили разметку на пергамент, чтобы писать ровно. И мы можем совместить эти разметки на разных фрагментах текста путем сопоставления мельчайших отклонений расстояния между строчками. Как совместить кольца дерева. — И с талалатами происходит примерно то же самое? — Да, — кивнула Гейл. — Хотя там параметры отбора иные. Например, талалаты изготавливались либо из известняка, либо из песчаника. Обычно известняковые талалаты укладывались с известняковыми, а из песчаника — с песчаниковыми. И состав камня тоже может помочь, потому что стены чаще всего делались из камня одного карьера. Хотя и не обязательно. Могут помочь и остатки краски или следы погодных разрушений. Кирпичи могут выгореть на солнце. Или рядом пролегала негерметичная труба, и на кирпичах есть похожие пятна от воды. Но когда все возможное уже сделано, мы пытаемся собрать их в картины. Талалаты обычно украшались вдоль или поперек, и египтяне выстраивали сюжет изображаемой картины либо вертикально, либо горизонтально. Это помогает понять расположение отдельных блоков. Кроме того, часто это сводится просто к нахождению головы для торса. По счастью, многие сцены дублируют либо друг друга, либо картины из других мест, которые нам удалось восстановить, и мы знаем, что ищем. Лили насторожилась. — Но не всегда? — спросила она, проявляя проницательность. — Верно, — признала Гейл, — не всегда. — И вы здесь что-то нашли, верно? Поэтому и привели меня сюда? — Возможно. — Итак? Вы расскажете? — Думаю, что Фатима хочет оставить это удовольствие для себя, — ответила она, опуская глаза.II
Нокс вынул одно сморщенное ухо. Место среза от головы слегка блестело, что указывало на совсем свежее отсечение. Он проверил саркофаги и быстро нашел мумию без уха, затем другую. Нокс озадаченно нахмурился, но тут вспомнил, что катастрофически опаздывает. Крайний срок, который он себе назначил, уже давно истек. Надо было выбираться. Он поспешил туда, где стоял генератор, начал подниматься по ступенькам и в это время услышал шум двигателя. Он выглянул и увидел, как на холме неожиданно появился грузовик, отбрасывая луч света будто маяк, и быстро ретировался назад, чтобы не попасться на глаза. Гриффин с помощниками складывали ящики в том помещении, где он только что находился, поэтому Нокс направился в правый проход и вскоре очутился в большом зале с мозаичным полом, блестевшим после недавней очистки, но истоптанным еще в древности. Мозаика изображала обнаженную гротескную фигуру, сидевшую в позе лотоса в обрамлении семиконечной звезды, по периметру которой располагались группы греческих букв. Он сделал снимок, потом другой, и неожиданно в коридоре послышалось кряхтенье человека, тащившего ящик и направлявшегося в его сторону. Он бросился дальше, пробегая проходы и небольшие помещения, украшенные яркой древней настенной живописью. Обнаженные мужчина и женщина, воздевшие в молитве руки к солнцу; Приап,[223] с вожделением взирающий из-за дерева; крокодил, собака и гриф, вершащие суд; Дионис,[224] растянувшийся на диване, обрамленном виноградными лозами, плющом и сосновыми шишками. Он снимал Дионисия, когда услышал шаги, повернулся и увидел Гриффина, выходившего из коридора и щурившегося, стараясь разглядеть в полумраке, что происходит. — Преподобный, — спросил он, — это вы?III
Инспектор Нагиб Хуссейн писал в участке отчет, когда к нему зашел его начальник Гамаль и недовольно поинтересовался: — У тебя что, нет жены и дочери, которые ждут дома? — Я подумал, вы захотите быть в курсе последних событий. — Это так, — подтвердил Гамаль и присел на край стола. — Я слышал, ты нашел тело в Восточной пустыне? — Да. — Убийство? — У нее разбита голова. Ее завернули в мешковину и закопали в песке. Думаю, что убийство исключать нельзя. — Коптянка, верно? — Девочка. — Ладно, расследуй, — вздохнув, согласился Гамаль. — Но не надо пускать волну. Сейчас не время. — Что вы имеете в виду? — Ты знаешь, что я имею в виду. — Уверяю, я не… — Неужели ты так и не понял, когда говорить, а когда молчать? — взорвался Гамаль. — Ты хоть понимаешь, сколько неприятностей доставил коллегам в Минье? — Они торговали оружием на черном рынке. — Мне все равно! Есть преступления, которые мы можем раскрыть, и преступления, которые раскрыть не можем. Давай заниматься теми, которые можем, договорились? — Он примирительно вздохнул, будто показывая, что ему, как и Нагибу, тоже многое не нравится, но он был реалистом. — Ты не следишь за событиями в Асьюте? — спросил он. — Волнения на улицах. Столкновения. Злость. Конфронтация. И все из-за пары мертвых коптянок. Я не хочу, чтобы у нас началось то же самое. — Ее могли убить, — заметил Нагиб. Гамаль был от природы смуглым. Но сейчас его лицо совсем почернело. — Насколько я понимаю, никто не заявлял о пропаже человека. Насколько я понимаю, она могла пролежать там годы, а может, и десятилетия. Ты действительно хочешь спровоцировать волнения из-за девчонки, умершей, возможно, несколько десятилетий назад? — А с каких пор расследование убийства стало считаться провокацией? — Не зли меня, — предостерег Гамаль. — Ты всегда жалуешься на завал работы. Вот и займись текущими делами и перестань гоняться за джиннами в пустыне. — Это приказ? — Если тебе так больше нравится, — кивнул Гамаль и повторил: — Если тебе так больше нравится.ГЛАВА 9
I
— Преподобный! — снова окликнул Гриффин. — Пару слов! Нокс резко повернулся и направился по коридору, радуясь, что в полумраке его белую рубашку и темный свитер под горло Гриффин перепутал со стоячим воротничком Петерсона. — Преподобный! — в отчаянии закричал Гриффин. — Вернитесь! Нам надо поговорить. Нокс продолжал удаляться быстрым шагом. Коридор выпрямился и шагов через двадцать уперся в тупик. Но в самом конце находилась куча вынутых из стены кирпичей и кусков штукатурки, а сквозь проделанный проем слышался голос Петерсона, читающего Библию, хотя, судя по шипению звука, это была запись. «И пришли те два ангела в Содом вечером, когда Лот сидел у ворот Содома. Лот увидел и встал, чтобы встретить их».[225] Нокс подошел к проему и заглянул в него. По ту сторону стены находилось просторное помещение, где юноши и девушки, стоя на коленях, очищали настенную живопись мягкими губками и кисточками, смоченными в дистиллированной воде. Все были коротко стрижены и одеты в одинаковую форму синего и хаки. Работа их полностью поглощала и никто не заметил, как он переступил через порог. Только оказавшись в помещении, он увидел слева Петерсона, серьезно о чем-то беседующего с молодой женщиной, в то время как его голос продолжал раздаваться из динамика портативного проигрывателя дисков посреди комнаты. «Вот у меня две дочери, которые не познали мужа; лучше я выведу их к вам, делайте с ними, что вам угодно».[226] Гриффин по-прежнему приближался по коридору. Единственную возможность спрятаться представляла купель для крещения, и Нокс бросился к ней, поскользнувшись на каменных ступеньках и едва не потеряв равновесия, но успел скрыться в спасительной тени. — Преподобный! — сказал Гриффин, но тот не отозвался. Гриффин окликнул еще раз, уже намного громче, и одна из девушек убавила звук на проигрывателе. — Почему вы от меня ушли? Петерсон нахмурился. — О чем это вы, брат Гриффин? Гриффин бросил сердитый взгляд, но удержался от выяснения. — Мы очистили хранилище, — сказал он. — Пора закругляться. — Еще нет, — ответил Петерсон. — Но чтобы закрыть шахту, нужно несколько часов. Если мы не начнем сейчас, то не успеем к… — Я сказал — еще нет! — Но… — Вы разве забыли, зачем мы здесь, брат Гриффин? — не выдержал Петерсон, возвышая голос. — Вы разве забыли, чью работу выполняем? — Нет, преподобный. — Тогда вернитесь назад и ждите. Я скажу, когда можно будет начинать. — Хорошо, преподобный. Послышались его удаляющиеся шаги. Девушка вновь сделала звук погромче. «Ибо мы истребим сие место, потому что велик вопль на жителей его к Господу, и Господь послал нас истребить его».[227] Нокс подождал несколько мгновений, прежде чем рискнул выглянуть из купели. Каждый был занят расчисткой своего участка стены, возвращая к жизни древние картины: портреты, ландшафты, ангелов, демонов, тексты на греческом и арамейском языках, математические расчеты, знаки Зодиака и другие символы. Невероятная смесь всего! Он снял потолок, две секции стены и Петерсона с женщиной, разглядывающих фреску. «Солнце взошло над землею, и Лот пришел в Сигор. И пролил Господь на Содом и Гоморру дождем серу и огонь от Господа с неба».[228] — Преподобный, сэр! — сказал юноша. — Взгляните на это! Нокс нырнул в купель, но недостаточно быстро. Женщина тоже обернулась и, заметив его, от неожиданности замерла. Через мгновение она указала на него дрожащим пальцем и начала пронзительно кричать.II
Обычно трапезы у Фатимы отличались исключительной скромностью и бережливостью, но сегодня в честь Стаффорда и Лили стол был накрыт с удивительным обилием и разнообразием. На нем стояли тарелки с фалафелью — шариками из бобовых, приправленных пряностями, густым пюре из коричневой фасоли, паштетом из турецкого гороха, смешанного с тахини — масляной пастой из молотых кунжутных семечек и оливкового масла, салат из помидоров и огурцов, заправленных растительным маслом с чесноком, фаршированные баклажаны, цыплята в виноградных листьях. Особую сочность и аппетитность блюд подчеркивал неровный мерцающий свет горящих свечей. На столе стояли две бутылки красного вина. Стаффорд, не стесняясь, наполнил свой бокал до краев и сразу выпил, тут же налив себе новый. При всей своей антипатии к Стаффорду, Гейл была вынуждена признать, что одетый в галабайю,[229] пока сушилось его выстиранное белье, он выглядел очень стильно. Лили настороженно разглядывала это разнообразие, явно не доверяя местной кухне и опасаясь нарушить этикет. Гейл ободряюще ей кивнула и положила себе блюда побезопасней, предоставляя Лили возможность последовать своему примеру. Та благодарно ей улыбнулась. — Вы долго пробудете в Египте? — спросила Фатима Стаффорда, сидевшего рядом. — Завтра Амарна, послезавтра Асьют для интервью, а потом назад в Штаты. — Вы хотите очень много успеть за два дня. — Мы вообще-то собирались пробыть здесь несколько дней, — пожал он плечами. — Но моему агенту удалось договориться об участии в утренних шоу. Глупо упускать такую возможность, вы не находите? — Наверное. — Штаты — единственный серьезный рынок. Если там не закрепиться, то успеха не видать. Кроме того, здесь мы снимаем очень небольшой кусок. Но мы вернемся в этом году позже, чтобы снять в… — Он осекся, поймав себя на мысли, что чуть не проговорился, и улыбнулся, будто она едва не выведала все его тайны. — Для других частей программы. — Да, ваша программа. Вы не расскажете о ней поподробнее? Он отпил большой глоток, обдумывая ее просьбу. — Вы можете мне обещать, что никому не расскажете? — Конечно. Поверьте, мне никогда бы не пришло в голову делиться вашими идеями. — Потому что сейчас это настоящая бомба! — Как и в остальных случаях. Стаффорд покраснел, будто только сейчас понял, что она над ним подтрунивает. Он высоко поднял подбородок и замер на несколько секунд, изогнув шею. — Ладно, — наконец сказал он и подождал, пока все стихнут и начнут слушать. Он выдержал долгую паузу, добиваясь напряжения. Старый и безотказный трюк опытных рассказчиков. Дождавшись полной тишины, Стаффорд наклонился к свече. — Я собираюсь доказать, что Эхнатон являлся не просто фараоном Восемнадцатой династии, — сказал он. — Я собираюсь доказать, что он был также основателем современного Израиля. Именно так. Доказать бесспорно и вне всякого сомнения, что Эхнатон был Моисеем, человеком, который вывел евреев из Египта и привел в Землю обетованную.III
На крик женщины все повернулись посмотреть, что заставило ее закричать. При виде скрючившегося в купели Нокса, державшего мобильник, в крещальне повисла мертвая тишина. Нокс пришел в себя первым. Он бросился по ступенькам и нырнул в стенной проем, покатившись кубарем по коридору. — Остановите его! — взревел Петерсон. — Верните его! Вскочив на ноги, Нокс рванулся вперед со всех сил — мелькали лампочки, а за спиной раздавались крики. Обернувшись, он увидел, как его настигает атлетически сложенный юноша с лицом, искаженным азартом погони, и ныряет вперед, хватая его за ноги. Нокс упал, больно ударившись ладонью и локтем о грубый камень. У него перехватило дыхание, но он успел развернуться, сбросить нападавшего и вновь устремиться к выходу. Впереди показались Гриффин и один из сопровождавших его юношей, вставших у люка, блокируя путь наверх. Прорваться силой казалось нереально. Нокс рванул провод генератора, и моментально все погрузилось в темноту. Он плечом с размаху врезался в Гриффина и отбросил его, расчищая себе выход на поверхность. Но там он увидел, как ему наперерез неслись два оставшихся юноши, привлеченные шумом. Нокс резко развернулся и побежал в другую сторону, никуда не сворачивая, пока не уперся в проволочный забор, за которым уже находилась территория электростанции. Он пробежал вдоль заграждения около двухсот метров, стараясь сообразить, где находится и как быстрее добраться до Омара и джина, и почувствовал, что силы его оставляют. В боку резко закололо, а дыхание стало совсем сбивчивым. Он обернулся: кругом метались фигуры, обмениваясь командами и стараясь упорядочить поиски. Луна светила слишком ярко, а местность выглядела слишком ровной, чтобы позволить ему спрятаться. Он сжал зубы и продолжил путь. Но в ногах появилась огромная тяжесть, а преследователи подбирались все ближе.ГЛАВА 10
I
— А-а, — вздохнула Фатима. — Эхнатон в качестве Моисея. Это не новость. Вы не представляете, сколько моих первокурсников приходили к такому же выводу. — Не исключено, что у них нашлись на то причины, — сухо сказал Стаффорд. — Например, что так оно и было. — И я полагаю, что у вас имеются доказательства такого смелого утверждения? — Имеются. — Вы не поделитесь ими? Лили, испытывая неловкость, низко опустила голову и не сводила глаз со своей тарелки. Ей уже не раз приходилось присутствовать при изложении Стаффордом своих теорий. И она этого терпеть не могла, в немалой степени еще и потому, что потом улаживать конфликты приходилось именно ей. — Дело не в том, что мне удалось открыть что-то новое, — признал он. — Просто до меня никто не связывал вместе разрозненные факты в целостную картину. В конце концов, даже вы признаете, что между Эхнатоном и евреями есть связь, если не будете себе лгать. — Что вы имеете в виду? — Всем известно, что египтологи всеми правдами и неправдами стараются избегать темы исхода евреев. В наше время для мусульманской страны это очень болезненная тема. Я не осуждаю вас за это… — Но звучит это так. — Я просто хочу сказать, что понимаю, чем объясняется ваша позиция. — Просто удивительно, как можно иметь позицию и в то же время избегать ее. — Вы прекрасно понимаете, что я имею в виду. — Да, — сказала Фатима. — Вы считаете, что в личных целях или для продвижения по службе я могу исказить археологические данные. — Извините нас, — торопливо вмешалась Лили. — Чарльз совсем не это имел в виду, правда, Чарльз? — Конечно, нет, — подтвердил Стаффорд. — Я говорю об официальной точке зрения. О так называемых экспертах по Египту, отрицающих саму возможность, что Библия может пролить свет на историю Египта. — Что это за люди? — поинтересовалась Фатима. — Мне не приходилось с ними встречаться. — Я ни на секунду не допускаю, что Библия целиком основана на фактах, — продолжал Стаффорд. — Но совершенно очевидно, что она является лучшим источником понимания истоков иудаизма. Кто, в частности, может оспорить тот факт, что во втором тысячелетии до нашей эры в Египте находилось много рабов, которые позднее получили известность как евреи? Кто может оспорить, что они вошли в конфликт со своими египетскими господами и устроили исход из страны, ведомые человеком по имени Моисей? Или что они взяли приступом и разрушили Иерихон и другие города, прежде чем обосноваться в Иерусалиме и вокруг него? Вот скелет того, что случилось. А наша задача как историков — нарастить на эти кости мясо. — А-а, — сказала Фатима, — так вот в чем наша задача! — Именно так! — убежденно заявил Стаффорд. — Но тогда перед нами сразу возникает проблема. Потому что в египетских источниках нет никакого упоминания о таком исходе. Понятно, что для египтян это казалось совсем не так важно, как для евреев: просто группа сбежавших рабов и ничего более. Но у нас все-таки есть определенные подсказки, и с ними можно работать. Так, Книга Бытия указывает, что евреев в Египет привел Иосиф. И колесницы при описании этого упоминаются не раз, не два, а целых три раза. Но до Восемнадцатой династии у египтян не было колесниц, поэтому евреи в принципе не могли появиться в Египте раньше середины шестнадцатого века до нашей эры. Кроме того, есть стела Мернептаха, где описывается подавление антиегипетского восстания израильского племени в Ханаане. Такими образом, исход должен был происходить до того времени, как воздвигли стелу, то есть ранее 1225 года до нашей эры. Итак, мы получаем период с 1550 до 1225 года до нашей эры, другими словами, во время Восемнадцатой династии. Согласны? — Ваша логика безупречна, — подтвердила Фатима. — Спасибо, — поблагодарил Стаффорд. — Теперь давайте посмотрим, не удастся ли еще больше сузить этот временной отрезок. Птолемеи поручили человеку по имени Манефон[230] написать историю Египта. Его «Список царей» по-прежнему остается основой нашего понимания древней династической структуры. — И что? — Манефон был верховным жрецом и имел доступ к архивам храма Амона в Гелиополисе. Он указывает, что имя библейского Моисея было принято человеком по имени Осарсеф, и он также являлся верховным жрецом фараона Аменхотепа. Осарсефу, судя по всему, удалось найти сторонников среди изгоев и отверженных и объединить их. Он стал настолько могущественным, что Аменхотепу во сне явились боги и повелели изгнать Осарсефа из Египта, но все вышло наоборот: это Осарсеф изгнал Аменхотепа из Египта и правил целых тринадцать лет, пока не потерял власть. Итак, мы располагаем подтверждением исхода евреев из независимого источника и ключом к определению личности Моисея. Этот самый Осарсеф. И фараон Аменхотеп. — Но в Восемнадцатой династии было четыре фараона по имени Аменхотеп. Кого, по вашему мнению, имеет в виду Манефон? — Он писал, что у него был сын, которого звали Рамзес. А Рамзесы появились только в Девятнадцатой династии, значит, речь идет о последних, а не о первых Аменхотепах. — А-а, понятно. — Теперь проблему может представлять тринадцатилетнее правление Осарсефа, поскольку нет никаких других сведений о фараоне Осарсефе как таковом или вообще о любом другом фараоне Восемнадцатой династии, чье правление длилось тринадцать лет. Но давайте приглядимся к другим кандидатам. Например, Эйе[231] или Хоремхеб.[232] Никто из них не принадлежал к особам царской крови: до восшествия на престол один был визирем, а другой — полководцем. Но Эйе правил всего четыре года, а девятнадцать лет Хоремхеба были ортодоксальными и благополучными. Сменкхара находился у власти всего несколько месяцев, а Тутанхамон умер молодым. Никто из них не подходит. Но остается еще одна возможность. Эхнатон. Он унаследовал трон от отца Аменхотепа III. И хотя он правил в общей сложности семнадцать лет, но на пятый год правления произошло какое-то необычайное событие. Он не только поменял имя на Эхнатон, но и основал новую столицу Ахетатон, нынешнюю Амарну, откуда он правил до 1332 года. С 1345 до 1332 года до нашей эры. Скажите, сколько всего это лет? — Тринадцать, — ответила Фатима. — Вот именно! — кивнул Стаффорд. — У нас появилось первое совпадение, пусть даже не такое убедительное. Но здесь, в свою очередь, тоже возникает ряд вопросов. Почему вдруг Эхнатона считают узурпатором? Ведь он же являлся законным фараоном! И есть ли что-нибудь помимо утверждения Манефона, что может связать Эхнатона с Моисеем? Фатима развела руки: — Ну же? Вы же не станете держать нас в неведении?II
Нокс пересек небольшой скалистый холм и оглянулся. Преследователи его настигали. Дыхание стало сбивчивым, а резь в боку все усиливалась. В это время луна зашла за редкое облачко, и он решил воспользоваться темнотой и срезать путь: он развернулся и побежал от изгороди вслепую. Он налетел на большой камень, споткнулся и упал. Поднимаясь, огляделся и увидел впереди контуры защитной палатки. Кладбище. Вновь вышла луна, и тут же за ним раздался громкий крик. Нокс рванулся в сторону оросительного канала, съехал по насыпи и бросился в воду. Карабкаясь по другому берегу, он чувствовал, как в обуви хлюпает вода с грязью. Справа появилась пара горящих фар одного из пикапов. Он набирал скорость, двигаясь под гору, и двое юношей, распахнув дверцы, спрыгнули, чтобы догнать его бегом. Нокс из последних сил перемахнул через ворота, но на прежнем месте не было ни Омара, ни джипа — только следы от покрышек. Он остановился и нагнулся, упираясь ладонями в колени, жадно хватая воздух и чувствуя огромные гири на ногах. Трое юношей подбежали к воротам и начали перелезать, никуда не торопясь: они не сомневались, что деваться ему уже некуда. Поднявшийся ветерок холодил мокрую рубашку, и в ожидании худшего он почувствовал, как по телу пробежала дрожь. Вдруг тишину нарушил громкий звук взревевшего старого двигателя. Нокс обернулся и увидел приближающийся джип. Омар уже распахнул пассажирскую дверцу, и Нокс побежал к машине и с ходу запрыгнул на переднее сиденье. Преследователи с искаженными от злости лицами попытались их перехватить, окружая машину, но Омар вывернул руль и, выжав до отказа педаль газа, вырвался в пустыню и стал набирать скорость.III
Петерсон крепко сжал Библию, увидев расчищенный участок стены, который хотел ему показать Майкл перед тем, как обнаружили Нокса. Дистиллированная вода смыла толстый слой грязи и вернула к жизни древнюю фреску во всем ее великолепии: двое людей выходят из пещеры, а перед ними на коленях стоит третий в голубом одеянии; снизу — единственная строчка из нескольких слов. Петерсон поздно занялся языками, но его греческого вполне хватило, чтобы прочитать и понять надпись. В немалой степени это объяснялось тем, что эта фраза в последние десять лет много раз являлась ему в ночных кошмарах — с тех пор, как он впервые столкнулся с карпократами.[233]Сын Давидов! помилуй меня.Кровь отлила у него от головы, перед глазами все поплыло, он пошатнулся и оперся о стену.
Сын Давидов! помилуй меня.И у Нокса была камера! Из всех людей именно Нокс! В груди отдавались тупые удары, будто где-то работал пресс. Что он сделал не так? Он огляделся. Все бросились на поимку Нокса, оставив его одного. Это был знак. Он схватил кувалду и стал яростно колотить по стене, вымещая на ней злость и страх, пока не сбил всю штукатурку, куски которой оказались на полу под клубами пыли. Он прислонился к стене, тяжело дыша, и вдруг почувствовал, что находился не один. Петерсон повернулся и увидел Гриффина, прибывающего в ужасе от того, чему стал невольным свидетелем. — Ну? — спросил Петерсон, переходя от защиты к наступлению. — Вы его поймали? Гриффин покачал головой. — В пустыне его ждал Тофик. — И вы позволили им уйти? Вы знаете, как они опасны? — Им далеко не уйти. Единственный выход с полей через мост. Натан поехал туда на перехват. Петерсон кивнул. Это уже кое-что. Он должен был взять на себя руководство лично. — Закрывайте это место, — приказал он Гриффину. — Я хочу, чтобы к моему возвращению его нельзя было найти. Это понятно? — Да. Петерсон небрежно отбросил кувалду в угол, будто ничего не случилось и стену он не разбивал. Затем проверил в кармане ключи от машины и двинулся к проему в стене с такой решительностью, что Гриффину пришлось отскочить в сторону, чтобы не столкнуться.
ГЛАВА 11
I
— Монотеизм, — объявил Стаффорд. — Простите? — нахмурилась Фатима. — Монотеизм. Вот в чем ключ. Моисей был первым поборником единого Бога. «Да не будет у тебя других богов пред лицем Моим».[234] И что отличает Эхнатона от других фараонов? — Единобожие? — предположила Фатима. — Точно! Единобожие. До него в Египте поклонялись множеству богов. Но при Эхнатоне все изменилось. Для него бог был един. Солнечный диск. Атон. Остальные — выдумки человеческого ума и искусства ремесленников. И он не просто заявил об этом на словах. Он превратил слова в дела. Он закрыл храмы богов-соперников, в первую очередь Амона — главного конкурента Атона. Он велел стереть имя Амона со всех монументов Египта. Надеюсь, вы признаете этот факт? — Что значит — признаю? Я об этом написала целую книгу. — Хорошо. Манефон, тот самый, что называл Осарсефа Моисеем, опирался на архивы храма Амона в Гелиополисе. И что, по-вашему, думали жрецы Амона об Эхнатоне, закрывшем их храмы и стершем имя их бога по всей земле? Вам не кажется, что они считали его узурпатором? А его сторонников прокаженными? — Он отпил вина и вытер рот тыльной стороной ладони. — Хорошо, — продолжил он, принимая молчание за согласие. — Теперь давайте еще раз посмотрим на Моисея. Нам говорят, что он был еврейским ребенком, найденным дочерью фараона в корзине в зарослях тростника, которая назвала его Моисеем, потому что на иврите это означает «спасенный из воды». Но вся эта история сильно смахивает на легенду, вы не находите? С какой стати дочь фараона будет давать найденышу еврейское имя? Прежде всего она не могла знать, что он еврей. И не могла говорить на иврите, потому что тогда этого языка не существовало. Нет! А объяснение очень простое. «Моисей» на древнеегипетском означает «сын» и часто является составной частью имен фараонов: Тутмос — сын Тота, Рамзес — сын Ра. Миф о найденыше стал ретроспективной попыткой выдать Моисея за урожденного еврея, но на самом деле он был рожден египетским принцем. — В Библии говорится, что он убил египетского надзирателя, — нахмурилась Фатима. — И что он бежал в царство Куш.[235] Не припоминаю, чтобы Эхнатон совершал такое путешествие. — Полного совпадения быть не может по определению. Вопрос заключается в схожести. А в нашем случае схожесть налицо. Не говоря уже о поразительных параллелях в доктринах Эхнатона и Моисея. — Каких именно? — Я скажу, если вы позволите мне договорить. — Прошу вас, не стесняйтесь, — сказала Фатима. — Я и не стесняюсь, — заметил Стаффорд, подкрепляя свои слова величественным жестом руки с бокалом и расплескивая вино, как капли крови, на галабайю. Он раздраженно смахнул капли и выпрямился, готовясь завершить выступление.II
Инспектору Нагибу Хуссейну обычно удавалось оставить все проблемы по работе за порогом дома, когда он возвращался вечером. Жена и дочь всегда поднимали ему настроение. Но не сегодня, даже когда он нагнулся, чтобы Хусния обняла его за шею, и он, как обычно, выпрямился, поднимая ее. Он постарался скрыть свою тревогу и перенес дочь на кухню, тихонько целуя в макушку: он с умилением и гордостью чувствовал упругость ее черных волос и разглядывал нежную белую кожу под ними. Ясмин оторвалась от плиты — она выглядела уставшей, а лицо блестело от поднимающихся над сковородкой паров. — Пахнет вкусно, — сказал он и попытался стащить кусочек, но она стукнула его по руке, и он выпустил добычу. Они обменялись улыбками. Его самого удивляло, как за тринадцать лет брака им удалось сохранить такую свежесть чувств и нежность друг к другу. Хусния уселась на полу, скрестив ноги, пристроила перед собой альбом и принялась рисовать животных, деревья и дома. Он наблюдал, заглядывая ей через плечо, задавая вопросы и не скупясь на похвалы. Но вскоре он погрузился в свои мысли, думая о том, сколько на свете еще зла, и очнулся, только почувствовав на плече руку Ясмин. Он покрутил головой и постарался улыбнуться. — Что? — Тебя что-то беспокоит. — Ничего особенного. — Но его взгляд невольно переместился на дочь. — Хусния, милая, — ласково сказала Ясмин, — ты не могла бы пойти к себе в комнату? — Та с удивлением подняла глаза, но послушалась и, собрав свои вещи, молча вышла. — Итак? — спросила Ясмин. Нагиб вздохнул. Иногда ему хотелось, чтобы жена знала его не так хорошо. — Сегодня нашли тело, — признался он. — Тело? — Девушки. Девочки. Ясмин невольно посмотрела на занавеску, за которой скрылась их дочь. — Девочки. И сколько ей было лет? — Тринадцать. Может, четырнадцать. Следующий вопрос дался Ясмин нелегко: — И она… была убита? — Сейчас еще рано судить, — ответил Нагиб, — но вполне возможно. Да. — За месяц это уже третий случай. — Два других произошли в Асьюте. — И что? Может, они перебрались сюда, потому что там поднялся большой шум. — Мы не знаем, когда наступила смерть. Нет никаких оснований считать, что эти случаи связаны между собой. — Но ты это подозреваешь? — Не исключаю. — И что ты делаешь по этому поводу? — Немного, — признал он. — У Гамаля другие приоритеты. — А что может быть важнее нахождения убийцы трех девочек? — При нынешних волнениях и всем прочем он считает, что сейчас не время… — Нагиб не стал договаривать. За занавеской послышалось пение Хуснии: она делала вид, что просто поет, но явно хотела, чтобы родители ее услышали, вспомнили о ней и защитили. — Пообещай, что найдешь, кто это сделал, — резко сказала Ясмин. — Пообещай поймать их, прежде чем совершится новое убийство. Перед глазами Нагиба появилась картина изуродованного высохшего тела, обернутого в мешковину. Чье лицо он увидит в следующий раз? Он посмотрел жене прямо в глаза, как делал всегда, если хотел показать, что она могла ему доверять. — Да, — ответил он, — обещаю.III
— Получились? — спросил Омар, наклоняясь к Ноксу, разглядывавшему фотографии на экране мобильника. — Не отвлекайся, ладно? — сказал Нокс, когда Омар опять со скрежетом переключил скорость. — Они слишком темные, нет? — Думаю, их стоит послать Гейл, — ответил Нокс. — Если из них и можно что-то выжать, то она это сделает. — Надеюсь, у нее получится. То, что сейчас, показывать полиции бесполезно. — И это говорит человек, считавший, что нам вообще не нужны фотографии. — Он начал набирать текст сообщения, что оказалось совсем непросто: машина прыгала по неровной поверхности поля, а ремня, чтобы пристегнуться, на пассажирском сиденье не нашлось. «Посылаю снимки с возм. раскопок терапевтов. Свет ужасный. Можешь помочь? Очень срочно! С любовью, Дэниел». Он недовольно поморщился и поменял «С любовью» на «С большой любовью», потом «Со всей любовью». Все не годилось. Сейчас стало не принято говорить о своей любви, а само слово превратилось в избитое клише. Он медлил, чувствуя неуместность своих сомнений: сейчас было явно не лучшее время для размышлений об этом. Он потыкал указательным пальцем по кнопкам, набирая другие слова, потом несколько секунд недовольно смотрел на них и, решившись, отослал сообщение с фотографиями: он и так потерял слишком много времени и боялся опять передумать. Омар выругался и остановился. Нокс увидел впереди горящие фары машины, двигавшейся по шоссе примерно в километре от них. — В чем дело? — спросил он. — Посмотри туда! Только теперь Нокс заметил блестевший в лунном свете пикап у деревянного моста. — Черт! — не удержался он. — Что теперь? — Должна быть другая дорога. Давай поищем. Омар попытался включить передачу, и коробка опять заскрежетала. — У меня на машине коробка-автомат, — сказал он с гримасой. — Хочешь, я сяду за руль? — Наверное, так будет лучше. Они поменялись местами. Нокс пристегнулся, включил заднюю передачу и тронулся. Пикап устремился за ними, явно не желая терять их из виду, но старался не приближаться и держаться между ними и мостом. Нокс съехал с небольшого возвышения и, скрывшись из виду, развернулся. Как только показался пикап, он резко выжал газ, и джип рванулся с места. Омар схватился за ручки дверцы и отчаянно жал ногой на воображаемую педаль тормоза. Но Нокс продолжал давить на газ, выжимая педаль до упора. Он понимал, что это гонка — за право добраться до моста первым. Однако двигатель пикапа был новее и мощнее. — Нам не проскочить! — закричал Омар. — Держись крепче, — ответил Нокс, лихорадочно крутя руль, чтобы не позволить пикапу их обогнать и заблокировать путь. Во время одного из виражей он резко повернул и устремился прямо на мост. Они уже почти до него добрались, как неожиданно из темноты вынырнул внедорожник и мощными фарами практически сразу их ослепил. Нокс машинально прикрыл глаза и нажал на тормоз, но было слишком поздно: колеса проскользнули, и машину занесло в сторону. Джип завалился набок и полетел в оросительный канал. Нокс инстинктивно вытянул руку, пытаясь удержать Омара на месте, капот машины врезался в другой берег, раздался скрежет металла, и ветровое стекло разлетелось на мелкие осколки. Нокс почувствовал, как натянулся ремень безопасности, голову резко отбросило назад, и что-то ударило его в затылок — он потерял сознание.ГЛАВА 12
I
Лили осторожно накрыла рукой руку Стаффорда, стараясь немного успокоить, но тот отмахнулся, налил себе еще вина и продолжил: — Люди совершенно неправильно представляют себе иудаизм. Они читают об Аврааме, Ное, Иакове, обо всех этих патриархах и полагают, что евреи прибыли в Египет со своими сложившимися верованиями и обрядами, что во время пребывания там сохранили их в целостности, ни на йоту не изменив. Но такого быть не могло. И не было. Если беспристрастно посмотреть на иудаизм, то становится очевидным, что его корни лежат в Египте, а конкретно — в монотеизме Эхнатона. — Это сильное заявление, — сказала Фатима. — Если не верите, посмотрите еще раз сотворение мира, описанное в Бытии. Идея, что все произошло из ничего, заимствована у египтян, как и то, что люди — божья паства, созданная им по образу и подобию своему, и что для них он сотворил небо и землю. В Библии содержится огромное количество мест, практически дословно украденных в Египте. Возьмите сцену Суда из «Книги мертвых» и признания умершего, что не виновен в грехах, которые подробно перечислял. «Я не поносил Бога. Я не грешил против других людей. Я не убивал. Я ни с кем незаконно не совокуплялся». Это ведь те же самые десять заповедей. Тридцать четвертый псалом основан на надписи в Амарне. Сто четвертый псалом — это парафраз гимна Атону Эхнатона. — Парафраз! — нахмурилась Фатима. — Там есть, конечно, похожие места, но не более того. — Похожие места! — Стаффорд совсем разошелся. — Такие похожие, что совпадают слово в слово! Но даже если вы с этим не согласны, то не сможете отрицать сходства Книги притчей Соломоновых с текстами Египетской мудрости, или что так называемые «Тридцать притчей»[236] являются не чем иным, как переформулировкой «Тридцати глав» Аменемопа. Конечно, сами по себе и взятые по отдельности, они, в принципе, могли бы считаться совпадением. Но они не существуют сами по себе. Они — часть выстроенного по шаблону текста. Само слово Hebrew, или «еврей» — это искаженное египетское слово IPIRU, которым называли людей, преступивших закон. Иудейские одежды священнослужителей — это виртуальная копия одеяний фараонов Восемнадцатой династии. Ковчег Завета выглядит почти также, как ковчег, найденный в гробнице Тутанхамона. И раз уж речь зашла о ковчеге, во время исхода евреи хранили его в большом шатре, называвшемся скинией,[237] совсем как шатер, где сначала жил Эхнатон после переезда в Амарну. Десятина являлась египетской практикой, которую переняли евреи. Вы знаете, что египтяне записывали заклинания, замачивали их вводе, а потом выпивали смесь в точности так, как описано в Книге чисел? Египетские куклы вуду упоминаются в притчах. А вы знали, что обрезание не было исконно еврейским обрядом? Обрезание практиковалось в Египте — в гробнице Эхнатона была найдена глиняная фигурка пениса с отсеченной крайней плотью. «Они во всех отношениях гораздо более благочестивый народ, чем другие! — утверждал Геродот. — От других они отличаются многими обычаями, например обрезанием, которое они ввели ради чистоты прочих народов, или отвращением, которое им внушают свиньи. Они высокомерно взирают на другие народы, которых считают нечистыми и не такими близкими к Богу, как они сами». Он писал о евреях? Вовсе нет! О египтянах! — Спустя больше пятисот лет. — Атонизм являлся поклонением солнцу, — продолжал Стаффорд, не обращая на нее внимания. — Точно так же, как и ранний иудаизм. В восьмой главе Книги пророка Иезекииля прямо рассказывается о солнцепоклонниках в храме Господа. На горе Синай Бог Моисея обозначает себя тетраграммой,[238] которая латинскими буквами транскрибируется как YHWH: «Я тот, кто я есть». В египетском папирусе Присса[239] египетский бог описывается nk pu nk. Вы знаете, как это переводится? Правильно — «Я тот, кто я есть». — Папирус Присса был… — Куда бы вы ни посмотрели, везде найдете убедительные доказательства, что иудаизм был первоначально египетским и произошел от монотеизма Эхнатона. А вы знаете самый убийственный аргумент? Абсолютное, неоспоримое подтверждение? — Продолжайте. — Иудеи называли своего бога Адонай. Но на древнееврейском «д» произносилось как «т», а суффикс «ай» был необязательным. Да! Вот именно! Иудеи поклонялись богу, которого звали Атон, и предостережение Моисея своему народу — Shema Yisrael Adonai Elohenu Adonai Echad — переводится как: «Внимай, о Израиль, Атон — твой единственный Бог». Попробуйте опровергнуть ЭТО, профессор. Попробуйте!II
— О Господи! — беспомощно пробормотал побледневший Натан, вылезая из пикапа и разглядывая изувеченный джип и безжизненное тело пассажира, вылетевшего через ветровое стекло и теперь лежащего на другом берегу. — О Господи! — Возьми себя в руки, — сердито сказал Петерсон. — Господи Боже! Господи Боже! Зачем вы это сделали? Они из-за вас разбились. — Они сами разбились! — огрызнулся Петерсон. — Тебе это ясно? Натан достал из кармана мобильник: — Как вызвать «скорую»? — Ты с ума сошел? — спросил Петерсон. Он залепил Натану пощечину и повернул его к себе лицом. — Слушай! — сказал он. — Никакой «скорой помощи». Она ничем уже не поможет. — Но я… — Я сказал, меня слушать! Делай только то, что я скажу. Ни больше ни меньше. Это ясно? — Да, преподобный, но… — Молчи и слушай! — оборвал Петерсон. — Это языческая страна. И здесь живут язычники. Неужели не понятно? В полиции тоже служат язычники. И в суде. Все, все они — язычники! Они только и ждут возможности опорочить имя Господа, потому что этого желают все язычники. Ты этого добиваешься? — Нет, преподобный, конечно, нет. — Хорошо. Теперь слушай. Никто не должен знать, что здесь произошло. Произошла авария, вот и все. Какие-то глупцы гоняли на скорости по пустыне, и результат налицо! — Да, преподобный. — Возвращайся назад. Если будут вопросы, отвечай, что объехал территорию, но ничего не увидел. Это ясно? — Да, преподобный. А вы? — Обо мне не беспокойся. Просто уезжай. — Да, преподобный. Петерсон проводил его взглядом. С молодежью всегда так. Они слишком мягкие и еще не закалены в огне праведного противостояния. Ему придется все сделать самому. Он спустился по насыпи, обходя обломки машины. Ему нужно найти и забрать мобильник Нокса.ГЛАВА 13
I
Прежде чем ответить Стаффорду, Фатима выждала паузу, возможно, чтобы он сам осознал, что слишком увлекся и проявил ненужную горячность. Затем она тихо спросила: — Опровергнуть что? Что именно? Стаффорд был сбит с толку. — Мой тезис. — Но вы обещали предъявить доказательство, — ответила Фатима так тихо, что Гейл едва расслышала. — Как я могу опровергнуть ваш тезис, если так и не услышала доказательства? Стаффорд с недоумением посмотрел на нее: — Как это? Я же только что вам все рассказал! — В самом деле? — удивилась Фатима. — И вы это называете доказательством? Неплохо обоснованная гипотеза, это верно. Но предположение так и остается предположением. — Как вы можете так говорить? — Мой дорогой мистер Стаффорд, позвольте вам кое-что объяснить. Лично я не верю ни в Библию, ни в Бога. Возможно, вы верите. Возможно, вы верите, что он создал мир за семь дней, что живность, которую Ной взял в ковчег, была единственной, которой удалось пережить наводнение, и что языки появились потому, что Бог разгневался на людей за попытку достичь небес строительством Вавилонской башни. Вы верите в это? — Я же сказал, что Библию нельзя воспринимать буквально. — А-а. И все же вы считаете, что мы должны относиться к ней как к особому и достоверному источнику, даже если она противоречит имеющимся историческим и археологическим данным? — Я этого не утверждаю. — Рада это слышать. И позвольте вам сказать, что думаю о Библии лично я. По моему мнению, она представляет собой фольклорный эпос определенного ханаанского народа. Ни больше ни меньше. И мне кажется, что ее историческая ценность должна оцениваться так же добросовестно и непредвзято, как и любого другого фольклорного произведения, невзирая на то, что для многих она остается священной книгой. Вы согласны с этим? Я имею в виду как историк? — Да. — Хорошо. Если вам нужно определить историческую достоверность фактов, изложенных в фольклорном произведении, вы знаете, как следует поступить? Вы должны полностью выкинуть их из головы и обратиться к независимым источникам, чтобы как можно ближе подобраться к истине, и только потом вернуться к произведению и посмотреть, насколько изложенные там факты соответствуют действительно подтвержденным и установленным. Любая другая позиция является просто субъективной и несерьезной. И знаете что? — Что? — Если так поступить, то Библия затрещит по швам, особенно ее ранние книги. Не существует никаких данных о том, что изложенные там события действительно происходили. Нет никаких данных, что евреи существовали как отдельный народ во времена Эхнатона, или что их численность в Египте была значительной, или что они массово покинули страну, то есть имел место исход. От алкоголя и брошенного вызова на щеках Стаффорда появился румянец. — И откуда же тогда взялись все эти истории? — Кто знает? Многие, совершенно очевидно, заимствовались из других, более древних культур. Например, там имеются явные следы месопотамского Эпоса о Гильгамеше. Другие являются вариациями на эту же тему, видимо, потому, что авторы Библии ставили перед собой целью донести до читателей определенные моральные ценности. Человек связывает себя обязательствами перед Богом. Человек нарушает свои обязательства. Бог наказывает людей. Все время повторяется одна и та же мысль. Адам и Ева изгоняются из райского сада. Каин обречен на скитания за убийство брата. Ослушавшаяся запрета жена Лота превращена в соляной столб. Авраам бежит из Египта. Вавилон. Ной. Исаак. Иаков. Этот список можно продолжать. Потому что это — не история. Это — пропаганда. И что особенно важно, пропаганда религиозная, появившаяся на свет после поражения израильтян от вавилонян, чтобы убедить их в собственной вине за разрушение и изгнание, потому что они ослушались Бога. — Она ненадолго прервалась, выпила воды и улыбнулась, чтобы немного снять напряжение. — И знаете что еще? Когда историки имели возможность сопоставить фольклор с известными фактами, они убедились в справедливости своих предположений. Пока событие еще живо в памяти людей, оно отображается в фольклоре достаточно достоверно, но чем больше проходит времени, тем искаженнее оно представляется, пока окончательно не теряет всякую связь с действительностью. За одним исключением. В основе всех стержневых мифов обязательно содержится крупица истины. Давайте посмотрим это на примере еврейского народа. Совершенно очевидно, что исход является стержневым мифом. Вокруг него построена вся Библия. Поэтому я определенно допускаю саму возможность бегства из Египта. Проблема в том, что во втором тысячелетии до нашей эры единственный подтвержденный исход имел место во времена гиксосов.[240] Но гиксосы жили за два века до Амарны. Каким же образом такое массовое бегство людей, о котором вы говорите, не оставило никаких свидетельств? И мы говорим не о сотнях людей, заметьте. И даже не о тысячах. Если верить Библии, то речь идет почти о половине населения Египта. Даже если допустить, что эта цифра явно завышена, то как случилось, что никто этого не заметил? Знаете, мистер Стаффорд, что существует стела, где повествуется о бегстве двух рабов из Египта в Ханаан? Двух! А вы хотите, чтобы мы поверили, что десятки тысяч искусных ремесленников неожиданно снялись с места и ушли, а все об этом промолчали? И вам не кажется, что кто-нибудь должен был заметить следы и сорокалетнего пребывания в Синае? Хоть какие-нибудь? Археологи находили поселения додинастического периода, периода династий, греко-римской и исламской эр. А исхода? Ничего! Ни монеты, ни глиняного черепка, ни могилы, ни бивачного костра. И это не потому, что плохо искали, поверьте. — Отсутствие свидетельства не является свидетельством отсутствия, — заметил Стаффорд. — Как раз является, — возразила Фатима. — Именно этим оно и является. Заметьте, не доказательством отсутствия, а именно свидетельством. Если бы иудеи провели там сколько-нибудь значительное время, то следы должны были остаться. Отсутствие следов означает отсутствие иудеев. Оспаривать это бессмысленно. А свидетельства, которые мы действительно находим, вступают в противоречие с Библией. Вы упомянули Иерихон, разрушенный трубами израильских воинов. Но если вы правы, то должны были сохраниться следы разрушений примерно 1300 года до нашей эры. Но археологические данные однозначно свидетельствуют, что в это время Иерихон даже не был заселен! Его разрушили в шестнадцатом веке до нашей эры и забросили до десятого. — Да, но… — Ранняя Библия — это вымысел, мистер Стаффорд. Она была написана после Вавилонского плена,[241] около пятисотого года до нашей эры, когда прошло более восьмисот лет после смерти Эхнатона. — На основании источников, уходящих в далекое прошлое. — С чего вы взяли? Вы располагаете этими источниками? Или просто допускаете их существование? А если бы они существовали, то как объяснить многочисленные анахронизмы? Верблюды в Египте почти за тысячу лет до их фактического появления? Города Пер-Рамзес и Саис, которые были основаны спустя столетия после Эхнатона? Границы царств, не существовавших в тринадцатом веке до нашей эры, но почти точно совпадающих с картами седьмого и шестого веков? — А как насчет параллелей в религиях? — неуверенно спросил Стаффорд. — Вы не можете их отрицать. Фатима покачала головой. — Египет времен Восемнадцатой династии являлся великой региональной державой. Его армии оккупировали Ханаан сотни лет. Но и после окончания оккупации египтяне оставались главным торговым партнером Ханаана. Их образ жизни и обряды служили образцом для подражания точно так же, как мы наблюдаем в бывших колониях англичан и французов. Что же касается единобожия, то вы принимали во внимание возможность совпадения? Монотеизм не является чем-то особенно сложным. Это просто посыл, что мой бог главнее твоего, доведенный до логического конца. Задолго до того, как Эхнатон провозгласил Атона единственным богом, египтяне сделали то же самое с Атумом.[242] — Да, но… — И давайте сравним самих богов. Атон общается только с Эхнатоном. А Бог Моисея — с каждым иудеем. Атон — созерцателен и миролюбив, а Бог Моисея — мстителен, завистлив и яростен. Или, скажем, сотворение мира. Хотя это невозможно. Про то, как Атон создавал мир, ничего не известно, зато Бытие содержит две версии. Бог Моисея обитал в закрытом святилище, а Атону поклонялись на открытой местности. Прочитайте, как Моисей получил десять заповедей: совершенно ясно, что его Бог — бог вулкана. Но ни в Египте, ни на Синае вулканов нет. — Она сердито покачала головой. — Позвольте мне сказать вот что. Вы упрекаете меня, что я намеренно не замечаю связи между Эхнатоном и Моисеем. Но вы ошибаетесь. Я всего лишь утверждаю, что не существует свидетельства такой связи. Я — археолог, мистер Стаффорд. Предоставьте мне свидетельство, и я с радостью встану на вашу сторону. А пока… — Ее рука сделала неопределенный жест. На скулах Стаффорда заходили желваки. — Тогда нам остается согласиться на том, что согласия мы не нашли. — Да, — ответила Фатима. — Остается только это.II
Петерсон опустился на колени возле тела Омара Тофика — кругом сверкали, отражая лунный свет, крупные алмазы из осколков разбитого стекла. Голова Омара была неестественно и жутко вывернута назад, а исковерканное лицо покрыто свежей и уже свернувшейся кровью. Петерсон был настолько уверен в смерти Омара, что вздрогнул от неожиданности, когда рот Тофика вдруг открылся и стал хватать воздух. Джип лежал на боку, издавая шипящие, свистящие и стонущие звуки, будто тоже испытывал мучительную боль. Петерсон присел и заглянул сквозь пустую раму ветрового стекла. Нокс был пристегнут на месте водителя и зажат дверью, мокрые волосы блестели, а пузырьки крови на кончике губы при каждом дыхании слегка раздувались. Он приоткрыл глаза и посмотрел на Петерсона, будто узнавая его. Затем взгляд затуманился, и он вновь потерял сознание. Петерсон оперся на искореженный капот и через пустую раму стал обыскивать археолога в поисках мобильника. Он похлопал по правому карману брюк, но там нашелся только бумажник, который он не стал трогать. Затем он добрался до левого кармана, нащупал там что-то небольшое и твердое, но достать никак не получалось. Он попытался отстегнуть ремень безопасности и вытащить на себя Нокса, чтобы наконец завладеть телефоном, но застежку заклинило, и ремень никак не освобождался. Он с досадой подался назад и присел около машины, раздумывая, как лучше поступить. Он знал, что после сильного удара люди редко помнят, что ему непосредственно предшествовало. Однажды, во времена своей бурной молодости, еще до обращения к Богу, он сорвался с крыши дома, который только что ограбил, и пришел в себя, лежа на асфальте, а его подельщика охватил тогда приступ неудержимого смеха. До сего дня он совершенно не помнил, что происходило в течение двенадцати часов, предшествовавших падению. Поэтому не исключено, а скорее всего, даже вероятно, что Нокс не сможет вспомнить аварию и события накануне. А если вспомнит? Что, если он выживет и все вспомнит? Тогда вопрос звучал иначе: есть ли какой-нибудь простой способ избавиться и от мобильника, и от Нокса? Такими вопросами никогда не задавались обычные люди, но это вовсе не означало, что на них нет ответа. Петерсон опустился на колени и нагнул голову в молитве. Господь всегда говорил с теми, кто умел его слушать. Ждать долго не пришлось. У него в голове появились пылающие цифры «двадцать» и «тринадцать». Они могли означать только одно: Левит, глава 2, стих 13. «Если кто ляжет с мужчиною, как с женщиною, то оба они сделали мерзость: да будут преданы смерти, кровь их на них». Да будет так. Когда Господь выражал свою волю с такой ясностью, человеку оставалось только повиноваться. Он обошел джип и остановился у шасси. Из маленькой трещины в баке сочился бензин, собравшийся в небольшую лужицу на пересохшей отмели у берега. Он вспомнил, что у него во внедорожнике имелся прикуриватель. Петерсон вернулся к своей машине, надавил на прикуриватель, чтобы тот нагрелся, и отправился на поиски подходящего камня. Он вскоре нашел что искал и несколькими ударами по баку завалившегося набок джипа превратил тонкую струйку топлива в настоящий поток. Петерсон забрал нагревшийся прикуриватель, оторвал кусок бумаги от квитанции за аренду машины и поджег его, прислонив к раскалившейся поверхности прикуривателя. Затем он бросил горящую бумагу в лужу вытекшего топлива и тут же отпрянул, чтобы не опалить глаза. Пламя вспыхнуло с громким звуком, взметнувшись к ночному небу как огромный воздушный шар. Но после этого яростного взрыва оно опустилось, и небольшие его язычки стали медленно плясать под шасси. Через порванную обивку сидений стал подниматься удушающий густой черный дым, который выходил через разбитые окна, одновременно засасывая в машину свежий воздух. Петерсон бросил недовольный взгляд. Даже если Нокс задохнется насмерть, все равно мобильник придется как-то доставать. Он снова присел на искореженный капот и засунул голову внутрь, стараясь не замечать нестерпимого жара. Ремень безопасности оставался по-прежнему заблокирован. Он начал его тянуть из стороны в сторону и дергать изо всех сил, пока наконец ремень не поддался и не выскочил из замка. Он подался обратно, чтобы дать себе передышку от жара и дыма, и вновь просунул руки в машину, схватил Нокса за воротник и начал вытаскивать наружу, пытаясь нащупать его мобильник, и тут неожиданно услышал окрик: — Эй! Петерсон с виноватым видом отпустил Нокса и вскочил на ноги. Два человека в светящихся нагрудниках стояли на насыпи, направив на него лучи фонарей. Тот, что повыше, спустился вниз: судя по украшенному вензелями жетону, он был из дорожной службы, и его звали Шариф. Он что-то спросил по-арабски. Петерсон покачал головой и сказал: — Я — американец. — Что случилось? — Шариф перешел на английский. — Я нашел их здесь, — ответил Петерсон и добавил, кивнув на Нокса: — Этот еще жив. Я пытался вытащить его из машины, пока он не задохнулся. Шариф кивнул. — Я вам помогу. — Спасибо. — Они вытащили Нокса через раму ветрового стекла и осторожно положили на берегу. Второй дорожный служащий о чем-то оживленно переговаривался по рации. — Что происходит? — спросил Петерсон. — Большая автомобильная авария в Ганновилле, — объяснил Шариф. — Все «скорые» заняты. В больнице спрашивают, можем ли мы привезти его сами. — Он посмотрел на свою небольшую машину, где сзади был установлен кран-балка, и перевел взгляд на «тойоту» Петерсона, стоявшую у моста: — Мы поедем на вашей, ладно? Петерсон кивнул, оказавшись в ловушке. Если он начнет спорить, то это наверняка вызовет подозрения. — А где больница? — спросил он. — Езжайте за нами, — сказал Шариф, наклоняясь, чтобы поднять Нокса. — Мы вам покажем.ГЛАВА 14
I
Со стола убрали остатки ужина и принесли кофе. Гейл сцепила под столом руки и размышляла, когда ей можно будет уйти, никого не обидев. По-видимому, Лили заметила ее беспокойство и подалась вперед, чтобы в мерцающем свете свечей ее было лучше видно. — Меня поразил талалат, который показала Гейл. Она дала понять, что у вас есть что-то интересное, чем вы можете поделиться. — Да, — подтвердила Фатима и повернулась к Гейл: — Тебе нет необходимости слушать это, дорогая. Может, лучше занесешь данные в журнал раскопок? Гейл почувствовала угрызения совести. — Я могу это сделать завтра. — Пожалуйста. — Фатима не сдавалась. — Не будем откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня. Гейл кивнула и встала. — Тогда — спокойной всем ночи, — сказала она и, проходя мимо Фатимы, коснулась в знак признательности ее плеча. — У нас все готово к завтрашнему отъезду? — спросила Лили. — Только нам нужно успеть вовремя, чтобы заснять, как солнце встает над Амарной. — Это вряд ли возможно, — пояснила Фатима, избавляя Гейл от необходимости отвечать. — Паром начинает ходить только с рассветом. Но в любом случае вам надо снимать с западного берега. Так его впервые увидел Эхнатон. — Мы должны выехать без четверти пять, — добавила Гейл. — У нас будет хороший запас времени. — На прощание она еще раз всем кивнула, стараясь не показывать своего недовольства. Но едва она закрыла за собой дверь, как та тут же открылась, и вышла Лили. — Мне правда очень неудобно, Гейл, — сказала она. — В связи с чем? — Что тебе придется поехать с нами завтра. — Все в порядке. — Нет, не в порядке. Я воспользовалась твоим добросердечием, мы все им воспользовались, и не думай, что никто этого не понимает. Я просто хотела сказать, что мне стыдно. Стыдно так поступать с хорошими людьми. Если бы кто-нибудь так обошелся со мной… Гейл рассмеялась. — Все нормально, — сказала она, и это, как ни странно, теперь было правдой. Лили ответила унылой, но все равно приятной улыбкой. — Это моя первая заморская экспедиция. И я не хочу, чтобы она оказалась последней. — Ты отлично справляешься. Она бросила взгляд на дверь. — Он так не думает. — Не обращай на него внимания. Я работала с такими, как он. Они считают себя чудесными, а всех остальных отвратительными, что бы ни происходило. Надо только не позволять таким доставать себя. — Не позволю. И спасибо еще раз. Гейл неожиданно поняла, что у нее поднялось настроение, и, напевая под нос полузабытую мелодию, она добралась до своей комнаты, открыла ноутбук и подключилась к Интернету. Записи в журнале раскопок действительно нуждались в обновлении, но никакой срочности не было, учитывая небольшой объем находок. Но Фатима любила, чтобы информация всегда обновлялась. Лишь бы привлечь внимание. Гейл разместила на их сайте перечень последних находок и фотографию, а мысли невольно переключились на то, что Фатима решит рассказать гостям о найденном талалате. На картинах и скульптурах Эхнатона обычно изображали с грудями. Одни считали это доминирующим стилем в искусстве, другие — проявлением болезни. Но на одной статуе он изображен совершенно обнаженным, и на этой статуе у него не только женские груди, но и совершенно гладкий пах, без всякого намека на гениталии. В некоторых культурах это было бы стыдливым проявлением ханжества, но художники времен Восемнадцатой династии этим точно не страдали. Некоторые даже считают, что Эхнатон мог быть женщиной, как Хатшепсут,[243] которая скрывала свой пол, чтобы взойти на престол. Были и такие, кто считал Эхнатона гермафродитом. Однако позднее выяснилось, что на этой статуе в древности должна была быть надета особая мужская юбка, так что делать такие экстравагантные выводы только на основании самой статуи было явной натяжкой. Вот почему их талалат, пока не афишируемый, мог снова подлить масла в утихшую было полемику. Гейл удалось восстановить внушающий доверие портрет Эхнатона, где он опять изображался обнаженным, с выраженными грудями и без гениталий. Вот об этом Фатима и рассказывала сейчас Стаффорду и Лили. Закончив с журналом, Гейл зевнула и собиралась ложиться спать, но решила сначала проверить свою электронную почту. При виде сообщения от Нокса у нее екнуло сердце.Посылаю снимки с возм. раскопок терапевтов. Свет ужасный. Можешь помочь? Очень срочно! Я соскучился.Она протянула руку и дотронулась до экрана, чувствуя разряды статического электричества. У нее было много причин принять приглашение Фатимы присоединиться к ее команде на месяц, но самой главной стало растущее понимание, что одной дружбы со стороны Нокса ей становится мало. Ей нужно было заслужить уважение.Дэниел.
Я соскучился.Неожиданно сонливость как рукой сняло, и, почувствовав прилив бодрости, она начала загружать фотографии в компьютер, чтобы заняться ими немедленно.
II
Петерсон никогда не ругался вслух, но по пути в больницу он едва сдерживал себя. Отчасти это было связано с тем, что у него так и не появилось возможности забрать мобильник, поскольку сзади, помимо Нокса и Тофика, находился и Шариф. Но главное — он был вынужден не отставать от напарника Шарифа, ехавшего первым на машине дорожной службы. Тот был просто сумасшедшим. Мчался на бешеной скорости и разгонял другие автомобили гудком и миганием фар — дорожные указатели проскакивали мимо будто частокол. Он пролетел мимо грузовика с прицепом, резко затормозил на крутом спуске и снова переключил передачу — стрелка спидометра металась по циферблату как бешеная. Они вылетели из подземного тоннеля и так резко свернули направо, что Петерсону пришлось налечь всем телом на руль, чтобы удержаться на месте, и съехали на разбитую дорогу. Через мгновение они, не сбавляя скорости, промчались мимо шлагбаума и двух огромных куч песка ведущегося строительства и резко затормозили перед главным входом. Персонал уже вовсю суетился, занимаясь жертвами аварии в Ганновилле. К ним подбежали врач и два санитара — «тойоту» быстро открыли сзади, переложили Нокса и Омара на каталки, и надели им дыхательные маски. Петерсон вылез из машины и побежал рядом с каталкой где лежал Нокс, придерживая его слева и не сводя глаз с выпирающего кармана. Он обернулся: все суетились, отдавая отрывочные команды и не обращая на него никакого внимания. Он потянулся к… Они с размаху влетели в коридорные маятниковые двери, и от неожиданности он отскочил в сторону. Когда ему удалось догнать каталку, Нокса уже успели повернуть на бок и забрать рубашку, обнажив загорелый торс. Медсестра сняла с него ботинки, расстегнула джинсы и стащила их. Петерсон попытался их забрать и сказал: — Это мой друг. Но сестра вырвала их у него из рук и красноречиво показала на коридорные двери. Он обернулся и увидел Шарифа, разговаривающего с полицейским — крупным мужчиной с пронизывающим взглядом маленьких глаз и тонкой линией усов над верхней губой. — Это — инспектор Фарук. Он здесь из-за другой аварии. — Непростая для вас выдалась ночь, — сказал Петерсон. — Да, — коротко согласился Фарук. — Вы кто? — Петерсон. Преподобный Эрнст Петерсон. — Это вы их обнаружили? — Да. — Как это произошло? — Может, я сначала отгоню машину? — предложил Петерсон. — Она загораживает подъезд. — Он кивнул им обоим и быстро вышел, лихорадочно стараясь сообразить, что именно рассказать. Полицейский явно был из тех, кто никому не верил и автоматически считал, что все свидетели врут, пока не будет доказано обратное. Он завел двигатель и отогнал машину на стоянку. «Держись правды». В подобных ситуациях это было самым надежным. Во всяком случае, как можно ближе к правде.III
Гейл улыбнулась, когда открыла первую фотографию, присланную Ноксом. Насчет света он оказался прав. Экран выглядел практически черным, за исключением желтого пятна луны в левом верхнем углу. Но она знала свое дело, и через некоторое время ей удалось добиться темного, но четкого изображения не до конца вскрытой могилы. Она сохранила полученную картинку и перешла к следующей фотографии. С некоторыми снимками ничего сделать не удалось, но большинство вполне поддавались обработке. Как только она определила, что именно нужно с ними делать, ее работа стала почти монотонной, но содержание фотографий ее просто поразило. Она не верила своим глазам. Катакомбы, останки, масляные лампы, фрески. Но самое сильное впечатление на нее произвела мозаика: фигура, сидящая в семиконечной звезде в обрамлении групп греческих букв. Гейл недовольно наморщила лоб, пытаясь вспомнить, где именно она такие буквы еще недавно видела, а что видела — она не сомневалась. Но вспомнить не удалось. Она закончила обрабатывать фотографию, сохранила ее и продолжила работу. Когда все снимки были обработаны, она написала и отправила ответ Ноксу, приложив файлы с тем, что удалось сделать. Гейл взглянула на часы и искренне охнула. До отъезда в Амарну оставалось всего несколько часов. Она быстро улеглась, чтобы успеть хоть немного поспать.ГЛАВА 15
I
Фарук наблюдал сквозь прозрачные двери за тем, как Петерсон парковал свой внедорожник на стоянке. — Возможно, мне это только показалось, — пробормотал Шариф. — И ничего не было. — Возможно, — согласился Фарук. — Просто у меня возникло такое впечатление, будто мы ему помешали. Показалось, он что-то искал. А вот насчет ремня безопасности у меня никаких сомнений нет. — Иностранцы, — пробормотал Фарук, сплевывая крошку табака, прилипшую к губе. Он терпеть не мог их всех, а американцев и англичан особенно. Они вели себя так, будто жили в прежние времена и в мире ничего не изменилось. — Я вам еще нужен? Фарук отрицательно покачал головой. — Я позвоню, если возникнут вопросы. — Но не раньше утра, ладно? Мне надо поспать. — А кому не надо? — Он выбросил сигарету, увидев входящего Петерсона, и провел его в импровизированный кабинет, выделенный в спешном порядке, и кивком предложил ему сесть, открывая блокнот. — Тогда продолжим, — с недовольным видом пробормотал он. — Итак, что же произошло? Петерсон кивнул. — Прежде всего вы должны знать, что я археолог, — сказал он, широко разводя руки и изображая на лице улыбку, которая, по его мнению, подтверждала его открытость и искренность. — Мы ведем раскопки в Борг-эль-Араб. К нам под вечер сегодня, вернее, уже вчера приехали доктор Омар Тофик, возглавляющий ВСДД в Александрии, и человек по имени Дэниел Нокс, британский археолог. Фарук хмыкнул. — Вы же не хотите сказать, что один из тех, кого вы привезли сюда, глава ВСДД Александрии? — Боюсь, что да. — Черт! — Мы немного побеседовали. Предварительно договорились об осмотре всей площадки раскопок. Затем они уехали. И я больше об этом не думал. Но когда стемнело, к нам на территорию кто-то вторгся. — Вторгся? — В этом нет ничего необычного, — вздохнул Петерсон. — Все местные бедуинские крестьяне убеждены, что мы откапываем огромные сокровища. А иначе зачем копать? Разумеется, они ошибаются. Но на слово нам не верят. — И этот незваный гость тоже? — Да. Мы пустились за ним в погоню. Он сел в машину. За рулем в ней находился другой. — И вы погнались за ними? — Нельзя никому позволять разъезжать по месту раскопок. Так можно уничтожить важные данные. Я хотел с ними серьезно поговорить. Считал, что это может удержать других. Но я сильно от них отставал. А потом увидел языки пламени. — Он пожал плечами. — Я добрался туда как можно быстрее. Это было ужасно. Один из них, Нокс, находился все еще внутри. Я испугался, что он задохнется, и мне удалось отстегнуть ремень безопасности. В этот момент появились люди из дорожной службы, хвала Господу! В дверь постучали, и вошел усталый доктор. — Плохие новости, — сказал он. — Человек из Борга. Египтянин. — Умер? — мрачно уточнил Фарук. Доктор кивнул. — Мне очень жаль. — А другой? — Третья или четвертая степень сотрясения мозга, отравление дымом, умеренные ожоги. Отравление и ожоги опасности не представляют. С сотрясением положение сложнее. Сейчас сказать что-нибудь определенное нельзя. Все зависит от повреждения при ударе, от внутричерепного давления, как… — Когда я смогу с ним поговорить? — Через два-три дня он… — Он может быть виновником смерти человека, — резко сказал Фарук. — Понятно, — кивнул доктор, почесывая щеку. — Я сниму его с морфия, и, надеюсь, к утру он проснется. Однако я бы не стал возлагать на это особых надежд. Не исключено, что у него будет ретроградная и антероградная амнезия. — Я что, похож на доктора? — Извините. Маловероятно, что он будет помнить, что случилось накануне и после аварии. — Это не важно, — ответил Фарук. — Мне все равно нужно с ним поговорить. — Как хотите, — кивнул доктор и вышел. — Какая ужасная новость, — вздохнул Петерсон, когда Фарук вкратце пересказал ему содержание беседы. — Жаль, что мне не удалось сделать больше. — Вы сделали все, что смогли. — Да. Я могу еще чем-нибудь помочь? — Оставьте свои координаты. — Да, конечно. — Петерсон повернул блокнот к себе и записал номер телефона и как добраться до места раскопок, после чего встал, попрощался и вышел. Фарук внимательно смотрел ему вслед. Что-то здесь было не так, но сейчас его мозг слишком устал, и нужно было поспать. Он от души зевнул и поднялся. И последнее, что нужно сейчас сделать. Если Нокс окажется действительно виноватым в смерти главного археолога Александрии, то его надо держать под присмотром в отдельной палате с полицейским у двери. А сам он вернется завтра и выяснит, что, черт возьми, происходит.II
Гейл уже почти совсем засыпала, как вдруг вскочила от неожиданной мысли и включила свет. На тумбочке лежали две книги Стаффорда. Она схватила ту, где рассказывалось о потерянных сокровищах Соломона, и лихорадочно начала ее листать, пока не нашла фотографию медного свитка — самого загадочного из свитков Мертвого моря. Это была карта сокровищ на древнееврейском, содержащая семь групп греческих букв. KɛN XAG HN Θɛ ΔΙ TP ΣK Не выпуская книги из рук, она подошла к компьютеру, включила его и нашла фотографию мозаики, присланную Ноксом. По ней пробежала дрожь, когда она увидела, что эти группы букв полностью совпадали, только расположены в другом порядке. Но на мозаике фигура указывала на KɛN, а линия, образующая семиконечную звезду, проходила по другим группам букв в том же порядке, что и на медном свитке. Она снова села в кресло, ошеломленная и озадаченная, чувствуя, что теперь заснуть вряд ли удастся. Медный свиток был документом ессеев, что связывало его с терапевтами и раскопками, на которые ссылался Нокс. Но даже в этом случае… Она схватила телефон — Нокс наверняка захочет об этом узнать сразу, сколько бы ни было времени. Но он не отвечал. Она оставила ему сообщение с просьбой сразу перезвонить. Потом села и углубилась в чтение книги Стаффорда, изучая фотографии и размышляя над тем, что это могло означать. Ее охватил азарт погони.III
Петерсон перегнал «тойоту» в дальний угол стоянки, где она не бросалась в глаза, и сидел, наблюдая за главным входом, не решаясь уехать без мобильника Нокса. Казалось, прошла целая вечность, пока в дверях наконец не показался Фарук, который устало направился к своей машине и уехал. На всякий случай Петерсон подождал еще десять минут и направился в больницу. Но первым делом следовало привести себя в порядок. Его лицо и руки перемазаны грязью и копотью. В таком виде его наверняка остановят. Он зашел в туалет, тщательно умылся и вытерся бумажными полотенцами. Теперь он выглядел вполне сносно. Он взглянул на часы и понял, что надо торопиться. В приемной ссорилась какая-то семья, стараясь не переходить на крик. На скамейке лежала тучная женщина. Петерсон толкнул маятниковые двери и оказался в слабо освещенном коридоре. Надписи на арабском и английском. Онкология и педиатрия. Не то, что он искал. Он поднялся на другой этаж. Между каталками с травматологическими больными сновал усталый доктор. Петерсон быстро проследовал мимо него и толкнул дверь в небольшую палату, где на койках лежали шесть человек. Он прошел по проходу, вглядываясь в их лица. Нокса среди них не оказалось. Петерсон вернулся в коридор и вошел в следующую палату. Тоже шесть человек, и опять никаких следов Нокса. Он продолжил поиски, но на этом этаже Нокса не было. Тогда он поднялся на следующий этаж и оказался в таком же коридоре. На стуле у ближайшей палаты дремал полицейский, откинув голову к стене. Проклятый Фарук! Но полицейский продолжал крепко спать, а в коридоре больше никого не видно. Петерсон к нему тихо приблизился, прислушиваясь к мерному похрапыванию. Но Бог был на его стороне, и он без всяких осложнений подобрался к двери, открыл ее и тихо притворил за собой. Внутри было темно. Он немного постоял, давая глазам привыкнуть, и подошел к кровати — в больницах он ориентировался хорошо. Петерсон заметил капельницу и резкий запах коллоидного раствора и стал искать вещи Нокса, которые в конце концов обнаружил сложенными на тумбочке, а поверх них лежали найденные при нем вещи, в том числе и мобильник. Он положил его в карман и уже собирался уходить, но остановился, задумавшись. У него наверняка больше не будет такой возможности разобраться с Ноксом раз и навсегда. За дверью спал полицейский, который наверняка будет клясться, что не сомкнул глаз всю ночь и в палату никто не мог войти. В этой языческой стране они наверняка решат, что Нокс скончался от ран, полученных во время аварии. Шок. Травма. Сотрясение. Ожоги. Отравление дымом. Вскрытие будет чисто формальным. И нельзя забывать, в какой мерзости был повинен Нокс. Он сам виноват в том, что с ним случится. Петерсон шагнул к кровати.ГЛАВА 16
I
Стаффорд и Лили уже ждали Гейл у передней Дверцы «лендровера», когда она появилась без двенадцати пять. — Извините, — произнесла она, извиняющимся жестом показывая на книгу Стаффорда в руках: — Я зачиталась. — Интересно, правда? — кивнул он. — Медный свиток, — сказала она, когда Стаффорд устроился на переднем сиденье, а Лили пошла открыть ворота. — Это ведь все правда? — Вы в самом деле считаете, что я выдумываю артефакты, чтобы заинтересовать читателя? — спросил он с кислой миной. — Если не верите, посетите Иорданский археологический музей. — Я не это имела в виду, — пояснила Гейл, заводя двигатель и давая ему немного прогреться. — Я имела в виду, насколько можно быть уверенным, что это не какой-нибудь розыгрыш? — Ну, если это и розыгрыш, то уж точно не современный, — ответил он, пока Гейл притормозила, чтобы подобрать Лили. — Научный анализ не оставляет в этом никаких сомнений. Что же до древнего розыгрыша, то ессеев в этом трудно заподозрить, как считаете? Тем более что чистота меди достигает девяноста девяти процентов, то есть ритуальной чистоты, а ессеи относились к ритуальной чистоте очень серьезно. — Да. — Кроме того, раскопали не один медный лист, которого бы за глаза хватило для розыгрыша, а целых три, склепанных вместе. И надписи были сделаны не обычным способом, когда они царапались острым резцом, а выдолблены изнутри чеканом.[244] Очень трудоемкая работа. Поверьте, тот, кто это делал, верил в подлинность карты. — Верил? Он наградил ее улыбкой, как учитель смышленого ученика. — Текст, по-видимому, скопировали с другого, более древнего документа, не исключено, что это сделал человек, незнакомый с этим языком. Поэтому, я полагаю, вполне возможно, что некий шутник написал это для забавы на пергаменте или папирусе, а ессеи восприняли это всерьез и отнеслись к нему с таким благоговением, что, когда документ начал разрушаться, они скопировали его, причем на этот раз уже на медь. Как считаете? Впереди показалась повозка, запряженная ослом и нагруженная длинными стеблями сахарного тростника, раскачивающимися, как юбки гавайской танцовщицы. Повозка перекрывала всю ширину узкой дороги, вынуждая Гейл плестись сзади. По-прежнему было темно, но небо на востоке уже начало светлеть, предвещая скорую зарю. Стаффорд перегнулся и, протянув руку, начал беспрестанно сигналить, пока Гейл ее не убрала со словами: — Ему здесь некуда съезжать. Стаффорд поморщился, положил ногу на ногу и сложил руки на груди. — Вы понимаете, насколько кадры восхода солнца важны для моей программы? — спросил он. — Мы успеем. — Эхнатон выбрал Амарну для своей столицы потому, что солнце, поднимающееся меж двух гор, похоже на египетский знак, которым обманулся Атон. Это будут самые первые кадры. Если нам не удастся их снять… — Удастся, — заверила она. Наконец у повозки появилась возможность съехать в сторону, и Гейл благодарно помахала рукой, нажав на газ так резко, что книга Стаффорда соскользнула с «торпеды». Он поднял ее, полистал с авторской гордостью и полюбовался своей фотографией на фоне Стены плача. Гейл кивнула на нее. — А почему вы так уверены, что сокровища медного свитка взялись из храма Соломона? — поинтересовалась она. — Мне казалось, что вы прочитали. — Я еще не успела закончить. — Надписи на свитке сделаны на древнееврейском, — ответил он, смягчаясь. — Свиток принадлежал ессеям. Поэтому сокровище, безусловно, принадлежит иудеям. А их размер превосходит воображение: представьте только — больше сорока тонн золота.[245] По сегодняшним ценам это миллиарды долларов! Таким богатством могли обладать только очень могущественный царь или организация. При этом некоторые сокровища описываются как десятина, а десятины платились только религиозным организациям. Остальные сокровища — это религиозные артефакты, например потиры или подсвечники. Таким образом, мы приходим к выводу, что владелец — религиозная организация. А в древнем Израиле это может быть либо Первый храм, храм Соломона, разрушенный вавилонянами в 586 году до нашей эры, либо Второй храм, построенный на руинах первого и разрушенный римлянами в 70 году нашей эры. Большинство исследователей считают, что сокровища медного свитка относятся ко Второму храму. Но в моей книге доказывается, что это невозможно. — Доказывается? — Все дело в датах, — пояснил Стаффорд. — Вы помните, что медный свиток найден в Кумранских пещерах. А Кумран был захвачен и оккупирован римлянами в 68 году, то есть за два года до падения Иерусалима и разрушения храма. Сторонники теории Второго храма хотят заставить вас поверить, что евреи вывезли сокровища с территории, захваченной римлянами, чтобы спрятать их на территории, оккупированной римлянами, а карту с указаниями держали прямо под носом римского гарнизона. Разве это не безумие? Но важно даже не это. Медный свиток был найден под другими свитками, остававшимися в неприкосновенности, по меньшей мере, двадцать лет до вторжения римлян. И как я уже говорил, этот свиток — копия с другого, более древнего документа. И написан он на архаичном прямоугольномдревнееврейском языке, относящемся к 200 году до нашей эры или даже раньше. Скажите, насколько правдоподобным представляется спрятать от римлян сокровища Второго храма за несколько веков до их вторжения? — Действительно выглядит странным. QED.[246] Они добрались до Нильского шоссе, ведущего на юг. Белая известь, фламинго и бирюзовые полосы минарета светились в темноте, напоминая ярмарочное шествие. Гейл свернула направо и затем налево, держа путь через маленькую деревеньку, зажатую среди полей созревающей пшеницы, к берегам Нила с неспешным течением его спокойных вод. На востоке небо над горизонтом стало постепенно голубеть, предвещая рассвет, но до восхода солнца над амарнскими скалами еще оставалось далеко. — Годится? — Изумительно! — улыбнулась сзади Лили. Они вылезли из машины и потянулись, разминаясь. Лили распаковала камеру и проверила звук, а Стаффорд достал косметичку и занялся приведением себя в порядок. Гейл присела на капот, чувствуя приятное тепло двигателя и приятную расслабленность. Где-то вдалеке послышался призыв муэдзина к утренней молитве. Медный свиток. Древнее потерянное сокровище. Она громко рассмеялась — с такими новостями Нокс наверняка будет от нее в восторге.II
— Думаю, что этого достаточно, — сказал Гриффин после того, как они утрамбовали смесь песка и камней, которой засыпали вход в катакомбы. Хотя в этом принимали участие все, но большой объем работы занял всю ночь, и он чувствовал себя разбитым. Оставшихся на сон двух-трех часов было недостаточно, но все-таки лучше, чем ничего. — А что с преподобным? — с сомнением спросил Микки. — Нам не нужно его подождать? — Он вряд ли сейчас появится, верно? — раздраженно ответил Гриффин. Петерсон никогда не снисходил до объяснений. Он просто раздавал приказы, которые все бросались исполнять. — Мы вернемся позже. — Я думал, что мы должны… — Просто делайте, что я говорю, ладно? — Он вытер руки о поясницу, повернулся и пошел к грузовику, стараясь выглядеть властным и скорее надеясь, чем рассчитывая, что студенты последуют за ним. Но когда он обернулся, то увидел, что они встали в круг, преклонили колени и, положив руки на плечи друг другу, возносили благодарственную молитву. Гриффин почувствовал знакомый укол зависти в паху, странно напоминающий вожделение. Как это замечательно чувствовать себя частью такой группы, отказавшись от цинизма и сомнений. Но его собственный склад ума сформировался много десятилетий назад, в нем не осталось места для послушания и веры. — Пойдемте, — сказал он, ненавидя себя за просительные нотки в голосе. — Нам пора. Но они не обратили на его слова никакого внимания и продолжали молиться. Его нетерпение переросло в нечто, напоминающее страх и чувство обреченности. Как он до этого докатился? Натан не рассказал, что случилось с Тофиком и Ноксом, но, судя по шоку, в котором он пребывал, определенно ничего хорошего. Он отослал его раньше других, чтобы с ним не увиделись остальные, но теперь Гриффин нервничал, что тот может столкнуться в гостинице с Клэр. Она не похожа на них и полагается только на собственные суждения. Если она узнает, что действительно произошло несчастье… Господи! Весь карточный домик может сразу рухнуть. Наконец они закончили и потянулись к грузовику и, все еще под впечатлением от молитвы, залезли в кузов, но ни один из них не сел к нему в кабину. Иногда он ненавидел их за то, что одним своим присутствием они напоминали ему о падении. О проявленной минутной слабости. Во время лекций на первом ряду всегда сидела девушка, не сводившая с него простодушного взгляда голубых глаз. Привлекательные молодые женщины никогда не баловали его нескрываемым вниманием, и его сердце начало биться сильнее. Из лекции в лекцию он постоянно убеждался, бросая взгляд в ее сторону, что она продолжала восторженно смотреть на него. И однажды во время перерыва она пришла к нему в кабинет и села рядом, пододвинув стул. А когда их коленки соприкоснулись под столом, его рука почти сама по себе, будто жила своей жизнью, почувствовала тепло внутренней стороны ее бедра, а кончики пальцев нажали между ног. Ее пронзительный крик до сих пор звучал у него в ушах, а лицо заливала краска стыда при воспоминании об этом. Конечно, все его только осудили, а начальница тут же воспользовалась этим предлогом, чтобы уволить: он никогда ей не нравился. И эта мстительная стерва наверняка приложила руку к тому, что все его обращения о приеме на работу оставались без ответа. Откликнулся только Петерсон. «А что мне оставалось делать? — подумал Гриффин с горечью. — Умирать с голоду?» До него донесся странный звук, перекрывавший шум двигателя. Он убрал ногу с педали газа и обернулся. Они пели в кузове, воздев руки, и на лицах, залитых лунным светом, отражалось благоговение. Настроение у Гриффина испортилось окончательно. Не исключено, что если бы он тоже умел так верить, то хорошенькие женщины не визжали бы от ужаса, почувствовав на ноге его руку. Кто знает.III
Нокс неожиданно проснулся, чувствуя необъяснимый страх. В комнате было очень темно, и только фары редких машин иногда освещали желтые перекладины потолка. Но от этого его беспокойство только усилилось, ибо он не мог понять, где находится и как здесь оказался. Он попытался поднять голову, но шея не слушалась. Он хотел встать, но руки его не слушались. Ему оставалось полагаться только на глаза. Взгляд вверх, вниз, влево, вправо. К предплечью прикреплен катетер. Он проследил взглядом за отходившей от него трубкой и увидел капельницу. Больница. По крайней мере теперь стало понятно, почему он так себя чувствует. Но он понятия не имел, почему здесь оказался. Проехала еще одна машина, и в свете фар он заметил человека, стоявшего у кровати и смотревшего вниз. Человек вытащил из-под головы Нокса подушку, взял ее за бока и приготовился опустить на лицо археолога, но в это время в коридоре послышался приближающийся стук каблуков по плитке. Человек отпрянул назад и исчез. Стук проследовал дальше по коридору, и опять воцарилась тишина. Из тени вновь показалась фигура с подушкой в руках. Он опустил ее на лицо Нокса и придавил. До сих пор все происходящее казалось ему чем-то нереальным, вроде кошмарного сна наяву, но, чувствуя, как подушка душит его, он испытал настоящий ужас — сердце отчаянно забилось, посылая с адреналином приток сил. Он уцепился за руки душителя, забил ногами и попытался отвернуть голову, чтобы освободить рот и вздохнуть. Но силы уже покидали его, а голова от нехватки кислорода начала кружиться: он почувствовал, что теряет сознание. Он в отчаянии попытался нащупать лицо нападавшего и задел трубку, опрокидывая капельницу, которая с грохотом упала. И тут же подушку отпустили, и она упала на землю, давая Ноксу возможность судорожно хватать воздух открытым ртом. Дверь распахнулась, и в комнату вошел полицейский, сразу включивший свет. Он увидел на полу капельницу, задыхающегося Нокса и выбежал в коридор, громко зовя на помощь врача. Нокс лежал, с ужасом ожидая, что убийца вернется закончить начатое, но вместо него появился доктор с двухдневной щетиной и мутными от усталости глазами. Он поднял капельницу, проверил соединение и снова подсоединил катетер. — Зачем вы это сделали? — укоризненно спросил он. — Вам просто необходимо поспать хоть чуть-чуть. Нокс попытался ответить, но язык его не слушался, и он издал только жалобное хрипенье. По щеке покатилась капелька слюны, которую сочувственно вытерла медсестра. Врач проверил пульс и изумленно поднял бровь. — Приступ паники? Это бывает. Вы попали в серьезную аварию. Но сейчас вы в безопасности. Это больница. Здесь ничего плохого случиться не может. Вам нужно только отдохнуть. Нам всем это нужно. — Он поднял с пола подушку, взбил ее и подсунул под голову Нокса. Затем он удовлетворенно кивнул, подошел к двери и выключил свет, оставляя Нокса на милость незнакомца, желавшего ему смерти.ГЛАВА 17
I
Нильский паром для машин мало чем отличался от обшитого металлом плота с мотором. Гейл облокотилась на перила и наблюдала за рыбаками, направлявшими свои синие лодки гребками небольших весел, и торжественно проплывающими мимо живописными коврами полей, где выращивались овощи. Коптский монах бормотал под нос, водя пальцем по мелкому шрифту Библии у себя в руках. Ребятишки сидели на борту, свесив ноги и наблюдая, как изредка сверкнет боком проплывавшая рыба. Четыре молодых крестьянина разглядывали Стаффорда, а потом разразились смехом. Но даже это не испортило ему настроения после удачной утренней съемки. Паром ткнулся в восточный берег, и они, пересев на машину, проехали через небольшую деревушку, стоявшую на холме. Детишки высыпали посмотреть на них, будто никогда раньше туристов не видели. Торговец начищал слюной и тряпкой потерявшие свежий вид лимоны и манго. Они миновали кладбище и по пустынной дороге подъехали к билетной кассе. Ставни еще не были сняты, но под навесом у караулки уже сидели два туристических полицейских, куривших одну сигарету на двоих. Один из них поднялся и подошел к ним. — Вы рано, — недовольно констатировал он. — Мы снимаем, — пояснила Гейл. — Вас разве не предупредили? — Нет. Гейл пожала плечами. В Египте всегда случалось так. Вы получали разрешение от Высшего совета, от армии, спецслужб, полиции, от тысячи других органов, но никому не приходило в голову сообщить об этом людям на местах. Она подозвала жестом Лили с толстой пачкой документов и предъявила их полицейскому. Тот безучастно посмотрел пару страниц и покачал головой. — Я сообщу начальнику, — сказал он и направился в караулку. — Ждите здесь. Гейл вернулась к «лендроверу» и открыла бардачок. У нее уже выработалась привычка возить с собой целый кондитерский набор для таких случаев. Она достала плитку шоколада, подошла ко второму полицейскому, развернула фольгу и, отломив себе кусочек, угостила его. Они понимающе улыбнулись друг другу, чувствуя, как приятно шоколад тает во рту. Гейл отдала ему плитку, показав жестом, чтобы тот угостил напарника. Полицейский благодарно кивнул и довольно заулыбался. — Шоколадная дипломатия? — пробормотала Лили. — Поверь, это может спасти жизнь. Первый полицейский закончил разговаривать по телефону и жестом показал, что начальник скоро будет. Они стояли вместе и, коротая в ожидании время, жевали шоколад. — Что происходит? — недовольно поинтересовался Стаффорд. — Есть проблемы? — Просто это Египет, — пояснила Гейл. Наконец показалась машина, о приближении которой свидетельствовали клубы поднятой пыли. Из нее вылез офицер, выглядевший образцовым армейским командиром в отутюженной зеленой военной форме с блестящим кожаным ремнем и кобурой. Цвет его лица выглядел неожиданно светлым для египтянина. У него были аккуратная стрижка и шелковистые усы. Но за этим внешним лоском чувствовалась жесткость. — Я — капитан Халед Осман, — представился он. — Что за разговоры о съемке? — Он протянул руку и забрал у Лили папку с документами и просмотрел их — его раздражение явно нарастало. — Никто ничего не сообщает, — пожаловался он. — Почему так происходит? — Здесь все в порядке, — сказала Гейл. — Подождите тут. — Он прошел в караульное помещение и кому-то позвонил: его разговор быстро перешел на повышенные тона. Он вернулся и кивком головы подозвал Гейл. — Где именно вы собираетесь снимать? — спросил он. Гейл забрала у него документы и посмотрела на заявку. В ней указывались все известные места раскопок в Амарне, включая пограничную стелу, поселок рабочих, северный дворец, южные захоронения и Царскую усыпальницу. — Вы что, собираетесь все это снять за один день? — шепотом спросила она Лили. Та покачала головой. — Мы запросили разрешение до того, как Чарльз закончил сценарий. Поэтому на всякий случай запросили по максимуму. На самом деле нам нужны только пограничная стела, северный дворец и Царская усыпальница. — А что именно в Царской усыпальнице? — поинтересовался капитан Халед. — Только вход и погребальную камеру. Он недовольно хмыкнул, но возражать не стал. — Вам понадобится сопровождение, — объявил он, возвращая документы. — Мы с Насером поедем с вами. Гейл и Лили обменялись взглядами. Иметь целый день этого офицера в качестве нагрузки им совсем не улыбалось. — Это очень любезно с вашей стороны, — сказала Гейл, — но я уверена, что мы отлично… — Мы поедем с вами, — повторил Халед. Гейл выдавила из себя улыбку. — Мы очень признательны, — сказала она.II
Нокс неподвижно лежал на кровати, ожидая появления незнакомца, который опять вытащит подушку и закончит начатое. Но время шло, и никто не появлялся. Наверное, нападавший ушел. Однако это его не успокаивало. Кто-то желал ему смерти, и они знали, где он находится. Надо было уходить. Всплеск адреналина придал ему немного сил. Он подвинул правую ногу к краю кровати и позволил ей упасть вниз. Подождав, пока она успокоится, он проделал то же самое с левой ногой. Бедра тоже удалось подвинуть и свесить вниз, а потом с помощью рук сместить центр тяжести и в конце концов оказаться на полу. Катетер опять открепился, а подставка капельницы закачалась, но осталась стоять. Он замер, скрючившись, и опасался, что шум снова привлечет внимание, но дверь так и не открылась. Одежда лежала на тумбочке. Он с трудом подполз к ней и стащил вещи вниз. Перепачканные сажей и маслом, они все же меньше бросались в глаза, чем больничная роба. Постепенно ему удалось одеться, натянув на себя джинсы, рубашку и черный свитер. Он ухватился за металлическую кровать и, подтягиваясь, поднялся на ноги. От нагрузки начала кружиться голова, и пришлось подождать, пока не пройдет приступ тошноты и не минует опасность потерять сознание. Нокс отпустил кровать и сделал неуверенный шаг к двери, потом другой, третий и, глубоко вдохнув, приоткрыл дверь. В окнах напротив уже показалось утреннее солнце, и он вышел в коридор, держась за стену. — Эй! Нокс посмотрел налево: в конце коридора полицейский курил в открытое окно. Тот выбросил сигарету, сложил на груди руки и устремил на Нокса суровый взгляд, рассчитывая, что этого будет вполне достаточно, чтобы заставить его вернуться в палату. Но Нокс толкнул двери, оказался на лестнице и, ухватившись за перила, устремился вниз. — Эй! — опять крикнул полицейский. — Вернись немедленно! Нокс очутился в похожем коридоре, где, облокотившись о стену, стоял санитар со стаканом чая в руках. Услышав крики полицейского, санитар поставил стакан и двинулся в сторону Нокса. Тот рванул на себя ближайшую дверь, но она оказалась заперта. Нокс метнулся к окну, распахнул его и выглянул: внизу стояла бетономешалка и была насыпана куча песка. Он перегнулся через подоконник и, перевесившись, полетел вниз в тот самый момент, когда полицейский уже хватал его за ногу. Но удержать Нокса ему не удалось, и тот упал на песок, врезавшись в него боком и скатившись прямо на дорогу, где в это время проезжала машина. Объезжая его, водитель погрозил ему кулаком и громко выругался. Нокс поднялся, прошел мимо пустой будки охранника и оказался на улице. При виде грузовика он прижался к стене, чтобы тот его не задел, а за ним ехало такси, водитель которого посигналил, чтобы Нокс его пропустил. Археолог остановил его и, открыв заднюю дверь, упал на сиденье как раз тогда, когда на дорогу выбежал полицейский. — Деньги есть? — спросил таксист. Язык Нокса не слушался, будто ему в рот запихали огромный воздушный шар, и говорить он не мог. Он достал бумажник и вытащил из него две потрепанные купюры. Таксист кивнул и тронулся, оставив полицейского на дороге. — Куда? — спросил он. Вопрос поставил Нокса в тупик. Его единственной заботой было только сбежать, но на многие вопросы требовалось срочно найти ответы: загадочная автомобильная авария, которая привела в больницу, незнакомец, пытавшийся убить его. Последнее, что он помнил, была встреча с Огюстэном, с которым они пили кофе. Не исключено, что тот может что-то знать. Он пробормотал водителю адрес и, потеряв последние силы, откинулся на сиденье.III
— Вам обязательно там стоять? — поинтересовался Стаффорд. — Вы закрываете мне вид. Гейл беспомощно оглянулась. Лили уже отсняла материал о пограничной стеле, и теперь Стаффорд настраивал камеру, чтобы снять себя на фоне пустыни. Она либо закрывала вид Стаффорду, либо сама попадала в кадр. — Пойдемте со мной, — предложила Лили, показывая на узкую тропинку, уходившую вверх по холму. — Свой кусок я уже отсняла. Крутая тропинка предательски скользила из-за сланцеватой глины, но вскоре они уже оказались на вершине холма, откуда открывался поразительный по красоте вид на светлую равнину из песчаника и ленту растительности, ограждавшую Нил. — Господи! — пробормотала Лили. — Только представьте, как здесь жить. — Подождите до обеда, — согласилась Гейл. — Или приезжайте летом. Здесь даже тюрьму строить нельзя. — Тогда почему Эхнатон выбрал это место? Я имею в виду, наверное, не только из-за солнца, поднимающегося меж двух скал. — Амарна оставалась нетронутой землей, — ответила Гейл. — Никогда не связанной с другими богами. Возможно, это сыграло роль. И не забывайте, что Египет был образован объединением двух земель — Нижнего Египта и Верхнего Египта, каждый из которых претендовал на первенство. А здесь как раз проходит граница между ними, поэтому не исключено, что Эхнатон выбрал для правления это место из практических соображений. Хотя есть и другие теории. — Например? Гейл показала на север, где скалистая гряда сливалась с Нилом: — Там Эхнатон построил свой дворец. Там много природной тени, и Нил протекает достаточно близко, чтобы разбить прекрасные сады и наполнить бассейны. А когда он выезжал по делам в Амарну, то рядом с носилками бежали солдаты, чтобы создать тень от солнца. — Неплохо для некоторых. — Вот именно. В главном храме Атона постоянно накрывали сотни столов, ломившихся во время церемоний от гор мяса и овощей. А останки людей на местных кладбищах свидетельствуют об анемии и недоедании. И не забывайте про письмо ассирийского царя по имени Ашшурубаллит. «Почему ты оставляешь моих послов ждать на открытом солнце? Они умрут на солнцепеке. Если царю самому нравится стоять на солнце, то, конечно, пусть так и делает. Но почему должны страдать мои люди? Это убьет их». Лили нахмурилась. — Ты думаешь, он был садист? — Я это допускаю. Представь, что твой начальник прав и Эхнатон действительно страдал от какой-нибудь ужасной болезни. Разве трудно предположить, что ему нравилось, когда другие тоже страдают? — Нетрудно. — Но дело в том, что этого наверняка не знает никто: ни я, ни Фатима, ни твой босс. У нас просто нет достаточных свидетельств. Вам надо постараться донести это до своих зрителей. В вашей передаче все основано на догадках, а не на фактах. Все. Лили понимающе покосилась на нее. — Так Фатима нам это хотела сказать вчера вечером? — Что ты имеешь в виду? — Эти талалаты, где Эхнатон изображен без гениталий. Тебе это не очень по душе, верно? Поэтому ты и ушла спать. Гейл покраснела. — Мне кажется, сейчас еще слишком преждевременно делать какие-нибудь выводы. — Тогда зачем она рассказала? — Это — чудесное место в Египте. Доброжелательные люди, богатейшая история, но сюда редко кто заезжает. Фатима хочет это изменить. — А мы — наживка? — Я бы не стала это так называть. — Все в порядке, — улыбнулась Лили. — Я даже рада. Мне бы хотелось, чтобы от передачи была польза. — Спасибо. Лили кивнула. — А можно задать по-настоящему глупый вопрос? Он мучит меня с тех пор, как я приехала, но я никак не решалась спросить. — Конечно. — Произношение. Я имею в виду, что в древнем египетском алфавите не было гласных, верно? Так откуда мы знаем, как произносились имена Эхнатона и Нефертити? — Этот вопрос далеко не глупый, — улыбнулась Гейл. — Дело в том, что мы на самом деле не знаем. Но у нас есть кое-какие подсказки из других языков, в частности коптского. — Коптского? — удивилась Лили. — Я думала, что коптской может быть только церковь. — Так и есть, — согласилась Гейл. — Все уходит корнями во времена завоевания Египта Александром Македонским. Он ввел греческий язык в качестве официального, но люди продолжали говорить на египетском, поэтому писцы постепенно стали передавать египетскую речь с помощью звуков греческого алфавита, в котором были гласные. Так со временем образовался коптский язык, в свою очередь, ставший языком первых христиан, и отсюда пошло их название. Поэтому каждый раз, когда мы сталкиваемся с египетским словом, написанным на коптском языке, мы имеем представление о том, как оно звучало. Конечно, только приблизительно, в особенности для амарнского периода, закончившегося за тысячу лет до Александра Македонского. Наши выводы основываются скорее на аккадской[247] клинописи, нежели на коптском языке, а с аккадским языком можно сломать голову, поверь. Вот почему имя Эхнатона так часто писалось по-разному. В викторианскую эпоху он был известен как Кху-эн-атон или Кен-ху-атон, но в последнее время мы… — Она осеклась и положила ладонь на живот, часто задышав. — Что случилось? — с беспокойством спросила Лили. — Ничего, просто что-то свело, ничего страшного. — Это все солнце! — Наверное. — Она собралась с силами и выдавила улыбку. — Ты не будешь возражать, если я вернусь к машине и немного посижу? — Ну конечно, нет! Мне пойти с тобой? — Нет, спасибо, я сама. — На протяжении всего пути вниз, где был припаркован «лендровер», она не чувствовала под собой ног. Туристические полицейские дремали неподалеку. Гейл достала из бардачка книгу Стаффорда и уселась боком на месте водителя. Обложка ярко блестела на солнце. Гейл лихорадочно пролистала несколько страниц, пока не нашла то, что искала. Да. Именно так, как ей запомнилось. Но этого же не может быть! Или все-таки может?IV
Когда с грохотом упала капельница, Петерсон понял, что свой шанс он упустил и самым лучшим для него остается убраться оттуда незамеченным. Он спрятался за дверью, открытой полицейским, дождался, пока тот побежит за медсестрой, выскользнул в коридор, быстро спустился по лестнице на первый этаж и вышел на улицу через пожарный выход. Оказавшись в «тойоте», он посидел, собираясь с мыслями. Петерсон всегда гордился силой своего характера, выдержкой и хладнокровием. Но сейчас ему явно не до спокойствия. Нокс наверняка расскажет о вторжении в свою палату. Даже если он не вспомнит вчерашние события, то описать нападавшего ему не составит труда, а Фарук тут же сложит два и два. Прямое отрицание всего Петерсону не поможет. Ему нужно алиби. Он должен вернуться на раскопки. В этот момент открылось окно, и он увидел, как из него вывалился сам Нокс, приземлился на кучу песка, поднялся и, шатаясь, направился к дороге. Петерсон почувствовал, как по телу пробежала дрожь. Он действительно избран! Сам Господь пожелал, чтобы он это увидел! А из этого следовало, что он хотел, чтобы Петерсон закончил начатое. И преподобный знал, какую работу должен сделать, и принял свою миссию без колебаний. Он включил заднюю передачу и проследил за тем, как Нокс садился в такси. Он проехал за ним через всю Александрию и остановился у высокого серого многоквартирного здания. Нокс неуверенно вылез из машины и исчез в подъезде. Петерсон нашел где припарковаться и подошел к табличке с именами жильцов. На шестом этаже жил Огюстэн Паскаль, самый знаменитый подводный археолог Александрии. Наверняка Нокс отправился именно к нему. Двери лифта открылись, и в фойе появились две женщины, занятые беседой. Петерсону нельзя попадаться никому на глаза, и он, опустив голову, вернулся к машине ждать удобного случая, который Господь наверняка предоставит.ГЛАВА 18
I
Лили с любопытством наблюдала за тем, как Гейл спускалась к машине. То, как она вытащила из бардачка книгу Стаффорда, и нетерпение, с каким стала ее листать, напомнило ей об интересе, с которым она расспрашивала его насчет медного свитка. Она не сомневалась, что за этим что-то крылось. Лили спустилась вниз и тихо подошла сзади — Гейл услышала шаги, только когда та возникла совсем рядом. Гейл быстро захлопнула книгу и опустила вниз, стараясь спрятать. — Господи! — произнесла она, положив руку на сердце. — Как ты меня напугала! — Извини, — ответила Лили, — я не хотела. — Она положила руку на плечо Гейл. — Ты уверена, что все в порядке? — Да, все нормально. Пожалуйста, не волнуйся. — Как я могу не волноваться? После всего, что ты для нас сделала. — Это пустяки. Правда. Лили позволила себе озорно улыбнуться. — Все дело в медном свитке, так ведь? Глаза Гейл расширились. — Как ты догадалась? — Ну же, Гейл. Игра в покер учит чтению мыслей. Давай! Выкладывай! Гейл перевела встревоженный взгляд на Стаффорда, но желание поделиться оказалось слишком сильным. — Ты никому не расскажешь? — спросила она. — По крайней мере пока я сама не разберусь, что это может значить. — Даю слово, — подтвердила Лили. Гейл открыла книгу и показала на группы греческих букв на снимке медного свитка. — Видишь эти буквы? — спросила она. — Первые три произносились бы как Хен-На-Он. — Хеннаон? — нахмурилась Лили. — Ты же не думаешь, что имеется в виду… Эхнатон? — Да. Я так думаю. — Но в этом нет никакого смысла. — Это ты мне говоришь? — Гейл невесело рассмеялась. — Но медный свиток — это иудейский документ, а вы делаете передачу о том, что Эхнатон и Моисей — одно и то же лицо. — Боже мой! — пробормотала Лили и взглянула на Стаффорда. — Мне очень жаль, Гейл, но ты должна мне разрешить рассказать ему. Она решительно покачала головой. — Он не обрадуется. — Ты шутишь? Это же настоящая бомба! Гейл протянула ей книгу Стаффорда: — Ты это разве не читала? Он заработал себе имя и репутацию на утверждении, что сокровища медного свитка взяты из храма Соломона. А теперь ты собираешься ему сказать, что он ошибался и на самом деле они отсюда? — Отсюда? — Если это и правда имя Эхнатона, — подтвердила Гейл. — Он не может быть не причастен. — Но свиток написан на древнееврейском, — возразила Лили. — Но скопирован с другого, более древнего документа. Не исключено, что ессеи перевели его, когда снимали копию. В конце концов, если вы правы насчет того, что Эхнатон и был Моисеем, то ессеи стали бы самыми вероятными наследниками. — Как это? — Ты читала поэму Эхнатона «Гимн Атону»? По ней можно судить о его образе мыслей. Он делил все на свет и тьму, добро и зло. Точно так же считали и ессеи. Они называли себя сыновьями света и считали сражающимися не на жизнь, а на смерть с сыновьями тьмы. Они так же поклонялись солнцу. Они принимали Бога за «совершенный свет» и молились лицом на восток по утрам, призывая солнце взойти. Они даже носили с собой лопатки, чтобы закапывать экскременты и не оскорблять их видом солнце. Они использовали солнечный календарь точно так же, как и здесь. И Амарна, и Кумран расположены на одной оси — двадцать градусов южнее востока. — Господи! — не удержалась от восклицания Лили. — Ритуальное полотно ессеев было египетским, точно так же, как и красители. Археологи даже нашли анх,[248] вырезанный на могильном камне в Кумране, а анх являлся символом жизни Эхнатона. Они вносили правку в свои свитки красными чернилами, и кроме них так делали только египтяне. Теперь сам медный свиток. Древние египтяне иногда тоже писали особо важные документы на меди. Кроме них, так больше не делал никто, во всяком случае, насколько я знаю. А в других свитках Мертвого моря сплошь и рядом встречаются ссылки на духовного лидера ессеев — «Учителя праведности». А именно под этим именем Эхнатон стал известен в Амарне. — Тогда это правда! Иначе и быть не может! — Не обязательно. Не забывай, что Кумран и Амарну разделяет тысяча лет. И все, что я сказала, является косвенным свидетельством. Никому не удавалось найти прямого доказательства. — Но медный свиток существует, и это — не косвенное доказательство, — возразила Лили. После небольшой паузы Гейл признала: — Нет, не косвенное.II
Хотя ремонт в квартире Огюстэна Паскаля закончился почти неделю назад, но в ней по-прежнему стоял стойкий специфический запах смеси краски и растворителя. Особенно он чувствовался по утрам, усугубляясь нежеланием просыпаться, тяжестью в голове и одиночеством в кровати. Уже целых две недели он спал на этой новой кровати, и до сих пор так и не опробовал ее. В его жизни что-то пошло наперекосяк. Стук в дверь. Проклятые соседи никак не уймутся. Он повернулся на другой бок, закрыл ухо подушкой и ждал, пока они не уйдут. Он даже не помнил, когда еще так плохо спал и постоянно чувствовал себя разбитым. Стук не прекращался. Он со злостью вскочил и, натянув джинсы и фуфайку, отправился открывать. — Какого черта? — начал он, но осекся, увидев, что в дверях стоял Нокс. Он тут же заметил, что его друг был весь в синяках и ссадинах. — Господи! Что случилось? — Автомобильная авария, — с трудом выговорил Нокс. — Я не помню. Огюстэн с ужасом взирал на него, потом повернулся и пошел за курткой. — Я отвезу тебя в больницу. — Нет, — сказал Нокс. — Опасно. Человек. Пытался задушить меня подушкой. — Что? Кто? — Не знаю. Было темно. — Я звоню в полицию. — Нет. Никаких врачей и полиции. Пожалуйста. Узнай, что происходит. Огюстэн пожал плечами и помог Ноксу дойти до дивана, потом отправился на кухню, налил им по стакану воды и выпил свой залпом. — Давай с самого начала. Автомобильная авария. Где? Нокс покачал головой: — Не могу вспомнить. Помню только, что пил с тобой кофе. — Но это было позавчера! — воскликнул Огюстэн. — У тебя есть какие-нибудь квитанции? Что-нибудь, что поможет вспомнить? — Нет. — А мобильник? Посмотри, кто звонил. Нокс похлопал себя по карману. — Потерялся. — Тогда электронная почта. — Он помог Ноксу подойти к столику, открыл ноутбук и подсоединился к Интернету. Нокс набрал свой логин и пароль и увидел сообщение от Гейл.Привет, Дэниел. В приложении направляю файлы со снимками терапевтов, во всяком случае, теми, с которыми удалось что-то сделать. Остальные оказались слишком темными или расплывчатыми, и за такое короткое время улучшить изображение не удалось, но я буду пробовать. Откуда они? Это опять «пустышка»? Умираю от любопытства. Сегодня я работаю водителем и еду в Амарну, но вечером позвоню. Я тоже соскучилась.Читая письмо, Огюстэн почувствовал, как от волнения заколотилось сердце, а от лица отлила кровь. — Все в порядке? — поинтересовался Нокс, удивленно глядя на него. — Фото терапевтов? — спросил Огюстэн. — Где, черт возьми, ты их сделал? — Откуда мне знать? — резко ответил он. — У меня провал памяти, помнишь? Огюстэн кивнул. — Давай тогда загрузим эти чертовы файлы и посмотрим. Очень интересно!С любовью, Гейл
III
В Приложении книги Стаффорда давался полный текст и перевод медного свитка. Гейл и Лили прочитали их вместе. — А сколько весил талант? — спросила Лили. — В разных местах по-разному, — ответила Гейл. — Где-то от двадцати до сорока килограммов. — Но здесь говорится, что было спрятано девятьсот талантов, — засомневалась Лили. — А это восемнадцать тонн золота! Такого просто не может быть! Гейл задумалась. Лили была права. Такие количества просто не укладывались в голове. Она сверилась с оригиналом текста на древнееврейском. — Посмотри, — сказала она. — Вес указан буквой «К». Ее перевели как «талант», потому что таланты использовались иудеями и упоминаются в Библии. Но если речь идет об Эхнатоне и сокровище имеет египетское происхождение, то его размер наверняка указан в мерах весов Восемнадцатой династии. А они не пользовались талантами, во всяком случае, не тогда и не для золота. Они использовали единицу, которую называли «кайт», отсюда и буква «К» для ее обозначения. А «кайт» был всего лишь крупицей таланта, где-то около десяти-двенадцати граммов. — Тогда эти цифры выглядят гораздо правдоподобнее? — Гораздо. Я хочу сказать, что все равно это составляет колоссальное количество золота, но все-таки более-менее реальное. И посмотри, как записаны цифры. Эти косые черты, цифра «десять». Типичный пример Восемнадцатой династии. Лили отступила на шаг и покачала головой: — Но зачем последователям Эхнатона зарывать это золото? Почему не забрать с собой? — Потому что они не могли, — пояснила Гейл. — После смерти Эхнатона по всей стране прошли чистки. Традиционалисты вновь оказались на коне и сполна рассчитались с обидчиками. Многие почитатели Атона отреклись от своей веры и переехали в Фивы. Но не все. Если вы правы насчет того, что они были евреями, то в Книге Исхода говорится, что они снялись с места очень быстро. А забрать такое огромное количество золота быстро просто невозможно, и оно бы сильно замедлило бегство. — И они его закопали, — подытожила Лили. — И записали, где именно, на медном свитке. — Они особо не тревожились, — кивнула Гейл. — В конце концов здесь находился дом настоящего Бога, а они были истинно верующими. Что означало их скорое триумфальное возвращение. Но так, естественно, не случилось. Они бежали из Египта, поселились в Ханаане и убедили себя, что это и есть Земля обетованная. А когда оригинальный медный свиток начал окисляться или, возможно, они начали бояться, что забудут египетский язык, то они сняли копию, но уже в переводе на древнееврейский. А с него позднее — еще копию, в конце концов, оказавшуюся в Кумране. — Она помолчала. — Ты ведь слышала о конце света? О великой битве у Мегиддо?[249] — Армагеддон,[250] — ответила Лили. — Именно. Потом Бог должен был править из Нового Иерусалима — города, описанного в Книге пророка Иезекииля и Откровении Иоанна Богослова. Но в Кумране нашли другой свиток «Нового Иерусалима» с другим описанием города. Шесть его экземпляров свидетельствуют об огромном значении, которое ему придавали ессеи. Размеры, привязка к местности, дороги, дома, храмы, вода — все, буквально все. И это описание с поразительной точностью соответствует одному древнему городу. — Какому? — спросила Лили, догадываясь, каким будет ответ. — Этому, — ответила Гейл, простирая руки. — Амарне.IV
Нокс ошеломленно просматривал фотографии, присланные Гейл. Полураскопанное захоронение, статуя Гарпократа, катакомбы, мумифицированные останки, коробка с отрезанными человеческими ушами. — Боже милостивый! — не удержался он при виде мозаики. Огюстэн постучал пальцем по экрану. — Ты знаешь, что мне это напоминает? — Что? — Ты когда-нибудь слышал об Элифасе Леви? Французском оккультисте, вроде Алистера Кроули,[251] только жившем раньше. Это он впервые нарисовал знаменитый образ таинственного божества тамплиеров Бафомета, ставший образцом для современного изображения дьявола. Так вот, он там изображен точно в такой же позе со скрещенными ногами и поднятой правой рукой с указующими перстами. И он очень похож. Тот же вытянутый подбородок, раскосые глаза, длинные скулы. Ты понимаешь, о чем я? — Подожди, не так быстро, — попросил Нокс, указывая на свой разбитый лоб. — Точное происхождение слова «Бафомет» неизвестно, — кивнул Огюстэн. — Одни считают, что это искаженное произнесение имени Магомета. Другие считают его производным от греческих слов Baphe Meti, означающих «крещение мудростью». Но есть и теория, основанная на методе шифрования «атбаш» — простом шифре подстановки для иврита, где первая буква алфавита меняется на последнюю, вторая — на предпоследнюю и так далее. — Я знаю это, — сказал Нокс. — Ессеи пользовались этим. — Вот именно. Что многое объясняет, если это место принадлежало терапевтам. Если методом «атбаш» прочитать слово «Бафомет», то мы получим греческую богиню мудрости Софию, которую Бог родил первой. Конечно, София была женщиной, но Леви нарисовал Бафомета гермафродитом с женскими грудями, совсем как у фигуры на мозаике. Нокс вгляделся в изображение повнимательнее. Он сразу не обратил на это внимания, но Огюстэн прав. Фигура на мозаике явно мужская, но с женскими грудями. — В те времена гермафродиты считались священными, — продолжал Огюстэн. Греки считали их theoeides — божественной формой. Орфики[252] полагали, что вселенная началась с рождения Эрота в виде гермафродита из яйца. В конце концов, всегда легче поверить, что из ничего появилось что-то ОДНО, а не множество всякого. А когда все остальное порождено этим одним, то у него должны быть черты и мужского, и женского начала. — Как у Атума, — добавил Нокс. — В египетской мифологии Атум создал себя сам из первобытного хаоса. Чувствуя одиночество, он мастурбацией получил свое семя, а участвующая в самосовокуплении рука персонифицировалась как женский элемент Атума. Проглотив собственное семя и оплодотворив себя, Атум родил, выплюнув изо рта богов-близнецов Шу — воздух — и Тефнут — влагу, от которых и началась вся жизнь. — Совершенно верно. Фактически этот источник заимствования верований орфиков вряд ли вызывает сомнения, хотя особое отношение к гермафродитам прослеживается повсеместно. Ты знал, что древнееврейские ангелы были гермафродитами? Кабалистические души являются гермафродитами, которых посылают в мир, разделив на мужчин и женщин, обреченных на поиски своей второй половины. В некоторых традициях даже Адам был гермафродитом. «Мужчину и женщину сотворил их, и благословил их, и нарек им имя Адам».[253] Вот что имел в виду Иисус, говоря: «Так что они уже не двое, но одна плоть».[254] А в гностицизме таких примеров огромное количество. И даже в «Софии»,[255] если уж на то пошло. — Откуда ты все это знаешь? — Я пару лет назад написал об этом статью для одного журнала. Они на это очень падки. Мне здорово помог в этом Костас. Нокс кивнул. Костас был пожилым греком, с которым они дружили, и настоящей кладезью мудрости во всем, что касалось гностиков и александрийских отцов церкви. — Думаю, ему стоит позвонить. — Давай сначала дойдем до конца. — Он взял мышь и просмотрел оставшиеся снимки. Небесные создания на потолке, молодые ребята и девушки, расчищавшие фрески, стоя на коленях. Изображение коленопреклоненной фигуры в голубом перед двумя людьми у входа в пещеру и едва различимой подписью на греческом, которую он перевёл как «Сын Давидов, помилуй меня». — Тебе это о чем-нибудь говорит? — Нет. — Нокс сел на место. — А ты это раньше видел? — Нет. — А должен был бы, верно? Я имею в виду, что если бы такое здесь нашла нормальная экспедиция, то ты бы точно знал. Даже если от таких, как я, это и скрыли бы, то уж от тебя-то точно нет! — Мне бы тоже хотелось так думать, — отозвался Огюстэн. — Но не забывай, что это Египет. Надо позвонить Омару. — Хорошая мысль. Мобильник Омара не отвечал. Тогда Огюстэн позвонил в офис. Нокс с удивлением наблюдал, как тот вдруг побледнел, и на лице появилась растерянность. — Что случилось? — спросил он. Огюстэн повесил трубку и перевел недоуменный взгляд на Нокса. — Омар умер. — ЧТО? — И они говорят, что это ты убил его.ГЛАВА 19
I
— Почему ты на меня так смотришь? — в ужасе спросил Нокс. — Ты же не думаешь… ты не можешь думать, что я убил Омара. Огюстэн положил руку на плечо Ноксу. — Конечно, нет, мой друг. Но факты есть факты. Омар мертв. А ты сам сказал, что попал в автомобильную аварию и ничего о ней не помнишь. — Он взял куртку и рассовал по карманам бумажник, мобильник и ключи. — Я съезжу в больницу и ВСДД, постараюсь все выяснить. А ты оставайся здесь. Отдохни. Часто — это лучший способ вернуть память. И не волнуйся. Мы во всем разберемся. — Он открыл дверь, и та захлопнулась за ним на защелку.II
Чувствуя, что у нее кружится голова, Лили спросила, глядя себе под ноги и запинаясь: — Ты не считаешь… я имею в виду, что часть сокровищ все еще находится здесь? — Сомневаюсь, — ответила Гейл. — Это место хорошо исследовано в последние годы. И ничего особенного не найдено. Какие-то украшения Нефертити примерно восемнадцатого века до нашей эры. Бронзовые церковные чаши. Не исключаю, что они могли быть частью клада. И еще так называемый кувшин с золотом — сосуд, наполовину заполненный золотыми чушками. В песке пальцем делался желобок, и туда заливалось расплавленное золото, которое потом остывало и превращалось в брусок. Я всегда считала, что так люди хранили свои сбережения, а ювелиры — запас сырья, но не исключаю, что это тоже могло быть частью сокровищ. — И ничего больше? — Мне, во всяком случае, об этом неизвестно. Но на другое и рассчитывать не следует. Не забывай, что город после смерти Эхнатона целиком разобрали. — Гейл хохотнула. — Не исключено, что именно поэтому он и был разобран, а не просто разрушен и заброшен. Подумай. Если новые власти узнали о сокровище атонистов, наткнувшись на пару тайников, или потому, что кто-то проболтался… Лили энергично закивала: — То они разобрали все по кирпичику, пока не нашли основное хранилище. — Она дотронулась до книги Стаффорда: — А здесь говорится, где был устроен тайник? Белая бумага от лучей солнца так отсвечивала, что они повернулись к нему спиной, создавая тень. — В крепости в долине Ахор,title="">[256] — шепотом ответила Гейл. — Сорок локтей под восточными ступенями. В погребальном комплексе. В третьем ряду камней. Под полом большого бассейна площади, окруженной колоннадой. Лили наморщила нос. — Довольно расплывчато, правда? — Это вполне объяснимо, — ответила Гейл. — Если мы правы, то атонисты рассчитывали вернуть утраченное очень быстро. Им не требовалось точного описания, только aide-memoire.[257] — А как насчет названий этих мест? Секака, гора Гризим, долина Ахор? — Они все расположены неподалеку от Иерусалима, — признала Гейл. — Но это тоже не должно удивлять. Я имею в виду, что если наша гипотеза верна, то мы имеем дело с двойным переводом. С египетского на древнееврейский, а с него на английский. И все эти места первоначально обозначались только согласными, потому что в алфавите и египетского, и иврита не существовало гласных. Поэтому когда переводчики сталкивались с названиями, которые не очень подходили под их представления, они их подгоняли под то, что казалось им верным. Это — вполне естественно, правда? Возьмем, к примеру, местное царское вади.[258] Раньше оно носило название «долина горизонта» или, по-египетски, — «долина Ахета». Разве трудно допустить, что в переводе это место стало называться «долина Ахора»? Или что Секака в оригинале была Саккарой?[259] — Но я считала, что Саккара находится недалеко от Каира. — Это так, но название происходит от имени бога мертвых — Сокара, которому поклонялись во всем Египте. Захоронения часто… Сзади послышался скрип песка от шагов. Она захлопнула книгу и обернулась: к ним приближался Стаффорд, обвешанный камерами. — Невозможно оторваться? — самодовольно поинтересовался он. — Невозможно, — призналась Гейл. — Она просто поразительна. — Вот поэтому я ее и написал. — Он посмотрел на часы и кивнул в сторону машины. — Скажите, когда будете готовы, — сказал он, укладывая аппаратуру на заднем сиденье. — Мы вообще-то работаем по графику.III
Петерсон находился на прежнем посту, когда на шестом этаже неожиданно распахнулись двери на балкон, и появился испуганный Нокс, выглядевший так, будто только что узнал неприятную новость. Через мгновение в дверях подъезда показался человек, одетый в джинсы и кожаную куртку. Паскаль. Больше некому. Тот глубоко затянулся сигаретой, выбросил окурок на тротуар, взобрался на черный с хромом мотоцикл и уехал, махнув Ноксу рукой на прощание. Нокс перегнулся через перила и приветственно помахал рукой вслед. Наблюдая за ним, Петерсону ярко представилось, как тот, перегнувшись, теряет равновесие, тщетно пытается удержаться и летит навстречу смерти. К таким видениям Петерсон относился очень серьезно. Люди без веры и слабые духом считали молитву способом упросить Бога дать им то, чего они жаждали. Но истинный смысл молитвы заключался не в этом. Истинный смысл заключался в том, чтобы верующие могли узнать, чего именно от них хотел Господь. Человек, доведенный до отчаяния гибелью близкого друга, в которой он винил себя. Да! Люди поймут, почему он решил покончить с собой и выбросился с балкона вниз. Он дождался, пока Нокс не вернется в квартиру, вылез из «тойоты» и не спеша направился к подъезду. Он всегда чувствовал спокойствие, когда выполнял волю Господа.IV
— А я уже решил, что никакой спешки нет, — заметил патологоанатом, шагая с Нагибом по мрачным коридорам в свой кабинет. — Ходят такие разговоры? — Да. И я их слышал. Нагиб пожал плечами: — Мой босс считает, что сейчас не самое лучшее время для этого расследования. — А вы с ним не согласны? — У меня есть дочь. Патологоанатом согласно кивнул с серьезным видом: — У меня тоже. — Вы… еще не начинали? — По плану она стоит после обеда. Но если хотите, я могу передвинуть на пораньше. — Я был бы признателен. — И еще одно, — сказал патологоанатом. — Это не связано с причиной смерти, но может вас заинтересовать. — И что это? — Мой ассистент, когда осматривал, нашел мешочек на шнурке вокруг шеи. — Мешочек? — нахмурился Нагиб. — И в нем что-то было? — Осколок старой статуэтки, — подтвердил патологоанатом. — Можете его забрать, если хотите.ГЛАВА 20
I
Возвращаясь в квартиру, Нокс заметил свое отражение в балконной двери. Не очень приятная картина. Он прошел в ванную и разделся. Бинты выглядели потрепанными и серыми — совсем как он. Он намылил губку и тщательно протер ею вокруг повязок, смыв потом пену чистой водой и часто морщась, но не столько от боли, сколько от мыслей об ужасной новости про Омара. Он вышел в комнату. Он спал в этой квартире сотни раз после затянувшихся до поздней ночи бесед, и его ничуть не смущало занять чистую рубашку. Но дверь в спальню Огюстэна была закрыта. И теперь он вдруг вспомнил, как перед самым уходом Огюстэн вернулся в спальню и пробыл там с минуту, а потом тщательно затворил за собой дверь. Не исключено, что там кто-то находился. Такое случалось и раньше. И хотя Огюстэн не особо пытался это скрывать, но, возможно, у того, кто был за дверью, имелись другие соображения. Нокс помедлил, не желая никого беспокоить, потом вспомнил, как пахнет от его рубашки. Поняв, что ни за что ее не наденет, Нокс решился осторожно постучать. Никакого ответа. Он постучал погромче и позвал. По-прежнему тишина. Он чуть приоткрыл дверь, заглянул в щелку и потом распахнул настежь, застыв от изумления. Квартира Огюстэна всегда была очень красноречивой. Как он сам говорил, место, куда можно приводить женщин, но где они не захотят остаться. От этого не осталось и следа. Лучи утреннего солнца струились сквозь ослепительно чистые стекла на толстый красно-коричневый ковер и новую огромную кровать, сверкающую желтой медью. Со стен исчезли старые облезлые обои, а сами стены были тщательно выровнены и покрашены в небесно-голубой цвет. Кругом висели литографии египетских достопримечательностей. Ослепительной белизны карнизы, плинтусы и сам потолок. Одного цвета с ковром тускло отсвечивающее красное дерево шкафа. Подобранные в тон туалетный столик и стул. Глядя на спальню, он только сейчас сообразил, что в гостиной тоже сделан ремонт и на полу там новое покрытие, хотя общая картина и не выглядела такой экстравагантной. Он просто был не в себе, чтобы сразу заметить. Он открыл шкаф. Боже мой! Пиджаки и отутюженные накрахмаленные рубашки на деревянных вешалках. Целые полки аккуратно сложенного нижнего белья. Он бегло просмотрел стопку футболок и заметил край бордовой папки. Сердце сильно забилось. Он инстинктивно понял, что Огюстэн сюда приехал именно по этой причине, чтобы никто об этом не узнал. Нокс чувствовал, что смотреть содержимое папки не следует, и знал, что все равно посмотрит. Он подошел к окну и раскрыл папку. Внутри оказались фотографии. Он вынул их и просмотрел, ощущая, как начало колоть в животе при мысли о том, что это могло означать. Хотя сомнений никаких не осталось. Но делать с этим было нечего, во всяком случае, сейчас. Он сложил все обратно и вернул папку на место. Но рубашка по-прежнему необходима, и, захватив одну с вешалки, он поспешно вышел. Он прошел на кухню, размышляя над тем, что только что обнаружил, и чувствуя, что больше не мог безоговорочно доверять своему самому близкому другу.II
Фарук приехал на работу и увидел возле своего стола Салема с красными после бессонной ночи глазами. — Да? — спросил Фарук. — Он сбежал, босс, — промямлил Салем. — Сбежал? — изумленно переспросил Фарук. — Что значит — сбежал? — Он сбежал из палаты. Выпрыгнул в окно. Скрылся на такси. — И ты ему позволил? Салем скривился, будто вот-вот заплачет. — Откуда мне было знать, что он прыгнет в окно? Фарук в сердцах махнул рукой, отсылая его. Но в действительности он скорее обрадовался, чем огорчился. Он реабилитировал себя. Инстинкт не подвел. Жертвы автомобильных аварий не сбегали из больниц без веских на то причин, даже египтяне. Только человек, чьи руки запятнаны кровью, решился бы на побег. Он опустился в кресло, жалобно скрипнувшее под тяжестью тела, и восстановил в памяти все, что знал. Археологические раскопки. Неожиданный визит ВСДД. Возвращение ночью. Авария джипа у моста. Один человек погиб. Причем не простой человек. Он задумчиво покусал сустав пальца. Возможно, это как-то связано с раскопками Петерсона? И там было что-то важное? Тогда многое становилось понятным, включая и его внутреннее ощущение, что в этом замешан не только Нокс — это очевидно, но и Петерсон. Он поднялся и забрал ключи от машины. Надо взглянуть на эти раскопки самому. Но тут же остановился. Он понятия не имел, что надо искать. А если Петерсону было что скрывать, то он наверняка постарается все запутать нагромождением всяких жаргонных словечек. Фарук ненавидел эти словечки — они всегда напоминали ему о нехватке знаний. Он посмотрел на часы. Сначала лучше съездить в ВСДД, сообщить об аварии и постараться разузнать побольше о Тофике и Ноксе, прежде всего, зачем они поехали в Борг-эль-Араб. А если все сделать по-умному, то там для поездки дадут ему в помощь археолога.III
Высокие стены из песчаника царского вади мало трогали капитана Халеда Османа, когда Нассер вел машину по новой дороге к Царской усыпальнице Эхнатона. За последние несколько месяцев он десятки раз сопровождал туда туристов, но никогда еще так не нервничал. Возможно, потому, что эти люди были телевизионщиками, а он по собственному опыту знал, сколько неприятностей они могут доставить. Они притормозили у здания с генератором. Полмиллиона египетских фунтов потратили на новый генератор. Полмиллиона! При мысли о таком количестве денег ему стало не по себе, а Нассер подъехал к отрогу горы, где находилась усыпальница, и остановился у «лендровера». Халед открыл дверцу и выпрыгнул из машины. Солнце стояло все еще низко, и у входа в гробницу оставалось темно. Он почувствовал, как по спине пробежали мурашки: в этом месте водились призраки. Он дотронулся до кобуры с «вальтером», и ему стало чуть легче. Его друзья детства всячески негодовали по поводу призыва в армию и неизбежной разлуки с домом и семьей. Только Халед его ждал с нетерпением. Он не представлял для себя другой жизни. Ему нравилась дисциплина, холодная власть оружия и как на него в форме заглядывались женщины. Он быстро закончил курс общей подготовки и подал прошение о вступлении в спецназ. Офицеры считали его восходящей звездой. Халед подошел ко входу в гробницу, отпер его и толкнул дверь, за которой показались ступеньки, ведущие вниз в погребальную камеру. Вдоль пола по обеим сторонам прохода горели лампочки, издавая, как насекомые, жужжащий звук. Он проводил телевизионщиков кислым взглядом. Его армейской карьере был положен конец в Каире. Уличный оборванец плюнул ему в ветровое стекло, когда он вез своего командира на совещание в министерство. Он просто не мог вынести такого проявления неуважения, тем более в присутствии своего начальника. Оказавшийся поблизости турист снял на пленку все, что за этим последовало, и потом передал запись какому-то журналисту-доброхоту, а тот, в свою очередь, не поленился разыскать мальчишку, уже прикованного к постели и перебинтованного, как мумия. Благодаря ходатайству командира он избежал суда, но был вынужден согласиться на перевод в туристическую полицию в этом забытом Богом месте. Ему обещали, что на шесть месяцев. Пока не уляжется шум. С тех пор прошло полтора года. Телевизионщики добрались до конца ступенек и по деревянным мосткам через грязеотстойник вошли в погребальную камеру. Халед повернулся к ним спиной. Чем они будут заниматься внизу, его не волновало. За ними нужно было присматривать только здесь. Шесть месяцев назад на Амарну обрушился страшнейший ураган, будто наступил конец света. На следующий день он со своими людьми приехал сюда с инспекцией. Первым девочку заметил Фейсал — она лежала на камнях лицом вниз, одна рука вытянута вперед, а другая — неестественно вывернута назад, запекшаяся кровь на спутанных волосах, прилипших к голубой мешковине. Халед присел около нее и дотронулся до щеки. На ощупь, как воск, и холодная, перепачканная песком и грязью. Он слышал немало историй о местной детворе, которая после бурь обшаривала высохшие русла в надежде найти открывшееся неизвестное захоронение или, по меньшей мере, глиняные черепки, ярко блестевшие характерной для амарнского периода голубизной, отмытой потоками дождя. Бедняжка. Такой риск ради такой малости. — Капитан! — окликнул его Нассер. — Взгляните! Он обернулся и увидел, что Нассер показывает на узкую черную щель в песчанике высоко над их головами. У него перехватило дыхание: в конце концов, девчонка умерла не ради глиняных черепков. Она рассчитывала на совсем другую добычу. В такие моменты люди принимают решения, которые меняют их судьбу. Или просто понимают, кем они на самом деле были. Халед знал, что его долг — немедленно доложить об этом руководству. Не исключено, что он бы заслужил прощение и вернулся на военную службу. Но он ни секунды не сомневался. Нет. Он сразу подошел к скале и начал взбираться наверх.ГЛАВА 21
I
Между входной дверью в квартиру Огюстэна Паскаля и косяком светилась узкая щель, но в нее было видно, что дверь закрыта только на защелку — пустяки для человека с прошлым Петерсона. Внизу хлопнула дверь. Он отступил на шаг и встал перед дверью, сложив перед собой руки, будто только что постучал и ждал, пока откроют. Лифт начал движение, остановился, двери открылись и закрылись. Наконец все стихло. Петерсон приложил ухо к двери. Тишина. Он осторожно просунул в щель кредитную карту и открыл защелку, после чего проскользнул в квартиру. Дверь в ванную осталась приоткрытой, и было слышно, что унитазом пользуются. На кухонном столе стоял открытый ноутбук с фотографией мозаики на дисплее. Петерсон смотрел на нее, не веря глазам. Неудивительно, что Господь привел его сюда. Послышался звук спускаемой в туалете воды. Петерсон метнулся в спальню и неплотно прикрыл дверь, чтобы через щель наблюдать за происходящим. Через некоторое время показался Нокс, вытирая руки о брюки. Он прошел на кухню, сел спиной к Петерсону и щелкнул мышью на экране, вызывая веб-обозреватель. Петерсон был от природы сильным человеком и старался держать себя в форме. Он презирал людей, не ценивших Даров Господа. В молодости он серьезно занимался борьбой. Ему нравилось использовать свою силу и умение против других, нравились взаимное уважение в ближнем бою, необходимость вымотать противника так, как это делает хищник по отношению к жертве, напряжение и боль в мышцах, блеску потеющей кожи, близость лиц и сужение на время схватки всего окружающего мира до одного-единственного человека. Но больше всего он любил ощущение того потрясающего момента, когда противник с легким выдохом внутренне уступал, понимая и признавая свое поражение. Петерсон знал, что для победы сейчас у него имелось все, но все равно волновался. Дьявол был сильным противником, которого нельзя недооценивать, а его присутствие в Ноксе он ощущал очень отчетливо. Но даже если все пройдет идеально, то существовала опасность, что его заметят. Нужно сделать так, чтобы его никто не увидел и не смог опознать. На шкафу он нашел мотоциклетный шлем. Лучше не придумаешь! Он надел его и застегнул. Звук дыхания в шлеме почему-то напоминал о страхе. Нокс по-прежнему сидел на кухне. Петерсон тихо открыл дверь и, крадучись, стал подбираться к нему со спины.II
— Была ли эта погребальная камера действительно построена для человека, которого мы знаем как Моисея? — риторически вопрошал Стаффорд в объектив, а Лили снимала. — Полагаю, что да. Гейл тихо стояла при входе, чтобы не попасть в кадр и поле зрения наговаривающего текст Стаффорда. Он легко отвлекался и легко раздражался. — Здесь не было найдено никаких следов тела Эхнатона, — продолжал он. — Никаких следов чьих-либо тел вообще. Подумайте об этом. Такая роскошная усыпальница, и никого в ней не похоронили. Гейл поморщилась. Судя по отчетам, следы человеческих останков здесь были найдены, хотя и не сохранились для изучения. Точно так же, как и остатки саркофага, сделанного для Эхнатона, и многочисленные шабти — погребальные статуэтки, представляющие слуг в потустороннем мире, чтобы ухаживать за фараоном. Даже если Стаффорд и прав насчет исхода евреев из Амарны, то представить Эхнатона Моисеем — это уж слишком. Египетское общество оставалось в высшей степени иерархичным. Фараонам подчинялись, даже если они оказывались еретиками. При жизни Эхнатону, обладавшему всей полнотой власти, не было никакой необходимости покидать Амарну. С другой стороны, она бы не удивилась, узнав, что его так и не похоронили в этой усыпальнице. После смерти его тело вполне могло стать легкой добычей мстительных врагов. Они могли забрать тело с собой, перевезти в долину царей или даже в другое место где-то здесь неподалеку. — Что же тогда произошло с Эхнатоном? — вопрошал Стаффорд. — Куда он направился? И что стало с его последователями? С теми, кто поклонялся Атону? Я приглашаю вас в увлекательное путешествие, в котором впервые расскажу настоящую правду о Моисее и рождении еврейского народа. Присоединяйтесь ко мне, и мы вместе раскроем удивительную тайну исхода. Он замолчал, и Лили перевела объектив на стены, снимая выцветшие гипсовые фрески погребальной камеры. После этого она опустила камеру и передала Стаффорду наушники, чтобы тот просмотрел отснятый материал. — Мне больше понравился первый дубль, — проворчал он. — Я же говорила, что он удачный. — Тогда давайте вернемся назад. И отснимем закат. — Закат? — удивилась Гейл. — Да, с холма напротив, — кивнул Стаффорд. — Мы захватим участок от входа в усыпальницу до царского вади. И логично завершим эту часть фильма. Она начинается с восхода солнца в Амарне. — И закончим тем, что оно здесь садится? — Именно так, — подтвердил Стаффорд, поднимаясь первым по ступенькам. — В этом есть некая символичность. — Еще бы. — Эх вы, ученые! — Он кисло улыбнулся. — Все вы одинаковы. Да вы продадите душу за то, что у меня есть! — Они выбрались на поверхность. Стаффорд двинулся по дороге к другой части пересохшего русла, прикидывая, где лучше взобраться на холм, и не обращая внимания на остальных. — Эй! Вы! Стойте! Гейл обернулась. Капитан Халед Осман бежал к Стаффорду, размахивая руками. На его лице застыло смешанное выражение злости и какого-то испуга. Стаффорд решил не обращать внимания и начал взбираться на холм, но Халед схватил его за ногу и резко дернул вниз. Стаффорд упал, поцарапав ладони, и тут же поднялся, с изумлением глядя на Гейл. — Вы видели? — спросил он. — На меня посмели поднять руку! — Вы закончили здесь, — ответил Халед. — Уезжайте! — Уехать? Я уеду, когда все закончу. — Уезжайте немедленно! — Вы не имеете права! У нас есть все необходимые разрешения. — Стаффорд повернулся к Лили, показавшейся из захоронения: — Предъяви ему все бумаги. Лили перевела взгляд на Гейл в надежде, что та прояснит, что происходит, но она лишь недоуменно пожала плечами. Лили открыла папку и достала несколько стопок скрепленных зажимом бумаг. — Пожалуйста! — сказал Стаффорд, выхватив у нее бумаги и сунув их в лицо Халеду. — Довольны? Халед стукнул Стаффорда по руке, и бумаги полетели вниз, трепеща страницами, как раненая птица. — Уезжайте! — повторил он. — Это невероятно! — пробормотал Стаффорд. — Этого просто не может быть! Лили подобрала документы, пролистала несколько страниц в поисках разрешения снимать в Царской усыпальнице и с довольной улыбкой вытащила нужную бумагу. — У нас действительно есть разрешение, — сказала она, протягивая документ Халеду. Лицо Халеда потемнело. Он взял у нее листок и, порвав на мелкие кусочки, демонстративно бросил их вверх. — Уезжайте! — еще раз повторил он, многозначительно положив руку на кобуру. — Все! И немедленно! Сердце Гейл лихорадочно билось. — Сделаем, как он хочет, — тихо сказала она, взяв Стаффорда за локоть. Он бросил на нее сердитый взгляд, но позволил довести себя до машины, демонстративно подчеркивая свое несогласие. Гейл пристегнулась, и они тронулись вдоль русла, по которому шла дорога через Амарну обратно к парому. В зеркале заднего вида зловеще отражалась державшаяся поодаль машина с полицейскими.III
Нокс начал набирать на клавиатуре электронный адрес журнала раскопок Гейл, чувствуя легкое, но явно не случайное волнение. Он время от времени посещал этот сайт, желая знать, чем именно она сейчас занимается. Как ни странно, но это его почему-то успокаивало. А после всего пережитого утром он нуждался в этом как никогда. На сайте появилась новая фотография размером с ноготь большого пальца. Гейл стояла возле своей комнаты в окружении двух сотрудников Фатимы и улыбалась на ярком солнце. Было видно, что они друзья и у нее хорошее настроение. Он подвел к фотографии курсор и кликнул, чтобы увеличить изображение. Пока программа загружалась, он зашел в свой почтовый ящик, чтобы еще раз посмотреть ее письмо.Я тоже соскучилась.Слово «тоже» особенно его интриговало. Конечно, он сам написал, что соскучился, первым. Это верно. Но его самого удивляло, что он так поступил. С тех пор как они стали партнерами, он всячески старался, чтобы его личное отношение никак не влияло на их профессиональное общение. В конце концов, отец Гейл был его наставником. А после его смерти Нокс оказался в странном положении. Он чувствовал за нее ответственность, будто был in loco parentis.[260] Движение ее волос при повороте головы. Прикосновение пальцев при переходе через улицу. В этом не имелось ничего общего с in loco parentis. Наконец на экране появилась увеличенная фотография. Он начал ее разглядывать и вдруг заметил отражение человека в мотоциклетном шлеме за своей спиной. Но заметил слишком поздно: человек обхватил его сзади, прижимая руки по бокам будто смирительной рубашкой. Нокс пятками, локтями и затылком попытался нанести нападавшему удар и освободиться, но тот был слишком силен. Он вытащил Нокса через раскрытую дверь на балкон, оторвал от пола и швырнул через перила вниз.
ГЛАВА 22
I
Нокс, вылетая с балкона, успел инстинктивно уцепиться за запястье нападавшего и отчаянно пытался спасти свою жизнь, понимая, что отпустить руку означает неминуемую смерть. Его движение изменило траекторию полета, и он с размаху врезался всем телом в бетонную стену балкона как ядро для разрушения зданий. От удара у него сбило дыхание, мышцы ослабли, и рука разжалась. Левое колено от удара подогнулось, и он снова полетел вниз, уже головой вперед. Каким-то чудом Ноксу удалось зацепиться за чугунную стойку балкона внизу и неимоверным усилием удержаться, сдирая кожу на ладонях грубой ржавчиной. Его тело по инерции совершило кувырок, и, разжав руки, он рухнул на бетонный пол балкона внизу. От падения он на мгновение потерял сознание, но тут же очнулся, чувствуя, как от напряжения и ударов ноет все его тело, и не веря, что остался жив. Ему удалось подняться и, хромая, добраться до края балкона. Он посмотрел наверх и успел заметить что-то знакомое в лице нападавшего, перегнувшегося через перила и, подняв козырек шлема, смотревшего вниз. Но это мгновение было слишком коротким: нападавший, увидев Нокса, тут же отпрянул назад, так и не дав ему возможности узнать себя. Нокс огляделся. Вход с балкона в квартиру закрывали стальные решетчатые ставни. Он попытался их поднять, просунув снизу пальцы, но не смог стронуть с места. Нокс постучал по ставням в надежде привлечь внимание, но никто так и не появился. Он перегнулся через перила и посмотрел вниз. Парковка была пустынной. Он уже собирался позвать на помощь, но в последний момент остановился. Даже если ему удастся кого-нибудь окликнуть, то наверняка сразу вызовут полицию, а объясняться с ней сейчас никак не входило в его планы — во всяком случае, пока над ним по-прежнему висело обвинение в убийстве Омара. А это означало, что ему придется остаться на балконе, а незнакомец в шлеме будет и дальше пытаться разделаться с ним.II
В больнице узнать ничего не удалось, и Огюстэн отправился в ВСДД. Там царила атмосфера скорби, которую нарушали только передававшиеся шепотом слухи. Омар, без сомнения, относился к тем людям, которых начинают по-настоящему ценить только после их смерти. Заместитель Омара Мансур встретил его в своем тесном кабинете. — Ужасное событие! — уныло сказал он, печально качая головой. — Не могу поверить, что Нокс имеет к этому отношение. — Он и не имеет. — Но полиция считает, что он причастен. — Полиция! — отозвался Огюстэн с насмешкой. — Что они могут знать? Мансур внимательно на него взглянул. — Тебе что-то известно? — Нет. — Ты знаешь, что можешь мне доверять. — Знаю, — согласился Огюстэн. Он убрал со стула пачку отчетов и сел. — Но что я могу сказать? Я даже не знаю, что случилось. В больнице все как в рот воды набрали! — Тебе надо поговорить с полицейским, — предложил Мансур. — Он наверняка еще где-то в больнице. Я обещал поехать с ним в Борг-эль-Араб. — Борг-эль-Араб? — нахмурился Огюстэн. — Они там разбились? — Да. — А что, черт возьми, им там понадобилось? — Похоже, они посещали какие-то тренировочные раскопки. — Раскопки? В Борге? Мансур кивнул. — Здесь про них тоже никто ничего не знает. Наверное, разрешение получено в Каире. — Он подошел к шкафу и передвинул коробку с оборудованием для аэрофотосъемки, чтобы открыть ящик. — Самолет с дистанционным управлением, — пробормотал Огюстэн, не в силах скрыть удивления. — Откуда, черт возьми, у вас появились на это деньги? — Его одолжил Руди, — ответил Мансур. — Ему так проще, чем каждый сезон возить его туда и обратно из Германии. — Он протянул Огюстэну листок с загнутыми уголками. Надпись выглядела настолько неразборчивой, что ему пришлось подойти к окну, чтобы разобрать. Мортимер Гриффин. Преподобный Эрнст Петерсон. Техасское общество библейских археологов. Адрес в Борг-эль-Араб. И это все. Но наверняка это имело отношение к фотографиям, сделанным Ноксом. — Я был бы не прочь сам взглянуть на это место, — пробормотал он. — Думаю, что это возможно, — сказал Мансур. — Ты же видел, что здесь творится. Сегодня мне лучше побыть с остальными. Что, если я спрошу полицейского, не смог бы ты заменить в поездке меня? — Отлично, — кивнул Огюстэн. — Замечательная мысль.III
Петерсон поспешно вернулся в квартиру с балкона, пораженный, что Ноксу опять удалось избежать правосудия. Сегодня дьявол явно работал сверхурочно. Ноутбук по-прежнему стоял открытым на кухонном столе, напомнив Петерсону о необходимости срочно уничтожить все следы фотографий Нокса, сделанных на раскопках. В компьютере были открыты два окна: в одном фотография молодой темноволосой женщины с двумя египтянами в галабайях, а во втором — письмо от некоей Гейл Боннар, возможно, той самой женщины на фото. Он быстро пробежал его, сразу поняв, что у нее тоже имелся комплект снимков Нокса. Он сел за компьютер и быстро напечатал ответ.Дорогая Гейл, спасибо за снимки. Они потрясающи. Еще одно. Уничтожь все копии и присланный мной оригинал. Я позже перезвоню и объясню, в чем дело. Сейчас не могу. Пожалуйста, сделай это. Уничтожь все как можно быстрее. Даже до нашего разговора. Поверь, это очень, очень важно!Спонтанное решение, но должно сработать. Он отправил письмо, а затем стер из компьютера всю переписку и присланные приложения. Он не был специалистом по компьютерам, но слышал рассказы о том, как содомиты и другие извращенцы были пойманы благодаря картинкам в их компьютерах, которые удалось извлечь даже после того, как те считали их стертыми из памяти. Он не мог позволить себе рисковать и, отсоединив все провода, прихватил ноутбук с собой.С любовью, Дэниел
ГЛАВА 23
I
Капитан Халед Осман стоял на восточном берегу Нила и провожал взглядом паром, увозивший «лендровер» и команду телевизионщиков. — Мне не нравится это, сэр, — сказал Нассер. — Люди подбираются все ближе. Нам нужно закрыть это место. Мы всегда сможем вернуться, когда все успокоится. Халед и сам пришел к такому же выводу. После обнаружения тела девчонки обстановка все время накалялась. Он повернулся к Нассеру: — У вас с Фейсалом есть все, что нужно. Так? — Все уже на месте, сэр, — подтвердил Нассер. — Дайте нам пару часов, и никто никогда не узнает, что здесь произошло. Паром добрался до другого берега. Теперь «лендровер» казался точкой, двигавшейся вверх по холму в сторону главной дороги и наконец скрывшейся за деревьями. — Ну что же, — сказал Халед, — тогда сделаем это сегодня же ночью.II
Нокс все еще пытался открыть стальные жалюзи на балконе, когда услышал, как хлопнула входная дверь в подъезд. Он перегнулся через перила и увидел нападавшего, все еще в мотоциклетном шлеме и с ноутбуком под мышкой, который направился к голубому внедорожнику, стоявшему слишком далеко, чтобы разобрать номер. Тот сел в машину и снял шлем только внутри, так и не позволив Ноксу увидеть свое лицо. После чего уехал. Нокс вновь занялся стальными ставнями, но все усилия поднять их оказались напрасными. Похоже, придется дожидаться на балконе возвращения хозяев. И кто мог знать, как они отреагируют? Почти наверняка сразу вызовут полицию. Он перегнулся через перила и посмотрел на балкон внизу. Ставни на нем были подняты, а стеклянная дверь в квартиру открыта. Он крикнул, надеясь, что его там услышат, но никто не ответил. Он крикнул еще громче. По-прежнему никакой реакции. Нокс принялся размышлять. Спуститься на нижний балкон будет непросто, но он был уверен, что сможет это сделать. В любом случае это лучше, чем просто ждать. Он перелез через поручень и, повернувшись лицом к дому, просунул ступни между металлическими стойками заграждения. Легкий ветерок уже не казался таким ласковым, когда между ним и бетонной площадкой внизу не чувствовалось никакой преграды. Крепко уцепившись ладонями за стойки, он глубоко вдохнул и начал сползать вниз на руках. Его ноги болтались в воздухе, пытаясь найти опору, и он чувствовал, как грубый бетон царапает сначала живот, а потом грудь. Он постарался замедлить движение, но уставшие мышцы не выдержали напряжения, и он соскользнул вниз, больно ударившись подбородком о бетонный пол. Теперь он висел на одних руках, из последних сил держась за самое основание стоек. В этот самый момент на балкон вышла грузная пожилая женщина с седыми волосами. Увидев висящего Нокса, она выпустила из рук корзину с бельем и пронзительно закричала.III
Гейл видела, как лицо Стаффорда заливает краска гнева, а кулаки сжимаются так, что побелели костяшки. Она машинально отодвинулась от него, насколько позволял пристегнутый ремень безопасности, будто от пехотной мины, которая вот-вот взорвется. Однако свое бешенство он начал выражать спокойнее, чем она ожидала. — Поздравляю, — сказал он, повернувшись к Лили. — Простите? — С тем, что ты сорвала съемку. Поздравляю. — Я не думаю, что… — И что теперь прикажешь делать? Ну же, я жду! — Все не так плохо, как… — забормотала Гейл. — Я ваше мнение спрашивал? — Нет. — Тогда не лезьте! — Он опять повернулся к Лили: — Ну? Я жду предложений! — Мы поедем в Асьют, — ответила Лили. — Там в гостинице я сяду на телефон и все улажу. Завтра мы вернемся и… — У нас завтра другая съемка! — закричал Стаффорд, не в силах больше сдерживаться. — А потом мы должны улетать! У меня, знаешь ли, есть обязательства! Меня ждут в Америке. Ты хочешь отменить мои выступления на утренних шоу из-за своей халатности? — У меня имелись все разрешения, — сказала Лили, оправдываясь. — Все было в порядке. — Но ты не договорилась на месте, не так ли? Это — первое правило работы за пределами США. Договариваться на месте! — Я так и хотела сделать. Но вы отказались оплачивать мой билет. — Теперь выходит, что это — моя вина? Господи! Я не верю своим ушам! — Я не это хотела сказать. — Ты должна решать возникающие проблемы. Это — твоя работа. Именно это! Для этого я тебя и нанял! — А почему не снять закат здесь, на западном берегу? — поинтересовалась Гейл. — Закат есть закат. — Но не в Амарне. Не в царском вади. Если, конечно, вы не предлагаете мне вешать лапшу на уши своим зрителям. Вы это предлагаете? — Не разговаривайте со мной таким тоном. — Таким тоном! — передразнил Стаффорд. — Да за кого вы себя принимаете? — За человека, сидящего за рулем этой машины, — ответила Гейл. — И если вы не хотите дальше идти пешком… — Это катастрофа! — пробормотал Стаффорд. — Просто катастрофа! — Он опять повернулся к Лили: — Как я мог нанять тебя? О чем я только думал? — Хватит! — сказала Гейл. — Я всем о тебе расскажу, будь уверена. И сделаю так, что ты больше никогда не будешь работать на телевидении. — Все! — Гейл затормозила, остановилась на обочине, вынула ключ зажигания и вышла из машины. Сзади хлопнула дверца, и, обернувшись, она увидела, как ее догоняет Лили, вытирая мокрые глаза тыльной стороной ладони. — Как ты можешь все это терпеть? — спросила Гейл. — Это моя работа. — И она того стоит? — Да, — ответила Лили. — А разве твоя — нет? Гейл вздохнула. Это была правда. В свое время ей самой приходилось со многим мириться. — Как я могу помочь? — спросила она. — Ты не можешь кому-нибудь позвонить? Например, Фатиме? — Она в больнице. — Но должен же быть хоть кто-нибудь. Ну пожалуйста! Гейл перевела взгляд с Лили на Стаффорда, который смотрел на них, облокотившись на машину. Она знала, что именно так поступают люди, подобные ему. Они превращают жизнь окружающих в кошмар, пока не добиваются своего. Ей претило делать для него хоть что-нибудь, чтобы помочь решить проблему, созданную его же руками. — У тебя все еще есть все разрешения на съемку, верно? Я имею в виду, что он порвал только разрешение на Царскую усыпальницу, так? — Да. А что? — Думаю, что мы можем попробовать один вариант. — Какой? — Он очень рискованный, — сказала Гейл, уже жалея, что вызвалась помочь. — Ну пожалуйста, Гейл. Умоляю! Он и правда может разрушить мою карьеру. Он не шутит. И обязательно сделает, хотя бы в отместку. Ты же сама видишь, какой он. Гейл вздохнула. — Ладно. Здесь на Ниле паромные переправы для машин каждые несколько километров. У каждого городка — своя. Тут есть еще одна немного южнее. Я ею пользовалась, когда эта находилась на ремонте. Там нет никакой полиции. — Другая переправа? — Она повернулась к Стаффорду, прежде чем Гейл смогла остановить ее. — Похоже, есть еще одна переправа к югу отсюда! — И что из этого, если… — У вас есть разрешение снимать южные гробницы, — вздохнула Гейл. — Там похоронены многие знатные люди эпохи Эхнатона. — Я в курсе, что такое южные гробницы и кто там похоронен. Спасибо. Только снимать мне их нет никакой надобности. — Дело в том, что они расположены в южной части Амарны. — И что из того? — Если мы переправимся через Нил южнее на другом пароме, мы можем туда добраться незамеченными. А даже если нас остановят, то у вас есть разрешение на съемку. — У вас с головой все в порядке? Мне не нужно снимать эти чертовы южные захоронения. Мне нужна Царская усыпальница! — Да, — ответила Гейл. — Но когда мы там окажемся, то теоретически возможно перебраться через холмы к Царской усыпальнице. Это недалеко. — Теоретически возможно? — насмешливо переспросил Стаффорд. — И какой в этом смысл, если никто из нас не знает дороги? Гейл помедлила. Она понимала, что нельзя позволить враждебности, которую вызывал в ней этот человек, совершить безрассудный поступок. И несмотря на это, сказала: — Я знаю.ГЛАВА 24
I
Женщина перестала кричать и бегом вернулась в квартиру. Однако передышка длилась недолго. Женщина вернулась с кухонным ножом и начала яростно размахивать им, пытаясь попасть ему в лодыжки. Он попробовал подтянуться и забраться на старый балкон, но сил в руках уже не осталось. Ему оставалось только раскачиваться и, дождавшись нужного момента, отпустить руки и упасть на балкон, приземлившись на валявшееся белье. Он едва увернулся от удара ножом в спину, почувствовав через одежду острый укол. Он перевернулся и покорно поднял руки в знак того, что сдается, но это не возымело никакого воздействия. Тогда он вскочил на ноги и опрометью бросился через квартиру к входной двери. Бежать по лестнице он не мог из-за больной лодыжки. Он вызвал лифт и слышал, как женщина звонит в полицию и истерично умоляет немедленно приехать. Кабели лифта жалобно скрипели. Женщина подошла к входной двери и снова начала на него кричать, призывая соседей прийти на помощь. Сверху и снизу начали открываться двери, на лестничной площадке появлялись жильцы и заглядывали через перила. Наконец лифт приехал, и, очутившись в кабине, Нокс нажал на первый этаж. Он, хромая, выбежал из подъезда — лодыжка пульсировала болью, а в колене что-то зловеще похрустывало. Оказавшись на главной дороге, он махнул рукой и остановил проезжавший автобус, не обращая внимания, куда он едет и что в нем уже находилось полно народу. Женщина в цветастом головном платке и темных очках насмешливо посмотрела на него, когда навстречу промчалась полицейская машина с включенной сиреной. Нокс опустил глаза, понимая, что его странный вид не может не бросаться в глаза. Он вышел у садов Шалаллат, доковылял до Латинского кладбища и толкнул тяжелую деревянную дверь. За исключением старого смотрителя, склонившегося над метлой, там никого не было. Многие гробницы имели надстройки, напоминавшие съежившиеся мраморные храмы. Нокс выбрал гробницу, располагавшуюся в стороне, и устроился в ее тени, облокотившись на стену. Он закрыл глаза и постарался расслабиться, давая передышку утомленному телу и ноющим ранам.II
Музей греко-римских древностей представляет собой три обветшалых длинных зала с высокими потолками и плохим освещением. Сотрудница музея удивленно подняла бровь, когда Нагиб поставил на стекло витрины маленькую статуэтку, которую нашли у погибшей девочки. — Можно? — спросила она. — Для этого я ее и принес, — ответил Нагиб, наблюдая, как она ее берет и разглядывает. — Итак? — спросил он. — Что вы хотите узнать? — Что это такое? И сколько может стоить? — Это — статуэтка Эхнатона амарнского стиля из розового известняка. Что до цены… — Она с сожалением покачала головой. — Боюсь, что не очень много. — Не очень много? — Это — подделка. Одна из тысяч. — Но она выглядит старой. — Она и есть старая. Многие подделки были изготовлены шестьдесят, семьдесят лет назад. Тогда возник большой спрос на амарнские древности. Но подделка так и остается подделкой. — А как вы можете быть уверенной? — Потому что все настоящие были найдены десятилетия назад. В зале появилась группа школьников, кричащих и ликующих, что удалось вырваться из школьного плена. Нагиб дождался, пока их не уведут смущенные таким поведением учительницы, и задал следующий вопрос: — Значит, настоящие тоже существуют? — В музеях — да. — А вы всегда можете их отличить? Я имею в виду, просто разглядывая? — Нет, — признала она. — Значит, можно допустить, что какая-то затерялась? Скажем, ее засыпали песком или нашли в какой-то неизвестной гробнице? — Убедить в этом покупателя будет совсем не просто. — У меня нет покупателя, — коротко отозвался Нагиб. — Но у меня есть труп девочки, которая могла быть из-за этого убита. Теперь скажите: сколько эта вещь может стоить, если она настоящая? Хранительница посмотрела на статуэтку с немного большим уважением. — Трудно сказать. Подлинные амарнские артефакты не часто появляются на рынке. — Пожалуйста. Хотя бы приблизительно. В американских долларах. Сто? Тысяча? Десять тысяч? — О-о, больше. Гораздо больше. — Больше? — переспросил Нагиб, с трудом проглатывая слюну. — Это будет не просто статуэтка, — пояснила женщина. — Это будет история. Амарнская история. Люди заплатят столько, сколько потребуется. Но сначала надо будет доказать ее подлинность. — А как это сделать? Существуют исследования? — Конечно. Хроматография, спектральный анализ. Но ничего из этого так и не будет окончательным подтверждением. На каждого эксперта, утверждающего одно, всегда найдется другой, утверждающий обратное. Единственным неоспоримым аргументом является определение происхождения. — Происхождения? — Найдите эту неоткрытую гробницу. Тогда вам поверят. Нагиб хмыкнул. — И где мне ее искать? — Разумеется, в Амарне. Лично я бы проверила высохшие русла, ведущие в Восточную пустыню. Там было найдено множество древностей. После бурь. Они перемещают там почву, как миллионы мотыг. Бывают случаи, когда бури вскрывают запечатанный вход в захоронение, и его содержимое вымывается и переносится потоком по руслу в пустыню. — Ливневый паводок, — произнес ошеломленный Нагиб. — Именно так, — улыбнулась хранительница. — Ливневый паводок.III
Огюстэн остался ждать в кабинете Мансура, пока тот отправился уговорить полицейского взять его в Борг-эль-Араб вместо себя. Он решил занять время поисками в Интернете информации о Техасском обществе библейской археологии. Уобщества имелся свой сайт с групповыми фотографиями и короткими интервью о раскопках в Александрии и Кефалинии.[261] В рубрике «О нас» имелось указание на его связь с Объединенной методистской церковью, хотя в чем именно она заключалась или каких-то других объяснений не нашлось. Однако на сайте был послужной список Гриффина, на удивление впечатляющий для такой маленькой организации. Поиск по преподобному Эрнсту Петерсону выдал внушительный набор ссылок. Этот человек оказался на редкость противоречивой фигурой. С одной стороны, его осуждали и боялись из-за религиозного фанатизма, а с другой стороны, им восхищались за создание и финансирование силами паствы монастырского приюта для бездомных, больницы и реабилитационного центра. Помимо этого он финансировал частный христианский колледж, делал пожертвования в Университет миссии Христа с факультетами богословия, естественных наук, права, политического администрирования и археологии, видимо, тот же самый, что указан на сайте Трудов Общества библейской археологии Объединенной методистской церкви. Приход Петерсона тоже имел свой сайт. Когда Огюстэн на него вышел, экран стал темно-синим, и на нем появилась белая надпись. «Не ложись с мужчиною, как с женщиною: это мерзость».[262] Затем надпись исчезла, и на ее месте появилась другая. «Выражение лиц их свидетельствует против них, и о грехе своем они рассказывают открыто, как содомляне, не скрывают: горе душе их! ибо сами на себя навлекают зло».[263] Затем появились фотография церкви и две колонки со ссылками. Левая колонка была озаглавлена «Что говорил Христос о…», а темы включали гомосексуализм, феминизм, прелюбодеяние, аборты и идолопоклонство, а также выдержки из Второзакония, Левита, Чисел и других ветхозаветных книг. Правая колонка содержала такие названия, как «Рак либерализма» и «Содомский грех». Огюстэн нажал на ссылку «Список ненавистного», и на мониторе появился маленький экран-врезка, где Петерсон что-то говорил в камеру. Огюстэн включил звук и невольно отшатнулся от зазвучавшей потока ярости и ненависти. Он наобум нажал другую ссылку, озаглавленную «Лицо Христа». Снова Петерсон, но тональность речи уже совсем другая. Гораздо мягче и проникновеннее. «Вы спрашиваете, как я пришел к Богу? Я расскажу вам об этом. Я был несчастным грешником. Вором, пьяницей, человеком бесчестья и насилия, которого хорошо знали в полиции, несмотря на молодость. И я пришел к Богу потому что в один ужасный день он в своем безгранично милосердии послал за мной своего сына. Видение своего сына. И я истинно говорю вам: никто не может взглянуть в лицо Христа и не уверовать в него. И Бог возложил на меня миссию — показать всему миру лицо Христа. Сделайте это и своей миссией, и нам удастся вместе…» За ним открылась дверь, и, обернувшись, он увидел полицейского. — Это вы доктор Огюстэн? — Да. — Я — инспектор уголовной полиции Фарук. Ваш коллега доктор Мансур предложил вместо себя вас для поездки со мной в Борг-эль-Араб. — Да. — Отлично. Вы готовы? Огюстэн кивнул. Он вышел из Интернета, испытывая облегчение, и поднялся. — Поехали, — сказал он.IV
Петерсон возвращался на место раскопок с максимальной скоростью, которую мог себе позволить, не вызывая подозрений. Он остановился только один раз, чтобы выбросить ноутбук и мобильник в поросшие тростником воды озера Мариут, и с удовольствием наблюдал, как они после всплеска исчезли с поверхности. Ему навстречу вышла Клэр. Нескладная молодая женщина, одни локти и коленки, но с характером. Он бы с удовольствием обошелся и без нее, если бы не ее медицинские навыки и беглый арабский. — С теми людьми все в порядке? — спросила она, скрестив руки на груди. — Какими людьми? — Натан вчера ночью рассказал мне о них. Он был в ужасном состоянии. — С ними все в порядке, — заверил Петерсон. — Они все в руках Господа. — И что это значит? — Мы все в руках Господа, Клэр. Или ты думаешь иначе? — Конечно, нет, преподобный. Но я хотела бы… — Позже, сестра Клэр. Позже. Сейчас у меня срочное дело к брату Гриффину. Ты не знаешь, где он? — На кладбище. Но я… — Тогда прошу меня простить, — сказал он, удаляясь. Гриффин, должно быть, услышал его машину, потому что встретил его на полпути. — Что, черт возьми, вчера произошло? — спросил он. — Всему свое время, — ответил Петерсон. — Прежде всего — вам удалось сделать все, о чем я просил? Гриффин кивнул: — Хотите посмотреть? — Хочу, брат Гриффин. Они осмотрели пустой склад, потом прошли на место, где находился вход в катакомбы. К удивлению Петерсона, он сам его едва нашел, хотя стоял совсем рядом. Теперь его задачей было заставить всех молчать. Особенно Гриффина и Клэр. Он обернулся и посмотрел назад. — Я не хочу, чтобы Клэр находилась здесь на случай появления полиции или ВСДД. Отвезите ее в гостиницу. Пусть здесь не маячит. — Но что мне ей сказать? — Скажите, что вам надо о чем-нибудь поговорить со служащими гостиницы и вам необходим переводчик. — Но в гостинице все говорят по-английски. — Тогда придумайте что-нибудь другое, — раздраженно отозвался Петерсон. Гриффин медленно поплелся к Клэр, а Петерсон, проводив его взглядом, направился к кладбищу. Рано или поздно на раскопки заявятся власти. Его ученики должны знать, как нужно говорить.V
Капитан Халед Осман чувствовал непривычное беспокойство, когда Нассер вез их по дороге в царское вади. Ему не нравилось, что они приедут к гробнице до темноты, но Фейсал настаивал, что для работы ему нужен хоть какой-то дневной свет. Никакой опасности нет, говорил он себе. Туристы никогда не приезжали сюда так поздно — Амарна была слишком большой, чтобы осмотреть ее за полдня. А местным он строго-настрого запретил здесь появляться вообще. Они остановились у здания с генератором. Абдулла вернулся назад по дороге, чтобы на всякий случай следить, не приедет ли кто-нибудь, а капитан, Фейсал и Нассер переоделись в старые рубахи и брюки. Работа, которую предстояло сделать, была грязной. Он с удовольствием не стал бы заниматься этим сам, оставив ее Фейсалу и Нассеру, но не верил, что они справятся должным образом без его присмотра. Кроме того, он хотел увидеть все своими глазами еще раз. Он пристегнул ремень с кобурой. Без «вальтера», предмета своей гордости и радости, он чувствовал себя раздетым. Он напоминал ему о счастливых армейских днях, когда он отправлялся на рыбалку с автоматом Калашникова и ящиком гранат. Достойная амуниция, а не то барахло египетского производства, которым вооружены его люди. Они пересекли дренажный канал, пробираясь среди гальки и щебня. — Проклятые ботинки! — пробурчал Фейсал, всегда нервничавший возле места, где они нашли девчонку. Самым простым способом добраться до входа в гробницу было пройти под ним, залезть на берег высохшего русла, и затем подняться ко входу по узкому уступу вдоль горы. Фейсал двигался первым, не уступая в ловкости горным козам. Он добрался до нужного места и откинул закрывавшую вход мешковину, делавшую его невидимым буквально с нескольких шагов. Лицо и волосы Халеда уже покрылись густым слоем песка и пыли. — Сколько потребуется времени? — спросил он. — Это зависит от одного обстоятельства, сэр, — ответил Фейсал. — От какого? — Смотря на чью помощь я могу рассчитывать. Халед чувствовал неуверенность. В этом месте ощущалось нечто, что, казалось, провоцировало непослушание. — Посмотрим последний раз, — сказал он, забирая фонарь. — Кто знает. — Это верно, — согласился Фейсал, — кто знает. Халед пошел вперед по проходу к погребальной камере, не переставая злиться. Что это Фейсал себе позволяет? Но эти мысли уступили место другим, связанным с разочарованием, которое ему пришлось здесь испытать. Во время первого визита они нашли три разбитых статуэтки и серебряный медальон. Он искренне верил, что впереди их ожидало великое сокровище. Но выручить за находки удалось на редкость мало, потому что никто не верил, что они не являлись подделками. Вырученные деньги оказались такой мелочью, что даже делить оказалось нечего. Такая ничтожная награда за такие большие труды. За века обвалились целые участки потолка, и все было завалено песком и мусором. Они не могли выбрасывать его вниз, потому что это сразу бросилось бы в глаза, поэтому приходилось просто расчищать участки, перетаскивая мусор с места на место. И все это ночью — в свое единственное свободное время. Они вымотались и стали раздражительными, но не сдавались. Такова жестокость надежды. В начале погребальной камеры образовался настоящий грязевик, совсем как в Царской усыпальнице. За тысячелетия туда попало столько песка и грязи, что сначала они даже его и не заметили. Но он там образовался и занимал всю ширину прохода. И глубокий! Когда они его обнаружили, то занялись исключительно им, вынимая грязь корзину за корзиной, уходя вниз все глубже и глубже. Потом им потребовалась веревочная лестница, чтобы спускаться вниз: стоявший внизу заполнял корзину, а остальные поднимали ее связанными веревками, чтобы просеять вытащенное и свалить в кучу наверху. Халед спустился по веревочной лестнице в последний раз. Но луч фонаря не высветил ничего, кроме мусора, оставленного ими самими: пустые бутылки из-под воды, упаковки от еды, свечной огарок, коробка спичек. Они углубились вниз на шесть метров, но так и не достигли дна. Шесть метров! Он покачал головой над бессмысленностью усилий предков. Столько трудов! И все впустую! Зачем может понадобиться грязевик глубиной в шесть метров?ГЛАВА 25
I
Нокс забылся в восстановительном сне на Латинском кладбище. Он проснулся от звуков шагов, раздававшихся по мощеной дороге. Сначала он испугался, что его обязательно обнаружат, но шаги проследовали дальше, не меняя ритма. Дождавшись, пока они не стихли, Нокс с трудом поднялся, чувствуя, что тело его плохо слушается, и, хромая, вышел с кладбища. Он приобрел в магазине неподалеку телефонную карточку, нашел укромную телефонную будку и набрал номер Огюстэна. — Седрик, mon cher ami,[264] — бурно приветствовал его Огюстэн, едва узнав по голосу. Нокс сразу понял, в чем дело, и тут же перешел на французский: — Ты не один? — Тут замечательный офицер полиции. Он немного говорит по-английски, но я думаю, что по-французски вряд ли. Подожди секунду. — Нокс услышал, как Огюстэн что-то говорит, прикрыв рукой телефон, а затем в трубке вновь раздался его голос. — Все в порядке, — сказал он. — Я только что обозвал его мать жирной свиньей, а он не шелохнулся. Нокс засмеялся. — А что ты делаешь в компании полицейского? — Едем в Борг. — Он кратко рассказал, что удалось узнать о Техасском обществе библейской археологии, его связи с Объединенной методистской церковью, о раскопках в Кефалинии. Нокс, в свою очередь, поведал о таинственном загадочном нападении и о том, что нападавший прихватил с собой ноутбук. — Вот черт! — воскликнул Огюстэн. — Я его только что купил. Но с тобой все в порядке, так ведь? — Да, но мне нужно где-нибудь спрятаться. Я подумал о Косте. Хочу покопаться у него в мозгах, но, к сожалению, не помню адреса. — Шариа-Мухаррам-Бей. Номер пятьдесят пять. Третий этаж. И скажи ему, чтобы вернул моего Лукреция. Он держит его уже несколько месяцев. — Обязательно, — пообещал Нокс.II
Наступало лучшее время для посещения пустыни — вечернее солнце отбрасывало резкие тени от тех же самых скал, раньше казавшихся одноцветными и потому плоскими, и заливало небо на западе целой палитрой ярких красок. Гейл срезала путь вдоль южной оконечности Амарнских гор и выехала к восточной части царского вади. — Дорога через пустыню проходит примерно в пяти километрах, — сказала она, махнув рукой в сторону песков. — И ведет прямо в Асьют, верно? — уточнила Лили. Паромные переправы прекращали работу с темнотой, и им придется ехать на юг с этой стороны Нила. Гейл свернула в высохшее русло. Там не оказалось дороги — только каменистая почва, и она ехала очень осторожно. Стаффорд, сидевший рядом, сложил руки на груди и демонстративно вздыхал каждые несколько секунд, пока машина не уперлась в непроходимый завал из щебенки. — А я думал, вы знаете, куда ехать, — сказал он. — Отсюда можно добраться пешком. Всего-то пара километров. — Два километра! — Тогда нам лучше не медлить, верно? — спросила Лили. — Если, конечно, вы не передумали снимать именно оттуда. — Стаффорд смерил ее ядовитым взглядом, но вылез из машины и направился по руслу. — Вот так, — пробормотала Лили. — А с оборудованием помогать не надо! — Подонок! — сказала Гейл. — Как ты все это терпишь? — Осталась всего пара дней, — ответила Лили, вылезая из машины. — Ты разве не идешь с нами? — Я лучше останусь у машины. На всякий случай. — Конечно. Здесь отбоя нет от угонщиков. — Она наклонила голову набок. — Пожалуйста. Одна я его не вынесу. — Ладно, — сказала Гейл, выдавив из себя улыбку. Она вылезла из машины и заперла ее.III
По дороге в Борг Огюстэн заскучал. Фарук был не самым разговорчивым собеседником. После нескольких прямых вопросов об Омаре и Ноксе, от ответа на которые Огюстэн ловко увильнул, он надолго погрузился в молчание. Огюстэн достал сигареты и угостил полицейского. — Спасибо, — отреагировал тот, взяв одну. Огюстэн закурил и передал зажигалку Фаруку, затем открыл окно и выставил руку, наслаждаясь легким ветерком. Навстречу им двигался белый пикап, а солнце, отражавшееся на грязном ветровом стекле, мешало разглядеть пассажиров. Только когда машина поравнялась с ними, он увидел, что в ней рядом с водителем сидела молодая женщина с длинными светлыми волосами, и они на короткое мгновение встретились взглядами. Водитель пикапа проехал еще с километр, потом резко повернул налево и пересек оросительный канал через земляной мост, остановившись переговорить с охранником. Похоже, они только что разминулись с Гриффином — это он сидел за рулем и куда-то ехал с блондинкой. Но Петерсон находился на месте. Охранник просил их подождать у офиса, и через пару минут Петерсон действительно появился. — Инспектор Фарук, — сказал он, — не ожидал вас здесь увидеть. Чем обязан удовольствию встречи с вами? — Нужно прояснить пару деталей. Вы знакомы с доктором Огюстэном Паскалем? — Я слышал о нем, — ответил Петерсон. — Он предложил свою помощь. Объяснить археологические термины и все такое. — Очень любезно с его стороны. Фарук кивнул и достал мобильник: — Прошу меня извинить, джентльмены. Мне надо позвонить. Он отошел, а Огюстэн и Петерсон смерили друг друга оценивающими взглядами, и оба не отвели глаз. Скоро Фарук к ним присоединился и выглядел очень довольным. — Ну что же, — сказал он, энергично потирая руки, — давайте приступим. — Приступим к чему? — уточнил Петерсон. — Я хотел бы поговорить с вашими людьми. Выяснить, что они видели. — Разумеется, — ответил Петерсон. — Следуйте за мной. — Благодарю, — кивнул Фарук, и они тронулись в путь. — Вчера ночью вы мне сказали, что Нокс и Тофик приезжали сюда после обеда. Верно? — Да. — А они сказали зачем? — Об этом лучше спросить у Нокса. — Мы так и сделаем, — пообещал Фарук. — Когда найдем его. — Вы его потеряли? — удивился Петерсон. — Как это возможно? Он был едва живой. — Не важно! — недовольно отрезал Фарук. — Я хотел бы услышать вашу версию. — Он натолкнулся на какой-то артефакт в Александрии. Крышку сосуда, насколько я помню. Мы сказали ему, что сосуды изготавливали вокруг всего озера Мариут и нет никаких оснований считать, что это артефакт с наших раскопок. — А затем они уехали? — Да. И мы больше об этом и не вспоминали, пока кто-то не вторгся на нашу территорию. Вернее, даже тогда мы понятия не имели, что это были они. Мы считали, что нарушителем стал какой-нибудь мелкий воришка. — Насколько я понимаю, у вас тренировочные раскопки, — вмешался Огюстэн. — Удалось найти что-нибудь ценное? — Ничего особенного или выдающегося. Но местные жители этого не знают. И всегда есть опасность, что они нарушат целостность картины. Вы ведь понимаете, о чем я говорю, доктор Паскаль? — И вы за ними погнались? — Все случилось именно так, как я рассказал вчера ночью, инспектор. Ничего не изменилось. — Они дошли до кладбища, где молодые люди, покрытые пылью, копались в двух могилах. — Вы хотите поговорить с моей командой, — сказал он, разводя руки. — Пожалуйста, они все здесь.ГЛАВА 26
I
Когда они наконец добрались до вади и залезли на холм около Царской усыпальницы, бедра Гейл ныли от напряжения. Они, не сговариваясь, хранили молчание, понимая, что при любой встрече им не избежать весьма неприятных объяснений. Но вход в усыпальницу был закрыт, а дорога пустынна. Гейл посмотрела на Лили и не удержалась от улыбки облегчения. — Мы как раз вовремя, — сказал Стаффорд, кивая на солнце, висевшее над западным горизонтом совсем низко. — Тогда лучше поторопиться, — предложила Гейл. — Как только вас не будет в моем поле зрения. Она повернулась и пошла, прилагая все усилия, чтобы не вспылить. Но уйти оказалось не так-то просто. Слева зияла глубокая расщелина, будто один из египетских богов с размаху нанес по скале удар топором. А справа — отвесный край скалы, за которым далеко внизу находилось русло. Но зато этот путь был вне поля зрения Стаффорда, и она осторожно продвигалась вперед, пока неожиданно не заметила на уступе чуть пониже следы обуви на толстом слое пыли. Она прошла немного подальше и увидела, как можно спуститься на уступ. Лили и Стаффорд заканчивали последние приготовления, значит, у нее было несколько минут. Она боялась высоты, и ее ноги уже стали как ватные, но любопытство все-таки пересилило, и, глубоко вдохнув, она двинулась вперед.II
Открывая на звонок входную дверь, Костас никогда не спешил и всегда брал паузу, ссылаясь на слабый слух и больные ноги. Он считал, что заставлять посетителей ждать являлось привилегией возраста. Но в конце концов он появился, приглаживая на ходу густую шапку седых волос и глядя поверх пенсне, вытащенного по этому случаю из жилета и водруженного на нос. — Мой дорогой Нокс! — воскликнул он. — Какая приятная неожиданность! — Затем он сморгнул и отступил на полшага назад. — Бог мой, да ты как с поля битвы! — Неужели все так плохо? — поморщился Нокс. — Можно воспользоваться твоей ванной? — Ну конечно! Разумеется! Входи. — Костас осторожно провел его по коридору, используя, как слепой, палку, чтобы пробраться между пыльными стопками научной литературы и упаковочными ящиками для артефактов, делавшими квартиру похожей скорее на магазин антиквариата, чем на жилье. На стенах в беспорядке висели звездные карты, мертвенно-бледные оккультные плакаты, акварели цветов и разных медицинских растений, написанные им самим, вставленные в рамку фронтисписы трудов по эзотерике и пожелтевшие газетные вырезки, где говорилось о нем. Нокс внимательно оглядел себя в зеркало над раковиной. Выглядел он действительно ужасно: на голове и лбу запекшаяся кровь, изможденное лицо, поседевшие от пыли волосы. Он намылил руки и постарался привести себя в порядок, насколько это было возможно. Строчка греческого текста поверх зеркала заставила его улыбнуться: NIYONANOMHMATAMHONANOYIN. Один из древнейших известных палиндромов:[265]«Очисти себя не только снаружи, но и внутри». Он вытерся полотенцем для рук, которое сразу приобрело неприятный коричневый цвет, и вышел в комнату. — Итак? — нетерпеливо спросил Костас. — Что произошло? Нокс помедлил. Объяснить все было не так просто. — Ты, наверное, не подключен к Интернету? — спросил он. — К сожалению, подключен, — ответил Костас и провел его в библиотеку, где приглушенный свет тускло отражался на блестящих кожаных переплетах старинных книг. Он открыл ящик конторки и вытащил тонкий ноутбук. — Сегодня без него уже не обойтись. Нокс вошел в свой почтовый ящик, но, к его ужасу, тот был пуст. Никаких писем от Гейл. Проклятый негодяй в шлеме, должно быть, все стер. Он вышел из почты и закрыл крышку ноутбука. — Наверное, мне придется все изложить словами, — сказал он. — Пожалуйста, переспрашивай, если что-то покажется непонятным. Я получил сильный удар по голове. — Я заметил. — Похоже, вчера я натолкнулся на какую-то древность неподалеку от Борга. Она раскапывается библейскими археологами и, судя по всему, имеет какое-то отношение к терапевтам. Я сделал несколько фотографий. Там была статуя Гарпократа. Шесть отрезанных мумифицированных ушей. Мозаичная фигура внутри семиконечной звезды, которая напомнила Огюстэну изображение Бафомета каким-то французом, чье имя я не помню. — Элифас Леви, — кивнул Костас. — Я понимаю, о чем речь. — И еще там была фреска Дионисия. И Приапа. Вот примерно. И все. — Но это поразительный список! — воскликнул Костас, и его глаза заблестели от возбуждения. — Ты знаешь, конечно, что терапевты жили неподалеку от Борга? — Да. — И Гарпократ. Римляне почитали его как бога молчания, знаешь ли, потому что египтяне изображали его с пальцем, прикрывающим губы. Но на самом деле это не имело никакого отношения к тишине. — Верно, — согласился Нокс. — Египтяне так изображали молодость, подобно завитку волос на лбу принца. — Его имя является искажением египетского Хар-па-Харед. Сын Гора. Гор, или Хор, был богом с головой сокола, который слился с богом солнца Ра и стал Ра-Гор-Хуитом, который каждое утро восходит на востоке. — Я — египтолог, — напомнил Нокс. — Конечно, ты — египтолог, мой дорогой мальчик. Поэтому-то тебе должна быть понятна связь между ним и Бафометом. — Какая связь? — Религия телемитов[266] Алистера Кроули, конечно. Как тебе наверняка известно, Кроули развил то, что начал Элифас Леви. Он идентифицировал Бафомета как Гарпократа, хотя, если быть честным, он это сделал в силу своего вопиющего невежества. С другой стороны, если подумать, Гарпократ всегда ассоциировался с определенной и очень необычной группой александрийских гностиков. — Какой группой? — Сначала, думаю, надо выпить чаю, — сказал Костас, облизываясь. — Да. Чаю с тортом.III
Халед забрался по веревочной лестнице обратно и нанес последний визит в погребальную камеру. Перебираться на ту сторону прохода через грязевик — малоприятное занятие. Это можно было сделать только по самодельному мосту, который представлял собой две доски, имевшие ширину лишь на несколько сантиметров больше грязевика и опасно раскачивавшиеся, стоило на них ступить. Когда они их привезли, то особого значения длина не имела, потому что грязевик был почти доверху заполнен камнями с песком; и падать пришлось бы невысоко. Но сейчас даже с фонарем дно грязевика едва виднелось. Иногда его преследовали кошмары, что он срывается вниз прямо в голодную пасть темноты. И все же он не хотел быть первым, кто предложит привезти доски подлиннее. А его сообщники этого тоже не предлагали. Однако ему удалось благополучно перебраться на другую сторону, и он вошел в погребальную камеру, где груды мусора закрывали основную часть стен. Они были закончены и покрыты штукатуркой, но так и не расписаны, возможно, потому, что гробница не… Он замер от неожиданности. Голос. Мужской голос. Откуда-то сверху. Халед прислушался. Но теперь его окружала только тишина. Он расслабился, улыбаясь своей глупости и чувствуя, что сердце вновь начало биться ровно. Эти древние гробницы! В них так разыгрывается воображение! Будто чувствуешь, что… Снова голос. На этот раз — никаких сомнений. Тем более что он его узнал. Снова этот проклятый телевизионщик! Должно быть, он решил вернуться! Халед с ужасом взглянул на потолок — уж слишком близко раздавался голос. Наверняка неспроста. Над ними в холме зияла расселина, и когда он первый раз пришел сюда, то здесь по щиколотку стояла вода после ливня. Значит, где-то в скале находилась трещина. Он поспешно перебрался по доскам обратно и вернулся ко входу. Фейсал и Нассер тоже услышали голос, выключили фонари и припали к земле, глядя на грубую ткань, закрывавшую вход, сквозь которую просвечивало вечернее солнце. — Телевизионщики, — прошептал Фейсал. Халед кивнул. — Они отснимут и уедут. — А если они заметят нашу машину? С другой стороны мешковины послышался хруст камней под шагами. Халед похолодел. Фейсал нервно хихикнул и зажал рот ладонями, дико вращая глазами. Халед расстегнул кобуру, вытащил «вальтер» и навел его на вход. Перед глазами неожиданно промелькнул образ дома, где он вырос, картины детства, как им гордилась мать, фотографии на стенах, где он был снят в форме. Опять хруст камней. Возглас удивления, и вот полог мешковины отброшен, и в проеме на фоне заката показалась фигура Гейл. Как быстро может измениться вся жизнь, подумал Халед, глядя на Гейл, тоже не сводившей с него глаз. Как неожиданно может случиться несчастье. Он почувствовал удивительное спокойствие, которое однажды ему уже удалось испытать в армии. Он дежурил на контрольно-пропускном посту и остановил грузовик с лесоматериалами, готовясь пропустить его за небольшой бакшиш. И вдруг под брезентом кузова тускло блеснуло дуло. Он помнил свою реакцию, выброс адреналина и как наблюдал за происходящим как бы со стороны, будто одновременно смотрит фильм и участвует в нем. Он навсегда запомнил, как обострились все его чувства, как заработал мозг, как перехватило дыхание, как водитель взглянул в зеркало заднего вида, и грузовик слегка наклонился, будто люди в кузове потянулись за оружием. Он запомнил ощущение своего превосходства, будто все их движения были замедленными, а его — быстрыми и свободными. Но на этот раз Гейл среагировала первой. Она быстро развернулась и с громким криком бросилась бежать.ГЛАВА 27
I
Нокс отнес поднос обратно в библиотеку и поставил его на низкий кофейный столик. В отличие от Костаса он был совсем не в настроении для чаепития и старался унять боль и нервную дрожь. По крайней мере здесь он находился в безопасности. Он налил им по чашке ароматного светлого чая из серебряного чайника и отрезал по тонкому куску влажного кофейного торта. — Ты рассказывал о Гарпократе и гностиках, — напомнил он Костасу, передавая ему тарелку. — Да, — согласился Костас, надкусывая торт и запивая порядочным глотком чаю. — Дело в том, что тогда существовала группа гностиков, называвших себя гарпократами. Во всяком случае, она могла так называться, хотя утверждать это наверняка мы не можем. В древних документах о них упоминается всего раз или два. И была другая, гораздо более известная секта гностиков, называвшихся карпократами, которую основал александриец по имени Карпократ. Поэтому нельзя исключать, что речь идет об одной и той же группе. — Ошибка в написании? — Вполне может быть. Однако, судя по источникам, их создатели относились к тем людям, которые знали, о чем писали. Поэтому лично я склонен считать, что этим карпократам приписывалось поклонение не только Христу, но и Гарпократу. Поэтому так часто их названия использовались как синонимы. — А такое возможно? — О да, — с уверенностью кивнул Костас. — Надо помнить, что гностики не были христианами в современном понимании слова. Даже объединение их в одну группу, называемую гностиками, может ввести в заблуждение, поскольку это подразумевает, что они мыслили одинаково, в то время как каждую секту отличали свои взгляды, заимствованные из египетской, иудейской, греческой и других традиций. Но у великих основателей гностицизма, таких как Валентин,[267] Василид[268] и Карпократ, имелось немало общего. Например, они не верили, что Иисус был сыном Божьим. Если уж на то пошло, они не верили, что еврейский бог был Высшим Созданием, а считали его всего лишь демиургом, «злым» началом, которое ошибочно принимало себя за истинного Творца. Иначе как объяснить, что в мире творится столько ужасов? — И кого же они считали Высшим Созданием? — А вот это действительно интересный вопрос! — Его глаза горели, а на лице появился румянец. Как на многих одиноких людей, общество действовало на Костаса возбуждающе. — Гностики считали, что Высшее Создание невозможно не только постичь, но даже описать, разве что с помощью математических формул, да и то особо просвещенными. Совсем как Бог Эйнштейна, если хочешь. И тут находится место Христу, поскольку гностики наряду с Платоном, Аристотелем и другими считали его хоть и одаренным, но самым обычным человеком, которому удалось сделать их божественные озарения достоянием масс. Но я отклонился от существа вопроса, который заключается в том, что именно объединяет гарпократов и Христа. — И что это? — Мой дорогой Дэниел! С чего начать? Пожалуй, с храма в Луксоре. Рельефы рождения. Новорожденный фараон изображается как Гарпократ. Конечно, в этом нет ничего удивительного. Фараоны считались физическим воплощением бога Гора, поэтому новорожденные по определению становились сыновьями Гора или Гарпократами. Но детали этого изображения достаточно любопытны. Смертная женщина оплодотворена Святым Духом и остается девственницей! Благовещение Тота — египетского аналога архангела Гавриила. Звезда, ведущая с востока трех мудрецов с дарами. — Ты шутишь! — Я знал, что тебе понравится, — улыбнулся Костас. — На самом деле мудрецы появляются во всех описаниях святого рождения, особенно среди солнцепоклонников. Астрономическая аллегория, конечно, как, впрочем, и многие другие религиозные представления. Три звезды пояса Ориона указывают на Сириус, что играло ключевую роль в солнечном календаре Древнего Египта и предсказывало ежегодное наводнение. Точно так же часто упоминаются золото, ладан и мирра. Самая первая собственность, данная Богом в утешение Адаму и Еве после изгнания из рая. Семьдесят перчей[269] золота, если не ошибаюсь. — Перчей? — нахмурился Нокс. — Но перч — это мера длины, а не веса. — Да, в Адамовой книге,[270] — согласился, кивая, Костас. — Или это было в книге «Пещеры сокровищ»?[271] — Он горестно вздохнул: — Память уже не та. — Не думаю, что это было в «Пещере сокровищ», — сказал Нокс, который провел бесчисленное количество дней, разбираясь в тонкостях арамейского диалекта при чтении текста о пещере, где, по преданию, похоронены Адам, Авраам, Ной, Моисей и большинство других еврейских патриархов. — Что-нибудь еще? — Есть, конечно, поразительные совпадения между матерью Гора Исидой и Марией, матерью Христа. Ты наверняка о них знаешь. Считается, что Гарпократ родился на горе, а иероглиф, который это изображает, имеет еще и значение «ясли». Древние египтяне праздновали его рождение шествиями по улице с яслями. Естественно, нести их легче, чем гору. — Разумеется. Костас кивнул. — В Евангелии от Матфея говорится, что святое семейство бежало в Египет, когда Иисус был маленьким, чтобы избежать избиения младенцев. По свидетельству святого Эдуарда Мученика,[272] они добрались до Гермополиса, города Тота. Что практически завершает круг, поскольку Гермополис расположен на другом берегу Нила прямо напротив города, основанного фараоном, о котором я уже говорил, того самого, что изображен на стенах луксорского храма. — Ты имеешь в виду Амарну? — переспросил, уточняя, Нокс. — А фараон был Эхнатоном? — Именно так, — подтвердил Костас, довольно хмыкнув. — Только представь! Новый Завет излагает историю рождения Христа, заимствованную у рождения египетского фараона-еретика. Понятно, что церковь не будет это пропагандировать по целому ряду причин. — Он поднял чашку: — Ты не мог бы налить мне еще чаю?II
— Назад! — закричал Халед и бросился за Гейл так стремительно, что едва не потерял равновесие. — Вернись! — крикнул он еще раз, но Гейл его не послушалась. Наверху раздался хруст камней, и что-то мелькнуло. Он поднял голову и увидел Лили, направлявшую на него камеру. Халед почувствовал тошноту. Он должен остановить их и не дать возможности связаться с внешним миром. Резко рванувшись вперед, он поскользнулся на узкой тропе, усеянной камнями, и отчаянно балансировал одной рукой, стараясь сохранить равновесие и засовывая «вальтер» в кобуру другой. Подоспевший Фейсал помог ему удержаться на месте, но драгоценные секунды были потеряны, и Гейл скрылась, из виду. Забравшись на вершину холма, он увидел, как она изо всех сил бежит за своими спутниками: Стаффордом, бежавшим первым и успевшим оторваться на приличное расстояние, и Лили, неуклюже тащившей камеру на плече. Халед рванулся за ними — ему удалось немного сократить расстояние, но догнать не получалось. Они бежали вниз по склону в сторону русла и, оказавшись там, стали карабкаться вверх по восточной стороне в сторону пустыни. Халед не мог выдержать взятого темпа, замедлил бег и остановился. — Подождите! — задыхаясь, крикнул он, наклонившись и пытаясь перевести дыхание. — Давайте поговорим! — Он пытался улыбнуться и поднял руки, показывая, что не имеет дурных намерений и желает успокоить их. — Мы можем все решить миром! — Но даже он сам слышал фальшь в своем голосе. Его слова только подстегнули их бег. Он выругался, вытащил «вальтер» и выстрелил один раз в воздух. Они побежали еще быстрее. К нему подскочили задыхающиеся Нассер и Фейсал, и они вновь пустились в погоню, чувствуя, что ноги вот-вот перестанут их слушаться. Лили обернулась посмотреть, как далеко находятся преследователи, и тут же оступилась, налетев на большой камень. Камера соскользнула с плеча и ударилась о землю, разлетевшись на части. Стаффорд добежал до «лендровера» и хотел открыть дверь, но машина была заперта. — Ключи! — закричал он Гейл, которая помогала Лили подняться. — Брось ключи! Халед задыхался. Его рубашка выбилась из-под ремня, и неопрятность только усилила бешенство. Он выстрелил еще раз, но женщины даже не обернулись и продолжили свой бег к машине. Халед выстрелил еще раз. Гейл вытащила ключи и нажала кнопку на дистанционном управлении. Оранжевые поворотники «лендровера» мигнули два раза, Стаффорд распахнул водительскую дверь и залез в машину. Им вот-вот удастся сбежать. Халед остановился, тщательно прицелился и выстрелил три раза подряд. Свист пуль — и водительское окно разлетелось вдребезги. Обе женщины замерли на месте, будто Халед был снайпером, который мог снять их в любую минуту. Они подняли руки и повернулись к нему. Он опустил руки и направился к ним медленным шагом, стараясь восстановить дыхание и выглядеть уверенным в себе. Капли пота на лбу стекали по щекам, приятно холодя их. Сзади подоспели Фейсал и Нассер, но он не сводил взгляда с иностранцев — с их опущенных плеч, блестящих от пота лиц, растрепанных волос и испуганных глаз, молящих о милости. Он нахмурился, ожесточая сердце. Они не были людьми. Они были проблемой. Ее требовалось решить. Раз и навсегда. Халед сделал еще несколько шагов, раздумывая, с кого начать. С той, у которой ключи. Гейл. Он поднял пистолет, чтобы сделать выстрел, и в это время раздался звонок мобильника.III
Нокс налил еще чаю себе и Костасу и смотрел, как от помешивания ложкой в его чашке растворяется сахар. — А что терапевты? — спросил он. — Они как-то связаны с карпократами? Костас скривился. — Я слышал, что карпократы являлись приверженцами учения талмудского персонажа по имени Иешуа бен Пантира.[273] Это — удивительная фигура. Возможно, ты о нем слышал, потому что часто его олицетворяют с Христом, но скорее всего он был руководителем ессеев. — Что объединяет его с терапевтами. — Именно так, — кивнул Костас. — И их учения также очень похожи, за одним примечательным исключением. Терапевты слыли очень целомудренными, а карпократы пользовались дурной славой из-за своего распутства и оргий. Но почти все, что мы знаем о карпократах, было написано их врагами, поэтому нельзя исключать того, что это просто наговор в целях пропаганды. Если не принимать это различие во внимание, то обе секты были практически идентичны. — В каком смысле? — Во всех. Долгая процедура посвящения. Крещение водой. Отрицание материализма. Считается, что именно карпократам принадлежит фраза «Собственность — это кража»! Обе группы ненавидели рабство. И те и другие верили в жизнь после смерти, или перевоплощение. С особым почтением относились к женщинам и наделяли их властью. Одна из последовательниц карпократов — Марселлина — была весьма известной фигурой в Риме. Обе группы имели немало общего с древнегреческой культурой и пифагорейцами. Обе сохранили следы солнцепоклонства. Обе изучали ангелов и демонов, верили в магию и занимались ей. Обе уделяли особое внимание числам и символам. И обе подвергались яростному преследованию. Не исключено, что именно поэтому они жили за пределами Александрии. Я сейчас как раз подумал, что карпократы появились примерно в сто двадцатом году нашей эры, а именно в это время теряются следы терапевтов. — То есть ты думаешь, что терапевты стали карпократами? — Полагаю, что в этом нет ничего невозможного. Я всего лишь допускаю, что эти группы могли частично наложиться одна на другую. Нужно помнить, что во всем этом регионе тогда бурлила философская и религиозная жизнь — происходили споры, заимствования, разделение общих убеждений. Религии тогда еще не сформировались так, как сегодня. Места, священные для одних, считались святыми и для других. Многие ранние церкви возводились на местах языческих храмов. Даже Ватикан. Так что в те времена они вполне могли жить вместе, или карпократы унаследовали ваши находки, когда терапевты решили уехать. Нокс кивнул. Все это казалось вполне допустимым, хотя допущение и истина далеко не одно и то же. — А что еще нам известно о карпократах? — Появились в Александрии, как я уже говорил, но процветали и в других местах. В Риме, например. И если не ошибаюсь, у них даже существовал храм… — Он поднялся, подошел к стеллажу с книгами, нашел нужный том и, покопавшись, поставил его на место, качая головой. — Ну же, Костас, не тяни. — Терпение, молодой человек, терпение. — Он достал увесистый том церковной энциклопедии, водрузил его на столик и, послюнявив пальцы, долго перелистывал тонкие страницы, пока не нашел что искал. — Да, — сказал он. — У них был храм на Ионических островах. Нокс нахмурился, вспомнив недавний звонок Огюстэна. — Случайно, не в Кефалинии? Костас удивленно улыбнулся: — Откуда тебе это известно? — И что там еще говорится? Костас опять послюнявил пальцы и перевернул страницу. — Ха! Ну и дела! — Что там? — Ну конечно же! Тебе это наверняка понравится! — Ну же, Костас! Не тяни! — Ты ведь знаешь, что христианские группы узнавали друг друга по тайным знакам и отметинам, вроде рыбы и креста? Так вот, у карпократов такие отметины тоже имелись. — Какие? — Здесь про это ничего не говорится, — ответил Костас. — Здесь просто указано место на теле, куда наносилась татуировка. — И куда? Глаза Костаса блеснули. — На заднюю часть правой ушной раковины, — ответил он.ГЛАВА 28
I
Мобильник продолжал звонить. — Выключи его! — приказал Халед. И повторил уже громче, явно нервничая: — Я сказал — выключи! Стаффорд медленно полез в карман, вытащил мобильник и отключил его. Но было уже поздно. И случившегося не изменить. Только сейчас Халед сообразил, что звонок является серьезной проблемой. Мобильные телефоны не только принимали сигнал, но и посылали его, даже когда по нему не говорили. Они должны быть всего лишь включены, а телефон Стаффорда был включен. Если он исчезнет, то для полиции не составит труда проследить их перемещения. И они сразу приедут сюда. Он со своими людьми превратится в главных подозреваемых. В ход пойдут дубинки, поливание из брандспойта и другие проверенные методы. И кто-нибудь точно расколется. Скорее всего Фейсал. В нем чувствовалось что-то от женщины. Появился стоявший на часах Абдулла, услышавший выстрелы. — Что происходит? — спросил он. — А на что это похоже? — огрызнулся Халед, указывая на иностранцев. Гробница была даром Аллаха. Но теперь он ясно видел, что это был за «дар». Дьявольская западня. Пять лет тюрьмы, если их поймают. Пять лет минимум. А скорее десять, если не больше. А Халед знал, что такое египетские тюрьмы. Переполненные и грязные, жестокие и кишащие болезнями. Он не был слабаком, но такая перспектива невольно заставила вздрогнуть. — А почему нам просто не убить их, сэр? — поинтересовался Нассер, отличавшийся практичностью. — И закопать в пустыне, как ту девчонку. — Вот именно, — скривился Халед. — И тогда все получилось бы как нельзя лучше, верно? — У нас сейчас есть время. Вся ночь. — Вся ночь? — прорычал Халед. — Ты знаешь, что случится, когда эти люди не появятся вовремя там, где должны? — Он направил пистолет на Лили. — Где вы должны появиться? — В Асьюте, — ответила она без кровинки на лице. — Отель «Клеопатра». Он повернулся к Нассеру. — Когда они не приедут, администрация гостиницы уведомит власти. А их ничего так не пугает, как несчастье с иностранцами, и особенно с телевизионщиками. Это ставит под угрозу их вложения в гостиничный бизнес, их драгоценные туристические доллары. Можешь мне поверить, к утру здесь будут развернуты такие поиски, какие тебе и не снились. И заявятся они прежде всего прямо сюда! И первым делом отследят все отпечатки покрышек на песке, которыеприведут прямо к твоему замечательному захоронению. — Тогда давайте их утопим в Ниле. — Нассер изобразил пальцами волны, показывая, как под ними исчезает машина. Халед отрицательно покачал головой. — А если нас заметят? Даже если каким-то чудом нас никто не увидит, полиция наверняка прочешет дно, или какой-нибудь рыбак зацепится сетью за машину. Но все это не важно. Их чертовы мобильники выведут полицию прямо на нас. — Понятно, — мрачно констатировал Нассер. — И что же теперь делать? — Я думаю, — огрызнулся Халед. — И мне нужно сосредоточиться. — Он присел на корточки, не желая показывать подчиненным, что и сам сбит с толку. Возможно, удастся все свалить на них. Что они пытались заняться вымогательством, а потом все пошло не так, началась пальба, и теперь убиты все иностранцы и трое полицейских. Но тут же решил, что слишком все будет шито белыми нитками. И даже новичок на это не поведется. Может, попробовать договориться? Но иностранцы были до смерти напуганы и сейчас согласятся на что угодно, а когда окажутся в безопасности, то запросто могут передумать. — Надо свалить все на террористов, — предложил Абдулла. — Они всегда убивают иностранцев. — Отличная идея! — издевательски произнес Халед, радуясь возможности сорвать на ком-то зло. — А не подскажешь, на каких именно? — Он провел рукой вдоль пустынного русла. — Покажи мне, где они, и мы с удовольствием на них все свалим. — Это всего лишь предложение, сэр. — В Амарне нет никаких террористов, ты разве не знаешь? Они все в Асьюте и… — Он замолчал от неожиданной мысли, пришедшей в голову. Абдулла оказался абсолютно прав. В Египте только террористы осмелятся поднять руку на иностранцев. И в такую возможность власти могут поверить. Одно лишь упоминание террористов заставляет умных людей совершать глупости. Насколько всем было известно, эта троица направлялась в Асьют, где должна быть вечером. Там в последние дни очень неспокойно. Он видел это по телевизору. Волнения. Демонстрации. Разгоряченные мусульмане, выступающие против Запада, потому что пятеро их братьев были арестованы за изнасилование и убийство двух молодых коптских девушек. И он придумал. — Сэр? — окликнул Нассер, увидев, как просветлело лицо Халеда. — Что? — Еще минуту, — остановил его офицер. Он быстро взвесил все «за» и «против», возможные осложнения и необходимые ресурсы, шаги, которые придется предпринять. Это показалось безумием, да, но и сама ситуация была неординарной и требовала таких же решений. — Пожалуйста, сэр, — не выдержал Нассер, — скажите нам. Халед дважды кивнул и глубоко вдохнул. — Хорошо, — сказал он. — Вот как мы поступим.II
Нокс откинулся в кресле, заставив его мягкую кожу сладострастно охнуть, и постарался осмыслить услышанное. Петерсон со своей командой отрезали у мумий шесть ушей, чтобы проверить их татуировки в ультрафиолетовом свете. Это, вкупе с предыдущими раскопками Техасского общества библейских археологов в Кефалинии, означало только одно — они шли по следам карпократов. Неясным было только — зачем. Костас поразмышлял пару мгновений, когда Нокс адресовал ему этот вопрос. — А эти твои техасские археологи сильно религиозны? — Да. — Тогда, возможно, дело вот в чем. Видишь ли, карпократы славились тем, что… Извини. — В дверь звонили, и Костас, недоговорив, поднялся и пошел открыть. — Конечно. — Нокс тоже поднялся и подошел к столу, где лежала раскрытая энциклопедия, и поискал статью о карпократах, но не нашел. Тогда он подошел к полкам и, покопавшись, вытащил тонкую книгу в кожаном переплете с биографией Филона Александрийского.[274] Крашеный переплет пачкался, оставляя на пальцах и ладонях коричневые следы, напоминавшие высохшую кровь. Дверь в библиотеку снова открылась. Нокс обернулся и увидел бледного и потрясенного Костаса. — Что случилось? — спросил он, но тут же все понял и похолодел, увидев за спиной грека двух полицейских. Он считал себя здесь в безопасности и позволил себе расслабиться. Но они каким-то образом разыскали его. На какую-то секунду ему пришла в голову мысль попробовать бежать, но бежать здесь было некуда. И он заметил, как в улыбке дрогнул уголок рта полицейского, будто он только ждал предлога, чтобы применить силу. Нокс заставил себя смириться, решив спокойно проследовать с ними и постараться выяснить, что, черт возьми, происходит и как им удалось его выследить.III
Огюстэну и Фаруку не удалось узнать абсолютно ничего от студентов Петерсона. С короткой стрижкой «ежик» и блаженными улыбками они все как на подбор казались одинаковыми и твердили одно и то же. — А ваше имя? — спросил Фарук последнего. — Грин, сэр. Майкл Грин, — ответил он и обернулся через плечо на Петерсона, будто хотел удостовериться, что назвал его правильно. — И вы также видели нарушителя? — Да, сэр. — Расскажите об этом. — Ну, было уже темно, знаете. И я не думаю, что… Зазвонил мобильник Фарука. Тот вздохнул и посмотрел на Огюстэна. — Мне надо ответить на звонок, — сказал он. — Выслушайте его. — Конечно, — ответил Огюстэн, подавляя зевок. Он кивнул молодому человеку продолжать, а Фарук тем временем вышел. — Я говорил, что вряд ли смогу добавить что-нибудь к рассказу остальных. — И все же. Что делал нарушитель? — Простите? — Он стоял, сидел, полз? Шел навстречу? Уходил? Во что он был одет? Какого цвета волосы? Заметил ли, что его обнаружили? — А-а. — На щеках Майкла появился румянец, и он снова взглянул на Петерсона. — Сейчас трудно вспомнить точно, — сказал он. — Все произошло так быстро. — Но что-то вы должны помнить? Петерсон сделал шаг вперед. — Вы же не пытаетесь давлением на свидетелей заставить их сказать то, чего они не видели? — Я просто хочу убедиться, что он ничего не забыл. — Ты ничего не забыл, Майкл? — спросил Петерсон. — Нет, сэр. — Вот видите, доктор Паскаль. Он ничего не забыл. — Хорошие новости, — объявил вернувшийся Фарук, закончив разговор. — Мои люди взяли Нокса. У Огюстэна сжалось сердце. — Что? — Вы знаете, доктор Паскаль, что я ненавижу больше всего на свете? — вместо ответа спросил Фарук. — Когда меня принимают за идиота. Все, с кем я утром разговаривал в Высшем совете. Знаете, что они мне сказали? Они сказали, что если я хочу найти Нокса, то надо поговорить с вами, доктор Паскаль. Вы — его лучший друг. А когда я спросил у вас о Ноксе, вы мне не сказали ни слова о вашей большой дружбе. Ни слова. Вы думаете, я — идиот? Вы так думаете? — О Господи! Вы говорите по-французски?.. Хук правой Фарука пришелся как раз по ребрам Огюстэна. — А это за то, что назвали мою мать жирной коровой, — пояснил он.ГЛАВА 29
I
Камера лежала там, где Лили уронила ее. Объектив и дисплей были в целости, но блок питания отскочил и, несмотря на все старания Халеда, никак не вставал на место. Он передал его Фейсалу, который среди них считался самым мастеровым, и велел починить. После быстрого осмотра тот покачал головой: — Для этого нужны инструменты. — Покопавшись в сумке, где лежала камера, он нашел провода. — А вот это должно сработать, — пояснил он. — Можно попробовать подсоединить их к источнику питания в Царской усыпальнице. Халед кивнул. Идея была хорошей, только придется чем-то закрыть фрески, чтобы не выдать себя. — Нассер, — приказал он, — принеси одеяла и простыни из другой гробницы. Абдулла, ты включишь генератор. — Он подошел к пленникам: — Ваши вещи, пожалуйста. Телефоны, кошельки, часы, ключи, драгоценности. Все. Положите на землю. — Для убедительности он дал им пару тычков, собрал все вещи и сложил их в сумку из-под камеры. — Теперь вставайте! — скомандовал он. — Что вы собираетесь с нами сделать? — жалобно спросил Стаффорд. — Шевелитесь! Генератор заработал как раз в тот момент, когда они добрались до Царской усыпальницы: лампочки на полу мигнули и загорелись ровным светом. Они затолкали пленников в погребальную камеру. Фейсал подключил и проверил работу камеры. Она работала. Наконец-то хоть что-то стало получаться. Пришел Абдулла, а за ним Нассер с ворохом пыльных простыней. В правом крайнем углу камеры на некотором возвышении находилась грубо высеченная ниша. Они укрепили там простыни и свесили их вниз до пола, полностью закрывая фрески. Довольный проделанной работой, Халед поискал в кармане ручку и, усевшись на пол, принялся составлять послание.II
Полицейские поместили Нокса в сырую камеру предварительного заключения, где уже томились двое задержанных. Один из них — высокий худой парень со спутанной бородой и в желтоватой галабайе, который постоянно перебирал четки и что-то, не переставая, бормотал. Другому, с нездоровым цветом лица и в мятом белом костюме, было за сорок. Он лежал на кушетке напротив и постоянно вскакивал, потирая руки и щеки, как опустившийся наркоман. Каменные стены, размягченные сыростью, испещряли надписи, и Нокс, чтобы убить время, принялся их читать. Однако его мысли занимало совсем другое. Только Огюстэну было известно, что он отправился к Костасу. И фотографии, которые он обнаружил в папке, давали ему мотив. Но Огюстэн — его самый близкий друг, и Нокс никогда не встречал людей, которые были бы более преданы друзьям, чем француз. Он ни за что бы его намеренно не выдал. Значит, причину нужно искать в чем-то другом. Прошло не меньше часа, когда дверь наконец открылась, и полицейский кивком велел ему выходить. Он прошел через комнату отдыха, где полицейские смотрели футбол на висевшем на стене экране, а затем по узкому коридору — в помещение для допросов, где сел на стул возле деревянного стола. Через минуту появился тучный полицейский с блокнотом в одной руке и пачкой сока в другой. — Что происходит? — с вызовом спросил Нокс. Полицейский уселся, будто не слышал вопроса, написал имя Нокса и посмотрел на часы, чтобы зафиксировать время. Для человека такой комплекции у него был на редкость аккуратный почерк. — Меня зовут Фарук, — представился он. Нокс не удержался и хмыкнул — имя Фарук давалось человеку, который мог отличить правду от лжи. Фарук внимательно на него посмотрел: — Значит, вы понимаете по-арабски. — Более-менее, — ответил он и тут же понял, что выдал себя. — А вы говорите по-французски, так ведь? Фарук хитро ухмыльнулся. — Более-менее, — признал он. — Вы давно живете в Египте? — Десять лет. — Я могу взглянуть на ваши документы? — Они у меня не с собой. — Если вы прожили здесь десять лет, то должны были бы знать, что их надо постоянно иметь при себе. — Я могу съездить за ними, если хотите. Фарук побарабанил ручкой по блокноту, размышляя, с чего лучше начать. — Скажите мне вот что, мистер Нокс, — заговорил он, — вчера вы попали в серьезную автомобильную аварию и потеряли сознание. Вас привезли в больницу, что представляется вполне разумным местом для раненого человека после аварии. Этим утром вы совершили побег. Почему? — У меня нет страховки. А расценки там запредельные. — Мистер Нокс, вчера погиб человек. Вы находите это забавным? — Нет. — Тогда я спрошу еще раз: почему вы бежали? Нокс помедлил. Правда будет выглядеть невероятной, но попробовать стоило. — В мою палату вошел человек, — ответил он, — и пытался убить меня. — При том что вход в палату охранял один из моих людей? — Он накрыл мне лицо подушкой. — Вы думаете, я поверю в это? — А зачем еще мне нужно было бы убегать? Фарук снова побарабанил ручкой. — Опишите мне этого человека. — Было темно. И я пережил сильное потрясение. — А почему не позвать на помощь? — Я пытался, но не было голоса, и я не мог говорить. Но мне удалось опрокинуть стойку для капельницы. Больше я ничего не мог сделать. Прибежал ваш человек. Затем он привел медсестру. Она поставила стойку на место. Я хотел ему сказать, но… — Он беспомощно показал на горло. — Спросите своего полицейского, если не верите. Фарук пристально смотрел прямо в глаза Нокса, стараясь заставить его отвести взгляд, но тот его выдержал. — Подождите здесь, — сказал Фарук, поднимаясь. — Я ненадолго.III
От страха при виде приготовлений Халеда и его подчиненных в животе у Гейл закололо, будто разыгралась язва. Она уже видела в глазах Халеда решимость убить. Она не сомневалась, что он без колебаний убил бы их всех, не зазвони телефон Стаффорда. Она знала, что ее жизнь зависит от того, что он решит. Нассер и Абдулла разорвали простыни на узкие полоски и обмотали ими свои лица, оставив узкие щели для глаз и ноздрей, сразу превратившись в людей, внушающих ужас своей анонимностью, Фейсал вскрыл упаковку нового диска и вставил его в камеру Лили. Халед закончил составлять обращение и подошел к ним. — На колени! — приказал он. Они послушно опустились на колени. — Читай! — велел он, сунув бумагу Гейл. Она взглянула на записку и, увидев, что на ней наспех написано по-арабски, с тревогой подняла глаза: — Я не понимаю. Ствол «вальтера» уперся ей в переносицу. — Читай! — Не делайте этого! — сказал Стаффорд. Халед с размаху стукнул его по щеке пистолетом с такой силой, что тот закричал от боли и повалился на бок. На руке, которой он машинально прикрыл щеку, показалась кровь. Стаффорд медленно убрал руку и в шоке не сводил с нее взгляда невидящих глаз. Халед направил пистолет на него, но смотрел на Гейл. — Ты прочитаешь, — сказал он. — Да, — согласилась она, чувствуя, что вот-вот лишится чувств от ужаса происходящего. Он отошел назад и встал за Фейсалом, скрестив руки, совсем как продюсер низкопробного фильма, а Нассер и Абдулла с замотанными тряпкой лицами заняли места позади пленников, держа оружие на груди. Стаффорд снова поднялся на колени — из рассеченной ударом щеки текла кровь. Халед постучал Фейсала по плечу. Загорелся красный огонек, показывая, что запись включилась. Офицер кивнул Гейл, давая команду начинать. Это был, возможно, ее последний шанс связаться с внешним миром. Она устроилась поудобнее, подтянув под себя ноги, выпрямилась и расправила плечи. Она переложила листок в левую руку и подняла правую, чтобы подчеркнуть драматизм момента. — Мы — пленники Исламского братства Асьюта, — начала переводить она. — Наши похитители обращаются с нами хорошо. Они обещают обращаться хорошо, если не будет предпринято попыток разыскать нас. Они обещают отпустить нас, не причинив никакого вреда, если на свободу будут выпущены их братья, ложно обвиненные в убийстве двух девушек, и с них будут сняты все обвинения. Если их не отпустят в течение четырнадцати дней, то Исламское братство Асьюта снимает с себя всю ответственность за последствия. Хвала Аллаху! Огонек записи погас. Халед ее просмотрел и удовлетворенно кивнул. Фейсал вынул диск и передал его начальнику. Он осторожно взял его за края, чтобы не оставить отпечатков, и вложил в упаковку. Сердце Гейл лихорадочно забилось от волны накатившего ужаса. Она поняла, в чем заключался план Халеда, и если он собирался их все равно убить, то сейчас было самое время.IV
— Ну как? — спросила Ясмин, встречая Нагиба на пороге. — Как прошел день? Нагиб понимал, что именно хочет узнать жена. Ее интересовало, нашел ли он убийцу и в безопасности ли их дочь. — Неплохо, — ответил он. Ясмин поцеловала Хуснию в макушку. — Беги поиграй, — сказала она, — нам с папой надо поговорить. Хусния забрала куклу и направилась в соседнюю комнату, хотя по ее взгляду Нагиб понял, что она наверняка решит подслушать, о чем они будут разговаривать. — Итак? — спросила Ясмин. — Нет никакой связи между девочкой, которую я нашел, и убитыми в Асьюте, — ответил Нагиб. — Я уверен. — Как ты можешь быть уверен? — Я даже не думаю, что ее убили. Судя по всему, это несчастный случай. Я думаю, что бедняжка просто искала артефакты во время бури. Наверное, что-то упало ей на голову, она потеряла сознание и потом захлебнулась. А может, она просто сорвалась, взбираясь на гору. — А потом она встала, пошла в пустыню и похоронила себя, завернув в мешковину? — Нет, — признал Нагиб. — Тогда — что? Он покачал головой. — Пока не знаю. Что-то здесь явно не так. Но это не означает какой-то связи с Асьютом. И не похоже на убийство. — Но ты ведь выяснишь, правда? Я хочу быть уверенной. — Гамаль прав, любимая. У нас есть более срочные дела. — Она была совсем юной, — не сдавалась Ясмин. — Я рада, что это не убийство. Я правда рада. Но она только начинала жить, она из твоего района и находилась под твоей защитой. Ты должен выяснить, что произошло, это — твой долг. Нагиб вздохнул. — Я поговорю завтра утром с гаффирами,[275] — пообещал он. — Может, они что-то знают.V
— Ну что? — спросил Нокс, когда Фарук вернулся. — Ваш человек все подтвердил? Он сказал, что стойка капельницы упала, так ведь? — Согласимся на том, что она упала, — нехотя признал Фарук. — Ну и что? Это могло произойти случайно. — Да уж! — Очень хорошо. Вы опрокинули ее из-за этого таинственного нападавшего, которого никто больше не видел. Этот человек хочет вас убить, но вы его раньше никогда не встречали и не можете опознать. Нокс помолчал. — Я думаю, что им может быть некто по имени Петерсон. — Преподобный Эрнст Петерсон? — нахмурился Фарук. — Человек, который спас вам жизнь? — Прошу прощения? — Вы слышали меня. Он нашел вас после аварии и, рискуя жизнью, вытащил из джипа, прежде чем вы задохнулись. Затем отвез вас в больницу. И это тот человек, который хотел вас убить? — Я не знал, — ответил ошеломленный и окончательно сбитый с толку Нокс, качая головой. — Возле больницы вы взяли такси. Куда вы направились? — Просто поехал. — Просто поехал? — Можно воды? — попросил Нокс. — Стакан воды? Просто попить! — Когда вы скажете, куда поехали. — На Латинское кладбище. — Вы поехали прямо туда? — Вы обещали дать мне воды. Фарук поднялся из-за стола и, выглянув в коридор, велел принести воды. — Вы отправились туда прямо из больницы? — спросил он, усаживаясь на место. — Да. — Это странно. Потому что мои коллеги получили утром телефонный звонок. От женщины, которая заявила о вторжении в свою квартиру. — И что? — Этот человек напал на нее и насмерть испугал. И что самое удивительное, его описание точно подходит под ваше. А знаете, кто над ней живет? Ваш друг Огюстэн Паскаль. Да. Тот самый человек, которому вы звонили. — И вы за этим меня сюда привезли? Поговорить о Паскале? Фарук достал сигареты в мягкой пачке и вытащил одну губами. — Угостить? — предложил он. — Нет, спасибо. Полицейский закурил, выпуская дым через ноздри. — Вы совершенно правы, — улыбнулся он. — Я привез вас сюда не обсуждать мистера Паскаля. Я привез, чтобы предъявить обвинение в убийстве Омара Тофика.ГЛАВА 30
I
Пока они находились в Царской усыпальнице, наступила ночь. Гейл пробиралась между блестевшими как кости камнями на дне пересохшего русла, а потом начала взбираться на холм. Дорогу показывал Фейсал, чья фигура с обмотанным тканью лицом зловеще выделялась впереди. Он уверенно шагнул на горную тропу, легко находя место, куда ступить, но Гейл практически ничего не видела, и ему пришлось обернуться и посветить ей фонарем. Она сделала первый шаг, потом другой, чувствуя, что ноги ее плохо слушаются. Когда она наконец добралась до конца, Фейсал улыбнулся, рассчитывая на ответную улыбку, своего рода прощение или по меньшей мере понимание, но она вспомнила, как угощала его шоколадом, и смерила таким уничтожающим взглядом, что он виновато потупил глаза. Он откинул полог из мешковины, закрывавшей вход, и провел ее по темному проходу в скале, напоминавшему дупло расщепленного молнией дерева. Направленный вниз луч фонаря осветил низкий зал с двумя рядами толстых колонн, высеченных из песчаника, и грудами мусора, забившими все проемы. Остальные были уже там. Халед провел их дальше к шахте. В нее спускалась веревочная лестница, один конец которой закреплялся с помощью металлического колышка, вбитого в землю. — Спускайтесь! — скомандовал он. — Что вы собираетесь с нами сделать? — Я сказал — спускайтесь! Она села на землю, свесив в шахту ноги, и повернулась лицом к лестнице, ухватившись за веревку. Локти больно царапались о каменистый пол, и она одной ногой лихорадочно пыталась нащупать первую ступеньку. Наконец ей это удалось, и Фейсал посветил ей сверху фонарем, облегчая спуск: стены шахты были из цельного известняка, а на полу валялся мусор. В неровном свете она заметила огарок свечи, державшийся на камне заплывшим воском, и полкоробки спичек, которые она сразу убрала. Следующим спустился Стаффорд, и последней — Лили. Извивающуюся, как змея, лестницу втянули наверх, оставляя их в смертельной ловушке. Наверху о чем-то поговорили, затем послышались удаляющиеся шаги, и наступила полная тишина. — Эй! — крикнул Стаффорд. — Есть там кто-нибудь? — В ответ только эхо и тишина. — Вы думаете, они ушли? — спросил он. Гейл чиркнула спичкой, зажгла свечку и поднесла ее к стенам — они были слишком отвесными и высокими, чтобы забраться, даже если бы у них нашлось, чем продолбить, за что зацепиться. — Что они собираются с нами сделать? — спросила Лили. — Они об этом что-нибудь говорили? — Нет. — Но хоть что-то они должны были сказать! — Я думаю, что они и сами пока не знают, — ответила Гейл. — Наверное, решат по ходу. — Что ты имеешь в виду? Она глубоко вздохнула. Пламя свечи трепетало, а ее неровный свет придавал обстановке ощущение скорби, будто кто-то умер. — Они запутались и не знают, как поступить. На это место они наткнулись случайно и должны были сообщить об этом, но вместо этого решили ограбить его. А это очень серьезное преступление. Если их поймают, то засадят в тюрьму на долгие годы. — Тогда зачем они пошли на это? — Потому что они бедные. Призывники получают, думаю, долларов триста в год. Представь, как на это прожить. Представь, как на это жениться и вырастить детей. И вдруг они натыкаются на артефакт стоимостью тысячу долларов. Один-единственный. Что бы ты сделала? — Вы говорите, будто жалеете их, — заметил Стаффорд. — Они отпустят нас, правда? — спросила Лили. — Я имею в виду, что им придется. Гейл ответила не сразу, но ее молчание было достаточно красноречивым. — Полиция нас найдет, — наконец сказала она. — Но нас будут искать в Асьюте! — Искать будут везде, — заверила Гейл. — В чем местная полиция не испытывает недостатка, так это в людях. Нам нужно просто сохранять спокойствие. Пламя свечи снова вздрогнуло — фитиль горел почти у самого основания. Они не могли позволить себе расточительность, и Гейл загасила свечу, погрузив шахту в полную темноту.II
— Убийство? — возмутился Нокс. — Что вы хотите этим сказать? — Именно то, что вы слышали, — ответил Фарук. — То, что вы умышленно убили Омара Тофика и пытались выдать это за автомобильную аварию. — Да вы с ума сошли! — Скажите, мистер Нокс, сколько времени вы владели джипом? — Что? — Ответьте на мой вопрос, пожалуйста. — Не знаю. Лет десять. — А скажите — на месте пассажира был ремень безопасности? — О Господи! — воскликнул Нокс. Он наклонился вперед и спросил, глядя Фаруку в глаза. — Так он погиб из-за этого? — А место водителя было оборудовано ремнем безопасности. И вы это знали, не случайно сами были пристегнуты, когда вас нашли. И вы наверняка согласитесь, что если водитель намеренно опрокинул машину в канаву, то у него имелись все шансы отделаться легкими повреждениями, а пассажир наверняка должен был серьезно пострадать, если не погибнуть. Нокс ошеломленно покачал головой. — Чтобы так поступить, надо быть сумасшедшим. — Не сумасшедшим. Но очень мотивированным. — И какой у меня мог быть мотив, чтобы сделать это? — А это вы должны сказать мне сами, не так ли? — Но это безумие! — возмутился Нокс. — Омар был моим другом. Я не убивал его! Клянусь, я это не делал! — А мне казалось, что вы потеряли память. Откуда такая уверенность? — Потому что я никогда не смог бы так поступить! Спросите кого угодно! — Мы и спрашиваем. — Что ж, хорошо, — отозвался Нокс, но внутри ему стало не по себе. И правда, кто знает, на что способен человек в минуту стресса? А главное — кто знает, что о нем скажут другие? — Я слышал, что вы весьма знамениты в археологических кругах, — сказал Фарук. — И очень любите появляться в новостях. — Такое случилось лишь однажды. И это не значит, что мне понравилось. — Но это входит в вашу жизнь и становится ее частью, — ухмыльнулся Фарук. — Это наполняет жизнь смыслом. А когда все кончается, то образуется пустота. — Говорите за себя и не приписывайте мне своих взглядов. — Вы знаете, как все случилось, по моему мнению? — спросил Фарук. — Я думаю, что вчера вечером вы что-то нашли. На раскопках Петерсона. Вот за этим вы и вернулись с темнотой. Затем между вами и мистером Тофиком возник спор, что с этим делать дальше. По словам коллег, он был исключительно порядочным человеком. Он настаивал на том, чтобы все провести по официальном каналам и доложить Генеральному секретарю в Каир. Но вас это не устраивало. Все говорят о том, что вы очень не ладите с Генеральным секретарем и терпеть не можете друг друга. Мысль о том, что вся слава, все Внимание достанется ему, в то время как заслуга была ваша… Вынести такое вы не смогли, верно? И тогда вы решили заставить Омара замолчать. — Это полная ерунда! — Вы знаете, чем я занимался этим утром, мистер Нокс? Ездил сообщить семье Омара Тофика о его гибели. Это — самая неприятная часть моей работы, с чем, я уверен, вы согласитесь. Вы хорошо знаете его семью? Нокс отрицательно покачал головой: — Он никогда не говорил о ней. — Меня это не удивляет. Он был настоящим и уважаемым ученым. — К чему вы клоните? — Его отец — очень влиятельный человек, мистер Нокс, — снова ухмыльнулся Фарук. — И все его братья тоже очень влиятельные люди. Нокс похолодел. — Вы же не хотите сказать, что… — Боюсь, что да, мистер Нокс. Они очень расстроены, поверьте мне. Они ждут объяснений. Мне пришлось сказать им, что за рулем находились вы. Мне пришлось сказать, что на пассажирском сиденье не обнаружилось ремня безопасности. — Господи. — Они считают вас виновным в его смерти, мистер Нокс. И они — опасные люди, уверяю вас. Не такие, кто может просто проглотить смерть сына и брата и ничего не предпринять. — И они за мной охотятся? — Вы спросили, почему я привез вас сюда, — продолжал Фарук. — Я хотел поговорить с вами, это верно. Но меня беспокоит ваша безопасность. Это мой город, мистер Нокс. Я не допущу, чтобы здесь убивали людей. Даже иностранцев. Даже убийц. Но скажу вам одно — я ни за что не хотел бы оказаться на вашем месте. — Я не делал этого, — безнадежно повторил Нокс. — Было бы очень хорошо, если бы к вам вернулась память как можно скорее, — посоветовал Фарук, поднимаясь. — Мы увидимся завтра утром. И на вашем месте я бы провел ночь с пользой.III
Халед ехал за рулем «лендровера» по высохшему руслу и двигался очень медленно и осторожно, позволив себе прибавить скорость, только оказавшись в пустыне. Луна висела над горизонтом совсем низко, и в ее свете песок казался тусклым оловом. От холодного ночного воздуха, проникавшего сквозь разбитое боковое стекло, пальцы на руле занемели. Он ехал с включенными фарами — риск встретить кого-то был намного меньше, чем натолкнуться в темноте на осколки породы, которыми, будто минами, была усеяна вся пустыня. Хотя ситуация полностью вышла из-под его контроля, он чувствовал удивительное спокойствие. Удача пребывала на его стороне — он без приключений добрался до дороги и направился на юг в сторону Асьюта. Здесь уже начали встречаться люди. Крестьянин на осле. Небольшой грузовик. Затем движение стало оживленнее, и затеряться в нем оказалось совсем просто. Он пересек Нил по мосту и въехал в Асьют. На западном берегу его уже ждал на мотоцикле Нассер, добравшийся туда гораздо быстрее, хотя ему тоже пришлось пересечь реку. Он приветственно махнул рукой Халеду и поехал за ним. Они двигались на запад, высматривая подходящее место, и наконец нашли заброшенную фабрику с внутренним двориком. Замечательно! Он разбросал по сиденьям вещи, отобранные накануне у пленников, и облил машину бензином из запасной канистры, найденной в самой машине. «Лендровер» ярко вспыхнул, и он сразу почувствовал, как тепло его пламени накатилось волной на замерзшие пальцы. Халед забрался на заднее сиденье мотоцикла, и они направились в город. «Лендровер» наверняка скоро найдут, но посылать диск еще рано. Террористы должны успеть захватить заложников, доставить их в убежище и сделать запись. Скажем, три часа. Затем они вернутся в Амарну. Они сели на скамейку на берегу Нила, и Халед погрузился в размышления. Мимо них в темноте прошла молодая пара. Он слышал их приглушенные голоса, но разобрать, о чем говорили, не мог. Он вспомнил, как в гробнице раздался голос Стаффорда, и похолодел от неожиданной мысли. А если все пойдет не по плану? Полиция в ходе расследования наверняка проверит Амарну и вдруг услышит голоса пленников, зовущих на помощь? Он намеревался оставить их в живых, чтобы смягчить наказание в случае неудачи, но теперь понял, что не мог позволить себе пойти на такой риск. Он вытащил мобильник и позвонил Абдулле. — Все в порядке? — спросил он. — Да, сэр, — ответил Абдулла. — Вы хотите, чтобы мы все закрыли сейчас? — Я хочу, чтобы сначала вы заставили их замолчать. — Что? — Ты меня слышал. — Но я думал, что мы хотели… — Нам нужно заставить их замолчать! — резко оборвал его Халед. — Это приказ! Я ясно выразился? — Да, сэр. — Сделайте это до моего возвращения.IV
В комнате отдыха после первого футбольного матча по телевизору сразу началась трансляция второго, и сейчас был самый разгар игры. Оба сокамерника Нокса оказались болельщиками и, меняясь местами, следили за ходом матча в смотровое окно, жестикулируя и крича вместе с полицейскими. Омар погиб. Наконец-то все начинало проясняться. Они с Ноксом познакомились недавно, но быстро сблизились. Родственные души и единомышленники. Такой мягкий, задумчивый и застенчивый молодой человек. Было трудно представить, что он вышел из семьи египетских гангстеров, хотя, возможно, именно поэтому он и сделал такой выбор, решив заняться археологией. Чтобы отойти от своих собственных корней. С другой стороны, теперь становилось понятным, чему именно он мог быть обязан своим недавним повышением. Самое печальное, что Фарук был прав — смерть Омара на его совести. Он годами ездил на джипе, зная, что ремень безопасности сломан, а от аварии никто не застрахован, и ничего не сделал. Но в Египте таким вещам не придаешь особого значения. Пока что-нибудь не случится. Громкий восторженный крик. Кто-то забил гол. Он закрыл уши руками, с горечью думая о судьбе друга и изо всех сил желая вернуть память. Вспомнить, что случилось, стало его долгом перед памятью Омара. Но минуты тянулись, и ничего не менялось.V
Тяжело ступая, Фейсал двигался за Абдуллой по проходу гробницы, выставив вперед автомат, будто разгоняя духов. По природе будучи спокойным человеком, он хотел отслужить положенные три года и вернуться домой. Фейсал верил в работу, в Аллаха, что нельзя подводить других, хотел жениться на хорошей женщине, родить и воспитать много-много детей. По словам дяди, армия сделает из него настоящего мужчину. Но кто мог подумать, что он окажется втянутым в такую историю? Но Халед отдал приказ, а не выполнить приказ Халеда нельзя. Он этого не простит. Они добрались до шахты и остановились. — Кто там? — крикнула девушка, Гейл. — Что происходит? — Ее голос звучал жалобно и больно отозвался в сердце, напомнив, как вчера утром она угостила его шоколадом, как они вместе смеялись и шутили. Как, черт возьми, могло случиться, что все так плохо? — Я буду светить, — сказал Абдулла, — а ты это сделаешь. — Почему я? — Вы отпустите нас? — спросила девушка. — Пожалуйста! Умоляю! — А ты что думаешь? — прошипел Абдулла. — Я буду светить фонарем. А ты… ну, сам знаешь! — Давай я буду светить, а ты все сделаешь, — возразил Фейсал. Он перегнулся через край, будто это могло как-то помочь решить проблему. Гейл зажгла спичку — наверное, они оставили там коробку — и жалобно смотрела на них снизу. — Жаль, что у нас нет одной из гранат капитана, — пробормотал Абдулла. — Все было бы гораздо проще. — Ты имеешь в виду — для нас? Внизу послышались всхлипывания второй женщины. Фейсал изо всех сил старался не обращать на них внимания. — Мы сделаем это вместе, — наконец предложил Абдулла. — А потом проверим с фонарем. Согласен? — Мне это не нравится, — ответил Фейсал. — Думаешь, мне это нравится? — разозлился Абдулла. — Но или мы сделаем это, или придется держать ответ перед Халедом. Фейсал глубоко вдохнул. Он забивал скот на ферме с самого раннего детства. Здесь было то же самое. Скот для забоя. — Ладно, — согласился он и взял автомат на изготовку. Внизу пронзительно закричали. — На счет «три», — предложил Абдулла. — На счет «три», — согласился Фейсал. — Один, — начал считать Абдулла, — два…ГЛАВА 31
I
Огюстэн вернулся домой разбитым и встревоженным. После сцены с Фаруком, когда тот его стукнул, полицейский относился к нему с таким презрением, что он совсем упал духом. Он спросил разрешения навестить Нокса в участке, но в ответ Фарук рассмеялся ему в лицо. Обычно Огюстэн отличался жизнерадостностью и оптимизмом, но только не сегодня. Он не помнил, чтобы ему приходилось так плохо. Какая-то сумасшедшая тетка высунулась с нижнего балкона и начала кричать ему о насильниках, которых он приводит в гости. У него не осталось сил даже ответить ей в том же духе. Он насыпал лед до середины бокала, открыл новую бутылку односолодового виски и отнес его в спальню, где поставил на стол. Затем он подошел к шкафу и поднял стопку футболок. Папку трогали. Это точно. И неудивительно. Нокс ничего не сказал по телефону, он ведь был мужчиной, а мужчины такие вопросы не обсуждают, хвала Господу. Но Огюстэн заметил в его голосе легкое колебание. Тогда он отнес его на пережитые волнения. И только позже сообразил, что тому наверняка потребуется чистая рубашка и он обязательно натолкнется на папку. Это был знак судьбы. Она всегда воздавала по заслугам. Он вытащил фотографии и разложил их на одеяле. Ему больше всего нравилась первая, в том числе и потому, что ее подарила сама Гейл. На ней были сняты они втроем ближе к вечеру в пустыне, обнявшись за плечи и счастливо смеясь, на фоне красно-золотых песчаных дюн и низких розовато-лиловых и оранжевых облаков, напоминавших жуков, ползущих по яркому синему небу. Снимок сделал седой бедуин, на которого они случайно наткнулись: казалось, он появился ниоткуда вместе со своим одиноким печальным верблюдом. Огюстэн, Гейл и Нокс. В тот день с ним что-то произошло. Когда Гейл подарила ему фотографию, он не смог засунуть ее в обычный альбом и хранил в отдельной папке. Позже к ней добавились другие с ней и Ноксом, но больше, где она сфотографирована одна. Он не заметил, как выпил весь бокал, и плеснул в него еще виски. Зачем останавливаться на одной женщине, если можешь иметь двадцать? В глубине души он всегда испытывал презрение к верности. Каждый мужчина вел бы себя так, как он, если бы мог себе позволить. Моногамия для неудачников. Может, он просто старел, но вечера, проведенные с Ноксом и Гейл, показали ему всю ущербность той жизни, которую он вел. Ему все труднее становилось находить себе женщин. Он потерял контроль, а может, интерес. И у него появилось совсем иное желание. Он не мог понять, чего именно хочет, но оно становилось все сильнее, и новые победы над женщинами перестали радовать. Однажды пару месяцев назад он проснулся и, поддавшись неудержимому желанию, оторвал от стены огромный кусок обоев, напоминавший коросту. Инстинкт вить гнездо! Боже мой! До чего он дошел! И все же это не было любовью. Как это объяснить Ноксу? Ему очень нравилась Гейл, но он не домогался ее и не пытался завоевать. У него не щемило сердце от того, каким взглядом она смотрела на Нокса. Потому что на самом деле его мучило не это, а та искра, которая между ними проскочила, застав обоих врасплох. Одна из неожиданных опасностей археологии заключалась в том, что жизнь других становилась невольным упреком для своей собственной. Продолжительность жизни древних александрийцев достигала тридцати пяти лет, то есть меньше, чем он уже успел прожить. И им удалось успеть так много! В отличие от него. Он был недоволен своей жизнью. И стал покупать виски ящиками. Он лежал на кровати, закинув руки за голову. И смотрел на свежевыбеленный потолок, понимая, что ночь будет долгой.II
— Я не могу это сделать, — пробормотал Фейсал, отступая от края грязевика. — Не могу. И не буду. — Ладно, — разозлился Абдулла. — Я это сделаю. Только я не позволю, чтобы ты тыкал в меня пальцем, если все провалится. — Нет, — возразил Фейсал. — Никто из нас не будет этого делать. Это неправильно. Плохо. И ты сам это знаешь не хуже меня. — И ты сам об этом скажешь капитану Халеду? Так что ли? — огрызнулся Абдулла. Фейсал скривился. Абдулла прав. Он только однажды почувствовал на себе тяжелую руку офицера, но после этого неделю провел в больнице и больше такого не хотел. — Что именно он приказал? — спросил он. — Я уже говорил. Заставить их молчать. — Заставить молчать, — повторил Фейсал. — А почему он выразился именно так? Потому, что если все выйдет наружу, то он заявит, что мы неправильно его поняли. Нас повесят, а его слегка пожурят и отпустят. Абдулла хмыкнул. Такая мысль приходила в голову каждому из них. — И что ты предлагаешь? — Сделать именно то, что он приказал. Заставить молчать. — Не понимаю. — Здесь две доски. Мы положим их по краям шахты, натянем между ними простыни и одеяла и придавим края камнями. Они поглотят все звуки, тем более что и вход мы закроем. — Ну, не знаю… — Абдулла вздрогнул. — Если он узнает… — А как? Я не собираюсь ему рассказывать. А ты? — Даже в этом случае. — Ты считаешь, лучше убить их? Абдулла посмотрел вниз и, подумав, неохотно кивнул: — Ладно. Так и сделаем.III
У Нокса болело все тело, и сон никак не шел. Теперь он понимал, что имеется в виду, когда говорят об «усталости костей». В камере сыро, скамья, где он лежал, жесткая, сокамерники, будто сговорившись, храпели по очереди. В комнате отдыха по-прежнему работал телевизор, причем на полную громкость. Египтян, казалось, это ничуть не беспокоило — они рождались уже с затычками в ушах, — но для Нокса все происходящее было внове. Только ближе к утру ему удалось немного забыться, но это был даже не сон, а какое-то близкое ко сну состояние полудремы. Он не знал, сколько оно длилось, как вдруг послышался знакомый голос. Голос Гейл. Сначала он решил, что все еще спит, и улыбнулся, но потом понял, что это не сон. Он понял это по выбору слов и по напряжению в голосе. Он вздрогнул, сел и, сообразив, в чем дело, тут же рванулся к двери и приник к смотровому окну. На экране телевизора появилась Гейл и еще два человека на коленях, а за ними — зловещие фигуры в замотанных лицах с автоматами на груди. — Гейл! — закричал он, не веря своим глазам. — Гейл! Он принялся стучать кулаком по двери. — Заткнись! — пробурчал один из сокамерников. — Гейл! — Он не мог остановиться. — Гейл! — Я сказал — заткнись! Хлопнула дверь, и показался заспанный полицейский. Он бросил сердитый взгляд на Нокса и стукнул ногой по двери камеры. Нокс не обратил на него внимания, продолжая жадно смотреть на экран через плечо полицейского. Это точно была Гейл. Он еще раз выкрикнул ее имя, чувствуя полную беспомощность и ничего не понимая. Полицейский отпер дверь и открыл ее, угрожающе постукивая дубинкой по бедру. Но Нокс оттолкнул его и ворвался в комнату отдыха, тупо задрав голову на экран и ловя каждое ее слово. Полицейский схватил его за плечо. — Назад в камеру, — произнес он, — иначе мне придется… — Она — мой друг! — отмахнулся Нокс. — Дайте посмотреть. Полицейский отступил назад, и Нокс перевел взгляд на экран. Запись кончилась, и на экране вновь возникла студия. Консервативно одетые дикторы — мужчина и женщина — сообщали новости. Никто никогда не слышал об Исламском братстве Асьюта, но власти были уверены в благополучном разрешении кризиса. Во врезке вновь пошла запись заложников. Нокс с замиранием сердца следил, как Гейл подняла руку. Это что-то ему напомнило, но он так и не понял, что именно. Сзади стукнула дверь, и он обернулся. Подошли еще два полицейских, и теперь они приближались к нему с видом, не предвещавшим ничего хорошего. — Там — моя подруга, — объяснил он, показывая на экран. — Ее взяли в заложники. Пожалуйста, я должен… Первый удар пришелся ему в бедро. Он не видел его и не имел возможности приготовиться. Острая боль пронзила ногу, и он упал на одно колено. Второй удар был нанесен по лопатке и частично по затылку — в глазах вспыхнул сноп искр и запрыгали амебы. Он упал лицом вниз. Внезапно перед ним возникла картина с ним за рулем и сидящим рядом Омаром. Они смеялись какой-то шутке. Запах бензина. Затем его кто-то схватил за волосы и прошептал что-то в ухо, но в них стоял такой звон, что он ничего не мог разобрать. Голова опять упала, и он щекойпочувствовал холодный камень пола. Его за ноги оттащили обратно в камеру.IV
Заспанный Нагиб, зевая, вышел на кухню, чувствуя сухость во рту и рассчитывая на первую чашку утреннего чая. Но жена даже не обернулась, продолжая смотреть на экран телевизора. — Что там? — спросил он. — Вчера в Асьюте похитили иностранцев. Телевизионщиков. Рассказывают, что те снимали фильм в Амарне. Ты видел их? — Нет. — Похоже, эта женщина помогала в поисках мавзолея Александра Македонского. Помнишь ту пресс-конференцию с Генеральным секретарем и другим мужчиной? — Тем, кого ты нашла привлекательным? Ясмин покраснела. — Я просто сказала, что он славный. — И что они говорят? — Что их машину нашли сгоревшей в Асьюте и какому-то полуслепому нищему заплатили, чтобы он принес диск на телевидение. Они прокручивают этот ролик постоянно. Судя по всему, они требуют освободить людей, арестованных за изнасилование и убийство. Нагиб нахмурился: — Террористы требуют освободить насильников и убийц? — Они утверждают, что те невиновны. — Даже так?! — Бедная женщина! — сказала Ясмин. — Как она все это выдерживает? Нагиб положил руку на плечо жены. Запись заложников транслировалась в окошке на экране, и он видел ужасный испуг заложников, кровь на лице мужчины из свежей раны, а направленный снизу свет отбрасывал странные тени. Комментаторы сменяли один другого, осуждая этот акт насилия и обсуждая шаги, которые должно предпринять правительство. Нагиб тоже никак не мог оторваться от телевизора, хотя ему надо было на работу, разобраться с бумагами и выкроить время встретиться с местными гаффирами. Но в отличие от жены его удерживало не сострадание к заложникам, а что-то другое. Полицейский инстинкт говорил ему, что здесь что-то не так. Но что именно, он никак не мог уловить.ГЛАВА 32
I
Во рту у Нокса было сухо и липко. Он вытер губы тыльной стороной ладони и увидел, что на ней осталась кровь. Он выпрямился на скамье и, почувствовав тошноту и головокружение, подождал, пока приступ не пройдет. Но самым ужасным оставалось воспоминание о том, что он увидел по телевизору. Гейл на коленях, испуганная и в заложниках у террористов. Он наклонился вперед, боясь, что его вырвет, но сдержался. Он поднялся, нетвердыми шагами подошел к двери, заглянул в смотровое окно. Телевизор по-прежнему был настроен на новости, хотя кто-то все-таки сделал звук потише. На экране снова появилась она, читавшая заявление, каждое слово которого прочно отпечаталось у него в голове. «Исламское братство Асьюта. Обращаются хорошо. Если не будет предпринято попыток разыскать нас. Отпустить, не причинив вреда, если на свободу будут выпущены их люди. Если не отпустят в течение четырнадцати дней…» Этот взгляд на ее лице. Дрожащие руки. Она до смерти напугана, напугана чем-то неотвратимым, а не тем, что произойдет через четырнадцать дней. Нокс не был ее родителем, но он понимал, что чувствуют родители — это отчаянное желание помочь и бессилие. Дикое чувство. Невыносимое, но которое приходится терпеть, ибо нет выбора. — Твой друг — один из заложников? Нокс моргнул и обернулся. К нему обращался человек в белом костюме. — Прошу прощения? — Твой друг — один из заложников? — Да. — Кто именно? — Девушка. — Шатенка или брюнетка? — Брюнетка. — Неожиданная вспышка памяти. Разговор с двумя людьми. Один с пасторским воротником, другой тучный. — Она милая. — Это верно. — Подружка? Нокс покачал головой. — Мы просто работаем вместе. — Само собой, — улыбнулся тот. — Я реагирую так же, если мои коллеги попадают в беду. Я зверею и дерусь с полицейскими. — Она еще и друг. Он кивнул. — Не важно. Я просто хотел сказать, что мне ужасно неприятно, что с ней могли так поступить мои соотечественники. Если я чем-то могу помочь… — Спасибо. — Он посмотрел на экран. В этой записи что-то не давало ему покоя. — Я — плохой человек. Поэтому-то и здесь. Но я не понимаю, как люди, выступающие от имени Аллаха, могут думать, что он такое одобрит. — Пожалуйста, — попросил Нокс, призывая к тишине. Он вновь сосредоточился на экране. Запись пошла сначала. Гейл опустилась на колени, затем села в позицию лотоса и подняла правую руку для выразительности. Такую позу он видел совсем недавно. Но где? Он больно впился ногтями в ладонь, заставляя себя сосредоточиться. И вспомнил! Мозаика. Фигура в центре семиконечной звезды. Да! По телу пробежали мурашки. Гейл посылала ему сообщение.II
Телефон продолжал назойливо звонить и никак не останавливался. Огюстэн старался не обращать на него внимания, и тот наконец затих. Но было уже поздно — археолог понял, что заснуть больше не удастся. Во рту сухо и противно, а в голове будто работала целая бригада рабочих, сносивших дом. Значит, наступило утро. Он повернулся на бок и, прикрыв глаза от косых лучей солнца, посмотрел на часы. Огюстэн уже не мог так легко справляться с похмельем как и раньше. Он встал, чувствуя, как в животе что-то перемещается и хлюпает. В который раз он дал себе слово изменить образ жизни. Однако впервые он подумал об этом с легким приступом паники, как подросток на надувном матрасе, осознавший, что заплыл слишком далеко. Он добрался до туалета, склонился над унитазом, и его вырвало: казалось, что темно-желтым потокам не будет конца. Заметив, как оживились муравьи, проложившие по стене дорогу из полуоткрытого окна к полу вокруг унитаза, он испугался, что у него диабет. Разве сахар в крови не один из первых признаков? Господи! Может, поэтому он все время чувствовал себя таким разбитым? А может, муравьев привлекали остатки непереваренной пищи? Теперь их ползало целое полчище. Телефон опять зазвонил и отвлек от неприятных мыслей. — Да? — ответил он. — Ты видел? — спросил Мансур. — Видел — что? — Гейл. В новостях. — Огюстэн включил телевизор и обомлел. Он ожидал чего-то неприятного, но услышанное повергло его в шок. Он замер в кресле и пришел в себя только от голоса в трубке: — Огюстэн! Ты меня слышишь? — Да. — Я пытался связаться с Ноксом. В гостинице его нет. И на звонки не отвечает. — Я знаю, где он. — Ему надо сообщить. И сделать это должен кто-то из близких. — Я сообщу. — Спасибо. И дай мне знать, когда поговоришь с ним. И чем я могу помочь. — Разговор закончился, и Огюстэн повесил трубку. Ошарашенный, он по-прежнему чувствовал тошноту, но теперь причина была другой. Он быстро умылся, принял душ, надел чистую одежду и поспешил вниз к мотоциклу.III
— Мы здесь все умрем, — всхлипывая, причитала Лили. — Так и будет. — Нас найдут, — ответила Гейл. — Никто нас не найдет. — Нет, найдут! — Откуда такая уверенность? Гейл помолчала. Она еще не говорила о Ноксе и о послании, адресованном ему. Шансы были невелики, и ей не хотелось перекладывать ответственность за надежду на него. Но Лили находилась на грани нервного срыва и нуждалась в надежде. — У меня есть друг, — сказала она. — А-а, у тебя есть друг! — язвительно повторила Лили. — И нас поэтому спасут! — Да! — подтвердила Гейл. Уверенность в ее голосе, казалось, слегка успокоила Лили, но она не сдавалась, чувствуя, что может вытянуть из Гейл побольше. — И как нам может помочь твой друг? — не унималась она. — Он — медиум или что-то в этом роде? — Я сказала ему, где нас искать. — Что? — переспросил Стаффорд из темноты. — Когда записывали обращение, я дала ему знать, что мы в Амарне, а не в Асьюте. — Каким образом? — Это сложно объяснить в двух словах. Стаффорд хмыкнул, не скрывая иронии: — А вы куда-то спешите и боитесь опоздать? Я правильно понял? — Существует изображение Эхнатона, с которым мы оба знакомы, — вздохнула Гейл. — Положение, в каком он сидит, очень необычно. — Вы поэтому поменяли позу, когда зачитывали обращение? — Да. — Но я не помню, чтобы видел такое изображение Эхнатона. — Нет? — отозвалась Гейл. Наступило короткое молчание. Гейл отлично представляла, с каким каменным выражением сидит Стаффорд. — И вы действительно считаете, что ваш друг может сделать нужные выводы? — спросил наконец он. — Из одной лишь позы? — Да. Я так считаю. Лили дотронулась до ее руки. — А как его зовут, этого друга? Гейл глубоко вдохнула. Произнести его имя вслух ей казалось похожим на какое-то признание. — Дэниел Нокс. — А его послушают? Я имею в виду, что от него будет мало толку, если его никто не знает. Он известен? — О да, — утвердительно ответила Гейл, радуясь, что на этот раз она была уверена в своих словах. — Он очень хорошо известен.ГЛАВА 33
I
Металлическая дверь комнаты допросов со скрипом открылась, и вошел Фарук с подносом, на котором стояли две чашки кофе, лежала стопка бумаги и магнитофон. Он поставил поднос на стол и сказал: — Я слышал, что сегодня ночью вы нарушили покой? — Мою подругу захватили в заложники, — ответил Нокс. — И она послала мне сообщение. — Как же, как же, — отозвался Фарук. — То самое пресловутое сообщение. Мои коллеги обсуждают его все утро. — Вы должны сказать об этом следственной бригаде. Это может быть важным. — Сказать им что именно? Что, по вашему мнению, она послала вам сообщение, но вы не знаете, какое именно? И чем это может помочь? — Отпустите меня. И я все выясню. — Конечно. Мне надо выпустить всех убийц, верно? Чтобы они помогли вам в поисках. — Пожалуйста! Умоляю! По крайней мере сообщите тем, кто ведет следствие по похищению заложников… — Мистер Нокс, успокойтесь. Один из моих коллег уже связался с Асьютом, уверяю вас. Они перезвонят, если захотят узнать больше. Пока звонков нет. Если они позвонят, я дам вам знать. Даю вам слово. А теперь мы можем заняться нашими делами? — Нашими делами? Фарук закатил глаза. — Вчера вечером я предупредил вас, что собираюсь выдвинуть обвинение в убийстве Омара Тофика, помните? Или вы забыли? — Нет, не забыл. — Это хорошо. К вам еще не вернулась память? Вы готовы рассказать, что произошло на самом деле? Почему вы заехали в кювет? — Я не заезжал. — Именно заезжали! И я хочу знать почему! — Он чуть подался вперед, и в глазах мелькнул огонек. — Все дело в раскопках Петерсона, так ведь? Нокс помолчал. При других обстоятельствах он бы не стал потакать неуклюжим попыткам Фарука заставить его оговорить себя. Но Гейл находилась в опасности и нуждалась в его помощи. А ключ к ее сообщению был в мозаике на раскопках Петерсона. — Да, — подтвердил он. — Дело в них. — Я так и знал! — воскликнул Фарук, сжимая кулак. — Я так и знал! И что это? — Подземный комплекс. Камеры, коридоры, катакомбы. — И поэтому вы завезли Омара в кювет? — Я не завозил Омара в кювет. — Ну конечно! — ухмыльнулся Фарук и взял ручку. — Пусть так. Скажите мне, как найти это место. Поверьте, если вы станете сотрудничать, всем будет лучше. — Сделаем по-другому, — ответил Нокс, стараясь придать своему голосу всю уверенность, на которую был способен. — Отвезите меня туда, и я все покажу.II
В полицейском участке Огюстэна ждало разочарование. Все посещения Нокса были запрещены, встретиться с ним не удалось даже за взятку. Сейчас, похоже, Нокс на допросе. Ему предложили вернуться через час. Он вышел на ступеньки при входе в участок, чувствуя злость и необходимость сделать хоть что-нибудь, чтобы сдвинуть все с мертвой точки. Чистое небо было голубым, но солнце стояло еще слишком низко, чтобы припекать. Он потер щеки и помассировал виски, надеясь, что в голове прояснится. За ним водилось, что иногда среди разговора он вдруг ни с того, ни с сего начинал срываться и выказывать неуважение к собеседнику. Тогда он сразу прекращал говорить и ограничивался только кивками и хмыканьем. Люди его считали невоспитанным. Не исключено, что Костасу что-то известно. В конце концов, Нокса арестовали у него в квартире. Он сел на мотоцикл и, несмотря на утреннее движение, довольно быстро добрался до дома грека и оставил мотоцикл на узкой аллее. Пожилой грек поморщился, почувствовав запах перегара от виски. — Это после вчерашнего, — объяснил Огюстэн, проходя в квартиру. — Как скажешь. — Ты слышал о Ноксе? Костас кивнул. — Его арестовали прямо здесь, — сказал он, его руки тряслись, а глаза слезились. — Это было ужасно. А про Омара — это правда? — Что он погиб — да. А что по вине Нокса — нет. Послушай, у меня мало времени. Мне надо знать, о чем вы с Ноксом говорили. — О разном. О терапевтах. О карпократах. — Карпократах? — В голове Огюстэна стало проясняться. — А о чем именно? — Среди прочего о том, что они узнавали друг друга по татуировке на правой ушной раковине. — В самом деле? — Да. И у Нокса была такая же реакция. Он спросил меня, почему ими могут интересоваться библейские археологи. В этот момент появилась полиция. Но думаю, я знаю ответ. — И в чем он? — Карпократы слыли настоящими эстетами. Они не просто восхищались философией людей вроде Платона, Аристотеля и Пифагора. Они украшали храмы их портретами и бюстами. — И что из этого? — нахмурился Огюстэн. — Как это связано с интересом библейских археологов к бюсту Платона? — Э-э, нет! — рассмеялся Костас. — Ты меня не понял. Не к бюсту, а к портрету. И не Платона. — Тогда — кого? — Если верить древним источникам, то карпократы обладали единственным сделанным портретом Господа нашего и Спасителя Иисуса Христа.III
— Расскажи нам о нем, — попросила Лили. — О ком? — спросила Гейл. — О своем друге. О Дэниеле Ноксе, кажется? О том, кто собирается нас спасти. — А-а, о нем, — вздохнула Гейл. — Да, — не сдавалась Лили. — О нем самом. Гейл откинула прядь черных волос, упавших на бровь, и собрала их сзади в пучок. — Он — просто человек, с которым мы вместе работаем, вот и все. Но у него есть дар делать так, что все получается. — Дар! — повторил за ней Стаффорд. — О Господи! — Я не могу это выразить иначе. Если нас и можно найти, то он это сделает. — А между вами двоими?.. — спросила Лили. — Нет. — Она почувствовала, что в ответе прозвучала неуверенность, и добавила: — Это сложно. Мы уже знакомы очень давно. — Ну пожалуйста, Гейл. Та вздохнула. — Мой отец очень много для меня значил, когда я была ребенком. Он значил все. Единственное, чего я всегда хотела, так это радовать его. Я стала египтологом, потому что он тоже им был, потому что я могла ездить с ним на раскопки. Так я впервые попала в Амарну, хотя в то время еще училась в школе. Он тогда начинал новые раскопки в Малави — прямо напротив этого места на другом берегу. Я должна была стать его помощницей, но он все откладывал отъезд, а потом начался учебный год, и мне пришлось пойти в школу. Позже я узнала, что мое место занял этот Дэниел Нокс. — Она сделала глубокий вдох. — Дело в том, что мой отец… как бы лучше выразиться… предпочитал мужчин женщинам. — Понятно. — И я все неправильно поняла. Я решила, что он от меня отказался из-за того, что влюбился в Нокса, или, вернее, что Нокс заставил в себя влюбиться. Но я ошибалась. И не потому, что дело заключалось совсем в другом. Не говоря уже о том, что и Нокс был другим. Отец несколько раз пытался мне это объяснить, но я не слушала. Я предпочитала злиться. Это было праведно, что ли. Но время шло, я росла и начала понимать, как сильно мне не хватает отца. И когда я уже была готова проглотить свою гордость и все исправить, пришло письмо. Несчастный случай. Он упал и разбился насмерть. — Господи! — сказала Лили. — Мне так жаль. — Это ничего не должно было значить. В конце концов, между нами не существовало близости уже много лет. Но на самом деле это потрясло меня. И я пустилась во все тяжкие. Я спала со всеми и не спала ни с кем конкретно. Я начала пить. Я принимала наркотики. Пока в конце концов не взяла себя в руки. И сделать это, среди прочего, помогла мне злость. Не на отца. А на Нокса. Понимаете, помощницей отца должна была стать я, а не Нокс. И тогда я оказалась бы рядом с отцом во время этого восхождения. И я бы его спасла. Отсюда логически следовало, что его убил Нокс. Он превратился для меня в козла отпущения, чтобы снять вину с себя самой. Господи, как же я его ненавидела! — Она печально покачала головой, до сих пор отказываясь верить в силу своей ненависти. — Я хочу сказать, что ненавидела его по-настоящему. — Судя по всему, эта ненависть осталась в прошлом, — заметила Лили. — Что же произошло? Вопрос застал Гейл врасплох, и она задумалась, прежде чем ответить. Когда она наконец сообразила, в чем дело, то не могла сама удержаться от смеха. — Я познакомилась с ним, — ответила она.ГЛАВА 34
I
Фарук крепко держал Нокса за плечо, пока они шли по участку, скорее чтобы показать, кто из них главный, нежели из боязни побега. Они устроились на заднем сиденье полицейской машины, а за руль сел Хосни. Нокс смотрел в окно и наблюдал, как они выехали из Александрии и по мощеной дороге направились на юг к озеру Мариут. Он надеялся, что поездка освежит его память, но в голову ничего не приходило. Ему все больше становилось не по себе. С Фаруком шутки были плохи. Сидевший рядом Фарук, будто чувствуя это, отодвинулся и стал смотреть в свое окно, готовясь свалить на него всю вину за возможную неудачу. Они свернули на узкую дорогу и пересекли оросительный канал. Два охранника в форме играли в нарды. В памяти Нокса что-то мелькнуло и тут же исчезло. Один из охранников узнал их имена и цель приезда, позвонил по телефону и, махнув рукой, пропустил. Машина, переваливаясь на ухабах, проехала по едва заметной дороге и пересекла небольшую гряду, у подножия которой располагались строения и стоял белый пикап. Фарук схватил Нокса за воротник, будто тот был провинившимся щенком, и вытащил из машины. — Ну? — спросил он. Несколько молодых землекопов показались на гребне гряды и, хихикая, стали наблюдать, как полицейский обращался со своим заключенным. Но с появлением человека с пасторским воротником улыбки с их лиц моментально слетели, будто забава была развлечением, а развлечение — это грех. Петерсон. Наверняка это он. И хотя он мельком видел на балконе лицо нападавшего, но до конца так и не был уверен. Человек спустился с гряды, глядя на Нокса с презрением, но без малейшего страха. — Детектив, — сказал он, — это снова вы. — Да, — подтвердил Фарук, — это снова я. — И что вас привело сюда на этот раз? Фарук бросил взгляд на Нокса. — Вы помните мистера Дэниела Нокса? — Я спас ему жизнь. Такое трудно забыть. — Он утверждает, что обнаружил здесь кое-что. Древние катакомбы. — Но это смешно! Если бы они существовали, я бы об этом знал! — Да, — подтвердил Фарук. — Наверняка знали бы. — Этот человек убил Омара Тофика, — возмущенно произнес Петерсон. — Он будет утверждать что угодно, лишь бы свалить свою вину на других. — Он говорит, что его слова можно легко подтвердить или опровергнуть. Или у вас с этим какие-то проблемы? — Только то, что это пустая потеря времени, инспектор. — Хорошо. — Он повернулся к Ноксу. — Итак? Нокс надеялся, что пребывание на месте поможет ему вспомнить, но воспоминания так и не приходили. Он огляделся, надеясь на чудо. Башни электростанции. Несколько промышленных зданий. Два человека, прокладывающих трубу экскаватором. Стоявшие полукругом молодые археологи, державшие как оружие молотки и мотыги. Они служили лишним подтверждением тому, в чем он и так уверен, — здесь находились древние катакомбы. Эти люди спускались туда и выходили оттуда так, что их никто не видел. Возможно, они работали только под покровом темноты… Его взгляд переместился на административную постройку и натянутый рядом тент от солнца. Он может что-то скрывать? Но на фотографиях вход в катакомбы размещался явно на открытой поверхности, поэтому, если только они не передвинули сюда офис со вчерашнего дня… Нет, он и сам это видел по колеям, проложенным колесами машин и на стоянке, не говоря уже о сходящихся сюда многочисленных следах… Следы. Точно! Постоянное хождение изо дня в день наверняка оставило протоптанную тропинку. Он огляделся. Следы шли со всех сторон. — Итак? — повторил Фарук, явно теряя терпение. Вспышка памяти. Уже в темноте, когда он бежал и сердце, казалось, вот-вот выскочит из груди, он натолкнулся на проволочную ограду. Такая ограда виднелась слева, она защищала территорию электростанции, и к ней вела едва видная тропа. Других альтернатив не было. Он кивнул в ее сторону. — Нам туда, — сказал он.II
Огюстэн сошел со ступенек дома Костаса, так и не придя в себя от изумления. Портрет Иисуса Христа. Тогда упоминание лика Христа в проповедях Петерсона не было простым оборотом речи. Он охотился за настоящим. Он завел мотоцикл, выехал с участка, покрытого песком, и собрался уже направиться в полицейский участок, но неожиданно сообразил, почему карпократы казались ему так знакомы. Он снова припарковал мотоцикл и со злостью рванулся обратно. — Тайное евангелие от Марка! — закричал он, едва Костас открыл ему дверь. — Почему ты не сказал мне о Тайном евангелии от Марка? — Потому что его не существует, — ответил Костас. — Что ты такое говоришь? Как я мог о нем слышать, если его не существует? — Ты слышал о единорогах, верно? — Это не одно и то же! — Это именно одно и то же, — возразил Костас. — Тайное евангелие является выдумкой, порожденной жадностью и злобой. Его никогда не существовало. И оно никак не связано с происходящим. — Ты не можешь этого знать. Во всяком случае, наверняка. — Я посвятил свою жизнь поискам правды! — гневно ответил Костас. — Подделки являются настоящим бичом. Разговоры о них даже с целью простого опровержения придают им статус, которого они не заслуживают. — И все равно, — не сдавался Огюстэн, — ты должен был мне сказать. Наш друг в беде. И я должен знать все. Какое-то время Костас продолжал хмуриться, потом со вздохом сдался. — Что ж, пусть будет по-твоему, — сказал он, увлекая Огюстэна в библиотеку. — Что тебе уже известно? — Немного, — пожал тот плечами. — Несколько лет назад здесь работала какая-то американка, писавшая книгу о евангелистах. Кажется, ее звали Мария. — О да, — кивнул Костас. — Я помню ее. А вы с ней?.. — Мы встречались пару раз, — признался француз. — Она рассказала мне, что Марк написал два Евангелия. Одно для необразованных масс, а другое — для своего узкого круга. Оно называлось Тайным евангелием Марка, и в нем содержались загадочные и сомнительные постулаты, и что оно имело какое-то отношение к карпократам. Вот и все, что я знаю. Костас вздохнул: — Прежде всего никакого второго Евангелия не существовало. — Как скажешь. — Да. Я говорю именно так. А причина, по которой ты об этом слышал, вот в чем. В пятидесятые годы молодой историк по имени Мортон Смит занимался разборкой библиотеки в монастыре Map Саба.[276] Он заявил, что на последних пустых страницах издания семнадцатого века, содержащего сборник писем Игнатия Антиохского, он нашел рукописный, текст. В этом не усматривалось ничего необычного из-за нехватки и ценности бумаги. Но это был текст неизвестного письма, предположительно написанного Климентом Александрийским, чье содержание оказалось настолько шокирующим, что стало настоящим открытием, сделавшим имя и карьеру Мортону Смиту. Более того, по странному совпадению оно подтверждало его любимую теорию, лишенную других каких-либо значимых доказательств. — Как удачно! — Он написал об этом две книги, — кивнул Костас. — Одну — для широкой общественности, а другую — для специалистов. — Совсем как евангелие от Марка. — Вот именно, — согласился Костас. — Без сомнения, один из его сомнительных розыгрышей. — Розыгрышей? Костас скривился. — Для настоящих историков есть разница между подделкой и розыгрышем. Розыгрыш призван выставить экспертов легковерными дураками, и злоумышленник, добившись успеха, обычно признается, что просто пошутил. А целью подделки является обмануть навсегда и обогатить своего создателя. Розыгрыш является озорством и может возмущать, но по крайней мере он держит ученых в тонусе. А подделкам нет оправдания! Что ставит перед потенциальным шутником трудноразрешимую проблему. Что, если розыгрыш раскроет кто-нибудь другой, а не он сам? Тогда обман будет раскрыт и его обвинят в подделке. Он будет разорен, и не исключено, что против него возбудят дело. Поэтому шутники стараются принять меры предосторожности. Например, они могут сообщить доверенной третьей стороне о своих планах с указанием открыть правду в назначенный день. Или вставить какую-то заведомую несуразицу, вроде римского воина в фильме с наручными часами. Конечно, не такую очевидную, но в качестве примера сойдет. Огюстэн понимающе кивнул: — Ты имеешь в виду, что если кто-то хочет сделать подделку, но боится, что его поймают, он может вставить туда пару таких анахронизмов, чтобы выдать это за неудавшийся розыгрыш, если план не сработает? — Точно! И Мортон Смит поступил именно так. Он использовал метафору о соли, например, которая имеет смысл только в современном понимании значения этого слова, а во времена Климента под солью имелись в виду только каменные кристаллы. Не говоря уже о том, что Мортон — известный во всем мире производитель соли. — Но это все уж слишком тонко. — Да, но надо помнить, что он не хочет быть раскрытым. Ему нужно только алиби на случай провала. — И он провалился? Костас пожал плечами. — Многие ученые сразу заявили о подделке, но либо по доброте, либо стеснительности не стали показывать на него пальцем. Они заявили, что это была подделка семнадцатого или восемнадцатого века, хотя в те времена вряд ли кому было нужно изготавливать такую подделку, чтобы просто поставить книгу на полку… В любом случае сейчас такое бы не прошло. Все, связанное с письмом, подвергли анализу современными методами. Почерк, словарь, фразеологию. Ничего не сходится. И вывод может быть только один. Это — современная подделка, и ответственность за нее лежит на Мортоне Смите. Огюстен знал по опыту, что, едва научные споры затихали, потому что одной из сторон удалось взять верх, тут же появлялся какой-нибудь новый аргумент, вновь разжигавший разногласия, и все начиналось сначала. Но на его лице эти мысли никак не отразились — ему было нужно, чтобы Костас продолжал. — Очень хорошо, — сказал он. — Это письмо — презренная подделка. Но о чем конкретно в нем говорится?ГЛАВА 35
I
Нокс редко чувствовал себя в такой изоляции, как на пути по тропинке. Объединенную недоброжелательность Фарука, Петерсона и молодых археологов, казалось, можно было пощупать. Но он все равно старался выглядеть уверенным, не переставая внимательно изучать взглядом каменистый грунт в надежде найти на нем возможные зацепки. Но до ограды он добрался, так ничего и не заметив. — Это здесь, — сказал он. — Где-то здесь. Фарук смерил его уничтожающим взглядом. — Где-то здесь? Нокс кивнул в сторону юга: — Чуть подальше. — С меня достаточно. — Это правда. У меня есть фотографии. — Фотографии? — Фарук ухватился за эту новость. — Почему же вы раньше не сказали? — Они исчезли, — признался Нокс. — Конечно, исчезли! — В голосе Фарука была явная издевка. — А как же иначе! — Их видел Огюстэн. — И я должен ему поверить, верно? — Клянусь! Их переслала мне Гейл по электронной почте. — Та самая, которую взяли в заложники? Вы про нее? Как удобно! — Но они наверняка сохранились у нее в компьютере, — возразил Нокс. — А его не взяли в заложники. Позвоните в Гермополис. Пусть проверят. — У меня есть другое предложение, — насмешливо улыбнулся Фарук. — Я посажу вас здесь на поезд, и вы привезете их сами. — Вы должны меня послушать. У нее… Его остановил удар кулаком по скуле. Изо рта брызнула слюна, и он отшатнулся к изгороди. — Я должен послушать? — закричал Фарук, хватая Нокса за волосы и потащив к машине, выкручивая их так, чтобы тому наверняка было больно. — Вы закончили, офицер? — крикнул сзади Петерсон. — Или мне ждать вас завтра? Я мог бы приготовить чай, если вы сообщите мне время, когда вас ждать. Фарук побагровел, но оборачиваться не стал и с силой затолкал Нокса в машину. — Издеваешься? Выставляешь меня дураком? — прошипел он, едва Хосни тронулся с места. — В этом все дело? — Я говорю правду. Здесь что-то есть. — Здесь ничего нет! — закричал Фарук. — Ничего! Я ясно выражаюсь? Машина, натужно ревя и переваливаясь на ухабах, выехала с раскопок и направилась по разбитым сельским дорогам к озеру Мариут. Нокс погрузился в унылое молчание. Будущее выглядело совсем мрачным. Он превратил Фарука в непримиримого врага. Через полчаса или меньше его запрут в камере, и он ничем не сможет помочь Гейл. И кто знает, когда его в следующий раз вывезут из тюрьмы? Впереди на дороге послышался глухой удар и визг тормозов. Машины загудели, и движение замедлилось. — Что там еще? — проревел Фарук, когда Хосни нажал на тормоза. — Какой-то идиот за рулем грузовика. На другой стороне дороги встречное движение свелось к одной полосе. Черный с золотом мотоцикл остановился у разделительного невысокого бордюра посередине дороги, и его двигатель мерно урчал как пчела. На нем сидели два человека в черных кожаных куртках и защитных шлемах. Сидящий сзади постучал водителя по плечу и показал на Нокса, которого, как арестанта, везли на заднем сиденье полицейской машины. Тот расстегнул куртку и засунул под нее руку. Неожиданно Нокс вспомнил вчерашний вечер и рассказ Фарука о родственниках погибшего Омара, как они считали его виновным, их намерениях и возможностях. Здесь было идеальное место для засады. Он среагировал, не думая: распахнул дверь и вывалился из продолжавшей двигаться машины, больно ударившись о бетонное покрытие и отлетев к бордюру, шатаясь, поднялся на ноги. На другой стороне мотоцикл вновь нырнул в поток движения и скрылся. Ложная тревога. Хосни ударил по взвизгнувшим тормозам и остановился. Фарук выпрыгнул из машины с пистолетом в руке и искаженным от бешенства лицом. Нокс поднял руки, но Фарук все равно поднял пистолет и прицелился, готовясь выстрелить. Нокс повернулся и, перескочив через разделительный бордюр, метнулся через дорогу, петляя и используя ехавшие машины как щит. Оказавшись на берегу озера, он перепутал двух рыбаков, схвативших удочки и бросившихся бежать. Пологий берег был усеян мокрыми камнями, постепенно уходившими в воду, преломляясь в ней так, что озеро казалось совсем мелким. Сзади хлопнул звук выстрела. Нокс набрал воздуха и с головой нырнул в темные воды.II
Костас достал с полки толстый фолиант, послюнявил пальцы, сверился с указателем и нашел фотографии оригинала, от руки написанного на греческом. — Напоминаю, это — подделка, — снова предупредил он. — Жалкая подделка, изготовленная с целью обогащения и возвеличивания одного человека ценой правды.Ученики же упрекали ее. И, разгневавшись, Иисус ушел с ней в сад, где находилась гробница. И тут же раздался из гробницы громкий крик. И, подойдя, Иисус откатил камень от двери гробницы. И, войдя, немедленно протянул руку находившемуся там юноше и поднял его, держа его за руку. Ученик же, взглянув на Него, возлюбил Его и начал умолять Его быть с Ним. И, выйдя из гробницы, они пришли в дом юноши, а он был богат. И спустя шесть дней Иисус сказал ему, что он должен сделать. И когда наступил вечер, юноша пришел к Нему в одной простыне [или погребальной плащанице], накинутой на голое тело, и остался с Ним в ту ночь, так как Иисус учил его тайне Царства Божия. И, встав, Он вернулся на другой берег.— Боже милостивый! — прошептал Огюстэн. Простыня, голое тело, проведенная вместе ночь: стандартный набор греческой мистической инициации — самый страшный кошмар, который только может привидеться христианскому фундаменталисту, ненавидящему гомосексуалистов. — Теперь ты сам понимаешь, почему это вызвало такой шум, — сказал Костас. — Но, повторяю, это — гнусная подделка. И она не может иметь никакого отношения к твоим раскопкам. — Может, и так, — согласился Огюстэн. «А если Петерсон этого не знает?»
ГЛАВА 36
I
Фарук пробежал между машинами и выскочил на обочину как раз в тот момент, когда Нокс нырнул. Его темная тень исчезла с поверхности блестевшей в заходящих лучах солнца воды, и полицейский следил за перемещением беглеца только по поднимающимся пузырькам воздуха. Он прицелился и ждал, когда Нокс вынырнет. — Что, черт возьми, случилось? — спросил подошедший и остановившийся рядом Хосни. — А на что это похоже? — Его что-то испугало, — ответил Хосни. — Его ничего не испугало, — отрезал Фарук. — Он просто сбежал! — Это были два парня на мотоцикле. Они напугали его до смерти. — Он с любопытством взглянул на Фарука. — Ты ведь не рассказывал ему свои байки про бандитов? — Заткнись! — Так и есть! — загоготал Хосни. — Ты сказал ему, что Омар связан с бандитами. Неудивительно, что парень дал деру! Фарук в бешенстве повернулся к коллеге. — Я скажу это только один раз. Если кому-то об этом станет известно, я тебе голову оторву. Я ясно выразился? — Да, сэр, — ответил притихший Хосни. — Хорошо. — Движение остановилось по обеим сторонам. Фарук чувствовал, что на него все смотрят, слышал приглушенные голоса и смешки. Его щеки пылали. Неужели это никогда не кончится?! Ему безумно хотелось сорвать свою злость — не важно, на ком, на любом, кто подвернется по руку. Палец на курке подрагивал от напряжения, но Нокс не выныривал — у парня были легкие кита. — Смотри! — закричал Хосни, показывая рукой на озеро. — Вон он!II
Капитан Халед Осман позвонил уже рано утром в следственную бригаду в Асьюте, занимавшуюся похищением, и переговорил со старшим офицером. Он сказал, что видел новости по телевизору и что Стаффорд и его команда снимали фильм в Амарне как раз накануне случившегося. Офицера это ничуть не заинтересовало — было ясно, что основным направлением поиска станет Асьют. Но он пообещал прислать пару машин, чтобы осмотреться на месте и снять показания. И вот те приехали. — Ужасное происшествие, — сказал Халед, здороваясь со всеми по очереди и печально качая головой. — Просто ужасное. Скажите, чем мы можем помочь? Мы сделаем все, что в наших силах. — Мы очень признательны. — Не за что. От такого меня просто тошнит. — Нам нужно знать, где они находились. Поговорить со всеми, кто их видел. — Конечно, — согласился Халед. — Вы можете использовать эту комнату для бесед. А в Амарну я сопровожу вас сам. Мы поедем точно тем путем, которым ехали они. — Он взглянул на небо. Оно помрачнело и затянулось облаками. Надвигалась одна из редких в тех местах бурь. Он кивком подозвал Нассера. — Я поеду с этими офицерами, — сказал он. — Никого туда не пускайте, пока мы не вернемся. Никого! Понятно? Мы не можем позволить собирателям сувениров испортить следы. Я прав, господа? — Конечно, — согласились приехавшие полицейские. Халед сел на заднее сиденье первой машины и показал направление, в котором нужно ехать. — Есть какие-то успехи? Водитель покачал головой: — Пока похвастаться нечем. Они, похоже, залегли на дно. — Короткий смешок. — Они даже не подозревают, какое гнездо разворошили. — Все так плохо? — спросил Халед, наблюдая, как первые капли упали на капот и крышу машины. — Я не видел ничего подобного. Асьют просто кишит полицейскими. Мы уже посадили за решетку несколько горячих голов. Вы знаете, как это бывает. Поверьте, через неделю эти заложники будут дома в безопасности. Халед кивнул с серьезным видом. — Рад это слышать, — сказал он.III
Нокс вынырнул и пытался отдышаться, как вдруг услышал хлопок выстрела, и слева от него взметнулся фонтанчик воды. Он ободрал грудь об острые камни на дне, и царапины больно щипали. Несмотря на резь в глазах от грязной воды, он обернулся, чтобы посмотреть, где находится. До северного берега озера Мариут, поросшего камышом, где можно укрыться, было не больше двухсот метров. Южного берега он не видел совсем, но знал, что ширина озера достигает двух километров. Еще один выстрел, и еще один фонтанчик. Оставаться на поверхности нельзя, и он вновь нырнул. Озеро было мелким, в отдельных местах глубина не превышала метра. Дно усеяно камнями и полуразрушенными остатками плотин, возводившихся тысячелетиями. Он нашел большой камень и прижал его к груди, используя как груз, чтобы легче держать тело под водой, пока он набирает воздух. Фарук наверняка рассчитывает, что он вылезет на берег с северной части озера. Но сам берег был пустынным, и на нем его сразу заметят, а сидеть все время в камышах проблемы не решало. Ему надо было не только не попасться, но и найти мозаику, доказать свою невиновность и помочь Гейл. И путь ко всему этому был на южном, а не на северном берегу. Он сориентировался по заходящему солнцу, прикрепил камень к животу ремнем, и поплыл на юго-запад, стараясь двигаться мерными движениями и каждые тридцать секунд высовывая голову, чтобы набрать воздух.ГЛАВА 37
I
Огюстэн садился на мотоцикл, когда зазвонил его мобильник. — Доктор Огюстэн Паскаль? — спросил мужской голос. — Да, — ответил он. — А с кем я говорю? — Меня зовут Мохаммед. Вчера я сидел в одной камере с вашим другом. Неким мистером Дэниелом Ноксом. — Он просил вас позвонить мне? — Да. Он просил передать сообщение о вашей общей знакомой по имени Гейл, захваченной в заложники. — Какое сообщение? — Когда он увидел ее по телевизору, то очень расстроился. Я спросил, чем могу помочь. А сегодня утром, до того как инспектор Фарук повез его в Борг-эль-Араб, он дал мне ваш телефон. — И что в сообщении? — Я бы позвонил раньше, но меня только что выпустили. Здесь творится сумасшествие. Все поехали… — Так что за сообщение, черт возьми?! — не выдержав, закричал Огюстэн. — Ладно-ладно. — Он глубоко вздохнул, стараясь припомнить дословно, что должен передать. — Несомненно, ваша подруга Гейл сидела на записи в той самой позе, что и на мозаике. В той же самой. Мистер Дэниел сказал, что вы поймете. Огюстэн почувствовал, как по телу пробежали мурашки. Ну конечно! Как он сам мог этого не заметить? — А где сейчас мистер Нокс? — спросил он. — Мне надо с ним поговорить. — Я и собирался вам об этом сказать, — ответил человек. — Он поехал в Борг с Фаруком, надеясь найти мозаику. Но говорят, они ничего не нашли, а теперь он подался в бега. — Что? — Не хотел бы оказаться на его месте. Ни за что на свете. Фарук — тот еще негодяй. И не любит проигрывать. — Да уж, — мрачно согласился Огюстэн. — Спасибо! — Закончив разговор, он некоторое время просто посидел, размышляя, как лучше поступить. Его первым стремлением было отправиться на поиски Нокса, но он сообразил, что ему это вряд ли удастся, тем более что того повсюду искала полиция. И, зная Нокса, он не сомневался, что от него требуется как можно скорее разыскать мозаику, потому что только так они помогут Гейл. Оставалось придумать, как это сделать.II
Нокс в изнеможении вылез на скалистом южном берегу озера Мариут. Он пригнулся и бегом пересек открытое ровное пространство до небольшого подъема, где укрылся в тени одного из многочисленных жилищ бедуинов, напоминавших залитые гудроном колокола. После долгого плавания он чувствовал себя разбитым, но времени на отдых не оставалось. Поддавшись панике и сбежав, он наверняка снял последние сомнения, которые могли оставаться у Фарука относительно его виновности. Хуже того, он его унизил. Он не сомневался, что уже наверняка объявили тревогу — сбежал убийца. А египетские полицейские носили оружие не для украшения. Они откроют огонь, как только его заметят. А если он сдастся, то они просто пустят в ход свои дубинки, а он даже не успел оправиться от предыдущих побоев. Он скинул ботинки, снял рубашку и брюки и разложил их на горячей поверхности дома. Почти сразу от них пошел пар. Дождавшись, когда одна сторона высохнет, он перевернул их на другую. Шестое чувство заставило его обернуться. Метрах в ста от него стоял седеющий бедуинский крестьянин и с любопытством его разглядывал. Нокс пожал плечами, успокаиваясь. Ни один уважающий себя бедуин не станет откровенничать с полицией. Но уходить все равно нужно. Его вещи достаточно высохли, чтобы их можно было надеть. Две трубы электростанции смотрелись как маяки на западном небе. Раскопки Петерсона находились за ними. Нокс кивнул пастуху и трусцой побежал в их сторону.III
Первой шум услышала Лили. — Что это? — спросила она. — Ты о чем? — поинтересовался Стаффорд. — Я не знаю. Звук, похожий на какой-то стук. Они все прислушались. Теперь услышала и Гейл. С интервалом примерно в четыре секунды. — Эй! — крикнула Лили. — Там есть кто-нибудь? — Она замолчала, и в ответ раздалось только эхо. Звук никуда не исчез, и его периодичность не изменилась. — Что-то капает, — догадалась Лили. — Точно, — подтвердил Стаффорд. — Послушайте, — с трудом проглотив слюну, сказала Гейл. — Я не хочу вас пугать и все такое, но если это действительно капает, то не исключено, что пошел дождь. — Но это же пустыня! — удивилась Лили. — Тем не менее здесь тоже бывают дожди, — ответила Гейл. — Однажды,несколько лет назад я находилась здесь во время грозы. Вы не поверите, какими яростными они могут быть. И на плато прямо над нами есть трещина, помните? Если вода найдет сюда путь… — То мы все здесь утонем, — мрачно закончил за нее мысль Стаффорд. — Но она всего лишь капает, — возразила Лили. — Пока, — согласилась Гейл. Но через мгновение к первым каплям присоединились другие, падавшие с другой частотой. И спустя минуту они услышали звук первой струйки.ГЛАВА 38
I
— У тебя еще есть тот самолет с дистанционным управлением? — спросил Огюстэн, без стука входя в кабинет Мансура. — У меня совещание, — возмутился Мансур, показывая на трех человек в темных костюмах, сидевших за столом. — Это может подождать? — Вот! — Огюстэн сам заметил большую коробку у стены. Он открыл ее и проверил содержимое. То, что надо. Простая в управлении и надежная модель. Он убедился, что в коробке, помимо самолета, было все, что требовалось, включая топливо, пульт управления, батареи и другие приспособления. — Это не мое, — запротестовал Мансур. — Он принадлежит немцам. Это — ценное оборудование. Я не могу его отдать. Огюстэн водрузил коробку на плечо и кивнул присутствующим: — Был рад познакомиться. — Ты вернешь его? — жалобно спросил Мансур. — Руди меня убьет, если с ним что-нибудь случится. — Я верну его сегодня же вечером, — пообещал Огюстэн. — Даю слово. — Ты говорил то же самое, когда забирал GPS-навигатор. Но дверь за Огюстэном уже закрылась. Он спешил.II
До электростанции, которую огораживал тянувшийся в обе стороны забор, Нокс добрался довольно быстро. Место раскопок Петерсона располагалось за ней, а у него не имелось ни времени, ни желания идти в обход. От времени проволока провисла, и забраться по ней оказалось трудно. Нокс подошел к одному из бетонных столбов, где она висела поровнее, убедился, что поблизости нет охранников, и, взобравшись наверх, перемахнул через забор, неловко приземлившись на колени и ладони. На ладонях остались бурые следы от ржавчины. Он немного подождал, на случай, если сработает сигнализация, потом поднялся и, пригнувшись, быстро направился к полупустой автостоянке у какого-то административного здания. Из боковой двери вышла невысокая женщина и, подозрительно глядя в его сторону, что-то сказала в оставшуюся открытой дверь. Он метнулся к припаркованным машинам, стараясь укрыться за ними. На улицу вышел грузный охранник, и женщина показала ему на Нокса. Тот приказал остановиться, но Нокс изо всех сил рванулся к другой стороне забора. На земле валялось много камней, и Нокс, наступив на один из них, с разбегу упал, больно стукнувшись коленом. Он обернулся. Охранник был совсем близко, на помощь ему уже спешил другой, громко созывая подмогу. Нокс схватился за проволоку, подтянулся и перемахнул через забор — при приземлении колено пронзила острая боль! Первый охранник подбежал к проволоке — он задыхался и не мог произнести ни слова, его сил хватало только на то, чтобы погрозить пальцем. Нокс, хромая, удалялся, как мог, быстро — он боялся, что шум привлечет Петерсона и его людей. Колено пульсировало от боли, но идти медленнее он позволить себе не мог. Если об этом узнает полиция, то через несколько минут их здесь будут толпы. Ему следовало поторопиться.III
Самолет был слишком громоздким; чтобы везти его на мотоцикле, и Огюстэн остановил такси и положил коробку на заднее сиденье, велев водителю ехать за ним в Борг-эль-Араб. Он уже не раз имел дело с такими моделями. Они являлись большим подспорьем в фотографировании древних площадок, не говоря уже о том удовольствии, которое доставляли тем, кто их запускал. Управлять ими в полете было просто, чего нельзя сказать о моменте взлета и фотографировании в воздухе. Он оставил мотоцикл в небольшой рощице примерно в километре от места раскопок Петерсона и подозвал таксиста. Тот оказался жизнерадостным молодым парнем двадцати с небольшим лет, с легким пушком над губой. — Как тебя зовут? — спросил Огюстэн, расплачиваясь. — Хани. — Послушай, Хани, хочешь заработать еще десятку? — Конечно! А как? Огюстэн вытащил из машины коробку и открыл ее. Когда Хани увидел самолет, глаза и рот его от восторга превратились в три полных круга. — А можно попробовать? — Конечно. Как только я его соберу. Они немного прошли в поисках ровной твердой поверхности, стараясь держаться за забором так, чтобы с раскопок их не было видно. Наконец такой участок нашли. Огюстэн сел на колени, открыл коробку и начал собирать самолет. — А зачем все это? — Я провожу обследование для Высшего совета по делам древностей. — Кто спорит! Огюстэн улыбнулся: — Ты когда-нибудь видел фотографии с воздуха? Ты даже не представляешь, как много деталей можно разглядеть. — Он вставил крылья из пеноматериала в пазы и прикрутил винтами. — Канавы, стены, дороги, селения. Ты можешь ходить там каждый день и ничего не замечать, а потом вдруг раз — и ты все видишь! Такая техника была случайно открыта почти сто лет назад. Британская армия экспериментировала с воздушной разведкой на Солсберийской равнине, когда шар отнесло к Стоунхенджу, и впервые по фотографии узнали о существовании целой сетки древних тропинок, пересекавших это строение. — А-а, — сказал Хани. — Вот именно — а-а! — согласился Огюстэн. — Я и сам бы не мог лучше выразиться. — Он укрепил камеру на шасси под углом, чтобы имелась возможность снимать, не пролетая непосредственно над объектом, и проверил, как работает дистанционное управление. — Отлично, — сказал он, оставшись всем довольным. — Давай начинать!IV
Нокс лежал, спрятавшись у хижины, где находился офис Петерсона. Внутри о чем-то ожесточенно спорили, но окна были закрыты, и до него доносились лишь отдельные слова. Каир. Полиция. Трус. Белый пикап все еще стоял у входа, но теперь к нему присоединился голубой внедорожник «тойота», точная копия машины, которую он видел с балкона. Раньше ее там не было. Может, кто-то специально ее отогнал, когда охранник сообщил, что они с Фаруком едут сюда? И что важнее, вдруг ноутбук Огюстэна все еще находился внутри? Он нагнулся и подбежал к машине. Отблеск солнца и грязные стекла не позволяли разглядеть, что находилось внутри. Он попробовал дверцу. Не заперта. Нокс огляделся. Все спокойно. Он тихо закрыл дверь, обошел сзади и сквозь грязное заднее стекло разглядел что-то, прикрытое тряпкой. Он осторожно поднял заднюю дверцу. К сожалению, это оказался не ноутбук, а небольшая коробка с карандашами, ручками, блокнотами и прочей мелочью. Неожиданно голоса стали громче. Из хижины вышли два человека и, продолжая ожесточенно спорить, направились к «тойоте». Он нырнул вниз и попытался аккуратно закрыть заднюю дверцу, но ему это не удалось — ей надо было хлопнуть. — Но это просто безумие, преподобный! — сказал один человек. — Нам надо уезжать, а не колесить по пустыне через весь Египет по какой-то дурацкой причине. — Ты слишком переживаешь, брат Гриффин. Нокс не мог захлопнуть дверцу — его сразу бы обнаружили. Он хотел было отползти в сторону, но дверца начала подниматься на гидравлических рычагах, и ему пришлось остаться и придерживать ее руками. Двое мужчин подходили все ближе. Его вот-вот обнаружат! Он немного приподнял дверцу, протиснулся внутрь и удерживал ее прикрытой за защелку изнутри. — Сколько раз мне повторять? — спросил Гриффин. — У Паскаля здесь есть связи. И он это так не оставит, можете мне поверить. Он заставит ВСДД провести полномасштабное расследование. Возможно, не сегодня и даже не завтра, но это обязательно случится. А когда это произойдет, они найдут шахту, найдут ступеньки. Они найдут все! И потребуют объяснений. И что мы им скажем? — Успокойся, брат Гриффин. У тебя настоящая истерика. — Это я отвечаю за студентов, находящихся здесь! — резко возразил Гриффин. — Я несу за них ответственность! И отношусь к этому серьезно. — Ты серьезно относишься к спасению своей шкуры. — Думайте как хотите! Я увожу их домой. Вам что, ничего не известно о египетской системе правосудия? — Ты полагаешь, что Божье дело — преступно? — Я полагаю, что Бог помогает тем, кто заботится о себе сам, а не питает пустых надежд на его вмешательство каждый раз, когда они попадают в беду. Смирение, преподобный. Разве не смирению вы учите в своих проповедях? Молчание. Удар попал в цель. — Что конкретно ты предлагаешь? — Вы что, не слушали? Мы садимся на первый самолет, и наплевать на цены! Лучше сразу в США, но на крайний случай сойдет и Европа. А когда разразится скандал, а он обязательно разразится, мы будем все отрицать, мы скажем, что действовали с полного одобрения и при поддержке ВСДД. Наше слово против их слова, а дома поверят нам, а не египтянам. Что нам и нужно. — Пусть будет так, — сказал Петерсон. — Позаботься о своих студентах. А Божью работу я возьму на себя. — Меня это устраивает. Дверь водителя открылась, и Петерсон сел за руль. Под тяжестью его тела машина слегка качнулась, и защелка выскользнула из пальцев Нокса. Он хотел удержать дверцу, но гидравлика уже поднимала ее наверх. Петерсон устало вздохнул. — Захлопни ее, пожалуйста, брат Гриффин. — Конечно, — ответил тот и направился к задней части машины, где на самом виду лежал Нокс, залитый косыми лучами садящегося солнца.ГЛАВА 39
I
— И что мы будем делать? — спросила Лили, когда тонкая струйка превратилась в поток. — Прежде всего не будем паниковать, — ответила Гейл. Она чиркнула одной из последних спичек, зажгла свечу и встала. Высоко над ними простыни и одеяла, растянутые между досками, прогнулись под тяжестью собирающейся воды. Вода уже просачивалась вниз, и она почувствовала, как ноги стали мокрыми. Находясь здесь, они представления не имели, насколько сильно разыгралась гроза. Надейся на лучшее, но готовься к худшему. Почва у них под ногами представляла собой спрессованный песок и камни. Сначала вода будет входить в него, но со временем она пропитает весь песок, и шахта начнет заполняться. — Нам нужно копать, — сказала она. — Что? Она топнула ногой по песку. — Мы будем копать с одной стороны и делать насыпь с другой. Это позволит воде стекать, а мы сможем на насыпи стоять. В наступившем молчании каждый из них подумал о том, какой жалкий ответ они могут предложить на такой жестокий вызов. Но это было лучше, чем ничего. — Давайте сделаем это, — сказал Стаффорд.II
Чем ближе Гриффин подходил к задней дверце «тойоты», тем очевиднее становилось Ноксу, что его неминуемо обнаружат. Однако Гриффин поднял голову и посмотрел на небо. Через мгновение Нокс понял, что именно там привлекло его внимание. Нарастающий звук, похожий на бензопилу, становился все громче и потом стал затихать. Недоумение на лице Гриффина сменилось тревогой. Он, не глядя, захлопнул дверцу и подошел к сидящему за рулем Петерсону. — Вы это слышали? — требовательно спросил он. — Слышал что, брат Гриффин? — Это! — Тот ткнул пальцем в небо. — Там самолет с дистанционным управлением! Француз Паскаль снимает нашу площадку с воздуха! — Ты уверен? — Сколько вы видели таких самолетов с тех пор, как мы здесь? — Ни одного, — признал Петерсон. — А появление его сегодня вряд ли можно считать простым совпадением, верно? Наступило молчание. — Он найдет вход? — Не сомневаюсь, — ответил Гриффин. — Вы что, забыли, как мы сами его нашли? — Тогда тебе надо его остановить. — Что вы имеете в виду? — То, что я сказал. Возьми охранников. Забери у него камеру, пока он ничего не успел с ней сделать. — Но это невозможно! — У тебя нет выбора, брат Гриффин. Если не хочешь, чтобы твои драгоценные студенты расплачивались за эту трусость. — Ладно, — скривился Гриффин. — Но после этого мы сразу уезжаем. — Какая потеря! — отозвался Петерсон, завел двигатель, развернулся и поехал, увозя Нокса в неизвестном направлении.III
Поиски Нокса ни к чему не привели. — Невероятно! — сказал Хосни. — Ему удалось скрыться. Надо с этим смириться. — Он не мог скрыться! — возразил Фарук, показывая рукой на северный берег: он выглядел пустынным и открытым, за исключением нескольких участков, поросших камышом, которые они уже трижды обыскали. — Как он мог скрыться, если мы его не видели? — Тогда он утонул, — не сдавался Хосни. — Через день-другой его тело наверняка всплывет. Фарук недовольно хмыкнул, не веря, что Нокс может так его порадовать. — Он где-то здесь, — упрямо сказал он. Открыв дверь и сев в машину, он включил печку, чтобы высушить промокшие ноги. — Поехали, босс. Все ребята уже с ног сбились. На сегодня хватит. — Он убийца. Сбежавший убийца. — Ты же сам в это не веришь! — Если бы ты не затормозил, он бы не сбежал. — Лучше было врезаться в машину впереди? Так, что ли? — Хосни глубоко вдохнул и развел руками. — Послушай, босс, может, он и правда все еще прячется где-нибудь неподалеку, а может, и сбежал. Почему бы не послать ребят проверить места, куда он мог направиться? — Например? — Например, в квартиру Паскаля. Или Костаса, где его вчера взяли. Или в его гостиницу. Или на раскопки Петерсона. — Только не туда, — сердито бросил Фарук. — Еще не хватало, чтобы он злорадствовал по поводу бегства. Я этого не потерплю? Ясно? — Ладно. Я просто пошлю машину, чтобы проверить дорогу. Больше ничего. Петерсон об этом даже не узнает. А остальные пусть возвращаются в Александрию. — Он повернулся и пошел, не дожидаясь согласия. Фарук вспылил, но взял себя в руки и промолчал, понимая, в каком неважном свете выглядит после всего случившегося. Хосни был прав. Поймать Нокса требовалось быстро. Только так ему удастся сохранить лицо. Куда он мог направиться? Полицейский вспомнил его отчаяние на площадке Петерсона и утверждение о фотографиях в компьютере этой Гейл, захваченной в заложницы. Ему стало не по себе. Если Нокс отправится за фотографиями, то это означало, что он не врал. Отбросив сомнения, полицейский позвонил в участок и попросил соединить его с Малави, где поговорил со старшим офицером по имени Гамаль. — Просто хотел поставить вас в известность. Человек, которого мы ищем, может оказаться в ваших краях. — И чем вызван к нему интерес? — Убийством. Гамаль насторожился. — А конкретно? — Его зовут Дэниел Нокс. Археолог. Ублюдок убил местного главу ВСДД Омара Тофика. — А с чего вы взяли, что он направляется сюда? Фарук помедлил. Если он не будет убедительным, то там все спустят на тормозах. Нужно, чтобы Гамаль проникся важностью этой информации. — Мы перехватили телефонный разговор. Он точно двигается в вашу сторону и пытается добраться до компьютера, принадлежащего другому археологу. Гейл, или как там ее. Той самой, что захватили в заложницы. — Вот черт! — отозвался Гамаль. — Только этого не хватало. Вы не поверите, какой здесь поднялся шум и без этого. Как он выглядит? — Лет тридцати. Высокий. Спортивный. Англичанин. Побывал в автомобильной катастрофе — следы от нее до сих пор у него на лице. — Фарук перевел дыхание. — Имейте в виду — он скользкий ублюдок. И опасный. Он признался, что убил Тофика, и рассказал, как это сделал. Хвастался этим. Не исключаю, что сейчас он вооружен, и, поверьте, раздумывать не будет. На вашем месте я бы отложил вопросы на потом, если понимаете, к чему я это. — Спасибо за предупреждение. — Просто делаю свою работу, — отозвался Фарук.IV
— Итак, — произнес Тарек, — вы хотели нас видеть. Мы пришли. Нагиб кивнул и посмотрел на людей, собравшихся в комнате и разглядывавших его кто с безразличием, кто с подозрением, а кто и с открытой враждебностью. Он не винил их. Они были гаффирами Амарны — неофициальными хранителями и проводниками, предоставленными самим себе. Их обычно не трогали, и они делали свое дело, которое поколениями передавалось от отца к сыну, давало им определенное положение и неплохой заработок. Но жизнь вносила свои коррективы: центральные и местные власти постепенно теснили их, навязывая их закрытому сообществу своих представителей вроде него. Неудивительно, что эта встреча не вызвала в них особого энтузиазма и восторга. — Меня зовут инспектор Нагиб Хуссейн, — сказал он. — Я работаю здесь недавно. С некоторыми из вас я уже встречался раньше, но… — Мы знаем, кто вы. — Вчера я был в пустыне и обнаружил тело девочки. — Его обнаружил мой сын Махмуд, — уточнил Тарек. — И сообщил вам, как нам было велено. — Верно, — согласился Нагиб. — И я очень вам благодарен, поверьте. Но пока мне так и не удалось выяснить, кто она такая и что с ней случилось. Тарек покачал головой: — Она не местная. Это все, что мы можем вам сообщить. — Вы уверены? — Своих всех мы знаем. — А есть соображения, откуда она могла появиться? — Мы уже не так отрезаны от других, как раньше. И вам это известно. Люди постоянно сюда приезжают и отсюда уезжают. — Но вы видите их. Вы знаете об их присутствии. — Про нее нам ничего не известно. Нагиб подался вперед. — При ней мы нашли осколок артефакта. Из Амарны. Присутствующие обменялись взглядами, полными удивления и любопытства. — И какое это имеет отношение к нам? — Я слышал, в нахождении артефактов гаффирам нет равных. Я слышал, что вам удавалось находить площадки, которые не смогли обнаружить даже археологи. — Это правда, — кивнул Тарек. — Хотя мы об этом, естественно, сразу сообщаем. — Естественно, — согласился Нагиб, дождавшись, пока стихнет смех. Он вытащил из кармана обломок: — Возможно, вам известно, где он мог быть найден? Тарек осмотрел его и передал соседу. — Такие артефакты встречаются в высохшем русле. Нас туда больше не пускают. Нагиб нахмурился. — А почему? — Спросите у своего друга капитана Халеда, — сердито ответил он. — И если он вам скажет, то мы будем признательны, если тоже узнаем. Он лишил нас неплохого источника дохода. — В комнате послышался одобрительный гул. — А когда это случилось? Тарек пожал плечами и наклонился уточнить к своему соседу. — Шесть месяцев назад, — ответил он. — Вы уверены? — Да, — подтвердил Тарек, кивая на стену дождя снаружи. — Это случилось на следующий день после большой грозы.V
Огюстэн запустил самолет, и через некоторое время тот оказался над площадкой раскопок Петерсона. Управляя его полетом, он получал настоящее удовольствие. Самолет несколько раз пересек площадку, а Хани по его команде делал снимки, нажимая на клавиши дистанционного управления камерой. Но вскоре он дотронулся до плеча француза и показал на белый пикап, двигавшийся по дороге с другой стороны забора. В кузове сидели три крепких охранника, следивших, задрав головы в небо, за полетом самолета, как волхвы за звездой. — А я думал, что это официальная съемка для ВСДД, — пробормотал он. — Тебе лучше уехать, — сказал Огюстэн. — А как же вы? — Со мной будет все в порядке. — Но я не могу оставить вас здесь. — Ты к этому не имеешь отношения. Хани пожал плечами, но кивнул и, положив пульт дистанционного управления на землю, скрылся. Огюстэн направил самолет вдоль дороги, поддразнивая пикап и уводя его за собой, давая Хани возможность добраться до машины и отъехать. Затем он, быстро работая пальцами и не сводя с самолета взгляда, заставил его описать большой круг и направил в свою сторону. Шум двигателя машины стал приближаться, и послышался крик — его заметили! Теперь было не до мягкой посадки, и самолет, повинуясь его командам, нырнул вниз и врезался в землю метрах в пятидесяти от него. Фюзеляж переломился, и красные крылья отлетели в стороны. Огюстэн бросил пульт управления и рванулся к обломкам. Обернувшись, он увидел, как три охранника уже бежали к нему, быстро приближаясь. Он схватил камеру и попытался отстегнуть ее, но застежки заклинило. Тогда он схватил весь обломок фюзеляжа и бросился бежать, уже на ходу освободив наконец камеру. Налетев на камень, он пошатнулся, и в этот момент опередивший других охранник в отчаянном прыжке сумел дотянуться до ноги Огюстэна. Тот упал, но тут же вскочил на ноги — спасительная рощица находилась совсем близко. Он мигом взобрался на мотоцикл, завел его и оглянулся. Его преследователи отстали и остановились, пытаясь отдышаться. Он прибавил газу и, приветственно махнув рукой охранникам, вылетел на дорогу. В ту же секунду он почувствовал удар сбоку успевшего подъехать пикапа. Огюстэн перелетел через капот и ударился о наклонное ветровое стекло, успев заметить сидевшего за рулем Гриффина, на лице которого отразился ужас. Мир перед глазами продолжал крутиться, и он, кувыркаясь, упал на землю, испытывая скорее любопытство, чем страх при мысли, будет ли это последним, что ему суждено увидеть при жизни.ГЛАВА 40
I
Копать было трудно. За века песок и камень спрессовались в твердую, как бетон, массу. Ногти на пальцах Гейл быстро сломались и от царапанья начали кровоточить. Но страх заставлял продолжать. По стенам, извиваясь, уже стекали струйки воды, образуя на полу лужи. — Ты не можешь зажечь спичку? — тяжело дыша, спросила Лили. — У нас их осталась всего пара штук. — Но мне кажется, что я на что-то наткнулась. — На что? — поинтересовался Стаффорд. — Не знаю. Для чего же еще я прошу зажечь спичку? Они уже долго пробыли в темноте, и свет ослепил Гейл. И запах серы! Она зажгла свечку и подвинулась к Лили. Та оказалась права. Внизу стены действительно что-то виднелось. Ряд иероглифов. — Что здесь написано? — спросила Лили. Гейл покачала головой. При плохом свете выцветшие глифы[277] было трудно разобрать, не говоря уже о том, чтобы расшифровать. Но сам факт их нахождения здесь уже говорил о многом, и она почувствовала, как ее охватывает возбуждение первооткрывателя. Сначала она думала, что грубо высеченные стены при входе и в погребальной камере говорили, что работы не были завершены из-за плохого качества известняка или потому, что амарнский период подошел к концу до того, как умер потенциальный обитатель гробницы. Она также считала, что планировка гробницы аналогична Царской усыпальнице, располагавшейся рядом, и что эта шахта служила для защиты погребальной камеры. Но теперь она понимала, что ошибалась. Нахождение грязевика в Царской усыпальнице было полностью оправданным, поскольку вход в нее располагался на уровне русла и она могла оказаться затопленной при большом ливне. Но вход в эту гробницу был ближе, скорее, к вершине холма, а не его подножию. Наводнение не представляло опасности, во всяком случае, пока в скале не возникло расщелины, через которую сюда могла проникнуть вода. Значит, причина, по которой пробили эту шахту, иная. И какой шахта глубины? Уже сейчас она была больше шести метров, а они еще так и не добрались до дна. Не исключено, что это вообще был не грязевик! А что-то совсем другое! — Ну? — спросила Лили. Гейл передала ей огарок свечи и отскребла от стены побольше песка. — Не думаю, что вам доводилось посещать гробницу Сети I.[278] Я права?II
Когда Огюстэн, потерявший сознание при ударе о землю, пришел в себя, он увидел, как над ним озабоченно склонились Гриффин и охранники. Они боялись, что он серьезно ранен или даже убит, но, к их удивлению, очнувшись, он попытался встать. Правда, безуспешно. Они подняли его и, не особо церемонясь, засунули в кузов пикапа. Он чувствовал сильную боль в голове, груди и бедре. Его ужасно затошнило, и он повернулся на бок, думая, что его вот-вот вырвет. Но приступ неожиданно прошел, и он снова лег на спину, разглядывая стоявшего над собой охранника. — Если вы сломали мне мотоцикл, ублюдки… — с угрозой произнес он. Охранник улыбнулся и отвел взгляд. Они свернули с дороги и переехали по насыпи через канал. Тупая боль сменилась острой. Машина остановилась у невысокого кирпичного строения. Гриффин вылез, открыл ключом стальную дверь и распахнул ее. Огюстэн постанывал от боли, когда его вытащили из кузова и перенесли в дом. Несколько молодых людей наблюдали за этой картиной, явно довольные, что он получил по заслугам. С ними находилась угловатая светловолосая женщина, наверняка та, которую он мельком видел в машине Гриффина вчера вечером. На ее лице был написан ужас. Его бросили на полу между пустыми стеллажами и рабочим столом. Дверь с треском захлопнулась, оставив его почти в полной темноте, и он услышал, как в замке поворачивается ключ. Какое-то время он лежал не шевелясь, едва не плача от боли. Он просунул под рубашку руку и пощупал ребра. Похоже, переломов не было, просто сильный ушиб. Он вспомнил, как в детстве прыгнул в водопад, под которым оказалось очень мелко, и как радовалась мать, что у него оказались такие прочные ребра. Он попытался встать на ноги и сдержал крик боли, радуясь, что может себя контролировать. Он почувствовал себя настоящим мужчиной и обрадовался — этого ощущения он не испытывал уже очень давно. Прихрамывая, он добрался до двери. Похоже, стальная, судя по тому, какая она холодная. Изнутри на поверхности не обнаружилось ни ручки, ни шляпок болтов. Через несколько минут снаружи послышались шаги и звук ключа в двери. Дверь открылась, и в ярких лучах заходящего солнца ему удалось разглядеть в проеме только три силуэта. В комнате включили свет, и зажглась простая лампочка, висевшая на проводе под потолком. Двое вошли, а третий остался снаружи, закрыв за ними дверь. Огюстэн моргал, стараясь привыкнуть к свету. Эти двое оказались Гриффином и светловолосой девушкой, державшей поднос с медикаментами. — Ну, вот он! — произнес Гриффин, складывая руки на груди. — Верните мне бумажник, — сказал Огюстэн, — и телефон. — Даже произнося слова едва слышно, он почувствовал, как в груди все разрывается. — Само собой, — хмыкнул Гриффин и повернулся к женщине: — Итак? Ты сказала, что хочешь его осмотреть. Она поставила поднос на землю. Нескладная, кожа да кости, с птичьими чертами лица. Она знала об этом и под его взглядом чувствовала себя явно неловко. Бледная веснушчатая кожа, блестевшая от обильно нанесенного крема от загара. Простой серебряный крестик, висевший на цепочке вокруг тонкой шеи. Она немного отступила назад и слегка наклонила голову, чтобы упавшие волосы прикрыли лицо. — Вы кто, черт возьми? — с вызовом спросил Огюстэн. — Я пришла вас осмотреть, — ответила она. — Это не займет много времени. — Осмотреть меня? — Убедиться, что ничего не сломано и не разбито. — Она нахмурилась, видимо, заметив его французский акцент. — Вы понимаете, что означает «не разбито»? — Да, — язвительно отозвался Огюстэн. — Я понимаю, что означает это слово. А если разбито? Она бросила вызывающий взгляд на Гриффина. — Тогда я отвезу вас в больницу. «Так, так, так», — подумал Огюстэн. Он приставил руку к боку, вздрогнул и с трудом выдохнул. — Я думаю, что у меня наверняка что-то разбито. Девушка коротко хихикнула и приложила ладонь к губам, словно застеснявшись какого-то своего поступка. Неожиданно для себя самого Огюстэн почувствовал к ней симпатию. — Так вы — доктор? — поинтересовался он. Она отрицательно покачала головой: — Не совсем. Нет. — Но меня сбила машина, — запротестовал он. — У меня могут быть серьезные повреждения. Мне нужен… Раздался стук, и из-за двери высунулась коротко стриженная голова молодого парня. — Что еще? — раздраженно спросил Гриффин. — Звонят из авиакомпании, — ответил юноша. — Хотят поговорить с вами. — Я занят. — Кредитная карточка на ваше имя, сэр. Они хотят с вами поговорить. Гриффин раздраженно вздохнул — начальник оказался в ловушке своей собственной значимости. — Осмотри его и сразу уходи, — бросил он женщине. — И не позволяй с собой разговаривать. — Хорошо, — согласилась она. — Рамиз дежурит на улице. Если возникнут проблемы, просто крикни и позови его. Он знает, что делать. — Ладно. Дверь закрылась, и в замке повернулся ключ. Огюстэн улыбнулся женщине. — Ну что же, — сказал он, потирая руки, — займемся осмотром?III
Первые пятнадцать минут езды Нокс боялся, что Петерсон его заметит. Но чем дольше они ехали, тем он больше успокаивался, и ему приходилось напоминать себе, что всего в нескольких футах сидит человек, уже дважды пытавшийся его убить. Насколько он мог судить, они ехали по оживленной и хорошей дороге. Судя по лучам заходящего солнца, они двигались на юг. Наверное, в Каир, подумал он, хотя и представить не мог зачем. Часа через два Петерсон неожиданно резко затормозил, и Нокс по инерции подался вперед, стукнувшись о задние сиденья. Они свернули в сторону и остановились. Петерсон вылез из машины и отвернул крышку бензобака прямо у головы Нокса. Послышался звук заливаемого бензина. Крышку завинтили на место. Шаги по мостовой. Нокс, едва дыша, осторожно выглянул и увидел Петерсона, входившего в помещение заправки, чтобы расплатиться. Он перелез через спинку сиденья, намереваясь вылезти, но его взгляд упал на листки, лежавшие на пассажирском кресле. Сверху была распечатка из журнала раскопок Гейл, потом ее фотография с двумя археологами из команды Фатимы. Он похолодел и взял последний листок. Еще одна распечатка из сайта, на этот раз со схемой проезда к комплексу Фатимы в Гермополисе. Так вот в чем дело! Петерсону не давала покоя мысль о том, что в ноутбуке Гейл остались фотографии. Стукнула дверь. Нокс выглянул и увидел возвращающегося Петерсона. Времени и возможности вернуться на прежнее место уже не было. Он успел нырнуть под сиденье водителя, и Петерсон сел за руль.ГЛАВА 41
I
— Люди из авиакомпании, — сказал Огюстэн. — Вы куда-то уезжаете? Девушка понимающе улыбнулась: — Я здесь, чтобы убедиться, что вы в порядке, а не разговаривать. — А если я не в порядке? Я думаю, что у меня серьезные травмы. И мне нужен нормальный врач. — Для человека на смертном одре вы демонстрируете удивительную прыть. Кроме того, я знаю свое дело. Правда. И боюсь, у вас нет выбора — или я, или никто. Мне и так было сложно уговорить мистера Гриффина… — Она осеклась, раздосадованная, что и так сказала слишком много, сама того не желая. Огюстэн не стал настаивать. Если он будет упорствовать, то только восстановит ее против себя. У стены стояла скамейка для ног, чтобы можно было дотянуться до верхних полок. Она встала на нее и стала осматривать его голову, аккуратно раздвигая волосы, чтобы обработать ссадины. Перед его глазами оказалась ее блузка — он заметил веснушки на бледной коже между пуговицами и жесткие чашечки консервативного белого лифчика. Она промыла ссадины дезинфицирующим раствором, и он, стиснув зубы, постарался не вздрогнуть. Она спрыгнула со скамейки, повернулась к нему лицом и, отогнув ему веки, заглянула в глаза. Радужная оболочка глаз оказалась пестро-голубой, а зрачки при взгляде расширились. — Снимите, пожалуйста, рубашку, — сказала она. — Как вас зовут? — спросил он. — Пожалуйста. Вы слышали мистера Гриффина. — Просто имя. Я же больше ничего не прошу. Она неохотно улыбнулась: — Клэр. — Клэр! Мне нравится это имя! — Он осторожно расстегнул рубашку. — Вы знаете, что по-французски это слово означает «свет»? — Да. — Оно вам подходит. Мою бабушку тоже звали Клэр. Чудесная женщина. Правда, чудесная! У нее были самые добрые руки. — В самом деле? — Честно! — Он поморщился от боли, вытаскивая рубашку из-под ремня. И смущенно посмотрел на живот, жалея, что в последнее время не следил за собой. — Значит, вы — археолог, Клэр? — Я с вами не разговариваю. — Думаю, что так и есть, раз вы здесь работаете. Она вздохнула: — На самом деле я — администратор проекта. Дело в том, что я немного говорю и пишу по-арабски. — Говорите по-арабски? Откуда? — Мой отец занимался нефтью, и я выросла в Персидском заливе. Сами знаете, как легко выучить язык в детстве. Думаю, что именно поэтому преподобный Петерсон и пригласил меня к ним присоединиться. Плюс мои познания в медицине. Они никогда не бывают лишними в таких местах. — В таких местах? Она покраснела и опустила глаза. — Ну, вы понимаете. — Нет, — нахмурился Огюстэн. — Думаю, что не понимаю. Если, конечно, вы не имеете в виду места, слишком примитивные, чтобы иметь своих докторов? — Я совсем не это имела в виду, — запротестовала она. Как я уже говорила, я выросла на Ближнем Востоке. Мне здесь очень нравится. Просто дело в том, что даже дома молодые люди не очень-то любят ходить по врачам. А за рубежом, когда они даже не знают языка… — Она постаралась улыбнуться. — Вы же знаете американцев. Они — не самые лучшие путешественники. — А какие именно у вас познания в медицине? Если уж мне предстоит вам довериться. Она положила ладони ему на грудь, осторожно прощупывая ребра и следя за выражением лица, чтобы узнать, где становилось больно. — Я изучала медицину пять лет. — Пять лет? А потом просто бросили? — Мой отец заболел. — Она наклонила голову, сомневаясь, стоило ли рассказывать незнакомому человеку так много. — И потерял работу. У него не было… нужной страховки. Мать к тому времени умерла. А ему требовался уход. — И вы взяли его на себя? Она кивнула, погружаясь в воспоминания. — Вам когда-нибудь приходилось ухаживать за умирающим? — спросила она. Он отрицательно покачал головой: — Нет, только за самим собой. — Петерсон и его церковь сделали для нас очень много. У них столько чудесных благотворительных программ. И даже хоспис, где мой отец… Вы понимаете. Плюс приют для сирот и кров для бездомных, много разного. Они — хорошие люди. Правда. И преподобный — хороший человек. — Так вот почему вы здесь. Чтобы отблагодарить их? — Наверное. — А почему вы вчера уехали с раскопок? Она потерла нос, делая вид, что не расслышала или не поняла. Но Огюстэн молчал. Она не выдержала затянувшейся паузы и, смутившись, спросила: — О чем это вы? — Я вчера приезжал сюда вместе с полицейскими, чтобы опросить свидетелей. На пути сюда я видел, как Гриффин увозил вас на машине. Зачем он вас прятал? Она с трудом проглотила слюну. — Никто меня не прятал. — Нет, прятали! Она подняла глаза, и их взгляды встретились. Огюстэн почувствовал, как громко забилось у него сердце. Клэр отвела глаза — ей было явно не по себе. — С вами все в порядке, — сказала она, собирая на поднос медицинские принадлежности. — Синяки и ушибы. Ничего страшного. — Вы знаете, что случилось той ночью, так ведь? — спросил Огюстэн. — Вы знаете, что произошло с Омаром и Ноксом. — Я не понимаю, о чем вы говорите. — Отлично понимаете, — возразил он. — Расскажите мне. Но она бросилась к двери и начала стучать, чтобы ее выпустили.II
— Сети I? — переспросила Лили. — Фараон начала Девятнадцатой династии, — ответила Гейл, продолжая отгребать пальцами песок. — Он пришел к власти примерно через пятьдесят лет после Эхнатона и похоронен в Долине царей. — И при чем здесь он? — поинтересовался Стаффорд. — Его гробница на первый взгляд казалась достаточно простой. Входная шахта вела в погребальную камеру, перед которой располагался грязевик. — Совсем как здесь? — Да, и в Царской усыпальнице тоже. Но выяснилось, что грязевик на самом деле был вовсе не грязевиком. Это была шахта, которая вела в настоящую погребальную камеру. Ее сделали похожей на грязевик, чтобы обмануть потенциальных грабителей гробниц. Правда, это не помогло. — И ты думаешь, что здесь то же самое? — спросила Лили. — Погребальная шахта? — Очень может быть, — кивнула Гейл. — Не понимаю, как это не пришло мне в голову раньше. — Шахта в гробнице Сети достигала ста метров. Но это — исключение. Обычно погребальные шахты не превышают нескольких метров. А эти иероглифы означают, что мы до чего-то добрались. — И что из этого? — пробурчал Стаффорд. — Мы все равно не сможем выбраться. — Это верно, — согласилась Гейл. — Но это может дать воде куда стекать. Или есть другие предложения? — Нет, — признал Стаффорд. — Других предложений нет.III
На стук Клэр никто не ответил. Она снова забарабанила в дверь. И снова ничего. Огюстэн медленно к ней приблизился, изо всех сил стараясь не напугать. Она прижалась спиной к стене и, как щитом, прикрыла грудь подносом — лекарства посыпались на пол. — Отпустите меня, — умоляюще сказала она, отводя глаза. — Я прошу вас только выслушать. — Пожалуйста! — Одну минуту. Я больше не прошу. Она отвернулась, испытывая неловкость от его близости и от того, что их тела соприкасались. — Хорошо, — сдалась она. — Одну минуту. — Спасибо. Меня сейчас не волнует, что случилось с Ноксом и Омаром. Вернее, мне это очень важно, но все это может подождать. А сейчас мне нужна ваша помощь, потому что моя очень хорошая знакомая находится в смертельной опасности и без вашей помощи может погибнуть. Клэр была застигнута врасплох. Такого поворота она никак не ожидала. — Знакомая? Кто именно? — Молодая женщина по имени Гейл Боннар. Она — археолог в… — Заложница? — Так вы знаете о ней? Она скривилась. — Ее показывали по телевизору все утро. — Тогда вы все видели, — обрадовался Огюстэн. — Вы наверняка обратили внимание на ее позу. — О чем это вы? — За день до похищения мой друг Нокс послал ей фотографии того, что вы здесь нашли. — Мы здесь ничего не находили. — Она их увеличила и отослала обратно. Вспомните, как она сидела на записи. Точно так же, как на… — Мозаике! — воскликнула Клэр. — Так вы ее видели! — вскричал Огюстэн. — Нет! — Но отрицать очевидное стало глупо, и она это поняла. Она оттолкнула Огюстэна и начала подбирать упавшие лекарства. — Клэр! — умолял он. — Послушайте! Гейл послала сообщение, каким-то образом связанное с мозаикой. Мы не можем это выяснить, потому что фотографии пропали. Нам нужно найти оригинал. От этого может зависеть ее жизнь. — Я ничем не могу помочь. — Нет, можете! Вы — доктор, вы учились на доктора и хотели им стать. Спасение жизней — ваше призвание. Вы должны ей помочь. Она может умереть, если вы не поможете. — Прекратите! — Вам не нравится то, что здесь происходит. Я это знаю. Иначе вы бы не стали настаивать на моем осмотре. Со мной все в порядке. Забудьте обо мне. Но с Гейл — нет! И с другими двумя заложниками тоже! Им нужна ваша помощь! Как вы можете им отказать? — Эти люди — мои друзья! — сказала она, вновь начиная барабанить по двери. — Нет, Клэр. Они используют вас, потому что вы знаете арабский и у вас есть медицинский опыт и потому что они рассчитывают на вашу преданность после того, как помогли вам с отцом. Вот и все. Они называют себя христианами, но вы можете себе представить Христа, поступающего так же? Вы можете представить, чтобы он скрыл информацию, от которой зависят жизни двух женщин и… — Дайте мне уйти! — взмолилась она, когда наконец Рамиз открыл дверь. — Отпустите меня! — Пожалуйста, Клэр! Пожалуйста! Но она вырвалась от него и выскочила за дверь, с грохотом захлопнувшуюся после нее. Огюстэн присел на скамейку и обхватил голову руками, понимая, что только что упустил свой лучший шанс на помощь. И не только себе, но, возможно, и Гейл.ГЛАВА 42
I
Ветровое стекло «Жигулей» Нагиба запотело от потоков ливня, и видимость была нулевой. Он чуть опустил стекло, включил печку и погрузился в мысли о прошедшей встрече с Тареком и гаффирами и о том, что все это могло означать. Дело принимало совсем другой оборот. Он должен доложить начальству. — Это не может подождать до завтра? — вздохнул Гамаль. — Я сейчас занят. — Это может быть важно. — Ну? Что это? — Я думаю, что в Амарне что-то происходит. — Только не это — ты опять за свое! — разозлился Гамаль. — Ты хоть понимаешь, что мир не вертится вокруг тебя одного? — При девочке, которую мы нашли в Амарне, найден артефакт. Я думаю, что она там что-то обнаружила, возможно, неизвестную гробницу. Вы знаете капитана Халеда Османа, старшего офицера в туристической полиции? Он запретил местным гаффирам… — Эй! Эй! Эй! Дальше не продолжай! Уж не хочешь ли ты сказать то, о чем я подумал? — Я просто говорю, что, по моему мнению, он что-то знает. И мы должны это проверить. — Проверить туристическую полицию? — переспросил Гамаль. — Ты совсем с ума сошел? Неужели тебя ничему не научило то, что произошло в Минье? — Там случилось другое. Там была армия. — Послушай. Единственная причина, что ты находишься здесь, это — твои друзья. Если ты снова пойдешь по этой дорожке, они за тебя уже не заступятся, поверь мне. Никто не заступится. — Но я только… — Ты что — оглох? Я не хочу больше ничего слышать! Это понятно? Ни единого слова! — Да, сэр, — вздохнул Нагиб. — Я понял.II
Клэр нашла Гриффина перекладывающим бумаги из ящиков в картонные коробки, которые Майкл и Натан относили в пикап. — Ну? — кисло спросил он. — Как там наш гость? — Ему нужен нормальный врач. Гриффин кивнул. — Нам забронировали места на вечерний рейс из Каира во Франкфурт. Я велю Рамизу выпустить его, как только мы взлетим. — А где все? — В гостинице, укладывают вещи. Нам тоже пора туда ехать. — Он взглянул на часы: — Даю тебе пять минут на сборы. — Все мои вещи уже в гостинице. — Хорошо. — Он закрыл последнюю коробку и с грохотом задвинул ящик. — Тогда поехали. Они направились кпикапу, и по дороге Клэр нервно обернулась и посмотрела на склад. — Что еще? — спросил Гриффин, чувствуя ее беспокойство. — Он рассказал мне кое-что. Об этих заложниках в Асьюте. — Он выдумывает! Я же просил не разговаривать с ним. Клэр оглянулась. Мики и Натан возились и дурачились сзади, смеясь, как дети. Она часто о них думала, какими юными они еще были. И не их вина, что здесь происходило нечто плохое. Они искренне верили, что могут доверять Петерсону, потому что он служил Богу. Она и сама так считала. И они — ее товарищи, ее друзья, что бы этот француз ни говорил. — Да, — согласилась она, заставляя себя выкинуть Огюстэна из головы. — Вы предупреждали.III
Погода менялась с поразительной быстротой. Только что солнце ярко светило и жгло через стекло щеку Нокса, и вот уже небо покрыто тяжелыми черными тучами, а температура скакнула вниз. Дождь исполнил несколько вступительных аккордов, стукнув тяжелыми каплями по крыше «тойоты», и громко забарабанил целыми струями. Включились фары и дворники. Движение замедлилось, и машины, сбросив скорость, уже ехали по огромным лужам, образовавшимся на дороге. Петерсон включил поворотник и свернул с Нильского шоссе на узкую дорогу. Машина тяжело переваливалась от одной рытвины к другой, поднимая фонтаны брызг. Ливень усилился, а облака стали совсем черными, будто наступила глубокая ночь. Минут через двадцать они едва ползли, потом поехали побыстрее и наконец остановились, съехав в сторону через полоску глинистого сланца на мокрый песок. Петерсон поднял рычаг ручного тормоза, выключил фары, дворники и зажигание и отстегнул ремень безопасности. Он открыл дверцу, глубоко вдохнул и вылез из машины. Нокс выпрямился — все тело затекло, и в ногах закололо иголками. Сверкнувшая молния осветила Петерсона, спешившего вдоль дороги, прикрыв голову рукой будто зонтиком. Нокс немного подождал, затем тоже открыл дверцу и выбрался наружу в самый разгар неистово разгулявшейся стихии.IV
Клэр как загипнотизированная не отрывала глаз от новостей, которые показывали по телевизору в фойе гостиницы. Ее сумки, приготовленные к отъезду, стояли рядом. — Надо поторопиться, — сказал Гриффин. — Время не ждет. — Посмотрите! — Она показала на экран. — Посмотреть на что? — не понял он. Она помедлила. Вокруг толпилось слишком много людей, но она решилась и тихо сказала: — Наш… гость сообщил, что эта женщина была его другом и Нокс послал ей фотографии того, что мы нашли. — Ты с ума сошла? — прошипел Гриффин. — Здесь нельзя об этом говорить! — Просто посмотрите. Вы не видите? Гриффин вновь повернулся к экрану. — Не вижу — что? — Ее поза. Мозаика. Кровь отлила от его лица. — Вот черт! — пробормотал он, но тут же покачал головой. — Нет! Это простое совпадение, вот и все. По-другому и быть не может! — И я себе говорила то же самое, — согласилась Клэр. — Но это не совпадение. Она старается этим что-то сообщить. — Надо идти, Клэр, — взмолился Гриффин. — Нам нужно добраться до Каира и успеть на самолет. Я все объясню, когда мы будем… — Я не еду, — сказала Клэр. — Как это? — Я возвращаюсь на раскопки. Я выпущу Паскаля и покажу ему мозаику. — Прости, Клэр, но я не могу тебе этого позволить. Она повернулась к нему, скрестив руки на груди. — А как именно вы меня остановите? — Он бросил взгляд на пикап и студентов, укладывающих вещи в кузове, будто взвешивая, может ли он рассчитывать на их помощь, если придется везти ее силой. — Я устрою скандал, — предупредила она. — Клянусь, я это сделаю! И не забывайте, что я знаю арабский. Я расскажу всем, чем вы занимались. — Чем мы занимались, — уточнил он. — Да, — согласилась она. — Чем мы занимались. Над верхней губой Гриффина проступил пот, который он вытер пальцем. — Ты не посмеешь! — Увидим! Его выражение изменилось, и в голосе зазвучали просительные нотки. — По крайней мере позволь мне сначала увезти ребят. — Мне нужен ключ от склада и его вещи. Я дам вам время сесть на самолет. — Египтянам понадобится козел отпущения. А в их руках будешь только ты. — Я это понимаю. — Тогда поехали с нами. Клянусь, как только мы поднимемся в воздух, Паскаля отпустят, и он узнает все, что ему нужно. — Тогда уже может быть слишком поздно. Снаружи раздался гудок машины. От стыда и смущения Гриффин отвел глаза, не в силах выдержать ее взгляд. — Я думаю не только о себе, — промямлил он. — Они еще совсем дети. Их надо защитить. — Я знаю, — кивнула Клэр. Она протянула руку за ключом и вещами Огюстэна. — Вам лучше поторопиться, — сказала она.ГЛАВА 43
I
Нокс проследил за Петерсоном до высокой стены, перед которой как часовые стояли финиковые пальмы. Резиденция Фатимы в Гермополисе, как он и предполагал. Он старался держаться на приличном расстоянии, но Петерсон, должно быть, все равно что-то заподозрил, потому что неожиданно обернулся и стал вглядываться в темноту. Нокс замер, надеясь, что в потоках дождя преподобный его не увидит. Петерсон вновь двинулся вперед и добрался до главного входа. По обеим сторонам висели дрожавшие от ветра масляные лампы, освещавшие табличку, приглашавшую посетителей воспользоваться звонком. Но в планы Петерсона это не входило. Он прошел дальше, дошел до конца и повернул, хлюпая ногами по воде, уже не просачивавшейся в песок, в поисках другого входа. Задние ворота тоже были закрыты изнутри и не поддавались. Он завершил полный круг и остановился под пальмой, раздумывая, как поступить. Через несколько мгновений он просунул ботинок между стволом пальмы и стеной, потом, держась за ствол дерева рукой, подтянулся и поставил вторую ногу еще выше. Теперь ему удалось зацепиться за верх забора, и он сел на него, высматривая, можно ли благополучно приземлиться с другой стороны. Он спрыгнул — раздался громкий всплеск, поднявший целый фонтан брызг. Через мгновение наступила тишина, нарушаемая только шумом падающих капель. Сначала Нокс хотел позвонить в дверь и поднять тревогу. Петерсону пришлось бы очень непросто при объяснения своего присутствия. Но потом он сообразил, что для него это не выход: он не мог рисковать и снова оказаться за решеткой. Поэтому он воспользовался примером Петерсона, забрался наверх и тоже спрыгнул. У Петерсона была фора по времени, но зато Нокс хорошо здесь ориентировался. Он срезал путь, пройдя между лекционным залом и кухней, и оказался во внутреннем дворике, где располагались жилые комнаты. Свет нигде не горел, но он заметил, как под навесом Петерсон с помощью карманного фонаря сверялся с распечаткой плана, чтобы понять, где находится комната Гейл. На кухне что-то упало, и послышалось сдавленное ругательство. И тут же раздался крик: «Стой! Не двигаться!», повсюду стали открываться двери, и из них выскакивали полицейские. Засада! Петерсон повернулся и побежал, полицейские бросились за ним, размахивая фонарями и выкрикивая команды. Остекленная дверь в комнату Гейл осталась открытой. Нокс рванулся к ней и, оставляя грязные следы на терракотовой плитке, через мгновение оказался внутри. Ноутбук стоял на столе. Нокс быстро отсоединил провода, засунул ноутбук в чехол и, перекинув за плечо, уже собрался уходить, как услышал шаги и увидел луч фонаря. Он бросился на пол и откатился к столу. Вошли два полицейских, хлюпая промокшими ботинками. — Сегодня льет как из ведра, — проворчал один из них. — Шесть месяцев ничего, кроме солнца, а сегодня льет так, будто пожар на весь мир! — Пойду позвоню нашему другу в Александрию, — хмуро отозвался другой. — Порадую новостями. — Но не этой новостью, — пробурчал первый. — Не думаю, что… — Он осекся на полуслове. Нокс увидел, как он смотрит на оставленные им следы грязи, ведущие прямо к столу. Он вскочил и бросился между остолбеневших полицейских прямо в дверь. Во дворе собирались грязные от погони и расстроенные неудачей в поимке остальные. Нокс побежал в обратную сторону к заднему выходу. Ворота были закрыты на две задвижки. Верхняя поддалась легко, но нижнюю заело. Он попытался раскачать дверь, и задвижка наконец поддалась. Шаги преследователей раздавались все ближе, и лучи фонарей уже выхватили из темноты его фигуру. Он потянул на себя дверь, но она лишь приоткрылась — мешала налипшая внизу грязь. Ему удалось протиснуться, но в проеме застрял ноутбук, и ему пришлось снять его с плеча и перевернуть, чтобы вытащить. Оказавшись на свободе, он побежал изо всех сил, закинув ноутбук за спину. Ливень не утихал. Нокс оглянулся. Лучи фонарей, крики людей. Впереди стояла невысокая изгородь, он ее перепрыгнул, но, приземляясь, поскользнулся и упал. Мокрые брюки прилипли к ногам. Поднимаясь на ноги, он заметил табличку ВСДД, которую осветила вспышка молнии. Он направился к ней, стараясь увидеть что-нибудь знакомое. Во время прошлого посещения все выглядело иначе. Он услышал, как открылись ворота. Взревел двигатель, и над его головой появились лучи мощных фар, в свете которых капли казались огромными бриллиантами. Он необдуманно обернулся и тут же пожалел об этом — после яркого света он теперь ничего не мог разглядеть в темноте. Он натолкнулся на защитные перила и перелез через них, продолжая держаться, чтобы не упасть в какую-нибудь яму. В поисках безопасного места он увидел веревочную лестницу, привязанную к стене, и спустился по ней, стараясь найти выход. Над ним остановилась машина. Хлопнули дверцы, раздались крики. Сверху посветили фонарем, и он успел заметить, что слева располагался коридор. Он быстро к нему перебрался и вошел, двигаясь вдоль стен на ощупь: многочисленные древние окна и ниши подсказали, что он очутился в некрополе мумий животных. Он повернулся и пошел, поглядывая наверх в надежде увидеть небо через вентиляционную шахту, откуда смог бы выбраться на поверхность. Впереди показался луч фонаря. Он снова повернул назад. Там тоже был свет. Он ощупал стены, нашел окно и залез через него в камеру, наполовину заполненную черепками и песком. Зловещее место казалось еще более мрачным от неровных отблесков приближающегося фонаря. На него холодно смотрела мумия павиана из ниши на противоположной стене. Древние египтяне почитали павианов как олицетворение Тота,[279] египетского бога письма, ассоциируемого греками с Гермесом, откуда и получил свое название Гермополис. В этих катакомбах, простирающихся на многие мили, были захоронены сотни тысяч павианов. Снаружи раздалось тяжелое с присвистом дыхание, чиркнула зажигалка, и появился оранжевый кончик закуренной сигареты. У входа в камеру устроился передохнуть широкоплечий человек.II
Огюстэн уже оставил все надежды, что его к ночи выпустят, когда услышал за дверью шаги и осторожный стук. — Мистер Паскаль… Вы там? — Клэр… — Он с трудом поднялся. — Это вы? — Да. — Я думал, вы уехали. — Я вернулась. — Небольшая пауза и легкий вдох. — Послушайте, вы ведь говорили мне правду? Я имею в виду — насчет своей подруги, что нахождение мозаики может ей помочь? — Да. — Только у меня, наверное, будут большие неприятности из-за… — Это — правда, Клэр. Клянусь! И меня зовут Огюстэн. В замке повернулся ключ, и дверь открылась. В проеме, залитом лунным светом, стояла Клэр, выглядевшая очень юной и испуганной. — Я нахожусь в другой стране, — сказала она. — И я нарушила закон. По крайней мере закон был нарушен, и я буду единственной, кого власти смогут наказать. У меня дома не осталось ни родных, ни близких, никого, кто сможет поднять шум. Здесь у меня нет никаких друзей. Мистер Гриффин практически сказал мне открытым текстом, что откажется от меня, как только все окажутся в Америке. И дело не в том, что ему этого хочется, — просто не будет другого выбора. Поэтому мне страшно. Мне очень страшно. Я не привыкла к самостоятельности. Я не привыкла сопротивляться давлению. Если я скажу вам, где находится то, что вы ищете, мне понадобится человек, который будет мне помогать, когда все завертится. Кто станет за меня бороться так, как вы боретесь за свою подругу. — Я буду за вас бороться, — сказал Огюстэн. Она опустила глаза. — Вы скажете что угодно, лишь бы выбраться отсюда. Я не виню вас, но это так. Он медленно подошел к ней, боясь испугать. Положил одну руку на плечо, а другой поднял ей подбородок и заставил встретиться с ним взглядом. — Я — неважный человек, Клэр, — сказал он. — Я сам это знаю. У меня много пороков, но есть одно достоинство. Я не предаю друзей, чего бы мне это ни стоило. Помоги мне сейчас, и я стану твоим другом на всю жизнь. Клянусь, это правда. И мне можно верить. На мгновение на ее лице появилась нерешительность, но тут же сменилась открытой улыбкой. Она вернула ему кошелек и телефон. — Тогда пойдемте со мной, — сказала она. — Я покажу, где то, что вы ищете.III
Грязевик быстро наполнялся: вода, стекавшая по стенам на пол, уже насытила песок и образовывала лужи, совсем как нарастающая тревога, переполнявшая Гейл. — Зажгите спичку, — пробурчал Стаффорд. — Я на что-то наткнулся. Головка спички зашипела: от воды, бывшей повсюду, все стало влажным. Она осторожно дала спичке разгореться и опустила ее вниз. Стаффорд рукой как веслом разгонял воду, чтобы им всем стало видно. В самом низу стены был вмурован кирпич. Талалат. Они смотрели на него какое-то время, потом — друг на друга, пытаясь понять, что это могло значить. Догоревшая спичка обожгла Гейл пальцы, она вскрикнула и выпустила ее, погрузив все в темноту. — Давайте отроем его, — предложила Лили. — Вдруг за ним что-то есть?.. Они работали по очереди, но скоро натолкнулись на большой камень, крепко сидевший в полу прямо перед талалатом. Но они продолжали и скоро смогли уже раскачать его, как шатающийся зуб. Слева оказался еще один талалат, а внизу — третий. Может, ими была выложена целая стена. Гейл удалось расковырять долотом старый раствор и с помощью рычага вытащить кирпич. Они надеялись, что вода тут же начнет уходить, но та оставалась на месте. Гейл просунула руку в образовавшийся проем и поняла, что там была еще одна стена. Она поскребла ее, и неожиданно та стала крошиться, как штукатурка. Они по очереди продолжали копать, но вода неуклонно прибывала. Вскоре им пришлось уже набирать воздух и с головой уходить под воду, чтобы работа не останавливалась. — Ничего не выйдет, — в отчаянии произнесла Лили. — Все бесполезно. — Нужно продолжать, — не сдавалась Гейл. — Другого варианта нет. — Альтернатива была всем и так ясна.ГЛАВА 44
I
От дыма сигареты полицейского у Нокса запершило в горле, и он едва сдержался, чтобы не закашляться. Новые шаги со стороны входа. — Поднимайся, ленивый шакал. Нам нужно все осмотреть. — Да, и я осматриваю этот участок. — Мне так и доложить Гамалю? — Ладно, — вздохнул он, загасил недокуренную сигарету, убрал ее обратно в пачку и неуклюже двинулся дальше. Нокс подождал какое-то время, потом решил покинуть свое убежище. Но едва он вылез из проема, как увидел луч фонаря. — Я же говорил тебе, что надо идти в другую сторону, сказал один из полицейских, появляясь из-за угла. На какое-то мгновение они с Ноксом замерли, не сводя друг с друга глаз, и полицейский закричал, зовя на помощь, а его напарник вытащил пистолет. Нокс рванулся в темноту, наобум поворачивая в коридорах то направо, то налево, и ему удалось немного оторваться от преследователей, пока он вдруг не уперся в тупик, заваленный песком. Погоня приближалась, и свет от фонарей становился все ярче. Назад было нельзя. Он вскарабкался на кучу песка — между ее вершиной и потолком имелось всего несколько дюймов, но ему удалось протиснуться и скатиться с другой стороны. Висевший сзади ноутбук все время тянул назад как якорь. Наверху сверкнула молния, и раздался раскат грома. Вентиляционная шахта! Он вылез наверх, цепляясь за мокрый песок и невесть откуда взявшуюся веревку, и вновь оказался среди бушевавшей стихии. Он перевел дыхание и при вспышке далекой молнии, осветившей площадку, заметил белую скамейку, стоявшую среди полукруга финиковых пальм. Он побежал к ней и, обернувшись, увидел первого полицейского, вылезшего из шахты и светившего фонарем в другую сторону, преследуя тени. Нокс приободрился, поверив, что ему удастся ускользнуть. Но тут перед ним хрустнула ветка, и, подняв голову, он увидел стоявшего человека, который уже занес для удара руку. Нокс попытался увернуться, но было слишком поздно. Удар в челюсть сбил его с ног, и он опрокинулся на спину, а перед глазами поплыли круги. Это был Петерсон — кулаки сжаты, зубы оскалены, со слизью из левой ноздри и безумием в глазах. — Ты! — Священник не верил своим глазам. — Как ты здесь оказался? Тебя перенес дьявол! — Ты — сумасшедший! — ответил Нокс, отползая. Угрозу представлял не только Петерсон, но и шум, который мог привлечь полицейских. — Содомит! — плевался Петерсон. — Развратник! Слуга дьявола! — Ты просто безумен! — День расплаты близок! — кричал Петерсон. — Ты это знаешь? На нас всех опустится благодать! Весь мир взглянет в лик Христа. В его благоволение и бесконечное милосердие. Все человечество падет на колени в почитании его. На колени! Вот чего так боится твой Господин. Вот зачем он тебя послал помешать мне! Дьявольское отродье! Начинается великая битва, и Господь восторжествует — Ему нельзя помешать! Так сказано! Так сказано! — Он надвигался на Нокса, широко расставив ноги, и тот стукнул его ногой в пах, но священника это не остановило. Нокс попытался увернуться, но Петерсон прыгнул на него сзади и ударил коленом по затылку, а потом схватил за ремень от чехла ноутбука и, обернув вокруг шеи, принялся душить. — Твой Господин уже не в силах тебе помочь! Слышишь! Царству Зверя пришел конец! Дело Господа победит! Ты разве не видишь? Господь со мной, а Он сильнее всех армий? — Он еще туже затянул ремень, который впился в горло Нокса, как гаррота.[280] — «Во время посещения их они будут повержены, — говорит Господь»,[281] — ликовал Петерсон. — «И Сам буду воевать против вас рукою простертою и мышцею крепкою, во гневе и в ярости и в великом негодовании».[282] Нокс обеими руками вцепился в ремень, стараясь освободиться, но Петерсон был слишком силен. Нокс задыхался, а его легкие, казалось, вот-вот взорвутся. Но ему удалось подняться на ноги и с Петерсоном на спине добраться до скамейки. Из последних сил он занес ногу на сиденье и оттолкнулся, опрокидываясь на спину. Петерсон с размаху ударился о твердый грунт, и из его карманов вылетели ключи от машины и прочая мелочь. От шока он на секунду ослабил хватку, но Ноксу этого хватило, чтобы выскользнуть и отползти в сторону — он схватился обеими руками за горло, жадно глотая воздух. — «Я есмь Альфа и Омега, начало и конец, говорит Господь»,[283] — вскричал Петерсон, поднимаясь на ноги, — я — тот, кто придет из вечности. Имя мое — отмщение, я — опустошитель! Из песков послышался крик, и луч фонаря выхватил Петерсона. Он повернулся и увидел четырех полицейских, бежавших к нему, поднимая тучи брызг. Нокс тут же пригнулся и успел добраться до небольшой группы деревьев, где распластался у корней. Оставшийся на месте Петерсон, казалось, никак не мог определиться: его взгляд блуждал между Ноксом, полицейскими, ноутбуком, ключами от машины и бумажником. Наконец он решился, выбрав самое важное. Он достал ноутбук из сумки, открыл крышку и, подняв большой камень, с размаху опустил его на клавиатуру. От удара во все стороны разлетелись обломки. — Прекратить! — закричал полицейский. — «И будут выходить, — заревел Петерсон, — и увидят трупы людей, отступивших от Меня. — Он поднял камень и нанес новый удар, пробивая корпус и проникая в самое сердце компьютера. — Ибо червь их не умрет, и огонь их не угаснет; и будут они мерзостью для всякой плоти».[284] — Молния осветила его безумные глаза, по лицу расползлись похожие на змеи пряди седых волос. Полицейский решил, что благоразумнее дождаться, пока подоспеют остальные; — Настало время Господа! Ты слышишь? На колени, нечистые язычники! Вы недостойны! — Он нанес еще один удар. Подбежали еще два полицейских, и они вместе навалились на него. Он сумел подняться на ноги вместе с ними и, шатаясь, сделал несколько шагов, пытаясь сбросить их, как непобедимый Самсон. Но подоспевший четвертый полицейский начал бить ему по виску рукояткой пистолета, пока Петерсон не обмяк и не упал сначала на колени, а потом лицом в грязь. Полицейские обступили его, тяжело дыша и согнувшись с руками на коленях. Один из них мстительно стукнул его ногой по ребрам, но другой оттащил его и перевернул пленника на бок, чтобы тот не захлебнулся, а третий надел наручники за спиной. — Их было двое, — задыхаясь, произнес один. — Они дрались. — Он неопределенно махнул рукой в сторону деревьев, где лежал Нокс, прижавшись щекой к мокрому песку. Лучи фонарей формально посветили вокруг и исчезли. — Я за то, чтобы доставить его Гамалю, — предложил один. — Пусть остальные тоже потрудятся, — согласился другой. Они подняли Петерсона за руки и потащили ж сторону комплекса Фатимы.II
Клэр вела Огюстэна по каменистой почве. Двое рабочих в касках стояли возле желтого экскаватора. — Они прокладывают рядом трубу, — объяснила Клэр. — И согласились немного заработать сверхурочно. Огюстэн довольно засмеялся. — Вы сами не знаете, какая вы прелесть, Клэр. Она нагнула голову, чтобы не показать, как приятно ей было это услышать, и, пройдя еще несколько метров, топнула по мягкой почве. — Здесь, — сказала она рабочим. — Копайте здесь. — Вы уверены? — спросил Мансур. — Я уверена. — И это — то самое место? — Да. Он вытащил мобильник и показал ей, что собирается им воспользоваться: — Мне нужно сделать звонок. Другу в ВСДД. Мы можем ему доверять. Она помедлила, но кивнула: — Хорошо. Огюстэн набрал номер Мансура. — Это я, — сказал он. — Я на площадке Петерсона. Ты должен приехать. — Но у меня… — Прямо сейчас, — не дал ему договорить Огюстэн. — И привези с собой кого-нибудь для охраны. Это место того стоит.III
— Уже поймал своего убийцу? Фарук смерил ухмыляющегося коллегу злым взглядом. — Заткнись! — предупредил он. — Просто заткнись! Он писал отчет с пылающим от бешенства лицом. Ненависть к Ноксу, как кислотой, выжигала все остальные чувства. Он поднял всех на ноги, и Нокса искали по всей Александрии, но тот просто исчез. Фарук не понимал, как такое может быть. С этим унижением придется жить долгие годы. Зазвонил его телефон. Возможно, появились новости. — Фарук у телефона, — сказал он, хватая трубку. — Это Гамаль. Из Малави, помните? Мы недавно разговаривали. Фарук выпрямился в кресле. — Для меня есть новости? — Может быть. Мы думаем, что ваш человек был здесь. — Вы думаете? Что значит, вы думаете? — Ему удалось уйти. — Я не верю своим ушам! Каким образом? — Мы поймаем его, обещаю. Это только вопрос времени, но ему бы не удалось уйти, если бы вы предупредили, что их двое. — Двое? Что значит — двое? — У него имелся сообщник. Сначала ему тоже удалось сбежать, но потом мы его поймали. Фарук помрачнел. Огюстэн! — Он — француз, да? — Трудно сказать. Он молчит. Но это ненадолго. Сопротивление аресту… вы понимаете, о чем я. Но точно иностранец. Может, лет пятьдесят с небольшим, высокий и сильный. Длинные волосы с проседью. И носит воротничок. Белый. Знаете, как христианские священники. — Пасторский воротник? — Да. Точно! Вы его знаете? — Да. — Выходит, не Огюстэн, а Петерсон. — И что это значит? — спросил Гамаль. — Не знаю, — мрачно светил Фарук, вставая. — Но могу пообещать только одно — я выясню все до конца!ГЛАВА 45
I
Огюстэн восхищенно наблюдал, как экскаватор захватывал полные ковши земли. Он повернулся к Клэр, но та успела отойти в сторону и, нервно сцепив пальцы, со страхом размышляла о том, что ее ждет. Он подошел к ней, желая успокоить, но не знал, с чего начать. — Вы знаете, что именно искал Петерсон? — мягко спросил он. Она отрицательно покачала головой: — Он никогда не посвящал меня в свои планы. — Он когда-нибудь упоминал карпократов? — Раз или два, — подтвердила она. — А что? Кто они? — Секта гностиков. Основана в Александрии. Базировалась здесь и на Кефалинии. Считается, что именно они владели артефактом, который так страстно желал раздобыть ваш преподобный. Портрет Иисуса Христа, единственный, чья достоверность установлена еще до бума реликвий в Средние века. Клэр хмыкнула. — Меня это не удивляет. — Она повернулась к Огюстэну. — Так он его нашел? И это из-за него все случилось? — Нет. Но он нашел нечто другое. — А что именно? — Существует текст, который называют Тайным Евангелием от Марка. Вернее, сам текст так и не был найден, но некоторые люди опасаются, что он действительно может существовать. — Он вкратце пересказал ей то, что узнал от Костаса, как письмо было признано подделкой и что Петерсон, похоже, нашел на стенах нечто, подтверждавшее, по его мнению, существование Тайного евангелия. Фреску, изображавшую Христа, появляющегося из пещеры, с коленопреклоненной фигурой и надписью «Сын Давидов, помилуй меня». — И что? — В Тайном евангелии описывается именно этот эпизод. И фреска подтверждает, что такое событие действительно происходило, а значит, Тайное евангелие — это не выдумка и не подделка. — Но разве фреска не может изображать какое-нибудь похожее событие? — Она недоуменно подняла брови. — Например, с Вартимеем? — Вартимеем? — Вы наверняка о нем слышали: о слепом, который умолял Иисуса исцелить его. Он использовал те же самые слова. Я уверена, что об этом говорится в Евангелии от Марка. И от Матфея тоже. Теперь настала очередь удивиться Огюстэну. Он был уверен в своих доводах. Но, подумав, он не мог удержаться от смеха. — Ваш преподобный тоже не знал об этом. — Наверняка знал, — возразила Клэр. — Он же священник?! — Да, — согласился Огюстэн. — Но он проповедовал Ветхий Завет. Адские муки, а не любовь и прощение. Вы когда-нибудь заходили на его сайт? Бесконечные разговоры о Слове Божьем, но все ссылки только на Второзаконие, Левита и Числа. Никогда на Новый Завет, никогда на слова самого Христа. — Вы, должно быть, шутите. — Тогда скажите. Вы наверняка слышали его проповеди. Вы помните, чтобы он хоть раз цитировал Христа? В этот момент ковш царапнул обо что-то твердое, избавив Клэр от необходимости отвечать. Экскаваторщик остановился и отъехал назад, чтобы Огюстэн мог спуститься в вырытую яму. Француз ногами расчистил люк и поднял его, открывая ступеньки, ведущие вниз. Кивнув Клэр, он испытал какое-то странное чувство. — Спасибо, — сказал он.II
Нокс разыскал в мокром песке ключи от машины Петерсона, его бумажник и мобильник. Полиция вполне могла найти «тойоту» и устроить там засаду, но, не имея выбора, он решил рискнуть, и ему повезло. Он завел двигатель и тронулся, но фар решил пока не включать, боясь, что его обнаружат. Он вглядывался в темноту, но, как ни старался, ничего не мог разобрать, и двигаться приходилось практически вслепую. Помогли две сверкнувшие одна за другой молнии — они осветили территорию и позволили хоть как-то сориентироваться. Отъехав подальше от комплекса, он уже мог включить фары и направился в сторону полоски деревьев, стоявших на границе между пустыней и возделанными полями. Он двигался вдоль поля сахарного тростника, прячась за высокими стеблями и все время поглядывая по сторонам на случай, если придется спасаться бегством. Через некоторое время он остановился и выключил фары, оставив работающей только печку. Что теперь? Гейл находилась в Асьюте, километрах в семидесяти на юг. О том, чтобы добраться туда по шоссе, нечего было и думать — полиция его тут же схватит. А проехать через пустыню в такую погоду даже на внедорожнике тоже не удастся. Но все это было не так важно. Уничтожив ноутбук и фото, Петерсон лишил его возможности расшифровать сообщение Гейл. И только тогда он вспомнил о самолете с дистанционным управлением, летавшем над Боргом. Он схватил мобильник Петерсона и набрал номер Огюстэна. Тот переключил его на голосовую почту. Но Нокс решил поступить по-другому: он набрал смс-сообщение с просьбой связаться с ним как можно быстрее и, отправив его, принялся ждать.III
Фарук приехал в Борг-эль-Араб и выяснил, что площадка больше не охранялась, а в офисе никого не осталось. Но неподалеку он увидел экскаватор с включенными фарами, рядом была припаркована машина, а двое местных разговаривали с дородным охранником. Он развернулся и поехал к ним. Около огромной кучи вырытой земли располагалась яма, в которой каменные ступеньки вели куда-то вниз. — Гляди-ка, босс, — жизнерадостно воскликнул Хосни, — здесь все-таки что-то было! Фарук смерил его взглядом, которым можно было поджарить кебаб, и вылез из машины. — Что здесь происходит? — спросил он. — Закрытая зона, — ответил охранник. — Юрисдикция ВСДД. — Расследование убийства! — рявкнул в ответ Фарук. — Моя юрисдикция! — Он оттолкнул охранника и спустился по ступенькам, чувствуя новый прилив бешенства. Направившись на звук голосов, он добрался до помещения, где Паскаль фотографировал мозаику, а Мансур и светловолосая женщина наблюдали за его действиями. — Что, черт возьми, здесь происходит? — резко спросил он. — А на что это похоже? — в тон ответил ему Огюстэн. — Как вы осмелились сюда прийти без меня? Это — место преступления! И расследование веду я. Я! Я принимаю решения. И никто без моего… — Неужели вам мало того, что уже натворили? — Вы с кем так разговариваете? — Это из-за вас мой друг вынужден скрываться! — огрызнулся Огюстэн. — И пока это так, я буду разговаривать как пожелаю! — Где Петерсон? — спросил Фарук. — Где Гриффин? — Женщина отступила в тень, и Фарук переключился на нее: — А это кто? — Коллега, — ответил Огюстэн. — Из ВСДД. — Это правда? — переспросил Фарук, поворачиваясь к Мансуру. — Она из ваших? — Я… дело в том… — Так, значит, она — одна из них! — торжествующе произнес Фарук и повернулся к Хосни: — Арестуй ее! И отвези в участок. Меня не волнует как, но заставь ее говорить. — Вы не посмеете! — закричал Огюстэн и встал перед ней. — Оставьте ее в покое! Но Фарук вытащил пистолет и направил его на Огюстэна с такой решимостью, что тот невольно посторонился. — Сопротивление полиции! — злорадствовал он, пока Хосни уводил Клэр. — Осторожно, а то окажешься вместе с ней!IV
— Ты выглядишь озабоченным, — сказала Ясмин, встречая мужа у дверей. — Я в порядке, — заверил он, снял промокшую куртку и, подхватив Хуснию на руки, пронес ее через кухню. — Пахнет вкусно, — сказал он, кивая на плиту. Она повесила куртку у печки, чтобы просушить. — Расскажи мне, как прошел день, — попросила она. Он не ответил и просто стоял, погрузившись в свои мысли. Она коснулась его руки. — Что случилось? Он громко вздохнул. — Англичанин по имени Дэниел Нокс, — ответил он. — Его ищет полиция по всему берегу. Я слышал по радио. — И что? — Разве не он выступал на той пресс-конференции? Я имею в виду, когда объявили о нахождении гробницы Александра Македонского? С Генеральным секретарем и девушкой-заложницей? — Да, — подтвердила она, кивнув. — Дэниел Нокс. Думаю, ты прав. — Они утверждают, что он убийца. — Он не похож на убийцу. — Нет, — согласился Нагиб. — Он выглядел милым. — Ты уже об этом говорила, — недовольно напомнил Нагиб. — Но вопрос в том, что он здесь делает? — Я не понимаю. — Бежавший преступник бежит от неприятностей. А этот — им навстречу. Почему? Из-за заложницы, я уверен. Он знает что-то, и это что-то находится здесь. — Поешь. А все вопросы оставь на завтра. — Любимая, в Амарне что-то происходит. Я не знаю точно, но с этим как-то связана туристическая полиция. — О нет! — сказала она. — Только не это! — Она бросила взгляд на Хуснию. — Мы только что здесь устроились. Если ты потеряешь работу… — Если ты скажешь, чтобы я остановился, я остановлюсь. — Ты сам знаешь, что я так не скажу. А что коллеги? Они тебя не поддержат? Он покачал головой. — Я разговаривал с Гамалем. Он велел мне это бросить. Но я не могу. Ясмин немного помолчала и наконец вздохнула. — Поступай, как считаешь правильным. Мы с Хуснией всегда будем рядом, ты это знаешь. Его глаза блеснули, и он поднялся. — Спасибо, — сказал он. — Просто не лезь на рожон. Большего я не прошу. Он кивнул и снова надел куртку. — Я совсем ненадолго.ГЛАВА 46
I
По стенам продолжали струиться потоки воды, и их напор не только не стихал, но продолжал усиливаться. Лили со Стаффордом едва умещались на маленьком островке, который они насыпали: вода уже доходила им до бедер, и если ничего не произойдет, то скоро поднимется до пояса, а там и до горла. От страха и холода Лили дрожала всем телом, громко стуча зубами и изо всех сил стараясь не поддаться истерике. Она была так молода и чувствовала себя еще совсем юной, а свалившееся несчастье было не только незаслуженным, но и укоряло. Одно дело — когда впереди еще вся жизнь со всеми своими возможностями, и другое — оглянуться назад и осознать, как мало удалось сделать. Гейл вынырнула, жадно хватая воздух после своей смены по разбору стены. — Без изменений? — спросила Лили. — Надо продолжать. — В этом нет никакого смысла! — резко возразил Стаффорд. — Вы еще этого так и не поняли? — Тогда что вы предлагаете? — Сохранить силы, — ответил Стаффорд. — Вот что я собираюсь сделать! Возможно, нам удастся выплыть. — Выплыть! — с иронией повторила Лили. — Да, если вода и дальше будет так прибывать. — Но мы утонем гораздо раньше! — вскричала Лили. — Мы все утонем! — Ее возмущение было сильнее слов, и она его стукнула. К ее удивлению, удар пришелся по голой груди — он снял рубашку. — Что вы делаете? — спросила она. — Ничего. Она протянула руку и нащупала что-то плавающее на поверхности воды. Пустая пластиковая бутылка с завинченной крышкой. Он выхватил ее у нее из рук, и она услышала хлюпанье мокрой ткани — он вставлял бутылку в рукав, отчего вид наверняка был как у Попая.[285] — Вы делаете себе спасательный жилет! — догадалась она. — Мы все сможем им воспользоваться. — Он делает себе спасательный жилет, — сказала Лили, обращаясь к Гейл. — И использует все пустые бутылки. — Хорошая мысль, — одобрила та. — Но это наши общие бутылки. А не его одного. — Это для всех нас, — неубедительно пояснил Стаффорд. — Я просто не хотел вселять напрасных надежд, если бы не получилось. И потом, разве сейчас не твоя чертова очередь? Что было правдой. Лили пробралась к стене, сделала несколько глубоких вдохов и нырнула к проему от талалата. Уши сразу заложило, а в носовых пазухах появилась боль, но она яростно продолжала скоблить — под ногти сразу забилась штукатурка, но она не сдавалась, хотя и понимала, что дело идет слишком медленно. Вода быстро поднималась, затрудняя работу, и уже совсем скоро станет невозможно даже… И вдруг весь мир обрушился, вода забурлила, и что-то больно ударилось ей в плечо. Она инстинктивно оттолкнулась ногами, выбираясь на поверхность, уже наполовину понимая, что произошло. Доски, одеяла и мусор — все устремилось вниз, не выдержав напора собравшейся наверху воды. Она беспомощно барахталась, слыша только всплески продолжающего падать мусора. — Гейл! — закричала она. — Гейл! — Ответа не последовало. Она протянула руку и дотронулась до чего-то теплого: голый торс человека, Стаффорда. Она ощупала его шею, голову и большую открытую рану на черепе, из которой вытекала какая-то масса. Она закричала от ужаса и оттолкнула его. — Гейл! — снова позвала она, лихорадочно шаря вокруг себя руками и наталкиваясь на одеяла, простыни и обломки досок. Вдруг она нащупала предплечье, потом блузку и поняла, что это Гейл. Она подтащила ее к островку, уже скрывшемуся под водой, и подняла ей голову. Гейл закашлялась, но в себя так и не пришла. Лили прижала ее к себе и дала волю слезам — от страха, горя и одиночества.II
— Я достану адвоката! — закричал Огюстэн, обращаясь к Клэр и взбираясь за ней по ступенькам. — Не говорите ни слова, пока он не придет. Вы поняли? — Она кивнула, и ее затолкнули на заднее сиденье полицейской машины. На ее лице не осталось ни кровинки. — Я еду прямо за вами, — предупредил он, — и не выпущу вас из виду. — Но они хлопнули дверцами и отъехали, и только тогда он сообразил, что мотоцикл был разбит. К нему подошел Мансур. — Не волнуйся. Все образуется. — Что значит — образуется? — взорвался Огюстэн. — Ты сам знаешь, как работает система, стоит только попасть к ней в лапы. — А чего ты так из-за нее переживаешь? Она же одна из них, разве нет? — Нет. Она — одна из нас. Она сделала выбор и выбрала нас. — Да, но… — Тебе придется отвезти меня в Александрию. Я должен ее вызволить. — Не могу, — возразил Мансур. — Это место важнее. Ты сам это знаешь. — Глупости! Охрана уже есть. Позвони и вызови еще, если нужно. Все остальное может подождать до утра. В конце концов, это место ждало две тысячи лет. — Извини, друг. — Я дал ей слово, — не сдавался Огюстэн. — Я обещал, что не оставлю ее. — Да, но… — Пожалуйста, Мансур. Я много сделал для Египта, так ведь? — Конечно. — И для тебя тоже. — Сын Мансура изучал медицину в Париже, во многом благодаря связям Огюстэна. — Да. — И я никогда ничего не просил взамен. — О чем ты говоришь? Ты всегда что-нибудь просишь. Как насчет GPS-навигатора, самолета с дистанционным управлением? Кстати, где он? Огюстэн не стал отвечать. — Я серьезно, Мансур. Клэр ни в чем не виновата. Это правда. Она повела себя достойно в сложном положении. Она поставила на карту все свое будущее, чтобы исправить зло. Ты видел Фарука. Ему нужен козел отпущения. Для допросов и запугивания, на ком можно сорвать злобу. Если он не сможет найти Петерсона или Нокса, то его жертвой станет она. Мансур вздохнул: — Что я должен сделать? — Скажи ему, что это она сама вышла на ВСДД и сообщила о своих подозрениях по поводу Петерсона и раскопок. Скажи, что именно поэтому сюда и решили поехать Омар и Нокс. — Он ни за что мне не поверит. — А нам и не нужно, чтобы он поверил. Главное, что не сможет ничего доказать. Мансур недовольно поморщился. — Думаешь, это сработает? — Есть только один способ узнать. — Ты будешь за это мне должен по-крупному. — Да, — подтвердил Огюстэн. — Буду.III
Нокс сушил под струей горячего воздуха из печки свои ботинки, когда наконец раздался звонок мобильника. — Это я, — сказал Огюстэн. — Извини, что не ответил на сообщение сразу. Возникли проблемы. Ты где? — В Гермополисе. Потом расскажу. Послушай, это твой самолет летал над площадкой Петерсона? — Ты его видел? Да! И мы нашли, что они раскопали. Все нашли, и мозаику тоже. — Потрясающе! — Пока не нашлось времени изучить, но я пошлю тебе фотографию. На этот номер? — Пожалуйста. — Есть новости о Гейл? — Пока нет. — Ты найдешь ее, — сказал Огюстэн. — Я знаю, что найдешь. — Он помолчал, подыскивая слова. — Я мало во что верю, но в вас обоих я верю точно! — Спасибо, приятель, — ответил Нокс, неожиданно расчувствовавшись. Фотография скоро пришла, но дисплей на мобильнике был слишком маленьким, чтобы все хорошо видеть. Он включил свет в кабине, достал ручку и блокнот из коробки, которую нашел раньше, набросал фигуру внутри семиконечной звезды и добавил группы греческих букв. Но сколько бы он ни разглядывал рисунок, ничего в голову так и не приходило. Он стукнул с досады по приборной доске — его не покидала уверенность, что все встанет на свои места, стоит только найти мозаику. Но он ошибался. Лист блокнота тоже оказался маловат. Он покопался в коробке и нашел скотч и пару дешевых ножниц, после чего нарисовал фигуру и семь групп букв на отдельных листах и прикрепил их на ветровом стекле в том же порядке, что и на фото. Такие гектограммы были любимыми символами алхимиков, веривших в семь стадий превращения черной души в золотое солнце. Он постарался вспомнить, что еще о них знал. Они являлись оберегом против зла, символом Бога, божественной формы. Божественной формы! Не так ли говорил Огюстэн, рассказывая о гермафродитах? Если все вышло из единого источника, то у него по определению должны быть и мужские, и женские признаки. Атум, который сам себя оплодотворил с помощью мастурбации. Андрогины.[286] Адам Кадмон.[287] Его мысли зашли в тупик. Он начал менять группы букв местами, стараясь найти систему или анаграмму. Неподалеку послышался шум мотора, и он поспешно выключил свет. Показался грузовик, прочесывавший фарами, как прожекторами, обширные заросли сахарного тростника. Грузовик проехал дальше, скользнув желтыми лучами фар по листкам, на секунду задержавшись на двух группах букв: Qe и DI. Если бы у него в голове постоянно не крутилось все, связанное с божественной формой, он бы наверняка не заметил, но QeDI буквами английского алфавита читалось как thedi, a theoeides по-гречески означало божественную форму. Возможно, третья ссылка на одно и то же, и все в рамках одной диаграммы. Могло ли это быть совпадением? Грузовик проехал дальше, он подождал еще секунддвадцать и, не в силах справиться с охватившим его нетерпением, включил свет в кабине. Увидев, что эти группы букв Θɛ и ΔI не были соседними, он упал, было, духом, но почти сразу заметил, что их соединяет одна из линий, которые образовывали семиконечную звезду. Он записал группу букв, на которую указывала фигура в центре, и расположил остальные по порядку. KɛN XAG HN Θɛ ΔI TP ΣK. Он смотрел на эти буквы, заставляя мозг найти разгадку, и неожиданно его осенило! Но обрадоваться он не успел — его ослепили фары грузовика, светившие прямо в лобовое стекло.ГЛАВА 47
I
Нокс включил фары и, выжав до отказа педаль газа, выскочил из зарослей сахарного тростника. Поднимая тучи брызг, «тойота» на мгновение осветила ошеломленные лица сидевших в кабине: водитель грузовика инстинктивно вывернул руль, а пассажир начал вызывать подмогу. Нокс выскочил на край поля и, заметив колею, поехал по ней, двигаясь скорее по наитию, чем осознанно. По бокам машины громко стучали стебли растений. Впереди показалось шоссе, по которому проехала машина, и он направился в его сторону, с трудом преодолевая разбухший от дождя грунт возделанного поля. Оказавшись на дороге, он развернулся и стал набирать скорость, но за поворотом увидел две полицейских машины, блокировавшие дорогу. Он ударил по тормозам, и покрытые грязью колеса отчаянно завизжали, пытаясь уцепиться за мокрое полотно дороги. Нокс включил заднюю передачу и стал набирать скорость, но увидел в зеркале быстро приближавшуюся полицейскую машину. Ему ничего не оставалось, как перескочить через небольшую насыпь и снова свернуть на проселок в поле, которое после дождя мало чем отличалось от болота. Он надеялся, что полный привод позволит ему оторваться от погони. Но скоро в зеркале заднего вида появилась пара фар, прыгающих на ухабах, а за ней вторая. Он посмотрел по сторонам — почву так развезло, что даже его внедорожнику вряд ли удастся проехать по целине. Впереди показался товарный поезд, с трудом тащивший десятки вагонов. Он попытался проскочить разъезд до него, но не успел. Объехать состав невозможно, а на ожидание, пока он проедет, уйдет не меньше двух минут. Полицейские машины с включенными сиренами и мигалками быстро приближались. Делать было нечего. Нокс быстро рассовал по карманам мобильник, бумажник, ножницы, ручку, все, что могло понадобиться, и, выскочив из машины, побежал к поезду. Он схватился за лестницу и забрался на крышу вагона. Поезд появился слева, значит, он шел на юг, возможно, даже в Асьют, где искали Гейл. Но Нокса Асьют больше не интересовал — цель его поиска лежала не на юге, а на востоке. Он нашел лестницу с другой стороны вагона, спустился по ней и спрыгнул с поезда, покатившись кубарем при приземлении. До Нила оставалось не меньше двух километров. Он побежал в его сторону, стараясь не обращать внимания, как ноги вязнут в грязи. Перед глазами все время стояла строчка мозаики. KɛN XAG HN Θɛ ΔI TP ΣK. Эхнатон, Божественный по форме, Слуга Господа.II
Полицейская рация в машине Нагиба хрипела и периодически отключалась. Он раздраженно стукнул по ней ладонью, и неожиданно треск пропал, и он услышал оживленные переговоры. — Видели его. — Он хочет попасть на поезд. Остановите его. — Он сел! Сел! — За ним! — Остановите поезд. Остановите чертов поезд! — Разряд статики. — Что, черт возьми, значит, ты не знаешь как? Езжай за ним, идиот! Обгони! Махни рукой машинисту! Не знаю! Нагиб снял машину с ручного тормоза и медленно добрался по наклонной плоскости до группы деревьев, подъехав к Нилу настолько близко, насколько позволяла осторожность в такую ужасную погоду. Если он все правильно рассчитал, то погоня была примерно в километре выше по течению. Он поставил машину под углом и включил дальний свет, направив фары на сверкавшие желтизной эллипсы на бурлящей поверхности реки. Миллионы падавших капель дождя подсвечивались снизу отраженным светом. Он замер, почувствовав приближение того изумительного момента, когда ответа еще нет, но есть полная уверенность, что он вот-вот придет. Свет, идущий снизу. Да! Как же он этого раньше не видел! Какими слепцами были все они!III
Местные рыбаки в ожидании грозы вытащили свои лодки повыше на берег Нила и перевернули вверх дном. Ноксу потребовалась пара минут, чтобы найти лодку с прочными длинными досками, использовавшимися как весла. Он перевернул ее, подтащил к воде и обернулся. Никаких признаков погони. Если ему повезет и дальше, то полиция решит, что он поехал на поезде. Он столкнул лодку в быстрый поток, запрыгнул в нее и начал грести, продолжая размышлять о назначении мозаики. Неужели она действительно относилась к Эхнатону? Или это всего лишь плод его разыгравшегося воображения? Он никогда не принимал всерьез теорий о связи Амарны с исходом. При всем их кажущемся правдоподобии, до сих пор не имелось никаких достоверных подтверждений, что это действительно так. Он был археологом и потому верил только реально существующим доказательствам. Но мозаика все меняла. Эхнатон, божественный по форме, слуга господа. К Эхнатону относилось не только Theoeides — божественный по форме, но и Threskia — Слуга Господа. У греков не было слова, обозначавшего религию. Threskia — было самым близким по значению словом, которым они описывали все, что делалось для богов, а также людей, которые этим занимались, поэтому часто это слово и переводилось как «слуги богов». Ученые яростно спорили об этимологии слова «ессеи», но не исключено, что его значение было очень близким, во всяком случае, это наверняка можно сказать о слове «терапевты». И там было имя Эхнатона, которое фараон-еретик сам себе выбрал. А буквально оно означало «полезный Атону», или, проще говоря, «слуга Господа». Течение было очень бурным, и чудовищные после ливня массы воды неслись в дельту Нила и Средиземное море. Возможно, это тоже немаловажно. В конце концов, почему мозаика с изображением Эхнатона была найдена на древней площадке неподалеку от Александрии? Если история исхода хоть отчасти действительно не являлась вымыслом и атонисты положили начало евреям, то все вставало на свои места. Во время амарнской эпохи Египет опустошили эпидемии. Не исключено, что они начались во время правления отца Эхнатона, ибо по его приказу создавались сотни статуй Сехмет[288] — богини болезней. И эпидемии наверняка бушевали при царствовании Эхнатона, о чем свидетельствуют независимые хеттские рукописи и недавно найденные останки на кладбищах Амарны. Недоедание, низкий рост, анемия, короткий срок жизни — налицо типичные признаки эпидемий. Это отлично вписывалось в предание об исходе, ведь, согласно ему, Бог, принуждая фараона отпустить евреев, наслал на страну казни египетские. Историки и ученые давно пытались объяснить их естественными причинами. Например, тем, что они были вызваны вулканическим извержением на острове Тера[289] примерно за полторы тысячи лет до нашей эры. Оно в шесть раз превышало по мощности знаменитое извержение Кракатау в Зондском проливе и, подобно взрыву сотен ядерных боеголовок сразу, подняло в воздух сто кубических километров грунта, разбросав обломки на сотни миль, что вполне подходит под описание «огненного града» в Библии. А в последующие дни облако пепла и дыма вполне могло затмить солнце, погрузив мир во тьму, как описывает другая казнь — «тьма египетская». Дождь не унимался, и по дну лодки продолжали барабанить капли. Ноксу пришлось на какое-то время оставить весла и руками вычерпать собравшуюся воду. Вулканический пепел очень кислотный. Контакт с ним может вызвать не только болезни и язвы, но и гибель животных. Высокое содержание оксида железа может окрасить реки в красный цвет и погубить рыбу. Но другие животные, особенно яйцекладущие, могут сильно расплодиться, поскольку их естественные враги будут уничтожены. И невиданное распространение вшей, мух, саранчи и лягушек становилось понятным. Извержение вулкана вполне научно объясняло все библейские казни, за исключением убийства первенцев. Но Нокс был наслышан о научных объяснениях и этого. Но и это еще не все. С расстояния извержение выглядело как огненный столб ночью и столб дыма днем — в точности так, как описано при бегстве евреев, следовавших по пустыне за «огненным столпом». И если они бежали из Амарны, то могли двигаться только вдоль Нила на север, то есть в сторону Теры. По прикидкам Нокса, поселение терапевтов располагалось как раз на линии между Амарной и Терой. Впереди показался свет. В потоках дождя было трудно разобрать его источник, но, оказавшись ближе, он увидел, что это фары машины, направленные на реку. Он перестал грести и лег на дно лодки, позволив ей плыть просто по течению и надеясь, что с такого расстояния его не заметят. Миновав освещенный участок, он снова взялся за весла и стал грести к берегу, вернувшись к размышлениям о древних загадках. Избранный народ. Именно им себя считали евреи. И красноречивее других об избранности свидетельствовал эпизод, когда Бог сделал так, чтобы воды Красного моря расступились и, пропустив беглецов, вновь сомкнулись, уничтожив армию фараона. Но на самом деле, согласно Библии, Бог вовсе не разводил в стороны воды Красного моря. Это просто неправильный перевод. В оригинале говорится о «Тростниковом море». Ученые яростно спорили о том, где именно располагалось это море, и многие считали, что под ним имелись в виду древние заболоченные участки в восточной части дельты Нила. Но это название как нельзя лучше подходило и для озера Мариут, в те времена окруженного обширными зарослями тростника. Вдоль этого участка средиземноморского побережья отмечались частые цунами, вызванные подводными землетрясениями или вулканическими извержениями. Первым признаком цунами было засасывание огромных масс морской воды и обнажение больших участков дна. Оно оставалось сухим часами, по нему можно было свободно пройти, пока не накатывалась огромная волна прилива, уничтожавшая все на своем пути. Впереди показался восточный берег Нила. Нокс перестал грести, и лодка продолжила движение к берегу по инерции. Терапевты распевали хоралы, восхваляя исход и расступившиеся воды Тростникового моря. И Ноксу пришел в голову неожиданный вопрос: а разве не могло быть так, что терапевты выбрали это место не из боязни погромов или желания жить в уединении? Что терапевты были не маленьким ответвлением от ессеев, а поселились в Борг-эль-Араб в память о великом чуде исхода? Днище лодки царапнуло о грунт. Он выпрыгнул, вытащил ее на берег и сложил весла. Он уже собирался тронуться в путь, когда услышал за спиной характерный звук, который может издать только взведение курка. Он замер, медленно поднял руки и повернулся.ГЛАВА 48
I
Вечер был душным, и от плохо работающего кондиционера на втором терминале Каирского аэропорта толку было мало. Подходя к стойке регистрации со своими студентами, Гриффин обливался потом, и его напряжение достигло предела, что наверняка было заметно со стороны. Женщина на стойке боролась с зевотой и кивком пригласила его подойти. Она взяла у него пачку паспортов, напечатала посадочные талоны, зарегистрировала багаж и пробормотала что-то неразборчивое — при стрессе у Гриффина всегда закладывало уши. — Простите? — переспросил он, наклоняясь к ней поближе. Она повторила, но из-за сильного акцента он опять ничего не понял. Она раздраженно вздохнула, написала на клочке бумаги цифру и повернула к нему, чтобы он увидел. Его сердце сильно билось, а под мышками расползлись большие пятна пота. Он вытащил бумажник и достал толстую пачку двадцатидолларовых банкнот, умоляя ее взглядом взять сколько нужно и пропустить их. Она обернулась через плечо, увидела стоявшего сзади начальника и, опустив глаза, взяла одну банкноту из пачки, после чего посчитала на калькуляторе и дала ему сдачу в египетских фунтах. У него немного отлегло от сердца, но оно вновь лихорадочно застучало, когда они встали в очередь на паспортный контроль. Однако его они тоже благополучно прошли, но после пережитого он почувствовал тошноту и слабость. Гриффин зашел в туалет и, опираясь на раковину, посмотрел на себя в зеркало: кожа приобрела сероватый оттенок, он выглядел старым, а руки тряслись. Он вспомнил про Гейл и почувствовал укол совести, но постарался выбросить эти мысли из головы. Всему свое время. Посадка начнется через сорок пять минут. При удачном стечении обстоятельств через два часа или около того они будут вне юрисдикции Египта. Тогда и настанет время беспокоиться о Гейл. Гриффин пустил холодную воду, набрал в ладони и поднес к лицу, как в молитве. Он вытерся бумажным полотенцем, скомкал его и выбросил в переполненную урну — комок скатился на пол. Ему стало неудобно, он поднял его и положил в карман. Он попрактиковался перед зеркалом в улыбке и старался сохранить ее на лице, когда вышел и направился к студентам.II
В темноте Нокс не сразу разглядел полицейского, стоявшего в тени деревьев: дуло пистолета смотрело в сторону, но в готовности применить оружие сомнений не оставалось. Полицейский был невысокого роста и худощавый, но держался с такой уверенностью, что Ноксу и в голову не пришло попытаться бежать. — Вы — Дэниел Нокс, — произнес он. — Да, — подтвердил Нокс. — Я собираюсь задать несколько вопросов. Вы можете солгать, это ваше дело. Но я бы посоветовал говорить правду. — Какие вопросы? — Во-первых, что вы здесь делаете? — Ищу знакомую. — Кого именно? — Ее зовут Гейл Боннар. Пару дней назад ее взяли в… — Я знаю, кто она такая. Но ее похитили в Асьюте. Тогда что вы делаете здесь? — Я не думаю, что это произошло в Асьюте. Я считаю, что это произошло здесь. — Меня зовут Нагиб Хуссейн, — сказал полицейский. — Мы с женой как-то видели вас по телевизору. Это ведь были вы? С той самой Гейл и Генеральным секретарем, объявляющим о нахождении гробницы Александра Македонского? — Да. — Моя жена нашла вас милым. У меня все переворачивается внутри, когда я слышу от жены такие слова о другая мужчинах. Не исключаю, что она так делает нарочно. Но их имена я запоминаю. Поэтому когда я услышал по рации, что мои коллеги ищут Дэниела Нокса, я подумал, что он наверняка волнуется из-за своей подруги и появился, пытаясь ей помочь. Нокс кивнул в сторону другого берега. — А им вы об этом сказали? — От этого все равно было бы мало толку, уверяю вас. Мой начальник не особо меня ценит. И сегодня уже ясно дал понять, чтобы я перестал беспокоить его своими домыслами о странных событиях в Амарне. — Странных событиях? — переспросил Нокс. — Я не сомневался, что вас это заинтересует, — улыбнулся Нагиб. Он опустил пистолет и махнул рукой в сторону деревьев. — У меня там машина, — сказал он. — Может, лучше уйдем с дождя и расскажем друг другу, что знаем?III
Мысли о самоубийстве не раз посещали Лили. Чаще всего они были мимолетными и тут же исчезали, прячась глубоко в подсознании. Но иногда они не отпускали ее часами, днями и даже неделями. Они наслаивались одна на другую и буквально сводили ее с ума. Когда ей становилось совсем невмоготу, она уезжала в какое-нибудь уединенное место, запиралась от всего мира и давала волю слезам. «Как же мне все это надоело!» — всхлипывала она. — «Как же я хочу умереть!» И она не лукавила. Во всяком случае, ее желание уйти из жизни казалось искренним. Но это желание никогда не влекло за собой практических шагов и ограничивалось лишь опасным приближением к самому краю платформы, когда мимо проносились поезда, или жадным взглядом на небо на смотровых площадках небоскребов. Вода продолжала неуклонно прибывать. Лили стояла в ней уже по горло, поддерживая Гейл за плечи, чтобы та не захлебнулась, а тело плавало само. Озноб давно проник до самых ее костей, и время от времени по телу пробегали судороги. Странные детские воспоминания. Как она пришла на праздник и никак не решалась постучать в дверь. Как пылали щеки от подслушанных обрывков разговоров. Как бесчувственные мальчишки привязали бездомную собаку и бросали в нее камнями, как она торопливо прошла мимо, глядя под ноги и боясь насмешек, если заступится. Как долго ее преследовало скуление и повизгивание бедного животного, оставшееся в душе черным пятном. Вся ее жизнь была исковеркана родимым пятном, тем самым, которого уже давно не существовало. — Я — не такая! — крикнула она в темноту. — Я не такая, черт вас всех подери! Я родилась другой! Одно дело думать о смерти абстрактно. В этом сквозило что-то благородное, романтичное и даже реабилитирующее. Но в реальной жизни все выглядело совсем иначе. И мысль о смерти порождала только ужас. По телу вновь прокатилась судорога. Она сжала глаза, изо всех сил стараясь не разреветься, и еще крепче вцепилась в Гейл. Она никогда не была верующей, весь мир казался слишком печальным, чтобы искренне верить. Но другие люди верили, причем уважаемые ею люди, и, возможно, им даже была известна причина, по которой они верили. Она крепко сжала руки под водой. «Не дай мне умереть, Господи! — молча молилась она. — Я хочу жить. Я так хочу жить! Пожалуйста, Боже, сохрани мне жизнь».IV
Клэр, которую бесцеремонно подталкивали, чтобы она шла быстрее, завели в комнату для допросов с засаленными желтыми стенами и неприятным въевшимся запахом. Фарук усадил ее на жесткий деревянный стул, который он нарочно поставил на открытом пространстве, лишив возможности спрятать ноги под столом. Он ходил вокруг нее кругами, тыча сигаретой в лицо, наклоняясь и плюясь, а она даже не осмеливалась вытереть плевки. Как выяснилось, у него имелся дар к языкам, и он обрушил на нее град оскорблений на арабском, французском и английском. Он обзывал ее потаскухой, воровкой, шлюхой и стервой, требуя сказать, где находились Петерсон и остальные. Клэр ненавидела столкновения, сколько себя помнила. Они выбивали ее из колеи и вызывали только одно желание — любым способом положить им конец. Но она помнила слова Огюстэна. — Я хочу поговорить с адвокатом, — сказала она. — Скажи, где Петерсон. — Я хочу поговорить с адвокатом. — Другие! Мне нужны их имена. Мне нужно название гостиницы, где вы остановились. — Я хочу поговорить с адвокатом. — Я иду за кофе, — не выдержал Фарук. — И советую тебе взяться за ум побыстрее, ты, глупая сука! — Он в бешенстве вылетел из комнаты, хлопнув стальной дверью так, что она вздрогнула. Все это время Хосни стоял у стены, скрестив руки: он не потворствовал Фаруку, но и не вмешивался. Но сейчас он, подняв бровь, с удивлением взглянул на нее, подвинул себе стул и сел немного сбоку, сразу уменьшив чувство конфронтации. — Я ненавижу это, — сказал он, вздыхая. — Это неправильно, так травить людей. Но он — мой начальник. И я ничего не могу сделать. — Я хочу поговорить с адвокатом. — Послушайте, вам надо понять одну вещь. Фарука сегодня выставили дураком. Он потерял лицо в глазах коллег. Ему нужна победа, пусть даже самая маленькая. Хоть что-то, чтобы показать другим. Я его не защищаю. Я просто говорю, что есть. Дайте ему что-нибудь, не важно что, и для вас этот кошмар сразу закончится. Она колебалась. Огюстэн сказал ей, что поедет прямо за ними, но она несколько раз оборачивалась и ни разу его не увидела. Она понимала, что они знакомы совсем недавно, что она о нем ничего не знает, и у нее нет никаких причин ему верить, кроме внутреннего чувства и того, что подсказывало сердце. — Я хочу поговорить с адвокатом. — Мне очень жаль, но это невозможно. Здесь — не Америка. Здесь — Египет. И все здесь делается по-египетски. А по-египетски — лучше сотрудничать. От этого выигрывают все. Так где же ваши коллеги? — Я хочу поговорить с адвокатом. — Пожалуйста, перестаньте это твердить. Это невежливо, в конце концов. А вы не производите впечатления невежливого человека. Я прав, так ведь? — Да. — Я так и думал. Вы выглядите славной. Не в своей тарелке, конечно, но славной. Я обещаю, что если вы мне доверитесь, то я помогу вам. Она обернулась и посмотрела на стальную дверь, которая не только закрывала путь к свободе, но и не пускала сюда помощь. — Я… я не знаю. — Пожалуйста. Я же на вашей стороне. Честно! Я искренне хочу помочь вам. Просто скажите мне имена. Больше я ничего не прошу. Мы их не записали раньше. Дайте мне несколько имен, и Фарук от вас отстанет. Я обещаю! — Не могу! — Но вам придется. Кто-то должен ответить за то, что случилось. Вы это сами знаете. Если не найдется других, то за все придется отвечать вам. От жалости к себе у нее навернулись слезы. Она вытерла их тыльной стороной ладони, размышляя, сколько прошло времени и успел ли Гриффин с остальными сесть на самолет и оказаться в безопасности. — Я не могу, — снова повторила она. — Я ненавижу, когда наезжают на женщин. Я правда это ненавижу! Это против всей нашей культуры. Пожалуйста, скажите мне имена своих коллег. Это все, о чем я прошу. — Я не могу. Мне очень жаль. — Я понимаю, — кивнул он с серьезным видом. — Они — ваши коллеги, ваши друзья. Так не поступают. И я это ценю. Но посмотрите на это с другой стороны — они оставили вас здесь одну нести всю ответственность за их действия. Они предали вас. Вы ничего им не должны. Пожалуйста. Только одно имя. Больше не требуется. Я смогу убедить Фарука, что вы на нашей стороне, если вы назовете хотя бы одно имя. — Только одно имя? — переспросила она с несчастным видом. — И это все? — Да, — с мягким нажимом подтвердил Хосни. — Всего одно имя.V
Укрывшись от дождя в машине Нагиба, Нокс вспоминал события последних дней. Их нагромоздилось так много, что он не знал, с чего начать. Он рассказал Нагибу о Петерсоне и его тайных раскопках. Он показал фотографию мозаики на дисплее мобильника и как она походила на позу Гейл на видео. Он объяснил, как греческие буквы указывали на Эхнатона и Амарну. Нагиб кивал, будто это отвечало его собственным соображениям. — Пару дней назад мы обнаружили в пустыне тело девочки, — сказал он. — С раскроенным черепом и завернутое в мешковину. Она была коптянкой, что сейчас является очень щепетильным обстоятельством, и мой босс велел спустить все на тормозах. Он не из тех, кто ищет осложнений. Но у меня есть дочь. Если на свободе разгуливает убийца… — Он покачал головой. — Я понимаю, — сказал Нокс. — Расследование пошло не так, как я ожидал. Я предполагал нечто вроде изнасилования или убийства. Но как выяснилось, она утонула. А когда мы нашли при ней осколок амарнской статуэтки, то начала вырисовываться другая картина. Несчастная бедная девочка, наслышавшаяся рассказов о ценных артефактах, которые вымываются из пересохшего сухого русла ливнями вроде этого. Она самостоятельно пробирается к царскому вади, наталкивается на осколок и прячет его в сумку. Наверное, ей на голову упал камень со скалы, или она заметила расщелину и полезла к ней, но сорвалась и разбилась. Как бы то ни было, но она упала в русло, потеряла сознание и захлебнулась. — А потом на нее кто-то наткнулся, — подхватил Нокс. — Они тоже увидели расщелину в скале. Новая гробница, которая только и ждет, чтобы ее обчистили. Они заворачивают тело в ткань и отвозят в пустыню, где закапывают. — Именно это я и начал подозревать, — подтвердил Нагиб. — И тогда я задумался, а что, если ваша подруга Гейл и ее спутники натолкнулись на что-то во время съемок в Амарне? Что, если в этом была причина их исчезновения? Я недавно разговаривал с местными гаффирами. Их больше не пускают в царское вади. Доступ им закрыл старший офицер туристической полиции, некто капитан Халед Осман, на следующий день после бури полгода назад. — Господи! — пробормотал Нокс. — Вы кому-нибудь об этом говорили? — Я пытался не раз, но мой начальник не хотел и слушать. В египетской полиции не строят карьеру на дискредитации родственных служб. Кроме того, у меня не имелось никаких доказательств, только подозрения. Но потом, как раз перед тем, как услышал о вас, я обратил внимание на одну деталь. Вы помните запись с заложниками? — Как я могу ее забыть? — Вы обратили внимание на освещение? — О чем это вы? — Вспомните! Вы видели, как хорошо освещены подбородки пленников, верно? Это оттого, что свет падал снизу. Все работают над версией, что их держат в каком-нибудь доме или квартире в Асьюте. Но в частных домах и квартирах не используется подсветка с пола. В Египте такую подсветку можно встретить только во вполне определенных местах. — На исторических площадках, — сказал Нокс. — Именно так! — подтвердил Нагиб. — Это видео сделали не в Асьюте. Его сняли в Амарне.ГЛАВА 49
I
— Мистер Гриффин? Гриффин поднял глаза и вздрогнул, увидев перед собой двух сотрудников службы безопасности аэропорта в форме, смотревших на него с многозначительной улыбкой. У него внутри все похолодело, и он почувствовал тошноту. — Не могли бы вы пройти с нами, пожалуйста? — Куда? Тот, что повыше, кивнул на застекленный кабинет на другом конце зала ожидания: — В нашу комнату переговоров. — Но сейчас начнется посадка на мой рейс! Улыбки стали натянутыми. — Пожалуйста! Пройдемте. Плечи Гриффина опустились. В глубине души он знал, что это случится — жизнь никогда не давала ему поблажек. Он повернулся к Мики. — Ты остаешься за главного, — сказал он, передавая ему кредитную карточку. — Проследи, чтобы все благополучно улетели, договорились? — А как же вы? — Со мной будет все в порядке. Просто доставь всех домой. Я же могу на тебя положиться? — Да. — Вот и хорошо, — сказал Гриффин и потрепал его по плечу. С тяжелым сердцем он побрел за двумя служащими через зал ожидания, покрытый ковром.II
— И что теперь будем делать? — спросил Нагиб. — Вы не можете рассказать все это начальнику? — Он не станет слушать. Особенно меня. Сами знаете, как это бывает. Будто вы являетесь испытанием, которое им надо выдержать, чтобы доказать свою выносливость. А если честно, то что у нас есть? Только освещение и мозаика. — Но мы правы! — не сдавался Нокс. — Да, — согласился Нагиб. — Но этого недостаточно. Вы должны понимать, как все работает в Египте. Между службами много трений и соперничества. Стоит только туристической полиции узнать, что мы обвиняем их в причастности… — Он покачал головой. — Они этого не оставят. Вопрос чести. Они потребуют доказательств, перейдут в наступление и обвинят нас во всех смертных грехах. Мой начальник потому и стал начальником, что знает, как избегать таких ситуаций. Поверьте, он не станет меня слушать, пока я не смогу предъявить неопровержимых улик. — Неопровержимых улик? Как, черт возьми, мы можем их раздобыть? — Мы можем разыскать заложников сами, — пробормотал Нагиб полушутя. Но потом покачал головой, отказываясь от этой мысли. — Амарна слишком велика. А как только Халед узнает о наших поисках, он тут же постарается замести следы. — Верно, — согласился Нокс, обдумывая пришедшую в голову мысль. — Он так и сделает.III
Гриффин чувствовал, что у него задрожали руки, как земля перед землетрясением. — Мы не могли бы поторопиться? — спросил он. — Мой самолет улетает через… — Забудьте о самолете. — Но я… — Я же сказал — забудьте о нем. — Служащий подвинул себе стул, сел и подался вперед. — Боюсь, нам надо разрешить некоторые проблемы, прежде чем мы позволим вам улететь. — Проблемы? — Да. Проблемы. — Какого рода проблемы? — Те самые, которыми мы занимаемся. Гриффин кивнул. Всю жизнь он ощущал свою неполноценность. Что называется — жил во лжи, заключавшейся в том, что он выдавал себя за обычного человека, а не за того, кем был на самом деле. Он посмотрел сквозь стеклянную перегородку на зал ожидания, на студентов, которые оживленно переговаривались и толпились у стойки, поглядывая в его сторону и оттягивая до последнего момент посадки. Они казались такими юными. Совсем детьми. Все они были в курсе, что раскопки велись нелегально. Но они не переживали. Они были богобоязненными американцами, которым в голову не приходило, чем это чревато. Но теперь они столкнулись с реальностью и поняли, что все не так просто. Страшные истории об иностранных тюрьмах, судебные процедуры, в которых они ничего не понимали, все их будущее во власти людей, которых они презирали как язычников… Неудивительно, что они были напуганы. Он обернулся на сотрудников службы безопасности. То, что им стало известно, наверняка относилось к нему одному, иначе их бы тоже не пустили в самолет. Студенты оставались на его совести, и он должен был выиграть время, чтобы дать им возможность улететь, чего бы это ни стоило. Эти мысли вернули ему спокойствие. — Я не понимаю, о чем вы говорите. — Конечно, понимаете. — Уверяю вас. Они обменялись взглядами. — Мы могли бы взглянуть на ваш паспорт, пожалуйста? Он вытащил паспорт с посадочным талоном. Они не спеша, внимательно изучили его, медленно переворачивая страницы. Гриффин снова обернулся. У стойки уже никого не было, а выход закрывался. Его студенты находились на борту. Теплая волна облегчения и холодок одиночества. Яблочный пирог и мороженое. — Вы часто приезжаете в Египет. — Констатация, а не вопрос. — Я — археолог! Сотрудники переглянулись. — Вы знаете о наказании за незаконный вывоз древностей из страны? Гриффин нахмурился. Он был виновен во многом, но точно не в этом. — О чем вы говорите? — Ну же, — не унимался сотрудник, — нам все известно. — Все? — И тут до него дошло, что они занимались простым вымогательством. — Мы можем помочь вам, — продолжал сотрудник. — Все дело только в правильном оформлении бумаг. Мы даже можем это взять на себя. Вам надо просто заплатить нужную сумму, и все. Он испытал такое облегчение, что невольно съехал со стула. Обычное вымогательство! И ничего больше! После всех переживаний он чувствовал только опустошение. — И сколько это будет? — Сто долларов, — ответил один. — Каждому, — уточнил другой. — И я смогу улететь? — Конечно. Ему не было жалко этих денег. Каким-то странным образом эти люди казались ему посланцами высшей силы, наложившими на него епитимью. А это означало, что у него появилось время все исправить. Привезти студентов домой, вызволить Клэр, изменить свою жизнь так, чтобы было чем гордиться. Он отсчитал десять двадцатидолларовых купюр и добавил еще одну. — Это для вашего коллеги на стойке, — пояснил он. После чего вышел в зал и прошел к стойке, чувствуя, как с плеч свалился огромный груз и в походке вновь появилось достоинство.IV
Нагиб нашел капитана Халеда в офисе, где он пережидал ливень в окружении подчиненных, куривших кальян с табаком, пропитанным медом. — Это снова вы, — нахмурился Халед. — Что на этот раз? Нагиб закрыл за собой дверь и стряхнул капли с рукавов. — Ужасная ночь! — заметил он. — Что вам нужно? — спросил Халед, поднимаясь. — Я пытался дозвониться, — ответил Нагиб, махнув рукой в сторону окна, — но не было связи. С мобильниками такое часто бывает. Халед сжал челюсти, поднялся и уперся руками в бока. — Что вам нужно? — Ничего. Вернее, ничего особенного. Я просто хотел, чтобы вы были в курсе, вот и все. К нам поступил сигнал. — Сигнал? Нагиб поднял бровь, показывая, что эта информация ему кажется такой же курьезной, какой наверняка покажется и им. — Один из местных слышал голоса. — Голоса? — Мужские голоса, — кивнул Нагиб. — Женские голоса. Иностранцев. — Где? — Я толком так и не понял. Я же не знаю местность, как вы. Да и свидетель оказался не особо толковым. Но где-то в Амарне. — И что, по-вашему, мы должны сделать? — Да ничего! — ответил Нагиб. — Просто мне придется, учитывая, что происходит, туда наведаться. Халед смерил его скептическим взглядом. — Вы собираетесь туда поехать сейчас? Нагиб от души рассмеялся. — Вы считаете меня сумасшедшим? Конечно, нет. Но если вы не возражаете, я с ним приеду завтра с утра пораньше, чтобы он показал мне это место. Конечно, если есть желание, можете поехать с нами. Я знаю, что толку от этого наверняка не будет, но с этими заложниками и всем остальным… — Разумеется, — сухо кивнул Халед. — Утром. Никаких проблем. — Спасибо, — поблагодарил Нагиб. — Тогда до завтра.ГЛАВА 50
I
Капитан Халед Осман, сжав кулаки, наблюдал из окна, как Нагиб сел в машину и уехал. Когда в потоках дождя скрылись задние фонари, он обернулся к Фейсалу и Абдулле. — Кто-то слышал голоса. Мужские голоса. Женские голоса. Иностранцев. И как вы это объясните? — Это наверняка какая-нибудь ошибка, сэр, — пролепетал, пятясь, Абдулла. — Совпадение. Туристы. Журналисты. — То есть вы говорите, что пропустили туда туристов и журналистов? Абдулла опустил вниз глаза. — Нет, сэр. Но не исключено, что они проскользнули, пока… — Он замолчал, поняв, что босс ему не верит. Халед сложил руки на груди и переводил взгляд с Абдуллы на Фейсала. — Вы так и не сделали, что было велено? — Сделали, — сказал Абдулла. — Клянусь, это правда! — Вы убили их? Абдулла побледнел. — Убили, сэр? — Он с трудом проглотил слюну. — Но вы не говорили их убивать! — Что? — Вы сказали «заставить их замолчать», сэр, — вмешался Фейсал. — Именно это мы и сделали. Лицо Халеда стало каменным. — Заставили замолчать? И каким это образом? — Мы положили доски над шахтой, — пояснил Фейсал, — и накрыли их одеялами и простынями. Через них никаких голосов не было слышно. — А кто-то все-таки услышал! — возразил Халед. — И завтра сюда приедет полиция искать их. И они снова услышат голоса! — Он наклонился над Фейсалом и заглянул ему в глаза. — Нас всех повесят, потому что ты ослушался прямого приказа. И как тебе это? Есть чем гордиться? — Но они вернутся только утром, — уточнил Нассер. — Да, — согласился Халед. Он услышал от них первые разумные слова. Он взглянул на часы — время у них еще оставалось. — Возьмите киркомотыги и веревку, — приказал он. — Все, что может понадобиться, чтобы открыть вход и снова запечатать его. — Он инстинктивно дотронулся до «вальтера». Как бы он им ни дорожил, но сейчас от него мало проку. Он открыл ящик и прикрепил к поясу две гранаты, прихваченные на память об армии. — Тогда пошли, — скривившись, сказал он и открыл дверь навстречу бушевавшей непогоде. Они бегом добрались до машины, залезли в кабину и тронулись к царскому вади, не подозревая о пассажире, спрятавшемся на крыше машины.II
Вода добралась уже до подбородка Лили. Чтобы дышать, ей приходилось запрокидывать голову. Левая рука, которой она поддерживала Гейл, уже онемела. Та слабо дышала, но все еще находилась без сознания. Лили подвинула ее немного в сторону и поменяла руки. Она забралась уже на самый верх насыпанного ими холма, но он под тяжестью ног постепенно проседал вниз. Она всхлипнула от страха и одиночества. Скоро настанет момент, когда ей придется сделать выбор. Возможно, ей удастся какое-то время держаться на плаву, цепляясь за неровные стены, но тогда она уже не сможет поддерживать Гейл. Она и так уже была на грани полного истощения. И чем дольше она держала Гейл, тем больше расходовала сил. Отпустить Гейл представлялось единственным выходом. Никто этого не увидит и никто никогда не узнает. А даже если и узнает, то поймет, что у нее не оставалось выбора. — Ладно! — сказала она себе. — На счет «десять». Она глубоко вдохнула и начала считать вслух. Однако, сосчитав до семи, остановилась, поняв, что не сможет так поступить. Просто не сможет. По крайней мере сейчас. Потом.III
Нагиб наблюдал, как Халед со своими людьми направился к царскому вади, радуясь, что первая часть плана Нокса прошла так гладко. Он достал мобильник и позвонил начальнику. — Опять ты! — вздохнул Гамаль. — Что на этот раз? — Ничего, — ответил Нагиб. — Но я слушал полицейскую волну. Вы не ищете сбежавшего иностранца? — Конечно, ищем, черт побери! И ты это знаешь! — Мне кажется, я знаю, где он может быть. Иностранец, высокий, лет тридцати — тридцати пяти. Лицо сильно разбито. — Это он! Это точно он! Где? — Он был на машине с какими-то людьми. — С кем? — Я не видел. Они поехали в сторону царского вади. — Следи за ними, слышишь? — закричал Гамаль. — Мы выезжаем. — Ладно. — Нагиб отсоединился и кивнул Тареку, сидевшему рядом с автоматом Калашникова на коленях. — Все по плану? — спросил Тарек. — Все по плану, — подтвердил Нагиб. Тарек ухмыльнулся, отпустил стекло и подал знак своему сыну Махмуду, сидевшему за рулем грузовика сзади. В кузове сидело не меньше дюжины гаффиров, вооруженных до зубов и мечтавших навсегда избавиться от Халеда. Пришла пора действовать.ГЛАВА 51
I
Дверь камеры Клэр открылась, и в нее ворвался Огюстэн, за которым едва поспевал невысокий худощавый мужчина в отлично сидевшем сером костюме. — Вы что-нибудь им сказали? — спросил Огюстэн. — Нет. — Но она была очень к этому близка. Она уже решилась довериться Хосни, но в это время вернулся Фарук, вновь заставивший ее замкнуться в себе. Хосни в отчаянии закатил глаза и даже позволил себе заговорщицки улыбнуться Клэр — они оба знали, как далеко ему удалось продвинуться. — Молодчина! — обрадовался Огюстэн и чмокнул ее в лоб. Но тут же отступил, сообразив, что, возможно, позволил себе лишнее. — Я хотел сказать, что очень важно сначала посоветоваться с адвокатом. — Конечно, — согласилась она. — Отлично. Тогда пошли. — Я могу идти? Огюстэн кивнул на своего спутника: — Это мистер Нафиз Зидан, лучший адвокат Александрии. Я пользовался его услугами пару раз и знаю, насколько он хорош. Он все устроил — вы можете уйти, если обещаете зайти завтра после обеда. Годится? — А вы со мной придете? — Конечно! И Нафиз тоже. — Тогда я согласна, — ответила она и повернулась к египтянину: — Спасибо вам. — К вашим услугам, — поклонился он. Пока они шли к выходу, она опиралась на руку Огюстэна — почему-то быстро идти ей было трудно. — Нам пришлось принять некоторые условия, чтобы добиться вашего освобождения, — сказал француз. — Самым важным было вытащить вас отсюда. — Какие условия? — Первое, это они изъяли ваш паспорт до окончания следствия. — Он подержал ей дверь, помог спуститься по ступенькам и подвел к машине Майсура, стоявшей у крыльца. — Я также был вынужден заверить их, что вы не попытаетесь покинуть страну. — Не попытаюсь, — обещала она, залезая в машину. — А сколько это займет? — Быстро не получится, — признал Огюстэн, садясь рядом. — В Египте редко торопятся. — Он взял ее руку и ободряюще сжал: — Но вам не надо волноваться. Все устроится. Мы с Мансуром придумали историю… — Ай-я-яй! — запротестовал сидевший спереди Нафиз, закрывая уши. — Я не могу это слышать. Я — адвокат! — Простите, мой друг, — засмеялся Огюстэн и повернулся к Клэр: — Просто доверьтесь мне. Все будет хорошо. В Египте важно, с кем вы знакомы. Обычно меня от этого воротит. Но сегодня ужасно радует. Потому что я знаю кучу народу, Клэр. Много влиятельных людей с большими связями. И я их побеспокою, если понадобится. — Спасибо, — сказала она. — Я еще кое-что пообещал от вашего имени. Под свою личную ответственность я гарантировал, что вы явитесь на все допросы и судебные заседания, если до них дойдет дело, хотя оно и не дойдет. Однако боюсь, что вам придется побыть какое-то время моей гостьей. — А я вам не помешаю? — Конечно, нет! Я буду только рад! Она опустила глаза на свою руку, которую Огюстэн по-прежнему продолжал держать. Он понял, о чем она подумала, сильно покраснел, отпустил руку и отодвинулся в сторону. — Нет-нет! — запротестовал он. — Это совсем не то, что вы подумали. У вас будет своя спальня. Вернее, моя спальня, а я буду спать на диване в гостиной. Только возьму одеяло и подушку. Я уже не раз так спал раньше. Там удобно, даже удобнее, чем на кровати. Я и сам не знаю, почему не сплю там все время, но вас точно никто не потревожит. Вот что я хочу сказать. Даю вам слово. — Он перестал нести этот ребяческий вздор, глубоко вдохнул и заглянул ей в глаза, желая убедиться, что успокоил ее. Посчитав, что не окончательно, он предпринял новую попытку. — Честно, Клэр, — искренне сказал он, — после того риска, на который вы пошли ради меня, я ни за что в жизни не стал бы пользоваться тем положением, в котором вы оказались. Наступила долгая пауза. — Я вам верю, — наконец сказала она.II
С трудом удерживаясь на кузове под натиском разбушевавшейся стихии, Нокс оглянулся назад и понял, что его наскоро придуманный план страдал одним важным недостатком. Видимость была настолько ужасной, что даже мощные фары грузовика не позволяли ничего разглядеть на удалении нескольких метров. Но Нагиб и Тарек не могли включать фары, поскольку сразу выдали бы себя. А ехать в такую погоду без света оказалось практически невозможно. На машину с визгом налетел ураганный порыв ветра, и она резко вильнула в сторону — Нокс едва удержался, чтобы его не снесло потоками воды. Колеса с трудом цеплялись за размякший грунт, и скорость пришлось сбросить. Он еще раз обернулся и снова ничего не увидел. Грузовик наконец добрался до конца дороги и остановился у здания с генератором. Вполне достойное место. Хоть «геометрия» и является греческим словом, но в Древнем Египте она уже формировалась в науку, позволявшую собственникам земли восстанавливать границы своих владений после ежегодных разливов Нила, а властям — определятьразмеры взимаемых налогов. Использование этих навыков и превращение их в искусство было подтверждено расположением и пропорциями Великих пирамид. Тем не менее разговоров о «священной геометрии» египтяне не любили — в них слишком сильно чувствовались мышление и оценки Нового времени. Хотя жители Древнего Египта вполне могли использовать свои знания и возможности при строительстве городов и зданий, археологические исследования показывали, что они далеко не часто об этом вспоминали. На первый взгляд расположение Амарны, казалось, просто отражает рельеф местности. Но один британский архитектор сделал снимки основных площадок города и пришел к удивительным выводам. Весь город представлял собой огромный прямоугольный храм на открытом воздухе, опирающийся на Нил и устремленный в сторону восходящего солнца. Более того, если соединить прямыми линиями межевые стелы с главными дворцами и храмами, то они все сходились в одной точке, как лучи солнца, столь часто встречающиеся в искусстве амарнского периода. И фокусом здесь выступала как раз Царская усыпальница Эхнатона. Будто он считал себя солнцем, вечно простирающим лучи на свой народ и город. Двери грузовика открылись. Халед и его подручные, прячась под непромокаемыми накидками, вылезли наружу. Лучи их фонарей быстро потерялись в кромешной мгле. В такую непогоду и на дне русла с высокими берегами мобильнику Нокса никак не удавалось поймать сигнал связи. Он мог рассчитывать только на себя, во всяком случае — пока. Он сполз с крыши, увлекая за собой потоки воды. Обувь хлюпала по грязи с громким звуком, и он снял ее и отбросил в сторону, направившись за Халедом и его командой босиком. Потоки стекавшей вниз воды бурлили и пенились, как на перекатах горных рек.III
Абдулла сердито смотрел в спину Халеда, пока они карабкались вверх по склону, а потом пересекали плато: в неудобных ботинках его ноги промокли, замерзли и болели. Что за безумие! При таком ливне им ни за что не удастся спуститься ко входу и пройти по узкому проходу, который только назывался тропой! Но Халед заранее все продумал. Сверху на вершине горы перед самым входом располагался выступающий утес. Он сделал скользящий узел, набросил его на утес, а свободный конец сбросил вниз. — Теперь спускайся, — велел он Абдулле. — Я? — возмутился Абдулла. — Почему именно я? — Если бы ты выполнил мой приказ, мы бы здесь сейчас не мокли. — Надо было говорить яснее, — пробурчал Абдулла. — По телефону? По телефону? Абдулла нехотя ухватился за веревку и пару раз дернул проверить на прочность. Петля соскользнула с утеса. — Вот видите! — сказал он. — Хватит ныть! — оборвал его Халед, забросив петлю назад и затянув потуже. — Теперь лезь! — Не волнуйся, — шепнул Фейсал. — Я подстрахую. Абдулла благодарно кивнул. Фейсал оставался единственным, кому он доверял. Он пропустил веревку через ремень, обернул вокруг запястья и поменял свой автомат на киркомотыгу Нассера, которую повесил через плечо. Затем он подошел к краю скалы, повернулся к ней лицом и спрыгнул вниз, упираясь ногами, как видел по телевизору. Но на мокром камне нога соскользнула, и он налетел на скалу, беспомощно повиснув, а Халед с Нассером при виде этой картины прыснули со смеху. Абдулла продолжал бормотать ругательства, даже добравшись до относительно безопасной площадки перед входом в гробницу. Цемент образовал корку, еще не успевшую окончательно затвердеть. Она легко поддавалась под ударами киркомотыги, отбрасывая серые куски, тут же смываемые вниз потоками воды. Он проделал небольшое отверстие, в которое можно было просунуть руку, укрепил фонарь под нужным углом, чтобы видеть, куда лучше наносить удары, и продолжил работу. Небо разрезала вспышка молнии, осветившая вади. Он сжался от неминуемого раската грома, но за мгновение до него ему показалось, что он услышал другой звук — автоматную очередь. Он зацепился рукой за проделанное отверстие в гробницу и выглянул наверх узнать, что случилось. Там никого не было.IV
Халед заметил чужака по чистой случайности. Он обернулся назад в тот самый миг, когда сверкнувшая молния осветила все плато и человека с мобильником в руке, скрючившегося шагах в тридцати. Он сразу понял, что его одурачили. Но вместо страха Халед почувствовал, как его охватила волна неудержимого бешенства и злобы. Он выхватил автомат у Нассера и повернулся к чужаку. Но тут вновь сгустилась мгла, и опять стало ничего не видно. Тем не менее Халед наудачу выпустил целую очередь в сторону незваного гостя, надеясь зацепить того. — Что случилось, сэр? — спросил Нассер. — У нас гости. Вновь сверкнула молния, осветив человека, распластавшегося на животе как змея. — Вот он! — закричал Халед, выпуская новую очередь. — Достань его!ГЛАВА 52
I
Нокс кинулся вниз, слыша, как свистят пули и с глухим стуком разносят вдребезги камни — кромешную тьму нарушали только вспышки стреляющего автомата и отблески далеких молний. Снова стало темно — он метнулся в сторону и скатился по склону в небольшое мелкое озерцо, образованное потопом. Он попробовал укрыться от приближавшихся преследователей, нырнув с головой, но было слишком мелко. — Мы зацепили его? — Он побежал вниз. — Тогда где он, черт его возьми? — Должен быть где-то здесь. — Лучи фонарей шарили по поверхности воды, выхватывая огромные крупные капли, окрашенные в желтый цвет. — Кто он такой? — Наверное, прятался на грузовике. — Ты думаешь, что полицейский знает? Что это ловушка? — Конечно, ловушка! — Сукин сын! Нам — конец! — Нет, не конец! Не конец! Он здесь сам по себе. Нам надо просто убрать его. Вот и все. Без него никто не сможет найти это место. А доказать они ничего не смогут. — Но мы… Послышался резкий и звонкий звук пощечины. — Просто выполняйте мои приказы, черт вас побери! Он где-то здесь! Больше ему негде быть! Халед снова направил луч фонаря на поверхность воды, где Ноксу так и не удалось полностью скрыться. Но на этот раз луч, скользнув по нему, снова вернулся. — Вот он! — закричал Халед. Нокс вскочил на ноги и, поднимая кучу брызг, бросился к краю озера. Но теперь он оказался заперт между ложбиной, наполненной водой, и краем скалы. Треск автоматных очередей нарушил монотонный звук падающих капель. Нокс бросился на землю и подкатился к утесу, где закреплялась веревка. Он схватил ее и, скользя по мокрым от воды волокнам, устремился вниз — ветер яростно раскачивал его тело, ударяя о скалу и заливая глаза мелкими брызгами. Наконец ему удалось ухватиться покрепче, замедлить скольжение и посмотреть вниз — там на маленьком уступе стоял Абдулла, который что-то крикнул, но Нокс не разобрал, что именно. Тогда тот размахнулся киркомотыгой и попытался ударить его по ногам. Увернувшись, Нокс оттолкнулся от скалы, но от этого движения петля на уступе соскользнула, и Нокс полетел вниз прямо на усеянное острыми камнями русло.II
Нагиб ехал почти вслепую, а габаритные фонари едва освещали белый известняк по бокам, очерчивающий дорогу: крутые берега русла были усеяны острыми камнями, в глазах все мелькало, колеса то и дело цеплялись сбоку за горную породу, а руки, державшие руль, уже онемели от напряжения. Чтобы продолжить путь незамеченными, им пришлось отстать, но теперь эта фора могла дорого обойтись. Он начал бормотать молитву, включил дальний свет и нажал на газ. Это была ошибка. Наехав двумя колесами на неожиданный подъем, легкая машина накренилась, и резкий порыв ветра опрокинул ее набок. Она по инерции продолжала двигаться, скользя по мокрому грунту, натолкнулась на камень и остановилась под тошнотворный скрежет мнущегося металла. Чувствуя, как врезались ремни безопасности, Нагиб и Тарек переглянулись. Времени для разборок и сожалений не оставалось. Они выскочили из машины и побежали к грузовику, двигавшемуся за ними и теперь остановившемуся в нескольких метрах. Им помогли залезть в кузов, и они, грязные и насквозь промокшие, были явно не в своей тарелке, пока рассаживались. Грузовик тронулся. — Неплохой маневр, — пошутил один из гаффиров, но его смешок тут же замер от порыва ветра, едва не опрокинувшего грузовик.III
Падавший вниз Нокс пролетел мимо Абдуллы и все еще машинально держал веревку, пропущенную через пояс полицейского. Та дернулась, на мгновенье прервав полет, и Нокс успел зацепиться за скалу и выпустить веревку из рук, но Абдулле повезло меньше. От сильного рывка его колени подогнулись, правая нога поехала по мокрому краю тропинки, а рука, которой он цеплялся за край проделанного отверстия, уже не смогла удержать его на площадке. С пронзительным криком он полетел вниз мимо висящего на скале Нокса и с глухим стуком упал на дно русла. Наступила тишина. Вдруг камни вокруг Нокса начали разлетаться на мелкие кусочки. Он поднял голову и увидел Халеда, светившего фонарем вниз и стрелявшего, целясь в него. Нокс подтянулся, и ему удалось вскарабкаться на площадку, где только что находился Абдулла — там, под нависающей скалой, он был вне линии огня. Нокс увидел отверстие, которое удалось проделать Абдулле, — оно уже стало достаточно большим, чтобы протиснуться внутрь. Он подобрал фонарь и посветил вокруг. Помещение было по щиколотку в воде. Из него вел коридор — он бросился к нему, поднимая брызги, но вода замедляла движение. — Гейл! — закричал он. — Гейл! Впереди ответный крик. Женский, высокий, короткий и полный ужаса. Но не Гейл. Лили, другой заложницы. И в ее голосе звучало не облегчение, а паника. Он побежал быстрее, почти ничего не видя, и едва сам не угодил в шахту, еле успев затормозить и остановившись буквально в сантиметрах от края. Он направил луч фонаря в шахту и футах в пятнадцати — двадцати внизу увидел Лили, цеплявшуюся за стену среди плававших обломков досок, пустых бутылок и мусора. Она согнутым локтем держала голову Гейл на плаву и плакала от боли и изнеможения. — Держитесь! — крикнул Нокс. — Не могу. Не могу. Он огляделся в поисках чего-нибудь, что помогло бы ему спуститься, а потом выбраться. Все равно чего. Он заметил металлический колышек, вбитый в землю, но на нем нечего закрепить. При падении Абдулла захватил с собой веревку. — Помогите! — всхлипывала Лили. — Помогите! — В открытый рот ей попала капля воды: она поперхнулась и начала задыхаться, забила руками по воде и выпустила Гейл, голова которой тут же погрузилась в воду. — Гейл! — в отчаянии закричал Нокс. — Гейл! Лили подобралась к стене и вцепилась в нее обеими руками. — Мне жаль, — всхлипывала она. — Мне так жаль! Времени на раздумья у Нокса не было. Не было совсем. Он крепко сжал фонарь и прыгнул в шахту ногами вперед.IV
Когда Нассер и Фейсал подбежали к Халеду на край скалы, тот вглядывался вниз в темноту. — Что случилось? — спросил Фейсал. — Где Абдулла? — Он упал, — ответил Халед и обернулся посмотреть на своих помощников. Услышав новость, Фейсал побелел — Абдулла был его другом. Нассер, учитывая обстоятельства, напротив, сохранял спокойствие. — Веревки больше нет, — сказал он Нассеру. — А без нее не обойтись. Сходи за ней. — Но я… — Ты же хочешь отсюда выбраться? Или нет? — Конечно, хочу! — Тогда делай, что велено! — резко сказал Халед. — Принеси мне веревку! — Да, сэр.V
Нокс влетел в воду, подогнув колени, но, пробив толщу воды, все равно больно стукнулся о пол шахты и сильно о него поцарапался. Выныривая на поверхность, он ударился головой о край стены, содрав кожу на плече и руке о шершавую поверхность. В легкие попала вода, и он закашлялся, правда, быстро пришел в себя и тут же осветил фонарем шахту, осматриваясь. — Гейл? — спросил он. Лили горестно покачала головой — ее сил хватало только на то, чтобы держаться за стену. Нокс поплыл, пытаясь на ощупь найти ее тело. Но это ему не удалось — мешали потоки воды, низвергавшиеся сверху. Он нырнул. Шахта не была большой, но найти Гейл все равно не удавалось. Он вынырнул, перевел дыхание и, глубоко вдохнув, опять ушел под воду. Расставив руки, он наконец наткнулся на что-то мягкое. Он попытался ухватиться, но сразу не смог — пальцы скользили. И все-таки у него получилось: он нащупал руку Гейл и за запястье вытащил ее на поверхность. Он уже начал задыхаться сам и жадно хватал воздух, но удержал Гейл за талию, девушка тут же закашлялась, с трудом восстанавливая дыхание. Он нашел на стене выемку, за которую зацепился, чтобы держаться на плаву, — Гейл находилась без сознания и покоилась у него на плече. Нокс посветил фонарем в затопленной темнице — Лили оказалась рядом и пыталась бороться с истерикой. Теперь на повестке дня стоял вопрос, не имевший ответа: что делать дальше?ГЛАВА 53
I
Нассер вернулся с веревкой, тяжело дыша. Халед Фейсал поджидали его на вершине горы. — Абдулла? — спросил Фейсал. — Нет, — ответил Нассер. Фейсал почувствовал приступ тошноты. — Все кончено, — сказал он. — Мы пропали. — О чем это ты? — Как о чем? Абдулла мертв. Как мы это объясним? — Мы скажем, что забеспокоились после визита полицейского с рассказом о таинственных иностранных голосах, — сердито пояснил Халед. — Мы скажем, что решили отправиться на поиски сами. Абдулла поскользнулся и упал. Трагедия, но не по нашей вине. А по вине полицейского, давшего нам ложную информацию. — Никто этому не поверит. — Хватит распускать сопли! — закричал Халед. — Мы с этим справимся. Все справимся! Ты понял? — Да. — Что — да? — Да, сэр. — Так-то лучше! — Халед снова сделал петлю и набросил на выступающий утес, раздумывая, как лучше распорядиться своими ограниченными ресурсами. О том, чтобы оставить здесь Фейсала одного, не может быть и речи, — при первой возможности он сбежит как трус. — Нассер, ты останешься здесь и прикроешь нас. Фейсал, ты идешь со мной вниз. — Но я… Халед приставил дуло «вальтера» ему к щеке. — Ты сделаешь точно так, как я говорю! — закричал он. — Я ясно выразился? — Да, сэр.II
— Нам помогут, — задыхаясь, сказала Лили, продолжая цепляться за стену. — Пожалуйста, скажите, что помощь уже близко. — Да, — заверил ее Нокс. — Помощь уже близко. — Тогда почему здесь до сих пор никого нет? — Сюда придут, как только смогут добраться, — пообещал Нокс. — Там снаружи творится черт знает что. — Вы — Нокс, верно? Дэниел Нокс? — Лили кивнула на Гейл: — Она сказала, что вы за нами придете. Сказала, что вы спасете нас. — Но, оглянувшись, Лили поняла, что здесь Нокс ничего сделать не может, и вновь едва не разрыдалась. — Все в порядке, — сказал он, успокаивая ее. — Все будет хорошо. Вы замечательно держались. — Он снова посветил фонарем, скорее, чтобы переключить ее внимание на другое: луч выхватывал деревянные доски, пустые бутылки из-под воды, голые стены, уходившие вверх не меньше чем на пятнадцать футов. Нокс ощупал карманы — там нашлись ножницы, прихваченные им из машины Петерсона. Но даже если ему удастся проковырять отверстия, чтобы уцепиться, он и сам вряд ли сможет залезть так высоко, не говоря уже о Гейл и Лили. Он поправил тело Гейл, лежавшее у него на плече, и заметил у нее глубокую рану на голове, продолжавшую кровоточить. — Что случилось? — спросил он. — Эти доски были наверху, — всхлипнула Лили. — Наверное, они упали. Я в это время находилась под водой, стараясь пробить стену. — Пробить стену? Лили энергично закачала головой, чувствуя, как у нее вновь появляется надежда. — Там внизу мы нашли талалат. Один мы уже вынули и думали, что там будет, куда уйти воде. Но потом все обрушилось. Стаффорд… он… Нокс кивнул. Ему нужно было посмотреть самому. — Вы можете подержать Гейл минутку? — спросил он. — Не смогу, — испугалась Лили и всхлипнула. — Мне очень жаль. Правда. Но я не смогу. — Пожалуйста. Совсем ненадолго. Надо попытаться. Она жалобно на него взглянула и кивнула. Он подтащил к ней Гейл, достал ножницы и проделал глубокий паз в известняке. Затем он нашел подходящую доску, вставил ее одним концом в паз, а другим уперся в противоположную стену и рывками стал сдвигать, пока доска не стала держаться прочно и даже изогнулась посередине. Обессилевшая Лили начала кричать. Нокс забрал у нее Гейл, подтащил к доске и положил сверху, после чего помог Лили тоже взобраться на доску и передал ей фонарь. — Я должен сам взглянуть на эту стену из талалата, — сказал он Лили. — Я быстро. Набрав полные легкие воздуха, он нырнул на дно, нащупал место, откуда вытащили талалат, и стал яростно отскребать ножницами размокшую штукатурку. В легких все начало сжиматься, и ему пришлось вынырнуть, наполнить их воздухом и снова опуститься под воду — он понимал, что времени до появления Халеда со своими подручными осталось совсем мало.III
Халед спустился по веревке первым. Он хотел дождаться, пока к нему присоединится Фейсал, но не выдержал. Посветив в проходе и убедившись, что там нет засады, он медленно двинулся вперед, чувствуя, как его охватывает возбуждение. Шум впереди. Он замер и пригнулся, выставил вперед «вальтер», но вскоре понял, что это был шум воды, падающей в шахту. Если повезет, то вода сделает все за него сама. Он осторожно продолжил путь и теперь смог различить и другой шум, почти такой же, как и первый: женские всхлипывания. Он на цыпочках подобрался к краю шахты и заглянул вниз. На доске, чуть выступавшей над поверхностью воды, лежала Гейл, голова ее покоилась на коленях Лили. Никаких признаков ни Стаффорда, ни таинственного пришельца. Но тут вода забурлила, и тот появился, жадно хватая воздух открытым ртом. Халед тихонько убрал «вальтер». Пистолеты нужны для другого. И потом, ему всегда хотелось проверить, как действует граната в реальных условиях. Он отстегнул одну из них от пояса, выдернул зубами чеку и бросил гранату вниз.ГЛАВА 54
I
Боковым зрением Нокс заметил какое-то движение наверху. Он поднял глаза и увидел, как Халед бросает гранату в самый центр шахты, и замер, не в силах оторваться от ее смертоносного полета. Проследив за его взглядом, Лили тоже это увидела и пронзительно закричала, машинально закрыв глаза, чтобы не видеть, как ее тело будет разорвано на куски и наступит смерть. Ее визг вывел Нокса из оцепенения. Он бросился в сторону гранаты, расставив руки, чтобы схватить ее и швырнуть обратно, хотя понимал, что сделать этого ему не удастся. Граната упала ему прямо в правую ладонь — она оказалась тяжелее, чем он ожидал, и выскользнула из руки, с всплеском погрузившись в воду. Нокс нырнул за ней, нащупал пальцами и схватил. Он уже был глубоко под водой, и времени на раздумья не осталось совсем: яростно работая ногами, он погрузился еще глубже и засунул фанату как можно дальше в нишу от талалата, после чего повернулся и начал всплывать, надеясь, что известняк защитит его от… Раздался взрыв, всколыхнувший всю воду. Мир завертелся перед его глазами, в ушах нестерпимо зазвенело, а руки безжизненно раскинулись. Он наглотался воды и был полностью дезориентирован, не понимая, в какой стороне искать поверхность. Голова стукнулась о стену, и его протащило вдоль нее. Наконец ему удалось вынырнуть на поверхность, выплевывая воду и жадно хватая воздух. Рядом барахталась Лили, которую взрывом смело с доски, тоже плававшей рядом. И вдруг что-то поддалось. Вода с шумом устремилась вниз и оставила его, Лили и Гейл на полу среди кучи мусора. Нокс посмотрел наверх. Халед растерянно смотрел вниз, потом очнулся, неуклюже вытащил пистолет и открыл стрельбу: дуло «вальтера» вспыхивало, а пули со свистом отлетали рикошетом от стен. Лили пришла в себя первой и бросилась в проем, образованный взрывом гранаты, в открывшееся помещение, наполовину заполненное водой. Нокс подхватил Гейл и устремился за ней, натолкнувшись на что-то большое и мягкое — это было тело Стаффорда, лежавшее лицом вниз. Он взглянул на Лили — фонарь в ее руке отбрасывал зловещие тени на дрожащей поверхности воды. Она отвернулась, не в силах произнести ни слова. Из помещения вел узкий сводчатый темный проход. Лили что-то сказала, но слов он не разобрал — в ушах по-прежнему стоял звон от взрыва. Но все было ясно и так — он кивнул ей идти первой, перехватил тело Гейл поудобнее и направился за ней.II
Халед перезарядил «вальтер» и не спускал глаз с отверстия, проделанного взрывом в стене. Что, черт возьми, они там нашли? Сзади послышались шаги — это спешил Фейсал, услышавший взрыв и выстрелы. — Смотри! — сказал Халед, показывая вниз. — Я же говорил, что надо продолжать копать. Фейсал уставился на него, не веря своим ушам. — Разве это сейчас должно волновать? — Надо спуститься. И закончить дело. Принеси веревку. — Веревку? Какую веревку? — По которой мы спустились, идиот! Пусть Нассер ее отцепит и сбросит тебе. — Но она нам понадобится, чтобы вернуться! — Мы пойдем по тропе. Дождь когда-нибудь кончится, так ведь? — Но… Он ударил Фейсала по щеке дулом «вальтера». — Это не просьба! Это — приказ! А теперь — выполняй! — Он наблюдал, как Фейсал нехотя удалился, и дождался его возвращения с веревкой — один конец он закрепил за металлический штырь, а другой бросил вниз. Он уже собрался спуститься первым, но сообразил, что там — идеальное место для засады. Он забрал у Фейсала автомат и велел идти первым. — Я тебя прикрою, — заверил он. — Без оружия? — засомневался Фейсал. — Возьми это! — Халед неохотно протянул ему «вальтер». — А почему мы не можем просто… — Тебе не интересно узнать, что там? — Да, но… — Мы все разбогатеем! — убежденно произнес Халед. — У каждого из троих будет столько денег, что даже представить невозможно. Только делай, что тебе сказано. Фейсал угрюмо промолчал, засунул «вальтер» за пояс, ухватился за веревку, дернул, чтобы убедиться, что она хорошо закреплена, и без приключений спустился на дно шахты. Халед позволил себе улыбнуться. У каждого из троих — как бы не так! Сначала Абдулла, теперь Фейсал. Что за печальная ночь для его подчиненных!III
Голова Гейл лежала на плече Нокса, осторожно пробиравшегося по залитым водой булыжникам. Лили шла впереди, а луч света ее фонаря устроил на стенах настоящий спектакль театра теней. Коридор постепенно забирал вверх, и вскоре вода доходила всего до лодыжек — идти стало гораздо легче, но Нокс понимал, что расслабляться рано и нужно внимательно следить за тем, куда наступает. Может быть, поэтому первой фрески заметила Лили. — Что это? — спросила она, направив луч света на гипс, покрывавший стену. Он подошел поближе, чтобы рассмотреть повнимательнее. Выцветшие изображения низких деревьев. Ряд за рядом, колонна за колонной, изображение многократно повторялось, напоминая старинные обои. Но другой стене проглядывало то же самое. — Ну? Что? Нокс покачал головой. Он никогда не видел ничего подобного. В древнеегипетском искусстве деревья и другая растительность встречались довольно часто, но всегда служили только частью общей картины, наполненной людьми, скотом, водой, птицами. И никогда одно растение не повторялось бесконечно само по себе, как здесь. И являлось ли это растение одним и тем же? Дерево, нарисованное на правой стене, явно отличалось от дерева на другой. А в таких вещах египтяне были очень педантичны. Однако сейчас нужно думать о другом. Они продолжили путь и скоро уже шли по сухому проходу. Теперь стало ясно, что проход не забирал вверх, а был вырублен из очень длинных и низких ступенек, создававших иллюзию постепенного подъема благодаря грязи и песку. Что-то блеснуло на полу, куда Лили только что наступила. Нокс вытер грязь с этого места ногой, и на полу показалась желтая металлическая лента, проложенная посередине прохода. — Посветите сюда, — попросил он. — Здесь что-то есть. Лили направила на этот участок луч фонаря. — Господи! — воскликнула она. — Это… золото? — Похоже на то. — Так что это за место? И тут Нокс вспомнил, как Костас рассказывал о связи между гарпократами и Эхнатоном, о храме в Луксоре с изображениями мудрецов, идущих с Востока с дарами, чтобы отпраздновать его рождение. А эти деревья на стенах были вовсе не деревьями, а кустарниками. Ладана и мирры. И неожиданно все начало складываться в законченную картину — разгадку тайны исхода, к чему он оказался причастен. — Что это? — спросила Лили, не спускавшая с него глаз и заметившая, как изменилось его лицо. — Вы ведь знаете, что это такое, верно? — Думаю, что да, — медленно ответил Нокс. — Мне кажется, что мы в Пещере сокровищ.ГЛАВА 55
I
Наконец буря начала стихать, и грузовик с гаффирами добрался до конца вади и остановился рядом с грузовиком Халеда. Нагиб спрыгнул на землю. Кругом еще было полно воды, и тишина нарушалась звуками падавших капель и брызг от камней, скатывавшихся вниз. Тарек постучал его по руке и показал на вершину горы: — Видели? Нагиб недоверчиво на него посмотрел. Затянутое тучами небо только начало проясняться, и даже показалась пара звезд — достаточно, чтобы увидеть силуэт на горах, окружавших вади. — Видел — что? — Человека. Он пригнулся. Надеется, что его не заметили. — Вы можете нас туда провести? Тарек кивнул. Чтобы их не обнаружили, он направился к самому подножию горы и потом свернул на восток, двигаясь вдоль русла. Мохаммед первым засек подручного Халеда, который, надеясь, что его не увидят, распластался на мокрых камнях. Нагиб присел. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что тому не удастся скрыться. Они вскарабкались по склону русла — постепенно становилось все светлее. — Рассыпьтесь цепью, — скомандовал Тарек, когда они оказались наверху. — А если кого-нибудь встретим? — спросил кто-то. — Прикажите им сдаться, — ответил Нагиб. — А если они не послушают? — У тебя ведь есть оружие? — ответил Тарек вопросом на вопрос.II
— Пещера сокровищ? — переспросила Лили. — Знаменитое место еврейской легенды, — пояснил ей Нокс. — Пещера среди пустыни возле большой реки. Сюда были посланы Адам и Ева после изгнания из рая. Но это явилось только началом. Существует огромное множество литературных источников, посвященных этому. И во многом потому, что здесь, по преданию, покоятся многие еврейские патриархи. Сами Адам и Ева. Авель, убитый Каином. Ной. Авраам. Иаков. Иосиф. И даже, по некоторым источникам, Моисей. Должно быть, большая пещера. Нокс кивнул. — Еврейские археологи охотились за ней веками. И действительно — что может сравниться с обнаружением могил таких легендарных персонажей! — И каким образом она оказалась в Египте? Разве она не должна быть в Израиле? Сзади послышался шум. Кто-то брел по воде. Проход впереди еще не кончился, но его изгибы не позволяли видеть ни его начала, ни конца. — Вы должны понять, — сказал Нокс, — что Библия не является историческим документом. Это сборник легенд, цель которого — показать евреям, что они сами виновны в Вавилонском пленении и разрушении храма. Именно поэтому так много притч проповедуют одни и те же основные моральные устои. — Человек заключает соглашение с Богом, — пробормотала Лили. — Человек нарушает соглашение. Бог наказывает человека. — Совершенно верно, — подтвердил Нокс. Он аккуратно положил Гейл на землю, давая рукам отдохнуть и разминая пальцы. — Одно из объяснений заключается в том, что человек или группа людей, составлявших Библию, отбирали только истории, отвечавшие этой цели. Но есть и другое объяснение. Возьмите Адама с Евой. Первый мужчина и первая женщина, верно? Но даже Библия молчаливо признает, что были и другие люди. — Он поднял Гейл, и они продолжили путь. — Каина, например, заклеймили как убийцу Авеля, чтобы другие знали о недопустимости убийства. Какие другие? Он женился, и у него родился сын Енох, построивший город, что вряд ли можно сделать в одиночку, тем более что других людей вообще нет. Получается, что Адам и Ева были первыми людьми не в биологическом смысле слова, а духовном. Иначе говоря, они, возможно, были первыми людьми, которые поняли истинную природу Бога. — Эхнатон и Нефертити? — скептически спросила Лили. — Подумайте, — продолжил Нокс. — Вот вы здесь, живете в Амарне. Это — ваш рай, ваш Эдем, ваша Земля обетованная. Вы уверены, что все будет хорошо, потому что это — дом единого истинного Бога и вы находитесь под его защитой. Но не все идет гладко, и происходит нечто плохое. Вас изгоняют, вы вынуждены бежать ночью, а потом и вовсе покинуть Египет. Как такое может быть? Единственным объяснением может быть только то, что вы чем-то прогневили Бога. И вы клянетесь, что такое больше не повторится. Вы снова берете обязательство и возобновляете соглашение. И в ответ Бог одаряет вас новой Амарной, новым Эдемом, новой Землей обетованной. Но на этот раз не в Египте, а в Ханаане. Проходят десятилетия. Века. Люди исхода оседают в разных поселениях, образуют разные племена, каждое со своей индивидуальностью, но их по-прежнему объединяет бегство из Египта. Они передают его историю от отца к сыну, из поколения в поколение на протяжении многих сотен лет. Постепенно рассказ о реальном событии смешивается с местными народными преданиями и в конце концов не только теряет всякую связь с этим событием, но становится не похожим даже на рассказы о нем же своих соседей. Затем приходят вавилоняне. Они наносят евреям поражение в битве, разрушают их храм и уводят в плен. Евреи пытаются понять, как снова могло случиться так, что Бог отвернулся от избранного народа. Они ищут ответ в своем наследии, собирают воедино разные легенды и предания, обрамляют ими свои любимые месопотамские и ханаанские мифы и создают единое повествование об Адаме и Еве, Аврааме и Моисее, всех этих скитаниях между Египтом и Ханааном, всех этих Эдемах, Землях обетованных и новых Иерусалимах. Но на самом деле все эти рассказы описывают вовсе не разных патриархов, не разные времена и географические места. Они все — об одном патриархе, одном времени и одном месте. Они — об Эхнатоне и Амарне. — Этого не может быть, — слабо возразила Лили. — Вы знаете, что Эхнатон просил других царей присылать ему в подарок экзотических животных? Он держал их здесь. А когда всю равнину Амарны заливала вода во время ежегодных разливов Нила, животных переправляли на плотах. Вам это ничего не напоминает из Библии? — Этого просто не может быть! — Когда Адам и Ева оказались в Пещере сокровищ, Бог одарил их первой собственностью, оказавшейся в руках людей: золотом, миррой и ладаном. Мы даже знаем, сколько именно золота они получили. Семьдесят перчей. Что довольно странно, ведь перч — это мера длины, а не веса. Около пяти метров. Примерно такой длины и ступеньки здесь. — Значит, семьдесят перчей — это примерно триста пятьдесят метров, — пробормотала Лили. — Да. Впереди показалось помещение, и золотая полоска обрывалась у дальней ее стены. — Так сколько, по-вашему, мы прошли? — спросила она. — Думаю, около трехсот пятидесяти метров.III
Халед присоединился к Фейсалу на дне шахты и заглянул в проем посмотреть на новую комнату и коридор. На полу лежало лицом вниз тело мужчины. Халед поднял его голову за спекшиеся от крови волосы — Стаффорд, ведущий телепрограммы. С одним покончено — осталось трое. Он отпустил голову, взял фонарь и, передернув затвор автомата, направился к проему. — Ну? — спросил он Фейсала, жавшегося позади. — Ты идешь или нет? Давайте просто уйдем отсюда, — взмолился тот. — Еще не поздно. — И что потом? — Как что? Просто исчезнем! Халед колебался. Новая жизнь на новом месте, где его никто не знал. Порт-Саид. Асуан. Или через границу в Судан или Ливию. Достать новые документы нетрудно, если знать, к кому обратиться и кому дать взятку. Но новые документы станут только началом. А от перспективы начать все заново на новом месте без гроша в кармане у него сжалось сердце. Уйти сейчас означало навсегда остаться бедняком. А он не был рожден для бедности. Он рожден для красивой и богатой жизни. И сейчас оказался так близок к этому. Во всяком случае, стоило узнать, что находилось в конце коридора. — Мы доведем все до конца, — сказал он. — Доверься мне. Никто ничего не узнает. — Он ободряюще улыбнулся, зная, что его подчиненный — человек слабый и подчинится. Он не ошибся.ГЛАВА 56
I
Нокс положил Гейл и убрал прядь волос с ее щеки. Рана на голове начала затягиваться, цвет лица заметно улучшился, а дыхание стало ровнее. Он поднялся, взял у Лили фонарь, посветил вокруг и подошел к левой стене. Она была покрыта гипсом, и под толстым слоем пыли виднелись какие-то узоры. Он снял мокрую рубашку и вытер стену, вернув к жизни яркий рисунок, изображавший ночную сцену: воры, шарившие в доме, встревоженные хозяева в постелях, а на улице — разгуливавшие львы, скользящие змеи и застывшие в засаде крокодилы. Нокс подошел к противоположной стене и тоже ее вытер. Сцена дневной жизни. Эхнатон и Нефертити протягивают золотые ожерелья с балкона, крестьяне работают на полях, скот пасется на пастбищах, утки пролетают над камышовыми зарослями, рыба прыгает в озерах, все резвится и радуется в лучах солнца. — Это — «Гимн Атону», — пробормотал он. — Поэма Эхнатона своему солнечному богу. — Он посветил на левую стену: — Это — жизнь ночью. «Львы выходят из логова, змеи готовятся ужалить». — Луч фонаря переместился на правую стену: — А это — жизнь при свете. «Все животные прыгают на ногах своих, все крылатое летает на крыльях своих — все оживают, когда озаришь ты их сияньем своим. Суда плывут на север и на юг, все пути открыты, когда ты сияешь». — Что нам сейчас со всего этого? — спросила Лили, и ее голос дрогнул. — Нам надо отсюда выбираться. Лучи солнца, пронизывавшие картину на этой стене, были направлены из левого верхнего угла, но почему-то не сходились. Они обрывались, упираясь в соседнюю стену. Нокс посветил на это место и обнаружил нечто, чего не заметил раньше. Поверхность на этой стене не была ровной и гладкой, как ему показалось вначале. Посередине шла выемка V-образной формы глубиной не больше полудюйма, и золотая полоска на полу упиралась как раз в ее основание. Нокс положил на стену руку — стена оказалась более прохладной и гладкой, чем он предполагал, и напоминала металл. Он отошел назад, осветил всю стену и золотую полоску на полу — ассоциация была очевидной. — Это — как русло, как вади, — сказал он, указывая на V-образную форму. — То самое, где появляется солнце, чтобы превратиться в диск Атона. — Тогда где же это солнце? — Вот именно! — согласился Нокс. Он подошел к стене и постучал костяшками пальцев по ее поверхности, внимательно прислушиваясь к звуку. Потом еще раз. Да — никаких сомнений! За стеной была пустота.II
Нагиб, Тарек и гаффиры медленно продвигались вперед по вершине холма, по очереди перебегая от одного укрытия к другому, низко пригибаясь, чтобы их силуэты не увидели на фоне неба. — Ни с места! — закричал из темноты испуганный голос. — Не подходите! Слева от Нагиба раздалась автоматная очередь, а после вспышек от выстрелов в глазах заплясали оранжевые круги. — Не стрелять! — закричал он и повернулся к Тареку. — У него есть информация. Он нам нужен живым. Тарек прокричал приказ. Наступила тишина. — Послушай, — обратился Нагиб, — я — инспектор Нагиб Хуссейн. Мы уже встречались. Мы знаем, что происходит. Мы знаем все. Ты окружен. Положи оружие, подними руки и потом поднимайся. — Уходите! Оставьте меня в покое! Раздался смех — настолько нелепым был ответ. — Тебе незачем умирать, — продолжил Нагиб. — Ты можешь сдаться. Суд. Адвокат. Я расскажу на суде, что ты нам помог. Кто знает, как все еще может обернуться? Но в противном случае… У тебя нет никаких шансов. — Он убьет меня! — Кто убьет тебя? — Капитан Халед, конечно! Он сумасшедший. Он заставил нас это сделать. Мы не хотели. Это все он! — Тогда помоги нам остановить его. Суд это примет во внимание. А сейчас положи оружие и сдайся. Ты меня слышишь? — А вы не будете стрелять? — Даю слово. Что-то с лязгом упало на землю, и в темноте показалась фигура с поднятыми руками. Через мгновение его скрутили и пригвоздили к земле, а Нагиб опустился на корточки и стал расспрашивать об остальных и как их найти.III
Нокс оперся плечом о стену и попытался сдвинуть ее в сторону, поднять вверх или опустить вниз. Ничего не помогало. В коридоре хлюпанье от шагов сменилось топаньем — преследователи уже совсем близко. По прикидкам Нокса, в их распоряжении имелось не больше минуты. И спрятаться здесь, не говоря уже об устройстве засады, было негде. Путь к спасению лежал только через эту стену. — Посмотрите! — сказала Лили. Она направила фонарь в его руке на основание стены. Там было небольшое углубление размером с ладонь в форме анха: оно было темным и труднозаметным на фоне черной стены, Нокс обомлел. Анх — египетский символ жизни. Он произошел от египетского иероглифа, означающего магическую защиту, хотя до сих пор не утихали яростные споры, что этот глиф первоначально обозначал. Одни утверждали, что ритуальный узел. Возможно, им завязывались сандалии. Другие — что это символ солнца, восходящего над горизонтом, или даже — комбинация мужских и женских гениталий, своего рода двуполости. Но, глядя на него сейчас, Нокс не мог отделаться от ощущения, что перед ним замочная скважина. — Скорее! — торопила Лили. — Они уже совсем близко. Древние египтяне изобрели механические запоры по меньшей мере за пятьсот лет до Эхнатона. Они представляли собой простые деревянные барабанно-кулачковые устройства, крепившиеся на стойках внешних дверей. Но вполне могли существовать и более сложные конструкции. Нокс опустился на колени, прижался щекой к известковому полу и посветил сбоку фонарем. Видно было плохо, но ему удалось разглядеть зубцы и внутренний барабан размером, как в крупной детской игрушке. На память пришли долгие поездки по пустыне с теперь уже покойным другом Риком, ветераном австралийского спецназа. Чтобы скоротать время, они часто обсуждали, как лучше взломать замки и какие для этого нужны инструменты. Он достал ножницы и разломал их на две половины. Для современных замков они явно не годились в качестве инструментов, но вполне могли подойти для замка в древней двери. Одной половинкой он прижал цилиндр, а другой осторожно раскачивал зубцы, прислушиваясь, как они встают на место. — Быстрее, — торопила Лили. — Они уже рядом! — Пожалуйста! — попросил он. — Мне нужна тишина. Наконец последний зубец встал на место. Нокс попытался повернуть барабан по часовой стрелке, но тот не двигался. Тогда он попробовал против часовой. Барабан нехотя поддался, протестуя, что его потревожили после стольких лет. Тридцать градусов, шестьдесят, девяносто. После этого он остановился, как бы Нокс ни старался. — Ну же! — умоляла Лили. Он перевернулся на спину и с размаху стукнул по двери обеими ногами. Ничего. Он стукнул еще раз, потом еще и еще. Внутри что-то щелкнуло. Возможно, освободился язычок. Пол задрожал, поднимая пыль. Металлическая стена начала медленно подниматься, как занавес в театре. Ее поверхность начала светиться желтым при свете фонаря — все ярче и ярче. Она была слишком желтой, чтобы быть серебром, и слишком серебристой, чтобы быть золотом. Значит, сплав золота и серебра, встречавшийся в природе. Столь ценимый египтянами за солнечный блеск, что им покрывали замковые камни пирамид. И за этим появился сам диск Атона, медленно всплывающий на стене. Над Амарной всходило солнце.ГЛАВА 57
I
Нокс направил луч фонаря под все еще поднимающийся занавес из сплава золота и серебра и осветил груды артефактов на полу, покрытых толстым слоем пыли, но достаточно ярких, чтобы дать представление, из чего они сделаны. Слоновая кость, фаянс, гипс, леопардовая шкура, раковины, полудрагоценные камни. И золото. Повсюду ослепительный блеск золота. Занавес поднялся достаточно высоко, и Лили первой протиснулась внутрь. — Давайте же! — сказала она, протягивая руку за фонарем. Нокс подхватил Гейл за подмышки и втянул за собой: между высокими грудами предметов искусства находился узкий проход. Он поднял Гейл: от увиденного кружилась голова, но он все равно старался запечатлеть в памяти эту невероятную картину. Бронзовые подсвечники, посохи из черного дерева, модель парусника, змея из меди, деревянный подголовник, анх из зеленого нефрита. Два часовых в натуральную величину из эбенового дерева с золотом стояли на вечном посту, а их лазуритовые глаза сверлили пришельцев воинственным взглядом. Лили поспешила вперед, захватив фонарь, который стал светить заметно слабее. Артефакты становились все более царственными. Покрытая чеканкой золотая колесница покоилась рядом с двухместным троном. Золотая статуя в нише. Богато украшенное ложе с одним деревянным веслом, лежащим поперек. Чаши, наполненные рубинами и изумрудами. Он наткнулся на Лили — она отступила в сторону и показала, что заставило ее остановиться. Несколько ступенек, покрытых сплавом из золота и серебра, вели к возвышению, где стояли два саркофага. Эхнатон и Нефертити. Адам и Ева. Но времени задержаться и оценить всю важность открытия у них не было. Сзади показался луч фонаря и послышался треск автоматной очереди. Нокс метнулся в сторону и попытался перетащить Гейл по другую сторону золотого ложа, но поскользнулся и выпустил ее из рук. В этот самый момент появился Халед, державший фонарь под мышкой и стрелявшийс бедра. Ноксу пришлось скрыться в темноте и оставить Гейл на милость полицейского. Халед шел медленно, а повсюду — стоило ему повернуть фонарь — вспыхивали и исчезали, погружаясь в темноту, сокровища пещеры Аладдина. Нокс лихорадочно искал среди украшений, драгоценностей и предметов быта хоть что-нибудь, чем можно было воспользоваться. Халед повернулся в сторону, и стало опять темно. Нокс знал, что во времена Восемнадцатой династии предметы, которые клались в погребальную камеру, имели ритуальный характер и должны были служить фараону при загробной жизни. Говард Картер и лорд Карнарвон нашли в усыпальнице Тутанхамона составной лук и кинжал из закаленного золота. Как много он бы сейчас за них дал! Он шарил руками вокруг себя, стараясь не шуметь, и нащупал какую-то статуэтку. Он взял ее, но она была сделана из дерева, источенного жуками, и слишком легкая, чтобы служить оружием. Он положил ее на место и продолжил поиски. Вскоре его пальцы наткнулись на что-то холодное и тяжелое. Сообразив, что это такое, он воспрянул духом — булава, которой фараоны поражали своих врагов. Его губы растянулись в улыбке — он нашел, что искал!II
Начав говорить, Нассер уже не мог остановиться, он хотел рассказать Нагибу все и убедить, что во всем виноват Халед. — Тропа? — закричал Нагиб. — Где эта чертова тропа? Нассер показал. Нагиб схватил фонарь и помчался туда — при взгляде на крутой обрыв у него замирало сердце, но он, собрав в кулак всю свою волю, продвигался по скользкому грунту достаточно быстро. Достигнув входа, он побежал по проходу и вскоре оказался возле шахты. Снизу слышались автоматные очереди, и, судя по эху, стрельба велась далеко отсюда. К металлическому колышку была привязана веревка. Нагиб схватился за нее и спустился вниз. Тишину снова прорезал характерный треск стрельбы. По крайней мере еще не все кончено, и он мог успеть. Он увидел отверстие в стене, но быстро добраться до него мешала стоявшая на дне шахты вода. С пистолетом в вытянутой руке он пролез в пролом, каждую секунду ожидая, что по нему откроют огонь. Нагиб испытывал страх при мысли, что его жизнь может окончиться здесь, что Ясмин может остаться вдовой, а Хусния — сиротой, но этот страх никак не сказался на скорости его продвижения. Он дал Ноксу слово и нарушить его не мог — пусть лучше близкие будут его оплакивать, чем ему придется стыдиться самого себя.III
Халед медленно шел вперед по сокровищнице, не в силах отвести глаз от новых и новых груд драгоценных артефактов, которые выхватывал луч света. Он не верил своим глазам. Здесь находилось больше золота, чем он мог вообразить даже в самых смелых своих мечтах, а мечтал он о многом. При таком богатстве с ним никто не сможет сравниться не то что в Египте, но и во всем мире. Дома, яхты, самолеты, женщины, власть — все, чего он так домогался в жизни и чем считал себя вправе обладать. Но как отсюда выбраться и сделать все это своим? — Прикрой меня сзади! — приказал он Фейсалу. — Здесь никто не должен пройти! Ты понял? — Да, но мы все еще… Он заглянул полицейскому в лицо и уперся дулом автомата ему в живот. — Это — приказ! — закричал он. — Ты его выполнишь? — Да, сэр. Халед вновь повернулся вперед, направляя луч фонаря в переливающиеся золотом уголки и выемки. На полу лежала женщина Гейл. Сначала он решил, что она мертва, но он не заметил особых ран и крови. Нагнувшись, офицер приложил палец к ее горлу и нащупал слабый пульс. Еще жива. Возможно, ее удастся использовать. Он встал и направил дуло автомата ей в лицо. — Выходи! — прокричал он, и его голос отозвался громким эхом. — Выходи, или я ее пристрелю! Я не шучу! В ответ — одна тишина. Чужак не так глуп. Халед подумал, не привести ли угрозу в исполнение, но решил пока подождать. Ее смерть только покажет остальным, какая судьба их ожидает, и они будут сопротивляться до последнего. Он продвигался вперед, резко поворачиваясь и освещая разные места, надеясь застать беглецов врасплох. Слева раздался сдавленный вздох — он направил туда луч фонаря и увидел Лили, сидевшую закрыв руками лицо, между троном и разрисованным деревянным сундуком. Поняв, что ее заметили, она начала пронзительно кричать, и ее визг действовал ему на нервы. Он стукнул ее прикладом по голове, чтобы по меньшей мере заставить замолчать. Она ударилась виском о край сундука и упала без сознания к его ногам. С двумя пленницами положение изменилось. Теперь он мог спокойно убить одну из них, чтобы показать серьезность своих намерений и пригрозить пристрелить другую, если мужчина не сдастся. Он снова направил автомат на Гейл. — Даю тебе пять секунд, — сказал он. — Четыре. Три. Д… На золотой поверхности саркофага отразилось какое-то движение — из-за груды украшений выскочил человек и с размаху нанес удар булавой. Халед отпрянул, но недостаточно быстро — булава попала ему в плечо, и левая рука безжизненно повисла, со стуком уронив фонарь. Он отмахнулся автоматом и угодил нападавшему в скулу. Тот выронил булаву и тут же повернулся, чтобы поднять, но Халед успел нанести прикладом еще один удар — на этот раз по затылку. Мужчина обмяк и упал. В коридоре послышался шум. Кто-то бежал, расплескивая воду, и громко кричал. Халед узнал голос. Тот самый проклятый полицейский Нагиб! Он будет здесь через минуту, и наверняка не один. Халед почувствовал, как на него накатывается волна неконтролируемой злобы и ненависти. Он хотел всего лишь обеспечить себе достойную жизнь. Что он сделал всем этим людям, почему они ему мешают? Мужчина застонал и повернулся на бок. Левая рука Халеда все еще не действовала, но, чтобы стрелять из автомата, она не требовалась. Он прицелился и уже собирался выстрелить, но решил поступить иначе. Он направил автомат на Гейл — пусть этот иностранец увидит, как эти женщины умрут, потому что он не смог их защитить. Торжествуя, он положил палец на курок. Громкий звук выстрела застал его врасплох. Оранжевая вспышка отразилась на золотых поверхностях, а все помещение наполнилось эхом. Халед выронил автомат, и он со стуком упал на пол. Он с удивлением понял, что падает сам и теперь лежит на земле, чувствуя, как изо рта течет соленая на вкус слюна. Второй выстрел попал ему в грудь и опрокинул на спину. Подняв глаза, он увидел стоявшего над ним Фейсала. Меньше всего он ожидал такой решимости от этого слабака, в руках которого был его любимый «вальтер», а на лице — выражение удивительного покоя. Он попытался задать вопрос, но губы почему-то больше не слушались. Но Фейсал прочитал вопрос в глазах. — Она угостила меня шоколадом, — сказал он. — А от тебя я хоть что-нибудь получил? — Он поднес дуло пистолета к лицу Фейсала и выстрелил в третий, последний раз.ЭПИЛОГ
Хуже всего Нокс себя чувствовал, когда входил в больницу, так и не зная, как прошла эта ночь для Гейл. Он толкнул двойные двери в приемный покой, чувствуя, как его сердце вот-вот разорвется от тревоги, а во рту все пересохло. Но сестра, сидевшая за конторкой, увидев его, радушно кивнула. — Она проснулась, — сказала она. — Проснулась? — Сразу, как вы ушли вчера ночью. — Как? — возмутился он. — И мне никто не позвонил? В ответ сестра равнодушно пожала плечами. Ноксу едва удалось взять себя в руки. Иногда Египет просто сводил его с ума. Но потом наступило облегчение, и радость пересилила все другие чувства. Он помчался по лестнице на второй этаж, перепрыгивая через несколько ступенек сразу, и натолкнулся на доктора, выходившего из палаты. — Как она? — С ней все в порядке, — улыбнулся тот. — Скоро поправится. Она о вас спрашивала. Он вошел, наполовину ожидая застать ее сидящей на кровати, улыбающейся, с зажившими ранами и без бинтов. Конечно, он ошибался. Она скосила взгляд, посмотреть, кто пришел, и постаралась улыбнуться. Вокруг глаз темнели черные круги. Он показал ей принесенные цветы и фрукты и освободил место для них на подоконнике. Затем наклонился, поцеловал в лоб и сел. — Ты отлично выглядишь, — сказал он. — Мне рассказали, что ты сделал, — произнесла она не очень внятно. — Я не могу в это поверить. — И правильно делаешь, — согласился он. — Я заплатил им целое состояние за этот рассказ. Короткий смешок и гримаса боли. — Спасибо, — сказала она. — Ерунда, — отмахнулся он, накрывая ее руку своей. — А теперь закрой глаза и постарайся отдохнуть. — Сначала расскажи мне. — Рассказать что? — Все. Он кивнул, выпрямился на стуле и собрался с мыслями. Событий произошло так много, что было трудно выбрать, с чего начать. — Лили передает привет, — сказал он. Она вылетела домой с телом Стаффорда, но рассказывать об этом сейчас было не время. — Нас много показывают по телевизору. — За это заявление он наверняка бы взял приз на соревнованиях по скромности. С прошлой ночи все превратилось в настоящую преисподнюю — все жаждали славы первооткрывателей могилы Эхнатона и в то же время дистанцировались от связанного с этим кошмара. Нокс с удовольствием позволил им грызться между собой. Единственное, что его волновало, так это благополучно доставить Гейл в ближайшую приличную больницу. Его никак не отпускал страх, что он подоспел слишком поздно. Этот страх оказался настолько всеобъемлющим, что он был вынужден признаться самому себе — его чувства к ней выходили далеко за рамки обычной дружбы. Но когда он доставил Гейл и Лили в больницу, где они оказались в руках опытных врачей, стремившихся сделать все возможное для спасения девушек, он постарался ответить на бесчисленные вопросы полицейских и чиновников ВСДД. Он рассказал им о терапевтах и карпократах, их поселении в Борг-эль-Араб, фигуре на мозаике и греческих буквах, которыми было написано имя Эхнатона. Он рассказал о своей теории исхода и, уже смертельно уставший, имел глупость поделиться своими соображениями насчет Амарны и рая земного. Когда он проснулся на следующее утро, средства массовой информации уже били во все колокола. Открытие гробницы Эхнатона и Нефертити само по себе стало событием, которое не могло не привлечь внимание всех мировых медийных компаний, но кто-то озвучил его теории, что сразу придало этой новости совершенно другой статус. Уважаемые журналисты наперебой рассказывали, что Эхнатон и Нефертити были Адамом и Евой, иначе никак не объяснить, что место их последнего упокоения так точно описано в «Пещере сокровищ». И они утверждали, что наконец-то тайна исхода окончательно разгадана — евреи были амарнскими монотеистами, которых вынудили бежать из Амарны реакционные преемники Эхнатона. Но тут же появились опровержения со стороны маститых ученых, отвергавших мнимую связь между Амарной и Эдемом и указывавших на то, что «Пещера сокровищ» была написана через две тысячи лет после Эхнатона, поэтому все совпадения носят исключительно случайный характер. Их поддержали богословы, поднявшие на смех само предположение, что Адам, Авраам, Иосиф и другие патриархи церкви были Эхнатоном, подчеркивая, что Бытие не является гармошкой, на которой каждый может играть, как ему нравится. Но главная критика последовала от Генерального секретаря Высшего совета по делам древностей Юсуфа Аббаса. Прежде всего, он отмел обвинения в адрес Нокса, что тот не является серьезным археологом, а ищет славы, гоняясь за сомнительными сенсациями. Потом заметил, что амарнские гробницы заселяли проповедующие христианские монахи в первые века нашей эры, и они являлись гораздо более очевидными проводниками знаний об Эхнатоне, которыми располагали гностики Борг-эль-Араб. И если не принимать во внимание греческие буквы, то все остальное являлось чисто умозрительным построением. Даже Нокс был вынужден признать состоятельность этих доводов. И как обычно, то, что казалось окончательно выясненным, вдруг снова стало сомнительным, предоставляя ученым обильное поле деятельности на следующие сто лет. Что касается преподобного Эрнста Петерсона, то, по словам Нагиба, он не столько признал свои преступления, сколько гордился содеянным, хвастаясь, как выполнял священную миссию по поиску лика Христа и приведения мира к свету. Он признал вину за смерть Омара и рассказал, как много раз пытался убить Нокса. И что был бы рад довести начатое до конца. Он называл себя солдатом Господа. И этот солдат Господа проведет остаток жизни в египетской тюрьме. Нокс никогда не отличался мстительностью, но в данном случае он не смог удержаться от улыбки. Огюстэн заходил накануне днем. Он пробыл недолго, поскольку должен был везти Клэр в Александрию. Ноксу она понравилась с первого взгляда. Высокая, кроткая и застенчивая, она обладала потрясающей внутренней силой и наголову превосходила всех гламурных красавиц, покорением которых обычно занимался Огюстэн. Но за все годы, которые Нокс знал француза, он никогда не видел его таким влюбленным и испытывающим такую гордость за свою подругу. Глаза Гейл закрылись. Он наблюдал за ней, думая, что она заснула. Но она вдруг снова открыла глаза и протянула к нему руку. — Не уходи, — попросила она. — Я не уйду, — ответил он. Она снова закрыла глаза, и на лице появилось умиротворение. Она выглядела прекрасной. Он посмотрел на часы. Впереди ждал напряженный день, У полиции снова появились вопросы. Юсуф Аббас вызвал его в каирскую штаб-квартиру ВСДД для объяснений. А соперничающие издания со всего мира постоянно названивали, предлагая бешеные гонорары за эксклюзивное интервью. Они все подождут. Он вытащил из кармана книжку и погрузился в чтение.Гордон Далквист «Стеклянные книги пожирателей снов»
Глава первая ТЕМПЛ
С того дня, когда она сошла с корабля в порту, до получения письма от Роджера на хрустящей министерской бумаге, подписанного его полным именем, — горничная подала ей это письмо за завтраком на серебряном подносе — прошло три месяца. На завтрак были вареные яйца, от которых поднимался легкий парок, а с Роджером она к тому времени не виделась уже неделю. Сначала его вызвали в Брюссель. Потом он должен был отправиться в имение своего престарелого дядюшки — лорда Тарра. Потом его ни на шаг не отпускал от себя министр, потом заместитель министра, потом с безотлагательной просьбой обратилась его кузина, которой срочно понадобилась консультация по вопросу спорного наследства. Но потом мисс Темпл случайно оказалась в одной кондитерской с той самой кузиной. Звали ее Памела, она носила огромный парик — в то самое время, когда Роджер вроде бы должен был утешать ее, — и единственным источником раздражения Памелы было отсутствие в кондитерской сладких булочек. Мисс Темпл почувствовала, что ее пробирает дрожь. Прошел еще день, но никаких известий от Роджера так и не поступало. Сегодня за завтраком она получила наконец его письмо — он разрывал их помолвку; кончалось письмо просьбой — ни при каких обстоятельствах не попадаться ему на глаза. О мотивах своего решения Роджер умалчивал. Даже мысль о возможном разрыве отношений никогда не приходила ей в голову. На манеру, в которой это было сделано, она почти не обратила внимания, — что уж говорить, она бы и сама не стала стесняться в выражениях (да при случае и не стеснялась), но сам этот факт больно ранил ее. Она попыталась было перечитать письмо, но тут обнаружилось, что видит она все как в тумане, правда, мгновение спустя поняла, что виной тому слезы в ее глазах. Она отпустила горничную и тщетно попыталась намазать маслом хрустящий ломтик хлеба, потом аккуратно положила нож на стол, встала, поспешно направилась в спальню и легла на кровать, свернувшись калачиком; ее тонкие плечи стали сотрясаться в беззвучных рыданиях. Целый день не выходила она из комнаты, отказываясь от всего, кроме горького черного чая, но даже чай разбавляла водой (без молока, без лимона), пока он не становился не просто слабым, а даже неприятным на вкус. Ночью она снова рыдала в темноте и одиночестве, голодная и потерявшая опору в жизни, наконец ее подушка намокла от слез до такой степени, что лежать на ней стало невозможно. На следующий день она с красными кругами под глазами и растрепавшимися кудряшками проснулась в скомканных простынях, увидела бледный зимний свет (мисс Темпл терпеть не могла зиму) и вновь исполнилась решимости заняться своим делом, а не впадать в отчаяние. Ее мир изменился — она была образованной девушкой и отдавала себе отчет, что такие вещи случаются в жизни, — но вряд ли это означало, что она должна покориться судьбе. Покорность мисс Темпл проявляла в исключительно редких случаях. Напротив, некоторые даже считали ее дикаркой, если не откровенным маленьким чудовищем, потому что ростом она была невелика и от природы резка в суждениях и поступках. Она выросла на жарком острове, где вовсю использовался рабский труд, а поскольку была девочкой чувствительной, это оставило на ней отметину, как от удара бича; впрочем, была здесь и несомненная польза — она стала закаленной, готовой к любым ударам судьбы и надеялась, что такой и останется. Ей было двадцать пять — давно пора замуж, но несколько лет, перед тем как ее отправили за море в общество, она отвергала предложения потенциальных женихов, недостатка в которых на острове не было. Она была богата, насколько может быть богатой владелица плантации, и достаточно проницательна, чтобы понимать: претендентов, вполне естественно, больше интересовало ее состояние, но не принимала это близко к сердцу. Вообще-то она почти ничего не принимала близко к сердцу. Исключением (хотя она обнаружила, что никак не может объяснить это себе, а отсутствие каких-либо приемлемых объяснений выводило ее из себя) был Роджер. Мисс Темпл занимала номер в модном отеле «Бонифаций», впрочем вполне пристойном; в номере имелись две гостиные, столовая, гардеробная, спальня, комната для двух ее горничных, еще одна гардеробная и спальня для ее престарелой тетушки Агаты, которая жила на выделенный ей небольшой доход с плантации и обычно либо спала, либо пила чай, но при этом годилась на роль компаньонки, хотя и страдала рассеянностью. Агата, с которой мисс Темпл впервые встретилась, только сойдя с корабля на берег, была знакома с семейством Баскомбов. Вполне естественно, что Роджер оказался первым человеком (достаточно привлекательным и занимавшим высокое положение в обществе), которому была представлена мисс Темпл, и она, будучи серьезной и сдержанной молодой женщиной, сочла, что дальнейшие поиски можно прекратить. Роджер, со своей стороны, всем поведением давал понять, что находит ее красивой и обаятельной, и они обручились. По всем меркам партия была прекрасная. Не говоря уже о мнении самого Роджера, даже те, кто находил прямоту мисс Темпл невыносимой, признавали ее природную прелесть, компенсирующую этот недостаток. Они также с готовностью признавали ее богатство. Роджер Баскомб был восходящей звездой в министерстве иностранных дел и уже достиг весьма влиятельного положения. Он был из тех мужчин, что прекрасно выглядят, если хорошо одеты, не был замечен ни в каких смертных грехах, и ко всему этому живот у него был меньше, а подбородок больше, чем у всех Баскомбов на протяжении двух поколений. Вместе они пробыли всего ничего, но для мисс Темпл это было очень насыщенное время. Они успели отведать невообразимое количество блюд, бродили по паркам и посещали галереи, преданно заглядывали друг другу в глаза, обменивались нежными поцелуями. Все это было для нее в новинку — и рестораны, и живописные салоны, в которых были выставлены картины. Размер рам и необычность сюжетов вынуждали мисс Темпл присесть на несколько минут перед холстом и крепко прижать ладони к глазам. Ее мир внезапно наполнило огромное количество людей, запахи, музыка, шумы, манеры и все эти новые слова, а также ощущения от ладони Роджера на ее талии, его добродушные насмешки (даже если они были в ее адрес, она, как это ни странно, ничуть против них не возражала) и его собственные запахи — мыла, бриолина, табака, чернил, воска и лака, идущего от столов с зелеными суконными столешницами, — и наконец опустошительная смесь ощущений, которые она испытывала от прикосновения его чувственных губ, волос, его нежного настойчивого языка.* * *
Но мисс Темпл, выйдя к завтраку, хотя и с лицом в красных пятнах и припухлым у глаз, на яйца и хлебцы набросилась с обычным аппетитом и робкий вопрос в глазах горничной отмела единственным прищуренным повелительным взглядом, который пресек всякую попытку выразить сочувствие. Агата все еще спала. Предыдущим днем мисс Темпл поняла (по хрипловатому, настойчивому, пахнущему фиалками дыханию), что ее тетушка топчется по другую сторону двери ее, мисс Темпл, затворничества (как она сейчас о нем думала), но и этот разговор был ей ничуть не нужен. Она пустилась прочь из отеля, одевшись в простое, но подчеркнуто элегантное платье с зелеными и золотыми цветами и в сапожки зеленой кожи до колен, взяла зеленую сумочку и решительно направилась в квартал дорогих магазинов, которыми пестрели улицы на ближайшем берегу реки. Покупки ее не очень интересовали — она была одержима идеей, что, глядя на собранные в одном месте товары, проделавшие путь из разных уголков земли до этих магазинов, она сможет по-новому взглянуть на свое новое положение. С этой мыслью она нетерпеливо, даже беспокойно переходила от прилавка к прилавку. Ее взгляд ни на секунду не останавливался — ткани, резные шкатулки, посуда, шляпки, безделушки, перчатки, шелка, духи, бумага, театральные бинокли, шпильки, перья, бусы и веера. Мисс Темпл нигде не задержалась и быстрее, чем ей это казалось возможным, оказалась в другой стороне квартала — на краю площади Святой Изобелы. Над ней было облачно-серое небо. Она развернулась и пошла назад, вглядываясь еще пристальнее в каждый из экзотических прилавков, но так и не нашла ничего такого, что, как крючок, зацепило бы — будь она рыбой — ее внимание. Повернув к отелю, она с недоумением спросила себя: что все же у нее на уме? Почему (если она ясно ощущала это новое для нее чувство утраты и по-новому смотрела на самое себя) ничто (даже прелестнейшая резная уточка) не пробудило ее интереса? Напротив, у каждого предмета она чувствовала, будто что-то толкает ее, какой-то мучительный зуд, название которого она не знает, влечет ее все дальше и дальше, к какому-то неизвестному радостному удивлению. Ей досаждало, что она понятия не имеет, что это может быть, но она тешила себя тем, что ее поиски не бесцельны и необходимый предмет, если он существует, непременно привлечет ее внимание, когда попадется на глаза. И тогда она, мыслями пребывая где-то в другом месте, с решительным вздохом развернулась и в третий раз пошла по тем же магазинам; пересекая площадь в направлении монументального комплекса министерских зданий, она поняла, что не в силах сосредоточиться. Дело было не столько в каких-то ее недостатках или в очевидном превосходстве соперницы (личность которой она пыталась отгадать просто из любопытства), а в том, что с ней произошло нечто совершенно из ряда вон выходящее. Так или иначе, это отнюдь не означало, что она выбита из колеи, или что у нее нет перспектив, или что будущие романы Роджера Баскомба хоть капельку волнуют ее. Невзирая на эти мысли, мисс Темпл, дойдя до середины площади, остановилась и, вместо того чтобы идти в направлении зданий, где в этот самый момент, вне всяких сомнений, пребывал в трудах праведных Роджер, уселась на кованую скамью и обвела взглядом статую святой Изобелы в центре площади. Мисс Темпл, которая ничего не знала о сей святой мученице и не страдала излишней набожностью, была выведена из равновесия вызывающей вульгарностью этого памятника: женщина, цепляющаяся за бочку, поднятую на гребень волны, порванные одежды, растрепанные волосы, тут же — остатки кораблекрушения, вода вокруг взбаламучена множеством змей, они обвили ее мельтешащие в воде ноги, пробрались под ее одежду, оплели ее шею, но она все же открыла рот, взывая к небесам, и крик ее, как можно увидеть, был услышан двумя ангелами — крылатые, в длиннополых одеяниях, они, расположившись над головой Изобелы, бесстрастно наблюдали за катастрофой. Мисс Темпл вполне оценила размер сего монумента, но тем не менее памятник поражал ее своей грубостью и неправдоподобием. Будучи уроженкой острова, она могла поверить в кораблекрушение и даже в змей, но вот ангелы казались ей не на месте. Глядя в невидящие каменные глаза навечно обрученной со змеями Изобелы, она, конечно же, понимала, что эта сцена ее мало волнует. Взгляд мисс Темпл наконец-то переместился в область ее истинного интереса — к комплексу белых зданий, и тут в ее голове почти мгновенно возник план, тут же получивший разумное обоснование. Она принимала тот факт, что навечно разделена с Роджером, — возобновление отношений с женихом ни в коей мере не составляло ее цели. На самом деле она жаждала одного — объяснения. Был ли этот отказ вызван чисто прагматическими мотивами? Роджер предпочел остаться в одиночестве, чем обременять себя семьей? Соображения карьеры диктовали ему такое поведение? Или, может, дело было в другой женщине? Или же тут вмешались какие-то непредвиденные обстоятельства, о которых она даже не догадывалась? Все эти варианты в ее голове были равноправны, но от них зависело то, как мисс Темпл справится с утратой и как она станет выстраивать свою будущую жизнь. Она полагала, что без труда сможет его найти. Роджер был человеком привычек, и, хотя его присутственные часы были нерегулярны, обед оставался обедом, и когда бы он ни обедал, делал он это в одном и том же ресторане. Мисс Темпл зашла в книжную лавку на другой стороне улицы, где (поскольку она так долго простояла у полок, что уйти без покупки показалось ей неприличным) она, следуя какому-то внутреннему побуждению, выбрала «Жития святых, в морской пучине свой крест принявших», в четырех томах, с иллюстрациями. Книги были достаточно поучительны, что оправдывало ее стояние у стеллажа, где она якобы разглядывала цветные иллюстрации, а на самом деле наблюдала из витрины за Роджером, который сначала вошел в тяжелые двери на другой стороне улицы, а потом, час спустя, вышел оттуда в одиночестве. Он направился прямо во внутренний дворик министерства. Мисс Темпл попросила доставить покупку в отель и вышла на улицу, чувствуя, что не только не добилась цели, потратив время на пустую слежку, но и совершила дурацкий поступок. Когда она пересекла площадь в обратном направлении, ей удалось убедить себя, что она вовсе не так уж безнадежно глупа, а просто не искушена в слежке. Бессмысленно было вести наблюдение вне ресторана. Только находясь внутри, могла она определить, обедает Роджер в одиночестве или нет, и если он обедает не один, то с кем именно? Ей было просто необходимо знать это. Далее, если он, конечно, не бросил ее только ради своей карьеры (в чем она, язвительно усмехаясь про себя, сомневалась), то вряд ли ей удастся что-нибудь узнать, наблюдая за ним в течение рабочего дня. Ясно как божий день, что все что-нибудь существенное можно было бы узнать, проследив за ним после того, как он покинет служебный кабинет. И вот на сей раз, перейдя площадь и снова оказавшись в торговом квартале, она вошла в лавочку, на витрине которой были выставлены всевозможные чемоданы, корзины, дорожные гетры, пробковые шлемы, фонари, телескопы и невообразимый набор тростей на любой вкус. Когда она появилась некоторое время спустя после нелегких переговоров, на ней был темный плащ с большим капюшоном и несколькими весьма хитроумно устроенными карманами. После посещения еще одной лавочки в одном из ее карманов появился театральный бинокль, а в следующей она приобрела для второго кармана блокнот в кожаном переплете и химический карандаш. После этого мисс Темпл выпила чашечку чая. После чаю и булочки со взбитыми сливками она зафиксировала в блокноте некоторые мысли, предварявшие задуманное ею предприятие, и первые полученные к настоящему времени наблюдения. Тот факт, что у нее теперь было нечто вроде формы и набора инструментов, значительно облегчал ее действия и меньше задевал ее чувства, поскольку задача, требовавшая специального снаряжения, могла показаться объективной, даже научной. Проникшись этими мыслями, она решила шифровать записи, заменяя одни названия другими или прибегая к игре слов, которая сделала бы эти записи нечитаемыми для всех, кроме нее (если ей нужно было написать «министерство», то она писала «Минск» или, скажем, просто «Россия», а сам Роджер в результате сложной цепочки умозаключений из змеи, лицемерно сбросившей кожу, превращался в змею, пляшущую под чужую дудку, а затем, проделав путь от змеи до образа индийского факира, — просто в «Раджу»). Слежка могла затянуться, так что она купила «на ужин» пирожок с мясом. Пирожок в толстой вощеной бумаге тут же исчез в одном из карманов ее плаща. Хотя зима была уже на исходе, на окраинах города еще оставалась сырость, вечера были холодные и смеркалось рано. Мисс Темпл, зная, что Роджер обычно заканчивает работу в пять, вышла из чайной в четыре часа и наняла экипаж. Заверив для начала кучера, что его труды будут хорошо оплачены, она негромким, не терпящим возражений голосом сообщила ему, что от него требуется: они будут следовать за джентльменом, который, скорее всего, тоже будет в экипаже, и она даст знать о его появлении, постучав по крыше. Кучер кивнул, но ничего не сказал. Она решила: его молчание означает, что такие дела для него привычны, и, почувствовав себя еще увереннее, поглубже забилась в экипаж и в ожидании Роджера приготовила бинокль и блокнот. Когда он появился минут сорок спустя, она чуть не пропустила его — загляделась в соседнее окно через свой бинокль, но какое-то внутреннее чутье заставило ее оглянуться на ворота дворика как раз вовремя: она увидела Роджера, который подзывал экипаж. Он стоял на мостовой с таким уверенным видом, что у мисс Темпл перехватило дыхание, она резко постучала по крыше, и они тронулись следом.* * *
Острые ощущения погони, усиленные волнением от вида Роджера, — она была уверена, что острота ее переживаний объясняется важностью стоящей перед ней задачи, а никак не оставшимися чувствами к Роджеру, — быстро сошли на нет, когда после нескольких поворотов стало ясно, что Роджер направляется всего лишь к своему собственному дому. И опять мисс Темпл вынуждена была признать, что отставку в его сердце она, возможно, получила вовсе не из-за таинственной соперницы, — вполне вероятно, что он руководствовался мотивами, не имеющими ничего общего с любовными приключениями. Такая вероятность была для нее предпочтительнее. Пока ее экипаж следовал по улицам к дому Баскомба — путь хорошо ей знакомый, потому что не так давно она считала этот дом чуть ли не своим собственным «семейным гнездышком», — она размышляла над тем, какова вероятность того, что из сердца Роджера ее вытеснила другая женщина. Судя по тому, как складывался день Роджера — замкнутый круг: работа, еда, работа, дом, где после ужина он наверняка снова окунется в работу, — напрашивался другой вывод: его безудержное честолюбие оттеснило мисс Темпл на второй план. Это казалось ей глупым, поскольку она считала, что могла бы помочь ему в его устремлениях самыми разнообразными способами — в том числе и закулисными обходными маневрами, но эта его детская логика, по крайней мере, была ей понятна. Она представила себе, как Роджер в конце концов осознает, от чего он бессердечно и глупо отказался, а потом почувствовала настоятельную потребность утешить его в этом неминуемом горе, но тут она увидела, что они уже прибыли к дому Роджера. Его экипаж остановился перед парадным подъездом, а ее — на почтительном удалении в полквартала. Роджер не вышел из экипажа, а через несколько минут после его прибытия открылась парадная дверь и его слуга Филипс вышел с каким-то объемистым свертком. Через открытую дверь экипажа он передал сверток Роджеру, а от своего хозяина в обмен получил его черную сумку и два объемистых портфеля с бумагами. Филипс унес сии плоды дневных трудов Роджера Баскомба в дом и закрыл за собой дверь. Минуту спустя экипаж Роджера тронулся с места и скоро снова влился в уличное движение. Мисс Темпл постучала по крыше экипажа, и ее тут же отбросило к спинке сиденья — лошади рванулись с места, возобновив преследование. На улице уже было темно, и мисс Темпл все в большей мере приходилось полагаться на кучера. Даже высунув из окошка голову — в капюшоне, чтобы сохранить инкогнито, — она видела лишь экипажи впереди, но есть ли среди них экипаж Роджера, понять было невозможно. Чем дальше они ехали, тем сильнее тревожило ее это ощущение неопределенности, тем более что теперь с реки стал подниматься туман. Когда они остановились в следующий раз, она и собственных лошадей почти не могла разглядеть. Кучер свесился вниз и указал ей на дверь, которой она до этого не заметила: высокая тенистая арка над внушительной лестницей, ведущей в похожий на пещеру освещенный газовыми светильниками проход. Она посмотрела туда и поняла, что шевеление, которое она поначалу приняла за полчища крыс, на самом деле поток облаченных в темные одеяния людей. Зрелище было абсолютно инфернальное — тошнотворно-желтый портал, окруженный мраком, предлагающий проход в ужасающие глубины. — Строппинг, мисс, — сообщил ей кучер, а потом в ответ на молчание мисс Темпл: — Вокзал. Ощущение было такое, будто ей отвесили пощечину, или, по крайней мере, ей представлялось, что именно такое чувство жгучего стыда она испытывала бы, получив пощечину. Конечно же, это был вокзал. Почувствовав вдруг прилив возбуждения, она выпрыгнула из экипажа на мостовую. Быстро сунув деньги в руку кучера, бросилась к мерцающей арке. Вокзал Строппинг. Именно это она и предполагала — значит, у Роджера есть еще какие-то дела.* * *
Она чуть не впала в отчаяние, решив, что потеряла Роджера, потратив несколько драгоценных секунд, когда замешкалась в экипаже, но спустя несколько мгновений она все же увидела его. Проход под аркой заканчивался широкой лестницей, которая вела вниз — в главный вестибюль, откуда можно было пройти на платформы, — над всем этим пространством нависало кружевное плетение из чугуна на покрытых сажей кирпичных опорах. «Как храм Вулкана», — улыбнулась мисс Темпл, глядя на открывшееся перед ней зрелище и гордясь тем, что смогла сохранить ясность мысли. Присутствия духа ей хватало не только на то, чтобы чеканить сравнения, — она подошла к краю лестницы, держась за фонарный столб, забралась на ограду, и с этой выгодной точки, вооружившись биноклем, принялась искать Роджера в толпе. Она обнаружила его почти сразу же. И опять она не ринулась за ним сломя голову, нет, она проследила его путь до платформы и вагона. А когда сомнений в том, что он вошел внутрь, не осталось никаких, она спустилась с ограждения, решив узнать, куда отправляется этот поезд, а потом уже купить билет. Она еще никогда не бывала на таких громадных вокзалах — из Строппинга уходили все поезда на север и на запад, — к тому же в многолюдном конце рабочего дня у мисс Темпл возникло такое ощущение, будто она оказалась в муравейнике. Она была хрупкой девушкой невысокого росточка, а потому привыкла, что порой теряется в толпе и на нее не обращают внимания. Но хотя мисс Темпл и знала, что держит путь к большой грифельной доске, на которой были обозначены платформы и пути следования, ее чуть не затолкали в толпе, что вовсе не входило в ее намерения, а обзор из-под капюшона затруднялся мельтешением множества локтей и жилетов. Словно плывешь в море против волн — таково было самое подходящее сравнение, какое пришло ей в голову. Она подняла глаза и увидела отметины в потолке, созвездия чугунных плетений, по которым можно было ориентироваться в пространстве и контролировать собственное продвижение; таким образом она определила и местонахождение рекламного киоска, который заметила еще с лестницы. Она обогнула его и снова пустилась в путь, откорректировав направление движения и прикинув его скорость, чтобы представлять, когда она доберется до следующего фонаря, на котором можно будет подтянуться, чтобы увидеть доску. Добравшись до фонарного столба, мисс Темпл стала испытывать беспокойство — она боялась опоздать. Вокруг нее — ведь путей тут было великое множество — раздавались пронзительные свистки, возвещая о прибытии и отправлении поездов, и она в своем полуподвальном этаже понятия не имела, стоит ли еще на месте поезд Роджера или уже убыл. Взглянув на доску, она с радостью отметила, что та удобным образом разделена на столбцы, в которых указаны номер поезда, его назначение, время и платформа. Поезд Роджера — на двенадцатой платформе — отправлялся в 18.23, до станции Орандж-канал. Он повернула голову в сторону вокзальных часов, представлявших собой еще одну устрашающую конструкцию: по сторонам громадного циферблата расположились ангелы (словно поддерживающие его своими крыльями), безразлично взиравшие вниз; один из них держал в руках весы, другой — обнаженный меч. Между двумя этими металлическими призраками справедливости мисс Темпл с ужасом увидела стрелки, показывавшие 18.17. Она нырнула с фонарного столба в направлении билетной кассы, с трудом продвигаясь в море плащей. Две минуты спустя она оказалась в конце очереди, а еще через минуту добралась и до самого окошка. Она назвала пункт своего назначения — конечную станцию и взяла билет в обе стороны, вывалив на мраморный прилавок горсть тяжелых монет и решительно подвинув их в сторону кассира, который по-птичьи посмотрел на нее из-за другой стороны обтянутого металлической сеткой окошка. Его бледные пальцы высунулись из-под сетки, забрали ее деньги, а вместо них пропихнули билетик с дырочками. Мисс Темпл схватила билет и ринулась к поезду. Проводник с фонарем в руке стоял одной ногой на ступеньке последнего вагона, готовясь захлопнуть дверь. Часы показывали 18.22. Она улыбнулась ему со всем обаянием, хотя сделать это, запыхавшись, было весьма затруднительно, и проскользнула мимо него в вагон. Она едва добралась до верхней ступени, когда поезд дернулся, отчего она чуть было не упала. Она выкинула вперед руки, упираясь в стенку, и услышала смешок у себя за спиной. Кондуктор с ухмылкой стоял на нижней ступени в открытом дверном проеме, за ним быстро уплывала назад платформа. Мисс Темпл не привыкла, чтобы над ней насмехались, ни при каких обстоятельствах, но теперь, когда она, скрыв свое истинное лицо, выполняла секретную миссию и к тому же не успела перевести дыхание, она не нашлась что ответить и, чтобы не стоять, глазея на него, как выброшенная на берег рыба, направилась по проходу внутрь в поисках свободного купе. Она торопилась скрыться с глаз кондуктора, а потому, увидев, что первое купе свободно, открыла стеклянную дверь, вошла и уселась на среднее сиденье лицом по направлению движения. Справа от нее было большое окно. Когда она вновь взяла себя в руки, за окном исчезли из вида окраины вокзала Строппинг с его платформами, выстроившимися вдоль них поездами, кирпичными сводами — все это было поглощено чернотой туннеля.* * *
Купе было полностью отделано темным деревом, а ряды сидений — по три с каждой стороны — обшиты довольно роскошным красным бархатом. Маленький молочно-белый шар испускал слабый свет, бледный и сумрачный, но этого было достаточно, чтобы она увидела свое отражение в темном окне и посмотрела на себя. Первым ее движением было скинуть плащ и вздохнуть свободно, но, хотя мисс Темпл была разгорячена, пребывала в растрепанных чувствах и не полностью отдавала себе отчет в том, где она, ей хватило здравого смысла сидеть спокойно, пока в голове у нее не прояснится. Орандж-канал располагался довольно далеко от города, почти на самом берегу, а сколько остановок делает поезд в пути — было одному богу известно, и Роджер мог сойти на любой из них. Она понятия не имела, какие еще пассажиры могут ехать в этом поезде, знают ли они ее, знают ли они Роджера и не являются ли сами по себе целью этой поездки. Что, если Роджеру был нужен не какой-то определенный пункт, а всего лишь сама поездка? В любом случае ей стало абсолютно ясно, что если она не найдет Роджера в поезде, то так и не узнает, где он собирается сойти или с кем встретиться. Она решила начать поиски, как только придет кондуктор и заберет ее билет.* * *
Но кондуктор не появлялся. Уже прошло несколько минут, а ведь он был всего в паре шагов. Она не помнила, чтобы он проходил мимо ее купе (может быть, сразу, как только она села?), и начала чувствовать раздражение, переросшее, стоило ей вспомнить его ухмылку, в ненависть. Она вышла в коридор и направилась в хвост вагона. Кондуктора там не было. Она сощурилась и осторожно — меньше всего ей хотелось натолкнуться, пусть даже и в плаще, на Роджера — пошла вперед. Подкравшись к следующему купе, она вытянула голову, чтобы заглянуть внутрь; и на дальнем ряду сидений, и на ближнем — никого. В вагоне было восемь купе, и все они оказались пусты. Поезд грохотал по рельсам все еще в темноте, — то ли они так и не выехали из туннеля, то ли вокруг сгустился туман. Впрочем, это не имело значения. Мисс Темпл остановилась у двери в следующий вагон и заглянула туда через стекло. Он ничем не отличался от вагона, в котором она находилась. Она открыла дверь и крадучись пошла по коридору. Еще восемь купе без единого пассажира. Она вошла в следующий вагон, и тут ситуация оказалась точно такой же. Три хвостовых вагона поезда были абсолютно пусты. Этим могло объясняться и отсутствие кондуктора, хотя если он прошел мимо нее, то должен был знать, что она находится в последнем вагоне, и долг вежливости требовал, чтобы он сначала взял билет у нее, а потом уже шел к другим пассажирам. Возможно, он просто полагал, что она поступит именно так, как теперь и поступила, — перейдет вперед, где и должна была бы сидеть, если бы не появилась в последний момент. Может, она чего-то не знала о последних вагонах, или о порядках на этом конкретном маршруте (не этим ли и объяснялся смешок кондуктора?), или о других пассажирах. Может, они едут группой? Может, это не столько поездка, сколько экскурсия? Теперь она ненавидела кондуктора не только за его наглость, но и за непочтительность. Она двинулась дальше, исполнившись намерения найти его. Следующий вагон тоже оказался пустым, — четыре пустых вагона! — и мисс Темпл остановилась перед дверью пятого, пытаясь для начала вспомнить, а сколько всего вагонов в составе (она понятия не имела), или сколько бывает обычно (этогоона тоже не знала), или что именно она скажет кондуктору, найдя его, чтобы не продемонстрировать свое полное невежество (мыслей на этот счет у нее никаких пока не было). Она задумалась над всем этим, и тут поезд остановился. Она бросилась в ближайшее купе, распахнула окно и высунула голову. Платформа была пуста — никто не садился и никто (насколько она могла видеть) не выходил. Сама станция — согласно надписи на щите, это был Крэмптон-Плейс — казалась темной и закрытой. Раздался гудок, и поезд, отбросив мисс Темпл на сиденья, снова тронулся. Она поднялась — по мере того как возрастала скорость, в купе все сильнее врывался леденящий ветер — и закрыла окно. Она никогда не слышала о Крэмптон-Плейс и была рада, что ей не пришлось здесь сойти, — ей показалось, что здесь ничуть не лучше, чем в дикой сибирской тундре. Жаль, что у нее не было схемы этого конкретного маршрута, списка остановок. Может быть, его можно получить у кондуктора или, по крайней мере, взять на время, чтобы переписать себе в блокнот. Вспомнив о блокноте, она достала его, облизнула кончик карандаша и неспешным округлым почерком написала: «Крэмптон-Плейс», потом убрала блокнот, вернулась мыслями к кондуктору и, вздохнув, решительно шагнула в пятый вагон.* * *
Ощутив запах духов, она сразу же поняла, что здесь обстановка будет другой. Если предыдущие вагоны были пропитаны каким-то смутным промышленным запахом, смесью гари, масла, щелока и грязной воды, то тут, в коридоре пятого, пахло (и это испугало ее, потому что она их знала по своему дому) цветками красного жасмина. Испытывая прилив волнения, мисс Темпл подкралась к ближайшему купе и осторожно вытянула голову, чтобы заглянуть внутрь. Дальний от нее ряд сидений был полностью занят: по бокам сидели двое мужчин в черных пальто, а между ними — смеющаяся женщина в желтом платье. Мужчины курили сигары, у обоих были ухоженные бородки клинышком и добродушные красные лица, словно они принадлежали к одной собачьей породе — плотной и сильной. На женщине была полумаска из павлиньих перьев, уходившая ей на затылок и оставлявшая открытыми глаза, сверкавшие, как драгоценные камни. На губах у нее была красная помада, а рот широко открывался в смехе. Все трое смотрели на кого-то, сидевшего напротив, и не замечали мисс Темпл. Она сделала шаг назад, исчезая из поля их зрения, а потом, чувствуя, что ведет себя по-детски, но не зная другого способа, встала на четвереньки, чтобы ее тело было ниже уровня стекла в двери, и таким образом миновала купе. На другой стороне двери она осторожно выпрямилась, чтобы увидеть другой ряд сидений, и замерла. Она смотрела прямо на Роджера Баскомба. Он не смотрел на нее. На нем было черное пальто, застегнутое по самую шею, и он курил тонкую манильскую сигару, его припомаженные каштановые волосы плотно прилегали к черепу. На правой руке у него была черная перчатка, в обнаженной левой он держал сигару. Еще она обратила внимание, что Роджер не смеется, что на его лице нарочито угодливое выражение — она помнила, что таким оно у него становилось в присутствии министра, или заместителя министра, или его матери, или его дядюшки Тарра, то есть людей, к которым он должен был относиться почтительно. Рядом с окном через пустое сиденье от Роджера сидела еще одна женщина, она была в красном платье, пламеневшем под темным пальто с меховым воротником. Мисс Темпл увидела тонкую шею и бледные колени женщины, то исчезавшие из вида, то снова появлявшиеся, по мере того как она двигалась на своем сиденье. Ее губы в темной помаде искривлялись в вызывающей иронической улыбке. Она курила сигарету, вставленную в длинный черный лакированный мундштук. На ней тоже была маска, только из красной кожи и усыпанная сверкающими бусинками, которые складывались в дуги бровей и — поежившись, отметила мисс Темпл — блестящие слезинки, готовые скатиться с уголков обоих глаз. Именно она и сказала что-то такое, что вызвало смех остальных. Женщина выдохнула, посылая клуб дыма в сторону противоположных сидений. Эта выходка словно завершала эскападу ее острот, и остальные снова засмеялись, хотя при этом и замахали руками, отгоняя дым от своих лиц. Мисс Темпл отошла от окна, прижалась спиной к стене. Она понятия не имела, что ей делать дальше. Справа от нее было еще одно купе. Она рискнула заглянуть туда и увидела, что дальний ряд сидений занят тремя женщинами, все в дорожных плащах поверх — если судить по их туфлям — изящных вечерних платьев. На двух были полумаски, украшенные желтыми страусовыми перьями, а маска третьей лежала у нее на коленях, и женщина явно возилась с непослушной завязкой. У этой женщины были густые кудрявые волосы, которые упали вперед, когда она склонилась над маской, и потому мисс Темпл не видела ее лица, хотя вряд ли оно было ей знакомо. Она поглубже спряталась под капюшоном и выгнула шею: напротив сидели двое мужчин — один в пальто, а другой в тяжелой шубе, в которой он казался похожим на медведя. На обоих этих мужчинах тоже были маски, но простые, черные; тот, что был в черном пальто, прикладывался к серебряной фляжке, а тот, что в шубе, постукивал пальцами по инкрустированной жемчугом рукояти трости черного дерева. Мужчина в шубе бросил взгляд в направлении коридора. Она в спешке, не пригибаясь, метнулась к двери в предыдущий вагон. Она закрыла за собой дверь и присела. Прошло несколько бесконечных секунд. К двери никто не подошел. Никто не бросился следом за ней, хотя бы даже из любопытства. Она расслабилась, перевела дыхание и немедленно вернулась к своему заданию. Она чувствовала себя как рыба, вытащенная из воды, опыта в таких делах у нее не было никакого… а еще, если откровенно, мисс Темпл сомневалась, что это все происходит на самом деле. Хотя ее и одолевали самые зловещие мысли, единственные достоверные сведения пока состояли в том, что Роджер (без какого-либо явного удовольствия и, судя по всему, по обязанности) направляется на какое-то закрытое мероприятие, куда гости должны являться в масках. Было ли это чем-то из ряда вон? Даже если оно и казалось таковым мисс Темпл, она прекрасно понимала, что это ничего не значит — выросла она в тепличных условиях, и многое ей представлялось необычным, судить она толком ни о чем не могла; вот проведи она в обществе полный сезон, то развлечения такого рода, если бы ей довелось на них побывать, вполне могли бы казаться ей чем-то вполне обыкновенным. Потом она принялась обдумывать тот факт, что Роджер сидит не рядом с женщиной в красном, а в стороне от нее, фактически в стороне от всех. Интересно, подумала она, в первый ли раз оказался он в их компании и кто эта женщина? Другая — с красным ртом и павлиньими перьями — интересовала ее гораздо меньше по той простой причине, что она столь вульгарно реагировала на остроты более элегантной попутчицы. Мужчин ничуть не беспокоило то, что на их лицах нет масок, — видимо, они знали друг друга и ехали одной компанией. А поскольку в соседнем купе все пассажиры были в масках, то можно было предположить, что они друг друга не знают. А может, напротив, знают, но не догадываются об этом из-за масок, и главное удовольствие от предстоящего вечера, поняла она, будет состоять в том, чтобы оставаться инкогнито. Ей показалось это довольно забавным, хотя она и понимала, что ее собственное платье, вполне, впрочем, подходящее для дня, никоим образом не годится для званого вечера, а ее плащ и капюшон, хотя и позволяют ей пока скрывать лицо, для маскарада тоже не подходят. Ее мысли прервал щелчок, донесшийся из коридора. Она рискнула бросить туда взгляд сквозь стекло двери и увидела мужчину в шубе. Он производил довольно внушительное впечатление, почти полностью перекрывая собой коридор; выйдя из купе Роджера и закрыв за собой дверь, он не посмотрел в ее сторону и вернулся в свое купе. Она облегченно вздохнула — напряжение, которое она даже не успела прочувствовать в полной мере, отпустило ее, — он ее не видел, он просто заходил в соседнее купе. Он тоже, видимо, знает их — знает женщину, решила она, хотя он и мог зайти в соседнее купе, чтобы перекинутся словом с кем угодно, включая и Роджера. Роджер за день встречался со многими людьми — из правительства, из сфер бизнеса, из других стран, — и она вдруг с болью поняла, насколько мал ее собственный круг общения. Она так мало была осведомлена о мире, о жизни, и вот пожалуйста, пряталась теперь в пустом вагоне поезда. Пока мисс Темпл кусала губы, поезд еще раз остановился. Она опять бросилась в купе и распахнула окно — платформа была пуста, а вокзал закрыт и погружен во тьму. На щите значилось «Паккингтон» — место, о котором она слыхом не слыхивала, — но тем не менее она потратила несколько мгновений, чтобы сесть и занести это название в свой блокнот. Когда поезд снова пришел в движение, она закрыла окно. Повернувшись к двери, она увидела, что та открыта, а в ней стоит улыбающийся кондуктор. — Ваш билет, мисс? Она вытащила билет из кармана плаща и протянула ему. Кондуктор взял билет и, наклонив голову, принялся разглядывать пропечатанный пункт назначения; улыбка так и не сходила с его лица. В другой руке он держал компостер — необычного вида металлическую штуковину. Подняв на нее взгляд, он спросил: — Так, значит, поедете до самого конца — до Орандж-канал? — Да. Сколько до него остановок? — Да уж не одна. Она улыбнулась ему в ответ натянутой улыбкой. — А если точно? — Семь остановок. Почти два часа. — Спасибо. Компостер с громким щелчком пробил отверстие — словно укус металлического насекомого, — и кондуктор, вернув ей билет, остался стоять в дверях. Мисс Темпл в ответ на это, встретив его взгляд, закуталась в плащ, как бы заявляя тем самым свои права на это купе. Кондуктор смотрел на нее, потом бросил взгляд по ходу движения поезда и облизнул губы. В это мгновение она заметила какое-то кабанье подрагивание его толстой шеи. В особенности ее поразило, как плотно сидит она в тугом, облегающем воротнике синего мундира. Он снова кинул на нее взгляд и щелкнул пальцами — бледными и толстыми, похожими на сырые сосиски. Столкнувшись с такой несуразностью, она почувствовала, как ее презрение сменяется полным безразличием — она уже не хотела расцарапать ему лицо, только чтобы он ушел. Но он не собирался уходить. Вместо этого он наклонился вперед и с ухмылочкой спросил: — Так вы, значит, не с остальными едете? — Как видите — нет. — Это не всегда безопасно, молодая леди, одна… Он оборвал предложение на полуслове и улыбнулся. Этот кондуктор все время улыбался. Он погладил пальцами компостер, взгляд его переместился на ее точеные икры. Она вздохнула. — Что значит небезопасно? Он не ответил. Прежде чем он успел сделать что-нибудь, от чего она закричала бы или прониклась к нему еще большим презрением и отвращением, она обратила к нему раскрытую ладонь, давая понять, что не ждет его ответа, что не ждет от него никаких слов, и задала ему еще один вопрос: — Вы знаете, куда они… куда мы едем? Кондуктор шагнул назад, словно получил удар, словно она угрожала его жизни. Он сделал еще один шаг, отступая в коридор, прикоснулся к своей фуражке, резко развернулся и ринулся в следующий по ходу движения вагон. Мисс Темпл осталась на своем месте, пребывая в некотором недоумении. Что сейчас произошло? Она всего лишь задала обычный вопрос, а он воспринял его как угрозу своей жизни. Он должен знать, подумала она; вероятно, это место, где собираются богатые и влиятельные — по крайней мере, достаточно влиятельные, чтобы слово одного из гостей могло стоить ему его нынешней работы. Она улыбнулась (в конечном счете этот их маленький разговор был вполне удовлетворительным) тому, что узнала, хотя и ничуть не удивилась. Насколько она понимала, Роджер занимал здесь подчиненное положение, а это лишний раз подтверждало, что среди гостей могут ехать представители самых верхних эшелонов власти. С неопределенным гнетущим беспокойством мисс Темпл вспомнила, что уже некоторое время испытывает чувство голода. Она вытащила из кармана пирожок с мясом.* * *
В течение приблизительно часа поезд сделал еще пять остановок — Горсмонт, Де-Конк, Раксфол. Сент-Трист и Сент-Порт; все эти названия она занесла в свой блокнот вместе с описаниями своих странных попутчиков. Выглядывая каждый раз из окна, она видела пустые платформы и закрытые вокзалы; из поезда никто не выходил. И с каждой остановкой она чувствовала, что становится все холоднее, и наконец в Сент-Порте в купе хлынул настоящий морозный воздух со слабым привкусом моря или, может быть, солончаковых болот — ей помнилось, что в этой части страны должны быть такие болота. Туман рассеялся, но, если бы не узкий серп месяца, вокруг стояла бы полная темнота. Когда поезд в очередной раз тронулся, мисс Темпл украдкой пробралась в коридор и заглянула в пятый вагон — не происходит ли там чего? Раз она увидела, как кто-то входил в одно из первых купе (она понятия не имела — кто; в черных одеяниях все были на одно лицо), но после этого никакого движения она больше не замечала. Ее стала одолевать скука, и она даже подумывала, не пройти ли ей еще раз в тот вагон и не заглянуть ли в купе Роджера. Она понимала, что это глупая идея, родившаяся от беспокойного ожидания, и, более того, именно в такие ответственные моменты человек совершает самые вопиющие ошибки. Ей нужно было лишь сохранить спокойствие еще на несколько минут, и тогда все прояснится и она доберется до сути всех этих событий. И тем не менее ее пальцы были готовы нажать на ручку двери, ведущей в пятый вагон, когда поезд в очередной раз остановился. Она сразу же отпустила ручку и отошла назад, увидев с испугом, что двери всех купе открываются. Мисс Темпл заставила себя нырнуть в купе, которое занимала все это время, прежде чем кто-нибудь посмотрит через дверь, за которой она стоит, и увидит ее. Она бросилась к окну и распахнула его. У платформы замерло в ожидании множество экипажей. Окна вокзала светились. Она поискала глазами и нашла название станции — Орандж-Локс, — увидела людей, покидающих поезд и проходящих совсем рядом с ней. Не закрывая окна, она отпрянула вглубь купе, а потом бросилась к двери, разъединяющей вагоны; люди, судя по всему, выходили из дальней от нее двери; она увидела, что последний из них — человек в синей форме — уже почти дошел до выхода. Сглотнув от волнения слюну и чувствуя нервный спазм в желудке, она тихонько прошла в дверь и быстро, осторожно засеменила по коридору, заглядывая на ходу в купе. Все они были пусты. Попутчики Роджера ушли вперед, как и мужчина в шубе. Человек в синей форме исчез из вида. Мисс Темпл ускорила шаг, устремляясь к концу вагона, где увидела открытую дверь и ряд ступенек, ведущих на платформу. Она бросила взгляд вперед — коридор шестого вагона был пуст — и стала спускаться на платформу. Добравшись до последней ступеньки, она оглянулась. Последние пассажиры, направлявшиеся к экипажам, были от нее, казалось, всего в нескольких ярдах. Она снова проглотила слюну. Если она останется в поезде, то сможет спокойно доехать до конечной станции, а потом благополучно вернуться назад. Если она сойдет, то предсказать дальнейшее невозможно — что, если вокзал Орандж-Локс закроется, как и пять предыдущих? В то же время, возражала она себе, ее приключение шло своим чередом именно так, как она на то рассчитывала. Словно чтобы подстегнуть ее к принятию решения, поезд дернулся вперед. Не размышляя, она спрыгнула и, чуть не упав, со вскриком приземлилась на платформу. Когда она оглянулась, поезд уже набирал ход. В дверях последнего вагона стоял кондуктор. Взгляд его был холоден, и он держал в руке фонарь, так, словно отгораживался им от вампиров.* * *
Поезд умчался, и его грохот перешел в низкий рокот разговоров, стук копыт, бренчание и хлопки, сопровождающие посадку пассажиров в ожидающие их экипажи. Заполненные экипажи отъезжали, и мисс Темпл, направляясь к оставшимся людям, поняла, что должна немедленно решить, что ей делать дальше. Ни Роджера, ни его попутчиков по купе она нигде не видела. На остававшихся — приблизительно поровну мужчин и женщин общим числом около двадцати — были тяжелые пальто, плащи или шубы. В один экипаж садились несколько мужчин, в два других — мужчины и женщины. Вздрогнув, она поняла, что кроме этих остается еще только один экипаж. В его направлении шли три женщины в плащах и масках. Распрямив плечи и спрятав голову поглубже в капюшон, мисс Темпл решительно направилась к ним. Она добралась до экипажа, прежде чем стайка женщин успела рассесться в нем, и когда третья женщина, войдя внутрь, повернулась, чтобы захлопнуть за собой дверь, то увидела мисс Темпл — вернее, темную фигуру в капюшоне, какую являла теперь собой мисс Темпл, — и, извинившись, подвинулась дальше на сиденье. Мисс Темпл в ответ только кивнула и в свою очередь забралась в экипаж и плотно закрыла за собой дверь. Выждав несколько мгновений после хлопка и давая тем самым время усесться последней пассажирке, кучер тронул лошадей, и экипаж пришел в движение. С накинутым на голову капюшоном мисс Темпл едва видела лица своих соседок и уж тем более не видела ничего за окном, хотя если бы и видела, то это мало что могло ей дать. Другие женщины поначалу помалкивали, и она решила, что это объясняется ее присутствием. На двух были маски с перьями и темные бархатные плащи, плащ женщины слева от нее был отделан мягкими черными перьями. Когда они устроились поудобнее, та, что сидела от нее справа, расстегнула плащ и принялась обмахиваться веером, словно ее бросило в жар от спешки. На ней было облегающее платье из какого-то сверкающего шелка, с узором как на змеиной коже. Веер женщины трепыхался в темноте, словно ночная птица в силках, и экипаж наполнялся запахом духов — сладкого жасмина. На женщине, сидевшей рядом с мисс Темпл, — на той, что вошла в экипаж перед ней, — было что-то вроде маленькой пиратской треуголки, залихватски приколотой булавкой к волосам. Одежда на ней была проще, но, видимо, довольно теплая — из черной шерсти. Мисс Темпл прониклась надеждой, что, может, она и не покажется здесь белой вороной, если не будет высовываться. Она не сомневалась, что ее сапожки — очаровательно зеленого цвета — если и попадутся кому на глаза, то не выдадут ее. Некоторое время они ехали молча, но мисс Темпл скоро поняла, что другие женщины разделяют ее возбуждение и душевный трепет, а возможно, и ее гнетущую тревогу. Через несколько минут они уже были не в силах сдерживаться и понемногу стали обмениваться пустяшными замечаниями — сначала о путешествии в поезде, потом о туалетах друг друга и, наконец, полунамеками — о месте их назначения. Поначалу они не обращались к мисс Темпл и вообще отпускали свои замечания, не адресуясь ни к кому конкретно, просто делясь какими-то общими соображениями и таким же образом отвечая на них. Впечатление создавалось такое, будто им вообще было запрещено говорить о предстоящем вечере или можно было подступать к этой теме только постепенно, но каждая из них давала понять, что она вовсе не прочь нарушить правило. И уж сама-то мисс Темпл слушала их с интересом — ей ведь вообще было нечего сказать. Она выслушала, как пиратка и женщина в шелковом платье поздравили друг дружку с замечательными нарядами, а потом, как они обе одобрительно высказались о маске третьей женщины. Затем они обратились к ней. Пока что она не произнесла ни слова — только раз или два согласно кивнула головой, но теперь она понимала, что они внимательно изучают ее, и потому заговорила. — Очень надеюсь, что надела подходящие для такого холодного вечера сапожки. Она шевельнула ногами в узком пространстве между сиденьями и чуть приподняла свой плащ, демонстрируя зеленые кожаные сапожки с замысловатой шнуровкой. Три другие наклонились, чтобы разглядеть их, а пиратка, сидевшая рядом с ней, согласилась: — Очень благоразумно с вашей стороны — не сомневаюсь, что будет холодно. — И платье у вас тоже зеленое… с цветами, — отметила женщина с воротником из перьев, переведя взгляд с сапожек на край платья, показавшийся над ними. Женщина в шелковом вечернем платье хохотнула. — Вы появитесь в наряде сельской девушки! — Остальные тоже рассмеялись, и она, воодушевленная, продолжила: — Одной из тех, что живет в городе, зачитывается романами и предпочитает духи благоуханию летних лугов, но прикидывается сельчанкой. Сельская простушка, предводительница пиратов, шелковая змейка и ночная хищная птица — неплохо мы замаскировались! Мисс Темпл подумала, что та немного переборщила. Ей вовсе не нравилось быть сельской девушкой, а кроме того, она была убеждена, что осуждают что-то (в данном случае чтение романов) обычно люди, которые этим самым и грешат, тратя большую часть жизни на чтение. В этот миг, переживая нанесенное ей оскорбление, она лишь могла утешиться этим соображением, хотя ей так хотелось протянуть руку (благо тянуться было недалеко) и ухватить эту «шелковую змейку» за красивое, похожее на раковину ушко. Но она выдавила из себя улыбку, понимая, что должна смирить свою гордость и принять к сведению более важный факт — пусть эта женщина и отнеслась к ней свысока, но зато подарила ей роль, которую она может играть. Она откашлялась и снова заговорила: — Я полагала, что среди такого множества дам, стремящихся перещеголять друг дружку в элегантности, такой костюм будет тем более заметен. Пиратка рядом с ней прыснула. Женщина в шелковом платье натянуто улыбнулась, а в голосе ее послышалась холодность. Она повнимательнее вгляделась в лицо мисс Темпл, скрытое в тени капюшона. — А какая у вас маска? Что-то я ее не вижу… — Ее невозможно увидеть. — Правда? Она тоже зеленая? Вряд ли под таким капюшоном может поместиться что-нибудь из ряда вон… — Вы правы, у меня самая простая маска. — Но мы ее не видим. — Не видите? — А нам бы хотелось. — Я и преследовала эту цель — сделать ее гораздо более таинственной за счет ее, как я уже и сказала, простоты. В ответ на это ее собеседница наклонилась вперед, лицом прямо к капюшону мисс Темпл, отчего мисс Темпл инстинктивно отпрянула назад, насколько позволяла спинка сиденья. Момент был неловкий, но мисс Темпл не была уверена, кто из них проявляет большую бестактность. Две другие хранили молчание, наблюдая; маски скрывали выражение их лиц. В любое мгновение эта женщина может приблизиться настолько, что увидит ее, или вообще стянет с нее капюшон — мисс Темпл должна была немедленно остановить ее. В это мгновение ей на помощь пришло неожиданное соображение: вряд ли эти женщины прожили свои жизни в домах, где жестокое наказание было делом обыденным. Мисс Темпл просто выставила вперед два пальца правой руки и ткнула ими в отверстия разукрашенной перьями маски — прямо в глаза настырной женщины. Та подскочила на своем сиденье, зашипев, как переполненный чайник, готовый закипеть. Она раз или два вздохнула с особенно громким присвистом, сдернула с лица маску и прижала ладони к глазам, поглаживая их в темноте. Мисс Темпл едва прикоснулась к ее глазам, да и то подушечками пальцев, а вовсе не ногтями, и знала, что никакого серьезного вреда ее попутчица не потерпела. Женщина подняла на нее свои красные слезящиеся глаза, рот ее злобно искривился, она была готова кинуться на обидчицу. Две другие женщины потрясенно наблюдали за происходящим. Опять все повисло на волоске, и мисс Темпл поняла, что должна закрепить свою победу. Она рассмеялась. А еще через мгновение вытащила надушенный платок и предложила его женщине, сказав при этом самым дружелюбным голосом: — Ах, моя дорогая, простите бога ради… — Словно утешала котенка. — Вы должны меня извинить за то, что я сохранила… в неприкосновенности свое инкогнито. Женщина медлила брать платок, и тогда мисс Темпл наклонилась вперед и с крайней осторожностью промокнула слезы в глазах женщины — терпеливо, не спеша, после чего сунула платок в ее руку и откинулась к спинке своего сиденья. Мгновение спустя женщина поднесла платок к глазам и снова протерла их, а потом, кинув быстрый, стыдливый взгляд на других, водрузила свою маску на место. Они погрузились в молчание.* * *
Цоканье копыт стало звонче, и мисс Темпл выглянула в окно. Они ехали по какой-то вымощенной камнем дороге, и, насколько она могла разглядеть, пейзаж был ничем не примечательным и ровным — то ли поле, то ли болото. Она не видела деревьев, хотя вряд ли смогла бы увидеть их в темноте, даже если бы они и были, но впечатление возникало такое, что никаких деревьев тут нет, что их давно срубили на дрова для давно забытого очага. Она посмотрела на своих попутчиц — все они вроде были заняты собственными мыслями. Она корила себя за то, что прервала разговор, но не находила способа возобновить его. И тем не менее, чувствуя, что должна предпринять попытку и исправить положение, она постаралась вложить в свой голос оптимистическую нотку: — Уверена, скоро мы доберемся. Остальные женщины кивнули, а пиратка даже улыбнулась, но никто не произнес ни слова. Мисс Темпл гнула свое: — Мы выехали на мощеную дорогу. Три женщины, точно как и мгновение назад, кивнули, а пиратка улыбнулась, но никто опять не произнес ни слова. Молчание длилось и длилось и наконец окончательно установилось в экипаже; по мере того как обстановка отчуждения сгущалась, каждая из них погружалась в свои мысли, прежнее настроение предвкушения теперь было вытеснено атмосферой мучительного беспокойства и тревоги. Мисс Темпл вдруг остро осознала тот факт, что понятия не имеет, куда едет, что делает, как собирается возвращаться и что найдет, вернувшись. Привычный ход ее мыслей дал сбой. Даже то, что недавно ее немного развеселило, — то, как она поставила на место кондуктора и настырную спутницу, теперь показалось ей совершенно лишенным смысла. У нее возник гнетущий вопрос: «А что я вообще хотела этим добиться?» — но тут она поняла, что женщина в плаще, отделанном перьями, говорит — медленно, спокойно, словно отвечая на вопрос, который услышала только она: — Я уже была здесь. Летом. В экипаже было светло… светло было до самого позднего вечера. Вокруг росли цветы. Но было холодно — здесь всегда холодные ветра, потому что близко к морю и потому что тут равнина. Так мне сказали… К вечеру мне стало холодно. Я помню, когда мы добрались до мощеной дороги, — помню, потому что экипаж пошел ровнее. Я была с двумя мужчинами… и я позволила им расстегнуть на мне платье. Мне сказали, чего следует ждать… и все же, когда их обещания стали сбываться… в такой отдаленной местности… у меня мурашки побежали по коже. — Она замолчала, подняла глаза, встретилась взглядом с остальными, потом закуталась в плащ и, застенчиво улыбаясь, повернулась к окну. — И вот я снова здесь… понимаете, впечатления были такие захватывающие. Никто не сказал ни слова. Стук копыт снова изменился — они въехали на неровную булыжную мостовую. Мисс Темпл, пребывавшая в немалом волнении, выглянула в окно и увидела, что они, миновав большие высокие чугунные ворота, въехали во двор. Экипаж замедлил ход — она увидела, что другие уже остановились и из них выходят пассажиры, поправляют на себе плащи, шляпы, нетерпеливо постукивают тростями о землю. Потом перед ней впервые мелькнул и сам дом — великолепное массивное сооружение из камня в три высоких этажа без каких-либо архитектурных излишеств, если не считать широких окон, из которых теперь лился гостеприимный золотистый свет. Все это производило впечатление простоты, которая, будучи использована в таких крупных масштабах, недвусмысленно свидетельствовала о назначении здания, как свидетельствует о своем назначении тюрьма, арсенал или языческий храм. Она сразу поняла, что этот великолепный дом принадлежит какому-нибудь знатному лорду. Их экипаж остановился, и севшая в него последней мисс Темпл сочла своим долгом выйти первой — она сама открыла дверь и спустилась на землю, ухватившись за руку кучера, вставшего рядом. Она оглянулась и в конце двора увидела вход в дом — двойные двери были распахнуты, по сторонам стояли слуги, и поток гостей исчезал внутри. Она была поражена великолепием, и сомнения снова нахлынули на нее, потому что наверняка, когда она войдет в дом, ей придется снять плащ и капюшон. Ее мозг искал решения этой проблемы, а глаза выискивали в толкущейся толпе фигуру Роджера. Наверное, он уже исчез в доме. Три ее попутчицы тоже вышли из экипажа и начали двигаться к двери. Пиратка помедлила мгновение, оглянулась — идет ли с ними мисс Темпл, которая, приняв еще одно неожиданное решение, в ответ лишь слегка поклонилась, словно прощаясь с ними. Пиратка недоуменно наклонила голову набок, но потом кивнула, развернулась и пустилась догонять остальных. Мисс Темпл осталась одна. Она оглядела двор — не найдется ли здесь какого-нибудь другого входа в дом? — хотя и понимала: чтобы узнать, чем тут занимается Роджер и почему ради этого он так бесповоротно отказался от помолвки, она должна заявиться к парадным дверям. Она поборола в себе порыв броситься к экипажу и спрятаться в нем. Вместо этого она решила: идти, так идти, — и заставила свои ноги шагать с уверенностью, которую ее готовое выскочить из груди сердце вовсе не разделяло. Подойдя поближе, она оказалась среди других экипажей, кучера которых по указанию слуги направлялись в другую сторону двора — они пересекали ей дорогу, перекрывали видимость, а два-три раза ей даже пришлось резко остановиться. Наконец, когда путь был свободен, она увидела, что последние из гостей — вполне вероятно, три ее попутчицы — исчезли в дверях. Мисс Темпл наклонила голову, чтобы ее лицо оставалось в тени капюшона, и поднялась по ступенькам, минуя двух слуг, стоящих по сторонам; она отметила про себя черный цвет их ливрей и высоких сапог — словно перед нею был эскадрон спешившихся кавалеристов. Поднималась она осторожно, подтягивая повыше, чтобы не споткнуться, платье и плащ. Она дошла до площадки светлого мрамора и остановилась там в одиночестве; перед нею были длинные зеркальные коридоры, освещенные газовыми светильниками и уходящие вперед и в обе стороны от нее. — Я полагаю, вы собирались идти со мной.* * *
Мисс Темпл оглянулась и увидела женщину в красном из купе Роджера. На ней больше не было плаща с меховым воротником, но в руке она все так же держала лакированный мундштук, а ее живые глаза неотрывно смотрели на мисс Темпл из-под черной маски. Мисс Темпл повернулась, но не произнесла ни слова. Женщина была поразительно красива — высокая, с прямой осанкой. Волосы ее кудрями ниспадали на обнаженные бледные плечи. Мисс Темпл вздохнула, чуть не лишилась чувств от сладкого запаха жасмина и увидела, что женщина улыбается. Именно так, показалось ей, она сама недавно улыбалась женщине в синем шелковом платье. Не произнеся больше ни слова, женщина повернулась и пошла по одному из зеркальных коридоров. Мисс Темпл молча последовала за ней.* * *
Здесь было тихо. У себя за спиной она слышала отдаленный гомон — какое-то движение, голоса, разговоры, — но он заглушался звонким стуком шагов женщины по мраморному полу. Они прошли метров сорок — приблизительно половину длины коридора, когда ее проводница остановилась и повернулась, указывая вытянутой рукой на открытую дверь слева от мисс Темпл. Никого, кроме них, здесь не было. Не представляя себе, что бы иное она могла сделать в этой ситуации, мисс Темпл вошла в комнату. За ней последовала женщина в красном, плотно закрывшая за собой тяжелую дверь. Здесь стояла полная тишина. Пол в комнате был устлан ворсистыми красными и черными коврами, заглушившими звук их шагов. Вдоль стен стояли закрытые шкафы, а между ними — вешалки с крючками для одежды и зеркало в полный рост. У одной из стен стоял длинный тяжелый деревянный стол. Комната была похожа на театральный гардероб или на раздевалку перед гимнастическим залом. Она подумала, что в доме такого размера по прихоти владельца может быть устроено что угодно. На дальней от них стене была другая дверь, которую с первого взгляда можно было принять за еще один шкаф. Может быть, она и вела в гимнастический зал. Пока она оглядывала комнату, женщина за ее спиной молчала, и потому мисс Темпл повернулась к ней, не забыв при этом наклонить голову, чтобы не было видно лица. Женщина в красном вовсе и не смотрела на мисс Темпл — она выбила окурок из мундштука, бросила на ковер и загасила каблуком. Затем вставила новую сигарету, подошла к газовому светильнику, прикурила от огонька, затянулась и серьезно оглядела мисс Темпл, как бы изучая ее. — Сапожки можете оставить, — сказала женщина. — Что-что? — Сапожки оставьте, а остальное повесьте в какой-нибудь шкафчик. Она движением руки с мундштуком показала в сторону высоких шкафов. Мисс Темпл подошла к одному из них, открыла его — внутри на крючках висели всевозможные предметы одежды. На крючке прямо перед ней — словно ответом на ее страхи — была белая маска, густо обшитая перышками, то ли гусиными, то ли лебедиными. Стоя спиной к женщине в красном, мисс Темпл сбросила с головы капюшон и надела белую маску, плотно подвязав ее на затылке под своими локонами. После этого она скинула с себя плащ и — кинув взгляд на женщину, которая, казалось, улыбалась, глядя на ее действия с ироническим одобрением, — повесила его на крючок. С другого крючка она сняла что-то похожее на платье — оно было белое и шелковое — и принялась рассматривать, держа перед собой на вытянутых руках. Оказалось, что это вовсе и не платье. Это был пеньюар, очень короткий, очень прозрачный пеньюар без пуговиц и без пояса. — Вас прислали с Ваксинг-стрит? — спросила женщина безразличным тоном. Мисс Темпл повернулась к ней и, быстро приняв решение, ответила твердым голосом: — Нет. — Ах вот как? Женщина затянулась. Мисс Темпл понятия не имела, правильно она ответила или нет (да и были ли в этой ситуации правильные и неправильные ответы), но сочла, что лучше ответить правду, чем попасть пальцем в небо. Женщина выдохнула к потолку тонкую струйку дыма. — Тогда, значит, вы из отеля? Мисс Темпл ничего не ответила, только неторопливо кивнула. Мысли ее метались — какой еще отель? Отелей были сотни. Ее отель? Они что — знали, кто она? Может быть, администрация ее отеля посылает молодых женщин на роскошные вечеринки? Занимаются ли в отелях такими вещами вообще? Судя по всему, занимаются — это вытекало из постановки самого вопроса, — и тем не менее мисс Темпл понятия не имела, что это значит для нее в ее положении. Что ей следует сказать, какого поведения от нее ждут? Она снова посмотрела на совершенно откровенный пеньюар и повернулась к женщине. — Вы говорили — отель… Та оборвала ее на полуслове, бросила сигарету на ковер и произнесла внезапно раздраженным голосом: — Все готово — уже поздно. Вы опоздали. Меня никто не назначал вам в няньки. Переодевайтесь, и побыстрее, а когда будете иметь приличный вид, можете меня найти. — Она подошла к мисс Темпл, взяла ее за плечо — пальцы у нее оказались на удивление жесткими, — развернула так, что мисс Темпл оказалась лицом в пол-оборота к шкафчику. — Не мешкайте. Я вам, так и быть, помогу. Мисс Темпл вскрикнула. Что-то острое коснулось ее спины, раздался звук рвущейся материи, и мисс Темпл, почувствовав, как ослабла на ней одежда, поняла, что женщина просто разрезала шнуровку ее платья. Она резко развернулась, прижав руки к груди, потому что платье больше не держалось у нее на спине и съезжало с плеч. Женщина засовывала что-то маленькое и блестящее в свою сумочку, направляясь одновременно к маленькой внутренней двери и вставляя новую сигарету в мундштук. — Можете пройти здесь, — сказала женщина в красном и, не удостоив более мисс Темпл ни одного взгляда, нетерпеливо распахнула дверь, остановилась на секунду у газового светильника, чтобы прикурить сигарету, и исчезла из вида, с силой захлопнув за собой дверь.* * *
Мисс Темпл замерла в растерянности. Платье ее было погублено или по меньшей мере прекратило выполнять свое назначение до того, как у него появится новая шнуровка и горничная зашнурует ее. Мисс Темпл стащила с себя платье через голову и принялась обследовать — обрезки зеленого шнурка прямо из-под ее пальцев падали на пол. Она посмотрела на дверь, ведущую в коридор. Уйти отсюда в таком виде она вряд ли бы смогла. В то же время ей до слез не хотелось надевать пеньюар, хотя она тут же с облегчением вспомнила, что у нее остался плащ, которым можно было прикрыться. Настроение у мисс Темпл чуточку улучшилось, и, когда через несколько секунд дыхание ее успокоилось, она уже не думала о бегстве. Она принялась размышлять об этой женщине, о вечеринке и, конечно, о Роджере, так и не выходившем из ее головы. Если она может в любую минуту вернуться и надеть свой плащ, наверно, не будет никакого вреда, если она продолжит свои расследования. Кроме всего прочего, ее заинтриговало упоминание об отеле, и теперь она была исполнена решимости выяснить, происходят ли подобные вещи в «Бонифации». Узнать это можно было, только продолжая поиски. Она снова заглянула в шкаф. Может, кроме пеньюара там найдется что-нибудь еще?* * *
Кое-что там нашлось, хотя мисс Темпл питала большие сомнения в том, что будет чувствовать себя удобнее, надев это кое-что. Несколько предметов даже не подходили под название нижнего белья и, вероятно, предназначались для более теплого климата — Испании? Венеции? Танжера? — светлый шелковый корсаж, несколько прозрачных нижних юбок и пара очень миленьких шелковых трусиков со швом, распоротым между ног. Там нашелся и еще один пеньюар, похожий на первый, только подлиннее и без рукавов. Он был белый, с зеленым кантом по краю. Эта окантовка, видимо, и объясняла, почему ей посоветовали оставить сапожки. Она посмотрела на собственное нижнее белье — сорочка, нижняя юбка, трико из хлопка и корсет. Не говоря о корсете, особой разницы между вещами в шкафу и на ней не было, разве что вещи в шкафу были шелковые. Мисс Темпл решила переодеться. Задача состояла в том, чтобы выбраться из корсета, а потом затянуться в него без посторонней помощи. Она в спешке принялась развязывать корсет за спиной, потому что теперь опасалась слишком задержаться, не хотела, чтобы кто-нибудь пришел за ней, пока она полуодета. Расшнуровав узлы и вздохнув несколько раз глубже обычного, она стащила корсет вместе с сорочкой через голову, потом натянула на себя шелковый корсаж с тонкими завязками и поправила его на груди. Что и говорить — ощущение было великолепное. Она спустила с себя на пол нижнюю юбку и трико и, балансируя сначала на одной, а потом на другой ноге, переступила через них, взяла маленькие трусики, испытывая какой-то странный прилив восторга и страха оттого, что стоит в большой комнате в одном только корсаже, едва доходившем ей до пояса, и зеленых сапожках по щиколотку. Но еще более странное чувство она испытала, надев трусики: в них — с открытым швом — она показалась себе еще более голой. Она провела пальцами между ног, потрогала шовчик, потом поднесла пальцы к лицу и по привычке понюхала их. Взяв шелковую нижнюю юбку, она раскрыла ее, шагнула внутрь сначала одной, потом другой ногой, подтянула на талию и завязала, а потом снова взяла свой корсет. Прежде чем его надеть, мисс Темпл встала перед большим зеркалом. Оттуда на нее смотрела какая-то незнакомая ей женщина. Отчасти дело было в маске: смотреть на себя в маске было очень забавно — все равно что провести пальцами по кудряшкам сквозь отверстие в трусиках. Она почувствовала зуд желания, родившийся где-то в глубинах ее естества; он пополз вниз и остановился точно у нее между ног — неутихающий ненасытный голод. Она облизнула губы и увидела, что женщина в маске с белыми перьями сделала то же самое, только эта женщина (с обнаженными белыми руками, сильными ногами, открытой шеей и розоватыми сосочками, видными сквозь ткань корсажа) облизнула губы как-то по-другому, на взгляд мисс Темпл, в этом жесте незнакомки было что-то необычное, но, увидев этот образ однажды, она, так сказать, вобрала его в себя и снова облизнула губы, словно в ней и в самом деле произошли какие-то изменения. Глаза ее сверкали.* * *
Она бросила корсет в шкафчик и надела пеньюары — сначала тот, что покороче и с рукавами, а поверх него тот, что побольше, свободный — почти как мантия, с зеленым рубчиком, на котором все же было несколько крючков, что позволяло запахнуться. Она снова посмотрела на себя в зеркало и с радостью отметила, что два пеньюара позволяли ей оставаться в рамках приличий. Ее руки и ноги тем не менее оставались почти открытыми под полупрозрачной материей, однако остальная часть ее тела хотя и угадывалась, но в подробностях оставалась невидимой. В качестве последней меры предосторожности мисс Темпл выудила из кармана своего плаща деньги и остро оточенный карандаш. Потом присела на одно колено, засунула деньги за голенище одного сапожка, а за голенище другого — карандаш. Она встала, сделала несколько шагов, проверяя, насколько ей удобно, закрыла шкаф и направилась к внутренней двери. Она оказалась в узком коридоре, по которому сделала несколько шагов в направлении пятна света и дошла до поворота. Вступила в полосу ослепительного сияния и, поднеся к глазам ладонь, посмотрела вокруг. Она увидела нечто вроде углубленной сцены, вокруг которой с трех сторон амфитеатром круто уходили вверх ряды кресел. На подмостках — на том, что она приняла за сцену, — располагался большой стол, который в настоящий момент занимал горизонтальное положение, но, судя по громоздкому устройству (оснащенному стальной пластиной с зубцами) внизу во всю длину стола, мог принимать любой наклон для лучшего обозрения из зала. За столом на стене — с той стороны, где не было кресел, висела обычная, хотя и необыкновенно большая грифельная доска. Театр этот был, видимо, анатомический. По обеим сторонам стола она увидела отверстия, в которые были пропущены кожаные ремни, призванные фиксировать конечности пациента. На полу — отделанное металлом дренажное отверстие. Она почувствовала запах уксуса и щелока, а кроме них еще какой-то запах, щекотавший ей горло, и подняла взгляд на доску. Та предназначалась для класса, обучения, но ни один простой ученый не мог позволить себе такой дом. Может, этот лорд был их пациентом — но какой пациент стал бы терпеть присутствие посторонних в ходе лечения? Или патроном какого-то медицинского светила… или сам был практикующим дилетантом… или любопытствующим зрителем? По спине ее пробежал холодок. Она сглотнула и тут обратила внимание, что на доске что-то написано — она не увидела написанногосразу из-за слепящего света. Окружающий текст был стерт — даже половина самого этого слова была стерта, — но догадаться, что это было за слово, не составляло труда — угловатыми печатными буквами мелом на доске было написано «ОРАНЖ». Мисс Темпл вздрогнула, может, она даже пискнула от удивления, услышав чей-то кашель из тени на дальней от нее стороне сцены. Она увидела, что там есть пандус, поднимающийся на сцену, — поначалу она не заметила его за столом. Из тени вышел человек в черном фраке с дымящейся сигарой. У него была изящная маленькая бородка и знакомый ей румянец на щеках. Перед ней был один из двух пассажиров, что она видела в поезде, — тот, который сидел напротив Роджера. Он смерил ее откровенным взглядом и снова откашлялся. — Да? — сказала она. — Меня послали за вами. — Понимаю. — Да. — Он выпустил струйку дыма изо рта, но остался неподвижным. — Поверьте, мне очень жаль, если я кого-то заставила ждать. — Я не очень расстраивался по этому поводу. Хочу тут осмотреться. — Он снова взглянул на нее откровенным взглядом, вышел на сцену и поднял руку с сигарой, загораживаясь от света. Он осмотрел зрительские кресла, стол, потом его взгляд вернулся к ней. — Ничего себе местечко. Мисс Темпл без всякого труда напустила на себя покровительственный тон: — А вы что, в первый раз здесь? Прежде чем ответить, он несколько секунд внимательно разглядывал ее, потом решил не отвечать и засунул сигару в рот. Свободной рукой вытащил часы из кармана жилетки и посмотрел на циферблат, потом вернул часы на место, затянулся, вытащил изо рта сигару, выпустил дым. Мисс Темпл снова заговорила, стараясь делать это как можно небрежнее: — Мне этот дом всегда казался весьма изысканным, но… своеобразно изысканным, конечно. Он улыбнулся. — Так оно и есть. Они посмотрели друг на друга. Ей очень хотелось спросить у него о Роджере, но она понимала, что время для этого неподходящее. Если Роджер был, как она подозревала, лицом малозначительным, то назови она его по имени — в особенности будучи гостьей в ее странном положении (при том, что она полностью не понимала, в чем же оно состоит — это ее положение) — и это может вызвать подозрения. Она дождется, когда они с Роджером (оба оставаясь в масках) окажутся в одной комнате, постарается завязать с кем-нибудь разговор и укажет на него. Но и пребывая с кем-нибудь с глазу на глаз, она тоже получала некоторую возможность и, несмотря на одолевавшее ее сильное беспокойство и неуверенность, попыталась вытащить из собеседника что-нибудь еще, для чего перевела взгляд на доску — уставилась на недописанное слово, а потом снова посмотрела на него, словно давая понять, что тут кто-то не закончил свою работу. Человек увидел слово. На его лице промелькнула гримаса, он подошел к доске и стер слово рукавом своего черного фрака, после чего принялся неловко стряхивать мел с материи. Потом он сунул сигару в рот и предложил ей руку: — Они ждут. Она, пройдя мимо стола, взяла его под руку и чуть наклонила голову. Рука у него была сильной, и он прижал ее к боку, так, что мисс Темпл стало немного неловко. Они пошли по пандусу вниз, в темноту, и тут он опять заговорил, кивнув назад, в сторону сцены: — Не знаю, зачем они отправили вас по тому коридору? Может быть, это кратчайший путь? Но я не ожидал, что мы встретимся в столь необычном месте. — Необычном? — отозвалась мисс Темпл. — А чего вы ждали? Мужчина в ответ только усмехнулся и еще сильнее сжал ее руку. Пандус сделал поворот — такой же, как и тот, по которому она пришла, — и они оказались перед закрытой дверью. Мужчина распахнул ее и подтолкнул мисс Темпл внутрь. И только когда она, споткнувшись, сделала несколько шагов в комнату, он отпустил ее руку. Она оглянулась — теперь они были не одни.* * *
Эта комната была не похожа на ту, где она переодевалась, и поскольку находилась в другом крыле здания, на противоположной стороне театра, то и предназначена была, видимо, для противоположных целей. Напоминала она кухню — облицованный плиткой пол и белые керамические стены. Здесь стояло несколько тяжелых столов, также оснащенных ремнями. Ремни и ошейники были закреплены и на стенах. На одном из столов были разбросаны белые подушки, смотревшиеся тут совершенно неуместно, а на них сидели три женщины — все в масках с белыми перьями и в пеньюарах, все они болтали ногами, а поскольку пеньюары прикрывали их лишь чуть ниже колен, то икры у них были обнажены. Обуви на них тоже не было. Женщины в красном мисс Темпл здесь не увидела. Женщины молчали — может, они замолкли с ее появлением, — и никто не произнес ни слова, когда ее сопровождающий, оставив ее, подошел к одному из других столов, где стоял его попутчик — тот самый, что ехал с ним в купе, — попивая из своей фляжки. Ее проводник взял у своего спутника фляжку, сделал из нее большой глоток и, вернув ее хозяину, отер рот. Он еще раз затянулся сигарой, а потом стряхнул с нее на пол пепел, постучав ею о край стола. Оба мужчины присели на столы и с явным удовольствием принялись разглядывать своих подопечных. Обстановка с каждым мгновением становилась все более натянутой. Мисс Темпл и шага не сделала к столу, на котором сидели женщины, — да там и места для нее не было, к тому же никто из них не потрудился потесниться. Она улыбнулась и, подавляя в себе чувство неловкости, попыталась завязать разговор. — Мы только что видели театр. Должна сказать, он производит впечатление. Не знаю, сколько зрителей он может вместить, но наверняка там поместится немало — может, целая сотня. Такое большое количество посетителей в столь уединенном местечке — это, на мой взгляд, серьезное испытание для актеров. Я до глубины души тронута, что нам выпала честь принять участие в постановке, которая, судя по выбору сцены этого столь очаровательного особняка, не может быть ни скучной, ни вульгарной, ни тривиальной, хотя я ничего не знаю о нашем режиссере. Вы со мной согласны? Ответа не последовало, и тогда она продолжила, так, как ей подсказывал опыт светского общения. Она вполне владела собой и потому говорила уверенно, будто бывала здесь не раз и прежде. — И конечно же, я рада любому предлогу надеть столько шелков… Она замолчала, когда мужчина с фляжкой встал и направился к дальней двери. На ходу он сделал еще один глоток и засунул фляжку в карман фрака, потом распахнул дверь, вышел и закрыл ее за собой. Мисс Темпл посмотрела на оставшегося мужчину — его лицо за это время стало еще краснее, если только это было возможно. Может быть, у него какой-нибудь сердечный приступ, подумала она, но он довольно безучастно улыбнулся, продолжая курить сигару. Дверь снова открылась, и мужчина с фляжкой просунул внутрь голову, кивнул мужчине с сигарой и снова исчез. Мужчина с сигарой встал, еще раз улыбнулся всем им и направился к открытой двери — все женщины проводили его взглядом. — В любое время, когда будете готовы, — сказал он, вышел и закрыл за собой дверь. Мгновение спустя мисс Темпл услышала резкий щелчок щеколды. У них остался единственный путь — назад в театр. — Вы не сняли свою обувь, — сказала одна из женщин — та, что справа. — Не сняла, — сказала мисс Темпл. Она вовсе не об этом хотела поговорить. — Кто-нибудь из вас уже был в театре? — Они отрицательно покачали головами, но ничего не сказали. Мисс Темпл показала на ремни и на ошейники. — Вы это видели? — Они закивали — да, видели. Ее раздражение не знало границ. — Он запер дверь. — Все будет в порядке, — сказала женщина, говорившая прежде. Мисс Темпл внезапно навострила ушки — кажется, она уже слышала этот голос. — Это всего лишь обычная комната, — сказала женщина, сидевшая в центре, пнув один из ремней, висевших рядом с ее ногой. — Теперь она используется совсем для других забав. Остальные с отсутствующим видом согласно кивнули, словно сказанное не требовало никаких комментариев. — И для чего же она используется теперь? Женщина хихикнула. Мисс Темпл и этот смешок уже слышала. В экипаже. Это была та самая женщина, которая позволила мужчинам расстегнуть на ней платье. Мисс Темпл посмотрела на двух других — те сидели в пеньюарах, и при другом освещении трудно было сказать — та ли это пиратка и шелковая змейка, которой она ткнула пальцами в глаза? Она понятия не имела. Она видела, что и они улыбаются, глядя на нее, словно она и в самом деле спросила: встречались ли они прежде? Уж не пьяны ли они? Мисс Темпл сделала шаг вперед, ухватила женщину за подбородок и приподняла ее голову — странным образом та никак не воспрепятствовала этому, покорно подчинилась, — потом наклонилась сама, чтобы ее нос оказался вровень со ртом женщины, и потянула носом воздух. Она прекрасно знала, как пахнет алкоголь — в особенности ром, — и знала о его пагубном воздействии. Мисс Темпл почувствовала запах духов — сандалового дерева? — но был и еще какой-то запах, который она не смогла опознать. Это был не алкоголь, она вообще прежде не сталкивалась с таким запахом, а кроме того, запах шел не от дыхания, а откуда-то выше. Он был каким-то странным — механический, промышленный, что ли, но не кордит, не резина, не машинное масло, не эфир, даже не обожженные волосы, хотя все эти неприятные запахи имели с ним что-то общее. Она никак не могла определить его источник. Откуда он исходил? Откуда-то из-за маски? Мисс Темпл отпустила подбородок женщины и отошла назад. И это словно послужило сигналом для всех троих — они одновременно спрыгнули со стола. — И куда вы собрались? — спросила мисс Темпл. — Туда, — сказала та, что сидела посередине. — Но что они вам сказали? Что будет? — Ничего не будет, — сказала та, что справа, — кроме того, что мы сами захотим. — Они нас ждут, — сказала женщина слева. До этого она не произнесла ни слова. Мисс Темпл сразу поняла: это та самая, что приехала в синем шелковом платье. Они прошли мимо нее к двери, но ей столько еще всего хотелось спросить у них, а им наверняка было что ей рассказать! Они были приглашенными гостями? Известно ли им что-нибудь про девушек из отелей? Мисс Темпл затараторила, оставив на минуту свою снисходительность, закричала им: — Постойте! Постойте! Где вы раздевались? Где дама в красном? Все три разразились приглушенным смехом. Та, что шла впереди, открыла дверь, а та, что была сзади, просто отмахнулась от мисс Темпл. Они вышли, и последняя из них закрыла дверь. Комната погрузилась в тишину.* * *
Мисс Темпл оглядела холодную негостеприимную комнату — ее прежняя уверенность и отвага улетучились. Совершенно очевидно, что если бы ей доставало смелости, то для продолжения расследования она должна была по темному пандусу вернуться в театр. Иначе зачем она вообще затеяла все это — переодевалась, ехала бог знает в какую даль? Но в то же время она вовсе не была дурочкой и прекрасно понимала, что эта комната и анатомический театр, само это собрание людей (которые с полным основанием можно было назвать подозрительными) сулили серьезную опасность, и не только для ее чести, но и для жизни. Дверь была заперта, а мужчины за этой запертой дверью были просто отвратительны. Здесь не было ни шкафов, ни укромных уголков, в которых можно было спрятаться. Про себя она отметила, что другие женщины — которые, вероятно, знали больше — вели себя довольно спокойно. Но они вполне могли оказаться просто шлюхами. Она глубоко вздохнула и упрекнула себя за столь резкое суждение — в конце концов, эти женщины были весьма изысканно одеты. Возможно, они были не очень разборчивы, даже беспринципны, не исключено, что здесь они оказались стараниями администрации какого-то отеля, — кто может угадать хитросплетения чужой жизни? Главный вопрос состоял в следующем: не выйдет ли ситуация независимо от ее, мисс Темпл, воли из-под ее контроля? В жизненном опыте мисс Темпл были большие пробелы (в чем она с готовностью признавалась самой себе), которые она обычно заполняла правдоподобными гипотезами и догадками. Однако по поводу многих сторон жизни у нее, как ей казалось, были вполне адекватные представления. Относительно других она предпочитала тешить себя тем, что окружающая их тайна сама по себе не так уж страшна и даже может доставить удовольствие именно в силу окутывающего ее тумана. Но что касается этого странного анатомического театра, тут она была исполнена решимости выяснить все до конца. Она, скажем, могла бы послушать у двери. Она осторожно повернула ручку и приоткрыла — может, всего на пару сантиметров — дверь. Сквозь щель ничего не было слышно. Она открыла ее еще шире — чтобы можно было просунуть голову. Свет казался таким же ярким, как и прежде. Остальные женщины только-только исчезли из виду — она с волнением подумала, что вряд ли прошло больше минуты. Неужели всех их так быстро успели куда-то увести? Не стали ли они свидетелями какого-нибудь кошмарного зрелища? Она прислушалась, но ничего не услышала. Но когда мисс Темпл заглянула за угол, в глаза ей ударил совершенно ослепительный свет. Она крадучись сделала несколько шагов, но по-прежнему ничего не услышала. Она присела на корточки, потом опустилась на четвереньки, неудобно выворачивая шею и глядя на пандус, но так ничего не увидела и не услышала. Она остановилась как раз вовремя — еще один шаг, и она окажется на виду амфитеатра; ее уже и так можно было целиком видеть со сцены, если только там кто-то был и мог увидеть ее. На сцене никого не было. Совершенно никого. Мисс Темпл испытывала крайнее раздражение, которому, правда, сопутствовало немалое любопытство: что же на самом деле случилось с тремя женщинами? Может, они просто пошли в другую сторону? Она решила последовать за ними, но, проходя по сцене, случайно взглянула на доску — теперь свет не слепил ей глаза. Теми же крупными печатными буквами кто-то написал «И БУДУТ ПОГЛОЩЕНЫ». Мисс Темпл вздрогнула, словно кто-то дунул ей в ухо. Раньше этих слов тут определенно не было. Она снова повернулась к креслам амфитеатра — не прячется ли там кто-нибудь? Никого там не было. Без задержки она направилась к первому пандусу и вниз по нему, завернула за угол к двери в комнату. Дверь была закрыта. Мисс Темпл приложила ухо к дверной панели и прислушалась. Ни звука. Но это ничего не означало — двери были довольно толстые. Она устала идти крадучись, тем более что в этом не было необходимости, и теперь с мучительной осторожностью повернула ручку и приоткрыла дверь настолько, чтобы сквозь щелочку заглянуть внутрь. Но увидела она только часть стены на дальней стороне комнаты. Она открыла дверь пошире, прислушалась, ничего не услышала, открыла ее еще шире. По-прежнему ничего. Раздражение овладевало ею все сильнее, она полностью распахнула дверь и замерла, потрясенная. По полу были разбросаны лоскутки ее плаща с капюшоном, ее платья, корсета и нижнего белья — все искромсано почти до неузнаваемости. Даже ее блокнот был уничтожен — странички выдраны и валялись на ковре, как опавшие листья, корешок разодран, кожаная обложка исколота и изрезана. Мисс Темпл почувствовала, что ее затрясло от страха. Ее явно обнаружили. Ей угрожала опасность. Она должна бежать. Проследить за Роджером она сможет в другой раз, а лучше будет нанять профессиональных сыщиков, которые знают свое дело. Ее действия были просто смешны. Они вполне могли погубить ее. Она подошла к шкафам, стоящим вдоль стены. Ее собственная одежда была уничтожена, но, может быть, у других осталось что-нибудь, чем она может воспользоваться. Все шкафы были заперты. Она дергала дверцы изо всех сил, но тщетно. Посмотрела вокруг — не найдется ли какого-нибудь рычага, чтобы взломать замок, но комната была пуста. Мисс Темпл испустила гортанный звук, исполненный разочарования, и неожиданно для себя самой жалобный стон, услышав который, потрясенная, поняла, в каком отчаянном положении оказалась. Что, если ее обнаружат и узнают ее имя? Как ей обособиться от этих других, подобным же образом облаченных женщин? Как ей предстать перед Роджером? Она затаила дыхание. Роджер! Именно это и должно восстановить ее решительность. Меньше всего хотелось ей попасться ему на глаза — одна только мысль об этом вызывала у нее бешенство. Он вызывал у нее бешенство. Она прониклась презрением к Роджеру Баскомбу и сказала себе, что непременно выберется из этого трудного положения, а уже потом посвятит свой досуг полному его, Роджера, уничтожению. Но даже представляя себе, как, злорадно и торжествующе улыбаясь, расправляется с ним, мисс Темпл почувствовала сожаление, сочувствие к нему: глупец, во что он ввязался, в какое непотребство, в какой опасный скандал, грозящий погубить его карьеру, на что он напрашивается в своем блаженном неведении? Может быть, он сам не понимал, что делает? Если бы ей удалось поговорить с ним, может быть, ей удалось бы спасти его? Может быть, по крайней мере, ей удалось бы понять, что у него на уме? Мисс Темпл подошла к двери в коридор и открыла ее. Коридор казался пустым, но она как можно дальше высунула голову и прислушалась. Если она пойдет в одну сторону, то, видимо, окажется в той части здания, где больше всего гостей и слуг, всех. Но таким образом она сможет добраться до экипажей, если только в ее нынешнем костюме ей удастся выйти из дома незамеченной, если ее не обнаружат, не высмеют или не сделают с ней еще чего хуже. Если она пойдет в другую сторону, то окажется в самой глубине дома, в сердце опасности, но в то же время и в самой сути происходящего. Может быть, там ей удастся найти себе какую-нибудь одежду. Она может найти и какой-нибудь другой путь к экипажам. Она даже сможет узнать что-нибудь о Роджере, о женщине в красном, о лорде, проживающем в этом доме. С другой стороны, она может найти там собственную гибель. Решая для себя дилемму: «спасаться» или «отважно идти вперед», мисс Темпл понимала, что, направившись в глубины дома — хотя такой выбор и был более опасным в целом, — она откладывала неминуемое разоблачение на более позднее время. Если она пойдет к выходу, то как минимум столкнется там со слугами. Если она пойдет в другую сторону, то может произойти что угодно, включая и спасение. Она еще раз посмотрела в направлении парадного входа, не увидела там никого и пустилась в противоположную сторону, двигаясь быстро и поближе к стене. Она увидела три расположенные подряд двери по одной стороне и еще одну по другую сторону зеркального коридора. Все они были заперты. Она пошла дальше. Сапожки ее, казалось, невероятно громко стучат по плиточному полу. Она посмотрела вперед по коридору — до поворота оставалось еще только две двери, одна из них на другой стороне коридора, — бросила взгляд назад и, никого не увидев, перебежала туда. Ручка не подалась. Она обернулась еще раз — по-прежнему никого — и перебежала обратно в направлении последней двери. За ней коридор заканчивался громадным зеркалом, которое было вделано в раму и производило впечатление огромного окна, выходившего куда-то наружу, вот только вид из него открывался несуразный, словно извещая: то, что она видит, гораздо важнее. На мисс Темпл это подействовало отрезвляюще, потому что она увидела свое отражение — крадущаяся бледная фигурка, чуть не прозрачная. То удовольствие, что она почувствовала ранее, увидев себя в этой маске, все еще не прошло, но теперь к нему добавилось отчетливое ощущение опасности, которая, казалось, шла с удовольствием рука об руку.* * *
У последней двери удача ей улыбнулась. Приблизившись, она Услышала приглушенные голоса. Она взялась за ручку. Дверь была заперта. Ничего другого ей не оставалось. Мисс Темпл расправила плечи и, набрав в легкие побольше воздуха, постучала. Голос замолк. Она прислушалась — ни звука: ни шагов к двери, ни отодвигаемой щеколды. Она постучала еще раз, теперь громче, так что даже стало больно пальцам. Она сделала шаг назад, тряся рукой, — что будет дальше? За дверью раздались быстрые шаги, послышался звук отодвигаемой щеколды, потом дверь приоткрылась — немного, на щелку. На нее подозрительно уставился зеленый глаз. — В чем дело? — спросил мужской голос, в котором слышалось нескрываемое раздражение. — Здравствуйте, — с улыбкой сказала мисс Темпл. — Какого черта вам надо? — Я бы хотела войти. — Кто вы такая, черт возьми? — Изобела. Мысли мисс Темпл метались, она инстинктивно, от одних нервов, назвала имя этой святой, но что, если это выдаст ее, если тут есть какая-нибудь другая Изобела, которая находится где-то в другом месте, или если она ничуть не похожа на эту самую Изобелу, может, та — потная, толстая и курносая? Она посмотрела на глаз в щели — дверь не открылась шире, — отчаянно пытаясь понять реакцию человека. Глаз только мигнул, потом осмотрел ее с ног до головы и подозрительно прищурился. — Ну и что? — Меня сюда направили. — Кто? — А как вы думаете? — С какой целью? Хотя мисс Темпл не хотела завершать разговор, пока он продолжался, она всеми своими клеточками чувствовала, что стоит на виду в коридоре. Она наклонилась вперед и прошептала: — Переодеться. — Глаз не шелохнулся. Она оглянулась, потом снова посмотрела на мужчину и прошептала: — Я же не могу сделать это на виду… Мужчина сделал шаг в сторону и открыл дверь, позволяя ей войти. Она немедленно воспользовалась этим и проскользнула в комнату, чтобы он не остановил ее, но он не стал ей препятствовать — только закрыл дверь и отошел в сторону. Он являл собой странное зрелище — слуга, подумала она, хотя на нем не было черной ливреи. Но она отметила его туфли — когда-то превосходные, теперь они были побиты и заляпаны грязью. На нем был белый рабочий халат поверх на вид самых простых заношенных брюк и коричневой рубахи. Волосы у него были сальные, зачесанные назад за уши, кожа бледная, глаза внимательные, бегающие, а руки грязные, словно в угольной пыли. Может, он был кем-то вроде печатника? Она ему улыбнулась и сказала «спасибо». В ответ на это он принялся теребить потрепанную кромку передника и внимательно изучать ее взглядом. Дышал он как выкинутая на берег рыба. Комната была уставлена деревянными ящиками, которые изнутри были обиты мягким фетром. Ящики были открыты, и крышки беспорядочно стояли у стен, но содержимое оставалось невидимым. Могло даже показаться, что они все пусты. Мисс Темпл взяла на себя смелость заглянуть в один из них, но мужчина резко крикнул: «Ну-ка прекратите это!» — он был так взбешен, что капельки слюны брызнули из его рта. Она повернулась — он показывал на ящики, потом мысли его приняли другое направление, и он направил свой палец на нее — на ее маску, одеяние. — Что вы здесь делаете? Все должны быть в других комнатах! Почему он послал вас сюда? У меня работа. Я не могу… я не собираюсь быть мишенью для его насмешек! Я и так от него достаточно натерпелся! Как и от его лизоблюда Лоренца! Крунер, сделайте то! Крунер, сделайте это! Я исполнял все его приказания! Я несу не меньшую ответственность за… за проекты… ну, случилась одна достойная сожаления оплошность… я согласен… подчинился и тем не менее… — Он беспомощно повел рукой и, брызгая слюной на мисс Темпл, закончил: — Эта просто мука, поверьте мне на слово! Она дождалась, когда он кончит говорить. На другой стороне комнаты была другая дверь. Она серьезно кивнула головой, почтительно присела и прошептала: — Я больше не буду вам докучать. Если он меня спросит, я непременно скажу, что вы старательно делаете свое дело. Она снова кивнула и направилась к двери, надеясь, что та окажется незапертой. Открыла дверь и шагнула в узкий коридор. Закрыв дверь, с облегчением прислонилась к стене.* * *
Она понимала, что время для отдыха сейчас неподходящее, и заставила себя идти дальше. Коридор пуст. Наверное, это было удобно для слуг — им можно было быстро и никого не беспокоя перемещаться между важными частями дома. Проникшись надеждой, мисс Темпл тихонько, насколько это позволяли ее сапожки, направлялась к двери в дальнем конце. Перед тем как ей повернуть ручку, она увидела металлический диск размером с монету, прикрепленный к двери крохотным шурупом. Она отвела металлический диск в сторону и увидела скрытый за ним глазок. Назначение его явно состояло в том, чтобы слуга, перед тем как войти, убедился, что своим неожиданным появлением не нарушит занятий хозяина. Мисс Темпл одобрила такую предусмотрительность. Она поднялась на цыпочки и заглянула в глазок. Это было что-то вроде персональной бани — просторная комната, в которой доминировала громадная медная ванна. На столе лежали предметы для мытья — губки, щетки, бутылочки, мыла и стопка сложенных белых полотенец. Ни одной живой души в комнате она не увидела, а потому открыла дверь и осторожно вошла внутрь. Она сразу же потеряла равновесие — сапожки ее заскользили по мокрой плитке, и она тяжело приземлилась на пол в каком-то неуклюжем невольном шпагате. Резкий трескучий звук сообщил ей, что ее пеньюар порвался. Она замерла, прислушиваясь. Слышал ли ее кто-нибудь? Не вскрикнула ли она? Ответного звука из-за открытых дверей будуара не последовало. Мисс Темпл осторожно поднялась. Пол был обильно забрызган водой, несколько использованных полотенец были брошены на пол — скомканные и влажные. Она осторожно наклонилась над ванной, ухватившись за ее край. Вода там была едва теплой. Ванну покинули не меньше тридцати минут назад. Мисс Темпл вытерла пальцы об одно из полотенец и пришла к выводу, что никто из слуг не успел здесь побывать, иначе все было бы убрано и вымыто. Следовательно, тот, кто принимал ванну, все еще здесь, либо слуг отослали.* * *
В этот момент мисс Темпл обратила внимание на запах, доносящийся из соседней комнаты. Видимо, она не почувствовала его сразу из-за аромата мыл и масел, но, как только сделала шаг в сторону двери, ощутила тот же самый неестественный запах, которым веяло и от лица женщины в маске, только здесь он был гораздо сильнее. Она прижала ладонь к носу и рту. Похоже, это была какая-то смесь жженой пробки и паленой резины, и она вдруг подумала: интересно, а как может пахнуть горящее стекло, — хотя какое отношение все эти запахи могли иметь к приватной ванной комнате загородного особняка? Она высунула голову в соседнюю комнату, обвела ее быстрым взглядом — стулья, небольшой стол, лампа, картина, но, похоже, никакой новой одежды. Она направилась было к входной двери, но тут услышала звук. Замерев от страха, она прислушивалась к тяжелым шагам, становившимся все ближе и ближе. Практически достигнув ее — когда она уже была готова ринуться назад в ванную, — шаги замерли, словно шедший споткнулся, и мисс Темпл услышала отчетливые звуки — какой-то скрип и тяжелый удар чего-то по чему-то, что, в свою очередь, рухнуло на пол и разлетелось на части. Она сделала шаг назад и увидела осколки молочно-белого стекла, которые пролетели сквозь открытую дверь мимо ее ног. Шаги возобновились — снова тяжелые, нетвердые, они вскоре замерли вдали. Мисс Темпл рискнула заглянуть за угол. У ее ног лежали осколки огромной вазы, лилии, недавно в ней находившиеся, разбитая мраморная подставка, на которой только что эта ваза стояла, и приставной столик, сдвинутый с места и накренившийся. В комнате стояла большая кровать с балдахином, вместо постельного белья на ней лежали три деревянных ящика, похожие на те, что открывал странный слуга в комнате, примыкавшей к парадному коридору. Эти ящики тоже были открыты и обиты фетром внутри — странного апельсинового цвета, как отметила теперь она, вспомнив слово, которое видела на грифельной доске. Все ящики были пусты, но она подобрала одну из снятых крышек и увидела, что знаки — тоже оранжевого цвета — были по трафарету нанесены на дерево: «0-13». Она посмотрела на две другие крышки, и на них тоже были трафаретные знаки: «О-14» и «О-15». Она резко обернулась — шаги возвращались. Прежде чем мисс Темпл успела что-нибудь предпринять, чтобы спрятаться, послышался тяжелый звук падения тела, а потом наступила тишина. Она подождала и, не услышав больше ничего, подкралась к арке. Запах здесь был еще сильнее. Она закашлялась, закрыла нос и рот рукавом. Тут была еще одна гостиная, но обставленная чуть побогаче предыдущей. Каждый предмет мебели был здесь укрыт белым чехлом, словно эта часть дома была необитаема. Из-за одетого в белый саван буфета торчала пара ног — ярко-красные штаны и черные сапоги. Военная форма. Военный не шевелился. Мисс Темпл, набравшись мужества, вошла в комнату, чтобы увидеть лежащего. Мундир на нем тоже был красный, с золотыми эполетами и тесьмой, на лице густые черные усы и баки. Остальную часть его лица скрывала плотная красная маска. Глаза были закрыты. Крови она не увидела — ничто не указывало на то, что он получил удар по голове. Может, он был пьян. Или потерял сознание от этого запаха. Она потрогала человека ногой. Тот не шелохнулся, хотя по едва заметному движению она поняла, что он жив. В руках он держал черный плащ — возможно, человек и упал, запутавшись в его полах. Мисс Темпл удовлетворенно улыбнулась. Она встала на колени и осторожно вытащила плащ из его рук, потом поднялась и развернула его перед собой. Капюшона у плаща не было, но в остальном он мог вполне неплохо укрыть ее. Она снова коварно улыбнулась и встала на колени у головы мужчины, осторожно развязала на нем маску, сняла ее… и испустила удивленный крик. Вокруг глаз человека было что-то напоминающее странное клеймо, красноватый отпечаток на коже, словно ему в лицо вокруг глазниц были вдавлены металлические очки. Кожа была не сожжена, а будто бы обесцвечена какой-то бледной краской, словно верхний слой кожи был содран. Мисс Темпл, преодолевая отвращение, взглянула на обратную сторону его маски. Никакой крови. Она провела маской по одному из белых чехлов — никаких следов на нем не осталось. Но она все же с большой осторожностью сняла свою собственную белую маску и надела вместо нее красную. После этого стащила с себя белые пеньюары и завернулась в черный плащ. Зеркала здесь не было, но тем не менее она почувствовала, что снова обрела почву под ногами. Она спрятала свои одеяния в буфет и направилась к следующей двери. Выйдя за двери, она увидела группу со вкусом одетых гостей, целенаправленно двигавшихся мимо нее по большому освещенному коридору. Один из мужчин заметил появление мисс Темпл, кивнул, но не остановился. Никто не замедлил шага, напротив, ощущение было такое, будто все куда-то торопятся. Довольная тем, что ее появление не вызвало никакого удивления, мисс Темпл шагнула в двигающуюся массу и позволила той увлечь себя. Она не забывала поплотнее запахивать на себе плащ, но у нее оставалась возможность поглядывать на тех, кто был вокруг. На всех были маски и элегантные вечерние одеяния, но в том, что касается возраста, здесь, казалось, царило разнообразие. Она двигалась в толпе и несколько человек кивнули и улыбнулись ей, но никто не сказал ей ни слова — здесь вообще никто не произносил ни слова, хотя на некоторых лицах она и замечала выжидательную улыбку. Она была убеждена: они двигаются к чему-то весьма многообещающему, но что это такое, знали лишь немногие. Она посмотрела вперед, оглянулась; на самом деле людей в коридоре было не так уж и много — человек сорок-пятьдесят. Судя по количеству экипажей перед домом, эти люди составляли лишь часть собравшихся. Она спрашивала себя — где находятся остальные? И потом — куда они идут? И какая длина у этого коридора? Вероятно, решила мисс Темпл, проектировщик этого дома страдал нездоровой одержимостью к перспективе. Она вдруг наткнулась на того, кто шел впереди; это оказалась невысокая женщина (то есть такого же роста, как она) в бледно-зеленом платье (почти такого же цвета, как и ее, с болью отметила мисс Темпл) и какой-то особенно замысловатой маске с подвесками из бусинок. — О, простите бога ради, — прошептала мисс Темпл. — Ничего страшного, — ответила женщина и кивнула, показывая на джентльмена впереди: — Я наступила ему на пятку. Они остановились в коридоре. — Мы остановились, — сказала мисс Темпл, стараясь поддержать разговор. — Мне сказали, что лестница довольно узкая и нужно быть поосторожнее на каблуках. Архитекторы никогда не думают о дамах. — Истинная правда, — согласилась мисс Темпл, а взгляд ее скользил над головами идущих впереди; там она и в самом деле видела цепочку людей, поднимающихся по винтовой лестнице, сделанной из сверкающего металла. Сердце бешено забилось у нее в груди. Роджер Баскомб — а это был именно он, хотя его глаза и были закрыты простой темной маской, — поднимался по верхнему витку лестницы и в этот самый момент смотрел прямо на нее. Выражение его лица было сдержанным, пальцы нетерпеливо постукивали по перилам, он шагал с одной ступеньки на другую, зажатый между гостями впереди и сзади. Он так не любил толкотню, что, наверно, подумала она, чувствовал себя отвратительно. Потом Роджер торопливо сделал последний шаг, достиг самого верха, который, как показалось ей снизу, представлял собой что-то вроде узкой галереи, и исчез из виду.* * *
Мисс Темпл обратила взор к окружающим — она успела сделать еще несколько шагов вместе с толпой, мысли ее метались — и услышала, как женщина в зеленом что-то прошептала ей. — Извините, — шепнула ей в ответ мисс Темпл, — я отвлеклась от волнения. — Вы волнуетесь, правда? — доверительно сказала ей женщина. — И не говорите. — Я сама чувствую себя как девчонка! — Наверно, это каждая могла бы сказать, — заверила ее мисс Темпл, а потом беспечно заметила: — Я не ожидала, что здесь будет так много народа. — Конечно, — ответила женщина, — им нужно было быть очень осторожными, чтобы сохранить инкогнито. — Да уж, в самом деле, — кивнула мисс Темпл. — Какая у вас прелестная маска. — Необыкновенная, правда? — улыбнулась женщина. Она к этому моменту сделала полшажка назад, чтобы можно было двигаться бок о бок с мисс Темпл и говорить, не привлекая внимания других. — Я сама собиралась похвалить ваш плащ. — Что вы, как это мило с вашей стороны. — Очень характерный, — шепнула женщина, протянув руку и коснувшись черной ленточки, обрамляющей воротник и до того времени остававшейся не замеченной мисс Темпл. — Вид почти как солдатский. — Разве это не модно? — улыбнулась мисс Темпл. — И в самом деле, — тут женщина еще больше понизила голос, — потому что мы тут в некотором роде призваны. Ну, как солдаты… Мисс Темпл кивнула. — Я чувствую то же самое. Женщина посмотрела на нее взглядом, полным скрытого смысла, а потом весело скользнула глазами по ее плащу. — Он у вас такой длинный — он вас полностью закрывает. Мисс Темпл наклонилась поближе к женщине. — И потому никто не знает, что на мне надето. Женщина озорно улыбнулась и приблизилась к мисс Темпл еще больше: — А вообще надето ли на вас что-нибудь? Прежде чем мисс Темпл успела ответить, они оказались у нижней ступеньки лестницы. Она сделала знак женщине, пропуская ее вперед, — меньше всего ей хотелось, чтобы эти импульсивные последние слова подсказали ее попутчице заглянуть снизу ей под плащ. Оказавшись на лестнице, она посмотрела вниз — в коридоре еще оставались около дюжины человек. Позади всех, словно пастух, погоняющий стадо овец, неторопливо шла женщина в красном. Ее взгляд упал на мисс Темпл (которая непроизвольно вздрогнула) и скользнул дальше — на галерею. Мисс Темпл продолжала подниматься и скоро оказалась на другой стороне лестничного витка. Когда она снова перешла на открытую сторону, то держалась прямо, чуть не уперев голову в спину идущей впереди женщины в зеленом. Мурашки пробежали у нее по коже — она была уверена, что обнаружена. Единственно, что она могла делать, — это шагать как все, но ей приходилось напрягать всю свою волю, чтобы воспротивиться желанию оглянуться на женщину в красном. Тут женщина в зеленом остановилась — впереди случилась какая-то заминка. Мисс Темпл чувствовала себя словно голая, словно на ней не было ни плаща, ни маски, словно, кроме них и женщины в красном, здесь никого не было. Она опять чувствовала, что ее сверлят взглядом, и отчетливо услышала те самые шаги, что запомнила по зеркальному коридору. Женщина приближалась к ней все ближе… ближе… она остановилась непосредственно рядом с мисс Темпл. Та бросила взгляд вниз и на жуткое мгновение встретила взгляд пары сверкающих глаз. Женщина впереди тронулась с места, мисс Темпл последовала за ней, чувствуя, что при каждом ее шаге полы плаща естественным образом расходятся, но она не могла посмотреть вниз, чтобы понять, узнала ее женщина в красном или просто рассматривала, как рассматривала всех остальных. Еще три ступеньки, и она оказалась на галерее, пошла по ней дальше — через маленькую темную дверь. Здесь женщина в зеленом остановилась, словно предлагая идти дальше вместе, но мисс Темпл была слишком испугана — она боялась быть обнаруженной и предпочитала скрываться в одиночестве. Она кивнула женщине, улыбнулась и решительно пошла в противоположном направлении. Только теперь она поняла, где находится.* * *
Она стояла в проходе, идущем вдоль вершины крутого амфитеатра, внизу которого находился операционный театр. Сам амфитеатр был почти полон, и ей предстояло искать свободное место. На сцене находился мужчина, которого она видела в поезде, тот великан в шубе, правда теперь шубы на нем не было, но в руке он по-прежнему держал свою трость. Он обводил взглядом амфитеатр, нетерпеливо ожидая, когда все рассядутся. Она знала, какой ослепительный свет бьет ему в глаза и что он фактически ничего не может видеть, но, тем не менее ступив в дальний проход, ощутила на себе его беспокойный взгляд. Она не осмелилась спуститься с верхнего ряда — чем ниже ты находишься, тем легче тебя разглядеть со сцены — и, увидев наконец свободное место, вздохнула с облегчением: оно находилось через три сиденья от нее, между мужчиной в черном фраке и беловолосым человеком в синей форме с поясом. Они оба встали, давая ей возможность пройти и вежливо кивая, а когда она устроилась, снова сели. Поскольку каждый из них был на несколько дюймов выше ее, мисс Темпл успокоила себя мыслью, что между ними она не так заметна, хотя в глубине души чувствовала себя как в ловушке. Она знала, что следом за ней, видимо, вошла женщина в красном, и заставляла себя смотреть на сцену, но то, что она видела, ничуть не успокоило ее. Мужчина вытянул руку в тень над пандусом и вытащил оттуда за бледное плечо женщину в маске и белом шелковом пеньюаре. Женщина шла осторожно, ослепленная ярким светом, позволяя мужчине направлять ее. Потом он — без всяких церемоний — приподнял ее обеими руками и посадил на стол, на котором она расположилась, свесив ноги. Он ухватился за ее ноги и, заведя их на стол, развернул ее. Он явно что-то ей сказал (правда, слишком тихо, и никто, кроме нее, этих слов не слышал), и она с робкой улыбкой улеглась на спину, а он передвинул ее тело к центру стола. После этого мужчина деловито развел ее колени к противоположным углам стола и обвязал их кожаными ремнями. Он затянул ремни резким рывком и оставил их свисать со стола, после чего перешел к ее рукам. Женщина ничего не сказала. Мисс Темпл не знала, какая из трех женщин находится сейчас на столе — может, пиратка? — и пока она строила догадки, мужчина привязал руки женщины. Потом он осторожным движением отвел в сторону ее красивые волнистые волосы и накинул еще один ремень на ее тонкую хрупкую шею. Этот ремень он тоже плотно затянул, хотя и не прилагая особых усилий. Теперь женщина была надежно привязана к столу. Мужчина отошел за стол, взялся за металлическую ручку и повернул ее вверх. Механизм ответил резким хлопком, похожим на пистолетный выстрел, и столешница стала разворачиваться к зрителям в амфитеатре. Три нажатия, и столешница прошла половину пути до вертикали. После этого мужчина отпустил рукоятку и сошел со сцены в тень. На лице у женщины не было никакого выражения, если не считать глуповатой улыбки, но нельзя было не заметить, что ноги ее дрожат. Мисс Темпл рискнула покоситься через плечо соседа на дверь и тут же снова перевела взгляд на сцену. Женщина в красном стояла прямо в дверях, словно на страже, лениво разглядывая зрителей и вставляя очередную сигарету в свой мундштук. Единственный путь к отступлению для мисс Темпл лежал через сцену, а оттуда на пандус, но такой маневр вряд ли был возможен. Теперь она сама обвела беспокойным взглядом зрителей, пытаясь найти какую-нибудь идею, какой-нибудь новый выход. Но вместо этого увидела Роджера — он сидел ровно в центре амфитеатра между дамой в желтом (вероятно, это была смеющаяся женщина из купе в поезде) и (надо же!) пустым креслом. Вероятно, это было единственное пустое место в театре. Откуда-то сзади на мисс Темпл повеяло табачным дымком. Крупный мужчина вернулся на свет, неся еще одну одетую в белое женщину. Это явно была та, в синем шелковом платье, потому что волосы ее были теперь распущены и свисали к полу. Мужчина вышел к центру сцены и откашлялся. — Я полагаю, мы готовы, — начал он. Мисс Темпл удивилась, услышав его голос, который никак не был ни резким, ни повелительным — напротив, слабым, почти скрипучим. Он звучал прямо из его чрева как нечто надтреснутое, утратившее цельность. Человек и не пытался повышать голос, полагаясь на то, что другие будут внимательно слушать, и впечатление он производил такое внушительное, что публика и в самом деле слушала, затаив дыхание. Он снова откашлялся и приподнял женщину, словно она была простым объектом, который он демонстрировал публике. — Как видите, эта женщина полностью покорна. Вы понимаете, что это состояние вызвано не воздействием опиума или иных наркотиков. Хотя она и кажется абсолютно беспомощной, именно таким и был ее свободный выбор. Никакого насилия. Он развернул тело женщины таким образом, чтобы голова была наверху, а ноги касались пола, после чего отошел, отпустив ее. Женщина покачнулась, но удержалась на ногах. Мужчина вдруг отвесил ей пощечину. По амфитеатру прошел ропот. Женщина отшатнулась, но не упала — напротив, ее собственная рука метнулась к лицу мужчины, нанося ответный удар. Он легко поймал ее руку — он явно ждал этого удара — и медленно опустил ее, прижал к ее боку и отпустил. Новой попытки она не предприняла, стояла спокойно, будто ничего и не произошло. Мужчина поднял взгляд к амфитеатру, словно подтверждая это, а потом снова обратился к женщине, ухватив ее на сей раз своей рукой за горло и сжав его. Реакция женщины была мгновенной — она вцепилась в его пальцы, принялась колотить по его руке, потом лягнула по ноге. Мужчина отодвинулся от нее на расстояние вытянутой руки, но не дрогнул. Она немогла до него дотянуться. Лицо женщины покраснело, она пыталась хватать ртом воздух, сопротивление стало более отчаянным. Мужчина убивал ее. Мисс Темпл услышала недовольное бормотание сидевшего рядом с ней человека в форме (такие же протестующие голоса раздались и из других мест), он заерзал в своем кресле, будто собираясь встать. Словно предвидя этот миг, мужчина на сцене ослабил хватку. Женщина пошатнулась, несколько раз хрипло втянула воздух, но ее сопротивление скоро сошло на нет. Минуту или около того спустя силы вернулись к женщине, и она опять приняла свою безмятежную позу. Мужчина снова обратил взгляд к амфитеатру, как бы подтверждая сделанное ранее заявление, а потом встал за спиной женщины. Быстрым движением он приподнял сзади полы ее пеньюара, завел под них руку и стал совершать манипуляции. Женщина напряглась, попыталась выскользнуть, потом прикусила губу — в остальном выражение ее лица оставалось таким же отсутствующим. Мужчина стоял за ее спиной, его невидимые пальцы продолжали свои движения. Выражение его лица было безразличным — можно было подумать, что он ремонтирует часовой механизм, — когда дыхание женщины перед ним участилось и она слегка изменила позу — наклонилась вперед, центр тяжести переместила на носки. Мисс Темпл смотрела во все глаза (она знала, куда открывается доступ сквозь шелковые трусики, и точно знала, где находятся пальцы мужчины) — выражение сладострастия медленно расползалось по лицу женщины, она испустила вздох, ее горло окрасилось румянцем, пальцы сжались. Мужчина снова резко вытащил руку и отошел в сторону, отерев перед этим пальцы о полу ее пеньюара. Что касается женщины, то она сразу же пришла в прежнее безразличное состояние. Мужчина подал знак, и из тени вышел другой — мисс Темпл сразу его узнала, — тот самый из вагона. Он взял женщину за руку, повел ее вниз по пандусу, и они исчезли из вида. — Как видите, — продолжил мужчина на сцене, — субъект в высшей степени восприимчив и при этом вполне удовлетворен своим состоянием. Таково непосредственное воздействие при контакте. Вот почему на этих ранних этапах такую важность имеет внимательное наблюдение за реакцией пациента. Он щелкнул пальцами, и с противоположного пандуса появился второй мужчина, ведя последнюю из трех женщин в белом. Она шла совершенно нормальным шагом и, когда оказалась перед крупным мужчиной на сцене, слегка поклонилась ему. Когда она выпрямилась, он перехватил ее руку от сопровождающего (который сразу же покинул сцену) и развернул лицом к амфитеатру. Она снова поклонилась. — Эта женщина, — продолжил мужчина, — была нашим пациентом в течение трех дней. Как видите, она полностью владеет собой. Более того, за эти три прошедших дня она приняла новый образ жизни. Он сделал паузу, чтобы зрители в полной мере оценили сказанное, а потом продолжил с легкой ноткой отвращения, все усиливающейся в его голосе. — Три дня назад эта женщина — как я полагаю, и многие другие из присутствующих здесь сегодня вечером знают это, — эта женщина считала себя влюбленной. Теперь она с нашей помощью считает себя сильной. Он замолчал и кивнул женщине. Как только она заговорила, мисс Темпл узнала низкий голос женщины в плаще с перьями. Тон у нее не изменился по сравнению с тем, каким она рассказывала историю своей поездки в экипаже с двумя мужчинами, но от холодной мечтательной отстраненности, с какой она говорила, у мисс Темпл мурашки побежали по коже. — Не могу сказать, какой я была, потому что это было бы все равно что рассказать, какой я была в детстве. Столько переменилось… мне ясно теперь, что я могу говорить лишь о том, какой я стала. Да, я считала, что влюблена. Влюблена, потому что не видела дальше своего носа и в своем рабском подчинении верила, что освободить меня может только любовь. Я убедила себя, будто прекрасно понимаю, как нужно жить. Я была уверена, что бессмысленная привязанность к другому человеку может заменить мои собственные действия. Верила же я исключительно в последствия этой привязанности — в деньги, положение в обществе, в уважение, которые теперь представляются мне всего лишь составляющими моих собственных неограниченных возможностей. За эти три дня я приобрела трех новых любовников, капитал, чтобы начать новую жизнь в Женеве, и работу, которую мне не позволено, — здесь она стыдливо улыбнулась, — назвать. За это время я сумела приобрести и потратить больше денег, чем прошли через мои руки за всю предыдущую жизнь. Она закончила свою речь, кивнула зрителям и шагнула назад. Снова появился сопровождающий, взял ее за руку и увел в темноту. Крупный мужчина проводил ее взглядом, потом обратился к аудитории: — Я не могу сообщить вам подробности — по той же причине, по которой я не могу разгласить подробности, касающиеся кого-либо из вас. Я не пытаюсь ни в чем вас убедить, я только предлагаю. Эти две женщины приняли наше приглашение и получат соответствующее вознаграждение. Эта третья — вы увидите ее преображение своими глазами и сами сделаете свой выбор. Прошу вас помнить, что суровость процедуры отвечает силе ее преобразовательного воздействия. Я не прошу у вас ничего, кроме вашего внимания и вашего молчания. С этими словами он наклонился и поднял один из деревянных ящиков. Направляясь с ним к столу, он легко, одними пальцами откинул крышку и отшвырнул ее в сторону — она упала с глухим стуком. Он посмотрел на женщину и поставил ящик на стол рядом с ее ногой. Залез в ящик обеими руками и принялся там что-то регулировать, соединять. Удовлетворившись сделанным, извлек из ящика нечто, показавшееся мисс Темпл необычно большими очками с невероятно толстыми стеклами, оправой в черной резине и свисавшими с них медными проводами. Он склонился над женщиной, закрывая ее от зрителей, и, сорвав с нее белую маску, швырнул ту в сторону. Но прежде чем кто-либо успел увидеть ее лицо, он опустил на него странный прибор из ящика и закрепил его короткими мощными движениями, от которых ноги женщины судорожно задергались. Он отошел к ящику. Женщина тяжело дышала, щеки у нее были влажны, пальцы сжимали рукава пеньюара. Мужчина извлек из ящика металлический зажим со зловещей формы зубцами, один его конец прикрепил к медному проводу, а другой — к чему-то в ящике, к чему — мисс Темпл не было видно. После этого, однако, то, что находилось в ящике, засияло бледно-голубым светом. У женщины перехватило дыхание, и она застонала от боли. Как и мисс Темпл, ощутившая острый укол между лопаток. В тот же самый миг она, повернув голову, увидела, что женщины в красном нет на ее месте у двери — та оказалась сбоку от мисс Темпл и прошептала ей в ухо: — Боюсь, что вам придется пойти со мной.* * *
Они вышли из темного амфитеатра, направились по галерее, потом спустились по лестнице, и все это время мисс Темпл ощущала спиной давление чего-то острого, убеждавшее ее, что не стоит кричать, симулировать обморок или пытаться перекинуть своего врага вниз через перила. Как только они оказались в коридоре, женщина шагнула в сторону и сунула руку в карман, но мисс Темпл все же успела заметить на ее пальцах металлическую пластину, из которой торчал короткий сверкающий шип. Женщина бросила взгляд на галерею, дабы убедиться, что никто не идет за ними, и махнула левой рукой, давая понять, что мисс Темпл должна идти вперед. Мисс Темпл покорилась, отчаянно надеясь, что им попадется открытая дверь, куда и она сможет улизнуть, или ей поможет чье-нибудь постороннее вмешательство. Она теперь знала, что тут есть и другие гости, что происходящее в анатомическом театре скрыто от посторонних глаз, что другие гости об этом не знают. Если только ей удастся добраться до не замешанных в это людей, то помощь она найдет — в этом у нее сомнений не было. Они миновали несколько закрытых дверей, но прежде на пути к винтовой лестнице мисс Темпл была так сосредоточена на разговоре, что практически ни о чем другом теперь не помнила — она понятия не имела, куда могут вести эти двери. Женщина резко подталкивала ее вперед каждый раз, когда они проходили мимо какого-нибудь места, где у мисс Темпл возникало желание замедлить шаг. Получив первый из таких оскорбительных тычков, мисс Темпл почувствовала, как страх вытесняет из нее чувство собственного достоинства. Ее откровенно ужасали догадки о предстоящем — тот факт, что ее могут подвергнуть унижениям, лишний раз показывал, как низко она пала и в каком отчаянном положении оказалась. После второго тычка ее раздражение было пересилено острым ощущением собственной слабости, страхом перед оружием и явной злокозненностью женщины в красном, знанием того, что ее вполне могут обвинить в краже и незаконном проникновении и у нее нет ни малейшего шанса оправдаться. После третьего тычка естественное чувство взяло верх, и мисс Темпл дала волю своему гневу — развернулась и со всей силы ударила женщину по лицу открытой ладонью. Женщина отклонилась назад, и удар пришелся по воздуху, а мисс Темпл потеряла равновесие. Женщина в красном фыркнула и снова продемонстрировала свое оружие — короткий коварный шип, закрепленный на стальной ленте, обтягивающей ее пальцы. Другой рукой она показала на ближайшую дверь, которая внешне ничем не отличалась от всех остальных дверей в коридоре. — Мы можем поговорить здесь, — сказала она. Смерив ее нескрываемо вызывающим взглядом, мисс Темпл вошла в дверь. В этих апартаментах тоже было несколько комнат, а мебель так же была укрыта белыми чехлами. Женщина в красном закрыла за ними дверь и приказала мисс Темпл разместиться на укрытом белым чехлом диване. Когда мисс Темпл, сверкая глазами, повернулась к ней, та голосом холодным и властным сказала: — Сядь, я сказала. Сама она подошла к большому креслу и уселась в него, достав свой мундштук и портсигар. Она посмотрела на мисс Темпл, которая стояла не шелохнувшись, и резко повторила: — Сядь! Или сядешь так надолго, что про тебя и вспоминать никто не будет! Мисс Темпл села. Женщина засунула сигарету в мундштук, встала, подошла к стенному светильнику и прикурила, выдохнула дымок и вернулась к своему креслу. Они уставились друг на друга.* * *
— Вы удерживаете меня здесь против моей воли, — сказала мисс Темпл, надеясь, что причиной этого разговора стала ее попытка отстоять себя. — Не говорите глупостей. Женщина выдохнула голубой дымок, потом стряхнула пепел на ковер. Она внимательно смотрела на мисс Темпл, которая сидела не двигаясь. Женщина тоже не двигалась. Она еще раз затянулась, а когда открыла рот, чтобы заговорить, слова вышли вместе с дымом. — Я задам вам несколько вопросов. А вы на них ответите. Не будь дурой. Ты здесь одна. — Она посмотрела на мисс Темпл проницательным взглядом, а потом, изменив тональность своего голоса на чуть более сухую, обвинительную, начала говорить по существу. — Вы прибыли в экипаже вместе с остальными? — Да. Видите ли, я из отеля, — попыталась оправдаться мисс Темпл. — Не ври. Женщина замолчала на мгновение, словно выбирая лучший вариант допроса. Мисс Темпл поспешила заявить о своей уверенности в собственных силах: — Я вас не боюсь. — И дурочку не валяй, не поможет. Ты приехала на поезде? Кто тебе сказал, на какой поезд надобно сесть? И на какой станции сойти? — Никто мне ничего не говорил. — Кто-то должен был сообщить тебе подробности. Кто твои сообщники? — У меня нет сообщников. Женщина рассмеялась — резкий издевательский смех, похожий на лай. — Если бы я тебе поверила, тебя утопили бы в болоте и забыли об этом. — Она откинулась к спинке кресла. — Мне нужны имена. Мисс Темпл понятия не имела, что сказать. Если она выдумает какие-нибудь имена или назовет имена, не имеющие к этому никакого отношения, то тем самым только обнаружит свое лицо. Если вообще никого не назовет, то опасность для нее возрастет. Ее колени дрожали. Она как можно спокойнее положила руку на подрагивающее колено. — И что же я получу, предав других? — спросила она. — Жизнь, — ответила женщина. — Но это зависит от моего решения. — Понятно. — Ну. Говори. Назови мне имена. Кстати, как тебя зовут? — Позвольте сначала мне задать вопрос вам? — Нет. Мисс Темпл проигнорировала этот ответ. — Если со мной что-нибудь случится, не станет тем самым характер вашей деятельности очевиден для моих сообщников? Женщина снова разразилась лающим смехом, наконец взяла себя в руки и сказала: — Прошу прощения, это было очень забавно. Да, так что ты решила? Пора на тот свет?* * *
Мисс Темпл набрала в легкие воздуха и пустилась во все тяжкие. — Меня зовут Изобела. Изобела Гастингс. Женщина ухмыльнулась. — Произношение у тебя, однако… довольно странное… — Я не местная. — Откуда? — С севера. — Понятно… — Женщина снова ухмыльнулась. — Кто взял тебя на работу? — Я не знаю имен. Инструкции мне прислали письмом. — Какие инструкции? — Вокзал Строппинг, двенадцатый путь, поезд в шесть двадцать три до Орандж-Локс. Я должна была выяснить истинную цель этого мероприятия и доложить обо всем, что видела. — Не знаю. Со мной должны связаться по моем возвращении на Строппинг. — Кто? — Они сами должны были подойти. Я ничего не знаю, так что и рассказать ни о чем не могу. Женщина раздраженно вздохнула, выкинула на ковер то, что осталось от сигареты, и щелкнула портсигаром, доставая новую. — Ты уличная? — Я не шлюха. — Значит, ты исключение? — Из чего? — Замнем, — осклабилась женщина. — Деньги ты зарабатываешь непосильным трудом. Бывает. Мисс Темпл промолчала. — А скажи-ка мне — потому что я тут чего-то не понимаю, — кто ты такая, чтобы проводить подобного рода… расследования? — Никто. Именно поэтому ко мне и обратились. — Ну? — Это правда. — И как же тебя… подрядили в первый раз? — Я встретила одного человека в отеле. — Человека? Женщина снова хмыкнула. Мисс Темпл поймала себя на том, что разглядывает лицо женщины; единственным изъяном этой почти абсолютно холодной бесспорной красоты были постоянные гримасы саркастического неодобрения, словно сам мир был настолько убог, что ничто не могло устоять против его натиска. — Какого еще человека? — Я не знаю, если вы об этом спрашиваете. — Может, ты скажешь, как он выглядел? Мисс Темпл задумалась и вспомнила про начальника Роджера, заместителя министра иностранных дел, сэра Гаральда Граббе. — Дайте-ка я подумаю. Невысокого роста, довольно аккуратный, суетливый, седые волосы, властные манеры, высокомерный, маленькие злобные глазки, толстая жена — не то чтобы я видела его жену, но вы должны согласиться, что иногда просто чувствуешь… Женщина в красном оборвала ее: — В каком отеле вы встречались? — В «Бонифации», кажется. Женщина презрительно сложила губы: — Не слишком ли респектабельное местечко? — Мы выпили чаю, — продолжила мисс Темпл. — Он спросил, не соглашусь ли я выполнить такое необычное задание. Я согласилась. — И за какую сумму? — Я вам уже говорила — я делаю это не ради денег. Мисс Темпл впервые почувствовала, что женщина в красном удивлена. Это было чрезвычайно приятно. Та поднялась и снова подошла к светильнику, чтобы прикурить сигарету. К креслу она вернулась более ленивой походкой; словно размышляя вслух, произнесла: — Я вижу… ты сторонница радикальных мер? — Мне не нужны деньги — мне нужно кое-что другое. — Что же это такое? — Это мое дело, мадам, и оно никак не связано с нашим разговором.* * *
Женщина вздрогнула, словно от удара. Она собиралась было снова сесть, но, очень медленно распрямившись, осталась стоять, высокая, как судья, над сидящей мисс Темпл. Когда она заговорила, голос ее звучал резко и уверенно, словно она уже приняла решение, а ее следующий вопрос был просто частью некоего заведенного порядка: — Итак, вы не знаете имени того, кто вас послал? — Нет. — И понятия не имеете, кто вас встретит? — Нет. — И что они хотели узнать, вам тоже неизвестно? — Нет. — И что же вы выяснили? — Выяснила, что есть какое-то новое медицинское средство — скорее всего, новый эликсир, который используют для опытов над ничего не подозревающими женщинами, чтобы заставить их посвятить свою жизнь чьим-то изощренным вожделениям. — Понятно. — Да. И я полагаю, что самая извращенная из всех них — это вы. — Не сомневаюсь, вы абсолютно правы — вам есть чем гордиться. Фаркуар! Последнее слово было выкрикнуто на удивление повелительным тоном, словно команда; из угла комнаты, скрытого ширмой, до мисс Темпл донесся звук открывающейся двери, а мгновение спустя она увидела своего прежнего сопровождавшего. Лицо его раскраснелось еще больше, он утирал губы тыльной стороной руки. — Мм-м? — сказал он, потом, сделав усилие, проглотил то, что было у него во рту, и откашлялся. — Мадам? — Она нас покидает. — Понятно, мадам. — Без лишнего шума. — Ясно. Женщина посмотрела на мисс Темпл и улыбнулась. — Осторожнее с ней. Она кое-что пронюхала. Не сказав больше ни слова, она направилась к двери и вышла из комнаты. Мужчина повернулся к мисс Темпл. — Мне не нравится эта комната, — сказал он. — Пойдемте куда-нибудь в другое место.* * *
Дверь за ширмой вывела их в служебное помещение — без ковров с несколькими длинными столами и кадкой льда. На одном из столов мисс Темпл увидела блюдо с куском ветчины, на другом — множество открытых бутылок. В комнате стоял запах алкоголя. Фаркуар сделал движение, показывая, что мисс Темпл должна сесть на единственный видимый стул с высокой спинкой и без подлокотников. Она села, а он подошел к куску ветчины и, отрезав лежащим рядом ножом кусок розового мяса, насадил его на острие и сунул себе в рот. Он оперся на стол и, жуя, уставился на нее. Несколько мгновений спустя подошел к другому столу, оперся на него, взял бутылку, сделал несколько глотков из горлышка, потом выдохнул и отер рот. Подождав немного, он выпил еще — три больших глотка, потом поставил бутылку на стол и откашлялся. Дверь в другом конце комнаты открылась, и вошел другой сопровождающий — с фляжкой. Он заговорил от двери: — Видел что-нибудь? — Что именно? — проворчал в ответ Фаркуар. — Да того типа в красном. — Где? — В саду. Фаркуар нахмурился и сделал еще глоток из бутылки. — Его видели снаружи перед главным входом. — Кто он? — Не имею понятия. — Может быть кто угодно. — Похоже на то. Фаркуар сделал еще глоток и поставил бутылку. Он кивнул на мисс Темпл. — Мне поручено ее удалить. — Совсем? — Без шума. — Сейчас? — Похоже на то. Они все еще заняты? — Заняты. А сколько на это уходит времени? — Понятия не имею. Человек в дверях наморщил нос, глядя на стол. — Это что у тебя? — Ветчина. — А что это за выпивка? — Это… это… — Фаркуар взял бутылку, поднес ее к носу, понюхал. — Вкус как… как это называется?.. Гвоздика. Вкус как у гвоздики. С перцем. — Меня от гвоздики тошнит, — пробормотал человек от дверей. Он оглянулся, потом снова перевел взгляд в комнату. — Ну ладно, с ней ясно. Фаркуар щелкнул пальцами, глядя на мисс Темпл, и она поняла: это означает, что она должна встать и идти в открытую дверь, что она и сделала, — Фаркуар последовал за ней. Другой человек взял ее за руку и улыбнулся. Зубы у него были желтые, цвета сыра. — Меня зовут Спрагг, — сказал он. — Мы будем идти тихо, без шума. Она согласно кивнула, не отрывая взгляда от его белой манишки, на которой были отчетливо видны капельки ярко-красной жидкости. Но отвела глаза и вздрогнула, когда Фаркуар взял ее за другую руку. Они направились прямо к двойным стеклянным дверям за тюлевой занавеской. Спрагг открыл дверь, они вышли во внутренний двор, их шаги зашуршали по гравию. Стало холодно. Звезд в небе не было, лунного света тоже не ощущалось, но во дворе не было темно — из окон проливалось сияние, и они видели тропинку под ногами, вьющуюся среди кустов, статуй и громадных каменных ваз. Мисс Темпл показалось, что в стороне, где, судя по всему, находилось другое крыло дома, двигаются множество танцующих людей, раздаются едва слышимые отсюда звуки оркестра. Наверно, там были остальные приглашенные, основная их часть. Если бы только ей удалось освободиться и добежать до них… но она понимала, что если бы ей и удалось наступить на ногу одному из сопровождавших ее и броситься наутек, то с двумя такой фокус не пройдет. Словно прочтя ее мысли, оба покрепче вцепились ей в руки. Они довели ее до небольшой темной арки — прохода между двумя мезонинами дома. Этот проход позволил им троим даже не приближаться к главному входу, потому что, когда они вышли с другой стороны, мисс Темпл обнаружила, что находятся они в большом мощеном дворе, где стоят в ожидании экипажи и куда она прибыла, как ей казалось, целую вечность тому назад. Она повернулась к Фаркуару. — Я вас благодарю и прошу прощения за доставленные неудобства… Но ее попытки высвободить руки оказались тщетными. Вместо этого Спрагг передал ее правую руку Фаркуару, чтобы тот держал и ее, а сам направился к нескольким кучерам, сгрудившимся вокруг жаровни. — Я поеду, — гнула свое мисс Темпл. — Я найму экипаж и уеду, клянусь вам! Фаркуар ничего не сказал — он следил за Спраггом. После минутных переговоров Спрагг повернулся, указал на изящный черный экипаж и сам направился к нему. Фаркуар потащил мисс Темпл туда же. Он посмотрел на пустое кучерское место и спросил: — Кто везет? — Твоя очередь, — ответил Спрагг. — А вот и нет. — Я правил, когда мы ездили в Паккингтон. Фаркуар ничего не ответил; спустя какое-то время, испустив раздраженный вздох, он кивнул на дверцу экипажа. — Ну, тогда садись. Спрагг фыркнул. Он открыл дверцу, залез внутрь и протянул обе свои пухлые руки, чтобы принять мисс Темпл. Фаркуар еще раз испустил раздраженный вздох и поднял ее, словно она вообще ничего не весила. Когда сильные пальцы Спрагга ухватили ее за руки, а потом за плечи, мисс Темпл увидела, что плащ на ней совершенно распахнулся и обоим мужчинам открылось зрелище ее шелкового нижнего белья. Спрагг грубовато пихнул ее на место напротив него, ноги ее при этом неловко подогнулись, руки она выпростала, чтобы не потерять равновесия. Они продолжали глазеть на нее, пока она плотно запахивала на себе плащ. Мужчины обменялись взглядами. — Мы быстро доберемся, — нараспев сказал Фаркуар, обращаясь к Спраггу. Тот в ответ пожал плечами, на его лице появилась неубедительная безразличная маска. Фаркуар закрыл дверь экипажа. Спрагг и мисс Темпл уставились друг на друга в темноте. Мгновение спустя экипаж осел — это Фаркуар забрался на свое место, — а еще мгновение спустя пришел в движение.* * *
— Кажется, вы упомянули Паккингтон, — сказала мисс Темпл. — Если вам так удобно, можете оставить меня там — я без проблем дождусь поезда. — Это надо же, — улыбнулся Спрагг. — У нее и уши есть. — Ну, вы ведь не шепотом разговаривали, — ответила мисс Темпл, которой не понравился его тон, вернее, ей не нравился сам Спрагг. Она злилась на себя, что не справилась с плащом, когда садилась в экипаж. Спрагг явно изучал ее бесстыдным взглядом. — Прекратите рассматривать меня, — наконец резко сказала она. — Какой от этого вред? — рассмеялся он. — Я вас уже видел раньше. — Да, я вас тоже видела раньше. — Я хотел сказать — еще раньше. — Когда? Спрагг вытащил соринку из-под ногтя. — Вы не знали, что в Голландии изобретено стекло, которое с одной стороны как зеркало, а с другой — как совершенно прозрачное окно? — Вот так новость. И вы думаете, что это очень умно? — В отличие от вас. Довольная, чтобы не сказать весьма зловещая, улыбка еще шире расползлась по лицу Спрагга. Мисс Темпл побледнела. Зеркало, перед которым она переодевалась, где она надела маску с перьями и облизывала губы. Они все это время наблюдали за ней, словно за танцовщицей из кабаре. — Господи боже мой, до чего же тут жарко, — хмыкнул Спрагг; он запустил пальцы себе за воротник. — А мне холодно. — Может, хотите выпить, чтобы согреться? — Нет, спасибо. Но позвольте задать вам вопрос? Спрагг кивнул с отсутствующим видом и полез в карман своего пальто за фляжкой. Он сел, откинувшись к спинке сиденья, и принялся откручивать крышку, а мисс Темпл почувствовала, что характер движения экипажа изменился. Они выехали с булыжника во дворе на мощеную дорогу, которая, видимо, вела к границам имения. Спрагг прикладывался к фляжке, громко выдыхая и отирая рот после каждого глотка. — Я подумала… не знаете ли вы… может, вы скажете мне… о трех других женщинах. Он резко рассмеялся. — А хотите знать, о чем подумал я? Она не ответила. Он снова рассмеялся и наклонился к ней. — Я подумал… — начал он, кладя ей на колено руку. Она оттолкнула ее, и Спрагг присвистнул, тряся рукой, словно обжегся. Он снова откинулся к спинке сиденья и опять приложился к фляжке, а потом сунул ее в карман пальто и принялся хрустеть суставами пальцев. За окном было темно. Мисс Темпл почувствовала, что для нее настал опасный момент. Она должна действовать осторожно. — Мистер Спрагг, — сказала она. — Мне кажется, мы не понимаем друг друга. Мы едем в одном экипаже, но что каждый из нас знает о своем попутчике? О том, какие преимущества может предложить этот человек — преимущества, должна добавить я, которые можно сохранить в тайне от других заинтересованных сторон. Я говорю о деньгах, мистер Спрагг, об информации и, поверьте мне, о карьерном продвижении. Вы полагаете, что я капризная девица без всяких союзников? Заверяю вас, что это не так, что на самом деле именно вы нуждаетесь в моей помощи. Он поглядел на нее взглядом безразличным, как у рыбы. Неожиданным прыжком Спрагг преодолел разделявшее их расстояние и оказался на ней. Он поймал обе ее руки в свои, пресек всякие ее попытки лягаться, навалившись на ее ноги всем своим весом и крепко их прижав. Она вскрикнула. Он был довольно силен и очень тяжел. Быстрым рывком он так перехватил ее, что теперь одна его рука удерживала обе ее руки, а другой он принялся срывать завязки с ее плаща, срывать с нее сам плащ. Потом его рука стала ощупывать ее тело — так к ней еще никто не прикасался, с грубым, настойчивым желанием, к ее груди, шее, животу; его изуверские пальцы так быстро завоевывали ее тело, что ее сознание запаздывало. Она пыталась оттолкнуть его, вкладывая в эту попытку такие отчаянные усилия, что у нее перехватило дыхание, воздух всхлипами вырывался из ее легких. Она никогда за всю свою жизнь не подозревала, что в ней есть столько силы, но избавиться от него у нее все равно не получалось. Его рот приближался к ее, и она отвернула в сторону голову, его борода царапала ей щеку, от запаха виски ей внезапно стало нехорошо. Спрагг снова шевельнулся, всей своей массой вклиниваясь ей между ног. Свободной рукой он ухватил ее за икру и грубо рванул вверх, прижав колено к ее подбородку, потом отпустил ее ногу, изо всех сил пытаясь зафиксировать ту своим плечом, а руку свою завел ей в промежность, разрывая на ней нижнюю юбку. Мисс Темпл взвизгнула от ярости. Пальцы Спрагга рвали на ней шелковые трусики, слепо тыкались в ее нежную плоть, закапывались все глубже, царапали ее кривыми ногтями. Она вскрикнула от боли. Он хохотнул и провел своим влажным языком по ее шее. Его руки отпустили ее, но по движению его локтей мисс Темпл догадалась, что они заняты чем-то другим — расстегивают его собственные одежды. Она выгнула спину, чтобы сбросить его с себя. Он рассмеялся и ухватил ее — теперь за горло. Ее руки оказались свободны. Он душил ее одной рукой, а другая орудовала между ее ног, раздвигала их. Он сильнее прижался к ее телу. В миг просветления мисс Темпл вспомнила, что на ноге, неловко прижатой к ее груди, надет сапожок, в котором спрятан остро заточенный химический карандаш. Карандаш был в пределах ее досягаемости. Она в отчаянии вытащила его. Спрагг отодвинулся, чтобы насладиться зрелищем ее тела; одной рукой он продолжал душить ее, другой раздвигал ее ноги. Он уже собирался взять ее, но в этот момент она вонзила карандаш ему в шею. Спрагг от удивления разинул рот, скулы его задрожали, лицо обрело совершенно малиновый оттенок. Пальцы ее все еще сжимали карандаш, наконец она вытащила его из шеи Спрагга, готовая нанести новый удар. Но оттуда хлынул густой пульсирующий фонтан — на нее и на стенки экипажа. Спрагг открыл рот, застонал, захрипел, задергался над ней, как марионетка. Она высвободилась из-под него, поняв вдруг, что кричит; все вокруг было липким и влажным, кровь попала ей в глаза. Спрагг грузно рухнул между сидений. Он подергался еще несколько секунд и замер. Вся забрызганная кровью, мисс Темпл не выпускала из рук карандаша, она тяжело дышала, не переставая моргать. Экипаж остановился, и она подняла голову, громко застонав от испуга. Она отчетливо услышала скрип — Фаркуар спрыгнул со своего сиденья. Ее внезапно осенило — она принялась ощупывать бездвижное тело Спрагга в поисках карманов, в которых она надеялась найти нож, пистолет — какое-нибудь оружие. Услышав у себя за спиной щелчок ручки, мисс Темпл развернулась и в тот момент, когда Фаркуар открыл дверцу, что было сил бросилась вперед. Она с криком врезалась в его грудь, размахивая карандашом. Он инстинктивно выставил вперед руки, защищаясь от нее, но она нанесла удар поверх них — в его лицо. Кончик карандаша глубоко врезался в щеку Фаркуара и сломался. На щеке осталась уродливая рваная рана. Фаркуар завопил и отшвырнул ее в сторону. Она тяжело приземлилась на землю, дыхание у нее перехватило, колени и локти саднило от удара по гравию. У нее за спиной Фаркуар продолжать выть от боли, перемежая вой замысловатыми проклятиями. Она встала на четвереньки и посмотрела на обломок карандаша в руке. Пальцы ее стали какими-то непослушными. Двигалась она недостаточно быстро. Ей нужно было бежать со всех ног. Она обернулась на Фаркуара. Одна половина его лица, казалось, была разделена на две части — нижнюю, темную и влажную, и верхнюю, почти непристойно бледную. Теперь он молчал — он уже успел заглянуть внутрь экипажа.* * *
Он засунул руку в карман своего пальто и вытащил черный револьвер. Другой рукой он достал платок, расправил его в воздухе резким движением и прижал к щеке, сморщившись от боли при прикосновении. Когда он заговорил, было слышно, что делает он это, преодолевая боль: — Будь ты проклята… чтоб тебе гореть в аду. — Он напал на меня, — осипшим голосом сказала мисс Темпл. Они уставились друг на друга. Она очень осторожно подвинулась, переместила свой центр тяжести, чтобы распрямиться, подняться на ноги. Лицо у нее было мокрое, и она продолжала моргать. Она протерла глаза. Фаркуар не шелохнулся. Она встала, что потребовало от нее немалых усилий. Все тело у нее болело. Она оглядела себя. Нижнее белье на ней было разорвано и пропитано широкими алыми полосами, прилипающими к телу, — она была все равно что голая. — Вы хотите меня застрелить? — спросила она. — Или мне придется и вас тоже убить. Она оглянулась — неподалеку от нее лежал неровный камень размером с кулак. Она нагнулась и подняла его. — Брось! — прошипел Фаркуар, поднимая револьвер. — Стреляй! — ответила мисс Темпл. Она швырнула камень ему в голову. Он вскрикнул от удивления и выстрелил. Ей обожгло щеку. Камень пролетел мимо Фаркуара и ударился в экипаж. От этого звука, почти одновременного с выстрелом, лошади дернулись вперед. Распахнутая дверца экипажа ударила Фаркуара по затылку, он потерял равновесие, его откинуло к накатывающему заднему колесу. Прежде чем мисс Темпл успела понять, что происходит, на спицу намоталась пола его пальто, его дернуло и сбило с ног. С жутким криком он упал прямо под колесо, которое проехало по его дергающемуся телу с ужасающим хрустом, а потом несколько метров его волокло следом за экипажем, пока пола пальто не оторвалась и он, перевернувшись, застыл в неестественной позе. Лошади понеслись дальше, и скоро их уже не было ни видно, ни слышно. Мисс Темпл упала на спину и уставилась в бездонное черное небо. Ей стало холодно. Голова у нее кружилась. Она не представляла себе, сколько прошло времени. Она заставила себя шевельнуться, и ее вырвало на землю. Прошло еще несколько секунд, и она встала на четвереньки. Ее била дрожь. Она потрогала свой висок и с удивлением поняла, что на ней нет маски. Наверно, слетела еще в экипаже. Пальцы ее нащупали царапину над ухом, оставленную пулей Фаркуара. От этого прикосновения горло ей опять свело рвотными спазмами. Царапина была липкой, от нее пахло кровью. Она никогда прежде не видела столько крови одновременно и даже не подозревала, что у крови есть запах. Она не могла себе представить, что когда-нибудь сможет забыть это. Она вытерла рот и сплюнула. Фаркуар оставался недвижим на земле. Она поползла к нему. Тело его было скрючено, губы посинели. С трудом мисс Темпл стащила с него пальто — полы были разодраны, но его длины все еще вполне хватало, чтобы укрыться. Она нашла его пистолет, сунула его в один из карманов и пошла по дороге.* * *
Около часа ушло у нее, чтобы добраться до Орандж-Локс. Два раза она, прихрамывая, сбегала с дороги на обочину, чтобы избежать встречи с экипажами из особняка. Она понятия не имела, кто может оказаться внутри, и желания выяснять это у нее не было. Платформа была пустой, а это давало ей надежду, что поезд еще ходит — ведь пассажиры экипажей, от которых пряталась она на дороге, куда-то исчезли. Первым ее позывом было спрятаться где-нибудь в ожидании поезда, и она притаилась в темном уголке за вокзалом. Но она сразу же стала клевать носом и, боясь пропустить поезд, если таковой появится, или быть обнаруженной врагами в таком уязвимом положении, заставила себя подняться и ждать поезд на ногах, хотя спустя какое-то время ее и стало шатать из стороны в сторону. Прошел еще час. Больше ни одного экипажа не появилось. Она услышала свисток паровоза, прежде чем увидела свет, и поспешила к краю платформы. Ступеньки ей опустил другой кондуктор, который откровенно разглядывал ее, пока она поднималась в вагон. Она проскользнула в коридор и нагнулась, чтобы достать деньги из сапожка, потом повернулась к кондуктору (билет она потеряла вместе со своим плащом и платьем) и сунула ему в руку купюру, в два раза покрывавшую стоимость проезда. Он продолжал разглядывать ее. Не сказав ни слова, она направилась в хвост поезда. Все купе, кроме одного, были пусты. Мисс Темпл заглянула в него и остановилась, разглядывая небритого человека с сальными черными волосами и в круглых очках темного стекла, какие носят слепые. Его не менее неопрятное пальто было из красного материала, как и его брюки и перчатки, которые он держал в одной руке — другая держала тонкую книгу. На сиденье рядом с ним на платке лежала раскрытая бритва. Он оторвал взгляд от книги. Она кивнула ему. Он кивнул в ответ. Она знала, что лицо у нее в крови, что одета она в лохмотья, но он каким-то образом догадался, что она лишь жертва случайных обстоятельств, не более того. Он улыбнулся ей едва заметной улыбкой. Она кивнула еще раз и прошла в другое купе. Мисс Темпл дремала, держа одной рукой револьвер, пока поезд не прибыл в Строппинг, — было уже раннее утро, хотя небо оставалось беспросветным. Ей пришлось заплатить тройную плату кучеру, взявшемуся доставить ее в «Бонифаций», в стеклянную дверь которого она постучала рукоятью револьвера: «Откройте!» Как только портье узнал ее и впустил (лица у служащих отеля, увидевших ее, были бледные, глаза широко распахнуты, рты удивленно раскрыты), она, не сказав ни слова и кутаясь в пальто, прошла прямо в свой номер. Мисс Темпл миновала закрытые двери своих горничных и своей спящей тетушки и прошла в свою комнату. Ей хватило сил, чтобы бросить пальто на пол, сорвать с себя окровавленное тряпье и нагишом — в одних зеленых сапожках — забраться в постель. Она проспала как мертвая шестнадцать часов.Глава вторая КАРДИНАЛ
Его прозвали Кардинал из-за привычки носить красное кожаное пальто, которое он украл из гардеробной одного бродячего театра. Дело было зимой, и он прихватил заодно перчатки и сапоги того же цвета, но они за эти годы обветшали, а пальто ему удалось сохранить, хотя он и носил его в любую погоду. Лишь немногие из тех, кто посвятил себя его профессии, желали как-либо выделяться из толпы, но он обнаружил, что на самом деле те, кто его ищет, все равно смогут его найти, даже если он наденет самое незаметное серое драповое пальто. Что же касается имени, то каким бы ироничным оно ни было, оно тем не менее придавало некий ореол если не святости, то веры, поддерживающей его в одинокой бродячей жизни. И хотя в глубине души он знал, что (как и все остальные) в конечном счете потерпит поражение, этот тщеславный титул помогал ему иногда не чувствовать себя покорной бессловесной скотиной, которую откармливают к столу. Еще его называли Чань, оттого что в молодости он получил удар кнутом по переносице и глазам. Он ослеп на три недели, а когда зрение все же вернулось к нему, то увидел, что обзавелся грубыми шрамами, которые пересекли уголки его век, а со временем стали выступать над ними, будто кто-то изуродовал его лицо ножом, превратив в карикатуру на косоглазого злобного китайца. Как следствие этого удара, его глаза стали чувствительными к свету, быстро утомлялись. Если ему доводилось прочесть что-нибудь длиннее газетной страницы, у него начинала болеть голова, и унять эту боль удавалось — в чем он неоднократно убеждался на практике — только с помощью глубокого опиумного сна или же, если опиум был недоступен, алкоголя. В любое время дня и ночи он носил очки с круглыми темными стеклами. Новое имя он принял далеко не сразу — сначала так его называли только чужие, потом и он сам стал им пользоваться. Он прекрасно помнил тот день, когда на вопрос, как его зовут, ответил — Чань. Более того, теперь «Чань» или «Кардинал» стали частью его жизни, а настоящее имя осталось так далеко, что исчезло из вида за горизонтом, как корабль в море. Удар кнутом повредил ему и носовую перегородку, а потому он почти не ощущал запахов. Отвлеченно он понимал, что доходный дом, в котором он снимает комнату, куда хуже, чем ему представляется, — он видел неподалеку сточные коллекторы, и логика подсказывала ему, что полы и стены должны быть пропитаны зловонием. Но это не доставляло ему особых неудобств. Его мансардная комната была дешевой, изолированной, в нее можно было попасть с крыши, и, самое главное, находилась она вблизи громадной Библиотеки. Что же касается запаха его тела, то он ограничивался еженедельными посещениями славянских бань около Седьмого моста, где пар смягчал раздражение вечно красных кругов под его глазами. Кардинал Чань был завсегдатаем Библиотеки. Он чувствовал, что именно знание помогает ему опережать конкурентов, — потому что жестоким может быть кто угодно, а проявлять жестокость со знанием дела не каждому дано. Больное зрение мешало ему проводить долгие часы за исследованиями. Вместо этого Чань знакомился с библиотекарями, вел с ними долгие разговоры, расспрашивал о круге обязанностей каждого, о текущей расстановке фондов, расположении книг в хранилищах и планах новых поступлений. С бесстрастной, но неутомимой настойчивостью вел он долгие разговоры на интересующие его темы с библиотекарями, и таким образом ему удалось, не прочтя ни одного слова, узнать многое из того, что ему требовалось. Хотя он и наведывался в эти мраморные залы чуть не каждый день, чаще всего Кардинала Чаня можно было увидеть в коридорах, которые он в задумчивости мерил шагами, бродя в полутьме между стеллажей или обмениваясь с тоскующим, но профессионально терпеливым хранителем зала замечаниями о том или ином томе «Полного свода родословных изысканий», в которые ему, может быть, понадобится заглянуть чуть позже в этот же день. До происшествия с кнутом и молодым аристократом, который и нанес этот удар, Чань был вечным студентом, а это означало, что бедность не беспокоила его, а потребности — тогда по необходимости, а теперь по привычке — были невелики. Хотя он окончательно расстался с прежней жизнью, ее образ наложил на него свой отпечаток, и часы его обычного сурового распорядка дня были поделены между Библиотекой, кофейней, посещением клиентов, поездками по их поручению, банями, курильней опиума, борделем и попытками (часто с применением угроз) получить плату за уже проделанную работу, что нередко подразумевало внезапный визит к нанимателю. Его борьба за собственное существование характеризовалась периодами активной деятельности и довольно длительными промежутками как бы впустую потраченного времени, занятого праздными размышлениями, наркотическими грезами и заведомыми пустяками. Если же что-то выбивало его из этой привычной колеи, то его разум начинал беспокойно и лихорадочно метаться. Одним из регулярных источников успокоения была для него поэзия. Предпочитал он современных поэтов, чьи стихотворения были достаточно короткими. Он обнаружил, что если читать мало, а потом долго сидеть с закрытыми глазами, обдумывая прочитанное, то можно скоротать массу времени. Как раз на такой манер он и занимал себя новыми переводами Линча из «Персефоны» (фрагменты поэмы были обнаружены при раскопках в Фессалониках), когда поднял голову и увидел ту женщину в поезде. Лежа на своем тюфяке, он улыбнулся при воспоминании об этом, потому что прочитанные им тогда строки («принцесса свергнута / Она — невеста ада»), казалось, точно описывали существо, представшее перед ним. Грязное пальто, забрызганное кровью лицо, растрепанные волосы, пронзительный взгляд — встреча с такой сильно помятой красотой показалась ему воистину впечатляющей, даже поразительной. Тогда он решил не вмешиваться, пусть, мол, это происшествие останется как оно есть, но теперь, вспомнив следы, прочерченные слезами на ее грязных щеках, он начал подумывать о том, чтобы разыскать ее. Прикинув, Чань решил справиться в борделе — не может быть, чтобы хоть кто-нибудь не заметил новой шлюхи, так изгвазданной кровью.* * *
Серый свет за окном напомнил ему, что он заспался позже обычного. Он поднялся, ополоснул лицо в тазу, потом усердно отерся старым полотенцем и решил, что вполне может обойтись без бритья еще один день. Поколебавшись несколькомгновений, он решил ополоснуть рот соленой водой, сплюнул в горшок, пописал туда же, а потом вместо расчески прошелся по волосам пятерней. Его вчерашнее белье было еще достаточно чистым, и он, надев его, заново повязал черный галстук, в один из карманов пальто засунул свою бритву, в другой — тоненький томик «Персефоны», потом надел очки, потому что даже такой слабый свет причинял боль его глазам, взял свою тяжелую с металлическим набалдашником трость и запер за собой дверь. Время только-только перевалило за полдень, но узкие улицы были пусты. Чаня это не удивило. Много лет назад этот район считался престижным — ряды шестиэтажных доходных домов выстроились у берега, неподалеку от городского парка, но все возрастающее зловоние реки, ночной туман и совершающиеся под его покровом преступления привели к тому, что владельцы стали сдавать жилье внаем задешево. Дома с изящной лепниной были перестроены, разделены перегородками на сотни клетушек — теперь сюда вселялись обитатели, принадлежащие совсем к другой касте, к касте личностей сомнительных, к каковой принадлежал и он сам. Чань прошел два квартала на север — в сторону, противоположную его маршруту, чтобы купить утреннюю газету, сунул ее, не читая, себе под мышку и повернул назад к реке. Изначально «Ратон марин» была таверной — и до сих пор функционировала в этом качестве, но днем там подавали кофе, чай и горький шоколад. Таким образом таверна расширила ассортимент услуг, предлагая желающим место, где можно было засесть, с одной стороны, на виду, а с другой — оставаясь невидимым, в ожидании того, кто нужен тебе или кому нужен ты. Кардинал уселся за столик в полутемном главном зале, подальше от света открытого перехода, и заказал чашечку самого черного и острого южноамериканского шоколада. Сегодня утром он ни с кем не хотел говорить, по крайней мере пока. Он хотел полистать газету, а на это требовалось время. Он разложил ее на столике перед собой первой страницей вверх и скосился так, чтобы видеть только самые крупные шрифты, щадя по возможности глаза от ненужных текстов. Таким образом он просмотрел заголовки, быстро разобрался с международными трагедиями и скандалами, погодой, болезнями и финансовыми проблемами. Он протер глаза и набрал полный рот горячего шоколада. Горло у него перехватило от горечи, но все равно он почувствовал, как все его ощущения обострились. Он вернулся к газете, перешел к местным новостям, настраивая себя на более мелкий шрифт, и наконец нашел то, что искал. Чань сделал еще один укрепляющий глоток напитка и погрузился в плотную колонку текста.Исчезновение полкового героя. Сообщается, что полковник Артур Траппинг, командир Четвертого драгунского полка, орденоносец, герой осады Франкской крепости и сражения у Рокраальского водопада, не явился сегодня к месту службы. Отсутствует он и у себя дома на Адриан-Сквер. Отсутствие полковника Траппинга было замечено во время официальной церемонии присвоения Четвертому драгунскому полку звания «Собственный его высочества» и передачи ему функций по защите дворца, сопровождения высоких лиц и обеспечения безопасности правительства. На церемонии место полковника Траппинга занял адъютант-полковник Ноланд Аспич, принявший официальный приказ о новых обязанностях от герцога Сталмерского, которого сопровождали представители дворца. Несмотря на озабоченность, выраженную на самых правительственных верхах, власти так и не смогли обнаружить пропавшего офицера…
Чань закончил читать и протер глаза. Заметка сообщила ему все, что его интересовало, или все, что ему нужно было знать в настоящий момент. Либо правду скрывают, либо факты и в самом деле пока остаются неизвестными. Он не мог поверить, что перемещения Траппинга представляли собой такую уж тайну — ведь он-то сам без особого труда выследил его, — но за прошедшее время могло произойти всякое, изменившее то, что представлялось ему фактами. Он вздохнул. Хотя его участие на этом должно бы закончиться, существовала высокая вероятность того, что для него это только начало. Все будет зависеть от клиента. Он уже собирался перевернуть страницу, когда его внимание привлек еще один заголовок. Погиб некий провинциальный аристократ — лорд Тарр, о котором он, Чань, никогда прежде не слышал. Чань принялся читать и узнал, что недомогавший Тарр был найден в своем саду, с разодранным горлом. Хотя рана и могла быть нанесена диким хищником, теперь возникли подозрения, что рваные края лишь имитировали волчьи укусы, дабы скрыть глубокий разрез, сделанный лезвием. Проводилось расследование, а расследование может затянуться… Чань, взяв чашку, подумал, что именно поэтому у него хватает заказов. Никто не любит ждать.
* * *
Словно по сигналу, кто-то рядом с ним осторожно кашлянул. Чань поднял глаза и увидел солдата в форме — красный мундир и брюки, черные сапоги, медный шлем с конским хвостом в одной руке, другая покоится на рукоятке длинной сабли; он стоял в дверях, словно боялся, войдя в «Ратон марин», уронить свою воинскую честь. Увидев, что Чань заметил его, солдат кивнул и щелкнул сапогами. — Не могли бы вы последовать со мной, сэр? — почтительно обратился он к Чаню. Остальные посетители вели так себя так, будто не слышали ни слова. Чань кивнул солдату и встал. Все случилось быстрее, чем он рассчитывал. Он взял свою трость, а газету оставил — пусть прочтет еще кто-нибудь. Они прошли несколько кварталов по направлению к реке, не проронив ни слова. Яркая форма его спутника резко контрастировала с монохромным фоном окрестностей — булыжной мостовой, серой штукатуркой стен и черными лужами вонючей воды. Чань знал, что и его собственное пальто производит такой же эффект, и улыбнулся, подумав о том, какую странную пару они являют собой и насколько солдату может быть ненавистна эта мысль. Они завернули за угол и зашли на каменный пирс, нависавший над рекой. Под ними быстро катился черный широкий поток, а другой берег был едва виден из-за клубов тумана, который либо еще не успел рассеяться с ночи, либо начал собираться к вечеру. Пирс этот во времена процветания района использовался как пристань для прогулочных лодок и водного такси. С того времени он был оставлен на разрушение. Как и предполагал Чань, здесь его ждал адъютант-полковник Ноланд Аспич с адъютантом и тремя другими солдатами, стоявшими за его спиной, еще двое ждали в аккуратном баркасе, причаленном к мосткам. Чань остановился, пропуская своего проводника вперед, к его командиру, — тот подошел, щелкнул каблуками, доложил, сделав движение рукой в сторону Чаня. Аспич кивнул, помедлил немного, подошел к Чаню, стоявшему вне пределов слышимости остальных. — Где он? — тихим голосом спросил адъютант-полковник. Аспич был мускулистый, поджарый человек с редеющими волосами, подстриженными коротким ежиком. Он вытащил из кармана своего красного мундира тонкую черную манильскую сигару, откусил кончик, сплюнул, достал маленький коробок спичек, потом повернулся лицом в подветренную сторону, чиркнул спичкой, несколько раз втянул в себя воздух, пока сигара не загорелась, выдохнул голубой дымок и снова вперился своим сверлящим взглядом в Чаня, который так и не ответил на его вопрос. — Ну, так что вы можете сказать? Чань из принципа не терпел никакой власти. Какие бы практические соображения ни подстегивали его, он всегда чувствовал, что власть есть проявление чьего-то личного произвольного желания, и это глубоко его задевало. Церковь, военные, правительство, аристократия, бизнес — у него мороз продирал по коже при любом взаимодействии с ними, и хотя он и не отказывал тому же Аспичу в вероятной компетентности, но, видя, как офицер откусывает кончик сигары, как сплевывает, испытывал неодолимое желание исполосовать его на месте своей бритвой, и плевать на последствия. Но он тем не менее стоял спокойно и как мог неторопливо отвечал адъютанту-полковнику Аспичу: — Он мертв. — Вы уверены? Что вы сделали с телом? Когда Аспич говорил, двигались только его губы, а все остальное тело пребывало в неподвижности, и если смотреть со спины, которую и видели его солдаты, то можно было подумать, что он просто слушает Чаня. — Я ничего не сделал с телом. Я его не убивал. — Но… мы… вы получили инструкции? — Он уже был мертв. Аспич погрузился в молчание. — Я последовал за ним с Адриан-Сквер за город, до Орандж-канала. Он встретился с группой людей, и вместе они дождались небольшой лодки, которая приплыла по каналу. Они вытащили оттуда какой-то груз, переложили его в две телеги и отогнали их к ближайшему дому. Большому дому. Вы не знаете, что это за дом у Орандж-канала? Аспич сплюнул. — Могу догадываться. — Там явно устраивался большой прием… Кажется, предлогом было обручение дочери лорда. Аспич кивнул: — С немцем. — Мне удалось проникнуть в дом. Мне удалось найти полковника Траппинга, и не без труда, но все же удалось подсыпать кое-что в его бокал с вином… — Постойте, постойте, — прервал его Аспич, — а кто еще там был? Кто еще был с ним на канале? Что сталось с телегами? Если его убил кто-то другой… — Я говорю вам то, — прошипел Чань, — что собираюсь рассказать. Вы хотите слушать? — А я думаю, не высечь ли тебя кнутом. — В самом деле? Аспич вздохнул, обернулся, обвел взглядом своих солдат. — Да нет, я просто пошутил. Все это было очень трудно… и от вас никаких вестей… — Я проснулся ни свет ни заря. Я объяснял, что торопиться не следует. А вы посылаете за мной солдата в форме и заявляетесь в такую часть города, где вам по социальному и профессиональному статусу и быть не положено. Устроили бы еще фейерверк. Если кто чего заподозрит… — Никто ничего не заподозрит. — Из тех, кого знаете вы. А мне придется вернуться в кофейню и задобрить деньгами тех пятерых, кто видел, как меня таким вот образом вызывали… и это для того, чтобы защитить нас обоих. В бою вы так же наплевательски относитесь к жизням своих солдат? К себе самому? Аспич не привык, чтобы с ним разговаривали в таком тоне, но его молчание само по себе было признанием ошибки. Он отвернулся, вглядываясь в туман. — Ну, ладно. Продолжайте. Чань прищурился. Пока все было довольно просто, но теперь он действовал наугад в той же мере, что и Аспич, хотя тот, возможно, лишь делал вид, что действует наугад. — В доме находились сотни людей. Это и в самом деле был прием в связи с обручением. Может, за ним скрывалось что-то еще, но прием действительно был, и это создавало для меня трудности, во-первых, в моих попытках смешаться с присутствующими, а во-вторых, на пути к достижению моей цели. Прежде чем вещество успело оказать свое действие, полковник Траппинг скрылся с моих глаз, оставил собрание, ушел по черной лестнице. Я не смог последовать за ним сразу же и был вынужден искать его по всему дому. Когда я наконец нашел его, он был мертв. Я не мог понять почему. Количество яда, что я подсыпал ему, не могло привести к немедленной смерти, и тем не менее на его теле не было никаких следов насилия. — Вы уверены, что он был мертв? — Конечно уверен. — Наверно, вы неправильно рассчитали дозу яда. — Это невозможно. — Что же, по-вашему, произошло? И вы так до сих пор и не объяснили, что случилось с телом. — Я предлагаю вам успокоиться и дослушать меня до конца. — Я предлагаю вам, черт побери, продолжать ваши объяснения. Чань пропустил это мимо ушей, сохранив ровный тон. — На лице Траппинга вокруг глаз были следы, похожие на ожоги, но какой-то правильной формы, похожие на клейма… — Клейма? — Верно. — На лице? — Как я уже сказал. Далее, в комнате… стоял какой-то странный запах… — Запах чего? — Не знаю. Я плохо разбираюсь в запахах. — Яда? — Возможно. Не знаю. Аспич нахмурился, погрузился в размышления. — Все это… лишено какого-либо смысла! — рявкнул он. — А что насчет этих ожогов? — Это вопрос, который я задаю вам. — Это что еще значит? — удивленно сказал Аспич. — Я понятия не имею. Несколько мгновений они простояли молча. Казалось, что адъютант-полковник сильно встревожен. — Мой осмотр был прерван, — продолжил Чань. — Я был опять вынужден пробираться через весь дом, на сей раз спасаясь от преследователей. Мне удалось оторваться от них на пути к каналу. — Ну хорошо, хорошо. А что было в этих телегах? — Ящики. А что в ящиках — я не знаю. — А его сообщники? — Понятия не имею. Там все были в масках. — А это… Это вещество — вы не думаете, что это вы убили его? — Я знаю, что его убил не я. Аспич кивнул: — Вам хорошо говорить. Но я-то плачу вам так, как если бы вы его убили. А если он объявится живой и здоровый… — Не объявится. Аспич натянуто улыбнулся: — Тогда за вами будет должок. Он вытащил из кармана мундира тонкий кожаный бумажник и протянул его Чаню, который сунул его в карман пальто. — Что дальше? — спросил Чань. — Ничего. Надеюсь, что на этом все закончилось. — Но вы знаете, что не закончилось, — буркнул Чань. Аспич ничего не ответил. Чань не отставал: — Почему больше не было никаких известий? Кто еще втянут в это? Вандаарифф? Немцы? Кто-то из трех сотен приглашенных гостей? Вы, полковник, либо знаете ответы на эти вопросы, либо нет. Но кто-то спрятал тело, и вы хотите знать почему. Вы уже зашли слишком далеко — дело нужно довести до конца. Аспич не шелохнулся. Чань рассматривал этого человека — упрямого, опасно одержимого гордыней, — и вдруг ему на ум пришли строки из «Персефоны».Его любовь холодная и злая,
Ни жалости, ни робости не зная,
Рождала только смерть…
* * *
Три предыдущих дня он провел, планируя заказанное ему убийство Артура Траппинга. Дело представлялось ему довольно простым. Траппинг был человеком честолюбивым, он доводился свояком Генри Ксонку, богатому оружейному магнату. Чтобы получить пост, отвечающий его новому — в связи с супружеством — положению, он на деньги жены купил престижную должность командира Четвертого драгунского полка, но военным он не был, а свои награды приобрел благодаря всего лишь присутствию при двух незначительных сражениях. Истинные подвиги Траппинга ограничивались поглощением неимоверного количества вина и борьбой с дизентерией, из которой он вышел победителем. Когда полк был продвинут на новое почетное место, заместитель Траппинга, многострадальный адъютант-полковник, профессиональный военный, который — если верить ему — не столько пекся о собственном повышении, сколько о том, чтобы очистить место для достойной фигуры, предпринял весьма примечательный шаг — обратился к Кардиналу Чаню. Убийства не были для Чаня обычным занятием, но он занимался и этим. Чаще, чем ему этого хотелось, ему поручали повлиять на чье-либо поведение с помощью насилия, шантажа или того и другого, как то диктовала ситуация. Но в последние месяцы он ощущал растущее беспокойство, словно за каждым своим шагом слышал едва различимое тиканье часов, словно его жизнь шла к какому-то рубежу, когда от него потребуют окончательный отчет. Может, дело было в болезни глаз, может, его грызла тревога, объясняющаяся тем, что он почти всегда смотрел на мир через темные очки. Он не позволял этому тайному страху влиять на его поступки, но, когда Аспич предложил ему хорошие деньги, Чань увидел в этом возможность исчезнуть, отправиться в путешествие, скрыться в опиумокурильне — предпринять что-нибудь, пока эта туча дурных предчувствий не рассеется. Он не очень поверил в то, что рассказал ему о предстоящем деле Аспич. Клиент всегда недоговаривал, лгал, утаивал что-нибудь. Первый день Чань посвятил расследованиям, он рылся в светской хронике, старых газетах, генеалогических книгах, — и, как и всегда, материала для размышлений было предостаточно. Траппинг женился на Шарлотте Ксонк, которая была в семье вторым ребенком — между старшим братом Генри и младшим Фрэнсисом, еще неженатым, только что вернувшимся из дальнего заграничного путешествия. Что бы там ни думал этот бедолага адъютант-полковник Аспич, который, вероятно, решил, что полк обязан повышением статуса своим успехам в колониях, Чань раскопал, что приказ перевести Четвертый драгунский полк в «собственный его высочества» (или в «собственный его пьяного блудливого содомитского паскудства», как предпочитал думать об этом Чань) был издан на следующий день после того, как оружейные заводы Ксонка согласились понизить стоимость эксклюзивного контракта на переоснащение артиллерии всего флота и береговой обороны. Почему полк повысили, было ясно, но вот почему Генри Ксонк решил, что ему будет выгодна такая сделка, оставалось тайной. Любовь к единственной сестре? Чань ухмыльнулся и пошел изводить расспросами еще одного хранителя. Точного характера новых обязанностей полка он не обнаружил ни в одном документе — во всех сообщениях повторялось лишь то, что он прочел в газете: «охрана дворца, сопровождение важных персон и церемониальные функции», — сплошные раздражающие неопределенности. И только промерив несколько раз шагами коридор, он догадался: ему нужно выяснить, кто источник этого сообщения. Он снова отвлек хранителя от исполнения других его обязанностей, и тот принес ему папку с документами, которую ему даже не пришлось открывать, потому что на ее обложке было все и написано — «Канцелярия Министерства иностранных дел», а не «Военное министерство». Он принялся изучать сам документ и печать в верхней его части. Министерство иностранных дел. Какое отношение могло иметь Министерство иностранных дел к изданию (а следовательно, и ко всем вытекающим из этого организационным мероприятиям) постановления о новом полке для «охраны дворца, сопровождения важных персон и церемониальных функций»? Он мертвой хваткой вцепился в хранителя, который, заикаясь, объяснил: — Ну, т-тут же говорится про сопровождение важных п-п-пер-сон, а их в Министерстве иностранных дел п-п-пруд пруди и… Чань прервал его, попросив поскорее принести ему список важнейших чиновников Министерства иностранных дел. Не меньше часа провел Чань, бродя в полутьме между рядами стеллажей (персонал библиотеки пускал туда Чаня, справедливо полагая, что лучше запустить его туда — и с глаз долой, чем если он все время будет у них на виду) и обдумывая эти крохи сведений. Каковы бы ни были другие его функции, самая главная обязанность полка будет связана с Министерством иностранных дел. Это могло объясняться только теми или иными дипломатическими или внутриправительственными интригами: в обмен на снижение Ксонком стоимости заказа Военное министерство согласилось передать полк в распоряжение Министерства иностранных дел. Траппинг несомненно становился шпионом Ксонка, получая возможность предупреждать его обо всех международных осложнениях, которые могли бы повлиять на его бизнес, а также вызвать подъемы и спады активности других предпринимателей. Возможно, это было достаточное вознаграждение (в чем Чань вовсе не был уверен), однако оно не объясняло, почему одно министерство оказывает такую щедрую услугу другому или, вообще, зачем Министерству иностранных дел понадобились собственные вооруженные силы? Как бы то ни было, уже и этот объем информации позволил Чаню (когда он познакомился с личностью Траппинга, его домом, экипажем и казармами полка) расположиться для ведения наблюдений вблизи Министерства иностранных дел, поскольку именно там, по его убеждению, и находился ключ к разгадке всех обстоятельств этого события. Таковы были методы Чаня; но хотя он проводил подобные исследования для того, чтобы лучше понимать, с чем имеет дело, верно было также и то, что он таким образом занимал свой скучающий ум. Будь он обычным убийцей, он мог бы прикончить Артура Траппинга где угодно — достаточно было просто пойти за ним и дождаться подходящего момента. Тот факт, что в конечном счете Чань мог именно так и поступить, никак не влиял на его желание понять причины, стоявшие за пожеланиями заказчика. Он был не очень разборчив, принимая заказы, но прекрасно понимал, что рискует и что у клиента всегда может возникнуть желание еще больше обезопасить себя и устроить так, чтобы и Чань пал жертвой каких-нибудь непредвиденных обстоятельств. Чем больше он знал — о клиенте и его предмете, — тем безопаснее себя чувствовал. В данном случае он прекрасно осознавал, что задействованы силы куда как более влиятельные и мощные, чем Траппинг и его несчастный адъютант-полковник, и нужно быть осторожным, чтобы не задеть их интересов. И если уж браться за дело, то исполнять его нужно было как можно незаметнее. Во второй половине дня Траппинг в своем экипаже ездил из казарм в Министерство иностранных дел, где проводил несколько часов. Вечером экипаж отвозил его в дом на Адриан-Сквер, и полковник оставался дома, и ни одного визитера к полковнику Чань за это время не заметил. На второй день, когда Чань из декоративных кустов наблюдал за окнами Траппинга, вдруг появился экипаж с гербом Министерства иностранных дел, но он, однако, проехал дальше — к дому на другой стороне площади. Чань бросился туда и успел вовремя, чтобы увидеть, как из экипажа вышел элегантный человек в темном пальто с несколькими плотно набитыми сумками и исчез за дверью дома № 14. Экипаж уехал. Чань вернулся на свой наблюдательный пост. На следующее утро в Библиотеке он снова перечитал список важных персон министерства. На Адриан-Сквер, 14, жил заместитель министра Гаральд Граббе.* * *
На следующий день он опять отправился к министерству, заняв наблюдательный пост на краю площади Святой Изобелы, откуда мог следить как за движением экипажей перед зданием, так и за перекрестком, который должны были миновать все выезжающие из здания. К этому времени он уже знал в лицо некоторых министерских чинов и разглядывал их на входе и на выходе, дожидаясь появления Траппинга. Несмотря на все свидетельства о сложности интриги, плетущейся вокруг полковника, Чань пришел к выводу, что задача ему предстоит не из трудных. Если поведение полковника в третий вечер не будет отличаться от предыдущих, Чань легко попадет в дом через окно второго этажа, взобравшись по водосточной трубе, прочность которой проверил еще ночью, и проникнет в спальню Траппинга (местонахождение которой установил по появлению света в окнах, когда полковник поднимался на третий этаж). Он еще не решил, к какому именно методу прибегнет, — это будет зависеть от обстоятельств. При нем будет его бритва, но он прихватит и яд, действие которого неопытный глаз вполне может принять за апоплексический удар, нередко случающийся с мужчинами в возрасте Траппинга. Насколько сложна интрига и сколь высоки ставки, делавшиеся на повышение Траппинга, станет ясно в зависимости от того, будут или не будут производить вскрытие. Чаня не очень волновало присутствие других людей в доме. Миссис Траппинг спала отдельно от мужа, а слуги — если правильно выбрать время — будут далеко от спальни полковника. В два часа он пересек площадь и купил пирог с мясом, который разломал и съел, заглатывая по куску за раз, еще не успев дойти до своего наблюдательного поста. Проходя мимо статуи святой Изобелы, он улыбнулся с полным ртом. Скульптурная группа была довольно жуткой, но искусственный пафос представленной сцены не мешал ему находить удовольствие в образе самой святой, вокруг гладкого тела которой обвивались змеи. Его изумляло, что такое сооружение воздвигли в публичном месте, на старой площади! Вопиющая безвкусица городских властей укрепляла его веру в то, что он со своей профессией воистину нужен в этом мире. Он доел пирог с мясом и вытер руки о штаны. В три часа на перекрестке появился служебный экипаж Траппинга без пассажира и повернул налево в сторону казарм. Полковник оставался в здании, куда прошел не через парадный вход и собирался покинуть его не в своем экипаже. В четыре пятнадцать Чань в том же проулке увидел министерский экипаж. С одной стороны в нем сидел Гаральд Граббе, а на противоположном сиденье в окошке мелькнул краешек красного мундира Артура Траппинга. Чань опустил глаза, когда они проезжали, а потом проводил экипаж взглядом. Как только они завернули за угол, он пустился на дорогу, чтобы нанять собственный экипаж. Как он и предполагал, министерский экипаж направлялся на Адриан-Сквер, и слежка за ним не составляла труда. Правда, он совсем не думал, что экипаж остановится перед домом № 14 и оба пассажира войдут туда, а когда появятся несколько минут спустя, экипаж с ними направится прямым путем в северо-западную часть города. Туман сгущался, и Чань пересел к своему кучеру, чтобы лучше видеть — хотя в сумерках возможности его зрения все равно были на пределе, — куда направляется его будущая жертва. Кучер начал ворчать — они заехали далеко за пределы той зоны, которую он обычно обслуживал, — и Чань был вынужден заплатить гораздо больше, чем рассчитывал. Он подумал было сам сесть за вожжи, но на его зрение нельзя было полагаться, к тому же его кучерские навыки были сомнительны, и, потом, ему не хотелось без необходимости проливать кровь. Так или иначе, но скоро они уже были за стенами старого города, потом миновали район новых построек и выехали на дорогу к Орандж-каналу, который шел до самого океана; и, судя по всему, экипаж впереди них не собирался останавливаться.* * *
Они ехали почти два часа. Сначала Чань потребовал, чтобы его кучер поотстал — пусть экипаж впереди будет где-то на грани видимости, но, по мере того как сгущалась темнота, они были вынуждены сократить расстояние, так как иначе могли не заметить, когда первый экипаж свернет с дороги. Сначала Чань последовал за Траппингом, имея в виду лишь продолжение слежки, но потом у него возникла мысль подстеречь свою жертву один на один в каком-нибудь пустынном месте за городом, где и можно будет совершить убийство. Но чем дольше продолжалось преследование, тем нелепее представлялась ему эта идея. Если он всего лишь собирается убить этого человека, то должен вернуться в город и попытаться на следующий день — просто вести наблюдения до тех пор, пока не застанет Траппинга одного в его комнате. Столь долгая поездка с заместителем министра Граббе была частью какой-то интриги в интересах Ксонка и Военного министерства, и хотя любопытство, безусловно, одолевало Чаня, он понятия не имел, где может закончиться их преследование, а оказаться в таком месте, о котором ничего не знаешь, всегда неблагоразумно. К этим тревожным мыслям добавлялось и чувство холода — от промозглого ветра с моря он совершенно продрог. Он начал облекать свою мысль в слова, намереваясь остановить экипаж, но тут кучер ухватил его за плечо и указал вперед — на свет нескольких факелов вдалеке. Чань приказал ему остановить экипаж и ждать пятнадцать минут. Если через пятнадцать минут он не вернется, то пусть возвращается в город. Кучер не возражал — он явно продрог не меньше Чаня и все еще переживал из-за того, что ему неожиданно пришлось совершить такую дальнюю поездку. Чань спрыгнул с сиденья и осторожно пошел в направлении света факелов, спрашивая себя: а станет ли кучер дожидаться его? Он дал себе пять минут на принятие решения — меньше всего ему, полуслепому, хотелось застрять тут в темноте. Двигаться ему приходилось с величайшей осторожностью. Он снял свои очки — потому что сейчас любой свет был лучше, чем темнота, — и сунул их во внутренний карман пальто. Впереди он разглядел министерский экипаж, стоявший среди нескольких других. Он сошел в траву, продолжая двигаться на свет факелов. Метрах в тридцати от него двое человек направлялись к стоявшей неподалеку группе людей. Чань подобрался как мог близко по дорожке, потом сошел с нее, тихонько преодолел еще несколько метров и присел в траве так, что наверху осталась только его голова. Двое присоединились к большой группе. Они наскоро обменялись рукопожатиями — было ясно, что эти двое припозднились, — о чем-то оживленно посовещались. Глаза Чаня понемногу привыкли к свету факелов, и он увидел какие-то блики — воду, — и то, что показалось ему поначалу непонятной тенью, понемногу обрело форму открытой лодки, причаленной к берегу канала. Траппинг и Граббе последовали за другими к чему-то похожему на телеги (Чань видел лишь верхушки колес над травой). С одной из телег стащили брезент и показали опоздавшим несколько деревянных ящиков, явно выгруженных из лодки. Лиц других людей Чань не мог разглядеть, хотя и сумел их пересчитать — шестеро. Ящики снова укрыли брезентом, завязали его, и люди стали рассаживаться по телегам. Раздался резкий удар хлыста, повозки тронулись и покатили прочь от оставшихся стоять экипажей по дороге, которая не была видна Чаню с его места. Чань поспешил за ними, остановился на секунду у лодки, чтобы заглянуть в нее (впрочем, это ничего ему не дало), а потом — по дороге, оказавшейся не более чем тропинкой, протоптанной в траве. Он снова прикинул — что делать? Отправляться за телегами означало потерять экипаж. Но он решил продолжить преследование — в конечном счете с ним случались вещи и похуже, а тут, вполне вероятно, ему может представиться возможность выполнить его задачу. Телеги, однако, двигались быстро, и вскоре он отстал от них, остался один в темноте. Ветер по-прежнему был промозглый. Минут через тридцать он наткнулся на телеги — они были привязаны перед черным входом здания, показавшегося ему невероятно громадным, хотя он и не мог сказать, то ли это построенный в строгом стиле особняк, то ли крепость. Коробки, как и люди, исчезли…* * *
Все еще испытывая раздражение после разговора с Аспичем, Чань вернулся в «Ратон марин» и с облегчением увидел, что все, кто присутствовал при появлении солдата, еще сидят здесь. Несколько мгновений он постоял в дверях, чтобы каждый успел взглянуть на него и чтобы он на каждый из этих взглядов ответил многозначительным кивком. После этого он обошел всех посетителей и возле стакана каждого, включая и бармена Николаса, положил золотую монетку. Это все, что он мог сделать, и если бы кто-нибудь из них начал действовать у него за спиной, то другие по меньшей мере сочли бы это нарушением соглашения, сходным с поступком Иуды. Он заказал себе еще одну чашку горького шоколада и выпил ее на улице. Ему теперь не оставалось ничего другого — только ждать, чтобы Аспич что-то предпринял, но Ноланд Аспич в лучшем случае был глуп и надеялся выиграть оттого, что кто-то другой убил его полковника, а в худшем был частью более широкого заговора, и это означало, что он с самого начала лгал Чаню. Несмотря на бумажник в кармане, Чань жалел, что ввязался в эту историю. Он сделал глоток шоколада и поморщился.* * *
Оценив размеры дома, он понял, где находится, потому что рядом с Орандж-каналом было только одно такое здание — то, что принадлежало Роберту Вандаариффу, недавно ставшему лордом Вандаариффом, финансисту, обручение дочери которого с германским принцем (то ли Карлом-каким-то, то ли фон Карлом?) из какого-то маленького княжества наделало изрядно шуму. Чань никак не мог вспомнить полное имя принца. Заголовки такого рода он обычно лишь пробегал глазами, но теперь, разбивая стекло в тонкой входной двери и просовывая внутрь руку в перчатке, понимал, что становится незваным гостем на весьма крупном светском приеме… На чем-то вроде костюмированного бала. Он вел наблюдение, скрывшись в тени, пока не обнаружил пьяного гостя, у которого можно было без труда отобрать маску, и, обезопасив себя подобным образом (хотя для этого ему и потребовалось снять очки), отправился на поиски Траппинга. Поскольку большинство присутствующих были в черных одеяниях, найти облаченного в красный мундир полковника не составляло особого труда. Сам Чань по той же причине привлекал к себе внимание, но он вел себя уверенно, всем своим видом демонстрируя, что он здесь на самых законных основаниях. Его забавляло, что многие сразу же решали — если уж он ведет себя с таким вызывающим высокомерием, значит, прав у него больше, чем у них. Траппинг в компании нескольких мужчин накачивался алкоголем, хотя активного участия в разговоре, похоже, не принимал. Чань не знал, входит ли в этот кружок Граббе. Вероятность этого существовала, но из-за маски сказать что-либо с уверенностью было нельзя. Чань, набравшись смелости, подошел к ним поближе и, избегая встречаться с кем-нибудь глазами, обратился к слуге за их столом — попросил у него стакан вина. Пока он стоял в ожидании, разговор смолк, и он почувствовал, что своим присутствием досаждает компании. Слуга протянул ему наполненный бокал, и Чань, сделав глоток, повернулся к ближайшему от него человеку (которым, конечно же, оказался Траппинг) и вперил в него взгляд. Траппинг кивнул и не мог сделать ничего другого, как только уставиться в ответ на Чаня. Иссеченные шрамами веки Чаня, видимые через отверстия маски, заставили Траппинга задуматься, потому что хотя он и не был уверен, не обманывают ли его глаза, но понимал: что-то с этим человеком не так. Довольно длительный визуальный контакт дал Чаню повод заговорить: — Превосходный прием. — Вот уж точно, — ответил полковник Траппинг. Он перевел взгляд с глаз Чаня на его пальто, потом обозрел остальную часть его одеяния, которое казалось здесь совершенно не к месту, даже, можно сказать, было оскорбительным. Чань посмотрел на свое облачение, снова поймал взгляд Траппинга и, фыркнув, усмехнулся. — Пришлось явиться прямо с дороги. Ехал несколько дней подряд. Не мог же я позволить себе опоздать — вы меня понимаете? — Конечно, — кивнул Траппинг. Ответ вроде бы удовлетворил его, но он с какой-то беспомощностью смотрел через плечо Чаня в том направлении, куда решила удалиться его компания, чтобы продолжить разговор. — Что вы пьете? — спросил Чань. — Кажется, то же, что и вы. — Неужели? И вам нравится? — Да, превосходное вино. — Пожалуй. Наверно, другого и быть не могло, а? Давайте-ка выпьем за нашего хозяина. Чань прикоснулся своим бокалом к бокалу Траппинга, выпив содержимое и вынудив Траппинга сделать то же самое. Прежде чем он успел шевельнуться, Чань выхватил у него бокал и протянул слуге, громко потребовав еще вина. Когда слуга наклонился, наливая вино, а Траппинг подыскивал предлог, чтобы оставить Чаня и воссоединиться со своей компанией, Чань ловко сыпанул на ноготь большого пальца щепотку белого порошка и, принимая от слуги бокал Траппинга, провел пальцем по его кромке. Потом он протянул бокал Траппингу, и они снова выпили вместе — губы Траппинга коснулись бокала в том месте, где Чань оставил порошок. После этого Чань с такой же неожиданностью, как и появился, кивнул Траппингу И вышел из комнаты — он собирался незаметно понаблюдать, как будет действовать порошок.* * *
Но с этого момента все пошло наперекосяк. Группа мужчин (спутники Граббе?) наконец заявилась за Траппингом и, отделив его из группы, которая, как предполагал Чань, являлась семейством Ксонков, увела в угол комнаты и дальше за дверь, по сторонам которой будто случайно, а на самом деле явно в качестве охранников стояли двое людей. Чань увидел, как его жертва исчезла за дверью, оглянулся в поисках какого-нибудь другого выхода, встретился взглядом со спутницей Шарлотты Ксонк, которая мгновенно отвернулась, правда недостаточно быстро. Он направился прочь из главного зала, чтобы не привлекать без необходимости к себе внимания. Прошло минут тридцать, прежде чем он, прячась от слуг, гостей и возрастающего, как ему казалось, числа лиц, косящихся на него с подозрением, оказался в длинном, отделанном мрамором коридоре с рядами дверей по сторонам. Это было точным отражением той нелепой ситуации, в которой он оказался, и подтверждало полный провал его решения войти сюда, чтобы разобраться с Траппингом. Траппинг к этому времени уже должен был бы умереть, а вместо этого, вероятно, с тяжелой головой говорил себе, что, наверно, перебрал вина. Чань дал ему яду лишь столько, сколько нужно было, чтобы сделать его сговорчивым (предполагая заманить его в сад), но, как выяснилось, это была лишь еще одна ошибка. Он пошел по коридору, проверяя на ходу двери. Большинство были закрыты. Он прошел уже, наверно, половину коридора, когда увидел впереди — в дальнем конце — толпу, спускающуюся по винтовой лестнице с галереи наверху. Он поспешил к ближайшей двери. Она оказалась незапертой, и он, проскользнув внутрь, закрыл ее за собой. На полу лежал Траппинг, мертвый, с каким-то клеймом на лице (ожогом? шрамом?), но никаких очевидных причин смерти Чань не обнаружил — ни раны, ни крови, ни оружия, ни даже еще одного бокала вина, которое могло быть отравлено. Траппинг еще не успел остыть. Он умер совсем недавно — не больше тридцати минут назад. Чань остановился над телом и вздохнул. Перед ним был тот результат, который ему и требовался, однако получился он каким-то гораздо более сложным и тревожным путем. Именно тогда он и обратил внимание на запах — то ли медицинский, то ли механический, но явно посторонний в этой комнате. Он снова наклонился, чтобы пошарить в карманах Траппинга, но тут раздался стук в дверь. Чань немедленно встал и тихо прошел в следующую комнату, а оттуда в поисках места, где можно было бы укрыться, — в ванную. Он обнаружил, что служебная дверь, так же как и дверь из коридора, была не заперта, услышал чей-то голос, звавший полковника Траппинга по имени. Чань осторожно, беззвучно закрыл за собой дверь, когда раздался хрипловатый мужской голос, зовущий на помощь. Пора было выбираться из дома. Узкий темный коридор вывел его к странному человеку в комнате — недовольному, докучливому существу среди уже знакомых Чаню ящиков. Человек при появлении Чаня развернулся и открыл рот, собираясь закричать. Чань двумя шагами преодолел разделявшее их расстояние и ударил его по лицу. Человек рухнул на стол. Прежде чем тот успел подняться, Чань ударил его еще раз — по затылку. Человек стукнулся о столешницу и съехал на пол, тщетно пытаясь замедлить падение руками и недоуменно разинув рот. Чань быстро кинул взгляд на ящики — все они вроде были пусты, однако времени разбираться у него не было. Он нашел следующую дверь и оказался в коридоре, отделанном зеркальными панелями. Он посмотрел вдаль и понял, что коридор этот, скорее всего, ведет к главному входу, что его ни в коем случае не устраивало. Он увидел дверь по другую сторону коридора. Оказалось, что она заперта, но он принялся выбивать ее каблуком и добился своего — дерево вокруг замка растрескалось, и он, нажав на дверь плечом, открыл ее. В этой комнате было окно. Он схватил стул и швырнул его в стекло — то со звоном разбилось. За его спиной раздались шаги, и он, выбив осколки стекла из рамы, выпрыгнул наружу. Охнув, он приземлился на усыпанную гравием землю и побежал.* * *
Преследователи не особо пытались догнать его — ведь он был полуслеп да к тому же бежал в темноте, а потому любая серьезная попытка схватить его должна была увенчаться успехом. Поняв, что преследование прекратилось, Чань перешел на шаг. У него было общее представление о том, где он находится относительно берега моря, и потому направился в другую сторону и скоро вышел к рельсам, которые вывели его к станции. Оказалось, что это «Орандж-канал» — конечная остановка. Он сел в стоявший на путях поезд, — порадовавшись, что тут оказался поезд, — и так и сидел, пока состав не тронулся, пока не начался его обратный путь, посредине которого состоялась его встреча с пережившей какое-то жуткое приключение Персефоной.* * *
Он закончил пить свой шоколад в «Ратон марин» и положил на стол еще одну монетку. Чем больше беспокоился он о событиях предыдущего дня и ночи, тем больше корил себя за глупые импульсивные действия, ведь сообщений о смерти Траппинга так и не поступало. Он был не прочь погрузиться в долгий сон — хоть на несколько дней в опиумокурильне. Но вместо этого он заставил себя отправиться в Библиотеку. Если там ему удастся узнать, втянут ли в это дело каким-то образом лорд Роберт Вандаарифф или немецкий принц, его будущий высокопоставленный зять, и понять, каким образом они связаны с Ксонком или Граббе или даже с самим Траппингом, тогда он смог бы с чистой совестью погрузиться в забвение. Он поднялся по парадной лестнице, миновал сводчатый вестибюль, кивнув швейцару, и зашагал дальше — в главный читальный зал на втором этаже. Войдя, он увидел хранителя, который ему и был нужен, — Шиаринга, отвечавшего за информацию по финансам; тот разговаривал с какой-то женщиной. Когда Чань приблизился, этот невысокий сварливый человечек повернулся с улыбкой на лице и показал на него пальцем. Чань остановился, а женщина — он сразу же увидел, как она красива, — повернулась, чуть присела в поклоне и направилась к нему. Ее черные волосы, собранные сзади, волной ниспадали ей на плечи. На ней была жакетка из черной шерсти, не доходившая до ее осиной талии и надетая поверх платья красного шелка с китайской вышивкой. В одной руке она держала небольшую черную сумочку, в другой — веер. Она остановилась в нескольких шагах от него, и он заставил себя (скользнув взглядом по ее бледному горлу и ярко-красным губам) посмотреть ей в глаза, которые необыкновенно серьезно смотрели на него. — Мне сказали, что вас зовут Чань, — сказала она. — Можете называть меня так. — Это был его обычный ответ. — А меня можете называть Розамондой. Мне рекомендовали вас как человека, который может помочь мне в одном деле. — Понятно. — Чань бросил взгляд на Шиаринга, который таращил на них глаза, как дебильный ребенок; Шиаринг проигнорировал взгляд Чаня — он, светясь, смотрел в спину женщины. — Если вы пройдете со мной, то мы сможем поговорить в более приватной обстановке. Он провел ее на третий этаж в зал географических карт, в котором редко бывали посетители, даже куратор этого отдела здесь появлялся нечасто — большую часть времени он проводил, попивая джин среди стеллажей. Чань подвинул стул, предлагая женщине сесть, — и она села с улыбкой. Он предпочел стоять, лишь оперся на стол, встав лицом к ней. — Вы всегда носите в помещении черные очки? — спросила она. — Привычка, — ответил он. — Должна признаться, что она действует мне на нервы. Надеюсь, что не обидела вас. — Конечно нет. Однако я останусь в них. По медицинским показаниям. — Ах так! Понятно. Она улыбнулась и оглядела комнату. Свет поступал сюда через рядвысоко расположенных окон на фасаде. Хотя день и стоял серый, в помещении было достаточно светло, словно оно располагалось куда выше над землей, чем на высоте третьего этажа. — Кто вас направил ко мне? — Что, простите? — Кто вас направил ко мне? Вы же понимаете, что человек моей профессии не принимает людей без рекомендаций. — Конечно. Интересно, у вас много клиентов среди женщин? Она снова улыбнулась. В ее речи слышался небольшой акцент, но какой — он не мог определить. Да и на его вопрос она не ответила. — У меня много разных клиентов. Но кто вам меня рекомендовал? Я спрашиваю об этом в последний раз.* * *
Женщина улыбалась. Чань почувствовал, как предупредительно запульсировала жилка у него на затылке. Ситуация, как и женщина, была вовсе не такой, какой могла показаться. Он знал это наверняка и сосредоточился на этом знании, но в то же время был заворожен ее фигурой, необыкновенной аурой, излучаемой ею. Смех у нее был низкий, напоминавший красное вино, она прикусила губку — она изображала из себя девочку и изо всех сил сверлила его своими фиолетовыми глазами, словно насаживая его, как насекомое, на булавку. У него возникло впечатление, что ей это удалось. — Мистер Чань — или лучше называть вас Кардинал? Ваше имя — меня оно позабавило, потому что я была знакома с кардиналами; я ведь выросла в Равенне. Вы когда-нибудь бывали в Равенне? — Нет. Но я слышал о равеннских мозаиках. — Мозаики там великолепны. Такой насыщенный цвет, вы и представить себе не можете… Если вы слышали о них, то непременно должны туда поехать, потому что иначе вас будет преследовать мысль о том, что вы их не видели. — Она снова рассмеялась. — А после того как вы их увидите, мысль о них будет преследовать вас еще сильнее! Но, как я уже сказала, кардиналов я повидала достаточно, по правде говоря, мой кузен — который мне всегда не нравился — занимал этот пост, а потому мне приятно видеть человека вроде вас, который называет себя таким именем. Поскольку, как вам известно, я подозрительно отношусь к личностям, наделенным таким могуществом. — Мне ничего о вас не известно. Прошло еще мгновение, и Чань еще острее стал ощущать свою помятую рубашку, грязные сапоги, небритое лицо, вся его жизнь входила в непреодолимое противоречие с очаровательной легкостью, чтобы не сказать необыкновенным изяществом, этой женщины. — Вы так и — простите мою настойчивость — не сказали мне… — Конечно не сказала, нет, а вы так терпеливы. Мне назвал ваше имя и сказал, где вас можно найти, мистер Джон Карвер. Карвер был юристом; прошлым летом он через нескольких посредников вышел на Чаня, чтобы тот разыскал человека, от которого забеременела его дочь. Дочь перенесла аборт, на котором настоял ее отец — суровый прагматик, но с тех пор ее не видели в обществе, судя по всему, операция оказалась нелегкой, что еще больше вывело Карвера из равновесия. Чань нашел этого человека в портовом борделе и не без ущерба для его здоровья (тот, поняв что к чему, оказал серьезное сопротивление) доставил в загородный дом Карвера. Он оставил Карвера перед лежащим на ковре связанным беглым любовником и не очень озадачивался дальнейшим развитием событий. — Понятно, — сказал он. Было маловероятно, чтобы кто-либо связал его имя с именем Карвера, если бы только последний не позаботился об этом сам. — Мистер Карвер составил для меня несколько контрактов и завоевал мое доверие. — Что, если бы я дал вам понять, что никогда не встречал и не знал никакого Джона Карвера? Она улыбнулась. — Именно этого я боялась. Тогда мне пришлось бы обратиться за помощью к кому-нибудь другому. Она замолчала, ожидая его ответа. Теперь он должен был решить, станет она его клиенткой или нет. Она ясно понимала необходимость соблюдать осмотрительность, явно была богатой, а ему определенно требовалось рассеяться, отвлечься от неулаженного дела Артура Траппинга. Он переступил с ноги на ногу и, подпрыгнув, уселся на столешницу, а потом наклонился к женщине. — Мне очень жаль, но поскольку я не знаю мистера Карвера, то, по всему, не могу принять вас в качестве клиента. Однако, будучи человеком добросердечным и учитывая, что вы проделали немалый путь, чтобы встретиться со мной, я могу выслушать вашу историю и в ответ предложить вам наилучший совет, какой смогу придумать, если вас это устроит. — Я буду вашей должницей. — Вовсе нет. Он позволил себе в ответ нечто вроде улыбки. По крайней мере, пока они понимали друг друга. — Прежде чем я начну, — сказала она, — вам нужно делать заметки? — Как правило — нет. Она улыбнулась. — В конечном счете ситуация довольно простая, и, если я не могу найти ее решения, она, на мой взгляд, вовсе не является неразрешимой для человека, владеющего определенными приемами. Пожалуйста, остановите меня, если я буду говорить слишком быстро или вам покажется, что я что-то упустила. Вы готовы? Чань кивнул. — Прошлой ночью в загородном доме лорда Вандаариффа давался прием в честь обручения его единственной дочери с принцем Карлом-Хорстом фон Маасмарком — вы наверняка слышали об этих людях и можете оценить степень важности этого события. Я была приглашена, хотя на самом деле мы не слишком близко знакомы с Лидией. Прием был костюмированный — приглашенные явились в масках. Это важно, как вы поймете позднее. Вы когда-нибудь бывали на костюмированных балах? Чань покачал головой. Предупреждающее пульсирование в затылке теперь распространилось на весь его позвоночник. — Я люблю маскарады, но они вызывают у меня неприятное ощущение, потому что в масках люди позволяют себе выходить за рамки принятых в обществе норм, в особенности на таких больших собраниях и в таких огромных домах. Анонимность может создать ощущение безнаказанности, и, откровенно говоря, тут может произойти что угодно. Уверена, что дальнейших объяснений не требуется. Чань снова покачал головой. — Сопровождал меня в тот вечер… наверно, его можно назвать другом семьи… Он немного старше меня, в душе он хороший человек, но слабый, что стало причиной его деградации — пьянство, азартные игры и глупая неосмотрительность в связях, но тем не менее ради старой семейной дружбы и присущей ему искони — во что я верю всей душой — внутренней доброты я решила попытать счастья и со своей стороны приложить усилия к тому, чтобы вернуть его в приличное общество. Такое мероприятие, видите ли, невозможно провести безукоризненно. Дом велик, и гостей было много — и в таком месте (даже в таком месте) появляются люди, которым там, прошу прощения за каламбур, вовсе не место; приходят без приглашения, без должного уважения, без каких-либо иных намерений, кроме поиска личной выгоды. Чань согласно кивнул, прикидывая, в какой именно момент ему следует пуститься наутек и сколько ее сообщников, возможно, ждут его внизу на лестнице. — Потому что… — Голос ее сорвался, в уголках глаз появились слезы. Она открыла сумочку и принялась рыться в ней в поисках платка. Чань знал, что ему следовало бы предложить ей свой, но он также знал, в каком состоянии тот находится, а потому не стал это делать. Она нашла наконец платок и промокнула нос и глаза. — Простите меня. Это случилось так внезапно. Вы, наверно, довольно часто сталкиваетесь с людьми, находящимися в отчаянии? Он кивнул. В отчаянии, причиной которого был он сам… но вдаваться в эти подробности он не счел нужным. — Наверно, это ужасно, — прошептала она. — Ко всему привыкаешь. — Может быть, это-то и хуже всего. — Она сунула платок назад в сумочку. — Извините. Позвольте, я продолжу. Так вот, прием был очень большой, и нужно было говорить со множеством людей кроме Лидии и принца Карла-Хорста, а потому я была почти все время занята. Вечер продолжался, и тут я вдруг заметила, что моего сопровождающего уже некоторое время рядом со мной нет. Я принялась его искать, но его нигде не было. Мне удалось заручиться помощью общих друзей, и мы как могли осторожно принялись обыскивать соседние помещения, думая, что он, может быть, выпил лишнего и уснул. Но оказалось, мистер Чань — Кардинал… что он убит. Поговорив с другими гостями, я пришла к убеждению, что мне известна личность убийцы. И я хочу — мне бы хотелось, если бы вы взялись за такую работу, — чтобы вы нашли этого человека. — И выдал его властям? — Выдали его мне. — Она, не дрогнув, выдержала его взгляд. — Понятно. И что это за человек? Он шевельнулся, готовый в любое мгновение прыгнуть на нее. Приставив бритву к ее горлу, он смог бы пройти сквозь строй ее соучастников, сколько бы их ни было. — Молодая женщина. Небольшого роста, каштановые вьющиеся волосы, светлая кожа, хорошенькая, но простоватая на вид. На ней были зеленые сапожки и черный дорожный плащ. Судя по тому, каким образом был убит мой друг, она чуть не вся должна была быть перепачкана кровью. Назвалась она Изобела Гастингс, но это явная ложь.* * *
После этого он задал ей ряд вопросов, но мысли его отчасти были заняты другим — он пытался осмыслить это совпадение. Розамонда больше ничего не могла сказать об этой женщине — предположительно та была проституткой высокого полета, иначе непонятно, как бы она могла так легко попасть в дом, но Розамонда понятия не имела, как та появилась и каким образом исчезла. Она спросила — чтобы иметь представление, — какую плату он обычно берет за свои услуги. Он назвал сумму и сказал, что на тот гипотетический случай, если он примет ее предложение, им нужно договориться о месте, где можно будет встретиться. Она оглянулась и сказала, что Библиотека прекрасно подходит для таких встреч, а письмо для нее можно оставить в отеле «Сент-Ройял». С этими словами она поднялась — Чань встал вместе с ней — и протянула ему руку. Он чувствовал себя полным кретином, но ничего не мог с собой поделать — нагнулся и поцеловал ее запястье. Он не двинулся со своего места — наблюдал, как она уходит, и порывистые движения ее удаляющейся фигуры вполне отвечали его мятущимся мыслям.* * *
Прежде всего он отправил письмо Джону Карверу, прося его подтвердить, что адвокат действительно рекомендовал его оказавшейся в трудном положении молодой женщине. Теперь ему нужно было поесть. В последний раз он ел день назад — пирог с мясом на площади Святой Изобелы — и сильно проголодался. В то же время, спускаясь по мраморным ступеням у парадного подъезда библиотечной лестницы на улицу, он не мог отделаться от подозрения, что его тайны раскрыты. Он прошел два квартала на запад по направлению к площади с кварталом магазинов, остановился у нового киоска, делая вид, что разглядывает газету. Из Библиотеки за ним, похоже, никто не шел, но это ничего не значило — если он имеет дело с людьми искушенными, они могут поджидать его в любом из посещаемых им мест или в доходном доме, где он снимает комнату. Он положил газету и протер глаза. В продовольственной палатке он купил еще один мясной пирог — на еду он особо не тратился — и кружку пива. Он быстро покончил с едой и пошел дальше. Было около четырех часов, но он уже чувствовал, что день клонится к сумеркам, а ветер набирает вечернюю промозглость. Насколько он оценил ситуацию, у него было три непосредственные возможности: во-первых, вернуться в «Ратон марин» и ждать письма от Аспича или Карвера; во-вторых, начать наблюдение за отелем «Сент-Ройял», чтобы разузнать как можно больше о новой клиентке, начиная с ее настоящего имени; а в-третьих, начать посещение борделей. Он улыбнулся — выбор в конечном счете довольно простой. Вообще-то отправиться по борделям было вполне резонно, потому что там в это время как раз начинался рабочий день, и шансы собрать информацию сейчас были выше, чем в другое время. Начать можно было с имени Изобелы Гастингс — даже если оно и было выдуманным. Чань знал, что люди склонны привыкать к своим псевдонимам и, воспользовавшись фальшивым именем раз, наверняка прибегают к нему снова; если же она назвала свое настоящее имя, тогда задача облегчалась еще больше. Он вернулся к реке, в больное сердце старого города. Сначала он хотел наведаться в самый дешевый из домов терпимости, прежде чем туда набьются клиенты. Этот дом был известен как «Нижний шлюз», потому что располагался на берегу, но еще и в шутку (потому что никаких шлюзов в городе не было) — с намеком на ту часть тела местных шлюх, к которой чалились посетители. Бордель этот предназначался для моряков, и персонал его менялся с ужасающей скоростью, но если вы искали кого-то нового, то начинать нужно было оттуда. «Нижний шлюз» притягивал к себе всю грязь и мусор города. Шествуя по улице, он пожалел, что оставил газету — придется найти другую, — ведь теперь, когда ему нужно провести расследование, связанное с этим новым убийством, даже самое отдаленное упоминание об исчезновении спутника Розамонды по меньшей мере дало бы ему имя этого человека. Вторая смерть во владениях Роберта Вандаариффа во время приема по такому важному случаю определенно должна была укрепить финансиста в желании сохранить случившееся в тайне, хотя Чань и спрашивал себя, как долго это удастся в отношении смерти Траппинга. Что касается этого второго, то Чань понимал: даже если Розамонда не соврала ему, то рассказала лишь часть истинной истории. Об этом ему говорили его собственные воспоминания о Персефоне (ему это имя нравилось больше, чем Изобела), увиденной им в поезде. Но расследование дела Розамонды (как уж ее там звали на самом деле?) означало также распутывание интриги вокруг Траппинга, ведь он получит новую информацию о доме, гостях, собрании, всех прочих обстоятельствах. Но об этом она ему ничего не сказала — только о женщине, которую хотела найти. Он на ходу раздраженно цокнул языком, понимая, что раньше или позже ему придется тщательно запутать свои следы и чем скорее он приступит к этому, тем лучше.* * *
Когда он добрался до места, Даггинг-лейн все еще была пуста. Он вышел к задней стороне дома, фасад которого был обращен к реке, что позволяло легко избавляться от скандалистов или неплатежеспособных клиентов, вышвыривая их через черный ход. Перед небольшой деревянной дверью, яркая желтая краска которой выделялась на улице, где доминировали грязный кирпич и траченное временем дерево, стоял здоровенный вышибала. Чань подошел к нему и поздоровался кивком. Человек узнал его и кивнул в ответ. Он три раза стукнул в дверь своим огромным кулаком. Дверь открылась, и Чань вошел в маленький коридор, устланный дешевым ковром и освещенный керосиновым фонарем, а не газом. Другой, крупного сложения человек, потребовал у Чаня его трость, Чань подчинился, и тот с наторелой ухмылкой предложил ему пройти в боковой зал через дверь со стеклярусной занавеской. Чань помотал головой. — Нет, мне нужно поговорить с миссис Уэллс, — сказал он. — За время я заплачу. Человек обдумал услышанное и прошел за занавеску. Спустя короткое время, которое Чань провел, разглядывая дешевенькую литографию в рамочке на стене (иллюстрация интимной жизни китайских акробатов), человек вернулся и провел его через зал — мимо трех диванов, на которых сидели полуодетые размалеванные женщины, все выглядевшие одинаково юными и одинаково испорченными в сумеречном болезненном свете; все они, казалось, скучали, одни почесывались, а другие хрипло кашляли в платки, — в личную комнату миссис Уэллс, где эта женщина сидела рядом с камином, в котором потрескивал огонь, держа на коленях бухгалтерскую книгу. Она была седая и худая, а со своими подопечными обходилась с деловитой и равнодушной жестокостью — как фермер со скотиной. Она подняла на него глаза: — Сколько вам потребуется времени? — О, я уверен, что недолго. — И сколько вы собираетесь заплатить? — Вот. Он залез в карман и вытащил оттуда смятую купюру, более крупную, чем стоила подобная услуга, но риск для него лично в этом деле был выше обычного, а потому он не стал скупиться. Он уронил банкноту на ее гроссбух и сел на стул против нее. Миссис Уэллс взяла деньги и кивнула громиле, все еще стоящему в дверях. Чань слышал, как этот человек уходит, но взгляда от женщины не оторвал. — Не в моих правилах предоставлять информацию о клиентах… — начала она. Зубы ее, когда она говорила, клацали — немалое их число было из фарфора, контрастировавшего с жутковатым цветом еще остававшихся у нее во рту настоящих зубов. Чань забыл, как это выводило его из себя прежде. Он поднял руку, останавливая ее. — Меня не интересуют ваши клиенты. Я ищу женщину. Она почти наверняка шлюха, и, возможно, вы ее знаете, хотя и не факт, что она работала у вас непосредственно. Миссис Уэллс неторопливо кивнула. Чань не знал, как отнестись к этому ее жесту, но, поскольку она не сказала ни слова, он продолжил: — Ее зовут, может быть, — или, может, это она себя так называет, — Изобела Гастингс. Маленькая, волосы каштановые, вьются. Что могло броситься в глаза больше всего — сегодня утром на ней было черное пальто, и ее лицо, волосы, вся она в буквальном смысле была перепачкана засохшей кровью. Я полагаю, что такая девица, вернувшись в ваш дом — в любой дом — в подобном виде, хотя в этом и нет ничего из ряда вон выходящего, не осталась бы незамеченной. Миссис Уэллс ничего не ответила. — Миссис Уэллс? Миссис Уэллс по-прежнему хранила молчание. Ловким движением, прежде чем она успела захлопнуть свой гроссбух, Чань метнулся вперед и ухватил купюру. Она удивленно подняла на него глаза. — Я рад заплатить за то, что вам известно, но не за то, чего вы не знаете. Она улыбнулась неторопливой и нарочитой улыбкой, напомнившей обнажаемый клинок. — Прошу прощения, Кардинал. Я просто задумалась. Я не знаю девушки, о которой вы говорите, и ни одна из моих не являлась сегодня в таком виде. Я бы наверняка знала об этом и наверняка потребовала бы объяснений. Она замолчала, улыбаясь. Но по ее глазам он видел — ей есть что сказать еще. С улыбкой он вернул купюру, она взяла ее, засунула в свой гроссбух наподобие закладки и захлопнула книгу. Чань ждал. Миссис Уэллс хохотнула каким-то особенно неприятным смехом. — Да, миссис Уэллс? — Нет, ничего, — ответила она. — Просто вы уже третий, кто интересуется этой девицей. — Неужели? — Да-да. — Позвольте спросить, кто были двое других? — Чего ж не спросить? Она улыбнулась, но не сделала больше ни одного движения — безмолвное требование увеличить сумму. Чань был взбешен. Ведь он уже заплатил ей больше, чем следовало, но, если он полоснет ее бритвой, ему придется иметь дело с двумя громилами. — По-моему, я поступил с вами по справедливости, миссис Уэллс… разве нет? Она снова хохотнула, выставив вперед зубы. — Да, Кардинал, по справедливости, и я уверена, так будет и впредь. Те, другие, были не столь… почтительны. А потому я скажу вам, что первая появилась сегодня утром — молодая дама, сказавшая, что она сестра этой девицы, а второй — всего час назад, человек в форме, военный. — В красной форме? — Нет-нет, в черной. Он был весь в черном. — А женщина, — он попытался представить себе Розамонду, — высокая? Черные волосы? Фиолетовые глаза? Красивая? Миссис Уэллс покачала головой. — Нет, не черные. Светло-каштановые. И довольно хорошенькая… вернее, была бы хорошенькой, если бы не ожоги на лице. — Миссис Уэллс улыбнулась. — Вокруг глаз. Такое несчастье. Зеркала души, вы же понимаете.* * *
Чань поплелся назад в «Ратон марин», кипя от ярости. Добро бы он еще узнал, что он один из нескольких интересующихся этой женщиной, но то, что он сам в этом деле подвергается страшной опасности (независимо от того, убил он Траппинга или нет, его вполне могли за это повесить), вдвойне выбивало его из колеи. Его одолевали подозрения. Когда он добрался до «Ратон марин», было почти темно. От Джона Карвера никаких известий не поступало. Он не был еще готов напрямую обратиться с вопросом к своей клиентке и потому направился по следующему наиболее вероятному адресу — рядом со зданием суда. Этот дом был известен под названием «Вторая скамья», находился не очень далеко и в гораздо более безопасной части города. По дороге он приводил в порядок свои мысли. Заставив себя разделить части на составные элементы, он вынужден был признать: нет ничего странного в том, что миссис Уэллс не знает его Персефоны. Когда он видел ее в поезде, у него возникло ясное впечатление, что зрелище, которое она являла собой, было какое-то нарочитое, что ее состояние (каким бы откровенным оно ни казалось и какие бы события ни предшествовали ее появлению в вагоне поезда) не было для нее делом обычным. Ее кудрявые волосы, пусть растрепанные и заляпанные кровью, несомненно, знали уход, может, даже гребень служанки. А это подразумевало «Вторую скамью» или даже еще один дом, который был у него на уме, — «Старый замок». В этих заведениях клиентам более высокого пошиба предлагались соответственно и более высокого пошиба шлюхи. Каждый из этих домов представлял собой окно в тот или иной уровень городского рынка, на котором покупалась и продавалась плоть. Сам Чань мог наведываться в «Замок», только если приводил себя в порядок и имел в кармане достаточно наличности, но при всем при том был вхож туда лишь благодаря тому, что в свое время оказал кое-какие услуги управляющей этим заведением. А «Нижний шлюз» был столь низкопробен, что неизбежно возникал вопрос: каким образом двое других, интересовавшихся его вчерашней знакомой, обнаружили это заведение или надумали отправиться туда? Что касается военного, это он еще мог понять, но женщина — ее сестра? У женщины было не так уж много способов узнать о существовании этого заведения, потому что «Нижний шлюз» был практически неизвестен среди городских обывателей. Тот факт, что об этом доме было известно Розамонде, вызывал у него не меньшее удивление, чем если бы он получил личное послание от папы римского. Но эти двое других так или иначе знали о «Нижнем шлюзе». Кто были такие и кому служат? И кто эта женщина, которую они все ищут? Ничто не подтверждало историю его клиентки о несчастном убитом друге, который никак не мог быть этакой невинной овечкой — наверняка с ним были связаны какие-то другие проблемы (наследство? титул? преступление?), и обо всех них она ни словом не обмолвилась во время их разговора. Чань снова мысленно вернулся в поезд, заглянул в эти непроницаемые серые глаза. Кого он видел перед собой — убийцу или свидетеля? А если она и убила, то злонамеренно или защищаясь? Каждая из этих возможностей изменяла мотивы тех, кто ее искал. То, что никто из них не обратился в полицию (даже если по настоятельному и категорическому требованию Роберта Вандаариффа), отнюдь не свидетельствовало об их благих намерениях.* * *
Не то чтобы благие намерения были естественной составляющей жизни Чаня. Обычно из всех борделей он предпочитал «Вторую скамью», хотя и объяснялось это не какими-то особыми достоинствами дома, а желанием за разумные деньги подстраховаться от опасности подхватить какую-нибудь заразу. Тем не менее он был знаком с персоналом и нынешним управляющим — жирным потным человеком с бритой головой; звали его Юргинс, он носил на пальцах большие кольца — Чаню всегда казалось, что именно так и должен выглядеть современный придворный евнух. Юргинс напускал на себя улыбчивое выражение, хотя, как только речь заходила о деньгах, эта маска слетала с его лица и возвращалась на свое место лишь после того, как ненасытная жажда денег отходила на второй план. А поскольку многие клиенты заведения принадлежали к деловой или юридической сфере, подобные хищные манеры оставались незамеченными или по меньшей мере не рассматривались как нечто оскорбительное. После того как Чань обменялся несколькими негромкими словами с человеком у дверей, его провели в комнату Юргинса, увешанную коврами и освещаемую хрустальными лампами, лучи которых играли всеми цветами радуги; воздух здесь был так насыщен благовониями, что даже Чаню эта атмосфера показалась гнетущей. Юргинс сидел за своим столом; он знал Чаня слишком хорошо, а потому принимал его с глазу на глаз, но не закрывая двери, чтобы телохранитель мог услышать призыв о помощи. Чань сел на стул против него и вытащил из кармана купюру. Он подержал ее так, чтобы Юргинс понял, о чем идет речь. Тот не мог сдержаться — его пальцы непроизвольно застучали по столешнице. — Что мы можем для вас сделать, Кардинал? — Он кивнул, глядя на банкноту. — Просьба о чем-нибудь необыкновенном? О чем-нибудь… экзотическом? Чань выдавил из себя улыбку. — Дело у меня простое. Я ищу женщину, которую, может быть, зовут Изобела Гастингс; она, возможно, прибыла сюда — или в другое подобное заведение — сегодня рано утром в черном пальто и вся измазанная кровью. Юргинс задумчиво нахмурился, кивнул. — Так вот, я ее ищу. Юргинс кивнул еще раз. Чань встретился с ним взглядом и нарочито улыбнулся. Естественный угоднический импульс заставил Юргинса улыбнуться в ответ. — А еще, — Чань сделал многозначительную паузу, — меня интересуют те двое, что уже расспрашивали вас о ней, без толку отнимая ваше драгоценное время. Юргинс буквально расплылся в улыбке. — Ясно. Все совершенно ясно. Вы умный человек — я всегда это говорил. Чань язвительно уставился на него, услышав этот комплимент. — Полагаю, это были мужчина в черной форме и женщина — хорошо одетая, с каштановыми волосами и… ожогом странной формы вокруг глаз. Я не ошибся? — Ничуть! — Юргинс ухмыльнулся. — Он сегодня с утра пришел — разбудил меня! А она немного спустя после ленча. — И что же вы им ответили? — Увы, но то же самое, что буду вынужден сказать вам. Это имя мне ничего не говорит. И я ничего не знаю об окровавленной женщине — ни в этом и ни в каком другом доме. Мне очень жаль. Чань наклонился вперед и уронил банкноту на стол. — Это не имеет значения. Я и не думал, что вы знаете. Расскажите мне о двух других. — Все как я вам уже говорил. Мужчина — какой-то офицерский чин. Я не очень разбираюсь во всех этих военных премудростях, вероятно вашего возраста, довольно-таки настойчивый грубиян, вел себя так, будто я ему подчиняюсь, если вы меня понимаете. Женщина сказала, что эта девица приходится ей сестрой, довольно миленькая, вот только эти шрамы, как вы уже сказали. Но при всем при том встречаются мужчины, которые находят в таких вещах изюминку. — А как их зовут… вернее, как они представились? — Офицер назвался майор Блэк. — Юргинс ухмыльнулся — имя явно было вымышленное. — Женщина представилась как миссис Марчмур. — Он усмехнулся с похотливым выражением на лице. — Я был бы рад предложить ей работу, если бы не ее затруднительное положение — пропажа родственницы и все такое.* * *
«Вторая скамья» и «Старый замок» находились на противоположных сторонах северного берега, и Чань, направляясь в «Замок», оказался так близко к «Ратон марин», что решил заглянуть туда — узнать, не прислал ли Карвер весточку. Никаких писем для Чаня не приходило. Это было не похоже на Карвера, который воображал себя такой важной персоной, что при нем всегда были посыльные и курьеры — и уж обязательно вечером. Возможно, Карвер находился за городом, а это значило, что Розамонда вряд ли могла получить от него рекомендации в промежутке времени между вчерашним вечером и сегодняшним утром. Вероятность этого, однако, оставалась, и потому он пока решил не думать об этом. Он выудил из Юргинса еще кое-какие подробности о форме офицера — серебряные нашивки и странный полковой значок с изображением волка, глотающего солнце, — и мог вернуться в Библиотеку, прежде чем ее двери закроются на ночь. Но он решил, что ему важно посетить «Замок». В том маловероятном случае, если он обнаружит какие-нибудь полезные сведения, он хотел получить их как можно скорее — майор и сестра либо уже побывали, либо все еще находились там. Он сможет легко установить полк и личность офицера утром, если нужда в этом еще сохранится. Выйдя из «Ратон марин», он остановился и постарался как можно объективнее оценить свое одеяние. Выглядел он никудышно, и ему нужно было побыстрее добраться до дома, чтобы переодеться. В «Замок» всяких там с улицы не пускали, и если в его планы входило поговорить с управляющей, выглядеть он должен наилучшим образом. Он чертыхнулся — задержка была совсем некстати — и быстро пошел по темной улице. Теперь больше людей, чем прежде, кивали, приветствуя его, или просто делали вид, что его не существует, что было обычно для этой части города. Чань добрался до своей двери, вытащил ключ из кармана, но, когда попытался вставить его в скважину, обнаружил, что замок сдвинут со своего места. Он встал на колени и принялся разглядывать его. Дерево у дверной ручки было расщеплено сильным ударом. Он легонько толкнул дверь, и она распахнулась с обычным скрипом. Чань осмотрел пустую, плохо освещенную лестницу. В здании царила тишина. Он постучал в дверь хозяйки своей тростью. Миссис Шнайдер была большой любительницей джина, хотя в такое время обычно еще не допивалась до бесчувствия. Он подергал за ручку — дверь была заперта. Он постучал еще раз, выругал — в который уже раз — женщину и повернулся к лестнице. Шел он быстро, беззвучно, держа перед собой наготове свою трость. Его комната находилась наверху, и у него вошло в привычку, проходя по каждой лестничной площадке, бросать взгляд в коридор. Сегодня все двери были закрыты, а обитатели дома за ними помалкивали. Может быть, замок был сломан одним из жильцов, у которого застрял ключ в скважине? Такое не исключалось, но природная подозрительность Чаня не успокоилась, пока он не добрался до площадки шестого этажа… и увидел, что его дверь распахнута. Быстрым движением Чань вытащил рукоятку из своей трости, обнажив длинный обоюдоострый кинжал, а трость перехватил другой рукой — он в любую минуту мог воспользоваться этой полированной дубовой палкой как дубинкой или для отражения нападения. Вооруженный таким образом, он притаился в тени и прислушался. Он слышал только звуки города — слабые, хотя и хорошо узнаваемые. Окна у него были открыты, а это означало, что кто-то через них ушел на крышу — может, спасаясь бегством, а может, чтобы все тут разузнать. Он ждал, не сводя глаз с двери. Тот, кто находился внутри, наверняка слышал, как он поднимался по лестнице, и теперь ждал, когда он войдет… и, вероятно, пребывал в таком же ожидании, как и он. Чань напрягся в полуприседе. Он беззвучно набрал в легкие воздуха, желая расслабиться, и в этот момент отчетливо услышал шуршание в темной комнате. Вскоре звук повторился. Потом — трепет крыльев. Это наверняка голубь пробрался в комнату через открытое окно. Чань раздраженно выпрямился и шагнул к двери. Войдя в своих очках в темную комнату, Чань не то чтобы полностью ослеп, но погрузился в полный мрак, и, возможно, это обострило другие его чувства, потому что, когда его нога шагнула за порог, он ощутил движение слева и инстинктивно (благодаря впитавшемуся ему в кровь знанию комнаты) метнулся вправо в пространство между высоким шкафом и стеной, выставив перед собой на всю длину трость. В свете лунного света из окна он уловил блеск сабельного клинка — удар из-за двери предназначался ему. Он увернулся от удара и уже на излете погасил его тростью. В то же мгновение Чань ринулся прямо на нападавшего, отводя тростью клинок противника, который в тесноте неловко замахнулся и безуспешно попытался нанести удар еще раз. Чань резко выбросил вперед правую руку с кинжалом. Человек вскрикнул от боли, а Чань почувствовал, что нож вонзился во что-то плотное, мясистое, хотя в темноте он и не мог сказать, куда пришелся удар. Человек боролся со своим длинным клинком, пытаясь зацепить Чаня острием или кромкой, но тот ухватил противника за руку, держащую оружие, а правой нанес еще три коротких — словно игла швейной машинки — удара, проворачивая кинжал. После третьего удара Чань почувствовал, как сопротивление руки с клинком ослабело, отпустил ее и шагнул назад. Человек испустил вздох и рухнул на пол, а потом забился в судорогах. Лучше было бы, конечно, задать ему несколько вопросов, но теперь думать об этом было поздно. Если дело доходило до драки, то тут Чань был реалистом. Хотя опыт и мастерство увеличивали его шансы выйти победителем, он прекрасно понимал, что до ошибки слишком близко, а результат зависит не столько от везения, сколько от собранности и воли. На этих коротких дистанциях критическую роль играла твердая, даже беспощадная решимость, а любая неуверенность была чревата гибелью. Кто угодно может убить кого угодно другого независимо от обстоятельств, и всегда существует вероятность, что человек, никогда не державший в руках сабли, нанесет ею такой удар, какого не ждет самый опытный и прожженный дуэлянт. Чань в своей жизни получал и раздавал немало ударов и не заблуждался на свой счет: не всегда и не против каждого противника сможет защитить его опыт. В данном конкретном случае ему повезло, что желание убрать его без лишнего шума заставило врага выбрать — вместо револьвера — оружие, которое никак не подходило для убийства в такой тесноте. Не закончив дела первым ударом, он дал возможность Чаню нанести ответный, но, промедли Чань, уйди он дальше в комнату или попытайся выскочить назад на лестницу, второй удар сабли рассек бы его, как травинку.* * *
Чань зажег лампу, обнаружил голубя и (чувствуя себя оскорбленным до глубины души, когда ему пришлось перешагнуть через мертвое тело) выгнал птицу через открытое окно на крышу. Беспорядок в комнате не был чрезмерным — ее тщательно обыскали, но без намерения уничтожить что-либо, а поскольку вещей у него было немного, вернуть все на свои места не составляло труда. Он подошел ко все еще открытой двери, прислушался. С лестницы не доносилось ни звука, а это означало, что либо никто не слышал происходившей в его комнате борьбы, либо он и в самом деле был один в здании. Он закрыл дверь — замок был сломан, как и на входной двери, — и забаррикадировал ее стулом. Только после этого он встал на колени, вытер кинжал об одежду убитого и засунул его назад в свою трость. Он осмотрел трость по всей ее длине — удар сабли пришелся по трости плашмя, а потому никаких трещин на дереве не образовалось. Он поставил трость к стене и посмотрел на распростертое на полу тело. Это был молодой человек с коротко подстриженными светлыми волосами, в черной форме с серебряными нашивками, в черных сапогах и серебряным значком с изображением волка, глотающего солнце. На его правом плече была одна серебряная эполета — лейтенантская. Чань быстро обшарил его карманы, в которых ничего (если не считать небольшого количества денег, которые он взял себе, и носового платка) не обнаружилось. Он еще внимательнее осмотрел тело. Первый удар его кинжала пришелся под ребра сбоку. Следующие три — в грудную клетку и, судя по кровавой пене на губах мертвеца, в легкие. Чань вздохнул и сел на корточки. Форма была ему абсолютно незнакома. Судя по сапогам, в убитом можно было предположить кавалериста, но молодой человек, который оказался настолько глупым, что пошел служить в армию, вполне мог напялить на себя высокие черные сапоги для верховой езды, просто для того чтобы покрасоваться. Чань поднял саблю и почувствовал в руке тяжесть оружия. Сабля была дорогой, точно сбалансированной и очень острой. Длина, кривизна и ширина клинка свидетельствовали о том, что это оружие конника. Вероятно, офицер был из легкой кавалерии; по форме — не из гусарских частей, а скорее драгунских или уланских. Из войск, предназначавшихся для быстрых маневров, разведки. Чань наклонился над телом и отстегнул ножны, сунул в них саблю и бросил на тюфяк. От тела он избавится, а вот за саблю, если возникнет нужда, можно будет выручить кое-какие деньги. Он встал и вздохнул. В настоящий момент вопрос о том, как поступить с телом, меньше всего занимал Чаня. Он не очень точно представлял себе, который теперь час, и знал, что чем позднее доберется он до «Замка», тем труднее ему будет разговаривать с управляющей и тем большую фору даст он своим противникам. Он позволил себе улыбнуться, подумав, что по меньшей мере один из этих противников будет считать его мертвым, но тут же понял, что это означает также и нечто иное: майор будет ждать известий — и, несомненно, скорых известий — от своего неудачливого подчиненного. Чаню следовало в ближайшем будущем быть готовым к встрече с новыми незваными гостями (на этот раз не в единственном числе). Его комната на время, пока это дело не уладится, становилась местом опасным, а значит, избавиться от тела следовало немедленно, потому что Чаню ни в коем случае не хотелось оставлять его здесь, к тому же, может, и не на один день. Хотя обоняние у него и было повреждено, но не до такой же степени. Он быстро привел свой внешний вид в соответствие с теми требованиями, которые предъявлял к своим посетителям «Старый замок»: побрился, ополоснулся в тазу, потом переоделся — чистая белая рубашка, галстук, жилет, потом наскоро почистил ботинки. Он засунул в карман деньги, которые прежде были рассованы по разным укромным местам, три томика поэзии (включая «Персефону»), после чего расчесал перед зеркалом свои все еще влажные волосы. Скомкав свой старый носовой платок, он швырнул его на пол, потом засунул в карман пальто свежий вместе с бритвой, открыл окно на крышу и вышел, чтобы посмотреть, светятся ли ближайшие окна и есть ли кто за ними. Света нигде не было. Он вернулся в комнату, ухватил тело под мышки и поволок его на крышу — к дальнему ее краю, откуда посмотрел вниз на проулок за зданием, где находилась мусорная куча, накапливавшаяся у неизменно засоренной сточной трубы. Он еще раз осмотрел тело, потом подтащил его к самому краю и, прикинув еще раз, куда оно упадет, столкнул вниз. Труп упал на мягкую кучу. Если Чаню повезет, то полиция далеко не сразу разберется, то ли офицер упал с высоты, то ли был убит на улице. Он вернулся в свою комнату, взял трость, саблю, загасил лампу, вышел через окно и закрыл его за собой. Окно осталось незапертым, но, поскольку врагам было известно, где он живет, вряд ли это имело какое-то значение. Он отправился в путь по крышам. Здания в этом квартале стояли вплотную, а потому двигался он без особых затруднений, только в двух-трех местах скользкие декоративные карнизы требовали некоторой осторожности. В пятом здании, которое было необитаемым, он сковырнул доски с чердачного лаза и прыгнул в темноту. Легко приземлившись на деревянный пол, он, пошарив рукой, вскоре нащупал шатающуюся доску, приподнял и, сунув под нее саблю, вернул на место. Может, он никогда за ней не вернется, но исходил он из того, что комнату его будут обыскивать солдаты, и чем меньше свидетельств о своем убитом товарище они там найдут, тем лучше. Он опять же на ощупь нашел лестницу, ведущую на площадку внизу. Через минуту-другую Чань, довольно бодрый на вид, был на улице и направлялся к «Замку», уже не вспоминая о том, как только что отяготил свою спящую совесть убийством еще одной души.* * *
Заведение было названо по своей близости к настоящему королевскому замку, ныне, правда, королевскими особами покинутому — его стены, напоминающие крепостные, слишком уж не отвечали новым веяниям моды; с тех пор дворец успел побывать домом для различных членов королевской фамилии, потом Военным министерством, потом арсеналом, военной академией и наконец (вплоть до настоящего времени) Королевским институтом науки и исследований. Хотя могло показаться, что такая организация никак не должна способствовать процветанию расположившегося поблизости борделя для избранных благосостоятельных клиентов, но фактически различные работы института почти без исключения финансировались богатейшими гражданами города, каждый из которых пытался оттеснить соперников и вложить деньги в изобретение, открытие, поиски нового континента или обнаружение близлежащей звезды, чтобы увековечить свое имя, присоединив его к чему-нибудь постоянному и полезному. Работники же института со своей стороны боролись друг с другом за привлечение патронов — два сообщества, привилегированных лиц и ученых мужей, наводнили собой целый район, экономика которого основывалась на протекционизме с одной и подобострастной лести с другой стороны. А потому процветал и бордель «Старый замок», названный так в память самого старого борделя на земле — королевского замка. Вход в дом терпимости имел респектабельный и строгий вид, а само здание было встроено в квартал одинаковых холодных сооружений серого камня с куполообразными крышами. Дверь была выкрашена в зеленую краску и ярко освещена, а подойти к ней с улицы можно было через чугунные ворота мимо будки, в которой неизменно торчал охранник. Чань встал так, чтобы его было хорошо видно, и дождался, когда откроется калитка, потом прошел к двери, где другой охранник впустил его уже непосредственно в дом. Внутри было тепло и светло, играла музыка, вдалеке слышался благопристойный смех. Чтобы взять у него пальто, вышла привлекательная молодая женщина. Он отказался, но отдал ей свою трость и монетку за беспокойство, после чего направился к концу коридора, где за высокой конторкой восседал худой человек в белом пиджаке, судорожно что-то записывая в тетради. Он посмотрел на Чаня с выражением, которое можно было бы назвать легким недоумением. — Ага? — сказал он, словно этим выдохом передавая самые разные свои чувства относительно личности Чаня, которые он в силу своего воспитания желал придержать при себе. — Мадам Крафт у себя? — Не уверен, что она сейчас свободна… вернее, уверен, что не свободна… — У меня важное дело, — сказал Чань, отвечая бесстрастным взглядом на внимательный взгляд человека за конторкой. — Я заплачу за ее время ту плату, которую она назовет. Меня зовут Чань. Человек прищурился, еще раз осмотрел Чаня, потом кивнул, с сомнением шмыгнув носом. Он чиркнул что-то на обрывке зеленой бумажки, вложил ее в кожаную тубу, которую засунул в медный раструб, торчащий из стены. Раздалось резкое шипение, и записка мгновенно исчезла из вида. Человек снова повернулся к своей конторке и продолжил делать свои записи. Прошло несколько минут. Человек вел себя так, будто Чаня тут и не было. С неожиданным хлопком новая кожаная туба появилась из другого раструба и выпала в медную подставку внизу. Человек взял тубу и извлек из нее клочок синей бумаги. Он посмотрел на Чаня пустым взглядом, за которым все же проступало презрение. — Сюда.* * *
Человек повел Чаня изысканным залом, потом длинным, тусклоосвещенным коридором; плотная вязь рисунка на обоях создавала ощущение пространства более узкого, чем оно было на самом деле. В конце коридора находилась обитая металлическим листом дверь, в которую одетый в белое человек решительно стукнул четыре раза. В ответ открылась, а потом — когда их увидели — закрылась узкая смотровая щель. Они постояли еще немного, и дверь распахнулась. Проводник сделал Чаню жест рукой, приглашая его войти в обитую темными панелями комнату со столами, папками, гроссбухами и большими бросающимися в глаза счетами, привинченными к приставному столику. Дверь им открыл высокий черноволосый человек без пиджака, с лицом цвета полированного вишневого дерева, в кобуре под мышкой у него висел тяжелый револьвер. Он кивком указал на другую дверь по другую сторону кабинета. Чань направился туда, решил, что правила вежливости требуют, чтобы он постучал, и так и сделал. Мгновение спустя он услышал приглушенный голос, приглашающий его войти. Эта комната представляла собой еще один кабинет с единственным широким столом, на котором лежала большая черная доска, разграфленная на множество столбиков; к доске были прикреплены деревянные полоски с просверленными в них отверстиями, и таким образом в столбики можно было вставлять цветные шпеньки — они торчали в каждом ряду, и все это выглядело как огромная решетка. Чань видел ее и прежде и знал, что она соответствует комнатам дома, отражает, кто из дам (молодых людей) занят и на какое время, он знал, что доска каждый вечер разграфляется заново. За доской с мелом в одной руке и влажной тряпкой в другой стояла Маделейн Крафт — управляющая (а некоторые говорили, что и владелица) «Старого замка». Женщина неопределенного возраста с хорошей фигурой, облаченная в простое платье синего китайского шелка, который выгодно оттенял ее золотистую кожу. Она была не столько красива, сколько привлекательна. Чань слышал, что она приехала из Египта, а может, из Индии и благодаря осмотрительности, уму и беззастенчивой алчности сделала карьеру от скромной горничной до своего нынешнего положения. Она, без всякого сомнения, была гораздо более влиятельным человеком, чем он: высокопоставленные персоны изо всех уголков страны были обязаны ей — ее молчанию и услугам, — а потому при необходимости были в ее распоряжении. Она оторвалась от своей работы и кивком указала ему на стул. Он сел. Она положила мел и губку, вытерла пальцы о платье и прихлебнула чая из фарфоровой чашки, стоявшей на краю стола. Сама она не стала садиться. — Вы пришли спросить об Изобеле Гастингс? — Да. Маделейн Крафт, услышав его ответ, ничего не сказала, и он воспринял это как приглашение продолжать. — Меня просили найти некую даму, возвращавшуюся с ночной работы. Она была вся в крови. — Откуда она возвращалась? — Мне не сообщили… лишь высказали соображение, что следов крови на ней было столько, что она должна была обратить на себя внимание. — От кого она возвращалась? — Мне не сообщили, только высказали уверенность, что кровь на ней… была не ее собственная. Она задумчиво помолчала несколько мгновений. Чань понял: она думает не о том, что сказать, а взвешивает — сказать или нет то, о чем она думает. — В газетах сообщается об исчезновении одного человека, — медленно сказала она. Чань с отсутствующим видом кивнул. — Полковника драгунского полка. — Вы думаете, это была его кровь? Он ответил как можно более небрежным тоном: — Вполне возможно. Она еще раз отхлебнула чая. — Вы понимаете, что я с вами, — продолжил Чань — предельно откровенен. Услышав это, она улыбнулась. — А как мне прикажете это понимать? — По той сумме, которую вы сейчас получите. Чань вытащил из кармана пальто бумажник, откуда извлек три хрустящие банкноты, наклонился вперед и положил их на грифельную доску. Маделейн Крафт взяла купюры, оценила их достоинство и уронила в деревянную шкатулку, стоявшую рядом с ее чашкой, а потом посмотрела на часы. — Боюсь, что временем я почти не располагаю. Он кивнул. — Насколько я понимаю, мой клиент хочет отомстить. — А вы? — спросила она. — Во-первых, я хочу узнать, кто еще ищет ее. Я знаю, кто этим занимается фактически — офицер, «сестра», но не знаю, чьи интересы они представляют. — А еще? — Пока не знаю. Они явно уже были здесь со своими вопросами… Если только вы сами не вовлечены в это дело. Она чуть наклонила голову и после нескольких мгновений размышления села за стол, взяла чашку и отхлебнула еще чаю, но чашку не поставила на место, а обеими руками прижала к груди, бесстрастным взглядом наблюдая за ним.* * *
— Ну что ж, — начала она. — Во-первых, я не знаю имени этой женщины. Никто из моих людей — или из их знакомых — не возвращался сегодня утром, весь забрызганный кровью. Я спрашивала об этом напрямую и ничего подобного не услышала. Далее, здесь сегодня утром был майор Блах. И я сказала ему то же, что и вам сейчас. Она произнесла фамилию не так, как Юргинс или миссис Уэллс, а словно та была иностранной — может, он говорил с акцентом? Другие ни о чем подобном не упоминали. — А сестра? Она заговорщицки улыбнулась. — Я никаких сестер не видела. — Женщина со шрамами на лице, с ожогом, называющая себя сестрой Изобелы Гастингс, — некая миссис Марчмур… — Я ее не видела. Может, она еще придет. Может, ей не известен этот дом. — Это невозможно. Она посетила передо мной два других дома, а об этом наверняка знала прежде всех остальных. — Не сомневаюсь, так оно и есть. Мысли Чаня метались, он быстро перебирал варианты — от «Миссис Марчмур знала о других домах, но обошла этот» до быстрого вывода: «Она не пришла сюда, потому что здесь ее узнали бы». — Вы не припомните, никто из ваших дам не переходил в другое заведение? Кто-нибудь со светло-каштановыми волосами. — Вы ясновидящий? — Нет, но она просто могла искать свою родственницу. — Вряд ли, — усмехнулась Маделейн Крафт. — Вы сказали, та дама была с ожогами на лице? — Ожоги могли появиться недавно. — Разве что… Маргарет Хук исчезла четыре дня назад. Дочь разорившегося мельника. Ни в каких заведениях более низкого уровня она не объявилась. — У нее есть сестра? — Нет. Хотя, кажется, кого-то она нашла… или ее кто-то нашел. Если бы вы рассказали мне о вашем деле подробнее… — У вас есть подозрения? — Нет, просто один из постоянных клиентов Маргарет Хук находится в настоящий момент в моем доме. — Понятно. — Не знаю, что вы поняли… Но любой, кто хочет, тот и может, не так ли?.. узнать то, зачем он пришел. Жаль только, времени для разговоров у меня нет. Чань кивнул и встал. Когда он повернулся к двери, она окликнула его. Голос ее был спокоен, но в то же время в нем послышалась какая-то тревожная нотка. — Кардинал, — он повернулся, — Какова ваша роль во всем этом деле? — Мадам, я действую исключительно по поручению своего нанимателя. Она внимательно посмотрела на него. — Майор Блах спрашивал про мисс Гастингс. Но еще он интересовался человеком в красном, наемником, работающим за деньги, может, даже сообщником этой окровавленной девицы. По спине у него пробежал холодок страха. Этот человек наверняка то же самое спрашивал у миссис Уэллс и Юргинса, а ему, Чаню, они ничего об этом не сказали, они лишь посмеялись у него за спиной. — Странно. Я, конечно же, не могу объяснить его интерес. Возможно, он видел, как я разговаривал с тем, от кого получил это задание? — Ах вот оно что. Он кивнул ей. — Я вам сообщу, что мне удастся выяснить. — Он шагнул было к двери, но вдруг повернулся. — Какая из девушек вашего дома принимает бывшего клиента мадам Хук? Маделейн Крафт улыбнулась, к ее едва заметной насмешке примешивалось сочувствие. — Увы… Анжелика.* * *
Он вернулся в переднюю часть дома, взял свою трость и, вооруженный таким образом (никто из персонала не задал ему ни одного вопроса, видимо, полагая, что его поведение согласовано с Маделейн Крафт), подошел к человеку в белом. Чань увидел в его руке еще один клочок синей бумаги, и, прежде чем успел сказать что-нибудь, тот подался вперед и прошептал: — Вниз по задней лестнице. Подождите на последней площадке, потом сможете пройти. — Он улыбнулся, благожелательное отношение к клиенту самой Маделейн Крафт смягчило и его. — Это даст вам возможность при желании покинуть заведение незаметно. Человек вернулся к своим записям. Чань быстро прошел в основную часть дома по коридору с арками, за которыми открывались манящие интерьеры, комфортные и роскошные, наполненные яствами, смехом и музыкой, затем к задней двери, у которой стоял еще один громила. Чань поднял на него глаза (он сам был довольно высокого роста и теперь обнаружил, что пребывать среди такого большого количества высоких, широкоплечих фигур — довольно-таки утомительно), дождался, когда тот откроет дверь, вышел и оказался на площадке скрипучей деревянной лестницы, ведущей в узкий высокий проход метрах в двадцати внизу. В этом подвальном, выложенном кирпичом коридоре было значительно прохладнее. Непосредственно под лестницей находилась клеть с дверью. Он открыл дверь и забрался внутрь, согнувшись почти пополам, чтобы войти, и сел на круглую низкую скамеечку. Он потянул дверь на себя, захлопнул ее и стал ждать в темноте, чувствуя, что оказался в дурацком положении. Разговор с Маделейн Крафт породил больше вопросов, чем дал ответов. Чань был уверен, что во время их разговора с Розамондой в зале географических карт за ними никто не наблюдал, а значит, Блэк, видимо, узнал о нем из других источников — либо от иного информатора, видевшего его в особняке Вандаариффа, либо, вынужден был признать Чань, от самой Розамонды. Если миссис Марчмур была одновременно и Маргарет Хук, то Анжелике тоже грозила опасность, хотя подозрения Маделейн Крафт и не помешали ей отправить к девушке постоянного клиента, который мог быть причиной исчезновения непутевой дочери разорившегося мельника. Возможно, это означало, что сам клиент был не так важен, как иная, пока скрытая в тени фигура. Чань потер глаза. За прошедший день он оказался почти что свидетелем одного убийства, совершил другое и настроил против себя по крайней мере три неизвестные ему стороны (четыре, если считать Розамонду), не зная при этом, что происходит за кулисами. И ничто из случившегося ни на шаг не приблизило его к Изобеле Гастингс, которая с каждым часом становилась все загадочнее. Хотя мысли его лихорадочно метались и он успел многое обдумать, прошло не больше минуты, когда раздался звук открываемой двери и стук шагов вниз по ступеням над его головой. Чань услышал чей-то голос, но за шумом не смог различить слова — ему казалось, что говорят по меньшей мере трое людей, а может, и больше. Наконец они сошли с лестницы и двинулись прочь от него по коридору. Он осторожно открыл дверь клети и выглянул наружу: компания могла двигаться по узкому проходу только гуськом, и все, что он мог видеть, это спину последнего — ничем не примечательного человека в черном пальто. Он дождался, когда они дойдут до конца прохода, медленно открыл дверь и вылез из клети. Когда он встал в полный рост, они завернули за угол и исчезли. Он двинулся в ту же сторону на цыпочках, чтобы производить как можно меньше шума. На углу он остановился, навострил уши и снова услышал голос, низкий и неразборчивый, но не смог различить слова — все заглушалось бряцанием ключей, которыми пытались нащупать скважину. Он резко присел на корточки и рискнул выглянуть за угол, зная: если кто и посмотрит в его сторону, то вероятность того, что его заметят, ничтожно мала. Компания перед запертой металлической дверью была от него в каких-нибудь десяти метрах. Последний в группе все еще стоял спиной к Чаню; при ближайшем рассмотрении выяснилось, что он моложе, чем могло показаться сначала, его каштановые волосы были аккуратно прилизаны. За последним Чань мог отчасти разглядеть и трех других: невысокого мужчину в сером пальто, наклонившегося над дверью и пытающегося подобрать нужный ключ, высокого, широкоплечего, в шубе, нетерпеливо постукивающего тростью об пол и подавшегося вперед, — именно он и бормотал что-то неразборчивое Анжелике. На ней было темно-синее платье, и она никак не реагировала на то, что говорил ей этот человек, безразличным взглядом смотря на руки маленького, перебирающие ключи. Ключ в замке щелкнул — наконец-то правильный был найден, — и человек, открыв дверь, повернулся к остальным с какой-то судорожной улыбкой на лице. Это был Гаральд Граббе. В этот момент широкоплечий мужчина в шубе захлопнул крышку карманных часов и нахмурился. — Где он, черт бы его драл? — сказал он, в голосе его слышалась металлическая хрипотца. Он повернулся к третьему человеку и укоризненно прошипел: — Поторопите его. Чань втянул голову в плечи и в отчаянии принялся рыскать глазами в поисках места, где можно было бы спрятаться. Ему повезло: поскольку он сидел на корточках, взгляд его естественным образом устремился вверх, и он увидел две металлические трубы толщиной в руку — они шли по всей длине коридора почти под самым потолком. Он встал, и в это время сзади раздался голос Граббе, остановивший приближающегося к Чаню третьего человека, который был уже за углом.* * *
— Баскомб. — Сэр? — Минуточку. — Голос Граббе изменился, теперь он явно обращался к человеку в шубе. — Подождем еще минутку. Мне бы не хотелось давать ему повод для удовольствия, которое он несомненно испытает, увидев наше растущее раздражение. И потом, — тут его голос снова изменился, приобрел неуклюже слащавый оттенок, — у нас ведь для него подарок. — Я не подарок, — ответила тихим, но твердым голосом Анжелика. — Конечно, вы не подарок, — заверил ее Граббе, — никто не спорит, но, пока мы не будем готовы, он не должен об этом знать. Чань расширившимися от ужаса глазами смотрел, как открывается дверь в дальнем конце коридора над лестницей. Кто-то направлялся сюда, а он, Чань, оказался между двух огней. Отчаяние прибавляет сил — он сделал три быстрых шага и подпрыгнул, поставил одну ногу на стену, оттолкнулся, уперся другой ногой в противоположную стену, снова оттолкнулся и оказался на достаточной высоте, чтобы ухватиться руками за трубы под потолком. Он видел пару ног, спускающихся по лестнице. Компания за углом услышит эти шаги в любую секунду. Он подтянулся, обхватил трубы ногами, а потом, приложив немалое усилие, перекатился наверх — оказался лицом к полу — и быстро подобрал под себя полы своего пальто, чтобы не свисали. Он в отчаянии бросил взгляд вниз. Его трость лежала на полу рядом со стеной, где он оставил ее, когда заглядывал за угол. Он уже ничего не мог сделать. Они приближались. Не слишком ли долго он возился? Заметили ли его? Слышали? Мгновение спустя (сдерживая дыхание, хотя грудь его и ходила ходуном) Чань увидел третьего человека, Баскомба, — тот появился из-за угла и остановился почти рядом с его тростью. Шаги приближались из-за другого угла. Шел не один человек — несколько. — Мистер Баскомб! — прокричал один из них в радостном приветствии, которое было тем сердечнее (или бессмысленнее), что эти люди, скорее всего, расстались не более пяти минут назад. Этот тон призван был показать, что им предстоит вместе скоротать вечер. Кожа Чаня покрылась мурашками ненависти. Он беззвучно выдохнул через нос. Он не мог поверить, что они его не заметили, и был готов спрыгнуть на Баскомба, наброситься на новоприбывших и бежать к лестнице. Двое проходили прямо под ним. Он снова замер, затаил дыхание. Один из двух, энергичный человек в черном пальто, с густыми торчащими баками и длинными курчавыми рыжими волосами (явно именно он несколько секунд назад окликнул Баскомба), поддерживал неуверенно шагавшего спутника — тощего, в военной форме синего цвета, с медалями на груди, в высоких сапогах, которые немилосердно затрудняли его пьяные шаги. Когда они приблизились, Баскомб шагнул вперед и встал по другую сторону одетого в форму, и тут же все трое исчезли за поворотом. Чань оставался наверху, пока не услышал, как металлическая дверь закрылась за ними, потом перенес свое тело вниз, повис на руках и спрыгнул на пол. Он отряхнулся — трубы были грязными, — подобрал свою трость и сердито вздохнул, ругая себя за то, что так глупо чуть не попался в ловушку. Он знал, что спас его только одетый в форму человек — тот спьяну шагал так неуверенно, что внимание других было целиком приковано к нему. Он мысленно вернулся к разговору между Граббе и великаном в шубе — кого из двух они ждали: то ли пьяного офицера, то ли радушного щеголя? Он завернул за угол и уставился на закрывшуюся за ними металлическую дверь, гоня от себя вопрос, который грозил лишить его душевного покоя: кто из них предъявлял свои претензии на Анжелику?* * *
Она была привезена с Макао еще ребенком, потеряла отца, португальского матроса, которого зарезали в драке на второй день после приезда; мать у нее была китаянкой. Внешность Анжелики ошеломила Чаня, когда они впервые встретились в главном зале «Нижнего шлюза», где она обрела подобие дома после жестокости сиротского приюта. Экзотическая красота и на странный манер привлекательная сдержанность позволили ей сделать карьеру — перейти из этого вертепа во «Вторую скамью», а потом, в этом году, в семнадцатилетнем возрасте подняться на благоухающие вершины «Старого замка» — мадам Крафт перекупила ее контракт за сумму, державшуюся в тайне. В результате она оказалась вне пределов досягаемости Чаня. Он пять месяцев не имел возможности разговаривать с нею. Конечно, он почти не говорил с ней и до этого — он вообще был человеком неразговорчивым, а тем более с тем, к кому питал какие-то чувства. Хотя он и убеждал себя, что она прекрасно осознает, какое место занимает в его… он не мог сказать «в его сердце», потому что какое уж там могло быть сердце при той жизни, которую он вел… Она тоже была неразговорчива. Поначалу причина этого крылась в ее плохом знании языка, но теперь добровольная немота стала профессиональной чертой вкупе с ослепительной улыбкой, гибким телом и невероятно безразличным взглядом. В опустошительные мгновения того, что было для них близостью, Анжелика была не более чем профессиональна и позволяла ему лишь мельком заглянуть в бескрайние просторы ее внутреннего мира, куда не допускался никто… и этот мимолетный взгляд был для Чаня как крючок для рыбы.* * *
Он попытался открыть металлическую дверь и, когда это не получилось, нетерпеливо вздохнул. Механизм у замка был довольно сложный, но это могло лишь отсрочить преследование, а не послужить неодолимой преградой. Чань порылся в кармане, вытащил связку ключей и начал пробовать их. Второй ключ подошел, и Чань, медленно открыв дверь — она была хорошо смазана и открылась без скрипа, — шагнул в темноту. Он прикрыл дверь за собой, но запирать не стал и замер, прислушиваясь. Продвижение тех, за кем он вел наблюдение, было медленным — и неудивительно: их задерживали пьяный спутник и Анжелика, платье и туфли которой мало подходили для темного, мощеного булыжником туннеля. Чань тихо следовал за ними, выставив вперед трость, а левой рукой ведя по стене. Длина туннеля была невелика — судя по пройденному Чанем расстоянию, она равнялась ширине проулка и соседнего квартала. Чань попытался точно определить направление — лестница вниз, потом проход, поворот, потом темный туннель, который, кажется, чуть загибался влево… квартал за борделем был образован внешней стеной самого дворца, ограничивающей здания Института. Несомненно, что туннель изначально был построен как секретный запасный ход из дворца, вероятно к тому, что прежде было домом любовницы, а может быть, для бегства от озверевшей толпы, на случай революции. Чань улыбнулся — не теряя при этом бдительности — при мысли о том, что теперь туннелем пользовались в обратном направлении. В стенах института ему никогда бывать не доводилось, и он понятия не имел, что они там увидят. Компания впереди остановилась. Кто-то постучал по еще одной стальной двери — металлическое бряцание (трость того здоровенного типа?) разнеслось по всему туннелю. Чань услышал, как в ответ поворачивается ключ в скважине, дребезжит цепочка, продергиваемая через железное кольцо, потом скрипят тяжелые петли. В темноту просочился желтоватый свет. Компания остановилась у основания короткой каменной лестницы, а над ними располагалась открытая клеть практически на уровне земли. Там с фонарями стояли несколько человек, которые предлагали руку выходящим один за другим наверх. Дверь они не заперли — может, в их намерения входило вернуть Анжелику? — и Чань воспользовался возможностью проскользнуть на каменные ступеньки и притаиться там, глядя наверх. Над выходом видны были голые ветки дерева, казавшиеся призрачными в лунном свете. Он заглянул за кромку и увидел большой, поросший травой двор между зданиями дворца. Пятно света переместилось дальше вместе с группой, двигавшейся по лужайке, и он остался в темноте. Чань, пригибаясь, выбрался из туннеля (ощущение было такое, будто он вышел из склепа) и двинулся за ними к ближайшему дереву, которое давало ему более надежное укрытие. Окна в зданиях вокруг были темны — он понятия не имел, какую часть дворца занимали сотрудники института или что там делали, так что мог только надеяться, что останется незамеченным. Он перебежал к следующему дереву и теперь оказался еще ближе к стене, густая трава скрадывала звук его шагов. Он без труда увидел, куда направляется группка — к другому человеку с фонарем, стоявшему у входа в странное сооружение в центре двора — вдали от других зданий и никак с ними не соединенное. Здание было невысокое, одноэтажное, кирпичное, без окон и, насколько мог судить Чань, круглое. На его глазах группка из шести человек и их сопровождающие достигли двери и вошли внутрь. Человек, стоявший у дверей, там и остался. Чань перебежал к другому дереву, стараясь производить как можно меньше шума. Он находился теперь метрах в двадцати от входа. Несколько минут он прождал, не двигаясь. Охранник ни на шаг не отошел от двери. Чань обвел внимательным взглядом двор, размышляя — удастся ли ему незамеченным добраться до дальней от него стороны круглого сооружения и не обнаружится ли там еще одна дверь, или окно, или лаз через крышу. В конце концов он присел на корточки и решил ждать, надеясь, что охранник войдет внутрь или выйдет кто-нибудь из вошедших. Вся эта компания все еще вызывала у него недоумение. Никого из них, кроме Граббе и Анжелики, он не узнал. Что же до Баскомба, то он был чиновником на службе одного из двух — то ли заместителя министра, то ли человека в шубе, неясно было только, кто из них главный. Двое других были для него загадкой — со своей позиции под потолком он почти не видел ни лиц этих двоих, ни деталей обмундирования пьяного офицера. Несомненно, все это было как-то связано со сборищем в доме Роберта Вандаариффа — Граббе посетил оба места. Может быть, кто-то из них соблазнил в свое время Маргарет Хук, точно так, как теперь они соблазняли Анжелику… Ту самую Маргарет Хук, которая искала Изобелу Гастингс (тоже побывавшую у Вандаариффа) и у которой были такие же шрамы, что и у покойного Артура Траппинга? Ее шрамы были недавнего происхождения, как и у Траппинга, который получил свои за те несколько минут, что прошли после его выхода из главного зала и перед тем, как Чань нашел его лежащим на полу (а это было для Чаня по меньшей мере свидетельством того, что шрамы сами по себе не стали причиной смерти Траппинга, поскольку женщина-то явно осталась в живых). Важнее всего был отчаянный характер этой компании, собравшейся ради какой-то общей цели — цели, которая, может быть, и стала причиной гибели Артура Траппинга? Чань сомневался, что эти поиски связаны с желанием мести. Его Персефона, может быть, и в самом деле убила друга Розамонды (кровь-то на ней откуда-то появилась?), но искали ее из-за того, свидетелем чему она стала.* * *
Охранник внезапно повернулся в другую от Чаня сторону, а мгновение спустя и сам Чань услышал чьи-то шаги по двору. К пятну света от фонаря направлялся тощий человек в длиннополом темном двубортном пальто с серебряными пуговицами и эполетами, с обнаженной светловолосой головой, руки он держал, соединив их за спиной. По просьбе охранника он остановился в нескольких шагах от него, резко кивнул и приветственно щелкнул каблуками. Человек этот был чисто выбрит, а в глазу у него сидел монокль, сверкнувший, когда тот кивнул, явно прося разрешения — встреченное отказом — войти. Человек покорно вздохнул, потом оглянулся и сделал какой-то неопределенный жест левой рукой, возможно к тому месту, где ему могут позволить подождать. Охранник повернул голову, следуя в направлении, указываемом рукой. Молниеносным движением пришедший человек выбросил вперед правую руку, его большой палец отвел боек отливающего чернотой пистолета, ствол которого нацелился прямо в лицо охраннику. Охранник не шевельнулся, но потом очень быстро, следуя отрывистому, произнесенному шепотком приказу, бросил свое оружие в траву, поставил фонарь и повернулся лицом к двери. Человек схватил фонарь и приставил пистолет к спине охранника. Охранник отпер дверь ключом, и эта пара тут же исчезла внутри. Дверь за собой они не закрыли, и Чань стремглав бросился к ней. Он осторожно просунул внутрь голову — посмотрел, что там внутри. Сразу от входа начиналась низкая лестница, очень круто спускавшаяся на несколько этажей. Здание было сильно заглублено в землю, и Чань увидел лишь две фигуры, покидающие лестничный колодец в мелькнувшем желтоватом свете исчезающего фонаря. Чань оглядел двор, взял двумя руками свою трость и начал спускаться по лестнице, двигаясь медленно, беззвучно, готовый в любую секунду метнуться наверх. Он опять находился в узком пространстве, где мог стать жертвой любого, кто появится сверху или снизу, но, поскольку ему требовалась информация, другого пути у него не было. Над последней площадкой он остановился, прислушался. Издалека до него доносился разговор, но слов из-за странной акустики разобрать было невозможно. Чань посмотрел наверх — там никого не было — и продолжил спуск. Лестница заканчивалась коридором, который, изгибаясь, раздваивался, словно образуя кольцо вокруг большого центрального помещения. Голоса раздавались слева от Чаня, и потому он направился в ту сторону, прижимаясь к внутренней стене, чтобы оставаться незаметным. Пройдя метров двадцать, он оказался в более ярко освещенной полосе и снова остановился, потому что внезапно (словно он вошел в дверь) голоса зазвучали совершенно отчетливо.* * *
— Мне плевать на неудобства. — Голос был сердитый, но сдержанный. — Он невменяемый. Человек вроде бы говорил с немецким акцентом, но, возможно, с каким-то другим — голландским, норвежским? Сначала ответом на слова было молчание, но потом последовала ответная речь умелого дипломата — Гаральда Граббе: — Доктор… конечно… вы должны выполнять свой долг — это вполне понятно, что там говорить, это достойно восхищения. Однако вы не можете не видеть, что иногда требования момента входят в противоречие с чувством долга. Временно, разумеется… Это такой щекотливый вопрос… Я уверен, вы меня понимаете… Все мы здесь друзья… — Отлично. Тогда я желаю вам самого доброго вечера, — ответил доктор. И сразу же последовала реакция на его слова — звон извлекаемой из ножен сабли и щелчки взводимых пистолетных курков. Чань вполне мог представить себе, что там происходит. Чего он не мог себе представить — это причин происходящего. — Доктор… — продолжил Граббе, и в голосе его послышалась нетерпеливая нотка. — Такая конфронтация никому не нужна… и воля вашего молодого хозяина, если бы он был в состоянии заявить о своих намерениях… — Не мой хозяин, а мой подопечный, — отрезал доктор. — Его намерения в этом деле практически не имеют значения. Как я уже сказал — мы уходим, если только вы не надумаете меня убить. Но если надумаете, то я обещаю, что первым делом вышибу мозги у этого полоумного принца… и полагаю, это может нарушить ваши планы, а кроме того, разозлит его весьма влиятельного отца. Всего хорошего. Чань услышал шаркающие шаги и мгновение спустя увидел доктора — одной рукой он поддерживал пошатывающегося молодого человека в форме, в другой у него был пистолет. Чань отступал перед ним шаг за шагом, оставаясь вне поля зрения большей группы людей, которую он только что увидел, — Граббе, Баскомб, щегольской рыжеволосый человек (который держал саблю) и три охранника (с пистолетами). Ни человека в шубе, ни Анжелики видно не было. Они отступали при всеобщем молчании, и скоро Чань обнаружил, что отходит все дальше и лестница уже осталась позади. Он подумал, не броситься ли ему бегом наверх, но таким образом он бы только обнаружил себя — они бы услышали его шаги и он не успел бы добраться до верха незамеченным. Кроме того, шум наверняка отвлечет доктора, и в этот момент замешательства его смогут убить, а в данный момент Чань не знал, хорошо это или плохо. Он еще надеялся узнать что-нибудь. Пьяный человек в форме (если только Чань не впал в прискорбную ошибку), видимо, и есть принц Карл-Хорст фон Маасмарк. И снова таинственные связи между Робертом Вандаариффом, Генри Ксонком и Министерством иностранных дел, казалось, сплелись в безнадежно запутанный клубок. Размышления на миг отвлекли Чаня, и он поднял голову. Доктор заметил его. Доктор стоял рядом с безвольной фигурой Маасмарка у подножия лестницы и, чисто рефлекторно бросив взгляд в другой конец коридора, был потрясен, увидев там кого-то — и не просто кого-то, а совершенно незнакомую фигуру в красном. Чань знал, что благодаря коридору он находится вне пределов видимости остальных, и поднес палец к губам, призывая доктора к молчанию. Доктор уставился на него. Это был худой как смерть человек с бледной кожей, снежно-белыми волосами, выбритыми сзади и на висках чуть ли не на средневековый манер, и длинным хвостиком на затылке. Несмотря на всю его напускную уверенность, доктор не походил на человека действия, имеющего богатый опыт обращения с пистолетом. Чань демонстративно отступил, не отводя взгляда и показывая доктору, что ему следует убираться оттуда — немедленно. Доктор метнул взгляд на остальных и начал неловко подниматься по лестнице, подтаскивая за собой почти совершенно безвольное тело принца. Чань отступил еще дальше, и мысли его снова вернулись к увиденному им лицу Маасмарка: у того отчетливо были видны кольцевые ожоги вокруг обоих глаз. Группа сгрудилась у нижней двери. — Доктор, я не сомневаюсь, мы с вами еще встретимся, — раздался дружеский голос Граббе, — и спокойной ночи вашему милому принцу. — После этого заместитель министра пробормотал охранникам рядом с ним: — Если он упадет — возьмите его. Если нет — один из вас останется у двери, а другой пойдет за ним. Вы, — он отделил от остальных охранника, которого доктор привел под дулом пистолета, — останетесь здесь. Двое охранников быстро исчезли из вида, пустившись вверх, а третий остался с пистолетом в руке. Граббе повернулся и вместе с Баскомбом и рыжеволосым щеголем направился назад по коридору — туда, откуда они и появились. — Это не имеет значения, — весело сказал он им. — Мы найдем принца завтра, а с доктором можно разобраться на досуге. Никакой спешки нет. И потом, — тут он фыркнул и перешел на заговорщицкий тон, — у нас свидание с еще одним аристократом. Так, Роджер? Они удалились за пределы слышимости. Чань медленно отступил еще шагов на десять — он снова оказался в тупике. Ему придется атаковать охранника, чтобы выбраться, или ждать здесь, если исходить из допущения, что когда эта компания уйдет, то заберет с собой и охранников. Он повернулся и опять двинулся по коридору, надеясь, что круг замкнется с другой стороны.* * *
Чань ступал, держа перед собой трость обеими руками: одной — за рукоятку, другой — посредине, готовый в любое мгновение разъять ее на две половины. Он не мог точно сказать — преследователь он или преследуемый, но он знал, что, если не повезет, ему придется драться сразу с несколькими противниками, а это почти неизбежно грозит смертью. Если группа людей не впадет в панику, то одному из них непременно подвернется удобный случай, и их противник, сколь бы искусным он ни был, обречен. Единственная возможность, остававшаяся для этого человека, — атаковать внезапно и разбить группу на отдельных слабых людей, которых может обуять неуверенность. Неуверенность создавала короткие мгновения схватки один на один, разобщала группу, что, в свою очередь, порождало новую неуверенность — ярость против присутствия духа, страх, побеждающий логику. Но такая замысловатая стратегия оставляла дыры в его защите гораздо большие, чем сладкая улыбка миссис Уэллс, и если только его противники не теряли головы окончательно, а иными словами, если он не имел дело с неопытными, тупыми крестьянами, привыкшими к пьяным потасовкам, его шансы остаться в живых сводились к нулю. Лучше было вообще избежать столкновения. Он старался не производить шума. Коридор описывал окружность, и в какой-то момент до Чаня стало доноситься низкое гудение из-за стены — из центрального помещения, — что уж оно собой представляло, было неясно. На полу перед ним внавалку лежало множество ящиков удлиненной формы, открытых и пустых; такие же ящики он видел в телеге на канале и в доме Роберта Вандаариффа, хотя здесь они были выстланы не оранжевым, а синим фетром. Гудение стало еще громче, потом звук усилился, и наконец Чаню стало казаться, что вибрирует сам воздух вокруг него. Чань закрыл уши руками. Неприятное ощущение переросло в невыносимую боль. Он споткнулся. Коридор заканчивался обитой железом дверью. Он пробирался через ящики (страшный, пульсирующий шум заглушал звук его неуклюжих шагов), расшвыривал их в стороны и никак не мог сосредоточиться. Он пошатнулся и закрыл глаза, потом опустился на колени. Кардиналу Чаню понадобилось несколько секунд (в течение которых мучительные отзвуки в его ушах не прекращались), дабы понять, что звук прекратился. Он втянул носом воздух и потрогал свое лицо, полез в карман за платком — из носа у него текла кровь. Он с трудом поднялся на ноги среди разбросанных по полу ящиков, стряхивая с себя охватившую его дурноту, посмотрел на яркие пятна на платке, сложил его и снова отер лицо, потом собрался, втянул носом воздух, засунул платок в боковой карман и осторожно шагнул к двери. Он приложил ухо к металлической поверхности, прислушался, но дверь была слишком плотной, что заставило его еще больше удивиться воистину необыкновенной силе звука, который чуть не искалечил его через массивные стены. Что же тогда должно было случиться с людьми внутри этого помещения? Что было источником этого звука? Чань замер на несколько мгновений, пытаясь понять, насколько продвинулся к своей цели — обнаружению неуловимой Изобелы Гастингс, а также истинного убийцы Артура Траппинга. Чань знал, что пошел по опасному пути и, может, сам оказался в ловушке. Потом он подумал об Анжелике, которая, возможно, находится по другую сторону этой двери, вовлечена в эту историю непонятным для него образом и наверняка не имеет никакой защиты. Он взялся за ручку. Тяжелая дверь распахнулась на хорошо смазанных петлях, и Чань вошел, бесшумно, как призрак, — лицо его и в самом деле сделалось мертвенно-бледным, когда он увидел то, что предстало его глазам. Он оказался в чем-то вроде холла, выделенного из большего сводчатого помещения (высокие стены были обставлены сверкающими трубами, наподобие громадных органных труб в соборе), которое он увидел сквозь большое окно толстого стекла. Трубы доходили до пола и собирались в один узел под похожими на сцену мостками, на которых стоял большой стол. На столе лежала Анжелика, совершенно голая, на голове у нее была замысловатая маска из металла и черной резины, тело ее оплетали многочисленные черные трубки и провода, являя собой некое адское видение страданий святой Изобелы. Рядом с ней стояли несколько человек, на их головах были громадные шлемы из меди и кожи, на глазах — мощные линзы, а на рту и ушах странные вставные коробки; все они были знакомы Чаню по их одеждам: коротышка в сером, бойкий человек в изящной черной одежде, стройный и худощавый, видимо, Баскомб, и крупный мужчина, уже без шубы, в рубашке с закатанными рукавами, руки его до самых локтей в тяжелых кожаных перчатках. Все они смотрели в его направлении, но не на него, а через окно, наблюдали за неким тонким процессом, происходящим на столе. Большую часть прихожей занимал широкий каменный лоток с бурлящей, парящей жидкостью, которую подпитывали не менее пятидесяти тоненьких черных шлангов, занимавших почти всю площадь пола. Над кипящим лотком была подвешена металлическая плита, видимо недавно извлеченная из него, потому что с нее капала жидкость. На противоположной от Чаня стороне лотка стоял человек в кожаных перчатках, тяжелом кожаном фартуке и таком же странном шлеме. Он неуклюже наклонялся вперед, держа в руках пульсирующий прямоугольный предмет, ярко-матовый, имеющий точную форму большой книги, только сделанной из текучего, сверкающего синего стекла. Стеклянная книга словно готова была пролиться из его рук — держал он ее так, будто она была слишком хрупкой и взять ее покрепче было опасно. Он явно только что с крайней осторожностью поднял ее из бурлящей жидкости, а потом снял с металлической плиты. Тут человек поднял глаза и увидел Чаня.* * *
Он вздрогнул, потерял равновесие, и в течение одного бесконечного тошнотворного мгновения Чань смотрел, как стеклянная книга соскальзывает с осклизлых кожаных перчаток. Человек наклонился, пытаясь удержать книгу, но при этом только подтолкнул ее. Он сделал движение в другую сторону, но книга соскочила с его рук и упала на бортик каменного лотка, где разлетелась на множество мелких осколков. Чань увидел, что фигуры в большом помещении ринулись к окну. Он увидел, как отпрянул от лотка человек в фартуке, его хваткие руки ощетинились тонкими стрелами битого сверкающего стекла. Но более всего поразил Чаня запах — тот же самый запах, что он почувствовал у тела Артура Траппинга, только теперь гораздо более интенсивный. Его глаза жгло, горло схватили судороги, колени стали подгибаться. Перед ним кричал человек в фартуке — его приглушенные вопли прорывались сквозь шлем. Остальные быстро приближались к прихожей. Чань едва стоял на ногах. Он посмотрел через окно на Анжелику на столе — она извивалась так, будто шланги откачивали из нее жизненные соки, потом Чань шагнул назад, закрыв рот ладонью; голова у него кружилась от паров, перед глазами плавали черные точки. Он пустился бежать во всю мочь. Не обращая внимания на то, что у него под ногами, он прогрохотал по ящикам, набирая в легкие более чистый воздух и слыша крики у себя за спиной, разъял свою трость на части и подготовился к атаке. Он помчался по коридору — ноги у него подгибались, сердце стучало в груди от того, что он увидел, от того, что он оставил там Анжелику. Мог ли он освободить ее? По своей ли воле она там оказалась? Что он только что сделал? Он выскочил прямо на охранника, который, услышав его бег, очумело принялся доставать пистолет. Охранник извлек пистолет как раз в тот момент, когда Чань добежал до него, — мелькнула в воздухе трость и ударила по стволу. Выстрел пришелся в никуда, и в этот момент правая рука Чаня метнулась вперед. Охранник отчаянно извернулся, и клинок попал ему не в горло, а в плечо. Охранник взревел. Чань высвободил лезвие и ударил охранника тростью по лицу, отчего тот упал на колени. Чань обернулся, услышав, как люди перебираются через ящики, и бросился дальше — к лестнице. Он преодолел половину подъема, когда внизу прогремел выстрел — охранник стрелял с левой руки. Пуля прошла мимо, но наверняка должна была насторожить того, кто стоял наверху, — ему нужно было всего лишь захлопнуть дверь, чтобы Чань оказался в ловушке. Он еще увеличил скорость (ноги его протестовали, голова все еще кружилась от паров, мысли все время возвращались к столу в сводчатой комнате, к дергающемуся лицу Анжелики под маской). Еще один выстрел снизу — и еще один промах; Чань наконец добрался до верха, выскочил во двор, заранее делая атакующее движение рукой с тростью, но наверху никого не оказалось. Он остановился, споткнувшись, тяжело дыша, глаза его почти ослепли в темноте. Он оглянулся к двери и увидел охранника… Тот лежал на земле недвижим, лицом вниз. Прежде чем он успел подумать (доктор?), из тени вышли две темные фигуры, одна из них захлопнула дверь. Чань подался назад на траву, а потом резко развернулся, услышав звук шагов у себя за спиной. Еще две фигуры. Он изменил угол отхода — в сторону от двух этих пар — и тут услышал новые шаги — путь к отступлению ему снова отрезали. В темноте его окружили шесть человек… и все они, кажется, были в черной форме с отделанной серебром грудью. Металлический звон — солдаты извлекли сабли из ножен. Чань был бессилен против них. Умерла ли Анжелика? Он не знал — он ничего не знал. Чань резко спрятал свой клинок в трость и посмотрел на солдат. — Вы либо убьете меня здесь, либо проводите к вашему майору. — Он указал на дверь. — Но они могут прервать нас в любой момент. Один из солдат шагнул в сторону, освобождая для него проход и показывая, чтобы он шел в направлении большой арки — входа во двор. Как только Чань двинулся вперед, солдаты выставили сабли в его направлении, а тот, что освободил для него проход, потребовал: «Оружие». Чань протянул ему свою трость и пошел дальше. Солдат с его тростью засунул в ножны саблю и, вытащив маленький пистолет, приставил его к шее Чаня. После этого остальные тоже убрали сабли в ножны и каждый стал выполнять то, что ему было предписано, — двое забрались на облучок, один открыл дверь экипажа, залез внутрь и повернулся, помогая войти Чаню, двое других побежали открывать ворота под аркой. Тот, что был с пистолетом, вошел в экипаж следом за Чанем и закрыл дверь. Все втроем они уселись по одну сторону посредине с Чанем, который чувствовал, как пистолет упирается ему в ребра. По другую сторону в одиночестве восседал сурового вида человек средних лет с коротко подстриженными седыми волосами и непроницаемым лицом. Он постучал костяшками пальцев по крыше экипажа, и они тронулись.* * *
— Майор Блэк, какая удача, — сказал Чань. Майор не обратил внимания на его слова, толькокивнул солдату с пистолетом, и тот протянул ему трость Чаня. Майор рассмотрел ее, наполовину разнял, неодобрительно фыркнул и со щелчком снова сложил. Он, не скрывая презрения, смерил Чаня взглядом, но не сказал ни слова. В течение нескольких минут они ехали молча, и все время Чань чувствовал, как ему в бок упирается дуло пистолета. Он не знал, который теперь час — восемь? девять? Обычно он определял время по чувству голода, но в последнее время он ел так нерегулярно и скудно, что нормальное ощущение голода у него притупилось. Ему не оставалось ничего, как только предположить, что его везут, дабы прикончить где-нибудь в пустынном месте. Он демонстративно зевнул. — Какой любопытный значок, — сказал он, кивая майору. — Волк, пожирающий солнце, — не очень воодушевляющий образ; символ Рагнарёка — решающего сражения, в котором силы порядка обречены на гибель, даже сами боги. Если только вы сами не стоите на стороне зла, не служите хаосу. Странный знак для полка. Я бы сказал — причудливый… Подчиняясь кивку майора, солдат, сидевший слева от Чаня, сунул ему локоть в печень. Дыхание у Чаня перехватило, все его тело напряглось от боли. Он выдавил из себя улыбку, слова давались ему с трудом. — А мисс Гастингс — ее вы нашли? Столько хлопот, да? И все ради того, чтобы узнать, что все ваши сведения о ней неверны. Мне можете не рассказывать, я знаю, как вы себя чувствуете — как последний идиот. Еще один сильный удар в бок. Чань почувствовал привкус желчи в горле. Не хочет ли полковник, чтобы Чаня вырвало прямо ему на колени? Он выдавил еще одну улыбку. — Неужели вам ничуть не интересно узнать, что я только что видел? Ваши люди слышали выстрелы… Вы не хотите узнать, кого убили? Я бы исходил из того, что это может изменить многое… Соотношение сил и все такое. Прошу прощения — вы позволите достать платок? Майор кивнул, и Чань очень медленно полез в наружный карман. Он едва успел поднести к карману пальцы, как солдат слева от него ударил его по руке и сам залез в его карман, а вытащив оттуда окровавленный платок, протянул его Чаню. Чань благодарно улыбнулся и вытер рот. Они были в пути уже несколько минут. Он понятия не имел, куда они направлялись. Вероятнее всего, они вывезут его за город или к реке. Он поднял взгляд — майор внимательно наблюдал за ним. — Итак, — продолжил Чань, — и в самом деле. Борьба… выстрелы… но самое любопытное — это запах, вероятно, вы заметили его, странный, удушающий… и шум, мучительное гудение, словно какой-то громадный механический рой пчел — мощный, как паровой двигатель. Я уверен — все это вам известно. Но что они делали… что сделали с этой женщиной?.. Голос Чаня на мгновение пресекся — перед ним возник образ Анжелики, извивающейся под клубком черных шлангов… — Эта шлюха меня не интересует, — сказал майор Блэк с сильным прусским акцентом, голос его прозвучал холодно и жестко, как удар ножом. Чань посмотрел на него — дышать стало уже легче — и быстро кашлянул в платок, вытер рот и пробормотал извинения, одновременно небрежно засовывая платок во внутренний карман своего пальто. — Прошу прощения… Нет, конечно же нет, майор… Вас интересуют принц и министр, фигуры из мира промышленности и финансов… Все это части невероятной головоломки, так? Тогда как я, прошу прощения… — Ты — не часть головоломки, — усмехнулся майор. — Как это мило с вашей стороны, — ответил Чань, извлекая руку из кармана, одним движением раскрывая бритву и приставляя ее к горлу солдата с пистолетом. В миг замешательства, который возник, когда человек почувствовал прикосновение холодной стали, Чань сомкнул пальцы другой руки на стволе пистолета и перенаправил его на майора. Люди в экипаже замерли. — Если шевельнешься, — прошипел Чань, — он умрет, а вам двоим придется сражаться с разъяренным человеком, в руках у которого оружие, очень, очень эффективное в таких тесных местах, как наш экипаж. Отпусти пистолет. Солдат с отчаянием во взгляде посмотрел на майора Блэка, который кивнул; лицо его исказилось от ярости. Чань взял пистолет, навел его на лицо майора и, оттолкнувшись от своего сиденья, пересел напротив. Он опустился рядом с Блэком, приставил бритву к его горлу, а пистолет навел на двух солдат. Никто не шелохнулся. Чань кивнул солдату у двери. — Открой ее. Солдат наклонился и сделал, что ему было сказано, звук экипажа сразу стал более громким, угрожающим, темная улица неслась мимо них. Они все еще находились в городе и направлялись в сторону реки. Чань вышвырнул пистолет в дверь и взял свою трость, постучал ею в потолок, и экипаж сбросил скорость. Он обвел взглядом двух солдат, потом повернулся к майору. — Вот что я тебе скажу. Одного из ваших я уже убил, если будет нужно — убью всех. Мне не нравятся ваши манеры. Не попадайтесь мне на пути. Он прыгнул в открытую дверь и сделал неловкий кульбит на жесткой мостовой, затем поднялся на ноги и поплелся вперед, засовывая бритву в карман. Как он того и опасался, два солдата выпрыгнули следом за ним из экипажа, за ними последовал и один из тех, что сидели на облучке. Все они обнажили сабли. Он повернулся и побежал. Вся его бравада предшествующего мгновения испарилась.* * *
Каким-то образом, несмотря на падение и кувырок, очки остались у него на носу. Дужки для таких случаев специально были плотно заведены за уши, но он все равно удивился, что очки остались на месте. Он бежал по кварталу с газовыми фонарями, а потому мог видеть хоть что-то, но не имел ни малейшего представления, в какой части города находится, а потому бежал вслепую — и со всей скоростью, на какую был способен. Он не сомневался: если они его догонят, то зарубят — сделают они это легко, а от тех намерений, что у них были насчет него, когда его везли в экипаже, они теперь уже окончательно отказались. Он завернул за угол и споткнулся на вывернутом булыжнике, едва избежав падения лицом об землю. Ему удалось удержаться на ногах, но он врезался в металлическую ограду, охнул от удара и, оттолкнувшись, побежал дальше. Он оглянулся и увидел, что солдаты нагоняют. Посмотрел вперед и выругался: экипаж с майором Блэком успел объехать вокруг квартала и теперь двигался ему навстречу. Он повернулся в одну, в другую сторону и увидел проулок слева. Он успел добежать до него прежде, чем там оказался экипаж, который направлялся прямо на него, — кучер вовсю нахлестывал лошадей, которые оказались так близко, что Чань, метнувшись в темный проход, увидел белки их глаз, подошвы его заскользили по грязному кирпичу. Он обрадовался, что проулок этот был слишком узок для экипажа, который прогрохотал мимо. На мгновение Чань думал было остановиться и отразить нападение солдат — может быть, по одному за раз. Но проход для этого был недостаточно узок, а отчаянное положение не лишило его разума. Он побежал дальше. Проулок разделял два больших дома — дверей у них он не видел, а все окна были не ниже второго этажа. Сердце у него упало, когда он подумал, что, если путь с другой стороны уже отрезан, он окажется в еще одной ловушке. Единственное, что его утешало, это знание: сапоги солдат еще меньше приспособлены к такому бегу, чем его собственные, и даже еще сильнее оскальзываются на мокром неровном булыжнике. Он пробежал проулок на полном ходу, не увидел на другом конце никакого экипажа и остановился (по инерции он выбежал чуть ли не на середину улицы; грудь его вздымалась), чтобы сориентироваться, поймать взглядом что-нибудь знакомое. Он оказался в той части города, где жили благородные люди, а этот район был для него незнаком. И тут впереди он увидел желанную, как ответ на молитву ребенка, дорогу, которая уходила вниз. Все спуски в городе имели направление к реке, а это по меньшей мере говорило ему о странах света. Он бросился туда, предварительно оглянувшись: первый солдат только-только выскочил из проулка, потому что тот почти наверняка вскоре должен был скрыться в тумане. Он мчался по улице, чуть уходя в сторону из-за уклона и слыша за собой солдатские сапоги, которые грохотали с чисто германской решимостью. Он спрашивал себя: не были ли Блэк и доктор заодно и не входили ли солдаты в свиту Карла-Хорста Маасмарка? Рагнарёк — это скандинавская легенда о гибели богов. Такой знак взял бы себе лишь самый суровый и смелый из полков, и Чань не мог непосредственно связать эту легенду со склонным к излишествам, изнеженным принцем. Доктора он мог понять: некто, на чьем попечении находится лицо королевских кровей, это было вполне объяснимо. Но майор? Каким образом убийство Чаня или преследование Изобелы Гастингс могло послужить интересам принца (или его отца)? Но, с другой стороны, кому еще мог служить майор? Как иначе он мог оказаться в чужой стране с такими силами? Наконец первые клочья тумана окутали ноги Чаня. Он своими работающими, как мехи, легкими вдохнул влажный речной воздух. Дорога повернула — и Чань вместе с ней. Впереди он увидел небольшую площадь с фонтаном и — словно ключ повернули в замке — сразу же понял, где находится: Уортинг-Серкл. Справа была река, слева Старая площадь, впереди — торговый квартал, а за ним — министерства. Здесь он увидел людей — Уортинг-Серкл после наступления темноты становился местом всевозможных нелегальных сделок — и метнулся направо: к реке, где туман был гуще. Смерть его была рядом. Здесь его поджидал экипаж. Он услышал звук хлыста, лошади понеслись прямо на него. Чань, пытаясь избежать столкновения, упал на бок. Он оказался отрезан от реки и от торговцев и теперь ползал на четвереньках, пока кучер боролся с лошадьми, пытаясь развернуть их. Чань поднялся на ноги и услышал, как рядом с его ухом просвистела пуля. Из окна экипажа высовывался Блэк с дымящимся пистолетом в руке. Чань метнулся по площади, опережая трех солдат, которые снова преследовали его по пятам; он выбрал направление в сторону Старой площади и центра города. Ноги у него горели — он не имел ни малейшего представления, сколько уже пробежал, но понимал, что если не предпримет чего-нибудь, то погибнет. Он увидел еще один проулок и ринулся туда. Оказавшись там, он остановился, прижался к стене и разъял свою трость. Если ему удастся застать их врасплох… но, прежде чем он успел додумать эту мысль, из-за угла появился солдат, увидел Чаня и поднял свою саблю. Чань сделал выпад тростью в направлении его головы, но тот отразил удар, Чань пригнулся и выкинул вперед руку с кинжалом, но его движение было слишком медленным, и он промахнулся. Клинок достал до груди мундира, вспорол ткань, но тела не задел. Солдат ухватил руку Чаня за запястье. Остальные солдаты были уже рядом — еще секунда-другая, и его зарубят. Издав отчаянный рев, Кардинал лягнул солдата в коленку и услышал страшный треск. Человек вскрикнул и свалился под ноги своего товарища. Чань высвободил запястье из руки солдата и отступил, сердце у него упало, когда из-за двух спутавшихся в клубок появился третий солдат с саблей наголо. Чань продолжал отступать. Солдат сделал выпад, но Чань отбил саблю своей тростью и в свою очередь нанес удар кинжалом, но тоже не достал до противника. Солдат сделал еще один выпад, и Чань еще раз отбил удар, тогда солдат занес саблю, целясь в голову Чаня. Чань поднял трость — ничего другого ему не оставалось — и увидел, как его оружие разлетелось на куски. Он выпустил обломки трости из рук и бросился бежать.* * *
Убегая по проулку, Чань говорил себе, что, потеряв трость, он избавился и от одного из солдат, но кинжал против сабли не имел никаких шансов. Впереди он увидел конец проулка и силуэты нескольких собравшихся в кучку людей. Он закричал на них — издал замысловатый угрожающий вой, который оказал нужное ему воздействие, — люди повернулись и бросились врассыпную, правда, недостаточно быстро. Чань врезался в человека, который, если Чань правильно понял, чем занималась эта группка, вел переговоры с одной из метнувшихся в сторону женщин, и ухватил его за шиворот. Он с силой швырнул его в том направлении, откуда прибежал, — прямо на преследующего его солдата. Тот сделал все, что мог, чтобы не врезаться в это препятствие, — отвел саблю вбок, а другой рукой оттолкнул человека в сторону, но Чань тоже развернулся и сделал выпад вперед, прикрываясь своим импровизированным щитом. В тот момент, когда солдат откинул незнакомца, Чань был тут как тут и вонзил свой кинжал в грудь солдата. Не оглядываясь, он вытащил кинжал, развернулся и снова побежал. Он услышал у себя за спиной женские крики. Преследовал ли его все еще третий солдат? Чань обернулся через плечо — да, преследовал. Проклиная военную дисциплину, Чань метнулся через дорогу в еще один узкий проулок — меньше всего ему хотелось еще раз столкнуться с экипажем. Он не мог сказать, где точно находится, — знал только, что где-то рядом с цирком. Проулок был уставлен ящиками и бочками, и ему на пути попалось несколько дверей. Третий солдат немного поотстал. Чань, на мгновение оказавшись вне поля его зрения, устремился к следующему зданию — он несся пригнувшись, пока не нашел то, что ему было нужно: витрину подвального магазинчика, вход в который был ниже уровня улицы. Чань перепрыгнул через перила и, приземлившись у небольшой лестнички, опустился на колени, пригнул голову и постарался сдержать дыхание. Он ждал. По темной и практически пустой улице плыли клочья тумана, а если кто из жителей его и заметил, сохранялась вероятность того, что солдату не покажут, где он спрятался. Он был весь мокрый от пота и не помнил, чтобы ему приходилось столько бегать или оказываться в таком дурацком положении. Зачем он выбросил пистолет? Если все должно было кончиться убийством, то почему он не перестрелял их всех в экипаже? Он ждал. Не в силах больше выносить ожидания, он чуть приподнялся на одну ступеньку и выглянул на дорогу. Солдат стоял на улице с саблей наголо и поворачивался то в одну, то в другую сторону. Он тоже нетвердо держался на ногах (Чань слышал его тяжелое дыхание, клубящееся вокруг него в холодном ночном воздухе) и явно не понимал, в каком направлении исчез Чань; солдат делал несколько шагов в одну сторону, потом поворачивал в другую. Чань прищурился, отчаяние кипело в его груди, переходя в холодную ярость. Он тихо переложил кинжал в левую руку и, вытащив правой бритву, раскрыл ее. Солдат по-прежнему стоял к нему спиной шагах в пятнадцати. Если бы ему удалось тихо выбраться на улицу, то он был уверен, что, прежде чем солдат услышит его, он преодолеет половину расстояния между ними… еще несколько шагов, пока тот будет поворачиваться… и оставшееся расстояние, пока будет поднимать саблю. У солдата будет шанс только на один удар, но, если Чаню удастся увернуться, на том погоня и кончится. А если не удастся… что ж, вся эта беготня закончится в любом случае — «и терпеливая смерть мгновенно отзывается на наш оклик…», вспомнил он «Иокасту» Блейна. Он помедлил, пытаясь утихомирить гнев, — его на его же собственных улицах преследуют, как дикого зверя… Потом он переступил со ступеньки на ступеньку и приготовился атаковать (он ведь обещал их убить). Внезапно он снова бросился в укрытие. Загрохотал экипаж и… остановился рядом с солдатом. Чань ждал, прислушивался. Он услышал жесткие вопросы майора на немецком, ответом было молчание, а через мгновение раздался лязг сабли, убираемой в ножны. Чань выглянул вовремя, что увидеть, как солдат садится на облучок, а потом экипаж исчез в тумане. Он посмотрел на свои руки и ослабил хватку пальцев, вцепившихся в оружие. Руки у него ныли от боли. От боли ныли его ноги, в висках колотился пульс. Он сложил бритву, сунул ее в карман, заткнул за пояс кинжал, потом отер лицо окровавленным платком — пот на его шее и спине уже начинал стынуть. В голове у него тупо маячила мысль о том, что ему негде спать.* * *
Чань пересек дорогу и вошел в другой проулок, намереваясь отыскать подходящее убежище. Он оказался между двумя большими зданиями, которые не узнал в темноте, хотя ему и было известно, что это квартал отелей, контор и магазинов. Он увидел окно на первом этаже поблизости от груды бочек и забрался на них. Окно было в пределах досягаемости. Засунув под раму лезвие кинжала, он повернул его, приподнимая окно, после чего открыл его руками. Он снова заткнул кинжал за пояс и, напрягаясь из последних сил (все его тело заплясало в воздухе, когда руки чуть не подвели его), затащил себя внутрь. Он неловко сполз на пол темной комнаты, закрыл окно и на ощупь попытался определить, где он оказался. Это было что-то вроде склада — полки, уставленные свечами, полотенцами, мылом, бельем. Ему удалось нащупать дверь и открыть ее. Чань пошел по устланному ковром коридору, мимо отделанных деревом стен, здесь горел приятный, теплый газовый свет, и Чань вдруг обнаружил, что его разум группирует встреченных за день персонажей. С одной стороны были Граббе и человек в шубе, к ним он добавил Траппинга, миссис Марчмур и принца Карла-Хорста. На другой стороне были майор Блэк… возможно, доктор Карла-Хорста. Между ними находилось множество других — Вандаарифф, Ксонк, Аспич, Розамонда… и, конечно, Изобела Гастингс. Список этот неизменно заканчивался ею — единственным лицом, о котором он, похоже, так ничего и не узнал. Коридор вывел его в глухую тишину приятной сводчатой комнаты, украшенной пальмами в горшках и зеркальными стенными панелями; в комнате стояла конторка, за которой сидел портье в отделанном тесьмой сюртуке. Чань попал в отель. Он уверенно кивнул человеку в сюртуке и полез в карман за бумажником. За день он умудрился потратить почти все, что дал ему Аспич, а теперь ему предстояло расстаться с тем, что еще оставалось. Ему было все равно. Он сможет выспаться, вымыться, побриться, хорошо поесть и свежим встретить грядущий день. Завтра он всегда сможет взять саблю с чердака и продать ее. Он улыбнулся при этой мысли, подошел к конторке и уронил бумажник на инкрустированную мраморную поверхность. Портье улыбнулся: — Добрый вечер, сэр. Надеюсь, я не слишком поздно. — Глаза портье скользнули по бумажнику. — Конечно нет, сэр. Добро пожаловать в отель «Бонифаций». — Спасибо, — ответил Чань. — Мне нужен номер.Глава третья ДОКТОР
Доктор Абеляр Свенсон стоял у открытого окна, выходящего в маленький дворик Макленбургского дипломатического представительства, и смотрел, как сгущается туман, заволакивая несколько тусклых газовых фонарей, достаточно, впрочем, ярких, чтобы пробиваться сквозь городскую мглу. Он посасывал имбирный леденец, клацая им по зубам, осознавая, что не может себе позволить сколь-нибудь длительное погружение в мысли о нынешней его ситуации. Толкнув леденец языком, он расположил его между коренными зубами и, сжав челюсти, расколол на острые кусочки и проглотил. Потом отвернулся от окна, взял фарфоровую чашечку остывшего черного кофе и выпил его, найдя определенное удовольствие в смешении вкуса имбиря и горьковатого напитка. Интересно, подумал он, пьют ли в Индии или Сиаме кофе с имбирем? Он допил чашку, поставил ее на место и потянулся за сигаретой. Оглянувшись через плечо на кровать, он констатировал, что темная фигура по-прежнему лежит там. Вздохнув, он открыл портсигар, сунул в рот одну из крепких, темного табака, русских сигарет, взял коробок с бюро, зажег спичку о ноготь большого пальца, закурил, затянулся, почувствовал, как защипало в легких, загасил спичку, тряхнув ею, и нетерпеливо выдохнул. Больше откладывать было нельзя. Он должен поговорить с Флауссом. Он двинулся к закрытой на щеколду двери в обход кровати, засунув сигарету в рот, чтобы освободить обе руки и открыть щеколду, и косясь на бледного молодого человека, хрипловато дышавшего под шерстяными одеялами. Карлу-Хорсту Маасмарку было двадцать три, хотя попустительство своим желаниям и слабая конституция добавили к его внешности лет десять. У него были медового цвета локоны, залысины (что было особенно заметно теперь, когда его волосы слиплись от пота), бледная кожа собиралась в мешки под глазами, припухала вокруг слабого рта. Зубы у него уже начали выпадать. Свенсон изменил направление движения и подошел к лежащему без чувств мужчине — на самом деле большому мальчику, — пощупал пульс на его шейной вене, неровный, несмотря на настойку опия, которую доктор влил ему в рот, и еще раз проклял свою неудачу. Странного вида рисунок, выжженный на коже принца вокруг глаз и на висках (не то чтобы ожог, даже не содранная кожа, скорее что-то вроде глубокой пигментации, если повезет, то временной), был издевательством над всеми предшествующими усилиями доктора Свенсона контролировать своего капризного подопечного. Глядя вниз, он подавил возникшее у него было желание погасить сигарету о бледную кожу принца и упрекнул себя за неверно выбранную тактику, за глупую доверчивость и так дорого ему обошедшуюся почтительность. Он сосредоточился почти целиком на принце и практически не уделял внимания этим новым фигурам вокруг него — женщинам, дипломатам, офицерам, высокопоставленным дармоедам, — не задумываясь о том, что ему придется под дулом пистолета вырывать принца из их рук. Он едва их знал. Все это было делом Флаусса, посланника… который либо совершил трагическую ошибку, либо… не совершил. Свенсону нужно было доложить Флауссу о состоянии здоровья принца, но он знал, что должен использовать разговор с Флауссом, дабы решить — в самом ли деле в дипломатическом представительстве у него нет союзников? Он увидел, что его шинель висит на столбике кровати, и набросил ее себе на руку — она была тяжелее, чем обычно, из-за пистолета в кармане. Он оглядел комнату и не увидел ничего опасного на тот случай, если принц проснется в его отсутствие, потом отодвинул щеколду и вышел в коридор. У двери стоял солдат в черном, он застыл по стойке «смирно», держа карабин у ноги. Доктор Свенсон запер дверь большим ключом, который затем снова спрятал в кармане своего пальто. Солдат не шелохнулся, пока доктор шел по коридору, впрочем, доктор, потеряв его из вида, тут же о нем забыл. Он привык к этим солдатам и их железной дисциплине — все вопросы, которые у него были, следовало задать их офицеру, который все еще необъяснимым образом отсутствовал. Свенсон дошел до конца коридора и, остановившись на площадке, заглянул через перила в холл тремя этажами ниже. Сверху ему были видны черные и белые, как на шахматной доске, клетки мраморного пола, над которым висела хрустальная люстра. У Свенсона, боявшегося высоты, от одного вида проходящей прямо перед ним тяжелой цепи, на которой висела люстра, все поплыло перед глазами. Он поднял голову, посмотрел туда, где цепь была вделана в потолок над площадкой четвертого этажа (он сделал это вопреки своей воле, как последний идиот), и ощутил изрядное головокружение. Тогда он отошел от перил и поднялся этажом выше, стараясь держаться поближе к стене и вперив глаза в ступеньки. Он продолжал смотреть на свои ноги, проходя мимо охранников на площадке и перед дверью посланника. Гримаса пробежала по его лицу, он расправил плечи и постучал, а потом, не дождавшись ответа, вошел.* * *
Когда Свенсон вместе с принцем вернулся из института, Флаусс отсутствовал, и никто не знал, где он. Минут сорок спустя посланник ворвался в комнату принца (доктор в это время как раз безуспешно пытался вывести из организма пациента попавший туда яд) и безапелляционно заявил, чтобы доктор Свенсон думал, мол, что делает. Прежде чем Свенсон успел ответить, Флаусс увидел револьвер на приставном столике, потом отметины на лице Карла-Хорста и начал кричать. Свенсон повернулся, увидел, что посланник побледнел (от гнева или испуга — этого он не мог сказать), и, окончательно потеряв терпение, грубо выставил Флаусса за дверь. Теперь, входя в кабинет, он остро чувствовал, что почти ничего не знает о Конраде Флауссе. Аристократ, имевший космополитические убеждения, получил юридическое образование, в университете познакомился с родственником правящей семьи. Этого было достаточно, чтобы возглавить дипломатическую миссию, сопровождавшую принца, который отправлялся на обручение с будущей невестой; если же в результате брака возникнет постоянное посольство, на что все надеялись, то и для того, чтобы стать первым полномочным послом герцогства. Для Флаусса Свенсон был хранителем семьи, нянькой и горничной в одном лице, по существу человеком незаменимым. Такое к нему отношение обычно устраивало доктора, поскольку позволяло избежать многих хлопот. Но теперь, однако, он должен был потребовать объяснения. Флаусс сидел за своим столом и что-то писал, адъютант терпеливо ждал рядом; когда Свенсон вошел, посланник поднял на него глаза. Доктор проигнорировал его и сел в одно из обитых бархатом кресел против стола, на ходу взяв пепельницу зеленого стекла с приставного столика, поставил ее к себе на колени и закурил. Флаусс уставился на него. Свенсон тоже вперил в него взгляд, потом скосил глаза на адъютанта. Флаусс фыркнул, нацарапал свое имя внизу страницы, промокнул и всунул бумагу в руку адъютанта. Тот ловко щелкнул каблуками и вышел из комнаты, смерив доктора почтительным взглядом. Дверь за ним беззвучно закрылась. Двое оставшихся в комнате вперились друг в друга взглядом. Свенсон увидел, что посланник собирается заговорить, и заранее устало вздохнул. — Доктор Свенсон, должен вам сказать, что я не… привык… к подобному обращению, подобному грубому обращению со стороны одного из членов персонала миссии. И как посланник миссии… — Я не вхожу в персонал миссии, — сказал Свенсон, ровным тоном обрывая его. — Что вы сказали? — пролопотал Флаусс. — Я не вхожу в персонал миссии. Я служу семье принца. Я отвечаю перед этой семьей. — Перед принцем? — издевательски произнес Флаусс. — Между нами, доктор, этот несчастный молодой человек… — Перед герцогом. — Прошу прощения, но посланник герцога — я. Я отвечаю перед герцогом. — Значит, между нами в конечном счете есть что-то общее, — сухо пробормотал Свенсон. — Вы хотите меня оскорбить? — прошипел Флаусс. Свенсон помолчал несколько мгновений, чтобы, насколько это было в его силах, увеличить устрашающий эффект. Факт же состоял в том, что, как бы он ни надувал щеки, никакой силы за ним не стояло, кроме его собственной, — все силы были на стороне Флаусса и Блаха. И если кто-то из них по-настоящему ополчится против него (зная при этом его слабость), доктор станет чрезвычайно уязвимым. Его единственный расчет был на то, что они не полные негодяи, а только некомпетентные люди. Он встретил взгляд посланника и стряхнул пепел сигареты в пепельницу. — Вам известно, герр Флаусс, зачем молодому человеку в самом цветущем возрасте, отправляясь на помолвку, брать с собой доктора? Флаусс фыркнул. — Конечно известно. У него вредные привычки… я говорю как человек, которому весьма небезразлична его судьба… и часто он не в состоянии оценить всех дипломатических последствий своих поступков. Я полагаю, что такое состояние обычно для… — Где вы были сегодня вечером? Посланник захлопнул рот, несколько мгновений сидел молча, не в силах поверить тому, что услышал. Он выдавил из себя снисходительную улыбку. — Прошу прощения… — Принц подвергался страшной опасности. Вас здесь не было. Вы были не в состоянии защитить его. — Да, так что извольте сообщить мне о состоянии здоровья Карла-Хорста… о том, что случилось с его лицом… о странных ожогах… — Вы не ответили на мой вопрос. Флаусс уставился на него. — Я здесь выполняю прямые поручения его отца, — продолжил Свенсон. — Если мы и дальше не сможем выполнять свои обязанности — и я имею в виду и вас, герр Флаусс, — то нам придется строго ответить за это. Я служил непосредственно герцогу в течение нескольких лет и понимаю, что это значит. А вы?* * *
Доктор Свенсон в известной мере лгал. Отец принца — герцог — был тучный ветреный человек, помешанный на военной форме и охоте. Доктор Свенсон встречался с ним дважды при дворе, со смятением взирая на то, что открывалось его взгляду. На самом деле поручения, которые он выполнял, были даны ему первым министром герцогства бароном фон Хурн, познакомившимся с доктором пятью годами ранее, когда Свенсон был военным врачом Макленбургского флота и приобрел известность главным образом как специалист по лечению обморожений у матросов на Балтике. Ряд убийств в порту стал причиной скандала (виновным в них оказался кузен Карла-Хорста), и Свенсон продемонстрировал как проницательность при выяснении их причин, так и тактичность при передаче этих сведений министру. Вскоре после этого он получил назначение при дворе, где его просили вести и расследовать различные возможные обстоятельства (болезни, беременности, убийства, аборты), но при этом всегда блюсти интересы хозяина. Для Свенсона, у которого море неизменно ассоциировалось с тоской, возможность посвятить себя подобной деятельности (безжалостно разрушавшей все его патриотические чувства) стала желанной разновидностью самоуничтожения. Его присутствие в посольстве Карла-Хорста почти сразу же объяснили волей герцога, и Свенсон до сего дня оставался в тени, отправляя по мере возможности сообщения шифрованными письмами, с дипломатической почтой, а то и довольно прозрачными открытками, которые посылал городской почтой на тот случай, если его официальную корреспонденцию перлюстрируют. Он занимался этим и раньше — во время кратких поездок в Финляндию, Данию, по Рейну, но на самом деле никаким шпионом не был — всего лишь образованным человеком, который благодаря своему положению имел неплохие шансы получить доступ туда, где ему не полагалось быть. Именно такая ситуация и сложилась здесь, а мелочная борьба честолюбий между Флауссом и Блахом несколько оживляла ту роль, которая была ему предназначена, — роль обычной няньки. Его, однако, беспокоило, что в течение трех недель после их прибытия (и невзирая на регулярные депеши Флауссу от двора) ему самому в ответ не было прислано ни слова. Впечатление было такое, словно барон фон Хурн исчез.* * *
Идея брака возникла после поездки лорда Вандаариффа на континент, в ходе которой поиск дружественных портов на Балтике привел его в Макленбург. Среди сопровождавших лорда была и его дочь (это была ее первая зарубежная поездка), и, как это часто случается в подобных обстоятельствах, пока старшие говорят о делах, дети остаются предоставленными сами себе. Свенсон не испытывал ни малейших иллюзий насчет Карла-Хорста: если женщина хоть в малейшей степени увлеклась им, сохранить невинность у нее не было ни малейшего шанса, если только она не была поразительно глупой или поразительно уродливой, но при всем при том эти отношения казались ему мезальянсом. Лидия Вандаарифф была безусловно хорошенькой, чрезвычайно богатой, ее отец недавно получил титул, его финансовая империя простиралась далеко за пределы его страны. Карл-Хорст был всего лишь одним из множества маленьких принцев, ищущих способов увеличить свое состояние, но с каждым днем он становился все менее привлекательным. Впрочем, ситуация свидетельствовала о том, что речь здесь могла идти о серьезном чувстве. Главное, чтобы принц не совершил каких-нибудь глупостей. Первую неделю доктор и в самом деле посвятил борьбе с последствиями невоздержанности принца в питье, азартных играх, разврате; иногда, правда, он пытался вмешиваться, но обычно его участие сводилось к лечению последствий, когда принц возвращался, проведя ночь в удовольствиях. Когда принц мало-помалу стал все меньше времени проводить в борделях и за карточным столом, а все больше — за обедами с Лидией, в дипломатических салонах с Флауссом и людьми из министерства иностранных дел, на скачках или на охоте со своим будущим тестем, Свенсон позволил себе посвящать больше времени чтению, музыке, своим маленьким туристическим прогулкам, довольствуясь обследованиями принца по вечерам. Он внезапно осознал совершенную им ошибку во время приема по случаю помолвки (неужели это было только вчера вечером?), когда нашел принца в огромном саду Вандаариффа на коленях перед искалеченным телом полковника Траппинга. Поначалу он никак не мог сообразить — что там делает принц; обычно, если принц стоял на коленях, это означало, что Свенсону понадобится влажный платок, дабы отереть с его губ остатки блевотины. Но принц на этот раз пребывал в некой прострации, он смотрел на труп, взгляд был до странности спокойным, даже мирным. Свенсон оттащил его от тела — и в дом, несмотря на все протесты этого идиота. Он сумел найти Флаусса (теперь он размышлял над тем, каким это образом посланник столь удачно оказался тут как тут), перепоручил принца его заботам и побежал назад к телу. Он нашел вокруг него целую толпу — Гаральда Граббе, графа д'Орканца, Франсиса Ксонка, других, ему не известных, людей и, наконец, самого Роберта Вандаариффа, прибывшего с толпой слуг. Лорд увидел Свенсона и, отведя его в сторону, вполголоса быстро спросил о том, в безопасности ли принц и в каком он пребывает состоянии? Когда Свенсон сообщил ему, что принц в полном порядке, Вандаарифф с явным облегчением вздохнул и спросил, не будет ли Свенсон так любезен сообщить его дочери (она уже догадалась, что возникло какое-то щекотливое обстоятельство, только не знала какое), что принц жив и здоров, и, если это возможно, проводить ее к нему. Свенсон, конечно, был только рад услужить, однако нашел Лидию в обществе жены Артура Траппинга — Шарлотты Ксонк и старшего брата Шарлотты — Генри Ксонка, человека, уступавшего по состоянию и влиятельности разве что Вандаариффу и (возможно; у Свенсона не было уверенности на этот счет) престарелой королеве. Свенсон, запинаясь, неопределенными словами рассказал о происшествии в саду, об отсутствии каких-либо четких объяснений, а брат и сестра Ксонки принялись допрашивать его, открыто соревнуясь друг с другом в том, чтобы сделать очевидным явное нежелание Свенсона говорить правду. Свенсон привычно принялся играть роль иностранца, едва владеющего чужим языком, он просил их повторять вопросы и бесплодно пытался выдать какую-нибудь историю, которая могла удовлетворить их до странности подозрительную реакцию, но это лишь увеличило их раздражение. Генри Ксонк высокомерно ткнул указательным пальцем в грудь Свенсона как раз перед тем, как скромно одетая женщина, стоявшая за ними (насколько он мог судить — компаньонка безмолвно улыбающейся Лидии), наклонилась вперед и что-то прошептала в ухо Шарлотты Ксонк. Наследница сразу же метнула взгляд куда-то за плечо Свенсона, глаза ее (под украшенной перьями маской) расширились и загорелись внезапной неприязнью. Свенсон повернулся и увидел самого принца в сопровождении улыбающегося Франсиса Ксонка, который, не обращая внимания на своих сестру и брата, весело пригласил Лидию присоединиться к ее суженому. Доктор воспользовался этим моментом, чтобы быстро откланяться и исчезнуть, позволив себе мельком бросить взгляд на принца, чтобы оценить уровень его опьянения, и еще один — на женщину, шепнувшую что-то на ухо Шарлотте Ксонк, которая теперь внимательно смотрела на Франсиса Ксонка. И только выйдя из зала, Свенсон понял, что ему очень ловким образом не дали обследовать труп. Когда он вернулся в сад, ни тела, ни людей там уже не было. Он лишь издалека увидел трех солдата Блаха, которые на расстоянии в несколько ярдов друг от друга шли по саду, держа сабли наголо. Он больше не смог ни о чем спросить принца, а ни Флаусс, ни Блах на его вопросы отвечать не желали. Они ничего не знали о Траппинге и даже откровенно сомневались в том, что такая важная личность (да и вообще кто бы то ни было) могла лежать мертвой в саду. Когда же он спросил, что солдаты Блаха искали в саду, майор пресек его любопытство, сказав, что он, исполняя свой долг, просто реагировал на фантазии доктора относительно убийства; усмехнувшись, он добавил, что больше не будет тратить время на его страхи. Что же до Флаусса, тот вообще не пожелал разговаривать на эту тему, сказав, что если и произошел какой-то прискорбный случай, то к ним он не имеет никакого отношения и из уважения к новоприобретенному тестю принца они должны проявлять скромность и держаться в стороне. У Свенсона не нашлось ничего, кроме молчаливого презрения, чем ответить и посланнику, и майору, но ему очень хотелось узнать, что же случилось с телом. Однако остаться наедине с Карлом-Хорстом не представлялось возможным. Прикрываясь составленным для него Флауссом расписанием и собственным желанием отдохнуть, принц сумел избежать общения со Свенсоном на следующее утро, а потом, пока Свенсон занимался флюсом одного из солдат майора, покинул представительство вместе с посланником и Блахом. Когда они не вернулись к полуночи, доктор был вынужден отправиться в город на их поиски.* * *
Он выдохнул табачный дым и посмотрел на Флаусса, который положил кулаки на столешницу. — Мы говорили об исчезнувшем полковнике Траппинге… — начал он. Флаусс фыркнул, но Свенсон проигнорировал его и продолжал: — О котором вы можете думать что вам угодно. Но вам не уйти от того факта, что сегодня ночью на вашего принца было совершено нападение. И вот что я вам скажу: я видел эти отметки на лице прежде… на лице этого пропавшего человека. — В самом деле? Но вы же сказали, что не осматривали его… — Я видел его лицо. Флаусс ничего не сказал. Он взял перо, потом раздраженно бросил его. — Даже если то, о чем вы говорите, правда… в саду, в темноте, с расстояния… — Где вы были, герр Флаусс? — Это не ваше дело. — Вы были с Робертом Вандаариффом? Флаусс натянуто улыбнулся. — Если и так, я бы не стал вам об этом сообщать. Как вы понимаете, все это дело требует деликатности… необходимо сохранить репутацию принца, вовлеченных в это лиц, не допустить дискредитации. Лорд Вандаарифф был настолько добр, что согласился обсудить возможный план действий… — Он вам платит? — Я не буду отвечать на оскорбления. — Я больше не собираюсь терпеть ваш идиотизм. Флаусс открыл рот, чтобы ответить, но от обиды промолчал. Свенсон забеспокоился — не зашел ли он слишком далеко? Флаусс вытащил платок и протер лоб. — Доктор Свенсон, вы военный человек, я об этом забываю, и у вас весьма откровенные манеры. На сей раз я закрою глаза на ваш тон, потому что мы и в самом деле должны опираться друг на друга, чтобы защитить нашего принца. Должен признаться, что, невзирая на все ваши вопросы, более всего меня интересует, каким образом вы обнаружили принца сегодня, каким образом вы «спасли» его… и от кого? Свенсон вытащил монокль из левого глаза и посмотрел сквозь него на свет, потом нахмурился, поднес ко рту, дохнул на него так, что поверхность затуманилась, а потом отер влагу рукавом и, снова вставив его в глаз, с нескрываемой неприязнью уставился на Флаусса. — Боюсь, я должен вернуться к моему пациенту. Флаусс вскочил на ноги, не выходя из-за стола. Свенсон еще не поднимался с кресла. — Я принял решение, — объявил посланник, — с этого момента принца повсюду будет сопровождать вооруженная охрана. — Превосходная мысль. Блах на это согласился? — Он согласился с тем, что это превосходная мысль. Свенсон покачал головой: — Принц никогда на это не пойдет. — У принца, как и у вас, доктор, не будет выбора. Что бы вы там ни говорили прежде о том, как вы опекаете принца, ваша неспособность предотвратить то, что случилось этим вечером, убедила меня и майора: теперь рядом с принцем находиться должен Блах. Любые медицинские процедуры должны проводиться в присутствии либо майора Блаха, либо кого-то из его людей. — Флаусс сглотнул и протянул руку. — Я требую, чтобы вы отдали мне ключ от комнаты принца. Я знаю: вы ее заперли. Как посланник, я должен получить этот ключ от вас. Свенсон неторопливо встал, вернул пепельницу на стол, не отрывая взгляда от Флаусса, и направился к двери. Флаусс так и остался стоять с вытянутой рукой. Свенсон открыл дверь и вышел в коридор. Он услышал быстрые шаги у себя за спиной, и Флаусс — с красным лицом, двигая челюстью — тут же оказался рядом с ним. — Так не пойдет. Я вам отдал приказ. — Где майор Блах? — спросил Свенсон. — Майор Блах находится в моем подчинении, — ответил Флаусс. — Вы упорно отказываетесь отвечать на мои вопросы. — Это мое право! — Вы сильно ошибаетесь, — мрачно сказал Свенсон и посмотрел на посланника. Он увидел, что вместо страха на лице Флаусса играет самодовольная улыбка и плохо скрываемое торжество. — Вы отвлеклись, доктор Свенсон. А тут произошли перемены. Очень-очень большие перемены. Свенсон повернулся к Флауссу, перекинул свою шинель из правой руки в левую, в результате чего карман, из которого торчала рукоять пистолета, оказался в поле зрения посланника. Лицо Флаусса побледнело, и он сделал шаг назад, бормоча: — К-когда в-вернется м-майор Блах… — Я буду рад его видеть, — сказал Свенсон. Он был уверен, что барон фон Хурн мертв.* * *
Он вышел на площадку, свернул на лестницу и тут увидел майора Блаха — тот стоял, прислонившись к стене так, что из коридора его не было видно. Свенсон остановился. — Вы слышали? Посланник хочет вас видеть. Майор Блах пожал плечами: — Это не имеет значения. — Вы слышали, в каком состоянии пребывает принц? — Это, конечно, серьезно, и тем не менее мне немедленно требуются ваши услуги в другом месте. Не дожидаясь ответа, он пошел вниз по лестнице. Свенсон последовал за ним — на него, как и всегда, произвело впечатление высокомерие майора, но ему еще было и любопытно — что же такое может быть важнее, чем состояние принца?* * *
Блах повел его через дворик в столовую солдатской казармы. Три больших белых стола были очищены, и на каждом лежало по солдату в черной форме, еще по два солдата стояли в изголовье каждого стола. Два первых солдата были живы, голова и грудь третьего были укрыты белой материей. Блах указал на столы и, не говоря больше ни слова, отошел в сторону. Свенсон набросил свое пальто на спинку стула и увидел, что его медицинский саквояж уже здесь и стоит на металлическом подносе. Он бросил взгляд на первого солдата, который корчился от боли — левая его нога была, видимо, сломана, — и с отсутствующим видом принялся готовить инъекцию морфия. Состояние второго солдата было хуже — дыхание неглубокое, грудь в крови, лицо бледнее воска. Свенсон распахнул мундир на солдате, закатал окровавленную рубашку. Узкий порез между ребер — легкие, может, задеты, может, нет. Он повернулся к Блаху. — Как давно это случилось? — Час назад, если не больше. — Он может умереть из-за того, что помощь не была оказанавовремя, — сказал Свенсон, потом повернулся к солдатам. — Привяжите его к столу. — Пока они делали это, он подошел к солдату со сломанной ногой, закатал на нем рукав и сделал инъекцию. Выдавливая жидкость из шприца, он вполголоса сказал: — Ты выздоровеешь. Мы сделаем все возможное, чтобы поправить тебе ногу, но ты должен подождать, пока мы будем заниматься твоим товарищем. А сейчас ты уснешь. Солдат, совсем мальчишка, кивнул, лицо его было влажное от пота. Свенсон улыбнулся ему мимолетной улыбкой, потом повернулся к Блаху, снимая с себя мундир и закатывая рукава рубахи: — Все очень просто. Если у него задеты легкие, то теперь они полны кровью, и он через несколько минут умрет. Если не задеты — он все равно может умереть от потери крови, от воспаления. Я сделаю все, что в моих силах. Где вас найти? — Я останусь здесь, — ответил майор Блах. — Отлично. Свенсон бросил взгляд на третий стол. — Мой лейтенант, — сказал майор Блах. — Он мертв вот уже несколько часов.* * *
Свенсон стоял в открытой двери, курил сигарету и смотрел во двор. Он вытер руки о тряпку. На операцию ушло два часа. Солдат все еще жил — видимо, легкие не были задеты, — хотя его и бил озноб. Если он протянет ночь, то, может, останется жить. У другого была сломана коленка. Хотя Свенсон и сделал все, что мог, солдат этот, видимо, был обречен остаться хромым. Пока доктор работал, майор хранил молчание. Свенсон затянулся в последний раз и швырнул остаток сигареты на гравий. Двоих солдат отнесли в казарму — по крайней мере, они могли спать в своих кроватях. Майор оперся о стол рядом с мертвым телом. Свенсон вернулся в комнату. Несмотря на болезненный характер ран лейтенанта, было очевидно, что умер он быстро. Свенсон посмотрел на майора. — Не думаю, что могу сказать вам что-то такое, чего вы не видели сами. Четыре раны — первая, я бы сказал, вот здесь, в подреберье с левой стороны, сквозной прокол… удар болезненный, но не смертельный. Затем еще три — в дюйме друг от друга — между ребер в легкие, может быть, даже в сердце. Точно сказать без вскрытия не могу. Мощные удары — вы видите их силу. Нож или кинжал загонялся до рукоятки. Блах кивнул. Свенсон ждал, что тот заговорит, но майор хранил молчание. Свенсон вздохнул и начал опускать рукава и застегивать манжеты. — Вы мне не хотите сообщить, как появились эти раны? — Не хочу, — пробормотал майор. — Ну что ж, может, тогда скажете, было ли это связано с нападением на принца? — Каким нападением? — У принца Карла-Хорста ожоги на лице. Вполне возможно, что он был добровольным участником, но я тем не менее рассматриваю это как нападение. — Это случилось, когда вы провожали его домой? — Именно. — Я полагал, он был пьян. — Он был пьян, хотя, я думаю, не от алкоголя. Но что вы хотите сказать, когда говорите "я полагал"? — За вами следили, доктор. — В самом деле? — Мы следим за многими. — Но не за принцем. — Разве он не находился в обществе уважаемых личностей и своих новых знакомых? — Да, майор, находился. И — повторю это еще раз, если вы не поняли, — в этом обществе и даже по указанию этого общества он и получил свои шрамы вокруг глаз. — Это вы так говорите, доктор. — Посмотрите сами. — С нетерпением жду этого. Свенсон собрал свой медицинский саквояж, поднял взгляд — майор Блах все еще наблюдал за ним. Свенсон, раздраженно вздохнув, бросил в саквояж свой скальпель. — Сколько человек находится у вас в подчинении, майор? — Двадцать два солдата и два офицера. — Теперь у вас осталось восемнадцать и один офицер. И я уверяю вас: кто бы ни сделал это, человек или целая банда, он не имел никакого отношения к слежке за мной, потому что я целиком и полностью был занят одним идиотом — следил, чтобы он как-нибудь не опозорился. Майор Блах не ответил. Доктор Свенсон защелкнул саквояж и подхватил свое пальто со стула. — Могу только надеяться, что вы следили и за посланником, майор, — он в течение всего этого времени отсутствовал и не желает объясниться. — Он зашагал к двери, но повернулся и сказал: — Вы сами ему скажете об этих солдатах или сказать мне? — Мы еще не закончили, доктор, — прошипел Блах. Он снова набросил простыню на лицо лейтенанта и направился к Свенсону. — Полагаю, мы должны посетить принца.* * *
Они поднялись по лестнице на третий этаж, где обнаружили Флаусса, который ждал их с двумя охранниками. Посланник и майор обменялись многозначительными взглядами, но Свенсон понятия не имел об их смысле; эти двое явно ненавидели друг друга, но тем не менее могли сотрудничать — причин у них для этого было достаточно. Флаусс ухмыльнулся, посмотрев на Свенсона, и указал на дверь. — Доктор! Я полагаю, ключ у вас? — А вы не пробовали постучать? — Вопрос этот задал Блах, и Свенсон с трудом сдержал улыбку. — Конечно пробовал, — неубедительно ответил Флаусс, — но буду счастлив попробовать еще раз. — Он повернулся и шарахнул по двери кулаком, а через мгновение проговорил: — Ваше высочество! Принц Карл-Хорст! Это герр Флаусс вместе с майором и доктором Свенсоном. Они подождали, потом Флаусс повернулся к Свенсону и, чуть не брызгая слюной, сказал: — Открывайте! Я требую, чтобы вы немедленно открыли. Свенсон любезно улыбнулся и, вытащив ключ из кармана, протянул его Флауссу. — Можете сделать это сами, господин посланник. Флаусс выхватил ключ из его руки, вставил в скважину, потом повернул, нажал на ручку — дверь, однако, не открылась. Он снова нажал на ручку и надавил на дверь плечом, потом повернулся к остальным. — Она не открывается — что-то ее держит. Майор Блах шагнул вперед, отодвинул Флаусса в сторону, ухватился за ручку и всей своей массой налег на дверь — она подалась, но немного. Блах дал знак двум солдатам, и они все втроем одновременно налегли на дверь, которая подалась еще на несколько сантиметров, а потом медленно, со скрежетом открылась настолько, что можно было увидеть большой шкаф, которым забаррикадировали дверь. Трое нажали еще раз — дверь открылась еще шире, туда уже мог пролезть человек, что немедленно и сделал Блах, за которым последовал Флаусс, оттолкнув в сторону солдат. С покорной улыбкой Свенсон последовал за ними, таща за собой свой медицинский саквояж. Принца не было. Шкаф протащили через всю комнату, чтобы забаррикадировать дверь, окно было открыто. — Он бежал! Уже во второй раз! — прошептал Флаусс. Он повернулся к Свенсону. — Это вы помогли ему! У вас был ключ! — Не будьте идиотом, — пробормотал Блах. — Посмотрите на комнату. Шкаф из монолитного красного дерева — мы втроем едва сдвинули его с места. Принц не мог самостоятельно подвинуть его, а доктор не мог в этом участвовать — доктор должен был покинуть комнату до того, как шкаф передвинули к двери. Флаусс промолчал. Свенсон встретил взгляд Блаха, который вперился в него. Майор отдал команду солдатам в коридоре: — Один из вас — к воротам, нужно узнать, выходил ли принц за пределы представительства и был ли он один! Свенсон подошел к шкафу, открыл дверцу, осмотрел содержимое. — На принце его пехотная форма — здесь ее нет. Темно-зеленая — гренадерского полка. Она ему нравится из-за значка в виде взрывающегося ядра. Думаю, он видит в этом какой-то сексуальный смысл. — Они уставились на него так, будто он говорил по-французски. Свенсон подошел к окну и выглянул наружу. Внизу, на расстоянии трех этажей была песчаная площадка. — Майор Блах, если вы пошлете надежного человека обследовать гравий под окном, то мы узнаем, пользовались ли здесь приставной лестницей, — если да, там будут вмятины. Конечно же, лестница высотой в три этажа должна была привлечь внимание. Скажите мне, герр Флаусс, есть ли в представительстве такая лестница? — Откуда мне знать? — Нужно спросить у персонала, я полагаю. — А если такой лестницы нет? — спросил майор Блах. — Тогда либо ее сюда принесли — что должно было вызвать вопросы у охраны на входе, — либо здесь воспользовались каким-либо другим средством, например крюком с веревкой. Но я, — он отошел от окна, разглядывая штукатурку вокруг него, — не вижу здесь никаких царапин, ни следов веревки, по которой они могли спуститься. — Так как же они спустились? — спросил Флаусс. Свенсон снова подошел к окну, высунулся наружу. Здесь не было ни балкона, ни увитой плющом стены, ни дерева вблизи — да и комнату для принца выбирали исходя из отсутствия таковых. Он повернул голову и посмотрел наверх — до крыши было два этажа.* * *
Пока они поднимались по лестнице, Блаху доложили, что принца у ворот не видели и что в течение трех последних часов после прибытия майора никто из представительства не выходил. Свенсон почти не обратил внимания на этот отчет — так его пугал неизбежно предстоящий подъем на крышу здания. Он шел, держась у внутренней стены, цеплялся за перила, стараясь выглядеть как можно небрежнее, но внутри чувствовал холодок страха. Выше находился узкий чердак с окошком, через которое можно было попасть на крышу. Майор Блах пошел первым, и в какой-то момент в его руке появился пистолет. Он быстро поднялся по лестнице и исчез в темноте наверху. За ним торопливо последовал Флаусс, который двигался проворнее, чем, казалось, позволяет его тучная фигура. Свенсон стал не спеша подниматься следом, перехватывая перила руками с двух сторон. Ему приходилось подавлять тошноту, подступавшую к горлу каждый раз, когда под его ногами ходили ступеньки. Чувствуя себя малым ребенком, он выполз на четвереньках на грубо отесанные доски чердака и оглянулся. Флаусс в этот момент пролезал через узкое оконце, частично закрывая собой слабые городские огоньки, окутанные туманом. С трудом подавив стон, доктор Свенсон заставил себя последовать за Флауссом. Он выбрался на крышу сначала на коленях, потом неуверенно встал на ноги; майор Блах стоял на корточках у карниза, видимо, в том месте, где внизу было окно принца. Майор повернулся и сказал: — Мох на камне в нескольких местах содран веревкой или веревочной лестницей. — Он встал и подошел к Флауссу и Свенсону, оглянулся и указал на ближайшие крыши. — Вот чего я не могу понять — все эти крыши довольно далеко. Не могу отрицать, что принца вытащили на крышу… но это здание по меньшей мере на этаж выше всех соседних. И от ближайших домов мы отделены шириной целой улицы. Если только они не воздушные акробаты, я не понимаю, как можно было перебраться на соседние крыши. — Может, они и не перебирались, — сказал посланник. — Может, они просто снова вернулись в здание. — Это невозможно. — А если кто-то им помогал? — с долей брюзгливости сказал посланник. — Не исключено, — признал Блах. — В этом случае они все еще не вышли за ворота. Мои люди немедленно обыщут представительство. Доктор? — М-м-м? — Есть у вас какие-нибудь соображения? Свенсон вдохнул холодный ночной воздух, пытаясь расслабиться. Он оторвал взгляд от неба и открытых пространств вокруг него, уставился на просмоленную поверхность крыши. — Вот только… это что такое? Флаусс посмотрел, куда указывает палец доктора, и сделал шаг к маленькому белому предмету, подобрал его и показал находку остальным. — Это окурок, — сказал майор Влах.* * *
Прошло тридцать минут. Они вернулись в комнату принца, где майор принялся один за другим осматривать ящики в шкафах. Флаусс сел в кресло и задумался, Свенсон встал у открытого окна с сигаретой. Солдаты прочесали все представительство, но никого не нашли — ни следов ног, ни отпечатков лестницы в песке под окном не было. Блах еще раз возвращался на крышу с фонарями, но никаких следов, кроме их собственных, там не обнаружилось, хотя на стене здания были видны несколько отметин от веревки. — Может быть, он просто убежал, чтобы с удовольствием провести вечер? — сказал посланник и мрачно посмотрел на Свенсона. — Не будьте идиотом, — отрезал майор Блах. — Это было спланировано с участием принца или без него, скорее всего — без, ведь он был без чувств, как говорит доктор. По меньшей мере двое человек спустились сюда с крыши (может, их было и больше, поскольку охранник не слышал, как двигали шкаф, так что, скорее всего, их было четверо) и забрали с собой принца. Мы должны исходить из того, что его похитили, и теперь должны решить, как нам его спасать. Майор Блах захлопнул последний ящик и повернулся к Свенсону. — Да? — спросил доктор. — В прошлый раз его нашли вы. — Нашел. — Расскажите, где и как. — Я в восторге от вашей заботливости, — ответил Свенсон, и голос его прозвучал глухо от нескрываемого презрения. — Вы думаете, это та же компания? Поскольку если вы так думаете, то вы знаете, кто они такие, — вы оба знаете. Вы не собираетесь потребовать у них объяснений? Вы не собираетесь нанести визит Роберту Вандаариффу, взяв с собой солдат? А заместителю министра Граббе? А графу д'Орканцу? А на заводы Ксонка? Или один из вас уже знает, где находится принц… и мы можем больше не заниматься этими глупостями? Свенсон был удовлетворен, увидев, что не только он, но и майор устремил взгляд на Флаусса. — Я ничего не знаю! — воскликнул посланник. — Если мы должны обратиться за помощью к этим достойнейшим людям, которых вы назвали, и если они в состоянии нам помочь… — Доктор Свенсон издевательски усмехнулся. Флаусс повернулся к майору Блаху, ища у него помощи. — Доктор так до сих пор и не сообщил нам, каким образом он нашел принца в прошлый раз. Может, ему удастся найти его снова? — В этом нет никакой тайны, — солгал Свенсон. — Я нашел этот бордель. Кое-кто в нем смог оказать мне помощь. Принц оказался рядом. Очевидно, что щедрые пожертвования Генри Ксонка институту обеспечивают определенный уровень доступа туда друзьям его младшего брата. — А откуда вы узнали про бордель? — спросил Флаусс. — Я имею некоторое представление о принце… но дело не в этом. Я вам уже сказал, с кем он был. Если кто и знает, что случилось, так это они. Я против этих людей бессилен. Вопрос им должны задать вы, герр Флаусс, взяв с собой солдат майора… это единственный способ. Свенсон погасил сигарету в фарфоровой чашке, из которой давно допил кофе. — Хотя это нас никуда не приведет, — сказал он им, взял свое пальто и вышел из комнаты.* * *
Свенсон направился в пустую большую кухню с единственной мыслью: он уже несколько часов ничего не ел. Порывшись в буфетах, он нашел затвердевший сыр, засохшую колбасу и буханку утреннего хлеба, налил себе стакан белого вина и, усевшись в одиночестве за большой стол, погрузился в размышления, время от времени отрезая очередной ломтик сыра, такой же толщины кусочек колбасы и водружая их на кусок хлеба. Вонзив в такой сэндвич зубы в первый раз, он понял, что хлеб слишком зачерствел, встал и нашел баночку с горчицей, открыл ее и положил больше, чем делал это обычно, на хлеб, а наверх снова положил колбасу и сыр. Он проглотил кусок, запил его вином. Отладив процедуру, он принялся есть, слыша вокруг звуки непрекращающейся беготни; он ел, пытаясь решить, что ему делать дальше. Один раз принц уже был похищен и спасен, потом его снова похитили, из этого вытекало, что тут действовали одни и те же люди и по одним и тем же причинам. Но у доктора из головы не выходил найденный на крыше окурок. Флаусс отдал этот окурок ему, и он, скользнув по находке беглым взглядом, возвратил ее и повернулся, чтобы спуститься с крыши, сохраняя при этом максимум достоинства, но даже и такой взгляд подтвердил мысль, уже сформировавшуюся у него в голове. Кончик сигареты был смят особым образом — он видел такие окурки предшествующим вечером в пепельнице женщины с мундштуком в отеле «Сент-Ройял». Женщина — он отхлебнул еще вина, вытащил монокль из глаза, сунул его в нагрудный карман и потер лицо — была поразительно, ошеломляюще красива. А еще она была опасна (со всей очевидностью), но это качество было присуще ей в такой полноте, что становилось практически незаметным, словно речь шла о смертельно опасной змее, чье описание может включать длину, цвет рисунка на спинке, но никогда — страшный яд, исключенный из описания, как само собой разумеющийся. Он вздохнул и, несмотря на усталость, попытался сосредоточиться. Как объяснить появление этой женщины из отеля на крыше? Ничего толкового ему не приходило в голову, но он знал, что если придет, то это выведет его к принцу, и потому начал методически копаться в памяти.* * *
Раньше этим же днем, когда Свенсон понял, что принц еще не возвращался и что Блах и Флаусс тоже отсутствуют, он позволил себе войти в комнату принца и обыскал ее в поисках чего-либо, что помогло бы ему узнать планы Карла-Хорста на этот вечер. Изобретательность принца немногим превосходила фантазию ребенка. Если он что-то прятал, то прятал под матрас или в ботинок, но более вероятно — просто совал в карман пальто, которое было на нем, а потом забывал. Свенсон нашел спичечные коробки, театральные программки, визитные карточки, но ничего определенного, ничего поразительного. Он сел на кровать и, закурив сигарету, оглядел комнату — все его идеи иссякли. На приставном столике у кровати стояла ваза синего стекла с десятком белых лилий, часть из них уже подвяла и перевешивалась через край. Он никогда прежде не видел цветов в комнате принца или каких-либо других свидетельств присутствия женщин в дипломатическом представительстве. Насколько ему было известно, никаких женщин в представительстве вообще не было, и теперь, когда он подумал об этом, ему пришло в голову, что Карл-Хорст не питал никаких пристрастий к цветам. Может быть, их ему подарила Лидия Вандаарифф. Возможно, что-то вроде любви и завелось в похотливой душе Карла-Хорста. Свенсон нахмурился и, наклонившись поближе к столику, принялся разглядывать вазу. Он протер монокль, стал присматриваться внимательнее — ваза явно была штучным изделием, поверхность стекла чуть неровная, несколько нарочитых изъянов, завитки или пузырьки. Он снова нахмурился — нет ли чего внутри вазы? — потом взял полотенце и разложил его на кровати, вытащил двумя руками лилии из вазы и, роняя капли воды, опустил их на полотенце, потом поднял вазу и поднес ее к свету. В ней и в самом деле было кое-что — может быть, еще один кусок стекла, который отражал попадавший на него свет, оставаясь при этом невидимым. Свенсон поставил вазу и, закатав рукав, засунул руку внутрь, пошарил немного — предмет этот оказался довольно скользким — и извлек оттуда маленький прямоугольник синего стекла, размером приблизительно с визитную карточку. Он вытер его вместе с рукой о полотенце и принялся разглядывать. Прошло всего несколько секунд, и Свенсона словно стукнули молотком — он упал на колени и затряс головой, перед глазами у него пошли круги, от удивления он чуть не уронил стеклянную карточку. Он посмотрел на нее еще раз.* * *
Ощущение было такое, будто он внедрился в чужой сон. Мгновение спустя синий оттенок стекла исчез, словно Свенсон отдернул занавеску… его взгляду предстала комната. Он увидел темную, уютную комнату с огромной красной софой, люстрами и роскошными коврами… а потом (именно поэтому он в первый раз чуть и не выронил стекло) это изображение стало смещаться, словно Свенсон шел или повернулся на месте, осматривая этот зал… он увидел людей — людей, которые смотрели прямо на него. Он не слышал ничего, кроме звука собственного дыхания, но во всем остальном его разум полностью присутствовал в пространстве этих образов — подвижных образов, похожих на фотографии, но в то же время и не похожих на них, одновременно более живых и менее четких, более отвечающих истинным размерам и необъяснимо насыщенных чувственностью, ощущением шелкового платья, нижней юбки, задранной на талию женщины, ее атласной кожи под юбкой, а потом мужчина, вставший за ее спиной, ощущение ее улыбки, пока мужчина на ощупь находил нужное положение. Ее голова перевесилась за край софы — потому что он видел потолок и чувствовал ее волосы вокруг лица и шеи, — на лице у нее, как он понял, была надета маска… а потом ощущение в ее лоне — роскошное, утонченное… когда — со всей очевидностью — (по сладкой дрожи, прошедшей по собственному телу Свенсона) мужчина вошел в нее. Потом изображение слегка развернулось, когда голова женщины откинулась, и он увидел на стене за ней часть большого зеркала. На краткое мгновение Свенсон увидел отражение лица мужчины и комнаты за ним. Мужчина — в этом не оставалось ни малейших сомнений — был Карл-Хорст фон Маасмарк. Женщина была не Лидия Вандаарифф, а другая — с каштановыми волосами. Когда перед Свенсоном мелькнула комната за спиной принца, он был потрясен, увидев других людей — зрителей? — и что-то еще за ними — открытую дверь? окно? — но он выкинул это из головы и с усилием, большим, чем он ожидал, оторвал взгляд от карточки. Что он видел только что? Он посмотрел на себя, содрогнувшись от стыда — у него возникла эрекция. Более того — он заставлял свой мозг работать ясно, — он воспринимал некоторые действия в этом акте. Ощущал, как женщина прикасалась к себе, чтобы усилить наслаждение, чувствовал, как возится Карл-Хорст в своих брюках, и сам миг проникновения… все это он воспринимал с точки зрения (экспериментальной точки зрения) женщины, хотя ничего такого и не видел. Вздохнув, чтобы подготовить себя, он снова уставился в стеклянную карточку, погрузился в нее, словно вошел в глубокий бассейн: сначала пустая софа, потом женщина, задирающая на себе платье, потом принц, размещающийся между ее ног, само совокупление, потом женщина поворачивает голову, зеркало, отражение, а потом, мгновение спустя, — начальный вид: пустая софа и повторение всей сцены… а потом новое повторение.* * *
Свенсон положил карточку. Дыхание у него участилось. Что такое держал он в руках? Словно сама суть ощущений этой женщины сконцентрировалась, была каким-то образом внедрена в это крохотное окошко. И кто была эта женщина? Кто были зрители? Когда все это произошло? И кто научил принца именно так спрятать это стеклышко? Он снова посмотрел в него и обнаружил, что может, если сильно сосредоточится, замедлить эти движения, окунуться в тот или иной миг, достигая в это время вершин блаженства. Он принялся внимательно изучать отражение. Ему удалось разобрать, что эти фигуры (около десяти мужчин и женщин) тоже были в масках, но никого из них он не узнал. Он подался вперед и в последние мгновения увидел открытую дверь (вероятно, кто-то выходил из комнаты), а за ней — окно, на котором что-то было написано. В зеркальном отражении слово читалось как «…лето». Роскошь обстановки и большие размеры помещения навели его на правильную мысль — «отел…». Отель «Сент-Ройял».* * *
Через пять минут Свенсон уже сидел в экипаже, мчавшемся к лучшему отелю города на Серкус-Гарден, карточка и револьвер лежали в разных карманах его шинели. Он не был привычен к роскоши, он только умел напускать на себя важные манеры, знакомые ему по Макленбургскому двору, и мог надеяться, что найдет людей, которые помогут ему из сочувствия или от испуга. В его планы вначале входило только найти принца и убедиться в том, что этому идиоту ничто не грозит. Ну а если ему еще удастся выяснить происхождение и устройство стеклянной карточки, то он возражать не будет, потому что ему таким образом станут ясны связи Карла-Хорста с этими людьми, чьих целей он никак не мог понять. Свенсон вполне мог оценить значение такого изобретения для удовлетворения плотских инстинктов, но он знал, что его истинная суть выходит за рамки человеческого воображения. Он вошел в ярко освещенный холл «Сент-Ройяла» и будто невзначай кинул взгляд на окна, где и обнаружил буквы, отражение которых видел прежде. Они были слева от него, и, двигаясь к ним, он пытался определить дверь, через которую было видно это окно. Ему это не удалось. Стена, в которой должна была бы находиться эта дверь, оказалась глухой. Он подошел к ней, прислонился, неторопливо вытащил сигарету, закурил, внимательно глядя вокруг, но безрезультатно. На стене рядом с ним висело зеркало в тяжелой золоченой раме. Он стоял у этого зеркала, чувствуя разочарование. Само зеркало было большим, но оно фута на три не доходило до пола, и спрятать за ним дверь было невозможно. Свенсон вздохнул и принялся оглядывать холл — гости входили и выходили или сидели на кожаных банкетках. Не зная, что ему еще делать, он направился к стойке портье. Проходя мимо большой лестницы, ведущей на верхние этажи, он подался в сторону, уступая дорогу двум спускающимся женщинам, вежливо кивнул им. И в этот момент голова у него закружилась от запаха сандалового дерева. Потрясенный, он поднял глаза, увидел сзади светло-каштановые волосы одной из женщин, ее соблазнительную шею. Это была женщина со стеклянной карточки, он ни минуты не сомневался, настолько сильно было воспоминание об этом запахе, несмотря на тот факт, что Свенсон не чувствовал его никогда прежде и явно не вдыхал его через карточку. И тем не менее точное сочетание этого запаха и тела женщины были знакомы ему не меньше (он не мог объяснить почему), чем самой этой женщине. Две женщины продолжали двигаться к ресторации. Доктор Свенсон пустился за ними и, догнав в тот момент, когда они подошли к двери, кашлянул. Они повернулись. Он ужаснулся, увидев, что лицо женщины с каштановыми волосами было обезображено тонкими петлеобразными ожогами вокруг глаз и на висках, кожа у нее была довольно белая и в остальном безукоризненная, на губах — красная помада. Ее спутница была чуть пониже, с темно-каштановыми волосами, более круглым лицом, но по-своему не менее привлекательным. На ней было платье в полоску великолепного желтого и бледно-зеленого цвета, с высоким кружевным воротником. Под пристальным взглядом обеих женщин Свенсон начал подыскивать слова. Он никогда не был женат, он никогда не жил среди женщин — печально, но факт: доктор Свенсон чувствовал себя больше в своей тарелке рядом с трупом, чем с живой женщиной. — Прошу прощения, дамы… не уделите ли вы мне частичку вашего времени? Они молча уставились на него. Он продолжил: — Меня зовут Абеляр Свенсон… и я очень надеюсь на вашу помощь. Я врач. И теперь ищу человека, вверенного моим заботам… очень важное лицо, и вы меня поймете, если я скажу, что при любом упоминании о нем требуется крайняя сдержанность. Они по-прежнему молча разглядывали его. Женщина со шрамами чуть улыбнулась, и уголки ее рта чуть дрогнули, свидетельствуя о любопытстве. Ее взгляд скользнул по его мундиру, эполетам, высокому воротнику. — Вы офицер? — спросила она. — Я врач, как я уже сказал, хотя при этом и офицер Макленбургского военного флота, капитан медицинской службы Свенсон, если угодно… выполняющий особое поручение, — он понизил голос, — дипломатического свойства. — Макленбургского? — переспросила другая женщина. — Да. Это немецкое княжество на Балтийском побережье. — Вы и в самом деле говорите с акцентом, — сказала она, хихикнув. — А вы знаете такое блюдо — макленбургский пудинг? — А разве такое есть? — Конечно есть, — сказала первая женщина. — В него входит изюм, крем и особая смесь специй — анис и чеснок… — А еще толченый лесной орех, — сказала другая. — Им пудинг посыпают сверху. Доктор недоуменно кивнул, глядя на них. — Боюсь, что я ничего об этом не знаю. — Вам не стоит беспокоиться, — сказала первая женщина, снисходительно похлопав его по руке. — А глаза у вас не устают? Они смотрели на его монокль. Он улыбнулся и поправил его. — Наверно, устают, — сказал он. — Но я так к нему привык, что даже его не замечаю. Они тоже улыбались, хотя ничего остроумного он им не сказал, но они почему-то решили не отваживать его, и он постарался наилучшим образом воспользоваться представившейся ему возможностью. Он кивнул в сторону ресторана. — Вы, как я полагаю, собираетесь пообедать. Если позволите выпить вместе с вами стаканчик вина, мне этого времени хватит, чтобы расспросить вас о предмете моих поисков. — Поисков? — сказала женщина со шрамами. — Ой, как интересно. Меня зовут миссис Марчмур, а мою спутницу — мисс Пул. Свенсон предложил руки обеим дамам, встав между ними, и хотя ощущение физического контакта доставляло ему удовольствие, ему приходилось так приноравливать свои шаги, чтобы пистолет в его кармане оставался незаметен. — Я чрезвычайно признателен за вашу доброту, — сказал он и повел их вперед.* * *
Но когда они оказались внутри, уже спутницы повели его мимо нескольких свободных столиков в дальнюю часть ресторана, где за дверями располагались отдельные кабинеты. Официант открыл им дверь, женщины отделились от Свенсона и вошли внутрь одна за другой. Свенсон кивнул официанту и последовал за ними. Когда дверь за ним захлопнулась, он увидел, что в кабинете уже есть посетители. В дальнем конце изящно накрытого стола — льняная скатерть, фарфор, серебро, хрусталь и ваза с цветами — за столом сидела высокая черноволосая женщина с пронзительными глазами. На ней был небольшой черный жакет поверх платья красного шелка с вышивкой желтой ниткой, изображавшей сцены из китайской жизни. Она подняла глаза на Свенсона и улыбнулась обычной вежливой улыбкой, от которой у него, однако, перехватило дыхание. Он встретил ее взгляд и вежливо кивнул, она поднесла к губам бокал с вином, не отрывая взгляда от Свенсона. Две другие женщины разошлись и сели по сторонам от женщины в красном. Свенсон, испытывая неловкость, стоял у другого конца стола (стол был достаточно велик — по каждую сторону могли разместиться не меньше трех человек), наконец миссис Марчмур наклонилась и прошептала что-то на ухо женщины в красном. Та кивнула и улыбнулась ему более приветливо. Свенсон почувствовал, что краснеет. — Доктор Свенсон, пожалуйста, садитесь и налейте себе стаканчик вина. На мой вкус, это очень хорошее вино. Я — мадам ди Лакер-Сфорца. Миссис Марчмур говорит, что вы пришли сюда ради каких-то поисков. Мисс Пул передала Свенсону бутылку вина на серебряном подносе, он взял бутылку и налил вина себе и другим дамам. — Я прошу меня простить за вторжение… как я собирался объяснить этим двум дамам… — Очень странно, — задумчиво сказала мадам ди Лакер-Сфорца, — что вы обратились к ним. Для этого были какие-то основания? Вы с ними знакомы? Дамы захихикали, услышав эти слова. Свенсон поспешил ответить: — Конечно нет… Я прошу о помощи, находясь в отчаянном положении. Короче говоря, как я уже сказал, я состою на службе у герцога Макленбургского, а точнее, при его сыне и наследнике принце Карле-Хорсте фон Маасмарке. Мне известно, что он частенько заглядывал в этот отель. Я ищу его. Может быть, это глупо, но, если кто-нибудь из вас, милые дамы, — а я знаю, что принц большой любитель женских прелестей, — может быть, видел его или слышал о его прибытии и может сообщить мне о его нынешнем местонахождении, вы меня тем самым очень обяжете. Они улыбнулись ему, потягивая свое вино. Его лицо раскраснелось, ему было жарко, и он тоже приложился к стакану, но сделал слишком большой глоток и поперхнулся, вытер рот салфеткой и откашлялся. Он чувствовал себя как двенадцатилетний ребенок. — Доктор, пожалуйста, присядьте. Он даже не отдавал себе отчета в том, что все еще стоит. Мадам ди Лакер-Сфорца улыбнулась ему, когда он все-таки сел, остановившись сначала на полпути, чтобы снять с себя пальто и набросить его на спинку стула. Он снова поднял свой стакан: — Еще раз благодарю вас за вашу доброту. У меня нет ни малейших намерений надоедать вам больше, чем это необходимо… — Скажите, доктор, — обратилась к нему миссис Марчмур, — вы часто теряете принца? Или, может быть, он такой человек, которому нужна… нянька? И подходят ли подобные обязанности для офицера и врача? Женщины фыркнули от смеха. Свенсон махнул рукой, выпил еще вина, чтобы обрести уверенность; ладони у него вспотели, воротник впивался в шею. — Нет-нет, просто обстоятельства чрезвычайные, мы получили срочное послание от самого герцога, а в этот момент на месте нет ни нашего посланника, ни военного атташе и, конечно же, нет принца. Не будучи в курсе его расписания на день, я взял на себя смелость отправиться на поиски, поскольку это послание требует срочного ответа. — Ему отчаянно хотелось вытереть лицо, но он сдержался. — Позвольте спросить у вас, не известно ли вам что-нибудь о принце? Он часто говорил, что обедает в «Сент-Ройяле», так что, возможно, вы видели его… а может, даже успели познакомиться с ним; он и в самом деле, если позволите мне такую откровенность, мужчина — прошу меня простить — падкий до прекрасных дам. Он глотнул еще вина. Они не ответили. Мисс Пул нагнулась и шепнула что-то на ухо мадам ди Лакер-Сфорца. Та кивнула. Мисс Пул откинулась к спинке стула и пригубила еще вина. Миссис Марчмур наблюдала за ним. Он ничего не мог с собой поделать — заглянул ей в глаза и почувствовал прилив наслаждения, вспомнив (по своим собственным ощущениям!), как это было сладко — войти в нее. Он откашлялся. — Миссис Марчмур, вы знаете принца?* * *
Прежде чем она успела ответить, дверь за ними открылась и вошли два человека. Свенсон вскочил на ноги и повернулся к ним, хотя никто из них не удостоил его взглядом. Первый из них был высокий, стройный, с большим лбом и ежиком коротких волос, на нем была красная форма и черные сапоги; судя по нашивкам на его воротнике, он имел звание полковника. Он протянул официанту свою шинель и медный шлем и направился прямо к мадам ди Лакер-Сфорца, взял ее руку и наклонился с поцелуем. Он кивнул двум другим женщинам и сел рядом с миссис Марчмур, которая уже наливала ему бокал вина. Второй человек подошел к столу с другой стороны и, миновав Свенсона, сел рядом с мисс Пул. Он поцеловал руку мадам ди Лакер-Сфорца после полковника, но с меньшей самоуверенностью, потом сел, налил себе вина и без малейших церемоний отпил большой глоток. Его длинные жирные, светлые с темными прядями волосы были зачесаны назад за уши, модное пальто было помято, и вообще человек этот производил впечатление некоего предмета, прежде ухоженного (например, дивана), но теперь выставленного под дождь. Свенсон видел людей такого рода в университете и теперь спрашивал себя — не ученый ли этот человек, а если да, то что он делает в этой компании. Заговорила мадам ди Лакер-Сфорца: — Полковник Аспич и доктор Лоренц, я рада представить вам доктора Свенсона, он из Макленбургского герцогства, прибыл сюда с дипломатической миссией принца Карла-Хорста фон Маасмарка. Доктор Свенсон, полковник Аспич — командир четвертого драгунского полка, недавно произведенный — это большая честь, — а доктор Лоренц — почтеннейший член Королевского института науки и исследований. Свенсон кивнул обоим и поднял бокал. Лоренц воспользовался случаем, чтобы еще раз от души приложиться к стаканчику — он допил его содержимое и налил себе еще. Аспич оглядел Свенсона придирчивым взглядом. Свенсон знал, что смотрит на человека, заменившего Траппинга (он сразу же узнал форму), и прекрасно понимал, что тот не может не чувствовать некоторую неловкость в связи с обстоятельствами своего повышения, если не в связи (с учетом того, что тело так и не было найдено) с другими, более красноречивыми причинами. Свенсон решил прозондировать почву. — Я имел честь познакомиться с предшественником полковника Аспича — злополучным полковником Траппингом в обществе моего принца в тот самый вечер, когда полковник, кажется, исчез. Я очень надеюсь, что тайна его исчезновения вскоре будет разгадана. — Мы все скорбим в связи с этой утратой, — пробормотал Аспич. — Должно быть, нелегко принимать командование в таких обстоятельствах? Аспич смерил его свирепым взглядом. — Приказ есть приказ. — Доктор Лоренц, — по-светски легко вмешалась в беседу мадам ди Лакер-Сфорца, — вы, кажется, бывали в Макленбурге. — Бывал, — ответил тот голосом глуховатым и гордым. — Это было зимой. Темно и холодно — вот все, что я могу сказать. — И что вас туда привело? — вежливо спросил Свенсон. — Даже не помню толком, — ответил Лоренц, обращаясь к своему стакану. — Они делают великолепные пудинги, — хихикнула мисс Пул, ее смех подхватила миссис Марчмур. Свенсон скользнул взглядом по лицу женщины. То, что поначалу показалось ему ожогами, теперь выглядело совсем иначе — кожа не была натянута, как на месте раны, а странным образом обесцвечена, словно женщина подверглась воздействию какой-нибудь слабой кислоты или даже сделала себе какую-нибудь временную татуировку, например раствором хны. Но нет, такое не могло быть сделано специально — уж слишком оно уродовало лицо, — и он тут же отвел глаза, не желая показаться невежливым. Он встретил взгляд мадам ди Лакер-Сфорца, наблюдавшей за ним. — Доктор Свенсон, — спросила она, — вы любите игры? — Смотря о каких играх идет речь, мадам. Если вы говорите об азартных играх, то их я не люблю. — Пожалуй, о них-то я и говорю. А вы, полковник Аспич? Аспич поднял глаза — он не слышал их разговора. И тут Свенсон, потрясенный, понял, что правая рука миссис Марчмур не видна, но, судя по углу плеча, ладонь ее должна находиться как раз в паху полковника. Аспич откашлялся и нахмурился, пытаясь сосредоточиться. Миссис Марчмур (и, кстати, мадам ди Лакер-Сфорца тоже) с блаженно-невинным интересом смотрели на него. — Склонность к азартным играм — это часть истинной природы мужчины, — заявил он. — Или по меньшей мере солдата. Ничто нельзя приобрести без готовности потерять — полностью или частично. Даже при самой великой победе есть жертвы. На определенном уровне отказ поставить на карту судьбу превращается в трусость. — Он отхлебнул вина, пошевелился на своем стуле, избегая смотреть на миссис Марчмур (чья рука так и оставалась под столом), и повернулся к Свенсону. — Я ни в коей мере не хочу бросить тень на вас, доктор, поскольку ваш конек, видимо, — спасение жизней. Мадам ди Лакер-Сфорца мрачно кивнула и обратилась к другому человеку: — Доктор Лоренц? Доктор пытался заглянуть за край столешницы, глядя куда-то выше живота Аспича, словно, сосредоточившись, он мог устранить препятствие своему взгляду. Не отводя глаз от Аспича, он сделал еще один большой глоток (Свенсон поразился способности этого человека отрешаться от всего, что его не интересовало) и пробормотал: — Говоря откровенно, игры — это иллюзия, потому что в процентном отношении существует некая вероятность выигрыша, вполне предсказуемая, если набраться терпения, — чисто математический расчет. Нет, риск, конечно, есть, потому что вероятность допускает разные исходы, но результат можно легко вычислить, и со временем умный игрок выиграет, если только он или она (почему бы и нет?), — тут он бросил взгляд в сторону мадам ди Лакер-Сфорца, — действует рационально. Он сделал еще один глоток, и в этот момент мисс Пул дунула ему в ухо. Доктор Лоренц поперхнулся от удивления и прыснул вином на стол. Остальные разразились смехом. Мисс Пул взяла салфетку и вытерла разрумянившееся лицо Лоренца, а мадам ди Лакер-Сфорца налила в его стакан еще вина. Свенсон заметил, что из вида исчезла левая рука полковника Аспича, а потом миссис Марчмур немного поерзала на своем стуле. Свенсон проглотил слюну — что он здесь делает? Он снова встретился глазами с мадам ди Лакер-Сфорца, которая с улыбкой наблюдала за ним. — А вы, мадам? — спросил он. — Мы еще не слышали вашего мнения. Я так полагаю, что вы не случайно затронули эту тему. — Как это по-немецки, доктор, — «ви сразу прать пыка за рога». — Она отхлебнула вина и улыбнулась. — Что касается меня, то тут все очень просто. Я никогда не играю на то, что мне дорого, но готова без оглядки ставить на карту все, что нет. Мне, конечно, повезло, поскольку мне мало что дорого, и потому подавляющая часть мира для меня окрашена в тона… за неимением лучшего слова, игры. Но смею вас заверить, серьезной игры.* * *
Она не сводила взгляда со Свенсона, и выражение ее лица было спокойное, веселое. Он никак не мог понять, что происходит в этой комнате. Слева от него полковник Аспич и миссис Марчмур, не таясь, ощупывали друг дружку под столом. Справа от него мисс Пул лизала ухо доктора Лоренца, доктор тяжело дышал, покусывая нижнюю губу, и с такой силой сжимал стакан, что казалось, тот вот-вот треснет. Свенсон снова посмотрел на мадам ди Лакер-Сфорца. Она не обращала внимания на остальных, и Свенсон понял, что этих двоих просто отвлекли. Ее внимание было отдано ему одному. Его впустили сюда по какой-то неизвестной ему причине. — Вы знаете меня, мадам… вы знаете и моего принца. — Может быть. — И вы знаете, где он? — Я знаю, где он может быть. — И вы скажете мне? — Может быть. Вы его опекаете? — Это моя обязанность. Она улыбнулась: — Доктор, боюсь, что я должна потребовать от вас откровенности. Глаза Аспича были закрыты, он тяжело дышал. Мисс Пул запустила два пальца в рот Лоренцу. — Он просто как бельмо на глазу, — быстро сказал Свенсон. — Будь моя воля — выпорол бы его как следует. Мадам ди Лакер-Сфорца засияла широкой улыбкой. — Так-то лучше. — Мадам, я не знаю ваших целей… — Я всего лишь предлагаю обмен. Я ищу кое-кого, вы тоже ищете кое-кого. — Я должен немедленно найти принца. — Хорошо… и если… потом… вы попытаетесь мне помочь, я отнесусь к этому с большой благосклонностью. Свенсон всем своим существом противился происходящему (остальные, казалось, не видели ничего вокруг), но не мог найти никаких непосредственных оснований для отказа. Он вгляделся в ее распахнутые фиолетовые глаза и обнаружил, что они совершенно непроницаемы. — И кого же вы хотите найти?* * *
Он помнил, что воздух в лаборатории был насыщен озоном, вонью горелой резины и каким-то характерным запахом — Свенсон никак не мог его распознать: смесь серы, натрия и металлический привкус жженой крови. Принц, ссутулившись, безвольно сидел на большом стуле, по одну сторону от него стоял Граббе, по другую — Ксонк. В другом конце комнаты стоял граф д'Орканц в кожаном фартуке и кожаных рукавицах до локтей, за ним находилась приоткрытая металлическая дверь — может быть, именно оттуда они только что вынесли Карла-Хорста? Свенсон вытащил пистолет и помог принцу подняться — тот хотя и был в сознании, но на ногах стоял нетвердо и явно не мог ни говорить, ни (к радости Свенсона) протестовать. Внизу лестницы он увидел странную фигуру в красном, помахивавшую емурукой, пока он спускался. Этот человек, тоже вооруженный, похоже, был здесь таким же незваным гостем, как и Свенсон, у которого, однако, не было времени размышлять над всем этим. Охранники последовали за ним во двор и даже на улицу, где ему повезло — он сразу же нашел свободный экипаж. И только вернувшись в представительство, в ярком свете газового светильника в комнате принца, когда позади остались сумерки коридоров и темень внутри экипажа, он увидел эти круговые ожоги. В тот момент он был слишком занят — сначала пытался определить состояние принца, потом отваживал Флаусса — и никак не мог связать то, что происходило в отдельном кабинете «Сент-Ройяла», с событиями в лаборатории института, а в еще меньшей мере прибавить к этому исчезновение Траппинга в особняке Вандаариффа. А теперь, сидя за кухонным столом и слыша вокруг себя звуки подготовки к выезду в город, он понял, что откладывать дальше нельзя. Он больше ничего не сказал Блаху или Флауссу — им он не доверял и только радовался тому, что они отбывают вместе, так как не доверяют друг другу. Несомненно, мадам ди Лакер-Сфорца была связана с миссис Марчмур, которая получила такие же шрамы, что и принц. Но почему Свенсону было позволено прервать эту процедуру? И если мадам ди Лакер-Сфорца не была в союзе с людьми из института, то как тогда быть с синей стеклянной карточкой, изображающей сцену, явно происходившую в отеле «Сент-Ройял» и несомненно связывавшую ее со всеми этими событиями? Свенсон потер глаза, заставляя себя вернуться к вопросу более насущному. Кто из этих двоих (Граббе или мадам ди Лакер-Сфорца) имел основания так ловко похитить принца из представительства?* * *
Он одним глотком допил вино и оттолкнул стул от стола. На верхних этажах все, казалось, было погружено в тишину. Он машинально вернул остатки еды в буфет, стакан и нож положил на стойку, чтобы их вымыли, вытащил еще одну сигарету, прикурил, найдя на кухне спичку, которую потом кинул в камин. Свенсон затянулся, наморщил лоб, снимая с языка крошку табака. Имя, которое назвала мадам ди Лакер-Сфорца, — Изобела Гастингс — было ему незнакомо. Он ничего не знал о привычках городских шлюх (кроме тех, с которыми познакомился в ходе поисков не способного о себе позаботиться принца), но не думал, что это имеет какое-то значение. Если она решила просить об услуге такого человека, как он, то, наверно, поисками, кроме него, занимались и другие. Это означало также, что их поиски завершились неудачей и ее информация была ошибочной. Он постарался не думать об этом деле — вряд ли она ожидала, что он будет заниматься этим в такой момент, независимо от их договоренностей. Свенсон вышел во двор, на ходу натягивая на себя пальто, при этом ему пришлось перекинуть свой медицинский саквояж из одной руки в другую. Он встал под открытым небом и застегнул пальто одной рукой, оглядывая представительство, в котором воцарилась тишина. Флаусс и Блах уехали, не сказав ему ни слова. Он знал, что должен вести поиски самостоятельно, но не мог решить: куда ему следует направиться? В «Сент-Ройяле» принца наверняка не было (хотя бы потому, что Свенсон открыто заявился туда прошлым вечером), как не было его наверняка по той же самой причине и в институте. Он тряхнул головой, поняв вдруг, что и «Сент-Ройял», и институт (места и там и здесь предостаточно) идеально подходят для того, чтобы спрятать принца, именно потому, что он уже искал его там. Далее, если его похитили заговорщики, то принц может быть где угодно — у Граббе и Ксонка наверняка есть уйма мест, где можно спрятать человека от людских глаз. Свенсон не мог искать принца в одиночестве и надеяться при этом, что найдет его. Он должен был отыскать кого-нибудь из этих людей и развязать им язык. Дойдя до ворот, он кивнул охраннику, вышел на улицу и остановился в ожидании свободного экипажа, взвешивая в уме возможные варианты. Он отмел Вандаариффа — Блах и Флаусс уже видели его, — как отверг он и мадам ди Лакер-Сфорца. Он сомневался в том, что сможет применить к ней то насилие, которое, скорее всего, могло потребоваться. Оставались Граббе, Ксонк и граф д'Орканц. Всех прочих он оставил в стороне — других женщин, Аспича, Лоренца, помощника Граббе. Любые попытки заняться ими потребуют больше времени, поскольку он не имел ни малейшего представления, где их искать. Но принц обедал в домах Граббе, графа и Ксонка, а потому Свенсон тщательнейшим образом запомнил расписание принца и вместе с ним и их адреса. Доктор вздохнул и застегнул верхнюю пуговицу на воротнике. Было уже за полночь, холодно, на улице никого. Если ему придется идти пешком, то к ближайшему из трех домов — к особняку Гаральда Граббе на Адриан-Сквер.* * *
Ему потребовалось полчаса быстрой ходьбы, чтобы согреться. На улицах висел густой туман, и город был холодным и сырым, но Свенсон чувствовал себя хорошо, потому что привык к такой погоде у себя на родине. Добравшись до Адриан-Сквер, он обнаружил, что в доме темно. Свенсон поднялся по ступенькам и постучал в дверь дома номер 14, потом засунул правую руку в карман и сомкнул пальцы на рукояти револьвера. На стук никто не ответил. Он постучал еще раз. Безрезультатно. Он спустился на улицу, зашел за ближайший угол и увидел проулок для служебного подъезда к черным ходам домов, фасадами выходивших на площадь, проулок был перекрыт решетчатыми воротами на замке. Замок оказался незакрытым, и Свенсон вошел и двинулся по узкой дорожке. Дом Граббе был средним из трех. Туман вынуждал Свенсона идти медленно и до смешного близко подходить к домам, чтобы понять, где начинается один и кончается другой, уже не говоря о том, чтобы обнаружить дверь черного хода. Света не было. Глядя на окна, Свенсон чуть не упал, споткнувшись о брошенную тележку; он едва сдержал крик удивления и потер коленку. За тележкой были каменные ступени, ведущие в подвал или, может быть, в кухню. Он поднял голову — это, судя по всему, был дом Граббе. Он сжал пистолет в кармане и стал спускаться к двери, которая оказалась открытой. Он тихо вытащил пистолет и опустился на корточки, проглотил слюну и толкнул дверь. Никто в него не выстрелил, и он счел это хорошим началом своей новой карьеры домушника. В комнате за дверью было темно и тихо. Свенсон осторожно вошел внутрь, оставив дверь открытой. Он снова сунул пистолет в карман и залез в другой — за спичками, зажег одну о ноготь большого пальца (спичка в тишине ночи вспыхнула с оглушительным звуком) и оглянулся. Он находился в кладовке. На полках стояли кувшины и коробки, банки и ящики, на полу стояли клети, бидоны, бочки, — а в другом конце комнаты он увидел еще одну лестницу. Свенсон загасил спичку, бросил ее и пошел к лестнице. Он снова вытащил пистолет из кармана и стал подниматься по лестнице, осторожно перешагивая со ступеньки на ступеньку. Ступеньки не скрипели. На вершине лестницы была еще одна дверь — широко открытая. Когда его голова оказалась на уровне двери, он заглянул в нее, но ничего не увидел — от света спички его ночное зрение сошло на нет. Он прислушался и замер на миг, чтобы еще раз оценить, что делает, — насколько глупым и опасным кажутся его поступки. Если бы он мог придумать другой способ, то прибег бы к нему. А пока он очень надеялся, что ему не придется стрелять в какого-нибудь героического слугу или вызвать вопль страха миссис Граббе (да и есть ли она — миссис Граббе?). Он перешел с лестницы в комнату, ступая медленно, рассуждая про себя — стоит или не стоит зажигать еще одну спичку. Он вздохнул и снова засунул пистолет в карман — меньше всего ему хотелось наткнуться на какую-нибудь фарфоровую лампу или хрустальную горку — и вытащил еще одну спичку. Он услышал голоса внизу — в кладовке. Быстро двигаясь, Свенсон чиркнул спичкой, загораживая ее, насколько это у него получалось, другой рукой (в которой он держал медицинский саквояж), и пошел тихо и прямо по комнате к ближайшей двери. Он оказался на кухне, где на столе перед собой увидел мертвеца, укрытого целиком, кроме лилового лица. Свенсон развернулся (шаги по лестнице приближались) и увидел в другом конце кухни еще одну дверь. Спичка обжигала его пальцы. Он обогнул стол и устремился к двустворчатой двери. Перед тем как загасить спичку, он мельком увидел обеденный стол, бросил спичку, сунул обожженный палец в рот, остановил дверь и, пригибаясь, бесшумно пошел к дальнему концу стола. Шаги достигли кухни. Он услышал голоса двух человек, а потом отчетливый хлопок — из бутылки вытащили пробку.* * *
— Ну вот, — сказал первый голос — тот, что казался весьма довольным собой. — Я же говорил, что у него найдется что-нибудь приличное. Где тут стаканы? В ответ раздалось позвякивание стекла, еще позвякивание, а потом бульк-бульк наливаемого вина. Первый человек заговорил опять: — Как вы думаете, мы можем включить свет? — Заместитель министра… — начал второй голос… — Да, я знаю… хорошо… ну да и бог с ним. Хватит, я уже насмотрелся на этого типа, больше не хочу. Какая трата времени. Когда он должен появиться? — Посыльный сказал, что перед встречей с нами у него есть одно дело. Первый вздохнул. Свенсон услышал звук зажигаемой спички — в просвете под дверью появилось желтоватое сияние, а потом пыхтение человека, раскуривающего сигару. — Вам дать, Баскомб? — спросил первый. Свенсон принялся рыться в памяти. Он встречался с массой людей за последние недели, слышал множество фамилий — не было ли среди них Баскомба? Он не мог вспомнить… вот если бы его удалось увидеть… — Нет, спасибо, сэр, — ответил Баскомб. — Оставьте вы это «сэр», — рассмеялся первый человек. — Оставьте это для графа, хотя, думается мне, вы вскоре станете одним из них. Что вы чувствуете в связи с этим? — Ей-богу, не знаю. Это все происходит так быстро. — С искушениями так всегда бывает, а? Баскомб не ответил, и они на некоторое время замолчали — прикладывались к своим стаканам. Свенсон ощутил запах сигары. Отличной сигары. Он облизнул губы. Ему отчаянно захотелось закурить. Ни одного, ни другого голоса он не узнал. — У вас есть какой-нибудь опыт обращения с трупами? — спросил первый голос с веселой ноткой. — Вообще-то этот у меня первый, — ответил второй, и Свенсон по тону почувствовал: человек знает, что его подначивают, но пытается не подавать вида. — Мой отец умер, когда я был гораздо моложе… — И, конечно, ваш дядюшка. Его тело вы видели? — Нет, не видел. Еще не видел… но, конечно, увижу… на похоронах. — К этому привыкаешь, как и ко всему остальному. Спросите у любого солдата. — Свенсон снова услышал бульканье разливаемого вина. — Ну ладно, что там после трупов… как насчет женщин? — Не понял? Человек прыснул со смеху. — Да не будьте вы такой вареной рыбой — неудивительно, что вы у Граббе в любимчиках. Вы не женаты? — Нет. — Обручены? — Нет, — неуверенно ответил голос. — Я был… но нет, ничего серьезного. Я же говорю, все эти перемены произошли так быстро… — Тогда, значит, бордели? — Нет-нет, — сказал Баскомб профессионально спокойным тоном, по которому Свенсон узнал в нем завзятого дипломата. — Как я уже сказал, мои чувства всегда, гм-м-м, всегда были подчинены долгу… — Так вы любите мальчиков? — Мистер Ксонк! — резко прозвучал другой голос, в котором слышалось скорее раздражение, чем потрясение. — Да я ведь только спрашиваю. И потом, когда попутешествуете столько, сколько я, вы уже ничему не будете удивляться. В Вене, например, есть тюрьма, которую можно посетить за небольшую плату, ну как если бы вы отправились в зоопарк, с той лишь разницей, что пришлось заплатить чуть больше пфеннигов… — Но, мистер Ксонк, вы, конечно… я прошу прощения… наше нынешнее дело… — Неужели Процесс ничему вас не научил? На это более молодой помолчал, из чего следовало, что вопрос, видимо, гораздо серьезнее того шутливого тона, каким он был задан. — Конечно, — сказал он, — он полностью преобразил… — Тогда выпейте еще вина. Правильный ли это был ответ? Свенсон услышал бульканье наливаемого вина, Ксонк тем временем продолжил свои разглагольствования: — Нравственная оценка — это то, что мы носим в себе… ее больше нигде не существует, поверьте мне. Вы понимаете? Есть свобода, и есть ответственность, а это, естественно, зависит от того, где вы находитесь, Баскомб. Более того, пороки подобны половым членам: большинство из них отвратительны на вид, но в то же время наш нам нравится. — Он хмыкнул, в восторге от собственного остроумия, сделал несколько больших глотков, выдохнул. — Полагаю, у вас нет никаких пороков, а? Но когда вы из Баскомба превратитесь в лорда Тарра и станете обладателем единственного месторождения синей глины в пределах пятисот миль, то позвольте вас заверить — они появятся, и очень скоро, уж поверьте моему опыту. Найдите себе какую-нибудь бабенку, женитесь, обзаведитесь домом, а там делайте что вашей душе угодно в других местах. Мой брат, например… Баскомб хохотнул, но в его смешке была слышна горечь. — Что такое? — спросил Ксонк. — Ничего. — Нет, вы уж ответьте. Баскомб вздохнул. — Клянусь, ничего… просто на прошлой неделе я все еще был… как я уже сказал, это не имеет значения… — Постойте, постойте, если вы хотите рассказать историю, то нам понадобится еще одна бутылка. Идемте.* * *
Свенсон услышал шаги — из кухни Баскомб и Ксонк вышли в коридор, а потом стали спускаться по лестнице в подвал. Он не решился воспользоваться случаем и выскользнуть из дома — он понятия не имел, где на самом деле находится винный погреб или как долго они там пробудут. Он мог попытаться найти парадный выход, но чувствовал, что положение у него идеальное, чтобы узнать побольше о происходящем, если только его не обнаружат. И тут Свенсон вспомнил. Баскомб! Это же помощник Граббе — худощавый, моложавый человек, всегда молчит, всегда слушает… и он собирается стать лордом! Свенсон упрекнул себя за невнимательность — он упускал ценнейшую информацию. Вытащив еще одну спичку, он осторожно вышел в двустворчатую дверь, прислушался — их еще не было слышно. Тогда он чиркнул спичкой и посмотрел на покойника на столе. Тому было лет сорок, редкие волосы, чисто выбрит, тонкий заостренный нос. Лицо его было в кровоподтеках, четких, несмотря на смертельную бледность, губы растянуты в гримасе, обнажающей несколько сохранившихся желтых от курения зубов. Действуя быстро, чтобы успеть, пока горит спичка, Свенсон стянул с покойника простыню и чуть не вскрикнул. Руки человека от локтей были изборождены неровными венами жуткой сияющей синевы, выступающими над кожей, выпирающими из нее. На первый взгляд вены показались ему влажными, но, приглядевшись, Свенсон с ужасом понял, что на самом деле они стеклянные и что проходят они по предплечьям покойника, утолщаются, внедряются в плоть вокруг них, окостеневая там. Он стащил простыню еще ниже и от удивления уронил спичку. Руки у человека кончались кистями, которые были абсолютно синими, рваными, перебитыми, словно их переломали.* * *
Внизу снова послышались шаги. Свенсон натянул простыню на место и вернулся в столовую; мысли его метались, возбужденные увиденным. Прошло еще несколько мгновений, и он услышал, как в коридор, а оттуда в кухню вошли люди. — Еще один бокал, Баскомб, возьмите вон там, — раздался голос Ксонка; потом он обратился к третьему: — Я думаю, вы к нам присоединитесь… или, по крайней мере, ко мне, — Баскомб, кажется, не разделяет мою жажду. Вы всегда на все смотрите со стороны, правда, Роджер? — Если вы настаиваете, — пробормотал новый голос. Свенсон затаил дыхание. Это был майор Блах, и Свенсон медленно засунул руку в карман и ухватился за рукоятку револьвера. — Отлично. — Ксонк с хлопком вытащил пробку из бутылки и налил вина в бокалы. Он пил, издавая негромкие звуки удовольствия. — Прекрасное вино, правда? Черт, похоже, моя сигара погасла. — Свенсон увидел желтое сияние от спички. Пока она горела, Ксонк продолжал болтать: — А давайте-ка посмотрим на него — снимите эту тряпку, Баскомб. Вот вам пожалуйста — во всей его славе. Ну, что скажете, майор? Ответа не последовало. Мгновение спустя спичка погасла. — Мы почти об этом и говорили. Кажется, старик Граббе сказал: «Кровь стынет!» Только вот крови-то тут никакой и нет. — Ксонк гоготнул. — Находи удовольствие там, где можешь, — вот что я говорю. — Что с ним случилось? — спросил Блах. — А вы как думаете? Он мертв. Он был довольно ценен, вы разве не знаете — огромный опыт, обширные технические знания. Хорошо, что у нас все еще есть Лоренц, потому что, майор, я не очень уверен, что вы понимаете, кто именно несет ответственность за эту катастрофу, черт ее подери. Это вы, майор. Это вы, потому что вы не сумели нейтрализовать одного известного негодяя, который прервал нашу работу в самый деликатный момент. Точно так же вы не можете контролировать даже членов вашей дипломатической миссии… Я полагаю, вам известен человек, который забрал принца, размахивая пистолетом перед нашими физиономиями… Над этим можно было бы посмеяться, если бы это не создало проблемы для всех нас! — Мистер Ксонк… — начал было майор Блах. — Заткните ваш вонючий рот, — холодно рыкнул Ксонк. — Я не хочу слышать никаких извинений. Мне нужны мысли. Подумайте над вашими проблемами, а потом скажите нам, что вы собираетесь с этим делать. В кухне воцарилась тишина, если не считать позвякивания бокала Ксонка. Свенсон был поражен. Он никогда не слышал, чтобы с Блахом кто-то так говорил, равным образом не мог он представить себе, что Блах будет реагировать на это иначе, чем с яростью. Блах откашлялся. — Для начала… — Прежде всего, майор, — теперь это был голос Баскомба, не Ксонка, — речь идет об этом человеке из вашего представительства, о докторе принца, кажется? — Да, — прошипел Блах. — С ним проблем не будет. Я вернусь сегодня и задушу его прямо в постели… спишем это на кого-нибудь… да и потом никто не будет этим интересоваться… — Во-вторых, — прервал его Баскомб, — этот наглый тип в красном. — Чань — его зовут Кардинал Чань, — сказал Блах. — Он что — китаец? — спросил Баскомб. — Нет, — прорычал Блах. Свенсон услышал издевательский смешок Ксонка. — Он был… Его так зовут из-за шрамов, судя по всему… Ему удалось убежать от нас. Он убил одного из моих людей и серьезно ранил еще двоих. Он ничтожество, злобный преступник без всякого воображения. Я отправил людей в места, где, как нам сообщили, он обычно бывает… Скоро мы его возьмем и… — Доставьте его ко мне, — сказал Ксонк. — Как вам будет угодно. — В-третьих, женщина-шпионка Изобела Гастингс, — продолжал Баскомб. — Мы ее не нашли. Ее никто не смог найти. — Но где-то она должна быть, майор, — сказал Баскомб. — В борделях, куда меня направили, ее не знают… — Тогда попробуйте поискать в отелях! — воскликнул Ксонк. — Поищите в меблированных комнатах! — Я не знаю город, как его знаете вы… — Дальше, — пролаял Ксонк. — И в-четвертых, — ровным голосом продолжал Баскомб (Свенсон не мог не восхищаться выдержкой этого человека), — мы должны позаботиться о возвращении вашего принца. Свенсон напряг слух (ради этого он и пришел сюда), но в кухне воцарилось молчание. А потом раздался гневный голос Блаха. — Что это вы такое говорите? — взорвался он. — Все очень просто… нам еще предстоит большой объем работ. До свадьбы, до того дня, когда мы сможем вернуться в Макленбург… — Нет-нет… почему вы это говорите? Вы уже забрали его… не поставив меня в известность! Вы его забрали несколько часов назад! Снова молчание. Блах быстро объяснил, что произошло в представительстве, — бегство на крышу, забаррикадированная дверь… потом как они с Флауссом обратились с жалобами и просьбой о помощи к лорду Вандаариффу, который обещал сделать, что в его силах. — Я, конечно же, все это время считал, что похитили его вы, — сказал Блах, — хотя я понятия не имею, как это было сделано. На кухне снова наступило молчание. — Нет у нас вашего принца, — сказал наконец Ксонк тихим, спокойным голосом. — А теперь — в-пятых. Блах, вы продолжите поиск этого Чаня и той женщины — Гастингс. Мы найдем принца. Баскомб будет на связи. В-шестых… да, еще и в-шестых. — Он замолчал на мгновение, чтобы проглотить остатки вина из стакана. — Вы поможете нам вытащить беднягу Крунера из кухни миссис Граббе. На реке они уже, наверно, приготовили что-нибудь. Мы возьмем ваш экипаж.* * *
Двадцать минут спустя Свенсон стоял на кухне один, глядя на пустой стол и куря сигарету. Он открыл свой медицинский саквояж, нашел в нем пустую стеклянную банку и вытащил из нее пробку, потом зажег спичку и наклонился над столом, внимательно разглядывая его. У него ушло несколько спичек, прежде чем он нашел то, что искал, — маленькие осколки чего-то похожего на синее стекло. С помощью маленькой кисточки он смел осколки в банку, закрыл ее пробкой и всунул банку назад в саквояж. Он понятия не имел, что это такое, но не сомневался: сравнение со стеклянной карточкой принца будет полезным. Он захлопнул саквояж. В представительство вернуться он не мог. Он не знал, сколько может оставаться там, где находится, вероятно, ему уже следовало давно уйти отсюда? По крайней мере, теперь он знал своих врагов или часть из них — ни Ксонк, ни Баскомб не назвали мадам ди Лакер-Сфорца. Может быть, похищение принца — дело ее рук, подумал Свенсон. Но она тоже искала эту Гастингс — интересы разных людей зловеще переплетались. Правда, один из них упомянул доктора Лоренца так, будто тот был с ними заодно, но Свенсон собственными глазами видел доктора у мадам ди Лакер-Сфорца. Может быть, каждый из них злоумышлял против всех остальных, но до определенного момента все они поддерживали дружеские отношения. Где-то в доме три раза пробили часы. Свенсон взял свой саквояж и вышел. Теперь ворота проулка были заперты, и он перебрался через них с неловкостью человека, не привыкшего к подобным упражнениям в такой час. В городе все еще стоял густой туман, на улицах было темно, и Свенсон не знал, куда ему направиться. Он пошел в сторону от представительства в направлении Серкус-Гарден и центра города, стараясь держаться в тени и заставляя свой усталый мозг работать. Да, принц подвергался опасности, решил Свенсон, но не смертельной. И в то же время холодок пробежал у Свенсона по коже, когда он услышал упоминание Ксонка о «Процессе». Может это каким-то образом быть связано с ожогами на лице? В этом было что-то от языческого ритуала, от тотемных знаков или, мрачно подумал он, от клеймения скота. Покойный Крунер явно участвовал во всем этом — тут и наука была замешана, именно поэтому дело и происходило в институте, у Лоренца. А вот кто не был замешан, если не считать самого Свенсона? Ответ он нашел довольно быстро: Изобела Гастингс и опасный человек в красном, этот самый Чань. Он должен найти их, прежде чем это сделает майор Блах. Возможно, они даже знают, где найти принца. Свенсон шел дальше и дальше, его сапоги скользили по мокрым булыжникам мостовой. Мысли его начали путаться, промозглый туман напоминал ему о времени, проведенном им в Варнемюнде, о холодном пирсе, о снеге, бесшумно падающем в море. Он вспомнил, как мальчишкой отправился в зимний лес, как сел в своем теплом пальто под сосной и уставился в высокие ветки. Он не знал, сколько просидел там, мысли его путались, возможно, он был близок к опасному сну, но в этот момент вдруг осознал, что замерзает, что тепло уходит из его тела в снег и в морозный воздух. Лицо у него онемело. Случилось это настолько постепенно, а мысли его были так далеко, что он даже забыл имя девушки, из-за которой отправился туда, но когда он заставил свои окоченевшие конечности двигаться — поднялся сначала на колени, потом встал и неуверенно зашагал, на него снизошло озарение: он увидел всю свою жизнь (и жизнь всех людей), спрессованную в мгновения, в ходе которых тепло медленно, неумолимо рассеивалось, окруженное стеной бесчувственного и прекрасного льда.* * *
Он остановился и огляделся. Большие ворота, ведущие на Серкус-Гарден, были справа, а слева — Мраморные пруды. Ему нужно было принимать решение. Если он пустится на поиски человека в красном, Чаня, и ему повезет найти его убежище, то он, скорее всего, столкнется с солдатами майора Блаха. Поиски Изобелы Гастингс потребуют знания городских отелей и доходных домов, а у него таких знаний просто нет. У заговорщиков — Граббе, Ксонка и д'Орканца, — по их же собственным словам, принца не было. При том что он не очень верил в себя, наилучшим выбором, который приходил ему на ум, была мадам ди Лакер-Сфорца в отеле «Сент-Ройял», хотя он и страшился этого, хотя нервы его натягивались как струны при одной этой мысли. Он был всего в нескольких минутах пути от этого отеля; возможно, ему откроют дверь даже в такой час? Из окон отеля все еще лился свет, но улица рядом с ним была пуста. Свенсон подошел к дверям — они оказались заперты. Он даже не успел постучать в стекло, как увидел портье, идущего по холлу со связкой ключей. Свенсон подергал за дверь ручку, и это не осталось незамеченным. Человек отпер дверь и приоткрыл ее. — Чем могу служить? — Прошу прощения, я понимаю — час поздний… я ищу… я доктор, мне необходимо поговорить с одним из ваших постояльцев, с некой мадам ди Лакер-Сфорца. — А, с графиней? — Да. — Это невозможно. Вы доктор? — Меня зовут Свенсон… Она меня наверняка примет… — Да, доктор Свенсон. Нет, к сожалению, это невозможно. Портье посмотрел куда-то мимо Свенсона на улицу и издал резкий щелкающий звук языком — такой производит кучер, погоняя лошадь. Свенсон повернулся, чтобы посмотреть, к кому он обращается. Из тени на другой стороне улицы в ответ на этот звук вышли четыре человека. Свенсон узнал их по плащам — охранники института. Он снова повернулся к двери — портье закрыл ее и теперь запирал. Свенсон постучал кулаком по стеклу — портье проигнорировал его. Свенсон повернулся к четверке людей на улице. Они стояли большим полукругом посреди дороги, перекрывая ему пути к отступлению. Рука его нырнула в карман и нащупала там револьвер. — В этом нет нужды, доктор, — раздался резкий, хрипловатый голос справа от него. Свенсон посмотрел туда и увидел широкоплечую, устрашающую фигуру графа д'Орканца, который стоял в тени в стороне от окна. На нем был цилиндр и тяжелая шуба, в правой руке он держал трость с серебряным набалдашником и смотрел на Свенсона холодным, оценивающим взглядом. — Он может понадобиться вам позднее, — произнес граф, — а сейчас, позвольте вас заверить, у нас есть более насущные проблемы для обсуждения. Я надеялся, что вы появитесь здесь, и вы не разочаровали меня… Хорошее начало нашего разговора. Не хотите прогуляться со мной? Не дожидаясь ответа, граф развернулся и зашагал в туман. Свенсон посмотрел на охранников, проглотил комок в горле и поспешил за графом. — Зачем вы ждали меня? — спросил Свенсон, поравнявшись с графом. — А зачем вам понадобилась графиня в такой неподобающий час? Свенсон, судорожно ища ответ, повернул голову — четверо мужчин шли в нескольких ярдах за ними. — Можете не отвечать, — прошептал д'Орканц. — У всех у нас есть свои тайны. Не сомневаюсь, что у вас были достаточные к тому основания. Когда я обратил внимание, что вы состоите в миссии принца, я вспомнил ваше имя — вы автор весьма ценной статьи о последствиях обморожений? — Да, я автор этой статьи, уж не знаю, насколько она ценная… — Главное, что вас заинтересовало, если я не ошибаюсь, это любопытное сходство между повреждениями тканей, подвергшихся воздействию крайне низких температур, и ожогами. — Верно. Граф мрачно кивнул: — Именно поэтому я вас и ждал.* * *
Он повел Свенсона по ухоженной боковой дорожке с восточной стороны обнесенного стеной сада. Они остановились у деревянной двери в сводчатой нише, д'Орканц отпер замок, и они вошли внутрь. Они оказались в саду на густой, мягкой траве; Свенсон услышал, как следом за ними вошли охранники и закрыли дверь. Вокруг них были громадные вазы и клумбы, нависали ветви деревьев. Наверху было окутанное туманом небо. Он поспешил за графом, успевшим уйти вперед к большой сверкающей оранжерее, нечеткие очертания окон которой рассеивали свет, льющийся изнутри. Граф отпер стеклянную дверь и вошел внутрь, придержав ее для Свенсона, который сразу же оказался в клубах влажного едкого теплого воздуха. Д'Орканц закрыл за ними дверь, оставив четырех охранников в саду. Он кивнул на ближайшую вешалку: — Вам лучше снять пальто. Граф, на ходу пересекая оранжерею (только тут Свенсон понял, что ее пол устлан ковром), подошел к большой, плотно занавешенной кровати с балдахином, стащил с себя шубу, положил ее, шляпу и трость на небольшой деревянный столик и осторожно заглянул сквозь просвет в занавесях — смотрел он туда минуты две, и лицо его оставалось бесстрастным. Свенсон чувствовал, как пот струится по его телу. Он поставил свой медицинский саквояж и, чувствуя увесистый пистолет в кармане, стащил с себя пальто. Ему не хотелось расставаться с оружием, но, с другой стороны, он не рассчитывал, что ему удастся отбиться от д'Орканца и всех охранников. Бросив на Свенсона взгляд, д'Орканц сделал движение рукой, приглашая его подойти к кровати, и, когда тот приблизился, отдернул занавес. На кровати под тяжелыми одеялами лежала дрожащая женщина с закрытыми глазами. Она была бледна и прерывисто дышала. Свенсон бросил взгляд на графа: — Она спит? — Не думаю. Если бы у нее была высокая температура, я бы сказал, что это лихорадка. Но поскольку температуры у нее нет, то… — Может быть, вы посмотрите, доктор? Прошу вас… Он отошел в сторону от кровати, одновременно раздвигая занавеси. Свенсон наклонился, разглядывая лицо женщины. Ему показалось, что в ее чертах есть что-то азиатское. Он приподнял ее веки, пощупал пульс на шее, отметил с тревогой синеву губ и языка и с еще большим беспокойством — отметины на шее и лице, подобные тем, что может оставить на коже осьминог. Он нашел ее руку под одеялами, почувствовал ее холод, нащупал пульс и на запястье. Он увидел, что кожа на кончиках ее пальцев содрана, потянулся через кровать, взял другую руку — пальцы на ней были такие же. Свенсон стянул с нее одеяло до талии. Женщина была голая, и синева распространялась по всему ее туловищу. Он почувствовал движение сбоку — граф принес его медицинский саквояж, из которого Свенсон вытащил стетоскоп, прослушал легкие женщины, потом повернулся к графу: — Она не была в воде? — Нет, — отрезал граф. Свенсон нахмурился, прислушиваясь к ее затрудненному дыханию. Оно было точно таким, какое бывает у спасенных утопленников. Он залез в свой саквояж за ланцетом и термометром. Он собирался измерить ей температуру и взять немного крови.* * *
Минут сорок спустя Свенсон вымыл руки и принялся протирать глаза. Он поднял голову посмотреть, не занимается ли рассвет, но небо все еще было темным, потом зевнул, пытаясь вспомнить, когда в последний раз ему доводилось не спать целую ночь, — в любом случае это было, когда он был помоложе и покрепче. К нему подошел граф с белой фарфоровой чашкой. — Кофе с бренди, — сказал он, протянул чашку Свенсону и возвратился к столу, чтобы взять свою чашку. Кофе был горячий, черный, немного пережженный, но идеальный на вкус. Кофе с бренди — довольно большое количество бренди на такую маленькую чашку, — именно это ему и требовалось. Он сделал еще один большой глоток, допивая чашку до дна, и отставил ее в сторону. — Спасибо, — сказал он. Граф д'Орканц кивнул, потом обратил взгляд на кровать. — Каково ваше мнение, доктор? Возможно ли выздоровление? — Будь у меня больше информации о происшедшем… — Ну что ж, я могу вам сказать, что ее состояние — следствие несчастного случая, что она не была в воде… в этом я могу вас заверить, но тем не менее вода распространилась по ее организму. И это была не просто вода, доктор, а жидкость, имеющая особые свойства, энергетически заряженная жидкость. Женщина добровольно согласилась на эту процедуру. К моему величайшему сожалению, процедура была прервана. Направление тока жидкости поменялось, и женщина была — как бы это сказать — обезвожена. — Это… я тут слышал… я видел у принца… шрамы… Процесс… — Процесс? — Д'Орканц от волнения дал петуха, но тут же взял себя в руки. — Да, конечно же, принц… вы наверняка поговорили с ним, он наверняка был в таком состоянии, что ничего не мог скрыть. Это достойно сожаления. — Вы должны понять, что в этом деле для меня на первом месте — защита принца, и мой долг добросовестного врача… и если это, — Свенсон сделал движение рукой в сторону женщины, чья бледная кожа чуть ли не светилась в свете лампы, — та опасность, которой вы подвергали Карла-Хорста… — Я ничему его не подвергал. — Но… — Вы не знаете сути дела. Прошу вас, давайте говорить о женщине, доктор Свенсон. От резкости его тона все вопросы застряли в горле Свенсона. Он отер пот с лица. — Если вы читали мою статью так внимательно, что даже запомнили мое имя, то вы и сами все знаете. У нее все симптомы человека, вытащенного из ледяной воды, скажем, в зимней Балтике, после долгого в ней пребывания. При определенных температурах функции тела заметно замедляются, что может быть смертельно для организма, но может и оказывать консервирующее действие. Она жива, она дышит. Я не знаю, обратимы ли повреждения, полученные ее мозгом. Как не могу и сказать, очнется ли она когда-нибудь от этой… зимней спячки… И все же я… я должен спросить об этих отметинах на ее теле… что бы с ней ни сделали… Д'Орканц поднял руку, и Свенсон замолчал. — Можно ли что-нибудь сделать сейчас, доктор, — вот в чем вопрос. — Нужно держать ее в тепле. Нужно дать ей выпить чего-нибудь теплого. Я бы предложил массаж, чтобы улучшить циркуляцию крови… все периферийно… но обратимы или необратимы повреждения, я сказать не могу. Граф д'Орканц помолчал. Его чашка кофе так и осталась нетронутой. — Еще один вопрос, доктор Свенсон… возможно, самый главный. — Да? — Видит ли она сны? Свенсон был поражен вопросом, потому что в тоне графа прозвучало не только сочувствие — за внешней озабоченностью слышалась нотка холодного любопытства. Ответил Свенсон осторожно, бросив взгляд на кровать с балдахином. — У нее постоянно движутся зрачки, но это не кататония… она без сознания, но не исключено, что в ее мозгу… возможны какие-то сновидения… возможен бред… возможно спокойное состояние. Граф д'Орканц ничего не сказал, погрузившись на несколько мгновений в задумчивость. Потом он вернулся к реальности, поднял глаза. — А теперь… Что же мне делать с вами, доктор Свенсон? Свенсон стрельнул глазами в сторону вешалки и шинели, в кармане которой лежал пистолет. — Я ухожу… — Вы останетесь там, где вы есть, доктор, пока я не решу иначе, — резко прошептал граф. — Вы мне помогли… и я бы хотел вознаградить подобное содействие. И тем не менее вы явно противостоите интересам, которые я должен блюсти. — Я должен найти моего принца. Граф д'Орканц тяжело вздохнул.* * *
Свенсон искал какие-нибудь аргументы, но не знал, о чем ему можно, а о чем нельзя говорить. Он мог бы упомянуть Аспича или Лоренца, мадам ди Лакер-Сфорца или майора Блаха, он мог бы упомянуть карточку синего стекла, но сделает ли это его с точки зрения графа более полезным или более опасным? Было ли у него больше шансов остаться в живых, если он будет демонстрировать просто слепую верность принцу? Он не мог видеть, что происходит за стенами оранжереи, из-за того, что мерцающий свет отражался от стекла, а потому не знал, где находятся охранники. Даже если бы ему и удалось добраться до пистолета и вывести из игры д'Орканца — а тот, судя по его внушительной фигуре, был чрезвычайно силен, — то как ему справиться с остальными? Он не знал, где находится, он устал, у него не было безопасного места, где передохнуть, и он по-прежнему ничего не выяснил о местопребывании принца. Свенсон посмотрел на графа. — Вы не возражаете, если я закурю? — Возражаю. — Да? — Ваши сигареты в вашей шинели, ведь так? — Да. — И скорее всего, рядом со служебным револьвером, которым вы размахивали немного раньше. Вам не кажется, что с того времени произошло много событий? Мы бы оба выглядели довольно комично, если бы последствия всех этих событий не были столь кровавыми. Вам приходилось убивать, доктор? — Боюсь, что многие умерли под моими руками… — На операционном столе — да, но речь о другом… как бы вы себя ни изводили укорами, это не ваша вина, и вам это известно. Вы прекрасно понимаете, о чем я вас спрашиваю. — Да. Приходилось. — Когда? — В Бремене. Человек, который лишил невинности юную племянницу герцога, был так отвратителен. Я заставил его выпить яд. Я не горжусь случившимся. Только идиот стал бы этим гордиться. — Он знал, что пьет? — Нет. — Я уверен, что кое-какие подозрения у него были. — Возможно. Свенсон вспомнил красное лицо того типа, сухие хрипы в его горле, закатившиеся глаза; потом Свенсон, чувствуя едкий запах желчи из его рта, вытащил из кармана упавшего на пол человека уличающие его письма. Это воспоминание преследовало его. Свенсон протер глаза. Ему было жарко — даже жарче, чем прежде, — атмосфера в оранжерее и в самом деле была удушающая. Во рту у него пересохло; он ощутил внезапный приток адреналина, посмотрел на графа, на пустую чашку кофе, потом — сколько времени ему потребовалось, чтобы повернуть голову? — на полную чашку графа на столе. Стол вдруг оказался над ним. Он упал на колени, смутно осознавая, что не почувствовал удара. Голова у него закружилась. Темная теплая волна сомкнулась над ним, и он исчез.* * *
Он открыл глаза в темноте — назойливая тревога достучалась до него сквозь теплую шерстяную завесу сна. Он моргнул. Веки у него налились свинцом — не удержать, — и он снова сомкнул их. Но что-то пробудило его опять; все его тело сотрясалось, и теперь он воспринял больше из того, что говорили ему его чувства: грубая деревянная поверхность, соприкасавшаяся с его кожей, запах пыли и масла, звук колес и стук копыт. Он лежал в задке повозки, видя прямо перед собой в почти полной темноте занавеску. Повозка двигалась по булыжной мостовой, и тряска разбудила его раньше, чем он проснулся бы сам по себе. Он протянул правую руку и прикоснулся к материи над ним. Во рту и горле у него пересохло, в висках стучало. Не без удовольствия понял он, что жив, что по какой-то причине граф пощадил его. Он принялся тщательно ощупывать все вокруг. Конечности его затекли, но реагировали на прикосновения. Под головой у него лежала его скомканная шинель, но револьвера в кармане не было, хотя стеклянная карточка осталась на месте. Он протянул руку подальше и отдернул ее, почувствовав ногу в сапоге. Закатив глаза, Свенсон подумал: сколько же мертвецов оказалось на его пути всего за один день? Привыкнуть к этому было нелегко, но доктор с мрачной решимостью продолжил свои изыскания — труп лежал с ним валетом: ноги рядом с его головой, и Свенсон двинулся вверх по телу, нащупал брюки с толстым боковым швом, то ли лампасом, то ли тесьмой. Он поднимался вверх по ноге, пока не нащупал руку. Мужская рука, холодная как лед. Повозка снова повернула, и Свенсон своим усталым разумом попытался определить, лежит он головой в направлении движения или нет. Он не мог этого сказать — экипаж двигался так медленно и по такой неровной поверхности, что Свенсон чувствовал только одно — тряску. Он поднял руку и уткнулся в деревянную перегородку, нащупал то место, где она соединялась с бортом экипажа, и обнаружил, что там нет ни скоб, ни болтов… Могло такое быть на задке? Если да, то его уложили близко к свободе — нужно только перебраться через бортик, даже если для этого придется разрезать материю, вот только есть ли у него что-нибудь, чтобы ее разрезать? С гримасой отвращения он принялся ощупывать карманы лежащего рядом человека в форме — сначала карманы мундира, потом брюк, но они оказались пусты. С чувством гадливости он нащупал воротник, и тут его пальцы наткнулись на бляху со знаками различия. Полковник. Свенсон заставил себя прикоснуться к лицу человека — толстая шея, усы, а потом едва ощутимая неровность вокруг глаз. Рядом с ним лежал Артур Траппинг.* * *
Доктор Свенсон перевернулся на спину, лег лицом вверх, закрыв глаза, и приложил руку ко рту. Он вдохнул носом воздух, потом выдохнул — выдохнул медленно себе в ладонь. Ему нужно было подумать. Его опоили и теперь везли (несомненно, чтобы избавиться от него) вместе со спрятанным телом. У него не было ни оружия, ни союзников, он находился в чужой стране и не знал, куда его завезли… хотя, судя по мощеной дороге, он все еще был в городе. Он попытался сосредоточиться, но в голове у него стоял туман, и он по-прежнему чувствовал сильную усталость. С трудом принялся он обшаривать собственные карманы: платок, несколько банкнот, монеты, огрызок карандаша, сложенный клочок бумаги, его монокль. Он опять повернулся к Траппингу и принялся заново обыскивать его — на этот раз тщательнее. В мундире между слоями материала над грудью с левой стороны, где должны были позвякивать медали, он нащупал что-то твердое. Он пододвинулся поближе к телу и, преодолевая слабость, приподнялся на локтях и двумя руками ухватился за материю мундира по обе стороны шва. Потянул в разные стороны и почувствовал, как подается материал. Еще один поворот — и он повалился на бок, потом еще крепче ухватился за материю и потянул со всей силой. Шов разошелся. Свенсон всунул палец в дыру и нащупал твердую, скользкую поверхность. Расширив дыру, он вытащил оттуда маленький предмет. Ему не нужно было света, чтобы догадаться: это еще одна стеклянная карточка. Он положил ее себе в карман рядом с первой и тут же затих — повозка остановилась. Он почувствовал, как вздохнули рессоры — спрыгнули со своих мест кучера, потом услышал шаги с двух сторон. Тогда он подоткнул под голову пальто и закрыл глаза — по крайней мере, он мог притвориться спящим. Хотя он был далеко не в форме, но настроился на активные действия: если подвернется возможность — убежать или треснуть кого-нибудь из них по голове. Лучше, если они будут считать, что он спит или без сознания. Он услышал, как у него в ногах клацнули металлические задвижки, а потом задняя стенка опустилась. Холстину откинули, и Свенсонощутил прохладный, влажный утренний воздух — свет, просочившийся сквозь его закрытые веки, сказал ему, что уже рассвело. Прежде чем он успел решить, стоит ли ему открывать глаза, он ощутил удар в живот — острым концом деревянного шеста; от боли он сложился пополам. Глаза его открылись, рот растянулся, набирая воздух, руки безвольно обхватили живот, боль пронзила все его тело. Над собой он услышал безжалостный смех нескольких человек. С трудом доктор Свенсон приподнялся на руках, перекатился на бок и одновременно подогнул под себя ноги, пытаясь встать на колени. Его прямые светлые волосы упали ему на глаза, и он неловким движением откинул их назад. Вытащив монокль из кармана, вставил его в глаз и оглянулся вокруг. Экипаж остановился в закрытом пространстве мощеного двора, по крышам зданий вокруг стелился утренний туман. Двор был уставлен бочками и клетями, ощетинившимися рваными, ржавыми металлическими прутьями. Справа от него была открытая дверь, а за ней — кузнечный горн. Он оказался в кузнице. Двое из негодяев графа д'Орканца стояли по краям экипажа — один из них с длинным шестом, который заканчивался острым крюком. У другого было более практичное оружие — револьвер Свенсона. Доктор посмотрел на тело Траппинга при свете дня. На сером лице вокруг глаз были видны теперь почти синие отметины. Очевидных причин смерти он не увидел — ни ран, ни какой-либо заметной травмы. Свенсон обратил внимание, что одна рука Траппинга была в перчатке, кончик указательного пальца на которой был оторван. Он наклонился и стянул с руки перчатку. Палец был абсолютно синего цвета, кожа проколота какой-то иглой, а вокруг присыпана сине-белым порошком. Услышав шум из кузницы, Свенсон оглянулся и увидел идущих по двору Франсиса Ксонка и майора Блаха. Он бросил перчатку на мертвую руку.* * *
— Ну наконец-то, наконец-то, — проговорил Франсис Ксонк. — У нас на пристани уже все готово. — Он улыбнулся Свенсону. — Правда, мы рассчитывали только на двоих. Придется что-нибудь придумать. Сюда — берите тачку. Он кивнул, показывая на тележку, подошел к деревянной стене, толкнул ее — и она открылась, как дверь. За ней оказалась наклонная, мощеная дорожка. Ксонк пошел по ней. Блах смерил Свенсона ненавидящим взглядом и щелкнул пальцами. Из кузни у него за спиной появились двое его солдат в черном. Свенсон не узнал их, но он всегда плохо запоминал лица. — Проводите доктора! — рявкнул им майор Блах и последовал за Ксонком. Свенсон спрыгнул из экипажа, прижимая к себе свое пальто, и пошел по двору — солдаты пристроились у него по бокам. Он обернулся и увидел, как люди графа стаскивают в тележку тело Траппинга. Свенсон на ходу натянул на себя пальто, потому что было очень холодно. По обе стороны дорожки, петлявшей между заброшенными зданиями и кучами мусора, были деревянные заборы. Боль в животе отпустила его, и теперь он страшился оказаться во власти бесчувственной жестокости. Он обратился к идущему впереди майору Блаху, вложив в свой голос максимум язвительности, на какую был способен. — Ну, так вы нашли принца, майор? Или провели ночь за другими делами — пили чужое вино… лизали чужие… сапоги? Блах остановился как вкопанный и развернулся. Свенсон собрал сколько мог слюны в пересохшем рту и плюнул в направлении майора. Плевок не долетел, но дело свое сделал. Майор Блах покраснел и ринулся к Свенсону. За спиной Блаха раздался резкий голос Ксонка: «Майор!» Блах остановился, еще раз смерил Свенсона убийственным взглядом, развернулся и пошел в прежнем направлении. Ксонк несколько мгновений смотрел из-за плеча майора, встретил взгляд Свенсона и ухмыльнулся. Он дождался Блаха, взял его под руку и подтолкнул вперед, теперь между майором Блахом впереди и Свенсоном оказался Ксонк. Свенсон обернулся — укрытое куском брезента тело лежало в тележке, которую катил один из людей графа, другой шел сзади с револьвером в руке. Если бы ему достало глупости броситься наутек, то бежать ему было некуда. Вместо этого он еще более громким голосом обратился к Блаху впереди: — Скажите, майор, легко ли предать свою страну? Мне просто любопытно — сколько вам заплатили и чем? Золотом? Женщинами? Мальчишками? Майор Блах развернулся, рука его потянулась к пистолету. Ксонк обеими руками ухватил его за рукав и не без труда — Ксонк был сильнее, чем казался, — остановил Блаха. Ксонк еще раз повернул его, шепнул что-то ему на ухо и подтолкнул вперед. Когда майор сделал несколько шагов, Ксонк повернулся к Свенсону, кивнул солдатам. Свенсон почувствовал тычок сзади и снова тронулся с места, теперь Ксонк шел прямо перед ним. Немного спустя он повернулся к нему, на его лице гуляла улыбка. — Я бы сказал — сосунками, но полагаю, он понял, что вы имели в виду. Меня зовут Франсис Ксонк. — Капитан медицинской службы Абеляр Свенсон. Ксонк опять улыбнулся. — Вы произвели впечатление на графа д'Орканца. А это такая редкость, что по такому случаю следовало бы учинить парад. — Он снова улыбнулся и посмотрел на солдат и охранников за ними с тачкой. — Впрочем, у нас, похоже, и в самом деле парад. — Я бы предпочел, чтобы было побольше флагов, — сказал Свенсон. — В следующий раз — непременно, — фыркнул Ксонк. Свенсон увидел впереди реку. Они были довольно близко к ней, вот только туман и здания вокруг скрывали ее из вида. — Ну, так вы нашли принца? — спросил Свенсон как можно беззаботнее. — А вы нашли? — ответил Ксонк. — К сожалению, нет, — признал Свенсон. — Хотя и знаю, кто его похитил. — Неужели? — Ксонк, помаргивая, изучал его несколько мгновений. — Как вам повезло. — Я не уверен, что вы знаете, чьих рук это дело. Хотя думаю, что вы — или ваши сообщники — пытались их задержать. Ксонк не ответил, но Свенсону показалось, что улыбка на его губах стала гораздо более натянутой. Ксонк повернулся вперед и увидел, что они дошли до конца дорожки. — Ага… великолепный причал. Мы прибыли. Дорожка перешла в скользкий склон, упиравшийся в серую поверхность реки. Пара каменных мостков облегчали спуск груза или посадку пассажиров. К мосткам слева был принайтован плоскодонный баркас с одним кормовым веслом. Спереди у баркаса было что-то вроде трапа, в настоящий момент поднятого. В середине узкого баркаса стоял закрытый металлический гроб. Другой, открытый, лежал на мостках. Свенсон понял, что, после того как лодка окажется на открытой воде, трап можно будет снова опустить и гробы по нему легко соскользнут на глубину. Если бы они попытались сбросить гроб через борт, то вся посудина могла бы опасно накрениться. На баркасе находились двое людей графа, и теперь они сошли на пирс, чтобы помочь другим уложить Артура Траппинга в открытый гроб. Свенсон, стоявший в стороне между двумя солдатами, смотрел, как они укладывают тело, устанавливают крышку и крепят ее. Испытав прилив чего-то вроде надежды, Свенсон заметил, что под телом Траппинга в тележке лежал его медицинский саквояж. Он поднял глаза на майора Блаха, который стоял на мостках, буравя его ненавидящим взглядом. Майор прорычал, обращаясь к подошедшему к нему Ксонку: — А что с этим? — Он кивнул в сторону Свенсона. — Тут только два гроба. — А что вы предлагаете? — спросил Ксонк. — Отправить людей назад в кузницу, принести цепей и обмотать его хорошенько. Ксонк кивнул и повернулся к людям графа, которые доставили к реке тело. — Вы слышали. Тащите цепи — быстро. К облегчению Свенсона, они, прежде чем развернуть тележку и поспешить назад по дорожке, вышвырнули на землю его медицинский саквояж. Майор Блах вытащил пистолет из кобуры и, глядя на Свенсона, пролаял своим людям: — Помогите с погрузкой. А за этим я присмотрю. Ксонк с улыбкой показал на пистолет Блаха, а потом движением руки на берег рядом с ними. — Вы обратили внимание, какое сегодня тихое утро, доктор Свенсон? И, как человек разумный, вы прекрасно понимаете, что пистолет майора может нарушить эту тишину и привлечь ненужное внимание к нашим действиям. Разумный человек может прийти к выводу, что и его крик может произвести такое же действие, но я должен вас предупредить — если этот крик раздастся, то сохранение тишины уже не будет иметь особого смысла… Иными словами, если вы попытаетесь кричать, то вас пристрелят без малейших колебаний. — Вы так добры. Спасибо, что объяснили, — пробормотал Свенсон. — Я считаю, что доброта ничего не стоит, — улыбнулся Ксонк.* * *
Солдаты подошли к гробу, но один из них оглянулся на доктора с любопытством, если не сомнением. Свенсон смотрел, как затаскивают гроб на баркас. Когда они установили гроб точно посредине (двое из них стояли по колено в воде по сторонам, третий на баркасе, четвертый подталкивал груз сзади), доктор обратился к майору Блаху: — А скажите мне, майор, герр Флаусс такой же предатель, как вы, или он просто идиот? Блах взвел револьвер. Ксонк громко вздохнул и положил ладонь на руку майора. — Послушайте, доктор, прекратите ваши оскорбления. — Если меня убьют, я, по крайней мере, хотел бы знать, оставляю ли я моего принца в руках двух предателей или только одного. — Но в настоящее время он не в наших руках. — А в чьих? Солдаты неосторожно сдвинули гроб на одну сторону, и все суденышко опасно накренилось. Один из солдат прыгнул на баркас, чтобы своим весом выровнять его, а три других тем временем вернули гроб на прежнее место. Люди графа вошли на баркас, один встал сзади у весла, другие изготовились с короткими веслами по бортам. — Зачем все эти хлопоты? — спросил Свенсон. — Зачем понадобилось тащить полковника сюда, если можно было утопить его в канале вблизи Даршморта? Ксонк метнул взгляд на майора. — Можете называть это немецкой методичностью, — сказал он. — Граф обследовал его тело, — сказал Свенсон, которого вдруг осенило. — В своей оранжерее. Они чего-то не знали… или хотели скрыть что-то… скрыть от кого-то в Харшморте? Скрыть от Вандаариффа? Разве они не были союзниками? — Мы должны его убить, — прорычал Блах. — Только не стреляйте, — сказал Ксонк, кивая на пистолет Блаха. Свенсон понимал, что должен начать действовать до того, как остальные вернутся с тачкой, пока число его врагов меньше. Он указал на свой докторский саквояж. — Мистер Ксонк, тут мой саквояж. Я знаю, что должен умереть и что вы не хотите стрелять, чтобы не наделать шума. А это оставляет некоторое количество довольно-таки неприятных вариантов, и все они медленные и болезненные. Если позволите, я легко могу приготовить инъекцию для себя. Так я всем нам окажу услугу. — Что, страшно? — язвительно сказал майор Блах. — Да, готов это признать, — ответил Свенсон. — Я — трус. И если я должен умереть — а похоже, мне и в самом деле придется умереть за доверчивого принца, которого вы обманули и похитили, — то я бы предпочел умереть без мучений. Ксонк внимательно посмотрел на него, потом сказал одному из солдат: — Дай-ка мне этот саквояж. Ближайший из солдат повиновался. Ксонк открыл саквояж, обследовал его содержимое, смерил Свенсона внимательным, скептическим взглядом, потом защелкнул саквояж и швырнул его назад солдату. — Только чтобы без всяких иголок, — сказал он Свенсону, — и никаких попыток швыряться кислотой или чем еще, что у вас там есть. Вы выпьете ваш яд и сделаете это без шума. А если попытаетесь что-нибудь предпринять, то я просто вставлю вам кляп в рот, и пусть майор делает с вами что его душе угодно, и, я вас уверяю, никто не заметит никакой разницы. Он кивнул солдату, тот машинально щелкнул каблуками и подал саквояж Свенсону. — Я вам очень признателен, — сказал Свенсон, открывая сак вояж. — Поспешите, — ответил Ксонк.* * *
Мысли Свенсона метались. Он сказал все, что смог придумать, чтобы пробудить в солдатах верность долгу, выставить Блаха как предателя, — из этого ничего не получилось. На мгновение он подумал о своем собственном долге — как далеко он зашел, в какие отчаянные предприятия, вовсе не отвечающие его нраву, пустился. И все ради чего? Он знал, что не ради принца — постоянного источника трудностей и разочарований. И не ради его отца — человека легкомысленного и одержимого гордыней. Может, ради фон Хурна? Может, ради Корины? Может, потому, что он, потеряв Корину, должен посвятить чему-то свою жизнь, оставаться преданным, несмотря ни на что? Свенсон смотрел в свой саквояж; руки у него дрожали, но скрывать это не было нужды. Факт оставался фактом — уход с помощью яда был куда как лучше отчаянной и неудачной попытки побега, а на неудачу он был обречен. Он не испытывал ни малейших иллюзий на счет Блаха — этот даст волю жестокости (особенно еще и для того, чтобы подавить все сомнения в умах своих солдат) и превратит Свенсона в сломленного, молящего о пощаде калеку. Яд был наилучшим выходом, и на мгновение его мятущийся ум смешался — перед ним возникли щемящие образы из его потерянного прошлого: высокие луга в цвету, кофе в осеннем кафе, ложа в парижской опере, девочка Корина, ферма ее дядюшки. Эти воспоминания переполнили его — нет, он не должен сдаваться так поспешно. Он сунул руку в саквояж, вытащил оттуда колбу, а потом намеренно выпустил ее из рук, и она разбилась о каменный пирс. Он умоляюще посмотрел на Ксонка. — Подождите, подождите… у меня есть… сейчас найду. Одну минуту. Прошу вас. Он поставил саквояж на мостки, встал перед ним на колени и принялся рыться в его содержимом. Скосив взгляд на солдата справа от него, Свенсон увидел, что у того не было другого оружия, кроме сабли в ножнах. Свенсон был человеком достаточно разумным и понимал, что не сможет застать солдата врасплох — ухватиться за рукоятку, да еще и быстро извлечь саблю: угол был для этого совершенно неподходящий. Скорее всего, он успеет вытащить саблю только до половины и будет бороться с солдатом, когда майор Блах аккуратно пристрелит его сзади. Ксонк наблюдал за ним. Свенсон вытащил еще одну колбу, посмотрел на нее на свет, покачал головой и вернул назад, потом вытащил другую. — А чем эта вас не устраивала? — нетерпеливо спросил Блах. — Действует слишком медленно, — ответил Свенсон. — Вот эта подойдет. Он встал, держа колбу в руке. Солдаты стояли по обе стороны от него, а все вместе они находились на краю одного из мостков. Напротив них, на других мостках, ярдах в пяти стояли Ксонк и Блах. Между ними находился спуск и баркас с двумя гробами и двумя людьми графа. — И что же вы выбрали? — спросил Ксонк. — Мышьяк, — ответил Свенсон. — В малых дозах он оказывает лечебное воздействие при сифилисе. В больших дозах приводит к мгновенной смерти. Свенсон вытащил пробку и оглянулся, как можно точнее оценивая расстояния. Посланные в кузницу еще не вернулись. Двое на баркасе смотрели на него с нескрываемым любопытством. Он знал, что выбора у него нет. Кивнув Ксонку, он сказал: — Благодарю вас за любезность. — Потом повернулся к майору Блаху. — Гореть тебе в аду! Доктор Свенсон в один присест опрокинул в себя содержимое колбы. Он сделал глотательное движение, начал задыхаться, горло у него перехватило, его качнуло на солдата справа, он начал терять равновесие. Из его груди раздался жуткий хрип, челюсти его задвигались, язык отвратительно высунулся, глаза закатились, ноги стали подгибаться — все взгляды были устремлены на него. Тело его напряглось, словно он повис над пропастью, замерло на грани смерти. В этот момент Свенсон неожиданно осознал странную тишину, царившую в городе, где вблизи от них могло находиться множество народа, но единственным звуком был плеск волн, бьющихся о корпус баркаса, и где-то вдалеке — крик чаек. Свенсон всей своей массой налег на солдата, потом внезапным рывком ухватил его за мундир и швырнул с пирса к баркасу. Солдат перелетел над полоской воды и упал на борт баркаса, отчего тот сильно накренился. Прошел всего один жуткий миг — солдат беспомощно замахал руками, ноги его молотили воду, а гробы заскользили в его направлении. Солдат поднял руки, когда первый гроб ударил его, неумолимо сбросив с баркаса в воду. Потом второй гроб ударился о первый, а баркас наклонился настолько, что оба человека графа упали на гробы. От этого плоскодонный баркас накренился еще больше и наконец перевернулся совсем, а трое людей вместе с гробами оказались под ним. Свенсон бросился к дорожке. Оставшийся солдат обеими руками ухватил пробегавшего мимо него Свенсона за шинель. Свенсон развернулся, пытаясь освободиться. Он слышал плеск воды, крики Блаха. Солдат был моложе и сильнее Свенсона — они боролись, поворачивая друг друга то в одну, то в другую сторону. Солдату на мгновение удалось схватить доктора за горло. Увидев уголком глаза, что Блах поднял пистолет, Свенсон отчаянным рывком развернулся, загородившись солдатом от Блаха. В ушах у него раздался громкий треск, а его лицо оросило что-то влажное, теплое. Солдат свалился к его ногам — голова его с одной стороны превратилась в кровавое месиво. Свенсон отер глаза от крови и увидел, как Франсис Ксонк отвешивает майору Блаху звонкую пощечину; из пистолета Блаха шел дымок. — Вы, идиот! Свенсон посмотрел вниз — его ноги запутались в шинели упавшего солдата. Он вытащил саблю убитого и увидел, как Ксонк поспешно отступил. Свенсон повернулся в сторону Блаха на звук взводимого курка. — Если мы все равно нашумели, — сказал Блах, — новый выстрел уже не принесет вреда… — Майор! Майор, в этом нет нужды, — свирепо зашипел Ксонк. Свенсон видел, что Блах собирается стрелять. Вскрикнув, он, словно это было копье, швырнул саблю в их направлении — она полетела, вертясь в воздухе, а он побежал прочь. Он услышал крик их обоих, потом лязг сабли о камни; он понятия не имел, успели они отскочить в сторону или нет. Единственное, о чем он думал, — как ему поскорее убежать от них. Он продолжал нестись по неровным камням, скользким от утренней росы; за стуком собственных сапог он не слышал, есть ли за ним погоня. Он преодолел приблизительно половину пути по дорожке, когда увидел двух человек, спускающихся сверху с тележкой. Тележка была нагружена цепями, и двое везли ее, каждый держась за одну ручку. Он не решился замедлить бег, но сердце у него упало, когда они увидели его и тут же припустили рысцой, на лицах обоих заиграла широкая улыбка. Они всё увеличивали скорость, и из тележки начали вываливаться цепи, падая на землю по сторонам. Метрах в пяти от Свенсона они отпустили тележку. Свенсон метнулся к забору слева, ухватился за верхушку, подтянул ноги. Тележка ударилась о забор под ним, отскочила и покатилась, набирая скорость, дальше вниз. Сделав отчаянное усилие, Свенсон перебросил себя через ограду и свалился на груду ящиков и мусора.* * *
Он не ушибся при падении, хотя и приземлился на спину и, прежде чем подняться, неуклюже подрыгал ногами в воздухе. Он услышал по другую сторону ограды звук переворачивающейся тележки и новые крики — могла она врезаться в Ксонка или Блаха? Свенсон перекатился на колени и увидел, как раскачивается над ним забор — один из людей, отправившихся за цепями, перепрыгнул через него. Когда тот, приземлившись, согнулся на мгновение пополам, Свенсон выдернул из грязи толстую доску, ухватил ее обеими руками и изо всех сил нанес удар, который пришелся рядом с запястьем руки, державшей пистолет; удар был сильный — Свенсон почувствовал, как захрустели кости. Человек вскрикнул, пистолет упал на землю. Свенсон ударил еще раз — теперь по лицу, — тот охнул, скорчился и со стоном упал под ограду, свернувшись калачиком. Ограда снова заходила — через нее перелезал второй человек, кативший тачку. Свенсон прыгнул к револьверу — это было его собственное оружие — и, оставаясь на коленях, поднял взгляд. Противник сидел наверху, перекинув на эту сторону одну ногу, и с тревогой смотрел вниз. Свенсон выстрелил — в человека он не попал, но расщепил одну из досок, и тот исчез из вида. Мгновение спустя из щели между досками показалась сверкающая сталь сабли, пронзившая воздух в нескольких дюймах от головы Свенсона. Он отскочил назад на четвереньках, двигаясь как краб, а клинок несколько раз скользнул туда-сюда сквозь щели в заборе, пытаясь достать его. Сквозь щели же он видел очертания фигур с той стороны и снова выстрелил. Кто-то выстрелил в него в ответ — три раза один за другим; пули взметнули грязь рядом с ним. Свенсон ответил двумя выстрелами наугад и, метнувшись в сторону, побежал со всех ног. Только теперь он увидел, что двор примыкает к разрушенному дому, у которого сломаны окна и отсутствует крыша, задняя дверь сорвана с петель. В двери и оконных рамах виднелись лица. Свенсон бросился в их направлении, пытаясь на ходу сообразить, кто это такие — дети, пожилые мужчины, женщины? Кожа у них была цвета чая с молоком, волосы черные, одежды цветастые, хотя и изношенные. Он поднял пистолет, направляя ствол в небо. — Извините… прошу прощения… пожалуйста… осторожнее. Он метнулся в дверь, и люди вокруг расступились, он оглянулся на миг, увидел движение на ограде — через нее переваливались люди. Он нырнул вперед в темноту комнат, перепрыгивая через кастрюли, клети, кипы белья, стараясь ни на что и ни на кого не наступить, он чуть не задохнулся от запахов стольких тел в тесном пространстве, от открытого огня, от острых приправ, названия которых даже не знал. Позади раздался выстрел, и его лицо оцарапала щепка. Он сморщился, почувствовав кровь, и чуть не наступил на ребенка — где, черт побери, тут дверь на улицу? Он бежал из одной двери в другую, напрягаясь изо всех сил, перепрыгнул через горящую жаровню. Увидел перед собой двойные обшарпанные двери в главном коридоре и услышал крики своих преследователей — они уже были в доме. Он кинулся к дверям, но они оказались наглухо заколочены гвоздями — конечно же, ведь дом был нежилой. Он метнулся назад в поисках окна, ведущего на улицу. Раздался еще выстрел — он не знал откуда, — и он услышал неприятный свист пули рядом с его ухом. Отбросив в сторону занавеску, он наткнулся на чью-то кровать — закричавшая женщина, взбешенный мужчина. Ноги его запутались в их тряпье, но взгляд его был прикован к другой занавеске, прибитой к стене. Свенсон бросился к ней и откинул ее. К счастью, в окне, прикрытом холстом, не было стекла. Он выпрыгнул в окно, защищая руками голову, и неловко приземлился — распростерся лицом вниз на мостовой, его револьвер запрыгал по камням. Свенсон с трудом поднялся на ноги — руки его были расцарапаны, одно колено ободрано, лодыжка ныла от боли. Он нагнулся, чтобы поднять пистолет, и в этот момент из окна прогремел еще один выстрел. Он повернулся и увидел Блаха, одной рукой прижимавшего к лицу окровавленный платок, а другой — направлявшего на него дымящийся револьвер. Свенсон не мог двигаться достаточно быстро. Блах нажал на спусковой крючок, глаза его горели ненавистью. Боек ударил в пустую камеру. Блах выругался и, откинув барабан, принялся выкидывать в окно гильзы, другой рукой извлекая из кармана новые патроны. Свенсон подобрал свой пистолет и побежал.* * *
Он не знал, где находится. Он бежал до тех пор, пока хватало дыхания, чтобы оторваться от преследователей, — петлял с одной улицы на другую, срезал углы по пустырям и садам, если они попадались на его пути. Наконец он, обессиленный, остановился на небольшом кладбище, сел на старинное растрескавшееся надгробье и обхватил голову руками; грудь у него вздымалась, все тело болело. Сейчас уже было светло — утро полностью вошло в свои права, воздух был на удивление прозрачен и чист. Но от этого события прошедшей ночи не стали казаться ему нереальными, напротив, Свенсон обнаружил, что именно свету дня он не может доверять. Потрескавшийся белый камень, потертые буквы «Теккерей» под его пальцами, безлистые ветки наверху — ничто из этого не согласовывалось с тем беспощадным, странным миром, в который он попал. Несколько мгновений ему казалось, будто он вдохнул опиум и теперь лежит одуревший в китайской курильне и все это какой-то ненормальный сон. Он протер глаза и сплюнул. Свенсон знал, что он никакой не шпион и не солдат. Лодыжка у него пульсировала от боли, руки были исцарапаны, он давно не ел, в горле у него першило, а голова после графского зелья была как головка сгнившего сыра. Он заставил себя снять сапоги и прощупал больную лодыжку — она не была сломана, видимо даже серьезного растяжения не произошло, просто нужно было поберечь ее какое-то время. Он усмехнулся — вряд ли у него получится поберечься; вытащил из кармана револьвер, откинул барабан — оставалось два патрона, и больше у него с собой не было. Он засунул револьвер назад в карман и тут понял, что большая часть его денег все еще остается в представительстве, в его шкатулке. Он потерял медицинский саквояж и теперь остался в своей форме и шинели, которая хотя и не очень бросалась в глаза своим цветом берлинской лазури, все же делала его заметным в толпе. Он поднес руку к горящему лицу, нащупал засохшую кровь и маленькую щепочку, все еще торчащую у него из правой скулы, осторожно вытащил ее и прижал к лицу платок. Доктор Свенсон понял, что ему отчаянно хочется закурить. Он пошарил в кармане в поисках портсигара, вытащил сигарету, зажег спичку и медленно затянулся. Он не торопясь докурил сигарету почти до конца, сосредотачиваясь только на своем дыхании и на полосках дыма, стелющихся над могильными плитами. Швырнул окурок в грязь и закурил новую сигарету. Табак возвращал ему прежнюю его решительность. Засовывая портсигар в карман, он наткнулся пальцами на стеклянные карточки. Он совсем забыл о второй карточке, найденной им у Траппинга. Свенсон оглянулся: кладбище по-прежнему оставалось пустым, и в окружающих зданиях не было заметно никакого движения. Свенсон вытащил карточку — она была такой же, что и та, которую он нашел в комнате принца. Неужели он сможет заглянуть в мозг Артура Траппинга и узнать, как тот умер? Он положил горящую сигарету рядом с собой на надгробье и заглянул в стекло.* * *
Через несколько мгновений голубая завеса рассеялась, и сразу же Свенсона закружил целый хоровод образов, быстро меняющихся без какой-либо внятной логики. На сей раз это было меньше похоже на переживание чьих-то ощущений (как это было при соитии миссис Марчмур с принцем), скорее это был поток мыслей или даже, возможно, снов. Он оторвал взгляд от карточки и выдохнул. Его трясло — действие было не менее завораживающим, и он, как и прежде, оказался за пределами своего «я». Он стряхнул пепел с сигареты и глубоко затянулся. Потом снова положил сигарету и подготовился для второго, более детального осмотра. Первая фигура размещались в хорошо обставленном интерьере (устланная ковром комната со стенами темного дерева и стеклянными лампами, изящными китайскими вещицами и мягкой мебелью). На диване сидела молодая женщина. Свенсон видел ее голые плечи, маленькие руки, красивые ноги, появившиеся из-под платья, ее изящные зеленые невысокие сапожки… С этого момента карточка переносилась на какую-то каменистую площадку — вид с высоты в какую-то яму колотого серого камня (карьер?) под низким дождливым небом. Внезапно Свенсон оказался в яме, он почувствовал камни у себя под коленями, на которых стоял, разглядывая вкрапления цветного камня в породу — темного, неровного, синего. Рука — его рука, которая была молодой и сильной, темный рукав пальто, черная кожаная перчатка прикоснулась к синему вкраплению, погрузила в него палец, который выскреб комочек, словно это была податливая глина. Следующее движение началось подъемом с колен в карьере, но, по мере того как поле его зрения увеличивалось, сцена вокруг менялась, и когда он поднялся совсем, то очутился в зимнем саду (среди яблоневых деревьев, как ему показалось), вокруг каждого ствола была обвязана охапка соломы. Он посмотрел влево и увидел высокую каменную стену и пожухлую живую изгородь, а за ними — остроконечную крышу и загородный дом. Он повернулся еще левее и увидел Гаральда Граббе, который самодовольно ухмылялся, выглядывая из окна экипажа — оттуда был виден несущийся мимо лесок. Граббе повернулся к нему — к тому, кто это был, — и вполне отчетливо произнес «ваше решение» и снова повернулся к окну. Теперь окно открылось в другую комнату, изгибающийся каменный коридор, заканчивающийся обитой металлом дверью. Дверь распахнулась — за ней была гулкая камера, наполненная грохотом работающих машин, над столом там склонялся крупный человек, из-за его широкой спины была почти не видна женщина, привязанная к столешнице… Свенсон внезапно узнал эту комнату — институт, откуда он увел принца.* * *
Он оторвал взгляд от карточки. Там было что-то еще (в просветах, похожих на окна, залитые дождем), различимое очень нечетко. Сигарета его догорела. Он подумал, не закурить ли ему еще одну, но понял: ему нужно на что-то решиться. Он понятия не имел — гонятся ли все еще за ним? Если да, то рано или поздно они доберутся до кладбища. Ему следовало найти безопасное место. Или — пришел он к выводу — следует брать быка за рога. С какого момента принцу уже ничем нельзя было помочь? Свенсон не мог заставить замолчать голос своей совести. Он не мог вернуться в представительство, потому что не доверял Флауссу, и по-прежнему понятия не имел, где ему искать человека в красном или Изобелу Гастингс. Если в его планы не входит лишь спрятаться где-нибудь в безопасности, единственное, что ему оставалось (как бы глупо это ни выглядело), — попытаться еще раз поговорить с мадам ди Лакер-Сфорца. Прийти в «Сент-Ройял» при свете дня будет безопасно. В его револьвере оставались две пули — более чем достаточно, чтобы убедить ее поделиться сведениями, если ему удастся войти в отель. Он опустил глаза и увидел, что так и не надел снятый сапог, — осторожно натянул его на все еще стреляющую болью лодыжку, встал, сделал несколько шагов. Теперь, когда прилив безумного страха спал, он острее чувствовал боль, но знал, что может идти. Все, что ему теперь требовалось, — это отдохнуть. Впрочем, он готов был променять отдых на доверительный разговор, а потом нашел бы какое-нибудь место, чтобы выспаться. Другой вопрос, который не давал ему покоя: может ли он вернуться в Макленбург? Свенсон тяжело вздохнул и похромал с кладбища, направляясь по узкой тропинке в сторону церкви. Солнце было скрыто за тучами, и он понятия не имел, где север, где юг. В конце тропинки он оглянулся, потом снова посмотрел на церковь с ее открытыми дверями, вошел и двинулся по проходу, кивнув двум-трем молящимся; он дошел до основания звонницы — где-то тут должна была быть лестница, — прошел мимо недоумевающего священника и, напустив на себя озабоченное докторское выражение, властным тоном бесцеремонно сказал: — Добрый день, святой отец… Как подняться на вашу звонницу? Когда священник показал ему на маленькую дверь, Свенсон мрачно кивнул и направился туда; он открыл дверь, ужасаясь тому количеству ступенек, которое ему нужно преодолеть с больной лодыжкой. Он резво поскакал со ступеньки на ступеньку, а когда оказался вне поля зрения священника, стал, щадя больную ногу, прыгать на здоровой, держась за перила. Преодолев около семидесяти трудных ступенек, он оказался перед узким окном, закрытым деревянной ставней. Распахнув ее и скинув при этом накопившийся голубиный помет и перья, он улыбнулся: сверху ему открывался вид на серебряную петлю реки, зелень Серкус-Гарден, белый каменный министерский квартал и открытое пространство площади Святой Изобелы. Среди всего этого он увидел «Сент-Ройял» с его черными и золотыми флажками на башенках на красной черепичной крыше. Он спустился со всей скоростью, на какую был способен, кинул монетку в кружку для пожертвований и вышел на улицу. Идя по узким улочкам, проходам между домами, он старался держаться поближе к стенам; вскоре перед ним оказался складской квартал, кишевший людьми, которые нагружали тележки самыми разными ящиками. В центре квартала располагалась маленькая столовая, втиснутая между амбаром с зерном и складом тканей, набитым цветастыми тюками. Свенсон купил чашку горячего кофе и три свежие булочки. Он на ходу отрывал кусочки, заправляя их себе в рот, и медленно, чтобы не обжечься, потягивал кофе. Добравшись до торгового квартала около площади Святой Изобелы, он начал чувствовать, что человеческое достоинство возвращается к нему — настолько возвращается, что он даже стал стесняться своего исцарапанного лица и помятой шинели. Он пригладил волосы и отряхнул шинель — этого будет достаточно, решил он и уверенно зашагал вперед. Он представил себя майором Блахом — по меньшей мере, это было забавно.* * *
Свенсон обошел отель по служебным дорожкам, петляющим за рядом модных ресторанов; здесь в это время дня кипела жизнь — подвозили продукты и битую дичь. Он постарался (и, видимо, преуспел в этом) подойти как можно ближе к отелю незамеченным. Любая попытка захватить его была бы стремительной и безжалостной. В то же время его враги были достаточно влиятельны, чтобы запустить против него судебную машину. Малейшее нарушение (уже не говоря о стрельбе по людям графа на улице), и он может оказаться в тюрьме, а оттуда — отправиться на виселицу. Он стоял в конце переулка, выходящего на Гроссмер — широкий проспект, на котором в двух кварталах располагался «Сент-Ройял». Сначала он посмотрел в противоположном направлении (не исключено, что они расставили своих людей на дальних подступах), но никого не увидел или, по крайней мере, не увидел никого из людей графа или солдат Блаха. Если в дело замешан Граббе (или, не дай бог, Вандаарифф), то на поиски с заданием прикончить его может быть отряжено сколько угодно людей. Он посмотрел в сторону отеля. Могут ли они вести наблюдение сверху? Движение на улицах было довольно напряженным (время уже перевалило за девять), и утренняя активность была в полном разгаре. Свенсон набрал в грудь воздуха и пошел, держась на противоположной от отеля стороне поближе к стенам, прячась за других прохожих. Правая его рука сжимала в кармане пистолет. Он смотрел на отель, бросая быстрые взгляды на входы и вестибюли магазинов. На углу он перешел улицу, прислонился, будто небрежно, к стене, оглянулся. «Сент-Ройял» находился на другой стороне. Он так еще и не видел никого, похожего на шпиона. Этого он не мог понять. Его уже засекли здесь один раз, когда он пытался встретиться с ней. Почему же они не предусмотрели, что он может прийти еще раз? Может быть, ловушка внутри отеля, подумал он. Не исключено, что его поджидают в каком-нибудь из кабинетов, где с ним могли бы разобраться без свидетелей. Эта вероятность делала его план более рискованным, потому что он узнал бы о грозящей ему опасности в самый последний момент. И тем не менее он сделал выбор. С мрачной решимостью Свенсон продолжил свой путь по тротуару. Он почти добрался до отеля, когда обзор ему перекрыли две столкнувшиеся телеги с продуктами. Кучера громко бранились, а с телег попрыгали грузчики и принялись разъединять запутавшиеся сбруи и разводить лошадей. От этого образовался затор, посыпались ругательства других извозчиков, вынужденных остановиться. Свенсон против воли отвлекся (он наблюдал за двумя телегами, которые наконец расцепились, извозчики обменялись напоследок наиболее витиеватыми оскорблениями) и вдруг, когда затор рассеялся, обнаружил, что оказался прямо против входа в отель. Перед ним, облаченная в великолепное фиолетовое платье, сверкающее серебряной нитью, в черных перчатках и изящной черной шляпке, стояла мадам ди Лакер-Сфорца. Рядом с ней в сине-белом полосатом платье стояла мисс Пул. Свенсон немедленно подался назад, прижался к окну ресторана. Они его не заметили. Он ждал, вертя головой в обоих направлениях, довольный тем, что сможет поговорить с ней, не заходя внутрь — в возможную ловушку. Он проглотил слюну и, когда в движении экипажей образовался просвет, направился на проезжую часть. Его нога едва успела шагнуть с тротуара на мощеную дорогу, как он замер и метнулся назад. Из-за спин женщин появился Франсис Ксонк. Теперь на нем была изящная желтая визитка и котелок, он натягивал на руки желтые лайковые перчатки. С любезной улыбкой он наклонился и прошептал что-то, отчего мисс Пул зарделась и захихикала, а мадам ди Лакер-Сфорца сухо улыбнулась. Ксонк встал между двумя женщинами и предложил им руки — они уцепились за него. Он кивнул в направлении улицы, и у Свенсона на мгновение упало сердце: ему показалось, что его заметили (он стоял практически на открытом пространстве), но тут увидел, что Ксонк имеет в виду коляску, которая в этот момент подъезжала к ним, закрывая от них Свенсона. В коляске сидел граф д'Орканц в своей шубе, с мрачным лицом. Граф не сделал ни малейшей попытки заговорить или поприветствовать садившихся в его коляску. Ксонк подсадил женщин, сам сел последним. Мадам ди Лакер-Сфорца села рядом с графом, наклонилась и шепнула что-то ему на ухо. Он (неохотно, но словно не в силах противиться) улыбнулся. На это расплылся в улыбке Ксонк, показывая белые зубы, а мисс Пул разразилась веселым смехом. Коляска тронулась — Свенсон повернулся и пошел по улице. Рассчитывать на нее было нельзя — она с ними. Какие бы другие сети ни плела мадам ди Лакер-Сфорца, она была их союзницей. Если бы он мог поговорить с ней с глазу на глаз… Но он понятия не имел, где, когда или каким образом это могло бы случиться. Свенсон повернулся посмотреть на отель и увидел, что у главного входа прогуливаются люди графа. И тогда он, больше не оборачиваясь и опустив голову, пошел прочь. В конце квартала он повернул за угол и прижался к стене. Что ему теперь оставалось делать? Куда он мог пойти? Что мог он предпринять, имея дело с такими могущественными заговорщиками? Он поднял взгляд и посмотрел на другую сторону Гроссмер… Так назывался этот проспект? Да, так — путь, которым он давным-давно отправился в путь с графом к тайному саду и оранжерее. Женщина. Он мог бы ее найти… он мог бы ее забрать… он мог бы обыскать оранжерею в поисках улик… он мог бы даже устроить засаду на самого графа. Что ему было терять? Он высунулся и посмотрел на вход в отель — двое графских приспешников смеялись над чем-то. Свенсон оценил плотность движения и пустился прочь, нырнул за один экипаж, потом за другой, оказался на другой стороне проспекта, оглянулся. Никто его не преследовал. Он избавился от них и теперь шел, одержимый новой целью.* * *
Он попытался вспомнить путь к саду. Когда он шел туда в прошлый раз, было темно и на улицах стоял густой туман, к тому же мысли его были заняты другим — идущими за ними людьми, разговором с графом. Днем улицы выглядели совсем иначе и были полны людей. И все же он знал, что может найти этот сад — повернуть там, где кончается квартал, пересечь дорогу, потом завернуть за угол. Он оказался на широком перекрестке — ему подумалось, что он заблудился, но тут он увидел узкий проход чуть дальше на другой стороне улицы. Может быть, туда? Он быстро пошел по своей стороне, добрался до прохода, заглянул в него… нет, не то, но тут ему показалось, что он видит альков наподобие того, церковного, в котором граф отпер дверь. Может быть, сад находится как раз за этой высокой стеной? Охраняется ли он людьми графа? Удастся ли ему отпереть замок? Хотя в самом проходе никакого движения не было, он понимал, что ответы на все эти вопросы могут быть найдены на расстоянии брошенного камня от многолюдного проспекта. Прежде чем пересечь улицу, он оглянулся в последний раз, чтобы убедиться, что за ним не следят. Он оглянулся и замер. За его спиной за двойными стеклянными дверями (судя по всему, это был еще один отель) он увидел молодую женщину на плюшевом канапе, ее каштановые локоны ниспадали ей на лицо; вокруг нее лежали книги и газеты, а она с серьезным видом склонялась над открытой тетрадью и делала в ней какие-то пометки. Она подогнула под себя одну ногу, но на другой — платье ее чуть задралось — у нее был хорошенький зеленый сапожок. Не раздумывая, доктор Свенсон открыл дверь и вошел в отель.Глава четвертая ОТЕЛЬ «БОНИФАЦИЙ»
Первой реакцией мисс Темпл было, естественно, недовольство. Она специально ушла из своего номера, чтобы не видеть немого вопроса в глазах горничных, безмолвно следовавших за нею, как пара кошек, и чтобы избавиться от присутствия тетушки Агаты. Она проспала почти весь предыдущий день, а когда наконец открыла глаза, небо уже опять потемнело. Мисс Темпл в тишине приняла ванну и поела, потом улеглась опять. Когда она проснулась во второй раз ранним утром, ее тетушка восседала в ногах ее кровати в кресле, которое притащили туда из другой комнаты горничные. Таким образом мисс Темпл давалось понять, как она заставила тетушку страдать, во-первых, своим неожиданным отсутствием за дневным чаем, потом за обедом и наконец своим (демонстративно упрямым и дерзким) отказом появиться вечером, что обеспокоило даже персонал гостиницы, который и так начал смотреть на нее косо. И своей дурной славе в «Бонифации» мисс Темпл была обязана только тем, что явилась в отель вся окровавленная, к тому же всего через несколько минут после того, как, по утверждению Агаты, ее, вследствие усталости, беспокойства и ожидания, сморил сон. Агата была старшей сестрой отца мисс Темпл, она всю свою жизнь прожила в городе. Она один раз была замужем за человеком, который умер молодым, оставив ее без средств к существованию, и Агата провела свою затянувшуюся вдовью жизнь на скромных подачках своего скуповатого брата. Волосы у нее поседели и всегда были связаны в узел и спрятаны под шляпкой, косынкой или платком, словно воздействие на них воздуха могло стать причиной болезни. Зубов она не потеряла, но у нее усохли десны, отчего зубы казались очень длинными, а те редкие улыбки, которыми она одаряла племянницу, имели какой-то нездоровый, хищный вид. Мисс Темпл соглашалась с тем, что причины для беспокойства имелись, а потому сделала все, что было в ее силах, дабы успокоить страхи старушки; она даже пошла на то, что развеяла беспокойство тетушки, сквозящее за каждым преувеличенно заботливым взглядом, — сохранила ли ее племянница свою добродетель? Она заверила тетушку, что вернулась в целости и сохранности и теперь была исполнена еще большей решимости сохранить эти качества. Она, однако, не стала вдаваться в подробности касательно того, где была и что ей пришлось вынести.* * *
Окровавленное шелковое белье и грязное пальто были сожжены в камине, пока она спала — горничные, поколебавшись, предъявили эти вещи, разбросанные по полу, ее тетушке. Мисс Темпл отвергла все предложения показаться доктору, и тетушка Агата, непротестуя, приняла ее отказ. Эта уступчивость удивила мисс Темпл, но потом она поняла логику тетушки, которая считала: чем уже круг посвященных, тем меньше опасность скандала. Они сумели найти сильнодействующее средство для лечения все еще кровоточащей ранки над ее левым ухом. Шрам у нее останется, но, помыв и завив волосы, она полностью скрыла ранку от посторонних глаз, если не считать маленькую красноватую, будто оставленную детским ногтем, царапину, лоснящуюся от целебной мази на безукоризненной коже ее щеки. Однако, завтракая в кровати, мисс Темпл пришла к выводу, что пребывание тетушки в кресле рядом с нею становится все более нестерпимым: та провожала каждый проглоченный ею кусок взглядом собаки, надеющейся получить свою долю. Проблема состояла в том, что тетя Агата ничего не говорила. Она ни разу не выразила неудовольствия поведением мисс Темпл, ни разу не обрушилась на безответственность молодой дамы или не выбранила ее за невероятное поведение. Все это мисс Темпл могла бы снести, но такое вот молчание просто выводило ее из себя. Когда горничная унесла поднос, мисс Темпл еще раз четким, не оставляющим никаких сомнений голосом заявила, что хотя и сожалеет о причиненных ею неудобствах, но она попала в историю, из которой, к счастью, выпуталась, но намеревается самым тщательным образом продолжить свое расследование. Тетушка не ответила, она всего лишь отвела неодобрительный взгляд от мисс Темпл, вперив его в аккуратный столик, на котором лежал большой, хорошо смазанный револьвер, похожий на чучело какой-то отвратительной рептилии, подарок, привезенный ее дядюшкой из одного из своих путешествий в Венесуэлу. Тетушка снова посмотрела на мисс Темпл. Мисс Темпл заявила, что ей, кроме того, понадобится упаковка патронов соответствующего калибра. Ее тетушка никак на это не прореагировала. Мисс Темпл воспользовалась этой возможностью для прекращения препирательств, встала с кровати, прошла в гардеробную и закрыла за собой дверь. Разочарованно вздохнув, она закатала рубашку на пояс и уселась на горшок. Было раннее утро, но ей хватило света, чтобы разглядеть свои зеленые сапожки на полу, куда их поставила горничная. Она недовольно поморщилась, воспользовавшись подтиркой, встала и водрузила крышку горшка на место. Ванну она принимала в темноте — света было не больше, чем от свечи. Она подошла к зеркалу и поняла, почему другие так пялились на нее. На шее у нее, над воротником ночной рубашки, были ссадины — отчетливые лиловые отпечатки пальцев. Она приблизилась к зеркалу и осторожно прикоснулась к ссадинам — это был след руки Спрагга. Она отступила от зеркала и стянула ночную рубашку через голову, и тут дыхание ее перехватило, мороз подрал по коже — она словно смотрела не на свое, а на чье-то другое тело. На нем было множество ссадин и царапин, она только теперь поняла, что была на волосок от смерти. Осторожно потрогав пальцами все синяки и больные места, она наконец дошла до того места, где его пальцы оставили самую жестокую отметину. Она закрыла глаза и тяжело вздохнула, не в силах вместе с выдохом избавиться от беспокойства. Совладать с этим чувством для мисс Темпл было нелегко. Она сурово напомнила себе, что ей таки удалось спастись. А ее обидчики мертвы.* * *
Несколько минут спустя мисс Темпл появилась в пеньюаре, позвала горничных и уселась за стол. Она закатала рукава (твердо решив не смотреть на тетушку, которая поедала ее взглядом) и со всей уверенностью, на какую была способна, взяла в руки револьвер — ей потребовалось на это больше времени, чем хотелось бы (еще и потому, что обе горничные теперь смотрели на нее), но наконец она откинула барабан, извлекла остававшиеся патроны и уложила их на бумажку. Сделав это, она быстро набросала список, и это заняло у нее больше времени, чем ей хотелось бы, по той простой причине, что с каждым пунктом возникали детали, требовавшие пояснения. Закончив, она подула на бумагу, чтобы чернила поскорее высохли, и повернулась к горничным. Это были две деревенские девушки почти ее возраста, но разница в жизненном опыте и образовании между ними казалась непреодолимой. Мисс Темпл сложила листок бумаги и протянула его старшей, которая умела читать. — Мари, это список того, что мне понадобится от администрации отеля и из магазинов в городе. К администрации ты обратишься с пунктами один, два и три, а потом получишь от них указания относительно того, какие магазины лучше всего подходят для пунктов четыре и пять. Я дам тебе деньги. — Тут мисс Темпл залезла в ящик стола и вытащила кожаный бумажник, в который была засунута небольшая пачка хрустящих банкнот. Она не спеша вытащила две банкноты, потом добавила к ним третью и протянула их Мари, которая поклонилась, взяв их. — И ты сделаешь покупки. Не забудь принести чеки, чтобы я точно знала, сколько денег ты израсходовала. Мари мрачно кивнула — для ее мрачности были основания, поскольку мисс Темпл обычно денежки свои берегла и, в отличие от других, не позволяла мелочи оседать в карманах своих слуг, а если и позволяла, то требовала, чтобы ее щедрости было воздано должное. — Первый пункт — это газеты «Уорлд», «Курьер» и «Геральд», сегодняшние, вчерашние и позавчерашние. Второй пункт — карта местных железных дорог. Третий — географическая карта, в особенности меня интересуют заболоченные побережья. Четвертый пункт — это коробочка вот таких штук. — Она протянула Мари один из патронов, вынутых из револьвера. — Пятый пункт, который, вероятно, займет больше всего времени, потому что здесь от тебя потребуется чрезвычайная точность, это три комплекта нижнего белья — ты знаешь мои размеры — самого тонкого шелка, один белый, другой зеленый и третий… черный. С Мартой, второй горничной, она удалилась в гардеробную, чтобы сделать прическу, затянуть корсет, запудрить и замазать синяки и ссадины на шее. Она появилась в еще одном зеленом платье с изящным итальянским шитьем по лифу, зеленых сапожках, надлежащим образом начищенных Мартой, и в этот момент раздался стук в дверь — принесли нужные ей газеты и карты. Коридорный объяснил, что они были вынуждены послать за некоторыми прошлыми выпусками, но их вскоре должны принести. Мисс Темпл дала ему монетку и, как только он ушел, положила кипу на большой обеденный стол и принялась просматривать газеты одну за другой. Она не очень хорошо понимала, что ищет, просто ее грызла досада оттого, что она не знает, в какую историю попала. Она сравнила железнодорожную карту с географической и принялась педантично вычислять маршрут от вокзала Строппинг до Орандж-канала. Ее пальчик добрался до Де-Сонка, когда она почувствовала, что находится под пристальным наблюдением Марты и Агаты. Она тут же попросила Марту приготовить чай, а на тетушку уставилась неподвижным взглядом. Однако тетушка не поняла намека, уселась на стул поблизости и пробормотала, что чашечка чая — это как раз то, что ей нужно. Мисс Темпл поерзала на своем стуле, укрывая плечиком предмет своих занятий от глаз тетушки, и продолжила изучение пути до Орандж-Лок, а оттуда до самого Орандж-канала. Она с удовольствием прослеживала маршрут от станции до станции, сверяясь со своими зрительными воспоминаниями. На карте железной дороги не были показаны проселки и деревни и уж тем более отдельные дома, поэтому она подтянула к себе атлас и нашла на нем страницу, где интересующий ее район был изображен с максимальными подробностями. Она удивилась тому, как далеко ее занесло, и подавила дрожь, прошедшую было по ее телу при мысли о том, насколько уединенное это место и какой опасности она там подвергалась. Пространство между двумя последними станциями казалось необитаемым — если верить карте, то там не было ни одной деревни. Она знала, что большой дом, в котором она оказалась, располагался вблизи моря, потому что запомнила запах соли в воздухе, хотя и понимала, что морской бриз может проникать далеко на сушу по болотистой равнине, и не исключено, что дом стоял от берега дальше, чем ей показалось. Она попыталась хотя бы приблизительно оценить расстояние с учетом времени, которое потребовалось экипажу, чтобы добраться до места от станции, и, держа это в голове, принялась изучать все отметки на карте. Она увидела какой-то странный знак неподалеку от каналов и, сверившись с таблицей условных обозначений, узнала, что это «развалины». Сколько лет этой карте — может быть, дом построен совсем недавно? Мисс Темпл посмотрела на тетушку. — Что такое «Харшморт»? Тетушка Агата резко вздохнула, но ничего не ответила. Мисс Темпл сощурилась. Обе они как воды в рот набрали (потому что и пожилая дама в известной мере была не лишена семейного свойства — упрямства), и после нескольких минут молчания мисс Темпл захлопнула атлас, резко поднялась из-за стола и направилась в свою комнату. Она вернулась с револьвером в руках, сильно обеспокоив этим тетушку, на ходу вставила пули в барабан и не без труда задвинула его на место. Мисс Темпл подняла взгляд, увидела, что две женщины смотрят на нее раскрыв рты, и ухмыльнулась — уж не решили ли они, что она надумала их пристрелить? — потом открыла свою сумочку и сунула туда револьвер. Намотав ремешок на запястье, она обеими руками сгребла со стола газеты и, не скрывая раздражения, бросила Марте: «Дверь!» Служанка метнулась к двери и распахнула ее перед мисс Темпл, которая с полными руками продефилировала мимо девушки, бросив на ходу: — Уж если помощи мне здесь никакой, то я буду работать там, где мне хоть никто мешать не будет.* * *
Шагая по устланному толстым ковром коридору, а затем по лестнице, ведущей в холл первого этажа, мисс Темпл чувствовала себя так, будто возвращается в мир, а еще важнее — что она начинает борьбу против событий, которые чуть не погубили ее. Проходя мимо многочисленных горничных и швейцаров, она понимала, что (поскольку это была утренняя смена) это те же люди, которые видели ее всю в крови, когда она вернулась в отель. Конечно же, они все сплетничали об этом, и, конечно же, все они бросали на нее любопытствующие взгляды. Но мисс Темпл была исполнена решимости и знала, что если что-то в их отношении к ней и изменилось, то она должна демонстрировать еще большую уверенность в себе, знала, что ей повезло в жизни — она независима и может не прислушиваться к чужому мнению. Пусть себе говорят, думала она, это ничего не значит, пока они видят, что она высоко держит голову, и пока благодаря деньгам она смотрит на них сверху вниз. У конторки она кивнула портье — мистеру Спаннингу, тому самому, который открывал ей тогда дверь. Мисс Темпл знала, что поведение людей мало чем отличается от поведения в стае хищников, а потому дольше обычного не сводила взгляда со Спаннинга, пока тот подобострастно не ответил ей на кивок. Она уселась на один из плюшевых диванчиков в пустом холле, быстрым жестким взглядом дала понять персоналу, что не нуждается в их помощи, и разложила свои бумаги. Начала она с возвращения к «Харшморту», наскоро записав, что он обозначен значком «развалины», и указала его местонахождение. Потом она взялась за «Курьер», на страницах которого чаще всего освещались всевозможные светские события. Она была исполнена решимости узнать все, что можно, о большом приеме — сначала о том, как его воспринимало общественное мнение в целом, а потом об истинном характере этого события через сообщения о криминальных новостях, об убитых на дороге мужчинах или пропавших женщинах. Она пробежала заголовки, не имея ни малейшего представления о том, что она ищет. Просмотрела набранные крупным шрифтом сообщения о столкновениях в колониях, полетах воздухоплавателей, светских балах, благотворительных вечерах, научных экспедициях, реформах флота, прениях в парламенте… Скоро она поняла, что ей придется копать глубже. Минут через десять она заметила, что чья-то тень упала на ее газеты, а потом услышала (неужели кто-то вошел?) настойчивое осторожное покашливание. Она подняла голову, готовая рявкнуть, если ее тетушка Агата или Марта решили достать ее и здесь, но глаза ее увидели нечто другое.* * *
Перед ней стоял довольно странного вида мужчина — помятый так, как может быть помят только человек, аккуратно одетый; на нем были синяя шинель со светлыми эполетами и серебряными пуговицами и ободранные черные сапоги. Волосы у него были почти белые, с пробором посредине, зачесанные назад, хотя он, видимо, попал в переделку, потому что несколько прядей растрепались и теперь ниспадали ему на глаза, в одном он держал монокль. Человек был небрит и, как ей показалось, нездоров. Возраста его она не смогла определить — частично из-за его очевидной усталости, но еще и из-за волос — длинных на затылке, выбритых сзади и по бокам почти как у средневекового лорда, хотя, вероятно, он был всего лишь немцем. Он смотрел на нее, переводя взгляд с ее лица на сапожки. Она тоже опустила глаза на сапожки, потом посмотрела ему в лицо. Он никак не мог найти нужных слов. В этом человеке была какая-то необычность, показавшаяся ей чуть ли не трогательной. — Прошу прощения. — Говорил он с акцентом, отчего его слова казались более официальными, чем были на самом деле. — Я… я извиняюсь… я увидел вас… я не понял… но теперь… каким-то образом… Через окно… Он замолчал, передохнул, собираясь заговорить снова, открыл было рот, но тут же захлопнул его. Она поняла, что он смотрит на ее голову — на ранку на щеке, а потом, чувствуя нарастающее смущение, что глаза его опустились ниже — на ее шею. Он заглянул ей в глаза и заговорил с удивлением: — Вы ушиблись! Мисс Темпл не ответила. Хотя она и не предполагала, что с помощью косметики ей долго удастся скрывать свои ссадины, но не была готова к тому, что ее так скоро выведут на чистую воду, а еще меньше — что вид ее побоев вызовет у кого-то сочувствие. И кто был этот человек? Неужели шпионы женщины в красном так быстро нашли ее? Со всей неторопливостью, на какую она была способна, она потянулась к сумочке. Он увидел это движение и поднял руку. — Пожалуйста, не надо… Я понимаю. Вы не знаете, кто я такой. Я капитан медицинской службы Макленбургского флота Абеляр Свенсон. Прибыл с дипломатической миссией его высочества принца Карла-Хорста фон Маасмарка, в настоящее время пропавшего. Я ваш союзник. Нам крайне важно поговорить. Слушая его, мисс Темпл медленно дотянулась до своей сумочки и положила ее себе на колени. Он молча смотрел, как она запустила внутрь руку, отдавая себе отчет в том, что внутри у нее, скорее всего, пистолет. — Вы сказали, что… видели меня? — На самом деле, — сказал он и улыбнулся, издав сдавленный смешок, — я даже не могу это толком вам объяснить, потому как, насколько мне известно, мы никогда прежде не встречались. Он бросил взгляд на кого-то у нее за спиной и отступил на шаг — персонал за конторкой явно обратил на него внимание. Для мисс Темпл это было слишком, к тому же все происходило так быстро — она ничему не поверила. Мысли ее возвращались к ужасному вечеру — к Спраггу и Фаркуару; и кто знает, сколько еще подручных было у женщины в красном. — Я не понимаю, о чем вы говорите, — сказала она, — а точнее, что, как вам кажется, вы говорите — ведь, судя по вашему акценту, вы иностранец. Уверяю вас, мы никогда не встречались. Он открыл рот, собираясь ответить, потом закрыл, потом снова открыл: — Может, это и так. И все же я вас видел… и я уверен, вы можете мне помочь. — С чего это вы решили? Он наклонился к ней и прошептал: — Ваши сапожки. — На это у мисс Темпл не нашлось ответа. Он улыбнулся, кинул взгляд на улицу. — Может, есть какое-нибудь место, где мы могли бы… — Нет, — сказала она. — Я не сумасшедший… — Судя по вашему виду — с головой у вас не все в порядке. Я вас уверяю. — Я не спал. За мной гнались по улицам… я не представляю для вас никакой опасности… — А чем вы это докажете? — спросила мисс Темпл.* * *
Она понимала, что, с одной стороны, разговаривая с ним таким резким тоном, пытается избавиться от него. В то же время, с другой, она понимала, что может получить от него сведения куда более полезные, чем от бессистемного чтения газет. Упиралась же она потому, что ситуация была необычная. Человек этот явно валился с ног от усталости и забот, а мисс Темпл инстинктивно избегала подобных контактов. Если она и дальше позволит ему задавать вопросы, то к чему это может привести? Но как бы ни хотела она проявить твердость, все же ее решимость была поколеблена. Она посмотрела на него и заговорила спокойным голосом: — Я была бы вам признательна… если бы вы… подобающим образом… Прошу вас, сядьте. Он мрачно кивнул, сел на кончик дивана, залез в карман пальто, вытащил оттуда две сверкающие синие карточки, быстро их осмотрел, одну вернул в карман, другую протянул ей. — Я не понимаю, что это такое. Я знаю только то, что эта штука мне показывает. Как я уже сказал, нам нужно о многом поговорить, и если мои страхи оправданны, то у нас совершенно нет времени. Я не спал всю ночь… Приношу извинения за мой неприличный вид. Прошу вас, посмотрите в эту карточку… Как если бы вы смотрели в пруд… Возьмите ее обеими руками, а то непременно уроните. Я отойду в сторону. Может быть, она скажет вам больше, чем сказала мне. Он отдал ей карточку и отошел от дивана. Трясущимися руками он достал сигарету из серебряного портсигара и закурил. Мисс Темпл изучала карточку — она была тяжеловатая, сделана из стекла, какого она еще не видела, — ярко-синего, меняющего оттенки от индиго до кобальта и даже до яркой морской волны, в зависимости от проходящего сквозь нее света. Она еще раз бросила взгляд на странного доктора. Он и в самом деле по своему акценту настоящий немец. Наконец она заглянула в карточку.* * *
Если бы он не предупредил ее, она наверняка уронила бы эту стекляшку. Мисс Темпл порадовалась тому, что сидит. Она никогда не испытывала ничего подобного — она словно плыла, настолько захватывали ее эти ощущения, настолько осязаемы были образы. Она видела себя в гостиной дома Баскомба и знала, что ее руки вцепились в мебельную обивку, потому что, когда его мать отвернулась, Роджер наклонился и легонько подул ей в затылок. Похожим образом она чувствовала себя, надев белую маску и посмотрев в зеркало, потому что здесь она являлась увиденная чужими глазами… Похотливые глаза, жадно разглядывавшие ее икры и обнаженные руки, словно свою законную собственность. Потом все куда-то поплыло, ровно-гладко, словно во сне… Она не узнавала этот карьер, но потом от удивления открыла рот — это был загородный дом лорда Тарра, дядюшки Роджера. Потом был экипаж и заместитель министра — «Ваше решение?» — и наконец мрачноватый изгибающийся коридор, полосатая металлическая дверь и жуткая камера. Она подняла глаза и обнаружила, что вернулась в холл отеля «Бонифаций». Ей не хватало дыхания. Это был Роджер. Она знала — все это были ощущения Роджера Баскомба. Сердце ее рвалось из груди, снедаемое болью, за которой сразу же волной поднималась злость. Решение? Неужели это означало то, что подумала она? Если так (а иначе и быть не могло, никак не могло!), с этого мгновения Гаральд Граббе становился заклятым, не подлежащим прощению врагом мисс Темпл. Она обратила свои гневные глаза к Свенсону, который теперь шагнул назад к дивану. — Как… как эта штука действует? — спросила она. — Не знаю. — Потому что… понимаете… потому что это очень странно. — В самом деле, это крайне тревожное явление… гм-м-м, это что-то неестественное. — Да! Верно… это… это… — Она не могла найти подходящие слова, наконец оставила попытки и просто пробормотала: — Неестественно. — Вы что-нибудь узнали? — спросил он. Она проигнорировала его вопрос. — Где вы это взяли? — Если я вам скажу… вы мне поможете? — Возможно. Он разглядывал ее лицо с выражением озабоченности, которое было уже знакомо мисс Темпл. Она была хороша собой — прекрасные волосы и фигура, но теперь она понимала (впрочем, знание это более не тревожило ее), что по-настоящему, на самом деле она примечательна только в том смысле, в каком примечательно животное, которое полностью принимает себя самое таким, какое оно есть. Доктор Свенсон, столкнувшись с таким явлением, как мисс Темпл, вздохнул. — Она была зашита в одежду одного мертвеца, — сказал он. — Не… — она подняла карточку, голос ее неожиданно дрогнул, словно ее застали врасплох, — этого? Она не была готова к тому, что с Роджером может случиться что-либо столь серьезное. Прежде чем она успела сказать что-то еще, Свенсон покачал головой. — Я не знаю, кто он такой… этот человек, чьими глазами мы все это видим… — Это Роджер Баскомб, — сказала она. — Он служит в Министерстве иностранных дел. Доктор щелкнул языком, явно недовольный собой. — Ну конечно же… — Вы его знаете? — Не то чтобы знаю, но я… слышал… его сегодня ночью. А вы знаете Франсиса Ксонка? — Ой, он такой ужасный распутник! — сказала мисс Темпл, почувствовав себя лицемеркой: ну как это она могла столь бездумно повторять бабьи сплетни, которые презирала? — Нет сомнений, — согласился доктор Свенсон. — Но вот Франсис Ксонк и этот человек — Баскомб — пытались избавиться от мертвого тела… Она указала на карточку: — Того, у кого вы нашли это? — Нет-нет, другого… хотя все это и взаимосвязано, потому что руки этого человека… синее стекло… ах, извините, я опережаю события… — Так сколько же, по-вашему, там было тел? — спросила она и, прежде чем он успел ответить, добавила: — И если вы можете… если это возможно… опишите их… хотя бы приблизительно. — Описать? — Поймите, у меня это не просто какой-то нездоровый интерес, вы не подумайте. — Нет… нет, в самом деле… может быть, вы тоже видели всего лишь мельком… и тем не менее я могу только надеяться, что вы не видели… в любом случае, да… сам я видел два тела… может, были и другие, которым грозила опасность, и другие, которых, может быть, убил я сам. Не знаю. Один из них, как я уже сказал, был неизвестный мне человек, пожилой, связанный с Королевским институтом науки и исследований… насколько я понимаю. Другой был военный, офицер… о его исчезновении писали в газетах… полковник Артур Траппинг. Если я не ошибаюсь, его отравили. Так умер первый, то есть офицер, а как умер второй, я даже представить себе не могу, второй — из института, но все это часть тайны, связанной с синим стеклом… — Только они? — спросила мисс Темпл. — Понимаю. — Вы знаете еще и других? — спросил доктор Свенсон. Она решила довериться ему. — Двоих, — сказала мисс Темпл. — Страшные были люди.* * *
Она замолчала и несколько мгновений не могла произнести ни слова, потом импульсивно вытащила из сумочки платок, послюнила уголок и наклонилась, чтобы промокнуть капельку крови, растекшуюся по лицу доктора. Он пробормотал извинения, взял у нее платок, отошел в сторону и принялся решительно промокать свое лицо. Потом он сложил платочек и протянул ей, но она сделала движение — оставьте, мол, себе, мрачно улыбнулась и автоматически протерла себе глаза. — Дайте мне посмотреть другую карточку, — сказала мисс Темпл. — У вас есть еще одна в кармане. Свенсон побледнел. — Я… я не думаю, что сейчас подходящее время… — Я настаиваю. — Она была исполнена решимости больше узнать о тайной жизни Роджера, обо всех его делишках, сделках с Граббе, его истинном отношении к ней. Свенсон бормотал извинения: — Я не могу допустить… чтобы дама… прошу вас… Мисс Темпл протянула ему первую карточку. — Этот загородный дом принадлежит дядюшке Роджера, лорду Тарру. — Лорд Тарр — его дядя? — Конечно, лорд Тарр — его дядя. Свенсон замолчал. Мисс Темпл язвительно подняла брови, ожидая его ответа. — Но лорда Тарра убили, — сказал наконец Свенсон. У мисс Темпл отвисла челюсть. — Франсис Ксонк говорил об этом наследстве, доставшемся Баскомбу, — сказал Свенсон. — Он говорил, что Баскомб вскоре станет важным и могущественным… Я так думаю, что когда Граббе говорил о «решении»… — Боюсь, что это невозможно, — прервала его мисс Темпл. Мысли ее путались, когда она произносила эти слова. Роджер не был наследником своего дядюшки. Хотя сыновей у лорда Тарра (подагрического скандалиста и ворчуна) не было, у него имелись дочери со своими собственными детьми мужского пола, и об этом факте раздраженно и без всяких экивоков сообщила ей мать Роджера. Более того, когда они как-то раз нанесли визит в поместье Тарра, вечно больной хозяин, словно подтверждая третьестепенное положение Роджера, отказался встретиться с племянником и уж тем более — познакомиться с его невестой. Теперь же лорд Тарр был убит, а Роджер каким-то образом объявлен наследником его земель и титула? Она ни на минуту в это не верила. Но какое другое наследство мог получить Роджер? Она не могла представить себе Роджера Баскомба убийцей (тем более что недавно имела случай узнать, как выглядят истинные убийцы), но знала, что он человек слабый и легко управляемый, несмотря на его широкие плечи и внешнюю солидность; холодок внезапно пробежал по ее телу… люди, с которыми он связался, демонстрация, которую он добровольно наблюдал в операционном театре… несмотря на зарок погубить его, на полное и окончательное презрение ко всему, что являет собой Баскомб, странная определенность в отношениях с ним, уверенность в том, что он потерян для нее, далась ей не без укола ревности. Там, в анатомическом театре Харшморта, она спрашивала себя, понимает ли Роджер, с кем связался и во что оказался втянутым (и, размышляя над этим, испытывала душевную боль оттого, что не может защитить Роджера от слепоты, поразившей его), а теперь внезапно прониклась убеждением, что, так или иначе, входит это в его намерения или нет, но эти события надолго определят его судьбу.* * *
Она подняла взгляд на Свенсона: — Дайте мне другую карточку. Либо я ваша союзница, либо нет. — Но я даже не знаю вашего имени. — Разве? — Вы его не назвали, — сказал доктор. Мисс Темпл сложила губы трубочкой, потом любезно улыбнулась ему и протянула руку: — Мисс Темпл, Селестина Темпл. Мой отец увлекался астрономией, так что мне еще повезло — не назвали в честь одной из лун Юпитера. — Она помедлила, потом выдохнула. — Но если мы становимся настоящими союзниками, тогда… тогда называйте меня Селеста. Именно так… хотя я совершенно не в состоянии назвать вас… как — Абеляр? Вы старше, вы иностранец, и в любом случае это было бы смешно. — Она улыбнулась. — Ну вот. Рада была с вами познакомиться. Я никогда прежде не встречалась с офицером Макленбургского флота и, уж конечно, с капитаном медицинской службы. Доктор Свенсон неловко взял ее за руку, наклонился и поцеловал. Она приняла его жест не без благосклонности. — Это не обязательно. Здесь не Германия. — Конечно… как скажете. Мисс Темпл не без удовольствия увидела, что доктор Свенсон покрылся румянцем. Она улыбнулась ему, взгляд ее многозначительно переместился на карман, в котором лежала вторая карточка. Он заметил это и, испытывая неловкость, заколебался. Она не понимала, в чем тут затруднение, — ведь другую карточку она уже видела. — Может быть, вам лучше посмотреть ее в более уединенной обстановке… — Нет. Свенсон вздохнул, извлек карточку из кармана и не без колебаний протянул ее мисс Темпл. — Мужчина… это не Баскомб, это мой принц, он тоже распутник. Это отель «Сент-Ройял». Возможно, женщина вам известна… я ее знаю как Марчмур… или, может, вы знаете кого-то из… зрителей. На этой стеклянной карточке… ощущения… принадлежат даме. Он встал и отвернулся от нее, демонстративно полез в карман за сигаретами и спичками, избегая встречаться с ней глазами. Она покосилась на нескольких портье, которые по-прежнему с интересом смотрели на них, хотя слышать их разговора не могли, потом перевела взгляд на Свенсона, который вежливо отошел в сторону и, отвернувшись, принялся изучать листья большого растения в горшке. Все это раздразнило ее любопытство. Она взглянула на карточку. Когда несколько минут спустя она опустила синюю стекляшку, лицо ее горело, дыхание участилось. Нервно оглянувшись, она встретила пытливый взгляд портье и отвернулась. Она с облегчением и благодарностью посмотрела на Свенсона, который по-прежнему стоял к ней спиной: уж он-то точно знал, что она должна испытать, пусть и опосредованно. Она не могла поверить в то, что только что случилось… что не случилось, несмотря на бесконечную, всеобъемлющую глубину равным образом волнующих и восхитительных ощущений. Она только что… (она не могла в это поверить) на людях… впервые в жизни и совершенно неожиданно — ей стало стыдно за свою настойчивость, за то, что она не послушалась откровенного намека доктора перейти в другое место… и вот теперь она была… с мужчиной, которого она не знала и к которому не питала никаких чувств… но при этом испытала все, что чувствовала к нему эта женщина, или пережила ее ощущения… можно ли их разделить? Она чуть подвинулась на своем диване, расправила на себе платье, чувствуя, к своему ужасу, настойчивый и явный жар между ног. Если бы тетушка в этот момент снова спросила о ее добродетели, то что бы она ответила? Мисс Темпл посмотрела на стеклянный прямоугольник в руке и задумалась о громадных возможностях, скрывавшихся в подобном изделии.* * *
Она откашлялась. Доктор Свенсон сразу же повернулся, хотя и избегая встречаться с ней взглядом. Он подошел поближе к мисс Темпл, и она протянула ему стеклянную карточку и застенчиво улыбнулась. — Бог ты мой… Он с трогательно огорченным видом засунул карточку в карман. — Мне очень жаль… Боюсь, я не сумел вам объяснить… — Не беспокойтесь, прошу вас… Извиняться должна я… хотя, говоря откровенно, я бы не хотела больше к этому возвращаться. — Конечно… простите меня… как это глупо с моей стороны. Она не ответила, потому что не могла ответить, не продлив при этом то, что, по ее же собственным словам, должно быть пресечено. Последовало молчание. Доктор посмотрел на нее с неловким выражением на лице. Он понятия не имел, что сказать еще. Мисс Темпл вздохнула. — Эта дама, чьи чувства… как вы говорите… здесь передаются — вы ее знаете? — Нет, не знаю… а вы… может быть, узнали кого-то? — Я не уверена — они все были в масках, но мне кажется, что эта дама… — Миссис Марчмур. — Да. Кажется, я видела ее раньше. Имени ее я не знаю, даже лица не знаю, потому что видела ее только в маске. Она увидела, как расширились глаза доктора Свенсона. — На обручении? — спросил он, потом помолчал и добавил: — У лорда Вандаариффа? Мисс Темпл ответила не сразу, потому что задумалась. — Как, вы говорите, называется этот дом? — Харшморт. — Именно. Прежде он числился как исторические руины? — Насколько мне известно, — сказал Свенсон. — Это береговое фортификационное укрепление… возможно, норманнское… а потом, после того как там возвели некоторые пристройки… Мисс Темпл вспомнила голые, мощные, неприступные стены и рискнула высказать догадку: — Тюрьма? — Именно так… а потом она стала частным владением лорда Вандаариффа, он купил этот дом у короны и полностью переделал, потратив на это огромные деньги. — И позапрошлой ночью… — Там состоялось обручение принца и мисс Вандаарифф. Но… но вы там были? — Должна признаться… была. Он смотрел на нее с напряженным любопытством; она знала, что и сама остро нуждается в информации, в особенности после откровений о Роджере и его дядюшке, и даже теперь перспектива рассказа о маскараде отчаянно интересовала ее. Но мисс Темпл видела крайнюю усталость в лице и фигуре ее союзника и (в особенности поскольку он все время метал подозрительные взгляды сквозь окно на улицу) решила, что куда как благоразумнее было бы найти для него место, где он мог бы отдохнуть в безопасности, чтобы, после того как они договорятся о дальнейшем плане действий, он был бы в состоянии помочь ей провести его в жизнь. И еще, вынуждена была она признаться себе, ей необходимо было полистать газеты (теперь она лучше понимала, что должна искать), чтобы, когда они будут рассказывать друг другу свои истории, не выглядеть глупо. Ей казалось, что ее рассказ не должен страдать из-за отсутствия нескольких названий и ее собственных (когда будут известны эти названия) гипотез. Она встала. Через мгновение — в его вежливости было что-то собачье — Свенсон тоже был на ногах. — Идемте со мной, — сказала она, быстро собирая свои газеты и книги. — Простите мою невнимательность. — Она с полными руками направилась к конторке портье, обернулась на Свенсона, который шел в двух шагах за ней, пытаясь найти слова возражения. — Может быть, вы голодны? — Нет-нет, — быстро проговорил он. — Совсем недавно… на улице… кофе… — Отлично. Мистер Спаннинг? — Это было обращено к прилизанному служащему за конторкой, который тут же подобострастно метнулся к мисс Темпл. — Это доктор Свенсон. Ему нужен номер… слуг у него нет… спальня и гостиная — этого будет достаточно. Ему нужно будет поесть — я думаю, какой-нибудь бульон, он не очень хорошо себя чувствует. И пусть кто-нибудь почистит его шинель и сапоги. Благодарю вас. Счет оплачу я. — Она повернулась к Свенсону и заговорила, заглушая его несвязные возражения: — Не глупите, доктор. Вам нужна помощь — тут и говорить не о чем. Я уверена, когда мне понадобится помощь, вы сделаете то же самое. Мистер Спаннинг, благодарю вас. У доктора Свенсона нет багажа — ключ он возьмет сам. Мистер Спаннинг протянул ключ Свенсону, и тот, не сказав ни слова, взял его. Мисс Темпл водрузила свои бумаги на стойку, быстро подписала счет, положенный перед ней портье, а потом снова собрала свою поклажу. Одарив напоследок Спаннинга лучезарной улыбкой (открыто бросая ему вызов — найди, мол, в этом поступке что-нибудь хоть в малейшей мере предосудительное), она направилась наверх по чуть изгибающейся лестнице — маленькая энергичная женщина в сопровождении долговязого доктора, неуверенно шествующего следом. Они добрались до второго этажа, и мисс Темпл повернула направо — в устланный красным ковром коридор. — Мисс Темпл! — прошептал Свенсон. — Прошу вас, это уже слишком, я не могу злоупотреблять вашей добротой… нам нужно многое обсудить… я склоняюсь к тому, чтобы снять менее дорогой номер в какой-нибудь скромной гостинице… — Это было бы страшно неудобно, — ответила мисс Темпл. — Я ни в коей мере не склонна разыскивать вас в другом месте, к тому же — если ваш испуганный вид меня не обманывает — вам не следует разгуливать по улицам, пока мы полностью не разберемся, какие опасности нам грозят, и пока вы не выспитесь. Нет, правда, доктор, это вполне разумное решение. Мисс Темпл была довольна собой. После стольких событий, которые были словно специально подстроены, чтобы продемонстрировать ее глубочайшее невежество и неопытность, нынешние ее решительные действия выглядели в высшей степени удовлетворительно. Еще она была рада, что, хотя и знала доктора Свенсона считанные минуты, решила приютить его и оказать ему посильную помощь. Ей казалось, что чем больше способна она сделать, тем дальше она удаляет себя от того болезненного чувства одиночества, которое пережила в Харшморте. — Ну вот, — сказала она, — номер двадцать семь. — Она остановилась сбоку от двери, давая Свенсону возможность открыть ее. Он отворил дверь и заглянул внутрь, потом сделал жест рукой, приглашая ее войти первой. Она покачала головой. — Нет, доктор. Вы должны выспаться. Я вернусь в свой номер, а когда вы проснетесь, попросите мистера Спаннинга предупредить меня, и тогда мы поговорим. Уверяю вас, что жду этого момента с величайшим нетерпением, но пока вы не отдохнете как следует… Ее прервал звук двери, открывшейся чуть дальше по коридору. Она по привычке повернула на звук голову, а потом обратила взгляд на Свенсона… и вдруг — вдруг для нее — глаза ее открылись от изумления, слова замерли на губах — снова повернулась к постояльцу, который вышел из своего номера в коридор. Тот стоял, глядя то на нее, то на Свенсона. Мисс Темпл увидела, что и на лице доктора появилось потрясенное выражение, а еще она почувствовала, как он сунул руку в карман своего пальто. Человек медленно двинулся к ним по коридору, звук его шагов поглощался толстым ковром. Он был высок, черноволос, его темно-красное пальто доходило почти до пола. На нем были те же самые круглые черные очки, что она видела в поезде. Движения его были грациозные и уверенные, как у кошки, от них в равной мере исходили легкость и угроза. Она знала, что ей следует залезть в сумочку за револьвером, но вместо этого спокойно положила свою руку на руку доктора, смиряя его порыв. Человек в красном остановился в двух метрах от них, посмотрел на нее (его глаза были ей не видны), потом на доктора, потом на открытую дверь между ними и заговорщицким тоном прошептал: — Ни о крови, ни о принцах — ни слова. Чашечку чая?* * *
Человек в красном закрыл за собой дверь, его бездонные глаза за очками уставились на мисс Темпл и на доктора, остановившихся в маленькой гостиной. Каждый из них успел крепко ухватиться за свое оружие. Некоторое время они молча переводили взгляды с одного на другого, наконец мисс Темпл обратилась к доктору Свенсону: — Насколько я понимаю, вы знаете этого человека? — Мы с ним не знакомы, хотя точнее будет сказать, что наши пути пересеклись. Его зовут — поправьте меня, если я ошибаюсь, сэр — Чань. Человек кивком подтвердил услышанное. — Вашего имени я не знаю, а вот что касается дамы… очень рад познакомиться со знаменитой Изобелой Гастингс. Мисс Темпл не ответила. Она почувствовала, как рядом с ней издал какие-то несвязные звуки Свенсон, оглянулась — он отпрянул от нее с выпученными глазами. — Изобела Гастингс? Но вы… вы были с Баскомбом! — Была, — сказала мисс Темпл. — Но… как же они вас не узнали? Я уверен — он и вас ищет! — Она выглядит совсем иначе… при свете дня, — издав сдавленный смешок, сказал Чань. Свенсон смотрел на нее, оценивая царапины, красный след, оставленный пулей. — Я идиот… — прошептал он. — Но… каким образом… прошу прощения… — Он был в поезде, — сказала она Свенсону, не сводя глаз с Чаня. — Когда я возвращалась из Харшморта. Мы не разговаривали. — Разве нет? — спросил Чань и посмотрел на Свенсона. — Разве мы не разговаривали? Вы и я? Мне кажется — разговаривали. Человек вроде меня. Женщина — вся в крови. Она вам об этом не говорила? Человек, врывающийся к врагам с пистолетом, а потом отбивающийся от них. Я так думаю, что в каждом случае имело место… знакомство. На несколько мгновений воцарилось молчание. Мисс Темпл присела на маленький диван, подняла взгляд на доктора и указала ему на кресло. Он, поколебавшись, все-таки сел. Они оба смотрели на Чаня, который подошел к стулу и сел напротив них. И только теперь мисс Темпл увидела, что в руке он держит что-то сверкающее — бритву. По его движениям она понимала, что он гораздо опаснее со своей бритвой, чем они вдвоем со своими пистолетами, а если так, то тут требовался совсем другой подход. Она откашлялась и очень медленно вытащила руку из своей зеленой сумочки, после чего сняла сумочку с колен и положила рядом с собой на диван. Мгновение спустя Чань резким движением сунул бритву в карман. Еще секунда, и из кармана вытащил руку Свенсон. — Вы серьезно говорили насчет чая? — спросила мисс Темпл. — Я совсем не прочь. Если обсуждаешь серьезные вопросы, то всегда лучше делать это за чаем. Доктор, вам ближе всего… будьте добры — позвоните.* * *
Они хранили молчание в те несколько минут, которые потребовались на то, чтобы заказать чай, дождаться его, а потом разлить, ну разве что обменивались короткими вопросами о лимоне, молоке или сахаре. Мисс Темпл отхлебнула из своей чашки, другой рукой поддерживая снизу блюдечко, — чай был отличный, — и, подкрепившись таким образом, решила, что кто-то должен взять на себя ведущую роль, но доктор, казалось, вот-вот заснет, а Чань явно был себе на уме. — Мистер Чань, вы человек скрытный — я уверена, у нас всех есть веские причины быть подозрительными, — и тем не менее вы здесь. Я вам скажу, что мы с доктором Свенсоном знаем друг друга не больше часа, да и то благодаря случайной встрече в холле этого отеля — точно такой же случайной, как и встреча с вами здесь, в коридоре. Я вижу, вы человек опасный — это не похвала и не осуждение, просто констатация факта — и потому понимаете, что если у нас троих возникнут разногласия, результат может быть самый плачевный и для какой-нибудь из сторон это может закончиться смертью. Вы согласны? Чань кивнул. На губах его играла улыбка. — Отлично. Тогда я вижу все основания для откровенности — что бы мы ни рассказали, мертвым это не повредит, а если мы объединим наши усилия, то станем сильнее своим общим знанием. Так? Чань снова кивнул и отхлебнул чаю. — С вами легко договариваться. Я предлагаю, поскольку уже обсудила это с доктором Свенсоном — да, это капитан медицинской службы Макленбургского военного флота Абеляр Свенсон, — при этих словах мужчины обменялись полунасмешливыми формальными кивками, — то теперь вкратце перескажу мою часть истории. А так как мы с доктором пока еще не дошли до рассказа об этом событии, то думаю, это будет небезынтересно и ему. Доктор не спал всю ночь, бежал от погони и потерял своего принца — как вы это проницательно заметили в коридоре. — Она улыбнулась. — Если доктор Свенсон в силах продолжать… — Безусловно, — пробормотал Свенсон. — Чай вернул меня к жизни. — Мистер Чань? — Не хочу показаться невежливым, — заметил Свенсон, — но когда я слышал, как некоторые люди за глаза называли вас Кардинал… — Некоторые так меня и называют, — сказал Чань. — Причиной тому — мое пальто. — А знаете, — сказала мисс Темпл, — что доктор Свенсон узнал меня по цвету сапожек? У нас уже масса общих интересов. Чань улыбнулся ей, наклонил голову, пытаясь понять — серьезно ли она говорит. Мисс Темпл пригубила еще чаю и начала: — Меня зовут не Изобела Гастингс, мое имя Селестина Темпл. Но никто меня так не называет — меня называют мисс Темпл или — в исключительно редких случаях — Селеста. В настоящий момент, в этом городе, когда я встретила доктора и распространила на него эту привилегию, число людей, называющих меня так, увеличилось до двух, второй человек — это моя тетушка. Некоторое время спустя после моего прибытия сюда из-за океана яобручилась с Роджером Баскомбом, помощником заместителя министра иностранных дел; работал он главным образом на Гаральда Граббе. — Она почувствовала реакцию Свенсона на это известие, но не повернула к нему головы, потому что ей было гораздо легче говорить о деликатных или неприятных для нее вещах с человеком, которого она не знала вовсе, а еще более — с человеком вроде Чаня, чьи глаза она не могла видеть. — Несколько дней назад, спустя приблизительно неделю после того, как он не появлялся по различным, но вполне банальным причинам, я получила от Роджера письмо, которым он разрывал нашу помолвку. Я хочу вам обоим сообщить со всей ясностью, что не питаю более никаких чувств — кроме презрения — к Роджеру Баскомбу. Однако то, как это было сделано, грубо и жестоко, навело меня на мысль выяснить истинные причины его поступка, потому что никаких объяснений он мне не представил. Два дня назад я тайком последовала за ним в Харшморт. Я изменила свою внешность, я видела много событий и людей, которые не предназначались для моих глаз. Меня схватили и начали допрашивать и — буду с вами откровенной — отдали двум мужчинам, чтобы они сначала изнасиловали, а потом убили меня. Но случилось обратное — я убила их, отсюда, доктор, и мой вопрос о телах. По пути назад я познакомилась с Кардиналом Чанем. Когда меня допрашивали, я назвалась Изобелой Гастингс… и, кажется, это имя прилепилось ко мне. Двое мужчин сидели молча. Мисс Темпл налила еще чаю себе, потом остальным, мужчины наклонились над своими чашками. — Я уверена, у вас есть много вопросов. Кого я видела, например, — но я думаю, будет лучше, если мы продолжим наш разговор в самых общих чертах. Как вы считаете, доктор? Свенсон кивнул, допил чашку и наклонился, чтобы налить себе еще, и откинулся к спинке кресла. — Кто-нибудь будет возражать, если я закурю? — Бога ради, — сказала мисс Темпл. — Уверена, это только отточит ваши мысли. — Премного благодарен, — сказал Свенсон, вытащил портсигар, извлек оттуда сигарету темного табака, закурил, выдохнул клуб дыма. Мисс Темпл обнаружила, что внимательно рассматривает его лицо, спрашивая себя: а ел ли он что-нибудь? — Буду краток. Я приехал с дипломатической миссией наследника престола моей страны — принца Карла-Хорста фон Маасмарка, который должен сочетаться браком с Лидией Вандаарифф. Этот брак имеет международное значение, и я приписан к миссии в качестве врача и в представительских целях. Моя главная задача — защита принца, защита от его собственной глупости и от тех людей в его окружении, которые спешат воспользоваться ею, а в таких фигурах никогда не было недостатка. Насколько мне известно, наш посланник и военный атташе — оба презрели свой долг и пожертвовали принцем ради собственных интересов. Один раз мне удалось спасти принца из их рук, после того как его подвергли — возможно, с его согласия — тому, что они называют Процесс, который как минимум оставляет временные шрамы на лице. Что-то вроде ожогов… Мисс Темпл выпрямилась, собираясь заговорить, и увидела, что то же самое сделал Чань. — Уверена, мы все это видели. Я впервые — на бале в Харшморте, когда мельком увидел тело Артура Траппинга, но были и многие другие — принц, женщина по имени миссис Марчмур… — Маргарет Хук, — сказал Чань. — Что? — Ее настоящее имя — Маргарет Хук. Она шлюха высокого пошиба. — Вот как? — сказал доктор Свенсон, поморщившись от неловкости при звуках слова, которое, на его взгляд, не следовало произносить в присутствии мисс Темпл. Ее трогала его предусмотрительность, хотя она и находила ее утомительной. Если уж ты участвуешь в приключении, то подобная деликатность становится смешной. Она улыбнулась Чаню. — О ней мы еще поговорим, потому что она фигурирует и в других наших свидетельствах, — сказала ему мисс Темпл. — Разве это не прогресс? Доктор, пожалуйста, продолжайте. — Я говорю, что шрамы могут быть временными, — продолжил Свенсон, — потому что не далее как сегодня ночью я слышал, как Франсис Ксонк спрашивал Роджера Баскомба о его собственном восприятии Процесса… Хотя я видел лицо Баскомба, когда был в Институте… тут я забегаю вперед, — и никаких шрамов на нем не было. При этих словах у мисс Темпл кольнуло сердце. — Это случилось до того, как он отправил письмо, — сказала она. — Он заявлял, что был занят работой с заместителем министра… а все уже тогда происходило. — Конечно, происходило, — сочувственно сказал Чань. — Конечно, происходило, — прошептала мисс Темпл.* * *
— Гаральд Граббе. — Свенсон кивнул. — Он в самом центре этих событий, но с ним есть и другие — эта клика включает людей из министерства, из института, военных, других влиятельных персон. Среди них и семейство Ксонков, граф д'Орканц, графиня ди Лакер-Сфорца, может быть, даже Роберт Вандаарифф… и каким-то образом мое княжество Макленбург оказалось втянутым в их планы. Мои коллеги демонстрировали полное безразличие, и мне одному пришлось вытаскивать принца из рук этих ученых в институте. Там-то я и увидел Кардинала Чаня. У нас в представительстве мне пришлось оперировать нескольких наших солдат, тоже, как я понимаю, результат действий Кардинала Чаня. — Он снова поднял руку. — Я вас не осуждаю. Впоследствии они пытались убить и меня. А тем временем принца похитили из его комнаты, даже не знаю, каким образом, через крышу. Я один отправился на его поиски. В доме Гаральда Граббе я подслушал разговор между Франсисом Ксонком и Роджером Баскомбом: они разглагольствовали над искалеченным телом одного из ученых — какая-то часть его крови превратилась в синее стекло. Потом к ним присоединился наш военный атташе майор Блах, который участвует в воплощении их планов; единственное, что мне еще удалось услышать, — это предположение Блаха, что принца похитили заговорщики, правда, Ксонк опроверг эту гипотезу. Как бы там ни было, но мне удалось выбраться оттуда, и я попытался найти мадам ди Лакер-Сфорца, но меня захватил граф д'Орканц и принудил осмотреть еще одного пациента — следствие другого неудачного эксперимента; после чего… это долгая история… меня хотели убить и утопить вместе с телами мертвого ученого и Артура Траппинга. Но я бежал. Снова попытался найти мадам ди Лакер-Сфорца, но нашел ее в обществе Ксонка и д'Орканца — она с ними заодно. Унося ноги, я через окно увидел мисс Темпл… узнал ее по карточке… я еще не говорил об этих карточках… — Он выложил карточки на маленький столик рядом с чайным подносом. — Одна — принца, другая — Траппинга. Как говорит мисс Темпл, они представляют собой весьма таинственное, чтобы не сказать сверхъестественное свидетельство. — Вы не сказали, где слышали имя Изобела Гастингс, — заметил Чань. — Разве? Прошу прощения. Я его слышал от мадам ди Лакер-Сфорца. Она попросила меня найти некую Изобелу Гастингс, а за это сообщила мне, что я смогу найти принца в Институте. Это довольно странно, поскольку я получил возможность увести принца против воли Граббе и д'Орканца. Поэтому-то я и решил найти ее еще раз — хотя принца и похитили той же ночью с крыши нашего представительства, но по крайней мере часть этих заговорщиков — Ксонк и Граббе — не были осведомлены о похищении. Я надеялся, что она сумеет мне что-то рассказать. По спине у Мисс Темпл пробежали мурашки. — Доктор, опишите мне, как она выглядит, — может, от этого будет какая-нибудь польза. — Конечно, — начал он. — Высокая женщина, брюнетка, кудряшки вокруг лица, сзади волосы собраны в прическу, бледная кожа, одета элегантно, это какое-то изощренное, чуть ли не зловещее изящество, грациозная, умная, ироничная, опасная и, должен сказать, в целом очень эффектная. Она назвалась мадам ди Лакер-Сфорца, один из служащих отеля говорил о ней как о графине… — Отель «Сент-Ройял»? — спросил Чань. — Именно. — Вы ее знаете? — спросила мисс Темпл. — Знаю всего лишь как Розамонду… она наняла меня — моя работа — люди нанимают меня для всяких дел. Она хотела, чтобы я нашел Изобелу Гастингс. Мисс Темпл ничего не сказала. — Полагаю, вам известна эта женщина, — сказал Чань. Мисс Темпл кивнула, ее прежнее самообладание было слегка поколеблено, хотя она и не хотела признаваться себе в этом. Описание доктора вызвало в ее памяти весь ужас, внушенный ей этой женщиной. — Я не знаю ее имен, — сказала мисс Темпл. — Я встретила ее в Харшморте. Она была в маске. Поначалу она решила, что я — одна из приглашенных вместе с миссис Марчмур и другими… как вы сказали: целой группы шлюх… но потом именно она допрашивала меня… и именно она отдала приказ меня убить. Она закончила говорить; голос ее прозвучал мучительно тихо. Мужчины погрузились в молчание.* * *
— Вот что забавно, — сказал Чань. — Они ищут нас, но мы — вовсе не те, за кого они нас принимают. Моя часть истории довольно проста. Я работаю по найму. Я тоже отправился в Харшморт за одним человеком — за тем, чей труп вы видели, доктор, за полковником Артуром Траппингом. Меня наняли убить его. Он отхлебнул чаю, поглядывая на них над кромкой чашки — как они реагируют на его слова. Мисс Темпл кивнула с такой же вежливой беспристрастностью, как если бы кто-нибудь сообщил ей о своей тайной склонности к выращиванию бегоний. Она метнула взгляд на Свенсона, тот сидел с непроницаемым лицом, словно этот новый факт всего лишь подтвердил то, что он и без того знал. Чань улыбнулся — не без горечи, как ей показалось. Я его не убивал. Его убил кто-то другой, хотя я и видел шрамы, о которых вы говорите, доктор. Траппинг был инструментом в руках семейства Ксонков — я не знаю, кто его убил. — Может быть, он предал их? — спросил Свенсон. — Франсис Ксонк утопил его тело в реке. — Означает ли это, что Ксонк его и убил, или он не хотел, чтобы тело было найдено, не мог допустить, чтобы его нашли со шрамами на лице? Или что-то еще? Вы говорили об этой женщине — зачем ей было нужно предавать остальных и позволять вам спасти принца? Я этого не знаю. — Мне удалось мельком осмотреть тело полковника, и я полагаю, он был отравлен — это была какая-то инъекция, в палец. — Не могло это быть случайностью? — спросил Чань. — Это могло быть чем угодно, — ответил доктор. — Я сам в это время был на волосок от смерти, так что возможности разбираться в подробностях у меня не было. — Позвольте узнать, кто заказал вам убийство Траппинга? — спросила мисс Темпл. Чань, прежде чем ответить, на несколько мгновений задумался. — Очевидно, это профессиональная тайна, — сказала мисс Темпл. — И тем не менее, если вы не доверяете нам… — Заместитель Траппинга. Полковник Аспич. Свенсон громко рассмеялся. — Я видел его вчера в обществе мадам ди Лакер-Сфорца в отеле «Сент-Ройял». К концу этого визита миссис Марчмур… — Он бросил извиняющийся взгляд на мисс Темпл и замолчал. Чань, вздохнув, кивнул. — Вся эта ситуация какая-то странная. На следующий день не было ни тела, ни каких-либо сообщений, а Аспич выглядел усталым, погруженным в себя, — его активно соблазняли. Но в конечном счете соблазненным оказался я — эта женщина наняла меня, попросив найти некую Изобелу Гастингс, проститутку, убившую ее дорогого друга. Мисс Темпл фыркнула. Они посмотрели на нее. Она махнула рукой Чаню — продолжайте. — Получив описание этой женщины, я проверил несколько борделей, но — по причинам, вполне очевидным, — так и не нашел Изобелу Гастингс, правда, скоро узнал, что двое других — миссис Марчмур и майор Блек… — Вообще-то его зовут Блах, — поправил Свенсон. — Пусть Блах, — пробормотал Чань. — Они тоже искали ее, а если говорить о майоре, то он искал еще и меня. Меня видели в Харшморте. Я лицо известное в некоторых кругах. Когда я вернулся к себе домой, один из людей майора попытался меня убить. Визит в еще один бордель вывел меня на небольшую компанию — на вашего принца, Баскомба, Франсиса Ксонка, человека в шубе… — Это граф д'Орканц, — сказал Свенсон. — Вот как! — сказала мисс Темпл. — Я тоже его видела. — Он забрал Маргарет Хук из этого самого борделя, а потом еще одну женщину… Я последовал за ними в институт… увидел, как туда вошли вы, и спустился следом за вами. Они проводят странные эксперименты с выделением большого количества тепла и синим стеклом… — Чань поднял с подноса одну из синих карточек. — Такое же стекло, но не такие маленькие карточки, с огромным выделением энергии и удивительными механизмами… они изготовили книгу синего стекла. К сожалению, человек, занимавшийся этим, испугался — его испугало мое появление — и уронил ее. Уверен, это тот самый человек, которого вы видели на столе в доме заместителя министра. В суматохе мне удалось бежать, но я тут же попал в руки вашего майора и его людей. От них мне тоже удалось убежать. Я оказался здесь… надо сказать, совершенно случайно. Он наклонился, поднял чайник, налил всем еще чаю. Мисс Темпл взяла чашку и принялась греть о нее руки. — Что вы имели в виду, когда сказали, что мы не те, за кого принимают нас наши враги? — спросила она Чаня. — Я имею в виду, — сказал Чань, — что они считают нас вдруг появившимися агентами некой мощной силы, действующей против их интересов. Они настолько самоуверенны, что считают: угрожать им может только организация, подобная той, что создали они, — такой же всесильный союз. Мысль о том, что воспрепятствовали им случайные поступки трех не знакомых между собой людей, к которым они не испытывают ничего, кроме презрения, даже не приходит в их головы. — Только потому, что это им не льстит, — фыркнула мисс Темпл.* * *
Доктор Свенсон спал в соседней комнате. Его шинель и сапоги отдали в чистку. Некоторое время мисс Темпл и Чань говорили о его пребывании в отеле и о случае, который их свел, но потом разговор сошел на нет. Мисс Темпл изучала сидящего напротив нее человека, пытаясь внушить себе, что перед ней преступник, убийца. Но видела она некую звериную грацию или если не грацию, то эффектные манеры, которые казались ей одновременно и наглыми, и сдержанными. Она знала, что это воплощение опыта, и находила такое качество привлекательным (ей самой его не хватало), хотя этот человек пугал и беспокоил ее. У него были резкие черты лица, голос ровный и сипловатый, а речи откровенные чуть ли не до дерзости. Ей было очень любопытно узнать, что он о ней думает, что подумал тогда, когда увидел ее в поезде, и что думает теперь, видя ее в обычном ее виде и состоянии, но ничего такого спросить у него она не могла. Она чувствовала, что он почему-то должен презирать ее — презирать этот номер в отеле, этот чай, весь образ ее жизни, потому что если бы она сама при рождении не получила все те преимущества, которые у нее были, то каждый день своей жизни питала бы ненависть ко всем и вся. Кардинал Чань наблюдал за ней со своего стула. Она улыбнулась ему и полезла в свою зеленую сумочку. — Вы не поможете мне? Ведь я только сейчас начала понимать, с чем имею дело… — Она вытащила револьвер и положила его на стол между ними. — Я послала служанку за патронами, но я слабо разбираюсь в оружии. Если вы понимаете в оружии, я буду благодарна вам за совет. Чань наклонился, взял пистолет в руки, взвел боек, потом медленно его опустил. — Я не люблю пользоваться огнестрельным оружием, — сказал он, — но знаю о нем достаточно, чтобы зарядить и содержать в чистоте. Она кивнула, ожидая дальнейших объяснений. Он пожал плечами. — Нам понадобится тряпица… В течение следующего получаса он показывал ей, как перезаряжать, целиться, разбирать револьвер, чистить и снова собирать. Наконец она, к собственному удовольствию, сама проделала это, положила оружие на столик, подняла взгляд на Чаня и задала тот вопрос, который все это время был у нее на языке: — А как научиться убивать? Чань ответил после некоторой паузы: — Я думаю, вы уже научились. Он сказал это без улыбки, что польстило ей. — Но не этим, — отозвалась она, указывая на револьвер. Чань устремил на нее внимательный взгляд. — Подойдите к цели как можно ближе, уприте ствол в его тело. Если вы не собираетесь убить, то нет никакой необходимости стрелять. Мисс Темпл кивнула. — Сохраняйте спокойствие. Дышите. И тогда вы убьете лучше… и умрете лучше, если дойдет до этого. Она увидела улыбку на его лице и заглянула в его черные линзы. — И вы живете с этой мыслью, да? — А разве все мы не живем с нею? Она набрала в легкие побольше воздуха, потому что все это происходило слишком быстро, потом засунула револьвер назад в свою сумочку. Чань наблюдал, как она проделывает эти манипуляции. — А как вы убили тех двух мужчин? Она обнаружила, что ответить на этот вопрос ей не просто. — Я… понимаете, один из них… Там было очень темно… и я… — Можете не рассказывать, если не хотите, — тихо сказал он. Она тяжело вздохнула еще раз и выложила ему все. Прошла еще минута, прежде чем мисс Темпл смогла спросить Чаня, каковы были его планы на сегодня до их встречи. Она показала на газеты, на карты и рассказала про собственные намерения, а потом заметила, что ей нужно бы вернуться в свой номер хотя бы для того, чтобы успокоить тетушку. Еще она вспомнила про две стеклянные карточки, положенные доктором Свенсоном на стол. — Вы должны на это посмотреть, в особенности еще и потому, что сами видели их странные стеклянные поделки. Это не похоже ни на что — я никогда еще не испытывала чего-либо столь сильного и… дьявольского. Вы сочтете меня глупенькой, но, клянусь вам, я знаю достаточно, чтобы понять: эти карточки — что-то вроде опия, а в книгах, о которых вы говорили, — целая книга… Нет, не могу себе представить! Чань подался вперед, взял одну из карточек, повертел в руке. — Одна из них показывает пережитое… не могу вам это объяснить… Роджером Баскомбом. Там появляюсь и я. Поверьте, это настоящее потрясение. На другой — пережитое миссис Марчмур — вашей Маргарет Хук, и это потрясает еще сильнее. Больше я вам ничего не скажу. Разве что смотреть это лучше в полном уединении. Но конечно, чтобы посмотреть любую из них, вам придется снять очки. Чань поднял на нее взгляд, снял очки и сунул их в карман. Она никак не прореагировала. Она видела людей с похожими лицами на своей плантации, хотя никогда не сидела с ними за одним столом. Она вежливо улыбнулась ему, потом кивнула на карточку в его руке: — Какой все-таки замечательный синий цвет!* * *
Мисс Темпл оставила Кардинала Чаня, сказав ему, чтобы он заказал любую еду, какую может попросить доктор, когда проснется, — она все потом запишет на свой счет. Она подошла к собственному номеру, неся целую кипу газет и книг, и, вместо того чтобы перехватить груз одной рукой и найти ключ, стукнула три раза в дверь ногой. Раздались быстрые шаги, дверь распахнулась — за ней стояла Марта. Мисс Темпл вошла и уронила свою ношу на большой стол. Ее тетушка сидела там, где она ее оставила, и прихлебывала чаек. Прежде чем тетушка успела произнести очередную обвинительную речь, заговорила мисс Темпл: — Я должна задать вам несколько вопросов, тетя Агата, и я требую, чтобы вы ответили мне честно. Не исключено, что вы в состоянии мне помочь, за что я вам буду очень признательна. При слове «признательна» она впилась в тетушку взглядом, потом повернулась к Марте и спросила у нее про Мари. Марта указала на гардеробную мисс Темпл, и мисс Темпл направилась туда — там Мари спешно разворачивала и раскладывала на гладильном столике шелковое нижнее белье. Увидев мисс Темпл, она сделала шаг в сторону и, пока ее хозяйка рассматривала покупки, хранила молчание. Мисс Темпл осталась чрезвычайно довольна, она даже одарила Мари благодарной улыбкой. Тогда Мари показала ей коробку с патронами на зеркале и дала мисс Темпл чеки и оставшиеся деньги. Мисс Темпл быстро пробежала цифры и, удовлетворенная, дала Мари две дополнительные монетки за усердие. Мари удивленно поклонилась, получив монетки, а потом еще раз, когда мисс Темпл жестом приказала ей оставить комнату. Когда дверь за ней закрылась, мисс Темпл обратилась к своим приобретениям. Шелк на ощупь был великолепен. Она с удовольствием отметила, что Мари хватило ума выбрать зеленое — в цвет платья, которое носила мисс Темпл, и ее сапожек. Мисс Темпл увидела в зеркале свое сияющее лицо, увидела румянец, заливший ее щеки, и отвернулась. Она взяла себя в руки, откашлялась и позвала горничных. Когда две молодые женщины сняли с нее платье и корсет, помогли надеть зеленое шелковое белье, а потом снова залезть в корсет и платье, мисс Темпл, все тело которой пощипывало от удовольствия, взяла коробку с патронами и поставила на большой стол. Напустив на себя небрежно деловой вид, она откинула барабан револьвера и принялась его заряжать, одновременно продолжив разговор с тетушкой. — Тетя, я читала газеты, — начала она. — Похоже, у тебя их более чем достаточно. — И представьте, что я узнала. Я прочла удивительнейшую заметку о дядюшке Роджера Баскомба — лорде Тарре. Тетушка Агата сложила губы трубочкой. — Тебе не стоило бы… — Вы видели эту заметку? — Возможно. — Возможно? — Я столько всего забываю, моя дорогая… — Вы не читали о том, что его убили, тетя? Ее тетушка ответила не сразу. А когда ответила, то ответ ее был односложным: — Ах! — Ах, — повторила за ней мисс Темпл. — Его давно мучила подагра, — сказала ее тетушка. — Так и так ему оставалось недолго. Насколько я понимаю, его загрызли волки. — Вовсе нет. Пишут, что рану специально обработали, чтобы было похоже на волчьи клыки. — Чего только не придумают, — пробормотала Агата. Она потянулась за чайником, чтобы налить себе еще чаю. Мисс Темпл щелкнула барабаном, устанавливая его на место, потом крутанула. Услышав этот звук, тетушка замерла, глаза ее расширились от страха. Мисс Темпл наклонилась к ней и, взяв себя в руки, заговорила неспешно и терпеливо: — Дорогая тетя, вы должны понять, что деньги принадлежат мне, и потому, невзирая на разницу в возрасте, хозяйка здесь я. Таковы факты. Вы ничем себе не поможете, если будете досаждать мне. И с другой стороны, чем прочнее будет наше согласие, тем сильнее будет улучшаться ваше положение — я вам это обещаю. У меня нет ни малейшего желания быть вам врагом, но вы должны признать, что ваше прежнее представление о том, что для меня лучше — мой брак с Роджером Баскомбом, — больше не отвечает действительности. — Если бы ты не была такой упрямой… — вырвалось у тетушки, которая тут же осеклась. Мисс Темпл смерила ее убийственным взглядом, и тетушка Агата отпрянула, словно прикоснулась к змее. — Извини, моя дорогая, — прошептала испуганная женщина. — Я только… — Мне это безразлично. Мне это безразлично! Я спрашиваю про лорда Тарра не потому, что мне небезразлично! Я спрашиваю потому — хотя вам это и неизвестно, — что кроме него были убиты и другие, а в гуще всех этих событий — Роджер Баскомб, и теперь лордом Тарром будет он! Я не знаю, как Роджер Баскомб стал наследником своего дядюшки. Но уверена, что вы кое-что знаете, — и вы мне расскажете об этом сию же минуту.* * *
Мисс Темпл важно прошествовала по коридору к лестнице, намотав на запястье шнурок сумочки с револьвером и горстью патронов. Она фыркнула от раздражения и тряхнула головой, мысленно назвав свою тетушку старой узколобой дурой. Тетушка думала только о своем содержании и своем положении, о многочисленных приемах, на которые она могла бы быть приглашена как родственница восходящей звезды министерства вроде Роджера. Мисс Темпл недоумевала — почему это, собственно, так ее удивило; тетушка знала ее всего три месяца, а с Баскомбами была знакома много лет. Она, вероятно, долго планировала этот брак и теперь испытывала горькое разочарование. При этой мысли мисс Темпл язвительно усмехнулась. Но то, что тетушка считала свою племянницу виновной в разрыве помолвки, задело мисс Темпл до глубины души. Под напором племянницы тетушка ответила на все вопросы, впрочем, ее ответы только добавили таинственности всей этой истории. У обеих кузин Роджера — жирной Памелы и младшей, но не менее упитанной Бернис — были маленькие сыновья, каждый из которых имел приоритетное перед Роджером право наследования титула и земель лорда Тарра. И тем не менее обе дочери подписали бумаги, каковыми от имени своих детей отказывались от любых претензий, от титула и, соответственно, освобождали для Роджера путь к наследству. Мисс Темпл не понимала, каким образом Роджеру удалось провернуть это дело, потому что он не был особенно богат, а двух его кузин она знала достаточно хорошо — мелкие подачки их ни в коем случае не устроили бы. Деньги дал ему кто-то другой — Граббе или его приспешники, это было вполне очевидно. Но что такого важного было для них в Роджере и как его возвышение могло быть связано с разными другими заговорами и убийствами, в которые она оказалась втянута? Более того (хотя она и убеждала себя, что вопрос этот носит отвлеченный характер): поскольку Роджер получал законную собственность своих кузин, то что отдавал он взамен? Кроме того, она также узнала (поскольку ее тетушка с фанатическим рвением следила за всеми городскими слухами) о владельце Харшморта, об организации маскарада, о том, какова репутация принца Карла-Хорста (скверная) и его невесты (незапятнанная, соответственно), а также все, что было можно узнать о Ксонке, ди Лакер-Сфорца, д'Орканце, Граббе, Траппинге и Аспиче. Два последних были незнакомы ее тетушке, хотя о трагическом исчезновении Траппинга она была наслышана. Граббе она знала через Баскомбов, но их семья решала свои дела через самого министра и редко обращалась к его уважаемому заместителю: последний был чиновником в правительстве, но никак не публичной фигурой. Поскольку своей известностью семья Ксонков была обязана бизнесу, то ею тетушка интересовалась гораздо меньше (хотя, конечно, слышала о них) — ее больше привлекали титулы (и в самом деле, в представлении Агаты возвышение Роберта Вандаариффа до Значимой Фигуры произошло только после того, как он получил титул, хотя мисс Темпл и понимала, что в определенный момент подобный человек должен стать лордом, чтобы правительство рядом с ним не выглядело слишком уж незначительно). Франсис Ксонк был, конечно, фигурой скандальной, хотя никто и не знал почему (ходили слухи о его извращенных наклонностях — модных зарубежных веяниях), но его старшая родня были, безусловно, людьми почтенными. Что касается графа д'Орканца, то тетушка знала его лишь как мецената оперного театра; родился он, судя по всему, в каком-то захолустном балканском княжестве, воспитывался в Париже и унаследовал состояние, после того как несколько пожаров в его семействе расчистили ему путь. Кроме этого тетушка Агата знала лишь, что он человек весьма утонченный и требовательный. При звуках последнего имени, названного мисс Темпл, ее тетушка, которая до этого говорила весьма уверенным тоном, недоуменно пожала плечами. Графиня ди Лакер-Сфорца, что уж и говорить, была известна, но никаких подробностей о ее жизни тетушка не знала. Она появилась в городе предыдущей осенью — Агата улыбнулась и сказала, что это случилось практически в то же время, когда прибыла и сама мисс Темпл. Агата никогда не встречала эту даму, но говорилось, что красотой она не уступает ни принцессе Клариссе, ни Лидии Вандаарифф. Она любезно улыбнулась и спросила племянницу, не видела ли она графиню и действительно ли та так хороша? Мисс Темпл в ответ отрезала, что, конечно, она не видела никого из этих людей, а если с кем и встречалась, то только во время выездов с Роджером. Она фыркнула при мысли о том, что ее бывший жених мог затесаться в такую компанию: тот Роджер, которого она знала, мало подходил для этой роли. Ее тетушка, печально покачав головой, признала, что племянница права.* * *
Мисс Темпл остановилась на площадке между третьим и вторым этажами и, оглянувшись, дабы убедиться, что ее никто не видит, села на ступеньки. Она чувствовала потребность, перед тем как встретиться со своими новыми товарищами и продолжить это приключение, привести в порядок мысли. Камнем преткновения, к ее величайшему сожалению, оставался Роджер, который по уши увяз в этих событиях. Он был глуп, какие уж теперь сомнения, но она отдавала себе отчет, что постоянно наталкивается на свои прежние чувства к нему, хотя и пытается забыть о них. Почему она не может просто выкинуть его из головы, из сердца? Были минуты, когда ей это вроде бы удавалось, и та боль, что она чувствовала — давление в груди, комок в горле, — объяснялись не любовью к Роджеру, а, наоборот, ее отсутствием, поскольку исключение из жизни чего-то, игравшего прежде важную роль, должно оставлять пустоту — царапину на сердце, так сказать, вокруг которой вынужденно сосредотачивались (по крайней мере, временно) ее мысли. Но потом она ни с того ни с сего начинала волноваться за Роджера — как же он так легкомысленно поставил на карту свою жизнь? Ее вдруг начинало снедать желание поговорить с ним хотя бы минуту, убедить его одуматься. Мисс Темпл тяжело вздохнула; по какой-то причине перед ее мысленным взором вдруг живо возник сахарный завод на плантации, огромные медные чаны и змеевики, перегонявшие сырой тростник. Она знала, что Роджер вступил в союз с людьми, которые не останавливаются перед убийством, и опасалась, что, так же как примитивный производственный процесс неизбежно превращал тростник в сахар, цепь событий и следствий должна привести к противостоянию не на жизнь, а на смерть между нею и Роджером. Она ощущала тяжесть револьвера в своей сумочке. А что Чань и Свенсон, подумала она, испытывают ли они подобные же мучительные чувства? Оба они казались такими уверенными в себе, в особенности Чань, — она таких людей еще не встречала. Потом она поняла, что это не так, что она знала других людей, обладавших такой же способностью к жестоким действиям (да что далеко ходить — таким был и ее отец), но у всех у них жестокость прикрывалась деловыми соображениями или материальной заинтересованностью. Чань же ничем не прикрывал свое ремесло. Она попыталась представить себе это качество занятным, но не смогла подавить внутреннюю дрожь. Доктор Свенсон казался ей более подверженным колебаниям, но, с другой стороны, такими же качествами обладала и она сама, и мисс Темпл не знала никого, кто мог бы заподозрить в ней способность выйти живой из той переделки, в которую она вчера попала. Она чувствовала в докторе такую же стойкость, какую обнаружила и в себе. И потом (она улыбнулась, подумав об этом), немало мужчин, весьма способных во многих отношениях, бледнели рядом с очаровательной женщиной. По крайней мере, она была уверена, что, вооруженная сплетнями тетушки, сможет теперь на равных участвовать в разговоре. Многое из того, о чем говорили ее товарищи, было связано с совершенно неизвестной ей жизнью города — с борделями, институтом, дипломатическими представительствами, это была какая-то смесь дна и заоблачных высот, никак не соприкасавшихся со знакомой ей серединой. Ей хотелось думать, что она вносит в их союз равную треть, причем не только деньгами, на которые можно купить номер в отеле или еду. Если они и дальше пожелают вести совместную борьбу с этой (как сказал доктор?) кликой, то мисс Темпл нужно удвоить свои возможности. Пока что ее взнос представлял собой смесь знаний о подоплеке событий и простой слежки. Даже убийство Спрагга и Фаркуара казалось ей невероятной случайностью. Невозможно было представить, откуда вдруг взялись фигуры, выстроившиеся против нее. Такими же невероятными фигурами были и ее немногочисленные союзники; а что у нее есть, кроме кошелька с деньгами? В этот момент ее легко могло охватить неверие в собственные силы, и решимость начинала таять на глазах. Она представляла себя в одиночестве в купе поезда с человеком вроде графа д'Орканца — что могла она сделать в такой ситуации? Мисс Темпл оглянулась, посмотрела на обои, которыми был оклеен лестничный пролет отеля «Бонифаций», — замысловатый рисунок с цветочками и листиками, — и сильно, чуть не до крови, прикусила губу. Она вытерла глаза и шмыгнула носом. Вот что она хотела бы сделать: приставить дуло револьвера к его телу и нажимать на крючок до тех пор, пока его мерзкая туша не свалится на пол. А потом она бы нашла графиню ди Лакер-Сфорца и хлестала ее до тех пор, пока рука не стала бы отваливаться от усталости. А потом… потом Роджер. Она вздохнула. На Роджера Баскомба она просто бы не обратила внимания. Прошла бы мимо него.* * *
На последней ступеньке второго этажа она остановилась, услышав голоса в коридоре. Она заглянула за угол и увидела трех человек в черной форме и еще одного — в темно-коричневом плаще перед дверью номера 27. Они что-то невнятно говорили друг другу (мисс Темпл выходила из себя, если не слышала, что говорят другие, даже если это не имело к ней ни малейшего отношения), а потом направились в противоположную от нее сторону — к главной лестнице в другом конце коридора. Она, неслышно ступая, вышла в коридор и, быстро преодолев расстояние до двери, с ужасом увидела, что дверь приоткрыта, — видимо, эти в форме уже побывали внутри; ожидая увидеть худшее, мисс Темпл распахнула дверь настежь. Гостиная была пуста. Газеты, которые она оставила, были разбросаны по комнате, но ни Чаня, ни Свенсона она не увидела, как не увидела никаких следов борьбы. Она быстро прошла к спальне, но и та была пуста. Постель разобрана, окно открыто, но никого из ее товарищей не было. Мисс Темпл выглянула из окна, которое выходило на задний двор на высоте футов тридцать над землей, потом покрепче ухватила свою сумочку и вышла в коридор. Солдаты охотились и за Чанем, и за Свенсоном, но за кем из них пришли они сюда? Она нахмурила лобик, соображая: это не мог быть Чань, поскольку тот не снимал номер 27. Она пустилась к той двери, из которой он вышел несколько часов назад, — номер 34; эта дверь тоже была открыта, а номер — пуст. Окно заперто. Она вернулась в коридор еще более взволнованная — солдаты каким-то образом узнали, какие номера снимали Чань и Свенсон. Ужас внезапно обуял ее — она подумала о своем собственном номере и своей тетушке.* * *
Мисс Темпл бросилась вверх по лестнице, лихорадочно роясь в своей сумочке в поисках револьвера. Она развернулась на площадке, взвела курок и судорожно вздохнула, потом вошла в коридор, но никого там не увидела. Неужели они уже в ее номере? Или вот-вот появятся? Дверь была закрыта. Мисс Темпл стукнула по ней кулаком — изнутри не доносилось ни звука. Она снова постучала. И опять ответа не последовало; перед ее мысленным взором заплясали страшные картины — убитые горничные и тетушка, кровь повсюду. Мисс Темпл вытащила из сумочки ключ и левой рукой (что было не очень удобно) отперла дверь. Она распахнула ее, а сама шагнула в сторону, потом высунула из-за косяка кончик носа — никого не видно. Держа револьвер двумя руками, она вошла внутрь. Прихожая была пуста. Она повернулась к двери, ведущей в гостиную, и обнаружила, что та закрыта. Прежде эта дверь никогда не закрывалась. Она, бесшумно ступая, подошла, оглянулась, потянулась к ручке, медленно нажала на нее и, услышав щелчок, распахнула дверь. Она издала вопль — негромкий, как ей хотелось думать позднее, — потому что перед ней, наведя пистолет прямо в ее голову, стоял доктор Свенсон без сапог — в носках. Рядом с ним сидела бледная, трясущаяся от страха тетушка Агата. За ними сидели две горничные, скованные ужасом. Неожиданное движение заставило мисс Темпл повернуться. За ней с ножом в Руке стоял Кардинал Чань, только что появившийся из комнаты горничных. Он мрачно ей улыбнулся: — Превосходно, мисс Темпл. Успели бы вы выстрелить, прежде чем я перерезал бы вам горло? Она проглотила слюну, все еще не в силах опустить револьвер. — Я бы предложил закрыть входную дверь, — сказал доктор Свенсон у нее за спиной. Чань кивнул. — Верно. — Он развернулся, подошел к двери, выглянул быстро в коридор, потом шагнул назад и, закрыв дверь, щелкнул замком. — И еще, может быть, забаррикадироваться стулом… — сказал он, не обращаясь ни к кому, взял один из стульев и вклинил его под дверную ручку, после чего повернулся к ним и холодно улыбнулся. — Мы познакомились с вашей тетушкой. — Мы очень заволновались, когда не нашли вас здесь, — сказал Свенсон. Он уже засунул свой револьвер в карман и теперь неловко стоял между не скрывавших свой ужас женщин. — Я прошла другой лестницей, — сказала мисс Темпл. Она увидела, что оба мужчины внимательно смотрят на нее, точнее, на ее руки, и, медленно спустив боек револьвера, облегченно вздохнула. — Тут солдаты… — Да, — сказал Чань. — Нам удалось улизнуть. — Но как?.. Они были на одной лестнице, а вы не проходили мимо меня по другой. И как вы узнали, какой номер мой? — По счету, который вы подписали, — сказал Свенсон. — Там стоит ваш номер… мы не оставили эту бумажку, так что они ее не видели — можете не волноваться. А ушли мы… — Доктор Свенсон — моряк, — улыбнулся Чань. — Он умеет лазать по мачтам. — Умею, когда вынуждают обстоятельства, — сказал Свенсон, покачивая головой. — Но… но я выглянула из окна, — воскликнула мисс Темпл. — Там не за что зацепиться — сплошная кирпичная стена. — Там была водосточная труба, — сказал Свенсон. — Но она такая маленькая! Она обратила внимание, как побледнело за время их разговора лицо доктора. Он с трудом отер лоб. — Именно, — улыбнулся Чань. — Он просто цирковой гений. Мисс Темпл поймала взгляд тетушки, которую по-прежнему трясло на ее стуле, и укорила себя за то, что подвергала Агату такой опасности. Она посмотрела на других, голос ее от волнения охрип: — Это не имеет значения. Они могут узнать номер у этого гнусного мистера Спаннинга. Ух, я ему подожгу его напомаженные волосенки. Номер доктора записан на меня. Они появятся здесь в любую минуту. — Сколько человек вы видели? — спросил Чань. — Четырех. Трех солдат и одного в коричневом плаще. — Это человек графа, — сказал Свенсон. — А нас трое, — сказал Чань. — Им нужно взять нас потихоньку, а не устраивать тут шумное сражение. — Внизу в вестибюле могут быть и другие, — предупредил Свенсон. — Даже если и так, мы сможем с ними справиться. — Какой ценой? — спросил доктор. Чань пожал плечами. Мисс Темпл оглянулась, обвела взглядом уютный и безопасный номер отеля «Бонифаций» и поняла, что теперь с этим покончено. Она повернулась к горничным. — Марта, приготовь саквояж — небольшой, чтобы я могла нести, и положи туда только самое необходимое. Тот, что с цветочками, вполне подойдет. Девушка не шелохнулась. Мисс Темпл закричала на нее: — Шевелись! У нас нету времени валять дурака! Мари, а ты приготовь саквояжи для моей тетушки и для вас двоих. Вы отправитесь на побережье. Быстро! Горничные принялись за работу. Тетушка подняла глаза на мисс Темпл. — Селеста… дорогая… на побережье? — Вам нужно переехать в безопасное место… и мне очень жаль, что я подвергла вас такому риску. — Мисс Темпл шмыгнула носом и кивнула на свою комнату. — Я посмотрю, сколько у меня есть наличности, и у вас, конечно, будет достаточно на переезд и счет, с которого можете брать в случае необходимости. Вы возьмете с собой обеих горничных… Агата перевела испуганный взгляд с мисс Темпл на Чаня и Свенсона — ни один из них не показался ей фигурой хоть сколь-нибудь респектабельной, чтобы с ними можно было оставить ее племянницу. — Но ты же… не можешь… ты хорошо воспитанная молодая дама… какой скандал… ты должна поехать с нами! — Это невозможно… — У тебя не будет горничной — вот что невозможно! — Старушка недовольно фыркнула, посмотрев на двух мужчин. — И на побережье будет холодно… — Это как раз то, что нужно, тетушка. Вы должны поехать туда, где вас никто не будет искать. И никому ничего не говорите — никому! Тетушка хранила молчание; пока горничные суетились вокруг нее, она разглядывала свою племянницу с тревогой, вызванной то ли тем положением, в котором оказалась, то ли тем, во что превратилась ее племянница, — точно мисс Темпл сказать не могла. Она каждой своей клеточкой чувствовала, что Свенсон и Чань наблюдают за всем этим разговором. — А что ты собираешься делать? — прошептала тетушка. — Я не знаю, — ответила она. — Не знаю.* * *
Минут двадцать спустя мисс Темпл (неторопливо крутившая в пальцах одну из карточек синего стекла) увидела у входной двери Чаня, заглядывавшего внутрь. Он отступил, поймав ее взгляд, и пожал плечами. Марта принесла саквояж — проверить, все ли так. Мисс Темпл отправила ее помогать Мари, засунула синюю карточку в свою сумку (не взглянув на доктора, который, хотя и дал ей карточку на просмотр, видимо, вовсе не имел в виду оставлять ее у мисс Темпл навсегда) и поднесла саквояж к своему стулу. С отсутствующим видом она перебрала его содержимое, но, так и не доведя просмотр до конца, закрыла саквояж и вздохнула. Тетушка ее сидела за столом, не сводя с нее взгляда. Чань стоял у дверей. Свенсон расположился у стола рядом с тетушкой — все его попытки помочь сборам были отвергнуты горничными. — Если эти люди еще не пришли, то, может быть, и не придут никогда, — сказала тетушка. — Может быть, нам нет никакой нужды уезжать. Если они не знают Селесту… — Дело не в том, знают они вашу племянницу или нет, — тихо сказал Свенсон. — Им по меньшей мере известно, кто такой я и Чань. Поскольку они знают, что мы были здесь, то станут вести наблюдение за отелем. И очень скоро выследят вашу племянницу. — Они уже это сделали, — сказал от дверей Чань. — А когда они начнут действовать, — продолжил Свенсон, — то, как сказала ваша племянница, и ваша жизнь будет в опасности. — Но, — гнула свое тетушка, — если их нет здесь сейчас… — Это наша удача, — сказала мисс Темпл. — Это означает, что нам всем удастся убраться отсюда незаметно. — Это еще вопрос, — сказал Чань. Мисс Темпл вздохнула. Большой вопрос. За каждым выходом, возможно, наблюдают. Единственная их надежда и упование были на то, что наблюдающие не обратят внимания на двух горничных со старухой. — Уж вы постарайтесь, сэр… чтобы все прошло без сучка и задоринки! — недовольно буркнула тетушка Агата так, словно Чань был слугой, который такой прелюдией рассчитывал увеличить причитающуюся ему плату. Мисс Темпл вздохнула и поднялась. — Мы должны исходить из того, что портье, назвавший номер, в котором поселился доктор, получил деньги и будет доносить на наси дальше. Мы должны отвлечь его, когда тетушка с горничными будут покидать отель. Наблюдатели на улице не обратят на них внимания, если только не получили на сей счет специальных указаний. Выйдя из отеля, — сказала она тетушке, — вы должны экипажем отправиться прямо на вокзал, а оттуда на побережье — на южный берег, в Кейп-Руж, там должно быть много гостиниц. А я, когда мы будем в безопасности, отправлю вам письмо на почту, до востребования. — А что будешь делать ты? — спросила Агата. — Ну, мы-то выберемся без труда, — сказала она, выдавливая из себя улыбку. — И скоро все это закончится. Она посмотрела на Свенсона и Чаня, ища в них поддержки, но выражения лиц обоих не убедили бы даже и доверчивое дитя. Она поторопила горничных — пора заканчивать и одеваться.* * *
Мисс Темпл понимала, что пойти к мистеру Спаннингу должна она сама, потому что от мужчин будет больше пользы, если они помогут женщинам с багажом, к тому же при этом у них было больше шансов остаться незамеченными. Она смотрела, как Чань и Свенсон по коридору направляются к малой лестнице с сундуком тетушки. Горничные шли с двух сторон Агаты, поддерживая старушку, и несли собственную поклажу. Сама мисс Темпл с большим саквояжем и сумочкой направилась на главную лестницу, напустив на себя как можно более беззаботное выражение и весело кивая на ходу другим постояльцам. На втором этаже она вышла на большой балкон над великолепным холлом, а оттуда — на изгиб главной лестницы. Кинув взгляд над перилами, она не заметила внизу солдат в черном, но сразу же за дверями находились двое в коричневых плащах. Она продолжила спуск по широкой лестнице и наконец увидела за стойкой мистера Спаннинга, который тут же поймал ее взгляд. Она широко ему улыбнулась. Мисс Темпл приближалась к конторке портье, а глаза Спаннинга метались по холлу, и она, прежде чем он успел бы подать кому-нибудь условный сигнал, весело обратилась к нему: — Мистер Спаннинг! — Мисс Темпл? — осторожно ответил он; в его обычно услужливых манерах теперь отчетливо чувствовалась хитрость. Она подошла к стойке (уголком глаза поглядывая — не появился ли кто следом за ней с лестницы?), наблюдая за главным входом в зеркало, висящее за спиной Спаннинга. Люди в плащах заметили ее, но внутрь, судя по всему, заходить не собирались. Мисс Темпл, изменяя собственным привычкам, приподнялась на цыпочки и игриво водрузила локотки на стойку. — Уверена, вы знаете, почему я пришла. — Она улыбнулась. — Знаю? — ответил Спаннинг, выдавливая из себя подобострастную ухмылку, совершенно не соответствующую его облику. — Знаете. — Она подмигнула ему. — Я теряюсь в догадках… — Вы, наверно, были так заняты, что это выскочило у вас из головы… — Она оглядела пустой холл. — Хотя это на вас и не похоже. Скажите мне, мистер Спаннинг, неужели вы были так уж заняты? Она по-прежнему улыбалась, но в ее пока что любезном тоне послышалась стальная нотка. — Как вам известно, мисс Темпл, мои обычные обязанности весьма… — Да-да, но неужели вы могли забыть? Спаннинг откашлялся, посмотрел на нее подозрительно: — Позвольте поинтересоваться… — Я давно хотела вас спросить, — продолжила мисс Темпл, — каким бриолином вы пользуетесь, потому что у вас волосы всегда так… ухожены. Я бы хотела, чтобы все мужчины в городе выглядели таким образом, но не знала, что им порекомендовать… а вас спросить всегда забывала! — Это «Бронсонс», мисс. — «Бронсонс»? Отлично. — Она подалась вперед с неожиданно посерьезневшим лицом. — А вы никогда не боялись огня? — Огня? — Ну, скажем, вы не боялись наклониться слишком близко к свече? — Она усмехнулась. — Ах, как приятно посмеяться. Но я совершенно серьезно, мистер Спаннинг. И я требую ответа — как бы вы ни пытались меня очаровать! — Уверяю вас, мисс Темпл… — В чем, мистер Спаннинг? В чем вы хотите меня уверить? Больше она не улыбалась — она смотрела прямо в глаза портье. Он не ответил. Она опустила свою зеленую сумочку на стойку, громыхнув ее содержимым, вовсе не обычным для дамской сумочки. Спаннинг увидел, как мисс Темпл ловко направила сумочку на него — манеры ее по-прежнему оставались любезными, но в них появилось что-то необъяснимо угрожающее. — Как именно могу я вам помочь? — робко поинтересовался он. — Я отправляюсь в путешествие, — сказала она. — Как и моя тетушка, которая, впрочем, едет в другое место. Я хочу сохранить за собой мой номер. Полагаю, чек решит все проблемы? — Конечно. Но вы вернетесь? — В нужное время. — Понимаю. — Отлично. Кстати, вам известно, что этот отель некоторое время назад был наводнен иностранными солдатами? — Неужели? — Их явно направили на второй этаж. — Она оглянулась и перешла на шепот. Спаннинг непроизвольно наклонился к ней. — Вы знаете, мистер Спаннинг… вы знаете, какой звук издает человек, когда его бьют… бьют так сильно, что он уже не может кричать от боли? Мистер Спаннинг вздрогнул и моргнул. Мисс Темпл подвинулась еще ближе к нему. — Я это говорю, потому что знаю. Спаннинг промолчал. Мисс Темпл выпрямилась и улыбнулась. — Полагаю, сапоги и шинель доктора у вас?* * *
Она вернулась по главной лестнице на второй этаж, а потом стремглав бросилась по коридору к малой лестнице, зажав свою зеленую сумочку в правой руке, сапоги — в согнутой левой, на которую была наброшена шинель доктора. Свой саквояж, набитый ненужным ей тряпьем, она оставила у Спаннинга, попросив портье присмотреть за ее багажом, пока она не соберется окончательно, что, сообщила она, вероятнее всего, произойдет после завтрака — таким образом она давала знать (и солдатам в том числе), что она (а по логике, подсказанной сапогами, и Свенсон с Чанем) несколько следующих часов проведет в ее номере. Когда из холла ее уже не было видно, мисс Темпл подобрала, как смогла, платье и устремилась бегом по ступенькам. Если им повезло, то ее товарищи воспользовались ее отвлекающими маневрами, чтобы вывести тетушку с горничными через служебный выход. Швейцары должны были взять багаж и найти коляску, что позволило бы Свенсону и Чаню остаться незамеченными внутри отеля. Но, может быть, солдаты, двигающиеся гораздо быстрее ее, в этот самый момент уже входили в холл. Она добралась до четвертого этажа, остановилась и прислушалась. Не услышав звука шагов, она понеслась дальше. На восьмом этаже она остановилась еще раз — от бега она раскраснелась и тяжело дышала. Ей прежде не доводилось бывать на этом последнем этаже, и потому она понятия не имела, где найти то, что, по заверениям Чаня, должно быть здесь. Она пошла по коридору мимо дверей — обычных дверей, ведущих в номера, потом завернула за угол; здесь коридор кончался. Она повернулась в другую сторону — там был такой же тупик. Вспотевшая и запыхавшаяся после подъема, мисс Темпл испуганно подумала о том, какие неожиданности могут еще поджидать ее здесь, наверху. Она раздраженно прошептала (а скорее прошипела) окружающему ее воздуху: «Черррт!» Услышав скрип, она резко обернулась. Часть оклеенной обоями ярко-красной стены подалась вперед на не замеченных ею петлях, и она увидела доктора Свенсона, а за ним — на узкой лестничке, по крутизне больше похожей на трап, Чаня, силуэтом в открытом дверном проеме, ведущем на крышу. Несмотря на отчаяние, владевшее ею еще мгновение назад, она не могла скрыть восхищение перед тем, как хитро тут была спрятана потайная дверь. — Боже мой, — воскликнула она, — да тот, кто это сделал, умнее семи мудрецов! — Ваша тетушка благополучно уехала, — сказал Свенсон, выходя в коридор, чтобы забрать вещи. — Рада это слышать, — сказала мисс Темпл. Доктор натянул на себя свою шинель, которая (когда ее почистили и отпарили) восстановила свою прежнюю военную строгость. — Я совсем не заметила эту дверь, — продолжала она, восхищаясь конструкцией петель. — Просто не представляю, как ее можно найти… — За вами никто не гнался? — прошипел Чань с лестницы. — Нет, я никого не видела, — прошептала в ответ мисс Темпл. — В холле я их не видела… Ой! Она резко повернулась, потому что рука доктора Свенсона вцепилась ей в плечо. — Прошу прощения! — сказал он, восстанавливая равновесие и натягивая правый сапог. Одной рукой сделать это было невозможно, и он был вынужден делать это двумя, неловко прыгая на другой ноге. — Нам нужно поторапливаться, — сказал Чань. — Минутку, — прошептал Свенсон. Первый сапог был почти что на месте. Мисс Темпл ждала. Испытание ему предстояло не из легких, и она попыталась приободрить его словами: — Я еще никогда не была на такой высокой крыше. Оттуда, наверно, открывается прекрасный вид! Видимо, она сказала что-то не то. Свенсон поднял на нее глаза, лицо его побледнело, и он принялся натягивать второй сапог. — С вами все в порядке, доктор? Я знаю, вам удалось отдохнуть всего несколько часов… — Идите вперед, — сказал он как можно более небрежным тоном, в котором не было уверенности. Он натянул второй сапог до половины, потерял равновесие, опустил ногу на пол, наступая на голенище, — сапог, словно пойманная рыба, болтался у него на ноге. — Я пойду за вами… уверяю вас… — Доктор! — прошипел Чань. — Все будет в порядке. Крыша широкая, и ничего похожего на карабканье по трубе здесь не будет! — По трубе? — спросила мисс Темпл. — Гм… да… труба… — пробормотал доктор Свенсон. — Я подумала, что вы проделали это с блеском. — Чань ухмыльнулся из дверного проема. — У меня боязнь высоты. Мучительная боязнь… — Я тоже земное растение, — улыбнулась мисс Темпл. — Мы будем помогать друг другу — идемте! Она с холодком на сердце бросила взгляд над его плечом, с облегчением увидела, что коридор пуст, и взяла его под руку. Он впихнул ногу в сапог почти до конца — последний самый трудный сантиметр никак не давался ему. Они вошли в дверь. — Закройте ее поплотнее, — прошептал Чань, который по-прежнему стоял над ними. — Лучше, чтобы они не заметили, что мы взломали замок.* * *
Небо наверху было серым и таким низким, что, казалось, до него можно достать рукой, а солнце спряталось за плотным скоплением зимних туч. Воздух был прохладный и влажный, и будь ветер немного посильнее, мисс Темпл решила бы, что она на берегу моря. Она с удовольствием вздохнула полной грудью, посмотрела вниз и с удивлением обнаружила, что под ногами у нее хрустящий слой просмоленной бумаги и медной кровли; вот оно, значит, каково это — быть на крыше! За ней присел на корточки доктор Свенсон, боровшийся со своим левым сапогом, глаза его были устремлены в кровлю. Чань заклинил дверь щепкой, чтобы она не открывалась, сделал шаг в сторону и вытер руку о пальто. Она увидела, что в другой руке у него ее саквояж — она совсем о нем забыла и теперь протянула было руку, чтобы взять его, но Чань покачал головой и кивнул в сторону ближайшего здания. — По-моему, нам в эту сторону — на север, — сказал он. — Если уж так надо, — пробормотал Свенсон. Он встал, по-прежнему стараясь не поднимать глаз. Мисс Темпл поняла, что пришло ее время действовать. — Прошу прощения, — сказала она, — но, прежде чем мы отправимся вместе дальше, я думаю… я убеждена… что мы должны поговорить. Чань нахмурился. — Они могут появиться в любую… — Да, хотя я так не думаю. Скорее всего, они ждут нас на улице или ждут, когда мистер Спаннинг будет уверен, что постояльцев в соседних номерах не потревожат крики. Я уверена, что по крайней мере несколько минут у нас есть. Двое мужчин посмотрели друг на друга. Она увидела сомнение в их взгляде и демонстративно откашлялась, заставляя их повернуться к ней. — К великому смятению моей единственной родственницы, я волею судеб оказалась в обществе двух мужчин на самой грани… если это то слово… приличия. Еще сегодня утром мы не знали друг друга. В это мгновение ни у кого из нас нет убежища. Чего я хочу… чего я требую… мы должны без всяких экивоков заявить, чего каждый из нас хочет добиться в этом деле, кому мы служим. Короче говоря, в чем состоит наше соглашение? Она замолчала, ожидая их реакции. Они хранили молчание. — Я не считаю эту просьбу чрезмерной, — сказала мисс Темпл. Свенсон кивнул ей, посмотрел на Чаня и, залезая в карман, пробормотал: — Извините… сигарету… она отвлечет меня от высоты… от этой безбрежности открытого пространства… — Он снова посмотрел на мисс Темпл. — Вы правы. Это вполне резонно. Мы друг друга не знаем — нас свел случай. — Мы могли бы сделать это позднее, — сказал Чань, голос его был готов сорваться. — И когда же? — спросила мисс Темпл. — Мы ведь даже не знаем, куда направляемся. Мы решили, как нам действовать? Кого искать? Конечно, не решили, потому что мы исходим каждый из того, что произошло лично с ним. Чань раздраженно вздохнул. Еще через мгновение он резко кивнул, словно приглашая ее начать, что мисс Темпл и сделала.* * *
— На меня напали, я была вынуждена сорваться с места. Мне угрожали и лгали… Я ищу справедливости… а это означает, что я должна полностью расплатиться с каждым, кто участвовал в этом. — Она перевела дыхание. — Доктор? Доктор помолчал, закуривая сигарету, вернул портсигар в карман, выдохнул клуб дыма и кивнул ей. — Я должен спасти моего принца — невзирая ни на какие заговоры, мой долг состоит в том, чтобы освободить его. Я не сомневаюсь, что это повлечет за собой угрозу войны, но выбора у меня нет. Кардинал? Чань помолчал, словно считая этот разговор бессмысленным и Формальным, но потом заговорил тихой скороговоркой: — Если я оставлю то, что случилось со мной, без последствий, то лишусь работы, дома и репутации. Я отомщу, я должен, как я сказал, сохранить свое имя. Этого вам достаточно? — Достаточно. — Все эти фигуры связаны между собой и смертельно опасны, — сказал Чань. — Хотим ли мы покончить с ними… самым радикальным способом? — Вообще-то говоря, я бы настаивала на этом, — сказала мисс Темпл. Потом заговорил доктор Свенсон: — И я тоже. Что бы ни случилось с Карлом-Хорстом, дело должно быть доведено до конца. Этот заговор… эта клика… не могу сказать, что движет ее членами, но знаю, что все вместе они как гной вокруг раны, как рак. Если не удалить опухоль полностью, то она даст метастазы и вырастет снова, еще более зловредная, чем прежде. Ни один из нас или тех, кто нам дорог, не будет в безопасности. — Тогда мы договорились, — сказал Чань. Он иронически улыбнулся и протянул руку. Доктор Свенсон сунул сигарету в рот и освободившейся рукой взялся за руку Чаня. Мисс Темпл положила свою маленькую ручку на две мужские. Она понятия не имела, какой смысл имеет этот жест (хотя что-то интригующее в нем было), но подумала, что в жизни еще не была счастливее. Поскольку она согласилась на что-то в высшей степени серьезное, то постаралась сдержаться, чтобы не хихикнуть, но чего она не смогла сдержать — так это улыбки, засиявшей на ее лице.* * *
— Отлично! — заявила мисс Темпл. — Я рада, что мы высказались так откровенно. А теперь другой вопрос, как я уже говорила, — что делать дальше? Что нам делать — искать другого убежища? Должны ли мы предпринять атаку, и если да — то на что направить удар? На «Сент-Ройял»? На министерство? На Харшморт? — Прежде всего я бы хотел убраться с крыши, — сказал Чань. — Да-да, но мы можем разговаривать по пути — нас никто не услышит. — Тогда вперед. Не отставайте, доктор. На север. Отель примыкает к соседнему зданию, и, насколько я понимаю, между ними нет никакого проулка. — Проулка? — переспросил Свенсон. — Прыгать не придется, — сказал Чань. Свенсон не ответил. — Но мы должны непременно посмотреть вниз — на улицу, узнать, кто там собрался вокруг «Бонифация», — сказала мисс Темпл. Чань, соглашаясь, вздохнул и посмотрел на Свенсона, который движением руки послал их к краю. — Я пойду на следующую крышу… чтобы не задерживать вас… Он медленно пошел в этом направлении, глядя вниз на свои сапоги. Мисс Темпл подошла к кромке и осторожно заглянула вниз. Вид открывался превосходный. Внизу распростерся проспект, наполненный крохотными существами. Она обернулась — Чань присоединился к ней, встав на колено у медного карниза. — Видите кого-нибудь? — прошептала она. Он указал на конец улицы: за тележкой зеленщика стояли двое людей в черном, из «Бонифация» увидеть их было невозможно, но с того места, где они находились, открывался прекрасный обзор входа в отель. С растущим возбуждением мисс Темпл посмотрела в другую сторону и улыбнулась, дернув Чаня за пальто: — Железная ограда на углу! За ней прятались две другие фигуры, видимые сверху, но закрытые со стороны улицы плющом, увившим ограду. — Они ведут наблюдение на всех углах, — сказал Чань. — Четыре человека в форме — их уже больше, чем вы видели в отеле. Теперь, когда они думают, что мы в ловушке, они могут собрать всех своих людей. Может быть, они уже сейчас у вас в номере. Мы должны поторопиться. Они догнали Свенсона, который двигался по крыше двух соседних зданий, соединенных друг с другом и с «Бонифацием». Он неуверенно показал на дальний конец крыши. — Разница высот там весьма значительная, — сказал он, — а расстояние такое, что никому из нас не перепрыгнуть. Спереди здания идет проспект, который еще шире, а сзади — проулок, он будет поуже, но его нам тоже не перепрыгнуть. — Я бы все равно хотела посмотреть, — сказала мисс Темпл и, улыбаясь, пошла к кромке. Крыша соседнего жилого дома была по меньшей мере на два этажа выше, чем здание по другую сторону улицы, о назначении которого она даже не догадывалась; немногочисленные его окна были закопчены. Она посмотрела вниз и почувствовала головокружительное удовольствие. Доктор был прав — она не могла представить себе человека, который был бы способен преодолеть это расстояние. Она увидела, как Чань присел на корточки у дальней кромки и смотрит вниз, — наверно, считает новых солдат, решила она. Мисс Темпл повернулась к доктору, которому, судя по всему, приходилось трудновато. Но она, видя душевные страдания Свенсона, почувствовала себя менее слабой, тогда как зловещие способности Чаня, напротив, усиливали ее комплексы. — Мы видели несколько пар солдат — они ведут наблюдение за парадным входом в отель, — сказала она ему. — Их больше, чем было внутри… Чань полагает, что они собираются штурмовать номер. Свенсон кивнул. Он выудил из кармана еще одну сигарету. — Вы дымите как паровоз, — любезно сказала она. — Нужно будет найти вам еще курева. — Это будет затруднительно, — улыбаясь, сказал он. — Эти сигареты из Риги, я их купил в одной лавке в Макленбурге. Больше их там ни у кого не было, и я сомневаюсь, что их можно найти здесь. В моей комнате в представительстве целая шкатулка с этими сигаретами, правда, мне от этого мало пользы. Мисс Темпл сощурилась. — Без них вы станете раздражительным? — Не стану, — сказал Свенсон. — Но вообще-то табак воздействует на меня благотворно — успокаивает и бодрит одновременно. — Мне не нравится, когда жуют табак и плюются, — сказала мисс Темпл. — В тех краях, откуда я родом, многие подвержены этой привычке; это отвратительно. И потом, любой табак ужасно портит зубы. Она обратила внимание, что у доктора цвет зубов был как свежий срез дубовой ветки. — А вы откуда родом? — спросил Свенсон, смущенно сжав губы. — Я с одного острова, — просто ответила мисс Темпл. — Там тепло и всегда есть свежие фрукты. А вот и Чань. — На улице солдаты, — сказал он, подходя к ним, — а в проулке никого. У нас есть шанс спуститься вниз здесь, — он показал на явно запертую чердачную дверь, ведущую в жилой дом, — и выйти в проулок. Правда, я не знаю, как нам удастся выбраться оттуда, потому что оба его конца выведут нас к ним. — Значит, мы в ловушке? — сказал Свенсон. Они повернулись к мисс Темпл — нет ли у нее на сей счет мнения, что само по себе было лестно, но прежде, чем она успела ответить, до них долетел звук труб, эхом разнесшийся по крышам.* * *
Она повернулась на этот звук; на чистый трубный зов ответило хрипловатое низкое ржание. — Лошади, — сказала она. — Много лошадей. Все втроем (мисс Темпл поддерживала доктора под руку) они осторожно заглянули через край крыши на проспект. Внизу, заполняя уличное пространство, двигался строй конных солдат в ярко-красных мундирах и блестящих медных шлемах, украшенных черными лошадиными хвостами. — Они все за нами? — воскликнула мисс Темпл. — Не знаю, — ответил Чань. Она увидела, как он обменялся взглядом со Свенсоном, и посетовала про себя, что они делают это слишком часто да к тому же открыто. — Четвертый драгунский, — сказал доктор, указывая на важного вида фигуру, чьи эполеты были окаймлены золотым шнурком. — Полковник Аспич. Мисс Темпл смотрела на полковника, по обеим сторонам от него скакали офицеры, спереди и сзади двигались шеренги всадников; полковник являл собой строгую, застывшую в седле фигуру, ухоженная лошадь слушалась его безукоризненно. Она попыталась сосчитать его солдат, но они двигались слишком быстро; их было около сотни, а может, и двух. В пространстве между колоннами солдат мисс Темпл увидела нечто, заставившее ее сжать руку доктора Свенсона. — Телеги! Внизу двигался поезд из десятка телег, каждой из них управляли солдаты в форме. — Телеги пусты, — сказал Свенсон. Чань кивнул в сторону «Бонифация»: — Они едут мимо отеля. К нам это не имеет никакого отношения. Он не ошибся. Мисс Темпл увидела, как красная масса миновала отель, а потом повернулась к Свенсону. — А куда же они направляются? — спросила она. — «Сент-Ройял» в другой стороне. Доктор Свенсон наклонился вперед. — Там институт. Они направляются в институт с пустыми телегами… там вся эта стеклянная машинерия… эти… эти… как вы говорили — ящики… — Ящики в телегах доставлялись в Харшморт, — сказал Чань. — Ящики были повсюду в институтской лаборатории. — Ящики в Харшморте были обиты оранжевым фетром, и на них были номера, — сказала мисс Темпл. — В институте… обивка была не оранжевой, — сказал Чань. — Она была синяя. — Я голову готов отдать на отсечение, они забирают ящики, — сказал Свенсон. — Или меняют дислокацию после несчастного случая в институте. Внизу снова раздался звук труб — полковник Аспич желал известить о своем марше весь город. Свенсон попытался перекричать трубы, но мисс Темпл не расслышала его слов. Он попробовал еще раз, наклонился к ней поближе, указывая вниз. — Солдаты майора Блаха вошли в отель. Мисс Темпл увидела подтверждение его слов — ручеек облаченных в черное фигур, различимых в потоке красных всадников, спешил в «Бонифаций», как крысы — к открытому канализационному люку. — Если мне позволено высказать мнение, — сказал доктор, — то, похоже, сейчас самое время попытаться уйти по проулку.* * *
Спускаясь по роскошной, устланной ковром лестнице, мисс Темпл размышляла о человеческой неосмотрительности: люди, видимо, считали, что кражи со взломом и грабежи — это не про них. Чаню потребовалось несколько мгновений, чтобы открыть доступ в дом, обитатели которого наверняка упивались своей безопасностью. На верхних этажах никого не было (поскольку слуги, жившие в этих комнатах, были заняты работой), — и взломщики сумели без шума спуститься, слыша время от времени шаги или позвякивание посуды, а один раз даже чье-то особенно отталкивающее пыхтение. Мисс Темпл знала, что в цокольном этаже и у заднего выхода им, скорее всего, предстоит столкновение — там наверняка будут слуги или кто-нибудь еще, а потому, удивив своих спутников, вышла вперед. Она прекрасно знала, что способна производить впечатление хотя и не угрожающее, но достаточно властное, тогда как любой из ее спутников может нарваться на справедливое возмущение, вызванное противозаконным вторжением. Краем глаза она увидела молоденькую горничную, расставляющую банки на полках; та при виде мисс Темпл инстинктивно присела, мисс Темпл в ответ кивнула и прошла на кухню, в которой в этот момент работали как минимум трое слуг. Она решительно улыбнулась им. — Добрый день. Меня зовут мисс Гастингс… Где у вас выход? — Она даже не остановилась в ожидании ответа. — Кажется, это сюда? Благодарю вас. Великолепная кухня… особенно хорошо начищены чайники… Несколько секунд, и она прошла мимо них, потом вниз коротким лестничным пролетом к двери. Здесь она отступила в сторону, давая Чаню возможность открыть замок, а за ним и за плечом доктора она увидела множество любопытных лиц. — Вы видели кавалерийский парад? — сказала она. — Это Четвертый драгунский его высочества — боже мой, они просто великолепны! Какие трубы! И кони — такие благородные животные! Всего доброго! Она прошла за доктором и облегченно вздохнула, когда Чань захлопнул за ними дверь. Звук копыт здесь был слышен слабее — полк удалялся. Они побежали к концу проулка, и мисс Темпл с тревогой отметила, что Чань вытащил свой длинный обоюдоострый нож, а Свенсон — револьвер. Мисс Темпл попыталась было залезть в свою зеленую сумочку, но ей приходилось поддерживать платье на бегу, а открыть сумочку одной рукой ей не удалось. Будь она девушкой невоспитанной, она бы непременно выругалась, поскольку та серьезность, с которой ее спутники отнеслись к сложившейся ситуации, застала ее врасплох. Наконец они оказались на улице. Свенсон взял ее под руку, и они быстро пошли в сторону от «Бонифация». Чань легким шагом двигался следом, поглядывая по сторонам — нет ли здесь врагов? Ни криков, ни выстрелов слышно не было. Они добрались до перекрестка, и Свенсон повернул за угол. Они прижались к стене в ожидании Чаня, который появился несколько мгновений спустя. Он пожал плечами, и они продолжили путь со всей скоростью, на какую были способны. То, что они ускользнули от врага так легко, казалось невероятным, и мисс Темпл не могла сдержать улыбку, радуясь их успеху. Прежде чем кто-либо из мужчин успел определить дальнейшее направление, мисс Темпл ускорила шаг и вышла вперед, так что они были вынуждены следовать за ней. Они завернули за угол на еще один широкий проспект — Риджентс-Гейт, где впереди мисс Темпл увидела знакомые маркизы на окнах. Она повела их туда — у нее возникла идея. — Куда вы идете? — грубовато спросил Чань. — Мы должны выработать стратегию, — ответила мисс Темпл. — На улице мы не сможем это сделать. Не сможем и в кафе — мы привлечем к себе внимание… — Может быть, в отдельном кабинете… — предложил Свенсон. — Тогда пересудов будет еще больше, — оборвала его мисс Темпл. — Но есть одно место, где на нашу странную маленькую компанию никто не обратит внимания. — Какое место? — подозрительно спросил Чань. Она улыбнулась собственной сообразительности. — Это художественная галерея.* * *
В галерее выставлялся некто Файляндт, художник родом откуда-то из-под Вены; Роджер как-то раз пригласил ее посмотреть работы этого живописца, оказывая услугу заезжим австрийским банкирам. Мисс Темпл единственная из посетителей обращала внимание на картины, которые произвели на нее неприятное впечатление, поскольку манера этого художника показалась ей напыщенной. Все остальные на картины и не взглянули, предпочитая попивать шнапс и беседовать о пошлинах и тарифах, о чем, впрочем, и предупреждал ее Роджер. Рассудив, что с галереей ничего не случится, если в нее заглянут новые столь же невнимательные к искусству посетители, она потащила Свенсона и Чаня в передний холл, чтобы побеседовать со смотрителем галереи. Она объяснила ему вполголоса, что приходила в составе австрийской делегации, а теперь привела представителя Макленбургского двора, который ищет свадебный подарок для принца — человека весьма разборчивого, — смотритель наверняка должен был слышать о предстоящей свадьбе? Тот с важным видом утвердительно кивнул, скользнул взглядом по Чаню, и мисс Темпл тактично сообщила, что второй ее попутчик тоже художник, и на него искусство мистера Файляндта производит большое впечатление. Смотритель сочувственно кивнул и провел их в главный зал, деликатно сунув в руки доктора Свенсона каталог с названиями и ценами. Картины были такими, какими она их запомнила: большие мрачные полотна, написанные маслом и изображающие чуть ли не в нарочито неприличной манере моменты сомнения и искушения из жизней святых, каждый из которых был выбран по причине их — моментов — абсолютно непристойного характера. И в самом деле, без определяющего контекста каждой композиции с единственной фигурой, осененной нимбом, все это собрание картин выглядело совершенно по-декадентски. Если мисс Темпл понимала, что художник использовал ореол святости, чтобы удовлетворить свою склонность к извращениям, то она вовсе не была уверена, что автору удалось добиться желанного для него правдоподобия. И в самом деле, когда она впервые увидела эти картины, придя сюда в толпе важничающих финансистов, смятение у нее вызвали не бесстыдство и похоть, а, напротив, сомнительная слабость добродетели, практическое ее отсутствие. Мисс Темпл увела своих спутников подальше от смотрителя.* * *
— Боже милостивый, — прошептал доктор Свенсон. Он разглядывал маленькую карточку сбоку от крупного полотна, фигуры с которого будто соскальзывали в окружающее пространство. — «Святая Ровена и викинги», — прочел он и перевел взгляд на лицо, о котором с натяжкой можно было сказать, что оно светится религиозным рвением. — Боже милостивый! Чань хранил молчание, но был поражен в не меньшей мере, хотя выражение его глаз оставалось непроницаемым за темными стеклами очков. Мисс Темпл начала вполголоса, чтобы не привлекать внимания смотрителя: — Ну вот… теперь мы можем поговорить без опаски… — «Блаженная стойкость святого Джаспера», — прочел доктор, обводя взглядом картину на противоположной стене. — Это что — свиные рыла? Мисс Темпл откашлялась. Они, чуть сконфуженные, повернулись к ней. — Боже милостивый, мисс Темпл, — сказал Свенсон, — неужели эти картины не ужасают вас? — По правде говоря, ужасают. Но я их уже видела. Я подумала, что уж если все мы видели синие карточки, то сможем вынести и эти картины. — Да… да, я согласен, — сказал Свенсон, который смутился еще больше. — Галерея явно пуста. Чань не высказал никакого мнения относительно этого места и картин мистера Файляндта, он только улыбнулся довольно кровожадной улыбкой. — Что касается меня… — начала мисс Темпл. — Вы ведь видели синие карточки, Кардинал? — Видел. — В его взгляде и в самом деле было что-то зловещее. — Та, на которой Роджер Баскомб… и я… — Она замолчала, наморщила лоб, собираясь с мыслями — слишком много их теснилось в ее черепной коробке. — Я пытаюсь решить, в каком направлении нам теперь следует приложить наши усилия и, самое главное, лучше ли нам оставаться вместе или мы сможем добиться большего, действуя поодиночке? — Вы говорили о карточке, — напомнил ей Чань. — Потому что на ней загородный дом дядюшки Роджера, лорда Тарра, и еще какой-то карьер… — Постойте-постойте, — перебил ее Свенсон. — Франсис Ксонк говорил о полученном Баскомбом наследстве… он упоминал некое вещество, которое называл «синей глиной» — вы о ней слышали? Она отрицательно покачала головой. Чань пожал плечами. — Я тоже не слышал, — продолжил Свенсон. — Но он намекал, что Баскомб скоро станет владельцем крупного месторождения этой глины. Это наверняка тот самый карьер, и карьер этот наверняка находится на земле его дядюшки. — На его земле, — поправил его Чань. Свенсон кивнул. — И я думаю, эта глина необходима для их стекла! — Из-за этого и убили лорда Тарра, — сказал Чань. — Из-за этого они и выбрали Баскомба. Они склоняют его на свою сторону, и таким образом глина оказывается в их руках. В голове у мисс Темпл все вдруг связалось воедино… несколько слов, сказанных Граббе о полезности титула для честолюбивого человека, обольстительное общество женщины вроде графини или даже — она разочарованно вздохнула — миссис Марчмур, сигары, бренди, развлечения с привлекательным повесой вроде Франсиса Ксонка. Имел ли Роджер, спрашивала она себя, истинное представление о ценности этой синей глины, или же его сотрудничество было куплено задешево — как у дикаря-индейца за пригоршню бус? Но потом она вспомнила, что и на Роджере были алые шрамы. Сумел ли он хотя бы сохранить здравый смысл или Процесс превратил его в раба? — В конечном счете он всего лишь пешка… — прошептала она. — Я готов держать пари, что каждый самодовольный член этой клики считает всех остальных пешками, — хохотнул Чань. — Я бы не стал так уж выделять нашего беднягу Баскомба. — Верно, — сказала мисс Темпл. — Вы абсолютно правы. Я уверена, он всего лишь такой же, как они. — Она движением плеч подавила сочувственную нотку в голосе. — Но вопрос пока остается без ответа: следует ли нам сосредоточить наши усилия на Тарр-Манор? — Есть и другая возможность, — сказал доктор Свенсон. — В трех минутах ходьбы отсюда есть сад, обнесенный стеной, куда граф д'Орканц привел меня, чтобы я осмотрел больную женщину, — именно туда я и шел, когда увидел в окне вас. — Какую женщину? — спросил Чань. Свенсон тяжело вздохнул и покачал головой. — Еще одна несчастная жертва экспериментов графа и еще одна загадка. У нее были все симптомы утопленницы, вытащенной из ледяной воды, хотя повреждения ей были нанесены каким-то механическим устройством… Я полагаю, это каким-то образом связано со стеклом или ящиками. Не знаю, пережила ли она ночь. Но само это место… оранжерея, чтобы ей было теплее… вероятно какая-то цитадель графа, и она здесь совсем близко. Он меня искал, чтобы я вернул ее к жизни… — Он вас искал? — спросила мисс Темпл. — Он сказал, что читал мою статью, которую я написал несколько лет назад, — о болезнях матросов на Балтике… — Он и в самом деле хорошо начитан. — Это смешно, но я согласен… Мисс Темпл нахмурилась, мысли ее заметались. — Постойте… если эта статья написана так давно, значит, граф, вероятно, сталкивался с подобными недугами еще раньше и у него были причины интересоваться вашей статьей! Свенсон кивнул: — Да! Значит ли это, что граф — главный вдохновитель этих экспериментов? — У меня нет сомнений в том, что именно он руководил в Харшморте всеми работами с ящиками и странными механическими масками. Выходит, что он овладел этой наукой давно… Ее пробрала дрожь при воспоминаниях о громиле в Харшморте, бесцеремонно манипулировавшем полусонной женщиной. — Опишите эту женщину, — вмешался Чань. — В оранжерее. — Описать? — переспросил Свенсон, отвлеченный от своих мыслей. — Ну, у нее были уродливые отметины на всем теле… она была молодая, красивая… да, возможно, азиатка. Вы ее знаете? — Конечно нет, — ответил Чань. — Мы можем проверить — там ли она до сих пор? — Значит, у нас есть еще одна возможность, — сказала мисс Темпл, пытаясь сохранять логику разговора. — К тому же имеется несколько мест, где мы могли бы поискать известных людей, — в Харшморте, в «Сент-Ройяле» — графиню… — В доме Граббе на Адриан-Сквер, — сказал Свенсон. Они повернулись к Чаню. Тот, погруженный в свои мысли, молчал, потом резко поднял голову и покачал головой. — Если мы будем преследовать их поодиночке, то в лучшем случае получим одного пленного. Что означает допрос, угрозы — все это затруднительно. Да, мы, может быть, найдем принца… мы можем найти что угодно, но, вероятнее всего, мы захватим Гаральда Граббе за обедом, когда он будет со своей женой, и нам придется обоим перерезать глотки. — Я не знакома с миссис Граббе, — сказала мисс Темпл. — И я бы предпочла не причинять вреда тем, кто, насколько мне известно, не сделал нам ничего дурного. Она знала, что Чань высказал идею убить эту женщину только для того, чтобы напугать их, и он напугал ее — подверг испытанию, точно так же она, как стало ей понятно теперь, с помощью этих картин испытывала их обоих. По мере их разговора ей становилось ясно, что, придя с двумя мужчинами в помещение, наполненное изуверской живописью, она заявляла об определенных своих знаниях, которыми на самом деле не владела. Ее первоначальное намерение было иным, но зато теперь она чувствовала себя ровней с ними. — Значит, вы не хотите убивать всех подряд? — улыбнулся Чань. — Не хочу, — ответила мисс Темпл. — Я всегда, с того самого момента, когда решила последовать за Роджером, хотела узнать только одно — «почему?» — Так вы полагаете, мы должны разделиться? — спросил Свенсон. — Кто-то пойдет в оранжерею… а это — если там полно людей графа — может кончиться резней… Кто-то отправится в Тарр-Манор? — А как насчет вашего принца? — спросила мисс Темпл. Свенсон потер глаза. — Не знаю. Даже они ничего о нем не знали. — Кто не знал? — спросил Чань. — Конкретно. — Ксонк, Баскомб, майор Блах, граф… — Они исключили графиню? — Нет. И лорда Вандаариффа тоже. Так что… принц вполне может находиться в номере «Сент-Ройяла» или в Харшморте… Возможно, если бы нам удалось найти его, это лишь усугубило бы противоречия между ними и, как знать… спровоцировало бы их на какие-нибудь неосторожные действия или раскрыло их истинные цели. Чань кивнул. Он повернулся к мисс Темпл и абсолютно серьезно сказал: — А вы что думаете о разделении наших усилий? О том, чтобы поодиночке отправляться по этим адресам?* * *
Мисс Темпл собралась было ответить (а она знала, что должна ответить), но вдруг вспомнила себя в трясущемся экипаже вместе со Спраггом, почувствовала запах его пота, небритую щеку, удушающий груз его тела, силу наглых рук, волну страха, неумолимо подавившую ее волю. Она прогнала эти воспоминания и вдруг увидела себя перед женщиной в красном, увидела ее пронзительные фиолетовые глаза, острее любого ножа, ее покровительственное высокомерие, ее низкий смех, от звука которого тело мисс Темпл покрывалось холодным потом. Она прогнала и эти воспоминания, оглянулась, посмотрела на картины, на двух мужчин, которые стали ее союзниками. Она знала: они будут делать то, что скажет она. — Я вовсе не против, — улыбнулась мисс Темпл. — Если мне представится случай пристрелить одного из этих типов самой — тем лучше. — Минуточку… — сказал доктор Свенсон. Он смотрел мимо нее на дальнюю стену, потом направился туда, протирая свой монокль о лацкан пальто. Он остановился перед небольшим полотном (вероятно, самым маленьким на выставке) и вперился в подпись, потом снова перевел взгляд на картину и принялся внимательно разглядывать ее. — Подойдите, пожалуйста, сюда. Мисс Темпл подошла к картине и тут же разинула рот от изумления. Как же она не запомнила это полотно с прошлого раза? На холсте (явно вырезанном из картины большего размера) была изображена некая неземная женщина, лежащая на чем-то, показавшемся ей поначалу то ли диваном, то ли софой, но при более пристальном рассмотрении она увидела, что это наклонный стол, разглядела даже что-то вроде ремней (или это просто художник так представлял себе библейские одеяния?), которыми были привязаны ее руки. Над головой женщины был золотой венчик, но на лице вокруг глаз она увидела те самые лиловые замкнутые шрамы, которые все они видели в реальности. Свенсон сверился с каталогом. — «Фрагмент Благовещения»… эта… минуточку… — он перевернул страницу, — картина была написана пять лет назад. И она самая новая в коллекции. Прошу прощения. Он направился к смотрителю, который сидел за своим столом, делая какие-то пометки в журнале. Мисс Темпл снова обратилась к картине, которая — в этом ей невозможно было отказать — обладала каким-то тревожным чувством. Приглядевшись, мисс Темпл с ужасом заметила, что светлое одеяние на шее было окаймлено зелеными кружочками. — Такие одежды были в Харшморте, — прошептала она Чаню, — я видела их на женщинах, которых граф подчинил своей воле, — точно такие же! Доктор вернулся, покачивая головой. — Очень странно, — прошептал он. — Художник — мистер Оскар Файляндт был явно мистиком, психически больным, доморощенным алхимиком и черным магом. — Отлично, — сказал Чань. — Может, он и свяжет все эти ниточки в одну… — Он может вывести нас на других! — возбужденно прошептала мисс Темпл. — Это и мне пришло в голову, — кивнул доктор. — Но мне сказали, что мистер Файляндт вот уже пять лет как умер. Все трое погрузились в молчание. Пять лет? Как такое возможно? Что это значит? — Эти шрамы на ее лице, — сказал Чань. — Они определенно такие же… — Да, — согласился Свенсон, — а значит, этому замыслу… Процессу… как минимум столько же лет. Нам нужно узнать больше: где жил художник, кому принадлежит эта его картина и вообще, кто организовал эту выставку… Мисс Темпл указала пальчиком на карточку с названием работы — рядом с ней был росчерк красных чернил. — Более того, доктор, мы должны узнать, кто купил эту картину!* * *
Смотритель галереи, некто мистер Шанк, был рад предоставить им информацию (после того как доктор подробно расспросил о ценах и условиях доставки в княжество нескольких больших работ, вставляя рассуждения о свободных пространствах на стенах Макленбургского дворца), но мистер Шанк, к сожалению, почти ничего не знал. Файляндт был загадкой: художественная школа в Вене, поездка в Италию и Константинополь, студия на Монмартре. Картины поступили из Парижа, где, если мистер Шанк не ошибался, и умер художник. Он бросил взгляд на полотна с их пышными композициями и высказал предположение, что художник был болен чахоткой, питал пристрастие к алкоголю или был подвержен какой-либо другой губительной привычке. Нынешний владелец пожелал сохранить в тайне свое имя (по мнению мистера Шанка, из-за шокирующего характера работ), и Шанк имел дело только со своим коллегой из галереи на бульваре Сен-Жермен. Мистеру Шанку явно доставляла удовольствие атмосфера скандальности вокруг коллекции, как доставляла ему удовольствие возможность поделиться конфиденциальной информацией с теми, кого он считал достойным этого. Однако на его лице появилось подозрительное выражение, когда мисс Темпл с совершенно безобидным видом поинтересовалась о том, кто приобрел «эту странную маленькую картинку» и нет ли у негодругих подобных на продажу? Ей эта картинка понравилась, и она с удовольствием приобрела бы ее для себя. На лице смотрителя появилось подозрительное выражение. Да что там подозрительное выражение — он побледнел как смерть. — Я… я полагал… вы говорили о монаршей свадьбе… о принце… Мисс Темпл кивнула, пытаясь рассеять неожиданные страхи агента. — Именно так. Поэтому-то я и говорю, что хотела бы купить ее для себя. — Но эти картины не продаются вообще! Никогда не продавались! — Странный способ содержать галерею, — сказала она. — И потом, одна картина все же была продана… — Зачем же еще вам было приходить еще раз? — сказал он затихающим голосом, обращаясь больше к себе, чем к ней. — Чтобы посмотреть картины, мистер Шанк… я вам уже говорила. — Никто ничего не покупал, — пробормотал он, махнув рукой в сторону маленького полотна. — Оно было подарено на свадьбу. Это подарок для Лидии Вандаарифф. Вся эта выставка была организована с единственной целью свести полотна воедино! Все, кто знаком с галереей… все, кто ценит тематическое единство картин… Религия… нравственность… вожделение… мистика… Вы должны понимать… Мистер Шанк посмотрел на них и нервно сглотнул. — Если вы не знали этого, то как вы… как вы… Мисс Темпл видела, как растет смятение смотрителя, и вдруг обнаружила, что инстинктивно посмеивается над ним, покачивая головой… это было недоразумение. Но прежде чем она успела открыть рот, вперед вышел Чань, в его манерах сразу проступило что-то резкое и угрожающее, он сгреб в горсть галстук мистера Шанка, вытащил его из-за стола. Шанк, тщетно протестуя, заблеял: — Я ничего не знаю. Люди приходят в галерею… мне платят, чтобы… я молчал… я ничего о вас не скажу… клянусь… — Мистер Шанк… — начала было мисс Темпл, но Чань оборвал ее, еще крепче ухватил человека за грудки и прорычал: — Эти картины, ты говоришь, были собраны в одну коллекцию — кем? Шанк забормотал что-то неразборчиво, явно возмущенный, страх обуял его, хотя и (так ей показалось) страх не перед ними. — Кем?.. Ох… Ее отцом!* * *
Будучи отпущен, Шанк бросился через всю галерею в подсобку, где, как решила мисс Темпл, держали швабры. Она разочарованно вздохнула. И тем не менее у них появилось несколько секунд, чтобы поговорить. — Мы должны немедленно убраться отсюда, — сказала она. Из-за двери вдалеке раздавались какие-то звуки. Она протянула руку и остановила Чаня, который хотел было выяснить, что там происходит: — Мы еще не решили… — Оранжерея, — оборвал ее Чань. — Это может быть и опасно, но попробовать стоит. К тому же до нее рукой подать. Мисс Темпл испытала приступ раздражения, слыша повелительный голос Чаня, но тут заметила, как какой-то эмоциональный порыв исказил его черты. Хотя — поскольку его глаза оставались невидимы — она не могла сказать, что за чувства обуяли его, сам факт их наличия пробудил в ней интерес. Чань теперь показался ей чем-то вроде породистого скакуна, чьи поступки определяются кипением крови, — такой характер требовал особенного подхода. — Я согласен, — сказал Свенсон. — Отлично, — сказала мисс Темпл. Она с тревогой отметила растущий шум из комнатенки со швабрами. — Нам нужно поторопиться. — Постойте… — сказал доктор Свенсон и метнулся к файляндтовскому «Благовещению». Метнув взгляд на чуланчик мистера Шанка, доктор сорвал картину со стены. — Уж не собирается ли он ее украсть? — прошептала мисс Темпл. Доктор не собирался красть картину — он перевернул ее, чтобы посмотреть на изнанку холста; нарочитый кивок подтвердил, что он обнаружил там кое-что любопытное. Еще мгновение — и картина снова была на стене, а доктор бежал к ним. — Что там? — спросил Чань. — Подпись, — воскликнул Свенсон, направляя их к выходу. — Я подумал, может, там есть указание на более крупное полотно или — поскольку художник был алхимиком — какая-нибудь мистическая формула. — И что же? — спросила мисс Темпл. Он кивнул, извлекая клочок бумаги и огрызок карандаша из кармана. — Я их, пожалуй, запишу, там были какие-то знаки, которые мне ничего не говорят, но еще и слова… я не понимаю, какой в них смысл, но они были начертаны крупными печатными буквами… — Какие слова? — спросил Чань. — «И будут поглощены», — ответил Свенсон. Мисс Темпл ничего не сказала — на это не было времени, но живо вспомнила доску в Харшморте. Они оказались на улице, и доктор, взяв ее под руку, направился к оранжерее. — Они были написаны кровью? — спросил Чань. — Нет, — ответил доктор. — Синими чернилами.* * *
— Вход в этот проулок был точно напротив «Бонифация», — сказал на ходу вполголоса Свенсон. — Чтобы безопасно дойти до калитки, нам придется обойти вокруг отеля и подойти к нему с другой стороны. — Но и в этом случае, — заметил Чань, — как вы говорите, оранжерея может охраняться? — Раньше охранялась. Но тогда, конечно, там был граф — без него охранников там может и не быть. Проблема в том, что вошел я в оранжерею через сад, то есть с черного хода. Было темно, стоял туман, и я не разглядел, есть ли там дом и соединяется ли с ним оранжерея. И уж конечно, я понятия не имею, живет ли там кто-нибудь. — Если идти в обход, то мы потратим больше времени, и тем не менее… — Чепуха, — сказала мисс Темпл. Мужчины посмотрели на нее. Нет, решила она, ей нужно взять бразды правления в свои руки. — Мы наймем экипаж, — объяснила она. И тут до нее дошло, что никто из ее спутников даже и не подумал об этом — наем экипажа не представлялся им каким-то естественным действием. Было очевидно, что у каждого из этой троицы есть свои сильные и слабые стороны. Будучи женщиной, мисс Темпл осознавала, что ее союзники прекрасно понимают: в определенных обстоятельствах надежда на нее плоха, но в то же время им недостает подобного же понимания собственных недостатков. Так что, решив в этом случае взять инициативу на себя, она показала им на экипаж, двигающийся по улице: — Вон как раз то, что нам нужно. Если кто-нибудь из вас махнет ему…* * *
В экипаже они уселись подальше от окон и через несколько минут были уже на другой стороне. Чань кивнул мисс Темпл, давая ей знать, что солдат нигде не видно, они вышли на улицу, и мисс Темпл отпустила кучера. Троица вошла в пустынный узкий мощеный проулок, а мисс Темпл успела заметить, что он называется Плам-Корт. Калитка находилась посредине проулка, и, по мере того как они приближались к ней, звуки, доносившиеся с соседних улиц, становились все тише, а пространство вокруг них окутывалось сумерками, потому что стоявшие здесь здания не пропускали света, кроме как сверху, а поскольку небо заволокло тучами, то и этот единственный свет был довольно слаб. Какой тут может быть сад, говорила себе мисс Темпл, уж больно мрачное и глухое место. Вход представлял собой арку в церковном стиле с глухой деревянной дверью. Арка была украшена резьбой — на деревянной поверхности виднелись затейливые изображения морских чудовищ, русалок, потерпевших крушение моряков, которые улыбались, даже идя на дно. Мисс Темпл обратила взгляд в конец проулка и в ярком свете проспекта, словно цветную картинку в рамочке, увидела вход в отель «Бонифаций». У дверей стоял мистер Спаннинг с двумя солдатами по бокам. Мисс Темпл похлопала Чаня по плечу, показывая на то, что увидела. Чань быстро подошел к двери, поставил на землю цветастый саквояж мисс Темпл и, вытащив из кармана увесистую связку ключей, проворно выбрал нужный и пробормотал уголком рта: — Если они нас увидят — дайте мне знать. И встаньте поближе к стене. Мисс Темпл и доктор Свенсон прижались к стене, приготовив револьверы. Мисс Темпл с трудом справлялась с волнением — она ни разу в жизни не стреляла, и вот пожалуйста, изображает из себя разбойника с большой дороги. Чань вставил в скважину ключ и повернул. Безрезультатно. Он попробовал другой, еще один, еще и еще, каждый раз терпеливо перебирая связку. — Если с другой стороны кто-нибудь есть, — прошептал Свенсон, — они услышат! — Они уже услышали, — прошептал в ответ Чань, и мисс Темпл увидела, что он (а следом за ним и они) машинально отодвинулся за косяк, на случай, если изнутри будут стрелять через дверь. Он попробовал еще один ключ, потом еще один, еще, потом отошел от двери, вздохнул, поднял взгляд на вершину стены — высота ее была метра три, но над дверью неприступность отвесной стены нарушалась декоративной аркой. Чань засунул связку в карман и повернулся к Свенсону: — Доктор, понадобятся ваши руки. Мисс Темпл с какой-то тревогой и не без живого восхищения смотрела, как Чань поставил ногу на одетые в перчатки сцепленные руки доктора Свенсона, а потом ухватился за выступ в арке. Держась непонятно за что, он переместил свой центр тяжести туда, где смог вклинить колено в выемку, поднялся еще выше, и наконец его руки оказались на вершине стены. Еще несколько мгновений — и Чань (демонстрируя, на взгляд мисс Темпл, незаурядные физические способности) закинул ногу на стену. Он посмотрел вниз с какой-то профессиональной непроницаемостью и исчез из вида. Наступила тишина. Свенсон держал револьвер наготове. Потом они услышали щелчок замка, дверь открылась, и Чань поманил их внутрь. — Нас ждали, — сказал он и протянул руку, чтобы взять у нее саквояж.* * *
Сад в своих сумеречных одеяниях представлялся местом довольно безотрадным — засохшие цветы на клумбах, коричневые проплешины на траве, голые и обвислые ветви чахлых декоративных деревьев. Мисс Темпл прошла между каких-то ваз выше ее роста, с их кромок свешивались мертвые стебли поздних летних цветов. Сад примыкал к задней стене большого дома, выкрашенного когда-то белой краской, которая теперь под слоями сажи стала почти черной. Еще она увидела, что окна и задняя дверь дома заколочены досками, надежно разделявшими дом и сад. Перед собой мисс Темпл увидела оранжерею — когда-то великолепный купол серо-зеленого стекла, теперь поросший мхом и покрытый грязью. Дверь оранжереи была открыта — темная, как щербина во рту. Они направились к распахнутой двери, но по пути она увидела, как доктор Свенсон разглядывает клумбы и бормочет что-то себе под нос. — Что вы там увидели, доктор? — спросила она. — Прошу прощения… я просто отметил цветочные предпочтения графа. Это сад тайного знатока трав. — Он указал на разные подвядшие стебельки, которые, на взгляд мисс Темпл, ничем не отличались друг от друга. — Вот черный зимовник, вот белладонна… мандрагора… наперстянка… клещевина… лапчатка. — Боже милостивый! — сказала мисс Темпл, которая не знала ни одного из названных доктором растений, но хотела показать, что восхищена его знаниями. — Можно подумать, что граф — аптекарь. — Только, мисс Темпл, все эти растения по-своему ядовиты, — сказал Свенсон и показал ей глазами на дверь, в которую уже вошел Чань. — Но, наверно, клумбы мы можем рассмотреть и потом…* * *
Свет в оранжерее был зеленоватый — словно окунаешься в аквариум. Мисс Темпл шла по толстому турецкому ковру туда, где у большой кровати под балдахином стоял Чань. Занавески были сорваны, постельные принадлежности отсутствовали. Она посмотрела на матрас, чувствуя, как тошнота подступает к горлу. Обивка была вся в рубиновых пятнах засохшей крови, а в изголовье виднелись странные отчетливые всплески еще двух цветов: ярко-синего и серовато-оранжевого. Отодвинув ее в сторону, доктор Свенсон забрался на кровать и, наклонившись над этими пятнами, втянул носом воздух. Мисс Темпл такое пристальное внимание к выделениям другого человека (человека, которого она даже не знала) показалось выходящим за рамки ее обязанностей, а потому она отвернулась и принялась обшаривать глазами оранжерею. Хотя граф, казалось, покинул оранжерею и забрал с собой все, что могло бы объяснить, по какому назначению она использовалась, мисс Темпл выделила в этом круговом пространстве зоны различной деятельности. У двери находился маленький рабочий столик, рядом с ним — тазы и трубки, по которым подавалась вода, рядом с тазами невысокая угольная жаровня, закрытая металлическим листом, — здесь, видимо, готовили пищу, а скорее — магические составы и эликсиры. Дальше располагался длинный деревянный стол, приколоченный к полу и оснащенный (как с содроганием отметила она) кожаными ремнями. Она снова повернулась к кровати. Доктор Свенсон по-прежнему склонялся над матрасом, а Чань заглядывал под него. Мисс Темпл подошла к столу. На столешнице пестрели пятна, следы ожогов, то же самое (она обратила на это внимание, когда ее нога зацепилась за дыру) было и на ковре. Ковер вообще был практически погублен — от жаровни к столу в нем была прожжена дорожка, окаймленная пятнами, такая же дорожка пролегала между жаровней и тазами. Она подошла к жаровне — та была холодная. Мисс Темпл из любопытства опустилась на колено и попыталась открыть дверку. Внутри было полно пепла. Она оглянулась: не найдется ли здесь каких-нибудь щипцов, нашла, запустила их внутрь и, высунув при этом от усердия язык, принялась орудовать кочергой в топке. Несколько секунд спустя она встала, вытерла руки и со счастливым видом повернулась к своим спутникам, протягивая им клочок ткани синего цвета. — Посмотрите-ка, джентльмены. Если не ошибаюсь, это шаньдунский шелк. Не остаток ли платья этой женщины? Чань подошел к ней и взял кусочек обгорелой ткани, несколько мгновений смотрел на него, потом, не говоря ни слова, вернул его мисс Темпл и резковатым голосом обратился к Свенсону: — Что вы скажете, доктор? Мисс Темпл подумала, что доктор не обратил внимания ни на тон Чаня, ни на то, что пальцы Кардинала принялись отбивать нервную дробь по его ноге, потому что ответ Свенсона был неспешен, словно его разум был все еще занят решением последней головоломки: — Мне неясно… потому что, видите ли, кровавые пятна вот здесь… представляются мне — а я, поверьте, кое-что понимаю в оттенках крови в зависимости от времени ее засыхания — с высокой степенью вероятия относительно свежими… Он указал на центр матраса, и мисс Темпл обнаружила вдруг, что подталкивает Чаня, чтобы он вместе с ней подошел к кровати. — Тут, кажется, много крови, доктор, — сказала она. — Разве нет? — Может быть. Если только… если только вы позволите мне такую неделикатность… если только эта кровь не следствие естественного… гм-м-м ежемесячного процесса. Вы видите, что пятно находится в центре кровати… куда, как можно предположить, приходился таз… — А как насчет родов? — спросила она. — Эта женщина не была беременна? — Нет, не была. Существуют, конечно, и другие объяснения… может быть, у нее была еще какая-то травма, ее могли ранить, кровотечения возможны и при воздействии некоторых ядов… — Ее не могли изнасиловать? — спросил Чань. Свенсон ответил не сразу, его взгляд скользнул по мисс Темпл. Ее лицо было непроницаемым, она только подняла брови, поощряя его ответ. Он снова повернулся к Чаню. — Да, это вполне возможно… но количество крови чудовищно. Такое насилие должно было быть катастрофическим, вероятно, летальным. Точнее я не могу сказать. Когда я осматривал женщину, никаких повреждений подобного рода у нее не было. Конечно, это не гарантия того, что… — А как насчет этих других пятен? Синих и оранжевых? — спросила мисс Темпл, все еще чувствуя нетерпеливую дробь пальцев Чаня. — Не могу сказать. Синие… прежде всего, запах похож на тот, что я чувствовал и в институте, и у тела на кухне Граббе — химический. Я могу только предположить, что это как-то связано с изготовлением стекла. Может, это наркотик, а может… не знаю… консервант, фиксатор… если он фиксирует воспоминания в стекле; возможно, есть какой-то способ, которым д'Орканц надеялся вернуть женщину к жизни. Я уверен, он хотел ее сохранить, — добавил он, заглядывая в строгое лицо Чаня. — Что же до оранжевого, то это очень странно. Апельсин — а точнее, выжимки из апельсиновой кожуры — иногда используется как инсектицид, в нем есть кислота, которая разрушает хитин. Такой же запах и у этого пятна… горький концентрат, полученный выпариванием. Но, доктор, — спросила мисс Темпл, — разве эти пятна не наводят на мысль, что жидкость вытекла — была выдавлена — из тела женщины. Эти пятна образованы разбрызганной, расплесканной жидкостью… — Да, они… весьма своеобразны! — Вы не считаете, что она была заражена? — Нет, я ничего не считаю… но я спрашиваю себя о воздействии такого растворителя по отношению к возможным свойствам синей жидкости в человеческом теле. Может быть, таковы представления графа о лечебном средстве. — Если оно растворяет скорлупу насекомого, то могло растворить и стекло в ее легких? — Точно… хотя нам, конечно, не известны точные ингредиенты этого стекла, а потому я не могу сказать, эффективным ли оказалось действие растворителя. Несколько мгновений они молчали, глядя на кровать и на следы, оставленные лежавшим там телом. — Если эффект был положительный, — сказала мисс Темпл, — то зачем им было сжигать ее платье? — Верно, — грустно согласился с ней Свенсон. — Верно, — сказал Чань. Он отвернулся от них и вышел в сад.* * *
Мисс Темпл посмотрела на доктора Свенсона, который все еще оставался на кровати; на лице у него было озабоченное и смущенное выражение, словно они оба понимали — что-то тут не так. Он начал слезать с кровати, делая это неловко в своих громоздких сапогах и шинели, волосы его растрепались и упали на лицо. Мисс Темпл первая успела к двери и схватила свой цветастый саквояж там, где оставил его Чань (он оказался потрясающе тяжелым; идиотка Марта — неужели она думала, что мисс Темпл сможет его тащить), и выскочила в сад. Чань стоял посредине безжизненного лужка, глядя на заколоченные окна дома — окна, которые своей подчеркнутой непроницаемостью напомнили ей очки Чаня. Она бросила саквояж и подошла к нему. Он не повернулся. Она остановилась приблизительно в метре от него, оглянулась на доктора Свенсона — тот стоял в дверях оранжереи, наблюдая за ними. — Кардинал Чань! — сказала она. Он не ответил. Мисс Темпл решила: ничто так не действует на нервы, как человек, игнорирующий сочувственное обращение. Она набрала в грудь воздуха, медленно выдохнула и снова заговорила мягким голосом: — Вы знаете эту женщину? Чань повернулся к ней и ледяным голосом сказал: — Ее зовут Анжелика. Вы ее не знаете. Она — шлюха… была. — Понимаю, — сказала мисс Темпл. — Понимаете? — рявкнул он. Мисс Темпл не прореагировала на вызов в его голосе; она показала ему обрывок обгоревшего шелка. — Это ее — вы узнаете? — На ней было платье такого материала вчера вечером, когда она уходила в обществе графа — он взял ее в институт. — Чань повернул голову, через плечо обращаясь к Свенсону: — Она была с ним там, с его машинами… наверняка именно ее вы и видели… и она, судя по всему, мертва. — Мертва? — спросила мисс Темпл. Чань горько усмехнулся. — Вы же сами это сказали — он сжег ее платье… — Да, сказала, — согласилась она, — но в этом мало смысла. Я не вижу здесь в саду свежевскопанной земли. Может, вы видите? Чань смерил ее подозрительным взглядом, потом оглянулся. Прежде чем он успел ответить, из дверей отозвался Свенсон: — Я не вижу. — И я… простите за бестактность… не нашла в жаровне костей. А я знаю наверняка — если сжигают тело (я видела трупы животных, погибших в пожаре), то какая-то часть костей остается. Так, доктор? — Пожалуй, что так, да… — А потому у меня возникает вопрос, мистер Чань, — продолжила мисс Темпл, — если она мертва, а он покинул этот сад, то почему он не закапывает или не сжигает ее останки прямо здесь. Это было бы вполне логично, но, судя по всему, ничего такого сделано не было. — Зачем тогда сжигать платье? — Понятия не имею. Может, потому, что оно было слишком запачкано — кровавые пятна, о которых говорил доктор. Может, оно было заражено. — Она повернулась к Свенсону. — Когда вы ее видели, доктор, на ней было это платье? Свенсон откашлялся. — Я этого платья не видел, — сказал он. — Значит, мы не знаем, — резюмировала мисс Темпл, поворачиваюсь к Чаню. — Вы можете ненавидеть графа, но помимо этого можете надеяться, что эта женщина осталась жива… и, кто знает, даже поправилась.* * *
Чань не ответил, но она почувствовала какую-то перемену в его позе — кости его словно переместились, заняв новое положение, допускающее малую толику надежды. Мисс Темпл позволила себе на несколько мгновений предаться чувству удовлетворения, но вместо этого вдруг обнаружила, что на нее нахлынула мучительная волна печали, одиночества, словно она сначала как само собой разумеющееся приняла свое определенное сродство с Чанем, решив, что они похожи в своем одиночестве, но тут же обнаружила, что это не так. Сам факт его чувств (тот факт, что у него есть чувства, а не их характер и не направленность на женщину такого рода) потряс ее. Она не хотела бы стать объектом эмоций такого человека (определенно не хотела), но при этом не была готова окунуться в свое одиночество и уж тем более после такого благородного поступка — утешения человека в печали. Это представлялось особенно несправедливым и, самое главное, не добавляло ей сил. Это было невыносимо. Ее одиночество было мучительным, и она вдруг обнаружила, что глаза у нее на мокром месте. В ужасе она попыталась выдавить на лице улыбку и заговорила бодрым и любезным голосом — насколько это ей удалось: — Кажется, каждый из нас кого-то потерял. Вы — эту женщину, Анжелику, доктор — своего принца, а я… я — моего жестокого, глупого Роджера. Хотя между нами и есть разница — у вас двоих остается какая-то надежда, и даже желание, найти того, кого вы потеряли… что же до меня… я готова помогать, насколько это в моих силах, и разобраться в этой истории, и… отомстить. Голос ее сорвался, она шмыгнула носом, злясь на собственную слабость, но не в состоянии совладать с собой. Может, ей не стоило ввязываться во все это? Она снова ощутила мучительную пустоту в своем сердце — ну как можно было быть такой дурой и позволить Роджеру Баскомбу занять там место? Да как она вообще позволила себе эти чувства — ведь от них осталась такая мучительная боль? Почему они до сих пор не отпускают ее, почему ей по-прежнему хочется, чтобы все это оказалось недоразумением, чтобы он взял ее за руку? Ее слабость была невыносима. Впервые за свои двадцать пять лет мисс Темпл не знала, где проведет ночь. Она увидела, что доктор собирается подойти к ней, но заставила себя улыбнуться и махнула ему — не надо. — А ваша тетушка, — начал он, — несомненно, мисс Темпл, ее забота о вас… — Глупости, — презрительно отрезала мисс Темпл, не в силах выносить его сочувствие, и направилась к своему саквояжу, подняла его одной рукой, стараясь не показывать, насколько он тяжел для нее, но, шагая к калитке, несколько раз споткнулась. — Я буду ждать на улице, — бросила она через плечо, не желая, чтобы они видели обуревавшие ее чувства. — Когда вы закончите, нам еще предстоит масса дел…* * *
Она бросила саквояж, прислонилась к стене и закрыла лицо руками — плечи ее сотрясали рыдания. Всего несколько минут назад она так гордилась собой, найдя обрывок шелка в жаровне, а теперь? И все из-за чего? Из-за того, что Чань питал нежные чувства к какой-то шлюхе? Весь груз того, что она выстрадала, чем пожертвовала, от чего отказалась, вдруг снова обрушился на ее плечи, придавил ее нежное сердце. Как можно выносить такое одиночество, отсутствие надежды? В разгар этой бури чувств мисс Темпл (а ее ум был беспокоен и быстр) не забывала и о том страхе, что внушали ей враги, как не забывала и упрекать себя за эти глупые женские слезы. Она порылась в своей зеленой сумочке в поисках носового платка, нащупала там револьвер — еще одно напоминание о том, кем она стала, во что ввязалась, добиваясь пока более чем смешных результатов. Она высморкалась. Она знала, что с ней нелегко. Друзей у нее не было. Она была резкой и требовательной, беспощадной и высокомерной. В этот момент она не могла сказать, чего ей хочется больше — поваляться в постели в светлой комнате своего дома на острове или пристрелить одного из этих мерзавцев с синими стекляшками? Она громко шмыгнула носом. Ни Чань, со всеми его скрытыми эмоциями, ни Свенсон, со всей его нервной неуверенностью, не стояли в слезах на улице. Как она могла допустить мысль, что она с ними на равных? И она снова безжалостно спросила себя — что же она делает? Она сказала Чаню, что готова проводить расследование в одиночку, хотя в глубине души и не верила в это. Теперь она знала — именно это она и должна делать (потому что «делать» — вот что было сейчас важно), если только она хочет избавиться от этого ужасного чувства зависимости. Она оглянулась на калитку — никого из мужчин не было видно, и тогда она обеими руками ухватила саквояж и направилась туда, откуда они пришли, в сторону от «Бонифация». С каждым шагом она все больше чувствовала себя словно на корабле, отправляющемся в далекое и опасное плавание, и чем дальше уходила она по Плам-Корт, тем сильнее исполнялась решимости. Выйдя на проспект, она остановила экипаж, оглянулась — сердце ее екнуло: Чань и Свенсон вышли из калитки. Свенсон махал рукой, Чань бросился за нею. Она вскочила в экипаж. — Поехали, — сказала она извозчику. Экипаж тронулся, резко набирая ход, и скоро она потеряла из вида двух своих спутников. Извозчик повернулся к ней — на его лице было вопросительное выражение: куда едем? — Отель «Сент-Ройял», — сказала мисс Темпл.Глава пятая МИНИСТЕРСТВО
Когда Чань добежал до конца проулка, экипажа уже не было видно, и Кардинал не мог понять, в каком направлении тот исчез. Он раздраженно сплюнул, грудь его вздымалась от потраченных впустую усилий. Он оглянулся на Свенсона — тот как раз подходил к нему с озабоченным лицом. — Уехала? — спросил он. Чань кивнул и снова сплюнул. Он понятия не имел ни что произошло в голове девушки, ни куда увлек ее этот внезапный безответственный порыв. — Мы должны найти… — начал было Свенсон. — Как? — отрезал Чань. — Куда она направилась? Она что — отказывается участвовать в деле? Собирается разделаться с врагами в одиночку? С кем из них? И когда ее начнут пытать, расскажет она все, что им нужно, чтобы найти нас? Чань был в бешенстве, но, откровенно говоря, злился и на себя. Его демонстративная печаль, вызванная предположением о смерти Анжелики, дала толчок этой глупости — а с чего это он так расчувствовался? Анжелика не питала к нему никаких чувств. Если она была жива и ему удалось бы ее найти, это повысило бы его репутацию в глазах Маделейн Крафт. Такова была его цель, единственная цель. Он повернулся к Свенсону и быстро спросил: — Сколько денег у вас есть? — Я… не знаю… хватит на день-другой, чтобы поесть, комнату… — Купить билет на поезд? — Если путешествие не очень далекое. — А вот что у меня. Чань извлек из кармана пальто кожаный бумажник. Там оказались всего две мелкие банкноты — все, что осталось после ночевки в «Бонифации», но у него была еще горсть золотых монет в кармане брюк. Он с горькой улыбкой протянул одну из банкнот доктору Свенсону: — Не знаю, что нас ждет впереди… к тому же денежный мешок от нас убежал. Что у вас с патронами? Словно чтобы подтвердить свой ответ, Свенсон вытащил револьвер из кармана. — Я взял несколько патронов у мисс Темпл — у нас оказался один калибр… — Это сорок четвертый. — Как и у нее? — Да, хотя ее револьвер на вид обманчиво мал… — Вы не знаете, ей когда-нибудь приходилось стрелять? — Не думаю. Они постояли несколько мгновений, погруженные в свои мысли. Чань пытался отделаться от чувства сожаления и вины. Как же он не понял, что у нее такое мощное оружие — ведь он помогал ей чистить его. О чем он думал в тот момент, черт его побери? Впрочем, он точно знал, что его отвлекало, — он был удивлен, увидев ее снова, да еще в обстановке, столь не похожей на обстановку поезда, увидев очертания ее шеи, но теперь уже не в крови, а в заживающих ссадинах, ее маленькие проворные пальчики, разбирающие револьвер на черные маслянистые детали. Он тряхнул головой. У этого револьвера такая отдача — у нее руку закинет за голову, а если она не прижмет дуло к телу жертвы, то никогда не попадет в цель. Она не имела ни малейшего представления о подобных вещах. — Бессмысленно сокрушаться о том, что уже сделано, — сказал доктор. — Так что — попытаемся ее найти? — Если ее схватят — ей конец. — Тогда мы должны разделиться, чтобы действовать в разных направлениях. Жаль, что так оно получилось… но давно ли мы спасали свои жизни каждый, как мог? Когда чистишь такие авгиевы конюшни, хорошо иметь помощника. Он улыбнулся и протянул руку. Чань протянул свою. — Вы сможете вычистить их сами — я в этом не сомневаюсь. Свенсон улыбнулся с сожалением, словно благодаря Чаня за оценку, но оставаясь при своем мнении. — И куда мы пойдем? — спросил он. — И где встретимся снова? — А куда могла пойти она? — спросил Чань. — Как вы думаете — отправилась вдогонку за своей тетушкой? Это облегчало бы наше положение… — Нет, я так не думаю, — сказал Свенсон. — Напротив, я считаю, что огорчение побудило ее к активным действиям. Чань нахмурился, задумавшись и вспоминая, что она сказала ему в саду, ее лицо, ее серые глаза, выдававшие истинные чувства, скрывавшиеся за ее улыбкой. — Тогда это должен быть этот кретин Баскомб. Свенсон вздохнул. — Бедняжка. Чань сплюнул. — Что она сделает: выстрелит ему в голову или бросится в ноги — вот в чем вопрос. — Я не согласен, — тихо сказал Свенсон. — Она отважна и предприимчива. Что мы знаем друг о друге? Почти ничего. Но мы знаем, что мисс Темпл удивила немало весьма сильных людей, которые теперь считают ее опасной убийцей-куртизанкой. Без нее нас бы обоих схватили в отеле. Если нам удастся ее найти, то я готов побиться с вами об заклад, что она еще не раз спасет нас, прежде чем все это кончится. Чань не ответил, только улыбнулся немного погодя. — Какая валюта там у вас в Макленбурге — золотые шиллинги? Свенсон кивнул. — Тогда я готов поставить десять золотых шиллингов на то, что мисс Темпл не спасет наши жизни. Конечно, это довольно глупое пари, потому что если нас не будет в живых, то выигрыш получать будет некому. — И тем не менее я принимаю ваши условия, — сказал Свенсон. Они снова обменялись рукопожатием. Свенсон откашлялся. — А теперь… этот Баскомб… — Он может находиться в своем загородном особняке — Тарр-Манор. Или в министерстве с Граббе. — Чань быстро окинул взглядом проспект — не стоило им так долго стоять вблизи от «Бонифация». — Дорога до Тарр-Манор… — А где это? — На севере. Приблизительно полдня пути на поезде… это можно легко узнать на вокзале Строппинг… Может быть, нам даже удастся перехватить ее там. Но на поездку уйдет время. Есть и другие возможности — его дом, министерство, дом Граббе. Это все находится в городе, и один из нас может при необходимости легко побывать и там, и там, и там. Свенсон кивнул. — Значит, один — на вокзал, другой остается здесь. Что бы предпочли вы? Мне все равно — я тут всюду чужой. Чань улыбнулся. — И я тоже, доктор. — Он показал на свои очки и красное пальто. — На сельского джентльмена я мало похож, как, впрочем, и на завсегдатая светских салонов… — И все же это ваш город — вы его зверь, если вы позволите мне такое выражение. Я поеду за город, где моя форма и рассказы о Макленбургском дворце могут произвести большее впечатление. Чань повернулся, чтобы остановить проезжающий экипаж. — Вам лучше поторопиться — возможно, перехватите ее на Строппинге. А мне в министерство — в другую сторону. Здесь мы расстанемся. Они в третий раз обменялись рукопожатием, посмеиваясь сами над собой. Свенсон сел в экипаж, а Чань, не сказав больше ни слова, быстро зашагал в другом направлении. Через плечо он услышал голос Свенсона: — Где мы встретимся? Чань, приложив раструбом ладони ко рту, крикнул: — Завтра в полдень! Под часами на Строппинге. Свенсон кивнул и, махнув на прощанье, уселся в экипаже. Чань не питал больших надежд на то, что кто-либо из них появится завтра в условленном месте.* * *
Чань поспешил покинуть проспект, свернув в лабиринт проулков. Он еще не решил, куда ему отправиться для начала. Больше всего хотел он сосредоточиться на своей задаче так, как делал это обычно, а не бросаться очертя голову в обстоятельства, которых не понимал, хотя именно это и делала Селеста. Селеста? Он отметил про себя, что в мыслях своих именно так и называл ее, хотя никогда — в лицо или говоря о ней со Свенсоном; в этих случаях она неизменно была мисс Темпл. Вряд ли это имело какое-то значение, а объяснялось, безусловно, тем, что она вела себя как ребенок. Отбросив эти мысли, Чань решил для себя, что если он попытается проникнуть в министерство иностранных дел или дом Гаральда Граббе, ему нужно подготовиться получше. Он перешел на быстрый, пружинистый шаг. Он не мог отважиться заглянуть в «Ратон марин», потому что за этим заведением наверняка наблюдали — теперь он считал, что в заговоре участвует и Аспич. Ему бы очень хотелось добраться до библиотеки. У него было столько вопросов — о синей глине, о графе, о Баскомбе и Граббе, о зарубежных поездках Франсиса Ксонка, об Оскаре Файляндте, даже, признался он себе, о мисс Селесте Темпл. Но именно в библиотеке его и нашла Розамонда, и его наверняка ждут там. Вместо этого, пораскинув мыслями, он решил направиться к «Фабрици». Фабрици в прошлом был итальянским наемником и оружейником, а теперь имел обширную клиентуру, у которой если и было что общее, так только преступные намерения. Чань вошел в лавку и со знакомым приливом завистливого удовольствия оглядел стеклянные витрины. Он с облегчением увидел за прилавком Фабрици в помятом костюме и надетом поверх зеленом фланелевом фартуке. — Дотторе, — приветственно кивнул Чань. — Кардинал, — ответил Фабрици серьезным и уважительным тоном. Чань вытащил свой кинжал и положил его перед Фабрици. — К сожалению, остальная часть вашей замечательной трости вышла из строя, — сказал он. — Я бы хотел, чтобы вы отремонтировали ее, если это возможно. А тем временем я бы попросил вас о подходящей замене. За все услуги я, конечно, заплачу вперед. Он вытащил последнюю банкноту из бумажника и положил ее на прилавок. Фабрици проигнорировал банкноту, взял кинжал и принялся осматривать клинок, потом положил оружие, посмотрел с легким удивлением на банкноту, словно она появилась там сама по себе, и, не спеша сложив ее, засунул к себе в карман фартука, потом кивнул на одну из стеклянных витрин. — Можете выбрать себе замену. А это будет готово через три дня. — Весьма признателен, — сказал Чань и направился к витрине; Фабрици выбрался из-за прилавка и пошел вместе с ним. — А что бы предложили вы? — Тут все высший класс, — сказал итальянец. — Для такого человека, как вы, я бы рекомендовал дерево потяжелее… трость можно использовать саму по себе, а? Эта вот из тикового дерева, эта из малазийского железного дерева. Он протянул Чаню трость железного дерева, тот взял ее, сразу оценив по достоинству — рукоять была удобная, как у порохового пистолета. Он вытащил лезвие — оно было чуть длиннее того, к которому он привык, — и взвесил его в руке. Оно было великолепно, и Чань улыбнулся, как человек, взявший в руки новорожденного. — Работа, как всегда, исключительная, — прошептал он.* * *
Времени — четвертый час. Идти в библиотеку, где можно было бы узнать адрес Баскомба, он не решался, и теперь выследить его было проще всего от министерства. И потом, если Селеста и в самом деле намеревалась как можно скорее найти его, то она наверняка должна была сама отправиться в министерство и постараться встретиться с ним — и убить? — в его кабинете. Если же его там не было… Что ж, когда этот вопрос возникнет, Чань найдет ответ на него. Он взвесил монетки в своем кармане, решил отказаться от экипажа и направился к лабиринту белых зданий. Минут за пятнадцать он добрался до площади Святой Изобелы и еще за пять (он сбросил шаг, чтобы отдышаться и принять благопристойный вид) — до парадного входа. Пробираясь между морем экипажей и сквозь толпу мрачных людей, погруженных в государственные заботы, он направился к большой белой арке, а через нее — в усыпанный мелкой щебенкой двор с множеством дорожек, устланных плиткой и огороженных декоративным кустарником; все они вели в разные министерства. Он словно стоял в центре колеса, каждая спица которого вела в свой, отдельный чиновничий мир. Министерство иностранных дел было прямо перед ним, и он пошел вперед; под ногами у него сначала похрустывала щебенка, потом гулко зазвучала плитка, и скоро он вошел в еще одну арку, поменьше, а оттуда — в небольшой мраморный холл с деревянным столом, где увидел человека в черном костюме и стоящих по бокам от него солдат в красных мундирах. Не без тревоги Чань отметил про себя, что это солдаты Четвертого драгунского полка, но когда он понял это, они уже увидели его. Он остановился, готовый броситься наутек или драться, но солдаты не шелохнулись — продолжали стоять по стойке «смирно». Человек в черном костюме поднял на Чаня глаза и вопросительно шмыгнул носом. — Слушаю? — Мистер Роджер Баскомб, — сказал Чань. Человек обвел Чаня оценивающим взглядом. — А как… вас представить? — Мисс Селеста Темпл, — сказал Чань. — Простите, вы сказали — мисс Темпл? Человек был достаточно хорошо натаскан и не ухмыльнулся, столкнувшись с подобной неожиданностью. — У меня поручение от нее, — сказал Чань. — Уверен, он захочет меня выслушать. Если мистера Баскомба нет, то я желаю поговорить с заместителем министра Граббе. — Понимаю, вы… желаете… поговорить с заместителем министра. Минуточку. Человек написал несколько слов на клочке бумаги, которую засунул в медный раструб в столе, откуда ее засосало внутрь со звучным свистом. Чань вспомнил о «Старом замке», и его утешила мысль о том, что высшие государственные чиновники пользуются таким же средством связи, что и хозяева борделя. Он подождал. Прибыли еще несколько посетителей, которых либо пропустили, либо заставили ждать ответа на такие же послания, отправляемые по кожаным трубам. Чань окинул взглядом других ожидающих — темнокожего человека в белой форме и шляпе с павлиньим пером, бледного русского с длинной бородой, в синей шерстяной форме с полоской медалей и в кушаке, двух стариков в потертых черных фраках, словно они непрерывно посещали один и тот же бал в течение последних двадцати лет. Он не был удивлен, увидев, что и они глазеют на него во все глаза. Он словно бы походя оглянулся — свободен ли все еще выход, обратил внимание на коридоры и лестницы по другую сторону стола, чтобы быть лучше готовым к опасностям. Солдаты оставались неподвижны.* * *
Прошло пять, а то и больше минут, и наконец ответная труба выплюнула бумажку в приемник рядом со столом. Секретарь развернул ее, сделал пометку в журнале и протянул бумажку одному из солдат, после чего обратился к Чаню: — Вам наверх. Этот солдат проводит вас. Скажите мне ваше имя и распишитесь… вот здесь. Он указал на гроссбух на столе и протянул Чаню ручку. Чань взял ее, расписался и вернул ручку секретарю. — Меня зовут Чань, — сказал он. — Просто Чань? — В настоящий момент именно так. — Он наклонился вперед и прошептал: — Но я надеюсь выиграть на скачках… и тогда приобрету себе более длинное имя. Солдат повел Чаня по широкому коридору, потом вверх по строгой лестнице полированного гранита с коваными перилами. Они шли среди других людей в темных костюмах, сновавших туда-сюда; в руках те держали пухлые пачки с бумагами, и никто не обращал на Чаня ни малейшего внимания. На первой площадке солдат направился по мраморному коридору к другой лестнице, перекрытой железной цепочкой. Солдат отстегнул цепочку, отошел в сторону, пропуская Чаня, и повесил цепочку назад. На этой лестнице никого не было, и чем дальше они шли, тем больше Чаню казалось, что он входит в лабиринт, из которого можно никогда не выбраться. Он посмотрел на солдата в красном мундире перед ним и подумал, не лучше ли будет просто вонзить ему нож между ребер прямо здесь, пока они одни, а потом уже положиться на удачу. Пока он мог только надеяться на то, что его ведут к Баскомбу (или Граббе), а не в какую-то ловушку, где можно расправиться с ним без свидетелей. Он назвал имя мисс Темпл по наитию, чтобы спровоцировать ответ, а еще узнать — бывала ли она здесь раньше. Тот факт, что ему удалось пройти внутрь без каких-либо трудностей, озадачил его. Это могло означать, что она бывала здесь. С тем же успехом это могло значить, что она здесь никогда не бывала или что они хотят проследить за ним и таким образом отыскать ее. Он должен был исходить из того, что люди, которые впустили его сюда, не собирались так легко его выпускать. Импульсивное желание убить солдата говорило о том, что нервы у него напряжены. Впрочем, все очень скоро выяснится. Они миновали еще три площадки, но не видели ни одной двери. На площадке следующего этажа солдат вытащил из кармана ключ, кинул взгляд на Чаня и подошел к тяжелой деревянной двери. Он вставил ключ в скважину, повернул его несколько раз в замке — по лестничной клетке эхом разнеслись щелчки, и наконец дверь открылась. Солдат отошел в сторону, пропуская вперед Чаня, тот прошел, разделяя свое инстинктивное подозрение между солдатом у себя за спиной и помещением, в которое входил; они оказались в отделанном мрамором коридоре, по другую сторону которого — метрах в пяти — была еще одна дверь. Чань оглянулся на солдата, который кивнул на вторую дверь. Чань не шелохнулся, и солдат внезапно резко захлопнул дверь. Прежде чем Чань успел ухватиться за ручку, он услышал, как поворачивается ключ, — ручка под нажимом не подалась. Он оказался заперт. Он отругал себя за неосторожность и зашагал к двери в другом конце коридора, предполагая, что и она будет заперта, но медная ручка легко повернулась, мягко щелкнул смазанный механизм.* * *
Он заглянул в просторный кабинет, устланный темно-зеленым ковром; низкий потолок не выглядел удручающе благодаря куполообразному фонарю изжелтоватого стекла в центре комнаты. Вдоль стены стояли стеллажи, уставленные множеством массивных пронумерованных фолиантов — явно официальных документов, собранных за долгие годы. Широкое пространство комнаты было разделено между двумя большими предметами мебели — длинным столом для заседаний слева от Чаня и большим письменным столом справа от него; два эти стола, словно небесные тела, удерживали силой своего притяжения спутники помельче: приставные столики, пепельницы на ножках, стойки для географических карт. Письменный стол был не занят, но за другим столом, выглядывая из-за кипы бумаг, разбросанных вокруг него, сидел Роджер Баскомб. — Так-так, — сказал он и неуклюже встал. Чань внимательнее оглядел кабинет и увидел небольшую дверь (закрытую) в стене за спиной Баскомба и, видимо, еще одну — тайный ход в стеллажах за письменным столом. Чань захлопнул за собой входную дверь, повернулся к Баскомбу и легонько постучал концом трости по ковру. — Добрый день, — сказал Чань. — Вот уж точно — добрый, — ответил Баскомб. — Дни становятся теплее. Чань нахмурился. Он ожидал враждебного приема, но совсем не такого разговора. Вас предупредили, кто я? — спросил он. — Да. Вообще-то мне писали, что пришла мисс Темпл. А потом после нее было названо ваше имя. — Баскомб сделал жест в сторону стены, где Чань увидел трубы пневматической почты. Баскомб сделал еще одно движение, показывая на конец стола. — Прошу вас, садитесь. — Я предпочитаю стоять, — сказал Чань. — Как угодно. А я предпочитаю сидеть, если вам все равно… Баскомб сел назад за стол и несколько мгновений перекладывал бумаги перед собой. — Итак… — начал он, — вы знакомы с мисс Темпл. — Несомненно, — сказал Чань. — Да, — кивнул Баскомб. — Она… гм-м-м… однако ничего удивительного. Это вполне в ее духе. У меня нет оснований говорить о ней, выходя за рамки приличий. Чаню показалось, что Баскомб очень тщательно строит фразы, словно опасается, как бы его не поймали на слове… или не подслушали. — За рамки чего? — спросил Чань. — За рамки вежливости, если угодно, — ответил Баскомб. — Вы ведь не собираетесь скандалить. — А вы? — Нет, конечно. Впрочем, никто не застрахован от последствий собственных необдуманных действий. Вы уверены, что не хотите сесть? Чань проигнорировал вопрос. Он вперился взглядом в худощавого, хорошо одетого человека за столом, пытаясь понять, чем Баскомб приглянулся заговорщикам. Он ничего не мог с собой поделать — смотрел на чиновника так, как, по его представлению, должна была смотреть женщина (и не любая женщина, а вполне конкретная — мисс Темпл): отмечая его респектабельность, его утонченность, странное сочетание в нем высокомерия и почтительности. Этот человек был объектом ее любви и почти наверняка таким оставался и по сей день — такова уж женская природа. Глядя на него, Чань вынужден был признать, что Баскомб, несомненно, обладает рядом привлекательных качеств, а потому не сомневался в своей неприязни к этому молодому человеку. Эти мысли заставили его улыбнуться. — Честолюбие… под его воздействием человек может совершать странные поступки. Вы с этим согласны? Баскомб смерил его холодным, серьезным взглядом, каким смотрит гробовщик на клиента. — Что вы имеете в виду? — Я хочу сказать… человек не имеет представления о реальной цене того, что, как ему кажется, хочет получить, пока не получит желаемого. — Почему вы это мне говорите? — И в самом деле — почему? — улыбнулся Чань. — Любое суждение должно основываться на опыте. Так откуда же мне это знать? — Поскольку Баскомб сразу не ответил, Чань своей тростью указал на большой стол. — Где же ваши сообщники? Где мистер Граббе? Почему вы встречаете меня один — разве вам не известно, кто я? Вы не разговаривали с майором Блахом? Неужели вы ничуточки не испуганы? — Нет, не испуган, — ответил Баскомб с такой небрежной самоуверенностью, что Чаню захотелось пустить ему кровь из носа. — Вас пропустили в этот кабинет с единственной целью — чтобы сделать вам предложение. Поскольку, как я полагаю, вы далеко не идиот, позвольте заверить вас, что и я далеко не идиот. Я в полной безопасности. — И что же это за предложение?* * *
Вместо того чтобы ответить, Баскомб уставился на него, изучая лицо Чаня, словно тот был каким-то редким экзотическим зверем или явился сюда прямо с цирковой арены. Чаню хватило присутствия духа, чтобы почувствовать: делается это намеренно, чтобы вывести его из себя, хотя он и не мог понять, зачем Баскомбу нужно так рисковать, ведь уязвимость его была вполне очевидна. Вся эта ситуация представлялась ему довольно странной, что бы там ни говорил Баскомб о предложении. Чань знал: его появление в министерстве наверняка было для его врагов неожиданностью. Баскомб тянул время, очевидно подвергая себя риску. Чего он ждал? Подкрепления? Нет, в этом не было смысла, потому что солдаты могли остановить его в любом месте по пути в этот кабинет. Но вместо этого они завели Чаня подальше от входа. Может, все это было лишь спектаклем? Может, Баскомб вел двойную игру? Чань легким движением поднял свою трость и подошел к Баскомбу. Прежде чем тот успел приподняться со стула, конец трости больно ударил его по уху. Баскомб, вскрикнув, рухнул на стул, схватился рукой за голову. Чань воспользовался этой возможностью, чтобы сильно прижать трость к шее Баскомба — тот поперхнулся, лицо его покраснело. Чань наклонился вперед и медленно проговорил: — Где она? Баскомб ответил не сразу, и Чань резко надавил ему на трахею. — Где она? — Кто? — прохрипел Баскомб. — Где она? — Я думаю, он не знает, о ком вы спрашиваете. Чань резко повернулся, плавным движением разъяв трость. За столом, небрежно прислонясь к стеллажам, стоял Франсис Ксонк в темно-желтой визитке; его рыжие волосы были тщательно завиты, в руке он держал незажженную сигару. Чань осторожно сделал шаг к нему, метнув взгляд на Баскомба, который все еще тяжело дышал. — Добрый день, — сказал Чань. — Добрый день. Надеюсь, вы не ранили его? — Вас заботит его здоровье? Ксонк улыбнулся. — Очень остроумно. Но, знаете, я ведь тоже умен и должен вас поздравить — то, каким туманом таинственности окутали вы тот персонаж, который с таким усердием ищете, весьма забавно. Речь идет о Розамонде? Или о малютке мисс Темпл… она же Гастингс? Или еще лучше — о несчастной шлюхе графа? Как бы то ни было, но сама мысль о том, что вы и в самом деле ищете кого-то из них в министерстве, в высшей степени комична. Вы так мужественны и в то же время так смешны. Вы уж меня простите. Он вытащил маленькую спичечную коробку из жилетки и закурил сигару, попыхивая и глядя над ее запылавшим концом на Чаня. Взгляд его переместился на Баскомба. — Как вы там, Роджер, живы? Он улыбнулся ответу Баскомба — сдавленному кашлю — и швырнул погасшую спичку на письменный стол. Чань сделал еще один шаг в направлении Ксонка, манеры которого казались такими же непринужденными, как и манеры Баскомба несколько секунд назад, но если в поведении Ксонка сквозила странная бесшабашность, то в поведении Баскомба — осмотрительность. — Думаете, я сохраню ему жизнь? — прошипел Чань. — Думать придется вам, — сухо ответил Ксонк. — Подумайте вот о чем — дверь за вами заперта, дверь за мной — тоже. Если бы вам удалось выйти в ту дверцу, что за столом, — но это вам, поверьте, не удастся, — вы бы потерялись в лабиринте коридоров, не имея ни малейшего шанса бежать или остаться в живых. Целый полк солдат уже занимает позиции, чтобы прикончить вас. Вы умрете, мистер Чань, и умрете без всякой пользы — как собака, которую в темноте переехал экипаж. Он нахмурился и снял крошку табака с нижней губы, стряхнул ее с пальца, потом снова обратил взгляд на Чаня. — И вы рассчитываете на мою помощь? — спросил Чань. — Она вам самому понадобится, — прохрипел со своего стула Баскомб. — Он приходит в себя! — рассмеялся Ксонк. — Но знаете, он прав. Подумайте о себе. Будьте благоразумны. — Мы теряем время… — пробормотал Чань, наступая на Ксонка. Ксонк не шелохнулся, но заговорил очень быстро и резко: — Это глупо. Не губите себя, остановитесь и подумайте. Чань выдержал паузу, хотя внутренний его голос и требовал другого. Он уже был в одном шаге от Ксонка — оставалось только нырнуть вперед, выставив вперед трость. Но Чань остановился, сделав это отчасти и потому, что видел: Ксонк его не боится. — Что бы ни привело вас сюда, — сказал Ксонк, — вы должны отложить свои поиски на потом. Вас, как вам уже сказал об этом мистер Баскомб, впустили сюда по одной-единственной причине: чтобы сделать вам предложение. Драки, убийства — они от вас никуда не уйдут, на это всегда есть время. А вот времени, чтобы найти ту женщину, которую вы надеялись отыскать здесь, осталось мало.* * *
Чаню очень хотелось перепрыгнуть через стол и заколоть Ксонка, но его чутье (а он доверялся своему чутью) говорило ему, что Ксонк не похож на Баскомба и любое нападение на него должно быть тщательно рассчитано, как если бы ты собирался размозжить голову кобре. Вроде бы Ксонк не был вооружен, но у него вполне мог иметься маленький пистолет или, скажем, флакончик с кислотой. В то же время Чань не знал, как ему относиться к предупреждениям Ксонка о невозможности бежать из здания министерства. Возможно, так оно и было на самом деле. И почему они позволили ему подняться сюда, а не схватили по дороге? У него было слишком много вопросов, но Чань знал: ничто не может рассказать о человеке больше, чем та цена, которую он готов вам предложить. Он отступил от Ксонка и ухмыльнулся. — И какое же это предложение? Ксонк улыбнулся, но заговорил не он, а Баскомб — заговорил четко и уверенно, несмотря на хрипотцу в голосе, словно описывая необходимые этапы работы какой-то машины. — Я не могу вдаваться в подробности и не собираюсь вас ни в чем убеждать — я просто предлагаю вам шанс. Те, кто принимал наши предложения, получали и будут получать и впредь неоспоримые преимущества. Те, кто отказывались, — они нас больше не волнуют. Вы знакомы с мисс Темпл. Вероятно, она говорила вам о нашем обручении. Я не могу говорить о том времени… потому что невозможно объяснить, каким я был тогда, ну разве что сравнить меня тогдашнего с ребенком. Столько всего переменилось… столько стало понятным… что я теперь могу говорить только о том, кем я стал. Да, я полагал, что влюблен. Влюблен, потому что не мог видеть иначе, чем было мне внушено, потому что я в рабском своем состоянии верил, что эта любовь освободит меня. Я убедил себя, что прекрасно понимаю некий взгляд на мир — но что это был за взгляд? Это была бесполезная привязанность к другому живому существу. То, во что я верил, было всего лишь следствием этой привязанности — деньги, положение, уважение, удовольствия, которые теперь видятся мне такими мелкими по сравнению с моими безграничными возможностями. Вы понимаете? Чань пожал плечами. Речь, которую он выслушал, была красноречивой, но словно заученной наизусть. Тем не менее все это время глаза Баскомба бегали. Не выдавали ли они какие-то другие его чувства? Словно отвечая на мысли Чаня, Баскомб подался вперед и заговорил с еще большей убежденностью: — Вполне естественно, что разные люди преследуют разные цели, но в равной степени ясно, что эти цели взаимосвязаны, что выгоды для одного могут стать выгодами и для другого. Помогите себе самому. Вы — человек действия и даже, как мне кажется, достаточно неглупый. То, чего вам удалось добиться, сражаясь с нашими сторонниками, подтверждает вашу цену. Тут нет никаких обид — только противостояние интересов. Откажитесь от этого противостояния, присоединитесь к нам — и вы обретете знание. Чего бы вы ни пожелали, на что бы ни направили свои действия — вы будете вознаграждены. — У меня нет титулованного дядюшки, — заметил Чань. Ему бы хотелось поговорить с Баскомбом наедине — в присутствии своего хозяина тот выражался довольно туманно. — У Роджера тоже больше его нет, — хмыкнул Ксонк. — Именно, — сказал Баскомб; эмоций в нем было не больше, чем в деревянном стуле, на котором он сидел. — Боюсь, что я не очень понимаю ваше предложение, — сказал Чань. Ксонк язвительно улыбнулся. — Не скромничайте. — У вас есть желания, — сказал Баскомб. — Амбиции. Разочарования. Горечь. Что вы будете делать — драться, пока одно из ваших приключений не закончится фиаско и вы не умрете на улице? Неужели вы готовы поставить свою жизнь в зависимость от капризов, — тут его голос словно споткнулся, — девицы из провинции? От тайных интересов германского шпиона? Вы встречались с графиней. Она ходатайствовала за вас. Благодаря ее просьбам вы оказались здесь. Мы протягиваем вам руку. Примите ее. Процесс преобразит вас, как он преобразил нас всех. Судя по всему, Баскомб считал, что делает небывало великодушное предложение. Чань посмотрел на Ксонка, на лице которого застыла едва заметная улыбка, ничего конкретного не выражающая. — А если я отвергну это предложение? — Не отвергнете, — сказал Баскомб. — Вы же не дурак. Чань заметил пятнышко крови на ухе Баскомба, но даже если ему и было больно, это никак не сказалось ни на его самоуверенности, ни на твердости взгляда, смысл которого оставался Чаню непонятным. Чань снова посмотрел на Ксонка, который помял сигару пальцами и выпустил клуб дыма в потолок. Вопрос для Чаня состоял в том, как ему узнать побольше, как найти Анжелику или Селесту… даже, должен был признать он, встретиться лицом к лицу с Розамондой. Неужели он пришел сюда только для того, чтобы без малейших попыток сопротивления сдаться на милость победителя?* * *
По крайней мере, в том, что касалось министерства, Ксонк его не обманывал. Они шли в темноте по петляющим коридорам — Баскомб впереди с фонарем, замыкал шествие Ксонк. Помещения, через которые они проходили (мерцающий свет позволял Чаню мельком увидеть их, прежде чем те снова погружались в темноту), были спланированы, на его взгляд, без всякой логики. Некоторые были набиты ящиками, картами, столами и стульями, кушетками, письменными столами, тогда как в других (и больших и маленьких) не было ничего или стояло по одному стулу. Объединяло их только отсутствие окон и вообще какого бы то ни было света. Чань, не отличавшийся хорошим зрением, скоро вообще потерял всякую ориентацию — Баскомб поворачивал то направо, то налево, то поднимался по коротким лестничным пролетам, то спускался по изгибающимся наклонным подиумам. Они оставили ему его трость, но с каждым шагом он чувствовал, что все больше и больше оказывается в их власти. — Этот ваш Процесс, — сказал он, обращаясь якобы к Баскомбу, но надеясь получить ответ от Ксонка. — Неужели вы думаете, что он изменит мое желание убить вас обоих? Баскомб остановился и повернулся к нему; прежде чем он заговорил, взгляд его метнулся в сторону Ксонка. — После того как вы ощутите это на себе, вы сами устыдитесь своих сомнений, а также той бессмысленной жизни, которую вели до этого. — Бессмысленной? — На удивление. Вы готовы? А Чань услышал шуршание в темноте у себя за спиной — он не сомневался в том, что Ксонк вооружен. — Не останавливайтесь, — пробормотал Ксонк. — Вы склонили на свою сторону полковника Аспича. Четвертый драгунский — превосходный полк! — Он прищелкнул языком и сказал Ксонку: — Вы не носите траур, а ведь Траппинг был вашим зятем. — Уверяю вас, я сражен горем. — Тогда зачем его было убивать? Не получив ответа, Чань решил: нужно придумать что-нибудь получше, чтобы спровоцировать их. Они пошли дальше в тишине, нарушаемой лишь звуком шагов, свет фонаря выхватывал из тьмы что-то вроде люстр наверху. Наконец они вышли в довольно большое помещение, и Ксонк сказал идущему впереди Баскомбу: — Роджер, поставьте фонарь на пол. Баскомб повернулся, посмотрел на Ксонка, словно не понимая его слов, потом поставил фонарь на деревянный пол подальше от Чаня. — Спасибо. А теперь можете идти — дорогу вы знаете. Скажите, пусть запускают машину. — Вы абсолютно уверены? — Абсолютно. Баскомб метнул пристальный, испытующий взгляд на Чаня (который воспользовался этим, чтобы издевательски ухмыльнуться), а потом исчез в темноте. Чань слышал его шаги еще долго после того, как тот пропал из вида, но потом они стихли и комната погрузилась в тишину. Ксонк сделал несколько шагов в темноту, потом появился вновь с двумя стульями, поставил их на пол, один подтолкнул Чаню, который остановил его движение ногой. Ксонк сел, а через мгновение Чань последовал его примеру.* * *
— Я подумал, что нам следует поговорить откровенно. Ведь в конечном счете через полчаса вы будете либо моим союзником, либо покойником, так что играть словами не имеет смысла. — Неужели все так просто? — спросил Чань. — Да. — Я вам не верю. Я не имею в виду мое решение подчиниться или умереть — с этим-то как раз все просто; я говорю о ваших мотивах… желании поговорить в отсутствие Баскомба… тут уж ни о какой простоте не может идти и речи. Ксонк молча смотрел на него. Чань решил рискнуть и сделать именно то, о чем сказал Ксонк, — говорить откровенно. — В вашем предприятии имеются два уровня. Есть те, кто прошел Процесс, как Маргарет Хук, например… а есть и те — скажем, вы и графиня, — кто остается свободным. И между этими группами существует соперничество. — Соперничество за что? — Не знаю, — признался Чань. — Для каждого из вас ставки разные… в этом, я думаю, все и дело. Как и всегда. Ксонк фыркнул. — Но мы с коллегами пребываем в полном согласии. Чань саркастически ухмыльнулся. Он отдавал себе отчет в том, что не видит правую руку Ксонка, что тот словно случайно держит ее сбоку стула за закинутыми одна на другую ногами. — Почему это должно вас удивлять? — спросил Ксонк, и Чань опять ухмыльнулся. — Тогда почему же убийство Тарра было так плохо организовано? Почему был убит Траппинг? Как насчет художника Оскара Файляндта? Почему графиня допустила спасение принца? Где теперь принц? — Слишком много вопросов, — сухо заметил Ксонк. — Мне жаль, если они досаждают вам. Но будь я на вашем месте, у меня не нашлось бы на них ответов… — Я вам уже говорил: либо вы умрете… — Вам это не кажется забавным? Вы пытаетесь решить, не убить ли меня до того, как я присоединился к вам… чтобы я не сообщил вашим коллегам о ваших тайных планах. А я пытаюсь решить, не убить ли вас… или попытаться побольше узнать о Процессе. — Вот только никаких тайных планов у меня нет. — А у графини есть, — сказал Чань. — И вам это известно. Другим — нет. — Мы разочаруем Баскомба, если вы не появитесь. Он большой любитель порядка. — Ксонк встал, по-прежнему пряча правую руку. — Оставьте фонарь. Чань поднялся вместе с ним, свободно держа свою трость в левой руке. — Вы знакомы с этой молодой женщиной — мисс Темпл? Она была невестой Баскомба. — Была, насколько я понимаю. Такой удар для бедняги Роджера, так что еще хорошо, что он сумел сохранить ясность ума. Столько шума из ничего. — Шума? — Все эти поиски Изобелы Гастингс — Ксонк ядовито усмехнулся, — таинственной шлюхи-убийцы… Глаза у Ксонка были умные и хитрые, а в теле его чувствовались легкость, гибкость и волчья сила, но все эти качества, как червоточиной в стволе дерева, были проедены самоуверенностью. Чань достаточно разбирался в жизни и понимал, что этот человек опасен, в схватке, возможно, будет даже опаснее его (этого никогда не знаешь наперед), но за этим стояли привилегии, власть, страх, ненависть и приобретенный за деньги опыт. Чаню показалось странным, что его представление о Ксонке основывается на оценке, которую тот дал Селесте, — не потому, что она не была богатой дурочкой, а потому, что, будучи таковой, она умудрилась выжить и (важнее всего остального) принять как факт, что испытание жизнью изменило ее. Чань не верил, что какие-то изменения могли бы произойти с Ксонком, наоборот, он ставил себя выше этого. — Как я понял, вы с ней не знакомы, — сказал Чань. Ксонк пожал плечами и кивнул на едва видную дверь за Чанем. — Я переживу эту потерю. Если вы не возражаете… — Возражаю. — Возражаете? — Да. Я узнал все, что мне было нужно. Я ухожу. Ксонк выбросил вперед руку и нацелил отливающий серебром пистолет в грудь Чаня. — Я отпускаю вас в ад. — В определенный момент это непременно случится. С какой стати вы приглашаете меня присоединиться к вам — пройти ваш Процесс? Чья это была идея? — Баскомб сказал вам. Это она придумала. — Я польщен. — В этом нет нужды. Ксонк уставился на него, морщины на его лице в колеблющемся свете фонаря глубоко врезались в кожу. В его заостренном носу и выступающем подбородке было что-то дьявольское. Чань понимал, что теперь все решают мгновения: либо Ксонк пристрелит его, либо препроводит к Баскомбу. Он не сомневался: его догадки относительно разногласий среди заговорщиков верны, и Ксонк достаточно умен, чтобы понимать это. Неужели Ксонк настолько самоуверен, что считает, будто эти разногласия не имеют значения, что он неуязвим? Конечно же, он самоуверен. Тогда зачем ему нужен этот разговор? Чтобы узнать, работает ли все еще Чань на Розамонду? И если он решил, что работает… означает ли это, что он намерен его убить или все же попытается ублажить графиню и позволит ему бежать — отсюда и желание поговорить без Баскомба. Чань горько покачал головой, словно признавая свое поражение. — Она сказала, что вы самый умный из всех них, даже умнее д'Орканца. Несколько мгновений Ксонк хранил молчание, потом сказал: — Я вам не верю. — Она наняла меня найти Изобелу Гастингс. Я ее нашел. Но даже не успел поговорить с ней — на меня устроил засаду этот идиот, немецкий майор… — Я вам не верю. — Спросите у нее сами. — Внезапно он понизил голос, раздраженно зашипел: — Это что — Баскомб возвращается? Чань повернулся, словно услышал шаги у себя за спиной, и сделал это так естественно, что Ксонку нужно было обладать нечеловеческой прозорливостью, чтобы не посмотреть в ту сторону, хотя бы на мгновение. За это мгновение Чань, чья рука только что покоилась на спинке деревянного стула, поднял его и со всей силы обрушил на Ксонка. Раздался выстрел, пуля расщепила дерево, потом еще один, но в этот миг Ксонк пытался увернуться от стула, и потому пуля ушла в потолок. Стул ударил ему по плечу, раздался громкий хруст, Ксонк выругался и сделал шаг назад, опасаясь, что Чань ударит его тростью. Стул отскочил в сторону, лицо Ксонка исказила гримаса ярости, и он начал снова наводить пистолет на Чаня. Третий его выстрел по времени точно совпал с криком удивления. Чань подхватил масляный фонарь и швырнул в Ксонка — масло пролилось на его руку, державшую пистолет, и, когда он нажал курок, пуля прошла в метре от Чаня. Перед тем как броситься прочь, Чань в последний раз взглянул на Ксонка — тот, крича от ярости, отчаянно пытался сорвать с себя визитку, пальцы его (выронившие пистолет) горели огнем и корчились в шипящих языках пламени, охвативших всю его руку. Ксонк метался как сумасшедший. Чань бросился прочь. Несколько мгновений — и он оказался в полной темноте. Он перешел на неторопливый шаг, вытянул перед собой руки, чтобы не споткнуться о мебель. Ему нужно было оторваться от Ксонка, но сделать это тихо. Его рука нащупала слева стену, и он двинулся вдоль нее вроде бы в другом направлении — может быть, он вошел в коридор? Он остановился и прислушался. Ксонка больше не было слышно… неужели он так быстро загасил огонь? А может, он умер? Нет, вряд ли. Его утешало теперь хотя бы то, что Ксонк будет вынужден стрелять с левой руки. Он продолжал осторожно двигаться дальше, его рука нащупала занавеску, за ней — ход. Дальше (он чуть не вывихнул коленку, не попав на первую ступеньку) была очень узкая лестница — он легко доставал до стен по обеим сторонам. Бесшумно спустившись ступенек на двадцать, он оказался на площадке и услышал сверху какие-то звуки. Вероятно, это был Баскомб. Он на ощупь пробирался вперед вдоль стены, его рука встретила дверь, нашла ручку — заперто. Чань тихонько вытащил из кармана связку ключей, сжимая их в кулаке, чтобы не звенели, попытался открыть замок. Второй ключ подошел, и он переступил через порог, а потом тихонько закрыл дверь.* * *
Следующая комната тоже была погружена в полную темноту. Скоро ли эти коридоры наполнятся солдатами? — спрашивал себя Чань. Он продолжал идти на ощупь, руки его наткнулись на штабель деревянных ящиков, потом на пыльный книжный стеллаж. Он шел все дальше и дальше, наконец с облегчением нащупал стекло — окно, явно закрашенное черным. Чань вытащил нож из трости и осторожно ткнул рукоятью в стекло. Хлынул свет, вырывая из темноты комнату, заставленную мебелью. Ничего угрожающего он здесь не увидел, выглянул в разбитое окно — оно выходило во двор с его множеством дорожек и располагалось (он выгнул шею) не меньше чем в двух этажах от крыши. К его разочарованию, наружная стена была абсолютно голой — без каких-либо карнизов, без лепнины или труб, по которым можно было бы подняться или спуститься. Здесь пути к спасению не было. Чань развернулся, почувствовав сзади неожиданную струю холодного воздуха — словно кто-то открыл дверь. Сквозняк шел из вентиляционного отверстия в полу, откуда холодный воздух (с каким-то тошнотворным душком) задувал в открытое окно. Чань встал на колени рядом с отдушиной. До него донеслись голоса. Он разочарованно вздохнул — разобрать, что говорят, было невозможно, гулкое эхо в металлическом желобе искажало слова. Желоб был достаточно широк — по нему можно было проползти. Он пощупал его изнутри и, к своему облегчению, сырости там не обнаружил. Осторожно сдвинув в сторону решетку, он освободил для себя лаз. Внутри была тьма кромешная. Он выставил вперед трость и спустился в открывшийся лаз. Тут хватало места, чтобы двигаться на четвереньках. Он полз вперед, стараясь делать это как можно тише. Метров через пять желоб разветвлялся на три: в стороны и вверх. Он прислушался — голоса доносились сверху, с того этажа, с которого он только что спустился. Он поднял голову, увидел слабый световой блик и направился туда. Он полз вверх, упираясь ногами в боковины лаза, чтобы не свалиться вниз. Ход, по которому он полз, по мере приближения к световому пятну принимал горизонтальное положение, но двигаться ему становилось все труднее, потому что на металлической поверхности появился какой-то скользкий налет. Может, сажа? В темноте понять это было невозможно, и он выругался — выйдет отсюда весь в грязи, — но продолжал ползти на свет. Наконец его пальцы нащупали уступ, а за ним — металлическую решетку, ухватившись за которую он подтянул вверх свое тело, чтобы можно было выглянуть наружу. Увидел он только покрытый плиткой пол и занавеску. Он прислушался — до него донесся чей-то незнакомый голос.* * *
— Он протеже моего дядюшки. Я, конечно, не в восторге от моего дяди, так что эта рекомендация не из лучших. Он надежно связан? Отлично. Вы должны понять, что я — принимая во внимание недавние события — не склонен рисковать, так что обойдемся без всякой показной учтивости. В ответ раздался вежливый смешок — явно женский. Чань нахмурился. Голос говорил с иностранным акцентом вроде докторского, но неспешно растягивая слова, произнося их по одному без всякого учета смысла или разговорного темпа, отчего они казались механическими. — Извините, что прерываю, но, может, мне стоит вмешаться… — Не стоит. — Ваше высочество! За этим обращением послышался щелчок каблуков. Второй голос тоже принадлежал немцу. Первый голос продолжил, обращаясь явно к женщине: — Чего люди не хотят понимать — мы этого прежде не знали, — так это огромного бремени ответственности. — Да, ответственности, — согласилась она. — Нести это бремя могут лишь немногие из нас. Чаю? — Благодарю. Он может дышать? Этот вопрос был задан из любопытства, а не из сочувствия, а ответом на него (так это, по крайней мере, услышал Чань) стал легкий удар по телу, за которым последовал мучительный приступ кашля. — Он не должен умереть, прежде чем Процесс преобразит его, — продолжал голос методичным тоном. — Лимон есть? Голоса доносились до него с некоторого расстояния, может, с другого конца комнаты — точнее сказать было трудно. Чань подался наверх и осторожно надавил на решетку. Она подалась, но не отошла. Он надавил еще, прикладывая большее усилие. — А что это за человек с ними? — спросил первый голос. — Преступник, — ответил второй человек. — Преступник? Зачем нам такой человек? — У людей из разных слоев общества разные наклонности, ваше высочество, разный опыт, — сказала женщина ровным голосом. — И если нам нечему больше учиться, то и жить дальше не стоит. — Конечно, — нетерпеливо согласился голос. — И если следовать этой логике, то вы, майор, проживете еще долго, ведь вам многому нужно научиться! Чань логично предположил, что второй голос, видимо, принадлежит майору Блаху, а первый — Карлу-Хорсту фон Маасмарку, но вовсе не эти голоса интересовали Чаня. Женский голос принадлежал Розамонде, а вернее, графине ди Лакер-Сфорца. Он не мог понять, что она здесь делает, его волновало другое — она говорила о нем. — Майор злится, ваше высочество, потому что этот человек доставил ему массу неприятностей. Но именно поэтому мистер Баскомб по моей инициативе обратился к нему с предложением присоединиться к нам. — А он захочет? Он поймет, в чем суть? — Принц отхлебнул чаю. — Мы можем только надеяться, что его благоразумие не уступает вашему. Принц снисходительно усмехнулся, услышав это нелепое предположение. Чань прижался к решетке. Он знал, что это глупо, но ему очень хотелось увидеть ее и того (потому что он узнал характерные звуки), кого пинали на полу. Он почувствовал, что решетка подалась, но понятия не имел, какой звук она издаст, когда окончательно выйдет из пазов. Но в этот момент с треском распахнулась дверь, раздались чьи-то проклятия и громкий крик. Он услышал голос Баскомба, который взывал о помощи, и тут же в комнате воцарился тарарам — злобные ругательства Ксонка, выкрики Розамонды, требовавшей воды, полотенца, ножниц; принц и Блах отдавали противоречивые распоряжения тем, кто находился в комнате. Чань подался назад, потому что все внизу пришло в движение и он увидел своих врагов.* * *
Крики перешли в свирепое бормотание — Ксонку обработали его раны. Баскомб попытался рассказать, что произошло в его кабинете, объяснил, что он ушел вперед, оставив Ксонка беседовать с их спутником. — Почему вы это сделали? — резким голосом спросила Розамонда. — Я… мистер Ксонк попросил, чтобы… — Я же вам говорила. Я же вам говорила, но вы пропустили это мимо ушей. Но эти слова были обращены не к Баскомбу. — Не пропустил, — прошипел Ксонк. — Вы ошибались. Он бы все равно не подчинился. — Он бы подчинился мне. — В следующий раз встречайтесь с ним сами… а потом расхлебывайте последствия, — злобно ответил Ксонк. Они поедали друг друга глазами. У Баскомба явно был побитый вид, принц (на его лице все еще оставались шрамы) поглядывал с любопытством, словно не будучи уверен, насколько это касается его, тогда как Блах взирал на все это, почти не скрывая своего неодобрения. На полу между ними, связанный и с кляпом во рту, лежал коренастый, плотный человек в костюме. Чаню он был не известен. На коленях по другую сторону от Ксонка стоял другой человек — лысый в сильных очках, он бинтовал его обожженную руку. Ксонк сидел на деревянном столе, свесив ноги между болтающихся кожаных ремней. Вокруг на полу лежало несколько длинных ящиков. К стенам с помощью булавок с цветными головками были приколоты карты. Над столом на длинной цепи висела люстра. Чань посмотрел наверх — потолок был очень высокий, а комната — круглая; они находились в одной из угловых башен. Под потолочными балками имелся ряд небольших круглых окошек. По виду с улицы он помнил, что они располагаются чуть выше уровня крыши, но способа добраться до них не видел. Он снова обратил взгляд к картам и, вздрогнув, понял, что это карты Северной Германии. Макленбургского герцогства. Ксонк с вскриком спрыгнул со стола и зашагал к двери. Лицо у него было искривлено, он прикусил нижнюю губу, судя по всему превозмогая мучительную боль. — Куда вы? — спросил Баскомб. — Спасать мою руку, черт бы ее подрал! — выкрикнул он. — Мне нужен врач! И вообще я ухожу, чтобы не прикончить кого-нибудь из вас! — Теперь вы понимаете, что я имею в виду, ваше высочество, — весело сказала Розамонда принцу. — Ответственность сродни мужеству. Вы не знаете, есть ли оно у вас, пока не приходит час испытаний. Но в этот момент уже слишком поздно — вы либо терпите неудачу, либо побеждаете. Ксонк остановился в дверях, едва сдерживаясь, чтобы не застонать. Чань мельком видел его багровую, в пузырях, руку, перед тем как ее забинтовали. — Вот уж в самом деле… ваше высочество, — злобно прошипел Ксонк, словно хотел ужалить своими ядовитыми словами. — Нежелание нести ответственность может быть смертельно опасно — трудно себе представить больший риск, чем тот, которому подвергаешься, поверив людям, которые обещают тебе всё. Разве Сатана не был самым красивым из ангелов? Ксонк, пошатываясь, пошел прочь. Баскомб обратился к графине: — Мадам… Она кивнула: — Ступайте, посмотрите, чтобы он там никого не покалечил. Баскомб поспешил следом за Ксонком.* * *
— Ну вот, теперь мы остались один на один, — сказал принц довольным тоном, стараясь быть обаятельным. Графиня, улыбаясь, скользнула взглядом по людям в комнате. — Только принц может считать, что он остался «один на один» с женщиной, если рядом нет других женщин. — По этой логике Франсис Ксонк, только что покинувший нас, — женщина, — рассмеялся майор Блах. Смеялся он каркающим, вороньим смехом. Вместе с ним рассмеялся и принц. Чань испытал что-то вроде сочувствия к Ксонку, у него возникло искушение вылезти из своего укрытия и напасть на них — если первым он убьет Блаха, то с остальными у него не будет никаких проблем. В этот момент снова заговорила Розамонда, и при звуках ее голоса он замер на месте. — Давайте-ка положим герра Флаусса на стол. — Превосходная мысль, — согласился принц. — Блах… и вы там. — Это мистер Грей из института, — терпеливо сказала Розамонда, словно уже не раз повторяла это. — Отлично. Поднимите его… — Он такой тяжелый, ваше высочество… — пробормотал Блах, лицо его покраснело от напряжения. Чань улыбнулся, видя, как Блах и пожилой мистер Грей безуспешно борются с неуклюжим отбивающимся кулем, какой представляло собой тело герра Флаусса, который прилагал все силы, чтобы не попасть на стол. — Ваше высочество, скажите ему, — намекнула графиня. — Пожалуй, я должен… это смешно… прекратите сопротивляться, Флаусс, иначе вам же будет хуже — ведь это делается ради вашего блага, вы сами меня потом будете благодарить. Принц оттолкнул Грея в сторону и ухватился за брыкающиеся ноги Флаусса. Их труды были не очень эффективны, но все же с кряхтением им удалось водрузить Флаусса на стол. Чань с удовольствием отметил, что Розамонда, хотя и скрытно, улыбается, глядя на них. — Ну вот, — выдохнул Карл-Хорст. Он сделал неопределенный жест в сторону Грея и вернулся к своему чаю. — Привяжите его… приготовьте… этот… аппарат. — Может быть, допросить его? — спросил Блах. — Зачем? — Узнать, кто его союзники в Макленбурге? Где находится доктор Свенсон? — К чему столько трудов? После прохождения Процесса он нам сам все расскажет… он просто станет одним из нас. — А вы ведь и сами не прошли Процесса, майор? — спросила графиня ровным тоном с ноткой вежливого интереса. — Еще нет, мадам. — Пройдет, — объявил принц. — Я на этом настаиваю — все мои советники должны будут причаститься этой… ясности. Вы не знаете, Блах, вы не знаете. — Он отхлебнул чаю. — Именно поэтому вам и не удалось найти Свенсона, и с этим… этим… преступником вы потерпели неудачу. И только мудрости графини мы обязаны тем, что не положились на вас, начиная изменения в Макленбурге! Блах не ответил, но попытался как можно скорее сменить тему разговора. — Нам для дальнейших действий нужен Баскомб? — Я уверена, что мистер Грей справится сам, — сказала графиня. — Но вам, наверно, придется помочь ему с ящиками. Чань во все глаза смотрел, как открывают длинные ящики, как вытаскивают на пол зеленую упаковку. Пока Блах привязывал Флаусса к столу (затягивая изо всех сил ремни), пожилой мистер Грей достал что-то похожее на пару больших очков с неимоверно толстыми стеклами в черной резиновой оправе; весь этот аппарат (а он и в самом деле оказался частью машины) был увит ярким медным проводом. Грей надел очки на лицо дергающегося человека (и затянул их как можно туже), потом отступил назад к ящику, вытащил из него отрезок обрезиненного кабеля с большими металлическими зажимами с обоих концов, подсоединил один к медному проводу, потом склонился над ящиком с другим концом и подсоединил его к чему-то внутри — к чему, Чань не смог разглядеть, — а потом не без некоторых усилий повернул что-то вроде выключателя или рукоятки. Чань услышал шипение выходящего под давлением воздуха. Грей стоял, глядя на Розамонду. Предлагаю всем отойти от стола, — сказала она. В ящике засветилось что-то синим сиянием, яркость которого все возрастала. Флаусс выгнулся дугой в своих путах, выдувая через нос воздух. Провода начали шипеть. Чань понял, что настал его момент. Он подал решетку вперед и в сторону и быстро спрыгнул в комнату. Он проникся сочувствием к Флауссу (в особенности с учетом того, что он, возможно, и в самом деле был другом Свенсона, хотя Свенсон и не говорил ни о каких сторонниках), к тому же момент был самый подходящий, поскольку все четверо смотрели на корчащегося человека, словно на публичное повешение. Чань подхватил свою трость, сделал три быстрых шага и со всей силы нанес удар кулаком в основание черепа Блаху. Тот от удара свалился на колени, а потом всем телом рухнул на пол. Чань повернулся к принцу (чье лицо представляло собой гримасу удивления, губы его двигались, бормоча что-то невнятное) и нанес ему сильнейший удар кулаком в челюсть, отчего тот перелетел через свой стул и рухнул на чайный столик. Чань повернулся к Грею, который стоял по другую сторону от Блаха, и сунул тупой конец трости ему в живот. Грей (Грей хоть и был стариком, но Чань хотел исключить любые случайности) со стоном сложился пополам и осел на пол, лицо его стало пунцовым. Чань, разнимая трость, повернулся к Розамонде, готовый к отражению нападения любым оружием. Но у нее не было оружия. Она улыбалась ему. Вокруг них звон в проводах сменился завыванием. Флаусс уродливо извивался на столе, из-под кляпа в его рту сочилась пена. Чань указал на ящик. — Остановите это! Выключите машину! Розамонда крикнула ему в ответ, отчетливо произнося слова: — Если вы остановите машину сейчас, это убьет его. Чань в ужасе посмотрел на Флаусса, потом быстро повернулся к остальным. Блах лежал неподвижно, и Чань подумал, что, может быть, сломал ему шею. Принц стоял на четвереньках, щупая свою челюсть. Грей по-прежнему сидел на полу. Чань повернулся к Розамонде. Шум был оглушающий, синий свет вокруг них сиял невыносимо, словно они висели в ярком, прозрачном летнем небе. Говорить из-за шума было бессмысленно. Она пожала плечами, продолжая улыбаться.* * *
Он не мог точно сказать, сколько они простояли так, глядя друг другу в глаза, — уж никак не меньше нескольких минут. Он заставил себя кинуть взгляд на лежащих на полу, один раз ударил тростью по руке Карла-Хорста, который попытался было схватить нож с упавшего чайного подноса. Из-за рева Процесса возникало ощущение, что все это происходит в темноте, потому что он не слышал никаких обычных звуков, свойственных реальности, — звона ножа, упавшего на пол, проклятий принца, стонов мистера Грея. Он повернулся к Розамонде, понимая, что опасность в этой комнате может исходить только от нее, понимая, что, глядя ей в глаза так, как это и делает он теперь, означает отдавать всю свою жизнь на суд, который непременно признает ее — эту жизнь — убогой, жалкой и безотрадной. Над лицом Флаусса поднимался пар. Чань попытался думать о Свенсоне и Селесте. Возможно, они оба мертвы или обречены на гибель. Он ничем не мог им помочь. Он знал, что он один. Раздался резкий треск, ознаменовавший завершение Процесса, свет внезапно стал гаснуть, звук сошел на нет. В ушах у Чаня звенело. Он моргнул. Флаусс лежал неподвижно, грудь его вздымалась — по крайней мере, это означало, что он жив. — Кардинал Чань. — Голос Розамонды после невыносимого шума прозвучал настораживающе тихо, ему показалось, что у него что-то случилось со слухом. — Мадам. — Мне уже казалось, что я вас не увижу. Надеюсь, мне не придется разочароваться в нашей встрече. — Я не принял приглашения мистера Ксонка. — Да. Но вы здесь, и я уверена, что попали вы сюда весьма хитроумным способом. — Чань быстро оглянулся на принца и Грея — те оставались неподвижны. — Не волнуйтесь, — сказала она. — Мне не терпится поговорить с вами. — Любопытно, жив майор Блах или нет. Минуточку. — Чань присел у распростертого тела, приложил два пальца к его шее — пульс прощупывался. Он снова встал, вложил кинжал в трость. — Может, в другой раз ему меньше повезет? Она вежливо кивнула, словно соглашаясь, как это, видимо, будет мило, потом указала на старика: — Если вы позволите — мы так или иначе прервались, — пусть мистер Грей позаботится о герре Флауссе. Чтобы он не повредился в уме. Иногда это случается от напряжения. Трансформация все же достаточно болезненна. Чань кивнул Грею, который неуверенно поднялся на ноги и направился к столу. — Может быть, мы сядем? — спросила Розамонда. — Должен предупредить… извольте вести себя благоразумно, — сказал Чань. Она рассмеялась — это был искренний смех, он в этом не сомневался. — Ах, Кардинал, я и представить себе не могла ничего подобного… здесь… Она шагнула к двум стульям — недавно они сидели на них с принцем. Она села на свой прежний стул, Чань поднял перевернутый стул принца и вытянул трость в сторону Карла-Хорста —тот понял намек и отполз в сторону, как больной краб. — Если вы позволите, ваше высочество, то мы с Кардиналом Чанем немного побеседуем о сложившейся ситуации. — Конечно, графиня… как вам будет угодно, — пробормотал принц со всем достоинством, которое возможно, когда ты, как собака, стоишь на четвереньках. Чань сел, раскинул полы своего пальто и посмотрел на стол. Грей уже отстегнул ремни и теперь снимал маску из стекла и проводов, отдирая ее от какого-то розового, студенистого осадка, собравшегося в тех местах, где маска прикасалась к коже. Чаню вдруг захотелось увидеть свежие шрамы, но, прежде чем Грей полностью снял маску, заговорила Розамонда, отвлекая Чаня от этого зрелища. — Кажется, наша встреча в библиотеке была давным-давно, правда? — начала она. — И тем не менее это было всего… сколько?.. чуть больше суток назад? — Довольно насыщенный день выпал. — Вот уж точно. И вы сделали то, о чем я вас просила? Она с напускным укором покачала головой. — А О чем вы просили? — Как о чем? Конечно же, найти Изобелу Гастингс. — Ну это-то я сделал. — И доставить ее ко мне. — А это — нет. — Вы меня разочаровываете. Неужели она так красива? — Графиня рассмеялась, словно не могла делать вид, будто верит, что задает этот вопрос всерьез. — Нет, правда, Кардинал… что вам мешает это сделать? — Сейчас? Я не знаю, где она. — Ах так… А если бы знали? Он неверно запомнил цвет ее глаз — что-то вроде лепестков нежнейших алых ирисов. На ней был шелковый жакет точно такого же цвета. В ушах у нее висели сережки венецианского янтаря в серебряной оправе, точеная шея была обнажена. — И все равно не смог бы. — Неужели она такая замечательная? Баскомб так не думал… правда, суждениям о женщине человека вроде Баскомба нельзя доверять. Он слишком… практичен, нет, это слишком мягкое определение. — Согласен. — Может, опишете мне ее? — Я думаю, вы и сами ее видели, Розамонда. И сознательно отдали ее в руки насильников и убийц. — Неужели? — Глаза ее жеманно расширились. — Так она говорит. — Значит, так оно и есть. — Может быть, тогда вы опишете ее. — Видите ли, Кардинал, в этом-то и вся проблема. Поскольку из беседы с этой дамой у меня сложилось представление о ней как о совершенно бесполезной пустышке. Вам налить еще чая? — Чайник на полу, — сказал Чань. Он скользнул взглядом по столу. Грей по-прежнему склонялся над Флауссом. — И все же… — улыбнулась Розамонда. — Вы мне не ответили. — Вероятно, я не понял вопроса. — Я полагала, он очевиден. Почему вы ее предпочли мне? Если только это было возможно, то ее улыбка стала еще любезнее, добавляя чувственности ее губам, которые словно обещали грядущие искушения. — Я не знал, что уже сделал выбор. — И все же, Кардинал… боюсь, я в вас разочаруюсь.* * *
Это был странный разговор в присутствии неподвижных тел, сидящего на корточках недоумка принца и аппаратуры, порожденной жестокостью науки, проходивший в тайной комнате, в лабиринтах министерства иностранных дел. Он не знал, который теперь час, и спрашивал себя — не в соседней ли комнате Селеста. Женщина перед ним была опаснее всех других членов клики. — Ваши люди пытались убить меня, — ответил он. Она отмахнулась от этого ответа. — Но ведь не убили. — Мисс Темпл тоже осталась в живых. — Хорошее возражение. — Она изучающим взглядом рассматривала его. — Так все дело только в том, что она случайно выжила? — Может быть. Я тоже случайно выживший, по-вашему? — Провокационный вопрос — я впишу его в свой дневник, поверьте мне. — Кстати, Ксонк все знает, — сказал он, горя желанием сменить тему. — Что знает? — О столкновении интересов. — Это очаровательно, что вы так забегаете вперед, но — пожалуйста, не сочтите за критику — занимайтесь своим делом: прыгайте по крышам, деритесь… То, что знает мистер Ксонк, вас не касается. Ах, герр Флаусс, я смотрю, вы уже с нами? Чань повернулся и увидел Флаусса (Грей стоял рядом с ним) на ногах около стола, на его лице горели свежие шрамы, кожа вокруг них натянулась и увлажнилась, воротник у него был мокрый от пота и слюны. Смотрел он пугающе пустым взглядом. — Я вами восхищаюсь, Кардинал, — сказала Розамонда. Он повернулся к ней. — Я польщен. — Правда? — Она улыбнулась. — Знаете, тех, кем я восхищаюсь, можно пересчитать по пальцам… а чтобы я им об этом говорила — это вообще случается крайне редко. — Почему же вы говорите об этом мне? — Не знаю. — Голос ее упал до соблазнительно интимного шепота. — Может, из-за того, что случилось с вашими глазами. Я вижу ваши шрамы лишь мельком и могу только догадываться, как ужасно они выглядят без очков. Наверно, я бы ужаснулась, увидев их, но тем не менее я представляла себе, как провожу по ним губами и получаю от этого удовольствие. — Она внимательно посмотрела на него, потом взяла себя в руки. — Ну вот, теперь я забегаю вперед. Приношу свои извинения. Мистер Грей? Она повернулась к Грею, который подвел Флаусса почти вплотную к ним. У Чаня при виде его мертвых глаз — словно тот был изделием какого-нибудь доморощенного таксидермиста — тошнота подступила к горлу. Он с отвращением отвернулся, жалея, что не вмешался раньше, — то, что случилось с Флауссом, было даже хуже, чем если бы его убили. Хриплое дыхание заставило Чаня снова обратить взгляд на Флаусса — Грей обхватил его сзади за шею и душил. Чань полуобернулся к Розамонде. Разве того, что они уже сделали, недостаточно? — Что он?.. Слова замерли на его губах. Обе руки Флаусса метнулись вперед и обхватили Чаня за горло. Чань уперся в предплечья Флаусса и попытался освободиться от его хватки, но мышцы у Флаусса были как сталь, лицо оставалось непроницаемым, а пальцы все глубже погружались в шею Чаня, который уже не мог дышать. Чань ударил коленом в живот Флаусса, но безрезультатно — пальцы лишь еще сильнее сдавили его шею. Черные точки побежали перед глазами Чаня. Он разнял свою трость — из-за плеча Флаусса на него смотрело серое лицо Грея, чьи пальцы по-прежнему сжимали шею Флаусса… значит, Флаусс подчинялся командам Грея! Чань вонзил кинжал в руку Грея — старик вскрикнул и отпрянул в сторону, из раны хлынула кровь. Отпущенный Греем, Флаусс тут же ослабил хватку, хотя его пальцы все еще и оставались на шее Чаня. Но теперь Чань сбросил с себя руки Флаусса, хватая ртом воздух. Он не понимал, что случилось, повернулся к Розамонде, заметил что-то на ее одетой в перчатку руке. Она подула себе на ладонь, и лицо Чаня окутал клуб синего дыма.* * *
Это ощущение было мгновенным. Горло его сжалось в судороге, потом он почувствовал жгучий холод, жжение проникало в его легкие и в голову, по мере того как он вдыхал порошок. Кинжал и трость выпали из его рук. Он потерял способность говорить. Он потерял способность двигаться. — Не беспокойтесь, — сказала Розамонда. — Вы не мертвы. Она посмотрела мимо Чаня на принца, все еще находившегося на полу. — Ваше высочество, помогите мистеру Грею перевязать рану, — она снова обратила свой пронзительный взгляд на Чаня. — Вы теперь, Кардинал Чань… принадлежите мне… Она остановила Карла-Хорста на его пути к Грею. — А почему бы Кардиналу самому не помочь мистеру Грею? Он наверняка лучше умеет останавливать кровотечения, чем кронпринц Макленбурга.* * *
Он помогал им во всем, его тело послушно подчинялась всем командам, его мозг наблюдал изнутри, словно с ужасающего расстояния через покрытое морозной вязью окно. Сначала он умело перевязал рану Грея, потом поднял Блаха и положил на стол, где Грей осмотрел его голову. Сколько ушло на это времени? В сопровождении нескольких облаченных в красные мундиры драгун вернулся Баскомб и поговорил с графиней. Выслушав ее слова, он кивнул, прошептал что-то с серьезным видом на ухо принцу, потом позвал остальных — драгуны подняли Блаха, Грей взял под руку Флаусса — и повел из круглой комнаты. Чань остался один на один с Розамондой. Она подошла к двери и заперла ее, потом вернулась к нему, пододвинула стул. Он не мог пошевелиться. На ее лице было выражение, какого он никогда не видел, словно бы намеренно лишенное всяких признаков доброты. — Вы будете слышать меня и сможете отвечать жестами — порошок в ваших легких не позволит вам говорить. Это со временем пройдет, если я не пожелаю сохранить такое положение навсегда. Пока я удовлетворюсь ответами «да» или «нет» — простого движения головой будет достаточно. Я надеялась уговорить вас словами, убедить вас предаться Процессу, но теперь на это нет времени, да и помочь мне толком некому, а мне было бы жаль в спешке потерять всю информацию, которой владеете вы. Она словно бы говорила с кем-то другим. Он чувствовал, что согласно кивает, — это он понимал. Сопротивление было невозможно — он едва успевал следить за ее словами, а к тому времени, когда осознавал их смысл, тело его уже давало ответ. — Вы были с этой девицей Темпл и доктором принца? Чань кивнул — да. — Вы знаете, где они теперь? Он помотал головой — нет. — Они придут сюда? Он опять отрицательно помотал головой. — Вы собираетесь встретиться с ними? Чань кивнул — да. Розамонда вздохнула. — Ну, не буду тратить время на то, чтобы угадать, где… вы говорили с Ксонком. У него есть какие-либо подозрения на мой счет? Чань кивнул. — Баскомб слышал ваш разговор? Чань помотал головой, и она улыбнулась. — Ну, тогда времени еще достаточно… Франсис Ксонк и в самом деле имеет некоторое влияние, но, в отличие от своего старшего брата, весьма незначительное, потому что он строптив и беспутен, и между братьями нет настоящей близости или дружбы. Но, конечно же, я друг Франсиса, невзирая ни на что, а потому ему и в самом деле некуда больше пойти. Но хватит об этом… А теперь о том, что вам стало известно в ходе ваших расследований… вам известно, кто убил полковника Траппинга? Чань помотал головой. — Вам известно, почему мы выбрали Макленбург? Чань помотал головой. — Вам известен Оскар Файляндт? Чань кивнул. — Правда? Неплохо. Вы знаете о голубом стекле? Чань кивнул. — Ай-ай… а вот это уже нехорошо. Я хочу сказать — для вас. Что вы видели… постойте, вы были в институте? Чань кивнул. — Ворвались внутрь — это были вы, когда тот идиот уронил книгу или, может, это из-за вас он уронил книгу? Чань кивнул. — Невероятно… вас просто невозможно остановить. Вы знаете — он мертв… но неужели это вас волнует? В клетке разума Чаня возникла мучительная мысль: это его действия привели к смерти Анжелики. Он кивнул — волнует. Розамонда наклонила голову. — Неужели? Но волнует вас не смерть этого мужчины. Постойте-постойте, эта девица… она была из борделя… никак не думала, что вы такой рыцарь… хотя погодите, вы могли ее знать? Чань кивнул. Розамонда рассмеялась. — Ну, просто сюжет для женского романа. Дайте я догадаюсь… вы были в нее безумно влюблены? Чань кивнул. Розамонда рассмеялась еще громче. — Бедный, бедный Кардинал Чань… Я думаю, вы дали мне бесценную информацию, для того чтобы снова подружиться с мистером Ксонком, — такой неожиданный сюрприз. — Она попыталась сделать серьезное выражение, но улыбка не исчезла с ее лица. — Вы видели какое-либо другое стекло, кроме того, разбитого? Чань кивнул. — Мне очень жаль. Это была… да, конечно, у принца была одна из новых карточек графа, верно? Такая склонность к самолюбованию — разве в этом с ним может кто сравниться? Ее нашел доктор? Чань кивнул. — Значит, доктор и мисс Темпл тоже знают о синем стекле? Чань кивнул. — И они знают о Процессе — не надо отвечать, конечно знают… она сама это видела, а доктор обследовал принца… Вы знаете, в чем смысл брака Лидии Вандаарифф? Чань помотал головой. — Вы видели Тарр-Манор? Чань покачал головой. Она прищурила глаза. — Я полагаю, там была мисс Темпл с Роджером… но довольно давно, так что это не имеет значения. Хорошо. И теперь последний вопрос: разве я не самая изумительная женщина, каких вы встречали? Чань кивнул. Она улыбнулась. Потом улыбка медленно, как солнце, сползающее за горизонт, исчезла с ее лица, и она вздохнула. — Хорошо заканчивать на приятной мысли, хотя любое окончание всегда прискорбно. Вы для меня экзотическое блюдо… довольно сырое, но я бы хотела посмаковать вас еще. Мне жаль. — Она залезла в маленький карман своего облегающего шелкового жакета и на кончике пальца одетой в перчатку руки вытащила оттуда новую порцию синего порошка. — Можете смотреть на это как на легкий и быстрый способ воссоединиться со своей потерянной любовью… Она сдула порошок в его лицо. Рот Чаня был закрыт, но он почувствовал, как порошок проникает через нос. В голове его возникло ощущение, что все внутри его замерзает, кровь сгустилась, разрывая вены в его черепе. Он агонизировал, но не мог пошевелиться. В ушах его раздавался громкий треск. Перед глазами все поплыло, потом остановилось, и плитки пола замерли. Он упал. Он был слеп. Он был мертв.* * *
Люстру образовывали три больших концентрических кольца металла, в которые были вделаны кованые подсвечники… во всех трех кольцах около сотни подсвечников. Чань смотрел в высокий потолок над ним и видел, что свечей восемь еще продолжают гореть. Сколько времени прошло? Он понятия не имел. Мысли его путались совершенно. Он повернулся на живот, чтобы очистить желудок, и обнаружил, что это с ним уже случилось и, видимо, не раз. Блевотина его была синего цвета и воняла. Он перевернулся в другую сторону. Ощущение было такое, будто кто-то выпотрошил его голову и набил льдом и соломой. Спас его собственный нос, он в этом был уверен. Порошок (или порошок в количестве, достаточном, чтобы его убить) по каким-то причинам не проник в него до конца. Он отер лицо — вокруг его рта и ноздрей были синие подтеки слизи. Она хотела убить его передозировкой, но его поврежденный нос воспрепятствовал попаданию в организм смертельной дозы, уменьшил скорость поглощения ядовитых химических веществ, что позволило ему выжить. Сколько времени прошло? Он посмотрел на круглые окна. Было уже за полночь. В комнате стоял холод, а капавший сверху воск образовал на полу неровные круги. Он попытался сесть, но не смог. Отодвинулся от блевотины и закрыл глаза.* * *
Проснулся он, чувствуя себя явно лучше, хотя и вряд ли много лучше, чем поросенок, подвешенный на крюке. Он поднялся на колени, с отвращением ощупывая языком десны; достав платок, отер лицо. Воды в комнате, похоже, не было. Чань встал и открыл глаза. Темнота окружила его, но он не упал. Он увидел лежавший на полу чайник, поднял и встряхнул — там оставались какие-то капли. Стараясь не пораниться о разбитый носик, он нацедил горького чая, пополоскал рот и выплюнул на пол. Глотнул еще и проглотил, потом поставил разбитый чайник на поднос. Увидев свою трость под столом, он ощутил прилив радости и понял, что это был жест презрения — ее оставили здесь главным образом для того, чтобы она была найдена вместе с его телом. Даже в своем нынешнем ослабленном состоянии, Чань был полон решимости заставить их пожалеть об этом. В комнате был фонарь, и Чань после нескольких минут поисков нашел спички. Дверь, как и раньше, открылась в темноту, но теперь Чань шел не вслепую и при этом уже имел представление о том, куда идти. Он шел несколько минут, не встретив на пути никого и не слыша никаких звуков, он шел по всевозможным хранилищам, комнатам для совещаний и залам. Он не видел ни одной из тех комнат, по которым проходил с Баскомбом и Ксонком, и просто шел и шел, перемежая левые повороты с правыми, чтобы выдержать общее направление вперед. В конечном счете эти маневры привели его в тупик — он вышел к большой запертой двери. Она была либо запечатана, либо забита с другой стороны. Чань закрыл глаза. Он снова почувствовал тошноту. В ожесточении он стукнул по двери ногой. С другой стороны раздался приглушенный голос: — Мистер Баскомб? Вместо того чтобы ответить, Чань стукнул в дверь еще раз и услышал, как с той стороны отодвигается щеколда. Он не знал, к чему надо готовиться, — швырнуть ли фонарь, обнажить нож или отступить. У него не было сил, чтобы драться с кем-либо из них. Дверь открылась. Перед Чанем предстал рядовой драгун в красном мундире. Он оглядел Чаня: — Вы не мистер Баскомб. — Баскомб ушел, — сказал Чань. — Несколько часов назад; вы что, не видели его? — Я на вахте только с шести часов. — Солдат нахмурился. — Кто вы? — Меня зовут Чань. Я был вместе с Баскомбом, но мне стало плохо. У вас… — Чань закрыл на мгновение глаза и с трудом закончил предложение — У вас нет воды? Солдат взял у Чаня фонарь, подхватил его под руку и повел в маленькую караульную комнату. Здесь, как и в коридоре, имелся газовый светильник, излучавший теплое неяркое сияние. Чань увидел, что они находятся рядом с большой лестницей, — видимо, главным входом на тот этаж, где находилась тайная берлога Баскомба, куда его проводили несколько часов назад. Он был слишком слаб, чтобы думать. Солдат дал ему металлическую кружку, в которую налил чай с молоком, и Чань сел на простой деревянный стул. Солдат, сообщивший, что его зовут Ривс, поставил на колени Чаня металлический поднос с хлебом и сыром, кивком предлагая ему поесть. Горячий чай обжег его горло, но Чань все равно почувствовал, что питье возвращает ему силы. Он оторвал зубами кусок белого хлеба и заставил себя проглотить его хотя бы для того, чтобы стабилизировать желудок. Но, проглотив два-три кусочка, он понял, что очень голоден, и начал методически поглощать все, что дал ему солдат. Ривс еще раз наполнил его кружку. — Я вам очень благодарен, — сказал Чань. — Не стоит. — Ривс улыбнулся. — Вы, простите меня, были похожи на тысячу смертей. А теперь выглядите куда лучше. — Он рассмеялся. Чань улыбнулся и отпил еще чаю. Он чувствовал, как саднит у него в горле, как горят десны в тех местах, где их обжег порошок. Каждый вдох приносил ему боль, словно у него были сломаны ребра. Он мог только догадываться об истинном состоянии своих легких. — Так вы говорите, они все ушли? — спросил Ривс. Чань кивнул. — Там случилось несчастье с фонарем. Один из них — Франсис Ксонк, — вы его знаете? — (Ривс помотал головой.) — Он пролил масло на руку, и оно загорелось. Мистер Баскомб повел его к врачу. Меня оставили, но мне неожиданно стало плохо. Я думал, он вернется, но потом уснул и потерял счет времени. — Около девяти, — сказал Ривс. Он, слегка нервничая, посмотрел на дверь. — Я должен закончить обход… Чань поднял руку: — Не буду вас задерживать. Я ухожу… вы мне только скажите — куда. Меньше всего я хочу докучать вам… — Да какое там докучать — я всегда готов помочь другу мистера Баскомба. Ривс улыбнулся. Они встали, и Чань неловкими руками поставил кружку и поднос на столик. Он поднял глаза и увидел человека в дверях — под мышкой у него был медный шлем, на боку висела сабля. Ривс щелкнул каблуками и замер по стойке «смирно». Человек вошел в караулку. На воротнике и эполетах его красного мундира были золотые капитанские знаки различия. — Ривс, — сказал он, не отрывая глаз от Чаня. — Это мистер Чань, сэр. Товарищ мистера Баскомба. Капитан не ответил. — Он был внутри, сэр. Я во время обхода услышал, как он стучит в дверь… — В какую дверь? — Дверь номер пять, сэр, зона мистера Баскомба. Мистеру Чаню стало плохо… — Ладно. Хорошо, свободен. Иди менять Хикса, уже время. — Сэр! Капитан полностью вошел в комнату, делая знак Чаню сесть. За спиной у них Ривс взял свой шлем и поспешил из комнаты, задержавшись на секунду у дверей, чтобы незаметно от капитана кивнуть Чаню. Его торопливые шаги застучали по коридору, потом — вниз по лестнице. Капитан налил в кружку чаю и сел, и только тогда Чань сел вместе с ним. — Вы говорите — Чань? Чань кивнул. — Так меня называют. — Смит, капитан Четвертого драгунского полка. Ривс говорит, вам стало плохо? — Да. Он был очень внимателен ко мне. — Прошу. — Смит засунул руку в карман, вытащил маленькую фляжку, отвинтил крышку и протянул Чаню. — Сливовый бренди, — сказал он, улыбнувшись. — Обожаю сладкое. Чань отхлебнул из фляжки, чувствуя какую-то бесшабашность и желание выпить. Он почувствовал острый спазм боли в горле, но бренди словно прожгло осадок синего порошка. Он вернул фляжку. — Очень вам признателен. — Вы — один из людей Баскомба? — спросил капитан. — Я бы так не сказал. Я пришел по его просьбе. С одним из членов группы произошел несчастный случай из-за масляного фонаря… — Да, с Франсисом Ксонком, — кивнул капитан Смит. — Я слышал, он получил довольно сильный ожог. — Меня это не удивляет. Как я уже говорил вашему караульному, мне стало плохо, пока я ждал их возвращения. Я, вероятно, уснул, у меня был озноб… это случилось несколько часов назад, а когда я проснулся, там никого не было. Я ждал, что Баскомб вернется. Мы ведь даже не закончили то дело, для которого он меня приглашал. — Несомненно, травма мистера Ксонка потребовала его участия. — Так и было, — сказал Чань. Он позволил себе налить еще чаю в кружку. Смит, казалось, не заметил этого, он встал и подошел к двери, закрыл ее на ключ и с грустной улыбкой повернулся к Чаню. — Излишняя предосторожность в правительственном здании не повредит.* * *
— Четвертый драгунский полк недавно переведен в ведение министерства иностранных дел, — заметил Чань. — Кажется, об этом писали в газетах, или его перевели во дворец? Смит вернулся на свой стул и, прежде чем ответить, несколько мгновений внимательно изучал Чаня. Он отхлебнул чаю и откинулся к спинке стула, грея руки о кружку. — Кажется, вы знакомы с нашим полковником? Чань вздохнул — за глупость всегда приходилось платить. — Вы видели меня вчера утром, — сказал он. — У пристани, с Аспичем. Смит кивнул. — Не самое удобное место для встреч. — Вы мне расскажете, зачем вы встречались? — Возможно… — Чань пожал плечами. Капитан питал подозрения на его счет и был не прочь подстраховаться, но Чань решил еще немного испытать его. — Если сначала вы мне скажете кое-что. Губы Смита сжались. — Что именно? Чань улыбнулся. — Вы служили с Аспичем и Траппингом в Африке? Смит нахмурился — он не ожидал такого вопроса. Подумав, он кивнул. — Я спрашиваю об этом, — продолжал Чань, — потому что вижу громадные нравственные и профессиональные различия между полковником Аспичем и Траппингом. Я не заблуждаюсь насчет полковника Траппинга. Но — если вы простите меня — выбор Аспичем места нашей встречи — прекрасная иллюстрация его безрассудной самоуверенности. Чань спрашивал себя — не зашел ли он слишком далеко; никогда не знаешь границ преданности, в особенности имея дело с опытным солдатом. Прежде чем начать говорить, Смит несколько секунд внимательно смотрел на него. — Многие офицеры купили чин за деньги… служить с людьми, которые сделали карьеру таким путем, не так уж приятно, но в этом нет ничего необычного. — Чань чувствовал, что Смит очень тщательно подбирает слова. — Адъютант-полковник не принадлежал к таковым… но… — Он изменился за последнее время? — подсказал ему Чань. Смит опять внимательно посмотрел на него, оценивая его своим острым профессиональным взглядом, от которого Чаню стало немного не по себе. Секунду спустя он тяжело вздохнул, словно принял решение, которое ему не нравилось, но по каким-то причинам он не мог отказаться от возможности поделиться некоторыми своими соображениями с незнакомцем. — Вам приходилось курить опиум? — спросил он. Чань, с трудом сдержав улыбку, заставил себя кивнуть с непроницаемым выражением лица. Смит продолжил: — Тогда вам известно, что человек может погубить себя, попробовав эту отраву всего один раз. Ради наркотического сна он будет готов пожертвовать жизнью. Именно это и происходит с Ноландом Аспичем, только он заворожен судьбой Артура Траппинга. Я ему не враг. Я преданно служил под его началом, но его зависть к незаслуженному успеху Траппинга выедает его изнутри. — Но он сам теперь командует полком. Смит резко кивнул. Черты его лица посуровели. — Ну, я сказал достаточно. Так с какой целью вы встречались? — Я выполняю различные заказы, — сказал Чань. — Адъютант-полковник Аспич нанял меня, чтобы найти исчезнувшего Артура Траппинга. — Зачем? — Не из любви к последнему, если вы это имеете в виду. Траппинг был выдвиженцем мощной группировки, и их влиянием полк был переведен во дворец. Потом полковник исчез. Аспич хотел принять командование, но его беспокоило, как к этому отнесутся благожелатели Траппинга. Смит сморщился от презрения. Чань порадовался своему решению сказать не всю правду. — Понятно. И вы нашли его? Чань, поколебавшись, пожал плечами — капитан казался простачком. — Нашел. Он мертв. Убит. Я не знаю, как и кем. Тело его утопили в реке. Смит в ужасе отпрянул: — Но почему? — Не знаю. — Поэтому-то вы и оказались здесь? Вы докладывали об этом Баскомбу? — Не совсем так. Смит настороженно замер. Чань поднял руку: — Не пугайтесь… Я пришел сюда поговорить с Баскомбом… что вы думаете о нем? Смит пожал плечами: — Он чиновник министерства. Неглуп… и у него нет высокомерия, свойственного всем здешним канцелярским крысам. А что? — Просто хотел знать — он, по-вашему, мелкая сошка? Дело у меня было к графине ди Лакер-Сфорца и Ксонку, потому что они-то и были союзниками полковника Траппинга, в особенности Ксонк, и по неизвестным мне причинам один из них — я не знаю кто, впрочем — организовал на него покушение. Вы понимаете не хуже меня, что Аспич теперь у них в кармане. Ваше сегодняшнее сотрудничество, доставка ящиков с оборудованием в Королевский институт… — И в Харшморт… — Вот-вот, — сказал в тон ему Чань, радуясь полученным сведениям. — Роберт Вандаарифф — скорее всего, главный вдохновитель какого-то заговора, вместе с кронпринцем Макленбурга… Смит поднял руку, останавливая его. Он вытащил фляжку, отвинтил колпачок и, нахмурившись, сделал большой глоток, потом протянул фляжку Чаню, который не отказался выпить еще. Глоток бренди снова разжег пожар в его горле, но Чань решил для себя, что, несмотря на боль, бренди приносит ему облегчение. Он вернул фляжку капитану. — Все… — Смит говорил так тихо, что Чань почти не слышал его. — Все пошло наперекосяк, и тем не менее — повышения, награды, дворец, министерства… теперь мы проводим время, эскортируя телеги или важных шишек, которые по недостатку ума сами себя поджигают… — Кому вы подчиняетесь во дворце? — спросил Чань. — Баскомбу и Граббе? Но и они должны получать какое-то разрешение сверху? Смит не слушал его. Он погрузился в свои мысли. Когда он поднял глаза, Чань увидел на его лице признаки усталости, не замеченные им раньше. — Дворец? Гнездо беспомощных герцогов во главе со старой каргой. — Смит покачал головой. — Вы должны идти. Скоро смена караула, и может появиться полковник. Он часто встречается по вечерам с заместителем министра. Они составляют планы, но никто из офицеров не знает какие. Большинство из них такие же наглецы, как и сам Аспич. Мы должны поспешить — может, им уже известно ваше имя. Я так понимаю, что ваша история о внезапном приступе болезни — это выдумка? — Отнюдь, — вставая, покачал головой Чань. — Моя болезнь была следствием отравления… правда, у меня привычка не поддаваться смерти. Смит позволил себе мимолетную улыбку. — Что случилось с миром — человек отказывается подчиняться своему Творцу, когда Тот отдает ему приказ помереть?* * *
Смит быстро проводил его по лестнице на второй этаж, а потом по лабиринту коридоров — на балкон над задним выходом. — Тут смена караула происходит позднее, чем на парадном входе, и все еще дежурят мои люди, — объяснил он, внимательно разглядывая Чаня, его одежду, закончив невидимыми за темными стеклами глазами. — Боюсь, что вы можете оказаться негодяем… и в обычной ситуации таким бы я и счел вас, но в необычные времена происходят странные знакомства. Я верю, что вы рассказали мне правду. Если нам удастся помочь друг другу… что ж, значит, мы будем менее одиноки. Чань протянул ему руку. — Капитан, я и в самом деле негодяй, и тем не менее я враг этих людей. Я вам признателен за доброту. И надеюсь, что мне удастся отплатить вам той же монетой. Смит пожал его руку и кивнул на ворота. — Половина десятого. Вы должны идти. Они спустились по лестнице. Вдруг Чань прошептал ему: — Может, капитан, вы еще познакомитесь с одним немецким доктором — Свенсоном из посольства принца. Или с молодой женщиной, мисс Селестой Темпл. Мы вместе в этом деле — назовите им мое имя, и они помогут вам. Можете мне поверить, проку от них гораздо больше, чем может показаться на первый взгляд. Они подошли к воротам. Капитан Смит коротко кивнул ему — любые иные знаки были бы замечены солдатами, — и Чань вышел на улицу. Он направился на площадь Святой Изобелы и сел у фонтана, где мог легко увидеть любого, откуда бы кто к нему ни приближался. Луна проливала слабый свет из-за тяжелых облаков. С реки поднялся туман, и теперь влажный воздух щипал его саднящие горло и легкие. С ужасом и отчаянием спрашивал он себя — насколько сильные повреждения он получил. Он видел чахоточных больных, выхаркивающих из себя вместе с кровью жизнь, — не находился ли он теперь в начале такого пути? Он сделал еще один вдох и ощутил приступ боли, словно у него в легких было стекло, врезавшееся в его плоть с каждым движением. Он отхаркнул сгусток жидкости из горла, выплюнул его на мостовую. Слюна показалась ему темнее, чем обычно, но он не мог сказать — то ли от синевы, то ли от крови.* * *
Ящики были отправлены в Харшморт. Почему? Потому что там больше места? Меньше случайных глаз? И то и другое было верно, но у него возникла еще одна мысль — порт. Харшморт был идеальным местом для отправки ящиков морем… в Макленбург. Он отругал себя за то, что не рассмотрел толком карты в круглой комнате, когда у него была такая возможность. По крайней мере, он мог рассказать о них Свенсону, теперь же у него было лишь самое общее представление о том, где размещались булавки с цветными головками. Он вздохнул об упущенной возможности, а потом перестал думать об этом. Пока он был без чувств, надежда найти мисс Темпл окончательно исчезла, потому что куда бы она ни отправилась, там ее теперь наверняка не было, что бы с ней ни произошло за это время. Первое, что приходило ему на ум, был дом Баскомба, но он не хотел идти туда, хотя был и не прочь вздуть этого министерского деятеля. Впервые ему пришло в голову, что и Селесту, возможно, обуяло такое же желание — могла ли она пойти куда-то в другое место? Она оставила их, исполненная эмоций, после разговоров о ее потере. Но если она отправилась не к Баскомбу, то куда? Если верить ее словам (а он понимал, что делать этого не следует), то она выкинула Баскомба из своего сердца. Кто еще посягал на ее жизнь? Чань обругал себя последним дураком и со всех ног поспешил в отель «Сент-Ройял». На этот раз он не стал приближаться к парадному входу, сразу направившись к заднему, где люди в белых халатах из ночной кухонной смены тащили металлические короба, наполненные мусором и объедками. Он подошел к ближайшему, махнул рукой в сторону растущей груды коробов и резко спросил: — Кто сказал, что это нужно грузить сюда? Где ваш управляющий? Человек недоуменно посмотрел на него — они явно всегда ставили короба здесь, — но у Чаня был такой строгий и требовательный вид, что грузчик остановился и неуверенно сказал: — М-мистер Альберт? — Так! Где мистер Альберт? Мне нужно с ним немедленно поговорить! Человек показал на входную дверь. К этому времени все остальные уже смотрели на них. Чань повернулся к ним. — Отлично. Оставайтесь здесь. Мы решим, что с этим делать. Он прошел в длинный служебный коридор и свернул за угол. Как он и рассчитывал, этот коридор вывел его от кухни к прачечной и кладовкам. Он поспешил дальше и наконец нашел то, что искал, — швейцара в форме, лениво потягивающего пивко из кружки. Чань вошел к нему в помещение, набитое щетками, ведрами и тряпками, и закрыл за собой дверь. Швейцар чуть не поперхнулся, увидев Чаня, и инстинктивно подался назад, загремев ручками швабр. Чань протянул руку и, ухватив швейцара за воротник, заговорил быстрым тихим голосом: — Слушай меня. Я тороплюсь. Я должен доставить послание — лично и тайно в номер графини ди Лакер-Сфорца. Ты ее знаешь? Человек кивнул. — Отлично. Проводи меня туда по черной лестнице. Нас не должны видеть. Иначе может пострадать репутация этой дамы. Она должна получить это послание. Он извлек из кармана серебряную монетку. Швейцар, увидев ее, кивнул, и тогда Чань одним движением вернул монетку себе в карман и вытолкнул швейцара из комнаты — он получит заработанное, как только доведет Чаня до места. Номер оказался на третьем этаже с окнами на задний двор, что для подозрительного Чаня показалось вполне логичным: не забраться и не спрыгнуть — слишком высоко. Швейцар постучал в дверь. Никто не ответил. Он постучал еще раз. Ответа опять не последовало. Чань отодвинул его от двери и дал ему монетку, потом вытащил еще одну. — Мы не встречались, — сказал Чань и сунул монетку в руку швейцара, удваивая плату. Швейцар кивнул и сделал несколько шагов назад под пристальным взглядом Чаня, потом развернулся, побежал прочь и скоро исчез из вида. Чань вытащил свою связку ключей. Щелкнул замок, Чань повернул ручку и открыл дверь. Этот номер был ничуть не похож на номер Селесты в «Бонифации» — он отличался избыточностью обстановки, которая была свойственна «Сент-Ройялу»: ковры и хрусталь, мебель, испещренная до последнего дюйма резьбой, цветы повсюду, роскошные занавеси, замысловатый рисунок на обоях, неимоверные размеры самого номера. Чань закрыл за собой дверь и остановился в гостиной. По первому впечатлению в номере никого не было. Газовый светильник был притушен. Он иронически улыбнулся, отметив еще одно отличие. Одежда — судя по всему кружева и шелка — были разбросаны повсюду: на спинках стульев, на диванах, даже на полу. Он не мог себе представить, чтобы что-либо в этом роде происходило под присмотром бдительного ока тетушки Агаты, но здесь нездоровые наклонности обитательницы определяли и ее отношение к беспорядку. Он подошел к изящному письменному столу, заваленному пустыми бутылками, и, взяв стоявший рядом не менее элегантный стул, подошел к двери и заклинил им ручку. Он не хотел, чтобы его поиски были прерваны. Включив посильнее газовый светильник, он вернулся в гостиную. По обеим ее сторонам были открытые двери и одна закрытая — в дальнем конце. Он быстро посмотрел направо-налево — комнаты горничных, малая гостиная, тоже заваленные одеждой (а малая гостиная еще и стаканами и тарелками). Он подошел к закрытой двери и распахнул ее. За дверью было темно, и он на ощупь нашел газовый светильник и зажег его — перед ним была еще одна элегантная гостиная, он увидел два великолепных кресла и зеркальный поднос, уставленный бутылками. Чань замер — сердце у него тревожно екнуло. Под одним из кресел он увидел пару зеленых сапожек.* * *
Он обвел взглядом комнату. На подносе стояло четыре бокала — полупустые и со следами помады, у другого кресла на полу стояли еще два бокала. Высоко на стене напротив него висело большое зеркало в тяжелой раме, в нем под углом была видна входная дверь. Чань с отвращением заглянул в него (он никогда не любил смотреть на себя), но его взгляд в зеркале привлекло что-то еще: на стене рядом с ним висела небольшая картина, которая могла принадлежать только кисти Оскара Файляндта. Он подошел к картине, снял ее со стены, перевернул и принялся рассматривать изнанку холста. Предположительно рукой художника синей краской там было написано «Фрагмент Благовещения, 3/13», а ниже было несколько знаков, напоминающих математическую формулу с греческими буквами, за которыми следовали слова «И будут возрождены». Он развернул картину и с удивлением обнаружил, что она носит откровенно непристойный характер. Может быть, его поразил контраст между картиной и ее роскошной золотой рамой, которая нимало не соответствовала ее содержанию, отчего все это выглядело бесстыдством, но Чань не мог оторвать от нее глаз. Она была не такой уж порнографичной (на самом деле она даже не была такой уж откровенной), но в то же время от нее веяло какой-то очевидной нечистью. Он даже не мог объяснить это, но дрожь невыносимого отвращения была столь же явной, как и шевеление у него в паху. Этот фрагмент картины, похоже, не соседствовал с тем, что они видели в галерее. Здесь была изображена женщина, оседлавшая синего, почти невидимого любовника. При более внимательном рассмотрении Чань разглядел руки синей фигуры, обхватывающие бедра женщины. Руки тоже были синими, на пальцах множество колец, на запястьях — браслеты различных металлов (золота, серебра, меди, железа), но на человеке не было никаких синих одеяний — у него была синяя кожа. Может, это был ангел (что само по себе богохульство), но необыкновенное свойство картины состояло еще и в том, что фигуры были наделены совершенно реалистической телесностью — чувственность женских бедер в объятиях мужских рук и остановленного на мгновение сладострастного пылкого соития, темп которого тем не менее явственно угадывался в движении кисти художника.* * *
Чань неловким движением вернул картину на место. Он еще раз кинул на нее взгляд, ошеломленный собственной реакцией, с изумлением и тревогой снова рассмотрел длинные ногти на концах синих пальцев и вдавленную ими нежную женскую кожу, потом повернулся к креслу и вытащил из-под него сапожки. Они наверняка принадлежали Селесте. Чань редко чувствовал какие-либо обязательства перед другими людьми, а тут к этим обязательствам добавилась еще неожиданно возникшая привязанность (да еще к женщине, совсем не подходящей для него), и теперь, когда эта связь разрушилась, он испытал невыносимые муки. Душераздирающий вид сапожек, сама мысль о том, что такие крохотные ножки носят ее по земле, стала для него мучительной. Он горько вздохнул, охваченный жалостью, уронил сапожки на кресло. В этой комнате была одна дверь — чуть приоткрытая. Он заставил себя толкнуть ее концом трости, она бесшумно распахнулась. Это явно была спальня Розамонды. Массивная кровать с высокими столбиками черного дерева, с тяжелыми алыми занавесями камчатого полотна по обеим сторонам. На полу валялись предметы одежды, в основном нижнего белья, но еще здесь и там были видны то платье, то жакет, то туфли. Чань решил, что вещей Селесты здесь нет, хотя он ничего не мог об этом знать. При одной только мысли о нижнем белье Селесты перед его умственным взором возникли видения того, что оно прикрывало, и теперь (когда она, возможно, была мертва) это показалось ему каким-то извращением. Может быть, это было подсознательное влияние картины Файляндта, но Чань обнаружил, что его мысли (а может, изумился он, его сердце) тают от сладострастия, когда он представляет, как его руки обнимают ее стан… как соскальзывают на бедра, не зажатые корсетом, как гладят ее нежную кожу. Он тряхнул головой. Что за мысли, когда он через мгновение откинет алый занавес с кровати и увидит ее тело? Он усилием воли заставил себя вернуться к своей задаче, отрешиться от навязчивых фантазий. Чань набрал в грудь побольше воздуха — легкие его отозвались болью, — шагнул вперед и сдвинул полог.* * *
Постельное белье лежало на кровати перепутанным комом, но Чань разглядел высовывающуюся из-под него бледную женскую руку. Он посмотрел на подушки, наваленные на голову женщины, и снял верхнюю. Под ней оказалась масса темно-каштановых волос. Он снял еще одну подушку и увидел лицо женщины — веки ее были опущены, губы чувственно-изящно приоткрыты, кожа вокруг глаз свидетельствовала о том, что еще недавно там были шрамы. Это была Маргарет Хук — миссис Марчмур. Она открыла глаза, и почти в то же мгновение Чань понял, что она совсем голая. Увидев его над собой, она зажмурила глаза, но никакого страха на ее лице он не увидел. Она зевнула и лениво села. Простыни соскользнули ей на талию, и она неторопливо натянула их на себя. — Господи помилуй, — сказала она, зевнув еще раз. — Который час? — Около одиннадцати, — ответил Чань. — Ой, сколько я проспала. Нет, так нельзя. — Она подняла на него взгляд, в ее глазах сверкали искорки жеманного удовольствия. — Ведь вы Кардинал, верно? А мне сказали, что вы погибли. Чань кивнул. По ее поведению, по крайней мере, нельзя было сказать, что эта новость огорчила ее. — Я ищу мисс Темпл, — сказал он. — Она была здесь? — Была… — неуверенно ответила женщина, ее мысли витали где-то в другом месте. — А вы бы не могли спросить у кого-нибудь другого? Он подавил в себе желание отвесить ей пощечину. — Ты одна, Маргарет. Не хочешь, чтобы я отвел тебя к миссис Крафт? Она наверняка волнуется — куда ты пропала. — Нет, не надо. — Она посмотрела на него так, будто только теперь ясно увидела, кто перед ней. — Фу, какой вы неприятный. — В ее голосе послышалась нотки удивления. Чань протянул руку и взял ее за подбородок, заставляя ее встретиться с ним взглядом. — Что вы с ней сделали? Она улыбнулась ему, хотя видно было, что за улыбкой скрывается доля страха. — Почему вы думаете, что она пошла на это не по доброй воле? — Где она? — Не знаю… меня сморил сон… как всегда… после этого… но есть люди, которым потом хочется есть. Вы не спрашивали на кухне? Чань не ответил на ее грязные намеки — он знал: она лжет, чтобы спровоцировать его, выиграть время, но тем не менее ее слова подстегнули его похотливые мысли, снова предложившие его внутреннему взору сладострастные видения… губы этой женщины, застывшие в гримасе наслаждения, неожиданного для нее самой… а потом с обескураживающей легкостью ее лицо превратилось в лицо Селесты, рот ее искривился, отражая отчаянную смесь боли и удовольствия. Чань, вздрогнув, отступил от миссис Марчмур, отпустив ее подбородок. Она сбросила с себя простыни и встала, перешагнув через лежащую на полу груду белья. Она была высокой и оказалась более грациозной, чем можно было подумать. Неторопливо повернувшись к нему спиной, она нагнуласьза халатом. Потом она выпрямилась и повернулась к нему, на ее лице появилась улыбка, когда она удостоверилась в реакции Чаня, который заметил сетку тонких белых шрамов на ее спине — следы плетки. Она надела халат (бледный шелк с огромным красным китайским драконом) и ловким движением завязала кушак, ее руки словно исполняли хорошо известный и точно выверенный ритуал. — Я смотрю, лицо у тебя заживает, — сказал Чань. — Мое лицо не имеет значения, — ответила она, вороша ногой груду белья, где нашелся тапочек, в который она всунула ногу. — Перемены происходят внутри, и они возвышают душу. Чань нахмурился: — Пока что я вижу, что ты сменила один бордель на другой. Она сощурила глаза — он с немалым удовольствием отметил, что задел ее за живое. — Что вы об этом можете знать, — весело сказала она, но он-то знал, что эта веселость напускная. — Я недавно видел, как один человек прошел этот жуткий Процесс, к тому же против своей воли, и вот что я тебе скажу: если вы то же самое сделали с мисс Темпл… Она презрительно рассмеялась. — Это никакое не наказание. Это дар… и одна только мысль… одна только нелепая мысль, что… эта… эта штучка… ваша драгоценная мисс Ничтожество… Чань испытал громадное облегчение, избавление от страха, который, хотя он и не знал этого, сидел в нем, страха, что Селеста станет одной из них, он чуть ли не предпочел бы, чтобы она умерла. Но миссис Марчмур продолжала говорить: — …которая не может оценить скрытых возможностей… Он знал, что для тех, кто жил в унижении, а потом возвысился, характерна своеобразная гордыня; после долгих лет молчания их словно прорывает, они начинают нести самоуверенную чушь, и это быстрое преображение маленькой шлюшки в высокомерную даму заставило Чаня ухмыльнуться. Она увидела эту ухмылку и вспылила: — Вы думаете, я не знаю, кто вы такой или кто такая она? — Я знаю, что вы искали нас обоих, но безуспешно. — Безуспешно? — Она рассмеялась. — Но ведь вы же здесь, разве нет? — Мисс Темпл тоже была здесь. Где она сейчас? Она снова рассмеялась. — Вы и правда не понимаете… Чань быстро сделал шаг вперед, схватил ее за грудки халата и швырнул на кровать — ее белые ноги при падении вспорхнули вверх. Он встал над нею, дал ей несколько секунд, чтобы откинуть волосы с лица и после этого заглянуть в его бездонные глаза. — Нет, Маргарет, — прошипел он. — Это ты не понимаешь. Ты была шлюхой. То, что ты торгуешь своим телом, еще не значит, что ты заслуживаешь деликатного обращения, а потому ты должна понять, что меня теперь ничто не сдерживает. Ты — мой враг, Маргарет. Сегодня я поджег Франсиса Ксонка, я взял верх над немецким майором и сумел остаться в живых и ускользнуть от графини. Больше она меня не проведет — тебе понятно? В таких вещах — а я знаю в них толк — второй шанс предоставляется редко. Твои союзники упустили возможность убить меня, и я выжил. Я здесь для того, чтобы узнать — быстро узнать, — представляешь ли ты для меня хоть малейшую — малейшую — ценность. Если нет, можешь мне поверить, у меня не возникнет сомнений и не дрогнет рука, чтобы уничтожить тебя, словно ты крыса на той грязной помойке, от которой я — уж ты мне поверь — не оставлю камня на камне. Он театральным — насколько то позволяли его способности — жестом разнял трость, надеясь, что не переборщил своей речью, и понизил свой голос: — Итак, я задал вопрос… Маргарет, где мисс Темпл?* * *
И только тут Чань впервые осознал всю жестокость Процесса. Женщина вовсе не была глупа, но теперь, оставшись один на один с Чанем, она, при всем своем опыте и способности к логическому мышлению, хотя ее глаза и расширились от ужаса, когда он обнажил клинок, начала вещать, словно слова были оружием, способным отразить его нападение: — Вы глупец! Ее нет — вам ее никогда не найти, ее вам не спасти… вы не сможете это постичь! Вы как ребенок… Вы все дети… Этот мир никогда не принадлежал вам и никогда не будет принадлежать! Я была поглощена и возрождена! Я была обновлена! Вы не сможете мне повредить… вы не в силах изменить ничего… вы — червь… подите прочь от меня! Убирайтесь из этой комнаты — подите и перережьте себе глотку в подворотне! Она начала кричать, и Чань неожиданно пришел в ярость — высокомерное презрение в ее голосе подействовало на него, как красный цвет на быка, от его сдержанности не осталось и следа. Он уронил свою трость, левой рукой ухватил ее брыкающуюся лодыжку и резко дернул ее тело себе. Она села, не прекращая вопить, лицо у нее теперь было абсолютно безумным, она даже не пыталась защититься от него, с губ ее срывалась слюна. Кинжал был в его правой руке, но он не заколол ее, он сдержался и ударил ее кулаком в челюсть. Ее голова запрокинулась — даже его пальцы заныли от боли. Речь ее стала еще бессвязнее, в уголках глаз появились слезы, волосы растрепались. — …ничего не стоит! Брошенная… одна… сука в течке… Он выронил нож и ударил ее еще раз. Она с хрипом рухнула на кровать, ее голова свесилась вниз, она смолкла. Чань потряс головой. Ярость его прошла. Ее презрение к нему было в равной мере и презрением к себе самой (он вспомнил, что миссис Крафт говорила о Маргарет Хук: ее отец был мельником). Слышал ли кто-нибудь в отеле ее крик, спрашивал он себя, впрочем, судя по количеству пустых бутылок, крики в номере Розамонды — графини ди Лакер-Сфорца были делом обычным. Он посмотрел на Маргарет Хук — распахнувшийся халат обнажил ее нежный живот, перекрещенные ноги, — было в ней что-то беспомощное и странно трогательное. Она была красивой женщиной. Грудь ее вздымалась и опускалась с каждым все еще неровным вдохом-выдохом. Она, как и все остальные, была животным. Он подумал о шрамах на ее спине, таких, видимо, не похожих на шрамы на лице, — и те и другие были испытанием ее покорности желаниям других, имеющих больше власти. Ее бурный взрыв сказал Чаню, что она лишь прятала свое недовольство под покровами сдержанности. Может быть, это и доставляло ей больше всего мучений. Он расправил на ней халат, позволив себе пройтись пальцами по коже ее бедра, а потом никем не замеченный вышел из отеля. Шагая по темным улицам, Чань обдумывал слова миссис Марчмур: «ее вам не спасти…» Они могли означать, что с Селестой уже случилось что-то непоправимое или наверняка случится, и он не в силах этому воспрепятствовать. Он чувствовал тяжесть сапожек Селесты в каждом из боковых карманов своего пальто. Он чувствовал, что, скорее всего, ее увезли туда, где она целиком будет в их власти (может быть, чтобы обратить ее с помощью Процесса, а может, чтобы просто убить), но если так, почему они до сих пор не сделали этого? Его мысли снова вернулись к другому мучительному предмету — к Анжелике и стеклянной книге. Неужели они осмелятся повторить все то же самое с Селестой? Их попытки превратить Анжелику были прерваны его вторжением, но что бы произошло, если бы эксперимент закончился удачно? Нет сомнений, результат был бы чудовищный. Первый вопрос, на который он должен был найти ответ, — куда ее увезли? Либо в Харшморт (куда отправлялись ящики), либо в Тарр-Манор (о котором спрашивала его Розамонда). Оба места были уединенными, помешать заговорщикам там было некому. Он предположил, что Свенсон добрался до Манора, а потому сам решил отправиться в Харшморт… но если в игре задействованы такие силы, может ли он надеяться на доктора — сумеет ли тот спасти ее? Он представил себе этого серьезного человека, как тот тащит неподвижную Селесту, взвалив ее себе на плечо, пытаясь одновременно отстреливаться от преследующей его банды… Нет, доктор в этой ситуации был обречен. Чань должен узнать, куда ее увезли. Неправильный ответ на этот вопрос может погубить их всех. Ему придется рискнуть и посетить библиотеку.* * *
Как и большинство крупных зданий, библиотека стояла отдельно, других крыш по соседству не было. За высокими двойными парадными дверями и черным входом постоянно находились охранники, даже по ночам. Со своего наблюдательного поста Чань увидел солдат в черной макленбургской форме, прятавшихся в тени колонн у парадных дверей. Он решил, что солдаты есть и сзади, так что его ждут снаружи и внутри. Но ни одно, ни другое не имело значения. Чань трусцой направился к приземистому каменному сооружению метрах в пятидесяти от главного здания. На двери была простая деревянная задвижка, но точные и терпеливые действия ножом (Чань просовывал его в зазор, упирал в задвижку и отодвигал ее на долю сантиметра, потом еще раз, еще и еще) отомкнули ему дверь, он вошел внутрь и закрыл ее за собой. В тусклом свете из зарешеченного окна он увидел несколько фонарей, выбрал один, проверил, есть ли в нем масло, потом осторожно чиркнул спичкой. Он настроил фитиль на минимум — чтобы света хватило разглядеть люк в полу, поставил фонарь и изо всех сил потянул за рукоятку люка. Тяжелая металлическая крышка заскрипела на петлях, но все же открылась. Он снова поднял фонарь, заглянул внутрь и начал спускаться в канализацию. Он делал это и раньше, когда у него возникла затянувшаяся распря с клиентом, не желавшим платить. Клиент послал своих агентов в библиотеку, и Чаню пришлось воспользоваться этим отвратительным ходом. С его одежды еще капала вода, когда он тем же вечером, разбив окно в доме клиента, разрешил разногласия с ним при помощи бритвы, но тот случай произошел поздней весной. Чань надеялся, что теперь, когда на пороге была зима, уровень воды в канализации низок и он сможет выйти отсюда, не промокнув в сточных водах. Перед ним открывался ряд скользких каменных ступенек без перил. Он спустился вниз, держа трость в одной руке и фонарь в другой, и оказался в сточном туннеле. Зловонный поток после его прошлого спуска в эти туннели уменьшился, и он с облегчением увидел с одной стороны скользкую каменную дорожку, по которой можно было идти. Он ссутулился, чтобы не задевать головой потолка, и осторожно пошел вперед. Здесь было очень темно, и фитиль фонаря потрескивал и искрил в зловонном воздухе. Он находился под улицей, а потом довольно скоро (он считал шаги) оказался под библиотекой. Еще двадцать шагов — и он добрался до другого лестничного пролета и другого люка, поднялся, надавил на крышку плечами, вошел в подвальное помещение библиотеки — в трех этажах ниже холла, как мог очистил ботинки и поставил крышку люка на место. Чань добрался до основного этажа и по коридору направился к стеллажам. В здании он ориентировался прекрасно — мог действовать здесь вслепую. На каждом из просторных этажей библиотеки было по три ряда стеллажей, открытых для публики. Проходы между стеллажами были узкими, пыльными и тесными, на полках здесь стояли книги, не пользующиеся большим спросом, однако подлежащие хранению. Стены (а также полы с потолками) представляли собой обыкновенные леса, и днем можно было поднять голову и посмотреть сквозь просветы, словно в какой-то странный калейдоскоп, и увидеть самый верх здания двенадцатью уровнями выше. Чань быстро поднялся по шести узким пролетам на третий этаж самого здания, толкнул плечом дверь (ее всегда заклинивало) и вошел в сводчатый зал, где хранились карты и где его недавно нашла Розамонда. Чань прибавил огонь, зная, что здесь охранники его не увидят, — зал находился вдали от главной лестницы. Он поставил фонарь на один из больших деревянных ящиков, принялся искать нужный ему том на столе библиотекаря — толстенный «Свод карт Королевского географического общества» и какой-нибудь справочник, где можно было найти ссылки на наиболее подробные планы Харшморта и Тарр-Манор. Однако он не знал, где именно находятся эти владения — вернее, знал, но недостаточно точно, чтобы догадаться, на каких картах их можно найти. Он уселся за малое издание «Свода» и, мучительно напрягая глаза, нашел указатель названий. Он потратил несколько минут, чтобы найти одно и другое с координатами отсылок в указателе в начале «Свода». После этого он неумело развернул сложенную карту, на которой нашел отсылки на подробные карты, которых в библиотеке имелись многие сотни. Он еще несколько минут внимательно изучал карту-указатель, а потом отправился на поиски подробных карт, хранившихся в тонких ящиках высоких, широких шкафов. Чуть не упираясь носом в написанные на шкафу цифры, он обнаружил две нужные ему карты и вытащил их из шкафа, потом развернул их (каждая из них имела размер не меньше трех квадратных метров) на широких столах и поднял фонарь. Протерев глаза, он перешел к следующему этапу своих исследований.* * *
Согласно карте, Тарр-Манор (и обширные земельные владения лорда Тарра) находился в графстве Фладмер. Карьер он нашел легко, тот располагался километрах в семи от главного дома — во владения лорда входил невысокий скалистый кряж. Имение было большим, но не чрезмерно, и земли вблизи него не вызывали никаких подозрений — фруктовые сады, пастбища, конюшни. Земли вокруг по преимуществу казались необитаемыми — без каких-либо признаков цивилизации или жилья. На карте тем не менее были показаны небольшие сооружения вокруг самого карьера, но был ли их размер достаточен для проведения экспериментов графа? Карта Харшморта тоже не позволяла сделать окончательные выводы. Да, дом здесь был больше, были показаны проходящие рядом каналы, но вокруг одни болота и пастбища. В доме он успел побывать — тот был не очень высок. Он искал какое-нибудь место, которое могло бы заменить огромный бункер в институте, расположенный глубоко в земной толще, — здесь аналогом такого сооружения могла быть только какая-нибудь высокая башня. Ни на одной из карт ничего похожего он не нашел. Чань вздохнул. Времени у него было в обрез. Он снова принялся изучать карту Харшморта, потому что именно туда драгуны Аспича отвозили ящики заговорщиков, — может быть, он упустил что-то при первом рассмотрении. Ему не был виден угол карты, и потому он подвинул ее по столу ближе к свету. Из-за спешки уголок карты оторвался у него под пальцами, и Чань раздраженно выругался, глядя на отодранный кусочек. На нем было что-то написано. Он пригляделся: это была ссылка на другую карту — вторую карту того же самого района. Зачем была нужна вторая карта? Он запомнил номер и, вернувшись к «Своду», принялся быстро искать ссылку. Он не сразу разобрался, что здесь к чему. Вторая карта представляла собой часть плана здания. Чань устремился к шкафу, быстро нашел карту и разложил ее на столе. Он совсем забыл: Роберт Вандаарифф, чтобы построить свой огромный дом, купил и перестроил тюрьму. Ему понадобилось несколько секунд, чтобы отыскать то, что он искал. Нынешний дом представлял собой кольцо зданий вокруг открытого центра, занятого довольно большим строгим садом по Французской моде. На карте тюрьмы в этом центре располагалось круглое сооружение, которое (мысли Чаня заметались — он пытался осмыслить увиденное) уходило на много этажей вниз: круглое сооружение с тюремными камерами вокруг центральной наблюдательной башни. Он посмотрел на карту принадлежащего Вандаариффу Харшморта. На ней ничего этого не было. Он вспомнил об институтском сооружении — массе трубок, идущих вдоль стен и к столу, на котором он видел Анжелику. Тюремную башню можно было легко переделать для таких же целей. В Тарр-Манор ничего похожего не имелось. Он оставил карты там, где их разложил, и, взяв фонарь, зашагал назад. Он почти не сомневался, что Селеста в этот момент лежит, привязанная к столу, в Харшморте.* * *
Когда он добрался до Строппинга, было уже за полночь. Зрелище вокзал представлял совершенно инфернальное (Чань не любил выезжать из города, а потому вокзал неизменно был окрашен для него в неприятные отталкивающие цвета) — пронзительные свистки, клубы пара, мрачноватые ангелы по обе стороны жутких часов, а под ними горстка отчаявшихся душ, гонимых куда-то даже в этот час, заточенных в железную клетку вокзала. Чань устремился к огромной доске расписания, пытаясь на бегу прочитать, с какой платформы и когда отправляется нужный ему поезд. Он преодолел половину пути, когда смутные очертания букв приобрели четкость, достаточную для его глаз: платформа 12, отправление 12.23, пункт назначения Орандж-канал. Касса была закрыта (значит, билет придется покупать у проводника), и он заспешил к платформе. Поезд стоял на путях, из трубы красного паровоза поднимался дым. Приблизившись, он внутренне сжался от беспокойства — перед ним была толпа хорошо одетых людей — мужчин и женщин, — садящихся в последний вагон. Он перешел на шаг. Неужели еще один бал? После полуночи? Ведь до Харшморта они доберутся только часам к двум ночи. Он помедлил на платформе, пока не сел последний из этой группы (ни одного знакомого лица среди них он не увидел), и в одиночестве подошел к последнему вагону. В него вошли человек двадцать. Он поднял глаза на часы — они показывали 12.18 — и решил дать пассажирам еще минуту, чтобы они освободили тамбур, после чего и он смог бы подняться в вагон. Проводника здесь не было. Может, он повел вперед пассажиров? Чань сделал несколько шагов к вагону и оглянулся — в последних купе никого не было. Он повернулся назад и замер. По мраморному полу вокзала Строппинг к поезду двигалась фигура, в которой он безошибочно узнал миссис Марчмур. На ней было эффектное черно-желтое платье, а за ней двигалась группа из десяти-пятнадцати облаченных в красное драгун, которых вел идущий сбоку офицер. Чань резко повернулся на каблуках и пустился к вагону. Купе были пусты. Добежав до вагона, Чань рывком распахнул дверь, запрыгнул внутрь, захлопнул ее за собой и пошел по коридору. Вагон тоже оказался пустым. Для такого позднего часа это было неудивительно, в особенности еще и потому, что садившиеся в вагон пассажиры были, судя по всему, единой группой. Они определенно расселись где-то все вместе, и Чань практически не сомневался, что к ним присоединится и миссис Марчмур, как только убедится, что его здесь нет. Он прошел второй с конца вагон и перебрался в третий, но, оглянувшись, вздрогнул, потому что через стеклянные двери увидел, как коридоры двух вагонов наводняются красными мундирами — они сели в поезд. Чань бросился бегом. Купе третьего вагона тоже были пусты — он, пробегая мимо них, почти и не заглядывал туда. Добравшись до конца третьего вагона, он остановился как вкопанный. Тут дверь была иной. Она открывалась на небольшую открытую платформу с висящими по бокам цепочками вместо перил. За ней был следующий вагон, отличавшийся от других, — черного цвета с золотыми обводами и неприступной стальной дверью. Чань нажал на ручку. Дверь оказалась заперта. Он повернулся и, увидев красные мундиры в конце коридора, понял, что оказался в ловушке. Поезд, дернувшись, тронулся с места. Чань посмотрел направо и увидел, как поплыла назад платформа. Не размышляя больше ни секунды, Чань перепрыгнул через цепочку и тяжело приземлился на четвереньки. Воздух вырвался из его легких с каким-то резким, зловещим хлопком. Он с трудом поднялся на ноги с усыпанной гравием земли. Поезд продолжал набирать скорость. Чань поплелся за ним, заставляя свое тело двигаться и стараясь не думать о том, что с каждым вдохом его легкие пронзает горсть иголок. Он перешел на мучительный бег, ноги его работали, место на платформе, куда он спрыгнул, осталось позади, и он теперь пытался догнать переднюю дверь черного вагона. Пути впереди исчезали в туннеле. Он оглядел окна черного вагона, темные, задернутые занавесками — или закрашенные? Легкие его пронзала мучительная боль. Он видел площадку впереди черного вагона — но даже если он успеет до нее добежать, хватит у него сил, чтобы запрыгнуть туда? Перед его мысленным взором промелькнула жуткая картина — он под колесами поезда, вмиг отрезанные ноги, фонтаны крови, последнее, что он увидит в жизни, — грязный шлак, которым отсыпаны пути. Он поднажал еще. Раздался резкий звук паровозного свистка — они приближались к туннелю. С облегчением Чань увидал ступеньку, привинченную к переднему концу вагона, прыгнул на нее, ухватился руками, ноги его болтались почти у самой земли; он с невероятным усилием перехватился сначала одной рукой, потом другой (умудряясь при этом не выронить свою трость) и наконец сумел поставить на ступеньку колено. Он хватал ртом воздух, легкие и горло у него горели. Поезд вонзился в туннель, и Чаня поглотила темнота.* * *
Чань держался за поручни из последних сил, пытаясь найти опору для обеих ног, чтобы снять нагрузку с рук. Грудь его вздымалась, он откашливался и непрерывно сплевывал в темноту, чувствуя во рту привкус крови. Голова у него кружилась, и он боялся, что может потерять сознание. Он еще сильнее ухватился за металлические поручни, глубоко дыша. Ему пришла в голову удручающая мысль: если кто-то видел его, то сейчас он совершенно беззащитен. Он проклял Розамонду с ее синим порошком. Легкие у него словно перемалывались в мясорубке, он сплюнул еще раз и закрыл глаза, изнемогая от боли. Он дождался, когда поезд выедет из туннеля (это случилось минут через пятнадцать). Из вагона никто не появился. Поезд мчался по городу на север мимо заброшенных дворов и полуразрушенных кирпичных сооружений, потом мимо деревянных лачуг, стоявших вдоль путей на окраине. Спрятавшаяся за тучами луна давала Чаню достаточно света, чтобы увидеть площадку, огороженную цепочками и соединяющую черный вагон со следующим, у которого вовсе не было никаких дверей, только лестница, ведущая наверх. С медлительностью, свидетельствовавшей о том, насколько он не в себе, Чань наконец-таки сообразил: это был тендер, за которым находился сам паровоз. Он пошевелил ногами, потом твердо поставил ногу на ступеньку и, держась одной рукой, попытался другой дотянуться до лестницы тендера. Ему не хватало нескольких сантиметров. Если бы он оттолкнулся, то наверняка сумел бы ухватиться за перекладину, и то, что он не сразу принял это решение, было еще одним свидетельством его усталости. Оставаться там, где сейчас, он не мог, но сильно сомневался в своей способности перепрыгнуть через цепочку. Вытянув руку и ногу, он посмотрел вниз на несущееся назад отсыпанное гравием пространство между рельсами, на сливающиеся шпалы между ними, потом сосредоточился на лестнице, затаил дыхание и прыгнул; хотя сердце готово было выскочить у него из груди, приземлился он с удивительной точностью. Он посмотрел на металлическую дверь черного вагона со своего нового места — она точно соответствовала двери с другой стороны вагона: тяжелая, стальная, глухая, доступная не более, чем дверь банковского сейфа. Чань поднял взгляд к борту тендера и начал подниматься. Тендер был недавно заполнен, а потому от его верха до уровня угля оставалось не больше двух футов, чего, впрочем, хватало, чтобы Чаня не было видно с площадки между вагонами. Более того, уровень угля был выше к центру, откуда его и засыпали, — за этим бугром Чань мог укрыться от машинистов и кочегаров по другую сторону. Он лег на спину, вперившись в полуночный туман, сквозь который мчался поезд, стук колес и шипение пара громко отдавались в его ушах, но были такими монотонными, что начали убаюкивать его. Он перекатился на живот и плюнул на стену. Судя по вкусу, во рту у него была кровь. Он почувствовал, как первобытный ужас сжимает его своей холодной рукой, вспомнил тот страшный год, когда он почувствовал удар хлыста по глазам и как он тогда попал в больницу для бедных. Ему повезло — горячка не убила его, но все его мысли метались в жутком пространстве между тем человеком, каким он помнил себя, и тем, каким он страшился стать — слабым, зависимым, презираемым. Но когда он вышел из больницы и попытался вернуться к прежнему образу жизни, действительность оказалась еще хуже, чем его страхи, — после первого дня он оставил прежнее и начал новое существование, наполненное горечью, гневом и отчаянием отверженного. Что же до того аристократа, который ударил его… тогда Чань не знал, кто это сделал (случилось это в туалете университетской столовой в ходе крупной потасовки между противоборствующими группировками студентов), как не знал этого и по сей день. Видел он его мельком, одну секунду, — острая челюсть, рот, искривленный злобной ухмылкой, безумные зеленые глаза. Ему бы хотелось думать — надеяться, — что этого человека давно уже свел в могилу сифилис. Но когда он оказался в тендере, все это снова закрутилось у него в голове. Если легкие его уничтожены, то он потеряет свою работу. Он мог бы кое-как перебиваться в библиотеке, но сам бизнес улаживания сложных дел (который доставлял ему удовольствие и был источником самолюбивой гордости) стал бы ему не по силам. Он вспоминал свои неожиданные приключения последних дней и понимал, что не смог бы избежать гибели от сабли солдата в своей комнате или в институте, от рук майора, Ксонка или Розамонды, находись его тело в таком состоянии, как сейчас. Он тогда восстановился усилием воли, научился выживать, научился своему бизнесу и, самое главное, — безопасно поддерживать какое-то подобие человеческого общения. Разговаривал ли он о лошадях с Николасом — барменом из «Ратон марина» или позволял себе мучительную радость, приходя к Анжелике (монотонный стук несущегося поезда напомнил ему ее родной язык; он сказал, что китайская речь напоминает кошачье мяуканье, и она улыбнулась, потому что, как было ему известно, любила кошек), пространство всех этих отношений определялось его местом в мире, его способностью позаботиться о себе. Что, если всему этому пришел конец? Он закрыл глаза и выдохнул. Он представил себе, что умрет во сне, задохнется от собственной крови, а потом его найдут кочегары, когда доберутся до угля в этой части тендера. Когда это случится — через несколько дней? Его похоронят на кладбище для нищих или просто сбросят в реку. Потом он подумал о докторе Свенсоне, представил, как тот ковыляет, пытаясь уйти от погони, прихрамывает (Чаню смутно помнилось, что доктор, пока они были вместе, постоянно прихрамывал, хотя и ничего не говорил о причинах), как у него кончаются патроны, он бросает пистолет… погибает. Чань тоже умрет. Мысли Чаня поплыли, и он даже не заметил, словно пребывал во сне, как его сочувствие к попавшему в беду доктору трансформировалось в нечто иное. Перед его внутренним взглядом предстала схватка, он увидел собственные руки, разнимающие трость (где-то на периферии сознания возникла мысль, а есть ли у доктора такое оружие?) и отбивающиеся ею от множества врагов, что преследуют его в тумане. Повсюду сабли, он окружен солдатами в черном и красном, беспомощно отбивается, его оружие сломано, клинки мелькают перед его лицом, приближаются, как голодные хищные рыбы, выпрыгивающие из морских глубин. Они пробивают страшные дыры в его груди — или это он просто дышит? — а потом за его спиной, издалека, но в то же время настойчиво и прямо в ухе прозвучал женский шепот, он ощутил влажное, теплое дыхание. Анжелика? Нет… Это была Розамонда. Она все повторяла ему, что он мертв. Конечно, он мертв, иначе как объяснить все это?* * *
Когда Чань открыл глаза, поезд стоял на месте. Он услышал беспорядочное шипение пара — машина работала вхолостую, словно бормотал прирученный дракон, — но больше ничего не происходило. Он сел, моргая, вытащил платок, чтобы протереть лицо. Дышалось ему легче, но в уголках рта и вокруг ноздрей собралась темная корка. Она была не очень похожа на засохшую кровь (в темноте трудно было сказать наверняка), а скорее на кристаллизованную кровь, словно сцеженную в сахар или в толченое стекло. Он выглянул за кромку тендера. Поезд стоял на станции, но платформы Чань не видел. Черный вагон был по-прежнему закрыт, и Чань понятия не имел, вышли из него пассажиры или нет. На вокзале царила темнота. Поскольку поезд, похоже, не собирался двигаться дальше, Чань решил, что они добрались до конечной станции — до Орандж-канала. Чань с трудом перекинул ноги за бортик тендера и сполз вниз, держа трость под мышкой. Суставы у него затекли, и он поднял голову на луну, чтобы попытаться определить, сколько проспал. Два часа? Четыре? Спрыгнув на гравий, он как мог отряхнулся, понимая, что вся его спина черна от угольной пыли. В таком виде он не мог бы пройти мимо слуг, но это уже не имело значения.* * *
Как это часто случается, его возвращение в Харшморт показалось ему гораздо короче, чем бегство из него. Маленькие ориентиры (холмик, трещина в дороге, пенек) появлялись один за другим чуть ли не с услужливой готовностью, и не прошло и получаса, как Чань оказался на пригорке по колено в траве. Внизу простиралось плоское болотистое пастбище, а за ним ярко освещенные неприступные стены особняка Роберта Вандаариффа. Он продумывал различные варианты проникновения в замок, исходя из своего знания дома. Сад сзади примыкал к стеклянным дверям, через которые можно было легко проникнуть в дом, но сад находился над тайной камерой — вкопанной в землю башней — и, вероятно, надежно охранялся. Парадный подъезд к дому наверняка был слишком многолюден, а в главных крыльях окна располагались чересчур высоко над землей, как и в исходном тюремном здании. Оставалось боковое крыло — он не так давно выбрался оттуда, выбив низкое окошко, но и оно, похоже, находилось в том месте, где активно действовали заговорщики, во всяком случае именно там обнаружилось тело Траппинга. Попытаться? Он исходил из того, что миссис Марчмур предупредила их о его возможном прибытии и, хотя в поезде его и не нашли, в доме его наверняка ждут. Порыв ветра разогнал туман, открыв перед ним пространство, залитое лунным светом. Чань остановился, почувствовав какую-то инстинктивную тревогу. Он теперь внезапно заметил, что трава перед ним была примята — по ней проходили узкие полосы. Здесь недавно были люди. Он медленно пошел вперед, обращая внимание, где эти следы пересекают его путь, потом остановился и присел, опустившись на колено. Вытянув перед собой трость, он раздвинул траву. На песчанистой земле лежала металлическая цепочка. Чань подсунул под нее трость, поднял, вытащил из песка. В ней было длины не больше полуметра, и один ее конец был прикован к металлическому костылю, забитому глубоко в землю. К другому концу, отметил Чань с каким-то усталым страхом, был прикреплен медвежий капкан — коварные металлические зубы разведены и готовы впиться в его ногу. Он обернулся на дом. Сколько тут было расставлено таких штук — он понятия не имел, он даже не знал, начинаются ли капканы только с этого места или ему удалось дойти сюда только благодаря удаче. Дорога была далековато, и если бы он решил направиться к ней, этот путь был ничуть не безопаснее пути вперед. Что ж, ему не оставалось ничего другого — только рисковать. Стараясь сохранить трость целой, он завел ее кончик за кромку капканного зубца к маленькой чувствительной пластинке, потом ударил по ней кончиком, и капкан сработал с убийственной скоростью, щелкнув в воздухе хищными зубцами. Хотя Чань и ждал такого результата, по спине его пробежал холодок. Он вскрикнул, приложив ко рту ладони и направляя звук в сторону дома, потом вскрикнул еще раз — отчаянно, умоляюще, переводя крик в стон. Чань улыбнулся — ему стало лучше, когда он выпустил из себя это напряжение, как выпускает накопившийся пар машина. Он подождал немного, потом вскрикнул в третий раз еще более жалким голосом и был вознагражден за свои усилия — на стене в ближайшей к нему точке вспыхнул свет, открылась дверь, и из нее появилась шеренга солдат с факелами. Не поднимая головы, Чань отполз назад — туда, откуда пришел, стараясь держаться тех участков, где трава была повыше, потом лег на землю, отдышался, слыша приближающиеся шаги, и медленно приподнял голову, чтобы были видны идущие к нему люди. Их было четверо, и каждый держал в руке по факелу. Они подходили все ближе, и он удовлетворенно отметил, что идут они осторожно, один за другим, точно выверенным путем. Они добрались до капкана метрах в двадцати от того места, с которого он наблюдал за ними, и были явно ошеломлены, когда не нашли в траве корчащегося от боли человека и не услышали больше никаких криков. Они с подозрением оглянулись. Чань улыбнулся. Угольная пыль поглощала свет и делала его практически невидимым. Четверо вполголоса говорили о чем-то — слов он разобрать не смог, да это и не имело значения. Трое из них были драгуны в медных шлемах, отражавших свет факелов, но один — тот, что впереди, — с обнаженной головой и в гражданском пальто, полы которого доходили ему до колен. Солдаты в одной руке держали факелы, в другой — сабли, у штатского были факел и карабин. Он воткнул факел в мягкую землю и принялся рассматривать капкан, искать следы крови, потом встал, поднял факел и неторопливо оглядел пространство вокруг. Чань распластался по земле — теперь не имело смысла провоцировать их — и принялся ждать, пытаясь представить себе ход мыслей этого человека. Человек знал, что за ним наблюдают, но понятия не имел — откуда. Чань даже отвлеченно посочувствовал ему — кому бы ни пришла в голову идея с капканами, расставлял их явно этот тип. Хотя Чань и был убийцей, его вовсе не приводили в восторг мучители. Он постарался запомнить лицо этого человека — широкая челюсть, баки с сединой и плешь. Может, они еще встретятся в доме.* * *
Прошла минута, и стало понятно, что они вовсе не расположены продолжать поиски среди расставленных капканов; еще немного — и они вернулись в дом. Чань не препятствовал их отступлению, он, чуть приподняв голову, смотрел, как они осторожно проследовали тем же путем, которым и пришли. Он ждал на краю высоких зарослей травы, потому что понимал: теперь они смотрят из темного окна. Он находился перед крылом, в котором уже побывал, но не мог вычислить, где находится окно. Чань злорадно ухмыльнулся и принялся на ощупь искать камень. Поскольку миссис Марчмур прибыла сюда раньше его, он теперь мог проникнуть внутрь, только устроив небольшое представление. Он привстал на колени и изо всех сил швырнул камень в окно справа от дверей, из которых появилась эта четверка. Стекло с громким треском разбилось. Чань метнулся к дому, перепрыгнул через клумбу слева от двери и, встав поближе к стене, услышал крики внутри и увидел свет, хлынувший из разбитого окна. Дверь открылась, и Чань вжался в стену. Появилась рука с факелом, а следом за ней человек с седыми бакенбардами. Факел находился между Чанем и лицом человека, чье внимание, естественно, было приковано к разбитому окну — в другом направлении. Чань выбил факел из удивленной руки и изо всей силы ударил человека под ребра, тот, ухнув, сложился пополам. За ним в дверях толпились драгуны, и Чань сунул факел в их лица, отчего те подались назад, и Чань сумел добраться до ручки двери. Прежде чем они успели что-либо сделать, он швырнул факел в комнату, надеясь попасть в занавески. Он захлопнул дверь, повернулся к седому, который в этот момент начал распрямляться, и ударил его тростью по голове. Человек вскрикнул от боли и поднял руки, чтобы защититься от следующего удара, что позволило Чаню еще раз ударить его под ребра, а потом отпихнуть в сторону — тот потерял равновесие и рухнул на землю, издав еще один яростный крик. Чань поспешил мимо него вдоль стены. Если ему повезет, то драгуны сначала попытаются погасить огонь, а потом уже бросятся за ним в погоню. Не сбавляя шага, он завернул за угол. Харшморт представлял собой нечто вроде замкнутой подковы, и Чань теперь находился на правом ее окончании. В центре располагался сад, и он припустил в гущу его декоративных зарослей, стараясь как можно дальше оторваться от преследователей. Он был уверен, что днем у сада суровый и мрачный вид, здесь природа подчинялась строгим законам геометрии. Теперь, спасаясь со всех ног от погони, Чань подумал, что сей неприветливый лабиринт был создан исключительно для того, чтобы натыкаться на все эти бесконечные сооружения. Скамейки, фонтаны, кусты, тумбы неожиданно возникали перед ним из темноты и тумана. Но если ему удастся сейчас уйти от погони, его преследователям придется перегруппироваться и искать его повсюду, а значит, враги будут рассеяны и его шансы возрастут. Он остановился в тени подстриженного кустарника, боль немилосердно вцепилась в его легкие, как разбушевавшийся кредитор. У себя за спиной он услышал стук сапог и бросился бежать, пригибаясь и выбирая травянистые, а не гравийные дорожки. Ему пришло в голову, что, может быть, сейчас он находится над той самой огромной углубленной камерой. Оставили ли они вход туда из сада? У него не было времени, чтобы остановиться и выяснить это, но в любом случае туман был слишком густым, и он продолжил двигаться по саду в направлении противоположного крыла. Именно там он впервые и увидел Траппинга. Если события сегодняшней ночи носят более тайный характер, то, возможно, в том крыле сейчас никого нет. Звук шагов приближался. Чань прислушивался, ждал, стараясь определить, сколько человек преследуют его. Драться с двумя или тремя вооруженными саблями драгунами на открытом пространстве было равносильно самоубийству, даже если бы его легкие не кровоточили. Согнувшись пополам, он быстро протопал вдоль кустарника высотой до пояса, а потом метнулся по гравийной дорожке в еще одну декоративную чащу. Несколько шагов по гравию должно было привлечь их внимание, и они, вероятно, пустились за ним, как стая гончих, а потому он тут же изменил направление в сторону дома, к ближайшей из стеклянных садовых дверей. Оказавшись под прикрытием еще одного ряда низких кустарников, он прислушался к звуку преследовавших его шагов, благодаря бога за то, что охрана не догадалась окружить сад со всех сторон. В то самое мгновение, когда он поздравлял себя с этим, где-то впереди него раздался звук, который Чань безошибочно определил как побрякивание ножен. Он молча выругался и вытащил кинжал из трости — неужели его заметили? Нет, вряд ли. Он прикинул, где находится драгун, — около низенькой конической сосны… Чань двинулся в том направлении. Он выглянул из-за дерева и увидел красный мундир. Было ли дело в его прерывистом дыхании, или в запахе синих кристаллов, выдавшем его, или же в его собственной усталости, но, как только его руки обхватили драгуна, Чань понял, что предстоит борьба. Левой рукой он накрыл рот противника, чтобы заглушить крики, но правая его рука задела за плечо драгуна, а потому кинжал не сразу изготовился для нанесения удара. Человек попытался вывернуться, шлем свалился с его головы, он размахивал саблей, пытаясь найти какую-нибудь опору. В следующее мгновение Чань сбил его с ног, и клинок его кинжала уже был готов вонзиться в шею драгуна, но… вдруг он увидел, что человек, чью жизнь он держит в своих руках, — это Ривс.* * *
Какое это имело значение? Солдаты Четвертого драгунского полка — его враги, продажные лакеи подлых и развращенных хозяев. Какое ему дело, что Ривс не по собственной воле оказался на их службе? Но Чань вспомнил, как по-человечески обошелся с ним Ривс в министерстве, и тут же понял, что ему делать, как понял и то, что его союз со Смитом будет разорван, если он начнет убивать драгун. Все эти соображения промелькнули в его голове за те мгновения, что потребовались ему, чтобы приблизить губы к уху Ривса и прошептать: — Ривс, не двигайся. Молчи. Я тебе не враг. Ривс прекратил сопротивляться. Чань понимал, что, возможно, через несколько секунд их обнаружат. — Это Чань, — прошипел он. — Вас всех обманули. В доме женщина. Ее собираются убить. Я говорю тебе правду. Он отпустил Ривса и отодвинулся от него. Ривс повернулся — лицо у него было бледно, пальцы держались за горло. Чань взволнованным шепотом сказал: — Где капитан Смит — в Харшморте? Их внимание привлек резкий звук, и Ривс повернулся. За его плечом Чань увидел плешивого с седыми бакенбардами, он вышел из-за кустов с карабином, а за ним следовала группа драгун. До них было довольно далеко — метров двадцать. — Эй, там, — закричал человек. — А ну отойди! Человек вскинул карабин к плечу и прицелился. Ривс повернулся к Чаню — на его лице было смятение, в этот момент в саду раздался оглушительный выстрел. Тело Ривса выгнулось в жуткой судороге и рухнуло на Чаня, лицо его исказила гримаса боли. Чань поднял глаза и увидел, что человек с карабином выбросил гильзу из патронника и завел в него новый заряд. Щелкнув затвором, он снова поднял оружие. Чань отпустил Ривса, драгун вяло повел ногами, словно этим можно было устранить вред, причиненный пулей, и упал на землю рядом с деревом. Ночную тишину разорвал еще один выстрел. Чань бросился бежать, продираясь через кусты и пытаясь приблизиться к дому. Он не обманывал себя — знал, что там будет ничуть не безопаснее, но, по крайней мере, в доме было меньше возможностей для стрельбы. Прогремел третий выстрел, пуля просвистела рядом с ним, потом четвертый. Может быть, они на какое-то время потеряли его из вида? Он слышал лающий голос плешивого, кричавшего что-то солдатам. Добравшись до конца сада, Чань остановился перевести дыхание. Между тем местом, где он стоял на четвереньках, и ближайшей стеклянной дверью была открытая лужайка шириной метров в пять. Он будет целиком на виду все то время, что понадобится ему, чтобы добежать до двери и попытаться открыть ее. Опасность была велика. Стоит ему показаться из-за кустов, как его тут же пристрелят. Он оглянулся, чувствуя спиной приближение драгун. Нужно было найти какой-то другой путь.* * *
Но мозг его отказывался работать. Он был в изнеможении — от боли, усталости, от смерти Ривса. Он посмотрел на стеклянные двери и весь собрался, готовясь к самоубийственному рывку. Они только и ждут, когда он обнаружит себя. Над стеклянными дверями на два этажа поднималась голая стена, и лишь выше располагался изящный, выходящий в сад эркер. Добраться до него не было ни малейшей возможности. Он представил себе, какой прекрасный вид открывается из этого окна. Может быть, там была комната Лидии Вандаарифф, вся в шелках и подушках. Он запомнил Лидию по своему прежнему посещению Харшморта — красивая молодая женщина. Интересно, лениво подумал он, невинна ли она, и тут же накатила волна отвращения, потому что он представил себе Карла-Хорста, с петушиным кукареканьем взгромоздившегося на Лидию. При этой мысли он тут же с ужасом снова вспомнил об Анжелике, о расстоянии, что вечно разделяло их, о том, что он не сумел ее уберечь. Он закрыл глаза, и финальные строки «Кристины» Дю Вина возникли перед его смятенным мысленным взором:Притяженье любви изменяет орбиты планет?
Нет, но время над сердцем не властно.
Глава шестая КАРЬЕР
Выходя из экипажа перед аркой вокзала Строппинг, доктор Свенсон витал мыслями совсем в других местах. Он позволил себе грезить наяву во время поездки от Плам-Корт — так на него подействовал тот мучительный порыв, который заставил мисс Темпл броситься вдогонку за утраченной любовью, но в конечном счете он погрузился в размышления о превратностях и горечах собственной судьбы. Спускаясь по многолюдной лестнице, он автоматически искал в толпе маленькую фигурку с каштановыми кудряшками, в зеленом платье, но мысли его были заняты другим — он никак не мог отделаться от этого навязчивого, чисто скандинавского (унаследованного им от строгого отца) приступа самоедства. Что он сделал со своей жизнью? Поступил в услужение к почтенному герцогу и его почтенному сыночку? Доктору исполнилось тридцать восемь лет. Он, тяжело вздыхая, шагнул под крышу вокзала. Как и всегда, сокрушался он, вспоминая Корину. Свенсон попытался вспомнить, когда он в последний раз был на ферме. Три года назад? Он мог заставить себя отправиться туда только зимой. В любое другое время полные жизни и цвета деревья слишком мучительно напоминали ему о ней. Он был в море, а вернувшись, узнал, что она умерла во время эпидемии «кровавой лихорадки», поразившей долину. Она болела целый месяц, но никто не написал ему. Он бы вырвался с корабля. Он бы приехал и рассказал ей все. Знала ли она о его чувствах? Он догадывался, что знала, но что происходило в ее сердце? Она была его кузиной. Замуж не вышла. Однажды он поцеловал ее. Она уставилась на него, а потом убежала. Не проходило дня, чтобы он не изводил себя, ни одного дня за прошедшие семь лет. Во время его последнего приезда там были новые постояльцы (брат Корины поссорился со своим отцом и, оставив землю, уехал в город), и хотя они вежливо встретили Свенсона и предложили ему комнату, когда он объяснил, кто такой, ему было мучительно оттого, что люди, живущие в ее доме, даже не знают о той, кто похоронена в саду, — не лелеют о ней никаких воспоминаний, не тянутся к ней сердцем. Им завладело беспробудное чувство одиночества, и даже сейчас в гуще событий, захвативших его, не мог он отрешиться от той тоски. Дом его (где бы он ни находился) был с нею — живой или мертвой. На следующий день он бежал назад во дворец. После этого он побывал в Венеции, Берне, Париже — и все это на службе барона фон Хурна. Он действовал весьма успешно — настолько успешно, что ему доверяли все новые и новые поручения, а не отправляли на военный корабль. Ему даже удавалось спасать людей. Но ничто из этого не имело значения. Его мысли были полны ею.* * *
Он снова тяжело вздохнул и вдруг понял, что не имеет ни малейшего представления о том, как ему найти Тарр-Манор. Он пошел к кассам и встал в одну из очередей. На вокзале кипела жизнь, как в осином гнезде, разбуженном озорным ребенком. Лица вокруг него были отмечены нетерпением, заботами и усталостью, люди соединялись в своем отчаянном порыве сесть на нужный им поезд, они пульсировали в безостановочных потоках, словно попали в кровеносную систему больного, опухшего мифологического зверя. Никаких следов мисс Темпл он здесь не обнаружил, но вокзал был битком набит людьми, и Свенсон надеялся лишь на то, что, сев в поезд, сможет найти ее там. За время, которое потребовалось на то, чтобы зажечь спичку и пару раз затянуться, он достиг окошка кассы. Наклонившись к кассиру, он сказал, что ему нужно попасть в Тарр-Манор. Кассир без промедления чиркнул что-то на билете и просунул его в отверстие в стекле, назвав стоимость. Свенсон достал деньги и, отсчитывая монетки, принялся просовывать их одну за другой в отверстие. Он взял билет, на котором было написано «Фладмер, 3.02», и снова наклонился к окошку. — А на какой остановке мне выходить? — спросил он. Кассир посмотрел на него с нескрываемым презрением. — В Тарре, — ответил он. Свенсон решил не задавать здесь больше вопросов и узнать у проводника, как долго придется ехать; он пошел по вокзалу в поисках нужной ему платформы и нашел ее в другом конце огромного зала. Он посмотрел на жутковатого вида часы и решил, что можно не торопиться. Лодыжка его понемногу приходила в норму, и он решил, что не стоит ее утруждать лишний раз без особой нужды. Он шел, заглядывая в многочисленные лавки, в которых продавалась еда, книги, газеты, выпивка, но нигде не увидел мисс Темпл. Добравшись до поезда, он понял, что Фладмер — далеко не лучшее место на земле. За тендером и паровозом было всего два видавших виды вагона. Свенсон оглянулся еще раз — не мелькнет ли где зеленое платье? Он бросил на землю окурок и вошел в последний вагон, смирившись с тем, что лишь попусту потратит время и найдет ее в конечном счете не он, а Чань. Доктор одернул себя. Неужели это укол ревности, вздорного (он должен был признать это) чувства собственника? Ведь он познакомился с ней раньше Чаня. Впрочем, нет — они видели друг друга в поезде. Он покачал головой. Она была такой молоденькой, а Чань — настоящий бродяга, просто дикарь. Нет, ни он, ни Чань были ей не парой, он и не помышлял ни о чем таком. Даже думать об этом было смешно!* * *
Седеющий небритый кондуктор со щеками, будто испачканными белой замазкой, выхватил у Свенсона билет и торопливо сообщил, что тот должен пройти вперед. Свенсон так и сделал, сказав себе, что о времени прибытия, обратном поезде и других пассажирах может спросить позже. Лучше было бы, если получится, найти мисс Темпл, не привлекая ничьего внимания. Он пошел по коридору, заглядывая в купе. Они были пусты, за исключением последнего, в которое набилось цыганское семейство с багажом — несколькими клетями с птицей. Он вошел в следующий вагон, в котором народа оказалось побольше — во всех купе кто-то был, — но мисс Темпл не встретил. Он встал в конце коридора и вздохнул; да, поездка представлялась ему бесполезным занятием — может, стоит сойти с поезда? Он вернулся к кондуктору, который посмотрел на него с холодной неприязнью. Свенсон вставил в глаз монокль и вежливо улыбнулся. — Извините, я еду до Тарр-Виллидж и надеялся найти здесь одну знакомую. Могла ли она уехать предыдущим поездом? — Конечно могла, — сплюнул кондуктор. — Простите, я неточно выразился. Я только хотел спросить, когда отправился предыдущий поезд, на который могла сесть моя знакомая. — В четырнадцать пятьдесят две, — сказал кондуктор и снова сплюнул. — Значит, всего за десять минут до этого? — Я смотрю, вы настоящий профессор математики. Свенсон терпеливо улыбнулся. — Значит, другой поезд, останавливающийся в Тарр-Виллидж, отправился совсем недавно? — Ну да, я так и сказал. Что еще? Свенсон проигнорировал его грубость, взвешивая имеющиеся возможности. Если ее экипаж нигде не задержался, то мисс Темпл вполне могла успеть на поезд 14.52, а тогда он должен был ехать следом и надеяться, что сможет перехватить ее на станции. Но если она вообще не приезжала на вокзал, то ему следовало бы отправиться в дом Роджера Баскомба или в министерство и попытаться помочь Чаню. Кондуктор с явным удовольствием наблюдал за нерешительным пассажиром. — Сэр? — Да, спасибо. Мне нужно узнать, когда я смогу вернуться. — Это, я думаю, вам лучше спросить у начальника станции. — У начальника станции Тарр-Виллидж? — Именно так. — Хорошо. Спасибо. Свенсон, направляясь по коридору во второй вагон, услышал, как кондуктор фыркнул ему в спину. Он не был уверен в правильности сделанного им выбора, но, если существовала хоть малейшая надежда, что она проехала в ту сторону, он должен был последовать за ней. Он мог спросить о ней на станции — ее бы там непременно заметили, — а если ее там не видели, сразу же сесть на обратный поезд. Все равно это будет задержка лишь на несколько часов. В худшем случае он встретиться с Чанем на вокзале Строппинг следующим утром, и если повезет, то под руку Чань будет держать мисс Темпл. Он заглянул в первое купе и увидел, что там бок о бок сидят мужчина и женщина, а сиденье напротив свободно. Он открыл дверь, кивнул мужчине и женщине и, усевшись у окна, засунул монокль в карман и протер глаза. Он спал едва ли больше двух часов, а его дурное настроение усугублялось вероятной бессмысленностью поездки и смутным, мрачным предчувствием той опасности, которой так необдуманно подвергла себя мисс Темпл, решившись на это предприятие. Он спрашивал себя — когда донос на них будет подан в полицию? Может быть, заговорщики настолько могущественны, что и силы закона могут поставить себе на службу? Он мрачно ухмыльнулся: да ведь они, как ни посмотри, и были силами закона: в распоряжении Граббе имелся целый полк, у Блаха были его солдаты. Свенсону оставалось только надеяться, что враги не нападут на него в поезде. Раздался свисток паровоза, и состав тронулся.* * *
Приблизительно через минуту станция осталась позади, и поезд въехал в туннель. А когда они помчались по узкому проезду между покрытыми сажей кирпичными зданиями, Свенсон принялся разглядывать своих попутчиков. Женщина была молода, может, даже моложе мисс Темпл, с волосами цвета светлого пива, выбивающимися из-под синего шелкового берета. Кожа у нее была белая, щечки — румяные (она вполне могла бы оказаться немкой), а ее чуть пухленькие пальчики крепко держали на коленях закрытую книгу. Он улыбнулся ей. Вместо того чтобы улыбнуться в ответ, она стрельнула глазами на своего спутника, который в свой черед уставился на доктора Свенсона подозрительным взглядом. Мужчина тоже был светловолос (может, они брат и сестра, подумал Свенсон) и чем-то походил на старую костлявую лошадь, которую держат на голодном пайке. На нем был коричневый в полоску костюм и светлый галстук. На сиденье рядом с собой он положил шляпу. Пока пассажир, не скрываясь, разглядывал его, Свенсон отметил нездоровый цвет его лица и круги под глазами — вероятно, следствие онанизма. Будучи человеком терпимым и довольно разговорчивым, доктор Свенсон не сразу понял, что эта пара поглядывает на него с нескрываемой ненавистью. Он снова посмотрел на их лица — сомнений не было: никогда раньше он их не видел… может быть, он своим приходом нарушил их уединение? Может, мужчина собирался сделать девушке предложение? Доктор вспомнил, что в Венеции он как-то раз купил потрепанный томик довольно мерзких рассказов о плотских радостях путешествия в разных видах транспорта — на поездах, на пароходах, верхом, в каретах, в дирижаблях… и теперь, несмотря на усталость, вспомнил подробности езды на верблюде (что-то о неповторимом ритме походки этого животного); молодая женщина напротив него резко раскрыла книгу и принялась читать вслух: — Во времена искупления добродетельные будут как факелы в ночи, потому что по их свету мы сможем отличить верных от неверных. Загляни поглубже в сердца окружающих тебя и имей дело только со святыми, потому что города мира есть адские царства греха живого и понесут наказание от гнева Божьего. Сосуды греховные будут разбиты. Нечистые дома будут сожжены. Грязные животные уведены на бойню. Выживут только благословенные, открывшие себя очистительному огню. Они и создадут рай на земле. Она захлопнула книгу и, надежно ухватив ее обеими руками, посмотрела на доктора прищуренными осуждающими глазами. Ее голос звучал как треснутый кувшин, и теперь, услышав ее, ему было гораздо легче разглядеть признаки недалекого ума в ее чертах. Ее спутник еще сильнее ухватился за собственные колени, словно боялся, отпустив их, подвергнуться проклятию. Свенсон вздохнул — он и в самом деле ничего не мог с собой поделать, — желание овладело им помимо его воли. — Какое мудрое наставление, — начал он. — И все же… когда вы говорите «рай», не относится ли это к условиям жизни до грехопадения, когда стыд был неизвестен, а желание не запятнано похотью? Мне всегда казалось, что в мудрости своей Господь указует нам путь, позволяя нам избрать невинную радость животных, совокупляющихся в поле… или, кто знает, в вагоне поезда. Смысл тут, конечно, в чистоте помыслов. Я благодарю Господа каждую минуту моей жизни. Абсолютно согласен с вами. Он полез в карман за сигаретой. Они не ответили, хотя он не без удовлетворения отметил, что глаза у них расширились от чувства неловкости. Он снова вставил в глаз монокль и кивнул. — Прошу прощения… — сказал он и вышел в коридор.* * *
В коридоре Свенсон достал спички и закурил; глубоко затягиваясь, он попытался собраться с мыслями после этой дурацкой интермедии. Поезд мчался на север мимо стоящих вдоль путей лачуг, развалин и чахлых низкорослых деревьев. Он видел кучки людей вокруг жаровен, играющих оборванных детишек и бегающих за ними собак. Несколько секунд — и все это исчезло, поезд пронесся мимо королевского парка. Это место напомнило ему Францию. Он выдохнул клуб дыма, отмечая разницу между путешествием по суше и по морю — относительное разнообразие объектов на суше и пустой горизонт даже самых благодатных морей. Изобилие живописных видов, с иронией отметил он, спутало его мысли (проносящийся мимо пейзаж захватывал его), тогда как при взгляде на морскую рябь он обращался внутрь себя. Жизнь на земле поражала его отвлеченностью от высокой созерцательности, навеваемой на человека морем. Эта парочка в купе — настоящие обезьяны — были идеальным примером приземленного самодовольства. Его мысли вернулись к мучительному для него образу Корины и ее жизни на ферме, хотя она так много и с такой жадностью читала, что ее разум представлялся ему настоящим океаном. Они когда-то говорили об этом… и она обещала приехать к нему и вместе с ним выйти в море. Доктор Свенсон вспомнил о мисс Темпл. Он пришел к выводу, что ее знакомство с морем — когда она жила на острове — сформировало ту часть ее характера, которая ему представлялась наиболее примечательной. Он заставил себя пройтись по коридору и на ходу снова заглядывал в купе — может, где найдется более гостеприимное место. Пассажиры в поезде были самые разные — торговцы с женами, группка студентов, рабочие, несколько прилично одетых людей, женщина, чью принадлежность к тому или иному сословию Свенсон определить затруднился, однако посмотрел на нее не без подозрения. Помимо всего, ему показалось, что в каждом купе находилось по паре — мужчина и женщина (а иногда и не одна такая пара) — и почти ни одного одинокого пассажира, за исключением, впрочем, одного купе, где мужчина и женщина сидели друг против друга и не разговаривали между собой. Свенсон выбросил окурок и вошел в это купе, кивнув его пассажирам, повернувшим к нему головы. Оба занимали сиденья у окон, а потому доктор Свенсон сел со стороны мужчины ближе к двери. А усевшись, он вдруг почувствовал, как сильно устал. Он вынул монокль, потер пальцами глаза, вставил монокль на место и моргнул, как ослепленная светом ящерица. Мужчина и женщина исподтишка поглядывали на него без враждебности, но с вполне допустимой укоризной за нарушение относительного уединения. Свенсон почтительно улыбнулся и, словно протягивая оливковую ветвь общения, спросил, не знакомы ли они с дорогой на Фладмер. — А конкретнее, — добавил он, — не знаете ли вы расстояние до Тарр-Виллидж и число остановок до этой станции. — Вы едете в Тарр-Виллидж? — спросил мужчина. Ему было лет тридцать. В своем костюме из жесткой ткани он производил впечатление клерка или адвоката средней руки. Черные его волосы были расчесаны на пробор посредине и прилизаны; в проборе виднелась бледная шелушащаяся кожа черепа, контрастирующая с его пунцовыми щеками. Разве в купе было жарко? Нет, Свенсону так не показалось. Он обратил взгляд к женщине — это была дама приблизительно его возраста, ее каштановые волосы были увязаны в плотный пучок на затылке. На ней было простое, но хорошо сшитое платье (гувернантка у какого-нибудь высокопоставленного отродья?), и возраст свой она несла с величавым достоинством, вызывавшим у Свенсона уважение. Где витали его мысли? Сначала он думал о Корине, потом о мисс Темпл, потом о собачках, занимающихся любовью в раю, а теперь доктор принялся плотоядно вспоминать всех женщин подряд. Он упрекнул себя за то, что и в этот самый момент съедает глазами упругие груди соседки, вздымающиеся под платьем. И вдруг он словно увидел женщину другими глазами — в его голове забрезжило что-то вроде узнавания. Не встречались ли они прежде? Он откашлялся и бодрым голосом ответил: — Да. Хотя я там никогда не был. — И что же влечет вас туда, мистер?.. Женщина вежливо улыбнулась, Свенсон с удовольствием ответил на ее улыбку; он понятия не имел, где мог ее видеть, может быть, на улице, может быть, только что на вокзале. Он открыл было рот, чтобы ответить, но в тот самый момент, когда он уже почувствовал, что его дурное настроение может рассеяться, взгляд его остановился на лежащей у нее на коленях книге в черном кожаном переплете. Он бросил взгляд на мужчину — у него была такая же, она торчала из бокового кармана пальто. Может, в этом поезде ехали одни пуритане? — Блах. Меня зовут капитан Блах, вы, вероятно, догадались по моему акценту, что я иностранец. Я из Макленбургского герцогства. Вы, возможно, читали об обручении макленбургского кронпринца с мисс Лидией Вандаарифф. Я вхожу в дипломатическую миссию принца Карла-Хорста. Мужчина понимающе кивнул, женщина, как показалось Свенсону, никак не прореагировала. На ее лице осталось прежнее дружелюбное выражение. Что это могло означать? Что могло быть известно этим двоим? Доктор Свенсон решил выяснить это. Он заговорщицки наклонился вперед и понизил голос: — А влекут меня события мрачные. Уверен, мне можно не развивать эту мысль. Города мира — царства греха. Кто получит искупление? — И кто же? — отозвалась женщина с какой-то нарочитой тревогой в голосе. — Я ехал с одной женщиной, — продолжал Свенсон. — Мне помешали — пожалуй, мне не следует называть ее имя — встретиться с этой дамой. Думаю, что она, возможно, была вынуждена сесть на предыдущий поезд, но в ходе всего этого у меня выкрали мои, — он кивнул на книгу, лежащую на коленях у женщины, — мои… инструкции. Не переборщил ли он? Доктор Свенсон чувствовал себя глуповато, но мужчина развернулся к нему и, чуть подавшись вперед, с искренней озабоченностью спросил: — Кто вам помешал? Доктор Свенсон, даже в такой игре (театральное действо в сочетании с ложью), чувствовал себя не в своей тарелке. Даже работая на барона фон Хурна, он предпочитал не прибегать к лукавству, а действовать осмотрительно и тактично, используя связи. Сталкиваясь с явным желанием собеседника выудить у него побольше информации, он умел (ведь он был врачом) напустить на себя уверенный вид, хотя и чувствовал при этом полную свою беспомощность и некомпетентность. Сколько обреченных людей спрашивали у него, умрут ли они? Скольким он лгал в ответ? Он скрывал свою неуверенность, пытаясь придумать что-нибудь по мере приближения критического мига, когда он должен был решать — говорить правду или нет? Он скользнул взглядом в коридор, а потом в свой черед подался вперед, словно давая понять, что, возможно, только в их купе об этом и можно говорить, и начал голосом чуть громче шепота: — Вам, должно быть, известно, что несколько человек погибли. Была организована шайка, возглавляемая странным человеком в красном кожаном пальто — полуслепым, смертельно опасным китайцем, мастером клинка. Принц подвергся нападению в Королевском институте, важная работа там была нарушена… Стекло… Вы видели синее стекло? Они отрицательно покачали головами. Неужели он ошибся? — Но вы же знаете о лорде Тарре, что он… Мужчина энергично кивнул: — Да, он получил искупление. — Именно. — Свенсон кивнул, снова почувствовав себя увереннее. Но не был ли его собеседник сумасшедшим? — Через несколько дней появится новый лорд Тарр. Племянник. Он — друг принца. Он наш общий друг. — И кто же помешал вам встретиться с этой дамой? — с настойчивостью спросила женщина. Ощущение, что он где-то ее видел, не отпускало его. Было что-то в легком наклоне ее головы, когда она задавала вопросы. — Агенты китайца, — ответил Свенсон, чувствуя себя при этом полным идиотом. — Мы были вынуждены сесть в разные экипажи. Я молю бога, чтобы с ней ничего не случилось. Мы должны были, как вам прекрасно известно, ехать вместе, как оно и было запланировано… — В Тарр-Виллидж? — спросил человек. — Именно туда. — Мог кто-нибудь из этих агентов сесть в поезд? — спросила женщина. — Не думаю. Я их не видел. Кажется, я сел в вагон последним. — Ну, по крайней мере, это уже неплохо. Она вздохнула с некоторым облегчением, но ее плечи и осторожный взгляд по-прежнему были напряжены. — А как можно узнать этих агентов? — спросил мужчина. — В этом-то вся и трудность, но они проникли даже в окружение принца и обратили в свою веру одного из наших — доктора Свенсона, личного врача принца! Мужчина втянул через зубы воздух, издав неодобрительный свист. — Вам я рассказал, — продолжал Свенсон, — но боюсь, что больше никто не должен об этом знать. Может, все и сойдет благополучно и мне не стоит предавать это гласности… — Конечно, — согласилась она. — И не поделиться даже?.. — начал мужчина. — С кем? — спросил Свенсон. Мужчина покачал головой. — Нет, вы правы. В конечном счете мы только званые гости на этом празднике. — Сказав это, он еще раз улыбнулся, отрешаясь от истории, рассказанной доктором. Рука его потянулась к книге в кармане пальто, он с отсутствующим видом погладил ее, словно спящего щенка. — Знаете, капитан Влах, у вас очень усталый вид, — сказал он дружелюбным тоном. — Времени найти вашего друга у вас будет достаточно. До Тарр-Виллидж езды не меньше полутора часов. Почему бы вам не отдохнуть? Нам всем понадобятся силы для… восхождения. Свенсон мог только догадываться, о чем идет речь. Этого Свенсон не знал, к тому же усталость и в самом деле одолевала его. Ему необходимо было поспать. Можно ли довериться этим двоим? Его мысли прервала женщина: — Как имя вашей дамы, капитан? — Что-что? — Имя вашего друга. Вы ее никак не называли! Свенсон перехватил обеспокоенный взгляд, которым мужчина посмотрел на женщину, но ее лицо оставалось открытым и дружелюбным. Что-то здесь было не так. — Ее имя? — Да, вы не назвали ее имени. — Да-да, не назвал, — подтвердил мужчина голосом чуть более настойчивым, чем следовало бы. — Понимаете, дело в том, что я не знаю ее имени. Я только знаю, как она была одета — зеленое платье и зеленые сапожки. Мы должны были встретиться и ехать вместе. А что, разве вы знали имена друг друга до того, как встретились здесь? Она не ответила сразу. Когда за нее ответил мужчина, Свенсон уже знал, что его догадка верна. — Мы их даже теперь не знаем, капитан, в соответствии с нашими инструкциями. — А теперь вам нужно отдохнуть, — сказала женщина, возможно в первый раз искренне улыбаясь ему. — Я вам обещаю — мы вас разбудим.* * *
Во время сна часть сознания доктора Свенсона не забывала о том, что он не спал толком вот уже двое суток, а потому доктор ожидал беспокойных видений. Это рациональное отстранение, возможно, входило в противоречие с последовательно накатывавшими на него волнами ярких кошмаров, но никак не изменяло их. Он знал, что эти видения питаются чувствами одиночества и утраты (а более всего его беспомощностью перед смертью Корины) и соединяются в один губительный клубок с неудовлетворенным желанием к другим женщинам. Неужели дело было в том, что во сне его уставший мозг потерял бдительность? Или, может быть, готов был признать он, чувство вины провоцировало эротическое наслаждение? Он погрузился в теплые объятия сна, которые в его сознании легко преобразовывались в объятия бледных нежных рук и в ласковые возбуждающие прикосновения пальцев. Ему казалось, будто его тело преломляется в гранях алмаза и он видит многочисленные отражения себя самого в безнадежных обстоятельствах. Миссис Марчмур гладит его член под столом… Мисс Пул щекочет языком его ухо… Он вдыхает духи Розамонды… Он стоит на четвереньках на кровати, вылизывая завитки волос связанной Анжелики… Его руки трогают под платьем задницу мисс Темпл… Его глаза закрыты, а губы нежно ласкают грудь гувернантки, которая встала со своего места, уселась рядом с ним и, дабы облегчить его муку, предложила себя его губам… нежная, гладкая плоть… Ее рука гладит его волосы… Она шепчет что-то ему… трясет за плечо. Он внезапно проснулся. Она сидела рядом с ним и трясла его за руку. Он сел, мучительно ощущая свою эрекцию. Волосы его прядью свисали на глаза. Мужчины в купе не было. — Мы подъезжаем к Тарр-Виллидж, капитан, — улыбаясь, сказала она. — Жаль, что приходится вас будить. — Спасибо… конечно же… — Вы так крепко уснули! — Извините… — Вам не за что извиняться. Вы, видимо, сильно устали. Он увидел, что верхняя пуговица на ее платье расстегнута, почувствовал влагу слюны на своих губах и вытер их рукавом. Что тут произошло? Он кивнул на место, где прежде сидел мужчина. — Где ваш спутник? — Он пошел в начало поезда. Я собираюсь присоединиться к нему, но сначала хотела убедиться, что вы проснетесь. Вы… во сне разговаривали. — Правда? — Вы называли имя Корины. — Корины? — Да. Кто это? Доктор Свенсон сделал недоуменное лицо и покачал головой. — Понятия не имею. Клянусь вам — это весьма странно. Она посмотрела на него; открытое выражение ее лица вкупе с непрекращающимся напряжением в его штанах вдохновили его на продолжение разговора. — Впрочем, вы не назвали вашего имени. — Разве? — Она помедлила, но всего одну секунду. — Меня зовут Элоиза. — Вы гувернантка? Она рассмеялась. — Скорее, я бы сказала, наперсница. И за то же жалованье еще и наставница во французском, латыни, музыке и математике. — Ясно. — Не понимаю, как вы догадались. Наверно, все дело в вашей военной подготовке — я знаю, что офицеров обучают изучать своих солдат, будто они книги! — Она улыбнулась. — Но я не занимаюсь со своими учениками весь день. Для этого у них есть другая дама — она гувернантка, и ей нравится быть с детьми гораздо больше, чем мне. Свенсон не знал, что сказать, он сейчас вполне довольствовался тем, что смотрит ей в глаза. Она улыбнулась ему и встала. Он попытался было встать следом, но она положила руку ему на плечо. — Я должна до прибытия на станцию быть в начале поезда. Но мы, наверно, увидим друг друга в Тарре. — Мне бы очень этого хотелось. — И мне. Надеюсь, вы сможете найти вашего друга. В это мгновение доктор Свенсон понял, где видел ее и почему никак не мог вспомнить ее лица: на Элоизе была маска — она наклонилась, чтобы шепнуть что-то на ухо Шарлотте Траппинг в Харшморте в тот вечер, когда был убит полковник Траппинг.* * *
Она ушла, дверь купе захлопнулась за ней. Свенсон сел и протер лицо, а потом, испытывая чувство стыда, подтянул брюки. Он встал, повел плечами, поправляя на себе шинель. Он ощутил тяжесть пистолета в кармане и вздохнул. Он попытался как-то примирить то инстинктивное чувство, которое возникло у него к этой женщине, с признанием того, что она была в стане его врагов в Харшморте и сейчас, находясь в этом поезде, явно оставалась на их стороне. Ему не хотелось верить, что Элоизе известно, какие темные силы действуют за кулисами происходящих событий, но убедить себя в этом ему было нелегко. У всех у них были черные книги… она так легко отозвалась на его выдуманную историю… и именно она пыталась как можно больше разузнать про него, задавала вопросы… и тем не менее… Он вспомнил о ее роли в его сне, чувствуя при этом неловкость и одновременно симпатию к ней. Вздохнув еще раз, он выкинул ее из головы. Каковы бы ни были цели других пассажиров, направлявшихся в Тарр-Виллидж, он ехал туда для того, чтобы найти мисс Темпл, прежде чем с ней произойдет что-нибудь непоправимое. Если на станции ее не видели, он тут же вернется назад, потому что, где бы она ни находилась, ей нужна его помощь. Он подошел к окну, посмотрел на пробегающий мимо ландшафт графства Фладмер: низкорослые, чахлые деревца на склонах выветренных, переходящих один в другой холмов, между которыми то здесь, то там виднелись луга и прорывающиеся наружу, как сломанный зуб, утесы красного камня. Доктор Свенсон видел такой камень прежде — на холмах рядом с его домом — и знал, что он свидетельствует о наличии железной руды. Неудивительно, что здесь ведутся какие-то горные разработки. Он увидел чистое небо и улыбнулся при мысли о том, что сейчас должно быть около пяти часов — солнце уже клонилось к закату, — и он торопился насладиться чистым небом только для того, чтобы тут же проститься с ним. Поезд начал замедляться. Они прибывали к пункту назначения. Доктор достал сигарету (сколько у него еще осталось?), прикурил, погасил спичку, с ужасом подумав о возвращении в город без курева. Поезд остановился. Придется ему найти какой-нибудь другой сорт сигарет.* * *
Когда он сошел на платформу, прибывшие в поезде парочки были уже далеко впереди, направляясь к зданию станции. Насколько он мог судить, в поезде никого (если не считать семейства цыган) не осталось. Он не видел ни Элоизы, ни клерка, который явно был ее парой, а вот злобная парочка из первого купе была тут как тут. Молоденькая блондинка обернулась, увидела его и дернула за руку своего спутника, который тоже повернулся. Они ускорили шаг, ее пухленькие ягодицы совершали движения, которые в обычной ситуации привлекли бы его взгляд, а теперь вызывали лишь желание отвесить по ним хорошего шлепка. Он дал этой паре отойти подальше — и они, пройдя через деревянную арку, направились в поселок, а он вошел в небольшое здание станции. Там были три пустые скамейки для ожидающих поезда пассажиров и холодная чугунная печка. Он подошел к билетной кассе, но окошко было закрыто ставней. Он постучал, позвал кассира — безуспешно. Чуть в стороне от окошка была дверь, он подошел и постучал в нее, но, не получив ответа, подергал ручку — дверь оказалась заперта. Если мисс Темпл и побывала здесь, то сейчас ее явно не было. На стене висела доска с расписанием поездов. Ближайший обратный поезд, как с раздражением прочел Свенсон, отправлялся только в восемь часов на следующее утро. Он недовольно вздохнул. Теперь ему придется без всякой пользы провести чертову уйму часов, а она тем временем находится неизвестно где, да и Чаню его помощь явно не помешала бы. Доктор Свенсон оглядел станционное помещение, но в конечном итоге был вынужден смириться с мыслью о том, что ему следует отправиться в поселок и найти ночлег. Может быть, он догонит Элоизу и ее таинственных попутчиков с черными книгами. Библиями? А чем еще они могли быть, с их устрашающими образами греха и искупления; но кто относится к подобным вещам серьезно? Нет-нет, он был уверен, что ответ сложнее… или ему самому хотелось связывать Элоизу скорее с негодяями, чем с фанатиками? Он вышел из здания станции на дорогу. Его попутчики к этому времени уже скрылись из вида. Вдоль дороги по обеим сторонам были непролазные заросли черного шиповника, отбрасывающие на дорогу колючие тени. Восходила луна, и Свенсон с удовольствием посмотрел на нее. Над шиповником вдалеке виднелись соломенные крыши Тарр-Виллидж. Он быстрым шагом направился туда, и уже через минуту дорога вывела на небольшую площадь с обычной зеленью в середине и мощеным пространством вокруг. С другой стороны находилась церковь с белым шпилем, но (к его радости) на ближайшем же доме висела характерная деревянная табличка с изображением вороны в серебряной короне. Свенсон подошел к двери, поставил одну ногу на ступеньку и оглядел площадь. В домах то здесь, то там виднелись огни, но людей на улице не было, и в воздухе стояла тишина. Увидь он где-нибудь часовых, то решил бы, что Тарр-Виллидж — военный лагерь после полуночи. Он зашел в таверну.* * *
Будучи иностранцем, доктор Свенсон понимал, что его впечатления вряд ли объективны, но «Королевская ворона» показалась ему решительно странным заведением, вовсе не отвечающим его представлениям о деревенском трактире, что усилило (вкупе с видом самого поселка и апокалипсическим характером пассажиров в поезде) его растущие подозрения относительно Тарр-Виллидж. Скорее всего, поселок представлял собой одну из общин, организованных на основе религиозных принципов (но вот только вопрос: что это за учение и кто лидер общины?). Прежде всего, в «Королевской вороне» не было запахов, присущих таверне, — ни пива, ни табака, ни едкого духа человеческого пота. Напротив, воздух благоухал мылом, уксусом и воском, а зал был выдраен и пуст, как палуба корабля, стены выбелены, в небольшом камине горел огонь. К тому же на двух единственных посетителях были черные костюмы, белые рубашки с высокими воротниками и черные дорожные плащи. Оба они стояли у камина, держа стаканы с красным вином, не разговаривая друг с другом и явно чего-то дожидаясь. Как только он вошел, они резко повернулись к нему. Один откашлялся и спросил: — Простите. Вы прибыли поездом? Свенсон вежливо кивнул. Они разглядывали его или ждали, когда он заговорит, и потому он хранил молчание. — На вас макленбургская форма, если не ошибаюсь? — спросил другой. — Да. Один из них прошептал что-то на ухо другому. Он продолжали разглядывать его, словно никак не могли принять решение. Свенсон обратил свой взор к стойке бара, за которой молча стоял толстый мужчина в безукоризненно белой рубашке. — Мне нужен ночлег, — сказал ему Свенсон. — У вас есть где переночевать? Тот посмотрел на двух посетителей — то ли чтобы получить их разрешение, то ли чтобы выяснить, не нужно ли им что-нибудь, прежде чем он уйдет, этого Свенсон не знал, — а потом вышел из-за стойки, вытирая руки. Он прошел мимо Свенсона, пробормотав: — Сюда, пожалуйста… Свенсон снова посмотрел на двух посетителей у камина и пошел за хозяином таверны, который, тяжело ступая, начал подниматься по лестнице. Комната была без претензий, цена — приемлемая. Обведя ее взглядом — узкая кровать, рукомойник с тазом, жесткий стул, зеркало, — Свенсон решил, что номер его устраивает, и спросил, где можно поесть. Хозяин снова пробормотал: «Сюда, пожалуйста…» — и пошел обратно в зал с камином. Те двое по-прежнему стояли на своих местах (Свенсон отсутствовал не больше двух минут); они не сводили с него глаз, смотрели, как он снял шинель и сел за маленький столик, на который указал ему хозяин, прежде чем исчезнуть в двери за стойкой — в кухне, решил Свенсон. Его ничуть не смутило, что хозяин не спросил о его гастрономических предпочтениях. Он привык к путешествиям по сельской местности и обходился тем, что подают. Когда он перекусывал в последний раз? Он два раза скудно поел за два дня. Плохой способ готовиться к неожиданностям. Двое по-прежнему изучали его, почти не утруждая себя какими-то правилами приличий. — Вы мне хотели что-то сказать? — спросил он. Они потоптались на месте, откашлялись, но на том дело и кончилось. Теперь настала его очередь в упор разглядывать их. Из-за дверей раздавался ласкающий его душу стук посуды и кастрюль. Перспектива поесть в скором времени придала ему сил, и Свенсон заговорил снова: — Насколько я понимаю, вы здесь встречаете пассажира, отправившегося с вокзала Строппинг в три ноль две. И еще я понимаю, что вы не знаете человека, которого встречаете. Поэтому я допускаю, что ваша манера разглядывать незнакомых людей так, словно перед вами животное из зоопарка, не столько имеет целью нанести личное оскорбление, сколько свидетельствует о том дурацком положении, в котором вы оказались. Или же я ошибаюсь? Если так, то прошу вас сказать мне об этом. Может быть, я нанес вам какое-то оскорбление, которое мы как джентльмены, — он со значением понизил голос, — должны уладить за дверями этого заведения? Вообще-то Свенсон обычно не был склонен к подобному самоуверенному поведению, но тут он не сомневался, что эти двое — люди не воинственные, образованные, носят чистые рубашки, а на руках у них нет мозолей. Может быть, он перенял некоторые манеры Чаня. Несколько мгновений спустя высокий и остроносый — тот, что прежде заговорил первым, — поднял открытую ладонь. — Мы приносим извинения за то, что потревожили вас — это не входило в наши намерения. Просто подобная форма и ваш акцент… Вполне понятно, что их не так уж часто можно встретить в здешних местах. — А вы — здешние? — спросил Свенсон. — Меня бы это удивило. Я бы скорее сказал, что вы приехали сегодня. Человек, которого вы ищете, должен был ехать с вами, но не явился. И вы рассчитывали, что он приедет следующим поездом. Поскольку вы не исключали возможности, что сие лицо — я, это подтверждает мое предположение, что вы с ним не встречались прежде. Не так ли? В этот момент кухонная дверь распахнулась и появился хозяин с подносом, на котором стояло несколько тарелок — жареное мясо, толсто нарезанный хлеб, горячая вареная картошка, пюре из брюквы с маслом и горшочек с соусом. Он поставил поднос на столик перед Свенсоном, рука его неуверенно указала на стойку бара. — Что-нибудь выпить? — пробормотал он. — Кружку пива, пожалуйста. — Здесь нет пива, — сообщил второй; у него были редеющие волосы, залихватски зачесанные на лоб по старой имперской моде. — Тогда вина, — сказал Свенсон. Хозяин кивнул и отправился за стойку бара. Доктор Свенсон повернулся к двум своим собеседникам. Вдохнув запах стоящей перед ним еды, он еще острее ощутил голод. — Вы не ответили, верно ли мое… предположение, — сказал он. Двое обменялись быстрым взглядом, поставили свои стаканы на каминную полку и, не сказав больше ни слова, быстрым шагом вышли из «Королевской вороны».* * *
Часы над входом в «Королевскую ворону» пробили семь. Доктор Свенсон закурил сигарету, медленно выдул голубоватый дымок на остатки своей трапезы. Он взболтнул и допил то, что оставалось в его стакане (это был крепкий деревенский кларет), поставил его на стол и, поднявшись со стула, накинул на плечи шинель. Хозяин читал за стойкой какую-то книгу. — Я бы хотел прогуляться в округе. У меня не будет трудностей с возвращением? Когда вы закрываетесь? — Двери в Тарр-Виллидж не закрываются, — ответил хозяин и возобновил чтение. Поняв, что никакого другого ответа не получит, Свенсон направился к входной двери. Вечер был ясный и прохладный, яркая луна проливала свой бледно-серебристый свет на поросшую травой пустошь, создавая впечатление недавно прошедшего дождя. На другой стороне площади в окнах церкви горел свет. Остальные дома казались пустыми, словно все свечи в определенный час гасились по чьему-то приказу. Как бы подтверждая эту его догадку, погас свет и у него за спиной в «Королевской вороне» — хозяин закрыл заведение на ночь. Но время едва перевалило за семь часов! Когда же просыпаются здешние жители — неужели до рассвета? Свенсон пошел по травке к церкви, рассчитывая выяснить, почему, в отличие от остальных, не спят ее прихожане. В центре пустоши рос огромный старый дуб, и Свенсон специально прошел под ним, чтобы посмотреть на луну сквозь его корявые голые ветки, но почувствовал головокружение и опустил глаза. Тут же доктор услышал легко узнаваемый звук — стук копыт и грохот колес по брусчатке; в Тарр-Виллидж въехал небольшой быстрый экипаж; тщательно укутанный кучер подогнал пару лошадей прямо к дверям «Королевской вороны». Свенсон сразу же догадался, что это припозднившаяся компания, которая должна была встретиться с двумя людьми из таверны. Кучер подошел к двери, постучал, подождал, постучал еще раз — гораздо громче — и несколько минут спустя, не дождавшись ответа, вернулся к экипажу. Свенсон не мог не восхититься выдержкой хозяина таверны. Сказав что-то пассажиру, кучер взобрался на свое место. Резко свистнув и хлопнув вожжами, он резво тронул с места — экипаж прогрохотал по площади и скоро исчез из вида в центре деревни. Еще немного — и его даже слышно не стало, и, когда снова воцарилась вечерняя тишина, ощущение возникло такое, словно никакого экипажа и не было.* * *
По архитектуре церковь Тарр-Виллидж была очень проста: покрытые известкой деревянные стены, увенчанные шпилем, больше похожим на сторожевую башню. У церкви былтаинственный вид. Двойные двери были закрыты, а когда он подошел к ним, то оказались еще и заперты — тяжелая цепочка продета сквозь ручки и туго стянута навесным замком. Свенсон отступил на мощеную площадь и посмотрел поверх дверей. Никого не увидев, он тихо поднялся на три ступеньки крыльца и приложил ухо к двери. Внутри что-то происходило. Чем дольше он слушал, тем сильнее охватывала его тревога… Из церкви шло низкое, монотонное гудение. Может быть, песнопения? Странный, подавляющий гул органа? Он отошел от дверей — ничто вокруг не давало ему никакой подсказки. Церковь была окружена открытым пространством, и он пошел по траве, доходившей ему до колен; скоро от вечерней росы ноги его промокли. Вдоль боковой стены церкви шел ряд высоких витражных окон. У витражей была узловатая замысловатая поверхность, которая не проявляла рисунок стекла. Он подумал, что, может быть, это чисто декоративный орнамент — скажем, какой-то геометрический рисунок, как в мечети, где любое изображение мужчины или женщины, не говоря уже об изображении пророка, было бы богохульством. Он смотрел наверх, но увидел только неясное мерцание изнутри — там был какой-то свет, но не ярче, чем от нескольких свечей. Внезапно из окна вырвалась синяя вспышка, похожая на лазурную молнию, которая тут же исчезла. Вспышка эта не сопровождалась никаким звуком, никакой звуковой реакции изнутри не было… Не привиделось ли ему это? Нет, не привиделось. Он метнулся к задней стене церкви — к другой двери, завернул за угол… — Капитан Блах! Это был человек из купе, спутник Элоизы, адвокатский клерк. Он стоял в открытой задней двери церкви, в одной руке держа зажженную сигарету, а в другой нечто совершенно несообразное — тяжелый литой гаечный ключ, какие используются только на самых больших машинах. Прежде чем Свенсон успел что-либо сказать, человек сунул сигарету в рот и протянул руку доктору. — Вы все же появились… я уж боялся, что не увижу вас здесь. Так вы нашли своего друга? — К сожалению, нет. — Не волнуйтесь — она наверняка отправилась прямо в дом, вместе с другими. — Свет. — Свенсон показал на окна. — Синее сияние несколько секунд назад… — Да! — Глаза человека загорелись. — Ну разве это не замечательно? Вы прибыли как раз вовремя. Он затянулся еще раз сигаретой, бросил ее на каменное крыльцо и растоптал каблуком. Свенсон не мог отвести взгляд от ключа — тот был длиной с предплечье. Человек заметил взгляд Свенсона и усмехнулся, взвешивая в своей руке увесистую железку, словно та была каким-то вожделенным трофеем. — Они позволяют нам помочь им в работе — все великолепно, я даже на такое и не надеялся! Идемте, вас будут рады видеть! Он повернулся и вошел в церковь, придерживая дверь для Свенсона. Синяя вспышка напомнила доктору о встрече с д'Орканцем. Он не назвал этому человеку своего настоящего имени, но любой из участников заговора, если таковые там есть, мгновенно узнает его. Далее (мысли его метались; он сделал жест, приглашая своего попутчика пройти первым, потом закрыл за ними обоими дверь), в Тарр-Манор были ли женщины? О каком другом доме могла идти речь? Если так, то невозможно было скрыть связь между этой группой (черными книгами и пуританскими проповедями) и Баскомбом с его кликой. Но… он должен решиться на что-то, должен что-то сделать (пока эти мысли метались в его голове, попутчик вел его через гардеробную, где висели церковные одеяния). Лорда Тарра убили, чтобы получить контроль над месторождением синей глины. Какое отношение это убийство может иметь к подобной религиозной чепухе? И что это за религиозная церемония, если для нее требуется гаечный ключ… да еще таких размеров? Человек резко остановился, повернувшись к доктору, положил одну руку ему на грудь, а другую (с ключом, отчего вид у него был глуповатый) прижал к губам — соблюдайте тишину. Он кивнул вперед, показывая на открытую дверь, потом зашагал дальше, и вскоре они оказались в следующем помещении. Свенсон следовал за ним с осторожностью и любопытством, выгибая шею, чтобы из-за плеча человека увидеть, что там впереди. Они вышли со стороны алтаря, и им открылся неф церкви, в котором скамьи были сдвинуты к стенам и составлены там в штабель. В центре пустого пространства стоял импровизированный стол из деревянных ящиков. Ящики были вроде тех, о которых говорил Чань, видевший их в институте, или тех, что солдаты полковника Аспича увозили утром на телегах. На этом столе располагалась… машина, некий агрегат из металлических деталей, выступающих из центрального контейнера, чем-то напоминающего средневековый шлем с забралом, и ярких клубков медного провода, уходившего в открытые ящики на полу (содержимое которых Свенсону не было видно). Воздух был едкий, с каким-то механическим привкусом — озона, кордита, жженой резины, масла. Этот запах был такой резкий, что ноздри доктора сморщились, хотя он находился достаточно далеко от его источника. Вокруг машины кружком стояли несколько человек — та же самая смесь типажей, что он видел в поезде, включая высокого, с лошадиным лицом человека из первого купе. Большинство были без верхней одежды, с закатанными рукавами, некоторые держали инструменты, промасленные тряпки, часть из них стояли, просто довольно уперев руки в бока, и все любовно устремляли взгляды на находящуюся между ними машину. Во главе кружка стоял другой человек, в неопрятном черном плаще, его волосы были зачесаны назад и уложены за уши, на лице прежде всего бросались в глаза темные защитные очки, руки в кожаных перчатках до локтей напоминали руки гиганта. Это был доктор Лоренц.* * *
Свенсон шагнул назад. Его сопровождающий почувствовал, что он шевельнулся, и, повернув голову, озабоченно посмотрел на него. Свенсон поднял руку и начал бесшумно откашливаться, давая понять, что он поперхнулся, что у него проблемы с горлом, сделал еще один шаг назад и махнул рукой, показывая, чтобы тот шел дальше, а он сейчас вернется, буквально через секунду. Но человек не пошел вперед, наоборот, он сделал шаг к Свенсону (отчего тот стал задыхаться еще театральнее), а потом повернулся к середине церкви, словно собираясь попросить о помощи. Свенсон ухватил его за руку и потащил к двери, через которую они только что вошли. В конце гардеробной доктор наконец позволил себе звучно закашляться, прикрывая рукой рот. — Капитан Блах, что с вами? Вы нездоровы? Я уверен, что доктор Лоренц… Свенсон бросился через заднюю дверь и согнулся пополам, упер руки в колени, пытаясь набрать полные легкие воздуха. Человек последовал за ним наружу, сочувственно прищелкивая языком. Свенсон понимал, что не может вернуться — Лоренц непременно узнает его. А теперь, независимо от того, что случится дальше, этот человек наверняка упомянет о нем (может, он уже сделал это?) и, таким образом, те, кому он известен как враг, тут же узнают его. Доктор ощутил сочувственную ладонь у себя на спине и повернул голову. — Я надеюсь, мы им не мешаем, — прохрипел Свенсон. — Нет-нет, — ответил ему человек. — Я уверен, они нас даже не заметили… Как Свенсон и надеялся, человек, говоря это, инстинктивно повернул голову к дверям. Свенсон быстро выпрямился и, зажав рукоять пистолета в правой руке, с силой ударил человека за ухом, тот вскрикнул от удивления и, шатаясь, сделал несколько шагов к двери. Свенсон помедлил — он не хотел бить того еще раз. Человек застонал, его шатало, но он попытался распрямиться. Свенсон выругался и ударил его еще раз, всей рукой ощутив тяжесть удара. Человек мешком упал на землю. Свенсон быстро убрал пистолет и затащил упавшего в церковь, прислушался (изнутри не доносилось ни звука) и тихо снял несколько пальто из внутренней комнаты. Он накрыл ими тело, оставив то в сидячем положении за заклиненной в открытом состоянии дверью, — таким образом, тело было почти невозможно заметить. Доктор Свенсон пощупал затылок человека — он распух, отек, но трещины вроде бы не было, хотя наверняка в темноте он и не мог сказать. Человек был жив, и этого достаточно, сказал он себе, хотя это и не снимало с него чувства вины. Свенсон подобрал ключ, потом закатил глаза, ругая себя за забывчивость, забрался в карман пальто человека и вытащил оттуда черную книжку. Затолкав ее в свой карман, он осторожно снова подошел к внутренней двери. Гудение возобновилось. Машина на столе вибрировала, звук этот набирал высоту, что указывало (судя по реакции стоявших вокруг людей) на близость кульминации. Лоренц держал в руке карманные часы, другая его рука была поднята, люди вокруг напряженно замерли в ожидании сигнала. Свенсону они напомнили группу великовозрастных детишек, которые ждут разрешения учителя начать потасовку. Машина дернулась, ящики под ней сотряслись и опасно загремели. Уж не взорвется ли все это устройство? Лоренц не шелохнулся. Люди продолжали толпиться вокруг него. Вдруг ученый опустил руку, и присутствующие пригнулись к машине, крепко ухватились за нее, пытаясь удержать на месте, и Свенсон увидел усиливающееся мерцание. Люди крепко зажмурили глаза и отвернули лица от машины. Свенсон понял, что вот сейчас-то оно и должно произойти, и тогда захлопнул дверь, прижался к стене и закрыл глаза. Даже через закрытые веки он увидел ярко-синюю вспышку, вырвавшуюся из соседней комнаты, остаточное сияние ненадолго повисло в воздухе. Он закрыл рукой нос и рот — запах был невыносимым. В соседней комнате люди кашляли и в равной мере заливались смехом, поздравляя себя. Он позволил себе повернуть голову и заглянуть за угол двери. Лоренц склонялся над машиной. Он приподнял (словно открыл дверцу печки) на петле металлическую плиту и теперь залезал одетой в тяжелую перчатку рукой внутрь, откуда лилось ярко-синее сияние, обесцветившее его и без того бледное лицо. Внимание окружающих было приковано к руке Лоренца, которая проникла в открытую камеру, а потом появилась оттуда с шаром пульсирующей синевы (из стекла?). Он показал им этот шар, держа его на ладони, и они взорвались нестройными радостными выкриками. Лица людей были взволнованные и обезумевшие. От химического запаха у Свенсона уже некоторое время кружилась голова, и он мог себе представить, что этот запах делает со всеми ними. Лоренц скинул с себя плащ. На плече у него был надет тяжелый кожаный патронташ, на котором висело множество металлических сосудов с колпачками, похожих на пороховые заряды для старинных мушкетов. Лоренц осторожно отвинтил колпачок с одного из сосудов, потом сжал шар (словно он был из светящейся мягкой глины) в руке и засунул его в узкое горлышко сосуда. Когда шар оказался внутри, он завернул колпачок, а потом коротким движением снова накинул плащ. Доктор Лоренц обвел взглядом окружающих его людей и ровным голосом, хотя и не без любопытства, спросил: — А где мистер Коутс?* * *
Свенсон подался назад, прижался спиной к стене, потом выскочил из церкви и припустил прочь. Он пересек пустую площадь и нырнул за следующий дом, вернулся на мощеную дорогу, а по ней — через пустырь. Он не останавливался, бежал пригибаясь и стараясь не шуметь, пока не добрался до дуба, где опустился на колени и наконец оглянулся. На поросшем травой участке стояли люди, один из них дошел до переднего крыльца церкви и с его ступенек оглядывал пустырь. Свенсон спрятался за ствол дуба. Видели ли они, как он бежал? Если удача сопутствовала ему, то обнаружение тела несчастного Коутса приостановило преследование на время, достаточное, чтобы он мог скрыться из вида. Конечно, группа эта пребывала в возбужденном состоянии, а потому могла воспламениться жаждой немедленной мести. Очнется ли Коутс? Что он тогда сможет им рассказать? Свенсон не осмеливался пробежать открытое пространство до «Королевской вороны». Он посмотрел наверх. Любой другой забрался бы на дерево и переждал там, невидимый для врагов. Свенсона пробрала дрожь. Нет, он не был похож на Кардинала Чаня. Человек на церковном крыльце еще раз внимательно осмотрел поросший травой пустырь, а потом вернулся к задней двери, забирая с собой людей, высыпавших наружу. Свенсон услышал, как закрылась дверь. Теперь ему можно было бежать к укрытию, но он остался за деревом, продолжая вести наблюдение. Прошло еще минут пятнадцать, наконец дверь открылась снова, из церкви появилась цепочка людей, тащивших ящики. Последним шел Лоренц, теперь уже без перчаток и очков, кутаясь в свой плащ. Компания двигалась в ту же сторону, что и экипаж немногим ранее, и вскоре исчезла из поля зрения Свенсона. Он мог только предположить, что направлялись они в Тарр-Манор. Свенсон дал им еще две-три минуты и только тогда оставил свое укрытие под дубом и направился к церкви. Он понятия не имел, что рассчитывал там найти, но все, что угодно, было лучше, чем еще одна прогулка наугад в темноте. Коутса в углу, где оставил его Свенсон, больше не было (доктору хотелось думать, что тот пришел в себя и смог уйти со всеми), и он через гардероб прошел в темную церковь. В окно лился лунный свет, но без синего мерцания машины помещение казалось иным, более призрачным и заброшенным, хотя скамьи были спешно возвращены на свои места. Свенсон посмотрел на алтарь, который как-то странно потемнел внизу. Он посмотрел на окна, но не увидел, что мешает свету проникать внутрь, — какие-то пятна или отложения на стекле, сажа от работы машины? Он подошел к алтарю и понял свою ошибку. Увиденная им тень оказалась лужей. Свенсон сдвинул в сторону белую материю и увидел скрюченную фигуру мистера Коутса — горло его было аккуратно перерезано. Свенсон прикусил губу. Он уронил материю и отвернулся, засунул руку в карман, нащупал револьвер, проверил патроны, крутанул барабан и вернул револьвер в карман. Он оглянулся, подавляя желание раскидать скамейки и усилием воли заставляя себя дышать ровно. Он ничего не мог сделать для Коутса, разве что запомнить его как человека приветливого и внимательного. Он вышел из церкви и направился к дороге.* * *
Поскольку люди из церкви тащили с собой ящики, Свенсон решил, что сможет нагнать их, однако он прошел целую милю по сельской дороге, поросшей по обочинам шиповником, но так никого и не увидел. Достигнув развилки, он остановился в лунном свете, размышляя, куда повернуть. Никаких указательных знаков здесь не было, и дороги казались одинаково укатанными. Он посмотрел чуть вперед и увидел, что левая дорога поднимается на пригорок. Это напомнило ему слова Коутса о восхождении. Не имея больше никаких соображений на этот счет, Свенсон повернул налево. Добравшись до самого верха холма, он увидел, что дорога уходит вниз, а потом снова начинает подниматься. Вскоре доктор увидел конечную цель своего путешествия. Когда прошел еще немного, так и не встретив никого по пути, то перед ним предстал дом, который по своим размерам не мог быть ничем иным, как поместьем Тарр-Манор, с высокой защитной полосой голых тополей и старомодным каменным забором. Хозяйственные постройки были невелики по размерам, а сам дом, хотя и не мог сравниться с чудовищной громадой Харшморта, представлял собой особняк кирпичной кладки с островерхими крышами, трубами и более чем наполовину оплетенный плющом, листья которого в призрачном лунном свете показались Свенсону чешуей рептилии. Окна первого этажа были ярко освещены. Доктор с любопытством отметил, что кроме этих окон ярко горело только одно — самое высокое чердачное, а между ними (он пересчитал окна) было четыре этажа темноты. Он осторожно приблизился к воротам (получить пулю за нарушение прав собственности — нет, ему вовсе не хотелось умирать такой глупой смертью) и увидел на них цепь. Он крикнул в сторону маленькой будки сторожа по другую сторону стены, но не получил ответа. Ворота были очень высокими, и перспектива карабкаться через них его вовсе не радовала. Он предпочел поискать другой, менее опасный путь и тут вспомнил по баскомбовской карточке синего стекла полуразрушенный участок стены (перебраться через нее не составило бы труда), огораживающей сад, и отправился на ее поиски. Свенсон пошел вдоль стены, топая по высокой сухой траве. Он попытался составить план действий, хотя никогда не чувствовал себя особо искушенным в подобных занятиях. Ему нравилось делать выводы, даже уличать во лжи тех, кого удавалось припереть к стенке фактами, но вот деятельность такого рода — бегать из дома в дом, карабкаться по водосточным трубам, стрелять, становиться чьей-то мишенью… нет, это все было не по нему. Он знал, что его появление в Тарр-Манор должно быть незаметным, и попытался представить себе, что сделал бы на его месте Чань, но из этого ничего не вышло. Непредвиденные обстоятельства — вот что больше всего смущало Свенсона. Он одновременно искал и то, и другое, и третье, и в зависимости от того, что находил, менялись и его дальнейшие цели. Он надеялся найти мисс Темпл, хотя и не думал, что это ему удастся. Он надеялся найти женщину с поезда, а это означало также, что он хотел выяснить — окончательно Элоиза погрязла в этой мерзости (чего он и опасался) или же она такая же обманутая и невинная, как Коутс. Он надеялся узнать что-нибудь новое о Баскомбе и покойном лорде Тарре. Он хотел выяснить истинную природу работ в карьере. Он надеялся узнать правду о Лоренце и его машине и выяснить, какое отношение к Лоренцу имеют эти приезжие из города. Он надеялся узнать, кто приехал в экипаже, а через это — о двух типах из таверны, которые и сами прибыли из города, чтобы встретить этот экипаж. Все эти задачи перепутались в его голове, и единственное, что он смог теперь придумать, — это пробраться в дом и попытаться выяснить там, что удастся. Но что — вопрошал его строгий логический ум — будет он делать, если столкнется с кем-нибудь из заговорщиков (не считая Лоренца), знающих его в лицо? Что, если он столкнется с графиней или графом д'Орканцем? Он остановился и тяжело вздохнул, в горле у него словно сухой комок застрял. Он понятия не имел, что делать.* * *
Найдя разлом в стене, Свенсон сначала осмотрел сад и убедился в безопасности. Отсюда до дома было рукой подать — от ближайшего окна его отделяло лишь несколько небольших фруктовых деревьев и клумб. Он вспомнил газетное сообщение о смерти лорда Тарра — кажется, его тело было найдено в саду? Свенсон взобрался на стену, слегка оцарапав руки, и спрыгнул в траву. Ближайшие к нему окна были абсолютно темны, возможно, за ними находился кабинет старого лорда, теперь пустующий (означало ли это, что Баскомба в доме нет?). Свенсон тихонько пошел вперед, ступая по траве, чтобы не оставлять следов на разрытых клумбах. Он добрался до окон; два внутренних оказались фактически дверями — от стены ему не видны были ведущие к ним из сада ступеньки. Свенсон нагнулся и вставил в глаз монокль. Одна из дверей была разбита — в части рамы около ручки стекло отсутствовало. Он осмотрел ступени позади, но битого стекла там не увидел (ну конечно, его уже убрали), потом снова повернулся к пустой раме. На дереве виднелись маленькие сколы. Если он правильно понял, то стекло разбили ударом изнутри, и оно посыпалось наружу. Даже если бы Свенсон поверил, что старого лорда загрыз зверь (а Свенсон отнюдь не верил в подобную версию, к тому же зачем хищнику разбивать стекло, чтобы дотянуться до ручки?), то нападавший должен был бы проникнуть в дом снаружи. А если он уже был внутри, то зачем вообще разбивать стекло? Может быть, лорд Тарр сам его разбил, ища путь к спасению? Но это имело смысл только в том случае, если дверь была заперта снаружи, если лорд Тарр был заточен в своей комнате. Теперь дверь была заперта изнутри, и Свенсон, осторожно просунув руку в отверстие, распахнул ее. Он вошел в темную комнату и закрыл за собой стеклянную дверь. В лунном свете он разглядел письменный стол и длинные стены, целиком уставленные книжными шкафами. Вытащив спичку из кармана, он зажег ее о ноготь и увидел свечу в старом медном подсвечнике на книжной полке. В слабом пламени свечи доктор осмотрел содержимое всех ящиков письменного стола, но узнал в конечном счете только то, что лорд Тарр питал острый интерес к медицине и почти никакого — к своему имению. Потому что на единственный журнал (заполненный до последней страницы записями, сделанными, как решил Свенсон, рукой управляющего), имеющий отношение к делам имения, приходилось великое множество записных книжек и связанных в пачки рецептов от разных врачей. Свенсон достаточно разбирался в таких делах, чтобы понять: причиной пошатнувшегося здоровья лорда Тарра был бесконечный поиск удовольствий, последствия которого не поддавались никакому лечению; и в самом деле, покойный лорд, казалось, с удовлетворением заносил в дневник сведения о всех своих недугах. Эту аккуратную тетрадь Свенсон обнаружил в верхнем ящике под еще более толстым журналом с рецептами различных снадобий и процедур. Он не торопясь перелистал этот журнал и уже был готов положить его на место, когда вдруг увидел запись: «Доктор Лоренц. Минеральные процедуры. Неэффективно!» Он перевернул страницу и нашел еще две записи — одинаковые, если не считать разного числа сопутствующих им восклицательных знаков; записи эти описывали бурную реакцию желчного пузыря лорда и последующее принудительное опорожнение кишечника. Это была последняя страница журнала, но за ней Свенсон увидел ровную кромочку — тут была еще одна страница (или несколько), и кто-то аккуратно вырезал их бритвой. Он раздраженно нахмурился. Записи не сопровождались датами (больной в своем эгоизме исходил из того, что нет нужды записывать то, что ему и без того известно), а потому Свенсон понятия не имел, сколько это все продолжалось. Не важно. Он засунул журнал назад в ящик. Заговорщики длительное время предпринимали попытки склонить лорда на свою сторону, но затем назначили Баскомба в наследники и… совершили убийство.* * *
Свенсон встал на колено у замочной скважины и тупо уставился в стену в футах трех-четырех от него, потом вздохнул, поднялся и очень-очень медленно повернул ручку, чувствуя, как защелка лязгнула гораздо громче, чем ему хотелось бы. Он не шевелился, готовый задвинуть щеколду и броситься назад в сад. Но, судя по всему, никто ничего не услышал. Он набрал в грудь воздуха и все так же медленно стал открывать дверь, выглядывая в коридор сквозь увеличивающуюся щель. Ему отчаянно хотелось закурить. Коридор оказался пустым. Он открыл дверь достаточно, чтобы высунуть голову и посмотреть в обоих направлениях. В коридоре царил полумрак, свет в него проникал только из освещенных помещений, расположенных по его концам. Он не видел, что это за помещения, к тому же оттуда не доносилось ни звука. Нервы Свенсона были напряжены. Он заставил себя выйти в коридор и закрыл дверь. Он не хотел, чтобы кто-нибудь, увидев дверь приоткрытой, начал выяснять, в чем дело, хотя и опасался потеряться в доме и не узнать ее среди других запертых дверей, если его вынудят спасаться бегством. Он попытался успокоить себя. Ведь это он налетчик. Это его должны бояться обитатели дома. Свенсон засунул руку в карман пальто и нащупал револьвер. Глупо было рассчитывать, что оружие вселит в него уверенность (либо ему хватает мужества, либо нет, уговаривал он себя; пистолет может быть у кого угодно), но тем не менее он почувствовал себя увереннее. Доктор дошел до конца коридора и заглянул за угол. Он тут же убрал голову и зажал рукой нос. Запах — едкий, сернистый, механический запах — ударил ему в ноздри, проник в горло, словно он вдохнул пары в литейном цехе. Он вытер платком нос и глаза и снова заглянул в помещение, прижимая к лицу платок. Он увидел большую комнату, уставленную изящными старинными креслами и диванами с широкими сиденьями для дам в кринолинах. Вокруг кресел стояли небольшие приставные столики, на каждом полупустые чайные чашки и маленькие блюдечки с манерно недоеденными остатками торта. Доктор Свенсон произвел быстрый подсчет — одиннадцать чашек; достаточно для женщин из поезда? Но где они теперь? И кто принимал их здесь? Он осторожно прошел через гостиную и заглянул в дверь по другую сторону — она выходила в маленькую прихожую, из которой наверх уходила устрашающе крутая лестница, а дальше виднелся вход в другую гостиную. В тот самый момент, когда он бросил туда взгляд, из-за арки выглянула невысокая толстая женщина в черном платье. Оба они одновременно подались от неожиданности назад, женщина вскрикнула, а Свенсон беззвучно открыл рот. Она подняла руку, глядя на него, а другой принялась обмахивать свое раскрасневшееся лицо. — Прошу прощения, — выдавила она из себя. — Я думала, они… вы… все ушли. Я бы никогда… я только искала тарелки, чтобы нести на кухню. Повар уже ушел… а дом такой большой. Тут наверняка могут быть крысы. Вы понимаете? — Мне очень жаль, что я напугал вас, — ответил доктор Свенсон исполненным сочувствия голосом. — Я думала, вы все ушли, — повторила она. — Конечно, — успокоил он ее. — Это вполне объяснимо. Она оценивающе посмотрела на лестницу, потом снова на Свенсона. — А вы — один из немцев, верно? Свенсон кивнул и (подумав, что это ей понравится) щелкнул каблуками. Женщина хохотнула и тут же прикрыла рот пухлой розовой ручкой. Он посмотрел ей в лицо, напоминавшее лицо глуповатого ребенка. Волосы у нее были замысловато уложены. На самом деле (он понял, что умозаключения подобного рода даются ему с невероятным трудом) это был довольно претенциозный парик. Черное платье означало траур, и ему пришло в голову, что глаза у нее такого же цвета, как и у Баскомба, что у нее такие же плавные очертания глаз и губ… может быть, это его сестра? Кузина? — Позвольте узнать у вас кое-что, мадам? Она кивнула. Свенсон сделал шаг в сторону и указал на гостиную у себя за спиной. — Вы чувствуете этот запах? Она снова хихикнула, но теперь в ее глазах мелькнула какая-то безумная неуверенность. Этот вопрос выбил ее из колеи, даже напугал. Опасаясь, что она уйдет, он снова заговорил: — Я только хотел сказать, я… не думал, что они будут работать… здесь. Я думал, где-нибудь в другом месте. Я говорю от имени всех нас и выражаю надежду, что этот запах не слишком впитается в стены. Позвольте узнать, вы говорили с кем-нибудь из женщин? Она помотала головой. — Но вы их видели? Она кивнула. — И вы нынешняя хозяйка дома. Она кивнула. — Не могли бы вы — понимаете, — я всего лишь хочу убедиться в том, что они сделали свою работу, — рассказать, что видели? Прошу вас, подойдите и сядьте в кресло. И возможно, тут и в самом деле найдется кусочек торта?* * *
Она устроилась на канапе с полосатой обивкой и поставила себе на колени блюдечко с нетронутыми ломтиками торта. С нескрываемым удовольствием женщина засунула себе в рот целый ломтик, хихикнула с набитым ртом, проглотила его с привычной решимостью, взяла еще один ломтик — словно держать торт в руке было для нее утешением. И заговорила возбужденно: — Ну, вы знаете, это из тех вещей, что кажутся ужасными, просто ужасными… но ведь ужасным поначалу много что кажется… На самом деле это великолепно! Она разразилась новым взрывом пронзительного смеха, который стих лишь со следующим куском торта. Она проглотила его, ее полная грудь от усилий вздыбилась под лифом платья. — И они казались очень довольными — эти женщины. Я бы даже сказала — на удивление довольными. Если бы оно не было таким пугающим, я бы им даже завидовала. Может, я и сейчас завидую, но, конечно, причин для зависти у меня нет. Роджер говорит, что для семьи это будет просто чудо… Но пожалуй, этого я не должна вам говорить, хотя я верю каждому его слову. Мой мальчик еще ребенок… Роджер обещал, что Эдгар будет его наследником, что Роджер, у которого нет детей… а если бы и были… у него была невеста, но он ей отказал… не то чтобы это имело значение… она была плохой девчонкой, я это всегда говорила, бог с ними, с ее деньгами… он такой завидный жених… и с такими связями… он все это передаст, когда придет время. Справедливость есть справедливость! А вы знаете… это почти наверняка… нас пригласят во дворец! Я точно знаю. Доктор Свенсон одобрительно кивнул: — Да, деятельность мистера Баскомба очень важна. Она энергично кивнула: — Я и это знаю! — Хотя, вероятно… я, конечно, могу это себе только представить… Но я так думаю, что некоторым бы не очень понравились такие… вторжения в их дом. Она не ответила, а лишь натянуто ему улыбнулась. — Позвольте еще спросить… недавняя утрата вашего отца… — И что? Не имеет никакого смысла… обсуждать это… эту… эту трагедию! Натянутая улыбка оставалась на ее лице, хотя глаза снова приобрели безумное выражение. — Вы тогда были с ним в доме? — С ним никого не было. — Никого? — Если бы с ним кто был, то их тоже загрызли бы волки! — Волки? — Хуже всего, что этих тварей так и не нашли. Это может повториться! Свенсон мрачно кивнул: — Я бы на вашем месте не выходил из дома. — Я и не выхожу! Он встал, показывая в сторону прихожей и лестницы: — Остальные — они наверху? Она кивнула. — Вы мне очень помогли. Я скажу об этом Роджеру при встрече… и мистеру Граббе. Женщина снова захихикала.* * *
Свенсон подошел к лестнице, понимая, что ищет Элоизу. Он знал, что мисс Темпл здесь нет. Скорее всего, Элоиза вовсе не хотела, чтобы ее находили, иными словами — была его врагом. Неужели он оказался таким сентиментальным идиотом? Он посмотрел вниз, где за лестницей женщина, обливаясь слезами, уминала еще один кусок торта. Она встретилась с ним взглядом, испуганно вскрикнула и неловким движением метнулась в сторону, исчезая из вида. Свенсон хотел было остановиться и найти ее, но уже через секунду продолжил подниматься по лестнице. Рука его снова нашла револьвер, другая — нащупала черную книгу в кармане. Он совершенно забыл об этой книге, а ведь именно она могла объяснить, что здесь делает Элоиза да и все остальные. Он добрался до темной площадки и вспомнил, что снаружи этот и следующие этажи были совершенно темны. Тарр-Манор — старый дом, без электрической проводки, а значит, всегда где-нибудь поблизости в ящике шкафа на всякий случай должен иметься запас свечей. Доктор брел по коридору, пока не нашел то, что искал, чиркнул спичкой и зажег свечу. Теперь ему требовалось место, где он мог бы спокойно почитать. Свенсон окинул взглядом лабиринт коридоров со множеством дверей и решил остаться на месте. Остановка предполагалась совсем короткая, но и в эти мгновения его не отпускал страх, что с женщинами может происходить что-то плохое. Он вспомнил Анжелику. Что, если Лоренц, у которого явно отсутствовали нравственные начала, в этот самый момент там, наверху, откручивал колпачок с одного из своих сосудов? Свенсон заставил себя собраться с мыслями — он ничего не добьется, изводя себя таким образом. Две минуты. Столько он может посвятить чтению.* * *
Книга большего и не потребовала. На первой странице он обнаружил тот текст, что был прочитан ему в поезде. На второй странице, и на следующей, и на следующей — на всех страницах книги снова и снова повторялся один и тот же текст, набранный маленьким шрифтом. Он посмотрел на форзацы — не написал ли на них что-нибудь Коутс… Написал: ряд цифр карандашом, которые потом не очень успешно пытался стереть резинкой. Свенсон поднес свечу поближе, открыл книгу на первой из перечисленных страниц, 97. Она ничем не отличалась от всех остальных, никаких специальных помет или обозначений на ней он не заметил. Тут ему в голову пришла одна мысль… Он посмотрел на первое слово вверху страницы — может, оно придаст какой-нибудь смысл посланию? Какой-то код? Свенсон вытащил из кармана огрызок карандаша и начал делать пометки. Первое слово на странице 97 было «тебя». Он посмотрел на следующий номер в списке Коутса — 132. Первое слово там было «адские». Свенсон принялся быстро листать страницы. Нахмурившись, он принялся разглядывать, что получилось: «тебя адские рай разбиты…» Свенсон вздохнул, глядя на книгу так, словно перед ним была газета на каком-нибудь тарабарском языке, но чувствуя, что решение где-то рядом; он попытался проделать то же самое с последними словами на каждой странице, но у него опять ничего не получилось. И тут ему пришло в голову: буквы! Он посмотрел на список первых слов. Если брать только первые буквы, то получалось ТАРРВИ. Он взволнованно перешел к следующей странице. Первое слово там начиналось на букву «Л» — это означало, что зашифрованное слово было Тарр-Вилл. То есть Тарр-Виллидж! Следующей была страница 30, но начиналась она с пустой строки. И следующая страница — тоже с пустой, страница 2. Несколько секунд, и его осенило: 3.02 — время отправления поезда. Еще немного, и Свенсон расшифровал все! Он перенес все буквы на бумагу, и у него получилось:«Тарр-Вилл. 3.02. Кто предлагает грех, обретет рай».
Доктор Свенсон захлопнул книгу и взял свечу. Эти люди, не знающие друг друга, были приглашены, чтобы в обмен на грех получить рай! Он знал уже достаточно, чтобы вздрогнуть при мысли о том, каким может быть этот рай. Знал ли хоть кто-нибудь из них, кому они помогают? Знал ли об этом Коутс? Он вернулся к лестнице, пытаясь понять, при чем здесь они, эти люди? Карл-Хорст, лорд Тарр, Баскомб, Траппинг? Он вспомнил ту дурочку с поезда, вспомнил Элоизу. Он вспомнил Коутса под алтарем и понял, что эти люди ничего не стоят для тех, кто их соблазнил. У основания лестницы доктор Свенсон вытащил из кармана шинели пистолет и, задув свечу, начал подниматься в темноту.
* * *
Он не услышал ни звука, пока не оказался на четвертом этаже. Выше были чердаки с остроконечными крышами. Он шагал как можно тише, но любой услышал бы скрип ступенек, который предупредил бы о нем задолго до его появления. Чем выше он поднимался, тем гуще становился механический запах — некая обратная аналогия разреженному горному воздуху; дыхание у него становилось поверхностным, голова начинала кружиться. Он приложил платок к носу и рту, потом прошел по темной площадке, держа наготове пистолет. Тишину нарушили шаги на чердаке. Свенсон взвел курок револьвера и стал искать способ подняться наверх. Он почти тут же наткнулся на то, что ему было нужно: на полу лежала приставная лестница. Тот, кто находился там, наверху, содержался как пленник. Свенсон легко опустил курок и сунул пистолет себе в карман, потом поднял лестницу и посмотрел наверх — где там лаз на чердак. Заметил он этот лаз только благодаря задвинутой щеколде (дверца была неотличима от потолка). У лаза была прибита деревянная опора для лестницы, и Свенсон, приставив к ней лестницу, начал осторожно подниматься; темнота облегчала его задачу: он не видел, как высоко поднялся, а следовательно, и с какой высоты может сорваться вниз. Он не отрывал взгляда от дверцы наверху и, наконец протянув руку (сердце у него екнуло оттого, что равновесие теперь приходилось ему поддерживать одной рукой), взялся за щеколду. Он откинул дверцу и чуть не свалился вниз от резкого, ударившего ему в нос запаха. Это инстинктивное движение вниз оказалось очень кстати — иначе он получил бы удар по голове острым каблуком. Мгновение спустя, увидев женщину, размахивающую сапожком, доктор Свенсон, чья нога соскользнула со ступеньки, полетел вниз, но фута через два сумел ухватиться руками за ступеньку (челюсть его при этом ударилась о другую). Он в смятении посмотрел вверх, потирая ушибленное лицо. На него сверху (в руке у нее был сапожок, волосы закрывали лицо) смотрела Элоиза. — Капитан Блах! — Они ничего с вами не сделали? — прохрипел он, пытаясь нащупать ногой ступеньку. — Нет-нет, но… — Она посмотрела на что-то невидимое ему. Он увидел, что лицо у нее заплаканное. — Прошу вас… выпустите меня! Прежде чем он успел возразить, она начала спускаться и чуть не наступила на него. Он переступал со ступеньки на ступеньку, подгоняемый ее движением, чуть не хватая ее за ноги, и спрыгнул на пол лишь чуть раньше ее, едва успев отойти в сторону и предложить ей руку. Она повернулась к нему и, уткнув лицо в его плечо, крепко прижалась к нему, тело ее сотрясалось. Мгновение спустя он обнял ее (робко, не прижимая к себе, но все же с восторгом и удивлением чувствуя, как малы под его руками ее лопатки), дожидаясь, когда спадет волна ее эмоций. Но эмоции ее не спадали, напротив, она начала рыдать, и лишь его шинель заглушала эти звуки. Он поднял глаза, посмотрел в открытую дверцу наверху. Помещение там освещалось не фонарем и не свечкой — свет был бледнее, холоднее и ровнее. Доктор Свенсон, набравшись смелости, погладил волосы женщины и прошептал ей в ухо: — Теперь все в порядке… с вами все в порядке. Она отстранилась от него, дыхание у нее перехватило, она всхлипнула, лицо у нее было какое-то помятое. Он серьезно посмотрел ей в глаза. — Вы можете дышать? Этот запах… Она кивнула. — Закутала голову… я… я была вынуждена… Прежде чем она снова разразилась рыданиями, он показал на лаз: — Там есть кто-нибудь еще… кому нужна помощь? Она покачала головой и, закрыв глаза, отошла в сторону. Свенсон не знал, что ему и подумать. Страшась того, что может предстать его взгляду, он стал подниматься по лестнице и, добравшись до верха, заглянул внутрь.* * *
Он увидел помещение под островерхой крышей, где стоять даже в середине во весь рост мог разве что семилетний ребенок. На полу у окна лежали два безжизненных, явно мертвых, женских тела. Не менее явно (хотя и необъяснимо) было и то, что их тела излучали неестественный голубоватый свет, пронизывающий мрачный чердак. Он вполз в помещение. Запах здесь был невыносимым, и Свенсон остановился, чтобы повязать лицо платком, после чего продолжил свое движение на четвереньках. Это были женщины с поезда — одна хорошо одетая, а другая, видимо, горничная. У обеих из носа и ушей выступила кровь, а глаза подернулись пленкой, но не снаружи, а изнутри, словно зрачки под воздействием очень высокого давления разжижились. Он вспомнил медицинские интересы графа д'Орканца, вспомнил людей, которых вытаскивали из зимнего моря, чьи тела не смогли противостоять давлению многих тонн ледяной воды. Женщины явно были полностью обезвожены, но как объяснить неземное синее мерцание, излучавшееся каждым видимым сантиметром их обесцвеченной кожи? Свенсон опустил дверцу и закрыл ее на щеколду, потом слез по лестнице и положил ее на пол. Он откашлялся в платок (в горле у него неприятно саднило, и он мог только представлять себе, что творится в горле Элоизы). Элоиза тем временем подошла к лестнице и села там так, чтобы видеть погруженную в темноту площадку нижнего этажа. Он сел рядом с ней, но на сей раз не позволил себе обнять ее за плечи, а (в качестве доктора) решился взять ее руку в обе свои. — Я оказалась вместе со всеми, в комнате, — сказала она нервным шепотом, но контролируя себя. — И мисс Пул… — Мисс Пул? Элоиза посмотрела на Свенсона. — Да. Она говорила со всеми нами — подали чай, торт… мы все из разных мест… приехали по разным причинам… за нашим счастьем… это было так замечательно. — Но мисс Пул на чердаке нет… — Нет. У нее была книга. — Элоиза покачала головой и закрыла глаза рукой. — Вы меня извините, я говорю так нескладно. Свенсон поднял вверх глаза. — Но эти женщины… вы должны их знать, они были в поезде… — Я знаю их не больше, чем вас, — сказала она. — Нам просто сказали, как сюда добраться. Свенсон сжал ее руку; он подавлял всякое к ней сочувствие, понимая, что сначала должен узнать, кто она такая на самом деле. — Элоиза… я должен спросить вас, потому что это очень важно… Вы должны ответить мне откровенно… — Я не лгу… книга… эти женщины… — Я спрашиваю не о них. Я должен знать о вас. У кого вы работаете? Чьих детей вы воспитываете? Она уставилась на него, видимо, колеблясь перед лицом такой настойчивости, видимо, пытаясь найти лучший ответ, потом нахмурилась, на лице ее появилось горькое и жалкое выражение. — Я почему-то думала, это известно всем. Детей Шарлотты и Артура Траппинга.* * *
— Много есть чего рассказать, — сказала она, распрямляя плечи и откидывая с глаз выбившиеся волосы. — Но только вы не поймете, если я не объясню, что после исчезновения полковника Траппинга, — она посмотрела на него, словно спрашивая, не требуется ли ему каких пояснений, но он только кивнул — мол, продолжайте, — миссис Траппинг удалилась в свои комнаты и не принимала никого, кроме своих братьев. Я говорю «братьев», но на самом деле единственный брат, которого она хотела видеть и посылала открытку за открыткой — мистер Генри Ксонк, — не ответил ей ни разу, а брат, с которым у нее довольно напряженные отношения — мистер Франсис Ксонк, — навещал ее каждый день. Один раз он нашел меня, потому что бывал в доме достаточно часто и знал о моих отношениях с миссис Траппинг. Она снова посмотрела на Свенсона, который вопросительно поднял брови. Она покачала головой, словно собираясь с мыслями. — Вы ее, конечно, не знаете — у нее трудный характер. Она была исключена из семейного бизнеса… понимаете, она получает свои деньги, но у нее нет власти. Это выводит ее из себя, и поэтому она считала, что ее муж должен занять высокое положение, так что когда он пропал… это так ее обескуражило… Как бы там ни было, но мистер Франсис Ксонк отвел меня в сторону и спросил, не хочу ли я помочь ей. Он знает мою преданность миссис Траппинг — я уже говорила, что она полагалась на мои советы. Конечно, я согласилась, хотя меня и смущала эта его неожиданная любовь к сестре, женщине, которая презирает его за растлевающее влияние на ее мужа. Он попросил меня хранить это в тайне… Я бы не сказала об этом ни одной живой душе, капитан, если бы… если бы не то, что произошло… — Она сделала жест рукой, показывая на дом, в котором они находятся. Свенсон сжал ее руку. Она снова улыбнулась, хотя выражение ее глаз не изменилось. — Он сказал, что я и для себя могу извлечь выгоду из этого предприятия, что для меня это может стать… откровением. Он был убежден, что полковника Траппинга удерживают против его воли и что из-за скандала никак нельзя обращаться к властям. Мистеру Ксонку были известны только слухи, но сам он был слишком заметной фигурой, чтобы заниматься этим делом лично. Это все часть некоего большего сценария, сказал он. Он сообщил мне, что от меня ждут конфиденциальных сведений, компрометирующей информации о Траппинге, и просил меня рассказать все, что я знаю. Я отказалась, по крайней мере не поговорив предварительно с миссис Траппинг, но он настаивал, предупреждая, что сообщать ей хотя бы самую малость о трудном положении, в котором оказался ее муж, не следует. Этоозначает поставить под угрозу сам брак между ними, уже не говоря о том, как это скажется на нервах бедной женщины. И тем не менее мне это казалось бесчестным… то, что я знала, мне стало известно только благодаря ее доверию. И я опять отказалась, но он продолжал настаивать… Он мне льстил, хвалил мою преданность… В конце концов я согласилась, решив, что у меня нет выбора… хотя на самом деле выбор у меня был. У нас всегда есть выбор… но если тебя начинают хвалить или называть красавицей, то поверить в это очень легко. — Она вздохнула. — И вот этим утром я получила инструкции сесть на поезд и ехать сюда. — Кто предлагает грех, обретет рай, — сказал Свенсон. Элоиза кивнула, шмыгнув носом. — Другие были такие же, как я, — родственники, слуги или помощники власть имущих. Все мы владели семейными тайнами. Мисс Пул одну за другой провела нас из гостиной в другую комнату. Там было несколько мужчин в масках. Когда подошла моя очередь, я сказала им, что знала, — о Генри Ксонке и Артуре Траппинге, об амбициях и желаниях Шарлотты Траппинг… Мне стыдно, что я сделала это. Стыдно, что хотя часть моего разума делала это в искренней надежде спасти пропавшего человека, другая моя часть — и мне горька эта правда — с нетерпением жаждала увидеть, какой же это рай меня ожидает? А теперь… теперь я даже не помню, что говорила, что могло быть таким важным… Траппинги вели отнюдь не скандальную жизнь. Я дура… — Нет, не надо так, — прошептал Свенсон. — Мы все сглупили, поверьте мне. — Это не может быть оправданием, — откровенно сказала она ему. — У нас также всегда есть шанс проявить твердость. — Вы и проявили твердость — проделали весь этот путь в одиночестве, — сказал он. — А еще более стойкой вы проявили себя там… на чердаке. Она закрыла глаза и вздохнула. Свенсон пытался говорить как можно мягче. Его абсолютно убедила ее история, и все же он побаивался своих чувств к ней. Книга была в Харшморте, с Траппингами, как она это объяснила, но все же ему нужно было что-нибудь еще, прежде чем он поверил бы ей полностью. — Вы сказали, что у мисс Пул была книга… — Она положила ее на стол, после того как я сказала то, что, как я думала, им хотелось от меня услышать. Она была в обтянутой шелком обложке, как… ну как Библия или Тора… и когда она ее открыла… — Она была из синего стекла. Она вздрогнула, услышав эти слова. — Да! И вы еще в поезде говорили о синем стекле… а я тогда не знала, но потом… я подумала о вас… и я поняла, что не понимаю, в какую ситуацию попала, и в этот момент перед моим мысленным взором вдруг возникли пронзительные глаза мистера Франсиса Ксонка… и мисс Пул открыла стеклянную книгу… и я читала… или, правильнее сказать, книга читала меня. Я упала в нее, как в воду, словно упала в тело другого человека, только не одного человека… это были сны, желания, такие ощущения, что я краснею, вспоминая об этом… и такие видения… а потом мисс Пул… она, наверно, положила мою руку на книгу, потому что я помню, как она смеялась… а потом… не могу это передать… я оказалась глубоко… так глубоко и в таком холоде, я тонула… задержала дыхание, но в конце концов мне пришлось сделать вдох, и я хлебнула… я не знаю, что это было… ледяное жидкое стекло… Чувство было такое, будто я умираю… — Она замолчала и вытерла глаза, посмотрев на дверцу в потолке. — Я пришла в себя там. Мне повезло… Я знаю, что повезло. Я знаю, что должна была погибнуть, как остальные, моя кожа отливала синевой.* * *
— Вы можете идти? — спросил он. — Могу. — Она встала и разгладила на себе платье, не отпуская его руку, потом нагнулась, чтобы надеть сапожки. — После всех затраченных ими трудов, чтобы я приехала сюда, они меня просто бросили на произвол судьбы. Если бы не вы, капитан Блах… меня дрожь берет, когда я думаю… — Не надо, — сказал Свенсон. — Мы должны покинуть этот дом. Идемте… на нижних этажах темно… дом, похоже, оставлен, по крайней мере, на какое-то время. Я следовал за компанией людей, но они, видимо, отправились в какое-то другое место. Возможно, мисс Пул и другие дамы отправились туда же? — Капитан Блах… Он остановил ее. — Меня зовут Свенсон. Абеляр Свенсон, капитан медицинской службы Макленбургского флота, в настоящий момент я приписан к миссии очень глупого молодого принца, которого я, тоже глупец, еще лелею надежду спасти. Сейчас нет времени рассказывать всю историю. Артур Траппинг мертв. Сегодня утром Франсис Ксонк пытался утопить меня в реке — в одном металлическом гробу с телом полковника Траппинга. Не исключено, что он планирует избавиться от обоих своих ближайших родственников — брата и сестры, но, черт побери, за одну минуту этого не расскажешь… у нас нет времени — они могут вернуться. Человек, с которым вы ехали в поезде, мистер Коутс… — Я не знала его имени… — Да, имени его вы не знали, как он не знал вашего… но он мертв. Они убили его. Они все опасны, они на все пойдут. Послушайте меня… я вас узнал, я видел вас с ними… я должен это сказать — в Харшморте, всего два дня назад… Она закрыла рот рукой. — Вы! Это вы сообщили о принце Лидии Вандаарифф! Но… но речь шла совсем о другом, правда? О полковнике Траппинге… — Да, его нашли мертвым… убитым. Кем и за что — я понятия не имею, но я хочу сказать вот что… я решил довериться вам, несмотря на вашу связь с семьей Ксонков, несмотря… — Но вы же видели — они пытались меня убить… — Да… хотя, судя по всему, некоторые из них с удовольствием убивают друг друга… но это не имеет значения, я только должен вам сказать… если нам удастся спастись, на что я очень рассчитываю, но если мы при этом расстанемся… Нет, это нелепо… — Что? Что? — Есть два человека, которым вы можете довериться… хотя я не знаю, как вам их найти. Один из них — человек, о котором я говорил в поезде, в красном, темных очках, очень опасный, убийца — Кардинал Чань. Я должен встретиться с ним завтра в полдень под часами на вокзале Строппинг. — Но зачем? — Элоиза, если последние дни научили меня чему-нибудь, так это тому, что я не знаю, где буду завтра в полдень… Может быть, вместо меня там окажетесь вы… может, судьба нас и свела для этого. Она кивнула. — А другие? Вы сказали, их двое. — Ее зовут Селеста Темпл. Молодая женщина, очень… решительная, каштановые волосы, маленькая… она бывшая невеста Роджера Баскомба… чиновника из министерства, который участвует во всем этом… он владелец этого дома! Господи, это глупо, но у нас нет времени. Мы должны идти.* * *
Свенсон повел ее по лестничным пролетам, держа за руку и чувствуя, как тревога все сильнее гложет его. Они провели в доме слишком много времени. И даже если им удастся выбраться отсюда — куда они пойдут дальше? Двое человек знали, что он был в «Королевской вороне», и если они состоят в заговоре (а они, несомненно, заговорщики), то оставаться там было опасно. Но ближайший поезд отправлялся только на следующее утро. Может быть, ему удастся забраться в чей-нибудь сарай? Вместе с Элоизой? Он покраснел при этой мысли и сжал ей руку, словно заверяя ее, что не поддастся мыслям, однако его уверенность была поставлена под сомнение ответным пожатием ее руки. На вершине последнего пролета, ведущего на ярко освещенный первый этаж и в гостиную, где он оставил кузину Баскомба, он снова остановился и дал ей знак ступать как можно тише. Свенсон прислушался… В доме стояла тишина. Они продолжили спуск, останавливаясь на каждой ступеньке, наконец Свенсон оказался на уровне этажа и смог заглянуть в гостиную. В гостиной было пусто, тарелки стояли на своих местах. Он посмотрел в другую сторону — другая гостиная тоже была пуста. Он повернулся к Элоизе и прошептал: — Никого. Где дверь? Она спустилась с лестницы и подошла к нему, встала рядом и через его плечо тоже заглянула в гостиную, потом отодвинулась, хотя и осталась довольно близко от него, и прошептала в ответ: — Кажется, через эту комнату, и там еще одна — это рядом. Свенсон почти не слышал ее слов. От усилий на чердаке у нее расстегнулась еще одна пуговица. Глядя на нее сверху вниз (она была вовсе не маленькой, но вид тем не менее открывался ему великолепный), он видел решимость в выражении ее лица, обнаженную кожу ее шеи и дальше (в разошедшемся воротнике) ключицы. Она подняла на него глаза, и он понял — она заметила его взгляд. Она ничего не сказала. Время вокруг доктора Свенсона замедлилось, и он упивался видом ее прелестей и в равной мере тем, что она, похоже, относилась к этому благосклонно. Он попытался говорить: — Сегодня днем… вы знаете… в поезде… мне снился сон… — Правда? — Да, боже мой, это был такой сон… — Вы его помните? — Помню… Он был готов поцеловать ее, но в этот момент они услышали крик.* * *
Где-то в доме кричала женщина. Свенсон повернул голову сначала к одной, потом к другой гостиной, но так и не решил, в каком направлении двигаться. Женщина закричала снова. Свенсон схватил Элоизу за руку и, нащупывая в кармане пальто пистолет, потащил ее мимо чашек и тарелок в коридор, через который сам проник сюда. Он быстро открыл дверь и толкнул ее в кабинет. Она попыталась было возразить, но слова замерли у нее на губах, когда он сунул в ее руки тяжелый револьвер. Она в испуге открыла рот, и Свенсон мягко замкнул ее пальцы на рукоятке, чтобы она надежнее держала оружие. Этим он привлек ее внимание настолько, что она смогла понять слова, которые он прошептал ей на ухо. В доме снова раздался женский крик. — Это кабинет лорда Тарра. Дверь в сад, — он показал на дверь, — открыта, а через каменную стену там легко перебраться. Я скоро вернусь. А если нет — уходите, не ждите меня. Завтра в восемь утра будет поезд до города. Если кто-нибудь начнет приставать к вам, заговаривать — любой, кроме человека в красном и женщины в зеленых сапожках, — стреляйте не задумываясь. Она кивнула. Доктор Свенсон подался вперед и прижал свои губы к ее губам. Она страстно отозвалась на его поцелуй, издав тихий стон, в котором слышалось и одобрение, и сожаление, и наслаждение, и отчаяние — все сразу. Он отступил от нее, закрыл дверь и пошел по коридору в другой его конец, миновал маленькую служебную комнату, где прихватил канделябр, плотно сжав его в руке. Женский крик прекратился. Он шагал в том направлении, откуда, насколько он мог судить, доносился крик, держа в руке свое тяжелое оружие.* * *
Еще один коридор вывел Свенсона в большую, устланную ковром столовую; высокие стены были увешаны писанными маслом холстами, в центре стоял громадный стол, а вокруг него около двадцати стульев с высокими спинками. В дальнем конце стояла группка мужчин в черных плащах. На столе, свернувшись калачиком, лежала кузина Баскомба, грудь ее тяжело вздымалась. Он направился к ним (ковер поглощал звук его шагов), и в это время один из группы, стоявший в самом центре ее, взял женщину за подбородок и приподнял так, чтобы она видела его. Глаза ее были зажмурены, парик съехал набок, и под ним обнажились пугающе редкие, прямые, блеклые патлы. Человек был высок, его мышиного цвета волосы ниспадали ему на воротник, и Свенсон с тревогой увидел медали на груди его фрака и алую ленту, идущую через плечо, — знаки принадлежности к верхушке аристократии. Будь Свенсон местным, он наверняка узнал бы его… может, это был представитель королевской семьи? Слева от него стояли два человека из таверны, справа — Гаральд Граббе, который — словно предчувствуя что-то — поднял взгляд; глаза его расширились, когда он увидел приближающегося к ним с мрачным выражением лица Свенсона. — Оставьте ее, — холодно сказал Свенсон. Никто не шелохнулся. — Это доктор Свенсон, — сказал Граббе, обращаясь к своему патрону. Свенсон увидел, что член королевской семьи в другой, одетой в перчатку руке держит надо ртом сопротивляющейся женщины ромбовидный кусок синего стекла. При звуке голоса Свенсона она открыла глаза, а когда увидела ромбовидное стекло, в горле у нее раздался протестующий хрип. — Так? — неторопливым голосом спросил человек у Граббе, держа ромб между двумя пальцами. — Точно так, ваше высочество, — ответил помощник министра со всей почтительностью, не сводя своих широко открытых глаз со Свенсона. — Оставьте ее! — снова крикнул Свенсон. Он был от них на расстоянии футов в десять и продолжал быстро приближаться. — Доктор Свенсон — тот самый макленбургский мятежник… — нараспев произнес Граббе. Человек равнодушно пожал плечами и засунул кусочек стекла ей в рот, а потом двумя руками крепко сжал ее челюсти; голос ее — по мере того как стекло усиливало свое воздействие — перешел в сдавленный визг. Человек, высокомерно встретив гневный взгляд Свенсона, не шелохнулся. Свенсон, не сбавляя шага, поднял канделябр — остальные только теперь увидели его оружие — с твердым намерением вышибить этому типу мозги, независимо от того, кто он такой. — Фелпс! — выкрикнул Граббе, в голосе его послышалась резкая властная нотка. Более низкий из двух мужчин ринулся в направлении Свенсона, вразумляющим жестом выставив вперед руку, но доктор уже занес канделябр — и обрушил на его предплечье. Фелпс вскрикнул и отлетел в сторону. Свенсон продолжал наступать, и теперь между ним и высокой персоной (тот по-прежнему оставался недвижим) оказался Граббе. — Старк! Остановите это! Остановите его! Старк! — пролаял Граббе; он отступал, но голос его звучал крайне повелительно. Из-за его плеча вынырнул второй человек, которого Свенсон видел в таверне. Старк бросился на Свенсона, выставив вперед руки. Свенсон тоже выставил руку, левую, держа нападающего на расстоянии, что дало ему возможность замахнуться правой рукой с подсвечником. Удар пришелся Старку в ухо, раздался неприятный треск, будто раскололи тыкву, и тот камнем рухнул на пол. Граббе, отступая, налетел на высокопоставленное лицо, которое наконец обратило внимание на то, что происходит вокруг, и отпустило челюсть женщины — пузыри вокруг ее рта образовали розово-синюю пену. Свенсон был готов нанести удар прямо по аристократу через голову коротышки-дипломата, подсознательно понимая, что действует на манер Чаня. Он удивился той эйфории, что охватила его при этом, и чувствовал, что удовольствие только усилится, когда он размозжит всмятку физиономию этого чудовища… но именно в этот момент потолок комнаты неожиданно обрушился на голову доктора Свенсона.* * *
Он открыл глаза с ясным воспоминанием о том, что уже попадал в такую плачевную ситуацию, с той разницей, что теперь он находился не в трясущемся по мостовой экипаже. Удар по голове он получил немилосердный. Мышцы его шеи и правого плеча были словно в огне, рука онемела. Свенсон поднял глаза и увидел, что она привязана над его головой к деревянному столбу. Он сидел на земле, прислонившись спиной к деревянной лестнице. Скосив глаза, он попытался, преодолевая боль в голове, увидеть, где находится. Лестница бесконечно петляла туда-сюда, поднимаясь по каменной стене метров на сто. Наконец его затуманенный разум докопался до истины: он находился в карьере. Он с трудом поднялся на ноги, испытывая отчаянное желание закурить, несмотря на прогорклую сухость в горле. От невыносимого сияния и сильной жары ему пришлось сощуриться и прикрыть ладонью глаза — он пришел в себя в самый разгар какой-то деятельности. Достав монокль и вставив его в глаз, он попытался понять, что тут происходит. Карьер представлял собой глубокую выемку в земле. Его отвесные оранжевого цвета стены свидетельствовали о еще более высоком содержании железа, чем представилось доктору с поезда. Мысли его метались, а потому при виде такой интенсивности рыжеватого цвета он даже решил было, что его тайно перевезли в Макленбургские горы. Под ногами была плоская поверхность из гравия и глины, а вокруг — массивные груды различных минералов: песка, глины, камней, горы оплавленного шлака. Чуть подальше он увидел ряд лотков, сит, промывочных желобов (в карьере, видимо, была вода — то ли своя, то ли закачиваемая сюда) и ствол шахты, уходящий вниз. Неподалеку от шахты (достаточно далеко, но при этом настолько близко, что воротник у Свенсона был мокрый от пота) была кирпичная печь для обжига с металлической дверцей. У дверцы на коленях стоял доктор Лоренц, целеустремленный, как злобный гном, на нем опять были защитные очки и перчатки; небольшая группка помощников, оснащенных таким же образом, толпилась вокруг него. Напротив этой группки, занятой горняцкими работами, на деревянных скамьях сидели мужчины и женщины из поезда; вся эта сцена показалась Свенсону чем-то вроде урока на открытом воздухе. Лицом к ним стояла невысокая соблазнительная женщина в светлом платье, дававшая какие-то пояснения негромким голосом, — это могла быть только мисс Пул. На самой задней скамейке Свенсон, вздрогнув, увидел кузину Баскомба, парик теперь был у нее на месте, а ее бледное лицо имело неживой, кукольный вид. Он услышал какой-то шум и поднял глаза. Непосредственно над ним на широкой первой площадке лестницы, представлявшей собой что-то вроде балкона, с которого можно наблюдать за происходящим в карьере, стояли несколько человек в черном: член королевского семейства, Граббе, сбоку от него бледный как мел мистер Фелпс с рукой на перевязи. За ними, покуривая сигару, стоял высокий человек с коротко подстриженными волосами в красной форме Четвертого драгунского с полковничьими знаками различия на воротнике. Это был Аспич. На Свенсона они не обращали внимания, и он, боясь, что Элоизе не удалось бежать, обвел карьер взглядом — не обнаружится ли каких следов ее пленения? На другой стороне лестницы он увидел множество сшитых вместе полотен, укрывающих нечто размером с два железнодорожных вагона, только выше — какой-то усовершенствованный горняцкий бур. А если его укрыли, не означает ли это, что они завершили горные работы, что пласт синей глины истощился? Он снова перевел взгляд на печь, пытаясь разглядеть, чем там занят Лоренц, но его внимание привлек другой кусок мешковины, наброшенный на что-то, рядом с грудой поленьев для печи. У Свенсона комок подступил к горлу. Из-под материи торчала женская нога.* * *
— А… он пришел в себя, — раздался голос сверху. Он поднял глаза и увидел Гаральда Граббе, который, перевесившись через перила, смотрел на него холодным мстительным взглядом. Мгновение спустя к Граббе присоединился член королевского семейства, уставившийся на него словно на скотину, которую не собирался покупать. — Прошу меня простить на минуту, ваше высочество. Я вам предлагаю внимательно следить за доктором Лоренцем, который сейчас наверняка продемонстрирует кое-что весьма занимательное. Он поклонился, потом щелкнул пальцами, обращаясь к Фелпсу, который стал следом за своим хозяином спускаться по лестнице. Затянувшись еще раз своей сигарой, Аспич поспешил за ними, сабля его с каждым шагом стукалась о ступеньки. Свенсон свободной левой рукой отер рот, постарался отхаркаться как мог и сплюнул, потом повернулся навстречу Граббе, который как раз спустился с лестницы. — Мы никак не думали, что вы восстанете из мертвых, доктор, — сказал он. — Не то чтобы мы слишком уж старались, вы понимаете, но уж если вам это удалось, то представляется не лишенным смысла побеседовать с вами о ваших действиях и о ваших союзниках. Где они — Чань и эта девица? Кому вы все служите, настойчиво пытаясь остановить то, чего вы не понимаете? — Своей совести, министр, — ответил Свенсон голосом более хриплым, чем ему хотелось бы. Ему безумно хотелось спать. Кровь приливала к его руке, и он отвлеченно подумал, что скоро, когда его нервы вернутся к жизни, станет мучительно больно. — Яснее мне не выразиться. Граббе посмотрел на него так, словно Свенсон никак не мог иметь в виду то, что сказал, а потому, видимо, говорит какими-то загадками. — Где Чань и девица? — повторил он. — Не знаю. Я даже не знаю, живы ли они. — Зачем вы здесь? — И как ваш затылок? — фыркнул Аспич. Свенсон проигнорировал его, отвечая министру: — А вы думаете — зачем? Ищу Баскомба. Ищу вас. Ищу моего принца, чтобы пристрелить его и избавить мою страну от позора. Уголки рта Граббе дернулись, обозначая подобие улыбки. — Кажется, вы сломали руку этому человеку. Не могли бы вы вправить ему кости? Ведь вы же доктор, верно? Свенсон посмотрел на Фелпса, увидел его умоляющий взгляд. Когда это случилось? Не меньше нескольких часов назад — и каждый шаг при свежем переломе причиняет бедняге невыносимую боль. Свенсон поднял свою привязанную руку. — Это придется отвязать. Я, конечно, смогу сделать что-нибудь. У вас есть дерево для лубка? — У нас есть гипс… или что-то в этом роде. Лоренц говорит, на руднике используют этот материал для крепежа. Полковник, проводите доктора и Фелпса. Если доктор хоть чуть-чуть отклонится от своего задания, я вам буду признателен, если вы снесете ему голову.* * *
Они двинулись через карьер мимо импровизированного класса к Лоренцу. Свенсон не смог сдержаться — бросил на ходу взгляд в сторону мисс Пул, которая ответила ему ослепительной улыбкой. Она извинилась перед своими слушателями за маленький перерыв и направилась прямо к нему. — Доктор! — сказала она. — Я не думаю, что нам доведется встретиться еще раз. Ну а если и доведется, то наверняка не так скоро. И уж конечно, не здесь. Мне сказали, — она метнула озорной взгляд в сторону Аспича, — что вы тут бог знает что учинили и чуть не прикончили нашего гостя! — Она покачала головой так, словно он был очаровательным проказливым мальчишкой. — Говорят, что враги нередко сходятся характерами, а разделяет их мировоззрение. Но я думаю, что мы все должны признать: мировоззрение — вещь весьма гибкая. Присоединяйтесь к нам, доктор Свенсон. Вы уж простите мне мою откровенность, но когда я впервые увидела вас в «Сент-Ройяле», то никак не могла подумать, что вы такой искатель приключений. Легенды о вас множатся каждый день, вы чуть ли не превзошли вашего несчастного друга Кардинала Чаня, который, насколько мне известно, больше не сможет конкурировать с вами в героических деяниях. Свенсон вздрогнул при ее словах. К явному бешенству полковника Аспича, мисс Пул обняла Свенсона и цокнула языком, приблизившись к его лицу. От нее, как и от миссис Марчмур, пахло сандаловым деревом. От прикосновения ее нежных рук доктору Свенсону показалось, что мозги у него сейчас закипят. Она усмехнулась, чувствуя его неловкость. — Вы мне теперь еще скажете, что вы спаситель и защитник женщин, — я уже наслышалась об этом сегодня вечером. Но смотрите, — она повернулась и махнула сидящей на скамье кузине Баскомба, которая тут же махнула ей в ответ, — вот вам Памела Хосторн, нынешняя хозяйка Тарр-Манор. Она довольна и счастлива. — Она прошла ваш Процесс? — Нет еще, но непременно пройдет. Пока она лишь попробовала первый вкус нашей мощной науки. Потому что это и в самом деле наука, доктор, и я надеюсь, что вы как человек науки ее оцените. Поймите, наука идет вперед, и точно так же должны идти вперед и нравственные принципы нашего общества. Иногда их тащат вперед те, кто обладает большим знанием, тащат, как непослушного ребенка. Ведь вы понимаете? Доктор хотел грубо пресечь это жалкое подобие светского разговора, но мысли у него разбегались, и ему никак не удавалось придумать достойную отповедь. К тому же он боялся, что его вырвет от головокружения. Вместо этого он попытался улыбнуться. — Вы очень убедительны, мисс Пул. Позвольте задать вам вопрос — ведь я иностранец и многого не знаю. — Конечно. — Кто этот человек? Свенсон повернулся и кивнул в направлении высокой фигуры рядом с Граббе на лестничной площадке — тот оглядывал карьер, словно Римский Папа из семейства Борджа, ухмыляющийся с балкона в Ватикане. Мисс Пул снисходительно похлопала его по руке. Ему пришло в голову, что до Процесса ей не было свойственно такое высокомерие. Кем она представляла себе доктора Свенсона: ребенком, учеником, невеждой или цирковой собачкой? — Это же герцог Сталмерский. Он, как вам известно, родной брат старой королевы. — Я этого не знал. — О да. Если королева и ее дети вдруг погибнут — да не допустит этого Господь, — трон унаследует герцог. — Ну, это означало бы слишком много смертей. — Пожалуйста, поймите меня правильно. Герцог — самый близкий родственник ее величества. В этом качестве он и сотрудничает самым тесным образом с существующим правительством. — Похоже, он довольно тесно связан с мистером Граббе. Она рассмеялась и хотела было произнести какую-то остроту, но тут ее бесцеремонно остановил Аспич: — Хватит. Он здесь, чтобы подлечить руку, не более того. Она не обратила внимания на эту грубость и повернулась к Свенсону: — Не очень приятная перспектива, доктор. На вашем месте я бы подумала о смене союзников. Вы даже не представляете, что теряете. А если вы этого не узнаете… что ж, тут нечего добавить. Мисс Пул улыбнулась ему, соблазнительно кивнула и вернулась к своим слушателям. Свенсон посмотрел на Аспича, который проводил ее взглядом с явным облегчением. Доставляла ли она удовольствие Аспичу или Лоренцу в отдельных кабинетах «Сент-Ройяла»? Что касается Лоренца, то на этот счет у Свенсона не было сомнений; теперь Лоренц вроде бы целиком был поглощен своей работой. Свенсон увидел, что Лоренц вылил содержимое одного из сосудов в своем патронташе в металлическую емкость, которую его помощники собирались выплеснуть в разгоревшуюся печь. Свенсон спрашивал себя — в чем же суть этого химического процесса… казалось, что существует несколько четких этапов обогащения… чему они служили — преобразованию синей глины для различных целей? Он посмотрел на мисс Пул, спрашивая себя — где теперь ее синяя книга. Если бы ему удалось узнать это… Его мысли опять прервал Аспич, дернувший его за затекшую руку в направлении мистера Фелпса, который, преодолевая боль, пытался снять свой черный плащ. Свенсон посмотрел на Аспича, собираясь попросить лубок и немного бренди, чтобы облегчить страдания человека, но тут в оранжевом свечении печи он увидел похожие на дикарские татуировки петлевые шрамы Процесса, уродовавшие кожу на лице Аспича. Как же он не заметил их раньше? Свенсон не мог сдержаться и громко рассмеялся. — В чем дело? — прорычал полковник. — У вас лицо клоуна, — смело ответил Свенсон. — Вы знаете, когда я в последний раз видел Артура Траппинга, а он в это время, заметьте, лежал в гробу, у него было такое же лицо. Неужели вы думаете, что, если они улучшили ваши умственные способности, вы от этого перестали быть инструментом для достижения их целей? — Помолчи, если не хочешь, чтобы я тебя убил! Аспич подтолкнул его к Фелпсу, который подался в сторону, сморщившись от боли. — Вы меня так или иначе убьете. Послушайте, у Траппинга были влиятельные друзья, он им был нужен. Вы на такую роль не можете претендовать — вы всего лишь полковник, и ваше возвышение должно продемонстрировать вам, как легко вас можно заменить. Собаки нужны, если вы собираетесь охотиться… Вы попали в рабство, полковник, и ваши улучшенные умственные способности должны были бы подсказать вам это. Аспич наотмашь ударил доктора Свенсона в челюсть, и тот, охнув от боли, рухнул на землю. Свенсон моргнул, тряхнул головой. Он увидел, что Лоренц слышал звук удара и повернулся к ним, выражение его лица за очками разобрать было невозможно. — Займись его рукой, — сказал Аспич.* * *
На самом деле «гипсом» оказалась какая-то замазка для печи, но Свенсон решил, что она вполне подойдет. Кость была сломана ровно, и к чести Фелпса нужно было сказать, что он не потерял сознания, хотя Свенсону такая честь и представлялась сомнительной. Потому что если бы он потерял сознание, то им обоим наверняка было бы легче. А так человек дрожал от боли, пока Свенсон заворачивал его руку в гипс. Свенсон принес ему извинения за доставленные неудобства, заверив его, что ударить он хотел герцога, и Фелпс ответил, что, конечно, с учетом обстоятельств, все это вполне объяснимо. — Ваш спутник… — начал было Свенсон, вытирая руки о тряпку… — К сожалению, вы его прикончили, — ответил Фелпс, голос его от боли звучал как-то издалека — хрупко и надрывно, как сухая рисовая бумага. Он кивнул на мешковину. Теперь, когда они были ближе, Свенсон увидел, что кроме женской ноги из-под материи торчал черный мужской ботинок. Как его звали — Старк? Груз убийства всей своей тяжестью лег на плечи доктора. Он посмотрел на Фелпса, словно тот должен был что-то сказать, и увидел, что его взгляд был где-то далеко, от боли в переломанных костях он кусал губу. — Что ж, на войне как на войне, — презрительно ухмыльнулся Аспич. — Дело случая. Взгляд Свенсона вернулся к укрытым телам — он отчаянно пытался вспомнить, какая обувь была на Элоизе. Неужели это ее нога? Сколько человек укрывает мешковина? Судя по объему, не меньше четырех. А то и больше. Он надеялся, что, схватив его, они не станут возвращаться в гостиницу или на станцию и ей каким-нибудь образом удастся уйти. — Ну что, будет он жить? — раздался игривый голос доктора Лоренца, который отошел от своей печи, очки его были сняты и теперь висели на шее. Он смотрел на Фелпса, но ответа ждать не стал. Глаза его скользнули по Свенсону — профессиональный оценивающий взгляд, в котором не было ничего, кроме такой же профессиональной подозрительности, — после чего обратились на Аспича, потом Лоренц махнул своим помощникам, которые последовали за ним от печи. — Если мы хотим избавиться от улик, то сейчас самое время. Печь отлично разгорелась, и с этого момента температура в ней будет только понижаться; будем ждать и дальше — тела не сгорят полностью. Аспич посмотрел в другой конец карьера и махнул рукой, привлекая внимание Граббе. Тот присмотрелся внимательнее, потом понял, что имеет в виду полковник, и одобрительно махнул в ответ. И тогда Аспич сказал помощникам Лоренца: — Давайте. Мешковину сдернули, помощники встали друг против друга парами. Свенсона шатнуло — сверху лежали две женщины с чердака, их кожа все еще отливала синевой. Под ними лежали Коутс и Старк и еще один человек, который показался ему знакомым по поезду, его кожа тоже сияла (книгу явно показывали и мужчинам). Он с ужасом смотрел, как два первых тела отнесли к печи, как открыли широкую засыпную дверь, откуда полыхнуло белым жаром. Свенсон отвернулся. От запаха горящих волос его чуть не вывернуло наизнанку. Аспич ухватил его за плечо и толкнул в обратном направлении — к Граббе. Свенсон шел, смутно ощущая, что сзади плетется Фелпс. По крайней мере, Элоизы здесь не было.* * *
Когда они снова проходили мимо мисс Пул с ее подопечными, он увидел, что она теперь раздает книги — эти были в красном, а не черном кожаном переплете, — шепча что-то каждому в отдельности. Он решил, что это какой-то новый код и ключ к новым посланиям. Она заметила его взгляд и улыбнулась. По бокам мисс Пул были те самые мужчина и женщина, в чье купе он вошел вначале. Он с трудом узнал их. Хотя их одежды и изменились (он был весь покрыт грязью и сажей, а их одеяния заметно помяты), главное было в том, что преобразились их лица. Если раньше они смотрели напряженно и подозрительно, то теперь Свенсон увидел в их манерах легкость и уверенность, они словно бы стали совершенно другими людьми. Они даже кивнули ему, весело улыбаясь. Он не мог понять, кто они такие, кого предали и что нашли в стеклянной книге, так их изменившее. Свенсон пытался разобраться во всем этом, заставить работать свой уставший мозг. Он должен был бы делать одно умозаключение за другим, но в нынешнем своем отупевшем состоянии ничего не мог сообразить. В чем состояла разница между стеклянной книгой и Процессом? Книга явно могла убивать, хотя это и происходило довольно непредсказуемо. Она вызывала жестокую токсическую реакцию, но доктор сомневался, что смерти были намеренными или запланированными. Но как воздействовала книга? Элоиза говорила, что словно провалилась в нее, говорила о видениях. Он вспомнил непреодолимо влекущую природу карточек синего стекла, а потом экстраполировал это на ощущения, связанные с книгой. Он чувствовал, что подошел совсем близко к отгадке… Система письма… ведь книга должна быть написана на каком-то языке, мысли должны быть зафиксированы… может быть, именно этим они и занимались? Он вспомнил рассказ Чаня об институте, о том, как человек уронил книгу в процессе ее изготовления… тот самый человек, который потом оказался в кухне у Граббе. В чем была разница между использованием человека для создания книги, а потом книги для создания этих людей? Или с ними происходило то же самое, что с мухой, попавшей в паутину? А что такое Процесс? Он чувствовал, это было какое-то простое преобразование — химический процесс, использующий свойство обогащенной синей глины (синяя глина каким-то образом превращалась в стекло), чтобы воздействовать на характер личности: понизить сопротивляемость и повысить преданность. Может быть, он просто уничтожал нравственные запреты? Или кодировал их? Он подумал о том, чего может добиться в жизни человек, не страдающий угрызениями совести. А если сотня таких людей объединятся, если их число будет расти день ото дня? Свенсон протер глаза на ходу — он снова запутался, вернувшись к первому вопросу: в чем разница между Процессом и книгой? Он повернул голову к мисс Пул и ее маленькому классу среди гор шлака. Ему пришло в голову, что все дело тут в направлении. Во время Процесса энергия направляется в субъект, стирая моральные запреты и заставляя его служить делу. Если же речь шла о стеклянной книге, то в этом случае энергия выкачивалась из субъекта вместе с конкретными воспоминаниями (а может быть, память и есть вид энергии?). В этом-то и состоял шантаж: тайны, которые вынуждены были рассказывать о своих хозяевах эти несчастные, становились тайнами в книге мисс Пул, и эта книга — как и карточки — позволяла любому пережить заново те постыдные эпизоды. Эти люди попадали в полную власть и зависимость от клики. Понимание постепенно приходило к нему — книги были инструментами и могли, как любые другие книги, использоваться в самых разных целях в зависимости от их содержания. Более того, не исключалось, что книги создавались разными способами для достижения различных целей, некоторые заполнялись целиком, в других оставались пустые страницы. Ему на память пришли яркие, возбуждающие картины Оскара Файляндта — композиции, откровенно изображающие Процесс, обратная сторона каждого холста исписана магическими символами. Неужели картины этого художника лежали и в основе этих книг? Если бы только он все еще был жив! Возможно ли, что граф — явно главный специалист среди заговорщиков по этой извращенной науке — похитил секреты Файляндта, а потом организовал его убийство? Размышляя о книгах и их целях, Свенсон вдруг подумал — а не хотел ли д'Орканц создать «книгу Анжелики», книгу многочисленных приключений этой служанки сладострастия? Такая книга стала бы действенным средством привлечения сторонников, которые смогли бы во всех подробностях пережить тысячи ночей в борделе, не выходя за пределы своей комнаты. Но то был бы всего лишь один пример. Впечатления могли быть самыми разными. В одну из таких книг можно было бы включить воспоминания о путешествиях и потрясениях, пережитых тем или иным человеком, а воспринимать их на чувственном уровне мог бы любой. Какие роскошные пиры! Какие количества вина! Какие сражения, ласки, какие остроумные разговоры! Нет, конца этому не будет, как не было конца людям, которые пожелают заплатить за это любые деньги. Он посмотрел на мисс Пул и улыбающуюся пару. Что их изменило? Что убило других, но оставило в живых этих двоих? Если бы он смог это понять! Если бы ему удалось найти способ раскрыть эту тайну! Он видел, как на его глазах превращаются в пепел важнейшие улики — по этим сгорающим телам можно было бы установить, кем были эти люди, что стало причиной их смерти. Свенсон задохнулся от злости. Может, он уже знал достаточно? Их кожа была насыщена синевой — этого не случилось с теми, кто выжил. Он подумал об этой парочке, сменившей подозрительность на открытое дружелюбие. Свенсон споткнулся — его внезапно осенило. Аспич ухватил его за плечо и толкнул вперед. — Шагай! Скоро отдохнешь! Доктор Свенсон почти не слышал его. Он вспомнил Элоизу — она говорила, что не помнит, о каких скандалах, связанных с Траппингами или Генри Ксонком, может быть, успела им рассказать. Говорила она об этом так, будто и скрывать-то особо было нечего… но Свенсон знал, что воспоминания были взяты у нее, так же как были взяты у этой продажной молодой пары, чтобы внести их в книгу. А те, кто умер… Что там граф д'Орканц говорил об Анжелике? Что энергия, «к сожалению», пошла не в том направлении. Видимо, то же самое случилось и здесь… Энергия книги, вероятно, проникала глубже в тех, кто умирал, оставляя на них свою печать в виде полного обезвоживания. Но почему с одними так, а с другими иначе? Он посмотрел на улыбающихся людей вокруг мисс Пул. Никто из них не помнил точно, какие тайны открыл. Может быть, они вообще не знали, зачем находятся здесь? Он покачал головой, восхищаясь красотой замысла, — каждый из них мог безопасно вернуться к своей прежней жизни, не ведая ничего о том, что с ним случилось, помня только о поездке за город и нескольких необычных смертях. Да и кто вспомнит про убитых? На мгновение мысли Свенсона обратились к Корине. Воспоминания о ней сохранялись только в его сердце, и он ощутил приступ гнева. Вина в гибели Старка лежала на нем, но он воспринял слова этого простака Аспича (почему люди неизменно сводят огромную сложность мира к каким-то простейшим формулам — империя недоумков?) как напоминание о том, кто его истинные враги. Он не был Чанем (не находил удовольствия в убийстве и убивал не слишком эффективно, чтобы сохранить свою жизнь), он был Абеляром Свенсоном. Он знал, чем занимаются эти негодяи и кто из них правит бал: над ним на площадке стояли Гаральд Граббе и герцог Сталмерский. Если он убьет их, то Лоренц, Аспич и мисс Пул не будут иметь значения — все то зло, что они смогут принести в этот мир, будет ограничено их заурядными способностями, и они, безусловно, вернутся к тому существованию, которое было их уделом до того, как они познали искупление Процессом. Тайной владели только организаторы заговора — двое этих людей на площадке, а с ними д'Орканц, ди Лакер-Сфорца и Ксонк. А Роберт Вандаарифф? Он, видимо, главарь. Доктор Свенсон внезапно понял, что, даже если ему удастся уйти живым, он не встретит на вокзале Строппинг ни Чаня, ни мисс Темпл, потому что они либо мертвы, либо находятся в Харшморте. А на что мог надеяться он? Аспич был высок, силен, вооружен и коварен, возможно, он мог бы кое в чем поспорить даже с Чанем. У доктора Свенсона не было ни оружия, ни сил. Он повернулся и посмотрел на печь. Лоренц шел к ним, стаскивая на ходу перчатки. Наверху Граббе и герцог беседовали о чем-то вполголоса, вернее, говорил Граббе, а герцог кивал, соглашаясь с услышанным, лицо его было холодным и непроницаемым. Свенсон насчитал пятнадцать деревянных ступенек, отделявших их от дна карьера. Если бы ему удалось преодолеть их, опередить Аспича… Граббе опять своей грудью закрыл бы герцога… Свенсон подумал о своих карманах — не было ли там какого-то оружия? Он нахмурился — огрызок карандаша, портсигар, стеклянная карточка… может быть, карточка, если взять ее так, чтобы воспользоваться острым краем как оружием и перерезать горло Граббе, а потом взять в заложники герцога, вытащить его каким-то образом наверх… Есть ли наверху экипаж? Тогда можно было бы добраться до станции или даже до города. Лоренц приближался к ним. Момент был самый подходящий. Он небрежно засунул руку в карман и, нащупав карточку, подготовился к броску. — Полковник Аспич, — раздался голос Лоренца, — мы почти… Аспич со всей силы обрушил кулак на голову Свенсона, отчего тот свалился на колени. Череп у него разламывался от боли, желудок выворачивался, он ощущал вкус рвоты во рту, глаза наполнились слезами. Где-то далеко у себя за спиной он услышал тоненький смех Лоренца, а потом злобный шепот Аспича рядом с его ухом: — И думать об этом не смей! Свенсон знал, что, скорее всего, умрет, но еще он знал, что если не встанет с колен, то упустит тот крохотный шанс, который у него еще оставался. Он сплюнул, вытер рот рукавом, с удивлением отметив, что все еще держит синюю карточку в руке. С большим трудом оперся он другой рукой о слякотную глину и поднялся на одно колено. Пошатываясь, он начал вставать, потом почувствовал, как Аспич ухватил воротник его пальто и рывком поднял на ноги. Когда Аспич отпустил его, ноги Свенсона подогнулись, и он чуть не упал снова. Он опять услышал смех Лоренца, а потом голос Граббе сверху: — Доктор Свенсон, появились у вас какие-нибудь соображения о том, где находятся ваши друзья? — Мне сказали, что они мертвы, — отозвался он хриплым и слабым голосом. — Очень может быть, — ответил Граббе. — Извините, что заняли столько вашего времени. Он услышал, как у него за спиной полковник Аспич вытащил саблю из ножен. Он должен повернуться к нему лицом. Он должен ухватить карточку покрепче и вонзить ее полковнику в горло… Он не мог повернуться. Он мог только поднять взгляд на Граббе, который с довольным выражением опирался на перила площадки. Свенсон показал на стены карьера, обращаясь к заместителю министра: — Макленбург. — Что-что? — Макленбург. Этот карьер. Я понял, что вас интересует. Синяя глина. Здешнее месторождение невелико. А в Макленбургских горах полно синей глины. Если вы будете контролировать макленбургского герцога, то вашей власти не будет предела… в этом ваш план? — План, доктор Свенсон? Боюсь, но это уже не план, а реальность. Сейчас мы уже обдумываем, как воспользоваться той властью, которую нам удалось получить. С помощью таких мудрых людей, как присутствующий здесь герцог… Свенсон плюнул. Граббе замолчал на полуслове. — Как вульгарно! — Вы оскорбили мою страну, — сказал Свенсон. — Вы оскорбили эту страну. Вы заплатите за все, вы самоуверенные… Граббе посмотрел мимо Свенсона на полковника Аспича: — Убейте его.* * *
Выстрел застал его врасплох, потому что он ожидал удара саблей… и прошло еще мгновение, прежде чем он понял, что пуля предназначалась не ему. Он услышал крик (и снова удивился — тому, что крик этот вырвался не из его рта) и увидел, как герцог Сталмерский пошатнулся иосел на перила, ухватившись за правое плечо — оно явно было пробито, между длинными белыми пальцами, прижатыми к ране, хлестала кровь. Граббе развернулся, рот его судорожно дергался, а герцог тем временем упал на колени, голова его попала между планками перил. Над ними, на лестнице, сжимая обеими руками дымящийся револьвер, стояла Элоиза. — Черт вас побери, мадам! — закричал Граббе. — Вы знаете, в кого вы стреляли? Это тягчайшее преступление! Это предательство! Она выстрелила еще раз, и теперь Свенсон увидел, что пуля попала в грудь герцога, откуда брызнул фонтан густой крови. Рот Свенсона открылся от удивления — и стрельба, и мучительная агония были полной неожиданностью. Герцог упал на площадку. Свенсон резко развернулся, черпая энергию из своего спасения, и (вспомнив драку, увиденную им как-то раз в портовом кабачке) наступил на ногу полковника Аспича и в то же мгновение толкнул его обеими руками в грудь. Полковник падал, а Свенсон всем своим весом прижимал его ногу к земле, отчего тот был не в состоянии ни восстановить равновесие, ни предотвратить свое падение. Свенсон услышал хруст, и в тот же миг полковник, упав и подвернув ногу, закричал от бешенства и боли. Свенсон отпрыгнул (Аспич, хотя и поверженный, размахивал своей саблей, лицо его покраснело, в уголках глаз появились слезы) и метнулся к лестнице. Элоиза выстрелила еще раз, не попав в Граббе, который отступил в угол площадки, закрыв руками лицо и уворачиваясь от пули. Свенсон подскочил и ударил его в живот. Граббе сложился пополам и обхватил руками живот. Свенсон ударил теперь уже в незащищенное лицо заместителя министра, и тот рухнул на площадку. Свенсон ахнул — он понятия не имел, как такой удар мог повредить его руку, — и, пошатываясь, направился к своей спасительнице. — Спасибо вам, моя дорогая, — выдохнул он, — вы спасли мне жизнь. Бежим. — Они идут! — сказал она, и голос ее задрожал от страха. Он посмотрел вниз и увидел помощников Лоренца и группку из тех, что прежде сидели на скамьях, — все они пустились за ними. Лоренц помог Аспичу подняться, и хромающий, прыгающий полковник, размахивая своей саблей, выкрикивал команды. — Они убили герцога! — Герцога? — прошептала Элоиза. — Вы молодец, — успокоил ее Свенсон. — Если бы у меня была возможность самому его прикончить! Он протянул руку, взял у нее револьвер и взвел боек, потом метнулся к скорчившемуся Граббе. Тот попытался было броситься вверх по лестнице, но Свенсон взял министра за шиворот и поставил на колени, приставив дуло пистолета к его уху. Нападавшие подбежали к самому краю площадки, откуда с ненавистью глядели на Свенсона и Элоизу. Свенсон посмотрел через перила вниз, туда, где Лоренц поддерживал Аспича, и прокричал им: — Я его убью! Вы знаете, что я это сделаю! Скажите вашим людям — пусть убираются! Он снова посмотрел на эту толпу — она расступилась, и вперед вышла мисс Пул с ледяной улыбкой на лице. — Как вы там, министр? — спросила она. — Жив, — пробормотал Граббе. — Доктор Лоренц закончил свою работу? — Закончил. — А ваши подопечные? — Как видите — в полном порядке. Готовы защитить вас и отомстить за герцога. Граббе вздохнул. — Возможно, это наилучший вариант, возможно, так оно будет лучше. Вам нужно подготовить его тело. Мисс Пул кивнула, потом посмотрела на стоящую за Свенсоном Элоизу. — Кажется, мы недооценили вас, миссис Дуджонг! — Вы оставили меня умирать! — вскрикнула Элоиза. — Конечно оставили, — сказал Граббе, потирая челюсть. — Вы не прошли испытания — нам показалось, что вы умрете, как те другие. Тут ничего не поделаешь — не стоит обвинять в этом Элспет. И потом, посмотрите на себя теперь: вы сама смелость! — Вы считаете, что мы поторопились с нашим решением, министр? — спросила мисс Пул. — Возможно, миссис Дуджонг еще присоединится к нам? — Присоединиться к вам? — воскликнула Элоиза. — К вам? После… после всего… — Вы все это забудете, — сказала мисс Пул. — Если вы не помните, зачем приехали сюда, то я об этом не забыла — я помню все те маленькие отвратительные тайны, что вы нам поведали. Элоиза стояла с открытым ртом, глядя то на Свенсона, то на мисс Пул. — Я ничего… я не могу… — Раньше вы этого хотели, — сказала мисс Пул. — Да и теперь хотите. — Выбора практически нет, моя дорогая, — вздохнув, заметил Граббе. Свенсон увидел смятение на лице Элоизы и еще сильнее сунул пистолет в ухо Граббе, заставляя его замолчать. — Вы слышали, что я сказал? Мы немедленно уходим! — О да, доктор Свенсон, я вас хорошо слышал, — пробормотал Граббе, сморщившись. Он посмотрел на мисс Пул. — Элспет? С лица женщины не сходила холодная улыбка. — Какое рыцарство, доктор. Сначала мисс Темпл, теперь мисс Дуджонг… вы, похоже, настоящий Дон Жуан. Никогда бы не подумала! Свенсон проигнорировал ее слова и подтолкнул Граббе к лестнице: — Мы уходим… — Элспет! — прохрипел заместитель министра. — Никуда вы не уходите, — заявила мисс Пул. — Что-что? — переспросил Свенсон. — Вы никуда не уйдете. Сколько патронов осталось у вас в револьвере? Снизу раздался какой-то неживой голос Аспича: — Она стреляла три раза. Это шестизарядный барабан. — Ну вот, видите, — продолжила мисс Пул, указывая на толпу вокруг. — Три выстрела. А нас не меньше десяти. Вы в лучшем случае убьете троих. У вас нет шансов. — Но первым я убью министра Граббе. — Нам важнее продолжать нашу работу, а ваше бегство может повредить ей. Вы согласны, министр? — К несчастью, Свенсон, она права… Свенсон больно ударил его по голове рукоятью пистолета. — Молчать! Мисс Пул обратилась к окружавшим ее людям: — Доктор Свенсон — немецкий агент. Ему удалось отправить на тот свет брата самой королевы… Доктор Свенсон посмотрел на Элоизу — глаза у нее были широко открыты от ужаса. — Бегите, — сказал он ей. — Спасайтесь… Я их задержу… — Не утруждайтесь, мисс Дуджонг, — сказала мисс Пул. — Мы никому из вас не можем позволить уйти — поверьте, мы просто не можем это сделать. И я вам гарантирую, доктор, сколько бы времени вы своим мужеством ни выиграли для вашей союзницы, этого будет мало: она в своем платье недалеко уйдет от этих джентльменов на открытой дороге.* * *
Свенсон был в растерянности. Он не верил, что они так легко пожертвуют Граббе… но мог ли он рисковать жизнью Элоизы? А если он сдастся (что было невероятно), то какой шанс у них будет остаться в живых? Ни малейшего! Они сгорят в печке Лоренца — сама мысль об этом была ужасна, невероятна… — Доктор… Абеляр… — прошептала сверху Элоиза. Он беспомощно поднял голову, посмотрел на нее, бормоча: — Ведь вы не присоединитесь к ним… не останетесь… — А если она захочет остаться? — игриво спросила мисс Пул. — Не захочет… не сможет… замолчите! — Доктор Свенсон! — Это снизу окликнул его Лоренц. Свенсон приблизился к перилам, подтащив с собой заложника, и посмотрел вниз. Лоренц подошел к сшитым полотнам, укрывающим железнодорожный вагон. — Возможно, это убедит вас в наших великих целях. Лоренц потянул за веревку, и полотно соскользнуло вниз. И сразу же находившаяся под полотном громадина, освободившись от покровов, подскочила метров на двадцать вверх. Это был огромный цилиндрический аэростат, воздухоплавательный корабль, дирижабль. Когда корабль выбрал длину удерживающих его канатов, Свенсон увидел пропеллеры, двигатели и большую кабину снизу. Аппарат этот оказался даже больше, чем Свенсон думал поначалу, он был похож на насекомое, выбравшееся из своего кокона, металлический скелет каркаса встал на место с подъемом аппарата, который был идеально выкрашен под полуночное небо. Ночью он был бы абсолютно невидим в небесах. Прежде чем Свенсон успел произнести хоть слово, Элоиза вскрикнула. Он повернулся и увидел, что она потеряла равновесие, а через зазор в ступеньках ее за ногу неожиданно ухватила рука полковника. Пока Лоренц отвлекал его этим представлением, словно легковерного дурачка, Аспич подкрался к ним снизу. Свенсон беспомощно смотрел, как она пытается высвободиться, наступить на кисть Аспича другой ногой, — этого оказалось достаточно, чтобы чары разрушились. Люди, окружавшие мисс Пул, ринулись вперед, отрезав Свенсона от Элоизы. Граббе рухнул на площадку, свернувшись клубком. Прежде чем доктор успел нацелить пистолет в ухо Граббе, на него набросились — он почувствовал удар кулака в челюсть, отбросивший его к перилам. Раздался крик Элоизы — ее окружили со всех сторон, он не сумел ее защитить. Его подхватили, подняли и перебросили за перила.* * *
Когда он пришел в себя, голова его волочилась по гравию и грязи. Его тащили за ноги. Доктору понадобилось несколько секунд, чтобы сообразить: руки его закинуты за голову, шинель спуталась клубком и тянется за ним, загребая рыхлую землю. Он знал, что тащат его к печи. Он повернул голову и увидел двух помощников Лоренца. А где Элоиза? У него затекла шея, все его тело ныло, но он не чувствовал той невыносимой рваной боли, которая — по тому как его тащили, как волочились его руки — была бы неминуема, будь они у него переломаны. Что случилось с его револьвером? Он выругал себя за дурацкие героические потуги. Его спасла женщина, а он предал ее своим неумелым поведением. Как только эти люди увидят, что он пришел в себя, ему вышибут мозги. А что он, безоружный, сможет против них двоих? Он вспомнил обо всех, кого подвел, — как это скажется на их судьбе? Тащившие без всяких церемоний отпустили его ноги, и они грохнулись об землю. Свенсон моргнул, все еще пребывая в прострации, и в этот момент один из них посмотрел на него с хитрой улыбкой, а другой шагнул к печке. — Он очухался, — сказал улыбающийся. — Шарахни его лопатой, — отозвался второй. — С удовольствием, — сказал первый и начал оглядываться в поисках лопаты. Свенсон попытался сесть, но тело — неловкое, изнывающее от боли, одеревенелое — не слушалось его. Он перекатился на бок и подогнул под себя ногу, оттолкнулся, а потом предпринял неуклюжую попытку отползти прочь. — Эй, ты куда это собрался? — услышал он смеющийся голос у себя за спиной. Свенсон вздрогнул, ожидая в любую секунду удара лопатой по черепу. Глаза его искали какой-нибудь ответ, какую-нибудь подсказку, но видели только дирижабль, повисший над днищем карьера, а над ним — безжалостное черное небо. Неужели это конец? Такой прозаический и жестокий — забьют, как свинью на скотном дворе. В неожиданном порыве Свенсон повернулся лицом к человеку и выставил вперед открытую ладонь. — Одну минуту, прошу вас. Тот уже и в самом деле поднял лопату и готов был размахнуться ею для удара. Его товарищ стоял в нескольких метрах позади с металлическим крюком, которым он только что открыл дверцу, — даже на таком расстоянии от раскаленной печи Свенсон ощутил, как усилился жар. Они улыбались, глядя на него. — Ты как думаешь, он нам деньги будет предлагать? — спросил тот, что с крюком. — Не буду, — сказал доктор. — Во-первых, денег у меня нет, а во-вторых, если бы и были, они в любом случае окажутся у вас. При этих словах человек кивнул, усмехаясь. — Мне нечего вам предложить. Но я могу предупредить вас… пока еще могу… потому что знаю, для вас это важно… Мне было бы жаль оставить таких честных ребят — я ведь знаю, вы всего лишь делаете то, что вам приказано, — не предупредив их об ужасной, страшной опасности. Несколько мгновений они смотрели на него. Свенсон проглотил слюну. — Какой еще опасности? — спросил тот, что с лопатой, перехватывая черенок, чтобы удобнее было размозжить голову Свенсону. — Конечно… конечно… вас никто не предупредил. Ну да бог с ним… я не собираюсь вмешиваться… но если вы пообещаете выбросить это, этот предмет прямо в печь после… гм-м-м, после меня… — Его рука залезла в карман и вытащила остававшуюся там синюю карточку (он понятия не имел — какую) и поднял в руке, чтобы они увидели. — На первый взгляд это всего лишь стекляшка, я знаю… но вы должны, ради вашей же безопасности, бросить ее прямо в огонь. Сделайте это сейчас… или позвольте сделать мне… Оборвав его на полуслове, тот, что держал лопату, сделал шаг вперед и вырвал карточку из его руки, потом шагнул назад, с угрюмой подозрительностью глядя на доктора, потом посмотрел на карточку и замер. Второй взглянул на него, потом на Свенсона, а затем подошел поближе и, из-за плеча товарища посмотрев на карточку, потянулся к ней большой мозолистой рукой. Потом и он замер, взгляд его был прикован к стеклу. Свенсон, не веря своим глазам, смотрел на них. Неужели все так просто? Он сделал осторожный шаг вперед, но, когда протянул руку к лопате, видения карточки подошли к концу и оба человека вздохнули, отчего Свенсон замер на месте как вкопанный. Они тут же погрузились во второй просмотр — рты у них приоткрылись, глаза замаслились. С ожесточенной решимостью Свенсон выхватил лопату и нанес ею два удара плашмя сначала по черепу одного, потом — другого; они лишь успели посмотреть на него недоуменным взглядом. Бросив лопату, он взял синюю карточку и бросился прочь со всей скоростью, на какую был способен.* * *
Гулким эхом по карьеру разнесся грохот. Шум был такой оглушающий, что Свенсон поначалу решил, будто источник внутри его гудящей головы. Видимо, это был дирижабль — его двигатель и пропеллеры! Что приводит его в действие, подумал он, — пар, уголь? Кабина в металлическом каркасе на вид была прискорбно хрупкой. Слышал ли кто-нибудь его разговор с теми двумя? Он поднял глаза, прищурился — что случилось с его моноклем? — глядя на демонический воздушный корабль. Дирижабль поднялся на высоту рыжеватых каменных стен и держался лишь на нескольких тонких тросах. В окне гондолы виднелись какие-то фигуры, но слишком далеко, чтобы можно было разглядеть. Его интересовали не они. Что сделали с Элоизой?! Если ее не тащили вместе с ним в печь, если она жива, то что с ней сделали? На высокой лестнице, казалось, никого не было, вот только на самом верху, на уровне кабины дирижабля, виднелись какие-то фигуры. На дне карьера он увидел только трех человек, занимавшихся последними тросами, их внимание целиком было где-то там — наверху. Наконец доктор Свенсон поднялся на ноги, с его шинели, подчиняясь закону притяжения, посыпались на землю мелкие камушки и песок. Он поплелся к лестнице, правая его нога волочилась, глея, плечо и голова ныли. Он отер губы грязным рукавом и сплюнул — в рот ему попал песок. На его лице была кровь — его собственная? Он понятия не имел. Фигуры на гигантской лестнице, видимо, были мужчины и женщины с поезда. Была ли среди них мисс Пул? Нет, возразил он сам себе, с ними никого из важных лиц быть не должно. Эти уже отработанный материал. Мисс Пул махнет им ручкой из гондолы, отправляясь с остальными в Харшморт. Где же Элоиза? Свенсон прибавил шагу, преодолевая сопротивление своего тела. Его пальцы нащупали портсигар в кармане. В нем оставалось три сигареты, и он, хромая все дальше, засунул одну в окровавленный рот, а потом вскрикнул от боли, попытавшись зажечь спичку о ноготь большого пальца. Он закурил сигарету, затянулся, с наслаждением набирая полные легкие дыма. Тряхнул рукой, прогоняя боль, подтащил вперед правую ногу и наконец выплюнул из горла комок мокроты, крови и пыли. Глаза у него слезились, но дым тем не менее доставлял удовольствие, напоминая ему каким-то образом о его миссии. Он становился неумолимым, неукротимым, легендарным врагом. Он сплюнул еще раз, и тут ему опять повезло: он бросил взгляд в то место, куда пришелся плевок, чтобы посмотреть, есть ли в нем кровь, и увидел в грязи какой-то отблеск. Это было стекло — его монокль! Цепочка порвалась, когда его волокли к печи, но стекло осталось целым! Он протер его как мог, глупо улыбаясь, потом вытащил подол рубашки и протер стекло еще раз — его рукав безнадежно замарал стекло. Наконец он вставил чистый монокль в глазницу. Граббе стоял за небольшим открытым окошком и кричал, обращаясь к кому-то на лестнице. Оказалось, что кричал он Фелпсу, который достаточно пришел в себя, чтобы отправиться в путь самостоятельно. Рядом с Граббе в окне и в самом деле была мисс Пул, махавшая рукой. Он не увидел Лоренца, вероятно, Лоренц должен был управлять аппаратом. Доктор Свенсон ничего не понимал в дирижаблях — как они летают, что их вообще держит в воздухе? Видимо, где-то внутри находится и Аспич. Где было тело герцога? Нет ли там Элоизы — живой или мертвой? Это казалось вероятным. Он должен подняться по лестнице и последовать за ними в Тарр-Виллидж. Он преодолел половину пути до дирижабля. Пока что его никто не видел, никто даже не искал двух оглушенных им людей. Но кто-нибудь непременно его увидит — те, кто занимается тросом, в любую секунду закончат свою работу. Он не успеет добраться до лестницы — его и ребенок обгонит. Ему нужно спрятаться. Свенсон остановился и посмотрел вокруг в надежде увидеть какую-нибудь нишу в стене, и тут что-то упало ярдах в десяти от него. Он посмотрел на упавший предмет, поначалу не поняв, что это такое, затем поднял голову туда, откуда тот мог упасть. Наверху в заднем окне гондолы он увидел руку и бледное затененное лицо. Он снова посмотрел на упавший предмет. Это была книга… черная книга… в кожаном переплете. Он снова поднял голову. Это была Элоиза. Господи, подумал он, какой же он кретин!* * *
Доктор бросился вперед, и в этот момент один из людей, занимавшихся тросами, посмотрел в его сторону, но его предупредительный крик при виде странной бегущей фигуры прозвучал невнятно. Свенсон, пригнувшись, врезался плечом ему в живот, отчего оба они распростерлись на земле, а трос оторвался от вбитого в землю костыля. Трос начал раскручиваться вокруг них, а дирижабль стал дергаться на оставшихся тросах. Двое других отпустили свои тросы, решив, что это сигнал, и поняли свою ошибку, только когда тросы оказались вне пределов досягаемости. Свенсон вскочил на ноги и, метнувшись к мотающемуся тросу (он был невменяем, почти потерял разум от ужаса), просунул руку в петлю на его конце. Дирижабль рванулся вверх, и доктора Свенсона оторвало от земли, ноги его повисли метрах в трех от основания карьера. Потом аппарат подняло еще выше в черное небо, и доктор Свенсон, болтая ногами, вцепился в трос с такой силой, какую и представить себе не мог в человеческом существе. Раскачиваясь, как живой маятник, он пролетел мимо людей на ступеньках и тут же оказался вне карьера — над лужком, на короткое искушающее мгновение совсем рядом с ним промелькнула мягкая трава. Мог он отпустить трос и остаться живым. Рука его сплелась с тросом. От страха пальцы его зажали трос, как тиски, и, прежде чем он успел взвесить своим парализованным мозгом эту мысль снова, аппарат поднялся еще выше, а луг, кружась, стал удаляться все дальше и дальше. Черная ночь, пронизываемая ледяным ветром, окружала его. Доктор Свенсон беспомощно посмотрел на невозможно далекую гондолу наверху и начал карабкаться по тросу, перебирая его окровавленными руками. Под его ногами ревел разверстый ад, глаза его зажмурились в мучительном страхе.Глава седьмая ОТЕЛЬ «СЕНТ-РОЙЯЛ»
Приняв решение, мисс Темпл считала абсолютно нелепой потерей времени вдаваться в подробности, обдумывая дальнейший план действий, а потому, усевшись в экипаж, она не стала размышлять над выгодами, которые получит, оказавшись в «Ройяле», а вместо этого позволила себе отвлечься — принялась разглядывать проплывающие мимо магазины, людей, занятых своими делами. Обычно такие вещи мало интересовали ее (разве что из любопытства, которое побуждало ее на основании одежд и манер людей делать догадки относительно их пороков), но теперь она чувствовала, что может позволить себе наблюдать, не вынося оценок. Мисс Темпл, будучи человеком действия, ощущала себя стрелой в полете. Как бы там ни было, но уже одно то, что она находилась в движении, успокоило чувства, обуявшие ее в саду графа и еще сильнее — на улице. Если ей не хватает мужества заявиться в «Сент-Ройял», то как она может считать себя искательницей приключений? Герои не выбирают для себя только те сражения, в которых могут победить. Напротив, они справляются с той ситуацией, в какую попадают, и не обманывают себя, полагаясь на помощь других, а добиваются своего собственными силами. Безопаснее ли было бы для нее, если бы она дождалась Чаня и Свенсона, чтобы они могли появиться в отеле втроем? По меньшей мере, было спорно, что в одиночестве ей проще будет выполнить ее задачу. Ну разве что без спутников она менее заметна. Но куда важнее было ее мнение о себе самой и о том, что она теряет, расставшись со своими товарищами. Она улыбнулась, представив себе, как встречает их за дверями отеля, владея всей важнейшей информацией и, возможно, ведя на поводке женщину в красном или графа д'Орканца, которые стали теперь тише воды ниже травы. И потом, в «Сент-Ройяле» была ее судьба. Женщина в красном, эта графиня ди Лакер-Сфорца (просто еще одно маленькое свидетельство — если только в таковом была нужда — в пользу итальянских корней этого нелепого имени), которая обрекла ее на смерть, была ее главным врагом. Более того, мисс Темпл не могла не спрашивать себя: какова роль этой женщины в соблазнении (другого слова она и подобрать не могла) Роджера Баскомба? Она, конечно, понимала, что главная причина была в амбициях Роджера, которым без труда манипулировал заместитель министра, к чьему мнению Роджер, этот закоренелый карьерист, рабски прислушивался. И тем не менее она все время воображала себе Роджера наедине с этой женщиной — кобра, гипнотизирующая щенка. Она, несомненно, соблазнила его, но в каком смысле (а говоря без экивоков — соблазнила ли она его физически)? Одна поднятая бровь, пухлые алые губки, сложенные в трубочку, — и пожалуйста, он уже на коленях. И для чего ей Роджер? Для себя, или она передаст его какой-нибудь из этих дамочек, что она видела в Харшморте. Миссис Марчмур — или как там ее, Хук? Имен было слишком много. Мисс Темпл нахмурилась, потому что разозлилась, думая о глупости Роджера, а мысль о том, что ее враги с такой легкостью поставили его себе на службу, разозлила ее еще больше.* * *
Экипаж остановился перед отелем, и она заплатила кучеру. Прежде чем он успел спрыгнуть со своего сиденья и помочь ей, к дверям экипажа подошел швейцар и предложил ей руку. Мисс Темпл с улыбкой оперлась на нее и осторожно спустилась на мостовую. Экипаж тронулся, а она направилась в отель, благодарно кивнув второму швейцару, который распахнул перед ней двери, впуская в просторный холл. Ни одного знакомого лица она тут не увидела и решила, что это к лучшему. Отель «Сент-Ройял» был нарочито роскошным, что не отвечало вкусам мисс Темпл. К подобным заведениям она относилась неодобрительно — какой смысл в том, что тебя находят очаровательной, если видят на самом деле не тебя, а то, что тебя окружает? И тем не менее мисс Темпл с удовольствием разглядывала интерьер. Тут были алые кожаные банкетки и громадные зеркала в золотых рамах на стене, журчащий фонтан с плавающими в нем цветками лотоса, большие горшки с растениями и ряд золотых с красным, словно обвитых резными лентами, колонн, подпирающих балкон, который нависал над холлом. Потолок был сплошное стекло и золотые зеркала, а на конце хрустальной люстры располагался граненый шар сверкающего стекла. Она обвела все это неторопливым взглядом, понимая, что тут есть на что посмотреть, что такие интерьеры ошеломляют посетителя, заставляя забыть о деталях, которые могут оказаться весьма важными, как, например, ряд зеркал на странно искривляющейся левой стене; зеркала эти казались странными потому, что висели там не столько для людей, сколько для того, чтобы отражать холл и даже улицу, словно это были не зеркала, а окна. Мисс Темпл тут же вспомнила об одном замечании мистера Спрагга касательно коварного голландского стекла, о том, как она сама по неведению выставила себя напоказ перед зеркалом в гардеробной Харшморта. Стараясь изо всех сил отрешиться от двоякого чувства — разочарования, с одной стороны, и восторга — с другой, она заставила себя думать о своей насущной задаче. Она представила, что все еще стоит в холле, пытаясь справиться со своими нервами, а тут входят Чань и Свенсон, догнав ее, когда она еще ничего не успела сделать… Вот тогда она почувствует себя беспомощной дурочкой!* * *
Мисс Темпл решительно направилась к стойке. Портье был высокий человек с редеющими волосами, зачесанными вперед и сильно набриолиненными, отчего обычно прозрачный гель собрался в пленку на коже под его волосами, что выглядело довольно отталкивающе и отвлекало внимание. Она улыбнулась ему с обычной своей холодностью, к которой прибегала в подобных случаях, и сообщила, что пришла к графине ди Лакер-Сфорца. Он уважительно кивнул и, сказав, что графини в настоящий момент в отеле нет, указал на дверь ресторана, предлагая подождать там за чашечкой чая. Мисс Темпл спросила, когда должна вернуться графиня. Портье ответил, что вообще-то он не знает, но обычно она приблизительно в это время приходит на ранний аперитив с несколькими дамами. Не знакома ли с ними мисс Темпл, поинтересовался он, потому что одна из них, кажется, уже в ресторане. Она поблагодарила его и направилась, куда ей указал портье, но тот, окликнув ее, спросил, не хочет ли она оставить свою визитную карточку графине, на что мисс Темпл ответила, что любит устраивать сюрпризы, и пошла дальше. Прежде чем она успела обвести хотя бы беглым взглядом столы — нет ли за ними знакомых или опасных лиц, к ней почти вплотную подошел человек в черном фраке и спросил, не ищет ли она кого-нибудь, не хочет ли она выпить чаю, или поужинать, или, может быть (тут его бровь заговорщицки взметнулась вверх), подать ей аперитив? Мисс Темпл, смерив его холодным взглядом (она ни при каких обстоятельствах не допускала фамильярности), сказала, чтобы ей подали чаю, две булочки и немного фруктов — свежих и очищенных, — и прошла мимо него, оглядывая столики. Она прошествовала к маленькому столику и села лицом к двери, хотя и на некотором расстоянии от нее, чтобы не быть на виду, но при этом видеть всех входящих. Она положила сумочку с пистолетом на соседний стул так, чтобы та была под скатертью и не бросалась в глаза, и стала ждать заказанного чая. Мысли ее снова вернулись к вопросу о нынешнем одиночестве. Мисс Темпл решила, что оно ее вполне устраивает, даже дает ей ощущение свободы. Она никому ничем не обязана. Чань и Свенсон сами смогут о себе позаботиться, тетушка ее была отправлена подальше — чем ее теперь может испугать противник, кроме как угрозой ее жизни? Да ничем. И мысль о том, что она может вытащить пистолет и уложить на пол своих врагов прямо здесь, в ресторане, приводила ее в восторг.* * *
Она потрогала скатерть — материя была добротная, и ей это понравилось, не в меньшей мере пришлись ей по вкусу столовые приборы, которые, имея изящные формы, в то же время не были лишены и известного веса, что особенно важно для ножа, даже если тебе этот нож нужен только для того, чтобы разрезать булочку и намазать кремом ее горячий срез. Мисс Темпл пила чай этим утром, но с нетерпением ждала новой порции. Булочка, чай, фрукты и, если уж надо, немного консоме перед сном — больше ей для счастья ничего и не нужно. Сначала подали чай, и она придирчиво смотрела, как официант расставляет чайники, чашку и блюдце, а потом серебряное ситечко и серебряную тарелочку под ситечко, и маленький кувшинчик с молоком и маленькую тарелочку с ломтиками лимона. Когда все это было поставлено перед ней и официант, кивнув, удалился, мисс Темпл принялась переставлять все по своему вкусу. Лимон она отодвинула в сторону (потому что не любила чай с лимоном, но нередко с удовольствием заканчивала свою трапезу одним-двумя ломтиками, словно острой закуской, к тому же, поскольку за лимон было заплачено, она не видела причин, по которым должна отказываться от него). Поближе придвинула ситечко, молоко отодвинула на другую сторону, а чайники с заваркой и кипятком поставила так, чтобы они не мешали ей свободно встать, чего нередко требовал их вес, недостаточная длина ее рук и высота ее стула (независимо от того, доставала ли она, сидя на нем, до пола ногами или нет), если ей нужно было налить кипяток или заварку. Наконец она освободила место на столе и для ожидаемых ею с нетерпением булочек, фруктов, джема и густых сливок. Она встала и налила в чашку немного заварки, чтобы посмотреть, достаточно ли она крепкая. Заварка была крепкая. Потом налила немного молока и снова взяла заварочный чайник и чуть-чуть наклонила его. Для первой чашки, если наливать осторожно, обычно удавалось налить заварку и без ситечка, потому что большинство чайных листьев лежало на донышке. У чая был идеальный цвет красного дерева, остыть он еще не успел, и над чашкой поднимался парок. Мисс Темпл села и отхлебнула глоточек. Чай был идеальный — такой здоровый, приятный напиток, что она даже подумала: вот хорошо было бы нарезать его каким-нибудь образом на ломтики и есть вилкой. Прошло еще две минуты, которые она провела душевно, прихлебывая чай, потом прибыла остальная часть ее заказа, и она опять с удовольствием отметила, что джем превосходный — консервированная вареная черника, а фрукты (нет, вы только подумайте!) — замечательный тепличный оранжевый манго, нарезанный и аккуратно уложенный на тарелочке ломтиками толщиной в палец. Она лениво подумала, сколько ей будет стоить этот чай, но потом прогнала эту мысль. Ведь она вполне могла не дожить до сегодняшнего утра. Так зачем лишать себя маленьких удовольствий, которых можно неожиданно лишиться?* * *
Хотя мисс Темпл не забывала (когда вспоминала об этом) посматривать на входную дверь ресторана и поедать взглядом всех входящих, следующие двадцать минут она посвятила булочкам: намазывала на каждую половинку точно выверенный по толщине слой джема, а уже на него — должное количество сливок. Покончив с этим, она отодвинула булочки в сторону и занялась двумя ломтиками манго — нанизала по очереди на серебряную вилочку. После этого она допила первую чашку и снова встала, чтобы налить еще одну — на этот раз пользуясь ситечком и добавив равное количество горячей воды для разведения заварки, которая за это время настоялась еще крепче. Пригубив чай из чашки, она добавила в него немного молока и снова села; теперь она занялась половинкой булочки, каждый кусочек запивая глотком чая, пока половинка не исчезла полностью. Еще один кусочек манго — и она покончила со второй половинкой булочки, а когда пришло время налить еще чаю, на этот раз заварку пришлось развести горячей водой еще сильнее. И тут она обнаружила, что сбоку от ее стола стоит граф д'Орканц. К большому своему удовлетворению, мисс Темпл смогла весело ему улыбнуться и, преодолевая удивление, заявить: — Ага, кажется, вы наконец прибыли. Он явно ждал от нее чего-то другого. — Кажется, мы не были представлены друг другу, — ответил граф. — Не были, — сказала мисс Темпл. — Вы граф д'Орканц. А я Селеста Темпл. Вы не присядете? — Она указала на ближайший к нему стул — не тот, на котором лежала ее сумочка. — Не хотите ли чаю? — Нет, спасибо, — сказал он, глядя на нее с любопытством и подозрительностью. — Позвольте узнать, зачем вы здесь? — Фу, как это грубо — допрашивать даму. Если уж хотите поговорить… я не знаю, откуда вы, говорят, из Парижа, но, насколько я знаю, даже в Париже люди не такие грубые, а если и грубые, то не на такой манер… Будет гораздо лучше, если вы сядете. — Мисс Темпл шаловливо улыбнулась. — Если, конечно, вы не боитесь, что я вас пристрелю. — Ну, если вам так угодно, — ответил граф. — Не хочу показаться… невоспитанным.* * *
Он выдвинул стул и сел. Тело у него было такое крупное, что производило странный эффект — возникало впечатление, что он рядом и в то же время далеко, и хотя руки графа лежали на столе, лицо его казалось на почтительном расстоянии от них. Он был без своей шубы — в безукоризненном вечернем фраке, в крахмальной белой рубашке с сияющими синими запонками. Она увидела, что на его пальцах, внушающих трепет своими размерами и силой, было множество серебряных перстней и тоже с синими камнями. У него была густая, но аккуратно подстриженная бородка, откровенно чувственный рот и отливающие голубизной глаза. Вообще этот человек производил до странности мощное и крайне мужественное впечатление. — А кроме чая вы бы ничего не хотели? — спросила она. — Может, чашечку кофе, если вы не возражаете. — В кофе нет ничего худого, — ответила мисс Темпл менторским тоном. Она подала знак официанту и, когда тот подошел, сообщила ему заказ, а потом повернулась к графу. — Что-нибудь еще? Он отрицательно качнул головой. Официант поспешил на кухню. Мисс Темпл отхлебнула еще чаю и откинулась к спинке стула, правая ее рука легонько ухватила ремешок сумочки и переложила ее себе на колени. Граф д'Орканц внимательно посмотрел на нее, глаза его, лукаво сверкнув, скользнули в сторону ее невидимой руки. — Похоже, вы ожидали меня, — сказал он. — Я не ждала никого конкретно, но знала, что кто-нибудь из вас появится. Появились вы — я готова говорить с вами. Возможно, я бы предпочла кое-кого другого… то есть, возможно, у меня есть личный интерес кое к кому… но предмет разговора остается неизменным. — И что же это за предмет? Мисс Темпл улыбнулась. — Видите ли, именно такой вопрос и задают глуповатой молодой женщине — именно такой вопрос задал бы мне поклонник, будучи убежден, что, дабы потискать меня на диване, сначала следует завязать со мной серьезный разговор. Если мы хотим получить какой-нибудь результат, граф, то лучше нам обоим говорить четко и ясно. Вы так не думаете? — Я не думаю, что многие тискали вас на диване. — Вы правы. — Она откусила булочку, сожалея, что ее трапеза была прервана, и отхлебнула глоток чаю. — Может быть, будет лучше, если вопросы стану задавать я? Он улыбнулся — может, даже против своей воли, она этого не поняла — и кивнул. — Как вам угодно. Но тут принесли его кофе, и ей пришлось выдержать паузу, пока официант ставил чашку, чайник, молоко, сахар и раскладывал соответствующие ложки к ним. Когда официант ушел, она дала графу время попробовать напиток и с удовольствием отметила, что он предпочел пить черный кофе, что свело молчание к минимуму. Он поставил чашку и снова кивнул ей. — Женщина… я полагаю вокруг вас так много женщин, — сказала она, — но я веду речь о женщине из борделя, об Анжелике. Насколько мне стало известно от доктора Свенсона, вас, кажется, искренне озаботили неудачные результаты вашего… эксперимента с нею в институте. Мне любопытно — и это, уверяю вас, не праздное, а профессиональное любопытство, — питали ли вы какие-либо искренние чувства к этой девушке до того или после того, как ваши действия погубили ее? Граф сделал еще один глоток кофе. — Вы не возражаете, если я закурю? — спросил он. — Ну, если вам хочется, — ответила мисс Темпл, — хотя это отвратительная привычка. Он мрачно ей кивнул, выудил из внутреннего кармана серебряный портсигар и, потратив несколько секунд на изучение его содержимого, вытащил маленькую, плотно свернутую, почти черную сигару. Засунув сигару в рот, а портсигар в карман, он достал спички, закурил, затянулся несколько раз, раскуривая сигару, пока та не разгорелась устойчивым красноватым сиянием, потом бросил спичку в блюдечко. Граф выдохнул клуб дыма, пригубил еще кофе и заглянул мисс Темпл в глаза. — Вы, конечно же, спрашиваете из-за Баскомба, — сказал он. — Вы так думаете? — Безусловно. Он разрушил ваши надежды. Когда вы спрашиваете об Анжелике, женщине из низов, которую мы взяли в наше дело, которой предложили продвижение — социальное, материальное, духовное, — вы на самом деле интересуетесь вовсе не ею, а своим бывшим женихом. И в равной мере пытаетесь понять — я бы даже сказал, жаждете понять всей душой, — какой вклад он вносит в наше дело. Глаза мисс Темпл вспыхнули. — Вовсе нет, граф, я спрашиваю из любопытства, а от вашего ответа будет зависеть, получите вы воздаяние за свои дела по закону от рук беспристрастного правосудия или же подвергнетесь медленному, безжалостному, мучительному возмездию от рук потерпевших. — Неужели? — насмешливо спросил он. — Что касается меня… то мне важно лишь, чтобы ваш план не удался, чтобы вы не имели возможности реализовывать его, а это может в равной мере означать вмешательство закона, пулю или насильственное принуждение. Роджер Баскомб для меня ничего не значит. Но в то же время то, что я чувствую по отношению к вашей подружке, которая причинила столько зла мне, к этой… этой графине, другие чувствуют по отношению к вам в связи с Анжеликой. Поэтому я бы не стала спешить с утверждением, что смерть «какой-то там» женщины не будет иметь никаких последствий. — Я вас понимаю. — Думаю — нет.* * *
Он не ответил, отпил кофе, потом поставил чашку и заговорил с усталостью в голосе, словно высказать даже такое короткое мнение составляло для него немалый труд: — Мисс Темпл, вы весьма интересная молодая дама. Мисс Темпл закатила глаза. — Боюсь, для меня эти слова из уст негодяя и убийцы ничего не значат. — Ну вот, теперь я знаю ваше мнение обо мне. А позвольте узнать, кому же это я так досадил? Мисс Темпл пожала плечами. Граф стряхнул пепел на край блюдечка, затянулся еще раз — его сигара заполыхала красным сиянием. — Позвольте мне тогда высказать мои предположения. Это вполне может быть макленбургский доктор, потому что он и в самом деле моими стараниями был обречен на смерть, но я не вижу в нем того неустрашимого мстителя, о каком вы говорите… он слишком большой резонер… Или вы ведете речь об этом другом, которого я никогда не видел, — о наемном убийце? Он, скорее всего, слишком циничен. Или есть кто-то еще? Кто-нибудь из моего далекого прошлого? Он вздохнул, словно признавая тяжесть своих прегрешений, потом снова затянулся сигарой (мисс Темпл как завороженная смотрела на красную точку разгорающегося табака), словно для того, чтобы подзарядиться той дьявольской энергией, которая вела его по жизни. — Так зачем вы пришли в «Сент-Ройял»? Она, вполне довольная этой пикировкой, откусила еще немного булочки, запила глотком чая, а потом, еще не успев проглотить, тряхнула головой, отчего ее каштановые кудряшки разметались в стороны. — Нет, я не стану отвечать на ваши вопросы. Меня один раз уже допрашивали — в Харшморте, и мне этого вполне хватило. Если хотите поговорить со мной, то только на моих условиях. Если нет — я вас не задерживаю, и вы узнаете, зачем я здесь, только когда это будет отвечать моим планам. Она нанизала на вилочку последний ломтик манго, не дожидаясь его ответа, откусила и провела язычком по губкам, слизывая сок. Изысканный вкус манго заставил ее улыбнуться. — Знаете, — сказала она, проглатывая ломтик манго, чтобы не мешал говорить, — этот манго великолепен, почти такой же, как плоды на плантации моего отца. Разница объясняется, я думаю, углом солнечных лучей, самой географией. Вы понимаете? Вокруг нас действуют громадные силы — а кто мы в этой игре? На что претендуем? Кому служим? — Я восхищаюсь образностью ваших мыслей, — сухо сказал граф. — А ответ у вас есть? — Может быть, и есть. Как насчет… искусства? — Искусства? Мисс Темпл не поняла, что он имеет в виду, и потому прекратила жевать и подозрительно сощурилась. Уж не выследил ли он ее в галерее (а если да — то когда? Когда она в первый раз приходила туда с Роджером? Или во второй раз? Неужели мистер Шанк из галереи уже успел известить его?), или он имеет в виду что-то другое… но что? Для мисс Темпл искусство было диковинкой — некая неизведанная территория, посетить которую ей не приходило в голову. — Искусство, — повторил граф. — Вы знаете, в чем его сила? — Сила искусства? — В его основе лежит идея, родственная алхимии. Искусство преображает, перевоплощает, возрождает. Мисс Темпл подняла руку. — Прошу прощения, это натолкнуло меня на мысль спросить вас о ваших отношениях с одним художником, неким Икаром Файляндтом. Насколько я знаю, он тоже из Парижа и более всего известен своими очень большими композициями на тему Благовещения. Если не ошибаюсь — впрочем, может быть, это только жестокая шутка, — то его весьма выразительный шедевр был разрезан на тринадцать кусков, развезенных в разные концы Европы. Граф сделал еще глоток кофе. — К сожалению, мне он не известен. Он, вы говорите, из Парижа? — Он не очень популярен. — И вы видели его работы? — спросил он. — Да. — И что вы о них думаете? — Они провокационны и навели меня на одну мысль. Он улыбнулся. — Вас? — Да. Они натолкнули меня на мысль, что вы его убили. Потому что он ведь мертв, а вы, похоже, позаимствовали у него ваши церемонии, ваш Процесс и вашу драгоценную синюю глину. Странно, что такие вещи заимствуются у художника, хотя, я полагаю, он был мистиком, алхимиком — странно, что вы и об этом упомянули, — впрочем, говорят, что это вещь обычная среди всякой там богемы, обитающей на чердаках и насквозь пропитанной абсентом. Вы держите себя так уверенно, и тем не менее невольно спрашиваешь себя — возникала ли у вас хоть когда-нибудь собственная оригинальная мысль?* * *
Граф встал и, держа сигару в правой руке, протянул мисс Темпл левую, и она инстинктивно позволила ему взять свою руку — другая в поисках опоры схватилась за рукоять револьвера. Он поднял ее руку, поцеловал — она почувствовала на своих пальцах странную влагу, прикосновение бородки, потом он отпустил ее и сделал шаг назад. — Вы уходите так неожиданно, — сказала она. — Считайте это отсрочкой. — Для кого из нас? — Для вас, мисс Темпл. Поскольку вы проявляете настойчивость… и эта настойчивость рано или поздно погубит вас. — Неужели? Это был не самый язвительный ответ с учетом того поворота, который принял их разговор, но по тому, как сверкнули его глаза, — наилучший из того, что ей пришло в голову в этот момент. — В этом-то все и дело, — сказал он, упираясь обеими руками в стол и нагибаясь вплотную к ней. — Когда придет время, — прошептал он, — вы подчинитесь по собственной воле. Как и все. Вы думаете, что сражаетесь с чудовищами… вы думаете, что сражаетесь с нами! А на самом деле вы сражаетесь с собственными страхами… но эти страхи отступят переджеланиями. Думаете, я не чувствую вашей жажды? Я ее вижу так же ясно, как вижу солнце. Вы уже принадлежите мне, мисс Темпл, — вы только ждете того мгновения, когда я решу, что вас пора взять. Граф снова выпрямился и сунул сигару в рот, на фоне черного табачного листа мелькнул его влажный розоватый язык. Он выпустил дым уголком рта, повернулся и, не сказав больше ни слова, легко зашагал из ресторана и из поля зрения мисс Темпл. Она не видела, вышел ли он из отеля или поднялся по широкой лестнице на верхние этажи. Возможно, он направился в номер графини, возможно, графиня уже вернулась, а мисс Темпл не заметила этого из-за графа. Но почему он ушел так внезапно… и еще после угроз в ее адрес? Она говорила об этом художнике — Файляндте. Может, это задело его за живое? Мисс Темпл не знала, что ей теперь делать. Все те планы, которые она прокручивала у себя в голове прежде, исчезли, вытесненные ее спонтанным желанием уязвить графа в разговоре. И к чему это привело? Она сложила губы трубочкой, вспоминая свое первое впечатление об этом человеке — в поезде на пути к Орандж-каналу, его мощную фигуру, которая казалась чуть ли не вдвое крупнее в шубе, его острый, пронзительный взгляд. Его вид тогда нагнал на нее страху, а после странных ритуальных демонстраций в анатомическом театре — еще и ужаса. Но она была вполне удовлетворена тем, как он прореагировал на имя Оскара Файляндта. Несмотря на жуткий рассказ доктора о несчастной женщине и о яде, мисс Темпл чувствовала, что граф д'Орканц принадлежит к другой категории людей — да, он вызывает отвращение, он жесток, он властен, но его снедают амбиции, выяснив которые можно найти способ одолеть его.* * *
Успокоив себя таким образом, она следующие несколько минут потратила на то, чтобы попросить счет. Посасывая дольку лимона, она рылась в сумочке в поисках монет, чтобы расплатиться, и в то же время взвешивала мысль — не сказать ли официанту, чтобы тот включил ее трапезу в счет графини, но потом решила, что подобная проделка ниже ее достоинства. И потом, все фибры ее души протестовали против мысли о том, что она чем-то будет обязана этой женщине (такой подход явно не разделялся графом, который позволил мисс Темпл заплатить за его кофе). Мисс Темпл встала, взяла свою сумочку, выбросила лимонную корочку в тарелку и вытерла пальцы о смятую салфетку. Она пошла прочь из ресторана, который начал наполняться людьми к вечерней трапезе; ее начала одолевать тревога. Чань и Свенсон так и не появились. Это было хорошо в том смысле, что она еще так и не добилась ничего существенного и не хотела быть связанной их присутствием, пока она делает свое дело. Но с другой стороны, не означало ли это, что с ними что-то случилось? Не решились ли они без нее на какой-нибудь совершенно безумный ход? Нет, конечно же нет — просто они действовали каждый сообразно своим интересам: один, несомненно, распутывал нити заговора вокруг Анжелики, а доктор Свенсон искал своего принца. И то, что они не появились, шло на пользу общему делу. Она вернулась к стойке, и портье сообщил ей, что графини пока еще нет. Мисс Темпл обвела холл лукавым взглядом и наклонилась поближе к портье. Стрельнув глазами в сторону стены с зеркалами, она спросила, не заказывал ли кто отдельные кабинеты на вечер. Портье ответил не сразу. Мисс Темпл понизила голос до шепота, одновременно напуская на себя небрежно-невинное выражение. — Возможно, вы знакомы с другими дамами из окружения графини. Например, с миссис Марчмур. Или… — Мисс Пул? — спросил портье. — Да, конечно, мисс Пул. Такое милое существо. — Мисс Темпл состроила глазки, вложив все свои способности в то, чтобы изобразить невинность. — Я подумала, не заглянет ли кто-нибудь из них к графине или, может быть, к графу д'Орканцу… в один из ваших отдельных кабинетов? Портье открыл журнал в красном кожаном переплете, пробежал пальцем по странице, потом закрыл и подал знак одному из официантов. Когда тот подошел к стойке, портье указал на мисс Темпл. — Эта дама присоединится к компании графини в кабинете пять. — Там уже есть одна молодая дама, — сказал официант. — Появилась несколько минут назад… — Ну, так оно даже лучше, — сказал портье и повернулся к мисс Темпл. — У вас будет общество. Пауль, проводи мисс… — Мисс Гастингс, — сказала мисс Темпл. — Проводи мисс Гастингс в кабинет пять. Если вам или другой даме что-нибудь понадобится, просто позовите Пауля. Я сообщу графине, что вы уже пришли, когда она появится. — Весьма вам признательна, — сказала мисс Темпл.* * *
Ее провели обратно в ресторан, где она только теперь заметила ряд дверей, ручки и петли которых были хитро скрыты рисунком обоев, отчего становились почти невидимыми. Как же она не обратила внимания на приход этой женщины — неужели так увлеклась разговором с графом? И не ее ли появление побудило графа подняться и уйти — не сделал ли он это, чтобы отвлечь мисс Темпл? И кто такая эта молодая дама? — спрашивала себя мисс Темпл. В экипаже вместе с ней на пути в Харшморт были три женщины; две из них, как решила она, — это Марчмур и Пул (хотя как знать, число этих женщин, привлеченных на свою сторону заговорщиками, могло быть достаточно велико), а вот относительно третьей она не имела ни малейшего представления. Потом ее мысли перенеслись на многочисленных зрителей в театре, вроде той женщины в коридоре — в маске с зелеными бусинками. Вопрос в том, будет это знакомое ей лицо или нет? Большую часть времени в Харшморте она провела в маске, а те, кто видел ее без маски, либо умерли, либо были известными ей фигурами вроде графини… по крайней мере, она надеялась на это. Но кто мог знать наверняка? Кто еще мог оказаться за зеркалом? Мисс Темпл побледнела. Роджер? Она крепко вцепилась в свою сумочку, открыла ее и вытащила монетку, чтобы дать официанту. Сумочку она не закрыла — на тот случай, если понадобится быстро вытащить револьвер. Он распахнул дверь, и она увидела фигуру на конце стола, в перистой маске, в цвет блестящему сине-зеленому платью, — это были павлиньи перья, торчащие вверх и обрамляющие ее сверкающие золотистые волосы. Рот у нее был маленький и живой, лицо бледное, хотя и чуть нарумяненное, на ее маленьких ручках все еще оставались ее синие перчатки. Она напомнила мисс Темпл одну из породистых русских борзых — худых и стремительных и всегда злобных, имеющих привычку клацать зубами при виде всего, что вызывает их неудовольствие. Она сунула монетку в руку официанта, и тот представил ее: «Мисс Гастингс». Женщины кивнули друг другу. Официант спросил, не желают ли они чего-нибудь? Никто из них не ответил — никто не шевельнулся, — и мгновение спустя он поклонился и вышел, закрыв за собой дверь. — Изобела Гастингс, — сказала мисс Темпл и, указав на стул с другого конца стола от блондинки в маске, спросила: — Вы позволите? Та указала на стул, и мисс Темпл села, расправив платье и ни на секунду не оторвав взгляда от безмолвной женщины. На столе между ними на серебряном подносе стояли графины, наполненные янтарной, золотистой и рубиновой жидкостями, и несколько бокалов и стаканов (правда, мисс Темпл не особо разбиралась в том, какой сосуд для чего предназначен, а еще меньше — что налито в графинах). Перед блондинкой стояла небольшая рюмка размером с бутон тюльпана на прямой прозрачной ножке, наполненная рубиновой жидкостью, которая, преломляясь в хрустале, напоминала кровь. Мисс Темпл поймала вопросительный взгляд блондинки, чьи глаза за маской были светлее ее синего платья, и постаралась придать своему голосу дружелюбный тон. — Говорят, что шрамы исчезают через несколько дней. Сколько дней у вас уже прошло? Ее слова, казалось, вернули женщину к жизни. Она подняла свою рюмку, сделала глоток, но облизывать губы не стала — удержалась, потом поставила рюмку на скатерть, но из руки ее не выпустила. — К сожалению, вы… ошиблись. Голос женщины был хорошо поставленный, чеканный, и мисс Темпл немного огорчилась, словно испытания со временем притупили ее умственные способности. — Прошу прощения, я просто подумала… из-за маски… — Да, конечно… это вполне очевидно… но я надела маску по другому поводу… Я здесь инкогнито. — Вы близкий друг графини? — А вы? — Нет, я бы так не сказала, — беззаботно ответила мисс Темпл и, сочиняя на ходу, добавила: — Я скорее знакомая миссис Марчмур. Хотя я, конечно, знаю и графиню. А вы — если позволительно говорить об этом открыто — были на приеме в Харшморте, когда граф устраивал свою знаменитую презентацию? — Да… я там была. — Позвольте узнать ваше мнение о том, что вы видели? Впрочем, ваше присутствие здесь само по себе может быть ответом… Женщина прервала ее: — Не хотите чего-нибудь выпить? Мисс Темпл улыбнулась. — А что пьете вы? — Портвейн. — Ах вот оно что. — Вы не любите портвейн? — Женщина проговорила это быстро, с нетерпеливой раздражительностью. — Да нет, попробую, пожалуй… Женщина театральным жестом подвинула поднос мисс Темпл — провезла его по скатерти — бокалы зазвенели, стукаясь друг о дружку, графины закачались, но ничто не упало и не разбилось. Несмотря на эффективность этого странного движения, мисс Темпл все равно пришлось встать, чтобы дотянуться до подноса; она налила себе немного рубинового портвейна в такую же, как у блондинки, рюмку, вернула на место тяжелую пробку и села. Она вдохнула сладковатый запах, но пить не стала — было в этом запахе что-то такое, от чего у нее свело горло. — Итак… — продолжила мисс Темпл, — мы обе были в Харшморте… — А как насчет графа д'Орканца, — сказала женщина, снова прерывая ее. — Его вы знаете? — О, конечно. Мы с ним только что беседовали, — ответила мисс Темпл. — Где? — Здесь, в отеле, конечно. Видимо, у него другие срочные дела, и он не может составить нам компанию.* * *
Ей показалось, что женщина собирается встать, но трудно было сказать — то ли для того, чтобы найти графа, то ли для того, чтобы убежать в испуге от того, что он так близко? Это продолжалось несколько мгновений, и мисс Темпл испытала странное чувство. Как же это плохо, подумала она, быть проницательной и умной молодой женщиной, ведь чем глубже становилось ее понимание той или иной ситуации, тем больше возможностей она видела, а потому тем меньше знала, что делать. Это была самая несправедливая и разочаровывавшая «ясность», какую только можно представить. Она не знала, как ей поступать дальше. Ей нужно было, чтобы вместо нее заговорила эта женщина, а она тем временем попробовала бы портвейн. Само название этого напитка всегда привлекало ее, островитянку, и она никогда еще не пробовала его, потому что это вино всегда было привилегией мужчин с их сигарами после трапезы. Она полагала, что на вкус оно будет таким же отвратительным, как его запах (она любой алкоголь в принципе считала отвратительным), но ее привлекало название, навевавшее ей мысли о морях и путешествиях. Но женщина не встала, а по прошествии двух-трех неопределенных секунд снова устроилась на своем месте. Она наклонилась вперед и, словно читая смятенные мысли мисс Темпл, взяла хрупкую рюмку, подняла ее и слегка коснулась рюмки своей собеседницы. Они выпили, и мисс Темпл оценила рубиновую сладость на вкус. Прищелкнув языком, она улыбнулась. Женщина в маске допила свою рюмку и встала, чтобы дотянуться до графина и налить еще. Мисс Темпл пододвинула к ней поднос — с большей деликатностью, чем это сделала блондинка, — и потом смотрела, как та взяла графин с подноса, налила себе портвейн и выпила, не отпуская графина, и потом, к немалому удивлению мисс Темпл, налила себе еще. После этого женщина поставила графин и села. Чувствуя себя очень хитроумной, мисс Темпл лукаво сказала: — Вы мне так и не назвали своего имени. — И не собираюсь, — отрезала женщина. — Я специально надела маску. — Прошу прощения, — сдержанно сказала мисс Темпл, подавляя в себе желание швырнуть рюмку в физиономию этой дамочке. — Похоже, вам сегодня досталось — кто же был причиной ваших неприятностей? Я очень надеюсь, что смогу вам чем-нибудь помочь. Женщина тяжело вздохнула, и мисс Темпл опять удивилась (даже немного ужаснулась) тому, с какой легкостью люди попадаются на удочку. — Не суйте нос не в свое дело, — сказала женщина, переходя почти на шепот, и мисс Темпл тут же показалось, что ее собеседница принадлежит к тем людям, которые очень редко прибегают к подобным грубостям, а сейчас она произнесла эти слова, будучи в отчаянном положении. — Нет-нет, прошу вас, — гнула свое мисс Темпл, — вы должны мне рассказать, что случилось, а потом мы совместными усилиями найдем выход. Женщина отправила в рот остатки портвейна, на секунду у нее перехватило дыхание, но она, хотя и с трудом проглотила вино, сразу налила себе еще. Ситуация становилась все более тревожной (до ужина было еще далеко), но мисс Темпл только чуть намочила губы, наклонив свою рюмку, и сказала: — Вкус просто великолепен, правда? Женщина, казалось, не услышала ее, но начала бормотать вполголоса, что вкупе с ее скрипучим, резким голосом создавало эффект какого-то чуда — будто открыли крышку старой музыкальной шкатулки. Голос блондинки не совпадал с ее внешностью, что выводило из равновесия мисс Темпл. Она понимала, что частично это объясняется маской. Ее смущали движения бледных губ под маской, сверкающих белых зубов, розоватых десен и языка. Мисс Темпл подавила в себе внезапное желание засунуть палец в рот женщины, чтобы почувствовать температуру там, внутри. Но она вздрогнула и прогнала эту нелепую мысль, потому что дама наконец-то заговорила внятно.* * *
— Вообще-то я покладистая, даже податливая, вот в этом-то все и дело… а когда у тебя такой характер и к тому же ты известна и потому тебе за это не воздают должного, принимают как само собой разумеющееся и хотят большего… они всегда хотят большего, а у меня характер такой, что я всегда держусь границ приличий и подавляю в себе гордыню, а ведь я могла быть гордой, могла быть самой гордой девушкой у себя в стране — у меня есть все права быть тем, кем хочу, и это действует на нервы, потому что я чувствую, что могла бы стать королевой. И хуже всего, что если я решу стать королевой, то я ею и стану, именно это и получу. Я даже не знаю, так ли оно на самом деле, я не знаю, может, никто меня и слушать не будет, может, мне будут смеяться в лицо или по меньшей мере у меня за спиной… хотя я то, что я есть, а они — это они, и у них своя судьба. Может быть, они уже смеются надо мной, но если они станут это делать более открыто и не притворяясь, с презрением, то я, наверно, не вынесу, а хуже всех — мой отец, он всегда был хуже всех, а теперь он вообще со мной не встречается, он даже не пытается проявить заботу… никогда не проявлял… а я должна помалкивать и принимать избранное для меня будущее. Никто не знает, какую жизнь я веду. Никого из вас не заботит, как я живу… а этот человек, вульгарный тип… за которого я должна… иностранец… это ужасно… и единственное мое утешение в том, что я всегда знала, даже если он взойдет на трон, я все равно буду считать его полным ничтожеством.* * *
Она выпила четвертую рюмку портвейна (а кто знает, сколько она выпила до прибытия мисс Темпл?), поморщилась и сразу же снова потянулась за графином. Мисс Темпл подумала о собственном отце — грубом, вспыльчивом и лишь изредка проявляющем доброту. Она могла понять отца, только представляя его себе некой стихийной силой вроде туч или океана, силой, которая перемежает солнечные дни со штормами, не испытывая при этом никаких эмоций. Она знала, что он болен, что, когда она вернется (если только она вернется на свой родной остров), его, скорее всего, уже не будет в живых. Если она погружалась в эти мысли, то неизменно чувствовала укол совести, потому что не знала, тоскует она по отцу или по тропическому солнцу. Мисс Темпл считала, что перемены неизменно вызывают грусть. Испытывала ли она какую-то особую печаль из-за отсутствия отца, из-за разделявшего их расстояния? Была ли какая-то грусть в том, что она не знала этого наверняка? Они не помнила матери — молодая женщина (моложе, чем мисс Темпл сейчас) умерла во время родов. В мире столько никчемных людей, разве можно сказать, что отсутствие еще одного — это утрата? Такова была обычная желчная реакция мисс Темпл, если ей выражали сочувствие в связи с потерей матери, и если где-то в глубине ее сердца и имелась маленькая царапинка, то она считала, что не стоит расковыривать ее из вежливости к незнакомым людям. И тем не менее по какой-то причине (которую она не могла или не хотела назвать) она вдруг почувствовала, что лепет женщины в маске вызывает у нее сочувствие. — Вот вы собирались поговорить с ним, — сочувственным голосом сказала она, — но что, по-вашему, может вам посоветовать граф д'Орканц? Женщина горько рассмеялась. — Тогда почему вы не уходите? — А куда мне идти? — Ну, я уверена, что есть много мест… — Я не могу уйти! На мне лежат обязательства! — Откажитесь от ваших обязательств. А если не можете, то используйте их к своей выгоде… Вы говорите, что могли бы стать королевой? — Но никто меня не станет слушать… Раздражение мисс Темпл росло. — Если вы и в самом деле хотите… Женщина схватила свою рюмку. — Вы все говорите одно и то же, с вашей житейской мудростью… Но она служит лишь тому, чтобы оправдать ваше место за моим столом! «Будьте свободной!» Все это корыстная чушь! — Если вас загоняют в угол, — терпеливо ответила мисс Темпл, — то как же вам удалось попасть сюда, да еще в маске? — А это единственное место, где мне позволено бывать! — Женщина чуть не плюнула. — Кучер должен привезти меня сюда и отвезти обратно и нигде не останавливаться по пути! — Это какая-то нелепица, — сказала мисс Темпл. — Если вам надо быть в другом месте, вы сами можете туда отправиться. — Как? — Пешком. Я уверена, в «Сент-Ройяле» много выходов. — А что потом? Куда? — Да куда угодно. Деньги, я думаю, у вас есть, а город так велик. Нужно только… Женщина нахмурилась. — Вы даже не представляете… Вы не можете… — Ошибаетесь. Я как раз могу представить, что передо мной сидит капризный ребенок! — сказала мисс Темпл. Женщина посмотрела на нее так, словно ее ударили; портвейн притупил ее реакцию, и на ее лице начала проступать ярость, но не проявилась. Мисс Темпл поднялась и указала на красную драпировку в левой стене. — Вы знаете, что это такое? Женщина отрицательно покачала головой. Раздраженно фыркнув, мисс Темпл подошла к занавеске и отдернула ее; остроумный план мисс Темпл был тут же разрушен открывшейся стеной. Но прежде чем женщина успела заговорить, мисс Темпл обратила внимание на отверстия в крашеной деревянной поверхности (это явно было крашеное дерево, а не штукатурка) — в них можно было вставить пальцы, а аккуратно вделанные в стену петли подсказали ей, как открывается это устройство. Она вставила в отверстия свои маленькие пальчики и отвела деревянную ставню, за которой обнаружилось затененное окно — обратная сторона вставленного в золотую раму голландского зеркала, через которое им открывался вид в холл «Сент-Ройяла» и дальше — на улицу. — Ну, вы видите? — сказала она. Они видели людей, которые были всего в метре от них, но сами оставались невидимыми за зеркальной плоскостью стекла. Пока они смотрели, какая-то молодая женщина подошла почти вплотную к зеркалу и начала нервно подергивать себя за локон. Мисс Темпл испытала неприятное чувство, будто прежде она видела что-то похожее. — Но что это значит? — шепотом спросила блондинка. — Только то, что мир не определяется одними вашими бедами. — Но это все равно что смотреть в аквариум! Женщина прижала руку к дрожащим губам, глаза ее отыскали графин. Мисс Темпл подошла к столу и отодвинула поднос подальше. Женщина посмотрела на нее умоляющим взором: — Боже мой, в моем доме зеркала повсюду!* * *
Дверь за ними открылась, и обе они, повернувшись, увидели официанта Пауля, который привел в их отдельный кабинет еще одну женщину. Она была высокой шатенкой с хорошеньким лицом, обезображенным следами красноватых шрамов вокруг глаз. На ней было бежевое платье, на шее — тройная нитка жемчуга под самым горлом. В руке женщина держала маленькую сумочку. Увидев их, она улыбнулась, сунула монетку Паулю и, кивком отпустив его из кабинета, весело сказала: — Так вы здесь! Я и не думала, что вы обе сможете прийти — такая неожиданная радость, и у вас к тому же было время познакомиться, верно? Пауль ушел, дверь за ним закрылась, и женщина села за столик на то место, где только что сидела мисс Темпл. Она оправила на себе платье и отодвинула в сторону рюмку с портвейном. Мисс Темпл не узнала ее в лицо, но вспомнила голос — это была женщина из экипажа, в котором они ехали в Харшморт, она рассказывала историю о том, как ее раздевали двое мужчин. Шрамы на ее лице почти сошли — это она в анатомическом театре рассказывала о своем изменившемся существовании, о власти и наслаждении… Это была миссис Марчмур… Маргарет Хук. — Я спрашивала себя — встретимся ли мы снова? — сказала ей несколько ядовито мисс Темпл, намекая блондинке, что эта дама представляет собой угрозу для них обеих. — Ни о чем таком вы себя не спрашивали, у меня на сей счет нет никаких сомнений, — ответила миссис Марчмур. — И как ни крутились, а попались. Граф говорит, что вы… представляете некоторый интерес. — Она повернулась к блондинке, которая уже вернулась к столу, хотя и не села на свое прежнее место. — Как вам кажется, Лидия, — по вашим наблюдениям: стоит ли тратить время на мисс Темпл? Стоит ли тратить на нее усилия или ее лучше ликвидировать? Лидия? Мисс Темпл посмотрела на блондинку. Неужели это дочь Роберта Вандаариффа, невеста пьяницы-принца, опекаемого доктором, наследница невообразимого состояния? Объект ее внимания никак не ответил на этот вопрос, она только снова потянулась к графину, вытащила пробку и налила себе еще одну рюмку. Миссис Марчмур усмехнулась. Лидия Вандаарифф опрокинула себе в рот содержимое рюмки — уже пятой? — и громко икнула. — Заткнитесь. Вы опоздали. О чем это вы обе тут говорите? И почему я разговариваю с вами, когда я должна увидеть Элспет, встретиться с графиней? И почему вы называете ее Темпл? Она сказала, ее зовут Гастингс. — Мисс Вандаарифф подошла к мисс Темпл, подозрительно сощурившись. — Что, разве нет? — Она снова посмотрела на миссис Марчмур. — И что это значит — «попались»? — Она неумно пошутила, — сказала мисс Темпл. — Никуда я не попалась, напротив, я сама сюда пришла. Я рада, что вы поговорили с графом, — значит, мне не нужно тратить время на объяснения…. — Но кто же вы такая? — спросила Лидия Вандаарифф, которая пьянела с каждой минутой. — Она — враг вашего отца, — ответила миссис Марчмур. — Она, несомненно, вооружена. В ночь маскарада она убила двоих, но может, и больше, а ее помощники охотятся за вашим принцем. Блондинка уставилась на мисс Темпл: — Она? Мисс Темпл улыбнулась: — Какая глупость, правда? — Но вы… вы сами сказали, что были в Харшморте! — Была, — сказала мисс Темпл. — Я пыталась поговорить с вами… — Что вы делали на моем маскараде? — выкрикнула мисс Вандаарифф. — Она там занималась убийствами, — саркастически вставила миссис Марчмур. — Полковника Траппинга? — прошептала Лидия. — Мне говорили… он казался таким сильным… но зачем кому-то понадобилось… зачем вам нужно было его убивать? Мисс Темпл закатила глаза и выдохнула сквозь сжатые зубы. У нее было такое ощущение, будто ее завлекли в какую-то дурацкую игру, состоящую из сплошных бессмысленных разговоров. Перед ней здесь была молодая женщина, отец которой, несомненно, стоял во главе всего заговора, и другая — один из хитрейших агентов заговорщиков. Зачем она тратит время, подтверждая или отрицая их глупые обвинения, когда в ее силах взять ситуацию в свои руки? Мисс Темпл не раз приходилось чувствовать, как нарастает в ней раздражение, когда она позволяет другим людям командовать, тогда как она точно знает, что их намерения никак не совпадают с ее. Так постоянно происходило с ее тетушкой и слугами, и теперь она опять чувствовала себя мячиком, которым перебрасываются эти две женщины, обменивающиеся какими-то дурацкими фразами. Она сунула руку в сумочку и вытащила револьвер.* * *
— Ну-ка, замолчите сейчас же, вы обе, — сказала она. — Вопросы здесь задаю я! Глаза мисс Вандаарифф расширились от ужаса при виде вороненой стали оружия, которое в маленькой ручке мисс Темпл казалось невообразимо большим. А миссис Марчмур, наоборот, прикрылась маской спокойствия, хотя мисс Темпл и испытывала некоторые сомнения в ее безмятежности. — И что же это будут за вопросы? — сказала миссис Марчмур. — Сядьте, Лидия! И хватит пить! У нее пистолет — постарайтесь сосредоточиться! Мисс Вандаарифф тут же села, чопорно сложив руки на коленях. Мисс Темпл удивилась такой беспрекословной покорности; неужели, подумала она, эта девица признает только подобное обращение? — Я ищу графиню, — сказала она им. — И вы мне скажете, где она. — Розамонду? — начала мисс Вандаарифф. — Так ведь она… Лидия резко замолчала под взглядом с другого конца стола. Мисс Темпл стрельнула глазами в миссис Марчмур, потом снова повернулась к Лидии, которая зажала себе рукой рот. — Она что? — спросила мисс Темпл. — Да нет, ничего, — прошептала мисс Вандаарифф. — Я хочу, чтобы вы закончили предложение. Итак, Розамонда?.. Ответа мисс Темпл не получила. В особенности вывела ее из себя довольная ухмылка миссис Марчмур. Она снова раздраженно повернулась к блондинке. — Разве не вы только что жаловались мне на несправедливости по отношению к вам, на разбойничий характер тех, кто окружает вас и вашего отца, на вашего гадкого жениха и на то, что вам — несмотря на ваш высокий статус — не оказывают никакого уважения? И вот вам пожалуйста, вы же сами и поджимаете хвост — и перед кем? Перед той, кто всего пару недель назад вышла из борделя! Перед жалкой приспешницей тех самых людей, которых вы презираете! Перед той, кто явно желает вам зла! Мисс Вандаарифф ничего на это не сказала. На лице миссис Марчмур появилась мрачная улыбка. — Я так думаю, Лидия, эта девица морочит нам обеим головы. Всем известно, что ее бросил Роджер Баскомб, будущий лорд Тарр, и я ничуть не сомневаюсь, что с ее стороны это просто идиотская попытка вернуть его расположение. — Я пришла сюда не из-за Роджера Баскомба! — выкрикнула мисс Темпл, но, прежде чем она успела продолжить, мисс Вандаарифф взглянула на нее с выражением снисходительного превосходства: — И неудивительно, что он ее бросил. Посмотрите только на нее! С пистолетом в ресторан — настоящая дикарка! Выпороть ее хорошенько — другого такие, как она, не понимают! — Абсолютно верно, — отозвалась миссис Марчмур. Мисс Темпл покачала головой, слыша столь несусветную глупость. — Это же полный бред! Сначала вы говорите, что я убийца — агент ваших противников, а теперь я вдруг заблудшая девица с разбитым сердцем! Да вы уж придите к какому-нибудь выводу, чтобы вам хоть что-то можно было возразить! — Теперь мисс Темпл обращалась непосредственно к мисс Вандаарифф, голос ее возвысился чуть не до крика. — Что вы ее слушаете? Она обходится с вами как со служанкой! Как с ребенком! — Она снова повернулась к женщине в конце стола, лениво наворачивающей на палец кудряшку своих волос. — Почему мисс Вандаарифф находится здесь? Что вы замыслили для нее? Ваш Процесс? Или всего лишь вашу развратную оргию? Я ведь ее видела — и вас видела вместе с ним в этой самой комнате! Мисс Темпл засунула руку в свою зеленую сумочку. У нее все еще была одна из синих карточек доктора — только вот та ли? Она вытащила карточку, бросила на нее взгляд и подскочила на месте, отчего миссис Марчмур угрожающе приподнялась из-за стола. Но мисс Темпл взяла себя в руки, вышла из синих глубин и навела на женщину револьвер, показывая, чтобы та села на место. Это была не та карточка — с Роджером и с нею, но и самого легкого погружения могло оказаться вполне достаточно. Мисс Темпл выставила карточку под нос мисс Вандаарифф. — Вы такие штучки видели? — спросила она. Раздражительная блондинка, прежде чем ответить, посмотрела на миссис Марчмур, потом покачала головой. — Возьмите и посмотрите, — резко сказала мисс Темпл. — И будьте готовы к потрясению! Неестественное проникновение в мысли и тело другого человека… когда вы беспомощны, захвачены чувством, подчинены его желаниям! — Лидия, не делайте этого! — прошипела миссис Марчмур. Мисс Темпл подняла револьвер. — Смотрите, Лидия.* * *
Мисс Темпл обнаружила нечто курьезное в том любопытстве, с каким посторонний человек примеряет на себя чужие переживания, которые (как ей было известно из первых рук) тревожат, или пугают, или вызывают отвращение, и в том мрачном удовлетворении, которое испытывает наблюдающий за ним. Она понятия не имела о сексуальном опыте мисс Вандаарифф, но по ее детским манерам полагала, что воспитывали ту в тепличных условиях, и если сама мисс Темпл не погружалась со всей полнотой в плотское слияние Карла-Хорста и миссис Марчмур на диване (хотя и была бы рада сделать это), она тем не менее чувствовала себя виноватой, навязав Лидии даже эту, пусть и менее порочную, карточку. Она помнила свое собственное первое погружение, помнила, как она наивно заверяла доктора Свенсона, что уж ей-то все по плечу (хотя потом ей было неловко встретиться с ним глазами), а потом — эта внезапно затопившая ее волна восхитительной чувственности, когда принц встал между разведенных ног своей любовницы — любовницы, чьи безусловно сладострастные ощущения она разделяла в этот утонченный миг. Она была молодой девушкой, и представление о добродетели вдолбили ей в голову, как устав — в наемного солдата. Тем не менее она не могла сейчас сказать, как обстоят дела с ее добродетелью, а точнее, не могла отделить знание своего тела от знания своего разума или от ощущений, которые теперь были ей известны. Если бы она дала себе время пораскинуть мозгами (безусловно, опасная роскошь в ее положении), то она должна была бы признать, что ее смятение было не чем иным, как неспособностью отделить свои мысли от окружающего ее мира. Она понимала только то, что благодаря этому пагубному стеклу ее доступ к чужому да и к собственному наслаждению может оказаться необычайно легким. Мисс Темпл вытащила на свет божий карточку для того, чтобы одним ходом доказать мисс Вандаарифф коварство ее врагов и опасности соблазнов, которые ей, возможно, уже были предложены, чтобы остеречь ее с помощью испуга и таким образом привлечь наследницу на свою сторону, но, видя, как молодая женщина вглядывается в карточку (покусывая нижнюю губу, учащенно дыша, пальцы ее левой руки на столешнице судорожно подергивались), а потом, посмотрев на миссис Марчмур, изучавшую женщину в маске не менее пристально, она уже не знала — таким ли мудрым было ее решение? Заметив напряженное выражение на лице Лидии, она даже задавалась вопросом, уж не сделала ли она это для того, чтобы оценить со стороны собственное поведение? Глядя на мисс Вандаарифф, она могла увидеть себя, в холле отеля «Бонифаций», впившуюся взглядом в глубины синего стекла, рассеянно перебирающую пальцами смятое платье, в то время как доктор Свенсон знал (хотя и предупредительно отвернулся), какие судороги истомы проходят по ее телу. Мисс Темпл вдруг ошарашенно вспомнила слова графа д'Орканца — о том, что она падет жертвой собственных желаний! Она резким движением вырвала карточку из рук Лидии, и, прежде чем та успела что-нибудь сделать, карточка снова была в зеленой сумочке. — Ну, вы видели? — резко прокричала мисс Темпл. — Неестественное… восприятие чужих ощущений… Мисс Вандаарифф пробормотала, не сводя глаз с сумочки: — Что… как это возможно? — Они собираются использовать ваше влиятельное положение, соблазнить вас, как они соблазнили этого человека — Роджера Баскомба… Мисс Вандаарифф нетерпеливо покачала головой. — Не они… стекло… стекло! — Ну что, Лидия, — хохотнула миссис Марчмур со своего конца стола, в голосе ее слышались облегчение и удовлетворение, — напугало вас то, что вы видели? Мисс Вандаарифф вздохнула, глаза ее светились от возбуждения больным блеском. — Немного… но на самом деле меня вовсе не волнует то, что я видела… лишь то, что я чувствовала… — Ну, и разве это было не удивительно? — прошипела миссис Марчмур, забыв о своей недавней озабоченности. — Боже мой… это было… Это было нечто восхитительное! Я была в его руках, в его желании… он обнимал ее… — Она повернулась к мисс Темпл. — Обнимал вас. — Да нет же, нет… — начала было мисс Темпл, но замолчала, взглянув на миссис Марчмур, которая светилась, как маяк над ночным морем. — Есть и другая… с этой женщиной и вашим принцем! Куда как более откровенная, уж вы мне поверьте… Мисс Вандаарифф алчным взглядом впилась в мисс Темпл. — Дайте мне ее посмотреть! Она с вами? Вы должны… их должно быть много… Дайте мне посмотреть! Я хочу увидеть их все! Мисс Темпл была вынуждена отступить, уворачиваясь от жадных рук мисс Вандаарифф. — Вам что — все равно? — спросила она. — Эта женщина — она! — с вашим женихом… — Какая мне разница? Он мне никто! — ответила мисс Вандаарифф, вытягивая руки к концу стола. — Она мне никто! Но ощущение! Погружение в такие чувства… Женщина была пьяна, не в себе, а теперь она еще и, как уличный мальчишка, дергала мисс Темпл за рукав, пытаясь добраться до ее сумочки. — Держите себя в руках! — прошипела мисс Темпл и сделала три быстрых шага в сторону. Она подняла пистолет и тут же поняла, что есть кое-какие правила, которые нужно соблюдать, если ты угрожаешь людям оружием. Что если ты взялся за пистолет, то должен быть готов спустить курок. Если же ты не готов к этому (а мисс Темпл в этот момент вынуждена была признаться себе, что не собирается стрелять в мисс Вандаарифф), то страх перед тобой исчезает, как пламя задутой свечи. Мисс Вандаарифф была слишком поглощена собой, чтобы воспринимать что-либо. Но миссис Марчмур все это прекрасно понимала, и мисс Темпл развернулась, наведя пистолет прямо в улыбающееся лицо женщины. — Не двигаться! Миссис Марчмур снова фыркнула от смеха. — Неужели вы меня застрелите? Здесь, в переполненном отеле? Вас заберут в полицию. Вас посадят в тюрьму и повесят — мы об этом позаботимся. — Может быть… но вы умрете раньше меня. — Бедная мисс Темпл… несмотря на всю вашу храбрость, вы ничего не понимаете… Мисс Темпл издевательски хохотнула. Она понятия не имела, с какой это стати миссис Марчмур вдруг решила, что вправе так выступать, а потому утешила себя демонстративным презрением. — О чем вы там говорите? — скулила Лидия. — У кого есть еще такие стеклянные штуки? — Посмотрите еще раз эту, — утешающим голосом сказала миссис Марчмур. — Если потренируетесь, то сможете замедлять процесс и даже переживать какое-нибудь мгновение сколь угодно долго. Представьте себе это, Лидия, какими удивительными мгновениями вы сможете упиваться снова, снова и снова. Миссис Марчмур подняла брови и наклонила голову, глядя на мисс Темпл, словно тем самым побуждая ее дать Лидии карточку. Мол, если наследница будет чем-то занята, то они — две взрослые дамы в комнате — смогут спокойно поговорить. Вопреки внутреннему голосу (возможно, только любопытствуя узнать, а не правда ли то, что вот сейчас сказала миссис Марчмур) мисс Темпл залезла в свою сумочку и вытащила оттуда карточку, пальцами ощущая ее скользкую, холодную поверхность. Прежде чем она окончательно решила, что делать, мисс Вандаарифф выхватила из ее рук карточку и свернулась на своем стуле, пожирая взглядом синий прямоугольник, который благоговейно сжимала в руке. Несколько мгновений — и Лидия облизывала губы… Мысли ее витали где-то далеко от ресторана. — Что с ней происходит? — встревоженно спросила мисс Темпл. — Она нас не слышит — мы можем говорить свободно, — ответила миссис Марчмур. — Похоже, ее жених вовсе не волнует ее. — С какой стати он должен ее волновать? — Может, он волнует вас? — спросила она, имея в виду то откровенное действо, что видела между нею и миссис Марчмур на другой карточке, но ее собеседница рассмеялась и кивнула на синюю вещицу в руке Лидии. — Значит, на этой карточке — вы… а на другой — я… с принцем? — Именно… и если вы собираетесь это отрицать… — Зачем мне это отрицать? Я хорошо представляю себе эту ситуацию, хотя должна признаться, что не помню, о чем идет речь… Такова цена, которую платишь, если хочешь увековечить свои ощущения. — Вы не помните? — Мисс Темпл была удивлена таким нездоровым небрежением. — Вы не помните того, как вы… вместе с принцем… перед зрителями? Миссис Марчмур снова рассмеялась. — Ах, мисс Темпл, вам явно пойдет на пользу уяснить сущность Процесса, и тогда вы никогда не будете задавать таких глупых вопросов. Когда вы говорили с графом — он вам не предлагал присоединиться к нам? — Нет, не предлагал! — Я удивлена. — Напротив, он мне угрожал… говорил, что я должна подчиниться вам, признать свое поражение… Миссис Марчмур нетерпеливо тряхнула головой. — Но ведь это то же самое. Послушайте, вы можете сколько угодно размахивать своим пистолетом, но меня вы не остановите… потому что я больше не трачу время на такие глупости, как всякие там обиды… не остановите, и потому я опять говорю вам: признайте неизбежное и присоединитесь к нашим трудам ради будущего. Это лучшая жизнь, в которой вы свободны в удовлетворении своих желаний. Вы так или иначе подчинитесь, мисс Темпл… поверьте мне — так оно и будет. Мисс Темпл промолчала и сделала движение револьвером. — Вставайте.* * *
Если миссис Марчмур в чем ее и убедила, так это в том, что отдельный кабинет ресторана — место для ее целей не самое подходящее. Оно годилось для разговоров, но оставаться здесь не стоило, если только она не хотела привлечь внимание слуг закона. Засунув револьвер и карточку в свою сумку, она повела двух женщин перед собой (миссис Марчмур подчинилась со снисходительной улыбкой, у мисс Вандаарифф бегали глаза, а из-под так и не снятой маски виднелось раскрасневшееся лицо) по шикарной лестнице в номер графини ди Лакер-Сфорца. Миссис Марчмур ответила на вопросительный взгляд портье беззаботным движением руки, и без всяких дальнейших вопросов они пошли по роскошным коридорам «Сент-Ройяла». Номер графини находился на третьем этаже, куда вела другая лестница, с балясинами и перилами из полированной меди, она продолжала кривую главной лестницы, ведущей из холла внизу. Мисс Темпл поняла, что эти изгибающиеся лестницы вторили узору золотых лент, вырезанных на опорных колоннах отеля, и почувствовала удовольствие от глубины мысли архитектора, вложенной в это сооружение, и оттого, что строители не пожалели на это усилий, а ей хватило ума в этом разобраться. Мисс Вандаарифф снова оглянулась на нее, теперь на ее лице было более взволнованное выражение — словно и ей в голову пришла какая-то мысль. — Что? — спросила мисс Темпл. — Ничего. Миссис Марчмур на ходу повернулась к Лидии: — Скажите, о чем вы думаете, Лидия? Мисс Темпл подивилась той власти, которую имела эта женщина над наследницей. Если у миссис Марчмур еще не прошли шрамы, оставленные Процессом, то это означало, что она лишь недавно перешла из борделя в стан заговорщиков. Но Лидия Вандаарифф тем не менее подчинялась ей, как ребенок — старой гувернантке. Мисс Темпл казалось это совершенно неестественным. — Я просто беспокоюсь из-за графа. Я не хочу, чтобы он приходил. — Но он может прийти, Лидия, — ответила миссис Марчмур. — Вы прекрасно это знаете. — Он мне не нравится. — А я вам нравлюсь? — Нет. Не нравитесь, — брюзгливо пробормотала она. — Ну конечно же. И тем не менее мы прекрасно уживаемся друг с другом. — Миссис Марчмур самодовольно улыбнулась мисс Темпл и указала на коридор. — Сюда.* * *
Графини в номере не было. Миссис Марчмур отперла дверь ключом и пропустила их внутрь. Мисс Темпл, как только они вышли с лестницы в коридор, где их никто не мог видеть, вытащила револьвер. В номер она входила со всей осторожностью, опасаясь возможной засады. В прихожей она наступила на туфельку и споткнулась. Туфелька? О чем вообще думают горничные? Вопрос этот показался ей как нельзя уместным — в номере графини царил бедлам. На чем бы ни останавливались глаза мисс Темпл, всюду были тарелки и стаканы, бутылки и пепельницы, а также всевозможные женские принадлежности — от платьев и туфель до самых интимных деталей туалета: нижних юбок, чулок, корсетов — все это валялось на диване в главной гостиной. — Садитесь, — сказала мисс Темпл, и две женщины сели друг подле дружки на диван. Мисс Темпл оглянулась и прислушалась. Из других комнат не доносилось ни звука, хотя газовые светильники были включены и горели. — Графини здесь нет, — сообщила ей миссис Марчмур. — Тут в ее отсутствие побывали грабители? Мисс Темпл спрашивала вполне серьезно, но миссис Марчмур в ответ только рассмеялась. — Вот уж что верно, то верно — графиня не отличается особой склонностью к порядку. — Она не держит служанок? — Она предпочитает давать им другие поручения. — А запах? Дым… алкоголь… тарелки — она что, хочет, чтобы тут завелись крысы? Миссис Марчмур пожала плечами и улыбнулась. Мисс Темпл поморщилась, глядя на корсет на полу у ее ног. — Боюсь, это мой, — прошептала миссис Марчмур, фыркнув от смеха. — С какой это стати вы снимали корсет в гостиной благородной дамы? — спросила мисс Темпл с ноткой ужаса в голосе, пытаясь предугадать ответ. Она отвернулась от миссис Марчмур и увидела себя в большом зеркале высоко на стене: решительная фигура в зеленом платье, каштановые кудряшки убраны с обеих сторон на затылок и в теплых лучах газового светильника кажутся более темными, чем обычно, а вокруг нее — беспорядочный кавардак притона. Но тут в зеркале у себя за спиной она увидела цветное пятно и повернулась — перед ней была картина в раме. Такая могла принадлежать только кисти Оскара Файляндта.* * *
— Еще одно «Благовещение», — громко прошептала она. — Да, — прошептала в ответ миссис Марчмур, голос ее прозвучал неуверенно и осторожно за спиной мисс Темпл, у которой возникло ощущение, что за ней внимательно наблюдают — как за птичкой, к которой подкрадывается на мягких лапках кот. — Вы уже где-то видели его? — Видела. — Какой фрагмент? Что на нем было изображено? Она не хотела отвечать, тем самым признавая право женщины задавать ей вопросы, но сила образа была такова, что она помимо воли сказала: — Ее голова… — Ну конечно — на выставке мистера Шанка. Голова прекрасна… такое божественное выражение покоя и наслаждения на ее лице — вы так не думаете? А здесь… посмотрите, как пальцы впиваются в бедра… Вы видите, как она отдается ангелу. Позади них захныкала мисс Вандаарифф. Мисс Темпл хотела повернуться, но не могла оторвать взгляд от захватывающего образа. Напротив, она медленно подошла к полотну… мазки кисти были безукоризненно ровные, словно она смотрела на поверхность фарфора, а не на краску, покрывавшую холст. Кожа была передана с большим искусством, хотя сам фрагмент (только бедра и две синие руки) поразил ее, как манящий и в то же время пугающий. Она с трудом отвела глаза. Обе женщины смотрели на нее. Мисс Темпл, стряхивая с себя ощущение, навеваемое картиной, постаралась, чтобы ее голос звучал нормально. — Это аллегория, — заявила она. — Эта картина рассказывает историю вашего заговора. Ангел символизирует ваши манипуляции с синим стеклом, а женщина — всех тех, на кого вы воздействуете. Это Благовещение, потому что вы считаете, что зачатие в совокуплении, согласно вашим планам… — Искупит всех нас, — закончила за нее миссис Марчмур. — Я еще не видела подобного богохульства! — уверенно сказала мисс Темпл. — Вы не видели картину целиком, — сказала мисс Вандаарифф. — Молчите, Лидия.* * *
Мисс Вандаарифф ничего не ответила. Она вдруг схватилась за живот обеими руками и застонала — судя по ее виду, ей и в самом деле было нехорошо. Потом она согнулась пополам и снова застонала, раскачиваясь туда-сюда, в ее голос вкралась нотка страха, словно это ощущение было ей знакомо. — Мисс Вандаарифф! — воскликнула мисс Темпл. — Что с ней? — Ничего страшного, — тихо сказала миссис Марчмур и протянула руку, чтобы успокоительно погладить по спине страдающую женщину. — Вы случайно не пили портвейна? — спросила она у мисс Темпл. — Нет. — А я там видела вторую рюмку… — Только пригубила — не больше. — Вы поступили весьма предусмотрительно. — А что в нем было? — спросила мисс Темпл. Мисс Вандаарифф снова застонала, и миссис Марчмур наклонилась, чтобы взять ее под руку. — Идемте, Лидия, вы должны пойти со мной… вам станет лучше… Мисс Вандаарифф продолжала стонать — теперь еще жалостливее. — Идемте, Лидия… — Что с ней? — спросила мисс Темпл. — Ничего. Просто она проглотила слишком много подготовительного приворотника. Сколько рюмок она выпила? — При мне шесть, — ответила мисс Темпл. — Боже мой, Лидия! Хорошо, что я здесь, — я вам помогу избавиться от передозировки. — Миссис Марчмур, снисходительно улыбаясь, помогла мисс Вандаарифф встать на ноги и повела идущую нетвердым шагом молодую блондинку к открытым дверям, но на пороге повернулась к мисс Темпл. — Мы сейчас же вернемся — не беспокойтесь, мы всего лишь воспользуемся… Мы знали, что она будет пить портвейн, и подмешали туда приворотник. Эта смесь была для нее необходима, но не в таких количествах. — Необходима для чего? — спросила мисс Темпл взволнованным голосом. Миссис Марчмур, словно не слыша ее, погладила волосы мисс Вандаарифф. — Я уверена, замужество пойдет вам на пользу и с питьем будет покончено. Ваша головка совершенно для этого не годится. Мисс Вандаарифф снова застонала, возможно, возражая против этого несправедливого заявления, и мисс Темпл с раздражением и любопытством проводила взглядом пару, исчезнувшую в соседней комнате, — словно они были не заложники, а у нее не было пистолета! Она осталась стоять на месте, оскорбленная таким к себе отношением, прислушиваясь — вот звякнула крышка горшка, решительно зашуршали нижние юбки, и тут мисс Темпл решила, что ей предоставляется прекрасная возможность незаметно осмотреть другие комнаты номера. В главной гостиной, где она находилась, было три двери — одна к туалету (похоже, там же была комната для горничных) и еще две других. В открытой арке была видна вторая гостиная. Она увидела небольшой ломберный столик, заваленный остатками еды, а у дальней стены — буфет, уставленный бутылками. Разглядывая комнату и пытаясь сделать из увиденного какие-то здравые выводы (сколько человек сидело за столиком, сколько они выпили?), как, на ее взгляд, это и подобало истинному искателю приключений, мисс Темпл вдруг заволновалась, вспомнив, что все-таки выпила целый глоток портвейна. Достаточно ли для того, чтобы послужить их коварной цели и внедрить этот жуткий приворотник в ее тело? Для какой судьбы готовили мисс Вандаарифф? Для брака? Нет, вряд ли, во всяком случае не в привычном смысле слова «брак». Мисс Темпл подумала о скоте, которого готовят к забою, и мороз пробежал у нее по коже.* * *
Прижав руку ко лбу, она вернулась в главную гостиную и быстро подошла к третьей двери, которая была приоткрыта; за спиной у нее раздавались непрекращающиеся стоны. Это была спальня графини. Перед мисс Темпл стояла чудовищных размеров кровать с высоким алым балдахином. На полу здесь тоже были разбросаны предметы одежды, словно плававшие в комнате, стены и пол которой напоминали черный застоявшийся пруд, покрытый слипшимися опавшими листьями. Ноздри мисс Темпл раздувались — тело графини оставило в кровати какой-то изощренный запах, но, было и что-то еще, пропитавшее простыни, похожее на запах свежеиспеченного хлеба, розмарина, солонины, даже извести. Это напомнило мисс Темпл о качествах этой женщины — она могла быть последней мерзавкой, но была не лишена вкуса и изящества… и теперь мисс Темпл проникла в ее логово. Она снова вдохнула этот запах и облизнула губы.* * *
Мисс Темпл вдруг подумала: не могла ли графина в этом беспорядке спрятать что-нибудь ценное? Дневник или предмет, который мог бы прояснить тайные цели участников заговора. За спиной у нее не прекращались жалобные стоны мисс Вандаарифф. Чем опоили эту девушку? Тревога снова стала грызть мисс Темпл, и она почувствовала, как холодный пот выступил у нее на лбу и между лопаток. Ее самые главные враги — графиня и граф д'Орканц — в любой момент могут появиться в этих комнатах. Готова ли она встретиться с ними? Она неплохо разыграла свою роль с графом, но гораздо меньшее удовлетворение вызывал у нее долгий разговор/ с этими двумя женщинами, которые, по любым оценкам, были куда как менее опасными противниками (если только невменяемую мисс Вандаарифф можно было назвать противницей). Каким-то образом противостояние, которое должно было быть напряженным, непримиримым и захватывающим, стало бестолковым, чувственным и неопределенным. Мисс Темпл решила найти, что удастся, и как можно скорее покинуть отель. Сначала она засунула руку под пухлые, набитые пером подушки. Ничего. Этого следовало ожидать. Она заглянула под кровать, но тоже безрезультатно, и лишь с чуть большей надеждой мисс Темпл подошла к бельевому шкафу графини в поисках ящика с интимными деталями ее туалета. Глупая женщина вполне могла прятать здесь что-нибудь важное, полагая, что личный характер содержимого оттолкнет любопытных. Мисс Темпл, отнюдь не сочувствующая тем, кто любит совать нос в чужие дела, знала, что истинно как раз противоположное — что шелка и шнуровки, чулки и корсеты из китового уса возбудят примитивное любопытство практически в любом человеке… Кто же не захочет в них порыться? Мысль спрятать в таком месте, скажем, личный дневник была совсем в духе идеи оставить его в передней среди газет или прямо на обеденном столе, лишь слегка прикрыв салфеткой. Как она и предполагала, никаких важных улик среди нижнего белья графини не обнаружилось (хотя мисс Темпл, возможно, и задержалась на несколько лишних мгновений, проводя пальцами по шелковым материям, и даже, может быть, чуть зардевшись, прижала ароматную подвязку к своему носу). Мисс Темпл задвинула ящик. Лучшие тайники всегда находились в самых банальных местах. Скажем, среди старых туфель. Но она не нашла ничего, кроме воистину удивительной и дорогой обуви. Мисс Темпл повернулась (есть у нее время обыскивать весь шкаф? Что там мисс Вандаарифф — все еще стонет?) в поисках какого-нибудь очевидно невероятного места, которое бросилось бы ей в глаза. Но она увидела только разбросанную повсюду одежду и… улыбнулась. Сбоку от шкафа у темной стены в неосвещенном месте лежала груда блузок и шалей, которая поразила ее тем, что находилась в стороне — на нее трудно было наступить случайно. Она нагнулась над этой кипой и принялась быстро разбирать ее. Через несколько секунд она увидела сияние чего-то завернутого в итальянскую шаль камчатого полотна, и вот уже у нее в руках была большая книга, изготовленная целиком из синего стекла.* * *
Размером она была с том стандартной энциклопедии. Переплет был тяжелым (словно стеклодув имитировал рельефную тосканскую кожу, которую мисс Темпл видела на рынке неподалеку от площади Святой Изобелы) и матовым, потому что, хотя у нее и было ощущение, что она должна ясно видеть сквозь него, на самом деле он оказался не прозрачным. Сходным образом на первый взгляд представлялось, что книга однородно-насыщенного ярко-синего цвета, но, вглядевшись, мисс Темпл увидела многочисленные прожилки. Синева была пронизана нитями оттенков — от лазурного и кобальтового до аквамаринового, и эти оттенки как-то незаметно тревожили ее. Ни на обложке, ни на корешке она не увидела никаких букв, никакого названия. Прикоснувшись к ней, мисс Темпл чуть не потеряла сознание. Если синяя карточка оказывала на человека сладострастное воздействие, то книга вызывала целую бурю примитивных ощущений, которые грозили поглотить ее целиком. Мисс Темпл, вскрикнув, отдернула руку. Она посмотрела в открытую дверь — двух других женщин за ней не было слышно. Нет, ей пора уходить… потому что они могут войти в любую секунду, а за ними скоро должны появиться граф и графиня. Она подсунула руку под камчатую ткань шали, чтобы безопасно дотронуться до книги, завернуть ее и забрать с собой. Этой находкой она сможет поразить и доктора, и Чаня. Мисс Темпл опустила взгляд и прикусила губу. Если ей удастся открыть книгу, не касаясь стекла… это наверняка защитит ее… тогда, конечно, она проникнет глубже в эту тайну. Она снова оглянулась — может быть, мисс Вандаарифф упала в обморок? — и осторожно перевернула обложку. Страницы (а она могла видеть через них — через каждый тонкий слой с его неповторимым рисунком синих вьющихся прожилок) казались хрупкими, как осиные крылышки, которые были странным образом вделаны в корешок, и она могла переворачивать их, как страницы обычной книги. Сказать точно было трудно, но ей показалось, что там около сотни страниц, и все они были, как и обложка, насыщены пульсирующим синим сиянием, которое заливало всю комнату неестественным призрачным светом. Она боялась переворачивать страницы — как бы не разбить стекло (боялась она и рассматривать их слишком внимательно), но когда набралась смелости, то выяснилось, что стекло довольно прочное. Мисс Темпл переворачивала одну сверкающую страницу за другой. Она моргнула, а потом протерла глаза — неужели эти бесформенные прожилки двигаются? Беспокойство в ее голове трансформировалось в тяжесть, она ощутила сонливость или даже не сонливость, а какое-то расслабление. Она снова моргнула. Она должна немедленно закрыть книгу и уйти. В комнате стало жарко. Капелька пота упала с ее лба на книгу, поверхность в этом месте затуманилась, потемнела, темное пятно стало расползаться по странице. Мисс Темпл уставилась на него с внезапным испугом — синий узелок стал раскрываться, как орхидея… Возможно, она ничего прекраснее в жизни не видела, хотя ее и наполнял страх перед тем, что может случиться, когда этот темный цветок распустится на всю страницу. Но когда это произошло, последний отблеск сверкающей синевы исчез и она перестала видеть через страницы — перед ее глазами остались только глубины темно-синего пятна. Мисс Темпл услышала вздох (смутно осознавая, что исходит он от нее) и оказалась полностью поглощена.* * *
Образы носились вокруг, а потом устремились внутрь ее сознания; удивительная особенность (ужасающая и восхитительная одновременно) состояла в том, что сама она, казалось, отсутствовала, потому что, как и в случае с миссис Марчмур и ее карточкой, ее воля подавлялась силой тех ощущений, что охватывали ее. Мисс Темпл казалось, что ее погрузили в несколько чужих жизней, нанизанных одна на другую в какой-то бредовой последовательности. Жизней настолько убедительных и таких многочисленных, что само представление о Селесте Темпл как об отдельной личности стало размываться… Она была на маскараде в Венеции, пила терпкое вино зимой, ощущала запах каналов и влажного камня и горячих свечей, чьи-то руки хватали ее в темноте, и она переживала трепет, когда ей каким-то образом удавалось поддерживать разговор со священником в маске напротив нее… Она медленно кралась по узкому проходу между кирпичных стен с небольшими нишами, держа в руках затененный фонарь, и считала ниши по обеим сторонам, а когда добралась до седьмой по счету, шагнула к противоположной стене и сдвинула в сторону маленький металлический диск на отверстии в стене и прижалась к нему глазом, перед ней открылся вид на громадную спальню. Две фигуры, слившиеся друг с другом, — атлетического сложения молодой человек, чьи обнаженные бедра были бледны, как молоко, нагнулся над спинкой кровати, а сзади к нему пристроился человек постарше с раскрасневшимся лицом, взмыленный, как бык… Она скакала на коне, ноги ее ловко и умело обхватывали бока животного, в одной руке она держала поводья, размахивая угрожающе искривленной саблей в другой… Она мчалась по засушливой африканской степи, а на них несся построенный клином отряд темнокожих всадников в белых тюрбанах, она кричала от страха и восторга, и вместе с ней кричали всадники в красных плащах по обе стороны от нее. Две лавы неслись друг на друга, быстрые, как удар бича, и она прижимала голову к шее своего скачущего коня, выставив вперед саблю, сжимая лошадиные бока ногами. Потом — лязг столкновения, арабский клинок рядом с ее плечом и острие ее сабли, вонзившееся в шею врага, фонтан крови и ужасающей силы рывок, чуть не выбивший ее руку из сустава, потому что кони продолжили свою скачку и сабля вырвалась из ее руки… Гигантский водопад размером с два собора, и она стоит среди коренастых краснокожих индейцев с их луками и стрелами, черными волосами, подрезанными, как у средневековых королей… Горы плавучего льда, запах рыбы и соли, меховой воротник, щекочущий ей лицо, за ее спиной голоса, разговор идет о шкурах, моржовой кости, скрытом в земле металле, в ее большой, облаченной в рукавицу руке — тревожащая душу резная фигурка с ухмыляющимся ртом и одним большим глазом… Темная комната с отделанными мрамором и золотом стенами, небольшие горшочки, кувшины, гребни, оружие — все в золоте, а потом и сам гроб, чуть больше тела, король-юноша, завернутый в плотный саван вычеканенного золотого листа, усеянного драгоценными камнями, потом ее рука щелкает складным ножом, она наклоняется, чтобы выковырять необыкновенно большой изумруд… Студия художника, обнаженная на диване в бесстыдной позе смотрит в открытое небо, наверху плывут жемчужного цвета облака, человек с выкрашенной в синий цвет кожей между ее ног, игриво держит ее ноги, поднимает одну себе на плечо, а потом поворачивается, и она поворачивается с ним, чтобы спросить художника о позе. Фигура за огромным подрамником, она не видит ее, как не видит его лица, только его сильные руки с палитрой и кистью, но, прежде чем он произносит ответ, внимание ее снова наиприятнейшим образом возвращается к ее коллеге-натурщику, который, нагнувшись, чувственно, едва касаясь ее, проводит двумя пальцами по ее выбритому лобку… Душный, жаркий трюм, набитый темнокожими худыми телами; бряцая цепями, они бродят туда-сюда. Ее башмаки постукивают по доскам палубы, она делает записи в журнале… Застолье — высокие бледнокожие бородатые мужчины, одетые в форму, и их изящные дамы, увешанные драгоценностями, громадные серебряные подносы, тонкие бокалы с золотыми листьями по ободкам, в каждом — прозрачный, обжигающий с лакричным привкусом крепкий напиток, вежливый разговор на фоне тихих скрипок, хрустальные блюда с черной икрой во льду, тарелки с маслянистой красной рыбой, кивок слуге в голубом кушаке, который небрежно подносит ей том в черном кожаном переплете, в котором загнута одна страничка, она прочтет ее позднее… Она сидит на корточках перед обнесенным камнями костром в лагере, на фоне лунного неба темные очертания замка, его высокие стены поднимаются над красными утесами, она кидает в огонь пергаменты — один за другим, смотрит, как они чернеют, корежатся, как красные восковые печати исчезают на глазах… Каменный дворик теплым вечером, вокруг цветущий, пахучий жасмин, щебет птиц, она лежит лицом вверх на шелковых подушках, другие девушки вокруг разговаривают, насмешливо поглядывают на мускулистых, обнаженных до пояса стражей в тюрбанах, ноги ее раздвинуты, а пальцы перебирают длинные, сплетенные в косички волосы девушки, наклонившейся над ее лоном, чьи губы и язык двигаются с размеренной блаженной настойчивостью, по всему ее телу проходят сладострастные судороги, восхитительная рябь, грозящая хлынуть волной, пальцы ее сильнее впиваются в волосы, смешок девушки, которая в этот миг чуть подается назад и лишь кончиком языка касается ее изнемогающей, страждущей плоти, а потом снова погружается в нее, волна поднимается выше, наполняется, обещая разлететься на тысячу цветущих орхидей в каждой песчинке ее тела… И в этот восхитительный момент краешком своего сознания мисс Темпл попыталась припомнить и с трудом отыскала в своих воспоминаниях тонкий, пробивающийся сквозь немолчный шум голос миссис Марчмур, говорившей мисс Вандаарифф о том, что нужно сосредоточиться на мгновении, чтобы растянуть его, сделать своими эти чувства или непосредственно этот чужой жизненный опыт. Проворный язык девушки зажег еще одну искру наслаждения в ее лоне, и мисс Темпл (глазами того, кто отдал этой книге свои переживания) опустила взгляд, сделав над собой мучительное усилие, сосредоточилась на ощущении, которое давали ей волосы девушки под ее руками. Ее пальцы ласкали косички с вплетенными в них бусинками, потом одни только бусинки, цвет… Они были синими, конечно, синими… синего стекла… она заставила себя сосредоточиться на цвете, всмотреться мимо сладостно щекочущего языка. Она вздохнула, прогоняя все другие мысли и ощущения из своего сознания, пока она не стала видеть и чувствовать перед собой только синюю поверхность, только поверхность стекла, а потом, в этот момент прояснения, со всей силой своего существа она заставила себя вырваться, освободиться.* * *
Мисс Темпл вздохнула еще раз, открыла глаза и с изумлением осознала, что лежит головой на груде одежды сбоку от книги. Она чувствовала слабость, кожа у нее была влажная, она с трудом встала на колени и оглянулась. В номере графини стояла тишина. Сколько времени мисс Темпл провела за этой книгой? Она никак не могла вспомнить все истории, которые видела… Участницей которых была. Сколько на это ушло — часы? Или это было похоже на сон, в котором часы умещались в минуты? Она поднялась на ноги и почувствовала, что колени у нее дрожат, а по ляжке стекают капельки влаги. Что с ней случилось? Чья память живет теперь в ней? Какой опыт звериного желания, крови и пота, мужской силы и женской слабости? Ах, что за мрачная ирония судьбы, подумала мисс Темпл, если она станет самой развращенной девственницей за всю историю мира.* * *
Заставляя двигать руками свое опустошенное тело, мисс Темпл аккуратно завернула в шаль книгу и перевязала ее. Она оглянулась в поисках своей зеленой сумочки, но не увидела ее. Сумочки нигде не было! Она поднялась, взяла завернутую книгу и тут обратила внимание на все еще приоткрытую дверь. Как можно тише выглянула она сквозь щель в гостиную. Несколько мгновений ей казалось, что она все еще смотрит в книгу, — таким странным было открывшееся ей зрелище, таким искусственным, словно она увидела ожившую сценку с помпейских фресок. Миссис Марчмур сидела на диване, откинувшись к его спинке, ее бежевое платье было расстегнуто и спущено с плеч, корсет — снят, плечи обнажены, если не считать тройной ниточки жемчуга, туго затянутой на шее. Мисс Темпл не могла оторвать взгляд от ее левой груди, тяжелой и бледной, пальцы женщины лениво ласкали сосок, а правая ее рука была не видна — закрыта головой мисс Вандаарифф, которая сняла маску, светлые волосы ее разметались по спине, а сама она лежала рядом с миссис Марчмур, глаза ее были закрыты, ноги — подогнуты, одна рука, чуть согнутая в кисти, покоилась в паху, другая мягко поддерживала грудь миссис Марчмур, которую она легонько посасывала, словно грудной младенец, уже успевший утолить голод. Напротив них в кресле, в своей шубе с сигарой в одной руке и тростью черного дерева с набалдашником в другой сидел граф д'Орканц. За его спиной полукругом стояли четверо человек: один с рукой на перевязи, невысокий, коренастый, краснолицый и с незажившими шрамами вокруг глаз, и еще два человека в мундирах, судя по рассказам доктора Свенсона, видимо, макленбуржцы. Один был сурового, строгого вида с очень короткими волосами, морщинистым, худым лицом и налитыми кровью глазами. Другого она знала (причем это знакомство имело весьма интимный характер — ведь она видела его на синей карточке), это был Карл-Хорст фон Маасмарк. Ее первое впечатление о принце было отнюдь не благоприятным — высокий, бледный, худой, изможденный и какой-то бесполый, подбородок у него отсутствовал, а глаза напоминали сырых устриц. Она быстро оглядела все эти фигуры и остановила свой взгляд на втором диване — там сидела графиня ди Лакер-Сфорца, неподвижно держа мундштук с сигаретой, от которой к потолку поднималась тонкая струйка дыма. На графине были янтарные сережки и фиолетовый шелковый жакет в обтяжку, окаймленный небольшими черными перышками на белой груди и шее. Под жакетом на ней было черное платье, которое струилось по ее телу и растекалось под ногами. Взгляды всей компании в полной тишине были устремлены на мисс Темпл.* * *
— Добрый вечер, Селеста, — сказала графиня. — Вы оторвались от книги? Весьма впечатляюще. Не всем это удается. Мисс Темпл не ответила. — Я рада, что вы здесь. Я рада, что у вас была возможность обменяться мнениями с графом и с моей компаньонкой миссис Марчмур, а также познакомится с леди Лидией, с которой у вас наверняка много общего — две молодые богатые дамы, чьи жизни должны казаться воплощением безграничных возможностей. Граф выдохнул облачко синего дыма. Миссис Марчмур улыбнулась, глядя в глаза мисс Темпл, и медленно поиграла своим розовым соском, держа его между своим большим и указательным пальцами. — Вы должны знать, — продолжала графиня, — что вашего сообщника Кардинала Чаня больше нет, а макленбургский доктор в страхе бежал из города и оставил вас. Вы видели действие нашего Процесса. Вы заглянули в одну из наших стеклянных книг. Вы знаете наши имена и наши лица, вы знаете, что мы предпринимаем усилия связать узами родства лорда Вандаариффа и семейство фон Маасмарк из Макленбурга. Вам даже, — тут она улыбнулась, — видимо, известны факты, стоящие за внезапным возвышением некоего лорда Тарра. Вы знаете обо всем этом и можете — потому что, я уверена, вы не только настойчивы, но и умны, — догадаться о многом другом. Она поднесла лакированный мундштук к губам и затянулась, после чего ее рука снова неторопливо легла на диван. Губы ее с почти беззвучным вздохом разделились в иронической, недоверчивой улыбке, и она уголком рта выдула струйку дыма. — Так что вам придется умереть. Мисс Темпл не ответила. — Признаюсь, — продолжала графиня, — я вас недооценила. Мне об этом намекал граф, а я уверена — вы знаете, что граф редко ошибается. Вы сильная, гордая, решительная девушка, и хотя вы причинили мне немалые неудобства… и даже… должна признать это… привели меня в бешенство… было решено, что мне следует сделать вам предложение… предложение, каких я обычно не делаю тем, кого вознамерилась уничтожить. Было решено… позволить вам стать добровольным участником нашей великой работы. Мисс Темпл не ответила. Ноги у нее ослабели, на сердце был холодок. Чань мертв? Доктор бежал? Она не могла в это поверить. Отказывалась в это верить. Словно почувствовав вызов на ее подрагивающих губах, граф вытащил сигару изо рта и заговорил низким, хрипловатым, зловещим голосом: — Если вы не согласитесь, вам перережут горло прямо здесь, в этой комнате. Если согласитесь, то поедете с нами. Только поверьте мне, никакие ваши штучки тут не пройдут. Оставьте пустые надежды, мисс Темпл, потому что реальность — куда лучше! Мисс Темпл посмотрела на его строгое лицо, а потом — на неприступно-красивую графиню ди Лакер-Сфорца, чья идеальная улыбка одновременно была холодной, как камень. Четверо мужчин смотрели на нее пустыми глазами, а принц ковырял у себя в носу ногтем. Неужели их всех преобразовал Процесс, а их суждение освободилось от всяких нравственных запретов? Она видела шрамы на лице принца и коротышки. Впечатление было такое, что пожилой мужчина смотрит на нее какими-то остекленевшими плотоядными глазами — вероятно, его шрамы уже сошли, — и только у другого военного было нормальное выражение, в котором можно было прочесть как определенность, так и сомнение. А на лицах остальных была лишь бесчеловечная, не ведающая сомнений уверенность. Кто из них станет ее палачом? Наконец она перевела взгляд на миссис Марчмур, бесстрастное выражение которой скрывало, как полагала мисс Темпл, искреннее любопытство… словно она не знала ни что будет делать мисс Темпл, ни чем это закончится, если мисс Темпл все же подчинится. — Похоже, у меня нет выбора, — прошептала мисс Темпл. — Нет, — согласилась графиня и, подняв бровь, повернулась к крупному человеку, сидевшему рядом с ней, словно давая знать, что ее роль в этом деле закончена. — Я вам буду весьма признателен, мисс Темпл, — сказал граф д'Орканц, — если вы снимете ваши чулки и сапожки.* * *
Ей пришлось идти босиком (в таком виде ей никак не убежать от них по грязным, усыпанным камнями улицам) вниз по лестнице и из отеля «Сент-Ройял». Миссис Марчмур осталась, а все прочие пошли с мисс Темпл — военный, коренастый человек со шрамами и пожилой отправились вперед за экипажами, граф и графиня двигались по бокам от нее, сзади принц под ручку с мисс Вандаарифф. Спустившись по лестнице, мисс Темпл увидела за стойкой нового портье, который лишь уважительно поклонился в ответ на величественный кивок графини. Мисс Темпл не могла понять, зачем такой женщине вообще нужен Процесс или волшебное синее стекло? Она сомневалась в том, что найдется много людей, кому может хватить силы воли или желания противостоять ее напору. Мисс Темпл взглянула на графа, который бесстрастным взглядом смотрел вперед, одной рукой опираясь на свою трость с набалдашником, а в другой неся книгу, напоминая свергнутого короля, намеревающегося вернуться на трон. Она чувствовала, как ковер щекочет ее ступни. Девчонкой она привыкла бегать босиком по плантации отца, и тогда ступни у нее были мозолистые и жесткие. Теперь они стали мягкими и чувствительными, как у любой изнеженной молодой леди, и были не меньшим препятствием к побегу, чем кандалы на ногах. С отчаянием и тоской вспомнила она маленькие зеленые сапожки, затолканные куда-то под диван. Она знала, что теперь уже никто не позаботится о них, и спрашивала себя: а позаботится ли кто-нибудь теперь о ней? У дверей отеля ждали два экипажа: один изящный маленький, другой — большой черный с крестом на дверях, как ей подумалось — макленбургским. Принц, мисс Вандаарифф, военный и коренастый мужчина со шрамами забрались во второй экипаж, а пожилой сел рядом с кучером. Швейцар отеля открыл дверь маленькой кареты для графини и мисс Темпл, которая своей ступней почувствовала резную металлическую поверхность ступеньки. Она села против графини, а мгновение спустя к ним присоединился граф, под весом которого карета накренилась. Он сел рядом с графиней, и швейцар закрыл дверь. Граф постучал тростью по крыше, и карета тронулась. С того момента, когда граф потребовал, чтобы она сняла сапожки, и до начала движения кареты никто не произнес ни слова. Мисс Темпл откашлялась и посмотрела на них. Долгое молчание почти всегда выводило ее из себя. — Я бы хотела узнать кое-что, — заявила она. Мгновение спустя граф проскрипел в ответ: — И что же это такое? Мисс Темпл посмотрела на графиню, потому что вопрос был обращен именно к ней: — Я бы хотела узнать, как умер Кардинал Чань. Графиня ди Лакер-Сфорца заглянула в глаза мисс Темпл — взгляд ее был острый, ищущий. — Я его ликвидировала, — заявила она таким голосом, чтобы отбить у мисс Темпл охоту вдаваться в подробности. Однако это не устрашило мисс Темпл, напротив, если ее тюремщица не хотела говорить на эту тему, то это становилось испытанием для воли мисс Темпл. — Правда? — спросила она. — Он был очень опасным противником. — Вот уж что верно, то верно — был, — согласилась графиня. — Я дала ему вдохнуть толченого стекла, сделанного из нашей синей глины. Это очень эффективное средство, а та доза, которую получил Кардинал, — смертельна. Слово «опасный» имеет много оттенков. Простая физическая сила часто не имеет особого значения, и противостоять ей довольно легко. Графиня с такой легкостью говорила о смерти Чаня, что это совершенно обескуражило мисс Темпл. Хотя она была знакома с Кардиналом Чанем всего несколько часов, он произвел на нее такое впечатление, что его внезапная смерть представлялась ей истинной трагедией. — Это была быстрая смерть? — спросила мисс Темпл, стараясь говорить ровным голосом. — Я бы не назвала ее быстрой… — Ответив, графиня залезла в черную сумочку, вытащила мундштук, вставила в него сигарету, достала спичку и закурила. — И тем не менее его смерть, видимо, не была мучительной, потому что — как вы сами убедились — синяя глина вызывает удушье и навевает чувственные переживания. Часто у повешенных наблюдается сильнейшая эрекция… — она замолчала, подняв брови, словно убеждаясь, что мисс Темпл слушает ее, — а нередко и спонтанное семяизвержение, а это означает, что, по крайней мере, для мужчин такой конец предпочтительнее многих других. По моему убеждению, смерть под воздействием синего стекла сопровождается подобными же, если не более сильными ощущениями. По крайней мере, я на это надеюсь, потому что ваш Кардинал Чань и в самом деле был исключительный противник… Я не желала ему зла, но у меня не было выбора. — Вы проверили, он действительно получил смертельный оргазм? — спросил граф. Лишь несколько мгновений спустя мисс Темпл поняла, что он смеется. — Времени не было, — фыркнула в ответ графиня. — Жизнь полна огорчений, но что толку жалеть об упущенной возможности? Наши печали — как осенние листья, унесенные ветром.* * *
Призрак смерти Чаня (смерти, которую, несмотря на грязные предположения графини, она представляла себе лишь как нечто ужасающее — с кровавыми выделениями изо рта и носа) направил мысли мисс Темпл на ее собственное положение. — И куда мы теперь едем? — спросила она. — Ну, вы наверняка знаете, — ответила графиня. — В Харшморт. — И что будет со мной? — Бояться того, что вы не можете изменить, не имеет никакого смысла, — заявил граф. — К тому же мы получим удовольствие, глядя на вашу агонию, — прошипела графиня. На это у мисс Темпл не нашлось ответа, но по прошествии нескольких секунд, в течение которых она пыталась выглянуть из узких окошек (окошки были по обеим сторонам противоположного от нее сиденья, видимо для того, чтобы тому, кто оказывается в ее положении, легче было оставаться незамеченным) и не смогла понять, в какой части города они теперь находятся, она снова откашлялась, намереваясь заговорить. Графиня прыснула от смеха. — Я вас чем-то насмешила? — спросила мисс Темпл. — Пока нет, Селеста, — ответила графиня. — По имени меня называют лишь близкие, — сказала мисс Темпл. — Их можно пересчитать по пальцам одной руки. — Разве мы не близки? — спросила графиня. — Я уж думала, что мы успели сблизиться. — Тогда назовите мне и ваше имя. Графиня снова прыснула от смеха, и мисс Темпл показалось даже, что и губы графа непроизвольно сложились в улыбку. — Меня зовут Розамонда, — сообщила графиня. — Розамонда графиня ди Лакер-Сфорца. — Ди Лакер-Сфорца — это название какого-то имения? — Боюсь, что теперь от него осталось только имя. — Понятно, — сказала мисс Темпл, ничего на самом деле не понимая, но не желая показаться невежливой. — У каждого есть свой замок, Селеста… свой дом, свой остров, хотя бы только в сердце. — Таких людей можно только пожалеть, — сказала мисс Темпл. — Настоящий остров представляется мне куда как предпочтительнее. — Иногда, — голос графини стал ощутимо жестче, — мы можем посещать только те края, что раскинулись в наших сердцах. — То есть вымышленные, вы хотите сказать? — Это вы их так называете. Мисс Темпл помолчала, понимая, что истинный смысл слов графини ускользнул от нее. — Ну, свой-то дом я не собираюсь терять, — сказала она. — Все так говорят, — отозвалась графиня.* * *
Некоторое время они ехали молча, но потом графиня, улыбнувшись с прежней доброжелательностью, поинтересовалась: — Вы хотели что-то спросить? — Да, — ответила мисс Темпл. — Я хотела спросить об Оскаре Файляндте и его картинах, посвященных Благовещению, потому что увидела одну из них в вашем номере. Мы с графом говорили об этом художнике за чаем. — Неужели? — Да, я даже сказала графу, что, на мой взгляд, он подозрительно многим обязан этому художнику. — Так и сказали? — Именно так. Мисс Темпл не обманывалась. Она понимала, что не в силах вывести из себя этих двух людей или польстить им настолько, что они забудут обо всем на свете, а она тем временем выпрыгнет из кареты. Такой поступок, скорее всего, закончился бы ее смертью под колесами экипажей, но тем не менее она думала, что, разговорив их на эту тему, могла бы получить полезные сведения о Процессе и, возможно, воспользоваться этим знанием, чтобы предотвратить полное свое порабощение. Она не в состоянии была постигнуть связанную с Процессом науку или магию (она даже не знала, разные это вещи или нет), потому что всегда была безразлична к оккультным знаниям, но чувствовала, что граф-то этих вещей отнюдь не чужд. И еще: мисс Темпл знала, что он чувствителен к вопросу о пропавшем художнике, а она умела быть назойливой не хуже мухи. — И чем же именно обязан? — спросила графиня. — Тем, — ответила мисс Темпл, — что картины «Благовещения» сами по себе в аллегорической форме представляют ваш Процесс, а точнее, всю вашу деятельность в целом, как вы ее понимаете. То совершенное преобразование, что обусловлено воздействием вашего драгоценного синего стекла. Конечно, — продолжила она, скользнув взглядом по неподвижной фигуре графа, — похоже, что все это тайное знание было присвоено графом — присвоено всеми вами, — но для этого пришлось устранить мистера Файляндта. — И вы сказали об этом графу? — Конечно, сказала. — И как же он прореагировал? — Он встал из-за стола и ушел. — Это серьезное обвинение. — Но это очевидно. Более того, после всего разрушения и насилия, учиненного вами, такое обвинение вряд ли кому-то из вас может показаться невероятным или необоснованным. Поскольку сама картина чудовищна, а убийство ее создателя — еще чудовищнее, я бы никогда не подумала, что убийца может обладать… такими манерами.* * *
В качестве ответа, который, пожалуй, в более чем полной мере соответствовал взволнованным ожиданиям мисс Темпл, граф д'Орканц неторопливо наклонился вперед, вытянул правую руку с разведенными пальцами и ухватил мисс Темпл за горло. Она беспомощно подалась назад к спинке сиденья и попыталась убедить себя, что если бы он намеревался задушить ее, то делал бы это быстрее. Но по мере того как сильные пальцы сжимались на ее шее, она стала сомневаться в своих выводах и в смятении посмотрела в холодные голубые глаза графа. Он крепко держал ее за горло, но не душил. Тут же на нее нахлынули ужасные воспоминания, связанные с мистером Спраггом. Она не шелохнулась. — Вы видели эти картины — две из них, да? — Голос его был глуховат, и в нем безошибочно слышалась угроза. — Скажите нам… каково было ваше впечатление? — Впечатление от чего? — пропищала она. — От всего. Какие мысли у вас родились? — Ну, как я уже говорила, это символика… Он сжал ее горло так сильно и так неожиданно, что ей показалось, у нее вот-вот затрещат косточки. Графиня тоже наклонилась к ней и мягким тоном произнесла: — Селеста, граф пытается помочь вам думать быстрее. Мисс Темпл кивнула. Граф ослабил хватку. Она проглотила слюну. — Мне показалось, что картины эти какие-то неестественные. Потому что женщина отдана — отдается — ангелу, чувству и наслаждению так, словно ничего другого и не существует. Такое невозможно. Это опасно. — Это почему? — спросил граф. — Потому что это ни к чему не приведет! Потому что… потому что стирается граница между миром и телом человека, его разумом… это было бы невыносимо! — Я бы назвала это восхитительным, — прошептала графиня. — Но не для меня! — воскликнула мисс Темпл. Зашуршав тонкими шелками, графиня пересела на место рядом с мисс Темпл и чуть не прижала губы к уху молодой женщины: — Вы уверены? Я ведь видела вас, Селеста… Я видела вас в зеркале, видела вас над книгой… и вы знаете что? — Что? — Что когда вы были в моей комнате… Наклонялись так мило, так грациозно… Я чувствовала ваш запах… Мисс Темпл охнула, но что ей делать дальше, не знала. — Подумайте о книге, Селеста, — прошипела графиня. — Вы ведь помните, что видели! Что делали вы, что делали с вами… Кем вы стали! По каким необыкновенным царствам путешествовали! При этих словах мисс Темпл почувствовала, как закипает в ней кровь, — что с ней происходит? Она воспринимала воспоминания о книге, как отпечатки ног другого человека в своем сознании. Они были повсюду! Она хотела забыть их, но никак не могла. — Вы ошибаетесь! — прокричала мисс Темпл. — Это не то же самое! — И вы уже не та же самая, — прорычал граф д'Орканц. — Вы уже сделали первый шаг в процессе вашего преображения! В экипаже становилось жарко. Рука графини нащупала ногу мисс Темпл, а потом быстро скользнула ей под платье. Ее умелые пальцы поползли вверх по бедру. Мисс Темпл охнула. Это были не тупые, грубые, жесткие пальцы Спрагга, а игривые, дразнящие, настойчивые. К ней еще никто так не прикасался в этом месте. Мысли ее путались. — Нет… нет… — начала было она. — Что вы видели в этой книге? — Трескучий голос графа пугал ее. — Вам знаком вкус смерти и власти? Вы знаете, что происходит в крови любовников? Вы знаете! Вы знаете все это и знаете кое-что еще! Все это уже укоренилось в вас! Вы чувствуете то, о чем я говорю! Разве сможете вы когда-нибудь отказаться от того, что видели? Разве сможете отказаться от этих наслаждений теперь, когда вы вкусили всю их губительную сладость? Пальцы графини пробрались в ее шелковые трусики. Мисс Темпл сжалась от этого прикосновения, но сиденье было слишком узким, а ощущение — таким восхитительным. — Не думаю, что сможете, Селеста, — прошептала графиня. Она легонько провела двумя пальцами вдоль складки влажной плоти, потом погрузила их чуть глубже, ловко манипулируя большим пальцем наверху. Мисс Темпл не знала, что ей делать, чему противиться — разве что подчинению себя чужой воле? Восторг божественно разливался по ее телу, но в то же время она силилась ускользнуть от столь наглого вторжения. Какое им было дело до ее блаженства? Оно было всего лишь инструментом ее рабского подчинения. Пальцы графини ритмично двигались. Мисс Темпл застонала. — Ваш разум в огне! — прошипел граф. — Вы не можете убежать от своего разума — вы в наших руках, вы должны сдаться… ваше тело предаст вас, ваше сердце предаст вас… вы уже целиком в нашей власти… пробуждаются ваши воспоминания… они окружают вас… вашу жизнь… ваше «я» изменилось… ваша когда-то чистая душа замутилась, познакомившись с моей стеклянной книгой! Граф говорил, а она чувствовала, как в ее воспаленном мозгу открывались тяжелые потайные двери памяти. Карнавал в Венеции, двое мужчин в спальне, натурщица на диване, сцена в серале… Мисс Темпл тяжело дышала, а пальцы графини ласкали ее, губы прижимались к уху, понукая к наслаждению негромкими шутливыми стонами, которые, несмотря на то что пародировали экстаз, все равно усиливали ее чувство… Мисс Темпл чувствовала, как сладострастие распространяется по всему ее телу, облако теплого дождя, готовое пролиться… Она закрыла глаза и увидела себя в экипаже между двух своих врагов, пойманная в ловушку. Чань мертв, его бледное лицо залито кровью, доктор пропал… И словно в ответ на то, что она искала, из памяти всплыл белый пляж на границе с безразличным синим морем… она отодвинулась от края пропасти. Это их пропасть, решила она, не ее… И именно в этот момент графиня отдернула руку и с самодовольным видом победителя пересела на свое прежнее место. Граф отпустил ее шею и откинулся к спинке сиденья. Она внезапно ощутила отлив сладострастия от всего своего тела и инстинктивный протест против окончания стимуляции… Она посмотрела им в глаза и поняла, что ее довели до края, только чтобы продемонстрировать ее подчиненное положение. Они смотрели на нее с презрением, которое несколько секунд назад могло бы показаться ей обескураживающим, и, прежде чем она успела произнести хоть слово, рука графини — та самая, что только что была у нее под платьем, — отвесила ейпощечину. Лицо у мисс Темпл загорелось, голова откинулась в сторону. Графиня ударила ее еще раз с такой же силой, и мисс Темпл оказалась в углу экипажа. — Ты убила моих людей, — злобно сказала она. — Не думай, что я когда-нибудь забуду об этом. Мисс Темпл, обескураженная и ошеломленная, потрогала свое онемевшее лицо. Бешенство, проснувшееся было в ней при мысли, что кто-то осмелился ее бить, погасло, когда она с ужасом поняла, что душный воздух в экипаже насыщен запахом ее собственного вожделения. Она одернула на себе платье, подняла глаза и увидела, что графиня методично отирает свои пальцы платком. Их попытка продемонстрировать ее беспомощность только укрепила в мисс Темпл дух протеста. Она снова сдержала подступившие было к глазам слезы боли и еще больше исполнилась решимости выстоять, увидев, что из бокового кармана огромной шубы графа торчит ее зеленая сумочка.* * *
Поездка в экипаже закончилась у вокзала Строппинг, и мисс Темпл снова заставили идти босиком — вниз по лестнице, через вокзал до поезда. Она была уверена, что подошвы у нее почернеют от грязи, оставленной множеством ног пассажиров, и убедилась в этом, когда остановилась и, нахмурившись, приподняла ногу, но ее тут же подтолкнули — не останавливайся. Она снова шла между графом и графиней, сзади принц со своей невестой, а замыкали шествие трое других. Разные люди, мимо которых они проходили, вежливо кивали. Она решила, что приветствия относятся к узнаваемым персонам принца и мисс Вандаарифф, но их ничуть не смущал вид босоногой молодой леди, которая, судя по ее виду, вполне могла позволить себе иметь горничную, помогавшую ей причесываться, но при этом разгуливала босиком. Мисс Темпл старалась вообще не думать о них, даже когда их вопросительные взгляды выражали открытое неодобрение. Она вместо этого внимательно смотрела вокруг — не представится ли хоть малейший шанс для бегства, но ничего не находила и даже отвергла возможность броситься к двум констеблям в форме — она находилась в таком аристократическом обществе, что никто не поверил бы ее рассказу о похищении. Значит, ей придется бежать из поезда, решила она. Не успела она утвердиться в этом плане, как погрузилась в уныние, заметив две фигуры, ожидавшие вместе с проводником на платформе у открытых дверей заднего вагона. Один из них, судя по описанию доктора Свенсона, был Франсис Ксонк — во фраке, надетом только на левую руку, потому что правая его рука была вся забинтована. Другой, высокий, в черном пальто из жесткой ткани, — его она узнала бы с другого конца вокзала и через тысячу лет. Мисс Темпл остановилась как вкопанная, но граф д'Орканц мягко взял ее за плечо, и она сделала несколько неуверенных шагов. Он отпустил ее, даже не удостоив взглядом, и она, скосив глаза на графиню, увидела на ее лице жестокую улыбку. — Ах, вы только посмотрите: Баскомб и Франсис Ксонк! Может быть, за время пути произойдет счастливое воссоединение влюбленных! Мисс Темпл снова остановилась, и снова рука графа подтолкнула ее вперед.* * *
Роджер скользнул по ней быстрым взглядом, но она увидела, что, как бы он ни прятал свои чувства за непроницаемостью государственного чиновника, ее присутствие было для него неприятно. Когда они разговаривали в последний раз? Десять дней назад? Тогда он еще был ее возлюбленным. От одного этого слова у мисс Темпл перекосило лицо — какое еще слово могло измениться сильнее в ходе событий последних нескольких часов? Она знала, что теперь они разделены расстоянием, какого она раньше и представить себе не могла! Разница в убеждениях, вере и в опыте ничуть не уступали по своей непреодолимости тому океану, который она пересекла, чтобы впервые оказаться в мире Роджера Баскомба. Она должна исходить из того, что Роджер предался заговорщикам, их безнравственным ощущениям, предал себя такому разврату, какой, судя по книге, и представить себе трудно. Вероятно, он был замешан в убийстве собственного дядюшки — иначе как еще мог бы он получить этот титул? Может быть, он присутствовал (или участвовал?) при других убийствах. Может быть, он был свидетелем убийства Кардинала Чаня? Ей не хотелось в это верить, но вот он стоит тут перед ней. А как быть с теми изменениями, что произошли с ней? Мисс Темпл вспомнила свою ночь отчаяния, когда она рыдала в постели над письмом Роджера. Разве это можно было сравнить с нападением на нее Спрагга, злобой графини или дьявольской жестокостью Процесса? Разве это можно сравнить с обнаруженными ею в себе запасами решительности, хитрости и выдержки или с тем, что она как равная встала рядом с доктором и Кардиналом? Взгляд Роджера упал на ее грязные ноги. Она в его присутствии всегда старалась быть безукоризненной, и вот она смотрела, как он оценивающе разглядывает ее и, видимо, благодарит бога, что отказался от помолвки. На мгновение сердце мисс Темпл упало, но она тут же резко вздохнула, раздув ноздри. Ее не волновало, что может думать о ней Роджер Баскомб, — отныне для нее это не будет иметь значения. Франсис Ксонк привлек ее внимание лишь на короткое мгновение. Она знала о нем в общих чертах (распутный, мотоватый брат могущественного Генри Ксонка) и по его чрезмерно нарочитому, строгому выражению увидела все, что ей было нужно, — самодовольная манерность, наигранная веселость и желание скрыть явно серьезную и болезненную рану на руке. Интересно, как это случилось, подумала она и пожалела, что не присутствовала при этом. Двое мужчин шагнули вперед поприветствовать графиню. Первым поклонился Ксонк, взял ее руку в свою и поднес к губам. И мисс Темпл, и без того немало униженная, была совершенно ошеломлена недвусмысленной гримасой, появившейся на лице Франсиса Ксонка, когда рука графини оказалась у него под носом — та самая рука, что недавно была у нее между ног. С улыбкой он заглянул в глаза графине, одарившей его не менее порочной улыбкой, и не поцеловал ее пальцы, а неторопливо провел по ним языком. Он отпустил ее руку, щелкнув каблуками, и с заговорщицкой ухмылкой посмотрел на мисс Темпл. Она не протянула ему руки, а он не попытался взять ее, повернул голову к графу и улыбнулся ему еще более широкой улыбкой. И мисс Темпл отвернулась от него, невольно обратив взгляд на Роджера Баскомба, который, в свою очередь, прикладывался к ручке графини. Опять она увидела, что ее запах не остался незамеченным, хотя Роджер повел себя иначе — никакой тебе порочной улыбки, а скорее секундное замешательство. Он, избегая смеющихся глаз графини, слегка коснулся ее пальцев губами и сразу же отпустил ее руку. — Вы, кажется, знакомы, — сказала графиня. — Безусловно, — сказал Роджер Баскомб и коротко кивнул: — Мисс Темпл. — Мистер Баскомб. — Вы, кажется, потеряли сапожки, — сказал он не без некоторого сочувствия в голосе. — Хорошо, что только сапожки, а не душу, мистер Баскомб, — ответила она, и голос ее в собственных ее ушах прозвучал по-детски. — Или я должна сказать «лорд Тарр»? Роджер встретился с ней взглядом и тут же отвел глаза, словно хотел что-то сказать, но не мог в этой компании. Потом он повернулся к графине и графу. — Прошу вас — нам пора садиться. Поезд отправляется.* * *
Мисс Темпл усадили в купе в вагоне, который, похоже, был зарезервирован этой компанией полностью. Она ожидала — или страшилась, — что граф или графиня воспользуются этой поездкой, дабы возобновить прежние оскорбления, но, когда граф открыл дверь купе и затолкал ее внутрь, она повернулась и увидела, что он захлопнул дверь, а потом невозмутимо исчез из вида. Она попыталась открыть дверь — та оказалась не запертой, и она, высунув голову, увидела Франсиса Ксонка, который в нескольких метрах от нее разговаривал с макленбургским офицером. Они повернулись на звук открываемой двери с таким нескрываемым раздражением, что мисс Темпл тут же вернулась в свое купе, не без боязни, что они последуют за ней. Но они не последовали, и она, простояв несколько минут, села и попыталась придумать, что ей делать дальше. Ее везли в Харшморт одну и безоружную, к тому же прискорбно разутую. Какая была первая остановка на пути к Орандж-канал — Крэмптон-Плейс? Горсмонт? Паккингтон? Может быть, ей удастся потихоньку открыть окно купе и выбраться из поезда, пока тот будет на станции? Удастся ли ей спрыгнуть с такой высоты — тут было не меньше трех метров — на щебенку у путей и не повредить ноги? Если она, спрыгнув, не пустится наутек, ее тут же схватят — сомнений в этом у нее не было. Мисс Темпл вздохнула и закрыла глаза. Есть ли у нее выбор? Она даже не знала, который теперь час. Ей ох как нелегко пришлось и с этой книгой, и в экипаже досталось, а теперь ужасно хотелось пить, но еще больше — закрыть глаза и почувствовать себя в безопасности. Она подняла ноги на сиденье, закрыла их платьем, сложилась калачиком, чувствуя себя зверьком, которого везут куда-то в клетке. Несмотря на все ее старания, мысли мисс Темпл снова вернулись к Роджеру, и она еще раз подивилась тому, как далеко позади осталась прошлая жизнь. Прежде, пытаясь найти объяснение его отказа, она думала, что он решил избавиться от нее, от семьи, от моральных принципов ради своих амбиций. Но теперь они были в одном поезде, всего в нескольких метрах друг от друга. Ничто не мешало ему зайти в ее купе, но он не делал этого. Судя по всему, он тоже прошел Процесс, который оказал на него свое воздействие. Неужели в нем не осталось ни капельки сочувствия или любви к ней, ну хотя бы настолько, чтобы попытаться успокоить ее, облегчить свое собственное сердце в преддверии той судьбы, что ожидает его бывшую невесту? Было ясно, что ничего подобного делать он не собирается, и, несмотря на всю свою прежнюю решимость, на ее тайную победу над книгой, над тюремщиками, все это ни на йоту не изменило ее положения, и мисс Темпл снова почувствовала себя одинокой среди этого скорбного бесплодного ландшафта.* * *
Дверь в ее купе открыл макленбургский офицер, который протянул ей металлическую фляжку. Хотя в горле у нее пересохло, она не торопилась принять этот дар. Он раздраженно нахмурился: — Вода. Берите. Она взяла, вытащила пробку и отпила из горлышка. Потом перевела дыхание и выпила еще. Поезд замедлял ход. Она вытерла рот и вернула фляжку макленбуржцу. Тот не двинулся с места. Поезд остановился. Они ждали в молчании. Он снова предложил ей фляжку. Мисс Темпл отрицательно покачала головой. Он закрыл горлышко пробкой. Поезд тронулся. Сердце у нее упало, когда она увидела, как надпись «Крэмптон-Плейс» проплыла мимо окна и исчезла из вида. Когда поезд набрал прежнюю скорость, военный коротко ей кивнул и вышел из купе. Мисс Темпл снова подтянула под себя ноги и положила голову на подлокотник, решив, что ей лучше поспать, чем снова предаваться скорбям. Ее разбудило новое появление офицера, когда поезд остановился в Паккингтоне, потом снова — в Горсмонте, Де-Конке и Рааксфале. Каждый раз он приносил металлическую фляжку с водой и каждый раз хранил молчание, пока поезд снова не набирал полную скорость, после чего опять оставлял ее одну. После Де-Конка спать мисс Темпл уже не хотелось — отчасти потому, что она была выведена из себя такими безжалостными вторжениями, а отчасти потому, что сон просто прошел. Вместо него возникло чувство, которое она не могла толком назвать, — грызущее, беспокоящее, из-за него она все время ерзала на своем месте. Ее вдруг как ударило: она не знала, кто она теперь. После того, как она уже попривыкла к неожиданностям своей новой жизни — к стрельбе из пистолетов, бегству по крыше, выуживанию улик из жаровен — и чувствовала себя так, словно эти действия вытекали из свойств ее характера, череда неудач наталкивала ее на мысль о том, что, может быть, она — всего лишь наивная молодая женщина, которой не хватает здравого смысла, чтобы понять собственную судьбу. Она вспомнила доктора Свенсона на крыше — он ведь просто был вне себя от страха, но все же, пока она с Чанем свешивалась через карниз, дабы увидеть, что происходит внизу, доктор заставил себя пройти по кровле отеля «Бонифаций» и даже перешагнул через зазор (пусть небольшой, но у страха-то глаза велики) между двумя домами. Она знала, чего это стоило ему, и видела на его лице именно ту решимость, которой, как показали последние события, не хватало ей. Как бы сурово она ни судила себя, но размышление было для нее полезным, и она со всей трезвостью мысли (отсутствие карандаша и записной книжки выводило ее из себя — о, как нужен ей был карандаш!) попыталась представить себе ожидающую ее судьбу. Она не знала, будут ли ее снова бить и ругать, как не знала (несмотря на слова графини), убьют ли ее в конце концов и подвергнут или нет перед этим истязаниям. Ее снова пробрала дрожь — она в полной мере представила себе порочность своих врагов и глубоко вздохнула, подумав о еще более жуткой перспективе — о том, что ее могут преобразовать, подвергнув Процессу. Что может быть хуже — измениться, превратиться в то, что она так презирает? Истязания, по крайней мере, были бы предприняты против нее. Если же ее подвергнут Процессу, то даже ее душа исчезнет, и мисс Темпл тут же, в купе, решила, что не позволит сделать с собой ничего подобного. Пусть ей придется для этого броситься в кипящий чан, или вдохнуть толченого стекла, как Чань, или просто спровоцировать какого-нибудь охранника, чтобы тот свернул ей шею, но она никогда не окажется под их властью. Она вспомнила мертвеца, о котором говорил доктор, о том, как преобразовало его тело разбитое стекло книги… Если бы ей удалось добраться до книги и швырнуть со всей силы себе под ноги — книга бы наверняка разбилась и для мисс Темпл это был бы конец. И возможно, графиня была права: смерть от синего стекла должна сопровождаться какими-то лихорадочными видениями?* * *
Ее начало донимать чувство голода, и по прошествии пяти праздных минут она уже не могла думать ни о чем другом. Она снова открыла дверь своего купе и выглянула в коридор. Военный стоял на своем месте, но теперь с ним был не Франсис Ксонк, а коренастый человек со шрамами. — Простите, — позвала его мисс Темпл. — Как вас зовут? Военный нахмурился, словно ее обращение к нему было каким-то нарушением этикета. Человек со шрамами, который вроде бы несколько восстановил свои связи с реальным миром — глаза его стали немного менее остекленевшими, а конечности более податливыми, — ответил ей голосом, в котором едва слышалась вкрадчивость. — Это майор Блах, а я — герр Флаусс, посланник макленбургской дипломатической миссии, сопровождающей принца Карла-Хорста фон Маасмарка. — Он — майор Блах? — Если майор боялся уронить свое достоинство, разговаривая с ней, то мисс Темпл была рада говорить о нем так, будто перед ней был немой чурбан. Она знала, что это ее маленькая месть за доктора и за Чаня. — Кто бы мог подумать! Я, конечно, немало слышала о нем. О вас обоих. — Можем мы быть чем-нибудь вам полезны? — спросил посланник. — Я проголодалась, — ответила мисс Темпл. — Я хочу чего-нибудь поесть — если в поезде есть еда. Я знаю, что до Орандж-Локс еще не меньше часа езды. — По правде говоря, я даже не знаю, — сказал посланник. — Но я сейчас выясню. Он кивнул ей и пошел по проходу. Мисс Темпл проводила его взглядом, потом поймала на себе суровый взгляд майора. — Вернитесь в купе, — сказал тот.* * *
Когда поезд остановился в Сент-Тристе, майор вошел к ней в купе с фляжкой и каким-то маленьким свертком в белой вощеной бумаге. Он без слов дал ей то и другое. Она не стала разворачивать сверток, предпочитая сделать это, когда он выйдет, — занять себя чем-нибудь другим у нее не было возможности, — и потому они оба молча ждали, когда поезд снова наберет ход. Когда это случилось, он потянулся за фляжкой. Но она не выпустила ее из рук. — Мне что — нельзя запивать мою еду? Майор смерил ее недовольным взглядом. Отказывать ей не было никаких оснований, к тому же это свидетельствовало бы о том, что она для него представляет какой-то интерес, а он никак не хотел признаваться в этом. Он оставил ей фляжку и вышел из купе. Содержимое свертка не порадовало ее — тонкий ломтик белого сыра, кусок ржаного хлеба и две небольшие маринованные свеклы, от которых на хлебе и сыре остались красные пятна. Тем не менее она съела все это, тщательно пережевывая, откусывая по очереди то от одного, то от другого и долго пережевывая каждый кусочек, прежде чем его проглотить. Так прошло минут пятнадцать. Она допила содержимое фляги и закрыла ее пробкой, свернула в комок бумагу и с фляжкой в руке высунула голову в коридор. Майор и посланник были на своих прежних местах. — Я закончила, — сообщила она. — Если хотите — можете забрать фляжку. — Как это мило с вашей стороны, — сказал посланник Флаусс и подтолкнул майора, который направился к ней и выхватил фляжку из ее руки. Мисс Темпл подала ему и комок бумаги. — Может, и это возьмете? Я уверена, что вы не хотите, чтобы я оставила записку проводнику! Майор без слов взял комок бумаги. Мисс Темпл взмахнула ресницами, заглянула ему в глаза, потом — в глаза посланника, когда майор повернулся и пошел по коридору. Фыркнув от смеха, она вернулась на свое место. Она понятия не имела, чего сумела этим добиться для себя — разве что развлеклась немного; испытав легкое злорадство, она чувствовала, как присутствие духа возвращается к ней. В Мент-Порте майор Блах не зашел к ней в купе. Мисс Темпл выжидательно смотрела на дверь, когда поезд начал притормаживать, но никто так и не появился. Неужели она так досадила ему, что он предоставляет ей возможность открыть окно? Она встала, не отрывая взгляда от двери, а потом с остервенением накинулась на замки окна. Она не успела открыть хотя бы один из них, как услышала щелчок двери у себя за спиной. Она повернулась, готовая встретить укор майора озорной улыбкой. Но в дверях стоял не майор, а Роджер Баскомб.* * *
— Ах, — сказала она, — мистер Баскомб. Он довольно сухо кивнул ей и сказал: — Мисс Темпл. — Не присядете? Ей показалось, что Роджер колеблется, возможно потому, что застал ее за попыткой открыть окно, но в равной мере и потому, что между ними столько оставалось недосказано. Она вернулась на свое место, села, подогнув как можно дальше под платье свои грязные ноги, и стала ждать, когда он отойдет от все еще открытой двери. Но он так и остался там стоять, и тогда она заговорила с ним — вежливо, но плохо скрывая раздражение: — Почему это мужчина может бояться сесть? Если он стоит, как оловянный макленбургский солдатик, причина только одна — плохое воспитание. Он ничего на это не ответил — хотя по его сложившимся в трубочку губам она поняла, что уязвила его, — и, сев напротив, набрал в грудь побольше воздуха в преддверии того, что собирался сказать. — Мисс Темпл… Селеста… — Я смотрю, ваши шрамы уже зажили, — снисходительным тоном заметила она. — А вот у миссис Марчмур — пока еще нет, а я, должна признаться, нахожу их довольно отталкивающими. Что же касается бедного мистера Флаусса — или, наверно, нужно сказать «герра Флаусса», — то с его внешностью ему бы подошла татуировка обитателя северных льдов! Она с удовлетворением отметила, что Роджер скривился, будто ему в рот сунули дольку лимона. — Вы закончили? — спросил он. — Не думаю, но я позволю вам высказаться, если вы для этого пришли. Тут Роджер резко рявкнул на нее: — Меня не удивляет, что вы так неустанно мелете всякую ерунду — вам это всегда было свойственно, — но даже вы должны осознавать всю тяжесть вашей ситуации! Мисс Темпл никогда еще не видела его таким раскованным и напористым, и ее голос внезапно упал до холодного шепота: — Я осознаю ее в полной мере… уверяю вас, мистер Баскомб. Он не ответил — он (как с раздражением поняла она) хотел, чтобы его негодующий упрек целиком дошел до нее. Исполненная решимости не прерывать молчание, мисс Темпл обнаружила, что изучает перемены, произошедшие с его лицом и манерами, причем делает это против своей воли, потому что она все еще надеялась в ответ на внимание облить его холодным презрением. Она понимала, что через Роджера Баскомба можно удобнее всего выяснить последствия воздействия Процесса на человека. Она видела миссис Марчмур и принца, чувственные манеры первой и бесстрастную отстраненность второго, но она не знала, какими они были прежде. То, что она видела на лице Роджера Баскомба, болью отдавалось в ее сердце, но тяжелее всего было знать, что эти изменения (а она в своем сердце была уверена, что так оно и есть) отвечают его искреннему желанию. Роджер всегда и во всем любил порядок, он со всей скрупулезностью относился к правилам светского этикета и при этом назубок помнил, у кого какой титул и какое имение. Но она знала (и этим отчасти объяснялась ее привязанность к нему), что такое повышенное внимание к общественному положению объясняется отсутствием титула у него самого и его далеко не самым высоким постом в правительстве. Теперь она видела, что это в нем изменилось, что способность Роджера взвешивать различные интересы и вес людей в обществе использовалась им уже не для самозащиты, а, напротив, он всеми силами пытался извлечь из этого выгоду для себя. Она не сомневалась, что он смотрел на других заговорщиков как хищник, подстерегающий жертву, — и не дай бог ей замешкаться (она вдруг поняла, что забинтованная рука Франсиса Ксонка вызывает у Роджера тайное удовлетворение). Прежде, если Роджер морщился, когда она вдруг взрывалась или высказывала свое мнение, то причиной его неудовольствия было отсутствие у нее такта или уважения к той тонкой ткани разговора, что плелась с его участием. Сейчас, несмотря на ее попытки укусить или спровоцировать его, она наталкивалась только на снисходительное рассеянное внимание, проистекающее из нежелания тратить время на того, кто ничем не может ему быть полезен. Это наполнило мисс Темпл такой печалью, какой она не могла предвидеть.* * *
— Я решил, — начал он, — по предложению графини ди Лакер-Сфорца немного поговорить с вами… — Я так полагаю, графиня дает вам и массу других советов, — прервала его мисс Темпл, — и не сомневаюсь, вы со всем рвением следуете им. Верила ли она сама в это? Обвинение это так само и просилось на язык, и она не смогла удержаться… но, похоже, оно прошло мимо цели. — Поскольку, — продолжил он после короткой паузы, — предполагается, что по прибытии в Харшморт вы пройдете Процесс, то само собой получается, что, хотя между нами и были трения в течение нескольких последних дней, после вашего испытания мы окажемся на одной стороне, станем союзниками. Она ждала совсем не этого. Он смотрел на нее, готовый ко всяким неожиданностям, словно ее молчание могло быть прелюдией к новой вспышке ненависти. — Селеста, — сказал он, — я вас умоляю — будьте благоразумной. Я говорю о фактах. Если это необходимо… если это поможет вам понять, на каком вы свете… я готов еще раз заверить вас, что более не питаю к вам никаких нежных чувств… и в равной мере — никаких обид. Мисс Темпл не верила своим ушам. О каких это обидах он говорит? Ведь это она была им брошена, она, которая столько вечеров и дней во время их помолвки провела в той затхлой атмосфере, что витала в доме высокомерного, прижимистого семейства Баскомбов. — Что-что? — выдавила она наконец из себя. Он откашлялся. — Я хотел сказать, что наш новый союз… потому что ваши привязанности переменятся, и, насколько я знаю графиню, она будет настаивать на том, чтобы мы вдвоем продолжали работать вместе… Мисс Темпл, выслушав Роджера, сощурилась, размышляя, что бы это могло означать. — И лучше всего было бы, чтобы вы, как разумное существо, могли по-доброму относиться ко мне, забыв о вашей тщетной любви и бессмысленном разочаровании. Уверяю вас — так будет меньше боли. — А я уверяю вас, Роджер, что об этом не может быть и речи. К сожалению, я в последнее время была очень занята и даже не вспоминала о своем к вам презрении. — Селеста, я говорю ради вашего же блага… поверьте, по отношению к вам проявляют великодушие… — Великодушие? — Не думаю, что вы в силах понять, — пробормотал он. — Конечно нет! Ведь мои мозги не переделала машина!* * *
Роджер несколько мгновений молча смотрел на нее, потом медленно встал, расправил на себе по привычке пальто, разгладил двумя пальцами волосы; несмотря ни на что, даже и теперь в глубине сердца она находила его привлекательным. Но во взгляде, который он не сводил с нее, она читала новое качество, неизвестное ей прежде в этом человеке, — нескрываемое презрение. Он не был озлоблен — напротив, больше всего ее уязвляло полное отсутствие эмоций в его глазах. Этого она не могла понять — Роджер Баскомб казался ей человеком, которого она встретила в первый раз. — Вы увидите, — сказал он холодным и тихим голосом, — Процесс изменит вас коренным образом, и вы поймете — впервые в жизни, я в этом уверен, — истинную природу вашего ума. Графиня говорит, что у вас есть резервы характера, не замеченные мной. И я могу с этим только согласиться — я их не почувствовал. Вы всегда были хорошенькой девушкой, но таких сколько угодно. Я с нетерпением жду, когда смогу увидеть — после того как вы будете преобразованы до мозга костей той самой «машиной», которую вы не в силах понять, — действительно ли в вас есть что-то примечательное. Он вышел из купе. Мисс Темпл не шелохнулась, в ее голове звучали его едкие слова и тысяча не произнесенных ею ответов, лицо ее раскраснелось, а пальцы обеих рук сжались в кулаки. Она выглянула в окно и увидела свое отражение в стекле — между нею и темнеющим простором болот, мчащихся мимо поезда. Ей пришло в голову, что этот неясный, прозрачный, вторичный образ — идеальная иллюстрация ее нынешнего состояния: во власти других людей, когда ее собственные желания не имеют значения, иллюзорные и призрачные. Она испустила нервный вздох. Почему — после всего — Роджер Баскомб все еще присутствует в ее чувствах? Каким образом ему удалось сделать ее такой невыносимо несчастной? Ее волнение было несообразным (не было никакой точки отсчета, откуда она могла бы начать разматывать ответы), и сердце ее билось все сильнее и сильнее, наконец она была вынуждена сесть, закрыв руками глаза и глубоко дыша. Потом мисс Темпл подняла взгляд — поезд замедлял ход. Она прижалась лицом к стеклу, загораживая собой свет из коридора, и сквозь отражение увидела станцию, платформу и намалеванные белые буквы «Орандж-Локс». Она повернулась и увидела майора Блаха, который открывал дверь, делая жест рукой, приглашая ее на выход.* * *
За платформой их ждали два экипажа, в каждый из которых была запряжена четверка коней. К первому с невестой под ручку направился принц, за которым, как и прежде, следовал его посланник и пожилой человек с рукой на перевязи. Майор довел мисс Темпл до второго экипажа и помог ей сесть в него. Он сухо ей кивнул и отошел прочь — явно для того, чтобы присоединиться к принцу, а его место занял граф д'Орканц, севший напротив нее, потом появилась графиня, которая села рядом с ней напротив графа, потом — Франсис Ксонк, который, улыбаясь, сел рядом с графом, и, наконец, Роджер Баскомб, который помедлил секунду, увидев, что мощная фигура графа и Ксонк с перевязанной рукой оставили ему возможность сесть только рядом с мисс Темпл. Он без слов занял оставшееся место. Мисс Темпл оказалась плотно стиснутой между графиней и Роджером — их ноги с издевательским панибратством тесно соприкасались с ее ногами. Кучер захлопнул дверь, забравшись на свое место, хлестнул вожжами, и кони понеслись в Харшморт.* * *
Поездка началась в молчании, но спустя какое-то время мисс Темпл, которая было решила, что объясняется это ее присутствием (присутствием чужака, вторгшегося в их компанию, привыкшую обсуждать свои планы и интриги), начала задавать себе вопрос — так ли это на самом деле? Они были достаточно осмотрительны, чтобы не говорить ничего слишком откровенного, но она начала ощущать туман недоверия между ними… в особенности когда к их компании присоединился Франсис Ксонк. — Когда можно ожидать герцога? — спросил он. — До полуночи, скорее всего, — ответил граф. — Вы с ним говорили? — С ним говорил Граббе, — сказала графиня. — Этого вполне достаточно. Иначе выйдет сплошная путаница. — Я знаю, — добавил Роджер, — что полковник лично поехал за герцогом, и двое наших людей… — Наших? — спросил граф. — Из министерства, — пояснил Роджер. — Ах, так. — Они поехали ему навстречу. — Очень предусмотрительно, — сказала графиня. — А что насчет вашей кузины Памелы? — спросил Ксонк. — И этого ее выродка? Роджер не ответил. Франсис Ксонк злобно усмехнулся.* * *
— А маленькая принцесса? — спросил Ксонк. — Она отлично справится, — сказала графиня. — Правда, она понятия не имеет о той роли, которую играет, — съязвил Ксонк. — А как насчет принца? — В равной мере под контролем, — прохрипел граф. — А что насчет его корабля? — Меня заверили, что он прибудет на место сегодня ночью, — ответил Ксонк. (Мисс Темпл недоумевала — почему именно он из всех владеет информацией о кораблях.) — Канал в последнюю неделю был закрыт на реконструкцию. — А что до научного чуда доктора? — Похоже, Лоренц уверен, что с этим нет никаких проблем, — заметила графиня. — Оно упаковывается очень аккуратно. — А как насчет… гм-м-м… лорда? — спросил Роджер. Сразу же никто не ответил — незаметно обменявшись взглядами. — Мистер Граббе выражал любопытство… — начал было Роджер. — Лорд согласен со всем, — сказала графиня. — А сторонники? — спросила она. — Бленхейм сообщил, что им удалось незаметно прибыть на место отдельными группами в течение дня, — ответил Роджер. — Вместе с эскадроном драгун. — Нам больше не нужно солдат — это ошибка, — сказал граф. — Согласен, — сказал Ксонк. — Но Граббе настаивает, и в том, что касается правительства, мы согласились следовать его требованиям. Графиня обратилась к Роджеру через сидящую между ними мисс Темпл: — У него есть какая-нибудь новая информация о… нашем… кузене из драгун? — Нет, насколько мне известно — нет. Мы, конечно, давно не разговаривали… — Блах настаивает на том, чтобы это дело было улажено, — сказал Ксонк. — Полковник был отравлен, — отрезала графиня. — Майор возражает вовсе не против использованного метода… ведь Кардинал заверил меня, что он не делал этого, а если бы сделал, то потребовал бы оплату наличными. Более того, он никак не мог узнать, что его жертва будет подвергнута Процессу. Не мог он это знать. Эта информация была известна избранному — очень избранному — кругу. — Она кивнула на забинтованную руку Ксонка и нахмурилась. — Разве это похоже на работу тонкого интригана? Ксонк не ответил. После некоторой паузы Роджер Баскомб откашлялся и выразил свое сомнение вслух: — Может быть, майор и сам уже созрел для Процесса?* * *
— Вы уверены, что у Лоренца на борту все есть? — спросил Ксонк у графа. — Сроки определены очень жестко… груза много… — Несомненно, — прохрипел в ответ граф. — Как вам известно, — продолжал Ксонк, — приглашения разосланы. — С тем текстом, который мы согласовали? — Конечно. Они достаточно угрожающие… но если бы у вас не было рычагов влияния, которые мы получили в стране… — У меня нет никаких сомнений. — Графиня рассмеялась. — Если с ним Элспет Пул, то доктор Лоренц обречен на успех. — В обмен на то, что она присоединится к нему в его трудах праведных! — хохотнул Ксонк. — Я уверен, что эта сделка соответствует его математическому складу ума — синусы, тангенсы, стереометрия, вы же понимаете.* * *
— А как насчет нашей маленькой сороки? — спросил Ксонк, наклонившись вперед и заглядывая в глаза мисс Темпл. — Она достойна пройти Процесс? Она достойна полистать книгу? Или она не поддается воздействию? — Воздействию поддаются все, — сказал граф. Ксонк оставил его слова без внимания, он протянул руку и потрогал один из локонов мисс Темпл. — Возможно… случится что-то еще… — Он повернулся к графу. — Я, видите ли, читал, что написано на подрамниках всех картин. Я знаю, что у вас на уме… чего вы пытались добиться с вашей азиатской шлюхой. — Граф ничего не ответил, и Ксонк рассмеялся, восприняв молчание как подтверждение своих слов. — Вот что бывает, когда попадешь в компанию умных собеседников, граф. Когда вокруг столько дураков, немудрено решить, что никто никогда ничего не узнает! — Хватит, — сказала графиня. — Селеста нанесла оскорбление лично мне, и потому — по праву — она бесспорно принадлежит мне. — Она протянула руку и потрепала мисс Темпл по щеке. — Уверяю вас, никто не будет разочарован!* * *
Экипаж загрохотал по вымощенной булыжником площади перед Харшмортом, и мисс Темпл услышала, как кучер покрикивает на лошадей, останавливая их. Дверь экипажа открылась, и ей помогли сойти на землю два лакея в черных ливреях. Камни под ее ногами были твердые и холодные. Прежде чем мисс Темпл сумела оглядеться как следует, она увидела, как из второго экипажа вышли принц и вся его компания; на лице мисс Вандаарифф улыбка сменялась хмурым выражением, чтобы тут же смениться на улыбку, железная рука графа направила ее к группке людей, стоящих у парадного входа. Без всяких церемоний (и даже не убедившись, что остальные следуют за ними) Селесту грубо повели вперед, а она изо всех сил старалась не поранить ступню о какой-нибудь неровный камень. Остановилась она, только когда граф ответил на приветствие мужчины и женщины, выделившихся из группы людей (здесь стояли слуги, макленбургские солдаты в черной форме и драгуны в красных мундирах). Мужчина был высок и широкоплеч, с седыми и ужасающе густыми баками и лысой макушкой, отражавшей свет факелов, отчего все его лицо походило на дикарскую маску. Он вежливо поклонился графу. На женщине было темное платье, которое, несмотря на свою простоту, было довольно изысканным, а на ее вежливом лице виднелись узнаваемые шрамы вокруг глаз. Ее каштановые вьющиеся волосы были связаны на затылке черной лентой. Она кивнула мисс Темпл, потом улыбнулась графу. — Рады вас снова видеть в Харшморте, господа, — сказала она. — Лорд Вандаарифф в своем кабинете. Граф кивнул и повернулся к мужчине: — Бленхейм? — Все как было приказано. — Займитесь принцем. Миссис Стерн, пожалуйста, проводите мисс Вандаарифф в ее комнаты. А мисс Темпл присоединится к вам. Графиня заберет обеих дам, когда придет время. Мужчина подчеркнуто вежливо кивнул, а женщина сделала реверанс. Граф потащил мисс Темпл вперед и подтолкнул ее в направлении двери. Она оглянулась и увидела, как женщина (миссис Стерн) снова присела — теперь перед графиней и мисс Вандаарифф, потом приподнялась на цыпочки, чтобы чмокнуть Лидию сначала в одну, потом в другую щеку, а потом взяла ее за руку. Граф отпустил мисс Темпл — его внимание привлек разговор между Ксонком, Блахом и Бленхеймом, — и миссис Стерн тут же взяла ее за руку, а Лидия Вандаарифф заняла место по другую сторону. Все трое в сопровождении четырех ливрейных лакеев последовали в дом. Мисс Темпл скользнула взглядом по миссис Стерн, уверенная, что наконец-то обнаружила четвертую попутчицу по экипажу в первую ее поездку в Харшморт. Это была пиратка, прошедшая Процесс в анатомическом театре. Миссис Стерн поймала взгляд мисс Темпл и улыбнулась, пожав ее руку.* * *
Комнаты Лидии Вандаарифф выходили в большой регулярный сад, примыкавший к задней части дома; мисс Темпл решила, что прежде это был тюремный плац. Сама мысль устроить себе жилье в таком месте представлялась ей жуткой, чтобы не сказать нарочитой, к тому же комнаты для жилья здесь были так увешаны занавесками со всевозможными кружевами, что напоминали одну большую подушку с массой оборочек. Лидия вместе с двумя горничными немедленно удалилась в маленькую гардеробную переодеться. Мисс Темпл усадили на широкую банкетку, отделанную вышивкой. Когда она села, на виду оказались ее грязные ноги, и миссис Стерн послала еще одну горничную за тазом с водой и полотенцем. Девушка села на корточки и тщательно вымыла ноги мисс Темпл, а потом вытерла мягким полотенцем. Мисс Темпл все это время хранила молчание, пытаясь разобраться в ситуации, в которой оказалась. Сердце ее то загоралось гневом, то погружалось в отчаяние. Она попыталась запомнить путь, которым ее вели от парадной двери до апартаментов Лидии, но надежды бежать этим путем практически не было — тут повсюду находились слуги и солдаты, словно весь особняк превратился в казарму. Мисс Темпл не могла не заметить, что нигде вокруг нее не было ничего (ни пилочки для ногтей, ни хрустального подноса для конфет, ни ножа для бумаги, ни канделябра), чем она могла бы воспользоваться как оружием. Когда девушка закончила мыть ее ноги, собрала принесенные ею вещи, кивнула сначала мисс Темпл, потом миссис Стерн и спиной вперед вышла, в комнате воцарилась тишина, точнее, почти что тишина, потому что, несмотря на расстояние и закрытую дверь, до них доносился голос мисс Вандаарифф, выговаривавшей что-то своим горничным. — Вы были в том экипаже, — сказала наконец мисс Темпл. — Пиратка. — Да. — Я не знала вашего имени. После этого я познакомилась с миссис Марчмур и слышала, как другие упоминали мисс Пул… — Называйте меня Каролина, — сказала миссис Стерн. — Стерн — фамилия моего покойного мужа. Я, конечно, тоже не знала вашего имени… я ничьих имен не знала, хотя, мне кажется, каждая из нас пришла к выводу, что остальные бывали в доме и прежде. Возможно, миссис Марчмур и бывала в доме, но я уверена, что она была испугана — и взволнована, — как и все остальные. — Вряд ли она признается в этом, — ответила мисс Темпл. — Я тоже так думаю. — Каролина улыбнулась. — Я так до сих пор и не знаю, как вы оказались в нашем экипаже… Это свидетельствует о вашей смелости. А то, что вы совершили после того… Я могу только догадываться, как нелегко вам пришлось. Мисс Темпл пожала плечами. — Конечно, — кивнула Каролина. — У вас не было выбора, хотя многие на вашем месте пошли бы на сотрудничество. Вот как я, например. Ведь в конечном счете мы с вами обе снова оказались здесь. Какими бы ни были наши характеры, они открываются нам по-настоящему только во время испытаний. У нас, возможно, больше общего, чем мы готовы это признать… Только глупец не признает правду, когда она становится очевидной.* * *
Платье на Каролине было гораздо проще, чем на миссис Марчмур, менее нарочитое, менее отвечающее представлению актера о том, как одеваются богатые, подумала мисс Темпл, которая огорчилась оттого, что сердце ее потянулось к своей надзирательнице. Несомненно, эту женщину потому-то и приставили к ней, что ее природная притягательность каким-то образом сохранилась и после Процесса или, по крайней мере, сохранилась способность легко таковую имитировать, чтобы поколебать твердость мисс Темпл. — Я наблюдала за вами, — придирчиво сказала мисс Темпл, — в театре… вы так… кричали… — Конечно кричала, — сказала Каролина. — Это похоже как если у тебя тянут больной зуб. Сама эта процедура такая тяжелая, что кажется никоим образом не оправданной… но когда все позади, наступает душевный покой… легкость существования… при этом, поймите меня правильно, моя прежняя жизнь была вовсе не тяжелой, ну, обычные повседневные докуки… а теперь я себе не представляю, как бы смогла жить без этого… понимаете, это что-то вроде благодати. — Благодати? — Может, вам это и кажется глупым. — Вовсе нет… я видела миссис Марчмур… ее этот, ну, как бы спектакль… и я видела книгу… одну из ваших стеклянных книг… я была внутри, все эти ощущения… вероятно, «благодать» не самое подходящее слово, — сказала мисс Темпл. — Не судите миссис Марчмур слишком строго. Она делает то, что должна, ради более высоких целей. Ведь нас всех ведут по пути. Даже вас, мисс Темпл. Если вы заглядывали в эти необыкновенные книги, то должны знать… — Она сделала движение рукой в сторону гардеробной мисс Вандаарифф. — Ведь многие люди такие хрупкие, страждущие, такие нуждающиеся. Сколько из того, что вы прочитали — или, точнее, запомнили, — коренилось в мучительном одиночестве? Если человек может избавиться от такого источника страданий… то неужели вы в этом видите что-то плохое? — Боль и страдание — часть жизни, — ответила мисс Темпл. — Да, — согласилась Каролина. — И все же… если избавиться от них? Мисс Темпл тряхнула головой и прикусила губу. — От вас исходит доброта, а остальные… Это какое-то змеиное гнездо. Мои товарищи убиты. Меня сюда привезли против моей воли… Меня подвергали и подвергнут насилию… будто я попала не в изысканно воспитанное и хорошо одетое общество знати и государственных чиновников, а в банду разбойников с большой дороги! — Я искренне надеюсь, что дело обстоит не так, — сказала Каролина. — Но если Процесс и открыл мне на что-то глаза, так это на то, что здесь все происходит только по вашему собственному выбору и только то, о чем вы сами попросили. — Я вас не понимаю. — Я это говорю не для того, чтобы вас рассердить. — Она подняла руку, предупреждая возражение мисс Темпл, которая собиралась сказать, что она уже сердита. — Неужели вы думаете, что я не вижу царапины на вашей хорошенькой шейке? Неужели вы думаете, что мне это нравится? Я не из тех женщин, которые мечтают о власти или славе, хотя я знаю, что люди здесь погибали ни за что. Я ведь в курсе, что вокруг меня в доме происходили убийства. Я понятия не имею, что за планы строят наши хозяева, но я испытала на себе, что несут с собой эти сны, эти мечты — их и мои, — другая сторона монеты, если хотите — чистая радость благодати и, должна вам сказать, Селеста… радость повиновения. Мисс Темпл резко вздернула носик, полная решимости не сдаваться. Она не привыкла, чтобы ее так бесцеремонно называли по имени — ее это выводило из себя. Женщина сочувственно говорила ей о целях заговорщиков на языке здравого смысла, но на самом деле представлялась мисс Темпл врагом куда как более коварным, потому что вообще не казалась врагом. Эта комната со всеми ее занавесками, кружевами и запахами была невыносима для мисс Темпл, она действовала на нее удушающе. — Я бы предпочла, чтобы вы называли меня мисс Темпл, — сказала она. — Конечно, — ответила Каролина и улыбнулась ей мягкой и печальной улыбкой.* * *
Каролина шла между ними в черной с перьями полумаске, держа обеих за руки, за ними шли три солдата в черных мундирах и черных сапогах. Своими по-прежнему босыми ногами мисс Темпл чувствовала холодный пол отделанного мрамором коридора. Ее раздели до ее собственных шелковых панталон и лифчика и, как и в первый раз, дали ей сначала короткий прозрачный пеньюар, потом подлиннее, без рукавов и наконец маску в белых перьях; переодеваясь, она все время чувствовала на себе внимательные и откровенные взгляды мисс Вандаарифф и Каролины. — Зеленый шелк, — одобрительно сказала Лидия, увидев нижнее белье мисс Темпл. Улыбающиеся глаза Каролины встретились с глазами мисс Темпл. — Наверняка пошито на заказ. Мисс Темпл повернула голову, чувствуя, что ее желания (глупые и наивные) выставлены на обозрение, как и ее тело. Горничные закончили шнуровать корсет, а потом отошли, почтительно поклонившись. Каролина отпустила их, поручив сообщить графине, что они ждут ее указаний, и улыбнулась двум женщинам в белом. — Вы обе так прекрасны, — сказала Каролина. — Так оно и есть. — Мисс Вандаарифф улыбнулась, а потом метнула робкий взгляд в сторону мисс Темпл. — Я так думаю, у нас грудь одинакового размера, но Селеста ниже, а потому она у нее кажется больше. Я немного завидовала — мне хотелось ее ущипнуть за грудь! — Она рассмеялась и шаловливо щелкнула пальцами перед носом у мисс Темпл. — Но потом я решила — уж лучше я буду высокой и стройной. — Я думала, вы предпочитаете грудь миссис Марчмур, — чуть хрипловатым голосом сказала мисс Темпл, стараясь вызвать к жизни свою всегдашнюю язвительность. Мисс Вандаарифф по-детски, с вызовом тряхнула головой: — Она мне не нравится. Эта миссис Марчмур слишком грубая. Я люблю, когда меня окружают люди изящные и элегантные. Как, например, Каролина — никто не умеет наливать чай, как она, а шея у нее чисто лебединая. Прежде чем Каролина успела открыть рот (явно для того, чтобы в ответ воздать хвалу мисс Вандаарифф), в дверь осторожно постучали. Горничная открыла — и они увидели трех солдат. Время пришло. Мисс Темпл хотела было броситься к окну, но не смогла пошевелиться, и тут Каролина взяла ее за руку.* * *
Они прошли половину пути по мраморному коридору, когда за ними раздался грохот сапог. Мисс Темпл увидела человека в бакенбардах, Бленхейма, которого приняла за мажордома лорда Вандаариффа, — он бежал к ним, а следом — трое драгун в красных мундирах. В руках у Бленхейма был карабин, драгуны придерживали сабли, чтобы те на бегу не цеплялись за ноги. Еще мгновение, и группа миновала их — побежала дальше к одной из дверей в комнату (она попыталась на ходу восстановить у себя в голове план Харшморта), которая примыкала к наружной стене дома. Каролина дернула ее за руку, призывая прибавить шагу. Мисс Темпл увидела, что они приближаются к той самой двери, через которую она вошла с графиней, когда в прошлый раз нашла предназначенные ей одеяния, это была дверь, ведущая в анатомический театр… Мисс Темпл показалось, что это воспоминание из другой жизни. Они продолжали идти. Наконец оказались у этой двери (может, ей стоит попробовать убежать?), и Каролина, не отпуская ее руки, кивнула солдату. И в этот момент дверь впереди (та, в которой исчезла группа Бленхейма) распахнулась, и оттуда вырвался клуб черного дыма. Драгун с перепачканным сажей лицом закричал им: — Воды! Воды! Один из макленбуржцев тут же развернулся и побежал назад по коридору. Драгун исчез в открытой двери, и мисс Темпл подумала было — не броситься ли ей следом, но опять не успела она и шелохнуться, как Каролина еще крепче ухватила ее за руку и поволокла дальше. Один из оставшихся макленбуржцев открыл дверь во внутреннюю комнату, а другой встревоженно направил их внутрь — подальше от дыма. Дверь за ними закрылась, но мисс Темпл услышала становящиеся все громче крики и грохот еще большего числа ног по мраморному коридору. Потом снова все погрузилось в тишину. Каролина кивнула первому солдату, и тот подошел к дальней двери, хитроумно спрятанной в стене, и исчез за ней. Оставшийся солдат расположился у выхода в коридор — встал руки за спину, спиной к двери. Каролина оглянулась, дабы убедиться, что все в порядке, и отпустила руки. — Ничего страшного, — сказала она. — Дождемся, когда все успокоится, и пойдем дальше. Но мисс Темпл видела, что Каролина взволнована. — А что, по-вашему, могло случиться? — спросила она. — Ничего такого, с чем мистер Бленхейм не справлялся тысячу раз прежде, — ответила Каролина. — Неужели там пожар? — Бленхейм — ужасный тип, — сказала мисс Вандаарифф, не обращаясь ни к кому конкретно. — Когда я тут буду всем заправлять, я его выгоню. Мысли лихорадочно метались в голове мисс Темпл. По другую сторону театра располагалась еще одна комната ожидания — возможно, именно туда вынужден был отправиться солдат… Она вспомнила, что во время ее первого посещения театр оказался пустым. Что, если ей сейчас взять и побежать в театр? Если он опять пуст, то, может, ей удастся забраться на балкон, а оттуда — на винтовую лестницу, а потом (она знала!) она могла бы вернуться через служебный ход назад к экипажам. А бежать ей пришлось бы по полу, коврам и траве — она вполне могла это сделать босиком! Ей только нужно на секунду отвлечь их… Мисс Темпл изобразила удивленный вскрик и взволнованно зашептала мисс Вандаарифф: — Лидия! Боже мой — вы так ужасно… испачкались! Лидия тут же занялась своим одеянием, начала поддергивать его, но так никаких изъянов и не обнаружила, голос ее возвысился до недовольных воплей, что тут же привлекло внимание Каролины и макленбургского солдата. Мисс Темпл ринулась к внутренней двери, добежала до нее и повернула ручку, прежде чем кто-либо успел заметить, что она делает. Она уже открыла дверь и бросилась в дверной проем, когда Каролина удивленно вскрикнула… и тут же вскрикнула сама мисс Темпл, потому что она уперлась прямо в грудь графа д'Орканца. Он стоял в темноте, перекрывая проход своей массивной фигурой, которая была еще крупнее за счет кожаного фартука, громадных кожаных рукавиц до самых локтей, устрашающего шлема в медной оплетке с кожаными ремнями, который он держал под мышкой, громадных защитных очков, похожих на глаза насекомого, и странных металлических коробок, надетых на рот и уши. Она отпрянула от него назад в комнату. Граф бросил неодобрительный взгляд на Каролину, а потом — сверху вниз — на мисс Темпл. — Я решил сам прийти за вами, — сказал он. — Время вашего искупления давно уже наступило.Глава восьмая СОБОР
Чань постарался немного подогнуть колени (он знал, что, приземлившись на прямую ногу, легко выбить сустав), и сделал это как раз вовремя — с размаху налетел на искривляющуюся горячую металлическую стену, покрытую чем-то осклизлым. Время его пребывания в воздухе (несомненно короткое) было достаточным, чтобы он ощутил себя невесомым, ощутил, как готов вывернуться его желудок, что в условиях полной темноты окончательно дезориентировало его. Падение стало для него реальностью, когда он ударился об изгиб в трубе, пролетев, может быть, десять или пятнадцать футов, скорчился и заскользил (ни о каком управлении падением уже не могло идти и речи), потом полетел снова, когда труба опять перешла в вертикаль. На этот раз он ударился еще сильнее, и дыхание у него перехватило — он попал в пространство, где одна труба соединялась с другой, всем туловищем грохнулся об угол в месте сварки, тогда как ноги его проскользнули вниз, потащив тело дальше. Он попытался затормозить, но металлические стенки, покрытые тем же осклизлым налетом, не позволяли сделать это, и он полетел вниз, пытаясь не потерять свою трость, торчащую из-под пальто. Удар замедлил его спуск — он уже не падал, а скользил, к тому же труба шла не отвесно, а под углом. Воздух, обтекавший Чаня, был зловоннее и становился все горячее — у него мелькнула мрачная мысль, что его падение закончится в топке. Он прижимал ноги и руки к стенкам трубы, что хотя и не очень эффективно, но все же замедляло его падение. Когда он достиг следующего стыка, ему удалось ухватиться за кромку и остановиться полностью, ноги его раскачивались в темноте. Он не без труда подтянулся и пролез в отверстие, таким образом он почти лег и мог теперь дать отдохнуть рукам. Чань перевел дыхание, спрашивая себя: сколько он уже пролетел и каким местом думал, пустившись в это опасное предприятие? Он закрыл глаза — все равно тут ничего не было видно — и сосредоточился на звуках, которые доходили до него. Из трубы внизу доносилось устойчивое металлическое дребезжание, согласованное во времени с регулярными порывами зловонного воздуха, насыщенного паром и химикатами. Он оперся на вторую боковую трубу, которая была меньше размером (достаточным ли для того, чтобы вместить его?) и холоднее на ощупь. Он подождал — может, здесь промежуток между циклами дольше, но так и не дождался ни дребезжания из глубин трубы, ни зловонного выброса. Рассеянно он отметил, что у него болит голова. Щупальца тошноты поднимались из его желудка. Ему пора было выбираться отсюда. Он ввинтился в узкое пространство, засунул ноги в более узкую трубу. Места здесь хватало едва-едва, и Чань постарался выкинуть из головы мысль о том, что труба может сузиться еще больше, — уж очень ему не хотелось думать о том, как он будет карабкаться назад по скользкой трубе. Он засунул свою трость под пальто и прижал ее к себе левой рукой, а потом стал спускаться, стараясь делать это как можно медленнее, притормаживая ногами. Здесь налета на стенках было меньше, и Чань обнаружил, что в большей или меньшей степени может управлять спуском, потому что труба располагалась под наклоном. Чем больше удалялся он от главной трубы, тем чище становился воздух и тем меньше беспокоила его мысль о том, что путь его закончится в котле расплавленного стекла. Спуск продолжался некоторое время (он даже оставил попытки высчитать его длину), а потом эта труба приняла горизонтальное положение, к счастью, так и не сузившись, и он оказался на спине, из всех сил стараясь не думать об историях про похороненных заживо. Труба меняла направления, хотя и оставалась горизонтальной, словно (с улыбкой подумал он) была проложена по полу круглой комнаты. Он пробирался вперед дюйм за дюймом, стараясь производить как можно меньше шума, один раз ему все же пришлось остановиться, когда он одной лишь силой воли подавил рвотный спазм — он сжал челюсти, удерживая поднимающуюся желчь и продувая, как раненый конь, свои поврежденные носовые каналы. Он продвигался вперед, пока (так внезапно, что его затуманенный мозг лишь через несколько секунд разобрал, что он видит) световой клинышек не пронзил темноту над ним. Он протянул руку в ту сторону и наткнулся на нижнюю сторону металлической защелки, потом, осторожно прощупывая трубу вокруг, с облегчением обнаружил края и петли чего-то вроде заслонки. Чань сдвинул защелку в сторону, уперся в панель обеими руками и нажал. Петли подались, издав ржавый стон. Он замер, прислушался, заставил себя прислушиваться еще целую мучительную минуту. В трубу хлынул неяркий свет, и теперь он с брезгливостью увидел, что весь покрыт ржавчиной и грязью. Заслонка, протестующе скрипнув, открылась целиком. Чань вдохнул более чистого воздуха и сел. В отверстие прошли только его голова и плечо. Он находился в каком-то машинном зале с кирпичными стенами (видимо, в запасном и, к счастью, в настоящее время не используемом) и несколькими такого же размера трубами, пронзающими стены в разных направлениях, — все они сходились в громадном металлическом бойлере, опутанном тонкими шлангами и всевозможными приборами. Он заполз обратно в трубу и теперь выпростал правую руку и опять — голову, а потом протиснул в отверстие левую руку и грудь, игнорируя боль в ребрах и плече. Чувствуя себя как насекомое, выбирающееся на свет божий из липкого кокона (и таким же слабым), Чань понемногу сполз на пол и оглядел комнату вокруг него. Она была довольно маленькой. На ряду крюков висело множество шприцев и закупоренных стеклянных пробирок, пара кожаных перчаток и один из этих дьявольских шлемов из кожи и меди. Наверняка ход, по которому он сюда пробрался, использовали для выброса газа при работе котла. Рядом с крюками располагался встроенный в стену подсвечник с огарком толстой, оплывшей жировой свечи — источника того самого света, что он увидел сквозь щель в заслонке. Свеча горела, а это свидетельствовало о том, что кто-то недавно был здесь… и еще вернется. Но сейчас он не думал ни об этих людях, ни о машине, ни о ее назначении. Под трубчатым стеллажом стояло грязное кожаное ведро. Чань подполз к ведру, и ему даже не потребовалось засовывать пальцы в рот — его вырвало, теперь его желудок был пуст, и лишь в горле саднило от горечи. Он сел на пол и, вытащив конец рубашки, отер рот, потом попытался протереть лицо, покрытое грязью и сажей. Чань с трудом поднялся на ноги и с грустью посмотрел на свое красное кожаное пальто. Гордость его гардероба была, вне всяких сомнений, погублена. Угольную пыль еще можно было счистить, но, отирая корку химических отложений, он увидел, что красная кожа протерлась и пошла пузырями, почти как если бы пальто обгорело и кровоточило. Он постарался отскрести пальцами как можно больше грязи, потом вытер руки о свои замызганные штаны, с таким чувством, будто ему пришлось проплыть по какому-то адскому болоту. Чань глубоко вздохнул. Голова у него все еще кружилась, боль стучала в глазницах — он знал, что эта боль, если не принять опия, будет преследовать его несколько дней. Он предполагал, что за ним отряжена погоня, которая уже сейчас где-то на пути в чрево дома, призванная хотя бы убедиться, что кости его горят и трещат в топке или что он задохнулся в трубах, так и не добравшись до низа, застряв, как белка в дымоходе. Чань чувствовал, как саднит у него в горле, как отчаянно кружится голова. Ему хотелось пить. Если он не найдет воды, его прикончит первый же встреченный драгун.* * *
Дверь была заперта, но Чань с помощью отмычки легко справился со старым замком. Дверь открывалась в узкий, круговой коридор с кирпичными стенами, освещенный мерцающим огнем факела, вставленного в металлическую скобу над дверью. Ни с одной стороны больше никакого света не было. Он быстро пошел в темноту направо. Описав круг, он уперся в кирпичную стену, раствор кладки здесь был заметно свежее, чем в боковых стенах или потолке. Чань пошел назад мимо бойлерной, поглядывая вверх на низкий потолок и закругляющийся пол. Он был уверен, что этот коридор отвечает стене большого помещения. Ему было необходимо (чтобы вздохнуть свободнее и отыскать мисс Темпл) найти какой-то путь отсюда вверх. Следующий факел торчал в скобе вблизи открытой двери, за которой обнаружилась винтовая лестница с яркими металлическими перилами вдоль внутренней стены. Чань посмотрел наверх, но лестница, загибаясь, давала обзор лишь на несколько метров. Он прислушался — до него доносился какой-то звук, низкий гул, похожий то ли на вой ветра, то ли на далекий дождь. Он начал подниматься по лестнице. Через двадцать ступенек он оказался перед еще одной дверью и еще одним круговым коридором. Он высунул голову в дверь и увидел наклонный потолок коридора. Чань вернулся на лестницу и закрыл глаза. Горло у него горело. В груди ощущение было такое, будто она вот-вот разорвется изнутри — он представлял себе, как стеклянный порошок въедается в его натужно работающие легкие. Он заставил себя выйти в коридор в поисках какого-нибудь прибежища и пошел в ту сторону, где этажом ниже находилась его бойлерная. В том же самом месте он нашел другую дверь и так же без труда открыл замок. Внутри было темно. Чань вытащил факел из скобы и сунул его внутрь: еще один бойлер и еще один набор труб, уходящих в стену. Он увидел кожаное ведро на полу, подошел к нему и с облегчением увидел, что в нем вода — грязная, соленая, но ему уже было все равно. Чань положил факел, снял очки и плеснул воду себе в лицо. Он прополоскал рот, выплюнул воду, избавляясь от вкуса горечи, потом сделал несколько больших глотков, передохнул и выпил еще, потом сел спиной к трубе. Он выплюнул еще один комок бог знает чего изо рта на ладонь и швырнул его в другой конец комнаты. Конечно, с ночью в «Бонифации» это не шло ни в какое сравнение, но сейчас и это его устраивало.* * *
Чань опять вышел в коридор и вернулся на лестницу. Он не мог понять, почему никто не ищет его здесь. Либо они были уверены, что он умер… либо он свалился ниже, чем рассчитывал… либо они искали его где-то в более уязвимых местах, где он мог оказаться раньше… Все эти соображения не могли не вызвать у него улыбку, поскольку из этого вытекало, что его враги уверены в себе, а эта уверенность давала ему передышку. Но, может быть, они только хотели убедиться, что он не оказался в некоем конкретном помещении и не прервал некое конкретное действие, а уж когда оно закончится, они могут позволить себе разобраться с ним без спешки и в свое удовольствие? Очень даже не исключено, и действие это могло быть связано только с Селестой. Какой же он глупец! Он метнулся к лестнице и побежал вверх, прыгая через две ступеньки. Еще одна дверь. Он вошел в нее — еще один узкий пыльный коридор с наклонным потолком — и прислушался. Здесь гул был громче, но он чувствовал, что это чисто служебные коридоры и он все еще находится ниже главного входа. Неужели ему придется подняться на самый верх, чтобы попасть внутрь? Нет, тут должен быть другой путь — наверху наверняка полно солдат. Чань бросился по коридору сначала в одном направлении — вправо, где была его бойлерная, и нашел там дверь, за которой оказалась пустая комната, бойлер здесь был либо разобран, либо его еще не успели установить, а дальше он уперся в тупик. Он развернулся и потрусил в другую сторону. Гул стал громче, и когда Чань добрался до стены тупика с другой стороны (в этой части коридора не было никаких дверей), то, приложив руку к кирпичам, ощутил слабую вибрацию, согласующуюся с гулом. Он бегом поднялся на еще один этаж — сколько же он пролетел вниз? — и на этот раз оказался не перед распахнутой, а запертой металлической дверью. Он посмотрел вверх, никого там не увидел и опять напряг слух, пытаясь уловить какой-нибудь понятный звук. Может быть, это голоса? Музыка? Нет, он не был уверен — услышь он такие звуки, это означало бы, что он находится в одном-двух этажах от жилого уровня дома. Он обратился к двери. Видимо, она преграждала путь как раз туда, куда ему и было нужно. Он чуть не рассмеялся. Какой-то идиот оставил ключ в замке. Чань повернул ручку в то самое мгновение, когда ее повернули и с другой стороны. Используя эту возможность, он со всех сил распахнул дверь, надеясь сбить с ног того, кто находится по другую сторону. Одновременно он устремился следом за дверью, разнимая свою трость. С жалким вскриком, ухватившись за перевязанную руку (на которую и пришелся удар двери), перед ним пятился назад пожилой мистер Грей, прихлебатель Розамонды, который подвергал Процессу несчастного мистера Флаусса. Чань ударил его по лицу черенком трости, опрокинул его на пол и быстро окинул коридор взглядом. Грей здесь был один. В этом более широком, чем предыдущие, коридоре потолок тоже был наклонным, а освещался он не факелами, а газовыми светильниками, и Чань видел двери (или ниши?) вдоль внутренней стены. Прежде чем Грей успел поднять голову и позвать на помощь (а Чань видел, что именно это Грей и собирается сделать), Чань прыгнул ему на грудь, больно прижал его руки к полу коленками, надавил черенком трости на горло. Потом, направив острие клинка прямо в левый глаз старика, Чань убийственным шепотом, который сразу же целиком завладел вниманием Грея, сказал: — Где мисс Темпл? Грей открыл рот, чтобы ответить, но не смог издать ни звука. Чань ослабил давление трости на его трахею и прошипел: — Попробуй еще раз. — Я… я не знаю! — умоляющим голосом произнес Грей. Чань сжал в кулак руку с кинжалом и ударил мистера Грея в челюсть, отчего голова старика больно стукнулась об пол. — Попробуй еще раз, — прошипел он. Грей начал плакать. Чань снова занес кулак. Глаза Грея расширились в отчаянном страхе, губы начали двигаться в поисках слов. — Я не… Я ее не видел… Ее повели в театр… или в зал где-нибудь в доме! Я не знаю! Чань еще раз ударил его в челюсть. — Кто с ней? — прошипел он. — Сколько охранников? — Не могу сказать! — Теперь Грей рыдал уже открыто. — Тут много макленбуржцев, драгун… она с графом… с мисс Вандаарифф… они будут проходить Процесс вместе. — Процесс? — Искупление… — Искупление? — Чань испытывал удовольствие от насилия, переходящее в ярость. — Вы опоздали! Процесс уже начался… если его прервать, это убьет их обеих! — Мистер Грей поднял взгляд, увидел собственное отражение в дымчатых черных линзах на глазах Чаня и заскулил: — Но… ведь все говорили, что вы… вы… А вы живы! Его глаза открылись еще шире, если только такое было возможно, от ужаса, когда Чань вонзил кинжал в сердце мистера Грея, зная, что так будет быстрее, чем резать ему горло. За считанные секунды тело Грея дернулось и обмякло. Чань, все еще тяжело дыша, встал на колени, вытер кинжал о пальто Грея и вложил его в ножны трости. Он снова сплюнул, чувствуя боль в легких, и мрачно пробормотал: — С чего ты взял, что я жив? Он оттащил тело назад к лестнице и спустил на целый пролет, а потом приподнял и кувырнул вниз с таким расчетом, чтобы неоплаканный мистер Грей долетел до самого низа. Впрочем, где бы оно ни упало, тело было бы вне поля зрения того, кто подойдет к этой двери. Чань сунул в карман ключ, который мистер Грей так неразумно оставил в замке, и вернулся в коридор. Чань вздохнул. Конечно, из Грея можно было выудить больше информации, но он торопился и — после всех этих преследований, когда он чувствовал себя загнанным зверем, — ему не терпелось нанести ответный удар. То, что удар этот достался пожилому раненому человеку, ничуть не смущало Кардинала Чаня. Эти люди, все до последнего, были его врагами, и он не собирался щадить никого из них.* * *
Ниши в стене оказались дверями прежних тюремных камер — тяжелые, металлические щиты, ручки с которых были срублены долотом. Чань засунул пальцы в маленькое зарешеченное оконце, но прутки под его рукой даже не шелохнулись. Он заглянул в камеру. Дальняя стена, представлявшая собой решетку, была занавешена материей, за которой, как он чувствовал, и располагался большой зал, но добраться туда через камеру у него не было возможности. Он быстро пошел по круговому коридору. Грей был еще одним глупцом из института, как Лоренц и тот тип, которого он застал за изготовлением книги. Чань считал, что наука — штука опасная, а поставленная на службу тем, кто больше за нее платит, опасна вдвойне, особенно если заказчики одержимы слепыми идеями власти. Общество отнюдь не улучшалось трудами этих «мечтателей», хотя, подумал Чань, если быть честным, вряд ли оно улучшалось кем-либо вообще. Он злорадно улыбнулся, подумав, что мир все-таки стал лучше, потеряв порочного мистера Грея, — мысль о том, что он может быть движителем прогресса, позабавила его. В конце коридора обнаружилась еще одна дверь. Ключ Грея хрустко повернулся в замке, и Чань заглянул в комнату, размером едва ли больше чулана; семь труб большого диаметра выходили из потолка и исчезали в полу, в каждой из них была створка вроде той, через которую он выбрался в бойлерную внизу. В комнате этой было удушающе жарко и воняло — этот запах ощущал даже он — едкими парами синей глины. Сбоку находилась стойка с крючками, на которых болталась еще одна коллекция пузырьков, банок и огромных шприцев. Рев машин в этой комнатке отдавался гулким эхо, словно тут находились гудящие трубы громадного церковного органа. Чань обратил внимание на узкий луч света между двумя трубами, а потом, присмотревшись внимательнее, увидел такие же малые просветы в других местах этой стены из труб. Он понял, что так оно и есть: эта стена помещения и в самом деле образована трубами, а сквозь них пробивается свет, горящий в большом центральном зале. Чань присел на корточки и, сняв очки, прижал лицо к ближайшему просвету. Трубы были горячими, и поле его зрения было ограничено узким пространством щели, но то, что он видел, было удивительно. Противоположная стена, высокая, как утес, была увита трубами по всей высоте гигантского сводчатого зала, а по центру виднелось что-то похожее на цилиндрическую башню из клепаной стали, с отверстиями, через которые можно было заглянуть во все камеры прежней тюрьмы. Чань на четвереньках переместился к другой щели, надеясь найти ракурс, с которого можно будет увидеть побольше. С нового места он увидел другую часть стены. Между трубами находился ряд открытых камер (даже несколько рядов) с прежними своими решетками, и все это было очень похоже на балкон для зрителей в театре. Он сел на пол и по привычке отряхнулся, хмурясь при мысли о том, какой он грязный. Для чего бы ни предназначался этот зал, он был сооружен так, чтобы в нем могли находиться зрители.* * *
Он вернулся на винтовую лестницу и стал осторожно подниматься, держа трость обеими руками. Следующая и последняя дверь показалась, только когда он преодолел в два раза больше ступенек, чем прежде; он с удивлением увидел, что эта дверь деревянная, с новой медной ручкой и замком, отвечающими общему внутреннему убранству Харшморта. Чань поднялся, судя по всему, к жилым этажам дома. Грей сказал, что Чаня считают мертвым, но эти слова можно было толковать неоднозначно. Они могли считать, что он отправился на тот свет еще в министерстве, а могли думать, что он упал в котел. Его явно узнали в саду, но имело ли это какое-то значение? Он был рад играть роль мстительного призрака, явившегося с того света. Он чуть приоткрыл дверь и заглянул внутрь. Там был не коридор, который он рассчитывал увидеть, а небольшая темная комната, задернутая занавесом, из-под которого пробивался мигающий свет — мигал он в такт шагам, доносившимся с другой стороны занавеса. Он осторожно, двумя пальцами отодвинул занавес, отодвинул чуть-чуть, чтобы можно было заглянуть за него. Занавес всего лишь прикрывал нишу в большой кладовке, стены которой были уставлены полками, а основное пространство открытого пола — занято отдельными стеллажами с бутылками, кувшинами, банками и коробками. Пока он смотрел, два грузчика переставили звеневшую бутылками деревянную клеть на тележку, которую укатили из вида, но остановились, чтобы поговорить с кем-то невидимым Чаню, Когда они ушли, помещение погрузилось в тишину… правда, был слышен стук шагов и металлическое клацание, которое Чань слышал уже много раз, — скучающий охранник с саблей на боку мерил шагами комнату. Но охранник выхаживал по другую сторону стеллажей. Чтобы добраться до него, Чаню нужно было выйти из занавешенного алькова и только потом, уже на виду у противника, решать, как его атаковать. Но он не успел начать — услышал приближающиеся шаги и резкий, властный голос, который он слышал в саду. — Где мистер Грей? — Он не вернулся, мистер Бленхейм, — ответил охранник. — Что он делал? — Не знаю, сэр. Мистер Грей пошел вниз… — Черт бы его драл! Он что — не знает, который час?! А расписание?! Чань взял себя в руки — они сейчас наверняка начнут искать Грея. Без шумов, создаваемых слугами, ему не удастся проскользнуть назад так, чтобы его не услышали. Но может, это было к лучшему. Мистер Бленхейм отдернет занавес, и Чань убьет его. Охранник, может быть, успеет поднять тревогу, прежде чем Чань прикончит и его (а может быть, и убьет Чаня), но любой из вариантов его устраивал. Бленхейм не шелохнулся. — Бог с ним, — раздраженно сказал он. — Этот мистер Грей пусть хоть повесится. Иди за мной. Чань слушал их удаляющиеся шаги. Куда они направились — что такое важное происходило в доме?* * *
Чань на ходу жевал ломоть, оторванный от дорогого белого хлеба, похищенного им из кладовки. Он не узнавал ничего, запомнившегося ему из его предыдущих путешествий по тайным коридора Харшморта. Он находился на нижнем подсобном этаже. Спускаясь по трубам, он мог оказаться в любой точке дома, имеющего форму подковы. Ему необходимо было пробраться в середину (там он найдет вход в тюремную башню, в большой зал), и сделать это быстро. Он не мог вспомнить, когда ел такой превосходный хлеб — нужно было ему засунуть в карман еще одну буханку. Подумав об этом, он вспомнил о своем кармане, куда положил зеленые сапожки мисс Темпл. Может, он просто сентиментальный дурак? Чань остановился. Где он? Мысль о безысходности его ситуации пронзила мозг, как клинком: он находился в дома Роберта Вандаариффа, в самом сердце того общества, с которым он сосуществовал во взаимно презрительном неприятии. Он подумал о том самом хлебе, который теперь ел: уже одно то, что этот хлеб доставлял ему удовольствие, представлялось ему предательством, он почувствовал, как вызывающая роскошь дома, эта бросающаяся в глаза навязчивая легкость бытия вызывает у него приступ бешенства. В Харшморте Кардинал Чань чувствовал себя ровно таким, каким его видели обитатели этого особняка, — бешеная собака, хоть и умудрившаяся проскользнуть внутрь, но уже обреченная. А почему он пришел сюда? Чтобы спасти вздорную девчонку из этого самого мира богатства? Чтобы убить столько врагов, сколько получится? Чтобы отомстить за смерть Анжелики? Да разве мог он надеяться, что сможет хотя бы процарапать поверхность этого нечеловеческого лабиринта? Он чувствовал, что погибнет и его смерть будет так же незаметна, как и его жизнь. На мгновение Чань закрыл глаза — его гнев был выхолощен отчаянием. Но он тут же поднял веки, сделав глубокий, резкий вдох. Его отчаяние только облегчало их победу. Он пошел дальше, откусив кусок хлеба и думая — хорошо бы еще найти и воды. Чань усмехнулся: вот столкнуться бы ему так с Бленхеймом, или майором Блахом, или Франсисом Ксонком — чтобы те шли с бутылкой пива в одной руке и куском какой-нибудь еды в другой. Он засунул в рот остатки хлеба и разъял трость. На пути ему пришлось прятаться от двух небольших групп драгун и одной — немцев в черных мундирах. Все они шли в одну сторону, и он двинулся за ними, предположив, что Бленхейм тоже поспешил в том направлении. Но почему никто не ищет его? И почему никто не ищет мистера Грея? Грей занимался чем-то по химической части, но никого из солдат это, похоже, не волновало. Может быть, Грей делал что-то для Розамонды, о чем не знал никто другой, — какую-то секретную работу? Что, если среди заговорщиков — раскол? Это его не удивило (его бы удивило, если бы такого раскола не было); тогда понятно, почему никто не отправился на поиски убитого. Это означало также, что Чань невольно нарушил планы Розамонды. Она знала только, что Грей не вернулся, но не знала почему; теперь ее снедали сомнения и тревога. Она могла думать, что мистера Грея остановил граф или Ксонк — люди, которые могли разузнать, что у нее на уме. Он улыбнулся, представляя себе ее тревоги. Чань сосредоточился мыслями на центральном зале, вспоминая ряд камер, откуда заключенные — или зрители — могли видеть то, что происходит внизу, а именно там, внизу, предполагал он, и будет Селеста. Он попытался прикинуть, как высоко поднялся, — тот ряд камер, вероятно, и располагается на этом уровне… Но как его найти? Занавеска в нише скрывала выход на винтовую лестницу… Дверь, ведущая к этим камерам, по-видимому, будет скрыта таким же небрежным образом. Может быть, он уже прошел ее? Он рысцой пустился по коридору, открывая все подряд выходящие внутрь двери и заглядывая во все уголки, но ничего не нашел и очень скоро понял, что просто теряет время. Может, ему лучше последовать за солдатами и Бленхеймом — они, судя по всему, собираются охранять графа и его церемонию. Он дал себе на поиски еще минуту. Прошла минута, потом еще пять, но Чань, переходивший из одной комнаты в другую, все не мог заставить себя сойти с того пути, который представлялся ему правильным. Казалось, что на этом этаже вообще нет ни одной живой души. Он со злости плюнул на светлый полированный деревянный пол и вздрогнул при виде алого цвета плевка, потом завернул за еще один угол. Где он? Чань поднял голову. Он вздохнул и выругал себя идиотом. Чань находился в какой-то мастерской — здесь было множество полок, уставленных кувшинами и бутылями, он увидел большую ступку с пестиком, кисти, палитры, краски, ведра, большие столы с обожженными столешницами, свечи и фонари, несколько больших, стоящих отдельно зеркал и повсюду натянутые холсты различных размеров. Он был в студии художника. Он был в студии Оскара Файляндта. Ошибиться в авторстве работ было невозможно — те же характерные мазки кисти, мрачные тона и тревожные композиции. Чань вошел в комнату с таким трепетом, как если бы входил в склеп… Оскар Файляндт умер… Это были его картины, вывезенные из Парижа? Может быть, Роберт Вандаарифф вознамерился собрать все работы художника? Несмотря на присутствие кистей и красок, ни одна из картин не была доведена до конца, словно художник все еще был жив и продолжал работу. Может быть, кто-то по указаниям Вандаариффа реставрировал эти полотна? Чань, подчиняясь какому-то порыву, подошел к маленькому портрету, стоявшему у одного из столов (портрету женщины в маске, металлическом воротнике и сверкающей короне), и перевернул его. Оборот холста, как рассказывал об этом Свенсон, был исписан какими-то магическими символами и подобием математических формул. Он попытался найти подпись или дату, но это ему не удалось. Он поставил картину на место и увидел по другую сторону комнаты большое полотно — оно не стояло, а висело, нижняя его кромка находилась на уровне пола — это был портрет в натуральную величину не кого-нибудь, а самого Роберта Вандаариффа. Великий человек стоял на фоне темной каменной крепостной стены, вдали виднелись странные красные горы, а выше — светлое голубое небо. Такие композиционные элементы напоминали Чаню театральные декорации. В одной руке герой держал завернутую книгу, а в другой — два больших металлических ключа. Когда, интересно, она была написана? Вандаарифф был знаком с Файляндтом лично, а это означало, что участие лорда во всем этом деле относится к тем временам, когда художник был жив. Но, стоя среди такого числа тревожащих душу работ, трудно было поверить, что художник умер, — таким всепроникающим был дух преднамеренной, скрытой, торжествующей угрозы. Чань снова посмотрел на портрет Вандаариффа, напоминающий аллегорическое изображение какого-нибудь князя из семейства Медичи, и понял, что он висит ниже других картин вокруг — его рама практически касалась пола. Он подошел к картине, снял ее с крюка и без всяких церемоний поставил в сторону. Чань покачал головой — настолько все было очевидно. За картиной была еще одна узкая ниша и три ступеньки, ведущие вниз к двери.* * *
Дверь открывалась внутрь, петли были хорошо смазаны и не произвели ни звука. Чань оказался еще в одном круговом коридоре с низким потолком, свет сюда проникал сквозь щели во внутренней стене, создавая впечатление трюма старого корабля и (точнее) самого чрева тюрьмы. Во внутренней стене находились камеры. Чань подошел к ближайшей — здесь ручки тоже были срублены, а двери зафиксированы в косяках с помощью болтов. Он повернул кружочек, закрывающий глазок, и ахнул. Дальняя от него стена камеры представляла собой решетку, за которой открывалось пространство огромного зала. Ни одно другое место не навевало на Чаня такого ужаса — сатанинский собор из черного камня и поблескивающего металла. В центре помещения возвышалась башня. Само помещение по всей высоте — от потолка до пола — было оплетено трубами и проводами, которые шли из стен к башне, напоминая механическое море, волны которого разбиваются о подножье стоящего на берегу маяка. Гладкая поверхность башни, словно оспинами, была усеяна глазками-отверстиями. Узник в одной из камер этого тюремного улья не мог знать — наблюдает за ним кто-нибудь из башни или нет. Чань знал, что в таких условиях заключенный невольно начинает вести себя так, как если бы за ним велось постоянное наблюдение, его привычки меняются, а мятежный дух неумолимо подавляется словно бы невидимой рукой. Чань хмыкнул, подумав о том, что это чудовищное сооружение абсолютно точно отвечает духу его нынешних владельцев. Со своего места он не мог видеть основания башни и собрался было поискать точку обзора получше, но тут услышал металлическое клацанье и в одной из камер напротив заметил какое-то движение. В камеру с помощью приставной лестницы спускался человек. Тут раздались новые металлические звуки, источник которых был гораздо ближе и где-то справа от него. Прежде чем он успел установить, откуда именно исходит этот звук, раздался новый — прямо над ним, в той самой камере, в которую он смотрел. В потолке открылся люк, и в нем появились ноги человека в синей форме, нащупывающие ступени приставной лестницы, прикрученной к стене. В камеры в разных частях зала начали спускаться мужчины и женщины; первыми обычно появлялись мужчины, которые затем помогали спуститься дамам, иногда им передавали раскладные стулья, и они рассаживались в тюремных камерах, как рассаживаются в ложах театра. Помещение наполнилось нетерпеливым гулом зрителей, ожидающих, когда поднимется занавес. Человек в синей форме (наверно, какой-то моряк) весело поторопил следующего в люке. Что бы там ни затевалось, Чань со своего места никак не мог помешать этому. Хотя ему и удалось уже узнать многое, он ничуть не преуспел в обнаружении Селесты. Какое бы зрелище ни намеревался продемонстрировать собравшимся граф, Чань не сомневался, что Селеста должна стать его частью, и он подозревал, что в этот самый момент она спускается по центральной башне.* * *
Он побежал, и в легкие его тут же вонзились тысячи маленьких иголочек. Чань сплюнул (крови теперь было еще больше) и снова отругал себя за глупость: нужно было убить графиню на месте, как только он ее увидел. Он подгонял себя в поисках какой-нибудь лестницы, какого-нибудь хода на главный уровень, который, по его представлениям, должен был быть где-то совсем рядом; он увидел этот ход в тот самый момент, когда услышал звук шагов, спускающихся прямо к нему. Спрятаться достаточно быстро у него не было возможности, а потому он разъял трость и, тяжело дыша, стал ждать; губы его алели от крови. Через минуту перед ним предстал капитан Смит. Офицер увидел Чаня и остановился на лестнице как вкопанный, потом посмотрел наверх и быстро шагнул вперед. — Господи милостивый, — прошептал он. — Что происходит? — прошипел Чань. — Что происходит наверху? — Они считают вас убитым… я считал вас мертвым… Что ж, придется исправить ошибку! Смит вытащил саблю и пошел вниз по лестнице, угрожающе размахивая клинком. Чань обратился к нему: — Капитан… в большом зале… — Я доверился вам, а вы убили моего человека, — проревел Смит. — Того самого, который спас вашу жизнь. Вы — предатель! Он бросился вперед, и Чаню пришлосьуворачиваться — при этом он наткнулся на стену. Капитан нанес удар, целясь ему по голове, Чань нырнул и перекатился через голову. Клинок царапнул штукатурку, выбив из нее белое облачко пыли. Смит занес саблю для нового удара. В ответ (у Чаня не было ни малейшего шанса остаться в живых, начни он оказывать сопротивление) Чань встал во весь рост в центре коридора, раскинув в стороны руки, словно приглашая Смита убить его, и яростно прошипел: — Можете меня убить! Но я вам говорю: я не убивал Ривса! Смит замер, кончик его сабли остановился в шаге от груди Чаня, но преодолеть это расстояние не составляло никакого труда. — Спросите у ваших людей, черт бы их подрал! Они же там были! — шипел Чань. — Его застрелили из карабина… Его застрелил этот… как его… надсмотрщик… Бленхейм! Не будьте вы таким идиотом! Капитан Смит молчал. Чань внимательно наблюдал за ним. Они стояли довольно близко друг от друга, и Чань, возможно, сумел бы отбить саблю тростью и достать капитана своим кинжалом. Если тот будет упорствовать в своей глупости, Чаню не останется ничего другого. — Мне сказали… — Смит говорил очень медленно, — что вы воспользовались им как щитом. — И кто же вам это сказал? Бленхейм? Капитан не ответил, продолжая сверлить Чаня гневным взглядом. Чань нахмурился. — Мы разговаривали — Ривс и я. Бленхейм увидел нас. Вы хоть осматривали тело? Ривса убили в спину. Эти слова были для капитана полной неожиданностью, и Чань увидел, что Смит думает, силой воли смиряя свою ярость, склоняясь то к одному, то к другому. Еще через мгновение капитан опустил саблю. — Я пойду и сам осмотрю тело. Он бросил взгляд назад — на лестницу, потом на Чаня, выражение его лица изменилось, словно он его только что увидел и никакой вспышки гнева не было. — Вы ранены, — сказал Смит, доставая платок и бросая Чаню, который подхватил его в воздухе, отер губы и лицо — сочувственное выражение на лице офицера свидетельствовало, что вид у Чаня хуже некуда. И снова мысль о том, что он, возможно, умирает, охладила его решимость — в чем смысл, да и был ли он вообще когда-нибудь — смысл? Он посмотрел на Смита — порядочный человек, это видно, который сам все понимает, но ему не оставляет других возможностей его военная форма, любящие его солдаты… кто знает — жена, дети. Чаню вдруг захотелось закричать, что ничего этого он не хочет, что сама мысль об этой тюрьме вызывает у него отвращение, что у него вызывает отвращение даже доброта Смита. Точно так же вызывает у него отвращение и он сам за то, что полюбил Анжелику, за то, что нянчится с Селестой. Он отвел взгляд, чтобы не видеть встревоженных глаз капитана; вокруг него был роскошно-глумливый интерьер Харшморта. Он умрет в Харшморте. — Да, ранен, но сделать с этим ничего нельзя. Мне жаль Ривса… но вы должны выслушать меня. Была похищена женщина… Та, о которой я вам говорил. Селеста Темпл. Они собираются что-то сделать с ней — какая-то сатанинская церемония… Я уже видел это… хуже смерти… Уверяю вас, она бы предпочла умереть. Смит кивнул. — Я чувствую себя лучше, чем выгляжу… Я спустился по трубам… с этим запахом ничего нельзя поделать, — сказал Чань. Он протянул платок назад, увидел реакцию Смита и сунул его себе в карман. — Умоляю вас, пожалуйста, скажите мне, что происходит наверху. Смит бросил взгляд вверх по лестнице, словно опасаясь кого-то, а потом быстро заговорил: — К сожалению, я почти ничего не знаю… Я только-только прибыл в дом. Мы были снаружи — ждали появления полковника… — Аспича? — Да… произошла настоящая катастрофа… Они прибыли недавно… Какой-то несчастный случай с герцогом Сталмерским… — Но большой зал заполняется зрителями — им будут демонстрировать какую-то церемонию! — сказал Чань. — Я об этом не могу ничего сказать… тут повсюду группки людей, а дом очень большой, — ответил офицер. — Все мои солдаты заняты с людьми герцога… после приземления… — Приземления? — Я не могу вдаваться в подробности, но тут весь дом перевернули вверх тормашками… — Тогда, может быть, еще остается надежда! — сказал Чань. — Надежда на что? — Мне нужно только пробраться наверх, и чтобы вы показали мне верное направление. Чань видел, что Смит разрывается на части — с одной стороны, хочет помочь ему, а с другой — убедиться в правдивости его истории. Он подозревал, что появление Аспича может стать последней каплей, которая переполнит чашу терпения Смита и подстегнет его к мятежу. — Наш перевод во дворец… — тихим голосом начал Смит, словно отвечая на вопрос Чаня, — сопровождался значительным повышением жалованья всем офицерам… Это было как спасение людям, которые многие годы провели за рубежом и были по уши в долгах… Я не удивлюсь, если вознаграждение обернется на самом деле ловушкой. — Сходите взгляните на Ривса и поговорите с вашими людьми, которые были там. Они пойдут за вами. Ждите и будьте готовы… Когда время придет, поверьте, вы сами поймете, что надо делать. Смит посмотрел на него без всякой уверенности. Чань рассмеялся (его смех скорее был похож на сухой кашель) и похлопал офицера по плечу.* * *
— Поначалу дом кажется совершенно непонятным лабиринтом, — прошептал ему Смит, когда они поднялись по лестнице и вышли в коридор главного этажа. — В левом крыле находится большой бальный зал — сейчас там полно народу, — а в правом, куда ведет зеркальный коридор, расположены частные апартаменты — и там тоже полно народу. А еще в правом есть внутренний коридор, по которому можно пройти к винтовой лестнице — я по ней не поднимался, но в коридоре повсюду стояли макленбургские охранники. — А в центре дома? — спросил Чань. — Большой зал для приемов, кухни, прачечная, помещения для прислуги, управляющий домом Бленхейм и его люди. — А где кабинет лорда Вандаариффа? — спросил Чань, размышляя. — В задней части дома? — Да, — кивнул Смит, — но я там не был. Доступ в левое крыло ограничен — только для специальных гостей и самой доверенной прислуги. Драгун туда не пускают. — Кстати, — сказал Чань, — а что вы вообще здесь делаете? Когда вы прибыли сюда из министерства? Смит горько улыбнулся. — Эта история вас позабавит. Когда моих людей сменили на их постах, я получил приказ… от моего полковника срочно явиться в отель «Сент-Ройял». Мы спешно отправились туда — хотя, должен сказать, улаживание семейных скандалов обычно не входит в круг наших обязанностей, — но на пути нас встретила весьма нахальная дама, которая сообщила мне, что я должен сопровождать ее в этот дом. — Миссис Марчмур, конечно же. Смит кивнул: — Ее явно напугал какой-то тип. Абсолютный негодяй, как я понимаю. — Похоже, мы ехали в одном поезде — я прятался в тендере. — Такая мысль приходила мне в голову, — сказал Смит, — но я не мог послать туда человека — разве что по крыше, нам было запрещено проходить по черному вагону, обитому железом. — И что в нем было? — спросил Чань. — Не могу сказать — у миссис Марчмур был ключ, и она вошла туда одна. По прибытии в Орандж-Локс нас встретил мистер Бленхейм с телегами и экипажем. Он вошел в черный вагон со своими людьми, и под присмотром миссис Марчмур они вынесли… — Что? — прошипел Чань, проявляя неожиданное нетерпение, но страшась услышать эти слова. — Не могу сказать — все было закрыто холстиной. Может быть, еще один из их ящиков, а может быть, гроб. Но когда они его грузили, я отчетливо слышал, как Бленхейм призывал к осторожности, чтобы не разбить стекло…* * *
Их прервал звук приближающихся шагов. Чань вжался в стену. Смит выступил вперед, и коридор огласился легко узнаваемым, властным голосом мистера Бленхейма: — Капитан! Что вы здесь делаете, почему вы оставили ваших людей? Какие, сэр, у вас дела в этой части дома? Чань не видел Смита, но слышал напряжение в его голосе. — Меня послали найти мистера Грея, — ответил он. — Послали? — язвительно спросил мистер Бленхейм. — Кто же это вас послал? Наглость этого типа переходила все границы. Если бы Чань был на месте Смита и знал, что Бленхейм убил одного из его людей, то голова мажордома уже катилась бы по полу. — Графиня, мистер Бленхейм. Может быть, вы таким же образом хотите допросить и ее? Бленхейм проигнорировал этот выпад. — Ну? И вы нашли мистера Грея? — Нет, не нашел. — Тогда почему вы все еще здесь? — Как вы можете видеть, я ухожу отсюда. Если не ошибаюсь, вы положили тело моего человека в конюшни? — Конечно — не хватало еще, чтобы гости хозяина спотыкались о труп. — Вы правы. И тем не менее как его офицер я должен убедиться в причинах его смерти. Бленхейм пренебрежительно фыркнул — заниматься такими мелочами. — Тогда вы меня обяжете, оставив эту часть дома и заверив меня, что никто из ваших людей сюда не вернется. Согласно пожеланию самого лорда Вандаариффа, эта часть дома предназначена исключительно для гостей. — Конечно, если такова воля хозяина усадьбы. — К тому же я управляю этим домом, капитан, — сказал Бленхейм. — Прошу вас следовать за мной.* * *
Чань со всех ног бросился в кабинет хозяина дома. Он, к его сожалению, не очень хорошо запомнил план тюрьмы, но если следовать здравой логике, то директор тюрьмы должен был иметь прямую связь с центральной наблюдательной башней. Может быть, Вандаарифф просто занял (конечно, расширив и украсив черным деревом и мрамором) берлогу прежнего деспота? Если догадка Чаня верна, то через кабинет Вандаариффа он сможет добраться до Селесты. К этой-то мысли он и возвращался постоянно — к мысли о ее спасении. Он знал, что перед ним стоят и другие задачи (месть за Анжелику, например, или выяснение того, что произошло с Оскаром Файляндтом или Траппингом). В обычной ситуации он бы попытался разобраться со всеми вопросами сразу, как держал он в голове различимые сведения, полученные в Библиотеке. Но сегодня у него не было времени, не было права на ошибку, не было возможности попробовать еще раз. Он не мог рисковать — не мог позволить себе, чтобы его заметили, а потому его бег свелся к мучительным перебежкам по открытым коридорам. Он таился в углах и бросался назад в укрытие, заслышав гостей или слуг. Нахмурившись, Чань подумал, что почти каждый в пирамиде обитателей Харшморта является своего рода слугой — по своим занятиям, по браку, по деньгам, по страху, по желаниям. Он подумал о приверженности Свенсона долгу (какому долгу? — этого Чань не мог понять), о своих собственных представлениях о — хотя он и презирал это слово — о чести. Плевать он теперь хотел на все это, как плевал сейчас кровью на белые мраморные плитки пола. А что насчет Селесты? Не была ли она прежде в рабстве у Баскомба? У своей семьи? У своего богатства? Чань понял, что не знает этого. На мгновение она возникла перед его мысленным взором — замечательная девчушка с пистолетом в руке. Интересно, пристрелила ли она кого-нибудь в конце концов?* * *
Он увидел, что гости были в масках и в вечерних туалетах, а в отрывках разговоров, доносившихся до него, слышался гул нетерпеливого предвкушения и тайны. — Вы слышали — говорят, что сегодня будет свадьба! — Человек в плаще — на красной подкладке — это лорд Карфакс. Он только что вернулся с Балтики! — А вы заметили слуг в металлических нагрудниках? — Они дадут нам знак подойти… Мне сказала об этом Элспет Пул! — Я абсолютно уверен… потрясающая решительность… — Такие сновидения… а потом такое душевное спокойствие… — Они превратятся в доверчивых щенков… — Вы ее видели — в воздухе? Такая машина! — Боль проходит через несколько дней… мне известно об этом из самого надежного источника… — Я знаю об этом от человека, который уже прошел процедуру… из первых рук… — Такое непревзойденное качество! — Так и сказала: «историю лучше всего писать кнутом». Эта дама просто великолепна! — Никто не говорил с ним уже несколько дней… он, видимо, сегодня расскажет все о своих тайных планах… — По крайней мере, граф это обещал… — А потом… будет показана работа! — Да… будет показана работа!* * *
Последний обмен репликами происходил между двумя худыми, беспутного вида людьми во фраках и масках из черного атласа. Чань проник довольно далеко в лабиринт частных апартаментов и сейчас стоял за мраморной колонной, на которой была установлена изящная древняя ваза из малахита и золота. Мимо прошли смеющиеся люди (Чань находился теперь в гостиной средних размеров), направляясь к буфету с бутылками и бокалами. Они налили себе виски и весело прихлебывали его, облокотившись на буфет и улыбаясь друг другу. Они были похожи на детей, ждущих разрешения развернуть подарки, полученные ко дню рождения. Один из них нахмурился и наморщил нос. — В чем дело? — спросил другой. — Запах, — сказал первый. — Бог ты мой, — согласился первый, тоже потянув носом воздух. — Что бы это могло быть? — Понятия не имею. — Вонь просто ужасная. Чань вжался в колонну. Если они пойдут к нему, у него не будет выбора — только убить их обоих. У одного наверняка будет время вскрикнуть. Его обнаружат. Первый человек сделал робкий шаг в его направлении. Другой зашипел на него: — Подождите! — Что? — А может быть, они уже начинают? — Не понимаю… — Запах! Вы не думаете, что, может, они начинают? Магические огни. — Боже мой! Они что — так пахнут? — Не знаю — а вы знаете? — Не знаю. Мы не опоздаем? — Давайте поторопимся… Они допили виски и, звонко поставив свои бокалы на буфет, заспешили куда-то, ничего не видя перед собой; они пронеслись мимо Чаня, поправляя на ходу маски и разглаживая волосы. — А что потребуется от нас? — спросил один, когда они открыли дверь. — Не имеет значения, — взволнованно ответил другой. — Нужно делать что скажут, и все! — Непременно! — Мы будем искуплены! — воскликнул один из них уже из дверей, издав нездоровый смешок. — А потом нас ничто не остановит! Чань вышел из своего укрытия. Тряхнув головой, он спросил себя — была бы их реакция иной, если бы он не проделал весь этот путь по трубам, а прибыл в Харшморт, принеся с собой все те обычные ароматы, что царят в его обиталище. Этот запах они бы наверняка учуяли, он знал — изгои общества пахнут по-своему. А жуткая вонь Процесса давала возможность продвижения по социальной лестнице, отвергая все простые человеческие истины. Сходным образом он теперь понимал, что заговорщики, ничуть не смущаясь, разглагольствуют о своих целях. Прелесть ситуации состояла в том, что никто из этих соискателей (собравшихся в парадных одеяниях, будто приглашены ко двору) не представлял себя в подчиненной роли, хотя, судя по их отчаянному лизоблюдству, именно в такой роли они уже и пребывали. Ирреальность происходящего только льстила им еще больше, щекотала им нервы — шелка, маски, обстановка заговора; но Чань прекрасно понимал, что все эти соблазнительные приманки — сплошной обман. Они не видели очевидного — графиня или граф не вызывали у них подозрения, напротив, они с легкостью поддавались внушению, а те смотрели на всех людей с высоты своего новообретенного знания как на будущих подчиненных. Чань понимал всю неприкрытую жестокость происходящего. На успех был обречен любой план, который эксплуатировал человеческое желание господствовать над другими и не желать знать правду о себе.* * *
Чань приоткрыл дальнюю дверь и выглянул в коридор, о котором говорил Смит, — по всей его длине находились двери. Одна из этих дверей не так давно вывела его к мертвому телу Артура Траппинга. В одном конце он увидел винтовую лестницу. Он был убежден, что кабинет Вандаариффа, если из него можно проникнуть в центральный зал, должен находиться в этом направлении. Но откуда начать? Смит сказал, что в доме полно гостей (а еще он говорил, что в коридоре полно охранников), но в данный момент коридор был необъяснимо пуст. Чань предполагал, что за то время, пока он будет проверять около тридцати дверей (на первый взгляд, они показались ему именно дверями), обстановка в коридоре может измениться. Столько времени! Есть ли хоть малая надежда на то, что Селеста жива? Он смело вышел в коридор, удаляясь от лестницы, и миновал несколько первых дверей одну за другой; волнение все сильнее охватывало его. Если то, что случилось с Аспичем и герцогом (Чаню было трудно представить себе еще более важного члена королевского семейства), и в самом деле каким-то образом нарушило церемонию в большом зале, то и Чань был исполнен решимости преподнести устроителям максимум неприятных сюрпризов. Он разъял свою трость, когда половина коридора осталась позади. Неужели все уже началось, несмотря на то что сказал ему Смит? Чань остановился. Слева он увидел приоткрытую дверь и, осторожно подойдя к ней, заглянул внутрь через щель: ему открылась узкая часть пространства — красный ковер, красные обои на стенах и лакированная подставка с китайской вазой. Он прислушался — до него донесся отзвук тяжелого сопения. Он шагнул назад, пинком распахнул дверь и бросился в комнату. Перед ним на полу со спущенными до колен штанами был макленбургский солдат, который одновременно отчаянно пытался подтянуть их и предпринимал безнадежные усилия вытащить свою саблю, вместе с ножнами и ремнем съехавшую ему на щиколотки. Солдат испуганно приоткрыл рот, и у Чаня хватило времени заметить, как изменяется это выражение от испуга к отчаянию, а в следующий миг клинок по самую рукоять вошел солдату в горло. Чань вытащил лезвие и отошел в сторону, как мясник, чтобы не забрызгаться хлынувшей струей крови, а солдат свалился на бок, и из-под задравшихся пол его рубахи обнажились голые ноги. Ничто так не подчеркивало беспомощность человека, как голый зад, подумал Чань. За мертвым солдатом на ковре с платьем, задранным выше талии, стояла на четвереньках женщина с растрепанными волосами, из-под ее зеленой в бусинках маски стекали капельки пота. Она смотрела безумными моргающими глазами и тяжело дышала, однако движения ее были вялыми, словно она спала. Солдат явно собирался изнасиловать ее, но Чань видел, что ее панталоны лишь едва приспущены, — он появился в самом начале действа. Тем не менее отсутствие всякой реакции женщины свидетельствовало о полном ее безразличии. Несколько мгновений Чань стоял над ней, привлеченный как ее красотой, так и подергиваниями, которые сотрясали ее тело, словно с ней случился приступ какой-то болезни. Он спрашивал себя — сколько времени понадобилось солдату от того момента, когда он из коридора услышал ее тяжелое дыхание, на то, чтобы войти и от сладострастного созерцания перейти к прямому насилию? Чань закрыл за собой дверь — коридор был по-прежнему пуст — и нагнулся, чтобы одернуть платье на женщине. Он протянул руку, откинул волосы с ее лица и тут увидел, что на полу, у нее перед глазами лежит… ослепительно синяя стеклянная книга. Возбуждение женщины все возрастало и сопровождалось теперь стонами, кожа у нее была жаркой и красной, словно у нее случилась горячка. Чань посмотрел на книгу и облизнул губы. С решимостью, какой у него вовсе не было, он ухватил женщину под мышки и оторвал от книги. Глаза его зажмурились от ярко сверкнувшего стекла. Когда он оттаскивал ее, она протестующе хныкала, как сонный щенок, которого отрывают от материнского соска. Он посадил ее и сощурился. Чань захлопнул книгу, губы его вытянулись в гримасе — прикоснувшись к стеклу, он даже через кожаную перчатку почувствовал странную пульсацию. Женщина не произвела больше ни звука. Чань смотрел на нее, неторопливо отирая клинок о ковер (красному ковру это вряд ли могло повредить), ее дыхание постепенно выровнялось, взгляд начал проясняться. Он осторожно потянул в сторону маску с бусинками. Женщина была незнакома ему. Всего лишь одна из этих знатных дам, завлеченных в коварную сеть Харшморта. Чань выпрямился и сорвал подушку с ближайшего дивана. Вспоров ее с одного конца кинжалом, он резко вывернул ее наружу — на пол полетели желтоватые хлопья перьев. Он осторожно засунул книгу в наволочку и встал. Дама, когда очнется, сможет сама позаботиться о себе — ее пальцы судорожно ощупывали ковер — и потом всю жизнь задавать себе вопрос: каким образом произошло ее таинственное спасение. Если она начнет кричать, то поднимет шум, начнется беготня, — это было ему на руку. Он вернулся к двери, помедлил немного, оглянулся на комнату. Второй двери здесь не было, но что-то все же привлекло его внимание. Обои были красными с круговым, напоминающим флорентийский, рисунком из золотых колец. Чань пересек комнату, направляясь к одному из участков в стене на высоте его головы. В центре одного из золотых колец рисунок был словно засален. Он нажал на потертое место, и внутренняя часть кольца провалилась — возникло отверстие, глазок. Чань прошел мимо женщины (сонно качавшей головой и пытавшейся опереться на локоть) и через секунду был уже в коридоре.* * *
И опять подтвердилось убеждение Чаня в том, что большинство вещей оказываются надежно спрятаны только потому, что никто не собирается их искать. Теперь, когда он знал, что ему нужно — узкий коридор между комнатами, — ему легко было найти и дверь, которая могла туда вывести. Хотя не исключалось, что с той стороны глазка находится другая обычная комната, Чань чувствовал, что это противоречило бы всей архитектуре (как он ее понимал) Харшморта, которая предусматривала единую структуру всего дома. Зачем нужен глазок в одной-единственной комнате, если можно сделать внутренний проход по всей длине апартаментов по обеим сторонам, что давало возможность терпеливому человеку в мягкой обуви без особых усилий контролировать всех гостей сразу? Он усмехнулся, подумав, что сумел понять причины всем известных успехов Роберта Вандаариффа в деловых переговорах, его сверхъестественное чутье — знание всего того, что замышляют его конкуренты. Менее чем в трех метрах от двери, из которой он только что вышел, Чань увидел две другие, расположенные почти вплотную друг к другу. Чань вытащил из кармана ключи — сначала Грея, потом свои собственные — и попытался открыть замок. Но замок этот оказался довольно сложным и не похожим на те, с которыми он уже сталкивался в этом доме. Он оглянулся с растущим беспокойством, попробовал второй ключ, потом третий. Ему показалось, что он услышал усиливающийся шум с дальнего конца, от лестницы… Аплодисменты? Дверь не открывалась. Он попробовал следующий ключ. С гулким эхом, разнесшимся по всему коридору, открылась дверь на балконе над лестницей, а потом звук шагов многих людей… В любую секунду они будут у перил. Его следующий ключ подошел, замок щелкнул, Чань без колебаний распахнул дверь и метнулся в полную темноту внутри. Он мгновенно закрыл за собой дверь, даже не зная — слышал или видел ли его кто-нибудь? Ничего не произошло. Он запер дверь и на ощупь двинулся вперед. Стены тут были чуть не вплотную друг к другу — локтями он терся о пыльные кирпичи, — но пол был выложен гладким камнем (а не деревом, которое со временем начинает коробиться и скрипеть). Он пробирался вперед с тростью в одной руке и завернутой в наволочку книгой — в другой, мешали ему и сапожки мисс Темпл, оттопыривавшие его карманы и задевавшие за стены. Глазок в комнате женщины был на уровне головы, а потому он на ходу вел рукой по кирпичной стене — вдруг попадется впадинка? Она явно должны была быть где-то рядом… От нетерпения он чуть не перешел в темноте на бег, но тут его нога ударилась о невидимую ступеньку, и он чуть не рухнул ничком — помешали ему лишь еще две ступеньки наверху, хотя он и поплатился за это жестокой болью в колене. Он уперся ногами в небольшое подобие стремянки, перегородившей весь проход. Чань осторожно положил свою трость и книгу, а потом принялся ощупывать стену в поисках глазка и наконец нашел его по маленькому полукруглому лучику света. Он молча сдвинул в сторону заглушку и посмотрел внутрь. Женщина уже отползла от мертвого солдата и стояла на корточках на ковре. Руки ее были под платьем — она поправляла на себе панталоны или пыталась разобраться, в какой мере мертвому солдату удалось воплотить в жизнь свои намерения. На ней по-прежнему была ее маска, и Чань с любопытством отметил, что, несмотря на мокрые от слез щеки, она казалась спокойной и решительной… Может быть, это книга так на нее повлияла? Он вернул на место заглушку и задумался: почему эти ступеньки перегораживают весь проход, может быть, на противоположной стене тоже глазок? Чань развернулся, принялся шарить по противоположной стене и скоро нашел то, что искал. Он осторожно сдвинул заглушку и, наклонившись вперед, заглянул в другую комнату.* * *
Человек головой и плечами лежал на письменном столе. Чань узнал его, несмотря на черную ленту, которой были завязаны его глаза, как узнавал он любого, кого преследовал на улице, выделяя из толпы по росту или повадкам. Это был его прежний клиент, тот, кто рекомендовал его таланты Розамонде, адвокат Джон Карвер. Чань был уверен, что тайны, которым владел Карвер благодаря своей профессии, могли открыть заговорщиками немало дверей в городе, и теперь Чань задавал себе вопрос: скольких представителей закона успели соблазнить заговорщики? Он покачал головой при мысли о том, что соблазнителям не пришлось особенно утруждаться. Лицо Карвера было красным, как и у женщины, а из уголка рта стекала жемчужного цвета струйка слюны. Под рукой адвоката поблескивала стеклянная книга. Верхняя часть его лица прижималась к стеклу, глаза подергивались в идиотском восторге, зачарованные видениями, возникавшими со страниц. Чань не без любопытства отметил, что лицо адвоката и его пальцы (те, что касались стекла) приобрели синеватый оттенок… словно были заморожены, хотя капли пота на его лбу опровергали это предположение. С отвращением Чань заметил, что другая рука Карвера судорожно дергается у него в паху. Чань оглядел комнату — не найдется ли там какого-нибудь полезного знака, но ничего не увидел. Он не понимал, какой выигрыш получали заговорщики, подвергая своих сторонников воздействию книги, разве что погружали жертву в бессознательное состояние. Может быть, она переделывала их, как и Процесс? Может быть, заговорщики хотели внушить что-то своим жертвам посредством книги? Он чувствовал вес книги у себя под мышкой, помня (ему напоминали об этом и стекло в его легких, и рассказ Свенсона об остекленевших руках покойника в доме Граббе), что этот предмет может быть смертельно опасен. Он даже не заглянул в нее, чтобы убедиться в ее разрушительной силе. Чань вернул заглушку на место и выставил вперед трость, чтобы не наткнуться на следующую лестницу. Взобравшись на нее, он снова заглянул в глазок — сначала на той стороне, где была женщина. Чаня грызла совесть — может, бросить все эти глазки и идти прямо в кабинет хозяина? Но это означало бы упустить информацию о заговорщиках, которую он никогда больше не сможет получить… Он решил действовать быстрее. Заглянув в комнату, он неожиданно замер — двое в черном укладывали пожилого человека в красном на диван. Лица священника он не видел — может быть, епископ Баакс-Саорнский? Дядюшка герцога Сталмерского и королевы был самым влиятельным священнослужителем в стране, советником правительства, борцом с коррупцией… а здесь злорадно ухмыляющиеся лакеи отирали слюни у него с подбородка. Один из них завернул что-то в материю (наверняка еще одну книгу), а другой принялся измерять пульс епископа. Оба они повернулись на стук в дверь и быстро вышли из комнаты. Выбросив из головы погубленного епископа (да и чем он мог ему помочь?), Чань повернулся к другому глазку. Еще один человек, склонившийся над книгой (сколько же они изготовили этих дьявольских штуковин?). Его лицо с бегающими глазами над мерцающей поверхностью… Это, без всяких сомнений, был Генри Ксонк, обычная его властная и непреклонная аура исчезла… Чаню даже показалось, что Ксонк потерял все свои обычные качества, что они утекли в книгу. Мысль эта была абсурдной, но он помнил стеклянные карточки — помнил, как отпечатывались в них воспоминания. Если эти книги делают то же, но в большем масштабе… Внезапно Чаню пришла в голову мысль: а что, если эти воспоминания просто впечатываются в стекло из головы жертвы, причем безвозвратно? Какой части своих воспоминаний (а на самом деле — души) лишился сейчас Генри Ксонк?* * *
В других глазках было все то же самое, и хотя Чань узнавал не все обмякшие фигуры, те, которые он узнавал, свидетельствовали: здесь предпринята неприкрытая атака на наиболее влиятельные фигуры в стране — министр финансов, военный министр, знаменитая актриса, герцогиня, адмирал, судья Высокого суда, издатель «Таймс», президент королевского банка, вдова-баронесса, хозяйка самого важного для общественного мнения салона в городе и, наконец, Маделейн Крафт, при виде которой он испытал искушение прервать свои поиски и вмешаться. Каждый из увиденных им пребывал в некоем судорожном приступе, почти в состоянии наркотического опьянения, совершенно не контролируя ни разум, ни тело; вниманием их всецело владела книга, подсунутая им прямо под нос. В некоторых комнатах Чань видел людей в масках (мужчин и женщин), которые занимались пребывавшими в полной прострации жертвами, иногда забирали книги и начинали приводить в чувство гостей, а иногда еще на какое-то время оставляли их в синих мерцающих омутах. Никого из этих людей в масках Чань не узнал, но он не сомневался, что еще несколько дней назад их нынешние функции исполнялись бы читателями, подобными миссис Марчмур или Роджеру Баскомбу, а еще немного раньше — самими графиней и Франсисом Ксонком. Теперь их организация выросла, пополнилась многочисленными новыми сторонниками, и главари освободились для дел более важных. Мысль, что в доме происходит что-то еще — возможно, для прикрытия процесса подчинения этих высокопоставленных людей, но достаточно важное, чтобы им занимались главари заговора, — дополнительно пришпорила Чаня. Он поспешил дальше в темноту. Он не стал заглядывать в оставшиеся глазки, а направился прямо к концу коридора, надеясь, что там окажется дверь. Но вместо двери он нашел картину. Его выставленная вперед трость легонько коснулась чего-то, явно не камня, и он, осторожно вытянув руку, наткнулся на тяжелую резную раму. По размерам картина была близка портрету Роберта Вандаариффа, закрывавшему дверь к ряду камер; правда, темнота здесь была такая, что Чань понятия не имел, кто изображен на картине. Но он не стал тратить время на эти бесполезные размышления — он встал на колени, пытаясь нащупать задвижку или рычаг, открывающие потайную дверь. Но почему портрет висел внутри? Не означало ли это, что дверь была вращающейся и кто-то уже вошел в этот коридор? Это было маловероятно — куда как проще было использовать простые утопленные петли, нормально открывающиеся и закрывающиеся. Но что же тогда было изображено на полотне, чего нельзя было выставлять на обозрение? Он присел на пол и вздохнул. Он испытывал усталость и жажду, чувствовал себя полной развалиной. Драться он еще мог, — это у него было на уровне инстинкта, — но мысли в голове ворочались тяжело. Он закрыл глаза и глубоко вздохнул; он думал о другой стороне двери — защелка должна быть потайной, может быть, она не на дверном косяке, а в нем. Он принялся ощупывать внутреннюю кромку резного косяка, сначала занявшись той частью, где обычно должен был бы находиться замок… Когда его пальцы попали в углубление, он понял, что единственное отличие тут состояло в расположении замка — не с правой стороны, как обычно, а с левой, этакая глупая обманка, которая вполне могла задержать его на лишние полчаса. Он обхватил пальцами странной формы бобышку и повернул ее. Хорошо смазанный замок беззвучно открылся, и Чань почувствовал, как тяжелая дверь подалась под его руками. Он толкнул ее и вошел внутрь.* * *
Чань сразу же понял, что попал в кабинет Вандаариффа, потому что лорд сидел перед ним за огромным письменным столом, с серьезным видом царапая что-то гусиным пером на длинном листе бумаги. Лорд Роберт не поднял глаз, и Чань сделал еще один шаг вперед, не закрывая дверь — придерживая ее плечом, обшаривая комнату глазами. Ковры были красными с черным узором, а длинная комната разделена мебелью на отдельные площадки: длинный стол для заседаний, вдоль которого стояли стулья с высокими спинками, несколько мягких кресел и диванов, стол секретаря, большие картотечные шкафы, а потом письменный стол хозяина, по размерам не меньше стола для заседаний, усыпанный бумагами, скрученными картами, всевозможными бутылями и кружками, — все это обступало погруженного в свои труды лорда, как вынесенный на берег мусор. Больше в комнате никого не было. Лорд Вандаарифф по-прежнему не обращал внимания на Чаня, его взгляд был сосредоточен на бумаге. Чань вспомнил о главной своей миссии — найти тайный ход в большой зал. Ничего похожего он здесь не видел. На дальней стене за столом располагалась главная дверь кабинета, но других, кажется, здесь не было. Когда Чань шагнул вперед, что-то привлекло его внимание; краем глаза он увидел картину у себя за спиной. Он снова бросил взгляд на Вандаариффа — тот вообще не замечал Чаня — и открыл дверь до упора. Перед ним была еще одна картина Оскара Файляндта. Полотно напоминало изнанку холстов с фрагментами «Благовещения» и на первый взгляд казалось абсолютной абракадаброй. Картину покрывали штриховые линии, на самом деле представлявшие собой плотную вязь символов и диаграмм. Общие очертания формулы напоминали подкову… Как подумал Чань, это были математические уравнения в форме Харшморта. А еще, решил Чань, в этих очертаниях было что-то эротическое — дом в виде подковы и встроенное в него неестественно длинное крыло главного зала. Какие бы магические смыслы ни несла эта конфигурация, не вызывало сомнения, что корнями она уходила и в символику пола. Чань не знал, каким образом это связано с церемонией в зале или с Вандаариффом. И тем не менее… он попытался вспомнить, когда Вандаарифф приобрел и перестроил тюрьму Харшморт — не больше года или двух назад. Кажется, агент в галерее сказал им, что Файляндт умер пять лет назад? Это было невозможно: магическое полотно на двери явно было творением того же художника. Может быть, Файляндт и не умер вовсе? Может быть, он находится где-то здесь и даже по собственной воле, но если вспомнить, в какой мере Вандаарифф и д'Орканц эксплуатировали все его изобретения, то, видимо, он все же содержался здесь пленником, а то и того хуже — пал жертвой собственной магии и его сознание перетекло в стеклянную книгу, чтобы им пользовались другие. И тем не менее (даже на грани отчаяния Чань не мог противиться желанию ухватиться за эту соломинку надежды), если Файляндт жив, то его можно найти! У кого еще могут они узнать, как противостоять воздействию стекла или избавляться от него? С болью в сердце Чань понял, что это давало какой-то, сколь угодно малый шанс даже Анжелике. Сердце его разрывалось на части между решимостью спасти Селесту и последней его мыслью воскресить Анжелику; это было невозможно. Файляндт мог быть где угодно — он мог быть заперт в клетке, мог сходить с ума в каком-нибудь забытом богом уголке… или же если он сохранил умственные способности, то его могли сделать своим сообщником заговорщики во главе с графом д'Орканцем. Чань снова посмотрел на картину. Это была карта Харшморта… а еще и магическая формула ошеломляющей сложности… и к тому же явно сомнительного характера. Сосредоточившись на карте (потому что в магии он не разбирался, а для разгадывания символов у него не было времени), он сумел найти точку в доме, где теперь находился. Нет ли здесь указания, как попасть отсюда в большой зал и в тюремную башню внутри него? Сам кабинет был отмечен (его знаний греческого хватило, чтобы узнать это) буквой альфа, а над ней, словно значок степени, располагалась крохотная омега… от этой омеги шла четкая штриховая линия к целой группе символов, обозначающих зал. Чань оторвал взгляд от полотна. Если эта комната обозначалась как альфа, то где в ней можно найти омегу? По его понятиям, она должна была находиться сразу за столом Вандаариффа… где стена была закрыта тяжелым занавесом. Чань быстро подошел к этому месту, внимательно наблюдая за Вандаариффом. Тот все еще не отрывался от своих записей — за то время, что Чань здесь находился, лорд исписал половину длинного листа. Вандаарифф, возможно, был самым влиятельным человеком в стране (а может, даже на континенте), и Чань не смог воспротивиться обуявшему его любопытству. Он подошел поближе к столу (его вонючая одежда должна была бы даже святого оторвать от молитвы), чтобы заглянуть в застывшее, бесстрастное лицо Вандаариффа. Кардиналу Чаню показалось, что глаза Роберта Вандаариффа не видят вообще ничего. Они были открытыми, но остекленевшими и мутными (мысли за ними витали где-то далеко), и взгляд их был направлен на поверхность стола, но не на бумагу, а в сторону. Чань наклонился еще ближе и посмотрел на лист (голова Чаня была у самого плеча Вандаариффа, но тот по-прежнему никак не реагировал на его присутствие). Насколько мог судить Чань, лорд документировал какую-то финансовую сделку (причем в мельчайших подробностях), связанную с морскими перевозками, с банками в Макленбурге и Франции, со ставками, рынками, акциями, датами выплат по долговым обязательствам. Чань увидел, как Вандаарифф закончил лист и быстро перевернул его (при этом неожиданном движении рук лорда Чань отпрянул назад) и продолжил с середины фразы наверху чистой стороны. Чань посмотрел на пол за столом и увидел множество длинных листов бумаги, полностью исписанных, словно Роберт Вандаарифф освобождал свой мозг от всех финансовых секретов, которыми когда-либо владел. Чань еще раз посмотрел на мелькающие пальцы, завороженный нечеловеческой настойчивостью быстрого пера; еще он отметил, что кончики пальцев лорда посинели… хотя в комнате не было холодно, и синева была еще ярче под бледной плотью — такого Чань еще не видел у живых людей. Он отошел от лорда, превратившегося в живой автомат, нащупал занавес у себя за спиной, отодвинул его в сторону и увидел простую дверь на замке. Он достал свою связку ключей, выбрал один и вдруг уронил их. Внезапно его наполнил страх оттого, что он находится в присутствии лорда Вандаариффа, о чем последний и не подозревает, царапая своим пером по листам бумаги. Чань подобрал ключи и резким, нетерпеливым движением изо всех сил ударил ногой по дереву рядом с замком. Ударил еще раз и увидел, что на двери появилась трещина. Ни шум, ни оставленные следы не беспокоили его. Он ударил еще раз, и дерево вокруг замка подалось. Он со всей силы надавил плечом, дверь распахнулась — и он оказался в изгибающемся каменном туннеле, конец которого терялся где-то внизу. Лорд Вандаарифф так и не шелохнулся, если не считать движений его неутомимой руки. Чань потер плечо и пустился бегом.* * *
Туннель был вымощен ровными плитками и ярко освещен газовыми светильниками, размещенными через равные промежутки наверху. Коридор плавно загибался на протяжении приблизительно ста шагов, после чего Чань был вынужден сбавить скорость. Это оказалось как нельзя кстати, потому что, когда он остановился перевести дыхание (опершись о стену одной рукой и выплюнув еще один кровавый комок изо рта), до него издалека донесся гул голосов, распевающих песню. Впереди туннель резко поворачивал вправо — к большому залу. Будет ли там охрана? Хор поющих голосов заглушал все другие звуки. Доносился он снизу… от тех, кто размещался в зарешеченных ложах! Чань встал на колени и осторожно заглянул за угол. Туннель переходил в узкие мостки с цепными перилами по обеим сторонам и исчезал в черной зловещей металлической башне, поднимавшейся к каменному потолку. Сквозь металлическую решетку мостков проникал звук песнопения. Чань посмотрел вниз, но освещение было слабоватым, а видел он плохо и потому толком не сумел разглядеть, что происходит внизу. В конце мостков была оставленная открытой металлическая дверь, массивная, с тяжелым замком и металлической щеколдой. Чань остановился перед самой дверью, подождал, прислушался и, никого не услышав, проскользнул в темноту и оказался на винтовой лестнице. Лестница шла на самый верх под каменный свод зала — туда, где, видимо, находился вход в башню. Но Чань повернул вниз, его ботинки застучали по мосткам, правда, он скорее ощущал, чем слышал их звук за хором голосов, которые доносились до него теперь четче, чем прежде, однако песнопение это было такого рода, что даже если ты знал язык, то разобрать слова не мог — таким растянутым и неестественным было исполнение. Чаню показалось, что звуки похожи на исландский хор, но в этом он плохо разбирался. Все же обрывки фраз, которые ему удалось понять — «непроницаемая синева», «бесконечный горизонт», «вид искупления», — только заставили его ускорить шаг. Внутри башни горели обычные светильники, но специально притушенные, чтобы их не было видно в смотровые отверстия. Чань помедлил. На ступеньках под его ногами лежало что-то неопределенной формы. Это было выброшенное пальто. Он поднял его и поднес к ближайшему светильнику… форменная шинель, прежде темно-синяя, но теперь грязная и, как отметил он, в крови. Пятна все еще были влажные, а грудь пропиталась насквозь. Однако никакого пореза на ткани — следа раны — не было видно. Владелец шинели, видимо, был ранен в голову или в руку, которую прижал к груди. Или это вообще чужая кровь? Предполагать можно было все, что угодно. И только теперь — как медленно работала его голова! — Чань заметил знаки различия на жестком воротнике. Он посмотрел снова на покрой, на цвет, серебряную шнуровку вокруг эполет… и выругал себя за глупость. Эта окровавленная шинель, несомненно, принадлежала Свенсону! Он быстро оглянулся и на стене лестничного пролета увидел капли крови. Насилие совершалось здесь, на лестнице, и, возможно, всего несколько минут назад. Неужели Свенсон мертв? Каким образом он попал в Харшморт из Тарр-Манор? Чань внимательно обследовал еще несколько ступенек, чуть не упираясь лицом в металл. На них были размазанные следы крови, но это были следы, оставленные не раненым человеком, спускавшимся по лестнице, а следы раненого — или мертвеца, — которого волокли по ступеням. Чань отбросил шинель в сторону (если ее выкинул доктор, то вряд ли Чаню следует ее тащить с собой) и поспешилдальше. Он знал, что расстояние, которое ему предстоит одолеть, приблизительно равно тому, на которое он недавно поднялся: около двух сотен ступенек. Что, черт возьми, увидит он в самом низу? Тело Свенсона? Что сейчас может делать д'Орканц? И почему здесь нет никаких охранников? Нога Чаня поскользнулась в лужице крови, и он ухватился за перила. Всего одно неосторожное движение — и он приземлится внизу с переломанной шеей. Он заставил себя сосредоточиться — голоса все еще воспаряли в песне, но теперь он уже спустился ниже уровня зрителей, и хор звучал выше его. Когда здесь появился Свенсон? Наверно, он прибыл с Аспичем! Может быть, именно доктор и стал причиной хлопот Смита? Чань улыбнулся, хотя его вовсе не радовала эта картина — доктор один против всех этих людей… Ведь Свенсон не солдат и не убийца, который, глазом не моргнув, делает свое дело. Таким был Чань, и он знал, что должен поскорее найти Свенсона. А если Свенсон мертв? Тогда, видимо, долг Чаня умереть вместе с ним… И вместе с мисс Темпл.* * *
Он пробежал еще тридцать ступенек и остановился на маленькой площадке. Мучительная боль пронзала его легкие, и он понимал, что лучше будет, если он доберется до низа, еще имея хоть какой-то запас сил. В стене рядом было одно из смотровых отверстий, и он, сдвинув заглушку, мрачно усмехнулся, оценивая изобретательность создателей. Отверстие было закрыто дымчатым стеклом. Изнутри он мог видеть через него, но ни один заключенный не смог бы разглядеть — открыта заглушка или нет. Чань снял очки и прижал лицо к стеклу, и в этот самый момент пение прекратилось. Над ним и против него были смотровые камеры, наполненные шикарно одетыми людьми в масках, они стояли, прижимаясь к решеткам, и были похожи на обитателей сумасшедшего дома. Он перевел взгляд вниз, но ничего не увидел — он был все еще слишком высоко. Он отошел от смотровой щели, и в это время снизу раздался голос — неестественно, странно усиленный и бесспорно властный. Чань не сразу узнал его — он прежде слышал из уст этого человека всего несколько слов; ему вспомнилась эта увиденная мельком картина: огромная фигура в шубе, рука обхватывает Анжелику, скрипучий шепот, адресованный Гаральду Граббе. Но Чань знал: это граф д'Орканц. Проклиная свои легкие, он пустился бегом, его ноги неосторожно перепрыгивали через две, даже три ступеньки, рука с тростью умудрялась держаться за перила, другая рука сжимала завернутую книгу, защищая ее от ударов, полы грязного пальто колотили его по ногам, тяжелые карманы давили на бедра. Воздух вокруг него вибрировал, полнясь звуками голоса графа: — Вы здесь, потому что верите… в себя… и готовы отдаться своим мечтам… о будущем… о своих возможностях… Вы верите в свои возможности… В преображение… В откровение… В искупление. Уверен, среди вас есть такие, кто будет признан достойным… воистину достойным и воистину желающим пожертвовать своими иллюзиями… пожертвовать своим миром, который и есть мир иллюзий… ради окончательной мудрости. Выше искупления — предназначение… Как Мария отделилась от всех других женщин… Как забеременела Сара в конце бесплодной жизни… Как Леда, зачавшая близнецов красоты и раздора… Эти сосуды были выбраны… предназначены для более высокой судьбы… Вы станете свидетелями Преображения. Вы почувствуете потоки высокой энергии… Вы вкусите это величие… эту неземную амброзию, известную прежде только тем высшим существам, которых неразумные люди называли богами… и детям, которыми мы все были когда-то…* * *
Чань чуть не перевалился через перила и был вынужден остановиться, вцепившись в них обеими руками, чтобы предотвратить падение. Он сплюнул на стену и, охнув, наклонился к смотровой щели, снимая с себя очки. Внизу он увидел все — словно железный собор в аду, подготовленный к сатанинской мессе. У основания башни находилась приподнятая платформа, установленная, как казалось, на опорах из серебряных труб. На платформе находились три больших операционных стола, каждый из которых был окружен стеллажами, подносами и медными коробками с механизмами. На каждом из столов лежала женщина, привязанная кожаными ремнями, как Анжелика в институте, женщины были обнажены, и их тела оплетены какой-то омерзительной сетью тонких черных шлангов. Лица женщин были полностью спрятаны под черными масками, к которым также были подведены шланги, но поменьше диаметром — для обоих глаз, носа и рта, — а их волосы были убраны под темную материю. Чань понятия не имел, кто лежит на столах. Та из женщин, что была ближе к башне (он едва видел ее с той точки, в которой находился), отличалась от других: ступни ее были такого же синего цвета, как и руки Роберта Вандаариффа. Рядом с ней стоял граф д'Орканц в том же кожаном фартуке и рукавицах, которые были на нем в институте, и том же шлеме с медной оплеткой, к которому был подведен еще один шланг, вделанный в металлическую коробку на рту маски. В этот шланг и говорил граф, и это устройство каким-то образом усиливало его голос, словно голос бога, достигавший всех уголков огромного зала. За спиной д'Орканца стояло еще человека четыре, они были одинаково одеты, лица их закрыты масками. Люди из института, вроде Грея и Лоренца? А может быть, один из них — Оскар Файляндт, присутствующий здесь в качестве пленника или раба? Основание башни не было видно Чаню. Где охранники? Где Свенсон? На каком столе Селеста? Все женщины, казалось, спали — каким образом сможет он вытащить ее оттуда? Чань развернулся, услышав какой-то звук у себя за спиной — лязг издавала сама лестница. Ступеньки вились вокруг металлической колонны, которая была источником звука. Он дотронулся до нее и почувствовал вибрацию. Такой звук производит грузовой лифт в отеле… может быть, эта колонна полая? А как иначе можно быстро доставлять вещи сверху вниз? Но что же сейчас доставляют? Ему предоставлялся шанс. Когда то, что отправили, достигнет низа, кто-нибудь должен будет открыть дверь — и в этот момент он сможет проникнуть в зал. Он нацепил на нос свои очки, поставил книгу в наволочке на ступеньку, прислонив к стене, и бросился вниз. Граф все еще говорил. Чань не прислушивался (все равно тот молол несусветную чушь) — это было еще одно цирковое действо, призванное ошеломить зрителей. Каковы бы ни были реальные последствия этого «преображения», Чань не сомневался — оно являло собой всего лишь прикрытие для другой невидимой сети насилия и корыстных замыслов. Вибрация прекратилась. Выйдя на последний поворот лестницы, он увидел двух людей в фартуках, перчатках и шлемах, они наклонялись к лифту, выволакивая из него клеть в металлической оплетке и закатывая внутрь тележку. За ними виднелась открытая дверь на платформу, а у двери стояли два макленбургских солдата. Чань, не обращая внимания на людей с тележкой, с криком прыгнул со ступенек к ближайшему макленбуржцу, нанес ему удар в челюсть локтем, а под ребра — коленом, отчего тот рухнул на пол. Прежде чем второй солдат успел вытащить свое оружие, Чань сунул трость ему в живот, и тот согнулся пополам — голова его оказалась так близко от Чаня, что он услышал звонкий лязг зубов. Чань вогнал клинок прямо под открытую челюсть солдата, быстро извлек его и выпрямился, а мертвый солдат осел на пол. Чань тем временем вернулся к первому солдату и ударил его ногой по голове. Оба солдата остались бездвижны. Двое в масках смотрели на него с тупым недоумением космических пришельцев, впервые столкнувшихся с варварством землян. Чань повернулся к открытой двери. Граф прервал свою речь, уставившись на Чаня. Прежде чем Чань успел как-то прореагировать, он услышал шум у себя за спиной и, не оглядываясь, метнулся прочь от двери — в этот момент двое в шлемах катнули ему в спину тележку, уголок которой больно задел его за правое бедро, оцарапав до крови, но удар был не настолько силен, чтобы свалить его на пол. Чань вскарабкался на платформу, и неожиданно громада похожего на собор зала вызвала у него приступ головокружения. Он взял себя в руки. На платформе стояли еще четверо макленбуржцев, которые на его глазах одновременно резким движением обнажили свои сверкнувшие сабли, и майор Блах, спокойно вытащивший пистолет. Чань в отчаянии оглянулся — абсолютно никаких следов Свенсона здесь не было и ничто не указывало, — хотя он понятия не имел, что могло бы на это указывать, — на то, что кто-то из людей в медных касках может быть Файляндтом. Потом Чань окинул взглядом головокружительно высокие своды и группки лиц в масках, глазевших на происходящее сверху вниз с живым вниманием. Времени у него не было. Уйти от солдат Чань мог, только направившись к столам и к бросившемуся ему наперерез, дабы не подпустить к женщинам, д'Орканцу. Солдаты ринулись вперед, а Чань в свою очередь метнулся сначала прямо на графа, а потом — влево, где нырнул под первый стол и, продравшись сквозь плетение шлангов, выбрался на другой стороне. Солдаты изменили направление и встали по обе стороны от д'Орканца. Чань, продолжая двигаться на четвереньках, метнулся под второй стол, а выбравшись из-под него, услышал крик графа, который приказывал солдатам оставаться на месте.* * *
Чань выпрямился и оглянулся. Граф взирал на него, стоя с дальней стороны первого стола, механическая маска все еще оставалась на его лице, а первая женщина, оплетенная шлангами, лежала перед ним. Рядом с графом стоял Блах, держа наготове пистолет. Солдаты ждали приказа. Свенсона Чань не увидел. Не было здесь, судя по всему, и Файляндта, а если и был, то не в своем качестве, потому что двое в масках за спиной графа продолжали работать со своими медными механизмами, напоминая пару трутней. Чань посмотрел на край платформы — внизу со всех сторон было кипящее море металлических трубок, испускавших шипение и сернистые пары. Спасения не было. — Кардинал Чань! Граф д'Орканц говорил все тем же усиленным голосом, который Чань слышал в башне. С такого близкого расстояния слова звучали невыносимо резко, и Чань невольно поморщился. — Не сметь двигаться! Вы вторглись в сферы, которых вам не дано понять! Я вам говорю, вы даже не догадываетесь о последствиях для вас! Не обращая внимания на графа, Чань приблизился к женщине на втором столе и сорвал темную повязку с ее волос. — Не сметь прикасаться к ним! — завопил граф д'Орканц. Волосы были слишком темные — не такие, как у Селесты. Он тут же бросился к дальней стороне третьего стола. Солдаты двинулись в его направлении и остановились у второго стола. Граф и Блах остались у дальнего конца первого, пистолет майора был нацелен точно в голову Чаня. Чань нырнул за третью женщину, сдирая повязку с ее волос. Волосы были слишком светлы и не такие кудрявые… Видимо, Селеста лежала на первом столе, а он, как последний идиот, пробежал мимо, оставив ее в руках д'Орканца. Он выпрямился. Увидев его движение, солдаты шагнули к нему, а Чань уловил мимолетное движение Блаха и снова нырнул, как раз в тот момент, когда прогремел выстрел. Пуля пролетела рядом с его головой и пробила одну из больших труб, откуда вырвалась струя газа, которая мерцающим фонтаном поднялась в воздух, напоминая собой бело-голубой язык пламени. Граф снова закричал: — Прекратить! Солдаты — а они уже были у третьего стола — замерли. Чань рискнул выглянуть из-за плетения черных шлангов, увидел между ними белую влажную плоть, а дальше — ненавидящий взгляд Блаха. В зале не раздавалось других звуков, кроме низкого рева топки и свиста вырывающегося из трубы газа у Чаня за спиной. Чтобы снять Селесту со стола, ему нужно преодолеть сопротивление девяти человек, считая двух с тележкой. Сможет ли он сделать это, не повредив Селесте? И не причинит ли он ей больший вред, чем тот, что претерпит она, если он не вмешается? Он знал, чего бы хотела от него она, как знал он и то, насколько бессмысленным стало любое действие, имеющее целью сохранение его собственной жизни. Он ощущал, как разрастается сеть порезов в его легких. Именно поэтому он и зашел так далеко — чтобы бросить последний вызов этому миру привилегированных негодяев, нанести ему последнее оскорбление. Чань снова обвел взглядом лица в масках, взирающие вниз в напряженном молчании. Он чувствовал себя как зверь на арене. Граф отделил от своей маски черный шланг, связывающий его с громкоговорителем, и осторожно положил его на ближайшую тумбу, ощетинившуюся рычагами и рукоятями. Он повернулся к Чаню и кивнул (поскольку он оставался в маске, жест у него получился, как у сказочного людоеда) на ближайший к Кардиналу стол. — Вы кого-то ищете, Кардинал? — спросил он. Голос его теперь звучал не так громко, но благодаря странной коробке, закрывающей рот, по-прежнему казался Чаню каким-то нечеловеческим. — Может быть, в моих силах вам помочь? Граф д'Орканц, протянув руку, сорвал повязку с волос последней женщины, и те хлынули волнистыми струями — темные и блестящие. Граф протянул другую руку и отвел в сторону шланги, опутывавшие ее ноги. Плоть была обесцвечена и имела какой-то болезненный оттенок, еще более жуткий, чем рука Вандаариффа или лицо Джона Карвера, лежащее на книге, — бледная, как полярный лед, покрытая потом, а ниже — там, где прежде он наслаждался золотистым теплом, было теперь холодное безразличие белого пепла. На третьем пальце ее левой ноги было надето серебряное колечко, но Чань и по первому взгляду на волосы узнал ее… Анжелика.* * *
— Насколько мне известно, вы знакомы с этой дамой, — продолжал д'Орканц. — Конечно, вы знакомы и с другими — мисс Пул, — он кивнул на женщину в середине, — и миссис Марчмур. — Граф сделал движение в сторону женщины перед Чанем, который опустил глаза, пытаясь узнать в ней Маргарет Хук (в последний раз он видел ее на кровати в отеле «Сент-Ройял») — по волосам, росту, цвету кожи, видимой в просветах между шлангами; он почувствовал, как к горлу подступает тошнота. Чань выплюнул на платформу кровавый комок и заговорил с графом; сиплый голос выдавал его усталость. — Что вы сделаете с ними? — То, что и собирался. Вы ищете Анжелику или мисс Темпл? Как видите, мисс Темпл здесь нет. — Где она? — хриплым голосом воскликнул Чань. — Я думаю, у вас есть выбор, — сказал в ответ граф. — Вы хотите спасти Анжелику, но у вас нет ни малейшей возможности — потому что я читаю на вашем лице следы воздействия стекла, Кардинал, — вывести отсюда ее, а потом сделать то же самое с мисс Темпл. Чань промолчал. — Это все, конечно, чисто отвлеченный разговор. Вы должны были умереть уже десять раз — разве нет, майор Блах? Вы умрете теперь. И пожалуй, ваша смерть здесь, у ног вашей безнадежной любви, будет вполне уместной. Глядя прямо в глаза графа, Чань собрал в руку столько шлангов, идущих к телу миссис Марчмур, сколько уместилось, и приготовился рвануть что есть сил. — Если вы это сделаете, то тем самым убьете ее, Кардинал! Вы этого хотите — погубить беззащитную женщину? С такого расстояния мне вас не остановить. Но неумолимые силы уже приведены в действие! Никто из них не может уйти от своей судьбы, воистину, их жребий — преображение или смерть! — Какое преображение? — воскликнул Чань, пытаясь перекричать усиливающийся рев труб и шипение газа у него за спиной. В ответ граф д'Орканц потянулся к шлангу громкоговорителя и резко прикрепил его к маске. Его голос громом разнесся под высокими сводами: — Ангельское преображение! Силы небесные, обращенные в плоть!* * *
Граф д'Орканц резко ударил по одной из медных рукоятей короба, а вторую руку опустил, как молот на наковальню. И сразу же шланги вокруг Анжелики, которые до этого висели свободно, напряглись, ожили — в них пошли газ и кипящая жидкость. Тело ее выгнулось на столе, а воздух наполнился усиливающимся воем. Чань не мог отвести от происходящего глаз. Граф повернул еще одну рукоять, и пальцы у нее на ногах и руках начали подергиваться… потом третья рукоять, и, к растущему ужасу Чаня, цвет тела женщины стал изменяться еще сильнее — до смертельной, обмораживающей синевы. Д'Орканц нажал одновременно две кнопки и вернул в прежнее положение первую рукоять. Громкость воя усилилась, теперь он исходил от всех труб и гулким эхом разносился по сводчатому собору. Толпа над ними ахнула, Чань услышал голоса, доносящиеся из камер, — возбужденные, довольные вопли, выкрики одобрения, наконец они переросли в новый гудящий хор. Тело Анжелики выгибалось снова и снова, шланги от этого вибрировали, отчего Чаню вдруг представилась собака, стряхивающая с себя капли дождя, а потом среди гама и шума Чань различил еще один звук, который как стрелой пронзил его сердце: дребезжание собственного голоса Анжелики, бесчувственный стон из самых глубин ее легких, словно последние защитные механизмы ее тела сдавались, не выдержав механического напора. По лицу Кардинала и в самом деле потекли слезы. Что он ни сделай — это убьет ее, но разве ее не убивали на его глазах? Он не мог пошевелиться. Завывание мгновенно смолкло, и весь зал словно после выстрела погрузился в тишину. Внезапная рябь прошла по ее телу, и Чань не мог поверить своим глазам: волна жидкости будто ринулась ей под кожу, заполняя ее бедра и туловище и наконец захлестывая голову. Плоть Анжелики преобразилась в сверкающую, блестящую прозрачную голубизну, словно она сама… само ее тело… только что превратилось в стекло. Граф нажал новые кнопки и включил последнюю рукоять. Он повернулся к толпе зрителей и торжествующе поднял руку: — Дело сделано! Толпа взорвалась ликующими возгласами и аплодисментами. Д'Орканц кивнул им, поднял другую руку, а потом повернулся к Блаху и на мгновение отсоединил шланг громкоговорителя от маски: — Убейте его.* * *
Вся омерзительность того, что д'Орканц совершил с Анжеликой, — разве это не было насилием над самим ее существом? — немедленно подстегнула Чаня к действию и обратила его сердце в камень. Он опрометью обогнул третий стол и оказался перед двумя макленбуржцами, которые стояли в головах мисс Пул. Не останавливаясь ни на мгновение, он набросился на них, сделал ложный выпад — их сабли нацелились ему в грудь со всей четкостью германской муштры, — а потом отбил обе сабли своей тростью. Кинжалом он пропорол лицо ближайшего к нему солдата от основания челюсти до носа (струя крови хлынула на серебряные трубки), и тот рухнул на платформу. Другой солдат попытался нанести сильный ответный удар, метя в грудь Чаня, который, отражая нападение и уводя саблю от своего плеча, сломал трость. Чувствуя, что в результате этого маневра солдат оказался слишком близко к нему, Чань вонзил кинжал в подреберье парню и тут же извлек из тела, одновременно, хотя каждая секунда казалась вечностью, падая на колени. Над его головой просвистела выпущенная Блахом пуля и звякнула о трубчатую стенку. Третий солдат наступал на него от стола мисс Пул, перепрыгивая через своих павших товарищей. Чань развернулся и бросился к Анжелике. Блах встал у ее головы, освобождая себе пространство для стрельбы. Граф д'Орканц находился в ногах девушки. Чань оказался между двух огней — солдат преследовал его по пятам. И тогда он развернулся и перерезал несколько шлангов — омерзительный, вонючий газ хлынул в помещение, мерцая, как северное сияние, и Чань, направив трубки в лицо солдата, отбил его саблю и ударил кулаком в горло, отчего тот замер как вкопанный. Прежде чем Блах успел выстрелить, Чань дернул солдата на себя и закрылся им от майора. Прогремел выстрел, и Чань почувствовал, как солдат пошатнулся. Еще один выстрел, и его обожгло — пуля (или это был осколок кости?) оцарапала Чаню плечо. Он швырнул умирающего на Блаха и мгновенно нырнул к двери. Но то же самое сделал и Блах, и они оказались лицом друг к другу на расстоянии меньше метра. Блах попытался прицелиться в Чаня, и тот ударил ножом по руке майора. Пуля прошла мимо, а нож порезал пальцы Блаха, и пистолет вывалился из них на пол. Блах вскрикнул от бешенства и прыгнул за пистолетом. Дверь по-прежнему была заблокирована металлической тележкой и двумя людьми за ней. Чань навалился на тележку изо всех сил, и она откатилась на несколько шагов, но двое за тележкой уперлись и попытались затолкать его назад в зал. Блах схватил пистолет левой рукой. Граф взволнованно перевязывал веревкой исходящие паром шланги. Чань неожиданно увидел, что лежит на тележке, — крышка металлического ящика сдвинулась во время столкновения. Не раздумывая ни секунды, он бросил свой кинжал, ухватил ближайший к нему предмет и швырнул себе за спину в майора, а как только его руки освободились, упал лицом вниз на тележку.* * *
Стеклянная книга полетела в Блаха в тот самый момент, когда он нажал спусковой крючок — пуля раздробила ее на лету. Половина осколков, подхваченная инерцией пули, полетела назад в сторону башни и через дверной проем на двух одетых в шлемы людей, которые со всех ног бросились в стороны. Граф д'Орканц был защищен столом, как и Анжелика (если только в ее нынешнем состоянии стекло могло причинить ей какой-то вред) была защищена шлангами и самим майором, который стоял прямо на пути осколков. Его лицо и тело были мгновенно иссечены множеством мелких кусков стекла. Чань приподнял голову над тележкой и увидел, что майора сотрясают судороги, рот его открыт в жутком скрипучем крике, вырывающемся из его легких, как дым от занимающегося пожара. Вокруг каждого пореза у него начали образовываться синие пятна, которые расползались на глазах, кожа под ними трескалась и шелушилась. Хрип замер в его горле, изо рта вылетело облачко розоватой пыли. Майор Блах с резким хрустом упал на колени, а потом — вниз лицом, поверхность которого треснула от удара, как глазурованное керамическое блюдо.* * *
В громадном зале царило молчание. Граф медленно поднялся из-за стола. Его глаза нашли Чаня, который неловко поднимался с тележки. Граф закричал. Он бросился на Чаня, как гигантский взбесившийся медведь. Оставшись без кинжала (который упал куда-то под металлический ящик), Чань развернул тележку и толкнул ее в направлении графа. А сам, не оборачиваясь, чтобы увидеть, какое она произведет действие, метнулся к лестнице и побежал вверх. И почти сразу же, на седьмой ступеньке, он поскользнулся на луже крови, упал, посмотрел назад, его рука нырнула в карман пальто за бритвой. Двое в фартуках стояли по-прежнему в стороне от двери, в которой появился граф д'Орканц, выхвативший пистолет у Блаха и целившийся в Чаня. Чань знал, что в барабане осталась последняя пуля. Еще две ступени — и он будет вне поля зрения графа, но за графом, на столе лежала Анжелика, и взгляд Чаня остановился на ее остекленевшей синей правой руке… которая начала двигаться. Чань вскрикнул. Пальцы Анжелики сжимались и разжимались. Она ухватила несколько шлангов и вырвала их из гнезд, отчего пространство вокруг нее стало наполняться горячим синим паром. В этот момент в ее сторону повернулся граф, увидевший, что она ухватила еще несколько шлангов и дернула их, как дергают сорняки в саду. Д'Орканц бросился к ее руке, призывая на помощь своих ассистентов; через плечо великана-графа Чань мельком увидел отчаянное, перекошенное яростью лицо Анжелики, сверкающие губы цвета темного индиго, рот ее открылся, обнажив язык и иссиня-белые зубы, щелкавшие, как у волка. Глаза ее все еще были не видны под частично сдернутой маской.* * *
На следующем повороте он увидел книгу в наволочке, которую прежде прислонил здесь к стене. Чань схватил ее на бегу, а правая его рука наконец вытащила бритву из кармана. Внизу он услышал спорящие голоса и хлопок двери, а потом снова ожил грузовой лифт — по колонне опять пошла вибрация. Несколько мгновений — и лифт перегнал его (силы Чаня были уже на исходе) и пошел дальше. Тот, кто стоял наверху, будет предупрежден о прибытии Чаня задолго до того, как сам он доберется туда. Неужели ему вот-вот предстоит столкнуться с Бленхеймом и его людьми? Чань упрямо продолжал карабкаться по лестнице. Если бы ему удалось добраться до мостков, ведущих в кабинет Вандаариффа… Его мысли были прерваны обращенным к зрителям голосом д'Орканца, гулким эхо разнесшимся по залу. — Не тревожьтесь! Вам хорошо известно, что наши враги многочисленны и готовы на все. Они подослали этого убийцу, чтобы помешать нашей работе. Но наша работа продолжается! Самим небесам не под силу остановить нас! Взирайте на то, что произошло у вас на глазах! Взирайте на преображение! Чань невольно остановился на лестнице — перед его мысленным взором стоял этот жуткий образ: лицо и рука Анжелики. Он посмотрел вниз, в витые металлические глубины башни, и услышал похожий на порыв ветра всеобщий вздох удивления, изданный зрителями в камерах. — Вы видите! — продолжил граф. — Она жива! Она ходит! И вы сами видите ее необыкновенную силу… Толпа снова охнула — вздох, в котором были слышны несколько вскриков то ли испуга, то ли восторга, этого Чань не мог сказать. Еще один всеобщий вздох. Что случилось? Слезы по Анжелике еще обжигали его лицо — Чань ничего не мог с собой поделать, он приник к одному из смотровых отверстий, сдвинул заглушку. Ну не смешно ли — враги готовы в любую минуту наброситься на него, но он должен знать, жива ли она. Осталась ли все еще человеком? Он ее не видел (вероятно, она находилась слишком близко к основанию башни). Граф, похоже, смотрел на Анжелику — он отошел ко второму столу, к другому ящику с рукоятями и кнопками. Рядом с каждым столом был такой ящик, связанный с ним системой черных шлангов, и Чань чутьем, интуитивно понимал, что и две другие женщины вот-вот должны подвергнуться преображению. Он посмотрел на бездвижную фигуру на третьем столе и почувствовал, как кольнуло его сердце при мысли о Маргарет Хук — неистовой и гордой, корчащейся в агонии, оттого что ее плоть преображается в стекло. Неужели она сама выбрала себе такую судьбу? Или отдалась графу д'Орканцу, потому что ее снедали отчаянные желания? Неужели она прониклась к нему доверием, когда первые крошки безграничного могущества и власти, которые он скормил ей, убедили ее, будто его конечные цели совпадают с ее интересами? Аудитория снова издала общий вздох, и Чань, почувствовав, как колени под ним подгибаются, ухватился за перила, чтобы не потерять равновесия. Перед глазами у него все резко поплыло, словно он получил удар по голове, потом этот миг слабости прошел, и он почувствовал, что движется. Правда, это было движение мысли — быстрый, беспокойный поток, словно во сне. Мелькание различных сцен: комната, улица, кровать, заполненная людьми площадь — целый калейдоскоп. Потом все это остановилось, застыло в одном четком мгновении: граф д'Орканц в дверном проеме, одетый в шубу, протягивает руку в перчатке, а на ладони у него лежит сверкающий прямоугольник синего стекла. Чань почувствовал, как его собственная рука тянется к графу, хотя он и знал, что эта самая рука изо всех сил вцепилась в перила, потом коснулась стекла… маленькие, хрупкие пальцы, так хорошо знакомые ему… Он вдруг испытал неожиданный порыв страсти, когда он… когда она… Противиться невыносимо яркому чувству было невозможно, как невозможно противиться опию, да и привыкание оно вызывало такое же, но потом быстро, жестоко исчезло, прежде чем он успел понять, чьи это были сладкие воспоминания. Граф засунул карточку назад в карман своей шубы и улыбнулся. Чань знал, что это Анжелика неким непостижимым образом проецировала собственные воспоминания о пережитых мгновениях любви в его сознание.* * *
Этот образ был вытеснен из его головы новым приступом головокружения, и он вдруг почувствовал себя опустошенным и одиноким. Ее внезапное появление в его мыслях казалось грубым насилием, но, как только это воздействие кончилось, какая-то часть его души потребовала продолжения, потому что это была она, и он знал, что это она, та самая Анжелика, с которой он так давно жаждал именно такой невозможной близости. Чань снова посмотрел вниз, подавляя в себе желание вернуться, броситься в объятия любви и смерти, но он убедил себя, что ни смерть, ни любовь не имеют значения, если исходят от нее, только что перенесшей трансмутацию. — Вы сами чувствуете эту силу! Вы видите истину! Голос графа окончательно разрушил чары. Чань тряхнул головой и, развернувшись, побежал вверх со всей скоростью, на какую был способен. Он не мог разобраться в собственных чувствах, не мог решить, что должен делать, а потому — бросился навстречу объекту своего неутолимого гнева, в поисках кровопролития, которое снова прояснило бы его сердце. Усиливающийся, скрипучий вой начался снова, воспаряя к сводам зала. Граф д'Орканц перешел к следующей женщине, мисс Пул, и начал манипулировать рукоятями, чтобы инициировать преображение. Сквозь гудение машин слышались крики из камер: зрители, зная, что им предстоит увидеть, проявляли еще больше энтузиазма. Но Чаню не давало покоя зрелище выгнутой в дугу женщины, напоминающей прут, согнутый до предела и готовый вот-вот сломаться, и Чань побежал от этих одобрительных криков, словно от самого ада. Он все еще понятия не имел, где ему искать Свенсона или мисс Темпл, но если он хотел им помочь, то должен был оставаться свободным. Вой труб резко прекратился, и после нескольких секунд ожидания толпа снова взорвалась восторженным криком. Граф принялся разглагольствовать о власти и преображении, и каждый его хвастливый возглас сопровождался новым взрывом аплодисментов. Губы Чаня гневно искривились. Вой труб возобновился и стал усиливаться — д'Орканц перешел к Маргарет Хук. Чань ничего не мог с этим сделать. Он поднялся еще на два пролета и увидел дверь, ведущую к кабинету лорда Вандаариффа. Чань остановился, тяжело дыша, и сплюнул. Дверь не поддавалась — закрыта на щеколду с другой стороны. Чань, как загнанный олень, должен был бежать до самого верха башни. В последний раз рев труб внезапно смолк, и зрители взорвались восторженным криком. Жестокая магия графа преобразила всех трех женщин. Наверху его наверняка будут ждать. Селесту он не нашел. Анжелику потерял. Он проиграл. Чань засунул бритву назад в карман и продолжил подъем.* * *
Верхний вход был отделан такими же стальными панелями, скрепленными мощными заклепками, какие используются в железнодорожных вагонах. Массивная дверь легко подалась, и перед ним открылся ярко освещенный коридор с белыми стенами и полом, сверкающим светлым мрамором. Футах в двадцати впереди он увидел хорошо сложенную женщину в темном платье, волосы у нее были связаны сзади лентой, а лицо закрыто полумаской, украшенной черными перьями. Она сухо кивнула ему. За ней явно в ожидании приказа неподвижно стояли десяток драгун в красных мундирах с саблями наголо. Чань шагнул из башни на мраморный пол, бросив взгляд себе под ноги. На плитках было размазанное пятно крови — видимо, предположил Чань, жертву протащили по кровавой луже. Кровавая дорожка проходила прямо под ногами женщины. Их глаза встретились. Ее лицо было открытым и ясным, хотя и без улыбки. Чань вздохнул с облегчением (он только теперь понял, как устал от язвительной самоуверенности своих врагов), но, возможно, ее выражение имело отношение не столько к нему, сколько к залитому кровью полу.* * *
— Кардинал Чань, — сказала она. — Ступайте за мной. Чань вытащил стеклянную книгу из наволочки. Он чувствовал, как ее энергия, этот враждебный магнетизм, проникает в него сквозь ткань перчаток, через кончики пальцев. Он покрепче сжал книгу в руках и поднял, чтобы она была видна женщине. — Вы знаете, что это такое, — сказал он осипшим голосом. — Я не побоюсь разбить ее. — Не сомневаюсь в этом, — сказала она. — Насколько я понимаю, вы почти ничего не боитесь. Но вы не понимаете всего, что здесь произошло или может произойти. Я уверена, есть много людей, о которых вы бы хотели узнать, и есть много людей, которые хотели бы увидеть вас. Разве не лучше будет, если мы постараемся максимально избегать насилия? Белый, оскверненный кровью мрамор под ногами женщины представлялся Чаню идеальным символом этого отвратительного дома, и единственное, что он смог сделать, — это не ответить грубостью на ее любезный тон. — Как вас зовут? — спросил Чань. — Мое имя не имеет значения, уверяю вас, — сказала она. — Я всего лишь посланник… Внезапный спазм в горле Чаня прервал ее речь. В его память накрепко въелось мимолетное видение Анжелики (неестественный цвет ее кожи, ее глубинное стеклянисто-синее мерцание и яркая прозрачная небесно-голубая поверхность), но он был не в состоянии перевести в обычные слова неожиданное, подавляющее воздействие этого образа. Поморщившись от неприятного чувства, он снова сплюнул, вызывая в себе бешенство, чтобы не прослезиться. Он шевельнул правой рукой, пальцы его сжались от ярости, когда он подумал о том, что вся мерзость, происходившая там, внизу, была устроена ради развлечения… уважаемых… зрителей. — Я видел, что здесь произошло, — прошипел он. — Что бы вы ни сказали, это не поколеблет меня. В ответ женщина отступила в сторону и сделала движение рукой, приглашая его пройти. При этом драгуны, стоявшие в шеренгу, разделились и, ловко щелкнув каблуками, выстроились вдоль двух стен, образуя для него проход. Метрах в десяти за ними Чань увидел вторую шеренгу, разделившуюся таким же образом и с таким же четким стуком каблуков, они встали вдоль аркообразного прохода, ведущего в глубины дома. У себя за спиной в башне он услышал приглушенный рев — кричали зрители в камерах, но он даже не успел задаться вопросом, с чем это связано, — его качнуло от другого грубого видения, проникшего в его мозг. К своему бесконечному стыду, он увидел себя самого — тщеславного оборванца с тростью в руке. Он сладострастно тянулся к маленькой ручке с изящными пальчиками, простертой к нему… с брезгливым отвращением. Анжелика всем сердцем презирала его! Видение исчезло, и он на нетвердых ногах пошел вперед. Подняв глаза, он увидел, что драгуны моргают, пытаются взять себя в руки, распрямить спины, увидел он и как женщина тряхнула головой, посмотрев на него с жалостью, но в выражении ее лица по-прежнему преобладала сдержанность. Она повторила свой жест, приглашая Чаня присоединиться к ней. — Думаю, будет лучше, Кардинал Чань, — сказала она, — если мы выйдем за пределы зоны воздействия.* * *
Они шли молча — драгуны в колонну по одному впереди и за ними. Сердце Чаня еще не успело оправиться от тяжелого удара — видения Анжелики, самые сладкие его воспоминания замутились горечью. Наконец Чань увидел, что женщина смотрит на книгу в его руке. В глубине души он уже отчаялся, был почти уничтожен и все меньше верил в то, что сумеет выпутаться из этой истории. Он не мог поднять взгляд на кого-нибудь из солдат, на женщину, на откормленные физиономии слуг, с любопытством глазеющих на него, идущего в окружении драгун. Ему отчаянно хотелось броситься на кого-нибудь с бритвой! — Позвольте узнать, где вы это взяли? — спросила женщина, не сводя взгляда с книги. — В одной комнате, — ответил Чань. — Женщина, получившая эту книгу, разглядывая ее, была сама не своя. Когда я там появился, она даже не чувствовала, что ее насилует солдат. Он пытался говорить как можно резче. На женщину в черной маске с перьями это не произвело особого впечатления. — И позвольте узнать, что вы сделали? — Кроме того, что взял книгу? — спросил Чань. — Это было так давно, что я едва помню… Уж не хотите ли вы сказать, что вам до этого есть дело? — А разве это так уж странно? Чань остановился, голос его достиг несвойственной ему резкости: — Судя по тому, что я видел, это невозможно! Услышав его тон, драгуны, держа сабли наизготовку, остановились, их сапоги одновременно громыхнули по мраморному полу. Женщина подняла руку, призывая их к терпению. — Зрелище, наверно, было весьма удручающим. Я понимаю, что работа графа трудна — ее трудно и понять, трудно вынести. Я, конечно же, сама прошла Процесс, но это ничто в сравнении с тем… с тем, что вы видели в башне. На ее лице было совершенно искреннее выражение, даже сочувственное — Чаню это было невыносимо. Он махнул рукой, показывая назад — на заляпанный кровью пол. — А что случилось здесь? Еще одна казнь? — Ваши собственные руки, Кардинал, в крови — вам ли говорить об этом? Чань невольно вспомнил их всех — от мистера Грея до солдат внизу, на нем крови было немало, — но встретил ее взгляд с агрессивным вызовом. Никто из убитых им не имел значения. Они были простофилями, глупцами, вьючными животными… возможно, в точности такими же, как и сам он. — Не знаю, что случилось здесь, — продолжила она. — Я была в другой части дома. Но это, несомненно, лишь свидетельствует о том, насколько серьезно происходящее. — Ее губы растянулись в ухмылке. — Прошу вас, — сказала она, — мы опаздываем… — Куда опаздываем? — спросил Чань. — Туда, где вы найдете ответы на ваши вопросы. Чань не шелохнулся, словно останься он на месте, и это могло бы отсрочить подтверждение о гибели мисс Темпл и доктора. Солдаты смотрели на него. Женщина вперилась прямо в его черные линзы и подалась вперед, ее ноздри раздувались от запаха синей глины, но выражение лица не изменилось. Он увидел безмятежность в ее взгляде, свидетельствующую о прохождении ею Процесса, — но ни капли гордыни или высокомерия. Неужели, подойдя к самому сердцу заговора, он будет сталкиваться со все более изощренными заговорщиками? — Мы должны идти, — прошептала она. — Мы не можем уделять вам столько времени.* * *
Прежде чем Чань успел ответить, раздался громкий крик из коридора впереди, резкий голос, сразу же угаданный Чанем. — Миссис Стерн! Миссис Стерн! — кричал полковник Аспич. — Где мистер Бленхейм — он срочно нужен! Женщина повернулась на голос, а колонна драгун расступилась, пропуская своего командира, который приближался с еще одним взводом солдат. Чань увидел, что Аспич прихрамывает. Глаза полковника, как только он заметил Чаня, сощурились, губы вытянулись, но он тут же перевел пытливый взгляд на женщину. — Мой дорогой полковник… — начала было она, но он грубо оборвал ее: — Где мистер Бленхейм? Его уже давно ищут… Ждать больше нельзя! — Я не знаю. Меня послали за… — Мне это прекрасно известно, — прорычал Аспич, прерывая ее. — Но вы потратили на это столько времени, что меня послали за вами. — Он повернулся к своим солдатам, указывая на боковые комнаты и выкрикивая слова команды: — По трое в каждое крыло… Как можно быстрее… Если что увидите — немедленно дайте мне знать. Он должен быть найден — быстро! Солдаты бросились исполнять приказание. Аспич, избегая встречаться с Чанем взглядом, подошел к женщине и предложил ей руку, хотя Чань решил, что скорее ее рука будет подмогой при его хромоте. Он попытался представить себе, что случилось с ногой полковника, и от этого ему стало немного легче на душе. — Почему он еще не в цепях? — спросил полковник в бешенстве оттого, что этот вопрос еще не решен. — Мне не давали таких инструкций, — ответила миссис Стерн, которой (по оценке Чаня, смотревшего на нее) было не больше тридцати. — Он необыкновенно опасен и неразборчив в средствах. — Меня об этом предупредили, и тем не менее… — И тут она повернулась к Чаню с подозрительно безразличным лицом. — У него нет выбора. Информация — вот единственное, что может хотя бы немного облегчить страдания Кардинала Чаня. Вот мы его и ведем к этой информации. И потом, у меня нет ни малейшего желания терять книгу в бессмысленной борьбе, а Кардинал как раз держит одну из книг в руках. — Информация? — усмехнулся Аспич, оглядывая женщину, стоящую рядом с Чанем. — О чем? О его шлюхе? Или об этом идиоте Свенсоне? — Молчите, полковник, — прошипела она, теряя терпение. Чань был доволен и немало удивлен, когда увидел, что Аспич мотнул головой, раздраженно фыркнул и замолчал.* * *
Театральный зал располагался неподалеку, и Чань подумал, что вполне логично было бы использовать его для другого подобного же зрелища. Возможно, там уже собирались гости. У Чаня внезапно упало сердце — он подумал: если ее не оказалось на одном из столов у башни, то, может быть, мисс Темпл в этом самом анатомическом театре? Теперь, когда с ними шел Аспич, их шаг замедлился. За топотом драгунских сапог трудно было разобрать какие-нибудь другие звуки в доме, и он спрашивал себя — не станут ли теперь главным развлечением для зрителей его собственная казнь или… насильственное превращение? Он не позволит такому случиться — лучше он разобьет эту книгу себе об голову. Какой бы ни казалась эта смерть со стороны, такой конец был быстрым и в равной мере жутким как для зрителя, так и для умирающего. Его бы немного утешило, если бы этим своим последним поступком он вызвал тошноту у своих палачей. Он вдруг понял, что миссис Стерн смотрит на него, и наклонил голову, шутливо приглашая ее говорить… но она впервые проявила неуверенность. — Я бы… если позволите… Я была бы благодарна, ведь я уже говорила, что была занята в другом месте… если бы вы рассказали мне, что видели… там, внизу. Чань подавил в себе сильное желание отвесить женщине пощечину. — Что я видел? — Я спрашиваю, потому что не знаю. Миссис Марчмур и мисс Пул… Я их знала… Я знаю, через что они прошли… Что великий труд графа… — Они пошли на это добровольно? — спросил Чань. — О, да, — ответила миссис Стерн. — А почему вы не присоединились к ним? Она задумалась на мгновение, глядя в его невидимые за темными стеклами глаза. — Я… У меня другие обязанности на этот вечер… Аспич недвусмысленно кашлянул, явно давая понять миссис Стерн, что эта тема запретная, а может, и вообще разговор с Чанем нежелателен. — Вместо вас они взяли Анжелику. — Да. — Она сама этого захотела? Миссис Стерн повернулась к Аспичу, прежде чем тот успел кашлянуть еще раз, и сказала: — Полковник, успокойтесь! — Потом она снова посмотрела на Чаня. — Когда настанет моя очередь, пойду и я. Но вы должны знать от доктора Свенсона — да, я знаю, кто это такой, знаю я и Селесту Темпл, — что случилось с той женщиной в институте. И, насколько мне известно, вы тоже там были и даже, возможно, ответственны… Я не говорю, что вы это сделали намеренно, — быстро сказала она, увидев, что Чань открыл рот, собираясь ей возразить, — я имею в виду, вам известно, в каком она находилась состоянии. По мнению графа, это был ее единственный шанс. — Шанс на что? Вы не видели, кем… Вы не видели, чем она стала! — Да, я не видела… — Тогда ине говорите об этом! — воскликнул Чань.* * *
Аспич фыркнул от смеха. — Вас что-то забавляет, полковник? — рявкнул Чань. — Вы меня забавляете, Кардинал. Минуту. Аспич остановился и, высвободив свою руку из руки миссис Стерн, порылся в кармане своего алого мундира и вытащил оттуда тонкую сигару и коробок спичек. Откусив кончик сигары и сплюнув, он со злобной ухмылкой посмотрел на Чаня, засунул сигару в рот и чиркнул спичкой. — Мне рекомендовали вас как человека, не ограничивающего себя соображениями нравственности, как личность, которой не знакомо понятие совести. Говорили, что за деньги вы готовы выслеживать и убивать. И что же я вижу? На кого вы похожи? На человека, влюбленного в шлюху, которая думает о нем не больше, чем о вчерашнем завтраке! На человека — одинокого волка! — вступившего в союз с идиотом врачом и взбалмошной девицей. Сколько ей — двадцать пять? Старая дева! Единственный человек, который вроде бы согласился взять ее в жены, образумился и выбросил на помойку, как грязную тряпку! — Так, значит, они живы? — спросил Чань. — Живы?.. Я этого не говорил. Аспич фыркнул и затянулся — кончик его сигары при этом заалел — и выпустил струйку дыма из уголка рта. Он снова предложил руку миссис Стерн, но Чань не двинулся с места. — Хочу, чтобы вы знали, полковник: я только-только убил майора Блаха и трех его людей, а может, и пять — времени считать не было. Мне доставит удовольствие то же самое сделать и с вами. Аспич издевательски ухмыльнулся и выдул еще струйку дыма. — Вам известно, миссис Стерн, — Чань возвысил голос, чтобы его слышали все драгуны, — как я познакомился с полковником? Я сейчас вам расскажу… Аспич зарычал и потянулся за своей саблей. Миссис Стерн, чьи глаза теперь широко открылись, встала между ними. — Полковник… Кардинал… это не должно случиться… Чань проигнорировал ее, глядя в наполненные ненавистью глаза Аспича, и с удовольствием прошипел: — Я познакомился с адъютант-полковником, когда он нанял меня… убить… его начальника — полковника Артура Траппинга, командира Четвертого драгунского полка. После его слов наступила тишина, но их воздействие на солдат было таким же весомым, как пощечина. Миссис Стерн смотрела широко раскрытыми глазами — она была знакома с Траппингом. Она повернулась к Аспичу и неуверенно произнесла: — Полковник Траппинг? — Абсурд! Что еще вы выдумаете, чтобы посеять раздор между мной и моими солдатами? — воскликнул Аспич голосом, в котором — даже Чань вынужден был признать это — слышалось искреннее негодование и уязвленная честь. — Вы всем известный лжец, убийца и мошенник… — Так кто же его убил, полковник? — язвительным тоном спросил Чань. — Вы уже успели это выяснить? И когда они решат прикончить вас? Они не просили вас о помощи, когда топили его труп в реке? Аспич, вскрикнув, вытащил из ножен свою саблю, сделал ею отчаянный замах, но при этом наступил на больную ногу и пошатнулся. Чань оттолкнул миссис Стерн в сторону и правым кулаком заехал Аспичу в горло. Полковник отлетел на два-три шага назад, ухватился рукой за шею, лицо его покраснело, он хватал ртом воздух, как рыба на льду. Чань тут же отступил, встал рядом с миссис Стерн и примирительно поднял руки. Миссис Стерн сразу же закричала на драгун, которые были готовы броситься на Чаня. — Прекратите! Прекратите… немедленно! Все вы! Драгуны замерли, оставаясь в готовности. Миссис Стерн повернулась к Чаню и Аспичу: — Кардинал, замолчите наконец! Полковник Аспич, ведите себя как надлежит сопровождающему! Идемте. Если произойдет еще что-нибудь подобное, я не отвечаю за последствия! Чань кивнул ей и сделал еще один осторожный шаг в сторону от полковника. Он настолько привык к спокойным манерам миссис Стерн, что ее властный тон удивил его. Впечатление возникало такое, будто она совершенно автоматически реагирует на события, как хорошо вымуштрованный солдат. Только в данном случае речь шла о силе характера, которая позволяла женщине, ничего не знавшей о военном искусстве, командовать двадцатью закаленными солдатами. И снова возможности Процесса удивили и встревожили Чаня.* * *
Они пошли дальше молча, свернули в еще один служебный коридор, огибающий кухни. Чань заглядывал в открытые двери, мимо которых они проходили, в поисках каких-либо следов Свенсона, или мисс Темпл, или какой-нибудь надежды на спасение. Мимолетное удовольствие оттого, что ему удалось уязвить Аспича, прошло, и его снова обуяли сомнения. Он знал, что у него есть шанс, если он швырнет книгу в сторону колонны солдат, а потом ринется в образовавшийся проход… но если при этом он не будет знать, куда ему нужно бежать, то он обречен. Если пуститься наутек вслепую, то, скорее всего, он натолкнется на еще один отряд солдат или злобную толпу приверженцев графа. Его разрубят на куски — и глазом не моргнут. Чань повернулся на звук бегущих ног у себя за спиной — это был драгун, посланный Аспичем за Бленхеймом. Солдат миновал шедшую сзади колонну и, остановившись перед полковником, отдал честь и доложил, что Бленхейма нигде нет и другие группы прочесывают комнаты. Аспич коротко кивнул. — А где капитан Смит? Ответа у солдата не было. — Найти его! — приказал Аспич так, словно именно это он и приказывал солдату раньше, а солдат по своей невероятной глупости не понял этого. — Он должен быть где-то снаружи — расставляет часовых… пусть немедленно явится ко мне! Драгун снова отдал честь и побежал исполнять приказ. Аспич больше ничего не сказал, и они пошли дальше. Им несколько раз пришлось остановиться, пропуская группы гостей, пересекавших коридор и, видимо, направлявшихся из разных концов дома в театральный зал. Гости, в вечернем платье и масках, были веселы и возбуждены (как двое людей, чей разговор он подслушал немного раньше), а завидев странную группу, принимались глазеть на солдат и трех человек посредине — Чаня, Аспича и миссис Стерн, словно те представляли собой некую странную шараду: солдат, дама и демон. Чань непременно отвечал злобной ухмылкой на любой слишком пристальный взгляд, но с каждой такой встречей все сильнее чувствовал свое одиночество и яснее понимал всю свою самонадеянность и неотвратимость судьбы. Они прошли еще метров сорок и наконец оказались перед невысоким человеком в тяжелом пальто и темных очках, на груди у него висел странного вида патронташ, из которого торчали дюжины две металлических сосудов. Он поднял руку, призывая их остановиться. Аспич оставил миссис Стерн и захромал вперед. Он заговорил с человеком тихим голосом, но не настолько тихим, чтобы Чань ничего не услышал. — Доктор Лоренц! — прошептал полковник. — Что-то случилось? Доктор Лоренц не разделял стремления полковника к осторожности. Он ответил резким тоном, обращаясь в равной мере к Аспичу и женщине: — Мне нужно несколько ваших людей. Шестерых будет вполне достаточно. У нас нет ни минуты на обсуждение. — Вам нужно? — переспросил Аспич. — С какой это стати вам нужны мои люди? — С такой, что с людьми, выделенными мне в помощь, кое-что случилось, — рявкнул в ответ Лоренц. — Я думаю, понять это не так уж трудно! Лоренц показал на открытую дверь у себя за спиной, и тут Чань заметил кровавый отпечаток на деревянном косяке и скол в дереве — явно след от пули. Аспич повернулся и щелчками пальцев обозначил шестерых солдат из первой колонны, а потом вместе с ними, прихрамывая, направился к двери. Лоренц смотрел им вслед, оставаясь на месте, одной ладонью лениво похлопывая по раскачивающимся сосудам в патронташе. Его взгляд переместился на Чаня и миссис Стерн, а потом застыл на книге под мышкой Чаня. Доктор Лоренц облизнул губы. — Вы не знаете, это у него какая? Вопрос был обращен к миссис Стерн, но глаз от книги он так и не оторвал. — Не знаю. Как сказал мне Кардинал, он взял ее у одной дамы. — Ага, — ответил Лоренц и на секунду задумался. — В маске с бусинками? Чань не ответил. Лоренц снова облизнул губы и кивнул сам себе: — Видимо, так. Леди Мелантес. И лорд Актон. И капитан Хейзелхорст. И я думаю, сама миссис Марчмур. Если только я не ошибаюсь. Довольно важный том. Миссис Стерн не ответила, но Чань уже знал, что таким способом она дает понять, что прекрасно понимает важность книги и не нуждается в советах доктора Лоренца. Несколько мгновений спустя во главе своих людей появился Аспич — они все вшестером несли по виду довольно тяжелые носилки, поверх которых лежал холст, привязанный к основанию носилок и скрывавший того, кто на них лежал. — Отлично, — сказал Лоренц. — Премного вам признателен. Сюда… Он указал солдатам, тащившим носилки, на дверь по другую сторону коридора. — Вы не пойдете с нами? — спросил Аспич. — Нет времени, — ответил Лоренц. — Я и так потерял драгоценные минуты… Если нам удастся это сделать, то только сейчас… наши запасы льда закончились! Прошу вас, передайте все мое уважение, мадам. Он кивнул миссис Стерн и последовал за солдатами.* * *
Они дошли до конца коридора и снова остановились — Аспич послал одного из солдат вперед, убедиться, что путь свободен. Чань тем временем поудобней перехватил книгу. Колонна драгун впереди уменьшилась с десяти человек до четырех. Точный бросок книги мог бы всех их вывести из строя и расчистить ему путь… вот только куда? Он разглядывал спины солдат впереди и представлял себе, как может разлететься на осколки книга… А потом невольно вспомнил Ривса и свой хрупкий союз с капитаном Смитом. Что ему сделали драгуны? Как он будет смотреть в глаза Смиту, расправившись с кем-нибудь из его людей таким жутким способом? Если бы не было никаких других вариантов, он не стал бы колебаться, но, если спасение невозможно, зачем ему вообще связываться с драгунами? Он сохранит книгу — либо, если удастся, уничтожит ею главных заговорщиков — Розамонду или графа. К тому же с ее помощью можно будет выторговать жизнь, даже не себе, а Свенсону или Селесте. Но надежды на то, что они живы, у него не оставалось. Он проглотил слюну, поморщившись, и увидел, что миссис Стерн смотрит на него. Было это сделано намеренно или нет, но их неторопливое, долгое путешествие от башни по коридорам погасило его гнев, и теперь его тело в полной мере ощущало всю накопившуюся усталость. Он почувствовал что-то у себя на губе и отер ее перчаткой — пятно яркой крови. Он посмотрел на миссис Стерн, но лицо ее оставалось бесстрастным. — Как видите, терять мне уже почти нечего, — сказал он. — Все так думают, — сообщил полковник Аспич, — пока это «почти ничего» не начинают у них забирать. И тогда им кажется, что это чуть ли не целый мир. Чань ничего не ответил, с горечью отвергая саму возможность того, что от полковника может исходить хоть что-то, похожее на откровение. Из двери появился драгун, щелкнул каблуками и отсалютовал Аспичу: — Прошу прощения, сэр, но они готовы. Аспич уронил сигару на пол и затоптал ее каблуком, а потом, прихрамывая, поспешил к театральному залу во главе своих людей. Миссис Стерн, шагая следом вместе с Чанем, внимательно следила за Кардиналом и незаметно отошла от него дальше, чем на вытянутую руку.* * *
Когда они вошли в зал, там оказалось столько людей, что сквозь эту толпу, расступавшуюся перед клином драгун, Чаню ничего не было видно; зрители освобождали пространство перед ними, как некая изящная шелестящая волна. Они прошли в центр зала, где полковник ломким голосом прокричал слова команды и вместе со своими драгунами расчистил площадку на шесть шагов в каждом направлении, оттесняя толпу назад, потом они повернулись к Кардиналу Чаню и миссис Стерн, стоявшим вдвоем в центре круга. Миссис Стерн медленно шагнула вперед и поклонилась публике, уронив голову так низко, будто перед ней были королевские особы. Перед ними, словно монархи на возвышении, стояли некоронованные короли заговора — графиня ди Лакер-Сфорца, заместитель министра Гаральд Граббе и, к злорадному удовольствию Чаня, с рукой в бинтах и на перевязи, Франсис Ксонк. Сбоку от них стояла группа из трех человек: принц, слева от него — герр Флаусс в маске (он уже достаточно восстановился, чтобы стоять без посторонней помощи), а справа за его руку цеплялась улыбающаяся блондинка в белых одеждах и маске с белыми перьями. — Вы прекрасно справились с заданием, Каролина, — сказала графиня, отвечая кивком на поклон. — Можете продолжить выполнение своих обязанностей. Миссис Стерн выпрямилась и снова посмотрела на Кардинала Чаня, после чего быстро исчезла в толпе. Он остался один перед своими судьями. — Кардинал Чань… — начала графиня. Кардинал Чань откашлялся и сплюнул. Алый плевок пролетел почти половину расстояния между ним и возвышением. По толпе прокатился шепоток, исполненный ненависти. Чань увидел, как драгуны нервно перекинулись взглядами, когда толпа зрителей подалась вперед. — Графиня, — сказал Чань, возвращая ей приветствие, его голос теперь звучал с неприятной хрипотцой. Он обвел взглядом остальных людей, стоявших на возвышении. — Министр, мистер Ксонк… Ваше высочество… — Нам нужна эта книга, — заявил Граббе. — Положите ее на пол и отойдите в сторону. — А что потом? — усмехнулся Чань. — А потом вас убьют, — ответил Ксонк. — Но убьют милосердно. — А если я не сделаю этого? — Тогда то, что вы уже вытерпели, — сказала графиня, — покажется вам раем небесным рядом с тем, что вам предстоит. Чань окинул взглядом толпу вокруг него и драгун — ни Смита, ни Свенсона, ни Селесты по-прежнему нигде не было видно. Он остро чувствовал роскошную обстановку этого зала: хрустальные светильники, сверкающий пол, зеркальные стены, пышные наряды зрителей в масках — как все это контрастировало с его грязными одеяниями. Он знал, что для этих людей он никто. Эти же соображения мучили его, когда он думал об Анжелике, — на нее здесь смотрели с такой же брезгливостью, как и на него, она в такой же мере, как и он, была здесь скорее скотиной, чем человеком. Иначе почему именно она первой прошла это жуткое преображение, почему ее утащили в институт? Потому что для них не имело значения, умрет она или нет. Но она не замечала их презрения, как не замечала существования Чаня (хотя, конечно же, замечала, просто не хотела верить своим глазам). Но потом Чань вспомнил городских знаменитостей, которых видел склоненными над стеклянными книгами в отдельных апартаментах, и Роберта Вандаариффа, превращенного в автомат, который покрывает бумагу каракулями. Заговорщики относились с презрением не только к людям низкого происхождения или беднякам. Чань вынужден был признать, что перед их кознями все равны. И все же Чань усмехнулся, видя то презрение и ярость, что изливались на него из-за спин драгун. Каждому гостю предоставлялась возможность полизать сапоги заговорщиков, и теперь они готовы были драться за место в этой очереди. Что же это за люди, которым удалось ослепить столь многих? Он с горечью подумал, что половину работы заговорщики уже проделали — то непомерное честолюбие, что руководило их приспешниками, всегда пряталось в тени, нетерпеливо выжидая случая прорваться наружу. То, что они попались на крючок с наживкой, никому из них не приходило в голову — они были слишком рады тому, что заглотили ее.* * *
Он поднял перед собой мерцающую стеклянную книгу, чтобы все ее видели. По какой-то причине поднятие рук болью отдалось в его кровоточащих легких, и у Кардинала начался приступ мучительного кашля. Он снова сплюнул и отер свой окровавленный рот. — Нам из-за вас придется мыть пол, — заметила графиня. — Я так полагаю, что доставил вам некоторые неудобства, не отдав концы в министерстве, — хриплым голосом ответил Чань. — Ужасные неудобства, но вы показали себя весьма достойным противником, Кардинал. — Она улыбнулась Чаню. — Вы со мной согласны, мистер Ксонк? — спросила она, и Чань почувствовал, что она подшучивает над Ксонком с его обожженной рукой. — Вот уж точно! Кардинал иллюстрирует трудность стоящей перед всеми нами задачи. Мы должны подготовиться к решительной борьбе, — ответил Франсис Ксонк, возвышая голос, чтобы было слышно во всех уголках помещения. — Будущее, на которое мы рассчитываем, имеет самого ярого противника в лице этого человека. Не недооценивайте его… но и недооценивайте ваши собственные уникальные качества, вашу мудрость и мужество. Чань поморщился, слыша эту беззастенчивую ложь в адрес толпы и спрашивая себя — почему это в политике работает Граббе, а не краснобай Ксонк с его елейными речами. Он вспомнил поверженного Генри Ксонка и подумал, что никто и глазом не успеет моргнуть, как Франсис Ксонк будет сильнее пятерых Гаральдов Граббе, вместе взятых. Видимо, Граббе тоже почувствовал это, потому что выступил вперед и тоже обратился ко всей аудитории: — Такой человек даже в эту ночь совершил ряд убийств, чтобы помешать нашей миссии. Он убил наших солдат, он осквернил наших женщин — как дикарь ворвался он в наше министерство и в этот дом! И почему? — Потому что ты лгун и сифилитик… — Потому, — Граббе легко мог перекричать охрипшего Чаня, — что мы предлагаем будущее, которое разрушит власть над всеми вами этого человека и его тайных хозяев. Они загнали вас в угол и дают вам объедки, тогда как сами используют плоды вашего труда себе на потребу! Мы говорим, что все это должно кончиться, а они подсылают нам убийцу, чтобы убивать нас! Вы сами видите это! Толпа разразилась гневными криками, и Чань снова подумал, что совершенно не понимает человеческой природы. Для него все слова Граббе звучали не менее глупо, чем слова Ксонка, так же по-фиглярски, это было ясно ему как божий день. И тем не менее после этих слов собравшиеся здесь, как гончие псы, готовы были наброситься на Чаня и разорвать его на куски. Драгунам пришлось немного отступить под натиском толпы. Он увидел Аспича — на полковника напирали сзади, и он нервно поглядывал на возвышение, а потом — лицемерным взглядом на Чаня, словно все это его вина. — Дорогие друзья… прошу вас! Прошу вас — одну минуточку! Ксонк улыбался, поднимая здоровую руку и пытаясь перекричать гвалт. Чань не думал, что эти люди прошли Процесс — на это просто не было времени. Но он не мог понять, откуда тогда взялась такая единодушная реакция у отдельных личностей, если только они не были на это натасканы. — Дорогие друзья, — снова сказал Ксонк, — можете не беспокоиться — этот человек заплатит за то, что совершил, и заплатит очень скоро. — Он посмотрел на Чаня с язвительной улыбкой. — Мы просто должны выбрать — как? — Положите книгу, Кардинал, — повторила Графиня. — Если кто-нибудь попытается ко мне подойти, я швырну ее в ваше прекрасное лицо. — Неужели? — Это доставит мне удовольствие. — Какая мелочность, Кардинал… я была о вас лучшего мнения. — Приношу свои извинения. Если вам от этого будет легче, то я собираюсь вас убить не потому, что вы уже отправили меня на тот свет своим стеклянным порошком, а потому, что вы — мой смертельный враг. Принц — идиот, с Ксонком я уже посчитался, а заместитель министра Граббе — трус. — Как это смело с вашей стороны, — ответила она, не в силах сдержать едва заметную улыбку. — А что насчет графа д'Орканца? — Он занят своим искусством, но вы определяете направление этого искусства, и в конечном счете он — ваша креатура. Вы даже плетете заговоры против своих союзников. Кто-нибудь из них знает о работе, которую вы поручили мистеру Грею? — Как вы сказали? — Улыбка внезапно исчезла с лица графини. — Ну что вы… к чему такая застенчивость? Мистер Грей, из института, — он находился с вами в министерстве, когда герра Флаусса одарили Процессом. — Он кивнул коренастому макленбуржцу, который, хоть и неуверенно, кивнул ему в ответ. Прежде чем графиня успела ответить, Чань заговорил снова: — Насколько я понимаю, вы поручили мистеру Грею эту работу. Иначе что ему было делать в лабиринте тюремных туннелей, где он экспериментировал с топками графа? Понятия не имею, делал ли он именно то, что вы от него хотели. Он отправился на тот свет, прежде чем мы успели обменяться новостями.* * *
Он не мог не отдать ей должного. Не прошло и двух секунд, как он произнес эти слова, а она уже повернулась к Граббе и Ксонку и дьявольски серьезным шепотом, едва слышимым за пределами возвышения, произнесла: — Вам об этом что-нибудь известно? Вы поручали что-то Грею? — Конечно нет, — прошептал Граббе. — Грей получал указания от вас… — Может быть, граф? — прошипела она еще более злобным голосом. — Грей получал указания от вас, — повторил Ксонк; его ум работал четко, голос звучал размеренно. — Тогда что он делал в подвалах? — спросила графиня. — Я уверен, что нигде он не был, — сказал Ксонк. — Уверен, что Кардинал врет. Они повернулись к нему, но, прежде чем она успела открыть рот, Чань вытащил руку из кармана пальто. — Я так полагаю, это его ключ, — сказал Чань и бросил тяжелый металлический ключ на пол — тот со звоном упал перед возвышением.* * *
Ключ, конечно, мог принадлежать кому угодно (и он не думал, что они помнили, какой именно ключ был у Грея), но вещественное доказательство произвело желаемый эффект — оно словно подтверждало его слова. Он улыбнулся с мрачным удовлетворением, сказав последнее слово в этом язвительном разговоре и чувствуя, как желанная невозмутимость поселяется в его сердце, потому что Чань знал — нет ничего опаснее человека, который не боится смерти, и радовался шансу посеять максимальный раздор в эти последние роковые мгновения. Фигуры на возвышении хранили молчание, как и толпа, хотя он был уверен, что толпа понятия не имеет, о чем идет речь, а только видит, что их вожди явно попали впросак. — Что он там делал? — начал было Граббе. — Откройте двери! — прокричала графиня, гневно смотря на Чаня и возвышая голос, который словно бритвой прорезал весь зал. У себя за спиной Чань услышал звук отодвигаемой щеколды. По толпе тут же прошел шепоток, люди повернулись, потом подались назад. Кто-то еще входил в бальный зал. Чань посмотрел на возвышение (лица стоявших там, как и лица толпы, были обращены к входящим), потом перевел взгляд назад; в шепотке стали слышны тревожные вскрики. Наконец толпа расступилась, освобождая пространство между Кардиналом Чанем и медленно приближающимся к нему графом д'Орканцем. В левой руке граф держал черный кожаный поводок, прикрепленный металлическим карабином к кожаному ошейнику на шее женщины, которая шла следом за ним. У Чаня перехватило дыхание. За д'Орканцем неторопливо вышагивала голая женщина, чьи волосы ниспадали на плечи роскошной волной, глаза ее обшаривали комнату и, казалось, не могли остановиться ни на чем конкретном, словно она видела все это в первый раз. Шла она медленно, но без всякого стыда, естественно, как животное, осторожно переставляя ноги, нащупывая ими пол и глядя на окружающие ее лица. Тело у нее отливало синим, мерцало изнутри яркой синевой, поверхность ее кожи была скользкой, как вода, податливой, но в то же время натянутой, и у Чаня возникло впечатление, что каждый шаг требует от нее сознательных усилий и подготовки. Она была красивой и какой-то таинственной (Чань не мог отвести от нее взгляда) во всем — в форме груди, в идеальных пропорциях тела, в соблазнительных очертаниях ног. Он увидел, что тело и лицо ее тщательно выбрито. Отсутствие бровей придавало ее лицу какое-то открытое выражение — как у абсолютно счастливых средневековых мадонн, и в то же время ее нагота сочетала в себе невероятную невинность и сладострастие. Живыми казались только белки ее глаз, которые вдруг остановились на Чане.* * *
Граф дернул поводок, и Анжелика пошла дальше. Бальный зал погрузился в тишину. Чань слышал каждый шаг по полированному полу. Он перевел глаза на д'Орканца и увидел холодную ненависть, потом посмотрел на возвышение — шок на лицах Граббе и Ксонка, но графиня, хотя и выведенная из равновесия, поглядывала на своих сообщников, словно пытаясь оценить, насколько успешным оказался этот отвлекающий маневр. Чань снова взглянул на Анжелику. Он не мог сдержаться. Она подошла ближе… и он услышал, как она заговорила. — Кар-ди-нал Чань, — сказала она, тщательно, как и всегда, произнося каждый слог. Но голос ее стал другим — тоньше, напряженнее, словно часть того, что составляло его прежде, была удалена. Губы ее не двигались — а могли они вообще двигаться? — и он с ужасом понял, что ее слова звучат только в его голове. — Анжелика… — Он мог только шептать. — Все кончено, Кардинал… Ты это знаешь… Посмотри на меня. Он попытался сделать что-то еще, но ничего не мог. Она подходила все ближе и ближе. — Бедный Кардинал, ты так хотел меня… И я тоже столько всего хотела… Ты помнишь? Слова в его мозгу взрывались, как китайские петарды в воде, расцветали в яркие цветы, и наконец он почувствовал, что ее присутствие переполнило его. Ее мысли проникли в его сознание и вытеснили все его чувства.* * *
Он уже был не в зале. Они стояли вместе в сумерках на берегу реки, смотрели на серую воду. Было ли когда-то такое в их жизни? Он знал — было, один раз, когда они случайно встретились на улице и она позволила ему проводить ее до борделя. Он живо помнил этот день, хотя и переживал его теперь в ее памяти. Он говорил с ней — слова были бессмысленными. Ему тогда хотелось сказать что-то, что задело бы ее, что-нибудь об истории квартала, по которому они проходили, о своих опасных приключениях, о жизни на берегу реки. Она в ответ едва ли произнесла несколько слов. Тогда он подумал, что она просто плохо знает язык — она все еще говорила с сильным акцентом, — но теперь, когда ее мысли были в его голове, он, потрясенный, понял, что она просто не хотела говорить и весь этот эпизод не имел к нему никакого отношения. Она только согласилась пройтись с ним, чтобы избежать столкновения с другим ревнивым клиентом, который шел за ней от самого Серкус-Гарден. Она почти не слышала, что говорил ей Чань, вежливо улыбалась, кивая на его глупые истории, и хотела, чтобы все это поскорее закончилось… Наконец они ненадолго остановились на набережной и стали смотреть на воду. Чань погрузился в молчание, а потом заговорил о реке, текущей в бескрайнее море. Он заметил, что даже они в своей убогой жизни, оказавшись в этом месте и в это время, могут считать себя у порога тайны. И этот образ возможного избавления, случайного отражения ее собственной огромной воображаемой жизни, такой далекой… удивил ее. Она запомнила это мгновение и теперь, когда все подошло к концу, благодарила его.* * *
Кардинал Чань моргнул. Он посмотрел на пол и понял, что стоит на четвереньках и кровавая слюна капает из его рта. Над ним маячила фигура полковника Аспича, державшего в руках стеклянную книгу. Анжелика стояла рядом с графом д'Орканцем, и взгляд ее без всякого любопытства блуждал по комнате. Граф кивнул в направлении возвышения, и Чань с трудом повернулся. У возвышения толпа опять расступилась, пропуская миссис Стерн. Она появилась, ведя за руку невысокую женщину в белом шелковом пеньюаре. Чань потряс головой… Мысли путались в его голове… Женщина в белом… Он знал ее… Он снова моргнул и отер рот, ощущая боль в горле. Пеньюар был прозрачный и плотно обтягивал ее тело… Она шла босоногая, в маске с белыми перьями… Каштановые волосы, кудряшки на висках. Чань, преодолевая себя, поднялся на ноги. Он открыл рот, собираясь заговорить, но тут миссис Стерн завела руку за голову маленькой женщины и сдернула с лица мисс Темпл маску с перьями. Вокруг ее серых глаз отчетливо были видные шрамы, соединяющиеся на переносице. Чань попытался назвать ее имя. Но рот не слушался его. За спиной у него произошло какое-то движение. Полковник Аспич нанес ему удар такой силы, что зал пошел кругом, и Чань в этот последний миг перед наступлением темноты решил, что ему снесли голову.Глава девятая ПРОВОКАТОРЫ
Свенсон, будучи врачом, знал, что болевые ощущения довольно быстро забываются, но страх ожидания боли западает в память надолго. Он мучительно подтягивался по канату к металлической гондоле, темная земля внизу описывала немыслимые круги, ледяной ветер студил его лицо и пальцы, и лишь тонкая грань отделяла его от безумия. Он пытался думать о чем-нибудь ином, кроме жуткой бездны под его дрыгающимися ногами, но ему это не удавалось. Он тратил столько сил, что дыхания на крик у него не оставалось, но при каждом мучительном движении стонал от ужаса. Всю свою жизнь он старался держаться подальше от высоты; даже поднимаясь по трапу на корабль, он заставлял себя смотреть только вперед, а ноги и руки — двигаться, боясь, что его желудок не выдержит. Преодолевая себя, он усмехнулся — резкий, хрипловатый звук, — трап казался ему теперь игрушкой. Единственным его утешением, хотя и крайне слабым, было то, что шум ветра и чернота неба скрывали его от тех, кто мог выглянуть из иллюминатора гондолы, хотя он и не был уверен, что остался незамеченным. Глаза доктора были крепко закрыты. Он преодолел приблизительно половину длины каната и чувствовал, что мышцы его рук будто залиты расплавленным свинцом. Сил у него оставалось, только чтобы удержаться на месте. Он на короткое мгновение открыл глаза и тут же закрыл их, вскрикнув от ужаса при виде раскачивающейся наверху гондолы. Там, где прежде он видел лицо у иллюминатора, теперь было только черное стекло. Неужели это и в самом деле была Элоиза? Прежде он был уверен в этом, но теперь… теперь он едва ли помнил свое собственное имя. Он заставил себя продолжить подъем; каждый раз, когда он разжимал пальцы одной руки, чтобы перехватить трос, сердце его обмирало, но он карабкался все выше и выше. Лицо его перекосило от напряжения. Еще два метра. Мысли смешались. Может быть, остановиться? Может быть, отпустить канат? Может быть, его страх высоты был вызван бессознательным желанием броситься в пропасть? Разве не поэтому держался он подальше от балконов и окон? А теперь прыгнуть было бы так просто. Плоская равнина внизу примет его в свои равнодушные объятия не хуже любого моря… Ах, сколько раз эта мысль посещала его после смерти Корины! Сколько раз он коченел, стоя у фальшборта корабля, подавляя в себе желание броситься вниз! Еще два метра; он скрежетал зубами и дергал ногами, поднимаясь по тросу одной только силой воли и злостью. Вот причина, по которой он должен был продолжать жить: его ненависть к этим людям, к их высокомерию, к их непомерным аппетитам. Он думал о тех, кто расположился в гондоле над ним, — ледяной холод не докучает им, они наверняка завернуты в меха, их успокаивает ровное гудение винтов. Еще немного. Мышцы его рук стали дряблыми, как мокрая веревка. Он еще раз перехватил канат пальцами, еще раз дернул ногами… еще раз… еще. Он заставлял себя не думать о падении… Вот — дирижабль. Он никогда ничего подобного не видел! Наверное, наполнен каким-то газом — скорее всего, водородом. Но разве это все? Как он приводится в движение? Он не представлял себе, как может дирижабль поднять гондолу. И даже — паровую машину. Может, у него есть какой-то другой источник движения? Что-то связанное с Лоренцом и синей глиной? Если поразмышлять над этими вопросами отвлеченно, они могли бы показаться занимательными, но теперь он хватался за них с бездумным упорством человека, повторяющего таблицу умножения, чтобы предотвратить надвигающуюся катастрофу. Он снова открыл глаза и посмотрел вверх. До гондолы было ближе, чем думал, — от удлиненной металлической кабины его отделяло метров десять. Верхний конец каната был привязан к стальной раме, укрепленной за гондолой. В корме кабины он не видел окон… но, может быть, там есть дверь? Он закрыл глаза и продолжил движение. Еще метр — и он снова посмотрел вверх. Внезапно доктор Свенсон ужаснулся… карабкаясь с закрытыми глазами, он не думал об этом прежде… а теперь мгновенно застыл на месте. Под кабиной и по обе стороны от нее были расположены задние винты (каждый в поперечнике метра в три), и канат свисал ровно между ними. От ветра и его собственных усилий канат раскачивался туда-сюда, а лопасти вращались так быстро, что сказать, насколько широко пространство между ними, было невозможно. Чем выше он поднимался, тем больше была вероятность, что его качнет от очередного рывка — и он попадет прямо под лопасти. Ему ничего не оставалось — только разжать руки и упасть, и чем дольше он из страха затягивал с этим, тем меньше силы оставалось в его руках. Он подтянулся еще и сильнее зажал трос между колен, чтобы уменьшить раскачивание. Пробираясь вверх, он яснее слышал зловещий звук вращающихся винтов, их неустанное перемалывание воздуха. Он был прямо под ними. Он уже чувствовал запах выхлопа — тот же едкий привкус озона, серы и жженой резины, от которого его чуть не вырвало на чердаке Тарр-Манор. Да, этот летающий аппарат был еще одним порождением чудовищной науки заговорщиков. Слыша рядом с собой невидимые вращающиеся винты, рассекающие воздух, он перехватил трос одной рукой, потом другой, и вот уже все его тело оказалось в пределах досягаемости винтов, этих страшных лопастей, грозящих отсечь его конечности. Лопасти ревели справа и слева, но он почему-то оставался целым. Свенсон подтянулся еще выше, все его тело дрожало от напряжения. Гондола была прямо перед ним — до нее оставалось меньше метра. Если он попытается качнуться на канате, чтобы добраться до гондолы, но не сумеет ухватиться за нее, то попадет прямо под лопасти. Хуже того: если бы он все же рискнул, на гондоле сзади не было ничего, за что можно ухватиться. Он поднял голову. Трос был закреплен на металлической раме с помощью карабина. Он подтянулся еще немного, охая от боли, — он и представить себе не мог, что можно дойти до такого изнеможения. Еще. Он медленно подтянулся и нащупал карабин, а потом чуть выше — клепаную стальную балку. Судорога страха прошла по его телу — он держался за трос только одной рукой, помогая себе коленями. Застонав, он крепче ухватился за балку. Ему нужно было отпустить трос и повиснуть на одной балке. Он должен был попытаться обхватить балку ногами и перебраться по ней над винтами на крышу гондолы. Но трос ему нужно было отпустить. Внезапно (возможно, это было неизбежно) нервы его сдали, и рука, державшая трос, начала соскальзывать. Доктор перебросил ее на металлическую балку. Ноги его отчаянно задергались в воздухе. Он посмотрел вниз и увидел, как канат попал в правый винт, который тут же измолотил его в куски. Издав стон боли, он подтащил колени к груди — иначе и его ногам грозила судьба каната — и, сделав еще одно усилие, обхватил ими металлическую балку. Прямо под ним была смерть. Он медленно пополз по холодной перекладине, мучительно тормозясь у каждой поперечины, чтобы перехватиться. Пальцы у него онемели, чтобы проползти три метра, ему понадобилось десять минут. Наконец он осторожно опустил ноги и почувствовал под ними надежный металл. Из глаз у него текли слезы — может быть, от ветра, этого доктор не знал.* * *
Гондола представляла собой ровный короб из черненой стали, подвешенный в метре от объемистого газового баллона, с помощью металлических балок, прикрепленных в каждом углу к раме гондолы. Поверхность металла была скользкой от холода и влаги туманного неба приморья, но доктор Свенсон был слишком парализован страхом и обессилел, а потому не мог позволить себе приблизиться к краю, чтобы уцепиться за одну из этих угловых балок. Вместо этого он расположился в центре гондолы, обеими руками обхватив ту самую металлическую перекладину под газовым баллоном, по которой пробрался сюда. Зубы его стучали, и он пытался заставить свой парализованный разум осмыслить его нынешнее положение. Гондола имела в поперечнике около четырех метров и около десяти в длину, но, чтобы двигаться по ее поверхности, ему нужно было отпустить железную балку. Он закрыл глаза и сосредоточился на дыхании. Его пробирала дрожь, несмотря на шинель и затраченные только что усилия, а может, именно поэтому — пот, покрывавший его тело и пропитавший его одежду, теперь на холодном ветру леденил его тело. Он открыл глаза при неожиданном рывке и изо всех сил уцепился за балку. Дирижабль поворачивал налево, и Свенсон чувствовал, как неумолимо ослабевает его хватка, по мере того как инерция поворота сносит его в сторону. Его вдруг обуял безумный приступ смеха: он увидел себя, свои отчаянные попытки удержаться на маневрирующем дирижабле. Что это по сравнению с его извечной боязнью корабельных трапов? Он вспомнил, как всего лишь день назад (неужели это было так недавно?) на четвереньках полз по крыше макленбургского представительства! Если бы он только знал тогда! Свенсон ухватился за балку еще крепче и снова хохотнул. По крыше! Он приближался к ответу на загадку: каким образом удалось принцу покинуть крышу? За ним прилетели на дирижабле! При низкой скорости винты работали почти неслышно — они могли легко подлететь к представительству и высадить людей, которые потом вернулись вместе с принцем, а никому и в голову ничего подобного не могло прийти. Теперь получал объяснение и окурок — его выбросила из гондолы графиня ди Лакер-Сфорца, наблюдавшая за происходящим из иллюминатора. Однако он до сих пор не мог понять, почему принца похитили, не поставив об этом в известность других участников заговора (хотя бы тех же Ксонка и Граббе)? Как и смерть Артура Траппинга, это оставалось нераскрытой тайной… Если бы ему удалось докопаться до истины хотя бы в одном из этих случаев, то, может быть, он понял бы все. Дирижабль завершил вираж. Туман вокруг Свенсона сгустился, и доктор сдвинулся вперед вдоль балки, стараясь не шуметь на крыше гондолы — меньше всего ему хотелось, чтобы кто-нибудь из находящихся внутри узнал, что он здесь. Он снова закрыл глаза и постарался успокоиться, чтобы сердце не рвалось из груди, но дыхание не выравнивалось, и зубы по-прежнему выбивали дробь. Он решил не двигаться, пока не разожмутся от усталости его руки или пока дирижабль не доберется до места назначения — что уж там случится первым. Когда он открыл глаза, дирижабль закладывал новый вираж, менее крутой, чем прежде, и (сначала он этого не понял, но потом через разрывы в пелене тумана увидел) на более низкой высоте, в сотне метров над землей. Внизу, похоже, было болотистое пространство, поросшее вереском, и нигде ни одного дерева. Неужели они собирались лететь через море? Сквозь мрак он увидел огни, поначалу неяркие и мерцающие, но по мере того, как они становились все четче, он понял, что путешествие приближается к концу, к тому же дирижабль все это время продолжал снижаться. А сооружение внизу, куда они направлялись, было громадное, но относительно низкое (Свенсону показалось — не выше двух-трех этажей) и создавало впечатление мощи. В плане оно напоминало нижнюю челюсть, огибавшую нечто вроде декоративного сада. По мере спуска он чувствовал, как изменяется характер звука винтов — частота их вращения падала. Теперь он подробнее мог разглядеть то, что находится внизу: большая открытая площадь впереди, уставленная экипажами, вокруг которых суетились похожие на муравьев (а когда дирижабль подлетел поближе — на мышей) фигуры кучеров. Свенсон посмотрел в другую сторону и увидел два раскачивающихся фонаря на крыше, а за фонарями — группу людей, которые явно стояли там, чтобы привязать тросы дирижабля. Они опускались все ниже… тридцать метров. Двадцать… Свенсон вдруг испугался, что его увидят, а потому, преодолевая внутреннее сопротивление, ухватился за ручку люка и распростерся на крыше гондолы. Стальная поверхность была холодна как лед. Другую руку он вытянул для равновесия, ноги тоже раскинул в стороны. Они опускались все ниже. Снизу донеслись крики, потом — хлопок открывающегося окна и ответный крик из гондолы. Они приземлились в Харшморте.* * *
Доктор Свенсон снова закрыл глаза, теперь уже больше из боязни, что его обнаружат, чем от страха перед все еще опасной высотой, а вокруг него раздавались крики и свист опускающейся машины. Из люка никто не появился — судя по всему, швартовые канаты спускались из передней части гондолы. Видимо, как только винты остановятся, канаты снова прикрепят к карабину, с помощью которого он вскарабкался наверх. Он не знал, как все это будет происходить на самом деле, но понимал, что его найдут, — это вопрос времени, а потому попытался обдумать новую ситуацию и имеющиеся у него возможности. Он был безоружен, физически на гране изнеможения, кроме того, у него была повреждена лодыжка, разбита голова, кожа на ладонях содрана о канат. А на крыше находилась целая банда крепких парней, которые с удовольствием расправились бы с ним, а то бы и просто скинули вниз на площадь. В гондоле тоже сидели враги — Граббе, Аспич, Лоренц, мисс Пул. А в их власти, бог знает в каком состоянии — Элоиза Дуджонг. Внизу раздался еще один хлопок, потом громкий металлический скрежет, завершившийся тяжелым ударом металла о камень. Он подавил желание приподнять голову и посмотреть вниз. Гондола начала легонько раскачиваться, и он услышал голоса — сначала Граббе, потом, после него, — мисс Пул. Кто-то ответил им снизу, потом в разговор вступило слишком много голосов, и он перестал разбирать слова — они спускались из гондолы по какому-то трапу или приставной лестнице. — Наконец-то. — Это был голос Граббе, обращавшегося к кому-то на крыше. — Ну, все готово? — Мы восхитительно провели время, — сообщила кому-то мисс Пул, — хотя и не обошлось без приключений… — Черт побери, — продолжал Граббе. — Я понятия не имею… Лоренц говорит, что сможет, но это для меня новость… да, дважды… вторая — прямо в сердце… — Эй, осторожнее! Осторожнее! — Это был голос Лоренца. — И лед — нам немедленно нужен целый таз льда… да-да, все вы — держите. Быстро! Времени нет! Граббе слушал кого-то, но тот говорил слишком тихо, и Свенсон не мог понять, слышал ли он его уже прежде, — может быть, это был Баскомб? — Да… да… понимаю. Он представлял себе, как заместитель министра кивает, бормоча: — А Карфакс? Баакс-Саронес, баронесса Рут? Миссис Крафт? Генри Ксонк? Отлично. А как насчет нашего великого хозяина? — Да, полковник повредил ногу, — мисс Пул фыркнула от смеха (эта женщина, похоже, во всем видела забавную сторону), — сражаясь против ужасного доктора Свенсона. Но теперь все уже в прошлом. Боюсь, доктор сгорел как спичка! Мисс Пул (а к ней со своимраскатистым «ха-ха-ха» присоединился полковник Аспич) разразилась смехом, довольная собственным каламбуром. Свенсон был в слишком измученном состоянии и даже не сразу сообразил, что предметом их шутки является он сам, якобы сгоревший в топке. — Сюда… сюда… так! Кажется, мисс Пул, что перелет не пришелся ей по нраву! — И тем не менее она недавно казалась такой податливой, полковник… Может быть, даме требуется всего лишь немного вашего любезного внимания. Они уносили Элоизу — она была жива. Что они с ней сделали? Что имела в виду мисс Пул, говоря «податливой»? Перед его мысленным взором возникла мучительная картина — Элоиза на деревянной лестнице, смятение в ее глазах… Она пришла в Тарр-Манор по какой-то причине, и не важно, что эта причина исчезла из ее памяти. Откуда мог Свенсон знать, что собой представляет эта женщина на самом деле? Потом он вспомнил теплое прикосновение ее губ и совсем запутался, не зная, что ему думать дальше. Страх перед тем, что его обнаружат, заставлял Свенсона лежать тихо. Секунды ползли медленно, а он бормотал себе под нос, моля Бога, чтобы вся эта шайка как можно скорее убралась с крыши. Наконец голоса смолкли. Но не остались ли на крыше охранники? Доктор Свенсон услышал приглушенный щелчок в лючке под ним, потом почувствовал, как рукоять поворачивается под его пальцами. Наконец она достигла крайнего положения, и он поспешно отодвинулся. Крышка лючка поднялась, а сразу за этим появилось чумазое лицо человека в комбинезоне. Он увидел Свенсона и в удивлении открыл рот. Свенсон со всей силы ударил сапогом ему в лицо и сморщился, услышав хруст костей. Механик тут же свалился вниз, а следом за ним двинулся и доктор Свенсон — он свесил в круглое отверстие обе ноги и, не обращая внимания на прикрученные к стенке ступени, приземлился на стонущего, оглушенного человека, сидевшего на полу. Свенсон попал прямо ему на плечи, и тот с глухим стуком тяжело распластался. Свенсон скатился с тела неподвижной жертвы, ухватившись за ступеньки, чтобы не потерять равновесия. Из кармана человека в комбинезоне торчал гаечный ключ. Взвесив его в руке, Свенсон вспомнил ключ, которым он уложил мистера Коутса в Тарр-Манор, и канделябр, которым убил злосчастного Старка. Неужели эта кровавая бойня была необходима? Неужели всего лишь прошлым вечером граф ставил в вину Свенсону отравление того типа (отъявленного, кстати, негодяя) из Бремена? По сравнению с тем, чем занимался теперь доктор, то был просто детский лепет. Он осторожно обошел гондолу, которая была разделена на отсеки, напоминающие тесные, но имеющие все необходимое каюты. У стен были обитые кожей скамейки и маленькие складные столики, а в углу — нечто вроде винного бара: сквозь подвязанные стеклянные дверцы виднелись закрепленные на своих местах бутылки. Свенсон онемевшими пальцами попытался развязать кожаные тесемки на двери. Руки у него еще не отогрелись и кровоточили, и такая тонкая работа, как развязывание тесемок, была ему не по силам. Он застонал от нетерпения и гаечным ключом стукнул по стеклянной дверце, убрал осколки. Осторожно достав бутылку коньяка, он своими негнущимися, ставшими похожими на когти пальцами вытащил пробку, сделал большой глоток, кашлянул, с радостью чувствуя, как тепло разливается по его телу, потом сделал еще глоток. Он выдохнул всей грудью, в уголках его глаз появились слезы, и он глотнул еще раз, потом поставил бутылку — ему нужно было согреться и вернуться к жизни, а не напиться до бесчувствия. На противоположной стене был еще один шкафчик, только более высокий. Свенсон подошел к нему и попытался открыть. Дверцы были заперты. Свенсон поднял ключ и одним ударом расщепил дерево вокруг замка. Открыв дверцы, он увидел пять хорошо смазанных сверкающих карабинов, и пять отливающих металлическим блеском ятаганов, за которыми на крючках висели три револьвера. Свенсон швырнул ключ на кожаное сиденье и снял с крючка револьвер, потом достал коробочку с патронами и откинул барабан, чтобы зарядить оружие. Пальцы его засовывали в гнезда один патрон за другим, а он, подняв голову, прислушивался; засунув в гнездо шестой патрон, он защелкнул барабан на место. Был ли снаружи еще кто-нибудь? Он вытащил из шкафчика ятаган. Это было на удивление зловещее оружие, напоминающее заточенный, как бритва, тесак мясника с сияющей медной гардой, которая закрывала всю его руку. Он понятия не имел, как им пользоваться, но оно имело такой устрашающий вид, что Свенсон был почти уверен — оно может убивать само по себе. Человек в комбинезоне не шевелился. Свенсон шагнул к нему, потом быстро встал на колено и, засунув револьвер в карман, пощупал его сонную артерию — механик был жив. Доктор снова вздохнул, глядя на явно сломанный нос, немного подвинул раненого так, чтобы тот не захлебнулся собственной кровью, потом вытер руки и вытащил из кармана револьвер. Теперь, удостоверившись, что не утратил свои человеческие качества, он был готов к мести.* * *
Доктор Свенсон прошел через следующие отсеки размером поменьше к двери — еще одному люку с откидной металлической лестницей, доходящей до поверхности крыши тремя метрами ниже. Другая лестница вела в пилотскую кабину дирижабля. Он убедился, что никто в конце лестницы не ждет его, и снова прислушался. Этот центральный отсек был похож на другие (такие же скамейки и столики), но внезапно его глаз упал на безобидные куски веревки под металлической скобой, вделанной в стену. Свенсон с упавшим сердцем наклонился. Куски веревки были обрезаны с одной стороны и окровавлены… Путы Элоизы, ее руки, ноги, повязка на рту. Тот, кто это сделал с ней, особо не церемонился — затянул так, что до крови протер кожу. Свенсон с дрожью подумал о том, что ей пришлось вынести, и почувствовал, как кровь от бешенства быстрее потекла по его жилам. Разве это не свидетельствовало о ее невиновности? Он вздохнул, потому что на самом деле это свидетельствовало только о жестокости и педантичности заговорщиков. Он видел, как они пожертвовали своими сторонниками в Тарр-Манор, а потому понимал: вряд ли они станут церемониться, завоевывая нового приверженца — и конечно, любой их истинный приверженец должен был покорно пройти любые испытания. Если бы только он знал, что они говорили ей. Как принуждали, как искушали, что спрашивали. Если бы он только знал, что она им ответила. Он вытащил пистолет из кармана. Глубоко вздохнув (он еще не настолько изменился, чтобы спокойно спуститься по такой лестнице, пытаясь сохранить равновесие с оружием в обеих руках), он вышел через отверстие люка и быстро сполз по трапу. Он окинул взглядом крышу — нет ли там других охранников, но, насколько ему было видно, кроме него, на крыше никого не было. Летательный аппарат был зашвартован двумя тросами, закрепленными на нижней части гондолы, но кроме этого с ним ничего больше не сделали. Свенсон решил, что не стоит ему дальше искушать судьбу, и зашагал в единственном направлении, куда могли пойти его жертвы, — небольшое каменное сооружение ярдах в двадцати от гондолы, дверь которого была открыта и подперта кирпичом. Доктор Свенсон на ходу посмотрел на свои руки — ятаган в левой, револьвер в правой. Правильно ли он поступил? Стрелок он был никудышный — с малого расстояния еще мог попасть в цель, а как обращаться с ятаганом, он вообще плохо себе представлял. Какое оружие будет наиболее эффективно в его правой руке? Он подумал о тех, с кем ему, возможно, придется сражаться (его соотечественники или драгуны полковника Аспича), — все они вооружены саблями и владеют ими в совершенстве. С ятаганом в левой руке у него нет ни малейшего шанса отразить хотя бы один удар. Но с другой стороны, если ятаган будет в его правой руке, то есть ли у него шанс или, что еще важнее, увеличиваются ли его шансы в стрельбе с левой руки? Нет, не увеличиваются, решил он и не стал ничего менять.* * *
Свенсон приоткрыл дверь и заглянул внутрь — пустая лестница, белые оштукатуренные стены, ступеньки, выложенные плиткой. Он ничего не услышал, опустил дверь и, стараясь подавить страх, подступающий к горлу, отступил назад, быстро пересек крышу, направляясь к дальней ее кромке, выходящей на сад. Эта кромка крыши, как в декоративном замке, была обнесена низкой защитной зубчатой стеной, о которую он мог опереться, чтобы посмотреть вниз. Туман над землей висел все еще довольно густой, но Свенсон все же, словно через вуаль, сумел разглядеть обширный сад с коническими, аккуратно подстриженными елями, верхушки величественных ваз, а потом двигающиеся факелы, пронзающие угрожающую тьму. Факелы, похоже, были в руках у драгун, но очевидно, что не у всех людей внизу в руках были факелы; еще Свенсон услышал крики, но откуда они исходили, определить было трудно. Потом крики стали громче — где-то близко к центру? За этим последовал выстрел и сдавленный крик. Потом один за другим прозвучали еще два выстрела, и Свенсон, увидев, как сходятся к одной точке факелы, попытался разглядеть объект их преследования. Но туман был слишком густым; тем не менее, судя по тому, что факелы находились в движении, можно было предположить, что тот, в кого стреляли, ранен легко или же он не один. Внезапно доктор Свенсон увидел движение почти прямо под собой — какая-то фигура выбралась из шпалеры кустов на поросшую травой окраину сада, готовясь метнуться по гравиевой дорожке к дому. Туман висел над влажной растительностью и рассеивался там, где она кончалась… Свенсон узнал эту фигуру — Кардинал Чань. Драгуны преследовали Чаня! Свенсон как сумасшедший принялся размахивать руками, но Чань смотрел на какое-то окно — вот ведь идиот! Свенсон хотел было крикнуть, но тут же решил, что от этого не будет никакой пользы, разве что взвод драгун бросится прямо к нему на крышу. Чань исчез, бросившись назад в тень сада неизвестно куда; через несколько мгновений в том самом месте, где только что был Чань, появились двое драгун. Свенсон с содроганием понял, что, если бы ему удалось привлечь внимание Чаня, тот теперь, скорее всего, был бы мертв. Драгуны подозрительно оглянулись, потом подняли головы, заставив Свенсона нырнуть за зубчатую стену. Что здесь делал Чань? И как это никто внизу не заметил прибытия летательного аппарата? Свенсон предположил, что объясняется это туманом и темным цветом дирижабля, и поздравил себя с тем, что появился здесь так незаметно… Если бы только ему удалось использовать это к своей выгоде! Услышав из сада громкий деревянный треск, Свенсон снова посмотрел вниз и, к своему удивлению, сразу же увидел Чаня — в тумане было видно только его туловище (а это означало, что он находится довольно высоко над землей), — который бил ногой по чему-то внутри массивной каменной вазы. Факелы приближались к нему, раздавались крики. Поддавшись внезапному порыву, Свенсон перевесился через зубчатую стенку и изо всех сил швырнул ятаган в окно первого этажа. В тот момент, когда крики преследователей заглушил звон бьющегося стекла, Свенсон уже нырнул обратно. Внизу тут же возникла сумятица, крики стали раздаваться со всех сторон сразу, к ним добавился звук бегущих по гравиевой дорожке ног. По крайней мере, несколько человек отвлеклись на разбитое окно, а это дало Чаню больше времени, чтобы сделать то, что он делал. Прятался в вазе? Свенсон рискнул выглянуть еще раз, но Чаня уже не было видно. Делать ему тут было нечего, а чем больше он оставался на одном месте, тем выше была опасность оказаться в руках врагов. Он бросился назад к двери и начал спускаться в дом. Возможно, частично прилив энергии, который он ощутил, объяснялся выпитым коньяком, но знание того, что (в некотором роде, каким-то образом) он не один, вдохнуло в него надежду.* * *
Лестница через десять ступенек привела его на площадку третьего этажа, где и закончилась, — как он теперь понял, она была предназначена только для выхода на крышу. Свенсон прислушался у двери, осторожно повернул ручку и облегченно вздохнул (только после этого поняв, что затаил дыхание), когда обнаружилось, что она не заперта. Он отметил, насколько эти люди самоуверенны, но при этом, за исключением трех неподатливых, совершенно разных личностей, им удалось подчинить себе всех, с кем они сталкивались. Он снова подумал о Чане — что привело его сюда? И вдруг (испытав новый укол совести) понял: Чань оказался здесь из-за мисс Темпл. Чань ее нашел и проследил ее путь до Харшморта, а теперь пытается скрыться от своих врагов, которые не догадываются о присутствии в доме Свенсона. Пока они гоняются за Кардиналом Чанем (тут Свенсон мог только надеяться на удивительную изворотливость своего товарища), сам он может заняться спасением мисс Темпл. А как быть с Элоизой? Доктор Свенсон тяжело вздохнул. Он не знал. И все же если он не обманулся в ней (запах ее волос все еще оставался в его памяти), разве может он оставить ее? Была ли у него хоть малейшая надежда добиться своих целей в таком огромном доме? Свенсон остановился и закрыл глаза рукой, пытаясь в изнеможении примирить порывы сердца и разума (потому что спасение этих двух женщин было неизмеримо менее важным делом по сравнению с его главной целью — спасением принца Макленбургского!). Доктор был в отчаянии — у него всего две руки и — по крайней мере в данный момент — он совершенно один! Свенсон тихо проскользнул с лестницы на открытую площадку. В обе стороны уходили коридоры в разные крылья здания, и перед собой он увидел вершину главной лестницы и мраморный балкон, с которого (если бы он решил посмотреть с него вниз, чего он не стал делать) он мог бы увидеть парадный вход в здание двумя этажами ниже. Оба коридора были пусты. Если бы мисс Темпл или Элоизу заперли в какую-нибудь комнату, чтобы они не смогли убежать, то у дверей наверняка должны стоять охранники. Ему нужно спуститься на этаж ниже. Что он искал? Он попытался сосредоточиться на том, что ему известно. Какие планы его врагов могли подсказать ему дальнейшие его действия? Насколько он понимал, заговорщики использовали Тарр-Манор, чтобы добывать и обогащать большие количества синей глины, предназначенной либо для создания этого злосчастного стекла, либо чтобы построить и прятать до времени дирижабль, либо для чего-то еще более зловещего… Гениальные прозрения Оскара Файляндта в руках графа д'Орканца? Вторая цель состояла в том, чтобы собрать (запечатлеть в стекле) личную информацию от доверенных людей сильных мира сего. Заговорщики, оснащенные таким знанием, обретали неограниченные возможности. У кого не было скелетов в шкафу? Кто не пошел бы на все, чтобы скрыть их? Это стремление к безграничной власти напомнило Свенсону об убитом герцоге Сталмерском. Третья цель состояла в том, чтобы предъявить улики в относительно узком кругу посвященных и таким образом обеспечить участие в заговоре того или иного могущественного человека. Теперь, когда герцог был мертв, по крайней мере, можно было не сомневаться, что дворцовые интриги Граббе оказались расстроены. А что это означало для Элоизы, убийцы герцога? Может быть, с ужасом подумал он, ее гипотетическая преданность заговорщикам вообще не имела никакого значения — после того как она продемонстрировала такую храбрость, заговорщики предадут ее Процессу и навсегда сделают своей рабыней. Не успела эта мысль оформиться в его мозгу, как он уже понял — так оно и есть! А если его логика верна (он был абсолютно уверен, что верна), точно такая же судьба ожидает и мисс Темпл.* * *
Доктор осторожно спустился по широкой дубовой лестнице, прижимаясь спиной к стене, выгибая шею, чтобы заранее увидеть опасность. Он добрался до промежуточной площадки между этажами и посмотрел вниз. Никого. Он перебежал к дальней стене и прокрался на следующий этаж, где до него донеслись голоса из главного холла, но, быстро бросив взгляд направо и налево, он убедился, что и на втором этаже охранников нет. Куда делись все те, кто прилетел на дирижабле? Может быть, они сразу же спустились на главный этаж? Как ему пробраться туда? Он не знал, как это сделать, но пересек площадку, направляясь к последнему пролету, ведущему вниз, — этот пролет был просторнее, чем другие, поскольку был призван произвести первое впечатление на гостя, появляющегося в доме через парадный вход. Свенсон проглотил слюну. Даже с этого места, откуда перспектива была далеко не полной, он видел группу лакеев в черных одеждах и неиссякающий поток гостей. Мгновение спустя он услышал стук сапог и увидел лысоватого человека со свирепым лицом и густыми бакенбардами — тот шел в поле зрения Свенсона во главе нескольких драгун. Лакеи при виде его щелкнули каблуками и вытянулись по стойке «смирно», словно солдаты, но тот не обратил на них ни малейшего внимания. Потом он исчез из вида, и Свенсон горько вздохнул, глядя на этих пятерых или шестерых человек, с которыми ему нужно будет справиться в присутствии сотни зрителей. Он резко повернул голову, услышав шум за спиной, и вздрогнул, когда ахнули две девушки в черно-белых фартуках и белых шапочках — горничные. Свенсон увидел впитанное с материнским молоком раболепие на их испуганных лицах и, не теряя ни мгновения — чем больше времени у них будет пораскинуть мозгами, тем вероятнее, что они закричат, — воспользовался представившимся случаем. — Вот вы где! — проворчал он. — Я только что прилетел с министром Граббе — меня направили сюда привести себя в порядок. Мне нужен таз с водой, и еще мне нужно почистить мою шинель. Сделайте, что сможете. Только побыстрее! Они смотрели широко раскрытыми глазами на револьвер в его руке, который он засунул в карман шинели. Потом он на ходу начал стягивать шинель с плеч, оттесняя двух девушек назад в коридор, откуда они пришли. Он кинул грязную шинель в руки одной из них и коротко кивнул другой. — Я должен поговорить с лордом Вандаариффом… У меня для него важные сведения… Вы, конечно же, видели принца — принца Карла-Хорста? Да отвечайте же, когда к вам обращаются! Обе девушки присели в поклоне. — Да, сэр, — чуть ли не в один голос сказали они; одна из них (она была чуть полнее своей подружки, ее грязноватые каштановые волосы выбились из-под шапочки над ухом) добавила: — Мисс Лидия только что пошла навстречу принцу. — Отлично, — сказал Свенсон. — Вы по моему акценту понимаете, что я — человек из окружения принца. У меня важные сведения для вашего хозяина, но я не могу появиться перед ним в таком виде. Девушка с шинелью побежала к открытой двери. Другая испуганно зашептала что-то ей вслед, и первая зашептала ей в ответ, словно спрашивая: а куда еще могут они его отвести? Вторая уступила (все это происходило слишком быстро, и у Свенсона не было основания жаловаться на задержку), и они провели его в умывальню, поражавшую обилием белых кружев; воздух здесь был насыщен чуть ли не удушающей смесью ароматизированных свечей и сушеных цветов, напитанных духами. Девушки, проникшись важностью ситуации, провели Свенсона к зеркалу, и его передернуло от того, что он там увидел. Одна девушка без особых успехов принялась очищать щеткой шинель, а другая, намочив кусочек материи, стала протирать его лицо, но он понимал полную бесполезность и одного и другого. На лице его была маска грязи, пота и засохшей крови — то ли его собственной, то ли его жертв, этого он не мог сказать. Его светлые волосы, обычно чинно зачесанные назад, растрепались и были заляпаны кровью и грязью. Поначалу он хотел с помощью горничных просто исчезнуть из вида и выведать у них, что удастся, но теперь не мог не попробовать привести себя в порядок. Он отвел в сторону суетливые руки девушек и принялся выбивать пыль из своих брюк и мундира. — Займитесь моей шинелью — с этим я справлюсь сам. Он подошел к тазу и сунул в воду голову целиком, дыхание у него перехватило от холода. Он вытащил из воды голову, с которой капала вода, протянул руку, и девушка вложила в нее полотенце, потом принялся яростно вытираться, периодически попадая на свои царапины, отчего полотенце покрылось маленькими красными пятнами. Он отбросил полотенце, выдохнул с удовольствием и пальцами, как мог, зачесал назад волосы. Он увидел, что горничная, занимавшаяся его пальто, смотрит на него в зеркало. — Ваша мисс Лидия, — обратился он к ней, — куда она пошла с принцем? — Она пошла с миссис Стерн, сэр. — Капитан, — поправила ее другая. — Он ведь капитан. Правда, сэр? — Вы очень наблюдательны, — ответил Свенсон, покровительственно улыбаясь. Он снова посмотрел в таз и облизнул губы. — Прошу прощения… Свенсон наклонился, взял медный кувшин и поднес его ко рту — пить было неудобно, вода пролилась на его воротник и мундир. Но ему было все равно, так же как было ему все равно, что могут подумать горничные, — его вдруг обуяла жажда. Когда он пил в последний раз — в маленькой гостинице в Тарр-Виллидж? Чуть ли не полжизни назад. Он поставил кувшин и взял другое полотенце, вытереть лицо, потом бросил его и, вытащив из кармана монокль, вставил его в глазницу. — Что там с шинелью? — спросил он. — Прошу прощения, капитан, но ваша шинель очень неопрятная, — кротко ответила горничная. Он выхватил шинель из ее рук. — Неопрятная? — сказал он. — Она грязная. Но вы, по крайней мере, сделали ее хотя бы похожей на шинель, а это немалое достижение. А вы… — он повернулся к другой горничной, — снова сделали меня похожим на офицера, пусть и не очень внушительного… но это целиком и полностью моя вина. Я благодарю вас обеих. Свенсон засунул руку в карман брюк и, вытащив две серебряные монетки, каждой девушке дал по одной. Они смотрели на него широко… даже подозрительно широко… раскрытыми глазами. Это были слишком большие деньги — может быть, они считали, что он потребует теперь с них дополнительные услуги, сомнительного свойства? Доктор Свенсон откашлялся, лицо его зарделось, потому что теперь они стыдливо улыбались ему. Он поправил монокль и неловко просунул руки в рукава шинели, его надменный тон сменился застенчивым бормотанием: — Не покажете ли, в каком направлении мне следует идти, чтобы найти миссис Стерн?* * *
Пальчики горничных указали ему направление, и доктор Свенсон, довольный, пошел к боковой лестнице, о которой он никогда бы и не узнал без них, — вела к ней простая дверь рядом с зеркалом. Свенсон все еще не знал толком, что ему делать, как действовать. Он пошел следом за Карлом-Хорстом и его невестой, но, возможно, этот путь выведет его к мисс Темпл или Элоизе? Заговорщики попытаются скрывать мисс Темпл и ей подобных от глаз гостей (или «последователей», как могла бы самоуверенно назвать их мисс Пул) как можно дольше, поскольку тем, кто увидит ее, будет ясно, что она — пленница под охраной. Поскольку их не было ни на этом, ни на верхнем этажах, по меньшей мере он получал возможность спуститься незаметно. Но что, если он сначала найдет не какую-либо из женщин, а принца — будет ли это концом его поисков? На мгновение он представил, что сумел вместе с идиотом принцем успешно вернуться в Макленбург к полной скучных обязанностей жизни, а его сердце, как всегда, пребывает в своем тумане отчаяния. Но как же с договором, который он заключил на крыше «Бонифация» с Чанем и мисс Темпл? Как ему выбирать между ними? Свенсон оставил двух девушек в коридоре, они смотрели ему вслед, чуть наклонив головы, как пара любопытных кошек. Он подавил в себе желание помахать им рукой на прощанье и зашагал к лестнице. Эта лестница была значительно уже главной, но декорирована с не меньшим великолепием. Каждую ступеньку украшало множество инкрустированных вставок из дерева различных пород, на стенах висели уменьшенные копии византийских мозаик, изображающих императора Юстиниана и императрицу Феодору со свитой, из Равенны. Свенсон подавил восхищенный свист, представив себе, сколько Роберт Вандаарифф потратил денег на одну только эту стену лестницы, а потом, исходя из этой воображаемой суммы, безуспешно попытался оценить, во что обошлась хозяину переделка тюрьмы Харшморт в Харшморт-хаус. Такая сумма выходила за пределы арифметических способностей доктора. Внизу лестницы он предполагал увидеть дверь в коридор первого этажа, но ничего подобного там не обнаружилось. Вместо этого он увидел незапертую дверь, на пружине. Неужели где-то рядом кухня? Он на секунду нахмурился, пытаясь сориентироваться в доме. В прошлое свое посещение Харшморта он вместе с принцем воспользовался центральным входом и все время провел в левом крыле (вблизи театрального зала), а потом был в саду, где видел тело Траппинга. Теперь же он находился на неизвестной ему территории. Он приоткрыл дверь и заглянул в щель — что там? Там оказалась комната с голыми деревянными столами и простым каменным полом. За одним столом он увидел двух мужчин и трех женщин — две из них сидели, а женщина помоложе наливала пиво из кувшина в деревянные кружки, все пятеро были в простых темных рабочих одеждах из шерсти. На столе стояло пустое блюдо и горка пустых мисок — слуги ужинали. Свенсон распрямил плечи и шагнул в комнату, напустив на себя выражение, свойственное майору Блаху, и намеренно усиливая свой немецкий акцент и коверкая слова, чтобы выглядеть надменнее. — Прошу извинить! Я искать принц Карл-Хорст фон Маасмарк. Он здесь ходить? Или, прошу извинить, здесь я его найти? Они уставились на него так, будто он говорил по-китайски. И доктор Свенсон опять повел себя так, как повел бы майор Блах, то есть закричал на них: — Принц! С вашей мисс Вандаарифф — сюда ходить? Кто-нибудь из вас немедленно отвечать! Бедные слуги сжались на своих стульях, приятное завершение их вечерней трапезы было нарушено этим настойчивым, грубым солдафоном. Трое из них с подобострастной готовностью указали на противоположную дверь, а одна из женщин даже встала, поклонилась с испуганной учтивостью и указала на ту же дверь. — Сюда, сэр… всего десять минут… прошу прощения… — Благодарить. Вы очень милы, я вас благодарить… Прошу, возвращайтесь к своим обязанностям! — прервал ее Свенсон и направился к двери, прежде чем кто-либо успел у него спросить, кто он такой и почему человек в такой грязной неаккуратной одежде ищет принца? Он мог только надеяться, что для слуг все требования заговорщиков были не менее непонятны, а их фигуры — столь же высокомерны. Поверить в это было нетрудно.* * *
Пройдя через дверь, Свенсон повернулся и прикрыл ее. Он оказался в конце просторной, открытой гостиной, вдоль стены которой проходило что-то вроде коридора для слуг с низким нависающим потолком, чтобы по нему можно было двигаться, не мешая находящимся в комнате. Наверху располагался балкон для музыкантов, откуда до Свенсона доносились нежные звуки арфы. В другом конце коридора, метрах в трех, была видна еще одна открывающаяся дверь, а сам проход вел в комнату. Он встал за небольшой выступ в стене, за которым и находилась дверь, и прислушался к громким голосам, звучавшим прямо за ней. — Они должны выбрать, мистер Баскомб! Я не могу бесконечно приостанавливать Процесс! Как вам известно, сразу же за этим неотложным делом идут преображения графа, инициации в театре и потом масса важных гостей, предназначенных для отбора… И все это требует моего личного участия. — И как я вам говорил, доктор Лоренц, мне неизвестны их пожелания! — Выбор-то невелик: либо одно, либо другое! Либо он подвергнется трансмутации немедленно, либо разложение и тлен! — Да, вы уже ясно разъяснили эти варианты… — Значит, недостаточно ясно — ведь они так и не приняли решения! — Лоренц начал разглагольствовать со снисходительным педантизмом завзятого ученого. — Вы увидите — на висках, на ногтях, на губах — обесцвечивание… инфильтрация… У меня нет сомнений, что вы почувствуете запах… — Вы можете бранить меня сколько угодно, доктор, но нам надо дождаться решения министра. — Я буду бранить вас… — А я напоминаю вам, что не вам решать судьбу брата королевы! — Слушайте… Что это был за шум? Это был еще чей-то голос. Свенсон знал его, но не мог вспомнить, кому он принадлежит. Еще важнее было то, что голос этот говорил о шуме, который произвел сам Свенсон, войдя через дверь в комнату. Другие прекратили свой спор. — Какой еще шум? — спросил Лоренц. — Не знаю. Мне показалось, что я что-то слышал. — Не арфу? — спросил Баскомб. — Ну да, эти сладостные аккорды! — раздраженно пробормотал Лоренц. — Что еще нужно трупу, погруженному в ванну со льдом? — Нет-нет… откуда-то оттуда… — сказал голос, явно поворачиваясь в ту сторону, где чуть ли не на виду стоял Свенсон. Голос принадлежал Флауссу.* * *
Посланник был с ними. Он узнает Свенсона, и тогда всему конец. Может быть, ему лучше вернуться в комнату, где сидят слуги? Но куда потом? Вверх по лестнице? Размышления его были нарушены новыми звуками — в дальнюю дверь (рядом с уже присутствующими в гостиной) вошла большая группа… звук шагов… а точнее, сапог. Лоренц своим глухим насмешливым голосом обратился к вошедшим: — Отлично! Вы наконец-то прибыли! Как это любезно с вашей стороны. Вы видите наш груз? Мне понадобятся двое из ваших людей, чтобы принести льда. Говорят, что тут где-то неподалеку есть ледник… — Капитан, — это был голос Баскомба, оборвавший речь доктора, — не могли бы вы принять меры, чтобы нас никто не беспокоил из прислуги через тот проход? — Не раньше, чем вы пошлете людей за льдом, — гнул свое Лоренц. — Да, — сказал Баскомб, — двух человек за льдом, четырех к ванной, одного — чтобы нижайше спросить министра, не будет ли новых указаний, и одного — чтобы проверить коридор. Кажется, это удовлетворит нас всех, а? Свенсон проскользнул назад к двери и толкнул ее легонько, чтобы не произвести шума. Дверь не поддалась. Она оказалась закрыта изнутри — слуги не хотели, чтобы он еще раз нарушил их трапезу. Он толкнул дверь посильнее — тщетно. Он быстро вытащил пистолет, потому что за звуками металлического скрежета и шаркающих ног его врагов в дальнем конце комнаты различил стук сапог, приближающийся прямо к нему. Он не успел подготовиться — человек был уже совсем близко и смотрел прямо на него — драгунский капитан в безупречном красном мундире, с медным шлемом, который он прижимал к себе одной рукой, и саблей — в другой. Свенсон встретил его проницательный взгляд и крепче сжал револьвер, но не выстрелил. Мысль убить солдата противоречила всем его жизненным принципам. Кто знает, что говорили этим парням, что приказывали такие фигуры из правительства, как Граббе или Баскомб? Но все же Свенсон вспомнил, как без колебаний действовал в таких случаях Чань, и поднял револьвер. Драгун обвел его взглядом — отметил его форму, звание, неприглядный вид. Не говоря ни слова, он повернулся в другую сторону, а потом как бы невзначай сделал шаг к Свенсону якобы для того, чтобы проверить дверь за ним. Свенсон вздрогнул, но так и не смог заставить себя нажать спусковой крючок, а капитан, потянувшись мимо Свенсона к двери, чтобы проверить замок, наклонился к доктору. При этом револьвер почти уперся в его грудь, но сабля капитана демонстративно была отведена в сторону. < — Доктор Свенсон? — прошептал он. Свенсон кивнул. — Я видел Чаня. Я уведу этих людей в центральную часть дома — пожалуйста, идите в противоположном направлении. Свенсон кивнул. — Капитан Смит? — позвал Баскомб. Смит сделал шаг назад: — Ничего необычного, сэр. — Вы с кем-то там говорили? Смит, возвращаясь назад и выходя из поля зрения Свенсона, неопределенно кивнул в сторону двери. — Там в соседней комнате слуги. Они никого не видели. Наверно, посланник их и слышал. Теперь дверь заперта. — Несомненно, — нетерпеливо согласился Лоренц. — Вы позволите? — Прошу вас за мной, джентльмены, — сказал Смит. Свенсон услышал, как открываются двери, шаркают ноги по полу, скрипят половицы, — люди поднимают тело герцога, потом плеск воды, переливающейся через борт ванны, топот ног и наконец звук закрывающейся двери. Свенсон подождал немного. Больше в комнате не раздавалось ни звука. Он вздохнул и вышел из-за угла, засовывая револьвер в карман пальто.* * *
Герр Флаусс, самодовольно ухмыляясь, стоял в проеме дальней двери. Свенсон выхватил револьвер. Флаусс фыркнул. — И что же вы собираетесь делать, доктор, — застрелить меня, чтобы все солдаты в доме знали о вашем присутствии? Свенсон решительно направился к посланнику, не сводя пистолета с его груди. После всех доставшихся на его долю мучений горько было представить, что причиной его поражения станет этот жалкий и ничтожный человек. — Я знал, — улыбнулся Флаусс, — что капитан Смит сказал неправду. Я понятия не имею… и мне в самом деле любопытно, какую власть вы можете иметь над драгунским офицером, в особенности в вашем нынешнем абсолютно неприглядном виде? — Вы — предатель, Флаусс, — ответил Свенсон. — И всегда были предателем. Он находился в метре от посланника, а до двери оставалось еще несколько шагов. Флаусс снова фыркнул. — Как я могу быть предателем, если исполняю требования моего принца? Согласен, что я не всегда это понимал, но мне помогли прийти к моему нынешнему уровню ясности… Вы ошибаетесь в том, что касается меня и принца, как вы ошибались и раньше… — Он сам предатель, — горячо произнес Свенсон, — он предал своего отца, свой народ… — Мой бедный доктор, вы отстали от времени. В Макленбурге произошли серьезные перемены. — Флаусс облизнул губы, глаза его горели. — Ваш барон умер. Да-да, барон фон Хурн отдал богу душу. И к тому же сам герцог сильно нездоров… Так что ваш замшелый патриотизм устарел. Очень скоро от имени Макленбурга будет говорить принц Карл-Хорст, который займет весьма выгодное положение, чтобы способствовать финансовым вложениям лорда Вандаариффа и его компаньонов. У Флаусса на лице была простая черная полумаска, и Свенсон мрачно отметил жутковатые шрамы, выглядывающие из-за краев. — Где майор Блах? — спросил он. — Наверняка где-то неподалеку… Он будет счастлив узнать, что вы попались. Мы с ним наконец-то смотрим на вещи одинаково! На самом деле все дело в том, чтобы смотреть в корень, видеть невидимое. Если, как вы говорите, принц не очень искушен в вопросах политики, то тем важнее, чтобы те, кто его поддерживает, были в состоянии восполнить этот досадный недостаток своим опытом и умением. Теперь настала очередь Свенсона издевательски усмехнуться. Он оглянулся. Арфа по-прежнему аккомпанировала его странному разговору с претерпевшим умственные изменения Флауссом. Свенсон снова повернулся к нему. — Если вы знали, что я здесь, почему ничего не сказали вашим хозяевам — Лоренцу или Баскомбу? — Он шевельнул револьвером. — Зачем давать мне преимущество? — Никакого преимущества я вам не дал — как я уже сказал: вы не сможете меня застрелить, не приговорив себя. Вы вовсе не глупец и не драчун. Если хотите остаться живым, вы отдадите мне оружие и пойдете вместе со мной к принцу, а там увидите, что мне в моей новой роли можно доверять. В особенности еще и потому, должен добавить я, что вы, добираясь сюда, должны были устранить на своем пути немало невинных людей. Самодовольное выражение на лице посланника демонстрировало доктору Свенсону, в какой мере Процесс преображает человека. Никогда прежде у этого человека не хватало храбрости вступить в открытую конфронтацию, не говоря уже о том, чтобы с такой наглостью признаваться в своих тайных планах. Флаусс всегда был из тех людей, которые с готовностью шли на любые соглашения, а потом начинали закулисные маневры, многосложные козни, искали покровителей. Он прежде презирал грубые аргументы майора Блаха и неуверенную независимость Свенсона, считая их отчасти даже личным оскорблением. Не оставалось сомнений, что преданность этого человека была (по его же словам) выведена на новый уровень «ясности» и, после того как он прошел мучительное испытание Процессом, его неуверенность в себе испарилась, хотя — доктор видел и это — в глубине души Флаусс не сильно изменился. — Ваше оружие, доктор Свенсон, — повторил Флаусс, голос его прозвучал многозначительно и в то же время комически строго. — Я обезоружил вас логикой. Я настаиваю. Свенсон перехватил револьвер за ствол, и Флаусс улыбнулся, решив, будто это первый шаг к тому, чтобы передать ему револьвер. Но Свенсон вместо этого, ощутив несвойственный ему прилив животных инстинктов, поднял руку и ударил посланника пистолетом по голове. Флаусс крякнул и пошатнулся, он посмотрел на Свенсона обиженным взглядом человека, столкнувшегося с предательством (словно надсмеявшись над его «логикой», Свенсон нарушил все законы природы), и открыл рот, чтобы закричать. Свенсон шагнул вперед и занес руку для нового удара. Флаусс метнулся прочь быстрее, чем, казалось, позволяла ему его плотная фигура, и удар Свенсона прошел мимо. Флаусс снова открыл рот, а Свенсон, перехватив револьвер за рукоять, навел ствол прямо в лицо посланнику. — Если вы закричите, я вас пристрелю! У меня уже не будет причин сохранять тишину! — прошипел он. Флаусс не закричал. Он гневным взглядом посмотрел на Свенсона, не скрывая своей ненависти, и потер рубец над глазом. — Вы грубиян, — сказал он. — Настоящий дикарь!* * *
Свенсон осторожно шел по коридору (теперь в черной шелковой полумаске посланника, в которой его труднее было распознать среди остальных). Он следовал указаниям Смита, не имея ни малейшего представления, выведет ли его этот путь к тем, кого он должен спасти. Скорее всего, он просто впустую тратил время, вместо того чтобы выручать их из беды; он громко усмехнулся — много чего в своей жизни он растратил впустую. Ему не давал покоя вопрос о капитане драгун — тот сказал, что «видел» Чаня (разве не Чань спасался от драгун в саду?), но откуда он его вообще знал? Жаль, он не успел расспросить его подробнее — более чем вероятно, что капитан знал, где находится Элоиза или мисс Темпл. Он хотел было выудить информацию из Флаусса, но у него в присутствии этого типа мурашки бежали по коже. Он связал его, засунул в рот кляп и затолкал за диван, потратив на эту жабу больше времени, чем мог себе позволить. В то же время он знал, что Флаусса будут искать (откровенно говоря, он недоумевал — почему эти поиски уже не начались) и скоро враги узнают о его, Свенсона, присутствии в Харшморте. К тому же дом был огромен, и, без всякого толка бродя по его коридорам, он только упускает свое преимущество. Коридор заканчивался Т-образной развилкой, перед которой Свенсон остановился в нерешительности, словно герой сказки в лесу, знающий, что неправильный выбор приведет его к злобному великану-людоеду. С одной стороны располагалась анфилада небольших комнат, с другой — узкий коридор с простыми стенами, но выложенным черным мрамором полом. И вдруг доктор Свенсон отчетливо услышал женский крик… крик доносился откуда-то издалека, словно через стену. Где был источник этого крика? Свенсон прислушался. Крик больше не повторялся. Доктор направился в черный коридор (который выглядел менее приветливым, менее уютным и вообще казался более опасным), решив, что если он сделал неправильный выбор, то чем скорее он об этом узнает, тем лучше. Коридор пестрел множеством ниш, в которых стояли скульптуры — в основном простые бюсты белого мрамора на каменных пьедесталах, иногда попадались фигуры в полный рост с отбитыми руками. Это были копии (хотя, с учетом богатства Вандаариффа, кто знает?) античных изваяний, и доктор, глядя на них, узнавал бессмысленные, жестокие или задумчивые лица всевозможных цезарей — Августа, Веспасиана, Гая, Нерона, Домициана, Тиберия. Проходя мимо последнего, Свенсон остановился. До него донеслись неясные (хотя и более громкие, чем крик)… аплодисменты. Он развернулся, чтобы определить, откуда исходит этот звук, и увидел в белой стене за бюстом задумчивого огорченного императора ровные выемки, идущие к самому потолку, — ступеньки. Свенсон зашел за постамент и поднял голову, потом оглянулся и, переведя дыхание и закрыв глаза, начал подниматься. Люка наверху не было. Лестница ушла в темноту, и лишь после нескольких шагов вверх руки его нащупали новую поверхность. Доктор открыл глаза и моргнул, позволяя своим глазам привыкнуть к темноте. Он держался за деревянную доску в конце низкого мостика. Издалека до него доносились голоса… Потом раздался всплеск аплодисментов, словно под внезапным порывом ветра зашуршали листья. Может быть, он находился за сценой какого-то театрального зала? Доктор тяжело задышал, потому что сумасшедшая высота колосников, на которых действовали рабочие сцены, всегда вызывала у него приступ тошноты (и он неизменно заставлял себя смотреть вниз еще и еще, изводя себя приступами головокружения). Он вспомнил представление «Кастора и Поллукса» Бонрихардта, где в апофеозе финальной сцены главная пара поднимается на небеса. Вспомнил мучительно долгое зрелище возносящейся пары (эти близнецы, как и большинство оперных актеров, были довольно тучными, канаты протестующе скрипели) — возносящейся на такую высоту и исчезающей из вида, отчего он чуть не свалился от страха на колени злосчастной вдовушки, сидевшей рядом с ним. Доктор Свенсон перебрался на мостки и осторожно пополз по ним. Впереди он увидел узкий лучик света — может, это была чуть приоткрытая дверь? Что за представление могло даваться в Харшморте в такой вечер? Во время обручения происходило два события — одно публичное с участием Карла-Хорста и Лидии, а другое — закрытое, на котором заговорщики обделывали свои делишки. Может быть, сегодня был такой же вечер с двойным дном и здесь имело место респектабельное прикрытие, а зловещая работа велась в другой части дома? Свенсон продолжал двигаться вперед, морщась от напряжения в ногах и возобновившейся боли в лодыжке. Он вспомнил хвастливые слова Флаусса — барон мертв, смерти герцога тоже осталось недолго ждать! Принц был глупцом и распутником, легким объектом манипуляций и подчинения. Но если доктору удастся вырвать принца из рук заговорщиков (после Процесса или нет), может быть, еще останется какая-то надежда, если вокруг будут разумные и ответственные министры. Но тут он с мрачным смешком вспомнил свой собственный краткий разговор с Робертом Вандаариффом над телом Траппинга. Влияние лорда, принадлежащего к сильным мира сего, было так велико, что любое неблаговидное или скандальное деяние (вроде смерти полковника) можно было легко замять. Внук Роберта Вандаариффа (в особенности если бы он вступил в права наследования еще ребенком и для управления государством требовался бырегент) стал бы наилучшим возвратом финансовых вложений лорда в свою дочь. После рождения ребенка не будет никакой нужды в Карле-Хорсте, и он с учетом всех обстоятельств отойдет в мир иной, не вызвав ни у кого и слезы сожаления. Но какой выбор был у Свенсона? Если бы Карл-Хорст умер, не оставив потомства, то макленбургский трон перешел бы к детям его двоюродной сестры Гортензии-Катерины, старшему из которых было пять лет. Разве такая судьба для герцогства не лучше, чем поглощение империей Вандаариффа? Теперь Свенсон жалел, что не узнал у барона всей подоплеки его миссии. Теперь он знал, какие силы вовлечены в эту игру, и, не имея средств предотвратить этот брак (такое явно было ему не по силам), единственное, что он мог сделать, — это застрелить принца, стать предателем во имя патриотизма. От этих мыслей у него во рту остался неприятный привкус, но другого способа он не видел. Свенсон вздохнул, но тут, словно раскрытое шулерство, щелочка света впереди (которую он в темноте принял за приоткрытую вдалеке дверь) стала тем, чем она была на самом деле: тоненьким пространством между двумя чуть раздвинутыми кулисами всего в вытянутой руке от его лица. Он осторожно раздвинул кулисы, и к нему хлынули сразу звук и свет, потому что ткань была довольно плотной, словно в нее как противопожарную меру вплели свинцовые нити. Но теперь доктор Свенсон мог видеть и слышать все… И он пришел в ужас.* * *
Театр этот был анатомический. Мостки шли вдоль сцены на уровне потолка, метрах в десяти над приподнятым столом и привязанной к нему кожаными ремнями женщиной в белых одеяниях и белой маске. Амфитеатр от сцены круто уходил вверх и был заполнен хорошо одетыми зрителями в масках, во все глаза смотревшими на вещавшую со сцены женщину в маске. Доктор Свенсон сразу же узнал мисс Пул — для этого было достаточно исходящего от нее безудержного самодовольства. За всеми ними на грифельной доске было написано: «И БУДУТ ВОЗРОЖДЕНЫ». Рядом с мисс Пул на нетвердых ногах стояла другая женщина в маске, ее светлые волосы были слегка растрепаны, словно она только что занималась тяжелым физическим трудом. Глядя на нее, Свенсон неодобрительно и встревоженно отметил, что тонкий и облегающий ее тело шелк почти прозрачен, отчего все контуры ее тела были видны вполне отчетливо. По другую сторону стоял мужчина в кожаном фартуке, готовый ее подхватить, если она упадет. Сзади, рядом с женщиной на столе, стоял еще один мужчина в кожаных перчатках, под мышкой у него было нечто похожее на медный шлем — такой был на графе д'Орканце, когда Свенсон, угрожая пистолетом, вывел принца из института. Мужчина у стола положил шлем и начал извлекать из деревянных ящиков (таких же ящиков, что выносили из института драгуны Аспича) какую-то аппаратуру, присоединил несколько отрезков витых проводов к механическим элементам в коробках (Свенсону сверху было видно только, что это какие-то стальные корпуса с циферблатами, медными кнопками и рукоятками). Другие концы проводов он не без труда прикрепил к черным защитным очкам в резиновой оправе. Свенсон понял (электрифицированная резиновая маска, шрамы на лице), что они собираются подвергнуть Процессу женщину, привязанную к столу, и что другая женщина, стоящая рядом с мисс Пул, через это уже прошла. Вот чем объяснялись услышанные им крики. Мужчина закончил возиться с проводами и поднес жуткую маску к лицу женщины, замешкавшись лишь на мгновение, чтобы снять с нее белую маску с перьями. Она принялась мотать головой, тщетно пытаясь помешать ему, глаза ее были широко открыты, а ее рот, из которого торчал кляп, двигался. Ее серые глаза, устремленные на мучителя, сверкали ненавистью… Свенсон затаил дыхание. Человек надел маску на женщину, а потом сильно затянул крепежные тесемки. Он наклонился над столом, закрывая обзор Свенсону. Доктор не мог понять, в каком состоянии находится женщина. Опоили ее, что ли? Избили? И тут доктор отчетливо понял, что для спасения мисс Темпл у него осталось несколько минут — пока мисс Пул не закончила с блондинкой (кстати, кто она?).* * *
Мисс Пул подошла к небольшому вращающемуся столу (как уже знал Свенсон, стол этот был предназначен для медицинских принадлежностей) и взяла флакон со стеклянной пробкой. С заговорщической улыбкой она вытащила пробку и, сделав шаг к первому ряду амфитеатра, повела открытым флаконом перед публикой, приглашая понюхать содержимое. Зрители один за другим (и к явному удовольствию мисс Пул) отшатывались с явным отвращением. После шестого зрителя мисс Пул вернулась в ярко освещенное пространство и к своей светловолосой подопечной. — Запах совершенно невыносим. Я полагаю, это подтвердят те, кто вдохнул паров этой смеси, но такова уж природа нашей науки, что наша милая подопечная, воплощенная стрела в полете к мишени судьбы, была вынуждена употреблять это вещество, и не раз, а ежедневно, в течение двадцати восьми дней подряд, пока ее цикл не пришел в полную готовность. До этого дня такая задача была осуществима разве что принуждением или — как это и происходило прежде — введением небольших количеств вещества в шоколад или аперитив. А теперь вы станете свидетелями того, насколько сильна ее заново отлитая воля. Мисс Пул повернулась к женщине и протянула ей флакон. — Моя дорогая, — сказала она, — вы понимаете, что должны выпить это, как вы это делали в прошедшие недели? Блондинка кивнула и протянула руку, чтобы взять флакон из руки мисс Пул. — Пожалуйста, понюхайте, — попросила мисс Пул. Женщина подчинилась. Она наморщила нос, но этим ее реакция и ограничилась. — Пожалуйста, выпейте. Женщина поднесла флакон к губам и опрокинула его содержимое себе в глотку, как моряк — стакан рома. Она церемонно отерла рот, замерла на несколько мгновений, словно чтобы лучше усвоить проглоченное, а потом вернула флакон мисс Пул. — Спасибо, моя дорогая, — сказала мисс Пул. — Замечательно. Зрители взорвались лихорадочной овацией, и молодая блондинка скромно улыбнулась. Доктор посмотрел перед собой на мостки. На металлической раме, подвешенной к потолку, и в пределах достижимости с мостков были, как в настоящем театре, закреплены парафиновые лампы в металлических кожухах (теперь он понял, что единственное назначение мостков и состояло в том, чтобы с них обслуживать эти лампы). Передок каждого кожуха был открыт, чтобы свет распространялся в одном направлении, а линза еще больше концентрировала луч. Несколько мгновений он прикидывал (если бы ему удалось выползти незаметно для зрителей), не задуть ли ему лампы, погрузив тем самым театр в темноту… Но тут было не меньше пяти ламп на довольно длинной обрешетке. Его застрелят раньше, чем он успеет погасить все лампы. Но что еще мог он сделать? Двигаясь осторожно и максимально быстро, доктор Свенсон выполз из своего укрытия и оказался на виду у любого, кто поднял бы голову.* * *
Мисс Пул шепнула что-то на ухо своей светловолосой подопечной и подвела ее поближе к зрителям. Молодая женщина присела в поклоне, и зрители снова вежливо захлопали. Свенсон мог поклясться, что она разрумянилась от удовольствия. Женщина выпрямилась, и мисс Пул препоручила ее одному из макленбургских солдат, который, щелкнув каблуками, предложил той руку. Блондинка взяла его под руку, и, четко печатая шаги, они удалились из зала по одному из пандусов. На том же пандусе появились еще два макленбургских солдата, ведя между собой третью облаченную в белое женщину в маске. Она неуверенно ступала по полу, наклонив голову набок. Ее каштановые волосы были распущены и ниспадали ей на спину и на плечи. И опять доктор Свенсон невольно опустил взгляд на тело женщины — белый шелк плотно облегал ее талию, и из закатанных рукавов торчали бледные руки. Мисс Пул раздраженно повернулась. Свенсону не было слышно ни что она прошипела солдатам, ни что они почтительно прошептали ей в ответ. В этот миг замешательства он посмотрел на мисс Темпл — отвратительная маска закрывала ее лицо, а она тщетно пыталась вырваться из своих пут. Мисс Пул сделала жест рукой в сторону новоприбывшей. — А сейчас я вам продемонстрирую совершенно другой случай… возможно, довольно опасный… но мы должны быть готовы к опасностям на нашем пути. Женщина перед вами — вы видите ее неприглядную внешность и низменное состояние — одна из тех, что была среди приглашенных к участию, а потом, вступив в заговор с нашими врагами, осмелилась отказаться от приглашения. Более того, ее отказ принял форму… преступления. Она убила одного из числа наших беспорочных! Публика зашепталась, зашелестела. У Свенсона похолодело в груди. Это была Элоиза Дуджонг. Он не узнал ее сразу — прежде волосы у нее были заплетены в косу, теперь — нет, такая незначительная деталь, но у него от этого чуть не разорвалось сердце. Все его сомнения относительно ее верности испарились еще до этой внезапной вспышки эмоций. Увидеть ее с распущенными волосами… Он мог только мечтать об этом, но теперь волосы ее были распущены, она была явно не в себе, и все мечты доктора обратились в прах. Он быстро подполз к следующей лампе и вытащил из кармана револьвер. — И все же, — продолжала мисс Пул, — ее привели сюда, чтобы продемонстрировать великую мудрость — и великую экономичность — нашей цели. Поскольку, несмотря ни на что, действия этой женщины несут в себе неоспоримую долю мужества. Неужели мы должны ее уничтожить только потому, что у нее не хватает ума понять, в чем ее истинная выгода? Нет, мы говорим, что этого не должно быть, а потому приветствуем эту женщину, приглашаем ее в наше общество! Он дала знак своему помощнику, и тот склонился над мисс Темпл, чтобы убедиться в надежности электрических контактов, а потом склонился у своих ящиков. Свенсон в волнении оглянулся. Еще мгновение — и будет слишком поздно. — Обе эти женщины — я вам гарантирую, что таких отъявленных негодяек вам не найти и среди самых закоренелых убийц — присоединятся к нам одна за другой с помощью Процесса. Вы видели, какой эффект Процесс оказывает на добровольцев? А теперь посмотрим, как он трансформирует упорствующего врага, делая из него верного сторонника!* * *
Первый выстрел прозвучал из темноты над театральным залом. Мужчина рядом с мисс Темпл резко пошатнулся, а потом упал под грифельную доску, кровь из его раны хлынула на кожаный фартук. В амфитеатре закричали. Люди на сцене подняли головы, но, поскольку яркие лампы сверху били им прямо в глаза (по крайней мере, еще на одно драгоценное мгновение), они ничего не увидели. Вторая пуля попала в плечо другого мужчины в фартуке, и того отбросило от Элоизы, после чего он упал на колени. — Вон он! — взвизгнула мисс Пул. — Убейте его! Убейте! Она показывала на Свенсона, ее лицо исказилось гримасой бешенства. Макленбургский солдат потерял равновесие, когда упал его напарник, потому что на него пришлась вся масса Элоизы. Он ее отпустил (и она тут же свалилась на четвереньки) и выхватил саблю. Свенсон проигнорировал его. Он был вне пределов досягаемости холодного оружия и знал, что солдаты Рагнарёка не имели при себе огнестрельного. Он прицелился в мисс Пул, но почему-то (о чем он думал?! Как мог забыть ее жестокость?) не нажал на спусковой крючок. Мостки у него за спиной прогнулись, Свенсон повернулся и увидел две руки, ухватившиеся за край. Он развернулся на коленях и ударил рукоятью револьвера сначала по одной руке, потом по другой, и человек свалился назад на сиденья. Мостки снова прогнулись. Теперь за кромку уцепились три пары рук, и доктора откинуло на деревянные перила. Несколько мгновений он смотрел вниз на взбешенную толпу — мужчины забирались друг другу на плечи, женщины визжали так, будто видели перед собой черта. Он выставил вперед ногу и ударил ею по ближайшей руке, но теперь с двух сторон на него наступали сразу двое. Слева он увидел атлетически сложенного молодого человека во фраке — он был похож на честолюбивого сына какого-нибудь лорда, вознамерившегося отобрать наследство у старшего брата. Свенсон выстрелил ему в бедро и не стал ждать, когда он упадет, — повернулся к другому, жилистому человеку в сорочке (тот, прежде чем забраться наверх, предусмотрительно снял с себя фрак), который, перепрыгнув через перила, присел, как кот, в двух шагах от Свенсона. Свенсон выстрелил еще раз, но новые руки принялись раскачивать мостки. Пуля пролетела мимо и попала в одну из парафиновых ламп, разбив ее. На сцену хлынули осколки металла, разбитого стекла и горящего парафина. Тот, что был без фрака, прыгнул на Свенсона и сбил его с ног. На сцене раздался женский крик — поднялось облачко дыма… Парафин… Ему показалось, что он почувствовал запах горящих волос. Человек был моложе, сильнее, свежее — он оглушил Свенсона, заехав ему локтем в челюсть. Доктор неумело ткнул пальцами в глаза человека, но тут мостки накренились сильнее, потому что за них уцепилось еще большее число рук, еще больше людей карабкались наверх. Раздался треск, хруст дерева — мостки не выдержали. Женщина продолжала визжать. Человек без фрака обеими руками ухватил Свенсона за грудки шинели и приподнял, чтобы торжествующе заглянуть ему в лицо, прежде чем расплющить нос доктора кулаком. Мостки треснули и рухнули на сцену, а они вдвоем перелетели через перила на ряд парафиновых ламп (Свенсон ахнул от боли, когда раскаленный металл прикоснулся к его коже). Потом, в одно жуткое мгновение безумного ужаса, пронзившего Свенсона от горла до самых пят, они рухнули на пол театрального зала. От удара зубы доктора щелкнули, и несколько мгновений он лежал без движения там, куда упал, смутно осознавая бешеную активность вокруг него. Он моргнул. Он был жив. Со всех сторон раздавались визги и крики… Дым… Много дыма… Все говорило о том, что в театре начался пожар. Он попытался пошевелиться. К своему удивлению, он обнаружил, что лежит не на полу — под ним было что-то неровное. Он повернулся на бок и увидел иссиня-белое лицо человека без фрака, шея того была неестественно согнута, синий язык торчал изо рта. Свенсон поднялся на четвереньки и, услышав металлический удар об пол, понял, что револьвер остался при нем.* * *
От упавших ламп между сценой и амфитеатром образовалась стена огня, надежно отделив одно от другого. Сквозь поднимающуюся волну дыма он видел фигуры людей, слышал их визги, но он быстро повернулся на окрик, который был гораздо ближе к нему. Кричала Элоиза — она впала в ужас, но все еще оставалась в ступоре от того, чем ее опоили, и слабо отбивалась от пламени, которое лизало ее дымящееся шелковое одеяние. Свенсон сунул револьвер за пояс и сорвал с себя шинель. Он быстро опустился на колени и набросил шинель ей на ноги, сбивая пламя, потом, вытащив ее из огня, повернулся к столу и нащупал руку мисс Темпл. Ее пальчики ухватились за него в отчаянной безмолвной мольбе, но он был вынужден высвободить руку и заняться пряжкой на кожаных ремнях. Он расстегнул ее руки, и дьявольскую маску с лица она сорвала сама. Он освободил ее ноги, а потом помог спуститься со стола, еще раз (потому что Свенсон был не из тех, кто привыкает к подобным вещам) удивившись тому, как в таком маленьком теле умещается столько энергии. Она вытащила кляп изо рта, и он, наклонившись к ее уху, постарался перекричать рев пламени и треск дерева: — Сюда! Вы можете идти? Он потащил ее вдоль стены дыма и увидел, как ее глаза расширились, когда она узнала своего спасителя. — Вы можете идти? — повторил он. Мисс Темпл кивнула. Он указал на Элоизу — та была едва видна, стояла прислонившись к искривляющейся стене театра. — Она не может идти! Мы должны ей помочь! Мисс Темпл снова кивнула, и он взял ее под руку, спрашивая себя — не ошибается ли она, не переоценивает ли свои физические возможности? Свенсон поднял глаза на зрителей, толпой хлынувших с амфитеатра, спасаясь от ревущего дымного пламени. Появились люди с ведрами. Свенсон и мисс Темпл (которая была ростом ниже Элоизы) подхватили Элоизу под руки. Свенсон крикнул мисс Темпл: — Я видел Чаня! На крыше есть летательный аппарат! Драгунский офицер — наш друг! Не заглядывайте в стеклянные книги! Ему так много нужно было сказать! Сверху плеснули еще воды, и теперь клубы дыма соперничали с клубами пара, ко всем шумам добавился топот солдатских сапог. Свенсон повернулся и дал знак женщинам, подбадривая их: — Идите! Идите скорее!* * *
Макленбургский солдат вернулся с множеством других. Свенсон поднял пистолет, и в этот момент с балкона хлынул новый поток воды и перед другим пандусом поднялись облака пепла и пара. Внезапно к горлу его подступила тошнота, вызванная усталостью и какой-то легкомысленной бесшабашностью — он застрелил трех человек, еще одному сломал шею, и все это за несколько секунд. Неужели люди вроде Чаня так и проводят свои дни? Свенсона чуть не вырвало. Он шагнул назад и, наступив на корпус разбитой рампы, потерял равновесие и рухнул на спину, ударившись головой об пол. Боль пронзила его тело, все его травмы, полученные в карьере и Тарр-Манор, снова дали знать о себе. Он открыл рот, но не смог произнести ни слова. Теперь его схватят. Он слабо пошевелился на спине, словно перевернутая черепаха. В помещении было почти темно — наверху осталась только одна лампа, ее корпус сместился, отчасти блокируя луч света, посылая сквозь пелену дыма лишь призрачный рыжеватый отблеск. Он ждал, что вот сейчас враги навалятся на него, заколют, как свинью, сразу пятью саблями. Вокруг слышались звуки пожара и льющейся воды, крики мужчин и чуть дальше — крики женщин. Неужели его не видят? Неужели они сражаются только с огнем? Может быть, пламя отрезало их от него? С трудом Свенсон перевернулся и пополз по полу, усеянному стеклом и металлом, следом за женщинами. Его душил кашель — видимо, он наглотался дыма. Он продолжал ползти, по-прежнему сжимая револьвер в правой руке. Он вдруг словно во сне вспомнил, что коробка с патронами осталась в кармане его шинели, которую он отдал Элоизе. Если он не догонит ее, то у него против всех сил Харшморта останется лишь два патрона. Свенсон добрался до края сцены и сполз вниз. Проход здесь поворачивал, и доктор наткнулся на что-то, лежащее на полу, — сапог, потом ногу. Это был тот самый человек, которому он попал в плечо. При таком освещении невозможно было сказать — мертв тот или просто наглотался дыма. У Свенсона не было времени на размышления, он с трудом поднялся на ноги, перешагнул через лежащего, нашел дверь, толкнул ее и набрал полные легкие свежего воздуха. Комната была пуста. На полу здесь лежал толстый ковер, стены были уставлены шкафами и зеркалами, как в гримерной оперного театра или (если только между этими двумя была какая-то разница) собственной гардеробной Карла-Хорста в Макленбургском дворце. Мысль о том, что она соединялась с анатомическим театром, предназначенным для демонстрации хирургических операций, была, вероятно, тем более отвратительной, что здесь можно было узнать кое-что о характере Роберта Вандаариффа. Шкафы были открыты, их содержимое в беспорядке, на полу разбросаны предметы одежды. Он сделал несколько шагов, стряхивая стекло и пепел со своего мундира, ноги его утопали в роскошном ковре. Он остановился. На полу около шкафов, изодранное и совершенно очевидно снятое с Элоизы, лежало платье, которое было на ней в Тарр-Манор. Он оглянулся — по-прежнему никакой погони. Куда исчезли женщины? В горле у него саднило. Он пересек комнату, осторожно повернул ручку другой двери и одним глазком выглянул наружу. Ему пришлось тут же захлопнуть дверь. Коридор бурлил активностью — слуги, солдаты, крики тащить больше воды, призывы о помощи. Его там непременно схватят. Но может быть, у женщин там было больше надежды? Он снова повернулся к двери, ведущей на пандус. Из нее в любую минуту могут появиться его враги. Свенсон был исполнен сочувствия к людям, которых он застрелил, к мисс Пул (несмотря на всю его ненависть к ней), которая наверняка пострадала во время пожара. Но разве у него был выбор? Что еще будет он вынужден совершить? Не было у него времени ни на какие размышления. Может быть, женщины прячутся где-то в комнате? Чувствуя себя последним глупцом, он громко прошептал: — Мисс Темпл? Мисс Темпл! Элоиза! Никто ему не ответил. Он подошел к стене, у которой стояли открытые шкафы, собираясь быстро просмотреть их содержимое, но вместо этого подобрал с пола платье Элоизы и с горьким чувством погладил пальцами разодранные края корсета, остатки кружев. Он прижал его к лицу и, потянув носом, вздохнул, понимая всю безнадежность своего порыва — платье пахло потом и синей глиной (едкий, горький, неприятный запах). Вздохнув еще раз, он уронил платье на пол. Он обязан найти женщин, конечно, он должен сделать это… но… ему хотелось завыть от отчаяния… что делать с принцем? Где сейчас принц? И что может сделать Свенсон, кроме как убить его до свадьбы? Эта мысль напомнила ему о словах мисс Пул, сказанных ею в театральном зале, — о блондинке и отвратительном снадобье. Она говорила о месячном цикле девушки… «пока ее цикл не пришел в полную готовность»… Это явно было каким-то образом связано с сатанинской магией графа или Файляндта. Свенсон пришел в ужас — мисс Пул говорила также о «судьбе» женщины. Он вдруг понял, что уступчивая блондинка, демонстрировавшая свою пассивную верность заговорщикам, была Лидией Вандаарифф. Неужели Вандаарифф настолько бессердечен, что пожертвовал своей дочерью? Свенсон усмехнулся — настолько очевиден был этот ответ. А если собственная кровь и плоть лорда значили для него так мало, какое ему дело до принца или вопросов наследования в Макленбурге? Он тряхнул головой. Соображал он сейчас медленно. У него было такое ощущение, что он только попусту тратит время. Свенсон шагнул к буфету, и под ногами у него захрустело стекло. Он посмотрел вниз — нет, это было вовсе не то, что он стряхнул с себя… На полу валялись сверкающие осколки… Он поднял голову… зеркало? Дверцы двух ближайших буфетов были открыты внахлест друг на друга… Они скрывали то, что могло быть за ними. Он закрыл дверцы, и за ними обнаружилась большая неровная дыра в стене, пробитая в том месте, где прежде было большое, в полный рост, зеркало в резной золоченой раме с листовым орнаментом. Он осторожно переступил через осколки. Стекло было каким-то странным… бесцветным? Он подобрал один из кусков покрупнее и покрутил его в руке, потом посмотрел сквозь него на свет. С одной стороны, это было обычное зеркало, но с другой — стекло было странным образом прозрачным, хотя и темноватым. Это было зеркало-обманка, позволявшее из другого помещения видеть, что происходит в комнате, и одна из женщин (это могла быть только мисс Темпл) знала об этом и разбила его. Свенсон бросил на пол осколок и шагнул сквозь пролом, не забыв раскрыть за собой дверки буфетов, чтобы сделать этот проход невидимым. Ему пришлось перешагнуть и через деревянный табурет, которым они, судя по всему, и разбили зеркало — на деревянном сиденье были видны мелкие сверкающие осколки. Комната по другую сторону зеркала подтверждала все худшие опасения доктора Свенсона о жизни в Харшморте. Стены были выкрашены, как в борделе, в красный цвет, на полу лежал квадратный турецкий ковер, на котором стояли стул, небольшой письменный стол и обитый бархатом диван. Сбоку располагался шкафчик, в котором кроме блокнотов и чернил стояли бутылки виски, джина и портвейна. Лампы тоже были выкрашены красным, так что яркий свет не мог через зеркало выдать наблюдателя. Эта комната показалась доктору кричаще безвкусной и омерзительной. С одной стороны, он был готов признать, что есть вещи куда как более отвратительные, человеческая похоть, а с другой — понимал, что это зеркало самым жестоким образом унижает невинных и ничего не подозревающих людей. Он быстро наклонился перед ковром — не остались ли на нем кровавые следы: женщины могли порезаться, пробираясь через битое стекло. Ничего такого на ковре не обнаружилось. Он выпрямился и продолжил поиск, припустив неуклюжей рысцой. Вдоль его пути повсюду были те же красные лампы, некоторые разбитые или выкрученные. Сколько еще нужно пробыть в этом доме, чтобы понять, что в нем происходит? Часто ли слуги сбиваются тут с пути и надолго ли, и еще: какое наказание может получить незадачливый слуга, по ошибке оказавшийся в тайной комнате вроде этой? Он не удивился бы, увидев где-нибудь скелет в клетке — предупреждение всем любопытным горничным и лакеям. Он остановился — этот туннель все продолжался — и рискнул шепнуть еще раз: — Мисс Темпл! — Он подождал. Нет ответа. — Селеста! Элоиза! Элоиза Дуджонг! В коридоре было тихо. Свенсон повернулся и прислушался — он никак не мог поверить, что погоня все еще не обнаружила его. Попытался размять лодыжку и поморщился от боли. Упав с мостков, он еще больше растянул ее, и скоро ему придется ковылять, волоча ногу, или снова перейти на нелепые прыжки. Он остановился, оперся рукой о стену, жалея теперь о том, что не сделал еще несколько глотков коньяка в кабине дирижабля. С каким удовольствием он бы выпил сейчас. Или выкурил сигарету! Ему вдруг отчаянно захотелось курить. Он уже забыл, когда курил в последний раз. Его портсигар остался во внутреннем кармане шинели. Он чуть не выругался вслух. Немного табаку — неужели он этого не заслужил? Он засунул себе в рот кулак, чтобы не закричать, и укусил себя изо всех сил. Не помогло. Он захромал дальше к пересечению коридоров. Слева от него коридор уходил дальше. Впереди заканчивался тупиком с вертикальной металлической лестницей. Справа была занавеска из красной материи. Свенсон ни секунды не колебался. Хватит с него лестниц — он поползал сегодня по лестницам и находился по коридорам, а потому откинул в сторону занавеску и выставил вперед револьвер. Он увидел еще одну комнату для тайного наблюдения — дальняя ее стена представляла собой еще одно прозрачное зеркало. В красной комнате никого не было, в отличие от комнаты за зеркалом.* * *
Перед ним разворачивался спектакль наподобие средневековой пляски смерти, шествия людей всех сословий, уводимых Смертью и ее приспешниками. Цепочка людей — священник в красной мантии, адмирал, люди в черных смокингах, дамы, увешанные драгоценностями, — входили в комнату и при помощи ассистентов в черных масках рассаживались по креслам, явно пребывая в полубессознательном состоянии. Будь он своим в этом городе, то наверняка узнал бы их всех, но ему были знакомы только Генри Ксонк, баронесса Рут (хозяйка салона, пригласившая Карла-Хорста только однажды, потому что он все время пил, а потом уснул на кресле в углу) и лорд Аксуит, председатель правления Имперского банка. Такое собрание было просто немыслимо. В центре комнаты стоял стол, на который один из пары ассистентов выкладывал (пока другой помогал своему подопечному сесть) большой сверкающий прямоугольник синего стекла… очередную стеклянную книгу… Но сколько же здесь было таких томов? Свенсон смотрел, как растет гора книг на столе, — пятнадцать? Двадцать? Рядом со столом, наблюдая за происходящим, стоял улыбающийся Гаральд Граббе, руки он держал за спиной, глаза его бегали между растущей кипой книг и процессией безучастных гостей, рассаживающихся в комнате, которая заполнялась все больше и больше. Рядом с Граббе, как и следовало ожидать, стоял Баскомб, делавший пометки в журнале. Свенсон присмотрелся к этому погруженному в свое занятие человеку — острый нос, тонкие, серьезные губы, прилизанные волосы, широкие плечи, идеальная, вышколенная осанка и проворные пальцы, листавшие туда-сюда страницы журнала и делавшие пометы карандашом. Доктор Свенсон, конечно, видел Баскомба прежде рядом с Граббе и слышал его разговор с Франсисом Ксонком на кухне у министра, но теперь он впервые смотрел на этого человека, зная, что тот был женихом Селесты Темпл. Его всегда интересовало: какие именно свойства притягивают людей друг к другу. Общая страсть к садоводству, склонность к чревоугодию, снобизм, грубые плотские желания? Теперь он не мог не задавать себе вопросы относительно этих двоих, хотя бы для того, чтобы узнать получше свою маленькую союзницу, защиту которой почитал своим долгом. Тем чувством, которое незаметно вытеснялось воспоминаниями о тонком шелковом одеянии, тесно облегавшем ее фигуру, о ее неожиданно невесомом теле в его руках, когда он помогал ей спуститься со стола… Даже о том движении, каким она, растягивая губы, освобождалась от кляпа. Свенсон, нахмурившись, уставился на Баскомба, решив про себя, что надменные манеры этого человека ему очень не по душе, а манеры эти сквозили в каждом движении, с каким тот листал свой журнал. Свенсон повидал немало неприкрытого высокомерия в Макленбургском дворце, и то честолюбие, которое снедало этого молодого человека, было так же очевидно для его опытного глаза, как симптомы сифилиса. Более того, он мог представить себе, каким образом Процесс пошел на пользу Баскомбу. Он побывал в горниле, и то, что раньше было смягчено сомнением, теперь закалилось, как сталь. Сколько времени понадобится Граббе, подумал Свенсон, чтобы почувствовать тот нож, который уже готов вонзиться ему в спину?* * *
Замыкающие цепочку ассистенты в масках усадили последнюю жертву (красивую женщину с восточными чертами лица, в синем шелковом платье и с сережками в виде больших жемчужин) на диван рядом с безразличным пожилым священником. На стол положили последнюю книгу (во всей кипе было около тридцати!), и Баскомб сделал последние пометки карандашом… потом нахмурился. Он перелистал свой журнал и пересчитал еще раз, но, судя по тому, как он снова нахмурился, результат опять получился неудовлетворительный. Он принялся быстро опрашивать ассистентов, анализируя их ответы. В конце концов он подошел к сонной и очень привлекательной женщине в зеленой маске со стеклянными бусинками (Свенсон догадался, что это очень дорогое венецианское стекло). Баскомб снова четко — настолько Свенсон мог прочесть по губам — произнес: «Где книга, которая была с этой женщиной?» Ответа не последовало. Он повернулся к Граббе, они о чем-то пошептались, потом Граббе пожал плечами. Он дал знак одному из людей, и тот бросился куда-то из комнаты, явно отправленный на поиски. Остальные книги были аккуратно уложены в сундук с металлической оплеткой. Свенсон отметил, что, перед тем как прикоснуться к стеклу, все они надевали кожаные перчатки и с книгами обращались с крайней осторожностью — их действия отчетливо напомнили ему о матросах, нервно укладывающих снаряды в корабельный трюм. Явная связь тех или иных книг с конкретными личностями (личностями, занимающими высокое положение), судя по всему, объяснялась тем, что заговорщики уже собрали в Тарр-Манор коллекцию скандалов у всевозможных прихлебателей сильных мира сего. Может быть, здесь был более высокий уровень сбора информации? В Тарр-Манор они получили средства, с помощью которых могли теперь манипулировать влиятельными персонами… Может быть, цель их состояла в том, чтобы шантажировать этих людей, заставить их приехать в Харшморт, а потом навязать им следующий шаг? Он покачал головой, подумав о смелости всего этого предприятия, поскольку следующий шаг состоял в том, чтобы захватить знания, воспоминания, планы, даже сны самых могущественных людей в стране. Интересно, сохраняли ли жертвы свои воспоминания, подумал Свенсон. Или они превращались в некую оболочку, пораженную амнезией? Что происходило, когда (или нужно сказать «если»?) сознание полностью возвращалось к ним? Они понимали, где они… кто они? Нет, за этим стояло что-то большее — об этом свидетельствовали хотя бы используемые приемы. Люди надевали перчатки, прежде чем прикоснуться к стеклу… Да и заглядывать в него было опасно, что и доказали те, кто умер в Тарр-Манор. Но как теперь эта драгоценная информация служила заговорщикам, как она читалась? Если человек не мог прикоснуться к книге, не рискуя повредиться в уме, то в чем был ее смысл? Наверняка имелся какой-то способ… Ключ… Свенсон оглянулся. Он услышал шум, или ему показалось? Он прислушался… ничего… только нервы. Ассистенты кончили загружать книги в сундук, Баскомб засунул журнал себе под мышку и щелкнул пальцами, отдавая приказы: тем взять сундук, этим отправляться с министром, этим оставаться. Он вместе с Граббе дошел до двери… и, кажется, министр что-то передал своему помощнику, только Свенсон не видел что. Потом они вышли за дверь. Двое оставшихся постояли несколько мгновений, потом, явно почувствовав себя вольготнее, один подошел к буфету, а другой взял деревянную коробку с сигарами со столика. Улыбаясь, они заговорили друг с другом, кивая на своих подопечных. Тот, что был у буфета, налил в два стакана виски и подошел к другому, который в этот момент выплевывал откушенный кончик сигары. Они обменялись дарами — стакан на сигару — и закурили: сначала один, потом другой. И двадцати секунд не прошло, как удалились их хозяева, а они уже вальяжно попивали виски и пускали клубы дыма. Свенсон оглянулся в поисках какой-нибудь идеи. Эта наблюдательная комната была не так хорошо обустроена, как предыдущая, — ни дивана, ни напитков он здесь не видел. Двое ассистентов обошли комнату, заглядывая в шкафы и отпуская замечания насчет своих подопечных, а еще через минуту они принялись обшаривать карманы фраков, сумочки. Свенсон прищурился, наблюдая за действиями этих падальщиков и дожидаясь, когда они подойдут поближе. Прямо перед ним находился диван, на котором сидели священник и женщина арабского типа — голова ее была закинута назад (полуоткрытые глаза блаженно устремлены в потолок), и на фоне темной кожи ярко сверкали сережки: да, эти двое, скорее всего, не пройдут мимо сережек. Они словно услышали его мысли: один из них, увидев сережки, пропустил пять жертв и устремился прямо за этой добычей. Второй последовал за ним, засунув сигару в рот, и через мгновение они оба уже склонились над безвольным телом женщины, стоя спиной к Свенсону всего в каком-нибудь шаге от стеклянной преграды. Свенсон приложил пистолет вплотную к стеклу и нажал на спусковой крючок. Пуля попала в спину ближайшего к нему человека, а потом неожиданно вылетела из его груди и разбила стакан, который он держал в руке, а сам человек распростерся на злосчастном клирике. Его товарищ повернулся на звук выстрела и недоуменным взглядом уставился на дыру в зеркале. Свенсон выстрелил еще раз. Стекло от второй пули растрескалось, образовавшаяся паутина ухудшила видимость. Свенсон быстро засунул револьвер себе за пояс, схватил небольшой приставной столик с чернилами и бумагой, сбросив их на пол, и тремя ударами, действуя столиком как топором, разбил стекло. Потом, бросив столик, Свенсон оглянулся. Он предполагал, что звук выстрелов должен был разнестись по туннелям, но Свенсон исходил из того, что в целях безопасности стены здесь сделаны звуконепроницаемыми. Почему никто не преследовал его? На ковре у его ног тяжело дышал второй из ассистентов — пуля попала ему в грудь. Свенсон присел перед ним, чтобы найти входное отверстие, и сразу же пришел к выводу, что рана смертельна — конец должен был наступить в течение нескольких минут. Он встал, не в силах вынести взгляда умирающего, и подошел к его напарнику — тот был уже мертв, — чтобы стащить его с пожилого священника. Свенсон уже начинал раскаиваться. Наверно, можно было обойтись без убийства. Выстрелить в воздух и запугать их, связать веревками от занавеса, как Флаусса. Может быть… но ему было не до деликатностей (человеческая жизнь и деликатность — вещи несовместимые): ему нужно было искать мисс Темпл и Элоизу, спасать принца, остановить хозяев двух этих мерзавцев. Свенсон увидел, что убитый все еще держит горящую сигару, и, не размышляя ни мгновения, выхватил ее из мертвых пальцев и глубоко затянулся, закрыв от удовольствия глаза.* * *
Убитые не были вооружены, и Свенсон, расстрелявший весь барабан своего револьвера, решил ограничиться теперь более скрытными действиями. С пустым револьвером в руке он вышел из комнаты, оставив на своих местах всех прочих, в ней находившихся. Он шел по анфиладе комнат, пытаясь найти какие-либо следы Баскомба или Граббе, но надеясь в первую очередь найти Баскомба. Если его догадка относительно книг из Тарр-Манор была верна и они обладали способностью впитывать воспоминания, то сундук с книгами представлял собой огромную ценность. Свенсон к тому же понимал, насколько важен и журнал Баскомба, где было каталогизировано и описано содержимое каждой книги — каждого разума! Имея эти записи и эту невероятную библиотеку, можно было получить ответ практически на любой вопрос. Можно было получить невероятные преимущества! Доктор Свенсон раздраженно обернулся. Пройдя еще одну гостиную, он оказался в просторном холле с фонтаном, заглушавшим своим журчанием любые шаги, которые могли бы указать ему верное направление. Доктору вдруг пришла в голову мысль: нет ли в этом харшмортском лабиринте Минотавра? Тяжело ступая, подошел он к фонтану и, посмотрев в воду (разве может человек удержаться и не посмотреть на отражение?), громко рассмеялся, потому что Минотавр был перед ним: осунувшийся, перепачканный, побитый, с сигарой во рту и револьвером в руке. Гостям этого изысканного вечера именно он должен был казаться воплощением неотвратимой, чудовищной судьбы. Свенсон расхохотался при этой мысли, а потом расхохотался еще раз, услышав свой сиплый голос, — настоящий ворон, пытающийся каркать после нескольких стаканов джина. Он положил сигару и засунул револьвер за пояс, а потом набрал из фонтана горсть воды и сначала выпил, а потом плеснул себе в лицо, а потом еще — на волосы, чтобы уложить их. Он стряхнул воду с рук, и от капель его отражение в воде покрылось рябью. Он поднял голову, заслышав чьи-то шаги, потом швырнул сигару в воду и вытащил револьвер.* * *
Свенсон увидел Граббе и Баскомба, следом за ними шли два ассистента, а между ними — безошибочно узнаваемый, осанистый, высокий, прямой как жердь, — шел лорд Роберт Вандаарифф. Свенсон метнулся по другую сторону фонтана и сполз на пол, как персонаж комической оперы, — накопившиеся страхи и усталость вдруг свалили его с ног. — Просто удивительно — сначала театр, теперь еще и это! — В голосе министра слышался гнев. — Но солдаты теперь на местах? — Да, — ответил Баскомб. — Целый взвод макленбуржцев. Граббе усмехнулся. — От них больше проблем, чем пользы, — сказал он. — Принц полный идиот, посланник — червяк, майор — тевтонский солдафон… и еще этот доктор! Вы слышали? Он, оказывается, жив! Он в Харшморте! Видимо, прибыл сюда вместе с нами, но, откровенно говоря, не могу себе представить, как он это сделал. Разве что кто-то спрятал его в гондоле. Кто-то из его союзников! — Но кто? — прошипел Баскомб. Когда Граббе не ответил, Баскомб позволил себе высказать догадку: — Аспич? Свенсон не расслышал ответа Граббе, потому что они уже были довольно далеко. Свенсон поднялся на колени, вздохнув с облегчением — они не заметили его, — и осторожно последовал за ними. Он не мог понять тот факт, что, хотя Вандаарифф шел между двумя министерскими заговорщиками, те не обращали на него ни малейшего внимания и беседовали так, будто его и не было… Да и сам лорд не выказывал ни малейшего желания поучаствовать в их разговоре. Не давал Свенсону покоя и другой вопрос: что случилось с драгоценным сундуком Баскомба, в который были уложены стеклянные книги? — Да-да, это к лучшему, — донеслись до Свенсона слова Граббе, — обе они будут участвовать. Бедняжка Элспет — потеряла немного волос, а Маргарет… она сама жаждала продолжать. У нее всегда жажда, но… после столкновения с этим Кардиналом в «Ройяле»… она… не могу точно сказать… но, похоже, она сейчас пребывает в неуверенности… на сей счет… — И это вкупе с… гм-м-м… другой? — вежливо вмешался Баскомб, возвращая разговор в прежнее русло. — Да-да… она, конечно же, подопытный экземпляр. По моему мнению, все делается слишком быстро… слишком много действий и слишком много направлений… — Графиня беспокоится — не выбьемся ли мы из расписания? — Я тоже беспокоюсь, мистер Баскомб, — резко ответил Граббе, — но вы сами должны понять… Смотрите, какая путаница, какие опасности… Когда мы попытались одновременно провести и инициации в театре, и это графово преображение, и сбор в салонах, плюс выдоить лорда Роберта… — он сделал небрежный жест в сторону Вандаариффа, — а теперь из-за этой проклятой женщины… — Но доктор Лоренц вполне уверен… — Он всегда уверен! И все же, Баскомб, науке достаточно и того, что один из двадцати экспериментов удается… Одной уверенности доктора Лоренца мало, когда так много поставлено на карту… Нам нужны гарантии! — Конечно, сэр. — Минуточку. Граббе остановился и повернулся к двум ассистентам, идущим сзади, вынудив Свенсона отпрыгнуть за кадку с филодендроном. — Ну-ка бегом на верхушку башни… Я не хочу никаких сюрпризов. Убедитесь, что там все в порядке, а потом один из вас вернется и доложит. Мы будем ждать. Ассистенты бросились исполнять приказание. Свенсон, глядя сквозь пыльные листья, увидел, что Баскомб пытается почтительно возражать: — Сэр, неужели вы и вправду думаете… — Я не хочу, чтобы нас слышали посторонние. Он помолчал, дожидаясь, когда двое ассистентов исчезнут из вида. — Прежде всего, — начал заместитель министра, окинув взглядом фигуру Роберта Вандаариффа, — какая книга у нас есть для лорда? Нам ведь понадобится какая-то замена? — Да, сэр… Но сейчас можно ссылаться на ту, что была у леди Мелантес… — Ее необходимо найти… — Конечно, сэр, но в настоящий момент ее можно считать книгой секретов лорда Вандаариффа… пока у нас не появится возможность сделать нечитаемой другую. — Отлично, — пробормотал коротышка Граббе. Он стрельнул глазами, облизнул губы и наклонился поближе к Баскомбу. — Ведь это я, Роджер, предложил вам такой шанс, разве нет? Наследство и титул, перспективы нового брака, продвижение по службе, да? — Да, сэр, я ваш должник… и уверяю… Граббе отмахнулся от этих слов, словно от надоедливых мух: — То, что я сказал… о задействовании одновременно слишком большого числа элементов… предназначается только для ваших ушей. И опять Свенсон с удивлением отметил, что ни один из них ни малейшего внимания не обращает на лорда Вандаариффа, который стоял от них всего в двух шагах. — Вы, Роджер, умны и хитры, как и любой участник нашего дела… вы это прекрасно доказали. Ради нас обоих будьтевнимательны, подмечайте любые странности, будь то высказывание или действие… чье бы то ни было. Вы меня понимаете? Приближается кульминационный момент, и меня одолевают подозрения. — Вы хотите сказать, что кто-то из наших… графиня или мистер Ксонк? — Я ничего не хочу сказать. И тем не менее… все эти помехи… — А, эти провокаторы — Чань, Свенсон? — И ваша мисс Темпл, — добавил Граббе не без язвительности в голосе. — Ее участие только подтверждает ту истину, сэр, что они действуют самостоятельно и без плана. Они руководствуются лишь своей враждебностью к нам. Граббе наклонился поближе к Баскомбу, голос его упал до взволнованного шепота: — Да, да… и тем не менее! Доктор прибывает сюда на дирижабле! Мисс Темпл становятся известны наши планы относительно Лидии Вандаарифф, и каким-то образом она даже… умудряется противостоять погружению в стеклянную книгу! А Чань — сколько человек он убил? Какую сумятицу внес в наши планы? И вы полагаете, что все это они совершили без посторонней помощи? А если была помощь, то от кого еще она могла исходить, спрашиваю я, как не от одного из нас? Лицо Граббе побелело, губы дрожали от гнева, или от страха, или от того и другого, словно одна только мысль о собственной уязвимости приводила министра в ярость. Баскомб не ответил. — Роджер, вы знаете мисс Темпл, вероятно, лучше, что кто-либо другой в этом мире. Неужели вы думаете, что она могла убить наших людей? Самостоятельно оторваться от книги? Найти Лидию Вандаарифф и чуть ли не уговорить ее выйти из-под нашего влияния? Если бы не появилась миссис Марчмур… Баскомб покачал головой: — Нет, сэр… Селеста Темпл, которую знаю я, на это не способна. И все же должно быть какое-то другое объяснение. — А оно у нас есть? Есть ли какое-либо объяснение смерти полковника Траппинга? Все три провокатора были здесь тем вечером, и все же они не смогли бы его убить, если бы в наших рядах не было предателя! После этого в комнате воцарилось молчание. Свенсон, наблюдая за ними, осторожно поднял руку, чтобы почесать нос. — Кардинал Чань чуть не сжег Франсиса Ксонка, — начал Баскомб быстро перебирать варианты. — Вряд ли Ксонк согласился бы получить такой ожог для прикрытия. — Возможно, и все же он чрезвычайно коварен и безрассуден. — Согласен. Что до графа… — Графа д'Орканца больше всего на свете занимают тема преображения и стекло. В первую очередь он все-таки визионер. Я уверен, что в глубине души он смотрит на все как на еще одну картину… может быть, шедевр… Тем не менее его образ мышления на мой вкус слишком… — Граббе поморщился и пальцем разгладил усы. — Возможно, все дело просто в его жутких планах касательно этой девицы… Планах, которые он едва ли раскрыл нам до конца. Граббе посмотрел на своего молодого собеседника, словно опасаясь — не сказал ли он слишком много, но выражение Баскомба не изменилось. — А графиня? — спросил Баскомб. — Графиня, — повторил Граббе, — графиня… Это, конечно, вопрос…* * *
Граббе и Баскомб подняли головы, потому что рысцой возвращался один из их ассистентов. Они прервали разговор, дожидаясь его. Когда тот сообщил, что путь впереди свободен, Баскомб, кивнув, велел, чтобы он шел вперед. Ассистент резво повернулся, а два министерских чиновника, дождавшись, когда он исчезнет из вида, молча последовали за ним, явно не закончив свои размышления. Свенсон неслышно двинулся следом. Вероятность недоверия и разногласий в кругу заговорщиков была ответом на молитву, которую он даже не осмеливался произнести вслух. Без сопровождения, которое раньше плелось в хвосте, Свенсон мог яснее видеть министра — невысокий, решительный человек с кожаным портфелем, в каких носят документы. Свенсон был уверен, что ничего такого в руках у Граббе не было, когда они собирали книги, а это означало, что он прихватил его где-то по пути… как и лорда Вандаариффа? Не означало ли это, что в портфеле какие-то документы лорда? Участие во всем этом деле столь влиятельной особы до сих пор было непонятно Свенсону: сопровождал он этих двоих вроде бы без принуждения, но в то же время они вели себя так, будто его тут и не было. Раньше Свенсон считал лорда главной пружиной заговора, ведь всего два дня назад этот человек хладнокровно осадил его, когда он обнаружил тело Траппинга. Как бы далеко ни простирались коварные планы заговорщиков, кого бы они ни подмяли уже под себя, к какому бы гипнозу ни прибегали, лорда они подчинили себе совсем недавно и теперь явно использовали в своих целях все, что имелось в доме. Начало этому могло быть положено только с полного одобрения самого Роберта Вандаариффа, а теперь он в своем собственном доме вел себя как ручной зверек. И тем не менее, впервые взглянув на лорда из своего укрытия за фонтаном, Свенсон увидел, что на его лице нет следов шрамов. Каким другим способом можно было принудить его? С помощью стеклянных книг? Если бы Свенсону удалось поговорить в Вандаариффом хотя бы пять минут! Даже за такое короткое время доктор сумел бы выяснить кое-что, получить представление о том, каким образом управляется разум лорда, и (кто знает?), возможно, сумел бы найти противоядие. Но пока, безоружный и перед лицом превосходящих сил противника, он мог только следовать за ними по коридору. Из комнат вокруг доносился усиливающийся гул — шаги, голоса, звон столовых приборов, шорох колес сервировочных столиков. Они на своем пути обходили открытые пространства или пересечения с другими коридорами, что наверняка делалось для того, чтобы Вандаарифф не попался на глаза посторонним. Интересно, спрашивал себя Свенсон, знают ли слуги о том, что их хозяин попал в такой переплет, и как бы они реагировали, если бы знали. Он не мог себе представить, чтобы Роберт Вандаарифф был добрым хозяином, и, может быть, слуги даже знали о его нынешнем положении и радовались его падению, а может, заговорщики запустили руки в карманы лорда, чтобы купить лояльность его людей. Любое из этих предположений исключало возможность доверительных контактов между Свенсоном и слугами, и он знал, что с каждым их шагом его шансы сходят на нет — они приближались к другим заговорщикам.* * *
Свенсон глубоко вздохнул. Эта троица была метрах в десяти перед ним и поворачивала из одного длинного коридора в другой. Как только они скрылись из вида, он ринулся вперед, догоняя их, добежал до поворота и высунул за угол голову — пять шагов по тонкой ковровой дорожке! Свенсон завернул за угол, вытянув перед собой пистолет, и стал быстро догонять их. Расстояние сократилось до трех метров, потом до двух, потом он уже был прямо у них за спинами. Они каким-то образом почуяли его присутствие и развернулись в тот момент, когда Свенсон ухватил левой рукой Вандаариффа за шиворот, а правой приставил ствол пистолета к виску лорда. — Не двигаться! — прошипел он. — И не кричать — или он умрет, а следом за ним и вы — один за другим. Я первоклассный стрелок, и вряд ли что-либо доставит мне такое удовольствие, как пристрелить вас обоих. Они не закричали, а Свенсон снова ощутил эту волнующую тягу к насилию, обуявшую его, хотя стрелок он был никудышный. Он не знал, насколько ценна для них жизнь Вандаариффа, и ужаснулся внезапной мысли о том, что убийство лорда им на руку (может, они желали этого сами?), в особенности теперь, когда у Граббе в руках портфель с важной информацией. Портфель. Он должен заполучить его. — Портфель, — рявкнул он, обращаясь к заместителю министра. — Немедленно бросьте его на пол и отойдите в сторону! — Нет! — пронзительно воскликнул Граббе, лицо его побледнело. — Вы сделаете это! — проревел Свенсон, взводя курок и вдавливая ствол в висок Вандаариффа. Пальцы Граббе перебирали кожаную ручку портфеля, но он не бросал его. Свенсон убрал пистолет от виска Вандаариффа и навел его прямо в грудь Граббе. — Доктор Свенсон! Это был Баскомб — он поднял обе руки в отчаянном примирительном жесте, который тем не менее показался Свенсону попыткой выхватить у него оружие. Он навел пистолет на Баскомба, тот вздрогнул, потом — снова на Граббе, который теперь прижимал портфель к своей груди, потом опять на Баскомба, оттащив Вандаариффа на шаг в сторону, чтобы иметь больше пространства для маневра. Баскомб сделал шаг вперед. — Доктор Свенсон, — начал он неуверенным голосом, — из этого ничего не получится… вы здесь в полном окружении, вас схватят… — Мне нужен мой принц, — сказал Свенсон, — и мне нужен этот портфель. — Это невозможно, — прогудел заместитель министра, потом развернулся и швырнул портфель вдоль коридора, отчего доктор впал в бешенство. Портфель упал у стены, шагах в десяти от них. Сердце у Свенсона сжалось — черт бы драл этого Граббе! Будь у доктора хоть одна пуля, он бы вышиб мозги Гаральду Граббе. — Это переходит все границы, — невнятно забормотал Граббе, голос его перехватывало от страха. — Как вам удалось выжить в карьере? Кто вам помог? Кто вас прятал в дирижабле? Каким образом вы до сих пор препятствуете моим планам? Голос заместителя министра возвысился до пронзительного крика. Свенсон еще отступил назад, таща за собой Вандаариффа. Баскомб, хотя и испуганный, продемонстрировал наличие у него мужества — снова шагнул вперед. Свенсон приставил пистолет к уху Вандаариффа. — Оставайтесь на месте! Отвечайте: где Карл-Хорст? Я требую… Голос его ослабел. Откуда-то снизу донесся высокий, резкий вой, напоминающий звук тормозов несущегося на всех парах поезда, а в нем, словно серебряная нить в королевской мантии, отчаянный визг женщины. Что говорил Граббе о замыслах графа? Все трое замерли, слушая этот крик, достигший невыносимой высоты, а потом резко оборвавшийся. Свенсон оттащил лорда еще на шаг назад. — Отпустите его! — прошипел Граббе. — Вы только себе делаете хуже! — Хуже? — Какая наглая самоуверенность — эх, была бы у него хоть одна пуля! Свенсон показал вниз, откуда доносился этот жуткий звук. — А это что за ужасы? И какие ужасы я уже видел? — Он потащил за собой Вандаариффа. — Вы его не получите! — Он уже наш, — ухмыльнулся Граббе. — Я знаю, что с ним, — пробормотал Свенсон. — И смогу его вылечить! Его словам поверят, а для вас это будет конец! — Вы ничего не знаете. Граббе, несмотря на страх, проявлял неуступчивость, что, несомненно, было ценным дипломатическим качеством, но на Свенсона действовало как красная тряпка на быка. — Может быть, ваш сатанинский Процесс и необратим, — сказал доктор, — у меня не было времени заняться его изучением, но я знаю, что лорд Вандаарифф не подвергся его воздействию. На нем нет шрамов. Два дня назад он был совершенно адекватен и в своем уме, а за такой срок шрамы не успели бы пройти. Но и это не все. Судя по тому, что я только что видел в вашем театре, я знаю: если бы он подвергся воздействию, то теперь ни за что не дался бы мне. Нет, господа, я уверен, это лишь временные изменения под воздействием какого-то снадобья, но я найду к нему противоядие… — Ничего подобного вы не сделаете, — воскликнул Граббе, потом обратился к Вандаариффу резким, внятным голосом, каким отдают приказы собаке: — Роберт! Немедленно заберите у него пистолет! К смятению Свенсона, лорд Вандаарифф развернулся и обеими руками попытался выхватить у него пистолет. Доктор шагнул назад, но настойчивые руки лорда не отпускали его, и сразу же стало ясно, что действующий, как автомат, лорд гораздо энергичнее измотанного, обессилевшего доктора. Свенсон посмотрел на Граббе — на лице дипломата появилась злорадная улыбка. Это новое проявление самоуверенности переполнило чашу терпения доктора и придало ему новые силы. Хотя Вандаарифф и навалился на него — одной рукой держал за горло, а другой пытался вырвать у него оружие, — Свенсон высвободил руку с пистолетом и, наведя его в лицо министра, взвел боек. — Прикажите ему прекратить, или вы умрете! — прокричал он. Вместо этого к руке Свенсона прыгнул Баскомб, но доктор ударил его в лицо пистолетом — мушка на конце ствола разорвала кожу на щеке, и молодой человек, потеряв равновесие, свалился с ног. В этот момент Вандаарифф ухватил руку Свенсона, сжал ее, палец Свенсона нажал на спусковой крючок; боек щелкнул. Отчаяние охватило Свенсона, он встретился взглядом с Баскомбом. Пистолет не выстрелил. — У него нет патронов! — воскликнул Баскомб и громко закричал, повернув голову в дальний конец коридора: — Помогите! Эванс! Джонс! Помогите!* * *
Свенсон развернулся. Портфель! Он вырвался из хватки Вандаариффа и бросился к портфелю. Его сапоги громыхали по скользкому полированному полу, щиколотка стонала от боли, но он добежал до портфеля, схватил его и бросился назад — к Баскомбу и Граббе. Граббе закричал охранникам, которые наверняка были совсем рядом — за спиной доктора: — Портфель! Держите портфель! Он не должен уйти с ним! Баскомб уже встал на ноги и бросился вперед, расставив руки, словно преграждая путь Свенсону или хотя бы пытаясь задержать его, пока не подоспеют остальные и не вышибут ему мозги. Никаких дверей, никаких ниш в стенах здесь не было, и Свенсону оставалось только атаковать. Он вспомнил свои университетские дни, студенческие попойки и потасовки. Здоровые они тогда были, могли хоть коня укротить! Но Баскомб был разозлен, вдобавок ему тоже могли вспомниться молодецкие игры юности. — Остановите его, Роджер… убейте его! — Даже гнев в голосе Граббе сохранял властные нотки. Прежде чем Баскомб успел схватить его, Свенсон с размаху ударил его по лицу портфелем, и хотя удар этот был скорее унизительным, чем болезненным, но от этого в момент столкновения Баскомб повернул голову. Свенсон выставил вперед плечо, отбрасывая Баскомба назад. Тот попытался ухватить его за плечи, но доктор боднул его, и руки Баскомба соскользнули. Свенсон, хотя и споткнувшись, уже почти прорвался мимо Баскомба, но тот успел обеими руками крепко ухватить его за левую ногу, и доктор, потеряв равновесие, повалился на пол. Свенсон перекатился на спину и увидел Баскомба — тот сидел ссутулившись, с окровавленным лицом. Свенсон поднял ногу и ударил сапогом, целясь в лицо своему врагу. Удар пришелся в предплечье, и оба они взвыли от боли — связки на этой ноге у доктора были растянуты. Еще два болезненных удара, и доктору удалось освободиться. Но тут подоспели люди в черном — у него не было шансов. Он с трудом поднялся на ноги и увидел — неожиданная удача, — что двое в черном почтительно остановились помочь Граббе и Баскомбу. Подчиняясь внезапному порыву, доктор Свенсон бросился прямо на них, с портфелем в одной руке, а револьвером — в другой. Он услышал протестующий голос Граббе: «Нет, нет! Его! Держите его!» — и крики Баскомба: «Портфель! Портфель!» Но Свенсон уже налетел на них, как раз в тот момент, когда оба повернулись к нему. Ни один из ударов (револьвером и портфелем) не достиг цели, но охранники вынуждены были уворачиваться, и это дало ему немного свободного пространства, в которое доктор сумел проскользнуть, а затем со всех ног пустился по коридору. Они бросились за ним, но, несмотря на охвативший его страх и больную лодыжку, боевой дух Свенсона был на высоте. Он мчался по коридору, сапоги его скользили по паркету, и каждый шаг доставлял боль. Что имел в виду Граббе, отправляя двух своих людей ждать «на верхушку башни»? Он нахмурился — глядя с дирижабля, он не увидел в Харшморте ничего похожего на башню. Более того, на призыв Баскомба о помощи они появились почти сразу, то есть им для этого не пришлось спускаться с большой высоты. Если только (он завернул за угол и оказался в широком мраморном холле; пол здесь был в черно-белую клетку, как шахматная доска, а на дальней стене — распахнутая металлическая дверь, за которой виднелась темная винтовая лестница) это не была вершина башни, уходящей вниз. Не успев осмыслить увиденное, доктор Свенсон оступился, свалился на пол и заскользил по отполированному полу к дальней стене. Он тряхнул головой и попытался подняться. С него что-то капало… Кровь? Он наступил в большую темную лужу и, упав, размазал ее по всему полу, одежда его с правого бока пропиталась кровью. Он поднял голову. Два его преследователя появились из дальней двери. И в этот миг из открытой двери башни снова раздался пронзительный механический звук, усиливаясь до такой силы, что, казалось, голова вот-вот расколется. Уши не обманули Свенсона — за механическим звуком был слышен женский визг. Свенсон изо всей силы запустил пистолетом в своих преследователей и попал одному из них прямо в колено. Человек застонал и отпрянул назад в дверной проем, а пистолет покатился по полу. Второй из охранников бросился за пистолетом и схватил его, а Свенсон тем временем ринулся к единственной другой двери и побежал по широкому коридору, ведущему от башни (меньше всего хотелось ему приближаться к источнику крика). Свенсон слышал щелчки бойка по пустым гнездам барабана у себя за спиной, а потом раздраженный вскрик, когда ему опять удалось оторваться от преследователей. Он завернул за угол и оказался в еще одном небольшом холле с дверями по обе стороны. Быстро и бесшумно доктор Свенсон проскользнул через дверь и придержал ее за собой, стараясь нигде не оставить следов крови. Он оказался в одном из кухонных помещений. Мимо бочонков и шкафов доктор направился к противоположной двери. Когда он добрался до нее, она открылась, а он успел встать за нее и прижаться к стене, так что его не было видно из комнаты. Мгновение спустя дальняя дверь, в которую он только что вошел, распахнулась, и он услышал голос своего преследователя: — Сюда кто-нибудь заходил? — Когда? — раздался хриплый голос всего в нескольких дюймах от того места, где прятался доктор. — Только что. Костлявый такой, иностранец, весь в крови. — Нет, сюда не входил. Здесь что — разве есть кровь? Последовала пауза, во время которой было слышно только шарканье ног — двое в комнате осматривали пол вокруг. Тот, что стоял рядом с ним, оперся на дверь, и Свенсону пришлось еще больше вжаться в стену. — Не знаю, куда еще он мог задеваться, — пробормотал человек из коридора. — С другой стороны дверь в охотничий зал. Там полно оружия. — Черт его возьми, — прошипел преследователь, и Свенсон с облегчением услышал, как дверь закрылась, качнувшись на петлях. Мгновение спустя он услышал, как открывается шкафчик, потом раздались какие-то звуки, будто рассыпают гравий. А потом человек сразу же вышел из комнаты и захлопнул за собой дверь. Свенсон испустил еще один вздох облегчения.* * *
Он посмотрел на стену. Она была вся в крови, после того как он прижимался к ней. Поделать с этим он ничего не мог… Может быть, здесь найдется что-нибудь выпить, подумал он. Опасность по-прежнему грозила ему: враги и с одной, и с другой стороны были от него всего в нескольких шагах, но это состояние уже становилось для него привычным. Что там было еще — гравий? Любопытство одолело Свенсона, и он подошел к самому большому из шкафов (в нем вполне можно было встать в полный рост), в который, как ему показалось, и залезал ушедший человек. Он открыл дверцу и поморщился — холодный воздух изнутри обжег его лицо. Это был никакой не гравий — лед. Мешок колотого льда был высыпан на тело герцога Сталмерского, который в жутком виде (с посиневшей кожей и полуоткрытыми черепашьими глазами) лежал в металлической ванне. Зачем они сохраняли его? Что собирался сделать с ним Лоренц — вернуть к жизни? Что за нелепица. Две пули — одна прямо в сердце — должны были сделать свое дело, к тому же прошло немало времени, кровь остыла, и кровопотери были велики, конечности застыли… Что же тут замышляется? Свенсон вдруг почувствовал позыв достать нож и окончательно раскромсать тело (может быть, вскрыть шейную вену?), чтобы разрушить планы Лоренца, но такие действия показались ему недостойными. Не имея на то никаких конкретных оснований, он не мог глумиться над трупом. Но, глядя на этот труп, доктор Свенсон почувствовал, что близок к отчаянию. Он держал в своих руках портфель, но разве это хоть в малейшей мере приблизило его к цели? К спасению друзей? Уголки его рта чуть поднялись, когда ему на ум пришло это слово. Он не помнил, когда в последний раз появлялся в его жизни друг. Покойный барон был занудным старикашкой, озабоченным дворцовым этикетом, и ни о чем личном они никогда не говорили. Офицеры, с которыми он служил на кораблях, становились товарищами на рейс, но он редко вспоминал о них, получив новое назначение. В университете друзей у него было мало, и большинство из них разъехались кто куда. Его семейные отношения были омрачены смертью Корины, и он редко думал о своей родне. Мысль о том, что за эти несколько дней он связал свою судьбу (не просто свою жизнь, но и то, ради чего жил) с немыслимой парой (или их теперь было уже трое?), пройдя мимо которых на улице он даже не повернул бы голову… Нет, это было не совсем так. Он бы улыбнулся, увидев шпионящую за своим женихом мисс Темпл. Покачал бы головой, столкнувшись с Чанем в красном кожаном пальто. Отметил достоинства фигуры Элоизы Дуджонг, одетой в скромное платье. Но такая оценка этих людей была бы далека от истины, и точно так же они по своему первому впечатлению о нем вряд ли могли предположить, что он способен на все то, чего добился за последние дни. Свенсон поморщился при этой мысли, взглянув на пятно крови, засыхающей на боку его мундира. Чего он добился? Чего он вообще добился в жизни? После смерти Корины он жил как в тумане… Неужели он теперь подведет и своих друзей, как когда-то подвел ее?* * *
Он устал, смертельно устал и, не имея ни малейшего представления о том, что ему делать дальше, стоял у двери морозильного шкафа для мяса, а повсюду, куда бы он ни пошел, его ждали враги. На металлическом брусе у него над головой висели несколько острых железных крючьев с небольшими деревянными рукоятями в виде крестовин на концах. Они предназначались для подвешивания мясных туш, и, взяв по крюку в каждую руку, он мог чувствовать себя во всеоружии. Свенсон снял с бруса пару крючьев и улыбнулся: ну вылитый пират. Что-то привлекло его взгляд, и он снова посмотрел на герцога… Ничего вроде бы не изменилось — труп оставался трупом, и все таким же синим. И тут доктор понял, что привлекло его внимание… Синева была не обычной синевой мертвой плоти, которую он немало повидал, служа на Балтике. Нет, синева герцога была какой-то более яркой, более синей. Лед, тая, оползал, и Свенсон обратил внимание на воду в ванне… Лед и вода… Лед грудой лежал у кромки ванны и на нижней части тела герцога, а вода, которая по идее должна была быть источником таяния, покрывала его грудь, его рану. Любопытство внезапно обуяло Свенсона — он встал в изголовье ванны и, подхватив герцога крюками под руки, приподнял его на несколько дюймов, чтобы его взгляду открылась сама рана. Когда разорванная плоть появилась на поверхности, Свенсон с удивлением увидел, что раневое отверстие забито синей глиной.* * *
Дверь в помещение открылась, и Свенсон, вздрогнув, отпустил тело, которое соскользнуло в ванну, громко выплеснув воду и лед на пол. Доктор поднял голову — тот, кто вошел, непременно должен был услышать этот звук, увидеть открытую дверь шкафа, — и высвободил крючья. Портфель! Куда он девал портфель? Он положил его, когда снимал крючья. Он выругал себя за глупость, бросил один крюк в ванну и схватил портфель в тот момент, когда дверь шкафа начала двигаться. Свенсон резко бросился вперед, наваливаясь плечом на дверь, и с удовлетворением услышал звук удара о тело того, кто стоял за нею. Он увидел еще одного человека в черном одеянии, в руках тот держал мешок с колотым льдом; от удара он пошатнулся и рухнул на пол. Мешок выпал из его рук, и лед сверкающим веером разлетелся по полу. Свенсон бросился прочь, наступив прямо на упавшего, а не на лед, чтобы не поскользнуться, и выскочил за дверь, оставив на ее светлой поверхности широкий кровавый мазок. Теперь он оказался непосредственно в кухне; здесь был широкий, длинный стол для приготовления пищи, громадная каменная плита, жаровня, груды кастрюль, сковородок и всякой утвари. По другую сторону стола расположился доктор Лоренц в черном плаще, наброшенном на плечи. На носу у него сидели очки, и он вглядывался в лист бумаги, испещренный какими-то символами. Справа от ученого мужа лежал развернутый кусок материи, а на нем — всевозможный металлический инструмент, иглы, ножи, крохотные остро заточенные ножницы, а слева стоял ряд стеклянных сосудов, соединенных друг с другом дистилляционным змеевиком. Свенсон увидел патронташ с металлическими фляжками, накинутый на спинку стула, — запас обогащенной синей глины с карьера. У края стола ближе к Свенсону сидел еще один человек, покуривавший сигару. Двое других стояли у очага, занятые висевшими над огнем металлическими сосудами, являвшими собой странное сочетание чайника и средневекового шлема, округлого, оплетенного стальной лентой, со сверкающими клапанами, из которых шел пар. На этих двух, у очага, были тяжелые кожаные перчатки. Все четверо удивленно уставились на Свенсона.* * *
Свенсон, словно рожденный для таких действий, вдруг почувствовал, как страх и усталость в нем переплавляются в жестокую рациональность; сделал два шага к столу и, опережая движение человека с сигарой, замахнулся и нанес удар. Крюк вонзился в плоть со смачным звуком, пригвоздив правую руку человека к столешнице. Тот закричал. Свенсон выпустил из руки крюк и выбил стул из-под человека с сигарой, который, упав на пол, закричал снова, поскольку вся его масса тащила прибитую к столу руку. Свенсон, бросив портфель, размахнулся со всей силы и ударил стулом ближайшего к нему человека у очага, одновременно наступая на него; жестокий удар пришелся по выставленной вперед руке и остановил предпринятое было им движение. Свенсон шагнул в сторону, как тореадор (вернее, как в его представлении сделал бы это тореадор), замахнулся еще раз и ударил на сей раз по голове и плечу противника. Стул разлетелся на куски, а человек упал. Пригвожденный к столу продолжал визжать. Лоренц надрывно звал на помощь. Второй из стоявших у камина бросился на Свенсона, но тот метнулся к стеллажу с кастрюлями, за которым оказалась тяжелая мясницкая колода. Свенсон нырнул к ней, чувствуя, как за его мундир ухватились руки противника. Он видел перед собой несколько ножей, но не мог дотянуться до них. Человек дернул Свенсона на себя, развернул, заехал ему локтем в челюсть. Свенсон, охнув, свалился на колоду, больно ударившись спиной о ее край. Пальцы его нащупали сзади ручку какого-то инструмента, и он, рывком вытащив его из-за спины, нанес удар противнику, который в этот же миг ударил Свенсона кулаком в живот. Свенсон согнулся пополам от боли, но его удар был тоже силен, и противник отлетел назад. Доктор, хватая ртом воздух, посмотрел, что же у него в руке. Оказалось, что это тяжелая металлическая колотушка для отбивки мяса. Плоская поверхность колотушки для вящей эффективности была оснащена заостренными зубцами. По голове упавшего противника потекли струйки крови. Свенсон ударил еще раз — теперь по уху, — и человек упал. Свенсон посмотрел на Лоренца. Первая его жертва так и осталась пригвожденной к столу, лицо его побледнело и осунулось. Доктор Лоренц, с ненавистью глядя на Свенсона, отчаянно пытался вытащить что-то из кармана своего плаща. Если бы только Свенсону удалось добраться до этого патронташа! Доктор ринулся к столу, поднимая колотушку. Пригвожденный, увидев движение Свенсона, упал на колени и испустил новый крик. Лицо Лоренца исказилось от усилий, но наконец ему удалось вытащить из кармана маленький черный пистолет. Два доктора целое мгновение пожирали друг друга глазами. — Ты привязчив, как постельный клоп! — прошипел Лоренц. — Вы все обречены, — сказал Свенсон. — Все до единого. — Это просто смешно! Лоренц вытянул руку, прицеливаясь. Свенсон запустил колотушкой в шеренгу стеклянных флаконов, которые разлетелись на мелкие осколки все до единого, а сам бросился на пол. Лоренц вскрикнул от досады (и потому, что его эксперимент был погублен, и потому, что битое стекло брызнуло ему в лицо), и пуля, пролетев через всю комнату, расщепила доску в дальней двери. Свенсон нащупал портфель и снова схватил его. Лоренц выстрелил еще раз, но Свенсону повезло: он попал ногой в сковородку и, вскрикнув от боли — дала знать о себе лодыжка, — проехал на сковороде до двери, а потому Лоренц опять промахнулся. Свенсон метнулся прочь из кухни. Третий выстрел расщепил дверной косяк рядом с его головой. Доктор выскочил в коридор, поскользнулся и тяжело осел на пол. За спиной у него, словно бык, ревел Лоренц. Свенсон бросился по главному коридору в другой проход, надеясь найти охотничью комнату лорда Вандаариффа, прежде чем его голова окажется среди почетных трофеев.* * *
Он, хромая и не зная, что его там ждет, выскочил в коридор, не увидел там дверей, и волнение чуть не парализовало его, когда он понял, что только что совершил — варварскую резню, хладнокровную бойню. Что с ним случилось? Он сбрасывал людей с мостков, словно бесчувственные куклы, убивал беспомощных парней через зеркало, а сейчас учинил это дикое побоище на кухне, причем делал это с такой легкостью, с таким умением, словно был заправским убийцей… Словно в него вселился Кардинал Чань! Но он — не Чань. Он — не убийца, потому что руки у него теперь тряслись, а лицо покрылось холодным потом. Он замер, тяжело привалился к стене, перед его мысленным взором вдруг возникла рука того бедняги, пришпиленного к столу, бьющегося, как балтийская камбала на гарпуне. Комок подступил к горлу доктора Свенсона, и он оглянулся — нет ли поблизости урны, кастрюли, растения в горшке, но ничего не нашел и силой воли подавил в себе тошноту, ощущая во рту горьковатый привкус желчи. Он не мог так продолжать дальше, от стычки к стычке, не имея представления о том, что ищет. Ему необходимо было присесть, отдохнуть, всплакнуть — дать себе передышку, хотя бы и короткую. Вокруг него были слышны звуки музыки, голоса гостей, шаги — видимо, он был совсем рядом с бальным залом. Он увидел наконец дверь и издал радостный стон; дверь была маленькая, простая, без замка, и он, без всякой веры в свою удачу, проскользнул в комнату.* * *
Он шагнул в темноту, закрыл за собой дверь и тут же ударился голенью, споткнулся, уронил что-то, упавшее с гулким эхом, которое, показалось ему, будет звучать вечно. Он замер в ожидании… Дышал в темноте… В комнате не было слышно ничего… Из коридора тоже не доносилось никаких других звуков. Он медленно выдохнул. Грохот был какой-то деревянный, деревянные палки… швабры, щетки… Он оказался в чулане. Доктор Свенсон осторожно положил портфель и принялся шарить вокруг. Пальцы его нащупали полку — в одну из таких полок он и попал ногой, и теперь пальцы его двигались с осторожностью, поскольку он не хотел сбить что-нибудь еще. Действовал он быстро, перескакивал с полки на полку, наконец его правая рука угодила в какую-то деревянную коробку, полную скользких свечей. Он вытащил одну из них, а потом продолжил поиски — где-то здесь неподалеку должны были быть и спички. Они оказались на соседней полке чуть ниже, и Свенсон, присев, осторожно, на ощупь чиркнул спичкой (сколько раз делал он это в корабельной темноте по ночам?), одним движением преображая маленькую комнату. Теперь здесь не осталось никакой таинственности — склад совершенно будничных вещей. Кубики мыла, полотенца, полировальный порошок для меди, ведра, швабры, щетки, тряпки, бутыли с уксусом, воск, свечи… и — он благословил предусмотрительную горничную, которая поставила ее сюда, — маленькая скамеечка. Он чуть подвинулся, развернулся, а потом сел лицом к двери. Очень предусмотрительная горничная… Потому что к стене рядом с дверью была гвоздем прибита цепочка, которую можно было накинуть на ручку и таким образом запереть дверь; запор, однако, действовал только изнутри. Свенсон накинул цепочку на ручку и увидел рядом с коробком спичек пустой участок полки, закапанный воском, — сюда ставили свечи. Он проник в чье-то заветное убежище. Доктор Свенсон закрыл глаза, и усталость навалилась на него, плечи ссутулились. Если бы еще эта горничная оставила здесь горсть табака…* * *
Уснуть было бы легко, и он знал, что такая опасность существует. С гримасой он заставил себя распрямиться, а потом — почему эта мысль все время возвращалась к нему? — вспомнил о портфеле, схватил его, положил себе на колени, расстегнул пряжку и вытащил содержимое — толстую кипу листов бумаги, плотно исписанную мелким почерком. Он принялся просматривать листы, держа их так, чтобы на них падало больше света. Он быстро читал, глаза его перебегали от строчки к строчке, потом от одного листа к другому, потом к следующему. Это было пространное описание финансовых махинаций, явно принадлежащее перу Роберта Вандаариффа. Поначалу Свенсон узнавал достаточно имен и названий, чтобы прослеживать географию сделок — банкиры Флоренции и Венеции, брокерские биржи в Вене и Берлине, меховые дельцы в Стокгольме, торговцы алмазами в Антверпене. Но чем внимательнее он вчитывался, чем больше перелистывал страницы взад и вперед, чтобы уточнить факты (и проверить, что скрывается под теми или иными сокращениями, поскольку оказалось, что РЛС означает Розамонду Лакер-Сфорца, а вовсе не релейную линию связи, как он полагал сначала), тем больше он понимал, что в документах четко просматриваются две параллельные темы: во-первых, непрерывная череда капиталовложений через подставных лиц, а во-вторых, целая галерея известных политических деятелей, положение которых во многом определяло направление денежных потоков. Но больше всего доктора удивляло непрестанное упоминание его родного Макленбурга. Было совершенно ясно, что Вандаарифф провел длительные переговоры, как лично, так и через многочисленных посредников с целью приобретения огромных земельных участков в гористых районах герцогства с непременным условием проведения там горных работ. Это подтверждало то, о чем догадался Свенсон по красноватой земле в карьере Тарр-Манор: макленбургские месторождения синей глины гораздо богаче. Это подтверждало также, что Вандаариффу известна ценность этого минерала — его особые свойства и возможное использование. И наконец, прочитанное снова убедило его, что, как он и думал два дня назад, Роберт Вандаарифф лично заинтересован во всем этом деле. Доктору удалось выявить и другие важные фигуры среди заговорщиков — все по очереди возникали на страницах рукописи. С графиней Вандаарифф познакомился через венецианский биржевой рынок, а она уже свела в Париже лорда Роберта с графом д'Орканцем, который посоветовал ему приобрести некоторые предметы древности из недавно обнаруженного византийского подземного монастыря в Фессалониках. Но это была хитрость, потому что на самом деле граф был приглашен исследовать и подтвердить свойства некоторых минеральных образцов, тайно приобретенных лордом Вандаариффом все у тех же венецианских торговцев. В то же время доктор был удивлен, не встретив ни одного упоминания (по крайней мере, пока) об Оскаре Файляндте, чьи занятия магией, похоже, были положены в основу работы заговорщиков. Может быть, Вандаарифф так давно был знаком с Файляндтом, что не чувствовал никакой нужды упоминать о нем? Нет, такое казалось немыслимым, и Свенсон перелистал несколько страниц вперед — посмотреть, не упоминается ли художник там. Но повествование на этих страницах было посвящено истории геологических изысканий и исследований свойств приобретенных образцов в Королевском институте. Здесь впервые упоминались доктор Лоренц и Франсис Ксонк. Затем следовало описание непосредственно Макленбурга и тайных контактов между лордом Вандаариффом, Гаральдом Граббе и их макленбургским агентом (конечно же, закатил глаза Свенсон) — с болезненным младшим братом герцога Конрадом, епископом Варнемюнде. С помощью этих агентов планы Вандаариффа продвигались без сучка и задоринки. Институт разведывал месторождения, Граббе вел переговоры о земле с Конрадом, который действовал от имени обедневших аристократов-землевладельцев. И вдруг Свенсон понял, что за этим стоит нечто большее, потому что Конрад продавал земли не за золото, а в обмен на контрабандную поставку оружия Франсисом Ксонком. Брат герцога накапливал арсенал, чтобы взять под контроль Карла-Хорста, когда тот вступит в права владения. Свенсон улыбнулся, проникнувшись иронией ситуации. Конрад, сам того не ведая, стал марионеткой заговорщиков: ему позволили тайно завезти в страну оружие для целой армии, которой (когда они будут править страной от имени ожидаемого в скором времени отпрыска принца) они смогут воспользоваться сами для защиты своих вложений, тогда как ввод в страну иностранных войск мог бы спровоцировать восстание. Такого рода комбинации были весьма в духе Вандаариффа, составившего себе на этом определенного рода репутацию. А между всеми этими фигурами перемещались граф и графиня. И Свенсон понял то, чего не понял Вандаарифф, который, будучи финансистом, воображал себя творцом этого плана, тогда как на самом деле был всего лишь его исполнителем. Доктор не сомневался, что привели все это в движение именно граф и графиня, а великий Вандаарифф был всего лишь объектом их манипуляций. В какой именно момент эти двое соединили свои усилия (были ли они союзниками до того, как их привлек Вандаарифф, или стали после), было неясно, но он сразу понял, почему они решили предать своего благодетеля. Неконтролируемый Вандаарифф мог диктовать условия всем им… Если же они подминали его под себя, то все его богатство оказывалось в их распоряжении. Многого Свенсон не понимал — до сих пор ни разу не упоминался Файляндт, неясно было, как заговорщики сумели подчинить себе Вандаариффа, который в день обручения командовал парадом. Может быть, именно поэтому и был убит Траппинг, что он грозил рассказать Вандаариффу, какая судьба ему уготована? Но тогда почему по крайней мере часть заговорщиков, похоже, понятия не имеет об убийце Траппинга? Или Траппинг грозил раскрыть Вандаариффу планы графа относительно Лидии, если только они уже не были известны лорду Роберту. Впрочем, нет, какое значение могли иметь чувства Вандаариффа, если его так или иначе намеревались превратить в автомат? Или Траппинг обнаружил что-то еще — что-то изобличающее одного из заговорщиков перед другими? Но кого? И в чем была его тайна? У Свенсона ум уже заходил за разум от обилия имен, дат, мест и участников. Он возвратился к исписанным мелким почерком листам. Столько всего произошло в самом Макленбурге, а он и не догадывался об этом. Заговор уходил корнями все глубже и глубже. Доктор качал головой, продолжая чтение. Устраивались поджоги, заговорщики прибегали к шантажу, угрозам, даже к убийствам… И сколько времени все это уже продолжалось? Похоже было, что годы… Он читал об экспериментах — «двояко служащих научным и практическим целям» — с целью заражать болезнями целые районы, жители которых не хотели продавать землю. Доктора Свенсон похолодел. Он прочел слова «кровавая лихорадка». Корина… неужели и ее убили они? Они убили сотни людей… Заразили его кузину… Только для того, чтобы сбить цену на землю?* * *
Он услышал шаги за дверью. Быстро и бесшумно засунув листы назад в портфель, задул свечу, прислушался… Еще шаги… Что это — разговор? Музыка? Если бы он только знал, в каком месте дома находится! Он усмехнулся: если бы у него было оружие и патроны, если бы он не падал с ног от изнеможения… С таким же успехом можно было бы желать обзавестись крыльями! Доктор Свенсон закрыл глаза ладонями. Руки его дрожали… Опасности, грозящие непосредственно ему… Необходимость найти других… Все это отодвигалось на второй план мыслью (нет, уверенностью, у него не было в этом ни малейших сомнений), что эти самые планы, эти самые люди убили (небрежно, походя, мимоходом) его Корину. Он словно уже не чувствовал своего тела, а был как бы подвешен над ним, управлял им, но находился вне его. Он так долго сражался с жестокой судьбой, противясь ей и бездушному миру, а теперь обнаружил, что эти силы определялись не объективным течением болезни, а преднамеренными деяниями людей. Доктор Свенсон приложил руку ко рту, чтобы заглушить рыдание. Это все можно было предотвратить. Этого могло не случиться.* * *
Он вытер глаза и вздохнул, невнятный шепот сорвался с его губ. Это было невыносимо. И тем более невыносимо это было в чулане. Он скинул цепочку с ручки и, открыв дверь, вышел в коридор. Повсюду вокруг него — видимые в обе стороны через открытые арки — были гости в масках и плащах. Он встретил взгляды одетых в плащи мужчины и женщины и улыбнулся им, наклонив голову. Они поклонились в ответ, оторопело глядя на него, — вид у него был хуже некуда. Доктор воспользовался моментом и быстро поманил ближайшую к нему пару пальцем. Они остановились — толпа гостей обтекала их, направляясь к залу. Он поманил их снова, напустив на лицо заговорщическое выражение и дружелюбно улыбаясь. Мужчина шагнул к доктору, но женщина не выпускала его руку. Свенсон еще раз повторил свой жест, и теперь мужчина высвободил руку и подошел к нему. — Прошу прощения, — прошептал Свенсон. — Я состою на службе принца Макленбургского, который, как вам известно, обручен с мисс Вандаарифф, — он показал на свою форму, — но тут произошла неприятность, даже насилие… Вы понимаете? Мужчина кивнул, но по нему было видно, что сказанное давало ему одинаковые основания как бежать прочь от Свенсона, так и поверить ему. — Мне нужно встретиться с принцем — он будет с мисс Вандаарифф и ее отцом, — но, как вы прекрасно видите, я не могу это сделать, потому что мое появление среди гостей превратно истолкуют, и уверяю вас, это может быть опасно для всех заинтересованных лиц. — Он посмотрел в одну сторону, в другую и понизил голос до шепота. — Тут еще могут оставаться вражеские агенты… — Неужели? — ответил мужчина, явно чувствуя облегчение оттого, что ему нашлось что-то сказать. — А я слышал, что одного уже схватили! Свенсон заговорщически кивнул. — Но тут могут быть и другие — я должен доставить имеющиеся у меня известия… мне очень неловко просить вас об этом… но не могли бы вы одолжить мне ваш плащ? Я непременно доложу о вас принцу… и, конечно, его союзникам — помощнику министра, графу, графине… — Вы знаете графиню? — прошептал человек, кинув виноватый взгляд на ждущую его под аркой женщину. — О да. —Свенсон улыбнулся, наклоняясь поближе к уху собеседника. — Хотите, представлю вас? Она необыкновенная женщина.* * *
В черном плаще поверх своего заляпанного кровью, пылью и пропитанного дымом мундира и в черной маске, которую он еще раньше взял у Флаусса, доктор, смешавшись с толпой, двинулся к залу, по возможности учтиво проталкиваясь сквозь людей и реагируя на их недовольство невнятно и по-немецки. Он поднял глаза и в проеме следующей арки увидел потолок зала, но, прежде чем он добрался туда, до него донеслись взволнованные голоса, а потом еще более громкий, резкий повелительный крик: — Откройте двери! Это был голос графини. Раздался звук отодвигаемого засова, а потом в первых рядах беспокойная, испуганная тишина. Но кто там появился? Что случилось? Свенсон принялся проталкиваться вперед, еще меньше заботясь о правилах приличия, наконец добрался до последней арки и вошел в зал. Здесь было полно гостей, которые с его появлением подались назад, словно освобождая для кого-то место в центре зала. Вскрикнула одна женщина, потом другая, но крики быстро смолкли. Он протискивался через заметно взволнованных людей к оцеплению из драгун, а потом, просочившись между двух красных мундиров, увидел мрачное лицо полковника Аспича. Доктор Свенсон тут же отвернулся и обнаружил, что в центре круга стоит граф д'Орканц. Он заглянул через плечи стоящих перед ним гостей и остановился как вкопанный.* * *
На четвереньках, бесчувственный и бормочущий что-то невнятное, стоял Кардинал Чань. Над ним возвышалась обнаженная женщина, похожая на ожившую скульптуру из синего стекла. Граф Держал ее на кожаном поводке, прикрепленном к кожаному ошейнику. Свенсон моргнул, глотая слюну. Это была женщина из оранжереи — Анжелика! По крайней мере, это было ее тело, ее волосы… Мозг его отчаянно пытался осмыслить, каковы могут быть последствия того, что сделал граф д'Орканц, а вовсе не как это было сделано. Его глаза с ужасом вернулись к Чаню. Неужели, он попал в переделку похуже той, в которой оказался он, Свенсон? Вид Чаня был ужасен: кожа потная и бледная, его яркое пальто забрызгано кровью, протерто, заляпано грязью и прожжено. Свенсон скользнул взглядом от Чаня к возвышению… Там были все его враги: графиня, Граббе (но — странно — без Баскомба), Ксонк и, наконец, его принц Карл-Хорст под руку с блондинкой… Правильно Свенсон опасался: Лидия Вандаарифф была таким же орудием в безжалостных руках заговорщиков, как и ее отец. По толпе снова прокатился шорох, словно приливная волна, набежавшая на берег, и люди раздались, пропуская в круг за спиной Чаня двух женщин. Первая была в простом черном платье, черной маске и с вплетенными в волосы черными лентами. За ней стояла женщина с каштановыми волосами и в белом шелковом одеянии — мисс Темпл. Чань увидел ее и на четвереньках двинулся было к ней. Женщина в черном сорвала маску с мисс Темпл. Свенсон ахнул. На ее лице отчетливо были видны шрамы Процесса. Она не произнесла ни слова. Краем глаза Свенсон увидел Аспича с дубинкой. Полковник взмахнул рукой — и Чань распростерся на полу. Аспич дал знак двум драгунам. Чаня утащили. Мисс Темпл даже не взглянула на него.* * *
Его союзники потерпели поражение: один — физически, другая — умственно и (он должен был смотреть правде в глаза) без всякой надежды на спасение или восстановление. А если они схватили мисс Темпл, то что может ждать Элоизу — смерть или такое же рабство? Зачем он отпустил их? Опять он совершил ошибку… Одно несчастье за другим! Портфель… Если бы ему удалось передать портфель в руки какого-нибудь другого правительства, тогда по меньшей мере об этом знал бы кто-то еще, но, стоя среди толпы гостей в бальном зале, доктор Свенсон понимал, что это еще одна тщетная надежда. У него не было ни малейшего шанса выбраться из Харшморта, а еще меньше — добраться до границы или какого-нибудь корабля… Он понятия не имел, что ему делать. Он посмотрел на возвышение и сощурил глаза при виде самодовольно ухмыляющегося принца. Будь у него пистолет, он бы вышел вперед и открыл огонь. Если бы он убил принца, этого было бы достаточно, но даже в таком самопожертвовании судьба отказала ему. В его мысли ворвался голос графини. — Моя дорогая Селеста, — произнесла она, — я рада, что вы… присоединились к нам. Миссис Стерн, я вам признательна — вы появились вовремя. Женщина в черном почтительно поклонилась. — Миссис Стерн! — раздался скрипучий голос графа д'Орканца. — Вы хотите увидеть своих преображенных подружек? Граф показал рукой назад, и толпа гостей заколебалась, увлекая за собой Свенсона. Все поворачивались и вытягивали шеи, чтобы увидеть еще двух синих женщин, тоже обнаженных и тоже в ошейниках; они вышли, шагая нарочито медленно, их ступни цокали, соприкасаясь с паркетным полом. Кожа обеих отливала яркой синевой и была достаточно прозрачной, чтобы внутри можно было разглядеть прожилки еще более густой синевы. Обе женщины держали в руках поводки, и, подойдя к графу, они протянули поводки ему и, когда он взял их, повернулись к толпе, уставившись на нее с тупым безразличием. Ближайшая к нему женщина… Волосы у нее на голове (глядя на нее, он ощутил неприятный холодок — других волос на ее теле не было) были выжжены над левым виском… Анатомический театр… Парафин… Перед ним стояла мисс Пул. Тело ее было прекрасным и в то же время каким-то нечеловеческим — роскошная упругость струящегося стекла. По коже Свенсона при виде ее побежали мурашки, но он не мог отвести от нее взгляда и в ужасе чувствовал, как им овладевает желание. Что же до третьей женщины… Черты ее было трудно разобрать, но она не могла быть никем иным, кроме как миссис Марчмур. Граф легонько потянул за поводок мисс Пул, и она подошла к женщине в черном. Внезапно последняя пошатнулась, голова ее наклонилась, глаза потускнели. Что произошло? Мисс Пул повернулась к толпе, туда, где стоял Свенсон. Он подался назад под взглядом ее необычных глаз — казалось, они видят его насквозь. Колени его задрожали, и в одно жуткое мгновение весь зал поплыл перед ним. Свенсон сидел на стуле в темной комнате… Нежная женская рука… гладила распущенные волосы миссис Стерн, а в это же время по другую сторону от нее человек в маске и плаще наклонялся к женщине и целовал ее в губы. Взгляд мисс Пул (это видение было из ее жизни, эффект карточки синего стекла или книг… Она была живой книгой!) чуть изменил ракурс, когда другой рукой она потянулась за стаканом вина, — на ней было белое одеяние, как и на мисс Темпл, на обеих женщинах были одинаковые шелковые одеяния инициации! — но потом эта комната пропала, и Свенсон вернулся в зал, стараясь подавить первые рвотные спазмы, хватавшие его за горло. Вокруг него другие гости, потрясенные, мотали головами. Это было проникновение (эффект стеклянных карточек, проецируемый на большую аудиторию) в мозги всех присутствующих! Доктор Свенсон отчаянно пытался построить логическую цепочку — карточки, Процесс, книги, а теперь эти женщины, словно три сатанинские Грации… Времени у него не было! Он решил, что понял все остальное: Процесс и книги для шантажа и получения влияния были вещами, не выходящими за рамки обычного, но это… Эта магия… Он понимал ее не больше, чем мотивы людей, готовых пойти на такое… На такое надругательство над собой! Граф говорил что-то миссис Стерн и графине, а графиня отвечала ему. Свенсон не разбирал слов — его мозги все еще были затуманены навязчивым видением. Его качнуло назад, и он столкнулся с такими же, как он, пребывающими в прострации людьми, потом повернулся и стал пробираться сквозь толпу подальше от своих врагов, от мисс Темпл. Он не сделал и пяти шагов, как перед ним возникло новое видение… Видение из его собственной жизни!* * *
Он снова был в Тарр-Манор, перед ним на ступеньках стояла мисс Пул, вырывающийся Граббе, бегущие к нему люди, они отбивают его слабые удары, потом хватают его, перебрасывают через перила. Снова он видел глазами мисс Пул — видел собственное поражение! — и ощущение было таким ярким, что он своими нервами телепатически воспринимал даже иронию мисс Темпл, наблюдающей за его бесплодными усилиями. Свенсон громко ахнул, приходя в себя, — он на четвереньках стоял на паркетном полу. Люди вокруг него расступились. То же самое случилось и с Чанем. Она каким-то образом почуяла его в толпе. Он попытался было подняться, но почувствовал на себе множество рук, которые принялись толкать его, и он против своей воли снова оказался в центре комнаты. Он снова оступился и упал, прижимая к себе портфель. Все было кончено. И все же… что-то… Он напрягал мозги, пытаясь отрешиться от того, что было вокруг… До него доносились какие-то крики, шаги, но Свенсон потряс головой, цепляясь за… за… только что увиденное! В первом видении мисс Пул (там, где присутствовала миссис Стерн) человек, сидевший на стуле, был Артур Траппинг, на его лице виднелись свежие шрамы — следствие Процесса. Это было воспоминание о том вечере, когда полковника не стало… За полчаса до убийства… И когда мисс Пул повернула голову, чтобы взять бокал с вином, Свенсон на дальней стене увидел зеркало, а в этом зеркале, глядя из тени за приоткрытой дверью, стояла безошибочно узнаваемая фигура Роджера Баскомба. Он был бессилен. Он повернул свое искаженное гримасой отчаяния лицо к мисс Темпл, и снова его сердце чуть не разорвалось при виде ее тупого, безразличного взгляда. Аспич выдернул из рук Свенсона портфель, и драгуны свирепо ухватили его за руки. Аспич размахнулся дубинкой. Жестокий удар поверг Свенсона в небытие, а драгуны подхватили и потащили его, как мешок, навстречу судьбе.Глава десятая НАСЛЕДИЕ
Их всех — мисс Темпл, мисс Вандаарифф, миссис Стерн и двух солдат — по пандусу, погруженному в полутьму, вел граф д'Орканц. Они спускались в театр, который, как и прежде, вызывал только горькие чувства, взгляд ее упал на пустой стол с его болтающимися ремнями, на деревянные ящики под ним. Некоторые были приоткрыты, из них торчали куски оранжевой материи — от всего этого ноги ее чуть не подогнулись. Граф, железной рукой державший мисс Темпл за плечо, оглянулся, дабы убедиться, что все на месте, а потом, кивнув, передал ее миссис Стерн, которая встала между двумя облаченными в белое девушками и крепко взяла их за руки. Несмотря на владевшее ею бешенство, мисс Темпл вдруг почувствовала, что вся сжалась — она теперь и в самом деле была очень испугана, хотя и пыталась не смотреть на миссис Стерн. Граф водрузил чудовищный медный шлем на матерчатую подложку красного цвета (а может, это была засохшая кровь?), подошел к гигантской грифельной доске и размашисто начертил: «И БУДУТ ВОЗРОЖДЕНЫ». Эти слова показались мисс Темпл странно знакомыми, словно она читала их где-то еще, а не на этой доске, которую помнила по прошлому разу. Она прикусила губу, потому что это показалось ей важным, но память не подсказывала ей ничего более определенного. Граф уронил мелок на поднос и повернулся к ним. — Первой будет мисс Вандаарифф, — объявил он, голос его снова звучал, подобно камням в дробилке. — Потому что она должна участвовать в торжестве, а для этого ей нужно в достаточной мере прийти в себя после инициации. Обещаю вам, моя дорогая, это только первое из многочисленных удовольствий, которые ждут вас в этот праздничный вечер. Мисс Вандаарифф постаралась улыбнуться. Если несколько минут назад она пребывала в веселом расположении духа, то теперь мрачные манеры графа в сочетании с атмосферой этого зала опять вызвали у нее тревогу. Мисс Темпл подумала, что при виде всего этого и железная статуя какого-нибудь святого ощутила бы тревожную дрожь. — Я не знала, что здесь есть этот зал, — сказала Лидия Вандаарифф, голос ее звучал тихо и взволнованно. — Конечно, тут много всяких помещений, и мой отец… мой отец… он очень занят… — Я уверена, что он никак не мог предположить в вас интерес к науке, Лидия. — Миссис Стерн улыбнулась. — В особняке наверняка много кладовок и рабочих комнат, о которых вы даже и не подозреваете! — Наверно, — кивнула мисс Вандаарифф, взглянув поверх огней пустого амфитеатра, потом неприятно рыгнула и закрыла рот ладонью. — Но тут еще будут и зрители? — Конечно, — сказал граф. — Вы — пример. Вы были примером всю свою жизнь, моя дорогая, служа вашему отцу. Сегодня вы послужите примером для нашей работы и для вашего будущего мужа, но самое главное, мисс Вандаарифф, для себя самой. Вы меня понимаете? Она робко покачала головой: — Нет, не понимаю. — Ну, это и к лучшему, — хрипловато сказал он, — потому что, уверяю вас, скоро вы поймете. Граф сунул руку под свой кожаный фартук и извлек оттуда серебряные часы на цепочке. Он прищурился, взглянув на них, а потом вернул часы на место. — Миссис Стерн, вы поможете мисс Вандаарифф? Мисс Темпл глубоко вдохнула, набираясь смелости, когда Каролина отпустила ее руку и повела Лидию к столу. Граф проводил их взглядом и тут же кивнул двум макленбургским солдатам. Прежде чем мисс Темпл успела пошевелиться, солдаты подошли к ней и, крепко ее схватив, приподняли, так что ей даже пришлось встать на цыпочки. Граф снял свои кожаные перчатки, швырнув их одну за другой в перевернутый медный шлем. Голос его был размеренный и угрожающий, как выверенные движения бритвы в руке брадобрея. — Что касается вас, мисс Темпл, то вам придется подождать, пока мисс Вандаарифф не пройдет своего испытания. Вы будете наблюдать за ней, и это зрелище усилит ваши страхи, потому что вы абсолютно потеряли свое «я». Ваше «я» отныне будет принадлежать мне. И хуже того — я говорю вам об этом сейчас, чтобы вы смотрели с полным пониманием, — этот дар, дар вашего подчинения, будет принят вами добровольно, радостно… с благодарностью. Вы с оставшимися у вас воспоминаниями будете оглядываться на свое упрямство этих последних дней, и оно будет казаться вам капризами малого ребенка… или даже поведением непослушной комнатной собачки. Вам будет стыдно. Верьте мне, мисс Темпл, вы возродитесь здесь, вы раскаетесь и поумнеете… или умрете. Он уставился на нее. Мисс Темпл не ответила — не могла ответить.* * *
Граф усмехнулся, потом снова достал карманные часы и, нахмурившись, опять засунул их под фартук. — В коридоре произошла неприятность… — начала миссис Стерн. — Мне уже сообщили, — пробормотал граф. — Из-за этого… досадного опоздания потенциальные адепты уже волнуются… Наверное, зря я не послал вас… Он повернулся на звук открывающейся двери со стороны другого пандуса и направился туда. — Вы имеете хоть малейшее представление о времени, мадам?! — заревел он в темноту, после чего, вернувшись на прежнее место, присел над стоящими под столом ящиками. За ним из темноты пандуса вышла молодая соблазнительная женщина, она была невысока ростом, а на ее круглом лице, обрамленном каштановыми волосами, гуляла нетерпеливая улыбка. На ней была маска с павлиньими перьями и сверкающее светлое платье цвета разбавленного меда, с оборкой из серебряной нити вокруг груди и на высоких рукавах, оставлявших руки обнаженными. Она несла несколько металлических сосудов с закрученными крышками. Мисс Темпл (этим вечером ее преследовали навязчивые подозрения) была уверена, что уже видела эту женщину, и вдруг она вспомнила: мисс Пул, третья женщина в экипаже на пути в Харшморт, — она в ту ночь прошла инициацию. — Бог ты мой, мсье граф, — весело сказала мисс Пул. — Я прекрасно знаю, который час, но поверьте мне, никакой возможности избежать этой задержки не было. Наше дело затянулось… Она замолчала, увидев мисс Темпл. — А это кто? — спросила она. — Селеста Темпл… Насколько мне известно, вы встречались, — сказал граф. — Каким образом затянулось? — Я скажу вам позднее. — Мисс Пул скользнула взглядом по мисс Темпл, тем самым откровенно давая понять, почему не хочет открыто говорить о причинах своей задержки, потом повернулась и озорно помахала миссис Стерн. — Достаточно будет сказать, что мне просто пришлось переодеться — оранжевая пыль, ну вы знаете… Хотя прежде чем бранить меня… Это заняло ничуть не больше времени, чем у доктора Лоренца на приготовление вашей драгоценной глины. Тут она протянула сосуды графу и снова отошла от него к мисс Вандаарифф, и на лице ее опять засияла улыбка. — О, Элспет! — воскликнула мисс Вандаарифф. — Я приезжала к вам в отель… — Я знаю, моя дорогая. Очень жаль, но мне пришлось уехать за город… — Но мне было так плохо… — Бедняжка! Но ведь там была Маргарет. Разве нет? Мисс Вандаарифф молча кивнула, а потом шмыгнула носом, словно давая понять, что ее больше устраивают утешения не Маргарет, а мисс Пул, о чем последней прекрасно известно. — Вообще-то первой там появилась мисс Темпл, — довольно холодным тоном заметила миссис Стерн. — У нее с Лидией было немало времени на разговоры, прежде чем смогла вмешаться миссис Марчмур.* * *
Мисс Пул не ответила, но посмотрела на мисс Темпл, оценивая ее как противницу. Возвращая ей снисходительный взгляд, мисс Темпл вспомнила потасовку в экипаже (потому что именно в глаза мисс Пул ткнула она пальцами) и поняла, что, невзирая на Процесс, унижение никуда не ушло, и в памяти этой женщины остался след вроде зарубцевавшегося шрама от удара плеткой. В остальном же мисс Пул была из тех девиц с нарочито-веселым характером, присутствие которых мисс Темпл едва могла выносить, для нее это было все равно что в один присест проглотить тарелку сладостей. Как миссис Марчмур (надменная и порывистая), так и миссис Стерн (задумчивая и сдержанная) казались женщинами, много чего повидавшими на своем веку, тогда как вечная беззаботность мисс Пул представлялась показной. И это тем более вызывало неприязнь мисс Темпл, что если мисс Пул и выдавала себя за истинного друга Лидии, то всего лишь для того, чтобы ловчее навязать ей их кошмарный «приворотник». — Да, мы с Лидией неплохо поладили, — сказала мисс Темпл. — Я ее научила, как тыкать в глазки глупым девицам, которые пыжатся превзойти сами себя. Улыбка замерла на лице мисс Пул. Она бросила взгляд на графа — тот по-прежнему был занят своими ящиками и медными проводами, — а потом громким голосом, чтобы было слышно всем, обратилась к миссис Стерн: — Ах, вы упустили много интересного в поместье Баскомба… или правильнее будет сказать, лорда Тарра? Наша задержка частично объясняется тем, что пришлось ловить этого немецкого доктора. Как его? Странный тип, теперь уже мертвее мертвеца, к сожалению. А частично это было связано с одним из наших объектов, ее реакция на сбор была отрицательной, но отнюдь не катастрофичной, в конце концов она доставила нам немало хлопот… Впрочем, доктор Лоренц уверен, что может исправить положение… Она снова посмотрела на графа. Он прервал свои занятия и с бесстрастным лицом слушал ее. Мисс Пул сделала вид, что не заметила этого, и снова обратилась к миссис Стерн, уголки ее пухленьких губ двигались. — Но вот что забавно, Каролина… Я подумала, вам это будет особенно интересно… Речь ведь об Элоизе Дуджонг, воспитательнице детей Артура и Шарлотты Траппинг. — Да? — осторожно отозвалась Каролина, словно не понимая, что имела в виду мисс Пул. — И что же случилось с Элоизой? Мисс Пул махнула на темный пандус у нее за спиной. — Она здесь — в подготовительной комнате. Это мистер Граббе предложил. Не стоит, мол, терять такую энергичную противницу — потому я привезла ее сюда на инициацию. Мисс Темпл увидела, что мисс Пул не смотрит на графа, но довольна тем, что может сообщить ему то, чего он не знает. — Эта женщина была близка с Траппингом? — спросил он. — И потому, конечно же, с Ксонками, — сказала мисс Пул. — Именно Франсис и соблазнил ее приехать в Тарр-Манор. — Она раскрыла что-нибудь? О смерти полковника или… или о… — С несвойственной ему сдержанностью граф кивнул в сторону Лидии. — Мне об этом неизвестно… хотя последним ее опрашивал заместитель министра. — А где господин Граббе? — спросил он. — Вообще-то вам сначала нужно найти доктора Лоренца, граф, потому что ущерб, принесенный этой женщиной (если вы вспомните о том, кто еще присутствовал в Тарр-Манор), носит такой характер, что доктор Лоренц очень хотел бы проконсультироваться с вами. — Неужели? — прорычал граф. — И самым срочным образом. — Она улыбнулась. — Я обещаю постараться и выведать все у этой дамочки… потому что и в самом деле впечатление такое, что слишком многие могли желать смерти полковника. — Почему вы это говорите, Элспет? — спросил граф. Отвечая, мисс Пул не сводила взгляда с графа: — Я только повторяю слова заместителя министра. Находясь между многими заинтересованными сторонами, полковник мог знать столько… тайн. — Но мы все здесь союзники, — сказала Каролина. — И тем не менее полковник мертв. — Мисс Пул повернулась к Лидии, которая слушала их разговор со смущенной улыбкой. — А если речь идет о тайнах… Кто может сказать, чего мы не знаем?* * *
Граф резко схватил шлем и перчатки. Для этого ему пришлось подойти ближе к мисс Пул, которая невольно сделала шаг назад. — Сначала вы инициируете мисс Вандаарифф, — проворчал он, — а потом мисс Темпл. Потом, если будет время — и только если будет время, — проведете инициацию этой третьей женщины. Ваша главная обязанность здесь не просто проводить инициацию, а информировать публику о нашей работе. — Но заместитель министра… — начала мисс Пул. — Его пожелания — не ваше дело. Миссис Стерн, вы пойдете со мной. — Граф? Было ясно, что миссис Стерн намеревалась остаться в театре. — Есть более важные дела, — прошипел он и повернулся к двум мужчинам в кожаных фартуках и шлемах, которые тащили под руки безвольное тело женщины. — Мисс Пул, вы обратитесь к зрителям, но работать с оборудованием вам не разрешается. — Он обратился к погруженным в темноту пределам амфитеатра: — Откройте двери! Он развернулся, в два шага оказался на пандусе и еще через секунду исчез. Миссис Стерн посмотрела на мисс Темпл, потом на Лидию, выражение ее лица было слегка озабоченным, потом встретилась взглядом с улыбающейся мисс Пул. — Я уверена, мы поговорим попозже, — сказала мисс Пул. — Несомненно, — ответила миссис Стерн и удалилась следом за графом. Когда она ушла, мисс Пул дала знак рукой двум помощникам графа. Наверху открылись все двери, и люди начали заполнять амфитеатр, обмениваясь вполголоса мнениями о том, что увидели внизу на сцене. — Дорогая Лидия, прошу вас на стол. Джентльмены?* * *
Все то время, что мисс Вандаарифф корчилась в мучениях на столе, два макленбургских солдата крепко держали под руки мисс Темпл. Мисс Пул затолкала в рот мисс Темпл кляп, чтобы та не могла издать ни звука. Как ни старалась она вытолкнуть кляп из своего рта, ее усилия приводили только к тому, что он проникал все глубже, и она даже начала беспокоиться, что проглотит его и задохнется. Была ли эта Дуджонг с доктором Свенсоном, когда его убили? При мысли о бедняге докторе у мисс Темпл на глаза навернулись слезы, но она постаралась сдержать их, потому что с заложенным носом вообще не смогла бы дышать. Доктор Свенсон… погибший в Тарр-Манор. Она не могла понять… Роджер поездом направился в Харшморт, его в Тарр-Манор не было. Какой смысл был кому-то ехать туда? Она вспомнила карточку синего стекла, где Роджер и заместитель министра беседовали в экипаже… Она полагала, что Тарр-Манор был всего лишь взяткой, которой подкупили Роджера. Может быть, все было наоборот — необходимость завладеть имением Тарр-Манор и обусловила их интерес к Роджеру? Но потом другая мучительная мысль пришла в голову мисс Темпл — последние секунды сцены на карточке: обитая металлом дверь и высокое помещение… Широкоплечий человек, склоняющийся над столом, женщина на столе… Источником этой карточки был полковник Траппинг. Человеком у стола был граф. А женщина? Про женщину мисс Темпл ничего не знала. Сдавленные крики Лидии, визг механизмов и воистину невыносимый запах прогнали эти мысли из головы мисс Темпл. Мисс Пул стояла подле стола, объясняя каждый этап Процесса публике, словно речь шла о каком-то изысканном блюде, но каждый момент ее воодушевления опровергался выгибающейся спиной и побелевшими от напряжения пальцами девушки, ее покрасневшим лицом и криками животной боли. К бесконечному отвращению мисс Темпл, зрители перешептывались и аплодировали при каждом ключевом моменте, относясь ко всему происходящему как к цирковому представлению. Имели они хоть малейшее представление, при чьих страданиях они присутствуют? На столе лежала девушка, красота которой не уступала красоте принцесс, любимица светской хроники, наследница империи. Они видели только корчащуюся от боли женщину и еще одну женщину, которая рассказывала им, как прекрасно то, свидетелями чего они стали. Мисс Темпл казалось, что здесь перед нею — вся жизнь Лидии Вандаарифф, спрессованная в несколько мгновений. Когда все закончилось, мисс Темпл горько упрекнула себя. Нет, она не думала, что смогла бы вырваться из хватки двух солдат, но была уверена, что этот период наэлектризованного, жутковатого хаоса был единственным временем, когда у нее имелся хоть какой-то шанс. А теперь, как только люди графа отстегнули Лидию и сняли ее безвольное тело со стола (мисс Пул елейным голосом взволнованно нашептывала что-то в ухо потрясенной девушке), солдаты уложили на ее место мисс Темпл. Она попыталась лягаться, но сильные руки тут же пресекли ее попытки. Несколько секунд — и она уже беспомощная лежала на спине на горячей и влажной от пота матерчатой подстилке, ремни крепко обхватили ее талию, шею, грудную клетку и все конечности. Стол наклонили, чтобы зрители в амфитеатре могли видеть ее тело полностью, но сама мисс Темпл видела только сияние парафиновых ламп и множество лиц в сумерках амфитеатра, столь же безразличных к ее положению, как ждущие свой обед крестьяне с пустыми тарелками к судьбе испуганного барашка, над которым уже занесли нож. Она смотрела на Лидию — та пошатывалась, лицо ее лоснилось от пота, влажные волосы прилипли к шее, глаза помутнели, губы обвисли, — молодую женщину на скорую руку осматривала мисс Пул. С содроганием подумала мисс Темпл о своем непокорном характере и короткой жизни — сплошные горничные и тетушки, соперницы и неудавшиеся женихи, Баскомб, мисс Пул и миссис Марчмур… Теперь она станет одной из них, ее сопротивление сломлено, ее энергия поставлена им на службу, на ее решимость, как на быка, надели ярмо и заставили пахать чужое поле. А чего же она хотела вместо этого? Мисс Темпл была вовсе не слепая и прекрасно видела, какую свободу давал Процесс своим приверженцам и (она в этом ни минуты не сомневалась) какую железную волю обретет теперь Лидия Вандаарифф. Даже Роджер (когда перед ее мысленным взором возникло его лицо, она, невзирая на кляп во рту, издала жалобный стон) прежде, насколько она знала, был ограничен правилами поведения, коренящимися в страхе и укрощаемых желаниях. Они становились не мудрее (ей достаточно было вспомнить, как Роджер не сумел примирить ее нынешние поступки с той невестой, что знал когда-то), а лишь исступленнее. Мисс Темпл снова поперхнулась, потому что кляп царапнул мягкие ткани у самого ее горла. А она уже пребывала в исступлении. Ей не требовалось всей этой чепухи, а будь она сильна, как мужчина, и держи в руках плетку своего отца, эти мерзавцы мигом бы встали перед ней на колени. Но кроме этого, мисс Темпл понимала (она почти не слушала разглагольствований мисс Пул), что Процесс сводился к освобождению. Миссис Марчмур сумела выбраться из борделя, миссис Стерн избавилась от вдовьей доли, а мисс Пул от бесплодных надежд найти красивого и богатого жениха. Чего не понимали они — чего не понимал никто, — так это особой природы ее собственных желаний, ее мечтаний, обожженных ярким солнцем, насыщенным влажным воздухом и запахом соли. Перед ее внутренним взором возникали фрагменты «Благовещения» Оскара Файляндта. Выражение удивленной чувственности на лице Марии и сверкающие синие руки с их кобальтовыми пальцами, вдавленными в податливую плоть… И все же она знала, что ее желание (как бы ни зажигалась она от физического прикосновения) на самом деле имело совсем другую природу… Ее цвета… Краски ее страсти… существовали до того, как художник приступил к работе над своим полотном. Белый песок, перья птиц, рыбья чешуя, перламутровые влажные раковины, еще пахнущие морем…* * *
Таким было сердце мисс Темпл, и теперь, когда оно сильно билось в ее груди, она больше не чувствовала страха, а только исступленное бешенство. Она знала, что не умрет, поскольку у них была другая цель. Они хотели, чтобы она, миновав этап смерти, оказалась там, где начнется медленное разложение ее души, пожираемой червями, которых они разведут в ее мозгу. Она им этого не позволит. Она будет бороться с ними. Она останется самой собой, несмотря ни на что — несмотря ни на что… и убьет их всех! Она повернула голову набок, когда один из помощников графа наклонился над ней и заменил ее белую маску на защитные очки из металла и стекла, плотно прижав резиновую оправу к ее лицу. Она снова застонала, невзирая на кляп во рту, потому что металлические кромки, холодные как лед, больно врезались в ее кожу. В любое мгновение медные провода подведут к ней электрический ток. Зная, что до агонии остается лишь несколько секунд, мисс Темпл могла только тряхнуть головой и всей силой своей воли решить, что Лидия Вандаарифф поддалась по собственному желанию, а ей ничего страшного не грозит. Она будет биться и кричать только для того, чтобы убедить их в успешности Процесса, а не потому, что им удалось подчинить ее. Два солдата ввели в зал мисс Дуджонг, безвольную, словно находящуюся где-то далеко отсюда, и усадили ее на пол. На несчастной женщине были белые одежды, но волосы ниспадали ей на лицо, и мисс Темпл не могла составить верного представления о ее возрасте и красоте. Она снова пощупала языком кляп у себя во рту и натянула ремни. Они не начинали. Она кляла их за то, что они играют с нею. Они умрут. Все они будут наказаны. Они убили Чаня. Они убили Свенсона. Но это еще не конец. Мисс Темпл не была готова позволить им…* * *
Ремни на голове крепко держали ее, но она услышала выстрелы… Потом сердитые крики мисс Пул… Потом еще выстрелы, и интонация мисс Пул сменилась — теперь это был уже не крик, а испуганный визг. Но за этим последовал грохот, от которого сотрясся и сам стол, а потом хор еще более громких возгласов… потом она почувствовала запах дыма и ощутила языки пламени — пламени! — рядом с ее обнаженными ногами! Он не могла ни говорить, ни двигаться, а через стекла очков видела лишь темный потолок, да и то как в тумане. Что случилось со светом? Неужели обвалилась крыша? Может быть, то, что она приняла за выстрелы, было падением потолочных балок. Ногам ее становилось все жарче. Неужели они бросят ее и она сгорит заживо? Если не бросят, а она притворится покалеченной, то они ослабят бдительность — тогда она сможет толкнуть охранника посильнее и броситься в другую сторону… Но что, если ее мучители убежали, оставив ее здесь гореть в огне? Она почувствовала чье-то прикосновение и, вывернув руку, ухватила того, кто к ней подошел. Голову она повернуть не могла и ничего не видела сквозь сгущающийся дым… Она сжала руку… Они должны освободить ее, должны! Она выкручивала пятки, пытаясь отодвинуться от пламени, едва сдерживала крик. Рука, которую она держала в своей, вырвалась из ее хватки, и сердце ее упало, но мгновение спустя она почувствовала, как эта рука нащупывает ремни. Какая же она глупая — если она будет держать руку того, кто собирается ее освободить, он никогда не сможет этого сделать. Спустя еще одно невероятно долгое мгновение ремни ослабли, и руки ее были свободны. Ее спаситель занялся ремнями на ее ногах, а руки мисс Темпл машинально вцепились в очки на ее лице. Она быстро нащупала крепежную скобу (потому что хорошо чувствовала, где именно на ее голове была затянута эта штука) и оцарапала палец, срывая ее. Очки упали с ее лица, и мисс Темпл, ухватившись за медные провода, села, забросив это устройство себе за спину наподобие средневековой булавы, готовая в любой момент обрушить его на голову того совестливого пособника заговорщиков, который надумал ее спасти. Он отстегнул другие ремни, и она почувствовала, как его руки проскользнули ей под ноги и за спину, чтобы снять ее со стола и поставить на пол. Мисс Темпл недовольно фыркнула от такой наглости (шелковые одеяния укрывали ее не больше, чем ночная сорочка, — непозволительная фамильярность, невзирая ни на какие обстоятельства) и уже совсем было собралась нанести удар тяжелыми очками (в них было немало острых металлических углов, которые хорошо могли проучить негодяя), одновременно другой рукой она вытаскивала кляп у себя изо рта. Дым был довольно густой — она видела за столом языки пламени, оранжевую стену, отделяющую амфитеатр от сцены и блокирующую дальний пандус, откуда доносились крики и где в полутьме метались фигуры. Он вдохнула дымного воздуха и закашлялась. Ее спаситель держал ее за талию, она почувствовала прикосновение его плеча и прицелилась ему в затылок.* * *
— Сюда! Вы можете идти? Мисс Темпл остановила руку на полпути… Этот голос… Она заколебалась… и тут он потащил ее за собой через клубы дыма. Глаза ее широко распахнулись и от неожиданной радости при встрече с тем, кого она узнала рядом с собой, и от того, в каком жутком виде он предстал перед ней, словно для этого ему пришлось пройти через все круги ада. — Вы можете идти? — снова прокричал доктор Свенсон. Мисс Темпл кивнула, пальцы ее выпустили провода. Ей так хотелось обнять его, и она непременно сделала бы это, если бы он не потащил ее за руку, показывая на другую женщину — Дуджонг? — которую доставили из Тарр-Манор. Теперь она стояла, прислонившись к круговой стене театра, а ноги ее были закутаны в шинель доктора Свенсона. — Она не может идти! — прокричал он, перекрывая рев пламени. — Мы должны ей помочь! Когда доктор подхватил женщину с одной стороны, а послушная мисс Темпл — с другой, та посмотрела на них. Они неловко приподняли ее; в глубине души мисс Темпл вовсе не была уверена (напротив, она даже чувствовала в связи с этим раздражение), стоило ли им принимать в свою компанию этого нового члена, хотя теперь женщина, по крайней мере, могла двигаться и что-то бормотать доктору Свенсону. Разве не про нее мисс Пул сказала, что «Франсис Ксонк соблазнил ее»? Разве она не была сторонницей заговорщиков, владеющей ценной информацией? Меньше всего хотелось мисс Темпл быть в обществе такой персоны, а тем более ей не нравилось озабоченное выражение на лице доктора, который откинул назад волосы, прилипшие к потному лицу женщины. Она слышала шаги у них за спиной и пронзительное шипение (в огонь опорожняли ведра с водой), а потом закашлялась от поднявшегося вокруг дымного пара, хлынувшего им в лица. Доктор наклонился к ней через эту Дуджонг и прокричал: — …Чаня!..летательный аппарат… драгунский офицер… не заглядывайте в стеклянные книги! Мисс Темпл кивнула, но даже если бы в зале не стоял такой шум, она бы все равно не смогла разобраться в этом сгустке информации, слишком много других ощущений требовали ее внимания — горячий металл и растрескавшееся дерево у нее под ногами, женщина, которую приходилось поддерживать одной рукой, мрак, в котором нужно было брести на ощупь. Что случилось с лампами? Еще недавно сверху лилось яркое сияние, а теперь там остался один оранжевый огонек, похожий на слабое зимнее солнце, которому не по силам пробить туман… Что случилось с мисс Пул? Доктор Свенсон повернулся — за ними было какое-то движение — и подтолкнул вперед женщину, полностью отдавая ее на попечение мисс Темпл, которая поковыляла дальше. Он сделал движение рукой, понукая, подгоняя ее. В сумерках она увидела, как доктор Свенсон прицелился в преследователей, и услышала его крик: — Идите! Идите скорее! Мисс Темпл не принадлежала к той категории людей, которые не понимали, что для них благо, а потому чуть подогнула колени, набросила себе на плечо руку свалившейся на нее как снег на голову женщины, затем, крякнув, распрямила ноги, другой рукой обняла женщину за талию, приняв на себя столько веса новой знакомой, сколько могла выдержать, и на цыпочках пошлепала вниз по пандусу, надеясь, что наклон заставит мисс Дуджонг двигаться. Они врезались в дальнюю стену на повороте, обе вскрикнули (основная инерция удара была поглощена плечом более высокой женщины), пошатнулись, их отбросило назад, и они чуть не рухнули на пол, но мисс Темпл все же удалось удержать равновесие и направить их обеих в следующий отрезок погруженного в полный мрак коридора. Ноги ее зацепились за что-то мягкое, и обе женщины упали, но не на пол, а на тело, о которое споткнулись. Рука мисс Темпл нащупала что-то кожаное — фартук, — это был один из помощников графа, а потом — липкий след на полу, видимо его кровь. Она вытерла руку о фартук, села на корточки, взяла мисс Дуджонг под мышки и перетянула ее через поверженное тело. Она снова подставила женщине плечо (мисс Темпл недовольно пыхтела, зная, что не предназначена для подобной работы) и вытянула вперед руку, нащупывая дверь. Дверь оказалась не заперта, и лежавшее тело не мешало ее открыть. Охнув еще раз, она потащила мисс Дуджонг сквозь этот проход к свету и прохладному свежему воздуху. Мисс Темпл на последнем дыхании затянула женщину, сколько смогла, на ковер, потом ее ноги подогнулись и она уселась на пол. На четвереньках она поползла к открытой двери и выглянула в коридор — не обнаружится ли там доктор Свенсон? В комнату затягивало дымок. Она не увидела Свенсона, захлопнула дверь и, привалившись к ней спиной, перевела дыхание. Комната, оказавшаяся чем-то вроде гардеробной, была пуста. С одной стороны доносились звуки суеты из театрального зала, с другой — топот бегущих ног в зеркальном коридоре. Она посмотрела на свою подопечную, пытавшуюся теперь встать на четвереньки; увидела черные от грязи голые подошвы и опаленный, обесцвеченный шелк на кромке ее одежды. — Вы меня слышите? — нетерпеливо прошептала мисс Темпл. — Мисс Дуджонг? Мисс Дуджонг! Женщина повернулась на ее голос, волосы ниспадали ей на лицо, она изо всех сил пыталась двигаться в своем нескладном одеянии и в шинели доктора Свенсона, опутавшей ее ноги. Мисс Темпл вздохнула и присела перед женщиной. Она изображала доброту и сочувствие, хотя и прекрасно понимала, что для этого абсолютно нет времени, и, если уж быть честной, не испытывая ни того ни другого. — Меня зовут Селеста Темпл. Я друг доктора Свенсона. Он отстал, но он нас догонит, я уверена, но если мы не убежим, то все его усилия будут потеряны даром. Вы меня слышите? Мы в Харшморте. Они с радостью убьют нас обеих. Женщина моргнула, как замерзающая ящерица. Мисс Темпл взяла ее за подбородок. — Слышите? Женщина кивнула. — Вы меня… простите… они… — Ее рука сделала неопределенное, неясное движение. — Я не могу думать… Мисс Темпл фыркнула, а потом, не отпуская ее подбородка, откинула волосы с лица женщины резкими движениями пальцев, убирая пряди, как птица, приводящая в порядок гнездо. Женщина была старше мисс Темпл (но в нынешнем ее изможденном состоянии было бы несправедливо гадать, на сколько лет), и когда она позволила чужим рукам позаботиться о ней, в ее чертах проявилась какая-то сдержанная благодарность, так что мисс Темпл против воли почувствовала симпатию. — Не думать — это ничего страшного, — улыбнулась мисс Темпл лишь с небольшим нажимом. — Думать я могу за нас обеих, я бы даже предпочла именно такой вариант. Но вот идти за нас двоих я не могу. Если мы хотим жить — жить, мисс Дуджонг, — вы должны двигаться. — Элоиза, — прошептала она. — Что? — Меня зовут Элоиза. — Отлично. Так все будет гораздо проще.* * *
Мисс Темпл не рискнула открыть дальнюю дверь, потому что знала: в коридоре будет полно слуг и солдат, хотя и никак не могла понять, почему они не прибежали на пожар через гардеробную. Может быть, запрет входить в потайные комнаты, где легко могли раскрыться самые сокровенные тайны заговорщиков, распространялся даже на такие кризисные моменты? Она повернулась к Элоизе, которая по-прежнему стояла на коленях, держа в руках искромсанное одеяние — явно то самое платье, в котором она прибыла сюда. — Они его уничтожили, — сказала ей мисс Темпл, подходя к распахнутым шкафам. — Такие у них нравы. Поверните сюда голову… — Вы переодеваетесь? — спросила Элоиза, изо всех сил стараясь встать. Мисс Темпл закрыла распахнутые двери шкафов и обнаружила за ними коварное зеркало. Оглянувшись, она увидела деревянную табуретку. — Нет-нет, — ответила она. — Я разбиваю зеркало. Мисс Темпл закрыла глаза и, с размаху ударив табуреткой по зеркалу, отскочила в сторону, но результат все равно получился более чем удовлетворительный. При каждом ударе она вспоминала кого-нибудь из своих врагов — Спрагг, Фаркуар, графиня, мисс Пул, — и выражение здорового удовольствия с каждым разом все сильнее проявлялось на ее лице. Когда образовался пролом, недостаточно, однако, широкий, чтобы пройти в него, она оглянулась на мисс Дуджонг с заговорщицкой улыбкой. — Это потайная комната, — прошептала она и, увидев неуверенный кивок мисс Дуджонг, развернулась и снова замахнулась табуреткой. На все это вполне могло бы уйти еще полчаса — отбить эту часть, потом эту, удалять один за другим нависающие осколки. Но мисс Темпл бросила табуретку и осторожно отступила к искромсанному платью Элоизы. Они вдвоем расстелили его, чтобы укрыть хотя бы часть осколков, и прошли через зеркало. Оказавшись в потайной комнате, мисс Темпл подняла платье, скомкала его и бросила назад. В последний раз посмотрела она на внутреннюю дверь — ее все больше одолевало беспокойство оттого, что доктор так и не появился. Она протянула руки сквозь раму и снова распахнула двери шкафов, чтобы спрятать разбитое зеркало, потом повернулась к Элоизе, которая прижимала к груди шинель Свенсона. — Он нас найдет, — сказала ей мисс Темпл. — Возьмите меня под руку.* * *
Они молча плелись по едва освещенному, устланному ковром коридору, их бледные, закопченные лица и шелковые одеяния казались красными в мрачном газовом свете. Мисс Темпл хотела сначала как можно дальше уйти от огня итолько потом уже думать о побеге, и тем не менее на каждом повороте она оглядывалась и прислушивалась, надеясь, что доктор как-нибудь проявит себя. Неужели он спас их, но пожертвовал собой, более того, всучил ей попутчицу, которой она не знала и не имела оснований доверять. Она чувствовала, как Элоиза оттягивает ей руку, и снова и снова слышала его взволнованные слова: «Идите, идите скорее…» — и спешила дальше. Узкий коридор разветвлялся. Налево он уходил в тупик и заканчивался лестницей, поднимающейся в темную шахту, направо был тяжелый красный занавес. Мисс Темпл осторожно, одним пальчиком, чуть сдвинула занавес. За ним была еще одна потайная комната, выходившая зеркалом в большую пустую гостиную. Если они и в самом деле хотят уйти от преследователей, решила мисс Темпл, то в последнюю очередь следует ей оставлять на их пути еще одно разбитое зеркало. Она отошла от занавеса. По лестнице Элоизе не подняться. Они двинулись дальше налево. — Как вы себя чувствуете? — спросила мисс Темпл, вкладывая в свой шепот как можно больше задушевной уверенности. — Гораздо лучше, — ответила Элоиза. — Спасибо за помощь. — Не за что, — сказала мисс Темпл. — Вы знаете доктора? А мы с ним старые товарищи. — Товарищи? Мисс Дуджонг посмотрела на нее, и мисс Темпл, увидев в глазах женщины скептическое выражение (такая, мол, маленькая, слабенькая и одета по-дурацки), ощутила новый приступ неудовольствия. — Это так. — Мисс Темпл кивнула. — Вам лучше будет знать, что доктор, я и человек по имени Кардинал Чань объединили усилия в борьбе с заговорщиками. Не знаю, кто из них известен вам — граф д'Орканц, графиня ди Лакер-Сфорца, Франсис Ксонк, — эту фамилию мисс Темпл произнесла с нажимом и подняв бровки, — Гаральд Граббе, заместитель министра иностранных дел, и лорд Роберт Вандаарифф. В заговоре участвуют и менее значительные фигуры — миссис Марчмур, мисс Пул, которую вы, кажется, знаете, Каролина Стерн, Роджер Баскомб, много всяких немцев… Всех назвать, конечно, довольно трудно, но к заговору имеет отношение принц Макленбургский, и дело каким-то образом связано со странным синим стеклом, из которого можно делать книги, которые содержат… или поглощают… реальные воспоминания, реальные ощущения… все это очень необычно… — Да, я их видела, — прошептала Элоиза. — Видели? В голосе мисс Темпл послышалась нотка разочарования, потому что ей вдруг ужасно захотелось рассказать кому-нибудь о ее собственных удивительных ощущениях. — Они каждой из нас показали такую книгу… — Кто это «они»? — спросила мисс Темпл. — Мисс Пул и доктор… Доктор Лоренц, — сказала Элоиза. — Некоторые женщины не выдержали… Они погибли. — Потому что не хотели смотреть? — Нет-нет, как раз потому, что смотрели. Их убила сама книга. — Убила? Книга? — Да, я в этом уверена. — А меня вот книга не убила. — Может быть, вы очень сильная, — ответила Элоиза. Мисс Темпл шмыгнула носом. Она редко не поддавалась на лесть, даже если знала, что это всего лишь прикрытие для чего-то другого (например, когда Роджер хвалил ее за деликатность и юмор, а рука его, обнимавшая ее за талию, осторожно двигалась в самые жаркие места), но мисс Темпл и в самом деле удалось оторваться от книги собственной силой воли — достижение, которое было отмечено даже графиней. От мысли о том, что было возможно и иное, что книга могла целиком поглотить ее, что она могла погибнуть, мурашки побежали у нее по коже. Да, это могло случиться совершенно естественным образом — содержание книги было таким соблазнительным. Но она не погибла, и, более того, мисс Темпл была абсолютно уверена, что если она заглянет в еще одну из этих книг, то воздействие на нее будет меньше, и если она оторвалась от книги в первый раз, то наверняка сможет сделать это и еще. Она повернулась к Элоизе — истинный характер этой женщины все еще вызывал у нее сомнения. — Но и вы тоже, наверно, сильная, если наши враги хотели привлечь вас в свои ряды… Вот и в Тарр-Манор вас привезли. Потом на нас напялили эти одеяния — чтобы посвятить нас в их тайны, подвергнуть Процессу и подчинить их воле. — Она замолчала и посмотрела на себя, обеими руками разглаживая свои одеяния. — И хотя я бы не сказала, что это очень уж практично, но ощущение шелковой материи на твоей коже… оно такое… Элоиза улыбнулась или, по крайней мере, сделала попытку улыбнуться, но мисс Темпл видела, что нижняя губа женщины неуверенно подрагивает. — Дело в том, что не помню… Я знаю, что поехала в Тарр-Манор по какой-то причине, но никак не могу вспомнить, по какой. — Нам лучше двигаться дальше, — сказала мисс Темпл, поглядывая, не хлынут ли слезы после дрожания губы; увидев, что ничего такого не случилось, она вздохнула с облегчением. — А вы мне можете рассказать, что запомнили о Тарр-Манор. Мисс Пул упоминала Франсиса Ксонка и, конечно, полковника Траппинга… — Я воспитательница детей полковника, — сказала Элоиза. — И меня знает мистер Ксонк… он даже проявлял ко мне повышенное внимание после исчезновения полковника. — Она вздохнула. — Видите ли, я близка с сестрой мистера Ксонка, женой полковника… я даже присутствовала в Харшморте в тот день, когда исчез полковник… — Правда? — с излишней резкостью спросила мисс Темпл. — Я спрашивала себя: может быть, я случайно стала свидетелем чего-то важного или услышала какую-то тайну… Что-то такое, что пробудило любопытство мистера Ксонка, или что он мог бы использовать против своих родственников, или что помогло бы ему скрыть собственное участие в убийстве полковника… — Неужели вы могли знать, кто его убил и почему? — спросила мисс Темпл. — Понятия не имею! — воскликнула Элоиза. — Но если этих воспоминаний у вас не осталось, значит, их забрали, потому что они представляли для них интерес, — заметила мисс Темпл. — Да. Но потому ли, что я узнала что-то такое, чего мне не следовало знать? Или потому, что меня… другого слова не найти… соблазнили участвовать?* * *
Элоиза умолкла, закрыв рот рукой, в глазах ее сверкнули слезы. Отчаяние женщины было абсолютно неподдельным, мисс Темпл не сомневалась в этом, потому что, познакомившись с книгой, знала, как даже самые твердые души могут поддаться искушению. Если Элоиза не могла вспомнить, что сделала, если ее теперь грызло раскаяние, то не все ли равно, что происходило на самом деле? Мисс Темпл понятия не имела. Точно так же она не знала, может ли быть уверена в своей собственной невиновности. Впервые она впустила в свой голос тонкую нотку жалости. — Но они не забрали вас в свои ряды, — сказала она. — Мисс Пул говорила графу и Каролине, что от вас одни неприятности. Элоиза тяжело вздохнула, она не приняла всерьез слова мисс Темпл. — Доктор спас меня с чердака, а потом его схватили. Я последовала за ним и попыталась в свою очередь спасти его. И тогда… простите, об этом трудно говорить… я застрелила человека. Насмерть. — Так это же здорово! — воскликнула мисс Темпл. — Я никого не застрелила, но одного убила своими руками, а другой попал под колеса экипажа, — Элоиза не ответила, а потому мисс Темпл заговорщицки продолжала: — Я вообще-то говорила об этом с Кардиналом Чанем, а вы должны знать, что он человек действия, лишних слов не любит, я бы даже сказала, он таинственный человек… Я это поняла, как только его увидела, конечно, еще и потому, что на нем было красное пальто и мы встретились в вагоне поезда ночью. Он держал в руках бритву и читал стихи, и еще на нем были черные очки, потому что у него не в порядке глаза… Он мне сразу запомнился, и когда я его увидела в следующий раз, как раз тогда, когда мы подружились с доктором, я его тут же узнала. Доктор что-то сказал мне… о Чане… Несколько минут назад, в театре… Я ничего не поняла из-за этих ужасных криков, дыма и огня… А знаете, какую странную вещь я заметила? Иногда одна новость может вытеснить другую, особенно когда слышишь их одновременно. То же самое происходит с чувствами. Например, запах дыма и вид пламени совершенно подавили во мне способность слышать. Я просто с ума схожу, когда начинаю думать о таких вещах. Они прошли несколько шагов, прежде чем мисс Темпл вспомнила, о чем хотела сказать вначале. — Так вот… почему я говорила с Кардиналом Чанем… понимаете, я должна вам сказать, что Кардинал Чань — опасный человек, смертельно опасный… Он, может, убивал людей чаще, чем я покупала себе туфли… и я с ним разговаривала о тех людях, которых убила, и… понимаете, если честно, то говорить об этом было очень трудно, а закончили мы тем, что он мне рассказал, как человек вроде меня должен пользоваться пистолетом. Нужно как можно сильнее прижать дуло к телу вашей жертвы. Он говорил мне, что делать, но вообще-то помогал разобраться с оружием. Потому что тогда я понятия не имела, как нужно стрелять. Если бы вы не застрелили того типа, то, может быть, ни вас ни доктора уже не было бы в живых. А если бы не доктор, который спас меня сейчас в театре, то, может, и меня бы не было…* * *
Элоиза не ответила. Мисс Темпл видела, что та борется со своими сомнениями, а по собственному опыту она знала, что, одолев сомнения и осознав то, что случилось, человек начинает трезво смотреть на вещи. — Но я ведь убила герцога Сталмерского, — прошептала Элоиза. — Это государственное преступление. Вы не понимаете — меня наверняка повесят! Мисс Темпл покачала головой. — Те, кого убила я, были негодяями, — сказала она. — И я уверена, герцог этот был ничуть не лучше… Большинство герцогов просто ужасны… — Да, но это никого не будет интересовать… — Ерунда. Это меня интересует, как и вас. И доктора Свенсона, я уверена, заинтересует, а это самое главное. А на что мне наплевать, так это на мнение наших врагов. — Но… на их стороне закон… их слову поверят… Свое мнение о законе мисс Темпл продемонстрировала пожатием плеч. — Вы бы вполне могли уехать… Может, доктор сумеет забрать вас в Макленбург. Или вы можете отправиться с моей тетушкой в поездку по Эльзасу… Всегда можно придумать что-нибудь. Вот, например, посмотрите, какие мы глупые: бредем по этим коридорам и не даем себе труда подумать — куда. Элоиза оглянулась, сделала неопределенный жест рукой: — Но… я думала… — Да, конечно. — Мисс Темпл кивнула. — За нами наверняка снарядят погоню, а ни вам, ни мне не хватило присутствия духа посмотреть, есть ли что в карманах доктора. Он человек предприимчивый — тут никогда нельзя знать наперед… Вот надсмотрщик у моего отца никогда из дома не выходил, не взяв с собой нож, бутылку и немного табака, чтобы на неделю хватило набивать трубку. — Она застенчиво улыбнулась. — И кто знает, может, нам удастся узнать что-нибудь о тайной жизни доктора Свенсона… Элоиза быстро заговорила: — Но я уверена… ничего такого нет… — Ну что вы, у каждого есть тайны. — Уверяю вас, я ничего такого… По крайней мере, ничего неприличного… Мисс Темпл фыркнула. — Приличия? Да вы посмотрите, что на вас. Посмотрите на себя… Я вижу ваши ноги — ваши голые ноги! Что толку говорить о приличиях, когда нас ввергли в этот ужас, — на нас даже корсетов нет! Кто нас может судить? Не валяйте дурака — здесь все наизнанку. Мисс Темпл протянула руку и взяла шинель доктора, но, увидев, в каком та состоянии, наморщила носик. Красноватый свет мог скрыть пятна грязи, но не запах земли, масла и пота, а с ними вместе и отвратительную вонь синей глины. Она похлопала по материи без особых результатов, хотя и выбила из нее немного пыли, но на этом и остановилась. Мисс Темпл засунула руку в боковой карман, вытащила оттуда коробку с патронами к револьверу и протянула ее Элоизе. — Ну вот, теперь мы знаем: он из тех, кто носит патроны. Элоиза кивнула. Мисс Темпл встретила ее взгляд и прищурилась: — Мисс Дуджонг! — Миссис. — Что? — Миссис. Миссис Дуджонг. Я вдова. — Примите мои соболезнования. Элоиза пожала плечами: — Ну, я к этому уже привыкла. — Отлично. Дело в том, миссис Дуджонг, — мисс Темпл по-прежнему говорила жестким и решительным тоном, — если вы не заметили, то Харшморт — это дом масок, зеркал, обманов, жестокости и насилия. Мы не можем позволить себе иллюзий… По крайней мере, относительно себя самих, потому что именно этим и пользуются наши враги. Клянусь вам, я видела очень мерзкие вещи, и со мной делали мерзкие вещи. Я тоже прошла… — Она потеряла мысль и замолчала — ее захлестнули эмоции, и тогда она снова встряхнула шинель. — Это ерунда. Обыскать карманы чьего-то пальто? Доктор Свенсон, может, жизнь отдал, пытаясь спасти нас… Неужели вы думаете, он стал бы порицать нас за то, что мы обшарили его карманы, на случай если там найдется что-нибудь, что поможет спастись нам… или поможет нам спасти его? Сейчас не время для глупостей. Миссис Дуджонг не ответила, избегая взгляда мисс Темпл, но потом кивнула и протянула руки, сложив ладони чашечкой, чтобы принять все, что может обнаружиться в карманах. Действуя быстро (несмотря на получаемое от этого удовольствие, мисс Темпл была не из тех зануд, что бесконечно долдонят свое), мисс Темпл нашла портсигар доктора, спички, вторую синюю карточку, очень грязный носовой платок и горсть монет разного достоинства. Они посмотрели на находки, и мисс Темпл, вздохнув, принялась рассовывать все обратно, потому что своих карманов у женщин не было. — В конечном счете, похоже, вы оказались правы — думаю, ничего нового узнать нам не удалось. Она посмотрела на Элоизу, разглядывавшую серебряный портсигар. Он был простой, без всяких украшений, если не считать простой изящной гравировки: «Абеляру Свенсону, капитану медицинской службы, от К. С.». — Возможно, это в память получения им нового, капитанского звания, — прошептала Элоиза. Мисс Темпл кивнула. Она засунула портсигар назад в карман, понимая, что обе они задаются вопросом: кто подарил Свенсону этот портсигар — товарищ по службе или тайная любовь? Мисс Темпл набросила пальто себе на руку и пожала плечами. Если последний инициал «С.», возможно, в этом вовсе нет ничего интересного — скорее всего, просто знак внимания от какого-нибудь родственника.* * *
Они пошли дальше по залитому красным светом коридору. Мисс Темпл была обескуражена тем, что доктор так и не догнал их, и недоумевала — почему их не преследуют. Она едва сдержалась, чтобы не фыркнуть от досады, почувствовав руку женщины на своей, а поворачиваясь к ней, постаралась напустить на себя спокойный вид. — Извините, — начала Элоиза. Мисс Темпл открыла рот — учинив кому-нибудь разнос, меньше всего она желала после этого тратить время на выслушивание извинений. Но Элоиза прикоснулась к ее руке и продолжила: — Я была не в состоянии думать… и есть кое-что, о чем я должна рассказать… — Должны? — Меня взяли на воздушный корабль. Они задавали мне вопросы. Не знаю, что я им могла сказать… По правде говоря, мне не известно ничего такого, чего они бы уже не узнали от Франсиса Ксонка, но я помню, что они спрашивали… — Кто спрашивал? — Доктор Лоренц дал мне какое-то пойло и связал руки, а потом он и мисс Пул вынуждали меня ко всяким непотребствам… Я была целиком в их власти и не в силах им противиться, хотя мне и стыдно об этом вспоминать… Голос женщины задрожал, в нем послышалась хрипотца. Мисс Темпл вспомнила о собственных приключениях, навязанных ей стараниями графа и графини, и сердце ее забилось сильнее… но все же она не могла сдержаться и представила себе подробности этой сцены. Она похлопала женщину по затянутой в шелк руке, и Элоиза шмыгнула носом. — А потом меня допрашивал министр Граббе. Задавал вопросы о докторе. И о вас. И о Чане. А потом спрашивал, как я убила герцога… Никак не мог поверить, что я сделала это сама, что я не чей-то агент. Мисс Темпл довольно громко фыркнула. — Но потом он спросил меня — спросил едва слышно, думаю, для того, чтобы нас никто больше не слышал, — о Франсисе Ксонке. Поначалу я думала, что его интересует моя работа у сестры Ксонка. Но он хотел знать о нынешних планах мистера Ксонка. Не нахожусь ли я у него на службе сейчас? Когда я ответила, что нет, он стал спрашивать о графе и графине… в особенности о графине… — Да, похоже, список немалый, — ответила мисс Темпл, уже начавшая терять терпение. — А что именно он хотел знать о них? — Не они ли убили полковника Траппинга. В особенности он подозревал графиню, потому что она, как я поняла, не всегда посвящает других в свои планы или совершает поступки, не думая о том, что они могут разрушить планы других. — И что же вы сказали заместителю министра Граббе? — спросила мисс Темпл. — А что я могла ему сказать — я ведь ничего не знаю. — И как он реагировал? — Странно… — Ну а если бы вы попытались высказать предположение? — Вот я и говорю… Мне показалось, он испуган. Мисс Темпл нахмурилась. — Я ни в коей мере не хочу оскорбить вашего прежнего нанимателя, — сказала она, — но, судя по всему, полковник не страдал избытком положительных качеств. Вы рассказываете о любопытстве, проявленном министром Граббе, а я слышала, как граф д'Орканц пытался выудить из мисс Пул такую же информацию… Графиня и Ксонк интересовались тем же самым в экипаже по пути со станции. Почему это всех их интересует такая… такая жалкая личность? — Представить себе не могу, — сказала Элоиза. Кто бы ни убил полковника, он тем самым бросил вызов остальным заговорщикам… Или убийца бросил вызов заговорщикам еще раньше, а Траппинг каким-то образом узнал об этом, и его убили, прежде чем он успел рассказать остальным! Когда мисс Темпл отошла от него, полковник был вполне жив, значит, ему дали яд либо за несколько минут до этого, либо сразу же после. Она тогда была на пути в театральный зал… Когда она туда добралась, граф был уже в театре, а с ним и Роджер — она видела, как Роджер поднимается по винтовой лестнице перед ней. Ни Граббе, ни Ксонка она не видела (она тогда понятия не имела, кто такой Ксонк), как не видела и никого из макленбуржцев. Но за ней, позади всех, в одиночестве шла… графиня.* * *
Они добрались до конца коридора. С одной стороны был еще один занавешенный альков, а с другой — дверь. Они чуть сдвинули занавес. В этой потайной комнате бросалось в глаза большое кресло, устланное шелковой материей и обложенное мехами. Кроме бара с выпивкой и письменного стола, какие они уже видели в других комнатах, здесь имелась медная переговорная трубка и металлическая решетка — устройства, позволявшие обмениваться инструкциями между сторонами, находящимися по разные стороны зеркала. Но эта комната предназначалась не только для допросов, но и для тайных эротических услад. Комната по другую сторону стекла не была похожа ни на одну из тех, что мисс Темпл видела в Харшморте прежде, и мисс Темпл испытала смятение, еще более сильное, чем в театральном зале. Светлая комната с неструганым дощатым полом, освещенная простой висячей лампой, проливавшей круг желтого света на единственный имеющийся там предмет мебели — кресло (точно такое же, как и перед ними, но только без шелков и мехов), к деревянной раме которого были прикреплены металлические наручники. Но дыхание у мисс Темпл перехватило вовсе не при виде кресла по другую сторону зеркала — в открытых дверях комнаты, глядя на единственный предмет мебели в ней, стояла графина ди Лакер-Сфорца, на ней была красная маска, усыпанная драгоценными камнями, а во рту — мундштук с горящей сигаретой. Она пустила клуб дыма, стряхнула пепел на пол и щелкнула пальцами в направлении открытой двери за ее спиной, а потом отошла в сторону, пропуская двух человек в коричневых пальто — они внесли в комнату один из длинных деревянных ящиков. Она дождалась, когда они с помощью стамесок снимут крышку и выйдут из комнаты, после чего снова щелкнула пальцами. В комнату вошел одетый в темную форму человек в золотой полумаске, в манерах его сквозила почтительность вкупе с недоуменной снисходительностью. У него были редкие светлые волосы и безвольный подбородок, а когда он улыбнулся, она увидела его порченые зубы. На его пальце красовался большой золотой перстень… Мисс Темпл снова посмотрела на форму… Перстень с печаткой… Перед ней был принц Макленбургский! Она видела его в номере отеля «Ройял» и сразу не узнала — на нем была другая маска и официальный мундир. Он сел в кресло и заговорил с графиней. Разговора было не слышно. Тихонько подойдя к медной решетке, мисс Темпл увидела на ней медную бобышку. Мисс Темпл попробовала отвести бобышку, но та не поддавалась, тогда она попыталась ее повернуть — осторожно, чтобы та не заскрипела. Бобышка повернулась беззвучно, но до них внезапно донесся голос принца.* * *
— …безусловно благодарен, от всей души, хотя и не удивлен, и вы должны это знать, потому что как разные хищники признают силу друг друга на лесных просторах, так и члены нашего тайного общества, наделенные превосходством, сходным образом притягиваются друг к другу, и вполне естественно, что мы, имеющие столь поразительное духовное сродство, должны вступить в союз, не противясь природному зову… Принц начал расстегивать воротник своего мундира. Графиня не шелохнулась. Мисс Темпл не могла поверить, что такой человек может столь бесстыдно говорить с женщиной… хотя она и знала, что наглость принца не стоит недооценивать. И все же она сложила губы трубочкой, с ужасом слушая его пустую болтовню, а он тем временем своим бледным скрюченным пальцем боролся с двойным рядом серебряных пуговиц. Мисс Темпл посмотрела на миссис Дуджонг, на лице которой было такое же смятение, и пододвинулась вплотную к ее уху. — Это тот самый немецкий принц, — прошептала она, — и графиня… Она не успела договорить — графиня сделала еще один шаг в комнату и закрыла за собой дверь. Услышав звук хлопнувшей двери, принц замолчал, поток его слов прервался нездоровой довольной улыбкой, обнажившей желтые зубы. Он опустил руку к пряжке ремня. — Поверьте, мадам, я жаждал этого мгновения с того самого момента, когда впервые поцеловал вашу руку… Графиня заговорила громким и резким голосом, четко произнося слова и не очень заботясь о смысле: — Иосиф синий во дворце, лед растает по весне… Принц замолчал, челюсть у него отвисла, пальцы замерли. Графиня подошла к нему поближе, задумчиво затянулась, сжимая губами свой лакированный мундштук, и выпустила облачко дыма изо рта, словно продемонстрировав свои скрытые демонические силы. — Ваше высочество, вы запомните, что взяли у меня в этой комнате то, что вам хотелось. Хотя вы получите громадное удовольствие, вы ни при каких обстоятельствах не сможете поделиться этой информацией с кем-либо еще. Вы понимаете? Принц кивнул. — Это займет у нас полчаса, а потому у меня не будет никакой возможности увидеть в этот промежуток времени Лидию Вандаарифф или ее отца. Я также поставила вас в известность о том, что граф д'Орканц предпочитает юношей. Этой информацией вы тоже не сможете ни с кем поделиться, но, зная об этом, не будете препятствовать графу, если он захочет остаться наедине с вашей невестой. Вы понимаете? Принц кивнул. — И наконец, несмотря на нашу сегодняшнюю встречу, вы запомните, что этой ночью, еще до свадьбы, лишили невинности мисс Вандаарифф, поскольку она не могла противиться вам. Вследствие вашей невоздержанности она забеременеет. Вы понимаете? Принц кивнул. Графиня повернулась, потому что в дверь раздался робкий стук. Она чуть приоткрыла ее, увидела, кто стучит, и только потом распахнула целиком. Мисс Темпл прижала руку ко рту. В дверь вошел Роджер Баскомб.* * *
— Да? — ровным голосом спросила графиня. — Вы хотели знать… Я направляюсь за книгами вечерней жатвы и собираюсь встретиться с заместителем министра… — И вы доставите книги графу? — Конечно. — Вы знаете, какая нужна мне? — Да, вам нужна книга лорда Вандаариффа. — Непременно проверьте, чтобы она была на месте. И наблюдайте за мистером Ксонком. — На какой предмет? — Я не знаю, мистер Баскомб, отсюда и необходимость наблюдать за ним как можно внимательнее. Роджер кивнул. Он скользнул взглядом мимо графини по человеку в кресле, наблюдавшему за их разговором с любопытством, как кот — за солнечным зайчиком. Графиня проследила направление взгляда Роджера и самодовольно усмехнулась. — Скажите графу, что это дело сделано. У нас с принцем страстное свидание, вы что — не видите? Она позволила себе издать глухой смешок при одной только мысли о столь невероятном событии, а потом вздохнула задумчиво и с удовольствием, словно ее посетила какая-то мысль. — Ужасно, когда человек не может противиться собственным желаниям… — Она улыбнулась Баскомбу, а потом обратилась к принцу: — Мой дорогой Карл-Хорст, скажите, вы ведь в это самое мгновение наслаждаетесь моим телом? Все ваше существо в чувственных судорогах? Вы никогда не испытывали ничего подобного и уже не испытаете? Вы всегда будете сравнивать свои наслаждения в будущем с этим моментом и всегда… в пользу последнего. Она снова рассмеялась. Лицо принца порозовело, его ягодицы неуклюже подергивались на сиденье, ногти скребли обивку. Графиня посмотрела на Роджера с иронической улыбкой, которая лишний раз подтвердила мисс Темпл, что ее бывший жених в такой же степени — объект манипуляций этой женщины, как и принц. Графиня повернулась к принцу. — Вы… можете… кончить, — сказала она, поддразнивая его, как собаку, ждущую подачки. При этих словах принц замер, он хватал ртом воздух, как рыба, что-то бормотал, обеими руками вцепившись в подлокотники. По прошествии времени, показавшегося мисс Темпл очень коротким, он глубоко вздохнул, плечи его ссутулились после напряжения, и неприятная улыбка вернулась на его лицо. Он с отсутствующим видом подергал себя за брюки, на которых проступило влажное пятно, и облизнул губы. Мисс Темпл с отвращением фыркнула, глядя на этот спектакль.* * *
Она перевела взгляд на графиню, и ладонь ее взлетела, чтобы закрыть рот. Графиня смотрела прямо в зеркало. Бобышка на сетке была повернута, и фырканье мисс Темпл услышали с другой стороны. Графиня резко крикнула Роджеру: — Там кто-то есть! Зовите Бленхейма! На другую сторону — немедленно! Мисс Темпл и Элоиза отшатнулись к занавесу, а Роджер опрометью метнулся из комнаты. Графиня направилась к зеркалу, лицо ее исказилось от бешенства. Принц, когда она проходила мимо, попытался встать и обнять ее: — Моя дорогая… Она, не останавливаясь, ударила его по лицу, отчего тот рухнул на колени. Графиня подошла вплотную к зеркалу и закричала так, будто ей были видны их испуганные лица: — Кто бы ты ни был… Что бы ты ни делал… Ты — покойник! Мисс Темпл за руку потащила Элоизу через занавес к ближайшей двери. Куда они направятся, не имело значения, главное теперь было поскорее выбраться из этого коридора. Даже из-под полумаски было видна гримаса ярости, исказившая лицо графини, и мисс Темпл, дергая ручку двери, чувствовала, что все ее тело дрожит от ужаса. Они ввалились в дверь и захлопнули ее за собой, а потом тут же вскрикнули от страха, увидев чью-то застывшую фигуру, вдруг неожиданно возникшую над ними. Но это был всего лишь портрет на задней стороне двери — написанный маслом портрет мужчины в черном с пронзительными глазами и холодными тонкими губами — лорд Вандаарифф, за которым угадывались контуры Харшморта. И даже на бегу, когда сердце ее грозило вырваться из груди, мисс Темпл узнала руку Оскара Файляндта. Но… разве он не был мертв? А Вандаарифф разве не поселился здесь всего два года назад? Она застонала от досады, что не может остановиться и поразмыслить над этим. Они с Элоизой плечо к плечу проскочили через странный зал с картинами и скульптурами и мозаичным полом. Услышав приближающиеся шаги, опрометью метнулись в противоположном направлении, завернули за один угол, потом за другой, потом оказались в холле, черно-белый мраморный пол которого был выложен на манер шахматной доски. Мисс Темпл услышала крик. Их заметили. Элоиза побежала было налево, но мисс Темпл ухватила ее за руку и потащила вправо, к темной громаде железной двери, подумав, что сможет запереть ее с другой стороны и оторваться от преследователей. Они понеслись туда, их босые ноги мелькали по мраморному полу, потом перескочили на холодную как лед металлическую площадку. Мисс Темпл подтолкнула Элоизу к нисходящей винтовой лестнице из стали, а сама попыталась закрыть дверь. Та не шелохнулась. Она налегла еще раз, но опять тщетно. Она упала на колени, вытащила деревянный клин, удерживавший тяжелую дверь, и захлопнула ее в тот момент, когда до них донесся звук бегущих по мраморному полу ног. Щелкнул замок, а она снова упала на колени и обеими руками затолкала клинышек назад под дверь, после чего бросилась за миссис Дуджонг, ощущая босыми ножками холодную сырость металлических ступеней. Лестница была винтовой, и ступеньки сильно сужались к центральному чугунному столбу, а потому мисс Темпл решила, что справедливо будет, если она (поскольку она миниатюрнее Элоизы) будет идти ближе к середине на полшага за другой женщиной, но держа ее за руку, чтобы Элоиза другой рукой опиралась на перила. Металлические ступеньки леденили их босые ноги. Мисс Темпл казалось, будто она в ночной рубашке бежит по галерее заброшенной фабрики, иными словами, было ощущение такое же, как в тех странных ее снах, что почти всегда заканчивались неловкими ситуациями с людьми, которых она едва знала. Мчась вниз по лестнице (и искренне удивляясь самому существованию этой темной металлической башни — под землей), мисс Темпл спрашивала себя, в какую еще передрягу она затащила их обеих, потому что эта безжалостная башня поразила ее как нечто совершенно невероятное. Кто-то позади? Какой-то шум? Она остановила Элоизу, дернув ее за руку, вскинула голову — нет ли там кого? Они услышали шаги, но не внутри башни, а (шарканье ног, обрывки слов) снаружи. Только теперь мисс Темпл посмотрела на стены башни (они тоже были из стали) и увидела странные маленькие пластинки вроде тех, что бывают иногда в экипажах между кучером и пассажиром. Элоиза сдвинула в сторону ближайшую пластинку. За ним оказалось не открытое окошко, а прямоугольник дымчатого стекла, сквозь который они смогли увидеть… И от того, что они увидели, у них перехватило дыхание. Они смотрели вниз с верха огромного открытого зала, похожего на какой-то сатанинский улей — в стенах ряды над рядами тюремные камеры, в которые они могли смотреть, не опасаясь, что их увидят. — Дымчатое стекло! — шепнула она Элоизе. — Заключенные не видят, наблюдают за ними или нет! — Посмотрите, — ответила ее спутница, — разве это заключенные? На их глазах верхний ряд камер, словно театральные ложи, стал заполняться изящно одетыми гостями в масках, они спускались через люки в потолках, расставляли раскладные стулья, откупоривали бутылки, через открытое пространство зала махали друг другу платочками из-за толстых металлических решеток. Все это было столь же невероятным и, на взгляд мисс Темпл, несообразным, как появление зрителей в подземной крипте собора. Они находились так высоко, что, даже прижавшись к стеклу, не видели пол внизу. Сколько здесь было камер? Мисс Темпл даже приблизительно не могла себе представить, сколько заключенных может вместить это сооружение. Что касается зрителей, то их было не меньше сотни (или кто его знает, она была не особенно сильна в арифметике — может, их было три сотни?), и вся их масса громче и громче гудела, предвкушая представление, словно набирающий обороты двигатель. На цель сборища могли указывать разве что яркие металлические трубы, проходящие по верху помещения, увязанные местами в узлы, торчащие из стен вспученными венами шириной в ствол дерева. Хотя мисс Темпл была уверена, что ряды камер простираются на всю высоту зала, нижних она не видела из-за металлических труб, а это подсказало ее практичному уму, что главное тут вовсе не камеры, а трубы. Но как действовали эти трубы и что по ним перегонялось? Мисс Темпл вскинула голову, прислушиваясь к металлическому звуку — кто-то пытался открыть заклиненную дверь. Мисс Темпл тут же схватила Элоизу за руку и потащила вниз. — Куда мы? — прошептала Элоиза. — Не знаю, — так же шепотом ответила мисс Темпл, — смотрите, чтобы мы не запутались в этой шинели! — Но… — Элоиза с готовностью подняла шинель повыше, — доктор не сможет нас найти… Мы от него отрезаны! Внизу будут люди… Мы спускаемся прямо им в руки! Мисс Темпл в ответ только фыркнула, с этим поделать ничего было нельзя. — Смотрите под ноги, — пробормотала она. — Тут скользко.* * *
Они продолжали спускаться, а звук наверху становился все громче — его производили как зрители в своих камерах, так и (после того, как громко, протестующее скрипнула наконец отворенная дверь) их преследователи на вершине башни. Скоро сверху до них начал доноситься стук набоек по металлическим ступеням. Женщины, не сказав друг другу ни слова, ускорили спуск, они сделали несколько полных поворотов (как далеко вниз уходила эта лестница?), потом мисс Темпл резко остановилась и повернулась к Элоизе. Обе они запыхались. — Шинель, — проговорила мисс Темпл. — Дайте мне ее. — Я постараюсь нести ее, чтобы не мешала… — Нет-нет, патроны, патроны доктора — быстро! Элоиза перебросила шинель из руки в руку, пытаясь отыскать нужный карман. Мисс Темпл двумя руками нащупала коробку, поспешно вытащила ее и подняла картонную крышечку. — Бегите вниз, — прошептала мисс Темпл, — скорее! — Но у нас нет оружия, — прошептала Элоиза. — Именно! Тут темно, и, может, нам удастся с помощью этой шинели отвлечь их. Быстро — что там еще есть в карманах? Портсигар, стеклянная карточка! Она оттолкнула Элоизу и начала быстро разбрасывать патроны по ступеням — коробка скоро опустела, и почти четыре ступеньки покрылись металлическими цилиндриками. Шаги наверху заметно приблизились. Мисс Темпл повернулась к Элоизе, нетерпеливо показывая ей — давай вперед, быстрее! — выхватила из ее рук шинель и кинула на лестницу тремя ступеньками ниже патронов. Она подняла голову — преследователи были в каком-нибудь витке от них — и бросилась вниз, приподняв полы своих одеяний, белые ноги ее замелькали, замельтешили по ступенькам. Она догнала Элоизу, когда наверху раздался крик — кто-то увидел пальто, — потом звук первого падения, потом еще одного, крики и гулкое эхо разлетающихся патронов, ударяющихся о металл клинков и вопли людей. Две женщины остановились и посмотрели наверх, и мисс Темпл за короткое мгновение среди множества звуков разобрала скрежет летящего вниз металла и увидела луч отраженного света. Она, взвизгнув, со всей силой подтолкнула Элоизу вверх; они обе успели подпрыгнуть и усесться на перила, и хотя могли свалиться оттуда в любую секунду, но в тот момент, когда сабля, словно коса, мелькнула и полетела дальше, их ноги были приподняты, будто не хотели прикасаться к ледяным ступенькам. Сабля описала поворот и, высекая искры, унеслась дальше по лестнице. Женщины спрыгнули с перил, дивясь собственному везению, и побежали, а над ними бушевала буря гнева и боли.* * *
Сабля очень некстати, со стоном подумала мисс Темпл, потому что, долетев до низа, наверняка насторожит тех, кто внизу. А может, и нет — может, она скосит их! Она улыбнулась своему неиссякаемому оптимизму. Никаких других мыслей ей в голову не приходило. Они добежали до последнего витка и увидели площадку, уставленную коробами, как вестибюль отеля в праздничные дни. Направо была открытая дверь, ведущая на нижний уровень огромного зала. Слева они увидели еще одного человека в медном шлеме и кожаном фартуке, он стоял на корточках перед открытой дверцей размером с дверь угольной топки, вделанной непосредственно в металлическую колонну в центре лестницы. Человек внимательно рассматривал стоявший на полу деревянный поднос, уставленный бутылками и запаянными склянками, который он, судя по всему, вытащил из дверцы. Рядом с дверцей, закрепленная на колонне, располагалась медная панель с рукоятями и кнопками. Колонна представляла собой грузовой лифт. Из кипы упаковочной соломы, выброшенной из ящиков, торчала (вонзившаяся туда, видимо, бесшумно, поскольку человек не обратил на нее ни малейшего внимания) сабля. В дверях появился еще один человек в шлеме, который прошел мимо кипы соломы и, взяв две запаянные воском бутыли — одну ярко-белую, другую ядовито-оранжевую, — без слов отправился назад. Женщины стояли замерев, не веря, что их еще не заметили, — может быть, шлемы ухудшали обзор и закрывали уши? Через открытую дверь мисс Темпл слышала резкие команды, звуки работающего механизма и — она была абсолютно уверена — голоса нескольких женщин. Сверху до них доносился металлический звук разбрасываемых ногами патронов, ударяющихся о стены и ступени. Их преследователи продолжили спуск. Один из патронов пролетел мимо них, ударился о стопку клетей у дальней от них стены и закатился к ноге стоящего на корточках человека. Тот наклонил голову, обратив внимание на это невероятное событие. Для них все было кончено. Из-за дверей раздался голос мужчины, разразившегося речью; голос был так громок, что мисс Темпл вздрогнула всем телом. Она никогда прежде не слышала таких звуков от человека, даже от матросов на корабле, доставившем ее из-за моря; этот голос был оглушителен не оттого, что говоривший напрягался изо всех сил, — его нормальное звучание таинственным образом, удивительно и тревожно усиливалось. Голос этот принадлежал графу д'Орканцу. — Добро пожаловать всем вам, — произнес граф. Человек в шлеме поднял глаза и увидел мисс Темпл, которая спрыгнула с последней ступеньки и метнулась мимо него. — Пора начинать, — воскликнул граф. — Делайте то, что вам было сказано! В камерах наверху собравшиеся зрители начали петь. Она не удержалась и заглянула в открытую дверь.* * *
Взгляду ее предстал (в обрамлении дверного косяка и за ним — серебряной изгороди из ярких, сверкающих труб) усовершенствованный вариант анатомического театра: здесь сатанинские интересы графа д'Орканца проявлялись в полной мере — мисс Темпл увидела сразу три дьявольских стола. В изножье каждого стояли какие-то механизмы из дерева и меди, в один из которых человек в шлеме вставил (как пулю в барабан револьвера) сверкающую синюю книгу. Человек с двумя бутылями в изголовье первого стола наливал синюю жидкость в воронкообразный клапан на черном резиновом шланге. Черные шланги оплетали стол, как змеи, скользкие и отвратительные, но еще более отвратительной была какая-то форма, спрятанная внизу и похожая на бледную личинку в неестественном коконе. Мисс Темпл посмотрела на второй стол и увидела мисс Пул, лицо которой тут же исчезло под жуткой черной резиновой маской, которую водрузил на нее один из ассистентов. Потом она перевела взгляд на последний стол — на нем лежала миссис Марчмур, к обнаженному телу которой третий ассистент прикреплял шланги. И последняя фигура, мощная и высокая, стояла, подняв голову к камерам; ко рту громадной маски на лице этого человека была подведена черная гладкая трубка, напоминающая какой-то дьявольский клюв. Это был сам граф. Прошла, наверно, целая секунда, прежде чем мисс Темпл протянула руку и захлопнула дверь между ними. И вдруг ее осенило — это навязчивое видение вызвало в ее памяти последнее мгновение из синей карточки Артура Траппинга… Женщина, лежавшая на том столе, была Лидией Вандаарифф.* * *
За спиной у нее вскрикнула Элоиза. Человек в шлеме сильной рукой обхватил мисс Темпл за плечи и швырнул ее на только что закрытую дверь, а потом сбил на пол. Она подняла глаза и увидела, что в руке у него сабля. Элоиза схватила с подноса одну из бутылей с оранжевой жидкостью и приготовилась метнуть ее в нападавшего. К недоумению обеих женщин, он, вместо того чтобы наброситься на Элоизу, отскочил назад, а потом пустился вверх по лестнице со всей скоростью, которую позволяли ему тяжелый шлем и кожаный фартук. Ему бы еще пару крыльев, как у летучей мыши, подумала мисс Темпл, и тогда был бы настоящий кривоногий бес из преисподней. Женщины посмотрели друг на дружку, озадаченные своим временным спасением. Дверь платформы сотряслась еще раз снаружи, а с лестницы наверху донеслись до них гулкие крики бегущего человека — крики, на которые ответили их преследователи. Времени на размышления не было. Мисс Темпл быстро взяла Элоизу за руку и толкнула ее к открытой дверце лифта. — Вы должны залезть туда, — прошептала она. — Залезайте! Она не знала, есть ли там место для двоих, а если есть — то сможет ли лифт поднять их обеих, но тем не менее подскочила к медной панели управления, заставляя свой усталый ум (день у нее выдался более чем насыщенный, к тому же она забыла, когда в последний раз ела) разобраться в назначении кнопок… Одна зеленая, одна красная, одна синяя, а к ним еще и медная рукоятка. Элоиза свернулась в кабинке лифта, губы мрачно поджаты, пальцы одной руки сложены в кулак, другая все еще сжимает бутылку. Крики наверху прекратились, кто-то стучал снаружи по двери. При нажатии зеленой кнопки лифт дернулся вверх, при нажатии красной — пошел вниз. Нажатие синей не дало никаких результатов вообще. Мисс Темпл снова попробовала зеленую. Ничего не произошло. Она попробовала красную, и лифт продвинулся вниз, может быть, всего на дюйм, но до самого упора. Дверь, ведущая на платформу, сотрясалась от ударов. Наконец она поняла, что к чему. Синяя кнопка фиксировала движение лифта в ту или иную сторону и использовалась, чтобы исключить возможность изменения направления в середине пути и не допустить, таким образом, чрезмерного износа моторов. Мисс Темпл нажала синюю кнопку, потом зеленую и метнулась к двери. Элоиза обхватила ее за талию, помогая протиснуться внутрь, лифт начал подниматься, и мисс Темпл едва успела подобрать под себя ноги; еще секунда — и пространство между полом лифта и верхом двери сомкнулось, и они оказались в полной темноте шахты, успев, однако, увидеть черные сапоги макленбургских солдат, соскочивших с последней ступеньки.* * *
В лифте было невыносимо тесно, и после первого облегчения оттого, что, во-первых, они поднимаются, во-вторых, что лифт никто не остановил и, в-третьих, что она не лишилась ног, мисс Темпл попыталась принять более удобное положение, но сразу же обнаружила, чтоколенки ее упираются в бок Элоизы, чей локоть больно давит ей в ухо. Она повернула голову в другую сторону и уткнулась носом в грудь своей спутницы. Мисс Темпл, невзирая на клацание цепей лифта, сквозь мягкую плоть Элоизы услышала приглушенное биение ее сердца, словно кто-то в набитой людьми комнате отважился шепнуть ей на ухо важный секрет. Мисс Темпл поняла, что ее туловище втиснуто между ног другой женщины, которые та подобрала до самого подбородка, а ее собственные ноги невероятным образом подогнуты под ноги Элоизы. Закрыть дверцу у нее не было времени, и мисс Темпл обнимала одной рукой свои ступни, а другой — Элоизу, отчего они и не вываливались в шахту из дребезжащего лифта. Обе они молчали, но вскоре Элоиза высвободила руку, и мисс Темпл (уже невольно испытывая благодарность за ту душевную близость, что рождалась благодаря случайному, а потому и безответному тесному соприкосновению) почувствовала, как рука другой женщины мягкими, нежными движениями погладила ее по голове. — Когда мы доберемся до верха, они попытаются сразу же вызвать его назад, — прошептала она. — Да, попытаются, — спокойно согласилась Элоиза. — Вы должны выскочить первой. Я вас подтолкну. — А потом я вытащу вас. — Я уверена, у нас получится. — А что, если нас там ждут; — Это вполне вероятно. — Мы возьмем их неожиданностью, — тихо заметила мисс Темпл. Элоиза не ответила, а только прижала голову своей молодой спутницы к своей груди и вздохнула; мисс Темпл услышала в этом звуке в равной мере сладость и печаль — смесь, не до конца ей понятную. Такая физическая близость с другой женщиной не была внове для мисс Темпл, но по силе эмоционального воздействия Селеста понимала, что их приключения уже успели укрепить связь между ними — так подзорная труба сокращает расстояние между берегом и кораблем. То же самое произошло с Чанем и Свенсоном — людьми, которых она на самом-то деле ни чуточки не знала, но чувствовала, что они единственные, на кого она может опереться в этом мире или даже (и это удивило ее, потому что такая мысль могла возникнуть у нее, только если бы она смогла события последних дней поместить в контекст всей своей жизни) кто был ей небезразличен. Мисс Темпл не помнила матери и теперь спрашивала себя (смущенно и быстро теряя свою обычную самоуверенность, поскольку время для беззаботных размышлений было сейчас самое неподходящее), что значат эти чувства близости и взаимной заботы — не похоже ли все это на материнскую любовь? Щеки ее зарумянились, и мисс Темпл спрятала лицо, уткнувшись под мышку женщине и испустив вздох, в конце которого вздрогнула всем телом.* * *
Так они и лежали в темноте, пока кабина резко и неожиданно не остановилась. Дверь шахты открылась, и мисс Темпл увидела удивленные лица двух человек в черных одеждах прислуги — один из них как раз и открыл дверь, а другой держал в руках очередной деревянный поднос с бутылями и склянками. Прежде чем эти двое успели закрыть дверь и прежде чем люди внизу успели вызвать кабину назад, мисс Темпл выкинула наружу обе ноги (она знала, что пятки у нее черны, как у какого-нибудь уличного мальчишки), целясь прямо им в физиономии, отчего они отпрянули если не из страха, то от удивления. Элоиза подтолкнула ее сзади, и мисс Темпл выскочила из двери, крича, как сумасшедшая, на двух слуг — волосы у нее были растрепаны, лицо в саже и поте, — и тут же метнулась (отчаянно рыская глазами в поисках этого приспособления) к медной панели с кнопками и нажала зеленую, которая должна была застопорить кабину. Слуги смотрели на нее, распахнув рты и морща лбы, но выражение их лиц изменилось, когда их внимание привлекла Элоиза, выбиравшаяся из лифта ногами вперед, шелковые ее одеяния задрались до самых ягодиц, обнажив маленькие шелковые трусики, разошедшийся шов которых мигнул на одно короткое обескураживающее мгновение, приковавшее обоих мужчин к месту; наконец она выбралась из кабины целиком и встала на четвереньки. В руке она держала бутыль с ярко-оранжевой жидкостью. При виде этой бутыли мужчины отступили еще дальше, а выражение их лиц с похотливого сменилось на умоляющее. Как только Элоиза выскочила из кабины, мисс Темпл отпустила кнопку и пошла прямо на слугу, который был без подноса, и толкнула его со всей силы обеими руками на того, который держал поднос. Оба слуги отступили, чуть не свалившись с ног, через металлическую дверь на скользкий черно-белый мрамор, все их внимание сосредоточено было исключительно на том, чтобы не уронить их драгоценные стекляшки. Мисс Темпл помогла Элоизе подняться на ноги и взяла у нее оранжевую бутылку. В шахте ожила кабина лифта, поползшая вниз. Они вышли в холл, но слуги уже успели немного прийти в себя и перегородили женщинам путь. — Эй, что это вы делаете? — прокричал тот, что с подносом, взволнованно кивая на бутылку в руке мисс Темпл. — Где вы это взяли? Мы… мы могли… Мы все могли… Другой просто зашипел на нее: — Поставьте ее немедленно! — Нет, это вы… — отрезала мисс Темпл, — поставьте поднос и убирайтесь отсюда! Вы — оба! — Ничего такого мы не сделаем! — крикнул тот, что был с подносом, злобно сощуриваясь. — Кто вы такие, чтобы тут распоряжаться? Если вы думаете, что вы одна из шлюх хозяина и вам все можно… — А ну прочь отсюда, — снова зашипел второй. — У нас важная работа! Нас же высекут! А вы опять заставили нас ждать лифт. Он попытался обойти их, направляясь к двери башни, но человек с подносом не шелохнулся, пожирая их взором, полным гнева, — мисс Темпл знала, что это чувство коренится в ущемленной гордости и жалких амбициях. — Ну уж нет! Никуда они отсюда не уйдут! Пусть-ка объяснятся — пусть расскажут, кто такие! Мне или мистеру Бленхейму! — Не нужен нам Бленхейм! — прошипел его напарник. — Меньше всего нам нужен Бленхейм, пораскинь ты мозгами, бога ради… — Ты посмотри на них, — сказал тот, что с подносом, выражение его лица становилось все омерзительнее. — Они не присутствуют ни на одной из церемоний… Убегают куда-то… С чего она так орала? Второй проникся этой мыслью, и несколько мгновений оба они внимательно рассматривали двух более чем нескромно одетых женщин. — Я уверен, если мы их задержим, то получим вознаграждение. А если мы не сделаем нашу работу, нас выгонят. — Нам так или иначе нужно дождаться лифта. — Да, нужно… ты думаешь, они украли эти халатики?* * *
На протяжении этого утомительного диалога мисс Темпл обдумывала дальнейший план действий, потихоньку отходя от двери, делая один маленький шажок за другим, а двое мужчин тем временем препирались, но она видела, что они готовы на всякие глупые поступки, а потому решила действовать. В руке она держала бутылку с оранжевой и явно очень опасной жидкостью. Если она разобьет эту бутылку о голову одного из них, это, возможно, выведет из строя обоих, а она с Элоизой сможет пуститься в бегство. В то же время, судя по тому, как все шарахались от этой бутылки, словно девчонки от паука, она не могла быть уверена в том, что, разбив ее, не повредит и себе или Элоизе. Более того, бутылка была отличным оружием, и ее неплохо было бы сохранить на будущее, и вообще мисс Темпл была склонна не расходовать то, что имеет ценность. Но что бы она ни предприняла, действовать следовало решительно, дабы эти двое слуг ни в коем случае за ними не погнались, а то это бесконечное бегство начинало сильно действовать ей на нервы. Театральным жестом мисс Темпл завела назад руку с бутылкой, а потом выкинула ее вперед, словно собираясь разбить о голову человека с подносом, который (поскольку руки у него были заняты) не мог отразить удар. Но страх получить по голове был у него так велик, что руки начали действовать автоматически, и с приближением бутылки он выпустил из рук поднос, который упал на мраморный пол. Раздался ласкающий слух звон стекла, и содержимое бутылей и склянок начало растекаться, перемешиваясь между собой. Слуги посмотрели на нее, оба съежились при звуке удара, рты у них раскрылись, когда стало ясно, что мисс Темпл так и не выпустила — так и не собиралась выпускать — свою оранжевую бутылку из рук. Тут же взгляды всех четверых обратились к поддону, по поверхности которого, шипя, растекались жидкости, образуя пар с таким отвратительным запахом, что мисс Темпл чуть не задохнулась. Но это был не запах синей глины (в противоположность тому, что она ожидала), этот запах напомнил ей ночь, экипаж, навалившееся на нее тело Спрагга, которое она пыталась сбросить с себя, — концентрированный запах человеческой крови. Содержимое трех разбившихся склянок смешалось, преобразуясь (по-другому и не скажешь) в сверкающую ярко-красную лужицу, которая с подноса перетекла на пол в количестве большем, чем изначальные жидкости, будто, соединившись, они не только образовали кровь, но и увеличились в объеме, фонтанируя, словно из невидимой раны в мраморной плитке. — Это что еще за глупости? Все четверо обернулись на ровный неодобрительный голос, раздавшийся из дверей за спинами двух слуг, где с армейским карабином в руках стоял высокий человек с седыми баками и в очках в металлической оправе. На нем был длиннополый темный сюртук, изящный покрой которого лишь подчеркивал округлость его лысеющей головы и жестокость тонких губ. Слуги тут же склонили головы и начали бормотать объяснения. — Мистер Бленхейм, сэр… Эти женщины… — Грузовой лифт… — Они напали на нас… — Беглянки… Мистер Бленхейм оборвал их с окончательностью мясницкого тесака: — Верните поднос, возьмите новую порцию и немедленно доставьте ее по назначению. Пришлите горничную, чтобы вытерла пол. Когда закончите, явитесь ко мне. Вас предупредили о важности задачи. Я не смогу впредь пользоваться вашими услугами. Не сказав больше ни слова, двое слуг, подхватив поддон, с которого капала жидкость, поспешили прочь, обходя своего хозяина и подобострастно наклонив головы. Бленхейм потянул носом воздух, его глаза скользнули по кровавой луже, потом вернулись к женщинам. Взгляд его остановился на оранжевой бутылке в руке мисс Темпл, но не выдал никаких его чувств на сей счет. Он сделал движение карабином. — Вы двое идите со мной.* * *
Они шли перед ним, а он при каждом разветвлении направлял их короткой односложной командой, и вскоре они оказались перед дверью, сверху донизу испещренной резьбой. Мистер Бленхейм быстро оглянулся и, отперев дверь, пропустил их вперед, а затем вошел сам, демонстрируя удивительную резвость для человека его комплекции, и снова запер дверь на ключ — один из множества из связки на серебряной цепочке, которую на глазах мисс Темпл засунул назад в карман жилетки. — Лучше, чтобы нашему разговору никто не мешал, — заявил он, смерив их безразличным взглядом, который своей невыразительностью и мягкостью противоречил впечатлению жестокости, производимому этим человеком. Он с обескураживающей легкостью перекинул карабин из одной руки в другую. — Поставьте бутылку на стол рядом с вами. — Вы меня об этом просите? — спросила мисс Темпл с выражением вкрадчивой вежливости. — Сделайте это немедленно, — был ответ. Мисс Темпл оглядела комнату. Потолки здесь были высокие и расписанные пейзажами — джунгли, водопады и необъятные небеса, — она решила, что, по всей видимости, это должно отображать чье-то представление об Африке, Индии или Америке. У всех стен были шкафы с оружием, повсюду были развешаны охотничьи трофеи. На полу лежали толстые ковры, повсюду стояла удобная, обитая кожей мебель. В комнате пахло сигарами и пылью, а за спиной мистера Бленхейма мисс Темпл увидела громадный шкаф, набитый бутылками. Она и представить себе не могла, что цивилизованный мир производит такое количество напитков, и решила, что, поскольку интерьер здесь связан с охотничьими подвигами, среди этих жидкостей должны быть напитки и снадобья, принадлежащие темным первобытным культурам. Мистер Бленхейм многозначительно откашлялся, и она, почтительно кивнув, поставила бутылку, куда он показал. Она посмотрела на Элоизу и, увидев недоуменное выражение на лице женщины, взяла ее за руку (в которой была синяя карточка) и укрыла своей. — Значит, вы мистер Бленхейм? — спросила она, не имея ни малейшего представления, что может вытекать из ее вопроса. — Да, — мрачно ответил человек, и в голосе его послышалась неприятная нотка самомнения. — А я все думала, кто же это такой? Я столько слышала о вас. Он не ответил, рассматривая ее внимательным взглядом. — Очень много… — добавила Элоиза, стараясь говорить уверенным голосом. — Я управляющий в этом доме. А вы тут устраиваете всякие дебоши. Вы недавно были в хозяйском коридоре, выслеживали, вынюхивали то, что вам не полагается знать… Только не пытайтесь отрицать. А теперь вы наверняка нарушили процедуру в башне и к тому же испачкали мне пол! К несчастью для мистера Бленхейма, его выговоры (а он явно был из тех людей, чья власть зависела от способности устраивать нагоняи) производили впечатление только на тех, кто чувствовал за собой какую-то вину. Мисс Темпл кивнула, тем самым, по крайней мере, признавая озабоченность мистера Бленхейма. — Я так полагаю, управлять домом подобного размера дело довольно хлопотное. У вас, наверно, большой персонал? Мне самой приходилось в разное время немало думать о соразмерности дома и численности обслуживающего персонала… Зачастую претензии владельца превосходят его финансовые возможности… — Вы тут шпионили. Вы проникли во внутренний коридор хозяина! — Ну и коридорчик у него, скажу я вам, — отозвалась мисс Темпл. — Если хотите знать мое мнение, то это уж вашего хозяина скорее нужно назвать шпионом… — Что вы там делали? Что вы слышали? Что там украли? Кто вам за это заплатил? Каждый последующий вопрос мистера Бленхейма звучал свирепее предыдущего, а к последнему его лицо зарделось, еще больше подчеркивая количество седых волос в его бакенбардах, что спровоцировало мисс Темпл на новые насмешки. — Бог мой! Сэр… у вас ужасный цвет лица! Вам не следует пить столько джина. — Мы просто потерялись, — ровным голосом вмешалась Элоиза. — Там случился пожар… — Мне это известно! — Вы же видите наши лица… мое платье… — Тут Элоиза, дабы облегчить мистеру Бленхейму понимание ситуации, перевела глаза на почерневший шелк, обтягивающий ее красивые бедра. Бленхейм облизнул губы. — Это ничего не значит, — пробормотал он. Но для мисс Темпл это много что значило, поскольку тот факт, что мистер Бленхейм так пока и не доставил их к своему хозяину, означал: у него есть кой-какие свои соображения. Она указала на головы животных и стенды с оружием, сделав неопределенный жест рукой и заговорщицки улыбнувшись. — Забавная комната, — сказала она. — Ничего забавного. Обычная охотничья комната. — Я так и подумала. Иными словами, это комната для мужчин. — Ну и что с того? — А мы женщины. — И что из этого следует? — А это, мистер Бленхейм, — и здесь она бесстыдно подмигнула ему, — как раз и есть тот вопрос, который мы хотим задать вам. — Как вас зовут? — спросил он. Губы его растянулись в тонкую линию, глаза быстро заморгали. — Что вам известно? — Это зависит от того, кому вы служите. — Отвечайте! Мисс Темпл сочувственно кивнула при этой вспышке гнева, словно не она, а именно его гнев и был препятствием к конструктивному разговору. — Мы не хотим создавать никаких трудностей, — сказала она. — Не хотим никого обижать. Если вы, например, всей душой привязаны к мисс Лидии Вандаарифф… Бленхейм отмел эту тему — словно отрубил ее резким движением руки. Мисс Темпл кивнула. — Или если вы подчиняетесь лорду Вандаариффу, или графине, или графу д'Орканцу, или мистеру Франсису Ксонку, или заместителю министра Граббе, или… — Вы мне расскажете, что знаете, независимо от того, кому я подчиняюсь. — Конечно. Но сначала вы должны знать, что в дом проникли агенты. — Человек в красном… — нетерпеливо кивнул Бленхейм. — И еще один, — добавила Элоиза. — Из карьера на дирижабле… И опять Бленхейм взмахом руки перевел разговор на другую тему. — Они уже задержаны, — прошипел он. — Вопрос в другом: почему две новообращенные женщины бегают по дому и не слушаются своих хозяев? — Я еще раз спрашиваю у вас, сэр, о каких хозяевах вы говорите? — спросила мисс Темпл. — Но… — Он осекся, потом резко кивнул, словно найдя подтверждение своим мыслям. — Значит… они плетут друг против друга интриги… — Мы знали, что вы вовсе не глупы. — Элоиза безнадежно вздохнула. Мистер Бленхейм ответил не сразу, и мисс Темпл, хотя и не рискнула взглянуть на Элоизу, улучила секунду, чтобы сжать ей руку. — Пока граф находится внизу в тюремном зале, — сказала она вкрадчивым задумчивым тоном, — а графиня — в отдельной комнате с принцем… Где в это время пребывает мистер Ксонк? Или заместитель министра Граббе? — Или где они должны находиться? — спросила Элоиза. — И где ваш лорд — Роберт Вандаарифф? — Он… — начал было Бленхейм, но тут же осекся. — Вы не знаете, где искать вашего хозяина? — спросила Элоиза. Бленхейм покачал головой. — Вы все еще не… — Чем мы, по-вашему, занимались? — Мисс Темпл позволила гневной интонации проникнуть в ее слова. — Мы бежали из театра… Бежали от мисс Пул… — Которая прибыла с мистером Граббе на дирижабле, — добавила Элоиза. — А потом пробрались в потайную комнату, чтобы подслушать, чем занимается графиня, — продолжила мисс Темпл, — а оттуда постарались как могли помешать графу в его лаборатории. Бленхейм нахмурился, глядя на нее. — Так кому мы не мешали? — терпеливо спросила его мисс Темпл. — Франсису Ксонку, — прошептал мистер Бленхейм. — Заметьте, сэр, это сказали вы, а не я. Он пожевал губу, а мисс Темпл продолжила: — Как видите… мы не нарушили своих обязательств хранить тайну… Вы сами все это видели и сделали свои выводы. Однако… если бы вы попросили нас о помощи… сэр… то, возможно, вам было бы проще? — Не исключено. Заранее нельзя сказать — нужно знать, о какой помощи вы говорите? Мисс Темпл бросила взгляд на Элоизу, потом наклонилась к Бленхейму, словно собираясь поделиться страшной тайной. — Вы знаете, где находится мистер Ксонк… вот в эту минуту? — Все должны собраться в бальном зале… — пробормотал Бленхейм, — но я его не видел. — Вот именно, — проговорила мисс Темпл, словно это имело какое-то чрезвычайное значение. — А если бы я показала вам, что он делает? — Где? — Не где, мистер Бленхейм… вот уж точно: не где, а как? Мисс Темпл улыбнулась и, выхватив карточку синего стекла из руки Элоизы, показала ее Бленхейму.* * *
Бленхейм жадно потянулся к ней, но мисс Темпл убрала руку. — Вы знаете, что это такое… — начала было она, но в этот момент Бленхейм подскочил к ней, сильными пальцами ухватил ее за предплечье, а другой рукой вывернул карточку из ее пальцев, после чего отошел и снова облизнул губы, переводя взгляд с карточки на женщин и назад. — Осторожнее, — сказала мисс Темпл. — Синее стекло очень опасно. Если вы не видели этого прежде… — Я знаю, что это такое, — прорычал Бленхейм и отошел от них на два шага в сторону двери, загораживая ее своим телом; потом в последний раз посмотрел на женщин, после чего вперил взгляд в стекло. Как только Бленхейм оказался в мире стеклянной карточки, глаза его помутнели. Мисс Темпл знала, что на этой карточке упражнения принца с миссис Марчмур, и это мистеру Бленхейму должно было показаться куда как завлекательнее, чем сцена с другой карточки, где она на диване, а Роджер поглаживает ее ножку, — и она медленно и бесшумно потянулась к ближайшей витрине, в которой лежал короткий острый кинжал с искривленным, похожим на серебряную змейку лезвием. У мистера Бленхейма перехватило дыхание, все его тело, казалось, задрожало — цикл карточки завершился, — но прошло мгновение, а он так и не шелохнулся, пойдя на второй сладострастный круг. Стараясь ставить ноги как можно тверже и помня наставление Чаня о практических действиях, мисс Темпл подошла к мистеру Бленхейму сбоку и всадила ему кинжал в ребра по самую рукоять. Он ахнул, глаза его широко раскрылись, оторвавшись от карточки. Мисс Темпл обеими руками вытащила кинжал из его тела, которое по инерции повалилось на нее. Он посмотрел вниз на окровавленный кинжал, потом на ее лицо. Она нанесла новый удар — теперь в живот, направляя кинжал вверх, под грудину. Мистер Бленхейм уронил карточку на ковер и, сделав несколько нетвердых шагов назад, вырвал кинжал из рук мисс Темпл. С хрипом он упал на колени, из раны на животе хлынула кровь. Он не мог ни вздохнуть, ни — к счастью для женщин — закричать. Еще мгновение — и он рухнул на пол и замер. Мисс Темпл, довольная тем, что рисунок на ковре имеет красноватый оттенок, быстро встала на колени и вытерла о ковер руки.* * *
Она подняла глаза на Элоизу, которая, не шевелясь, наблюдала за испускающим последние дыхания человеком. — Элоиза? — прошептала она. Элоиза, выходя из ступора, быстро повернулась к ней, глаза ее были широко раскрыты. — Да-да, извините… Я… я не знаю… Я, наверно, думала, мы… выйдем тихонько… — Он бы потом стал нас искать. — Конечно. Конечно! Нет… да, боже мой… — Он был нашим смертельным врагом! — Мисс Темпл почувствовала, что еще немного — и потеряет самообладание. — Конечно… Просто… наверно, столько крови… Мисс Темпл против воли почувствовала что-то вроде укола совести, слегка поколебавшего ее мрачную решимость, ведь в конечном счете убийство не давалось ей легко и не доставляло удовольствия, и, даже понимая, что действовала умно, она осознала, что совершила убийство (строго говоря, в порядке самозащиты), и снова все произошло слишком стремительно, так быстро, что она даже не успела понять, что чувствовала и во что превратилась, сделав то, что сделала. В уголках глаз у нее собрались слезы. Внезапно к ней наклонилась Элоиза и обняла ее за плечи. — Не слушайте меня, Селеста… Я дура… правда! Вы все сделали правильно! Мисс Темпл всхлипнула. — Нам бы лучше оттащить его от дверей. — Совершенно с вами согласна. Они взяли его за руки, но, чтобы уволочь это увесистое тело (Бленхейм к этому моменту уже умер) за невысокий книжный шкаф, от них потребовалось немало усилий, и они запыхались. Элоиза оперлась на кожаное кресло, а мисс Темпл вытерла кровь о рукав покойника. Она еще раз тяжело вздохнула, сокрушаясь о бремени, которое вынуждена была брать на себя, положила нож и принялась обшаривать карманы убитого, вытаскивая оттуда все, что там было, и складывая рядом: банкноты, монеты, носовые платки, спички, две цельные сигары и окурок третьей, карандаши, клочки чистой бумаги, патроны для карабина и связка такого количества ключей, что, как решила мисс Темпл, они должны открывать все двери Харшморта. Однако в нагрудном кармане она нашла еще один ключ… из синего стекла. Глаза у мисс Темпл широко раскрылись, и она посмотрела на свою спутницу.* * *
Элоиза не смотрела на нее. Она сидела, сгорбившись, в кресле, одна нога вытянута, лицо открыто, глаза потускнели, обеими руками она держала перед собой стеклянную карточку. Мисс Темпл поднялась с ключом, спрашивая себя, сколько у нее ушло на это времени… и сколько раз ее спутница пережила ощущения миссис Марчмур на диване. С раскрытых губ Элоизы сорвался тихий вздох, и мисс Темпл стало неловко. Чем больше она думала о том, что ей дало синее стекло — утоленную жажду сладостного опыта и, конечно, его грубо искаженное восприятие, — тем меньше она понимала, как ей к этому следует относиться. Она уже перебрала в уме посягательства на ее честь, которые, похоже, происходили, стоило ей только сесть в экипаж, — и они не вызывали у нее ничего, кроме приступов бешенства. Но эти вторжения в ее мозг изменили ее представления о приличиях, о желании, о самой жизни, и ее обычное спокойствие духа было сильнейшим образом поколеблено. Элоиза была вдовой, а в замужестве, видимо, находила удовлетворение своих физических потребностей, и мисс Темпл предполагала найти в ней рассудительность и сдержанность, но вместо этого с тревогой отметила выступившие на верхней губе женщины капельки пота и при виде чужих вожделений ощутила трепет в своем лоне, чего с ней не случалось никогда прежде, если не считать ее поцелуев с Роджером и его попыток нащупать ее слабые места. Мисс Темпл не могла не спрашивать себя (потому что была не чужда любопытства): не так ли выглядела и она сама, смотря в карточку? Щеки вдовы горели, нижнюю губу она рассеянно закусила, пальцы ее, сжимавшие стекло, побелели от напряжения, дыхание стало прерывистым, она шевельнулась, и шелковая материя, тонкая и легкая, натянулась на ее теле, а под ней стали видны напрягшиеся соски, бедра ее едва заметно двигались, одна нога вытянулась на ковре, пальцы подергивались будто под воздействием невидимой силы, а помимо всего этого, к вящему очарованию мисс Темпл, Элоиза так и осталась в своей маске с перьями, которая в определенной мере (мисс Темпл чувствовала, что вовсе даже не глазеет на Элоизу) делала из нее Таинственную Незнакомку, какой казалась себе и сама мисс Темпл, когда смотрелась в голландское зеркало графини. Она продолжала смотреть на Элоизу, которая пошла по второму кругу, и теперь мисс Темпл (по ускорившемуся дыханию Элоизы) сумела определить момент, когда миссис Марчмур подала на себя тело принца, обхватив его ногами… и мисс Темпл подумала, что если сама она легко (или по меньшей мере настолько легко, чтобы не испытывать потом чувства стыда) оторвалась от карточки, то Элоиза, казалось, была целиком захвачена происходящим. Что она говорила о книге — о том, как погибают люди, о собственном полуобморочном состоянии? С решимостью, которая развеяла (как, может быть, слишком часто случалось в жизни) ее чары, мисс Темпл протянула руку и выхватила карточку у своей спутницы. Элоиза подняла голову, совершенно не понимая, что случилось и где она находится, рот у нее был приоткрыт, глаза помутнели. — Как вы? — спросила мисс Темпл. — Вы совсем утонули в этой карточке. Она показала кусочек синего стекла Элоизе. Та облизнула губы и моргнула. — Простите меня… — Вы так разрумянились, — заметила мисс Темпл. — Да, я чувствую, — пробормотала Элоиза. — Я не была готова… — Ощущение такое же, как и от книги… Такое же захватывающее, хотя и менее глубокое… поскольку чем меньше стекла, тем меньше сцен. Вы ведь сказали, что книга на вас не очень подействовала. — Нет, не подействовала. — А вот карточка, похоже, подействовала… Да еще как. — Похоже… и тем не менее мне кажется, я открыла там кое-что полезное… — Я смущаюсь перед тем, что это может быть. Элоиза нахмурилась, потому что, несмотря на слабость, не была готова выносить насмешки более молодой женщины, но тут мисс Темпл застенчиво улыбнулась и похлопала ее по коленке. — Вы мне показались очень хорошенькой, — сказала мисс Темпл, а потом озорно усмехнулась. — Как вы думаете, доктору Свенсону вы, наверно, показались бы еще красивее? — Я не понимаю, о чем вы говорите, — пробормотала Элоиза. — Но что же вы там открыли? Элоиза глубоко вздохнула. — Эта дверь заперта? — Да. — Тогда вы должны присесть, потому что нам нужно поговорить.* * *
— Как вам известно, — начала Элоиза, — я работаю… или, по крайней мере, работала… воспитательницей у детей Артура и Шарлотты Траппингов, а миссис Траппинг — родная сестра Генри и Франсиса Ксонков. Принято считать, что быстрым продвижением по службе полковник Траппинг был обязан закулисным действиям мистера Генри Ксонка, хотя теперь я понимаю, что на самом деле все это подстроил мистер Франсис Ксонк, чтобы с помощью своих союзников отобрать семейный бизнес у брата, и все это было сделано — поскольку полковнику стали известны самые разные государственные секреты — с благословения того же самого брата. Невольным ключом ко всему этому был полковник Траппинг, который хранил преданность Генри, передавая ему информацию и дезинформацию, которую получал от Франсиса Ксонка. Более того, именно Франсис убедил меня посетить Тарр-Манор и поделиться теми тайнами, которые мне известны, — все опять же для того, чтобы он получил рычаги влияния на своих родственников. Но необходимость в этом возникла неожиданно, именно потому, что полковника убили… Понимаете? Его убили, несмотря на то что он, по собственной воле или сам того не ведая, служил заговорщикам. Мисс Темпл неопределенно кивнула; она сидела на подлокотнике кресла, покачивая ногой и надеясь, что в этом монологе вот-вот выплывет что-нибудь по-настоящему важное. Элоиза продолжила: — Можно задаваться вопросом, по каким именно причинам убили полковника, ведь он был такой незаметной фигурой. — Доктору удалось найти еще одну карточку, в которой как раз фигурирует полковник, — вставила мисс Темпл. — Эта карточка — взгляд на мир глазами Роджера Баскомба. Карточка была зашита в подкладку мундира полковника. Но вы сказали, что увидели что-то… Элоиза все еще размышляла. — В ней было что-нибудь такое, что казалось особенно… секретным? Тогда было бы понятно, почему ее так прятали… так хранили… — Нет, не сказала бы, кроме той части, в которой есть я… ну разве что… разве что последние мгновения, когда можно увидеть Лидию Вандаарифф на столе с графом д'Орканцем, который… осматривает ее. — Что? — Да, — сказала мисс Темпл. — Я только теперь это поняла… Когда увидела столы, я сразу же вспомнила, что видела Лидию… А когда я видела карточку, я еще не знала, кто такая Лидия. — Но, Селеста… Мисс Темпл нахмурилась — она даже теперь еще до конца не была уверена в своей спутнице, и, естественно, такое обращение ей не нравилось. Тот факт, что карточка была зашита в мундир полковника, означает, что ее никто не обнаружил! Это означает, что его знания умерли вместе с ним! — Но они вовсе не умерли. Эта карточка в руках у доктора, а значит, тайна — у нас. — Именно! — Что именно? Элоиза кивнула с серьезным видом: — Значит, то, что я открыла, может быть еще более важным… Больше мисс Темпл не могла выносить этот разговор намеками. — Да, но вы так и не сказали, что это такое. Элоиза показала на синюю карточку, лежащую на коленях мисс Темпл. — В конце цикла, — сказала она, — вы помните, там эта женщина… — Миссис Марчмур. — Она поворачивает голову, и мы видим зрителей. Среди них я узнала Франсиса Ксонка, мисс Пул, доктора Лоренца… Других я не знаю, хотя вы, может, и знаете. Но за этими людьми видно… окно… — Только это не окно, — взволнованно сказала мисс Темпл, чуть наклонившись к Элоизе. — Это зеркало! Отдельные кабинеты в «Сент-Ройяле» оснащены такими же голландскими зеркалами, сквозь которые можно видеть, что происходит в холле. И именно потому, что доктор через это прозрачное зеркало узнал парадные двери отеля, он и отправился в «Сент-Ройял»… Элоиза нетерпеливо кивнула, потому что она наконец-то добралась до сути. — Но вот заметил ли он, кто был в вестибюле? Люди, вышедшие из кабинета, чтобы поговорить приватно, где бы им не мешал этот, гм-м-м, спектакль. Мисс Темпл помотала головой. — Полковник Артур Траппинг, — прошептала Элоиза, — который очень серьезно говорил… с лордом Робертом Вандаариффом!* * *
Мисс Темпл прикрыла ладонью рот. — Это граф! — воскликнула она. — Граф планирует использовать Лидию… использовать ее брак. Я не могу точно сказать, каким образом он хочет это сделать, но как-то в согласии с мистическим планом Оскара Файляндта. Элоиза нахмурилась: — Это кто? — Художник… мистик… открыватель синего стекла! Нам сказали, что он мертв… убит, но теперь я думаю, он, может быть, жив… Может быть, он даже содержится пленником… — Или все его воспоминания высосаны книгой! — О, да! Но вопрос вот в чем: а другие знают, что граф планирует для Лидии? И еще важнее — знал ли об этом ее отец? Что, если Траппинг нашел карточку Роджера? Возможно ли, чтобы полковник не понимал преступных замыслов его союзников, а когда понял — стал грозить им разоблачением? — Я думаю, вы никогда не были знакомы с полковником Траппингом, — сказала Элоиза. — Ну, по крайней мере, мы с ним не разговаривали. — Скорее всего, он точно понял, что означает эта карточка, и отправился к тому единственному человеку, у которого карманы еще больше, чем у его шурина. — А мы лорда Вандаариффа не видели — может быть, в этот самый момент он плетет свои сети, чтобы отомстить графу? А может быть, он даже не знает, что Траппинг собирался сообщить ему кое-какие сведения, но не успел передать, и его убили? — Бленхейм не видел лорда Роберта, — сказала Элоиза. — И план графа относительно Лидии продолжает осуществляться, — сказала мисс Темпл. — Я видела, как она пила его отраву. Если Траппинга убили, чтобы ее отец остался в неведении… — Видимо, его убил граф! — сказала Элоиза. Мисс Темпл нахмурилась. — Но в то же время… я уверена, что граф не меньше других интересовался судьбой полковника. — По крайней мере, лорд Роберт, возможно, понял, что происходит, узнав о судьбе своего тайного агента, — рассудительно сказала Элоиза. — Неудивительно, что он скрывается. Может быть, именно он теперь удерживает пропавшего художника — хочет выгодно его обменять? Может быть, он теперь плетет свой собственный заговор против них всех! — Да, если уж об этом зашла речь, — сказала мисс Темпл, опуская взгляд на тяжелые ботинки мистера Бленхейма, торчавшие из-за обитой красной кожей оттоманки, — что мы будем делать с собственностью мистера Бленхейма… вот с этим? Она подняла ключ синего стекла, изучая его сияние на свету. — Из того же стекла, что и книги, — сказала Элоиза. — Что он, по-вашему, может открывать? — Он, должно быть, очень хрупкий… а открывает что-то сделанное из стекла? — К такому же выводу пришла и я. — Мисс Темпл улыбнулась. — И отсюда я могу перейти к следующему соображению: этот ключ не имел к мистеру Бленхейму никакого отношения. Вы можете себе представить, чтобы кто-то из заговорщиков доверил такую вещь — а она, видимо, бесценна — кому-то, кто не входит в их число? Он управляет домом и в их заговоре может участвовать лишь в той же мере, как эти драгуны или макленбургские марионетки. Кто мог ему доверять? — Только один человек, — сказала Элоиза. Мисс Темпл кивнула: — Лорд Роберт Вандаарифф.* * *
— Кажется, у меня есть одна мысль, — заявила мисс Темпл и соскочила с подлокотника. Осторожно перешагнув через темное пятно на ковре (тащить тело было нелегко, и они решили не очень заботиться о чистоте), она подошла к плотно набитому буфету. Действуя энергично и не без удовольствия, она нашла нераскрытую бутылку солидного возраста и маленький острый нож, которым вскрыла восковую печать и расковыряла пробку настолько, чтобы можно было вылить содержимое, потому что само вино ее не интересовало. Найдя большой пустой графин, мисс Темпл начала (высунув от усердия язычок) выливать из бутыли темно-рубиновую жидкость, стараясь осушить бутылку полностью. Когда наконец показался густоватый осадок, она отставила графин в сторону и взяла бокал, куда и долила остававшееся вино вместе с осадком. После этого взяла еще один бокал и, перегородив бортик ножиком, вылила туда остатки жидкости, так что в первом стакане осталась только мягкая гуща. Она, улыбнувшись, бросила взгляд на Элоизу, которая смотрела на нее недоуменно. — Мы не можем продолжать наши расследования, пока заточены в этой комнате, мы не можем встретиться с доктором, мы не можем бежать, мы не можем отомстить… потому что даже с кинжалами в руках нас могут схватить или убить, когда мы попытаемся выйти отсюда. Элоиза кивнула. Мисс Темпл улыбнулась своей собственной хитрости. — Если только мы не прибегнем к умной маскировке. Пожар в операционном театре вызвал сильное волнение, и я готова поспорить: никто так толком и не знает, что там произошло, — слишком много дыма, слишком много стрельбы и криков, слишком мало света. Я хочу сказать, — и тут она показала на темно-красную гущу в стакане, — никто точно не знает, прошли мы Процесс или нет.* * *
Они шли по коридору босиком, неспешным шагом, словно кол проглотив, изо всех сил стараясь сохранять безразличие ко все возрастающей вокруг суете. Мисс Темпл держала в руке нож-змейку, а синюю карточку засунула за резинку своих зеленых трусиков. Элоиза несла бутылку с оранжевой жидкостью, а стеклянный ключ спрятала на тот же манер, что и мисс Темпл. Маски свои они спустили на шеи, чтобы дать гуще получше засохнуть, потому что вокруг глаз и на переносицах, точно (по мере их художественных способностей) повторяя шрамы Процесса, был аккуратно нанесен, размазан, втерт темно-рубиновый осадок портвейна. Мисс Темпл, посмотрев в зеркало буфета, осталась вполне довольной, она только надеялась, что никто не подойдет к ним близко и не почует обман. Пока они были в охотничьей комнате, число гостей и слуг в коридорах сильно увеличилось. Они тут же влились в поток мужчин и женщин в накидках и плащах и вечерних платьях, в масках и перчатках, и все с расчетливой почтительностью, с какой поглядывают на вооруженного томагавком краснокожего индейца, кивали двум женщинам в белых одеждах. А те никак не реагировали на эти приветствия, изображая ступор — мисс Темпл видела это в театре, — в какой впадают после Процесса. Поскольку они были вооружены, пространство вокруг них освобождалось, и мисс Темпл поняла, что гости признают за ними более высокий статус — женщин, входящих в ближний круг, так сказать. Она с трудом сдерживалась, чтобы не зарычать и не замахнуться кинжалом на эти подобострастные физиономии. Поток гостей нес их к бальному залу, но мисс Темпл не была убеждена, что им надо туда. Более вероятным ей представлялось совсем иное: то, что им нужно (одежда, обувь, помощь друзей), находится совсем в другой стороне, в какой-нибудь комнате вроде той, где она увидела Спрагга и Фаркуара, где мебель укрыта белой материей, а столы уставлены бутылками и вином. Она нащупала руку Элоизы, и в этот самый момент шум сзади заставил их повернуться и отпустить руки. На них надвигались возглавляемые ухмыляющимся офицером две колонны драгун в красных мундирах и высоких черных сапогах, гости перед ними поспешно расступались, прижимаясь к стенам коридора, тем самым еще больше подчеркивая безвыходность положения для мисс Темпл. Она взволнованно дала знак Элоизе скрыться в толпе, но саму ее опять вытолкнули в середину, и она оказалась прямо на пути солдат. Офицер нахмурился, стараясь напугать ее, а она снова посмотрела на Элоизу — та скрылась за двумя желчного вида джентльменами в плащах серого цвета. Гости вокруг замерли в ожидании неминуемого столкновения. Офицер поднял руку, и его солдаты немедленно и четко остановились. Коридор внезапно погрузился в тишину, в которой мисс Темпл услышала прежде неразличимое хихиканье где-то у нее за спиной. Она медленно повернулась и увидела покуривающего сигару Франсиса Ксонка, который при виде ее издевательски поклонился.* * *
— Ах, какие жемчужины встречаются случайно, — с манерной медлительностью произнес он. — Неожиданная находка… Он замолчал, увидев следы на ее лице. Мисс Темпл не ответила — только наклонила голову, признавая его главенство. — Мисс Темпл? — спросил он с любопытством и настороженным недоверием. Она сделала короткий простой реверанс и снова выпрямилась. Франсис Ксонк кинул взгляд на офицера и протянул руку, беря ее за подбородок. Она безропотно, не произведя ни звука, позволила ему повернуть туда-сюда ее голову. Он сделал шаг назад, пристально глядя на нее. — Откуда вы заявились? — сказал он. — Отвечайте мне. — Из анатомического театра, — сказала она как можно глуше. — Там был пожар… Он не дал ей закончить, сунул сигару себе в зубы и протянул вперед здоровую руку, чтобы погладить ее грудь. Толпа вокруг ахнула, видя холодную решимость на его лице и его откровенно неприличные действия. Голос мисс Темпл продолжал звучать так же ровно, она не сделала ни одного движения, чтобы остановить руку, ощупывавшую ее тело. — …был дым, стрельба… это был доктор Свенсон. Я его не видела… Я была на столе. Мисс Пул… Франсис Ксонк отвесил мисс Темпл увесистую пощечину. — …исчезла. Солдаты сняли меня со стола. Не прерывая своей речи и подражая тем автоматическим движениям, что она видела прежде в театре, она с удовольствием размахнулась, целясь ножом-змейкой ему в лицо. К сожалению, он предвидел удар и успел подставить руку, на которую и наткнулось ее запястье. Он принялся выворачивать из ее руки нож. Поскольку сопротивление могло выдать ее, мисс Темпл отпустила нож, который с металлическим звоном упал на пол. Франсис Ксонк опустил вниз ее руку и отошел в сторону. Она не шелохнулась. Он посмотрел мимо нее на офицера, ноздри его раздулись. Франсис Ксонк нагнулся и подобрал нож, сунул его за пояс, повернулся на каблуках и беззаботно кинул через плечо: — Капитан Смит, возьмите даму с собой… и побыстрее. Вы опаздываете.* * *
Мисс Темпл могла позволить себе на ходу лишь беглый взгляд в сторону Элоизы, но та уже исчезла. Капитан Смит не грубо, но настойчиво взял ее за локоть, заставив ускорить шаг. Она мельком взглянула на офицера с выражением коровьего безразличия, и увидела лицо, которое напомнило ей о Кардинале Чане, а точнее, о Кардинале, отягощенном бременем власти, ненавистью к начальству, усталостью, отвращением к себе, и, конечно, без шрамов, уродующих глаза. Глаза у капитана были темные и теплее, чем можно было бы предположить, глядя на горькие морщины вокруг них. Он посмотрел на нее с ядовитой подозрительностью, а она снова вперилась взглядом в облаченную в элегантный костюм спину Франсиса Ксонка, рассекающего толпу впереди с властной легкостью хирургического скальпеля. Он провел ее сквозь самые плотные сгустки собирающихся людей, которые при их появлении начинали возбужденно шептаться и таращить глаза. Ксонк время от времени обменивался рукопожатиями и дружескими похлопываниями по спине с мужчинами или мимолетными поцелуями со знатными и красивыми женщинами. Они шли следом за ним, огибая бальный зал и направляясь к открытому пространству в том месте, гдесливались несколько коридоров. Ксонк, еще раз внимательным взглядом осмотрев мисс Темпл, направился к двустворчатым дверям, распахнул их и, засунув голову внутрь, что-то сказал шепотом. Несколько мгновений спустя его голова появилась снова, и он, закрыв двери, неторопливым шагом направился к мисс Темпл. Вытащив сигару изо рта, он недовольно посмотрел на нее — она почти догорала. Уронив сигару на мраморный пол, он растер ее каблуком. — Капитан, расставьте своих людей по этому коридору в обе стороны. Пусть в особенности будут внимательны у этих, — он показал на две двери в дальнем от бального зала конце коридора, — входов во внутренние комнаты. Полковник Аспич попозже даст вам дальнейшие указания. Пока ваша задача ждать и не упускать из вида эту женщину. Капитан резко кивнул и, повернувшись к своим людям, каждому назначил пост в коридоре и у двух дверей. Сам капитан остался на расстоянии удара саблей от мисс Темпл и от Франсиса Ксонка. Но, сказав, что ему было нужно, Ксонк более не обращал внимания на офицера, голос его понизился до шепота, столь же угрожающего, как шипение змеи, свившейся в кольцо перед атакой. — Отвечайте мне немедленно, Селеста Темпл, только помните, что я сразу же пойму, врете вы или нет, а если врете, то это будет стоить вам головы. Мисс Темпл кивнула с отсутствующим видом, будто ее это не касалось. — Что вам говорил в поезде Баскомб? Она этого не ожидала. — Что мы должны быть союзниками, — ответила она. — Что этого хочет графиня… — А что сказала графиня? — Я с ней в поезде не говорила… — До того — до того! В отеле? В экипаже? — Она сказала, что я должна заплатить за смерть ее людей. И она трогала меня, довольно смело… — Бог с этим, — оборвал ее Ксонк, нетерпеливо взмахнув рукой, — я говорю о Баскомбе — что она говорила о нем? — Что он станет лордом Тарром. Обернувшись через плечо на деревянные двери, Ксонк пробормотал: — Наверно, там было слишком много лишних ушей… Что еще… Что еще?.. Мисс Темпл попыталась вспомнить, что же в самом деле говорила ей графиня, или придумать что-нибудь такое, что могло бы УСИЛИТЬ подозрения Ксонка… — С нами был граф… — Мне это известно… — Она и в самом деле задала один вопрос ему. — Какой вопрос? — Я думаю, он не предназначался для моих ушей… Я не поняла. — Что она спросила — быстро! — Графиня спросила графа д'Орканца, каким образом, по его мнению, лорд Вандаарифф узнал об их плане оплодотворить его дочь с помощью алхимии… То есть кто, по его мнению, их выдал?* * *
Франсис Ксонк не ответил, он сверлил ее взглядом, в котором она чувствовала неприкрытую угрозу, и пытался оценить степень ее откровенности. Мисс Темпл удалось сохранить спокойное выражение лица — она разглядывала тени на потолке над его плечом, но почувствовала, что ее последние слова так вывели Ксонка из себя, что он готов снова отвесить ей пощечину или учинить над ней еще более грубое насилие, но в это время за ними, словно подчеркивая его возрастающее бешенство, деревянные двери распахнулись и в них возникла почтительная, со свежими шрамами физиономия макленбургского посланника. — Они готовы, мистер Ксонк, — прошептал он. Ксонк зарычал и отступил от мисс Темпл, пощелкивая ногтями по рукоятке кинжала у него за поясом. Еще раз смерив ее пронзительным взглядом, он развернулся на каблуках и последовал за посланником в бальный зал.* * *
Прошло, наверное, минуты две, прежде чем мисс Темпл, слыша разные голоса, глухо доносящиеся до нее из-за дверей, пришла к выводу, что заговорщики обращаются с речами к собравшимся гостям. Она ощущала присутствие у себя за спиной безмолвного капитана Смита и остальных солдат, которые через мгновение могут оказаться здесь, как бы далеко на своих постах ни находились. Она тяжело вздохнула. Она могла только надеяться, что желание получить важную информацию затмило разум Ксонка и он не заметил ее маскарада, который в большей мере был предназначен для малосведущих гостей в зале, чем для искушенных заговорщиков. Подчиняясь внезапному порыву, мисс Темпл надела маску. Она снова вздохнула. Деться ей было некуда, но, может быть, ей удастся проверить прочность ее клетки… Она повернулась к капитану Смиту и улыбнулась: — Капитан… вы видели, как меня допрашивали… Позвольте и мне задать вам вопрос. — Мисс? — У вас такой несчастный вид. — Мисс? — Все остальные в Харшморте, похоже, вполне довольны собой. Капитан Смит не ответил, метнув взгляд на ближайших к нему солдат. Тогда мисс Темпл понизила свой голос до сдержанного шепота: — Я просто хотела узнать — почему? Капитан внимательно посмотрел на нее. Когда он заговорил, она услышала едва различимый шепот: — Я верно услышал, что вас зовут… Темпл? — Да. Он облизнул губы и кивнул, показывая на ее одеяния — на небольшой разрез вокруг ее грудей, в котором виднелось ее шелковое белье, и произнес: — Мне говорили, что вы предпочитаете зеленый цвет…* * *
Прежде чем мисс Темпл успела прореагировать на это воистину удивительное замечание, дверь за ней снова открылась. Она повернулась, напуская на лицо безразличное выражение, и встретила не менее рассеянный взгляд Каролины Стерн, настолько погруженной в себя и удивленной при виде мисс Темпл, что на офицера за ее спиной она даже не обратила внимание. — Селеста, — прошептала она, — вы должны немедленно следовать за мной.* * *
Мисс Темпл за руку вели сквозь безмолвствующих зрителей, которые нетерпеливо расступались перед ними, каждый выражал недовольство тем, что его внимание отвлекли от происходящего в центре комнаты. Она, готовясь к тому, что по требованию Франсиса Ксонка главари заговорщиков подвергнут ее публичному осмотру в присутствии сотен одетых в маски гостей, старалась держать себя в руках и только поэтому не вздрогнула от потрясения, когда Каролина Стерн вывела ее на открытое пространство: Кардинал Чань стоял на коленях, плюясь кровью; всем своим видом он напоминал человека, побывавшего в аду. Двигаясь с мучительной медлительностью, он поднял свое бледное окровавленное лицо и посмотрел на нее глазами, к счастью, скрытыми дымчатыми стеклами, и вместе с его взглядом на нее устремились и взгляды тех, кто стоял вокруг, — Каролины, полковника Аспича и графа д'Орканца в его огромной шубе. В руках граф держал поводок, пристегнутый к ошейнику невысокой женщины (фигурой и ростом похожей на саму мисс Темпл), бросающейся в глаза не столько своей наготой, сколько тем, что она вся была словно отлита из синего стекла. И только когда эта статуя повернула голову и посмотрела на нее (с непроницаемым лицом и глазами бездонными, как у римских статуй, — проницательными, сверкающими, синими), мисс Темпл поняла, что эта женщина живая. Она, ошеломленная, застыла на месте и даже если б захотела, то не смогла бы окликнуть Чаня. Каролина Стерн спустила белую маску мисс Темпл с лица на шею. Прошло несколько мучительных секунд ожидания, когда она была уверена, что кто-нибудь вот-вот уличит ее, но все молчали. Рот Чаня неуверенно приоткрылся, словно он не мог произнести нужных слов или набрать воздуха, чтобы заговорить. Потом — словно все происходило настолько быстро, что она не могла уследить, — полковник размахнулся и ударил Чаня по голове, отчего Чань распростерся на полу. Полковник дал знак драгунам, и двое из них вышли из оцепления и взяли Чаня за руки. Они потащили его совершенно безжизненное тело мимо нее. Она не повернулась ему вслед, а подняла взгляд (хотя сердце у нее билось как сумасшедшее, а слезы были готовы брызнуть из глаз) и посмотрела в умное, внимательное лицо Каролины Стерн.* * *
Сзади раздался голос графини, который рассек воздух, как торжествующий бич. — Моя дорогая Селеста, — сказала она. — Вы присоединились к нам, и это прекрасно. Миссис Стерн, я благодарна вам за то, что вы появились вовремя. Каролина, стоявшая перед графиней, присела в глубоком поклоне. — Миссис Стерн! — прозвучал хриплый голос графа д'Орканца. — Вы не хотите увидеть ваших преображенных компаньонок? Каролина повернулась вместе с остальными гостями в бальном зале, потому что граф широким театральным жестом пригласил всех посмотреть на двух новых стеклянных женщин, неспешным шагом входящих в разомкнутый круг. Руки их совершали странные плавающие движения, их обнаженные фигуры самоуверенно шествовали дерзкой, жуткой, зловещей походкой. Мисс Темпл потребовалось несколько мгновений (что там граф сказал Каролине о «компаньонках»?), чтобы узнать миссис Марчмур и мисс Пул с каким-то уродливым ожогом на голове. Что это означало? Неужели ее враги — добровольно? — были трансформированы, преображены в таких вот… существ? Граф дернул поводок мисс Пул, подтягивая ее к миссис Стерн. Губы мисс Пул чуть разошлись в ледяной улыбке, и тут Каролина автоматически отступила назад, голова ее наклонилась набок. Мгновение спустя этот эффект, как рябь от камня, брошенного в воду, распространился на всех гостей. Мисс Темпл почувствовала, как ее поглощает, засасывает эта сцена, такая соблазнительно реальная, что она вообще забыла о бальном зале.* * *
Она сидела на обитом бархате канапе в темной комнате, где горели несколько свечей, и гладила шелковистые, мягкие распущенные волосы Каролины Стерн. На миссис Стерн были (и мисс Темпл видела, что и на ней — то есть на мисс Пул — тоже) белые одеяния инициации. По другую сторону миссис Стерн сидел мужчина в черном плаще и плотной маске из красной кожи, он наклонился и поцеловал ее в губы, и миссис Стерн ответила на поцелуй страстным стоном. Это напоминало историю миссис Марчмур о двух мужчинах в экипаже, только здесь был один мужчина и две женщины. Желание миссис Стерн вызвало у мисс Пул, повернувшейся за стаканом вина, снисходительный смешок… При этом ее взгляд упал на открытую дверь и затаившуюся там, почти невидимую в свете за ней фигуру, в которой мисс Темпл сразу же узнала Роджера Баскомба. Это видение исчезло из мысленного взора мисс Темпл, как повязка, сорванная с глаз, и она снова оказалась в бальном зале, где все присутствующие смущенно моргали, кроме графа д'Орканца, который улыбался с самодовольным, надменным выражением на лице. Он снова обратился к Каролине (вульгарно пошутив насчет женской солидарности), но мисс Темпл не обратила внимания на их разговор, потому что мыслями была целиком в той сцене, которую только что созерцала… На мисс Пул и Каролине Стерн были их белые одеяния, а человек, сидевший с ними на канапе (она видела его раньше, она даже плащ его приняла за свой собственный!), был не кто иной, как полковник Траппинг. Мисс Темпл попыталась разобраться, что здесь к чему, словно спешила отпереть дверь, подбирая нужный ключ из связки… Это была та самая ночь в Харшморте. Как раз перед убийством полковника, потому что женщины переоделись в белое, но Процесса еще не прошли. В это время она кралась по зеркальному залу, мимо странного человека с ящиками, всего за несколько минут до того, как войти в комнату Траппинга. Она уже сообразила, что Роджер и графиня были участниками заговора, ближайшими к полковнику. Может быть, на самом деле его убили эти женщины… По заданию графа? Если полковник заключил тайное соглашение с лордом Вандаариффом… Но почему тогда, спрашивала она себя, мисс Пул решила поделиться этими воспоминаниями (которые неизбежно должны были поднять вопросы об убийстве полковника) с Каролиной Стерн? В театре между ними было соперничество… Неужели она просто хотела высмеять привязанность Каролины к убитому, более того, к предателю интересов заговорщиков? В присутствии всех?* * *
Она испугалась — неужели она такая идиотка? Она должна сосредоточиться — хриплый крик, а потом совершенно полное погружение в неожиданно другое видение. Высокая деревянная лестница, освещенная оранжевым светом под черным небом, внезапно бросившаяся куда-то группа людей, суетящаяся фигура в черном пальто — министр Граббе! — а потом толпа бросается на кого-то и поднимает брыкающуюся фигуру в помятой шинели. Мелькает его осунувшееся лицо и волосы, светлые, как снег, она узнает в нем доктора Свенсона, а еще через мгновение толпа, всколыхнувшись, без всяких церемоний перебрасывает его через перила. Мисс Темпл подняла взгляд, соображая, что, видимо, это сцена из карьера в Тарр-Манор. Она снова была в бальном зале, где в толпе происходило какое-то движение, волнообразно хлынувшее к центру и оставившее там, как волна на берегу, изможденную фигуру доктора Свенсона. Избитый и неподвижный, он стоял на четвереньках на том самом месте, где недавно был Чань. Свенсон поднял взгляд, его безумные глаза искали какой-нибудь путь к спасению, но вместо этого наткнулись на ее лицо и в ужасе остановились на ней. Вперед вышел полковник Аспич, вырвал кожаный портфель из рук доктора, взмахнул дубинкой и безжалостно опустил ее на голову доктора. Это заняло всего несколько секунд. Доктора Свенсона уволокли из зала мимо мисс Темпл.* * *
Мисс Темпл не могла смотреть на него, не выдав себя, а потому перевела взгляд на сверкающих стеклянных женщин. Хотя вид их и вызывал тревогу (а глядя на мисс Пул — если только сию бессовестно живую статую все еще можно было называть этим именем, — которая ловко облизывала себе губы синюшным кончиком языка, мисс Темпл вздрогнула от неописуемого ужаса), все же это откладывало то мгновение, когда ей придется заглянуть в пронзительные фиолетовые глаза графини. Каролина взяла ее за руку и развернула к возвышению, на котором стояли главари заговорщиков — графиня, Ксонк, Граббе, а за ними — принц и Лидия Вандаарифф, все еще в маске и белых одеяниях, а за этой парой, похожий на хитроватого подслушивающего ребенка, прятался посланник — герр Флаусс. Против всякого здравого смысла взгляд мисс Темпл устремился прямо на графиню, которая ответила ей безжалостным холодным взором. Но к великому облегчению мисс Темпл, вперед вышел и заговорил Гаральд Граббе, а не графиня. — Дорогие гости… преданные друзья… верные последователи… Настало время, когда наши планы близки к исполнению и вот теперь висят спелым плодом, который осталось только сорвать. Настало время пожинать плоды, чтобы они, оставленные без присмотра, не падали на землю. Вы все понимаете важность этой ночи — понимаете, что мы возвещаем приход новой эры. Кто может усомниться в этом, когда мы видим перед собой свидетельство, словно ангелов, явившихся из другого века. И в то же время сегодня все остается шатким и неустойчивым… Принц и мисс Вандаарифф убывают в Макленбург на свадьбу… Герцог Сталмерский назначен главой Тайного совета при королеве… Самые влиятельные фигуры этой страны в этом доме сложили с себя полномочия, и все вы — а это, возможно, самое главное! — все вы исполните свой долг! Таким образом, мы здесь воплотим в жизнь нашу общую мечту. Граббе замолчал и встретился взглядом сначала с полковником Аспичем (тот отчеканил слова команды, которые, словно нож в масло, вонзились в льстивый голос заместителя министра; после этого все двери бального зала громко захлопнулись), потом — с графом д'Орканцем, который дернул за поводки, словно дрессировщик какого-то сатанинского театра, и отправил стеклянные существа в разные части зала. Впечатление было такое, словно львы на арене оценивают приготовленное для них число мучеников, и мисс Темпл с тревогой увидела, как граф отправил в ее сторону третью женщину (ту, что фигурой и ростом была похожа на нее). Существо это выбрало всю длину поводка и, натянув его, остановилось, нетерпеливо перебирая пальцами, отчего ближайшие к нему люди начали испуганно ежиться. Мисс Темпл ощутила давление на свои мысли… мысли, которые теперь были затуманены ощущением ледяного холода, отливающего синевой… — Вы все признаете, — продолжал Граббе, — что сейчас возможностей для сомнений не осталось. Мы должны быть уверены в вас… Точно так же, как должны быть уверены в себе и все вы, связавшие себя обязательствами, все мужчины и женщины в этом зале! Никто из находящихся в этом зале не прошел Процесса, не вписал себя в стеклянную книгу… Но уверенность… Уверенность — это залог нашего успеха! Граф потянул поводок миссис Марчмур, которая, выгнув спину, прошлась взглядом по толпе. Мужчины и женщины перед ней пошатнулись, ошеломленные, и погрузились в молчание, потом застонали или закричали, потеряли равновесие и стали падать — их мозги подвергались тщательной проверке. Мисс Темпл увидела, что граф сосредоточенно зажмурился… Может быть, миссис Марчмур разделяла с ним свое видение? Граф внезапно открыл глаза. Один из двух человек в серых плащах упал на колени. Граф д'Орканц дал знак полковнику Аспичу, и два драгуна утащили упавшего, который рыдал от страха, но никто в зале не выказывал к нему сочувствия. Граф снова закрыл глаза, и миссис Марчмур продолжила безмолвно изучать толпу. После миссис Марчмур настала очередь мисс Пул, которая с такой же жестокостью прошлась по своей части толпы, выделив еще двух мужчин и женщину, которые тут же получили все основания пожалеть о своем решении прибыть в Харшморт. Мисс Темпл на несколько мгновений даже решила, что эти люди, как и она, отчаянные враги заговорщиков и их коварных планов, но как только солдаты утащили их, стало ясно, что это не так. Они были просто карьеристами, которым удалось окольными путями добыть приглашение или хитростью пробраться сюда, полагая, что их вечер для избранных, где будут присутствовать сливки общества. Хотя их мольбы и потрясли мисс Темпл, через секунду она и думать забыла об их судьбе, потому что мисс Пул закончила свое дело и граф дернул поводок третьей женщины. Испытующие лучи ее пронзительного взгляда невидимой волной, как огонь или как запал, горение которого должно было закончиться для нее смертоносным взрывом, приближались к мисс Темпл. Ближе и ближе. Мисс Темпл не знала, что ей делать. Сейчас она будет разоблачена. Попытаться бежать? Попытаться оттолкнуть женщину в надежде, что та упадет и разлетится на мелкие осколки? Еще несколько секунд — и все для нее будет кончено. Она набрала в грудь побольше воздуха для храбрости и напряглась, словно готовясь к удару. Каролина стояла прямо и тоже в ожидании, она украдкой кинула взгляд на мисс Темпл — лицо ее было бледно, как снег, и мисс Темпл вдруг поняла, что Каролина перепугана до смерти. Но потом взгляд женщины скользнул над головой мисс Темпл. Послышался шум — от двери? — а потом раздался внезапный резкий голос заместителя министра Граббе: — Прошу вас, граф, достаточно!* * *
Прямо за спиной мисс Темпл в помещение вошла удивительная группа. Люди в толпе вокруг почтительно склоняли головы при виде высокого человека, смертельно бледного, с длинными стального цвета волосами, с медалями на фраке и ярко-синей лентой через плечо. Шел он как на ватных ногах (и походкой своей очень напоминал стеклянных женщин), в одной руке держал черную трость, а другой сжимал локоть невысокого остролицего человека с сальными волосами и в очках, последний отнюдь не показался ей подходящим спутником для персоны королевских кровей. После речи заместителя министра она догадалась, что это, вероятно, герцог Сталмерский, человек, который, если верить слухам, в качестве слуг держал обедневших аристократов, поскольку простолюдинов не выносил. Что делал такой человек в столь большом — и отнюдь не аристократическом — собрании? Но это было еще не все, потому что сразу же за герцогом (словно жених с невестой) шел лорд Роберт Вандаарифф под руку с Роджером Баскомбом. — Я не уверен, что мы закончили с проверкой, — сказал Франсис Ксонк, — что, как вы сами говорили, министр, для нас крайне важно. — Вы правы, мистер Ксонк, — кивнул Гаральд Граббе и заговорил громко, обращаясь к собравшимся: — Но это дело не терпит отлагательств! Перед нами две самые важные персоны в стране, а может, и на континенте, и один из них — наш хозяин. Мне представляется вполне благоразумным, а к тому же этого требует от нас и долг вежливости, поприветствовать их, отложив наши даже самые насущные дела. Мисс Темпл увидела, как Франсис Ксонк встретился с ней взглядом, и поняла, что он очень внимательно следил за проверкой, которую проводила женщина. Она повернулась к новоприбывшим (ей вовсе не хотелось видеть Роджера, так же как и Ксонка, а еще в меньшей мере — графиню) и поняла, что приостановка проверки гостей по требованию Граббе не имеет к ней никакого отношения, а связана с этими персонами, потому что стеклянная женщина могла подвергнуть проверке и их, обнажить их потаенные мысли перед графом д'Орканцем. Но кого защищал Гаральд Граббе? Герцога? Вандаариффа? Или собственного помощника Баскомба — и те тайные планы, что они вынашивали? И чего так испугалась Каролина? Ей хотелось топнуть ногой от досады — ответы на эти вопросы ей никак не давались. Был ли Вандаарифф главой заговора? Или он противостоял графу, пытаясь спасти свою дочь? Может быть, действия Граббе (и присутствие Роджера) указывали на их связь с Вандаариффом? Но как тогда быть с Роджером, стоявшим в дверях перед самым убийством Траппинга? Внезапно мисс Темпл вспомнила о появлении своего бывшего жениха в потайной комнате, где графиня издевалась над принцем. Не мог ли Роджер сам вступить в какой-нибудь тайный союз? Если Роджер и в самом деле убил Траппинга (ее ум никак не мог согласиться с этим — Роджер?), то не сделал ли он это по наущению графини? Герцог Сталмерский начал говорить, голос его прерывался и хрипел, словно во рту он держал горсть холодной золы. — Завтра я возглавлю Тайный совет королевы… Нация пребывает в кризисе, королева нездорова, у кронпринца нет ни наследника, ни ума, а потому этим вечером он получил дар, о котором мечтал, дар, который поработит его слабую душу, — стеклянную книгу чудес, в которой он и утонет. Мисс Темпл нахмурилась. Что-то это было не похоже на речь герцога. Она осторожно повернула голову и увидела, что внимание стеклянной женщины сосредоточено на герцоге, а за ней, чуть двигая бородатыми губами в такт с каждым словом, произносимым герцогом Сталмерским, стоит граф д'Орканц. — Тайный совет будет править миром везде, где есть наши союзники… Я даю это обещание… перед всеми вами. После этого герцог повернулся к человеку за ним и холодно кивнул. — Милорд… Голос Роберта Вандаариффа был явно таким же замогильным, как и герцога, и кровь у мисс Темпл еще сильнее застыла в жилах, потому что, прежде чем произнести первое слово, он повернулся к Роджеру и взял у него сложенный лист бумаги, переданный ему со всей чиновной почтительностью. Но лорд повернулся только после того, как Роджер сжал его локоть. Вандаарифф развернул лист и, когда Роджер еще раз сжал его локоть (она внимательно следила за происходящим), начал читать энергичным голосом, который показался мисс Темпл гулким, как шаги в пустой комнате: — Не в моих привычках выступать с речами, а потому я приношу извинения, что держу перед собой эту бумагу, но сегодня я отправляю мое единственное дитя, мою принцессу Лидию, туда, где она выйдет замуж за человека, которого я в сердце своем уже принял как сына. При третьем легком пожатии локтя Роджером (она видела, что тот стоит, вперившись взглядом в пол) лорд Роберт кивнул стоящим на возвышении принцу и своей дочери. Какие чувства, спрашивала себя мисс Темпл, остались под маской девушки по отношению к ее отцу? Насколько Процесс ослабил ее неутолимую жажду и гнев, вызванный тем, что о ней все забыли, и какой эффект могут иметь эти пустые, формальные слова? Лидия присела в поклоне, а потом растянула губы в улыбке. Знает ли она, что ее отец стал марионеткой Роджера Баскомба? Не поэтому ли она улыбается? Лорд Роберт снова повернулся к собравшимся гостям и нашел глазами место на листе, с которого нужно было читать дальше. — Завтра все должно быть так, словно этой ночи и не было. Никто из вас не вернется в Харшморт. Никто из вас не признает, что был здесь, как никто не признает друг друга или не скажет, что известия из герцогства Макленбург достойны внимания больше, чем досужие кухонные сплетни. Усилия, предпринятые здесь моим другом герцогом, отразятся на этой земле, от этого народа перейдут к народам другим. Некоторые из вас станут моими агентами, отправятся в путь туда, куда будет приказано, но прежде, чем вы оставите сегодня этот дом, все получат инструкции в форме печатной шифрованной книги… Вам выдаст ее мой верный слуга мистер Бленхейм. Вандаарифф поднял глаза, получив в этот момент знак найти Бленхейма в толпе, но того здесь не было. Долгая пауза грозила перейти в смятение, взгляды устремлялись туда-сюда, лица на возвышении хмурились, кто-то недовольно косился на полковника Аспича, который отвечал надменным пожатием плеч. Ловко (а потому, на взгляд мисс Темпл, в равной мере неприятно и внушительно) демонстрируя инициативность, Роджер Баскомб откашлялся и выступил вперед. — В отсутствие мистера Бленхейма вы сможете получить книги с инструкциями от меня в кабинете мажордома сразу же после завершения этой встречи. Он мельком кинул взгляд на возвышение, а потом шепнул что-то на ухо лорду Роберту и вернулся на свое место. Лорд Роберт возобновил свою речь. — Мне выпала честь способствовать этому предприятию, и я благодарен тем, кто не сомневался в его успехе. Прошу вас всех воспользоваться гостеприимством моего дома. Роджер осторожно вытащил бумагу из рук лорда. Толпа взорвалась аплодисментами, приветствуя двух великих людей, которые смотрели на них с полным безразличием, словно аплодисменты были дождем, а они — бесчувственными статуями. Мисс Темпл поразилась — никакого противостояния между Вандаариффом и графом. Лорд Роберт был в полном подчинении. Траппинг не успел сообщить ему важной новости, и судьба Лидии (какие бы жуткие замыслы ни осуществлялись в отношении нее) была для него тайной за семью печатями. Не имело значения, содержался ли Оскар Файляндт пленником в доме, как больше не имело значения, кто убил Траппинга… Но тут мисс Темпл нахмурилась. Если Вандаарифф — креатура заговорщиков, почему Граббе приостановил проверку? Если сами заговорщики не знают, кто убил Траппинга, можно ли было на этом поставить точку? Может быть, судьба Лидии — камень преткновения между ее врагами? И единственный ли? И в то же время мисс Темпл спрашивала себя, кого был призван провести этот спектакль с участием герцога и лорда Роберта. Ей доводилось слышать и более убедительные, но ничего не значащие слова от плутоватых рыбных торговцев в порту ее родного острова. По знаку Каролины Стерн она наклонила голову, когда по залу прошли две эти знаменитости в сопровождении своих помощников (или кукловодов?). Она подняла глаза, когда они проходили мимо нее, и встретилась взглядом с Роджером Баскомбом, который с типичной для него сдержанностью, но не без любопытства нахмурился, глядя на шрамы на ее лице. Когда они дошли до другой стороны зала, она с недоумением увидела, как граф передал поводок миссис Марчмур Роджеру, а поводок мисс Пул — второму невысокому человеку с острыми чертами лица. Когда драгуны открыли двери (а она лишь с трудом заставила себя оторвать взгляд от Роджера), она увидела, как ее бывший жених подошел к полковнику Аспичу и выхватил (более мягкого слова для этого было и не подобрать) кожаный портфель из его рук. Портфель, который, как она поняла, был принесен сюда доктором Свенсоном… За ее спиной, опережая Ксонка или Граббе, к гостям обратилась графиня, хотя двое мужчин уже подготовились выступить с речью, и на их лицах отразилась досада, правда, вскоре они начали согласно кивать ее словам. — Леди и джентльмены, вы слышали, что сказал наш хозяин. Вы знаете, что вам нужно делать. Как только вы исполните свои обязанности — вы свободны. Удовольствия Харшморта на сегодня к вашим услугам, а после этого… каждую ночь… удовольствия всего мира. Я дарю вам всем прекрасную ночь… Я дарю вам всем нашу победу. Графиня шагнула вперед и, во весь рот улыбаясь своим слушателям, начала аплодировать. К ней присоединились все стоявшие на возвышении, а потом — и все гости, каждый из них горел желанием засвидетельствовать свою благодарность за милости графини и, поднявшись на эту новую ступень, продемонстрировать свое одобрение друг другу. Мисс Темпл хлопала в ладоши, чувствуя себя как дрессированная обезьянка и наблюдая за графиней, которая спокойно разговаривала с Ксонком и Граббе. По какому-то безмолвному соглашению заговорщики сошли с возвышения и направились к двери. Прежде чем мисс Темпл успела прореагировать, рядом с ее ухом раздался шепот Каролины: — Мы должны идти за ними. Что-то не сложилось.* * *
Они направились к открытым дверям, привлекая к себе недоуменные взгляды гостей, которые с веселым видом двигались в противоположном направлении — следом за Вандаариффом и герцогом. Мисс Темпл почувствовала, что сзади за ней идет еще кто-то, кроме Каролины. Хотя оглянуться она и не посмела (любопытство такого рода после Процесса заменялось на сдержанную уверенность), но по звуку шагов догадалась, что это граф и последняя из трех стеклянных граций — неизвестная ей женщина. В этом она находила для себя хоть какое-то утешение. Новая противница была лучше подмигиваний и бесконечной подозрительности, которых можно было ожидать от Марчмур и Пул, но в глубине души она понимала, что, кто бы из них ни заглянул в ее мозги, результат будет один — ее разоблачение. Единственная ее надежда была на то, что те же соображения, которые заставили Граббе не допустить проверки герцога или лорда Вандаариффа, и тут сыграют свою роль, — он не допустит, чтобы эта женщина демонстрировала свои способности в тесном помещении, потому что остальные заговорщики наверняка не захотят раскрыть свои потаенные мысли перед графом… По крайней мере, те из них, кто плетет заговор внутри заговора… Она вошла в открытый холл, где недавно стояла вместе с капитаном Смитом, который отошел на несколько шагов, чтобы не мешать размышлениям хозяев, а хозяева, в свою очередь, стояли, нетерпеливо дожидаясь остальных, и когда те наконец вышли, все двери захлопнулись, отсекая их речи от навостренных ушей какого-нибудь случайно оказавшегося поблизости гостя. Мисс Темпл думала об Элоизе, о Чане и Свенсоне — живы ли они, но ее мысли смешались, когда появилась фигура графини ди Лакер-Сфорца со сверкающим черным мундштуком во рту. Графиня закурила сигарету, затянулась три раза подряд и только после этого заговорила, словно каждая последовательная затяжка разогревала ее ярость. Еще более настораживало то, что ни один из могущественных мужчин вокруг нее не отважился прервать этот откровенно угрожающий ритуал.* * *
— Что это такое было? — прорычала она наконец, вперившись взглядом в Гаральда Граббе. — О чем вы, графиня… — Почему вы прервали проверку? Вы сами видели — мы выявили как минимум пятерых незваных гостей. Любой из них мог нарушить наши планы в Макленбурге. Вы это знаете. Вы знаете, что наша работа не завершена. — Моя дорогая, если вы были против… — Я ничего не сказала, потому что мистер Ксонк достаточно ясно выразился, но вы тут же — перед всеми — стали гнуть свое. Если бы мы и дальше продолжали эти препирательства, то тем самым продемонстрировали бы, что среди нас нет единства, которого мы — с таким огромным трудом — сумели достичь. — Понимаю. — А я думаю, не понимаете. Она выпустила изо рта еще клуб дыма, сверля Граббе гипнотизирующим взглядом, но тот, пытаясь сохранять хладнокровие, откашлялся, чтобы ответить, однако, прежде чем он успел произнести хоть слово, опять заговорила графиня: — Мы не так глупы, Гаральд. Вы остановили проверку, чтобы некоторые люди не были разоблачены перед графом. Граббе показал было на мисс Темпл, но опять те слова, что он собирался произнести, были оборваны снисходительной издевкой графини: — Не недооценивайте меня… Мисс Темпл мы еще займемся, когда придет время. Я теперь говорю о герцоге и лорде Вандаариффе. Ни тот ни другой не вызвали бы никаких затруднений, если только, конечно, нас не ввели в заблуждение относительно их истинного статуса. Многие из нас видели тело герцога, и я хочу сказать, что доктор Лоренц славно потрудился… и работу свою в силу необходимости он делал вместе с графом. А это означает, что остается лорд Роберт, ответственность за преображение которого, насколько мне известно, лежала на вас. — Он целиком и полностью под нашим контролем, — возразил Граббе. — Вы сами видели… — Я не видела никаких доказательств! Все, что я видела, вполне могло быть притворством! — Спросите Баскомба… — Отлично… Значит, мы, по-вашему, должны полагаться на слово вашего преданного помощника… Теперь-то уж я буду спать спокойно! — Не полагайтесь ни на чьи слова, — отрезал Граббе, в голосе которого тоже послышался гнев. — Вызовите снова лорда Роберта… или сами сходите к нему — делайте, что хотите, но он так или иначе наш раб! Все как планировалось! — Тогда почему… — сказал Франсис Ксонк угрожающим голосом, — вы прервали проверку? Граббе запнулся, сделал неопределенный жест. — Не совсем по той причине, которую я тогда назвал… признаю… но чтобы не компрометировать герцога и лорда Роберта перед гостями, подвергая их публичной проверке! Многое ведь основывается на том, что мы остаемся невидимыми за этими главенствующими фигурами, а если бы мы подвергли их проверке, то тем самым раскрыли бы их истинную сущность, всем стало бы ясно, что они — наши слуги! Уже и без того тут много всякой неразберихи… Начать с того, что Бленхейм должен был сопровождать своего хозяина, чтобы сохранять видимость… Если бы Роджер не сообразил и не выступил со своей инициативой… — А где Бленхейм? — спросила графиня. — Он, похоже, исчез, мадам, — ответила Каролина. — Я спрашивала гостей, как вы приказывали, но его никто не видел. Графиня фыркнула и посмотрела мимо мисс Темпл на дверь, где стоял полковник Аспич, появившийся последним. — Не знаю, — сказал он. — Мои люди обыскали дом… — Любопытно, поскольку Бленхейм, видимо, сохраняет преданность лорду Роберту, — заметил Ксонк. — Мы контролируем лорда Роберта! — гнул свое Граббе. — Точнее, его контролирует ваш Баскомб, — сказал Ксонк. — А что это за бумаги? Этот вопрос был обращен к Аспичу, но тот его не понял. — Портфель с бумагами! — воскликнул Ксонк. — Вы взяли его у доктора Свенсона! А Баскомб взял у вас! — Понятия не имею, — сказал полковник. — Вы ничуть не лучше Блаха! — презрительно сказал Ксонк. — А кстати, где он? Граф д'Орканц тяжело вздохнул. — Майор Блах мертв. Ксонк, услышав это, закатил глаза, потом пожал плечами и повернулся к полковнику Аспичу: — А где теперь Баскомб? — С лордом Робертом, — сказала Каролина. — После того как Бленхейм… — Где ему еще быть? — воскликнул Граббе с возрастающим раздражением. — Где еще? Раздает книги с инструкциями… кто-то ведь должен это делать, если Бленхейм пропал! — Он очень к месту вмешался, — холодно сказала графиня. — С ним миссис Марчмур… Вы ведь доверяете ей не меньше, чем я доверяю Баскомбу! — выкрикнул Граббе. — Они оба доказали свою преданность всем нам, в этом нет сомнений! Графиня повернулась к Смиту: — Капитан, пошлите двух своих людей за Баскомбом — пусть явится сюда, как только закончит раздавать инструкции. И вместе с лордом Робертом, если это необходимо. Смит немедленно подал знак своим людям, и драгуны, застучав сапогами, бросились исполнять приказание. — А где Лидия? — спросил Ксонк. — С принцем, — ответила Каролина. — Прощается с гостями. — Спасибо, Каролина, — сказала графиня. — По крайней мере, хоть кто-то что-то знает. — Она снова обратилась к Смиту: — Пусть ваши люди и их приведут. — Доставьте их ко мне, — прохрипел граф д'Орканц. — Их участие в нашем деле еще не закончено. Слова графа зловеще повисли в воздухе, но остальные промолчали, словно, начав говорить, боялись разрушить хрупкое согласие. Капитан отправил еще двух драгун исполнять приказание графа и, вернувшись на свое место у дальней стены, уставился на свои сапоги так, будто не мог слышать оттуда ни слова.* * *
— Все это легко уладить, — заявил заместитель министра, поворачиваясь к графу д'Орканцу, — если мы сверимся с книгой, в которую были занесены мысли лорда Роберта. Из этой книги будет абсолютно ясно, что я сделал именно то, о чем мы договаривались. Там должен содержаться детальный отчет об участии лорда во всем этом предприятии — факты, известные только ему одному. — Но как минимум одна книга была уничтожена, — прохрипел граф. — Как уничтожена? — спросила графиня. — Чанем. — Черт бы его побрал! — прорычала она. — Это уже предел всего. Вы знаете, что это была за книга? — Я буду это знать, когда сверю те, что остались, с журналом, — сказал граф. — Тогда давайте сверим, — желчно сказал Граббе. — Я хочу, чтобы с меня как можно скорее сняли всякие подозрения. — Книги доставляют на крышу, — сказал граф. — А что касается журнала, то, как вам хорошо известно, он остается в руках вашего помощника. — Господи боже мой! — воскликнул Ксонк. — Похоже, Баскомб стал очень влиятельной фигурой! — Он принесет журнал, — возразил Граббе. — Все будет улажено. Это только глупая трата нашего времени… Мы рассредоточили наши усилия и опасно задержались, тогда как наиболее вероятное объяснение всех этих неприятностей стоит здесь перед нами. — Он повернул голову к мисс Темпл. — Она со своими приятелями учинила черт знает что! Кто может знать, что не они убили Бленхейма? — Точно так же, как Кардинал убил мистера Грея… — тихо заметил Ксонк, обращая взгляд к графине. Граббе, осознав его слова, моргнул, а потом, воодушевленный тем, что перестал быть объектом допроса, согласно кивнул. — Ну конечно же! Я совсем забыл — у меня как память отшибло! Графиня? — Что? Поскольку Чань — убийца и мистер Грей пропал, у меня нет сомнений, что он убит. Я не знаю, где его нашла смерть, но мой приказ мистеру Грею был оказать помощь доктору Лоренцу в работе с герцогом. — А Чань говорит, они встретились внизу — около труб! — воскликнул Граббе. — Я этого не слышал… — прохрипел граф д'Орканц.* * *
Графиня посмотрела на него и, вытащив тлеющий остаток сигареты из мундштука, бросила его на пол и загасила каблуком, одновременно засовывая в мундштук новую. — Вы были заняты с вашими дамами, — ответила она. Мисс Темпл увидела, как тень недовольства легла на лицо графини, когда та остановила взгляд на невысокой стеклянной женщине, стоящей недвижно, словно ручной леопард, не обращая внимания на их перебранку. Ее сверкающая синева была тем поразительнее, что контрастировала с темной шубой стоящего рядом с ней графа. — Чань заявил, что мистер Грей злонамеренно пытался помешать вам… по моему распоряжению. Самым очевидным подтверждением этого были бы какие-нибудь сбои в вашей работе, однако, как я вижу, вы осуществили три успешных преображения. Поскольку я ничего не понимаю в этом процессе, в чем, не таясь, признаюсь, я смотрю на плоды ваших трудов как на свидетельство того, что Кардинал Чань — лжец. — Если только он не убил Грея до того, как тот успел навредить, — сказал Граббе. — Это беспочвенные домыслы, — прорычала графиня. — Но это не означает, что они ложные… Графиня повернулась к заместителю министра, и на ее руке (которой она вроде бы укладывала в сумочку портсигар) вдруг оказалась сверкающая лента. Острый блестящий зубец уперся Граббе в горло, прижав заметно пульсирующую вену. Граббе застыл на месте. — Розамонда… — начал было граф. — Попробуйте повторить это еще раз, вы, мерзавец, прошипела графиня, — и я вас раскрою, как плохо сшитый рукав. Граббе не шевелился. — Розамонда… — снова сказал граф. Она не отвела глаз от Граббе. — Да? — Не хотите заняться нашей молодой гостьей? Графиня сделала два быстрых шага от Граббе — на расстояние, достаточное, чтобы быть в безопасности, если у того есть свое оружие, — и направилась к мисс Темпл. Лицо женщины раскраснелось (казалось, от удовольствия), и глаза загорелись от возбуждения. Мисс Темпл подумала, что ей еще никогда не грозила такая опасность. — Вы прошли Процесс в анатомическом театре? — Графиня улыбнулась. — Верно? Сразу после Лидии Вандаарифф? Мисс Темпл быстро кивнула. — Как жаль, что мисс Пул не может это подтвердить. Но мы можем и сами разобраться… Дайте-ка я подумаю… Оранжевый для Харшморта, шлюха сопровождения, отель, я полагаю… и, конечно, обреченность. — Графиня наклонилась и прошептала в ухо мисс Темпл: — Магдалина с оранжадом, лед растает — так и надо… Графиня взяла мисс Темпл за подбородок и повернула ее голову, так что женщины оказались лицом к лицу. С холодной нарочитой ухмылкой графиня высунула язык и лизнула кожу мисс Темпл вокруг глаз. Мисс Темпл взвизгнула, когда графиня снова провела языком по ее переносице и щеке, коснувшись взмахом ресниц. С торжествующей ухмылкой графиня толкнула споткнувшуюся мисс Темпл в руки полковника Аспича. Мисс Темпл оглянулась и увидела, как элегантная дама отерла губы тыльной стороной ладони. — Кажется, «Порто» тридцать седьмого года… Отличное вино… Жаль, что оно было потрачено на такую дрянь. Уберите ее отсюда.* * *
Ее без всяких церемоний протащили по прилегающему коридору и бросили (самое подходящее слово), как мешок с тряпьем, в тускло освещенную комнату, у дверей которой стояла охрана — два макленбургских солдата в черных мундирах. Она упала на колени, развернулась в сторону открытой двери и, хотя волосы упали ей на глаза, еще успела увидеть Аспича, который тут же захлопнул дверь. Мгновение спустя щелкнул замок, а еще через несколько секунд замер и звук шагов. Мисс Темпл вздохнула. Она вытерла лицо, все еще липкое от слюны и портвейна, рукавом и оглянулась. Как мисс Темпл и предполагала, она оказалась точно в такой же неубранной и заброшенной комнате, в какой встретила Спрагга и Фаркуара, и сразу же испустила крик, увидев, что она здесь не одна. Она вскочила на ноги и бросилась к двум телам, распростертым на полу лицом вниз. Они были теплые — оба, и она вскрикнула от радости: они дышали! Наконец-то она воссоединилась со своими товарищами! Ей пришлось напрячь все силы, чтобы перевернуть их на спины. Лицо мисс Темпл было мокро от слез, но она улыбнулась, когда доктор Свенсон зашелся в приступе жестокого кашля, а она постаралась подсунуть колени ему под плечи и помочь ему сесть. В сумеречном свете она не могла видеть, есть на нем кровь или нет, но чувствовала едкий запах синей глины, которой были пропитаны его волосы и одежда. Она напряглась еще, и ей удалось усадить его, оперев на ближайшее канапе. Он снова закашлялся, но уже пришел в себя настолько, что прикрыл рот рукой. Мисс Темпл откинула волосы с его глаз. — Доктор Свенсон… — прошептала она. — Моя дорогая Селеста… мы что — мертвы? — Нет, доктор, живы… — Отлично… а Чань? — Он тоже жив, доктор… он здесь… — Мы все еще в Харшморте? — Да, и мы под замком. — А ваш разум все еще подчиняется вам? — О, да. — Великолепно… Я сейчас… Прошу прощения… Он отвернулся от нее и сплюнул, глубоко вздохнул, застонал и, с трудом приподнявшись, принял сидячее положение. Глаза его были крепко зажмурены. — Господи… — пробормотал он. — Я только что видела наших врагов! — сказала она. — Абсолютно все у них идет по плану. — Я так и думал… Простите, бога ради, мою минутную слабость… Мисс Темпл перебралась на другую сторону Кардинала Чаня, изо всех сил старясь не заплакать, глядя на него. О том, что дела его плохи, говорило зловоние, засохшие корки крови вокруг носа и рта и на шее, а еще смертельная бледность. Она принялась вытирать его лицо своей одеждой, придерживая другой рукой его голову, и тут поняла, что, пока она переворачивала Чаня, дымчатые очки слетели с его лица. Она разглядывала ужасные шрамы на его глазах и прикусила губу, поняв, как мучается бедняга. С каждым вздохом из груди Чаня вырывались жуткие звуки, словно трясли короб с гвоздями. Неужели он умирает? Мисс Темпл прижала его голову к своей груди и, чуть покачивая ее, прошептала: — Кардинал Чань… вы должны вернуться к нам… это Селеста… Я здесь с доктором… Нам без вас не справиться… Свенсон с трудом перебрался к Чаню и взял его запястье, а другую руку положил ему на голову. Минуту спустя его пальцы ощупывали шею Чаня, потом Свенсон приложил ухо к его груди, чтобы выслушать его рваное дыхание. Подняв голову, он вздохнул, отодвинул немного мисс Темпл и неторопливыми пальцами принялся ощупывать голову Чаня в том месте, куда пришелся удар дубинки полковника. Она беспомощно смотрела на его ищущие белые пальцы, пробирающиеся сквозь черные волосы Чаня. — Я думал, вы прошли Процесс, — тихо заметил он. — Нет, мне удалось подделать шрамы, — сказала она. — Извините, если… Я не хотела разочаровывать вас… — Ничего. Похоже, вы придумали отличный план. — И тем не менее графиня разоблачила меня. — Ну, ее трудно провести… Однако я рад, что вы целы и невредимы. Позвольте узнать… Я даже боюсь спрашивать… — Мы с Элоизой разошлись — так случилось. У нее на лице такие же поддельные шрамы… Не думаю, что ее схватили, но вот только не знаю, где она. Я, конечно, даже не знаю, кто она. Доктор, глядя на нее, улыбнулся какой-то потерянной и робкой улыбкой, глаза его были до боли ясны. — Самое странное, что… и я толком не знаю. — Он многозначительно посмотрел на мисс Темпл все тем же своим открытым взглядом. — Что мы вообще знаем друг о друге? Он оторвал от нее взгляд и откашлялся. — Да уж, — сказала мисс Темпл. Ей неожиданно удалось заглянуть в сердце доктора — это ее тронуло. — Мне ужасно жалко, что я ее потеряла. — Мы все сделали, что могли… Чудо еще, что мы живы. Она кивнула, хотела сказать что-то еще, но промолчала, не зная, что могут значить его слова. Доктор вздохнул, задумавшись, а потом резким движением зажал Чаню нос одной рукой, а другой закрыл ему рот. Мисс Темпл ахнула: — Что вы. — Минуточку… Больше и не потребовалось. Словно вернувшись к жизни, Чань распахнул глаза, плечи его напряглись, рука ухватилась за Свенсона, и скрежет в его легких резко усилился. Доктор развел руки в стороны, и теперь уже Кардинал зашелся в приступе кашля, выплевывая мокроту и кровь. Свенсон и мисс Темпл взяли Кардинала за руки и приподняли на колени. Чань отер рот ладонью, вытер пальцы о пол — вытирать их о пальто или брюки было бессмысленно. Потом Чань повернулся к ним, моргнул и потрогал себя за лицо. Мисс Темпл с улыбкой протянула ему очки. — Как я рада видеть вас обоих, — прошептала она.* * *
Некоторое время они сидели молча, давая друг другу время прийти в себя и собраться с мыслями, а в случае с мисс Темпл — и вытереть слезы и взять себя в руки, чтобы не дрожал голос. Ей столько всего нужно было рассказать им и столько всего сделать… Она усмехнулась, презирая собственную слабость, правда, презрение это было не очень искренним. — У вас, Селеста, преимущество, — хрипловато пробормотал Чань. — Судя по крови в волосах доктора, я делаю вывод, что мы с ним не знаем ни где мы, ни кто нас охраняет… Даже который час, черт побери. — Сколько времени прошло, как нас схватили? — спросил Свенсон. — Совсем немного. Но много чего случилось, после того как мы расстались, после того как я убежала от вас… Простите меня за глупый, детский поступок. Свенсон отмахнулся. — Селеста, у нас на это нет времени… И потом, это не имеет значения… — Имеет — для меня. — Селеста, — раздался голос пытающегося встать Чаня. — Помолчите, пожалуйста, оба, — сказала она и встала. Теперь она смотрела на них сверху вниз. — Я должна извиниться за то, что убежала от вас на Плам-Корт. Это был очень глупый поступок, и он чуть не привел к моей гибели… и к вашей тоже. — Она подняла руку, предупреждая доктора Свенсона, который хотел было ей возразить. — С той стороны двери стоят два макленбургских солдата, а дальше по коридору не менее десяти драгун с их офицером и полковником. Дверь заперта, и — как вы оба видите — в этой комнате нет окон. Полагаю, ни у кого из нас нет оружия. Чань и Свенсон рассеянно похлопали себя по карманам, но ничего не нашли. — Но это не важно, мы его найдем, — быстро, чтобы подбодрить их, сказала она. — Если нам удастся выйти за дверь, — сказал Свенсон. — Да, конечно… самое для нас главное — помешать плану наших врагов. — А что это за план? — спросил Чань. — Это до конца не ясно — я знаю только его часть. Но думаю, каждый из вас что-то видел. Держа свое обещание быть краткой, мисс Темпл на одном дыхании поведала им свою историю: «Сент-Ройял», питье мисс Вандаарифф, картина в комнате графини, ее сражение с книгой, ее сражение (усеченный вариант) с графом и графиней в экипаже, поездка на поезде в Харшморт и путь к залу анатомического театра. Чань и Свенсон пытались было открывать рты, чтобы добавить кой-какие подробности, но она, не давая им произнести ни слова, продолжала: потайная комната, графиня и принц, убийство Бленхейма, открытие, сделанное Элоизой на синей карточке, Траппинг, Вандаарифф, Лидия, Файляндт, бальный зал и наконец ожесточенные распри между графиней и ее союзниками всего десять минут назад. На весь рассказ ушло, вероятно, не больше двух минут быстрого шепота. Закончив, мисс Темпл перевела дыхание, надеясь, что не упустила ничего важного — просто произошло слишком много всего. — Значит… — Доктор приподнялся с пола и сел на канапе. — Они с помощью герцога — а он, готов в этом поклясться, был убит — захватили контроль над правительством здесь и собираются сделать то же самое в Макленбурге? — Если вас, доктор, это не обидит, — сказала мисс Темпл, — что вообще за суматоха вокруг одного из немецких княжеств? — Герцогств… Но вы правы, вся эта суета из-за того, что там в горах больше синей глины, чем в сотне таких имений, как Тарр-Манор. Они уже несколько лет покупают там землю… — Голос у него перехватило, и он снова покачал головой. — В любом случае… если они сегодня отправятся в Макленбург… — Нам еще придется попутешествовать… — пробормотал Чань. Его слова сопровождались кашлем, но он старался не обращать на это внимания, роясь в карманах своего пальто. — Я их давно ношу, дожидаясь вот этого самого момента… Мисс Темпл пискнула от радостного удивления и заморгала от слез, которые снова запросились ей в глаза. Зеленые сапожки! Она, не колеблясь и не стесняясь, уселась на пол и, схватив сапожки, весело натянула свои потерянные сокровища на ноги, потом взглянула на улыбающегося (хотя и не прекращающего кашлять) Чаня и принялась завязывать шнурки. — Не могу вам передать, что они для меня значат, — сказала она. — Вы будете смеяться… Вы уже смеетесь, и я знаю, что это всего лишь сапожки, а у меня много всяких сапожек, и, откровенно говоря, четыре дня назад я бы и глазом не моргнула, потеряв их, но сейчас я бы не отдала их за все сокровища мира. — Конечно же, — тихо сказал Свенсон. — Ой! — сказала мисс Темпл. — Там же были ваши вещи — из вашей шинели, которую мы потеряли, но у нас осталась карточка, а еще там был серебряный портсигар для ваших сигарет. Но сейчас у меня его нет… Он у Элоизы, но, как только мы ее найдем, вы его получите назад. — Спасибо… это здорово… — Он, наверно, дорог вам. Доктор кивнул, но потом отвернулся, нахмурившись, словно не хотел больше говорить об этом. Чань снова закашлялся, из груди его доносились громкие хрипы. — Мы должны что-нибудь сделать с вами, — сказал доктор, но Чань только покачал головой: — Это мои легкие… — Толченое стекло, — сказала мисс Темпл. — Графиня рассказывала, как убивала вас. — Очень жаль, что пришлось так разочаровать даму… — Он улыбнулся. Свенсон посмотрел на Чаня и откровенно сказал: — Одно только стекло было бы вредно для ваших легких, а оно к тому же обладает токсичными свойствами. Остается только удивляться, что вас не одолевают гипнотические видения. — Уверяю вас, я бы предпочел их этому кашлю. — А можно как-нибудь вывести это стекло? — спросила мисс Темпл. Доктор нахмурился, задумавшись. Кардинал снова сплюнул и начал говорить: — Моя история проста. Мы не знали, куда вы отправились, а потому разделились: доктор в Тарр-Манор, я — в министерство, и никто из нас не угадал. Я встретил Баскомба и графиню, видел Процесс в действии, дрался с Ксонком, чуть не умер, потом обнаружил ваши следы — слишком поздно — в «Сент-Ройяле», там-то я и нашел ваши сапожки. А потом сел на поезд в Харшморт. Оказавшись здесь, я видел могущественных людей, обращенных в рабство, их мозги высосаны этими книгами, видел Роберта Вандаариффа, превращенного в обезьяну, он заполнял страницу за страницей, излагая свои тайны. Мне не удалось предотвратить трансмутацию трех женщин… — Чань помолчал несколько мгновений (мисс Темпл все отчетливее понимала, насколько каждый из этих двух превзошел не только свои физические возможности, но и душевные силы, и ее собственная душа теперь принадлежала им безусловно), потом откашлялся. — Но я все же убил майора Блаха. Правда, все остальное — плен и поражение… Вот разве что мне еще удалось убить этого прихвостня графини, мистера Грея… — Ой, они там сильно поссорились из-за этого Грея! — воскликнула мисс Темпл. — Его послали с каким-то поручением — наверняка по секрету от остальных. Не знаю, что это было за поручение. — Он посмотрел на мисс Темпл. — Вы сказали, что нас сторожат драгуны? — Они в коридоре… их там около десятка и офицер, капитан Смит, а еще их полковник… — Вы говорите — Смит? — Лицо Чаня заметно просветлело. — Я с ним столкнулся, — сказал Свенсон. — Он спас мою жизнь! — Он почему-то знает и меня, — сказала мисс Темпл. — Меня вообще-то это довольно обеспокоило… — Если нам удастся избавиться от Аспича, то Смит перейдет на нашу сторону, я уверен, — сказал Чань. Мисс Темпл оглянулась на дверь: — Ну, если это все, что нам нужно, то мы скоро отправимся в путь. Доктор? — Я могу рассказать по пути… Вот только сначала должен сказать — на крыше привязан дирижабль, именно на нем мы и прибыли из Тарр-Манор. Они могут на нем добраться до корабля в проливе или куда-нибудь дальше по побережью… — Или отправиться прямо в Макленбург, — сказал Чань. — Я видел — это довольно мощные машины. Свенсон кивнул: — Вы правы, было бы смешно недооценивать их возможности… Но это тоже может подождать. Мы должны предотвратить этот брак. Мы должны остановить герцога. — И найти Элоизу, — воскликнула мисс Темпл. — В особенности еще и потому, что у нее стеклянный ключ! — Какой стеклянный ключ? — прохрипел Чань. — Я разве не говорила? Я так думаю, что это способ безопасного чтения книг. Мы нашли его в кармане Бленхейма. — Как он у него-то оказался? — спросил Чань. — Вот именно! — Мисс Темпл засияла. — А теперь вы оба — снова ложитесь на пол… Вы должны закрыть глаза и делать вид, что вас нет. — Селеста, что вы надумали? — Готовлю наш побег — что же еще?* * *
Она постучала в дверь и как можно более вкрадчивым голосом обратилась к охранникам по другую сторону. Они не ответили, но мисс Темпл продолжала стучать, хотя ей пришлось несколько раз менять руки, по мере того как сбивались костяшки пальцев. Замок наконец все же щелкнул, и дверь приоткрылась на один-единственный опасливый сантиметр, сквозь который мисс Темпл увидела бледное, испуганное лицо макленбургского солдата — она увидела, что он моложе ее, и от этого ее улыбка стала только еще милее. — Прошу прощения, но мне крайне необходимо увидеть полковника. У меня сведения для графини — для графини! Вы понимаете? Для нее это очень важно. Солдат не шелохнулся. Может, он ее вообще не понял? Улыбка на лице мисс Темпл стала более натянутой, когда она наклонилась и заговорила громче, резко, отчетливо выговаривая слова: — Я должна увидеть полковника! Немедленно! Или вы будете наказаны! Солдат посмотрел на своего товарища, не видного мисс Темпл, явно не понимая, что ему делать. Мисс Темпл прокричала мимо него на пределе возможности своих легких: — Полковник Аспич! У меня для вас крайне важное сообщение! Если графиня не получит этого известия, она вам отрежет уши! Солдат тут же захлопнул дверь и щелкнул замком, но мисс Темпл услышала сердитую поступь его тяжелых сапог. Через мгновение дверь распахнул Аспич, лицо его было пунцовым от гнева, в одной руке он держал сигару, другая покоилась на рукояти сабли. Он посмотрел на нее, как облаченный в красный мундир школьный директор, собирающийся выпороть ученика розгами. — Огромное вам спасибо, — сказала мисс Темпл. — О каких это сведениях вы тут визжите, — прорычал он. Вы ведете себя неподобающе… тем более, если выяснится, что вы лжете. — Чепуха, — сказала демонстративно срывающимся голосом мисс Темпл, дрожа при этом всем телом, так, чтобы это было заметно полковнику. — И вам вовсе нет нужды пугать меня так — состояние моих союзников и могущество графини сделали меня совершенно беспомощной. Я только пытаюсь сохранить свою жизнь. — Она отерла нос рукавом. — Что это за сведения? — повторил Аспич. Мисс Темпл посмотрела на солдат за его спиной — те глазели с нескрываемым любопытством, — а потом приблизилась к полковнику и прошептала: — Вообще-то говоря, эти сведения весьма деликатные… Теперь наклонился вперед Аспич, напустив на лицо суровое досадливое выражение. Мисс Темпл коснулась губами его уха. — Синий кесарь на коне, лед растает по весне…* * *
Она подняла взгляд и увидела, что глаза полковника застыли, уставившись в точку над ее плечом. — Я думаю, нам лучше поговорить без посторонних ушей, — прошептала она. Аспич в бешенстве повернулся к солдатам. — Оставьте меня с заключенными! — пролаял он. Солдаты отступили, а Аспич обеими руками захлопнул дверь. Он снова повернулся к мисс Темпл, его лицо было абсолютно бесстрастно. — Кардинал… доктор… вы можете встать… Она продолжала говорить шепотом, чтобы не услышали солдаты. Чань и Свенсон медленно поднялись, с нездоровым любопытством поглядывая на полковника. — Каждому, кто проходит Процесс, внушается какая-нибудь контрольная фраза, — объяснила мисс Темпл. — Я слышала, как графиня использовала такую, чтобы воздействовать на принца, а потом попыталась на мне, проверяя, прошла ли я Процесс. Я не смогла сообразить, что это такое… только догадывалась… — И решили рискнуть, исходя из догадки? — Но догадка-то была основательная. Фраза состоит из нескольких частей: в первой — цвет, и я пришла к выводу, что это цвет того места, в котором проводился Процесс. Вы помните, что у разных ящиков были подкладки разных цветов… — Оранжевый в Харшморте, — сказал Чань. — Синий в институте. Но его обратили до того, как ящики перевезли из института, а это означает, что цвет полковника — синий. — А остальная часть фразы? — спросил Свенсон. — Второе слово касается их роли, если использовать библейскую метафору… я уверена — это все часть изысков графа. Для принца это слово было «Иосиф», потому что принц станет отцом чужого ребенка, для бедняжки Лидии, — Мария, для меня было бы Магдалина, как и для всех тех, кто проходил инициацию в белых одеяниях. А для полковника как для представителя государства… тут моя догадка была верной: кесарь… — Он это понимает? — спросил Свенсон. — Думаю — да, но теперь он ждет приказания. — Если приказать ему перерезать собственную глотку? — предложил Чань, не сдержав смеха и кашля. — А если спросить у него, схватили они Элоизу или нет? — сказал Свенсон, а потом ровным, четким голосом обратился к полковнику Аспичу: — Вы знаете, где находится миссис Дуджонг? — Заткни свой поганый рот, а то я сам тебе его заткну! — проревел Аспич. Свенсон машинально отшатнулся, глаза его расширились от удивления. — Вот оно что, — сказала мисс Темпл. — Видимо, отдавать приказы может только тот, кто произносит фразу. — Она откашлялась. — Полковник, вы знаете, где мы можем найти миссис Дуджонг? — Конечно, не знаю, — мрачно отрезал Аспич. — Ну хорошо… а когда вы видели ее в последний раз? Губы полковника сложились в бессовестную, злорадную улыбку. — На дирижабле. Доктор Лоренц задавал ей вопросы, а когда она не отвечала, мы с мисс Пул по очереди… Кулак доктора Свенсона словно молот врезался в челюсть полковника, и тот отлетел к двери. Мисс Темпл повернулась к Свенсону (который крякнул от боли и принялся потирать руку), потом к Аспичу — тот брызгал слюной от бешенства и пытался подняться. Но прежде чем он успел это сделать, к нему подскочил Чань и выхватил его саблю из ножен — смертоносное оружие, сверкнув, взметнулось вверх, и мисс Темпл, вскрикнув, отвернулась. Когда она снова посмотрела на Аспича, клинок подрагивал, приставленный к груди полковника, который лежал, не двигаясь. — Доктор? — тихо сказала она. — Мои извинения… — Не за что. Полковник — отвратительное животное. Ваша рука? — Ничего страшного. Она подошла к Аспичу, на лице ее появилось жесткое выражение. Она знала, что на долю Элоизы досталось немало тяжелых испытаний, но в ней еще живо было то раздражение, которое вызывала у нее эта женщина, когда, накачанная каким-то зельем и спотыкаясь через шаг, она задерживала их бегство из анатомического театра. Теперь мисс Темпл была более чем рада выместить свои чувства на мерзавце, оказавшемся в ее власти. — Полковник, вы откроете дверь и проведете нас в зал. Вы прикажете этим двум солдатам войти сюда и запрете за ними дверь. Если они будут протестовать, то вы постараетесь убить их. Вам понятно? Аспич кивнул. Его взгляд переходил с мисс Темпл на кончик сабли и снова на мисс Темпл. — Тогда делайте, что вам говорят. Мы теряем время. С немцами не возникло никаких проблем, настолько они были приучены к выполнению приказов. Прошло несколько секунд, и мисс Темпл со своими спутниками снова была в открытом холле, где некоторое время назад заговорщики спорили друг с другом. Драгун, стоявших в коридоре, теперь не было, исчез и их офицер. — Где капитан Смит? — спросила она Аспича. — Помогает мистеру Ксонку и заместителю министра. Мисс Темпл нахмурилась: — А что же делали здесь вы? Разве вы не получили распоряжений? — Конечно получил. Мне было приказано казнить вас троих. — А почему же вы ждали в коридоре? — Я докуривал свою сигару! — отрезал полковник Аспич. Чань осклабился за ее спиной. — В конечном счете каждый раскрывает свою душу, — пробормотал он.* * *
Мисс Темпл подкралась к дверям бального зала. Его огромное пространство было пустым. Она обратилась к своему рабу. — А где все? — Он открыл было рот, но она оборвала его: — Где все наши враги — графиня, граф, заместитель министра Граббе, Франсис Ксонк, принц со своей невестой, лорд Вандаарифф, герцог Сталмерский, миссис Стерн? — И Роджер Баскомб, — сказал доктор Свенсон. Она повернулась к нему и Чаню и грустно кивнула. — И Роджер Баскомб. — Она вздохнула. — Докладывайте, пожалуйста, по-военному. Полковник сообщил им (мрачное подергивание его губ свидетельствовало о том, что он тщетно борется с влиянием на него мисс Темпл), что их враги разделились на две группы. Первая занялась прочесыванием огромного дома, собирая гостей и впавших в ступор знаменитостей, чьи мозги были перекачаны в стеклянные книги, — нужно было отправить герцога Сталмерского с эскортом. Сопровождать герцога должны были графиня, заместитель министра, Франсис Ксонк, а также лорд Вандаарифф, Баскомб, миссис Стерн и две стеклянные женщины — Марчмур и Пул. Вторая группа, о задачах которой Аспич не мог представить никаких сведений, состояла из графа д'Орканца, принца Карла-Хорста фон Маасмарка, Лидии Вандаарифф, герра Флаусса и третьей стеклянной женщины. — Я ее не узнала, — сказала мисс Темпл. — По справедливости, третьей превращенной должна была быть Каролина. — Это Анжелика — знакомая Чаня, — сказал доктор Свенсон, стараясь говорить как можно мягче. — Женщина, которую мы искали в оранжерее. Вы были правы — она там не погибла. — Граф поддерживал в ней жизнь, чтобы использовать ее как подопытный экземпляр. Если бы с трансмутацией ничего не получилось, тогда он не стал бы жертвовать остальными. Ни мисс Темпл, ни доктор ничего на это не сказали, позволив Чаню излить свои горечь и гнев. Чань протер глаза под очками и вздохнул. — Вопрос в том, что они делают и за какой группой мы должны последовать. Если мы решим, что важно и остановить герцога, и не допустить брака принца, то, конечно, мы можем разделиться… — Я бы предпочла не делать этого… — быстро сказала мисс Темпл. — И там, и там мы столкнемся с большим числом врагов… кажется, наша численность играет важную роль. — Согласен, — сказал доктор. — И я предлагаю следовать за герцогом. Остальная часть заговорщиков направляется в Макленбург, а герцог и лорд Вандаарифф остаются ключевыми фигурами здесь. Если нам удастся сорвать их планы, то, вероятно, рухнет и весь заговор. — Вы думаете убить их? — спросил Чань. — Убить еще раз, если говорить о герцоге, — пробормотал доктор. — Но я так или иначе стою за их устранение. — Он горько вздохнул. — Именно в этом и заключается мой план относительно Карла-Хорста, если только мне удастся подобраться к нему и ухватить за шею. — Но ведь он же ваш подопечный, — сказала мисс Темпл, немного обескураженная тоном Свенсона. — Мой подопечный стал их марионеткой, — ответил он. — Он теперь как бешеная собака или лошадь со сломанной ногой. Его нужно устранить, и предпочтительно до того, как у него будет возможность породить наследника. Мисс Темпл прижала руку к губам. — Ну конечно же! Граф с помощью своей магии хочет оплодотворить Лидию — в этом суть его плана. Это воплощение в жизнь черной магии Оскара Файляндта с его «Благовещения»! И они сейчас, пока мы с вами разговариваем, заняты этим! Доктор Свенсон втянул сквозь зубы воздух, сморщился, поглядывая то на мисс Темпл, то на Чаня. — Я продолжаю настаивать на том, что мы должны остановить герцога. Если мы не… — Если мы его не остановим, то моя жизнь в этом городе, считайте, кончена, — сказал Чань. — А после него — принца и Лидию? — спросила мисс Темпл. Свенсон кивнул, потом вздохнул. — Боюсь, что они так или иначе обречены… Чань хрипло гоготнул — будто ворона закаркала. — Неужели мы такие разные, доктор? Оставьте хоть каплю вашей жалости для нас! По приказу мисс Темпл Аспич повел их к главному входу в дом, но скоро стало ясно, что далеко им так не пройти, потому что тут было полно гостей, собиравшихся проводить герцога. По внезапному наитию мисс Темпл вспомнила свой собственный путь со Спраггом и Фаркуаром по проходу для садовника между крыльями дома к экипажам. Их дыхание клубилось в морозном воздухе (Аспич мрачно пыхтел), но они за две минуты добрались до места — как раз вовремя, чтобы увидеть, как процессия спускается по парадной лестнице к величественной черной карете герцога. Сам герцог двигался медленно и с осторожностью. С одной стороны от него шел невысокий человек с сальными волосами («Доктор Лоренц», — прошептал Свенсон), а с другой — миссис Марчмур, теперь уже без ошейника и без поводка, на ее сверкающем теле был плотный черный плащ. Следом шли в ряд графиня, Ксонк и заместитель министра Граббе, а за ними на ступенях остановилось таким же образом организованное трио — Роберт Вандаарифф, Роджер Баскомб и мисс Пул (тоже без ошейника и в плаще). Герцога усадили в его карету, мгновения спустя к нему присоединилась миссис Марчмур. Мисс Темпл посмотрела на своих спутников — теперь нужно стремглав нестись к карете, если они намерены выполнить свой план! Но она не успела сказать ни одного слова, со смятением услышав шумные крики гостей: готовясь к отъезду, они разыскивали свои экипажи. — Что мы можем сделать? — прошептала она. — Мы опоздали! Чань взвесил саблю в руке. — Я могу пойти… Из нас только я один могу двигаться быстро… Я смогу пробраться следом за ними во дворец… — Нет, не в вашем нынешнем состоянии, — заметил Свенсон. — Вас поймают и убьют — и вы это знаете. Посмотрите на солдат! У них же полный эскорт! Мисс Темпл, присмотревшись, увидела, что он прав — две шеренги конных драгун общим числом человек в сорок становились за каретой и перед ней. Герцог был вне пределов их досягаемости. — Он соберет Тайный совет, — глухо прохрипел Чань. — И оправдает их замыслы законодательно. — Если у них будут деньги Вандаариффа, властные полномочия герцога, макленбургский трон и неисчерпаемые запасы синей глины… их не остановить… — прошептал Свенсон. Мисс Темпл нахмурилась. Может, этот поступок и будет тщетным, но она его совершит. — Вовсе нет. Кардинал Чань, если вы вернете саблю полковнику… Я настаиваю. Чань недоуменно посмотрел на нее, но тем не менее осторожно передал оружие Аспичу. Прежде чем тот успел что-нибудь сделать, мисс Темпл уверенным голосом заговорила с ним: — Полковник Аспич, слушайте меня. Ваши люди защищают герцога — это великолепно. Больше никто — запомните: никто — не должен приближаться к герцогу на его пути во дворец. А теперь идите. Садитесь на своего коня и присоединяйтесь к эскорту — немедленно! Не заговаривайте ни с кем, не возвращайтесь в дом; если своего коня у вас нет — возьмите у одного из своих драгун. Когда доберетесь до дворца, избегайте всяких контактов с миссис Марчмур, найдите время, только удобное время, потому что вы непременно должны сделать то, что я говорю, и обязательно до созыва Тайного совета, — и отрубите голову герцогу Сталмерскому. Вы меня понимаете? Полковник Аспич кивнул. — Отлично. Только никому ни слова. Ступайте! Мисс Темпл улыбнулась, глядя на полковника, который вышел на переполненную людьми площадь и направился к ближайшей коновязи. Она старалась делать вид, что не видит удивленного выражения Свенсона и Чаня, стоявших по сторонам от нее. — Посмотрим, удастся ли им приклеить ему назад голову клейстером, — сказала она. — Ну что, пойдем искать принца?* * *
Полковник не знал точно, куда отправился граф со своими спутниками, — куда-то под бальный зал. Кардинал Чань после своих путешествий по Харшморту был убежден, что сможет найти туда дорогу, а потому мисс Темпл и доктор Свенсон последовали за ним по проходу для садовника, а потом — в дом. На ходу мисс Темпл посмотрела на Чаня, который, несмотря на все свои травмы, выглядел устрашающе, и ей на мгновение захотелось обладать способностями стеклянных женщин и проникнуть в его мысли. Сейчас им предстояло спасти (или уничтожить — что не изменяло их цели) принца и Лидию, но там ведь будет и Анжелика, потерянная женщина Кардинала. Питал ли он надежду вернуть ее к жизни? Можно ли заставить графа осуществить ее обратную трансформацию? Или прекратить ее страдания? Мисс Темпл и сама несла груз скорби и боли, причиненной ей Роджером, собственно, ставший уже привычным. Сравнимы ли эти чувства — ее чувства, а потому казавшиеся ей малыми и близкими, несмотря на всю их остроту, — с переживаниями, одолевавшими такого человека, как Чань? Сравнимы? Или же разделены непреодолимой стеной? — Два крыла зеркально отражают друг друга, — хриплым голосом сказал он, — а я побывал и вверху, и внизу в противоположном крыле. Если я прав, то лестница вниз должна быть точно… где-то… здесь… Он улыбнулся (и мисс Темпл заново — возможно, причиной тому было его плачевное состояние, — поразилась этой дерзкой смеси в улыбке Кардинала Чаня: неотразимой отваги и решительности) и указал на ничем не примечательную нишу, укрытую бархатной занавеской. Чань отодвинул занавеску в сторону — за ней оказалась металлическая дверь, которая опрометчиво была оставлена открытой. — Такая самоуверенность! — Он фыркнул, распахивая дверь. — Оставлять двери открытыми… Могли бы и научиться чему-нибудь. Он повернулся, услышав чьи-то приближающиеся шаги, и на его лице внезапно появилось жесткое выражение. — Мы тоже… — пробормотал доктор Свенсон, и Чань жестом поторопил их — заходите скорее. Дверь за ними закрылась, щелкнул замок. — Это их задержит, — прошептал он. — Быстро! Они спустились на два витка лестницы, когда услышали, как кто-то дергает дверь наверху; перед ними теперь была другая дверь, тоже приоткрытая, и Чань пропустил вперед мисс Темпл и Свенсона, давая им возможность сначала заглянуть внутрь. — Что, если нам обзавестись оружием? — прошептал доктор. Мисс Темпл согласно кивнула, но Чань вместо ответа, шагая неслышно, как кошка, проскользнул в дверь, приглашая их следовать за ним. Они оказались в странном, закругляющемся коридоре, какие бывают в опере или римских театрах, с рядом дверей на внутренней стороне, словно ведущих в ложи или на арену. — Похоже на институт, — прошептал Свенсон Чаню, тот кивнул в ответ, устремив взгляд вперед по коридору. Она пошли, прижимаясь к внутренней стене, и через несколько шагов потеряли из виду дверь, через которую вышли с лестницы, но вскоре шум впереди заставил Чаня замереть на месте. Он выставил открытую ладонь, призывая их остановиться, а сам осторожно пошел вперед вдоль стенки. Чань замер, оглянулся, посмотрел на них, и на его лице появилась улыбка, потом он резко ринулся вперед и исчез из вида. Мисс Темпл услышала короткий удивленный вскрик, а потом звук ударов, быстро последовавших один за другим. Чань появился снова и движением головы пригласил их следовать за ним.* * *
На полу у еще одной открытой двери лежал макленбургский посланник — герр Флаусс, он тяжело дышал, а из носа у него текла кровь. Рядом с его слегка подергивающейся рукой лежал револьвер — Чань схватил его, откинул барабан, проверил, заряжен ли он, вернул барабан на место. Доктор Свенсон встал на колени рядом с посланником, а Чань протянул револьвер мисс Темпл, но та покачала головой. — Нет, лучше вы или доктор, — прошептала она. — Тогда доктор, — ответил Чань. — Мне привычней ножом или собственными кулаками. Он посмотрел на Свенсона, быстро обшаривавшего карманы поверженного посланника, который на каждое движение отвечал тщетными протестующими подергиваниями рук. Свенсон оглянулся на звук шагов у них за спиной — кто-то шел к лестнице. Он встал, Чань сунул ему в руку пистолет и, ухватив доктора за рукав, а мисс Темпл за локоть, потащил дальше по коридору. Наконец, когда посланника было уже не видно, Свенсон протестующе зашептал: — Но, Кардинал, они наверняка внутри… Чань затащил их обоих в нишу и закрыл свой рот ладонью, сдерживая кашель. Мисс Темпл услышала быстрые шаги по коридору… потом резко наступила тишина. Она почувствовала, как напряглось тело Чаня, увидела, как палец доктора взвел курок револьвера. Кто-то шел в их направлении, шел медленно… потом шаги замерли… потом возобновились. Она напрягла слух… услышала надменный женский голос: — Оставьте этого идиота… Чань выждал несколько секунд… и вдруг наклонился поближе к ним обоим. — Не спрятав тело, мы не могли войти внутрь тайно… В этот момент они обыскивают помещение, думая, что мы там. Уже одного этого достаточно, чтобы приостановить то, что происходит внутри. Если мы войдем сейчас, то есть шанс, что, напав сзади, застанем их врасплох. Мисс Темпл глубоко вздохнула, чувствуя себя так, будто за последние пять минут каким-то образом превратилась в солдата. Прежде чем она успела осмыслить (или — что более важно — опротестовать) эту поставленную с ног на голову ситуацию, Чань исчез, а доктор Свенсон, взяв ее за руку, потащил за собой. Посланник так и остался у дверей, правда, теперь он сидел, но оставался беспомощным. Они прошли мимо герра Флаусса (тот никак на них не прореагировал, только хлюпнул кровоточащим носом) на погруженную в сумерки каменную площадку, откуда узкие лестницы вели в обе стороны амфитеатра. Чань быстро нырнул влево, Свенсон и мисс Темпл последовали за ним, стараясь не шуметь и казаться незаметными. Мисс Темпл брезгливо наморщила носик, ощутив едкий запах синей глины. Спереди до них доносился голос графини: — На него напали — и вы ничего не слышали? — Не слышал, — раздался сухой, раскатистый голос графа. — Я занят, а мои занятия требуют внимания. Кто на него напал? — Откуда мне знать? — ответила графиня. — Полковник Аспич уже давно должен был перерезать нашим врагам глотки. Отсюда и мое любопытство. — Герцог уехал? — Да, как планировалось. А за ним те, что были избраны для перекачки воспоминаний в книги. Как и было договорено, их рассеянность и потерю памяти объяснили неожиданной вспышкой эпидемии кровавой лихорадки — наши последователи будут распространять слухи об этом. Кстати, это позволит обосновать карантин, вводимый в Харшморте, а значит, мы сможем удерживать здесь лорда Роберта столько, сколько нам будет нужно. — Понятно, — проворчал граф. — Поскольку я здесь занимаюсь весьма тонким делом, то позвольте вас спросить, какого черта вы все сюда заявились?* * *
Мисс Темпл старалась изо всех сил бесшумно следовать за остальными вверх по узкой лестнице. Когда ее голова оказалась вровень полом амфитеатра, она увидела над собой куполообразный потолок, под которым висели несколько зловещего вида металлических люстр, ощетинившихся многочисленными зубцами. Мисс Темпл даже при самых безоблачных обстоятельствах не могла посмотреть на люстру, не представляя себе последствий ее внезапного падения (в особенности если в этот момент под люстрой будет проходить она), и от этих невольных мыслей, и от этих светильников лаборатория графа тем больше стала похожей для нее на камеру ужасов. Амфитеатр был завален книгами, бумагами и коробками, покрытыми толстым слоем пыли. Свенсон, ткнув пальцем, показал ей, что она могла бы чуть податься вперед и посмотреть, что происходит, через просветы перил. Мисс Темпл никогда не была в институте, но дьявольскую платформу у основания металлической башни ей удалось мельком увидеть. Помещение же, в котором они оказались теперь (поскольку у стен здесь стояли книжные стеллажи, раньше здесь, видимо, размещалась библиотека), представляло собой странную смесь уже виденной ею лаборатории, со столами, уставленными зловещими металлическими инструментами, тиглями и склянками с кипящими и парящими жидкостями, и спальни, потому что в центре комнаты стояла огромная кровать. Мисс Темпл чуть не вскрикнула; она прикрыла рот рукой, но взгляда от увиденного не могла оторвать. На кровати, свесив через край босые ноги, лежала Лидия Вандаарифф; ее белые одеяния были задраны до бедер, руки раскинуты и зафиксированы шелковым шнуром. Ее лицо было покрыто потом от напряжения, пальцы изо всех сил сжимали шнур, словно тот был для нее источником успокоения, а не насилия. Простыни между бедер Лидии были влажны, как и каменный пол под ее ногами, где виднелась синеватая лужица с алыми прожилками. Пола одеяния Лидии с вышитой оторочкой была приспущена вниз — жалкое поползновение прикрыть наготу, но на ее белых бедрах были отчетливо видны синие и красные подтеки. Она, помаргивая, устремляла взгляд в потолок. В кресле неподалеку развалясь сидел Карл-Хорст фон Маасмарк, держа в руке полупустой стакан, а откупоренная бутылка бренди стояла у него между ног. На графе был кожаной фартук, его черная шуба наброшена на кресло у него за спиной, в руках он держал странный металлический предмет — трубку с ручками, клапанами и заостренным кончиком, — который он протирал тряпкой.* * *
На стенах за ними, на гвоздях, кое-как вколоченных в книжные стеллажи, висели тринадцать отчетливо различимых холстов. Мисс Темпл повернулась к Чаню и показала на них. Он тоже их увидел и сделал нарочитый жест — раскрыл ладонь, а потом перевернул ее, как переворачивают страницу. В «Сент-Ройяле» Лидия болтала что-то об остальных фрагментах «Благовещения» — говорила, что видела их все вместе. Мисс Темпл знала, что квадратные полотна представляют собой всю собранную картину, но она никак не ожидала, что граф может повесить их лицевой стороной к стене: она видела перед собой не живопись, а подрамники с изнанкой холста. Магические формулы Оскара Файляндта, покрывавшие все задники, для которых сама картина была всего лишь декоративным прикрытием, являли собой детализированный рецепт его собственного Благовещения — непотребного оплодотворения Лидии Вандаарифф с помощью извращенной науки. Вокруг каждого холста были прикреплены десятки дополнительных листов с пометами и диаграммами — явно собственные попытки графа расшифровать богохульственные инструкции Файляндта. Мисс Темпл посмотрела на девушку, распростертую на кровати, и, чтобы не закричать, укусила себя за костяшки пальцев… Услышав нетерпеливый вздох внизу и чирканье спички, она проползла на животе чуть дальше, и ей открылась полная перспектива. Мурашки побежали у нее по коже — почти прямо внизу она увидела большую компанию графини. Как это они не слышали их в коридоре? Рядом с графиней (которая держала во рту мундштук с новой дымящейся сигаретой) стояли Франсис Ксонк и Граббе, а за ними не менее шести фигур в черных мундирах с дубинками. Она снова кинула взгляд на Чаня и Свенсона и увидела, что Чань смотрит куда-то в другое место — под противоположный балкон. Сверкая в тени отблесками оранжевых языков пламени из тигелей графа, в безмолвном ожидании стояла третья стеклянная женщина, Анжелика. Мисс Темпл уставилась на нее и только-только начала с новым чувством разглядывать ее тело как объект вожделений Чаня (впрочем, вожделений реализованных — ведь женщина была шлюхой), а это означало… Краска прихлынула к лицу мисс Темпл, потому что вдруг ее мысли о Чане и этой женщине смешались с воспоминаниями о книге… но тут, тряхнув головой, она заставила себя прислушаться к довольно оживленному разговору внизу. — Мы бы не стали вас беспокоить, — начал Ксонк, не без отвращения смотревший на разворачивающееся перед ними зрелище, но только мы почему-то никак не можем найти рабочий ключ. — А где Лоренц? — спросил граф. — Готовит к полету дирижабль, — ответил Граббе, — в окружении целого полка солдат. Я бы предпочел, чтобы он продолжил свои занятия. — А Баскомб? — Он сопровождает лорда Роберта, — фыркнула графиня. — Мы встретили его с сундуком книг и его журналом, но у него тоже нет ключа. К тому же по целому ряду причин я бы не хотела вовлекать его в это дело. Граббе закатил глаза: — Мистер Баскомб абсолютно предан всем нам… — А где ваш ключ? — спросил граф, сверля взглядом заместителя министра. — Это вовсе не мой ключ, — с жаром ответил Граббе. — Я даже думаю, что я не последний, кто держал его в руках… Как говорит графиня, мы собирали книги… — Кто последний держал его в руках? — с явным нетерпением воскликнул граф. Он перехватил понадежнее омерзительное металлическое устройство в своей руке. — Мы не знаем, — сказала графиня. — Я думаю — мистер Граббе. А он думает — мистер Ксонк. А Ксонк думает, что это был Бленхейм… — Бленхейм? — презрительно произнес граф. — Не сам Бленхейм, — сказал Ксонк. — Траппинг. Я думаю, его взял Траппинг, чтобы просмотреть одну из книг… Может, из любопытства… — Какую именно? — Мы не знаем, — сказала графиня. — Мы проявляли к нему снисходительность… Я до сих пор недовольна тем, что он мертв. Бленхейм либо вытащил его из кармана Траппинга, когда выносили тело, либо получил от лорда Роберта. — Насколько я понимаю, Бленхейм так до сих пор и не нашелся? Графиня кивнула. — Вопрос стоит следующим образом, — сказал Граббе, — жив он или мертв? — Может быть, допросить лорда Роберта? — сказал граф. — Его можно было бы допросить, если бы он сохранил память, — заметил Ксонк. — Но, насколько вам известно, его память перенесена в книгу — в книгу, которую мы не можем найти. Если бы мы ее нашли, то смогли бы прочесть без всякого ключа! Это смешно! — Так… — сказал граф, и на его лице появилось озабоченное выражение. — А что случилось с герром Флауссом? — Мы не знаем! — воскликнул Граббе. — А вам не кажется, что вы должны были бы знать? — рассудительно спросил граф. Он повернулся к Анжелике и хлопнул ладонями. Она тут же вышла на свет, как ручной тигр, привлекая к себе опасливое внимание всех остальных, находящихся в помещении. — Если там кто-то прячется, — сказал ей граф, глядя на балкон, — найдите их.* * *
Мисс Темпл с широко раскрытыми глазами повернулась к Чаню и Свенсону. Что им теперь делать? Она огляделась —спрятаться, защититься им было негде! Доктор Свенсон молча подался назад и вытащил револьвер, измеряя глазами расстояние до Анжелики. Чань положил ладонь на руку доктора, но доктор стряхнул ее и взвел курок. Мисс Темпл почувствовала, как странный синеватый холод обволакивает ее разум. Еще мгновение — и они будут обнаружены. Но вместо этого чреватая ожиданием тишина была нарушена треском с противоположного балкона прямо над Анжеликой. Через мгновение в руке Ксонка появился нож-змейка, и он ринулся к узкой лестнице. Мисс Темпл услышала звуки потасовки, а потом протестующие крики женщины, которую Ксонк, несмотря на ее сопротивление, грубо стащил вниз по лестнице и швырнул на колени перед остальными. Это была Элоиза. Мисс Темпл посмотрела на Свенсона и увидела, как напряглись все мускулы на его лице. Прежде чем он успел что-либо сделать, она потянулась к его руке, державшей пистолет, и крепко сжала ее. Время для необдуманных действий сейчас было самое неподходящее. Ксонк отошел от Элоизы, потому что, подчиняясь кивку графа, вперед вышла Анжелика, постукивая ступнями по каменному полу, словно только что подкованный пони. Элоиза потрясла головой и подняла взгляд, совершенно ошеломленная этим зрелищем — великолепным, обнаженным существом перед ней. Элоиза вскрикнула. Она вскрикнула еще раз (мисс Темпл изо всех сил сжала руку доктора), но крик замер на ее губах, а выражение страха стерлось с ее лица, вытесненное дрожащей покорностью. Стеклянная женщина варварски проникла в ее разум и с безжалостной действенностью просматривала его содержимое. И опять мисс Темпл увидела, как граф д'Орканц закрыл глаза, на его лице застыло сосредоточенное выражение. Элоиза молчала, рот ее был открыт, она покачивалась назад-вперед на коленях, беспомощно глядя в холодные синие глаза своей мучительницы. Потом все закончилось. Элоиза безвольно рухнула на пол. Граф подошел и остановился над ней, устремив вниз взгляд. — Это миссис Дуджонг, — прошептал Граббе. — Из карьера. Это она застрелила герцога. — Так оно и есть. Она бежала из театра вместе с мисс Темпл, — сказал граф. — Мисс Темпл убила Бленхейма — его тело лежит в охотничьей комнате. У Бленхейма и в самом деле был ключ — она не знает для чего. Он под корсетом миссис Дуджонг вместе с портсигаром и демонстрационной карточкой синего стекла. И то и другое она получила от доктора Свенсона. — Стеклянная карточка? — спросила графиня, скользнув вокруг сомневающимся взглядом. — И что же на ней — на этой карточке? Элоиза, тяжело дыша от напряжения, пыталась подняться на четвереньки. Граф грубо засунул руку ей под корсет в поисках предметов, о которых только что говорил. Выпрямившись, он посмотрел на выуженный оттуда портсигар — все это время не отвечая на вопрос графини, — потом швырнул ей серебряную вещицу, и та неловко поймала ее. — Это тоже Свенсона, — сказал он и бросил взгляд на принца, который тихо сидел в своем кресле, наблюдая за всем происходящим мутным пьяным взором. — На карточке — впечатления миссис Марчмур в кабинете отеля «Сент-Ройял»… Там про то, как она крутила любовь с принцем. Сцена эта, судя по всему, произвела довольно сильное впечатление на миссис Дуджонг. — И это… все? — опять довольно осторожно спросила графиня. — Нет. — Граф тяжело вздохнул. — Не все. Он снова кивнул Анжелике. К неожиданному смятению остальных заговорщиков, стеклянная женщина повернулась к ним. Анжелика двинулась в их направлении, а они подались назад. — Чт-т-то вы делаете? — пробормотал Граббе. — Пытаюсь докопаться до сути этой тайны, — хриплым голосом ответил граф. — Вы не можете закончить дело без нашей помощи, — прошипел Ксонк. Он махнул рукой в сторону девушки на кровати. — Разве мы мало для вас сделали — разве мы не реализовали ваши видения? — Видения, которые увеличивают вашу прибыль, Франсис. — Я этого никогда не отрицал! Но если вы хотите меня превратить в такой же бездумный автомат, как Вандаариффа… — Ничего подобного у меня и в мыслях нет, — ответил граф. — То, что я сделаю, будет в наших общих интересах. — Прежде чем вы превратите нас в животных, Оскар… и сделаете из меня своего врага, — ожесточенно сказала графиня, возвышая голос, — может быть, вы объясните, что у вас на уме?* * *
Мисс Темпл прижала ладонь ко рту, чувствуя себя последней дурой. Оскар! Неужели все это так до глупости очевидно? Граф не украл работы Оскара Файляндта, художник не стал пленником или безмозглым дебилом… Просто эти двое были одним лицом! Что там ей говорила тетушка Агата — что граф родился на Балканах, воспитывался в Париже, получил непонятным способом наследство? Как совместить это с тем, что о Файляндте говорил мистер Шанк (школа в Венне, студия на Монмартре, таинственное исчезновение), как совместить это с нынешними респектабельностью и богатством? Она посмотрела на своих товарищей и увидела, что Чань горько покачивает головой. Свенсон не мог отвести взгляда от безвольной фигуры Элоизы — он смотрел на несчастную женщину с бессильным волнением. Граф откашлялся и поднял стеклянную карточку. — На соитии присутствуют зрители, включая вас, Розамонда, и вас, Франсис. Но умненькая миссис Дуджонг углядела через прозрачное зеркало в холле… еще и полковника Траппинга, который о чем-то очень серьезно беседует с Робертом Вандаариффом. Это откровение было встречено молчанием. — Что это значит? — спросил наконец Граббе. — Это еще не все, — провозгласил граф. — Не могли бы вы рассказать нам все попроще! — сказал Граббе. — У нас не так уж много времени. — В памяти миссис Дуджонг есть информация о второй карточке — той, что доктор извлек из-под подкладки мундира Артура Траппинга. Судя по всему, его тело толком не обыскали. Среди прочего на этой карточке был и я во время предварительного осмотра Лидии. — Артур собирался передать карточку Вандаариффу, — сказал Ксонк. — Этот жадный осел не смог бы противиться… Сощурив глаза, вперед вышел Граббе. — Вы что — таким способом хотите нам сообщить, что это вы убили его? — прошипел он. — Не сказав никому? Поставив все на карту? Ускоряя наше расписание? Неудивительно, что лорд Роберт так разволновался… Неудивительно, что мы были вынуждены… — Но в этом-то все и дело, Гаральд, — прорычал граф. — Я говорю вам все это именно потому, что я и пальцем не тронул Артура Траппинга. — Но… какие еще причины… — начал было Граббе, но внезапно замолчал — все заговорщики переводили внимательные взгляды с одного на другого.* * *
— Вы сказали, что она получила карточку от Свенсона? — спросила графиня. — Откуда он ее взял? — Ей это не известно. — У меня, конечно, — раздался невнятный неторопливый голос с другой стороны помещения. Карл-Хорст пытался налить себе еще бренди. — Он, наверно, нашел ее в моей комнате. Должен вам сказать, что я никогда не замечал Траппинга… Меня больше интересовала Маргарет! Это была первая стекляшка, что я видел, — подарок, чтобы привлечь меня на вашу сторону. — Подарок от кого? — спросил Франсис Ксонк. — Да я уже не помню… Это что — так важно? — Возможно, это критически важно, ваше высочество, — сказала графиня. Принц нахмурился. — Ну, в таком случае… Мисс Темпл показалось, что все заговорщики смотрят на принца, борясь с желанием отхлестать его по щекам, чтобы он поскорее выговорил то, что ему известно, но никто из них не осмеливался проявить малейшее нетерпение или беспокойство перед лицом других, а потому они смотрели, как он сложил губы трубочкой, почесал за ухом, потянул воздух через зубы, все это время наслаждаясь всеобщим вниманием. Тут уж начала беспокоиться и сама мисс Темпл. Что, если Анжелика продолжит свои поиски? Что, если стеклянная женщина каким-то образом их учует? По ноге у мисс Темпл от долгого сидения пошли мурашки, от пыльного воздуха защекотало в носу. Она бросила взгляд на Чаня — губы его были плотно сжаты — и поняла, что все это время он сдерживает кашель. Она даже не стала задерживать свои мысли на этом, но внезапно вероятность (неизбежность!) того, что он закашляется в присутствии заговорщиков, привела ее в ужас. Они должны что-то предпринять — но что? Какие у них есть возможности? — Если память мне не изменяет, это был доктор Лоренц или — как там его? — мистер Крунер из института, тот, который умер такой жуткой смертью. Из тех, что работали с машинами. Дал мне ее вроде как сувенир… Не знаю, как этот мерзавец Свенсон нашел ее, если только ему кто-нибудь не помог… Я ее спрятал совершенно блестящим образом… Графиня оборвала его: — Отлично, ваше высочество, это очень важные сведения. Она подошла к графу, взяла у него то, что он нашел у Элоизы, и заговорила с плохо скрываемым гневом: — Это ничего нам не дает. Давайте поскорее вернемся к книгам и узнаем, что удастся, о лорде Роберте. Может быть, мы наконец-то выясним, кто убил полковника. — Вы не верите, что это сделал Чань? — спросил Граббе. — А вы? — осклабилась графиня. — Я была бы рада узнать об этом — моя жизнь стала бы проще. Но нет… Мы все помним риск, связанный с окончательным привлечением Роберта Вандаариффа, который до недавнего времени вполне верил, что вся наша затея — его собственный замысел. Мы знаем, что полковник торговал тайнами, — кто может сказать, сколько тайн он знал? — Она пожала плечами. — Чань — простой убийца, а это политика. Мы оставляем вас с вашей работой, граф. Граф кивнул на Лидию: — Она готова… осталось только внедрение. — Уже? — Графиня посмотрела на измученную мисс Вандаарифф. — Да, пожалуй, затягивание процедуры не доставило бы ей удовольствия. — Удовольствие кроется в результате, Розамонда, — просипел в ответ граф. — Конечно, — ответила она, скользя взглядом по испачканным простыням. — Мы вам помешали. Встретимся на дирижабле. Она повернулась, собираясь уходить, но тут вышел вперед Ксонк, который, кивнув на Элоизу, спросил: — А что вы сделаете с ней? — Вы предоставляете решить этот вопрос мне? — спросил граф. — Если только у вас на этот счет нет другого мнения. — Ксонк улыбнулся. — Я пытаюсь быть вежливым. — Я бы предпочел продолжать свою работу, — прорычал граф д'Орканц. — Рад вам угодить, — сказал Ксонк. Здоровой рукой он схватил Элоизу, поднимая ее на ноги, а потом поволок ее из помещения. Мгновение спустя за ним последовали графиня, Граббе и их свита.* * *
Мисс Темпл посмотрела на своих товарищей и увидела, что Чань накрыл ладонью рот Свенсона. Доктор страдал от увиденного, но произведи они малейший шум, и Анжелика почувствует их присутствие, а там легко сделает с ними то, что сделала с Элоизой. Мисс Темпл снова подалась вперед, заглядывая в лабораторию. Граф, проводив остальных заговорщиков взглядом, вернулся к столу. Он посмотрел на Лидию, на Анжелику, не замечая принца, потом вывернул маленький клапан, торчавший на боковине металлического приспособления в его руках. Мисс Темпл смотрела, как граф с точностью движений, какую не ожидаешь от человека таких размеров, налил парящую жидкость из разогретого сосуда в клапан, не пролив ни капли, а потом снова закрутил клапан. Подняв металлическое устройство, он направился назад к кровати и поставил его в ногах Лидии. — Лидия, вы не спите? Лидия подала признаки жизни. За все это время мисс Темпл впервые увидела, что девушка пошевелилась. — Вам больно? Лидия поморщилась, но отрицательно покачала головой. Она повернулась, отвлеченная каким-то движением, — принц налил себе еще бренди. — Ваш жених ничего этого не запомнит, Лидия, — сказал граф. — И вы тоже. Лежите спокойно… то, чего нельзя изменить, следует принять. Граф взял свой инструмент и, окинув взглядом балкон, громким голосом, обращаясь словно ко всей комнате, сказал: — Будет лучше, если вы спуститесь добровольно. Если вас позовет дама, то вы просто полетите вверх тормашками. Мисс Темпл в ужасе повернулась к Чаню и Свенсону. — Я знаю, что вы там, — продолжил граф. — У меня были причины дождаться, чтобы мои друзья ушли, и затем поговорить с вами, но второй раз я приглашать не буду. Чань убрал ладонь ото рта Свенсона и оглянулся — нет ли какого другого пути к отступлению. Прежде чем кто-либо успел его остановить, доктор вскочил на ноги и через балкон прокричал графу: — Я спускаюсь… черт бы вас побрал, я спускаюсь… Он повернулся к ним, глаза его сверкали, он поднял руку, призывая их к молчанию. Громко стуча сапогами, он дошел до лестницы, успев сунуть пистолет в руку мисс Темпл и прошептать ей на ухо: — Если они не будут обвенчаны, то ребенок не станет законным наследником.* * *
Мисс Темпл подхватила револьвер и посмотрела на Свенсона, но он уже прошел мимо. Она повернулась к Чаню, но тот боролся с ужасающим приступом кашля, с подбородка у него стекала струйка крови. Она повернулась к балконным перилам. Доктор появился в поле зрения, он раскинул руки, показывая, что не вооружен. Он сморщился от отвращения при виде Лидии Вандаарифф в новом ракурсе и с близкого расстояния, потом указал на стеклянную женщину. — Я полагаю, меня почуял этот ваш зверек? Граф рассмеялся, издав особенно неприятный звук, и покачал головой. — Напротив, доктор… Мы ведь оба ученые и исследователи. Я сам заглядывал в мозги миссис Дуджонг, но там не было никаких воспоминаний о нападении на герра Флаусса. Мое предположение, что истинный преступник все еще прячется, было чисто логическим выводом. — Понятно, — сказал Свенсон. — И все же я не понимаю, почему вы дождались, чтобы другие ушли. — Не понимаете? — сказал граф с самодовольной снисходительностью. — Прежде всего… Где ваши союзники? Доктор пытался найти подходящие слова, пальцы его нервно подергивались, потом он разразился презрительной и гневной тирадой: — Будьте вы прокляты, сэр! Чтоб вам гореть в аду… Вы сами все слышали! Полковник Аспич убил их! — Но не вас? Свенсон издевательски усмехнулся. — В этом нет вашей заслуги. Чань уже был почти мертв — ему до смерти оставались считанные минуты. Мисс Темпл… — Тут Свенсон провел рукой по лбу. — Вы можете догадаться, как она сопротивлялась. И это пробудило к жизни меня — мне удалось размозжить череп полковника стулом… но, к моему вечному стыду, слишком поздно — она уже была мертва. Граф поразмыслил над словами доктора. — Трогательная история. — Вы негодяй, — выкрикнул Свенсон. Он махнул рукой на Лидию, не отрывая взгляда от графа. — Вы худший из всей этой компании… потому что растратили таланты, которых не было у других. Я бы с удовольствием размазал ваши мозги по стене, отправил бы вас в ад вслед за Аспичем… и сделал бы это без всякого сожаления, как прихлопывают комара.* * *
Ответом на его слова был смех, но не графа. К удивлению мисс Темпл, принц поднялся с кресла и шагнул к своему бывшему хранителю, не выпуская из рук стакан. — Что будем с ним делать, граф? Я думаю, это нужно поручить мне… ведь он же не кого-нибудь предал, а меня. Что вы предлагаете? — Вы невежественный идиот, — прошипел Свенсон. — Вы так ничего до сих пор и не поняли! Бога ради, Карл, да посмотрите вы на нее — на вашу невесту! Ее оплодотворяют не вашим ребенком! Принц повернулся к Лидии, лицо его было, как всегда, вежливо недоумевающим. — Вы понимаете, о чем он говорит, дорогая? — Ничуть, дражайший Карл… — А вы, граф? — Мы всего лишь укрепляем ее здоровье, — сказал граф. — Да она наполовину мертва! — прорычал Свенсон. — Откройте глаза, вы, идиот! Лидия, бога ради, милая, да спасайте вы свою жизнь! Вы еще можете спастись! Свенсон бесился, кричал, размахивал руками. Мисс Темпл почувствовала, как Чань сжал ее руку, и тогда (упрекая себя в очередной раз за недогадливость) поняла, что доктор специально шумит, дабы они могли незаметно спуститься по лестнице, что они теперь и сделали, не теряя времени, — добрались до последней ступени, оставаясь вне пределов видимости из помещения. Она посмотрела на револьвер — зачем доктор дал оружие ей? Почему не попытался сам пристрелить принца? Почему не дал оружия Чаню? Она увидела, что и Чань опустил взгляд на револьвер в ее руке, потом посмотрел на нее. Она мгновенно поняла все и, хотя не могла видеть глаз Чаня, почувствовала, как ее собственные наполнились слезами. — Доктор, немедленно успокойтесь! — воскликнул граф и щелкнул пальцами, давая знак Анжелике. Через мгновение Свенсон, закричав, пошатнулся и упал на колени. Граф снова поднял руку и дождался, когда доктор придет в себя настолько, что сможет говорить. — И я больше не потерплю никаких попыток помешать моей работе! — Работе? — прохрипел Свенсон, показывая руками на стеклянные сосуды, на Лидию. — Средневековое шарлатанство, которое будет стоить жизни этой девушке! — Хватит! — прокричал граф и угрожающе шагнул вперед. — Вы думаете, эти книги были созданы шарлатаном? Шарлатаном, который навечно пленил столько жизней? Поскольку эта наука восходит к древности, вы — доктор, не обладающий тонкостью мышления, не понимающий энергетических потоков и жизни стихий, — в своем невежестве с ходу отвергаете ее. Вы, никогда не искавший химической сущности желания, любви, страха, снов… Никогда не находивший математических корней искусства и религии, той силы, которая во плоти может возродить самые священные мифы! Граф встал над Свенсоном, рот его искривился в гримасе, словно он злился на себя за то, что говорил о вещах столь сокровенных с подобным типом. Он откашлялся и продолжил, уже со своей обычной холодностью: — Вы спросили, почему я ждал, когда все уйдут отсюда. Вы наверняка слышали некоторые разногласия между моими союзниками… У меня есть вопросы, на которые я хотел бы иметь ответы… без необходимости посвящать в них остальных. Вы можете говорить по доброй воле, можете — с помощью Анжелики, но, так или иначе, вы будете говорить. — Я ничего не знаю, — произнес Свенсон. — Я был в Тарр-Манор… Я не участвую в ваших харшмортских интригах… Граф проигнорировал его, лениво перебирая бобышки на металлическом устройстве, лежащем рядом с бледной ногой Лидии. — Когда мы говорили в моей оранжерее, принца забрали из-под вашей опеки. В тот момент ни вы, ни я не знали, чьих рук это дело. — Это устроила графиня, — сказал Свенсон. — С помощью дирижабля… — Да, я знаю. Я хочу знать, зачем она это сделала. — Она наверняка объяснилась с вами! — Может, да, может — нет… — Ссора двух воров, — усмехнулся доктор. — А вы казались такими закадычными друзьями… Принц шагнул вперед и отвесил Свенсону затрещину. — Попрошу не говорить так с теми, кто стоит выше вас! — заявил он, словно ведя светский разговор, потом удовлетворенно фыркнул. Свенсон посмотрел на принца полным презрения взглядом, но по-прежнему обращался к графу: — Я, конечно же, не знаю наверняка — это логический вывод, как говорите вы. Принца захватили спустя всего несколько часов после того, как я спас его из института. Вам и другим ничего об этом сказано не было. Судя по всему, принц ей был нужен для ее собственных целей. Что значит принц для ваших планов? Он же пустое место на троне… — Ах ты проклятый неблагодарный наглец! — воскликнул принц. — Некоторым это может показаться очевидным, — нетерпеливо сказал граф. — Тогда, я думаю, ответ тоже очевиден, — усмехнулся Свенсон. — Каждому, кто проходит Процесс, внушается контрольная фраза. Верно? Так случилось, что я увел принца до того, как ему была внушена какая-либо команда. Графиня, знавшая об этом и об особенностях принца, которого иначе как недоумком никто и не назовет, воспользовалась этой возможностью и внушила принцу ее собственную контрольную фразу, чтобы, если возникнет необходимость, воспользоваться этим против своих лжесоюзников… Ну, например, чтобы вытолкнуть вас из дирижабля. И конечно, если принца потом об этом спросят, он ничего не будет помнить. Граф хранил молчание. Мисс Темпл была поражена способностью доктора владеть собой. — Как я уже сказал… все вполне очевидно, — фыркнул Свенсон. — Возможно… это ваши измышления, но в то же время они достаточно достоверны, настолько, что мне придется потратить время на проверку памяти принца. Но прежде, доктор, поскольку я полагаю, что вы лжете, я проверю вас. Анжелика!* * *
Свенсон с криком вскочил на ноги, но крик этот пресекся и перешел на какой-то сдавленный лай — это мозг Анжелики внедрился в его. Чань метнулся вперед с лестницы, за ним — мисс Темпл. Свенсон стоял на коленях, обхватив ладонями лицо, принц — рядом с ним, занося ногу, чтобы ударить доктора. Сбоку стояла Анжелика. Принц, недовольный тем, что его прервали, поднял на них взгляд, полный недоуменного негодования. Граф с ревом оторвал свое внимание от Свенсона. Анжелика повернулась, но довольно медленно, и мисс Темпл успела вскинуть револьвер. Она была от стеклянной женщины метрах в пяти, когда нажала на спусковой крючок. Пуля попала в вытянутую руку Анжелики в районе локтя, брызнул фонтан сверкающих осколков, и предплечье с ладонью упали на пол, где разлетелись на мелкие кусочки, испустившие синий дымок. Мисс Темпл увидела, что рот у Анжелики широко раскрылся, но крик услышала только своим разумом, этот крик вспорол мысли всех без исключения, кто был в лаборатории. Мисс Темпл упала на колени, слезы брызнули ей в глаза, но она выстрелила еще раз. Пуля попала в туловище Анжелики — поверхность треснула. Мисс Темпл продолжала нажимать на спусковой крючок, и трещины с каждым выстрелом расширялись, сходились друг с другом. Крик стал громче, и мисс Темпл уже не могла двигаться, она почти ничего не видела, потому что разные воспоминания Анжелики хаотически, словно удары ножа, пронзали ее разум — навязчивые запахи дешевых духов в борделе, шелка и шампанское, слезы, побои, синяки, холодные объятия и, самое главное, пронзительно светлые упования на то, что ее безнадежные сны сбудутся. На глазах мисс Темпл туловище синей женщины раскололось, верхняя часть осела на нижнюю, обе рухнули на пол и разлетелись на мелкие осколки, над которыми поднялась смертоносная сверкающая пыль.* * *
Мисс Темпл не знала, чем вызвана воцарившаяся тишина, — то ли все потеряли способность говорить, то ли она оглохла от этого крика. Голова у нее кружилась от паров, которыми был насыщен воздух, и она закрыла ладонью рот, спрашивая себя, не вдохнула ли она уже пыль синего стекла. Дымящиеся останки Анжелики грудой лежали на полу — синие осколки в синеватой луже. Мисс Темпл подняла глаза и моргнула. Чань с широко открытыми глазами лежал, привалившись спиной к стене. Свенсон стоял на четвереньках, пытаясь подняться. Лидия на своей кровати похныкивала и дергала связывающие ее веревки. Принц лежал на полу рядом со Свенсоном, шипя от боли и слабо поглаживая руку, расцарапанную стеклянным осколком и посиневшую. Один только граф остался на ногах, его лицо было пепельно-серым. Мисс Темпл навела на него револьвер и нажала спусковой крючок. Пуля разнесла вдребезги реторты на столе, они разлетелись осколками, которые вместе с парящей жидкостью попали на его фартук. От звука выстрела помещение пробудилось. Граф метнулся вперед и, схватив свой металлический инструмент с кровати, поднял его над головой, как палицу. Мисс Темпл прицелилась ему еще раз в голову, но Чань, опережая выстрел, сжал ее руку. Она ахнула от удивления (и от боли — хватка у Чаня была крепкая) и увидела, что другой рукой Чань поднимает Свенсона за воротник, тянет их обоих из последних сил к двери. Она снова обратила взгляд на графа, который, несмотря на весь свой гнев, осторожно перешагнул через лужу разбитого стекла, и постаралась прицелиться. Когда они добрались до двери, ноги Свенсона подогнулись, но Чань не позволил ему упасть. Мисс Темпл выставила руку, собираясь нажать курок, но Чань рывком затащил ее в коридор. — Я должна его убить! — воскликнула она. — У вас кончились патроны! — прошипел Чань. — Если вы нажмете на курок, он поймет это. Они не сделали и двух шагов, как доктор повернулся, стараясь высвободиться из хватки Чаня. — Принц — он должен умереть… — Мы сделали достаточно… — Чань продолжал тащить их обоих вперед, он хрипел, заходился в кашле от усилий. — Они обвенчаются… — Граф дьявольски силен… Мы не вооружены и слабы. Если мы нападем на него, то один из нас наверняка погибнет. — Чань едва мог говорить. — Нам нужно добиться большего… Если мы остановим других, то остановим и вашего идиота принца. И не забывайте про миссис Дуджонг. — Но граф… — сказала мисс Темпл, оглядываясь. — Он не станет гоняться за нами в одиночку — он должен позаботиться о принце и Лидии. — Чань со стоном откашлялся, сплюнул и закончил хриплым голосом: — И потом… тщеславие графа… глубоко уязвлено… Мисс Темпл, которая теперь бежала вместе с остальными, рискнула взглянуть на Чаня и с горьким чувством увидела слезы под его очками, услышала рыдания, теснившиеся в его груди. Она вытерла свое лицо и постаралась не отстать от других.* * *
Они добежали до лестницы и закрыли за собой дверь. Чань привалился к ней спиной, уперся руками в колени и зашелся в приступе кашля. Свенсон сочувственно смотрел на него, утешительно положив ему на плечо руку, потом перевел взгляд на мисс Темпл. — Вы были на высоте положения, Селеста. — Не больше, чем все мы, — ответила она, не желая говорить о себе при виде такого горя Чаня. — Да, вы правы. Мисс Темпл пробрала дрожь. — Ее мысли… под конец… в моей голове… — Граф жестоко использовал ее, — сказал Свенсон. — Никто не должен так страдать. Но мисс Темпл знала, что истинное страдание Анжелики было не в трансмутации, а в ее преждевременной смерти, и ее жуткий безмолвный крик был протестом, тщетным, как последний крик ласточки, попавшей в когти коршуна. Мисс Темпл никогда прежде не была свидетелем такого страха и теперь спрашивала себя: неужели и она умерла бы такой же ужасной смертью, если бы дошло до этого… а ведь такое вполне могло бы случиться этой самой ночью… или этим самым днем; она понятия не имела, который теперь час. Когда они смотрели, как разъезжаются экипажи, было еще темно, а теперь они находились под землей. Неужели прошел всего день с того момента, когда она впервые увидела Свенсона в холле «Бонифация»? Она встряхнулась, прогоняя страх из головы. С довольно типичной для мисс Темпл резвостью ее мысли переместились со смерти на завтрак. — Когда мы закончим со всем этим, — сказала она, — я бы не отказалась от какой-нибудь еды. Чань посмотрел на нее. Она ему улыбнулась, стараясь изо всех сил не поддаться настроению Чаня, чьи черты посуровели, а глаза взирали на мир черной пустотой очков. — Да… давненько уже… — вежливо сказал Свенсон, словно речь шла о погоде. — Придется нам еще потерпеть, — прохрипел Чань. — Да, конечно, придется, — сказала мисс Темпл. — Но поскольку я не стеклянная, мне эта тема для разговора показалась вполне подходящей. — Да уж, — преодолевая неловкость, сказал Свенсон. — Конечно, когда мы закончим со всем этим, — тихо добавила мисс Темпл. Чань выпрямился, на его лице появилось сосредоточенное выражение. — Нам нужно идти, — пробормотал он.* * *
Они поднимались, а мисс Темпл улыбалась про себя, надеясь, что ее слова смогли отвлечь Чаня от его горя, хотя бы и досадив ему. Она прекрасно понимала, что, невзирая на свою утрату (Роджера), не понимает чувств Чаня, поскольку не может понять, что связывало Чаня и эту женщину. Какого рода привязанность могла рождаться из этой «любви» за деньги? Она была далеко не глупа и знала, что в основе многих браков лежат те или иные меркантильные соображения (брак ее собственных родителей тоже являл собой соединение земли и денег, благодаря которым дело и пошло), но сама мисс Темпл непременно разделяла объекты сделки (титулы, имения, деньги, наследства) и заинтересованных лиц. Мысль о возможности торговать собственным телом (что именно это и есть мера) казалась ей такой грубой, что она не могла ее принять. Она спрашивала себя, что чувствовала ее мать, когда зачинала ее, в этом физическом слиянии — было ли это делом двух тел (мисс Темпл предпочитала не говорить о любви, когда речь заходила о ее дикаре-отце) или действие каждого органа было определено (как и действие органов Лидии в лаборатории) сделкой, заключенной между двумя семействами? Она посмотрела на Чаня, поднимающегося по лестнице перед ней. Что чувствует человек, свободный от подобных мыслей? Свободу дикого животного? — Мы не увидели герра Флаусса, — заметил доктор Свенсон. — Может быть, он ушел с другими? — А где они? — спросила мисс Темпл. — В дирижабле? — Нет, не думаю, — сказал Свенсон. — Они должны уладить свои разногласия, прежде чем куда-то отправляться. Они должны сначала допросить лорда Вандаариффа. — И возможно, Роджера, — сказала мисс Темпл только для того, чтобы показать, что без труда может произнести это имя. — А это значит, что у нас есть выбор — искать их или самим идти к дирижаблю. — Свенсон обратился к возглавляющему процессию Чаню. — Что скажете? Чань оглянулся, отирая красные губы и переводя дыхание: — Дирижабль. Драгуны. Доктор Свенсон кивнул: — Смит.* * *
Когда они добрались до главного этажа, в доме стояла тревожная тишина. — Неужели все ушли? — спросил Свенсон. — Куда? — прохрипел Чань. — Наверх по главной лестнице — самый простой путь, если только он свободен. Я также должен еще раз предложить: нам неплохо бы обзавестись оружием. Чань вздохнул, потом нетерпеливо кивнул: — Где? Никаких определенных мыслей на этот счет у Чаня не было. — Идемте со мной, — сказала мисс Темпл.* * *
Тела мистера Бленхейма там, где они его спрятали, не было, но пятна оставались на прежнем месте. Хотя они действовали быстро, у нее была возможность улыбнуться при виде любопытства и жадности на лицах двух ее товарищей, выворачивающих наизнанку сундуки с оружием Роберта Вандаариффа. Для себя мисс Темпл выбрала еще один нож в виде змейки (первый послужил ей совсем неплохо), тогда как Чань обзавелся парой кривых ножей с широкими лезвиями, рукояти которых по длине не уступали клинкам. — Это похоже на мачете, — пояснил он, и она согласно кивнула, хотя понятия не имела, что он имеет в виду, но была рада видеть его удовлетворение. Доктор Свенсон сорвал со стены африканское копье, а за ремень засунул кинжал с отделанной бриллиантами рукоятью. — Я никудышный фехтовальщик, — сказал он при виде иронической улыбки Чаня. — Чем на большем расстоянии я смогу их удерживать, тем мне будет спокойнее. Правда, я так или иначе буду чувствовать себя шутом, но если это поможет нам остаться в живых, то я готов хоть колпак с бубенчиками напялить. — Он посмотрел на Чаня. — На крышу?* * *
Они направились к парадной лестнице, и мисс Темпл, ощущая непривычный вес кинжала в руке, с тревогой почувствовала, как у нее прерывается дыхание и по спине бегут мурашки. А что, если капитан Смит будет выполнять полученный приказ? А что, если капитана Смита там вообще нет? Что, если они увидят там не солдат, а графиню, Ксонка и Граббе? Что ей делать? Если у нее сдавали нервы, когда с ней не было ее союзников, это было одно, но совсем другое, если это случится в присутствии Чаня или Свенсона. С каждым шагом она дышала все чаще, а уверенность исчезала из ее сердца. Они добрались до главного холла, громадного пространства черного и белого мрамора, где мисс Темпл впервые увидела графиню ди Лакер-Сфорца. Теперь здесь было пусто и тихо, если не считать их собственных гулких шагов. Огромные двери были закрыты. Свенсон выгнул шею, дабы посмотреть, что происходит вверху на лестнице, и мисс Темпл проследила за направлением его взгляда. Насколько она могла судить, между цокольным этажом и верхней площадкой не было ни души. Вдруг у них за спиной тишина разорвалась выстрелом. Мисс Темпл ахнула от удивления. Чань указал на дальнее от них крыло. — Кабинет Вандаариффа, — прошептал он. Свенсон открыл было рот, но Чань предупредил его слова, подняв руку с выставленной вперед ладонью. Неужели они убили Элоизу? Еще несколько секунд… хлопок двери, донесшийся с той же стороны, потом звук шагов вдалеке. — Они идут, — бросил Чань. — Скорее! Они были на третьем этаже, когда их враги добрались до холла внизу. Чань жестом велел мисс Темпл прижаться к стене, а сам опустился на четвереньки. Она слышала голос графини, но слов разобрать не могла. Доктор наверху приближался к незаметной двери. Мисс Темпл метнулась к нему, обогнала его в дверях и засеменила по узеньким ступеням туда, где ждал Чань. Тот ухватил ее за руку и, приблизив свое лицо к ее, дождался, когда доктор подойдет настолько, чтобы тот услышал его шепот: — По другую сторону двери наверняка стоит охранник. Нам очень важно не причинять вреда драгунам, пока мы не доберемся до Смита. Его люди, видимо, численно превосходят наших врагов; если нам удастся добраться до него, то, может быть, мы сумеем склонить его на нашу сторону. — Идемте, — сказала мисс Темпл. — Или мне идти одной? Чань покачал головой: — Я знаю его лучше всех… — Да, но любой драгун, посмотрев на любого из вас, сразу вытащит свою саблю. Со мной другое дело — мне они дадут время позвать капитана. Чань вздохнул, но Свенсон согласно кивнул: — Селеста права. — Я знаю, что права, но мне это не нравится. — Чань подавил новый приступ кашля. — Ладно, идите! Мисс Темпл открыла дверь и, засунув кинжал за корсет, переступила через порог. Гулявший по крыше холодный ветер с соленым привкусом моря ущипнул ее за лицо, и она поморщилась. По обеим сторонам двери стояли драгуны в красных мундирах. Метрах в десяти от двери виднелся дирижабль, который зловеще раскачивался над крышей, словно какое-то неземное хищное существо — громадный мешок, накачанный газом, и удлиненная яркая металлическая кабина внизу, и все это размером с морской корабль. Отливающие чернотой металлические пластины делали его похожим на вагон поезда. Драгуны загружали в гондолу ящики, передавая их нескольким одетым в черное макленбуржцам, стоявшим на верхних ступенях трапа. Внутри кабины сквозь подсвеченное газовым светильником стекло окна она увидела остролицего доктора Лоренца, защитные очки висели у него на шее, а сам он деловито колдовал над переключателями. На крыше было полно народа, но Смита среди них она не увидела. Прошла еще секунда-другая, прежде чем два драгуна вскрикнули при ее появлении и крепко ухватили за руки. Она постаралась как могла, перекрикивая ветер, объяснить, что ей нужно. — Да… да, прошу прощения… меня зовут Темпл, и я ищу… Прошу меня извинить… Я ищу капитана… Прежде чем она успела сказать, что собиралась, драгун справа от нее прокричал в направлении дирижабля: — Сэр! Мы тут кого-то поймали, сэр! Мисс Темпл увидела, как из окна выглянул доктор Лоренц, увидела ужас на его лице. Он тут же исчез из вида, наверняка чтобы спуститься на крышу, — и она крикнула: — Капитан Смит! Я ищу капитана Смита! Солдаты переглянулись, на их лицах появилось недоуменное выражение. Она попыталась было воспользоваться этим и вырваться из их рук, но они крепко держали ее, хотя она и лягнула их несколько раз. И тогда на верхних ступеньках трапа рядом друг с другом появились фигуры капитана Смита и доктора Лоренца. Сердце мисс Темпл упало. Оба начали спускаться (лицо Смита было слишком далеко в тусклом свете, и она не могла прочесть его выражения), и в этот момент дверь за ней распахнулась и Кардинал Чань приставил ножи к горлу обоих драгун. Мисс Темпл повернула голову — это осложнение было явно ни к чему — и увидела доктора Свенсона с пикой, изо всех сил удерживающего дверную ручку. — Они внизу под нами, — прошептал он.* * *
— Вот так неожиданность, — шутливым тоном проговорил доктор Лоренц. — Надо же — какая живучая разновидность земляных червей. Капитан, если вы не возражаете… — Капитан Смит! — прокричала мисс Темпл. — Вы знаете, кто мы! Вы знаете, что здесь происходит. Вы слышали их разговоры! Это ваш город, это ваша королева! Смит не шелохнулся, стоя рядом с Лоренцом на трапе. — Чего вы ждете? — проговорил Лоренц, поворачиваясь к драгунам на крыше числом около десятка. — Немедленно убейте этих преступников. — Капитан Смит, — воскликнула мисс Темпл, — вы уже помогали нам прежде! — Что? Лоренц повернулся к Смиту, а капитан, не раздумывая, выкинул вперед руку и столкнул доктора Лоренца с трапа — тот с громким стуком свалился на усеянную захрустевшим гравием крышу. Чань сразу же убрал ножи и рывком высвободил мисс Темпл. Драгуны отпрыгнули в стороны и выхватили сабли, поглядывая на своего командира — они не знали, что им делать дальше. Смит спустился по трапу на крышу, держа руку на эфесе сабли. — Думаю, это было неизбежно, — сказал он. Доктор Свенсон громко вскрикнул, когда дверь дернули, проверяя, насколько крепко он держит ее. Свенсон сдержал напор, но взволнованно посмотрел на Чаня, который повернулся к Смиту. Тот посмотрел на верх трапа, где стояли два макленбуржца — они с недоуменным видом наблюдали за происходящим. Увидев, что они не собираются атаковать, Смит отдал приказ своим людям: — Сабли наголо! Все драгуны Четвертого полка как один обнажили свои сабли, Свенсон отпустил дверь и отпрыгнул к мисс Темпл и Чаню. Дверь распахнулась, и из нее появился Франсис Ксонк с кинжалом в руке. Он вышел на крышу и остановился, увидев обнаженные сабли драгун и свободно стоящие фигуры его врагов. — В чем дело, капитан Смит? — пробормотал он. — Что случилось?* * *
Смит сделал шаг вперед, так и не вытащив свою саблю. — Кто там еще с вами? — крикнул он. — Пусть выходят. — С удовольствием. — Ксонк улыбнулся. Он отошел в сторону, пропуская других заговорщиков — графиню, графа, Граббе, за ними — принца, Роджера Баскомба (державшего под мышкой блокноты), а следом Лидию Вандаарифф на нетвердых ногах, которую поддерживала Каролина Стерн. Следом за Каролиной шли шестеро их пособников в черных одеяниях, тащивших тяжелый сундук, двое, замыкавшие шествие, вели Элоизу Дуджонг. Мисс Темпл с облегчением вздохнула — она ведь была уверена, что выстрелом, который они слышали, с Элоизой было покончено. Когда вся эта группа вышла из дверей, драгуны подались назад, оставив строго определенное расстояние между сторонами. Ксонк бросил взгляд на мисс Темпл, потом вышел на это нейтральное пространство, разделявшее их, и обратился к Смиту: — Мне бы не хотелось повторяться… но что случилось? — Это больше не может продолжаться, — сказал Смит. Он кивнул на Элоизу и Лидию Вандаарифф. — Отпустите этих женщин. — Что-что? — переспросил Ксонк, усмехаясь так, словно не верил услышанному, но в то же время находил такую вероятность довольно забавной. — Освободите этих женщин. — Дело в том, — сказал Ксонк, улыбаясь Лидии, — что эта женщина вовсе не хочет, чтобы ее отпускали. Отпусти ее, и она упадет. Она, как видите, неважно себя чувствует. Прошу прощения, вы получили приказ от вашего полковника? — Полковник Аспич — предатель, — заявил Смит. — Насколько я вижу, предатель здесь вы. — Ваши глаза подводят вас. Вы — негодяй! — Негодяй, которому известно все о долгах вашего семейства, капитан, — усмехнулся Ксонк, — семейства, целиком зависящего от вашего жалованья, до получения которого вы можете и не дожить. Такова цена за вероломство. Или это просто глупость? — Если вы хотите умереть, мистер Ксонк, скажите еще одно слово. Смит обнажил саблю и шагнул к Ксонку, который отступил назад. Теперь его натянутая улыбка излучала ненависть. Мисс Темпл нащупала кинжал, но не вытащила его — атмосфера сгущалась. Заговорщики наверняка отступят перед Смитом и его людьми — как они могут надеяться противостоять профессиональным солдатам? Было ясно, что и капитан Смит придерживается того же мнения, потому что он не стал преследовать Ксонка, а лишь указал своей саблей на толпу, стоящую у дверей: — Бросьте ваше оружие и возвращайтесь в дом. Мы здесь все уладим между собой. — Этого не будет, — ответил Ксонк. — Я не хочу кровопролития, но и не боюсь его, — сказал Смит, возвышая голос так, чтобы его слышали все из окружения Ксонка — в особенности женщины. — Бросайте ваше оружие и… — Это и в самом деле невозможно, капитан, — вступил Гаральд Граббе. — Если мы через два дня не будем в Макленбурге, все наши труды пропадут даром. Я не знаю, что вам наговорила эта компания, — он сделал движение рукой в сторону мисс Темпл, Свенсона и Чаня, — но я могу вам сказать, что они беззастенчивые убийцы… — Где Бленхейм? — резко оборвал его Смит. — Вот именно! Отличный вопрос! — воскликнул Граббе. — Мистер Бленхейм был убит — и как раз этой молодой женщиной! Он направил указующий перст на мисс Темпл, а она повернулась к Смиту, желая объясниться, но прежде чем она успела произнести хоть слово, капитан приложил два пальца к своему медному шлему, отдавая ей честь. Он снова повернулся к заместителю министра, чье обвинение явно не достигло желаемого эффекта. — Значит, она избавила от этого труда меня — Бленхейм убил одного из моих людей, — ответил Смит, а потом рявкнул на них так, что мисс Темпл подпрыгнула на месте: — Бросайте оружие! И возвращайтесь в дом! Все ваши планы с этой минуты отменяются.* * *
Звук выстрела гулко разнесся по открытому пространству крыши и произвел меньше шума, чем удар пули, которая попала в капитана Смита, сбив шлем с его головы — капитан рухнул на колени. Мисс Темпл повернулась и под трапом увидела доктора Лоренца с дымящимся пистолетом в руке. Не медля ни секунды, Ксонк прыгнул вперед и нанес удар ногой в челюсть Смиту, отчего тот распростерся ничком. Ксонк повернулся к стоявшим за ним людям и, сверля их полным ярости взглядом, громко выкрикнул: — Убейте их! Крыша превратилась в поле битвы. Лоренц выстрелил еще раз и свалил ближайшего к нему драгуна. Два макленбургских солдата бросились вниз по трапу, вытаскивая на ходу сабли и издавая хриплый боевой клич на немецком. Облаченные в черное приспешники заговорщиков бросились вперед, размахивая дубинками, некоторые палили направо-налево из пистолетов. Драгуны, ошеломленные поначалунападением на их командира и захваченные врасплох, понемногу образовали оборону. В воздухе зловеще замелькали клинки, мисс Темпл услышала поблизости свист пуль. Она нащупала свой кинжал в то самое время, когда Чань схватил ее за плечо и подтолкнул к дирижаблю. Она сумела сохранить равновесие и повернулась — Чань отразил удар дубинки одним клинком, а другой глубоко вонзил в плечо нападавшего на него человека в черном. Он повернулся к ней и прокричал: — Рубите канаты! Ну конечно же! Если ей удастся перерезать веревки, то летательный аппарат поднимется сам по себе и полетит без пассажиров через море, и тогда враги не смогут добраться до Макленбурга — что там за два дня, за две недели! Она бросилась к ближайшему швартовочному концу, опустилась на колени и принялась пилить его своим ножом. Канат был из толстой пеньки, черный, просмоленный, но лезвие было острым и скоро нити стали подаваться, надрез становился все шире, а подергивание дирижабля надрывало швартов еще больше. Она подняла глаза, отбросив кудряшки с глаз, и охнула при виде того, что творилось на крыше. Чань сражался с одним из макленбуржцев, безуспешно пытаясь пробить оборону длинной сабли своими более короткими клинками. Лицо Ксонка было забрызгано кровью, он, вооружившись саблей, обменивался жестокими ударами с драгуном. Доктор Свенсон как сумасшедший размахивал пикой, не подпуская к себе нападавших. Потом взгляд мисс Темпл упал на графа… и мисс Пул. Драгун, дравшийся с Ксонком, вдруг оступился, и его рука с саблей внезапно обвисла, словно налилась тяжестью. Через мгновение сверкнул клинок Ксонка. И второй драгун упал на колени, и в этот момент его настигла пуля доктора Лоренца. Мисс Пул стояла в дверях, завернутая в плащ, и по указанию графа одного за другим обезвреживала драгун. Мисс Темпл, не переставая пилить канат, отчаянно закричала, взывая о помощи: — Кардинал Чань! Кардинал Чань! Чань не слышал ее — он продолжал не на жизнь, а на смерть сражаться с германским солдатом, его кашель был слышен даже сквозь царивший на крыше шум. Упал еще один драгун, сраженный Ксонком. Оставшиеся драгуны, увидев, что происходит, бросились в атаку на группу, стоящую у дверей, по пути сразив двух макленбургских солдат. В рядах заговорщиков началась паника — Граббе и Роджер отступили к Каролине и Элоизе, графиня закричала на Ксонка, принц и Лидия упали на колени и закрыли головы руками, граф выставил вперед мисс Пул, чтобы она остановила атаку. Драгуны — а их было человек шесть — зашатались на месте, как молодые деревца на ветру. Ксонк шагнул вперед и нанес ближайшему драгуну удар саблей по шее. Его ничто не могло остановить — мисс Темпл еще никогда не видела такой холодной ярости. Внимание мисс Темпл привлекло какое-то движение, замеченное ею краем глаза. Мгновение спустя она оказалась лицом на гравии крыши, голова у нее задергалась, глаза заморгали, она пыталась нащупать выпавший из руки нож. Она поднялась на локти, совершенно ошарашенная, понимая, что что-то разорвалось внутри ее головы. И словно в ответ на ее молитву, она увидела нелепую пику Свенсона, пронзившую насквозь мисс Пул и пригвоздившую ее к деревянной двери. Сраженная женщина билась, как рыба на льду, но с каждым рывком только ухудшала свое положение. Туловище ее с хрустом наклонилось, ноги подкосились, и копье продрало несколько дюймов ее тела к плечу. Ее крошащийся торс все еще был скрыт плащом, и мисс Темпл видела только ее выгнутую шею и разверстый рот. Граф тщетно пытался остановить ее дерганья и тем самым сохранить ее, но она не могла или не хотела подчиняться ему. Наконец раздался громкий хруст, и она упала. Копье окончательно пропороло ее тело, в падении расколовшееся и рухнувшее на крышу, как сломанная игрушка.* * *
Ошеломленные люди на крыше стали приходить в себя, потому что крик мисс Пул потряс их всех, но теперь его воздействие закончилось, и Ксонк вместе с одним из макленбуржцев набросился на оставшихся драгун. Чань принялся отбиваться от своего противника, а Роджер Баскомб бросился на доктора Свенсона. Мисс Темпл снова занялась канатом, ухватив кинжал обеими руками. Канат разорвался неожиданно, и мисс Темпл шлепнулась на колени. Она встала на ноги и побежала к следующему швартову, но внезапно накренившийся дирижабль и перекосившийся трап привлекли к ее действиям внимание остальных. Она увидела, как прицелился Лоренц и, прежде чем она успела что-либо предпринять, нажал на спусковой крючок… но у него кончились патроны. Он выругался и, открыв барабан, принялся доставать из него гильзы, а потом искать патроны в кармане своего пальто. Сзади на Лоренца надвигался драгун, но доктор заметил ее взгляд и развернулся, выстрелив два раза — теми патронами, которые успел вставить в барабан, — в грудь солдата. Он удовлетворенно зарычал и, снова повернувшись к мисс Темпл, принялся заряжать револьвер. Она не знала, что делать, и принялась пилить канат. Лоренц наблюдал за ней, неторопливо вставляя патроны в гнезда, потом бросил взгляд через плечо. Ксонк убил еще одного драгуна, и теперь на ногах их осталось только трое — один бежал на Ксонка, другие атаковали заговорщиков. Свенсон и Роджер клубком катались по крыше. Канат вот-вот был готов разорваться. Она посмотрела на Лоренца — он вставил последнюю пулю и защелкнул барабан на место, потом взвел курок и, целясь, зашагал в ее сторону. Она запустила в него кинжал, и тот, крутясь в воздухе, — она видела, как метали ножи на ярмарках, — полетел прямо ему в лицо. Лоренц уклонился и, выстрелив мимо, вскрикнул оттого, что рукоять ножа задела его ухо. Метнув нож, мисс Темпл побежала в другую сторону — к остальным. За спиной у нее раздался хлопок еще одного выстрела, но мисс Темпл бежала, бросаясь из стороны в сторону, отчаянно надеясь, что для Лоренца важнее удержать дирижабль, чем убить ее.* * *
Чань, тяжело сопя, стоял на одном колене над поверженным макленбуржцем, Свенсон отбивался от Роджера кинжалом, Ксонк придавил ногой шею сопротивляющегося драгуна, а у дверей два драгуна атаковали заговорщиков — один из них, обхватив за шею графиню, отбивался от графа и принца. Другой находился между Элоизой и Каролиной Стерн — обе женщины стояли на коленях. Не было видно ни макленбуржцев, ни облаченных в черное слуг. Все участники схватки запыхались, над ними клубился морозный воздух, а лежавшие на крыше издавали стоны. Она попыталась найти взглядом среди груды тел раненого Смита, но не смогла — либо он отполз куда-то, либо на нем лежало другое тело. Мисс Темпл готова была расплакаться, потому что не выполнила своего задания, но увидела облегчение на лице Чаня, а потом — когда тот повернулся — и на лице Свенсона: они были рады видеть, что она все еще жива. — Что скажете, сэр? — выкрикнул доктор Лоренц. — Кого мне застрелить — мужчин или девушку? — Или мне раздавить шею этого человека, — отозвался Ксонк, словно драгун у дверей и не было. — Вопросы этикета всегда такие сложные… Моя дорогая графиня, что бы предложили вы? Графиня ответила, дернувшись в хватке драгуна, который, казалось, надежно держал ее: — Да, Франсис… я согласна, это сложно… — Отомстите за Элспет! — Вы читаете мои мысли… должна признать, мы снова недооценили доктора Свенсона. — У вас ничего не получится, — выкрикнул Чань голосом, хриплым от напряжения. — Если вы убьете этого человека… или если Лоренц застрелит нас, то драгуны не остановятся перед тем, чтобы прикончить графиню и графа. Вы должны отступить. — Отступить? — саркастически произнес Ксонк. — Услышать такое от вас, Кардинал, для меня потрясение… Я не принимаю советы от головореза. Я всегда сомневался в вашем мужестве, если вести речь о честной схватке. Чань, преодолевая боль в груди, сказал: — Можете сомневаться в чем угодно, вы, мерзкий червяк… Доктор Свенсон, обрывая его, вышел вперед: — Если раненым не помочь, они умрут — как ваши, так и наши… Ксонк, не обращая внимания ни на того ни на другого, обратился к двум драгунам: — Отпустите ее — и останетесь жить. Это ваш единственный шанс. Они не ответили, и тогда Ксонк придавил ногой шею поверженного человека, выжимая из него протестующий хрип, как воздух из шара. — Выбирать вам… — угрожающе сказал он, но они по-прежнему не шелохнулись. Тогда он повернулся и крикнул Лоренцу: — Пристрелите кого-нибудь — кто вам больше нравится. — Не валяйте дурака, — прокричал Свенсон. — Никому нет необходимости умирать! — Необходимость — слабый аргумент, доктор, — усмехнулся Ксонк и неторопливо надавил на шею поверженного солдата — раздался хруст трахеи под его подошвой. В мгновение ока рука графини метнулась к лицу держащего ее драгуна, оставив брызжущий кровью след — на ее запястье снова оказалась металлическая лента с острым зубцом. Ксонк рубанул последнего ошарашенного солдата, который успел отразить удар, но тут же исчез под грудой тел, потому что Каролина Стерн лягнула его сзади под колено, а граф вывернул его руку с саблей. В этот момент мисс Темпл почувствовала, как сильные руки ухватили ее за талию и подняли над землей. Чань подбросил ее в воздух к трапу, подбросил достаточно высоко — она приземлилась на верхних ступенях. Раздался выстрел пистолета Лоренца, и она услышала где-то поблизости свист пули. — Дальше… дальше! — прокричал Чань, и мисс Темпл ринулась внутрь, поняв, что дирижабль — это единственный их шанс на спасение. И снова сильные руки — на сей раз Свенсона — подтолкнули ее, и она оказалась в гондоле, а Свенсон развернулся, чтобы подать руку Чаню. Пули свистели рядом, расщепляя дерево, и она бросилась вперед сначала через одну дверь, потом через другую, а потом — третью, которая вела в корму. Она с криком развернулась, и остальные столкнулись с ней, отчего она упала на пол кабины. С отчаянием Чань захлопнул дверь, а Свенсон щелкнул задвижкой. Им каким-то образом удалось выжить в схватке, но теперь они оказались в ловушке.* * *
Мисс Темпл, переводя дыхание, лежала на полу, лицо ее было мокрым от слез и пота. Она подняла взгляд на Чаня и Свенсона. Трудно было сказать, кто из них выглядел хуже, потому что, хотя от напряжения у Чаня изо рта и носа снова сочилась кровь, к мертвенной бледности доктора добавилась ужасающая безнадежность в глазах. — Мы оставили Элоизу, — прошептал он. — Они убьют ее… — Кто-нибудь из нас ранен? — спросил Чань, обрывая доктора. — Селеста? Мисс Темпл покачала головой — только что происходившие перед ее глазами жестокие сцены не выходили у нее из головы. Неужели война может быть хуже этого? Она крепко закрыла глаза, снова и снова слыша хруст шеи под ногой Франсиса Ксонка. Она громко всхлипнула и, устыдясь этого, закрыла рот рукой и отвернулась, слезы ручьем покатились из ее глаз. — Отойдите от двери, — просипел Чань, отодвигая в сторону Свенсона. — Они могут попытаться отстрелить замок. — Мы здесь как в мышеловке, — сказал Свенсон. Он посмотрел на кинжал у себя в руке — маленький и бесполезный. — Капитан Смит… все его люди… все до одного… — И Элспет Пул, — добавил Чань, изо всех сил стараясь говорить разборчиво. — И их лакеи, и два немца… наше положение могло быть еще хуже… — Хуже? — рявкнул Свенсон. — Мы пока еще живы, доктор, — сказал Чань. — Так же, как принц, и граф, и графиня, и это животное Ксонк… — Я не перерезала все канаты, — шмыгнула носом мисс Темпл. — Тихо… оба вы! — прошипел Чань. Глаза мисс Темпл сверкнули, потому что даже в этой ситуации она не принимала такого тона. Но Кардинал говорил так не от злости. На его лице было мрачное выражение. — Селеста, вы не перерезали все канаты, но сделали, что могли. Разве я убил Ксонка? Нет… Каким бы нелепым это ни казалось, но мне моим тесаком удалось свалить всего одного макленбуржца. Разве доктор спас Элоизу? Нет… но он сохранил жизни всем нам, и Элоизы в том числе, уничтожив мисс Пул. Наши враги находятся по другую сторону этой двери… Мы должны исходить из того, что они все здесь… их число меньше, чем было, они потеряли уверенность в себе и так же недовольны — ведь мы остались живы. То, что его речь завершилась изматывающим, губительным кашлем, а сам он опустил голову между колен, не помешало мисс Темпл вытереть носик рукавом и отвести кудряшки с глаз. Она прошептала, обращаясь к доктору Свенсону: — Мы ее спасем… Нам уже удавалось это прежде. Он ничего не ответил, только протер глаза большим и указательным пальцами. Любое отсутствие прямой иронии она воспринимала как знак согласия. Она поднялась на ноги и энергично вздохнула: — Ну что ж… Мисс Темпл пришлось ухватиться за шкафчик, чтобы не упасть на пол. Она пискнула от удивления, когда всю кабину мотнуло влево, а потом с головокружительной скоростью — назад. — Мы поднимаемся… — сказал Свенсон. Мисс Темпл, держась за шкафчик, подвинулась к окну — круглому, как корабельный иллюминатор, и, посмотрев вниз, увидела удаляющуюся крышу Харшморта. Прошло несколько секунд, и они уже были в густом тумане, а тьма поглотила крышу и ярко освещенный дом. Несколько раз гулко хлопнув, ожили пропеллеры, и направление движения дирижабля снова переменилось — кабина пошла вперед и качка ослабла. Низкое гудение моторов создавало вибрацию, которую мисс Темпл чувствовала ладонями сквозь стенки шкафчика и подошвами через пол кабины. — Ну вот, похоже, мы все-таки в конце концов посетим Макленбург. — Если только они по пути не выкинут нас в море, — заметил доктор. — Ой, — вырвалось у мисс Темпл. — Вы все еще хотите позавтракать? — пробормотал Чань.* * *
Она посмотрела на него сердитым взглядом (говорить ей такое было вовсе несправедливо), но тут раздался осторожный стук в дверь. Она посмотрела на своих товарищей, но никто из них не отозвался. Она вздохнула и как можно более небрежным голосом ответила: — Да? — Мисс Темпл? Это министр Граббе. Я бы хотел знать — может, вы откроете дверь и присоединитесь к нашему разговору? — Что это за разговор? — спросила она. — Ну как же — разговор, который решит, жить вам или нет, моя дорогая. Было бы лучше, если бы мы вели его не через дверь. — Боюсь вас разочаровать, но нам-то эта дверь кажется вполне удобной, — ответила мисс Темпл. — Возможно, но в то же время я вынужден указать, что миссис Дуджонг находится не по вашу сторону. Более того, хотя я и не склонен к крайним мерам, но эта дверь сделана из дерева, и выбить замок не составит труда… так что понятие «удобная» является здесь вполне условным. Нам много чего нужно обсудить — неужели эта превосходная дубовая панель должна быть разрушена ради того, что вы так или иначе не в силах предотвратить? Мисс Темпл повернулась к своим товарищам. Свенсон смотрел мимо нее на шкафчик, о который она опиралась. Он подошел и распахнул дверцу быстрым, ловким движением своего клинка, подсунутого под замок, но внутри оказалось лишь несколько одеял, канаты, свечи, шерстяные плащи и коробка со шляпами и перчатками. Он повернулся к Чаню, который приник спиной к двери и пожал плечами. — Из окна нам не выйти, — сказал Свенсон. — У нас есть только одно оружие, — сказал Чань, кивая на кинжал доктора; собственные клинки ему пришлось оставить на крыше, когда он подбрасывал мисс Темпл на трап. — Пожалуй, лучше нам его спрятать. — Согласен, но это должны сделать вы. Свенсон передал клинок Чаню, тот засунул кинжал себе под пальто. Доктор потянулся к руке мисс Темпл, пожал ее и кивнул Чаню, который отпер дверь.* * *
Соседняя кабина, самая большая из трех в дирижабле, была уставлена шкафчиками и встроенными канапе, на которых теперь сидели заговорщики, внимательно наблюдавшие за тремя врагами, входившими к ним. С одной стороны сидели принц, Гаральд Граббе и Роджер Баскомб, с другой — граф, графиня, а у дальней двери с саблей в руке, в прежде белой рубашке, забрызганной теперь кровью, стоял Франсис Ксонк. За ним были видны другие фигуры и движение, и мисс Темпл попыталась сообразить, кто отсутствует. Может быть, под конец схватки пал кто-то еще из них? Ответом на ее вопрос было появление через несколько мгновений Лидии Вандаарифф, которая переоделась и теперь блистала в синем шелковом платье. Она пробралась под рукой Ксонка (ступая по-прежнему неуверенно) и подошла к принцу. Роджеру пришлось освободить для нее место. Сразу же за Лидией появилась Каролина Стерн, которая уселась на пустое место рядом с графом. — Как я полагаю, доктор Лоренц пилотирует дирижабль? — спросил Чань. — Пилотирует, — ответил Гаральд Граббе. — А где миссис Дуджонг? — спросил доктор Свенсон. Ксонк неопределенно кивнул в сторону соседней кабины. — Она в полной безопасности… Так сказать, приходит в себя, как мне сообщают. Свенсон ничего не сказал. Кроме Ксонка, никто не выставлял напоказ никакого оружия, хотя с учетом умения Ксонка и малого размера кабины мисс Темпл сомневалась в том, что оно потребуется кому-то еще. И тем не менее, если немедленная расправа не входила в планы их врагов, мисс Темпл пребывала в полном недоумении — что им вообще нужно? В то же время уже по тому, где они сидели, можно было сделать вывод о разделении заговорщиков. С одной стороны Граббе и Роджер и под их рукой — принц (хотя принц готов был присоединиться к тому, кто сильнее), а по другую сторону — граф и графиня с Каролиной в их подчинении (хотя мисс Темпл понятия не имела, играла ли та хоть сколь-нибудь существенную роль; составляли ли Каролина, Роджер и Лоренц второй эшелон заговорщиков или же были просто тремя автоматами, порожденными Процессом?). Посредине — и ни с теми и ни с другими — находился Франсис Ксонк, чье умение убивать вполне было сравнимо (в особенности в такой тесноте) с коварством Граббе, учеными познаниями графа, соблазнительной красотой графини. Граббе посмотрел на графиню, вопросительно подняв бровь. Она согласно кивнула (или дала разрешение?), и Граббе откашлялся. Он указал на шкафчик рядом с миссис Стерн. — Прежде чем мы начнем, не хочет ли кто-нибудь из вас подкрепиться? Вы, вероятно, устали… Я знаю, как я устал, и один только вид вас троих… Меня удивляет, что вы вообще держитесь на ногах. Каролина может подать — там есть виски, бренди, вода… — Если и вы будете пить, — сказал Чань, — нет вопросов. — Отлично… Конечно, напитки для всех… и мои извинения, Каролина, что вам приходится исполнять роль виночерпия. Роджер, вы ей поможете? Может быть, для простоты пусть это будет бренди для всех. За этим последовала напряженная тишина, в которой по безмолвному соглашению все разговоры прекратились, пока бренди не разлили по стаканам и передали желающим. Мисс Темпл смотрела на Роджера, который подошел к Чаню и Свенсону со стаканом в каждой руке, на лице его была маска профессиональной учтивости, и он ни разу не скользнул взглядом в ее сторону. Ее созерцание было прервано Каролиной, которая коснулась ее руки, предлагая стакан. Мисс Темпл покачала головой, но Каролина сунула стакан в ее руку, предоставив мисс Темпл выбор — бросить его или держать. Она посмотрела на янтарную жидкость и, потянув носом, обнаружила знакомый горьковатый привкус. Вся эта сцена выглядела странно, в особенности после резни на крыше. Мисс Темпл готовилась к новой смертельной схватке, но вот они стояли тут, словно на светском приеме, и все это было столь неприкрыто фальшивым, что мисс Темпл прищурилась. Громко фыркнув, она поставила стакан на ближайшую полку и отерла руку. — Мисс Темпл? — спросил Граббе. — Может, вы предпочтете что-то другое? — Я бы предпочла, чтобы вы перешли к делу. Если мистер Ксонк желает нас убить — пусть попробует. — Какое нетерпение. — Граббе улыбнулся елейной заговорщицкой улыбкой. — Мы сделаем все, что в наших силах, чтобы удовлетворить вас. Но сначала я представляю вам всем принца Макленбургского и его невесту. Он поднял свой стакан и одним глотком выпил его содержимое, остальные последовали его примеру, бормоча: «За принца!», «За Лидию!». Принц сердечно улыбался, Лидия ухмылялась, ее маленькие белые зубы приложились к стеклу стакана — она пригубила бренди и тут же разразилась приступом кашля, который вполне мог посоперничать с кашлем Чаня. Она хватала ртом воздух, а принц похлопывал ее по плечу, живот ее теперь неприятно вздымался от напряжения. Роджер подошел к ней и предложил носовой платок; молодая женщина вырвала его из руки Роджера, поднесла ко рту и сплюнула в него. Приступ наконец стал стихать, и Лидия, запыхавшаяся и с бледным лицом, вернула платок Роджеру, пытаясь изобразить улыбку. Роджер, прежде чем вернуть платок в карман, быстро сложил его, но мисс Темпл все же успела заметить свежее пятно, отливающее синевой. — С вами все в порядке, моя дорогая? — спросил принц. Прежде чем Лидия успела что-либо ответить, Чань опрокинул стакан себе в рот, громко прополоскал горло, а потом проглотил бренди. Доктор Свенсон вылил содержимое своего стакана на пол. Граббе, окинув их взглядом, печально вздохнул. — Ну, что ж… на всех не угодишь. Каролина? — Миссис Стерн собрала стаканы. Граббе откашлялся и обвел рукой комнату. — Итак, мы начинаем.* * *
— Вследствие ваших решительных действий мы более не в силах определить, что вам известно о наших планах или с кем вы поделились своими знаниями. Миссис Марчмур теперь далеко на пути к городу, а Анжелики и бедняжки Элспет больше нет. — Он поднял руку. — Я хочу, чтобы вы знали: с вами говорю я, поскольку лучше других могу сдерживать свой гнев… Если бы с вами говорил кто-нибудь из моих коллег, то одно перечисление этих фактов привело бы к вашей немедленной смерти. Мы могли бы подвергнуть вас Процессу или перенести ваши воспоминания в книгу, но оба эти мероприятия требуют времени, которого у нас нет, к тому же на дирижабле отсутствует необходимая для этого аппаратура. Мы могли бы сделать все это по прибытии в Макленбург, но мы не можем ждать — нам необходима информация. Мы должны знать, есть ли… в наших рядах… предатель. Он протянул свой стакан Роджеру, чтобы тот снова наполнил его бренди, а тем временем продолжал говорить: — Эта стычка на крыше… никчемная и позорная для всех нас, уверен в этом, — только укрепляет нас в прежней нашей мысли: наилучшим образом использовать вас можно было, поставив с помощью Процесса ваши способности нам на службу. Спасибо, Роджер. — Граббе выпил. — Не трудитесь возражать — с учетом тех неприятностей, что вы нам причинили, мы бы теперь не пошли на это. Ситуация — проще некуда. Миссис Дуджонг находится в наших руках. Вы отвечаете на наши вопросы, или она умрет… Я уверен, вы можете себе представить, о какой смерти я говорю и как печальны будут долгие крики в таком тесном закрытом пространстве. А когда она все же отойдет в мир иной, то мы займемся кем-нибудь из вас… Может быть, мисс Темпл… и так далее. Это так же неизбежно, как грядущий рассвет. Так же как вы открыли эту дверь, чтобы избежать ее взлома, я предлагаю вам шанс избежать взлома тел ваших товарищей… и если уж на то пошло, то и их душ.* * *
Мисс Темпл посмотрела на лица напротив нее — самодовольная ухмылка Граббе, рассеянное презрение принца, голодное лисье выражение лица Лидии, озабоченное хмурое лицо Роджера, язвительный взгляд Ксонка, ненавидящий взор графа, ледяная улыбка графини, печальное терпеливое выражение Каролины… но ни в ком она не увидела ничего, что опровергало бы слова министра. Тем не менее она чувствовала, что они разделены на фракции, и понимала, что по-настоящему их интересует уже не то, что удалось открыть ей и ее союзникам, а только как эти открытия помогут выявить предателя среди кружка заговорщиков. — Поверить вам, сэр, было бы проще, — сказала она, — если бы вы не лгали так беззастенчиво. Вы просите нас рассказать то, что нам известно, чтобы избежать мучений, но что будет, если мы поделимся с вами хотя бы крохами наших выводов, которые указывают на одного из вас. Вы полагаете, это лицо безропотно согласится с нашими словами? Конечно нет… Тот, на кого падут подозрения, все равно потребует, чтобы вы прибегли к пыткам, дабы подтвердить или опровергнуть наши обвинения! Заместитель министра покачал головой и, усмехнувшись, подмигнул ей, потом сделал еще глоток бренди. — Боже мой… Роджер, я уверен, она гораздо умнее, чем вы думали… Мисс Темпл, вы поймали меня. Дела и в самом деле именно так и обстоят… Ну что ж… тогда вы все четверо будете убиты мучительным и долгим способом. Если кому-то из вас есть что сказать, тем лучше… Если нет — мы избавимся от вас навсегда. Ксонк вышел вперед, угрожающе помахивая саблей. Мисс Темпл отступила, но, сделав шаг назад, сразу же уперлась в стену. Доктор еще раз сжал ее руку, а потом выкрикнул самым искренним голосом, на какой был способен: — Отлично, министр… Возможно, мистер Ксонк убьет нас до того, как мы начнем говорить… Вас это устроит еще больше? Граббе встал, нетерпеливый и рассерженный: — Ну вот оно — началось. Жалкие попытки посеять раздор в наших рядах… Франсис… — Не стесняйтесь, Франсис… убейте нас побыстрее! Послужите своему хозяину, как вы это всегда делали, например когда утопили Траппинга в реке! Ксонк замер. Острие его сабли остановилось на расстоянии выпада от груди Свенсона. — У меня нет хозяина! Свенсон посмотрел на острие сабли и фыркнул, хотя мисс Темпл и чувствовала дрожь его руки. — Конечно… Простите покорно мой вопрос — что случилось с герром Флауссом?* * *
На несколько мгновений воцарилось молчание, Граббе сверлил Ксонка взглядом, побуждая его к действию, но тут громко, тщательно подбирая слова, заговорила графиня: — Как выяснилось, герр Флаусс оказался… предателем. — Тот выстрел! — воскликнула мисс Темпл. — Так это его вы застрелили! — Это было необходимо, — сказал Граббе. — Как он мог быть предателем? — прохрипел Чань. — Вы же создали его своими руками! — А почему это вас интересует? — многозначительно спросила графиня у доктора. — Действительно, почему это вас заботит? — прошипел ей Граббе из-за спины Ксонка. — Франсис, прошу вас… — Я просто подумал, не может ли это как-то быть связано с пропавшей книгой лорда Вандаариффа, — сказал Свенсон. — Та книга, в которую была… как это вы называете?.. Перекачана его память? Последовала пауза. У мисс Темпл сердце ушло в пятки, но через секунду она поняла, что их уничтожение откладывается. — Книга была разбита, — отрывисто произнес граф. — Кардиналом Чанем в башне… От нее погиб майор Блах…. — Так сказано в его журнале? — Свенсон презрительно кивнул на Роджера. — Тогда, я думаю, у вас будет недостача двух книг одна со списком памяти леди Мелантес и миссис Марчмур, а другая… — Чего вы ждете, Франсис?! — воскликнул Граббе. — Убейте его! — Впрочем, — прокричал Свенсон, — скорее всего, второй книги вообще не было! Потому что перекачать память Роберта Вандаариффа — память, которая хранит ключи от будущего всего континента — в книгу означало бы открыть доступ ко всем этим богатствам тому, кто завладел бы книгой, имея ключ! Но тот, кто получил это задание, сделал иное — он не стал создавать книгу… Так что вы правы: одна книга была разбита, а другая — так никогда и не создана! Графиня твердым голосом обратилась к Ксонку («Франсис, не спускайте с них глаз!»), а потом повернулась к Граббе: — Гаральд, что вы скажете на это? — Скажу? Скажу на что? Скажу этим… негодяям… этим… Министр еще продолжал брызгать слюной, когда снова заговорил Чань, бросая вызов Роджеру: — Я видел это своими глазами в кабинете Вандаариффа — он записывал все это на бумагу! Если бы я не разбил эту книгу, им пришлось бы сделать это самим — чтобы убедить вас всех, будто воспоминания Вандаариффа погибли, тогда как на самом деле у них осталась единственная рукописная копия! — Та самая копия, которую я взял у самого министра, — воскликнул Свенсон, — в кожаном портфеле — в портфеле, что забрал у меня Баскомб в бальном зале. Я уверен, этот портфель до сих пор у него… или… Может, именно это заметил Флаусс, когда присоединился к вам в кабинете лорда Вандаариффа… и поэтому ему пришлось умереть?* * *
Наступила тишина, и мисс Темпл поняла, что сдерживает дыхание. Обмен репликами происходил так быстро, а между ними стоял Франсис Ксонк, глаза его внимательно перебегали с одного на другого, клинок его сабли был в опасной близости от всех. Она ощущала, как напряжены нервы Свенсона, знала, что Чань, как взведенная пружина, готов с отчаянием смертника броситься на Ксонка, но еще она ощущала изменившуюся атмосферу в помещении, где министр и Роджер пытались найти доводы, чтобы опровергнуть пленников. — Аспич взял портфель у Свенсона в бальном зале, — заявил Ксонк, не поворачиваясь к остальным. — И Баскомб забрал у него этот портфель, но я его не видел, когда мы встретились в кабинете. — Его упаковали, — раздался из угла тихий голос Каролины Стерн. — Когда все готовилось к путешествию… — Этот портфель здесь или нет? — резко выкрикнул Ксонк. Содержимое этого портфеля со мной, — ровным голосом сказал Роджер. — Как говорит Каролина, надежно упаковано. Доктор Свенсон ошибается. Это проекты лорда Вандаариффа — заметки для памяти по каждому из этапов нашего предприятия. Я не знаю, откуда взялась эта мысль о книге леди Мелантес… Две книги… Ни одной… — Доктор Лоренц идентифицировал пропавшую книгу как книгу леди Мелантес, — выкрикнул Свенсон. — Доктор Лоренц ошибается. Книга леди Мелантес — в которой также хранятся миссис Марчмур и лорд Актон — упакована и в полной безопасности. Единственная отсутствующая книга — та, что разбилась в башне, — это книга лорда Вандаариффа. Можете проверить по моему журналу, но если кто хочет заглянуть в сами книги — бога ради. Эта речь произвела должное впечатление, в ней было и точно выверенное негодование — что, мол, за абсурдный навет — и не менее эффективный налет профессионального высокомерия — специальность Баскомба. Но по тому, как беспокойно подрагивал палец Роджера у его бедра, мисс Темпл знала, что ее бывший жених лжет. Она рассмеялась, глядя на него. Он принялся яростно сверлить ее взглядом, пытаясь заставить умолкнуть. — Ах, Роджер… Она усмехнулась и покачала головой. — Помолчите, Селеста! — зашипел он. — Вас никто не спрашивает! — Вы наверняка всех убедили, — сказала она. — Но вы забыли, как хорошо я вас знаю. Несмотря на это, вы могли бы и меня убедить — такая превосходная речь. Это вы застрелили герра Флаусса, сначала убедив всех в его предательстве? Вы таким образом хотели заткнуть ему рот? Роджер… разве нет?* * *
После ее слов в кабине повисла тишина, если не считать низкого гудения винтов снаружи. Сабля Ксонка не шелохнулась, губы его растянулись, а глаза еще быстрее метались с одного на другого. Встала графиня. — Розамонда, — начал Граббе, — это смешно… они пытаются рассорить нас — это их единственная надежда… Но графиня проигнорировала его и медленно подошла к Роджеру. Он отпрянул от нее, сначала ударившись о стену, а потом, словно сжавшись внутренне, встретил ее взгляд, но не выдержал его, потому что в ее глазах не было ни малейшего чувства. — Розамонда, — проскрипел граф. — Если мы допросим его вдвоем… Но в этот момент графиня метнулась вперед, внезапно, как атакующая кобра, и прошептала что-то в ухо Роджера. Мисс Темпл уловила только одно слово, но, услышав его (это было слово «синий»), сразу же поняла, что графиня произносит контрольную фразу и, опережая в этом действии других, ставит его в положение, когда он должен будет отвечать только на ее вопросы. Графиня отошла от него, и Роджер опустился на пол — на его лице застыло отсутствующее выражение, глаза помутнели. — Розамонда… — попытался было опять вмешаться Граббе, но графиня снова проигнорировала его, решительно обратившись к Роджеру, чья голова была теперь на уровне ее бедер: — Роджер… правда ли то, что говорит нам доктор Свенсон? — Да. Прежде чем Граббе успел сказать что-нибудь, графиня снова обратилась к Роджеру: — Была ли память лорда Роберта перекачана в книгу? — Нет. — Она была записана на бумагу? — Да. — И эти бумаги на борту дирижабля? — Да. Я уложил их в сумку принца, чтобы спрятать там. Флаусс заглянул в сумку принца и понял, что там лежит. — И вы застрелили его. — Да. — И, совершая все это, Роджер… кому вы служили? Кто отдавал вам приказы? — Заместитель министра Граббе.* * *
Граббе ничего не сказал, рот его был приоткрыт, на лице, побелевшем как мел, застыл ужас. Он беспомощно посмотрел на графа, на Ксонка, но не смог вымолвить ни слова. Графиня, продолжая смотреть на Роджера, сказала Каролине у нее за спиной: — Каролина, будьте добры, спросите доктора Лоренца, в какой именно точке нашего маршрута мы находимся. Каролина, не сводившая взгляда с безвольно замершего Роджера Баскомба, подняла удивленный взор, немедленно встала и вышла из кабины. — Послушайте, — обиженным голосом проговорил принц, — он что, положил эти бумаги в мою сумку? И из-за этого пристрелил моего человека? Черт бы вас побрал, Граббе! Черт бы побрал вашу наглость! Лидия Вандаарифф похлопала своего жениха по коленке. — Ваше высочество, — взволнованно сказал Граббе, — Баскомб говорит неправду… Я не знаю почему… На моем месте мог бы оказаться любой из вас! Ему мог приказать каждый, кому известна его контрольная фраза. Любой мог бы приказать ему отвечать на вопросы… чтобы очернить меня… — И как же этот человек должен был догадаться, какие нужно задавать вопросы? — прорычала графиня, а потом указала на пленников. — По крайней мере, один из них был подсказан доктором Свенсоном! — Насколько всем нам известно, тот, кто манипулировал мозгами Баскомба, вполне мог быть союзником этих троих! — воскликнул Граббе. — Этим-то и объясняется тот факт, что они, как это ни парадоксально, все еще живы! Глаза графини широко раскрылись при этих словах заместителя министра. — Мозгами Баскомба! Ну конечно… конечно, ах вы подлая змея! Вы приостановили тестирование в бальном зале не ради лорда Роберта или герцога — вы сделали это потому, что Роджеру неожиданно пришлось сопровождать Вандаариффа! Потому что иначе граф прочитал бы, что у него в мозгах… Выведал бы все ваши козни против нас! — Она повернулась к графу, указывая на Баскомба. — Можете не верить мне, Оскар… Бога ради, задайте свои собственные вопросы… Вопросы, до которых я сама не додумалась! Или вы, Франсис, — добро пожаловать! Что касается меня, то мне все ясно, но вы — продолжайте! Роджер, вы должны будете отвечать на все вопросы, что будут вам заданы! По лицу графа невозможно было догадаться о его эмоциях, но мисс Темпл знала, что он уже начал подозревать графиню, а потому, вероятно, вообще впал в сомнения, не будучи уверен, который из его союзников предал его. — Франсис! — проскрежетал он. — Слушаю. — Ксонк улыбнулся, даже не шевельнув глазами. Граф д'Орканц подался вперед: — Мистер Баскомб… вам известно, имеет ли заместитель министра Граббе какое-нибудь отношение к убийству полковника Артура Траппинга? Графиня повернулась к графу, на лице ее появилось подозрительное выражение, ее фиолетовые глаза смотрели пронзительно и устрашающе. — Оскар, почему? — Нет, — сказал Роджер.* * *
Следующий вопрос граф не успел задать — в дверях появилась Каролина Стерн в сопровождении доктора Лоренца. — Графиня… — прошептала она. — Спасибо, Каролина… будьте так добры, принесите сумку принца. Каролина оценила напряженную атмосферу в кабине, лицо ее побледнело, она наклонила голову и поспешно вышла. Графиня повернулась к Лоренцу: — Доктор, как мило, что вы пришли… Я надеюсь, хоть кто-то остался у штурвала? — Не беспокойтесь, мадам… у меня на борту два хороших парня, — ответил он, улыбаясь. Улыбка сошла с лица доктора, когда он увидел, что в качестве допрашиваемого на полу находится Баскомб, а не кто-то из пленников. — Где мы находимся? — жестко спросила графиня. — Над морем, — ответил Лоренц. — Как вам известно, отсюда мы можем двигаться несколькими маршрутами — над открытой водой, где опасность, что нас заметят, меньше, или же двигаться вдоль берега. В таком тумане это не имеет особого значения… — А сколько нам еще до Макленбурга? — спросила графиня. — Не меньше десяти часов. При встречном ветре — больше, а мы имеем дело именно с таким случаем… — Лоренц облизнул тонкие губы. — Позвольте узнать, что происходит? — Некоторые разногласия среди союзников, — бросил через плечо Ксонк. — А позвольте узнать, почему эти все еще живы? Графиня повернулась, глаза ее остановились на мисс Темпл. Выражение их было недобрым. — Мы ждали вас, доктор. Я не хочу, чтобы на земле были найдены мертвые тела. Их поглотит пучина, а если кого из них и прибьет к берегу, то перед этим тело несколько дней пробудет в воде. К этому времени даже хорошенькая мисс Темпл превратится в скисший молочный пудинг.* * *
Каролина появилась снова, с сумкой в одной руке и кипой листов бумаги в другой. — Мадам… — Превосходно, Каролина, — сказала графиня. — Можете их прочитать? — Да, мадам. Это почерк лорда Вандаариффа. Я узнаю его руку. — И о чем же он пишет? — Не знаю, с чего начать… Отчет такой подробный… — Так и должно быть. — Мадам, может, будет лучше… — Спасибо, Каролина. Каролина наклонила голову и осталась в дверях с Лоренцом — оба они нервно во все глаза следили за происходящим в кабине. Граф смотрел мрачнее тучи, на лбу Ксонка выступили капли пота, а лицо Граббе так побелело, что казалось бескровным. Улыбалась только графиня, но ее улыбка испугала мисс Темпл больше, чем мрачность всех остальных, потому что над алым ртом и острыми белыми зубами сверкали фиолетовые глаза женщины, похожие на два острия. Она поняла: графиня довольна и ждет того, что случится, с нетерпением и страстью матери, обнимающей собственного ребенка. Графиня подошла к Ксонку, приблизила свое лицо к его. — Что скажете, Франсис? — прошептала она. — Скажу, что мне хочется всунуть эту саблю в ножны. — Он рассмеялся. — Или в чьи-нибудь кишки. Глаза его остановились на Чане. Графиня нежно приклонила голову к голове Ксонка. — Прекрасная мысль. Только вот хватит ли вам места, чтобы хорошенько размахнуться. — Да, не помешало бы. — Давайте посмотрим, что могу сделать я, Франсис. Сделав грациозное, словно па в танце, движение, графиня по вернулась к заместителю министра Граббе, лента с острым как бритва зубцом была у нее на руке, и она вонзила его в череп Граббе сбоку перед самым ухом. Глаза заместителя министра широко распахнулись, тело дернулось от удара, а потом — по прошествии четырех долгих секунд, которые потребовались жизни, чтобы покинуть его, — замерло. Он рухнул на колени принца Карла-Хорста. Принц с криком подпрыгнул, и заместитель министра с гулким ударом свалился на пол кабины. — И никакой крови не нужно убирать. — Графиня улыбнулась. — Доктор Лоренц, будьте добры, откройте передний люк. Ваше высочество! Не поможете ли Каролине справиться с покойным министром? Она стояла, с улыбкой глядя, как они склонились над поверженным дипломатом, чьи глаза были широко раскрыты, словно он так и не поверил в то, что с ним случилось. Принц с Каролиной старались изо всех сил — тащили тело туда, где Лоренц стоял на коленях на полу кабины. Лидия с дивана, постанывая, смотрела, как тащат тело, живот ее снова спазматически напрягся, она разразилась приступом кашля, закрывая рот руками. Графиня, с отвращением вздохнув, бросила девушке маленький шелковый платок. Лидия благодарно подхватила его и размазала матовую синеву в уголках губ. — Графиня… — начала она слабым дрожащим голосом. Но внимание графини привлек щелчок задвижки — доктор Лоренц поднял металлическую крышку люка в полу. В кабину ворвался шквал морозного воздуха. Мисс Темпл посмотрела на открытый люк и поняла — что-то здесь не так… облака снаружи… бледный свет, отражающийся от них. На круглых окнах кабины были зеленые занавески… она не заметила, как наступил рассвет. — Похоже, наша доля увеличилась, — заметила графиня. — Равные трети, джентльмены? — Равные трети, — прошептал граф. — Я согласен, — не без напряжения в голосе сказал Ксонк. — Значит, решено, — заявила графиня и, положив руку на плечо Ксонка, чуть пожала его. — Кончайте их.* * *
Кинжал оказался в руке Чаня, который, метнувшись к Ксонку, принял удар сабли на рукоять своего кинжала и, отбросив оружие Ксонка в сторону, ринулся вперед. Однако Ксонк развернулся на каблуках и, обхватив забинтованной рукой Чаня за шею, сбил его на пол; оба они закричали от боли при столкновении. Доктор Свенсон бросился на Ксонка, но опоздал на полшага — Ксонк успел подхватить саблю и ткнул ее рукоятью в живот Свенсона, который, хватая ртом воздух, упал на колени. Ксонк отступил на шаг и повернулся к мисс Темпл, острие его сабли снова оказалось перед ее лицом. Мисс Темпл замерла, она смотрела на Ксонка, грудь которого тяжело вздымалась, лицо перекосилось от боли в руке… он медлил. — Франсис? — сказала графиня, в голосе ее послышалось недоумение. — Что? — прошипел он. — Вы чего-то ждете? — Я подумал, может, вы хотите сами с ней разобраться? — Очень мило с вашей стороны, но я вполне удовольствуюсь зрелищем. — Я только хотел спросить. — Уверяю, что оценила вашу предусмотрительность, как оценила и ваше возможное желание сохранить мисс Темпл для последующего интимного знакомства, но я бы предпочла, чтобы вы закончили начатое и закололи ее, как того и заслуживает эта злобная маленькая свинка. Пальцы Ксонка шевельнулись на рукояти сабли, надежнее ухватывая ее. Мисс Темпл увидела, что жестокое острие остановилось всего в двух футах от ее груди, клинок, подрагивавший в такт дыханию Ксонка, отливал серебристым сиянием. Ксонк усмехнулся, глядя на нее. Она поняла, что от смерти ее отделяют мгновения. — Сначала министр подгонял, чтобы закончить начатое… Теперь это делает графиня, — сказала она. — Конечно же, у нее есть на то свои причины… — Так что — мне сделать это самой? — спросила графиня. — Не подгоняйте меня, Розамонда, — отрезал Ксонк. — Но граф так и не закончил своего допроса! — воскликнула мисс Темпл. Ксонк не двигался. Мисс Темпл закричала снова. Голос ее срывался на визг: — Он спросил, не убил ли полковника Траппинга министр! Но не спросил, кто еще мог его убить! Не убил ли его Роджер! Или не убила ли его сама графиня! — Что-что? — спросил Ксонк. — Франсис! — воскликнула графиня. Она, пылая гневом и подняв свой смертоносный зубец, направилась мимо Ксонка, чтобы самой навсегда заткнуть рот мисс Темпл. Мисс Темпл, не в состоянии совершить никаких других движений, только вздрогнула при мысли о том, что сейчас ей то ли вспорют горло, то ли пробьют череп. Но прежде чем случилось одно или другое, Ксонк развернулся и забинтованной рукой обнял графиню за талию, а потом бросил протестующе вскрикнувшую женщину на ближайшее сиденье — на то самое место, где только что умер Гаральд Граббе. Во взгляде графини была такая ненависть, какой мисс Темпл в жизни не видела, — ярость, которая могла гнуть металл. — Розамонда… — начал было Ксонк, и, опять с опозданием, мисс Темпл метнулась к упавшему кинжалу Чаня. Ксонк плашмя ударил ее саблей по голове, и она упала на застонавшего доктора Свенсона. Она потрясла головой — вся правая часть ее тела горела. Графиня по-прежнему оставалась на месте рядом с принцем и Лидией, вид у нее был несчастный, как у ребенка, присутствующего при ссоре родителей. — Розамонда, — снова сказал Ксонк, — о чем она говорит? — Да ни о чем! — крикнула графиня. — Полковник Траппинг больше не имеет значения. Предателем оказался Граббе! — Графу все об этом известно, — смогла выдавить из себя внезапно осипшим голосом мисс Темпл. — Все о чем? — спросил Ксонк, впервые направляя саблю в сторону графа д'Орканца, сидевшего против графини. — Он не скажет, — прошептала мисс Темпл, — потому что он теперь не знает, кому можно доверять. Вам нужно спросить Роджера. Граф встал. — Сядьте, Оскар, — сказал Ксонк. — Это зашло слишком далеко, — ответил граф. — Сядьте — или я снесу вам ко всем чертям голову! — закричал Ксонк. Граф уступил, демонстрируя искреннее удивление, и сел, лицо его теперь было столь же мрачным, сколь мертвенно-бледным было лицо графини. — Я не позволю делать из себя дурака, — прошипел Ксонк. — Траппинг был моим человеком… Распоряжаться им мог только я! Тот, кто убил его… Даже если бы я предпочел не верить… Получается, что он мой враг… — Роджер Баскомб! — прокричала мисс Темпл. — Вы знаете, кто убил полковника Траппинга? Зарычав и ухватив тремя железными пальцами правой руки за шиворот мисс Темпл, Ксонк приподнял ее, поставил на колени, а потом, разочарованно крякнув, швырнул ее вдоль всей кабины через дверь, где она с криком приземлилась у ног Каролины Стерн. Дыхание у нее перехватило, и она замерла, мигая от боли, смутно понимая, что ей почему-то стало прохладнее. Она подняла глаза и увидела обрывки своих одежд в руке Ксонка. Он встретил ее взгляд, и мисс Темпл громко всхлипнула, убежденная, что вот сейчас он подойдет к ней и встанет ей ногой на шею, как он сделал это с драгуном… Но тут в тишине, наполненной лишь звуками тяжелого дыхания, Роджер Баскомб ответил на ее вопрос.* * *
— Да, — просто ответил он. — Знаю. Ксонк остановился и вперил взгляд в Роджера. — Это сделала графиня? — Нет. — Постойте… сначала ответьте, — вмешался граф. — Почему он был убит? — Он служил Вандаариффу, а не нам? — спросил Ксонк. — Да, — сказал Роджер. — Но убили его не из-за этого. Графиня уже знала о том, кому на самом деле служил полковник Траппинг. Ксонк и граф повернулись к ней. Графиня иронически улыбнулась их доверчивости. — Конечно, я знала, — ухмыльнулась она, глядя на Ксонка. — Вы настолько высокомерны, Франсис, — полагаете, будто всем нравится то, что вы делаете… Могущество вашего брата… и в особенности Траппинг. Вы прячете свое коварство за маской либертета, но у Траппинга не было такой глубины… Он был счастлив сообщать все тайны вашего брата тому, кто лучше удовлетворял его аппетиты! — Тогда зачем же его убили? — спросил Ксонк. — Чтобы сохранить проект графа, его Благовещение? — Нет, — сказал Роджер. — Траппинг еще не договорился о цене спасения Лидии. Он только намекнул кое на что Вандаариффу. — Значит, это был Граббе? Наверное, Траппинг узнал о его планах перекачать воспоминания Вандаариффа… — Нет, — повторил Роджер. — Заместитель министра наверняка убил бы его, будь у него время и возможность. Ксонк повернулся к графине: — Значит, его убили вы? Графиня опять нетерпеливо фыркнула. — Вы хоть слушаете, что я говорю, Франсис? Вы помните, что Элспет Пул — эта глупая, наглая и вряд ли достойная сожаления девица — демонстрировала нам в бальном зале? Ее видения? — Там были Элспет и миссис Стерн, — сказал Ксонк, глядя сквозь дверной проем на Каролину. — С Траппингом, — сказал граф. — В ночь обручения. — Нас послали к нему, — возразила Каролина. — Графиня приказала нам… нам… — Именно, — сказала графиня. — Я делала все, что в моих силах, чтобы угодить ему и чтобы не вмешались другие гости! — Поскольку знали, что ему нельзя доверять, — сказал граф. — Но его можно было отвлечь, чтобы дать нам время самим разобраться с Вандаариффом, — заметила графиня. — Что мы тогда и сделали! — Если бы полковник Траппинг предупредил Вандаариффа, все наше предприятие было бы поставлено под угрозу! — воскликнула Каролина. — Мы все это знали! — отрезала графиня. — Тогда я не понимаю, — сказал Ксонк. — Кто убил Траппинга? Вандаарифф? — Вандаарифф не стал бы убивать собственного агента, — раздался хриплый голос из-за спины Ксонка, и мисс Темпл узнала Свенсона, который с трудом приподнялся на колени. — Но ключ Траппинга был у Бленхейма! — Бленхейм перенес тело, — сказал Свенсон, — по приказу Вандаариффа. Тогда он еще контролировал ситуацию в собственном Доме. — Тогда кто? — прорычал граф. — И зачем? И если это было сделано не ради Лидии, или наследства Вандаариффа, и не для того, чтобы контролировать финансы Ксонка, то каким образом убийство этого третьестепенного шута могло внести раздор в наши ряды? Графиня заерзала на своем сиденье и свирепо посмотрела на Роджера — по едва заметному дрожанию его губ было видно, что он тщетно пытается сохранить молчание. — Скажите нам, Роджер, — проговорила графиня. — Скажите нам немедленно.* * *
Мисс Темпл смотрела на лицо своего прежнего возлюбленного, и ей казалось, что она видит лицо марионетки, но при этом на удивление живое, однако неискренность на нем была до боли очевидна. Дело было не в его пассивном состоянии, и даже не в тоне его голоса, и не в тусклом взгляде, потому что это объяснялось необычными обстоятельствами — как если бы он кричал или скрежетал зубами. Нет, это было всего лишь содержание его слов, тем более странное, что мисс Темпл всегда слушала не его слова, а то, как они говорились, — как он брал ее за руку, или наклонялся к ней через стол, или даже какие чувства эти слова зажигали в ее сердце. Но теперь, когда она выслушала то, что он сказал, ей стало совершенно ясно, насколько жизнь Роджера отличается от ее жизни. Она считала, что после их обручения (и не важно, куда уводила их ежедневная суета) они были связаны, но теперь, подобно рассвету, занимающемуся за крышкой люка, у нее крепло ощущение, что их единство оставалось живо только в ее памяти. Она уже больше не знала, кто он такой, и не надеялась никогда узнать. Но знала ли прежде? На этот вопрос у нее не было ответа. Печаль, которую она испытывала, не имела больше отношения ни к нему, — потому что он был глупец, ни к ней самой, потому что она больше ни о чем не жалела. Но, почему-то слыша слова Роджера в морозном воздухе, мисс Темпл в своем скорбном сердце оплакивала этот мир или ту его часть, которая прежде умещалась в ее отважной душе. Она впервые увидела, что на самом деле замок ее мечты был построен на песке и обречен на исчезновение.* * *
— В ночь перед тем, как пройти Процесс, — начал Роджер, в отеле «Сент-Ройял» я познакомился с женщиной, к которой воспылал страстью. Вообще-то я тогда еще вовсе не решил, что пройду Процесс, и в то время даже думал, что должен сообщить обо всем властям. Но тут я встретил эту женщину… Мы оба были в масках, я не знал ее имени, но она тоже пребывала в нерешительности перед таким же поворотом судьбы, какой ждал и меня. Я стоял перед выбором — получить ли служебное продвижение, предав огласке странное поведение заместителя министра, или рискнуть всем, последовав за ним. Увидев, что она всю свою жизнь поставила на карту, ухватившись за представившийся ей шанс, я склонялся к тому, чтобы принять его предложение. Я понимал, что, пройдя Процесс, должен буду оставить все мои прежние планы, связанные с супружеством, но эта женщина каким-то образом за один вечер потрясла меня до глубины души, и моя нерешительность была пересилена нежностью, которая возникла между нами в одно мгновение. На следующий день я изменился, и любые мысли, которые когда-либо были у меня о любви, тоже изменились, приобрели направленность к великой цели, в которой для нее не было места, но тем не менее три дня спустя я снова встретился с ней, и снова мы были в масках и одеяниях неофитов Процесса… Я узнал ее по запаху духов… По ее волосам — меня ведь послали за ней, чтобы я привел ее в анатомический театр, где она должна была претерпеть безвозвратные изменения. Я нашел ее с другой женщиной и с мужчиной, о котором знал, что он предатель. Вместо того чтобы привести ее, я отослал мужчину и снял с себя маску, потому что верил: наши темпераменты таковы, что взаимопонимание между нами может сохраниться. Никем не обнаруженные, мы могли заключить союз, делиться сведениями о вас, графиня, о министре Граббе, мистере Ксонке, графе, лорде Роберте, чтобы послужить как цели, которой мы принесли присягу, так и нашим собственным общим устремлениям. И мы и в самом деле заключили союз, который теперь коренился уже не в любви, а в благоразумной целесообразности. И вместе мы служили всем вам, нашим хозяевам, и терпеливо смотрели, как один за другим те люди, которые стояли над нами, погибали, а мы сами поднимались до вершин власти, пока не оказались в положении, когда могли унаследовать все, поскольку все вы готовы уничтожить… как это происходит даже сейчас. Мы лишены вашей жадности, вашей похоти, ваших аппетитов. Мы молча стояли рядом с каждым планом, каждым секретом, так как Процесс сделал нас сильнее, чем вы можете себе представить. И только позднее я обнаружил, что мужчина вовсе не ушел, как я думал. Он видел нас вместе, подслушал наш разговор и пожелал отступного… — Вы убили его? — прошептал Ксонк. — Вы? — Не я, — ответил Роджер. — Его убила Каролина.* * *
Все взгляды присутствующих повернулись к Каролине Стерн. — Держите ее! — закричал Ксонк, и доктор Лоренц метнулся мимо мисс Темпл и ухватил Каролину за талию. Каролина ударила его локтем в шею, а через мгновение набросилась на него, хватающего ртом воздух, и толкнула обеими руками. Доктор Лоренц исчез в открытом люке, и его затихающий вопль был заглушен ветром. Все замерли на месте, и тогда сама Каролина нарушила тишину — она лягнула в ногу принца и стукнула по лицу Лидию, расчищая себе путь к металлическому трапу, который вел в рулевую рубку. Мгновение спустя в кабине раздался гулкий, надрывающий перепонки крик, и по трапу свалилось тело одного из пилотов доктора Лоренца, кровь струей хлестала из раны на его шее. Мисс Темпл отскочила подальше и от истекающего кровью тела, и от открытого люка, а вокруг нее забурлил хаос. Графиня пустилась за Каролиной, она приподняла одной рукой платье, переступая через тело пилота, в другой руке она держала свой зубец. За ней следовали граф и Ксонк, но Ксонк успел сделать только шаг — на него набросились Свенсон и Чань. Граф повернулся, посмотрел назад, потом вперед, помедлил, а потом распахнул дверцы шкафчика перед ним, в котором оказалось несколько сверкающих ятаганов. Чань пытался выкрутить саблю из руки Ксонка, а Свенсон ухватил его за рыжие космы и приподнял его голову — Ксонк протестующе зарычал, — а потом с силой ударил об пол. Рука Ксонка, держащая саблю, ослабла, а Свенсон ударил его головой об пол еще раз, рассек ему лоб над глазом, из раны заструилась кровь. Граф выхватил из шкафчика ятаган — это массивное оружие в его руке было похоже на длинный кухонный тесак. Мисс Темпл вскрикнула: — Доктор — берегитесь! Свенсон откатился назад, а Чаню наконец удалось ухватить саблю, и это заставило графа остановиться. Мисс Темпл не видела лица графа, но не думала, что его знание магии распространяется и на фехтование, во всяком случае не против такого врага, как Чань, даже если тот и еле стоял на ногах.* * *
Но ее крик возымел другое действие — напомнил принцу и Лидии о ее присутствии. Карл-Хорст соскользнул с сиденья и, сгорбившись, злобно уставился на нее. Но в большее смятение повергла ее Лидия, которая устремилась в другую сторону — туда, где у открытого люка, связанная и с кляпом во рту, висела Элоиза. Лидия вцепилась в веревки с решительной гримасой на лице, поглядывая на мисс Темпл через открытую дверцу люка, в которой свистел ветер. Слишком много событий происходило одновременно. Чань зашелся в жутком приступе кашля, но мисс Темпл не видела ни его, ни Свенсона за широкой спиной графа в его громадной шубе. Лидия, развязав один узел, принялась за другой. На мисс Темпл, расставив пальцы, словно когти, наступал принц, который вдруг остановился и вперился в нее взглядом. Мисс Темпл поняла, что осталась почти голая без своих одеяний и что принц даже в этот кризисный момент готов потратить время, чтобы вожделенно оглядеть женщину, которую собирался убить; но это лишь придало ей мужества, потому что она поняла, что должна делать. Она сделала обманное движение в сторону трапа, но тут же метнулась в другую сторону — перепрыгнула через люк прямо на Лидию. Но мисс Темпл и тут не остановилась — перескочив через ноги Элоизы и избегая загребущих рук принца, она набросилась на графа, обеими руками вцепилась в его шубу и нащупала карман, хотя граф и повернулся и своей могучей рукой отшвырнул ее на дальнее сиденье. Мисс Темпл неловко приземлилась, но в руках у нее была та самая ее зеленая сумочка, которую граф много часов назад в отеле «Сент-Ройял» сунул себе в карман. Она засунула руку в сумочку и даже не потрудилась вытащить оттуда револьвер — выстрелила через ткань; пуля попала в шкафчик рядом с головой графа. Он повернулся, тревожно заревев, и мисс Темпл выстрелила еще раз — пуля прошила его шубу. Она выстрелила в третий раз. Граф резко кашлянул, словно комок еды застрял у него в горле, потерял равновесие и сильно ударился лбом об угол шкафчика. Он выпрямился и уставился на нее — ему на глаза стекала струйка крови, потом повернулся так, будто ничего и не случилось, сделал шаг, и тут колени его подогнулись, и он всей своей громадой рухнул лицом вниз, как подрубленное дерево.* * *
Ксонк замычал, пытаясь отползти в сторону. Чань встал на колени и рукоятью сабли нанес жестокий удар в челюсть Ксонка, отчего тот замер на месте, как оглушенный обухом бычок. Сквозь открытую дверь мисс Темпл увидела принца и Лидию, смотревших на происходящее в ужасе. Они уже успели отвязать Элоизу и теперь держали ее в опасной близости перед открытым люком, грозя малейшим толчком послать ее навстречу смерти. Мисс Темпл извлекла револьвер из сумочки и встала, улучив момент, поддернула остатки своей нижней юбки, закрывая зеленеющие в прорехе шелковые трусики, и с облегчением отметила про себя, что никто не смотрел на ее обнаженное тело, когда она, отброшенная на сиденье, лежала в откровенной позе. Чань и Свенсон двигались мимо нее к дальней двери: Чань с саблей Ксонка, а Свенсон — с ятаганом из шкафчика. Она встала между ними, еще раз поддернув на себе нижнюю юбку. Принц и Лидия замерли на месте, не в силах произнести ни звука, — их ошеломила неожиданная судьба графа и Ксонка и воистину невыносимые крики, доносившиеся теперь из рубки. Ожесточенные слова, которыми обменивались графиня и Каролина, невозможно было разобрать из-за воя ветра, врывающегося в открытый люк, но до них явственно доносились исполненный бешенства рык графини и крики Каролины — неуступчивые, но с нотками страха, а на это накладывались крики оставшегося в живых пилота — судя по проклятиям, которыми он сыпал, он был немцем.* * *
— Не волнуйтесь, Элоиза, — выкрикнула мисс Темпл. — Мы сейчас спасем вас. Элоиза, у которой изо рта все еще торчал кляп, ничего не ответила, потому что ее взгляд был прикован к дышащей холодом бездне внизу; Лидия крепко вцепилась ей в волосы, а принц, стоящий на шаг позади, обхватил руками ноги Элоизы. Поскольку запястья и колени у нее были связаны, Элоиза никак не могла помешать им — они могли в любую секунду сбросить ее вниз. — Отпустите ее! — крикнул Чань. — Ваши хозяева повержены! Вы остались одни! — Бросьте ваше оружие, или эта женщина умрет! — ответил принц срывающимся голосом. — Если вы убьете эту женщину, — сказал Чань, — то я убью вас. Я убью вас обоих. Если вы отпустите ее — останетесь живы. Это максимум, на что мы можем пойти в переговорах. Принц и Лидия обменялись нервными взглядами. — Лидия, — крикнул доктор Свенсон. — Еще не поздно — мы можем исправить то, что они сделали с вами! Карл, слушайте меня! — А если мы отпустим ее… — начал было принц, но в то же время заговорила Лидия, заглушая его слова: — Не обращайтесь с нами как с детьми! Вы понятия не имеете, чего мы стоим! Вы не знаете — ведь не знаете? — что все земли в Макленбурге, приобретенные моим отцом, записаны на мое имя! — Лидия! — попытался было остановить ее принц, но она сердито отмахнулась от него и продолжила: — Я — следующая Макленбургская принцесса, выйду я замуж или нет… Умрет мой отец или нет, даже если я единственная останусь в живых на этом дирижабле! Я требую, чтобы вы бросили оружие! Я не сделала вам — и никому другому — ничего плохого! Она, тяжело дыша, смотрела на них безумными глазами. — Лидия! — Принц наконец-то заметил синие пятна у нее на губах и в замешательстве кинул взгляд на Свенсона. — Молчите! Не разговаривайте с ними! Держите ее за ноги! — Живот Лидии снова стали сотрясать судороги, и она застонала от боли, выплевывая синюю пену на грудь своего платья. — Вы сами должны драться с ними! — жалобным голосом сказала она. — Вы должны были убить всех троих! Ну почему все такие ничтожества?!* * *
Пилот в кабине над ними закричал, и корабль тут же резко накренился влево. Чань ударился об стену, мисс Темпл — о Чаня, доктор Свенсон упал на колени, ятаган выпал из его руки. Принц рухнул в направлении открытого люка, не выпуская Элоизу, и словно тараном ударил ею Лидию, отчего обе женщины провалились в отверстие. Лидия вскрикнула и, ударившись о край крышки люка ногами, стала соскальзывать в бездну. Элоиза провалилась в люк до пояса, и ее удерживал теперь только принц, не выпустивший ее ног, но хватка его заметно ослабевала, поскольку он пытался решить — не отпустить ли ему Элоизу, чтобы спасти свою невесту. — Держите ее! — закричал Свенсон, бросаясь вперед и хватая Лидию за руки, бешено молотящие воздух. В этот момент дирижабль так же неожиданно дал крен в другую сторону. Мисс Темпл, пытавшаяся дотянуться до Свенсона, потеряла равновесие. Чань прыгнул мимо них обоих к принцу. Принц отпрянул в ужасе, отпуская ноги Элоизы, но Чань успел перехватить их, вцепился пальцами в веревки, а ногой уперся в крышку люка. Он закричал, обращаясь к мисс Темпл и показывая на рубку: — Остановите их — или они убьют всех нас! Мисс Темпл открыла было рот, собираясь возразить, но, увидев, как принц забился в угол, как Чань подтянул наверх Элоизу до поясницы, а Свенсон то же самое сделал с Лидией, она ухватила покрепче револьвер и метнулась к ступенькам трапа. Над верхними ступенями лежало тело второго пилота с кровавыми пузырями на губах. По обе стороны рубки располагались панели с рычагами и кнопками, а в дальнем конце, перед лобовым стеклом — где мисс Темпл впервые увидела с крыши доктора Лоренца, — находился сам штурвал из меди и полированной стали. Несколько рычагов были отломаны, а другие задвинуты в крайнее положение, отчего в рубке страшно скрежетали металлические шестерни. Судя по накренившемуся полу, дирижабль явно закладывал вираж, понемногу теряя высоту. Перед мисс Темпл на спине, раскинув руки, лежала Каролина Стерн, в нескольких дюймах от ее руки валялся окровавленный стилет. Над Каролиной на четвереньках стояла графиня ди Лакер-Сфорца, волосы у нее были растрепаны, а рука, в которой она держала ленту с зубцом, была словно одета в кровавую перчатку. Алая лужица поползла по накренившемуся полу. Графиня посмотрела на мисс Темпл и ухмыльнулась. — Ай-ай, посмотрите, кто пришел, Каролина… ваша маленькая подопечная. Ее кулак метнулся вперед, с жутким шлепком забивая зубец в горло Каролины, отчего мисс Темпл передернуло; бездвижное тело миссис Стерн не шелохнулось.* * *
— Где же все остальные? — с ухмылкой спросила она. — Только не говорите мне, что вы остались одна. Или, поскольку вы здесь, точнее будет сказать, что одна осталась я. Как это привычно. Она поднялась на ноги. С платья ее капала кровь. Свободной рукой она указала на стонущие механизмы: — Не то чтобы это имело значение… Мне было бы наплевать, кто убил Траппинга, если бы эта романтическая идиотка не убила Лоренца и наших пилотов… Да я бы и свой гнев могла смирить… мы могли бы вместе пить чай. И все это из-за глупости! Глупости! Мне просто нужны люди, которыми я могу управлять! Но теперь… Послушайте! — Она сделала движение, показывая на скрежещущие механизмы, и ухмыльнулась. — Нам всем конец! И от этого я просто… с ума схожу… Она сделала шаг к мисс Темпл, и та, все еще смотревшая в рубку со ступенек трапа, подняла пистолет. Графиня, увидев это, рассмеялась, потом ухватилась рукой за один из рычагов и резко дернула его вниз. С дрожью, сотрясшей весь летательный аппарат и швырнувшей мисс Темпл вниз. Ее болезненное падение было остановлено не очень приятной подушкой в виде тела первого пилота. Теперь направление виража переменилось. Один из пропеллеров издал хрустящий звук. Скрежет механизмов в рубке достиг жуткой высоты и силы, и мисс Темпл, тряхнув головой, услышала шаги графини, спускающейся по трапу. Она уползла с тела. Двигалась она слишком медленно и револьвер свой уронила. Мисс Темпл посмотрела перед собой, хотя ей и мешали волосы, свисавшие на глаза. Крышка люка была закрыта, но внезапный рывок дирижабля сбил всех с ног. Чань сидел на полу рядом с Элоизой, разрезая ее путы. Свенсон стоял на коленях лицом к Лидии и принцу, которые забились в угол вне пределов его досягаемости. Мисс Темпл бросилась к ним, чувствуя, что тело у нее стало какое-то негнущееся, как у черепахи. — Кардинал! — выкрикнула мисс Темпл. — Доктор! Полностью игнорируя мисс Темпл, сверху заговорила графиня: — Роджер Баскомб! Проснитесь!* * *
Чань и Свенсон повернулись к мгновенно пробудившемуся Роджеру. Тот вскочил на ноги, оценил обстановку, увидев на полу Ксонка и графа, и ринулся к открытому шкафчику с оружием. Чань поднял саблю. Мисс Темпл с ужасом увидела, что кровавой пены вокруг рта Чаня стало еще больше, и попыталась встать. Доктор Свенсон ухватил свой ятаган, поднялся на ноги, держась за медную скобу в стене, и прокричал графине: — Все кончено, мадам! Дирижабль падает. Графиня остановилась на маленькой площадке посреди трапа, куда в небольшую нишу, типичную для судов самого разного типа, где стараются использовать каждый сантиметр свободного пространства, ее приспешники засунули дорожный сундук. Мисс Темпл поднялась на колени. Она увидела револьвер на полу, на некотором расстоянии от нее, и, прыгнув за ним, крикнула доктору: — У нее книги! У нее книги!* * *
Графиня обе руки засунула в сундук и вытащила оттуда две книги, держа их голыми пальцами! Мисс Темпл не представляла, как графиня сделала это. Правда, на лице женщины появилось экстатическое выражение. — Роджер! — крикнула графиня. — Вы живы? — Да, мадам, — ответил он при виде приближающегося Чаня и отступил по другую сторону неподвижного Франсиса Ксонка. — Графиня, — начал Свенсон, — Розамонда… — Если я брошу эту книгу, — сказала графиня, — она наверняка разобьется там на полу, и некоторые из вас будут убиты. У меня тут много этих книг. Я могу бросать их одну за другой… А поскольку альтернатива этому — потеря всех книг, то я пожертвую столькими из них, сколько требуется. Мисс Темпл, не смейте прикасаться к этому пистолету! Рука мисс Темпл, уже тянувшаяся к револьверу, замерла. — Эй, все вы там, — крикнула графиня, — бросайте оружие! Доктор! Кардинал! Немедленно… или эта книга полетит прямо… в… нее! Она вперила взгляд в мисс Темпл, и на ее лице появилась зловещая улыбка. Свенсон уронил свой ятаган — тот упал со звоном на наклонившийся пол дирижабля и заскользил в направлении принца, который тут же схватил его. Чань не шелохнулся. — Кардинал? Чань вытер рот и сплюнул; его подбородок в крови наводил на мысли о татуировке индейца или маске пирата с Борнео, а его хриплый голос прозвучал как из потустороннего мира: — Нам все равно конец, Розамонда. Я к концу дня так или иначе умру, но обречены мы все. Посмотрите в окно… мы падаем. Море поглотит все наши сны — как ваши, так и мои. Графиня взвесила книгу в руке. — Значит, вам безразлично, что ваша мисс Темпл умрет мучительной смертью? — Все быстрее, чем утонуть, — ответил Чань. — Я вам не верю. Бросайте оружие, Кардинал! — Ответьте мне на один вопрос. — Не валяйте дурака… Чань перехватил свою саблю и завел руку за спину, словно собираясь метнуть ее, как пику. — Как вы думаете — ваша книга убьет меня прежде, чем эта штука вонзится вам в сердце? Хотите рискнуть? Графиня прищурилась, взвешивая шансы. — Ну хорошо, что у вас за вопрос? Только быстро! — Откровенно говоря, у меня два вопроса. — Кардинал Чань улыбнулся. — Первый: что делал мистер Грей, когда я его убил? И второй: зачем вы похитили принца из макленбургского представительства? — Кардинал Чань… для чего? — спросила графиня, испустив вздох искреннего недоумения. — Для чего, черт побери, вам это нужно знать сейчас? Чань улыбнулся, обнажив свои розовые от крови острые зубы: — Потому что так или иначе, но у меня не будет возможности спросить вас об этом завтра.* * *
Графиня расхохоталась и сошла на две ступеньки по трапу, показывая Свенсону и мисс Темпл, чтобы они подвинулись к Чаню, лицо ее нахмурилось, когда она увидела, что мисс Темпл наглейшим образом, прежде чем отойти, схватила пистолет. — Идите к своему дружку, — зашипела на них графиня, потом с отвращением посмотрела на Элоизу. — И вы, миссис Дуджонг… скорее! — Она повернулась к принцу, тон ее стал мягче. — Ваше высочество… если вы подниметесь в рубку и сделаете, что возможно, чтобы замедлить наше падение… Я так думаю, большинство рычагов снабжены табличками… Лидия, оставайтесь на месте. Карл-Хорст метнулся вверх по трапу, а графиня спустилась вниз, перешагнула через пилота и встала перед четырьмя людьми в дверях. Доктор подтащил к себе Элоизу и взял ее за руку, а мисс Темпл встала, чувствуя себя довольно одинокой, между доктором и Чанем. Она метнула взгляд через плечо на Роджера в дальней двери, лицо его было бледное и решительное — выражение, которого она не видела у него прежде. — Совершенно немыслимая шайка из четырех мятежников, — сказала графиня. — Будучи женщиной рациональной, должна признать ваши успехи. Точно так же, как я желаю себе, чтобы наши обстоятельства были иными, чем они есть теперь. Но Кардинал прав. Мы, скорее всего, погибнем — все вы погибнете наверняка — точно так же, как я потеряла своих партнеров. Итак, мистер Грей… теперь это уже не секрет. Его нет смысла хранить даже от графа, если бы он был жив. Смесь синей глины была изменена, чтобы уменьшить податливость новой плоти его созданий. В целях защиты. Понимаете, они становились слишком сильными. Нужно было увеличить их уязвимость за счет хрупкости. Как выяснилось, мы переборщили — они стали слишком хрупкими… Что ж, похоже… я поторопилась. — Она снова рассмеялась. Даже в такой крайней ситуации смех ее был приятен на слух, — и вздохнула, переходя на шепот: — Что же касается принца… Понимаете, я не хочу, чтобы он слышал. В дополнение к тому, что я воспользовалась возможностью и внушила его высочеству контрольную фразу, он получил яд, противоядие к которому есть только у меня. Это простая предосторожность. Я втайне сделала моей приверженкой мать его молодой кузины. Кузины, которая должна унаследовать герцогство, если принц умрет, не оставив наследника. Когда Карл-Хорст будет мертв, ребенок Лидии погибнет в борьбе за наследство, которую буду контролировать я. А может быть, принц останется жив, продолжая, не ведая того, принимать противоядие — это еще не решено. — Но теперь все это не имеет никакого значения, — пробормотал Свенсон. Наверху принц нашел нужную рукоятку и выключил один пропеллер, а несколько мгновений спустя — второй. Мисс Темпл посмотрела на окна, но на всех них были занавески — продолжали ли они терять высоту? Кабина выровнялась, в ней воцарилась тишина, если не считать свистящего снаружи ветра, сносившего их летательный аппарат. — Посмотрим, — сказала графиня. — Роджер? Мисс Темпл повернулась на звук за ее спиной, но производил его не Роджер Баскомб. Франсису Ксонку каким-то образом удалось подняться на ноги, он, чтобы не упасть, опирался забинтованной рукой о сиденье, а другой держался за челюсть. Губы его растянулись в гримасе боли, обнажив щербины от двух выбитых зубов. Он люто зыркнул на мисс Темпл, а здоровой рукой потянулся к Роджеру, который тут же передал Ксонку его ятаган. — Приветствую вас, Франсис, — крикнула графиня. — Мы поговорим попозже, — сказал Ксонк. — Вставайте, Оскар. Дело еще не кончено. На глазах мисс Темпл громадный человек на полу, словно медведь, отходящий после спячки, начал шевелиться, поднялся на колени, шуба его на мгновение распахнулась, обнажив пропитанную кровью рубашку, но она увидела, что вся эта кровь натекла из легкой царапины на груди, — свалил графа удар головой о шкафчик, а не ее выстрелы. Граф перевалился на сиденье и уставился на нее с неприкрытой ненавистью. Они снова были в ловушке между книгами и ятаганом Ксонка. Мисс Темпл больше ни секунды не могла выносить это. Она развернулась, топнула ногой и направила пистолет на графиню. Та засветилась от удовольствия, видя, что ей бросают вызов. — В чем дело, Селеста? — Все кончено, — сказала мисс Темпл. — Если успеете, то вы бросите книгу, но я постараюсь попасть в книгу, которую вы держите в другой руке. Книга разлетится на куски, и вы потеряете руку. Или, кто знает, может, и голову или ногу… Может быть, самой хрупкой из всех окажетесь вы. Графиня рассмеялась, но мисс Темпл знала: смеется графиня потому, что она, мисс Темпл, говорит правду, и именно такие вещи и доставляют графине удовольствие. — Вы предложили занятный план, Розамонда, — сказал Ксонк. — Принц и мистер Грей. — Правда? — весело отозвалась она. — И как бы вы удивились, оценив его реализацию в Макленбурге! Какая жалость, что я так и не увидела воплощение в жизнь ваших тайных планов касательно Траппинга или оружия вашего брата… Или ваших планов, Оскар, — ваших тайных инструкций стеклянным дамам, триумфального рождения Лидией вашего создания! Кто может знать, какое чудовище на самом деле вы внедрили в нее? Какой бы это был для меня сюрприз — увидеть, как меня перехитрили! — Графиня снова рассмеялась и по-детски тряхнула головой. — Вы уничтожили Элспет и Анжелику, — прорычал граф. — Нет, ничего подобного я не сделала! Не горячитесь вы так — вам это не идет. И потом — кто они были такие? Случайные создания — на их место можно найти тысячи других! Да вот хоть те, что перед вашими глазами! Селеста Темпл, Элоиза Дуджонг, Лидия Вандаарифф. Еще один триумвират для вашего великого таинства! Произнося последние слова, она ухмыльнулась, пожалуй, слишком уж откровенно, осеклась и сдавленно хихикнула. Некоторое легкомыслие — одно дело, подумала мисс Темпл, но ее внимательный взгляд уловил и нечто еще: графиня явно пребывала в состоянии эйфории. — Карл-Хорст фон Маасмарк! — взревела она. — Спуститесь сюда и принесите мне еще две книги! Мне говорят, я должна покончить с этим — так что будем кончать! — В этом нет нужды, — сказал Ксонк. — Они у нас в ловушке. — Верно, — расхохоталась графиня. — Если бы я и в самом деле бросила эту книгу, то стекло могло бы не затронуть их, а попасть в вас! Вот была бы трагедия! Принц, притопывая ногами, спустился по трапу — под мышкой он держал две книги, а в другой руке — бутыль оранжевой жидкости; такую же бутыль Селеста взяла из запасов графа в башне. Ксонк повернулся к графу, который пробормотал: — Она без перчаток… — Хотя граф бормотал это себе под нос, мисс Темпл услышала его слова. — Розамонда… — начал граф, — независимо от того, что было сделано… наши планы остаются прежними… — Понимаете, я могу заставить его сделать все, что мне вздумается, — рассмеялась графиня. Она повернулась к принцу и выкрикнула: — А почему бы нам не потанцевать? Словно повинуясь ее команде, как это было в потайной комнате, принц (судя по выражению его лица, его мозг не имел ни малейшего представления о том, что делает его тело) неуклюже отбил чечетку на скользкой металлической площадке, все время рискуя выронить свой хрупкий груз. Оба — и граф, и Ксонк — взволнованно подались вперед. — Книги, Розамонда… Он их уронит! — воскликнул Ксонк. — Может, мне пора начать бросать их вниз, а Селеста пусть попытается пристрелить меня, если у нее получится… — Розамонда! — снова воскликнул Ксонк; лицо его побледнело. — Вы боитесь? — рассмеялась она и дала знак принцу остановиться, что тот и сделал, запыхавшийся, растерянный, а графиня подняла руку, словно намереваясь приказать ему продолжить. — Розамонда, — выкрикнул граф. — Вы не в себе — стекло прикасается к вашей коже… Это воздействует на ваш разум! Положите книги — их содержимое невосстановимо! Мы по-прежнему союзники. Франсис вооружен, наши враги у него в руках… — Но Франсис не доверяет мне, — ответила она. — А я не доверяю Франсису. И вам тоже, Оскар. Почему вы живы, если вас застрелили? Опять ваша магия? А я уже вполне свыклась с мыслью… — Графиня, вы должны остановиться… вы пугаете всех нас!* * *
Это был голос Лидии Вандаарифф, которая сделала два-три шага к графине и протянула руку. Другая ее рука по-прежнему была прижата к животу. Она едва держалась на ногах, а по подбородку у нее стекала струйка синеватой слюны. Но какой бы слабой ни выглядела она (что, впрочем, всегда было характерно для Лидии), тон ее был капризный и требовательный: — Вы все погубите! Я хочу быть Макленбургской принцессой, как мне и обещали! — Лидия, — проскрипел граф, — вы должны отдохнуть… Берегите себя… Девушка проигнорировала его и, обращаясь к графине, еще возвысила голос, пронзительно-жалобный: — Я не хочу быть одной из стеклянных женщин! Я не хочу рожать ребенка графа! Я хочу быть принцессой! Вы должны положить книги и сказать, что нам нужно делать! Лидия охнула от очередной судороги. — Мисс Вандаарифф, — прошептал Свенсон. — Отойдите… Очередная порция жидкости — синей и более густой, чем прежде, хлынула изо рта Лидии. Она поперхнулась и сглотнула, потом снова принялась нудить, обращаясь к графине, теперь уже на грани ярости: — Мы можем убить их в любое время, но книги драгоценны! Вы обещали мне всё — мои сны! Я требую, чтобы вы немедленно предоставили их мне! Графиня взирала на нее широко раскрытыми глазами, и мисс Темпл даже показалось, что та и в самом деле взвешивает требования Лидии, даже если слова доходили до нее будто издалека и не все достигали сознания, но тут Лидия фыркнула от нетерпения и совершила ошибку — попыталась выхватить ближайшую к ней книгу. Демонстрируя ту же прыть, с какой она уложила Граббе, графиня, лицо которой превратилось в безжалостную маску, отдернула одну книгу подальше от Лидии, а другую сунула вперед, вдавив ее со зловещим хрустом дюйма на два в горло мисс Вандаарифф. Графиня отпустила книгу, и Лидия упала на спину. Кожа у нее на шее моментально посинела, кровь в горле и в легких кристаллизовалась, хрустя, как мерзлый песок под колесом. Девушка умерла, прежде чем упала, ее окаменевшая шея треснула, и голова слетела с плеч, словно от удара топором палача.* * *
Принц издал потрясенный вопль при виде такого зрелища, челюсть у него задрожала, слова застряли в горле. Была ли то скорбь об этой женщине или гнев, вызванный нападением на одну из их числа, но мисс Темпл впервые увидела у принца способность сострадать, чувствовать что-то иное, кроме гнета собственных желаний. Правда, то, что могло вызвать у мисс Темпл хотя бы малую толику симпатии по отношению к принцу, у графини вызвало нечто совершенно противоположное — она почувствовала опасность, и, прежде чем принц сделал еще один шаг в ее направлении, она швырнула вторую книгу ему в ноги. Стекло раскололось у него над голенищами сапог, и принц с пронзительным криком стал падать на спину, ноги его надломились, он, пытаясь не выронить книги, тяжело ударился о трап, сапоги его остались там, где он только что стоял, а верхняя часть тела сползла вниз на труп пилота и треснула.* * *
Графиня стояла одна, ломая пальцы. Горячечный блеск в ее глазах потускнел, и она оглядывалась, поняв наконец, что сделала. — Розамонда… — прошептал Ксонк. — Молчите, — вскрикнула она, прижав ко рту тыльную сторону ладони. — Я вас прошу. — Вы уничтожили «Благовещение»! В скрипучем голоса графа слышалась нехарактерная для него жалобная, скулящая нотка. Он встал, пошатываясь, нащупал еще один ятаган в шкафчике. — Оскар, остановитесь! — раздался голос Ксонка, лицо его было бледное и осунувшееся. — Подождите! — Вы уничтожили труд всей моей жизни! — прорычал граф, вытаскивая ятаган и бросаясь к мисс Темпл. — Оскар! — закричала графиня. — Оскар… постойте… Элоиза уперлась мисс Темпл в плечо и толкнула ее в сторону, чтобы та не оказалась на пути графа, который, впившись взглядом в графиню, всей своей громадой устремился на нее. Графиня спешно наматывала себе на руку ленту с зубцом, а мисс Темпл держала свой пистолет наготове, но похоже было, что стрелять ей не придется, поскольку — хотя борьба и перешла в окончательную фазу — она сейчас скорее чувствовала себя свидетелем их самоуничтожения, чем участницей схватки. Кардинал Чань, однако, не дистанцировался от происходящего. Когда граф д'Орканц оказался против него, он ухватил его массивную фигуру за плечи и со всей силой крутанул ее. Граф повернулся к этой помехе, широко раскрыв глаза и подняв ятаган неловким, почти обиженным движением. — Как ты посмел! — воскликнул он, сверля Чаня глазами. — Анжелика! — выкрикнул Чань в ответ. Он вонзил саблю в живот графа снизу вверх из подреберья в самое нутро. Граф охнул и замер на месте, через мгновение Чань еще раз надавил на клинок, загнав его в живот графа на половину длины. Ноги под графом подогнулись, и, падая, он увлек с собой клинок, вырвав его из рук Чаня. Кровь темным потоком полилась в шубу.* * *
Кашель Чаня перешел в скрежет, он упал на колени, потом откинулся спиной к дверному косяку. Мисс Темпл вскрикнула и метнулась к нему, почувствовав, как проворные пальцы доктора выхватили револьвер из ее руки. Она подняла глаза от изможденного лица Чаня на Свенсона, который навел револьвер на Франсиса Ксонка, застигнутого врасплох смертью графа. Ксонк уставился в суровые глаза Свенсона, его разбитые губы отчаянно пытались найти слова. — Доктор… Слишком много осталось незаконченным… Ваш собственный народ… Свенсон нажал на спусковой крючок. Ксонк отлетел назад, словно его лягнула лошадь, и теперь доктор оказался лицом к лицу с Роджером Баскомбом. Доктор прицелился, но потом передумал, повернулся к графине в дальнем конце кабины и выстрелил, но Роджер успел прыгнуть и повиснуть на его руке. Пуля прошла мимо, и графиня с криком метнулась к трапу. Свенсон отчаянно боролся с Роджером за пистолет, но Роджер, который был моложе и сильнее, выхватил оружие из его руки, когда доктор споткнулся о ногу Ксонка. Со злобной гримасой он прицелился в Свенсона, но тут вскрикнула мисс Темпл: — Роджер, не делайте этого! Он поднял на нее взгляд, искаженный ненавистью и бешенством. — Все кончено, Роджер. Игра проиграна. Она знала, что в револьвере остается последняя пуля, а Роджер находится слишком близко к цели и не промахнется. — Нет, не проиграна! — рявкнул Роджер Баскомб. — Роджер, ваши хозяева мертвы. Где графиня? Она оставила вас. Мы летим по воле ветра. И принц, и герцог Сталмерский мертвы. — Герцог мертв? — Его убьет полковник Аспич. Роджер уставился на нее: — С какой стати полковник будет это делать? — Потому что я ему приказала. Понимаете, я узнала контрольную фразу полковника, я… — Его что? — И вашу контрольную фразу я тоже знаю. — Нет у меня никакой контрольной фразы… — Ах, Роджер… так вы ничего не знаете, да? Роджер прищурился и поднял револьвер, целясь в доктора Свенсона. Мисс Темпл быстро и отчетливо произнесла, глядя прямо в глаза Роджеру Баскомбу: — Синий ангел за столом обернется синим сном… Лицо Роджера обмякло. — Сядьте, — сказала ему мисс Темпл. — Мы поговорим, когда придет время.* * *
— А где графиня? — спросила Элоиза. — Не знаю, — ответила мисс Темпл. — Как там Чань? Доктор Свенсон подполз к Кардиналу. — Элоиза, помогите мне подвинуть его. Селеста… — (Она показала на металлические ступени, на принца.) — Оранжевая бутыль. Если она не разбита, принесите ее поскорей! Она бросилась за бутылкой, стараясь не ступать на стекло (благодарная за сапожки) и не смотреть на искалеченные мертвые тела. — А что в ней? — Не знаю… Это шанс для Кардинала. Я думаю, это то, что спасло Анжелику. В оранжерее матрас был испачканоранжевым. — Но всех, с кем мы сталкивались, эта бутылка приводила в ужас — сказала Элоиза. — Если я делала вид, что собираюсь ее разбить, они бросались кто куда! — Да, бросались… Наверно, жидкость очень опасна, и все же… Клин клином вышибают, или, как в этом случае, лед. Мисс Темпл нашла бутылку — она покоилась в мертвой руке принца — вытащила ее, взглянув на его жуткое лицо: открытый рот с гнилыми зубами и кровоточащие десны, губы и язык теперь с синюшным оттенком. Потом мисс Темпл подняла взгляд на трап. Сундук с книгами находился там же, где прежде, а из рубки не доносилось других звуков, кроме воя ветра. Она снова бросилась к Чаню. Элоиза встала на колени у него за спиной, подняла его голову, отерла кровь с лица. Свенсон намочил платок оранжевой жидкостью, а потом, решительно вздохнув, приложил материю к носу и рту Чаня. Тот никак не прореагировал. — Действует? — спросила мисс Темпл. — Я не знаю, — ответил доктор. — Я только думаю, что без этого он умрет. — Похоже, оно никак не действует, — сказала мисс Темпл. — Где графиня? — спросила Элоиза. Мисс Темпл посмотрела на Кардинала Чаня. Платок доктора немного сдвинул очки, и теперь она видела шрамы, и такие же кровоточащие раны — кровь каплями стекала по его лицу и шее. И все же за историей насилия — а мисс Темпл не сомневалась, что это качество неотделимо от его души, — она видела какую-то мягкость, отпечаток того, что представляли собой его глаза в прежней жизни. Мисс Темпл плохо разбиралась в других людях. Что, если Чань обречен умереть? Что бы испытывал он, если бы они поменялись ролями? Она представила, что он исчез бы в опиумокурильне. Что бы сделала она, у которой даже не было этой возможности предаться пороку? Она посмотрела на Элоизу и доктора, действующих рука об руку, и вернулась к Роджеру. — Селеста? — позвал Свенсон. — У Франсиса Ксонка ваш серебряный портсигар в кармане — не забудьте забрать его. — А вы куда? — спросила Элоиза. — За графиней, — сказала мисс Темпл.* * *
В рубке стояла тишина, и мисс Темпл перешагнула через убитого пилота на окровавленную палубу, глядя на тело Каролины. Глаза мертвой женщины были удивленно раскрыты, ее красивое бледное горло было разодрано, будто в него впился клыками волк. Графини видно не было, но в потолке был открыт еще один люк. Прежде чем подняться наверх, мисс Темпл подошла к окну. Туман и облака наконец-то рассеялись. Какой бы ни был начальный курс дирижабля, теперь они безнадежно сбились с пути. Внизу она видела только холодную серую воду (к тому же не очень далеко — возможно, они были на высоте крыши дома в Харшморте) и бледные гребни пены на верхушках темных волн. Неужели им суждено утонуть в этом ледяном море? После всего, что они пережили? Чань, возможно, уже был мертв. Она покинула кабину внизу отчасти и для того, чтобы не видеть, как он умрет, предпочитая даже в такой крайней ситуации избегать излишней боли. Она вздохнула. Как упорная маленькая обезьянка, мисс Темпл принялась подниматься по ступеньками трапа и наконец добралась до отверстия люка и вылезла на холод. Графиня стояла на вершине гондолы, держась за металлическую опору под наполненным газом баллоном, ветер трепал ее платье и волосы, которые распустились и теперь вились за ее головой, как черный пиратский флаг. Мисс Темпл, чьи голова и плечи торчали из люка, а локти упирались в ледяной металл крыши, посмотрела на облака вокруг. Интересно, сможет ли она отсюда застрелить графиню, подумала она. Или лучше ей захлопнуть крышку люка, оставив женщину наверху? Но конец был близок, и мисс Темпл поняла, что не может сделать ни то ни другое. Она смотрела на графиню как завороженная. — Графиня! — позвала она, перекрикивая ветер, а потом произнесла слово, показавшееся странно знакомым ее языку: — Розамонда! Графиня повернулась и, увидев мисс Темпл, устало улыбнулась. — Возвращайтесь внутрь, Селеста. Мисс Темпл не шелохнулась. Она твердо сжимала пистолет. Графиня увидела оружие и замерла. — Вы дурная женщина, — закричала мисс Темпл. — Вы сделали столько зла!* * *
Графиня только кивнула в ответ, волосы на мгновение закрыли лицо, но она тут же тряхнула головой, и они снова заполоскали за ее спиной. Мисс Темпл не знала, что ей делать. Острее всего чувствовала она то, что ее неспособность говорить и действовать в точности отвечают состоянию, в которое она погружалась во время стычек с отцом, но еще чувствовала она, что эта женщина (эта ужасная женщина) перевернула ее жизнь и каким-то образом предвидела или по меньшей мере предугадывала возможность того, что в конечном счете сможет заглянуть в глаза мисс Темпл и увидеть желание, боль… А еще увидеть вот это… Увидеть ее такой, какая она есть. Столько всего хотелось ей сказать! Она хотела разгадать природу жестокости этой женщины, хотя и знала, что не сможет это сделать. Она хотела доказать свою независимость, но знала, что графине это безразлично, она хотела отмщения, но понимала, что графиня никогда не признает своего поражения. Не могла мисс Темпл и победить графиню, выстрелив ей в спину, — с таким же успехом можно было пытаться принудить отца любить ее, сжигая его плантацию. — Мистер Ксонк и граф мертвы, — прокричала она. — Я послала полковника Аспича убить герцога. Ваш план погублен. — Я это вижу. Вы хорошо поработали. — Вы издевались надо мной… и вы изменили меня… — Зачем сожалеть об удовольствии, Селеста? — сказала графиня. — Его так мало в жизни. И разве это не было чем-то исключительным? Я получила огромное наслаждение. — А я нет. Графиня протянула вверх руку с зубцом на ленте и пропорола двух футовую дыру в ткани воздушной оболочки, и сразу же изнутри хлынул голубого цвета газ. — Возвращайтесь внутрь, Селеста, — крикнула графиня. Она снова выбросила руку вверх и вспорола дирижабль в другом месте, из него заструился газ, голубой, как летнее небо. Графиня держалась за опору в этом лазурном облаке и в своем окровавленном платье и с раздуваемыми ветром волосами напоминала злобного темного ангела. Я не похожа на ваших последователей! — прокричала мисс Темпл. — Я получила урок! Я видела вас! Графиня пропорола третью дыру в обмякшем шаре, и струя газа попала прямо в мисс Темпл. Она закашлялась и тряхнула головой, в глазах у нее защипало. Она ухватилась за крышку люка и, в последний раз взглянув на ледяное лицо графини ди Лакер-Сфорца, захлопнула крышку и свалилась на скользкий пол рубки.* * *
— Мы падаем в море! — прокричала она и со спокойствием, которого даже не заметила в себе, перешагнула через искалеченные тела и спустилась к остальным, не поскользнувшись на крови и не оцарапавшись о разбросанное вокруг битое стекло. К ее облегчению, Чань стоял на четвереньках, кашлял и сплевывал на пол. Капли вокруг его рта были теперь не красными, а голубыми. — Оно действует… — сказал Свенсон. Мисс Темпл не могла произнести ни слова — только теперь, поверив, что Чань будет жить, смогла она понять, как тяжела была бы для нее его потеря. Она подняла взгляд и увидела, что доктор смотрит на нее и, судя по выражению на его лице, видит и ее радость и в то же время печалится. — Графиня? — спросил он. — Она проколола дирижабль. Мы вот-вот упадем в море! — Мы поможем Чаню… Элоиза, будьте так добры, возьмите эту бутылку, а вы, мисс Темпл, займитесь им. Свенсон, обернувшись, бросил через плечо взгляд на Роджера Баскомба, который терпеливо восседал на диванчике. — Как заняться? — спросила мисс Темпл. — Как хотите, — ответил доктор. — Разбудите его или пристрелите. Никто не будет возражать. Или не трогайте его, но я предлагаю вам, моя дорогая, выбрать что-нибудь. Жизнь меня научила, что лучше уж жалеть о том, что ты сделал, чем о том, что не сделал. Он открыл люк в полу и, озабоченно втянув через зубы воздух, захлопнул крышку. — Времени нет, мы должны срочно перебираться на крышу. Элоиза! Они вдвоем взяли Чаня под руки и помогли ему подняться по трапу. Мисс Темпл повернулась к Роджеру. Дирижабль вздрогнул — кабина мягко коснулась поверхности воды. — Селеста, оставьте его! — крикнула Элоиза. — Скорее! Дирижабль снова сотрясло — он целиком сел на воду.* * *
— Просыпайтесь, Роджер, — сказала мисс Темпл охрипшим голосом. На лице его появилось осмысленное выражение, он моргнул, оглянулся, недоуменным взглядом обвел пустую кабину. — Мы тонем, — сказала она. — Селеста! — позвал ее сверху Свенсон. Роджер уставился на пистолет в ее руке. Она стояла между ним и единственным выходом. Он облизнул губы. Кабина покачивалась на волнах. — Селеста… — прошептал Роджер. — Столько всего случилось за последние дни, — начала мисс Темпл. — Я нахожу, что не могу выдержать все это… — Она заглянула в его глаза — испуганные, настороженные, умоляющие — и почувствовала, как ее собственные наполняются слезами. — Графиня только что посоветовала мне не жалеть… — Селеста, пожалуйста… вода… — …но я не похожа на нее. Я даже не похожа на себя. Наверно, мой характер изменился… Потому что сожаление ко всему, кажется, захлестывает меня… Сожаление к тому, что было у меня в сердце, к тому, что я больше не ребенок… — Она беспомощно повела рукой, показывая на трупы вокруг. — Ко всем этим мертвецам, к Лидии… Даже к бедняжке Каролине… — Каролине? — прервал вдруг ее Роджер. Мисс Темпл увидела неуверенность на его лице; в сердце своем она все еще пыталась не замечать того факта, что Роджер дважды отверг ее: во-первых, потому что его обуяло честолюбие, а во-вторых, потому что она не устраивала его как спутница (любовница!), предпочтя ей Каролину Стерн. Эту тему она обсуждать не собиралась и теперь, встретив его взгляд, сама испытала чувство неуверенности. — Она мертва, Роджер. Она мертва, как вы и я. Мисс Темпл, видя, как Роджер Баскомб воспринял это известие, поняла, что его слова, последовавшие за этим, объясняются вовсе не жестокостью или желанием мести. Просто теперь она воплощала собой все то в его жизни, что привело его к гибели. — Она — единственная, кого я любил, — сказал Роджер. — Тогда хорошо, что вы ее нашли, — сказала мисс Темпл, кусая губу. — Вам этого не понять, — сказал он глухим голосом, полным горечи и скорби. — А я думаю, что понимаю… — тихо начала она. — Как? — закричал он. — Вы никогда не понимали… ни меня и никого другого… В вашей гордыне… В вашей невыносимой гордыне… Ей отчаянно хотелось, чтобы Роджер замолчал, но он продолжал говорить, эмоции захлестывали его, как волны, бившиеся в стены кабины. — Чудеса, которые я видел, чувства, которые испытал… Возможности! — Он мрачно усмехнулся, глядя на нее, хотя и увидел слезы в ее глазах, слезы, стекавшие по ее щекам. — Она поклялась мне в верности, Селеста, даже не зная меня, презрев то, что мы должны будем умереть! Все это прах! Она знала, что наша любовь закончится вот этим! Она еще тогда знала это! Он выпростал вперед руки и сильно оттолкнул ее. Она ударилась спиной о шкафчик, а он продолжал наступать на нее, размахивая руками и продолжая кричать. — Роджер, прошу вас… — А кто вы такая, Селеста? Почему вы еще живы? Холодная, лишенная сердца, лишенная всякого чувства, обуянная гордыней! Он изо всей силы схватил ее за руку и тряхнул. — Роджер… — Каролина отдала себя… Она отдала все! Вы убили ее… Убили меня… Уничтожили весь мир! Его рука ухватила ее волосы. Она почувствовала его дыхание, а потом другая его рука ухватила ее за горло. Его душили рыдания. Они смотрели в глаза друг другу. Она начала задыхаться. Мисс Темпл нажала на спусковой крючок, и Роджер Баскомб отпрянул назад. На лице его появилось недоуменное выражение, и он, вместо того чтобы податься вперед, просто сник, как рассеивающийся клуб дыма, — бесформенная фигура в черном пальто упала на канапе, а потом соскользнула на пол. Мисс Темпл уронила пистолет и разрыдалась, не понимая больше, кто она.* * *
— Селеста! Это был голос Чаня, который, невзирая на боль, громко звал ее с крыши гондолы. Мисс Темпл подняла голову. Потом, почувствовав ледяное покалывание в ногах, опустила взгляд и увидела, что сквозь пол просачивается вода. Она на ощупь поковыляла к металлической лестнице, ничего не видя от слез, задыхаясь от прорывающегося на свободу горя. Доктор Свенсон, стоявший на четвереньках в рубке, подтащил ее наверх. Ей хотелось забиться уголок и утонуть. Он поднял ее, и новые руки — Элоизы и Чаня — помогли ей подняться на крышу. Но какое это имело значение? Погибнут они в кабине или на крыше — какая разница? Почему она сделала это? Что это меняло? За ней следовал доктор Свенсон, подталкивая ее снизу. — Держите ее, — сказал Свенсон, и она почувствовала, как рука Чаня обняла ее за дрожащие плечи. Оболочка над ними худела на глазах, ветер сносил ее на сторону, и, хотя размеры шара были еще велики, он провисал все больше, приближаясь к воде, а не оседая сверху на крышу гондолы, лишь касаясь ее краем. Кабину захлестывали брызги, волны раскачивали это непрочное суденышко. Чань другой рукой, так же как доктор и Элоиза, держался за металлическую опору. Мисс Темпл оглянулась. — А где графиня? — спросила она. — Ее здесь не было, — отозвался Свенсон. — Наверно, она прыгнула в воду, — сказала Элоиза. — Тогда она уже мертва, — сказал Свенсон. — Вода слишком холодна — платье у нее тяжелое, оно должно было утащить ее на дно… Даже если она не разбилась… Чань закашлялся, легкие его дышали заметно чище. — Я ваш должник, доктор. Ваш и вашего оранжевого эликсира. Я чувствую себя достаточно хорошо, чтобы утонуть. — Я рад, что был для вас полезным, — сказал Свенсон, натянуто улыбаясь. Мисс Темпл вся тряслась от холода. Те одежды, что были на ней, не защищали ее дрожащее тело ни от ветра, ни от ледяной воды, захлестывающей крышу. Она не могла это вынести, как бы ни пытались шутить остальные. Она не хотела умирать после всего пережитого, и уж меньше всего хотела она утонуть. Она знала, что эта смерть ужасна — медленная и скорбная. Ей и без того хватало горя. Она посмотрела на свои зеленые сапожки и голые ноги, спрашивая себя, сколько будут продолжаться ее мучения. Она прошла такой большой путь за такой короткий отрезок времени. Ей казалось, что ее номер в «Бонифации» отступил в такое же далекое прошлое, что и ее родной остров. По крайней мере, она вернулась на море.* * *
Мисс Темпл чувствовала, как немеет ее тело, но когда она посмотрела вниз в следующий раз, то с удивлением увидела, что кабина не погрузилась по сравнению с тем, что было раньше. Она заглянула в открытый люк — рубка была полна водой, а под самой поверхностью виднелось набухшее и покачивающееся платье Каролины Стерн. Но почему же они не тонули? Она повернулась к остальным. — Мы не могли сесть на мель? — спросила она, стуча зубами. Трое других как один заглянули в рубку, а потом стали осматриваться в поисках разгадки. Вода была слишком темна, и определить здесь глубину было невозможно. Повсюду их окружало только бескрайнее море, и лишь с одной стороны видимость была перекрыта дыбящимся, просевшим шаром дирижабля. Кардинал Чань с неожиданным приливом энергии подтянулся на металлической стойке и перебрался на полотняный шар, с каждым его шагом изнутри извергались облачка голубого дыма. При каждом ударе волн о гондолу снизу он исчезал из поля зрения, а вскоре мисс Темпл вообще потеряла его из вида. — Мы можем быть где угодно, — сказал доктор Свенсон, а когда тишина после его слов слишком затянулась (никто из женщин не ответил ему), он добавил: — С точки зрения картографии… И тут они услышали хриплый крик Чаня. Он пробирался назад к ним, мокрый до пояса; полотно шара после его прыжков заметно сплющилось. — Земля! — кричал он, — Господи спаси — земля!* * *
Доктор Свенсон отвел в сторону глаза, приподнимая мисс Темпл на металлическую опору. То же самое он сделал, приподнимая Элоизу. Мисс Темпл взяла ее за руку — они помогли друг другу перебраться на дряблый шар и, хотя ноги их были уже по колено в воде, все же увидели нечеткую линию разбивающихся о берег волн и более темную полосу деревьев за ними. Чань ждал ее в воде, и мисс Темпл прыгнула в его руки. Море было холодным, но она громко рассмеялась, ощутив на лице брызги. Она не чувствовала прикосновения песка к своим ступням, потому оттолкнулась от Чаня, сориентировалась в направлении к берегу и нырнула. Холод был такой, что мисс Темпл ощутила его корнями волос, но она поплыла, подгребая ногами, ничего не видя в темной воде. Слезы и пот ее растворялись в море. Она знала, что должна торопиться, иначе холод поглотит ее, что ей будет еще холоднее, когда она выберется из воды и окажется вся мокрая на ветру, что от этого она тоже может умереть. Но все это ее не волновало. Она снова улыбнулась, будучи впервые за столь долгое время уверена, что находится там, где ей суждено быть. У нее было такое чувство, будто она плывет домой.Гордон Далквист «Черная книга смерти»
Посвящается Моргану и Али, а также Анне
Переходные эпохи, в особенности если они разделяют существование миров не вполне реальных, в лучшем случае утомительны. Эта книга не могла бы появиться, если бы не те, кого я перечисляю ниже, я признателен за эту возможность их поблагодарить.
Лиз Даффи Адамс, Дэнни Барор, Винсент Баррет, Максим Блоуэн-Леду, Карен Борнат, Венисия Баттерфилд, CiNE, кафе «Капкейк», Шеннон Дейли, Джозеф Гудрич, Дэвид Левайн, Тодд Лондон, Джон Макадамс, Э. Дж. Маккарти, Патрисия Маклолин. Билл Месси, Кейт, Мисиак, Хонор Маллой, Рейчел Ньюбургер, «Новые драматурги», Octocorp@530, Сьюки О'Кан, Тим Паулсон, Молли Пауэлл, Энн Уошберн, Марк Уортингтон, Маргарет Янг.«Стеклянные книги пожирателей снов» богаты самыми разными и замысловатыми событиями. И хотя настоящий том являет собой независимое повествование, где все по-новому, небесполезно будет представить следующих персонажей: Селеста Темпл, двадцатипятилетняя наследница плантации из Вест-Индии. Ее помолвка с Роджером Баскомбом (восходящей звездой в Министерстве иностранных дел) бесцеремонно и без объяснений была им разорвана, а три дня спустя Селеста была вынуждена застрелить недавнего жениха в тонущем дирижабле. Кардинал Чань, преступник с уродливыми шрамами на веках (отсюда его обыкновение носить темные очки), познакомился с мисс Темпл в поезде в 4 часа ночи. Доктор Абеляр Свенсон, флотский врач, на службе у молодого принца, ищущего наслаждений. Несмотря на все усилия доктора, и принц, и его невеста Лидия Вандаарифф были злодейски убиты на пути в Макленбургское герцогство графиней ди Лакер-Сфорца. Роберт Вандаарифф, недавно получивший дворянство финансист, вероятно богатейший человек своего времени. Лорд Вандаарифф финансировал придворный заговор и считал себя хозяином положения вплоть до того момента, когда его разум стал чист и пуст, как тарелка, вылизанная собакой. Генри Ксонк, оружейный магнат, конкурент Вандаариффа, тоже считающий себя руководителем заговорщиков. Содержимое его разума было собрано в синюю стеклянную книгу, а его тело стало вместилищем идиота. Франсис Ксонк, младший отпрыск оружейного магната, повидавший мир денди, дурные повадки которого скрывали неутолимую жажду насилия. Сражен доктором Свенсоном, который выстрелил ему в грудь. Заместитель министра иностранных дел Гаральд Граббе, eminence grise[290] от дипломатии, благодаря манипуляциям которого действия заговорщиков приобрели вид законных, а в их распоряжении оказался драгунский полк. Убит в дирижабле графиней ди Лакер-Сфорца и сброшен в море. Граф д'Орканц, таинственный эстет, гений алхимии, открыватель синей глины и изготовитель синих стеклянных книг; на его таинственную науку заговорщики возлагали главные надежды. Кардинал Чань пронзил его саблей в дирижабле. Миссис Марчмур, всего тремя неделями ранее — куртизанка, известная как Маргарет Хук, а теперь единственная из оставшихся в живых жертв самого отвратительного эксперимента графа — по трансформации женщины в живое стекло. Полковник Артур Траппинг, третьестепенная фигура в рядах заговорщиков, женат на Шарлотте Траппинг, урожденной Ксонк, несчастной женщине, чьи два брата лишили ее всякого влияния в семейной империи. Элоиза Дуджонг, воспитательница детей Артура и Шарлотты Траппинг. Пытаясь найти убитого полковника, стала жертвой заговорщиков — часть ее разума была перекачана в стеклянную книгу. Каролина Стерн, протеже графини; она убила полковника Траппинга, вступив в тайный сговор с Роджером Баскомбом. Саму Каролину жестоко убивает графиня ди Лакер-Сфорца. Графиня ди Лакер-Сфорца, аристократка итальянского происхождения, которая, следует признать, наделена сильным характером.
Пролог
Из-за нового порядка она не знала, который теперь час. Прежде у нее была такая привычка — прокрасться вверх по лестнице, а потом, в зависимости от времени дня и того, кто дома и какие слуги могли ее видеть, проскользнуть либо в комнату матери в конце коридора, либо в комнату отца — справа на площадке. В спальне матери звучало размеренное «тик-так» фарфоровых часов, с красными цветами, которые пылали на бледно-кремовом фоне. Если ей удавалось пробраться туда бесшумно и незаметно, то она могла поднять часы с подставки и приложить ухо к циферблату в медном кольце. Комната отца была совсем другой — почти всегда пустая, наполненная запахом табака и пыли. Здесь стояли высокие темные часы с маятником; за стеклянной передней стенкой смутно виднелся раскачивающийся металлический диск, который прятался в своей вечной тени. Эти часы торжественно отбивали каждый час, а маленькие фарфоровые надежно отсчитывали минуты в промежутках. Но девочка вот уже три дня не видела свою мать, а еще тремя днями ранее отец поцеловал ее в щеку за завтраком — жесткий воротник его формы царапнул ей подбородок — и вышел на улицу, на ходу закуривая свою первую утреннюю сигару. Мистер Флемптон запер обе комнаты и сказал всем слугам, что трем детям вход на этот этаж запрещен. Девочка знала, что в доме есть и другие часы; кроме того, стоило ей спросить у кухарки или их горничной Амелии, а то и у самого грозного мистера Флемптона, они тут же сказали бы, который час, но она не спрашивала. Она не желала этого знать, раз не могла подняться наверх и узнать сама. Её братья задавали самые разные, назойливые вопросы — в особенности Чарльз, — но ответов не получали. Это огорчало ее, потому что она знала — ответы есть, знала, что где-то ее родители должны быть, и не понимала, почему люди, которым она прежде верила, были так жестоки и не говорили правды. И потому она каждый день искала убежища в классной комнате — тоже пустой, потому что занятия были приостановлены (девочка не помнила, когда в последний раз видела свою домашнюю воспитательницу Элоизу — она словно исчезла вместе с родителями), — и проводила там долгие часы. Чарльз ненавидел занятия, а Рональд был еще слишком мал, а потому никому, кроме нее, эта комната не могла теперь понадобиться. Девочка проводила время за книгами, за рисованием или глядя из окна на площадь, по которой сновали экипажи, словно в мире ничего и не изменилось. Она усерднее, чем прежде, читала, рисовала, строила стены из баночек с красками и заставляла деревянных лошадок брата перепрыгивать через нее, как это делали солдаты из полка ее отца (черная лошадка всегда была отцовской, а потому прыгала выше всех); но ей не давала покоя мысль, что те мгновения, когда родители поцеловали ее — папа после завтрака, а мама пожелав спокойной ночи после ужина, — уходят все дальше и дальше. Девочка не сохранила образы родителей в памяти — их улыбки, перемены их настроения, их последние очень важные слова. Если бы только она могла забраться в материнский платяной шкаф, она бы закрыла глаза и зарылась лицом в висящие платья, вдыхая их запах. Но ей был доступен только запах слуг и вылизанных общих комнат и взволнованный шепоток на кухне, который замолкал при ее появлении. Это случилось после того, как Сесил позвала ее на дневной чай (после стольких часов тишины голос горничной прозвучал снизу, как воронье карканье); девочка вымыла руки, переоделась и принялась ждать Рональда — надеть башмаки всегда было для ее младшего брата делом трудным, — глядя сверху вниз, через главный коридор и холл, на закрытую парадную дверь. Кто-то позвонил в дверь, потом, почти сразу же, — еще раз. Мистер Флемптон пронесся мимо нее, одергивая рукава своего сюртука. Сесил притронулась к плечу девочки, чтобы увести ее, но та осталась на месте. Мистер Флемптон широко открыл дверь, и она увидела за ней трех человек в длинных черных плащах и высоких черных шляпах. Те, что стояли по бокам, держали в руках портфели. У человека посредине одна рука была в белом гипсе — с этой стороны плащ был наброшен на плечо. — Чем я могу вам помочь? — спросил мистер Флемптон. — Министерский приказ, — сказал человек с загипсованной рукой. — Нам потребуется от вас стопроцентное сотрудничество.Глава первая ВОЛКИ
Одна его рука больно вцепилась ей в волосы, а другая сжимала горло. Мисс Темпл задыхалась — он был слишком силен и слишком зол, — и, хотя часть ее разума протестовала, кричала ей, что она не должна, что можно найти другой способ, она уперла дуло пистолета в его тело и нажала на спусковой крючок. Раздался оглушающий треск, пистолет отбросил назад ее руку, а Роджера Баскомба отшвырнуло к стене кабины. Его пальцы оставили красные следы на ее шее, но в удивленных голубых глазах жениха, который жестоко ее бросил, она видела только ужас перед ее предательством. Его взгляд словно бритва резанул ей по сердцу. Что она наделала? Колени подгибались, и она впервые почувствовала, как холодно ногам. Они стояли в ледяной воде, шестидюймовый слой которой покрывал пол кабины. Воздушное судно опустилось на воду. Они тонули. Она погибнет. Как сквозь сон, мисс Темпл услышала свое имя: «Селеста! Селеста!» — ее звали доктор Свенсон и Чань. Ее память, казалось, отставала на два шага… Они, вместе с Элоизой, уже выбрались на крышу. Селеста должна последовать за ними — это был ее единственный шанс на выживание… но она снова посмотрела на Роджера, съежившегося и бледного, и не могла пошевелиться. Неужели они в конечном итоге погибнут оба? Но тут мисс Темпл почувствовала, как что-то толкает ее в ногу. Она вскрикнула, подумав о крысах, но потом увидела, что это тело, которое поднималось вместе с водой, — пронзенное саблей Кардинала Чаня тело графа Орканца, гениального алхимика, который открыл синее стекло. Мисс Темпл заставила себя обойти мертвое тело. Она едва чувствовала свои ноги. Пока она пересекала кабину, перед ней всплывали другие тела, одно страшнее другого: застреленный доктором Свенсоном Франсис Ксонк, с копной рыжих волос, в элегантном шелковом жилете, Лидия Вандаарифф, обезглавленная синей стеклянной книгой… Принц Макленбургский, оставшийся без ног. Мисс Темпл стала подниматься по трапу, цепляясь за холодный металл. Пенящаяся вода поднималась вместе с ней. Крики наверху стали слабее. Вздрогнув, она вспомнила, что не видела тела графини ди Лакер-Сфорца… Неужели она спрыгнула в объятия смерти? Или спряталась и убила остальных? Может быть, в этот самый момент она подстерегает мисс Темпл? Холодная соленая вода достала до горла, стала забираться в рот. Руки стали тяжелыми — не поднять. Сзади лежал Роджер… это ее ужасная вина. Наверху виднелась распахнутая крышка люка. Она не могла пошевелиться — ноги сковывал лед, суставы стали неподвижными. Значит, ей все-таки суждено погибнуть… как она того и заслуживает… Мисс Темпл пришла в себя — с чувством слабости, голода, боли во всем теле. Она лежала в комнате, наполненной каким-то кисловатым запахом, на потолке виднелись темные грубые балки. Через единственное тусклое окно проникал слабый свет тяжелого, затянутого тучами неба — ни дать ни взять вареная шерсть. Она села на кровати, пропитанной резким зловонием, стараясь изо всех сил отделаться от образа тонущего дирижабля. — По крайней мере, хоть не рыбой воняет, — пробормотала она и оглянулась: может, что-то подскажет ей, куда она попала и где, если уж на то пошло, ее одежда. Но комната была пуста. Она опасливо поднялась, чувствуя ненадежность своих конечностей и легкость в голове, заглянула под кровать и обнаружила там поколотый фарфоровый ночной горшок. Присев, мисс Темпл протерла глаза и посмотрела на свои руки, испещренные полузажившими ссадинами и порезами. Он встала, задвинула горшок ногой назад под кровать, чтобы не натыкаться на него взглядом, и тут заметила зеркало — маленький прямоугольник стекла, висевший на гвозде, — не больше чем страничка из томика стихов. Ей пришлось приподняться на цыпочки, и, хотя это требовало от нее определенных усилий, она провела в таком положении несколько минут, недоуменно и с тревогой рассматривая молодую женщину, глядевшую на нее из зеркала. Ее каштановые кудри висели, как пакля, и лицо, в некоторых ракурсах округлое, казалось круглым — несмотря на впалость щек, темные круги страданий под глазами и, более всего, множество всевозможных отметин — подсохшая ранка от пули над ухом, царапины на обеих щеках и зеленоватые синяки на горле, отпечатки злобной хваткой ладони. Мисс Темпл вздохнула, она была благодарна, что, по крайней мере, зубы остались целы — всё остальное залечат время, еда и забота опытной горничной. Но сильнее всего ее поразило, как изменились ее глаза — эти изменения показались ей таинственными. Глаза были по-прежнему серыми, по-прежнему взыскующими, нетерпеливыми и проницательными, но они приобрели и какое-то новое качество, которое она не сразу сумела назвать. Еще несколько мгновений — и она поняла, в чем дело. Она стала убийцей. Мисс Темпл снова села на кровать и принялась глядеть в окно на сгущающиеся тучи. Она застрелила Роджера Баскомба и доверила его тело волнам. Конечно, он предал ее, предал все — и тем не менее… Во что она превратилась, одержав над ним победу, расстроив планы влиятельных персон, ради служения которым Роджер отказался от любви к ней, от свадьбы. Что отвергла она сама? Думать обо всем этом на голодный желудок было невозможно. Надо поесть, принять ванну, одеться, найти друзей (это понятие для мисс Темпл было все еще странно непривычным) и услышать их заверения в том, что все это было необходимо для того, чтобы они выжили. Но когда она крикнула в сторону двери, голос ее прозвучал вороньим карком, напугавшим ее самое. Больше мисс Темпл кричать не стала — она легла на кровать и укрылась одеялом с головой. Вдыхая запах пыльной шерсти, она вспоминала, каким образом оказалась на берегу. Они были на крыше дирижабля и готовились к неминуемой гибели, потому что аппарат уже опустился на поверхность моря, но не утонули. Им повезло — они дотянули до суши, спаслись. Она добралась до прибрежного песка на четвереньках, захлебывающаяся и промерзшая до костей, исхлестанная безжалостным ветром, студеные порывы которого заставили ее сжаться в дрожащий комок. Чань отнес ее за узкую полосу берега, за кромку остроконечных черных камней; но она уже чувствовала, как тело ее не слушается; зубы выбивали дробь, и она не могла произнести ни слова. Вокруг были черные стволы деревьев, доктор молотил в деревянную дверь, на рамах сушилась соленая рыба… а потом мисс Темпл положили перед горящим очагом. За дверями стояло утро, но внутри воздух был спертый и нечистый, словно хижина не открывалась с начала зимы. Первоначальным пунктом назначения было герцогство Макленбургское на Балтийском море, но как далеко на север успел пролететь дирижабль? Кто-то подал ей горячий чай. Потом кто-то — Элоиза? — раздел ее и завернул в одеяла. Мисс Темпл почувствовала, как озноб переходит в жар… а потом — что ею овладевает сон. Мисс Темпл тяжело вздохнула — одеяло приглушило вздох — и заснула. Когда она проснулась опять, за окном было темно, а из-за двери доносились какие-то звуки. Мисс Темпл кое-как встала и почувствовала, что уже тверже держится на ногах; потрогала на себе простую рубаху, недоумевая, откуда та взялась, и откинула волосы с лица. Сколько же всего, наверное, случилось, пока она спала. Но ее сознание было поглощено не теми многочисленными вопросами, которые роились у нее в голове (о ее спутниках, их местонахождении, о том, какой сегодня вообще день), а неким жутковатым мерцанием — уже где-то на периферии ее мозга, — словно крохотные пузырьки появлялись на закипающей воде. Это была принадлежавшая графине синяя стеклянная книга воспоминаний, усвоенных мисс Темпл, и она, вздрогнув, поняла, что каждый крохотный пузырек находит отзвук в ее плоти, каждый грозит разрастись в ее мозгу, полностью вытеснив настоящее. Она тогда вглядывалась в мерцающие глубины этого синего стекла и менялась. Сколько воспоминаний она в себя впитала — пропустила через собственное тело и таким образом сделала своими? Сколько поступков, никогда ею не совершенных, помнила она теперь? Книга графини, объединенный чувственный опыт тысяч душ, была каталогом запретных и неописуемых наслаждений. Чем больше мисс Темпл думала об этом, тем сильнее воспоминания овладевали ею. Лицо ее зарделось. Дыхание ускорилось. Ноздри трепетали от гнева. Она не потерпит этого. Мисс Темпл распахнула дверь и увидела двух женщин, склонившихся над плетеной корзиной у металлической плиты. При звуке открывшейся двери обе подняли головы — на их лицах отразилось тупое удивление. Они были одеты в простые платья, грязные передники и тяжелые ботинки, волосы их были стянуты и убраны под шерстяные шапочки. Мать и дочь, у обеих толстые носы и какая-то пустота в глазах. Мисс Темпл натянуто улыбнулась и тут заметила, что белье в корзине обильно забрызгано кровью. Младшая из двух женщин поспешно переворошила кипу, чтобы пятна не были видны, после чего затолкала корзину за плиту. Старшая повернулась к мисс Темпл с глуповатой улыбкой (эту улыбку мисс Темпл восприняла бы с меньшим отвращением, если бы она не показалась ей явным способом отвлечь ее от корзины) и потерла заскорузлые руки. — Здравствуйте, — сказала мисс Темпл. — Вы проснулись! — Женщина говорила с акцентом, который мисс Темпл уже встречала прежде — у моряков. — Именно, — ответила мисс Темпл. — И хотя я бы не хотела вас беспокоить, мне вскоре многое понадобится. Я бы хотела позавтракать… я совсем потеряла чувство времени, так что, вполне возможно, следует говорить об ужине… и, если возможно, принять ванну. Кроме того, мне нужна одежда. А более всего — сведения о том, где я нахожусь и что случилось с моими спутниками. И конечно, кто вы такие, — добавила она, снова улыбнувшись. — Я уверена, что встала на ноги благодаря вам, и надеюсь, что не слишком вас обременила. Болеть никому не нравится — иногда больные кричат, некоторые довольно резко. Я не помню, кричала ли я… я вообще не помню, как попала сюда, так что я надеюсь, вы примете мои искренние извинения, если тут произошло что-то неподобающее. Я и в самом деле чувствую себя гораздо лучше. Я бы с удовольствием выпила немного чаю. Съела бы гренков. И мне нужна одежда. И новости. Собственно, новости в первую очередь. Она улыбнулась им с выражением ожидания и, как она надеялась, любезной благодарности. Женщины несколько секунд безмолвно смотрели на нее, потом старшая внезапно хлопнула в ладоши, отчего девушка вскрикнула, словно ее ущипнули. Бедняжка тут же метнулась из комнаты, остановившись лишь на мгновение, чтобы схватить корзину. — Бетт принесет еды, — сообщила женщина, потом сложила губы трубочкой и снова потерла руки. — Может, присядете у огонька? Она указала на грубую деревянную табуретку, и, прежде чем мисс Темпл успела ответить, женщина взяла ее за руку и подвела к сиденью. Мисс Темпл, ощущая под ногами щепки и золу, села — без одеяла ей было холодновато, а у плиты — гораздо теплее. — Как вас зовут? — спросила мисс Темпл. — И где мы? Я полагаю, вам известно мое имя. Мои спутники наверняка рассказывали, как мы попали сюда. И мне было бы очень интересно узнать, что они говорили… — Меня зовут Лина, — сказала женщина. — Я приготовлю чай. Женщина резко развернулась, подошла к плите и поставила металлический котелок на ее плоскую, забрызганную маслом поверхность. Оставаясь спиной к мисс Темпл, Лина двинулась к невысокому скромному буфету, извлекла из него заварочный чайник, металлическую кружку и небольшую банку с пробкой, на дне которой было на дюйм черного чая. С каждым ее движением становилось все яснее, что лимона не будет. — А где именно мы находимся? — спросила мисс Темпл, которую даже в ее ослабленном состоянии раздражало, что ей приходится повторять одно и то же. Лина не ответила, сделав, впрочем неудачно, вид, что не слышала ее. Мисс Темпл встала и, не сказав больше ни слова, направилась мимо женщины к двери, за которой исчезла Бетт. Когда мисс Темпл открыла дверь, Лина резко вскрикнула, но мисс Темпл миг спустя уже перешагнула за порог, захлопнула дверь за собой и заперла ее на удобно расположенную деревянную щеколду. Лина дернула за ручку с другой стороны, но мисс Темпл не обращала на это внимания. Бетт, как увидела мисс Темпл теперь — девушка подняла на нее потрясенный взгляд, — была если не толстой, то, выражаясь более деликатно, дородной. У нее были широкая бледно-розовая шея и тяжелые руки, которые при движении сотрясали ее необъятный бюст. В тот момент, когда вошла мисс Темпл, Бетт была погружена в работу, но занималась она вовсе не готовкой еды — погрузив руки почти по локоть в красноватую мыльную пену, она отстирывала в кадке с горячей водой забрызганные кровью постельные принадлежности. — Здравствуйте еще раз, — сказала мисс Темпл. — Лина готовит мне чай. Я столько времени провела одна, что мне теперь очень хочется побыть в обществе. А что это вы тут делаете? Бетт вскочила, пытаясь одновременно спрятать кровь и сделать реверанс. Добилась она лишь того, что потеряла равновесие и рухнула на пол. При падении одна ее нога в черном ботинке ударила по кадке с водой, и оттуда брызнула струя кроваво-красной пены. Снова раздался стук в запертую дверь. Мисс Темпл оглядела комнату, похожую на ту, где она спала, — темные деревянные балки, встроенные в стену полки, уставленные коробками, кастрюлями и кувшинами, одна сторона занята мылом и маслом, другая — рыболовными принадлежностями. Здесь стояли еще две деревянные кадки, размером с ту, в которой сейчас стирала Бетт, а через комнату были протянуты веревки для сушки белья. На них мисс Темпл увидела постельное белье — но никакой одежды, которую она могла бы надеть. — Тут много крови, — сказала мисс Темпл. — Надеюсь, за этим стоит счастливое событие — рождение ребенка? Бетт отрицательно покачала головой. Мисс Темпл нахмурилась. — Понятно. Кто-то был ранен? Бетт кивнула. — Убит? Бетт снова кивнула. — А вам, бедняжке, все это отмывать? — Мисс Темпл по-прежнему не обращала внимания на толчки в дверь у нее за спиной. Она подошла к одной из других кадок, оперлась о ее край. — Вы знаете, что произошло? Бетт скользнула взглядом мимо мисс Темпл — на дверь. Мисс Темпл наклонилась к ней поближе. — Между нами. Неуверенный ответ Бетт был тихим, почти неслышным: — Это все буря… Она снова встала на ноги и опять погрузила руки в кадку, словно, возобновив работу, могла заглушить свой порыв посплетничать. — Какая буря? — После того, как вы появились на берегу. — Я не помню, — сказала мисс Темпл. — Но наверное, я была не в том состоянии, чтобы заметить бурю. Продолжайте. — Два дня шел дождь, — прошептала девушка. — А когда он закончился, берег стал другим — много деревьев попадало, река затопила лес… — Кровь, Бетт. — Мисс Темпл старалась быть терпеливой. — Расскажите про кровь, а не про лес. — Но говорят, что все дело как раз в буре. С начала бури к Йоргенсам никто не заходил, потому что они жили рядом с рекой и дорогу размыло. А когда к ним наконец зашли… они были мертвы. Йоргенс и его жена. Двери открыты, собак нет, горло… горло у них… а потом… Лина шарахнула по двери, и девушка, испугавшись, замолчала. Мисс Темпл развернулась и раздраженно крикнула: — Я выпью чай, когда буду готова! — Селеста! — донесся до мисс Темпл голос Элоизы Дуджонг. — Немедленно выходите — у нас нет времени! Мисс Темпл ринулась к двери и открыла щеколду, Элоиза в тот же миг распахнула дверь и взяла ее за руку. Мисс Темпл испытала прилив радости при виде друга — ей больше всего хотелось обнять Элоизу и прижать ее к себе, только теперь ей стало ясно, какое острое чувство одиночества испытывала она, как мучительны были ее страхи. Но Элоиза крикнула Лине, что мисс Темпл немедленно нужно принять ванну, а потом им понадобится какая-нибудь еда с собой, потому что им нужно отправляться в дорогу. Элоиза отдавала приказы, и очень громкие, с удивлением услышала мисс Темпл (она никогда не видела, чтобы Элоиза командовала, — но ведь та служила воспитательницей или гувернанткой, а разве не эти дамы лучше всех умели повелевать?); одной рукой она затолкала мисс Темпл в ее спальню и захлопнула дверь другой, на которую, как только теперь заметила мисс Темпл, была накинута одежда. Элоиза подвела мисс Темпл к кровати, и они сели рядом — голые ноги мисс Темпл не доставали до пола, а ботинки запыхавшейся и раскрасневшейся Элоизы были заляпаны грязью. — Послушайте, моя дорогая, у нас нет времени — уже почти светает. Я не знала, что вы уже пришли в себя. Как жаль, что меня здесь не было. Могу только догадываться, что вы тут передумали. Абеляр, доктор, — Элоиза покраснела еще сильнее и опустила глаза, — покинул вас, только когда обрёл уверенность, что опасность для вашей жизни миновала… а я осталась до вашего выздоровления… — Доктор уехал? — спросила мисс Темпл. — И Кардинал Чань… тут много чего нужно рассказать, а вы должны примерить это, пока греют воду. У нас совершенно нет времени, но вам наверняка не терпится принять ванну — столько времени прошло, а кто знает, когда еще представится такая возможность… Она кинула на колени мисс Темпл груду одежды и начала ее разбирать — нижнее белье, рубахи, нижние юбки, один или два корсета, чулки и даже несколько платьев. Мисс Темплсмотрела на проворные пальцы Элоизы и старалась осмыслить новости. Чань уехал? И доктор? — Но куда… — Назад в город. Моя дорогая, случилось столько всего. Прошла уже неделя — даже больше, и тут была такая буря — боже ты мой… — Мне сказали. — Мы далеко на севере, в рыбацкой деревушке на Железном Берегу — так называется эта местность. Здесь нет ни гавани, ни поездов, а единственную дорогу размыла буря. Мисс Темпл пробрала дрожь, когда она вспомнила ужасные последние минуты на гибнущем дирижабле, который погружался в холодные волны, на поверхность темной морской воды, заполнявшей кабину, всплывали тела принца, Лидии, Ксонка и графа — уже не люди, а трупы. Она тряхнула головой, прогоняя эти воспоминания. — Но почему такая спешка? Ведь наши враги уничтожены! — Примерьте это, — сказала Элоиза, показывая на отложенную кипу ношеного нижнего белья. — Наверняка подойдет, — ответила мисс Темпл — она уже сожалела об отсутствии своей одежды и строила подозрительные догадки относительно того, куда та могла деться. — Но я не понимаю, к чему такая спешка. — Хоть платье примерьте, — настаивала Элоиза. — Откуда вы их взяли? — спросила мисс Темпл, поднимая платье из хлопчатобумажной ткани выцветшего василькового цвета — простенькое, но на свой манер довольно хорошенькое и способное, пожалуй, оттенить ее волосы. — Это одной местной женщины — миссис Йоргенс. К счастью, она вашей комплекции. — И она рассталась со своей одеждой добровольно? — Пожалуйста, наденьте это, Селеста. Я должна посмотреть, что там с водой. Мы должны торопиться. Через дверь она слышала, как Элоиза разговаривает с Линой, потом до нее донеслись звуки подготовки — но отнюдь не ванны, а скорого отъезда. Она стояла нагая, приложив к талии платье мертвой женщины и разглядывая свое лицо и тело в крохотном квадратике зеркала. Кожа у мисс Темпл была молочно-белая, но эта молочная белизна, казалось, в гораздо меньшей степени была её, чем покрывавшие царапины и синяки — знаки другой жизни; точно так же красноватые неровные пятна на губах и на холмиках грудей — она запустила руки в рукава и натянула на себя платье — были знаками ее потаенного голода, неожиданного, думалось ей, в том холодном существе, каким она стала помимо своей воли. Она приподняла плечи, наклонилась к подмышке. Запаха предыдущей владелицы не ощущалось — она различила только запах соли, пыли и камфары. Видимо, это было ее лучшее платье, которое она надевала три раза в год и тщательно стирала. Мисс Темпл оглянулась через плечо и увидела сбоку от кипы одежды белую рубашку и хлопчатобумажное платье — крохотные, на девочку лет пяти. Видимо, Элоиза взяла их не глядя, вместе с вещами миссис Йоргенс. Бетт ничего не говорила о ребенке… неужели и девочку тоже убили? Элоиза постучала в дверь и приоткрыла ее, чтобы сказать, что ванна готова. С улицы через дальнюю комнату донесся стук лошадиных копыт. Присев в деревянной кадке с водой, не очень теплой, но все же приятной, мисс Темпл увидела, как Элоиза передает Лине несколько серебряных монеток, извлеченных из зеленого сапожка мисс Темпл, сильно покореженного морем. Сколько денег осталось в этих сапожках и сколько было потрачено без ее разрешения? Бетт, прервав расчеты мисс Темпл, вылила ей на голову еще один кувшин воды и принялась толстыми пальцами втирать мыло в ее волосы. Лина тем временем упаковывала еду. Бросив взгляд на мисс Темпл, Элоиза увидела, что та смотрит на нее. — Мы поговорим в пути, Селеста, — сказала она. — Но отправляться надобно без промедления. — А разве Чань или доктор не приедут сюда за нами? Они нас не потеряют? — Не потеряют. — Но как?… Что они сейчас делают? Куда мы едем? — Прекрасные вопросы — вы снова стали самой собой… — Что случилось с нашими врагами? Если Элоиза и ответила, то мисс Темпл не слышала ее. Бетт вылила ей на голову еще один кувшин, а потом еще один — на этот раз медленно, чтобы смыть пену. Мисс Темпл осторожно вылезла из кадки, Бетт тем временем промокала ее влажные волосы. — Я так полагаю, завить волосы мне сейчас не удастся, — сказала мисс Темпл Элоизе. — Они у вас вьются от природы, разве нет? — осторожно ответила Элоиза. — Конечно вьются, — резко ответила мисс Темпл, — но это не значит, что при должном уходе они не могут выглядеть лучше. Она подняла руки, чтобы Бетт было удобнее вытереть её, потом многозначительно кивнула на руки Элоизы: — А где мой второй сапожок? Мисс Темпл, вновь обутая в зеленые сапожки, вышла из деревянного дома под серое небо. Деревья над головой были безлисты, а на тропинке, ведущей к экипажу — это была простенькая телега, в которую была впряжена видавшая виды кляча, — после дождя все еще оставались лужи. Она ощущала запах моря и даже слышала где-то за домом рокот далеких волн — бич ветра неустанно хлестал по воздушной тверди. Лина и Бетт стояли в дверях и смотрели им вслед; на их лицах мисс Темпл с раздражением отметила выражение облегчения. Она повернулась к Элоизе, чтобы поделиться с ней своим наблюдением, но тут впервые заметила несколько человек, стоявших в ожидании с другой стороны повозки, — грубые, с суровыми лицами, на ремнях — ножи, в руках — палки. — Они едут с нами? — шепотом спросила она у Элоизы. — Нет-нет, — ответила Элоиза с натянутой улыбкой. — Они пришли, чтобы убедиться, что мы уезжаем. Мисс Темпл присмотрелась внимательнее. Теперь она увидела, что из-за мужских спин выглядывают женщины и дети; если бы они с Элоизой были чумными бродягами — взгляды, которые они на себе ощущали, не могли быть более враждебными. Она открыла рот, собираясь заговорить, но ничего не сказала, потому что увидела маленькую девочку с запуганным бледным личиком, ее держали за руки две седые матроны — ни отца, ни матери рядом не было видно. Потом девочка исчезла из поля зрения мисс Темпл — за спиной одного из мужчин с палкой; в ответ на ее любопытствующий взгляд он лишь нахмурился. На мужчине была новая пара высоких ездовых сапог черной кожи, мало подходящих к грубой шерстяной одежде и рыбацкой бороде. Прежде чем она успела обратить внимание Элоизы на эту странность, их возница — пожилой человек с морщинистым лицом, словно сплющенным между растрепанной бородой и натянутой чуть не на самые глаза шерстяной шапочкой, — протянул корявую руку, чтобы подсадить мисс Темпл в повозку. Мгновение спустя рядом с ней оказалась и Элоиза, а еще через мгновение они обе упали на неудобные соломенные тюфяки, служившие сиденьями, — возница без всякого предупреждения хлестнул лошадь вожжами. Жалкая безымянная деревня и ее молчаливые обитатели исчезли из виду. Мисс Темпл нахмурилась и резким шепотом спросила у спутницы: — Что, по их мнению, мы такого сделали? Им что — не заплатили? Элоиза уперлась взглядом в спину возницы. Мисс Темпл, теряя терпение, прошипела: — Элоиза, что случилось? Я требую ответа! — Я собираюсь рассказать… но вы должны знать, что эти люди… — Да-да, наводнение в лесу. Мне уже говорили… — На самом деле… — Произошли убийства. Элоиза кивнула и заговорила, тщательно подбирая слова. — Считается, что это волк. Скорее — волки… — Но это не причина, чтобы ненавидеть меня. — Мисс Темпл посмотрела на возницу. — А сколько волков? — желчно спросила она. — Все зависит от того, как толковать эти нападения. — Ну хорошо, сколько было нападений? Бетт сказала о Йоргенсах. Я видела, как она стирает окровавленное белье. — Мистер и миссис Йоргенс погибли два дня назад… вернее, два дня назад их нашли. Без доктора никто толком не может сказать, когда они умерли на самом деле. Но перед этим в лодке был найден рыбак. А перед этим — два конюха в конюшне неподалеку. Мисс Темпл фыркнула. — Что это за волк, который плавает в лодке? Элоиза не ответила, словно если вопрос был риторическим, то и говорить тут больше не о чем. Но мисс Темпл не желала прерывать разговор. — А где доктор? Где Чань? — Я же вам сказала… — Вы мне совершенно ничего не сказали! — Они оба уехали до нас. — Почему? — Во-первых, дороги были размыты бурей, а поскольку вы болели, мы не знали, сможете ли вы перенести поездку… и меньше всего мы хотели провести два дня в дороге, застрять без крыши над головой, если еще одна буря… — Такие аргументы, наверно, мог приводить доктор. Но я не поверю, будто это же самое говорил Чань. — Нет. Чань уехал еще раньше. — Почему? — Вы видели, что Лина собрала нам еду в дорогу? Как мило с ее стороны. Элоиза мягко, но решительно улыбнулась, глядя на мисс Темпл, а та поджала губы, без особого рвения подыскивая тему, на которую можно было без опаски говорить в присутствии возницы. — Буря, — сказала она с очевидно деланым интересом, — насколько я поняла, была чудовищная. — Вам повезло — вы все это время были без сознания, — тут же ответила Элоиза. — По правде говоря, нам показалось — ведь это случилось в тот самый день, когда мы выбрались на берег, — что вся злоба наших врагов изливается с небес. Эти волны были словно последней попыткой графа погубить нас, а свирепые глаза мертвой графини метали молнии. Мисс Темпл ничего не сказала, понимая, что ее спутница не могла упомянуть графиню, не взвесив свои слова. Когда она наконец ответила, ее собственный голос прозвучал робко и тихо. — Так, значит, графиня мертва? — Конечно мертва, — сказала Элоиза. — Я не знала, что вы нашли ее тело. — В этом не было нужды, Селеста. Она упала с дирижабля в ледяную воду. Мы с вами едва могли плыть чуть не в одном нижнем белье, а намокнувшее платье этой женщины должно было через минуту утянуть ее на дно. — Просто дело в том… Я говорила с ней на крыше дирижабля… видимо, это было как раз перед тем, как она прыгнула в море… ее лицо… даже в ту минуту оно было исполнено такой гордыни, такого бесстрашия. Оно до сих пор преследует меня. — Графиня мертва, Селеста. Можете не сомневаться. Элоиза обняла мисс Темпл за плечи и прижала к себе. Мисс Темпл, никогда ни от кого не ожидавшая проявления теплых чувств, не знала, что ей делать, а потому ничего и не сделала — она просто смотрела на свои потрескавшиеся от соленой воды сапожки и грязные доски повозки. Элоиза еще раз прижала ее к себе, а потом убрала руку, на губах ее появилась вежливая улыбка, словно и сама раздумывала, стоило ли ей следовать своему порыву, но потом, подумав, протянула руку и убрала волосы с лица мисс Темпл. — Я вижу, вам лучше, — сказала она. — Но мы отправились в дорогу, хотя вам пока все еще следовало бы оставаться в постели. Пододвиньтесь ко мне поближе, и я расскажу вам то, что знаю, — голос ее упал до шепота, — и расскажу, почему Кардинал и доктор были вынуждены нас покинуть. — Первую ночь мы провели в рыбацкой хижине. Я не преувеличу, если скажу, что доктору пришлось немало потрудиться, чтобы вы остались в живых. К тому же и Чань требовал его внимания — ледяная вода не пошла на пользу его легким. Да и мне нужно было помочь — я ведь едва не утонула. В ту ночь разразилась буря, какой я еще не видала, — бушевало море, берег был затоплен, ветер с корнем вырывал деревья. Утром Чань и доктор отправились за помощью, и в тот день, когда буря ненадолго утихла, вас перенесли в дом Лины. Вы пролежали там шесть дней, так и не приходя в себя. Только на четвертый день кризис наконец миновал и доктор решил, что может уехать. — А где был Чань? — Мисс Темпл поудобнее устроилась в объятиях Элоизы и с облегчением закрыла глаза. — Доктор полагал, что, как только буря стихнет, нужно взять лодку и найти упавший дирижабль. Собрать то, что осталось от стеклянных книг, собрать все бумаги — может быть, там найдутся сведения об агентах наших врагов в Макленбурге, — а также доставить на берег тела, если их удастся обнаружить. Чтобы похоронить как полагается. Мысли мисс Темпл обратились к Роджеру, она с ужасом представила себе, как мог выглядеть ее бывший жених после двух дней пребывания в море. Один раз она видела на берегу утопленника-рыбака и запомнила (точнее сказать, так и не смогла забыть) его распухшее, бесформенное тело, словно под водой он превратился в рыбу, и только его невидящие глаза и открытый рот с отвисшей нижней челюстью выражали протест против той ужасной несправедливости, которая случилась с его телом. Она представляла себе, как прежде тонкие, гибкие пальцы Роджера, теперь раздувшиеся и бледные, просвечивают в темной воде, уже подъеденные рыбами-падальщиками или предприимчивыми крабами. В её воображении возникло размягчающееся лицо… — Но кабины дирижабля они не нашли, — продолжала Элоиза. — Его наверняка утянул в море намокший шар. На берег выкинуло обрывки ткани и больше ничего. — А что, — заставила себя спросить мисс Темпл, — что… с телами? — Мы не обнаружили ни одного тела. Но они же были внутри кабины. И их утянуло на дно вместе с нею. — А все стеклянные книги? — И их тоже. Вместе с машинами графа. Вместе со всем, что они взяли для завоевания Макленбурга. Мисс Темпл с облегчением выдохнула. — Значит, с этим покончено. Элоиза чуть шевельнулась. — А потом были обнаружены мертвые конюхи — кони убежали из конюшни. И этот несчастный рыбак в лодке. Местные не сомневаются в том, кто убийца — у жертв жестоко разодрано горло, а в этих краях и в самом деле водятся волки. Но потом — после того как уехали Чань и доктор Свенсон — нашли Йоргенсов… — Но почему уехал Чань? Элоиза повернулась и взглянула мисс Темпл в лицо. — Мы с вами жили в городе. Деревенские жители, приютившие нас, при свете дня испугались нашего странного вида — мы с вами были одеты так, будто бежали из гарема, доктор — иностранный солдат. Но больше всего напугал их Кардинал — его внешность, его шрамы, длинный красный плащ. При взгляде на него было ясно, что он способен на насилие. А тут эти смерти, одна за другой. Все это навлекло на нас подозрения. Чань к тому же — конечно, настоящий убийца. Когда между местными пошли эти разговоры, когда началась череда этих смертей… вот тут доктор Свенсон… — А где он? Если он отправился проверить дорогу, то почему не вернулся? — Я не знаю. — Голос Элоизы прозвучал глухо. — Доктор уехал позавчера. Мы… мне стыдно об этом говорить, но мы поссорились. Я такая дура. Я знала, что в любом случае должна остаться с вами и мы вдвоем должны убраться отсюда, как только вы встанете на ноги. Что мы встретимся с ними… — Где? — У моей семьи есть домик за городом. Вы там в покое и безопасности сможете набраться сил. Мисс Темпл молчала. Всё это была сплошная невнятица — начиная от волков и кончая неубедительными объяснениями отъезда доктора и Чаня. Неужели Элоиза считала ее такой доверчивой? Или же то, что она говорила, предназначалось для ушей возницы? Мисс Темпл, конечно же, ни одному слову этой чепухи не поверила. Прочистив горло, она спросила: — Вы собираетесь замуж за доктора Свенсона? И почувствовала, как напряглось тело ее спутницы. — Что? — Я сочла возможным поинтересоваться… — Я… я вовсе не думала об этом… ведь мы были так заняты, выхаживая вас. И боже мой, мы даже десятком слов не успели толком обменяться. — Вы, кажется, друг к другу расположены. — По правде говоря, я его совсем не знаю. — Когда вас захватил в плен граф, а потом Франсис Ксонк увез в Харшморт, доктор особенно сильно настаивал на том, что мы должны вас спасти. — Он добрый человек. — Почему вы поссорились? — Я даже толком и не помню. — Может быть, вы предпочитаете Кардинала Чаня, — предположила мисс Темпл, и голос ее прозвучал весело и проказливо. — Он более… опасный… — Хватит уже с меня опасностей, — кислым голосом ответила Элоиза. — Хотя я и обязана Кардиналу жизнью… — Что вы думаете о его глазах? — спросила мисс Темпл. — Случившееся с ним ужасно, — сказала Элоиза после нескольких осторожных секунд размышлений. — Невероятная жестокость. Мисс Темпл вспомнила свое первое впечатление от шрамов Чаня в отеле «Бонифаций», когда он снял очки, чтобы посмотреть на найденную доктором Свенсоном стеклянную карточку. После того как они обменялись несколькими взглядами — в поезде, в бальном зале Харшморта, в тайных туннелях, — все трое неожиданно встретились в отеле мисс Темпл и объединили усилия, когда события приняли еще более невероятный поворот. Чань, сняв очки, заглянул в ее глаза, намеренно бросая насмешливый вызов той уязвимой женской чувственности, которую подозревал в ней. Но мисс Темпл видела подобные шрамы и раньше, и даже довольно часто: на лицах рабов со своей плантации. Однако, несмотря на это, уродство никогда не было неотъемлемой частью ее жизни, ибо не затрагивало ее близких. Она спрашивала себя, смогла бы она полюбить Роджера, не будь у него руки, зная в глубине души, что не смогла бы. Но вот что странно: она не впускала в свое сердце Кардинала Чаня (как и доктора, как и Элоизу), но он каким-то образом вошел в него. Ничего подобного мисс Темпл не чувствовала, когда выбирала Роджера Баскомба, — то действительно был выбор, и не только человека, но и образа жизни, хотя в то время она и не вполне отдавала себе в этом отчет. Конечно, соотнести людей вроде Чаня или Свенсона с каким-либо нормальным образом жизни было невозможно. Она снова посмотрела на деревья, ощущая, что эти мысли делали зуд между ног все мучительнее. Будь она сейчас одна в своей комнате, то, наверное, запустила бы руки себе под юбки, но рядом была Элоиза — поэтому мисс Темпл сжала ноги поплотнее и нахмурилась. Дело снова было в стеклянной книге, в той, в которую она заглядывала (и которая поглотила её) в номере графини в «Сент-Ройяле». Книга содержала тысячи воспоминаний — жизни куртизанок, авантюристов, разного рода негодяев, чувственных декадентов, снисходительных и жестоких, — она чувствовала себя как в опиумной курильне, пары которой проникли во все уголки ее души и тела и откуда она смогла освободиться, только приложив невероятные усилия. Мисс Темпл никак не могла перебороть воздействие, которое оказывали на нее стеклянные книги, содержавшие в себе воспоминания — коварные, восхитительные и ужасающие. Заглядывая в книгу, человек физически переживал воспоминания с позиции вспоминающего, будь тот мужчиной или женщиной. Все было совсем не так, как если бы мисс Темпл просто прочла красочный рассказ о Венецианском карнавале, — она помнила все происходившее так, будто это был опыт ее собственного тела. В ее сознании теснились ложные воспоминания — такие живые, что дыхание перехватывало. Она никому не говорила о стеклянной книге. Но какая-то часть ее существа жаждала разговора с людьми, которые только и могли понять истинную глубину пережитого ею, — с самыми злыми ее врагами: с графом и графиней. Она чувствовала тепло Элоизиной руки у себя на плече — мисс Темпл была непривычна к чужим прикосновениям, если не считать прикосновений горничной, которая шнуровала на ней корсет, — и даже от этого слабого касания из глубины разума стали подниматься видения, словно дымок от плохо разгорающегося костра. Тряска повозки тоже возбуждала — каждый нерв был натянут как струна. Не в силах больше сопротивляться, она закрыла глаза… Внезапно она оказалась внутри мужского тела, ощутила такую великолепную силу в своих руках, в своих восхитительно гибких бедрах… потом — толчок головокружительного возбуждения, ощущение жадного женского языка между ног… ее руки ухватили голову девушки и приподняли ее, поцелуй с улыбкой — и она вкусила себя самое… видения сменяли одно другое, лицо мисс Темпл загорелось, словно она снова была в горячке, потом еще один поцелуй, еще одно прикосновение влажного языка — и она вдруг с ужасом поняла, что перед ней графиня ди Лакер-Сфорца, которая с коварной, злобной, чувственной улыбкой водит языком по ее векам. Мисс Темпл вскрикнула. Это был реальный случай — в Харшморте. Как могли воспоминания мисс Темпл так легко переплетаться с воспоминаниями из книги? Слабые духом не могли отделить эти воспоминания друг от друга — или между ними не было различия? Если она не может оградить свою жизнь от того, что узнала о жизни других, как ей удастся сохранить свое «я»? Она резко выпрямилась. — Селеста? — сказала Элоиза. — Все хорошо? Вы не замерзли? — Нет-нет, — сказала мисс Темпл. Она стерла бисеринку пота с верхней губы. — Может быть, у нас найдется что-нибудь поесть? Лина собрала им в дорогу холодную баранину, сыр и несколько буханок домашнего хлеба. Мисс Темпл с несчастным видом жевала мясо, поглядывая вокруг. Они продолжали углубляться в лесную чащу. — А где именно мы находимся? — спросила она Элоизу. — Мы движемся на юг. Точнее я не могу сказать… кажется, за лесом будут горы. А по другую сторону гор, можно надеяться, — железная дорога. — Дорога, мне кажется, хорошая, — заметила мисс Темпл. — Да. Мисс Темпл вперила взгляд в Элоизу. Та посмотрела на мисс Темпл не сразу. Мисс Темпл нарочито громко спросила: — Убийства произошли в этом лесу? — Не имею представления, — ответила Элоиза. — Я думаю, что здесь. — Вполне вероятно… — А вы не были на месте убийства? — Конечно нет, Селеста. Одежду мне принесли — Лина знала, что нам нужно… — Так, значит, дома Йоргенсов никто не видел? — Конечно видели — местные, которые нашли тела… — Но это совсем иное дело! — воскликнула мисс Темпл. Так твердо, как только могла, она обратилась к вознице: — Сэр, нужно, чтобы вы доставили нас к дому мистера и миссис Йоргенс. Это крайне важно. Возница остановил лошадь и повернулся на козлах. Он скользнул взглядом по мисс Темпл, но потом остановил его на Элоизе, решив, что нужно получить одобрение от нее. Мисс Темпл вздохнула и набралась терпения. — Нам необходимо посетить дом мистера и миссис Йоргенс. Как видите, на мне одежда этой бедняжки. Моя обязанность — религиозная, как вы понимаете, — воздать долг ее памяти. Если я этого не сделаю, мне всю жизнь не будет покоя. Возница снова посмотрел на Элоизу, потом повернулся и хлестнул кобылу вожжами. Мисс Темпл откусила еще кусочек баранины — она по-прежнему была страшно голодна.Прошло еще минут двадцать — и кучер, остановив повозку, показал налево. Мисс Темпл увидела дорожку, вьющуюся между деревьями. Она была сильно размыта дождём — словно по карандашной линии долго водили стирательной резинкой. Мисс Темпл сама спрыгнула с повозки и подала руку Элоизе, по выражению лица которой было понятно, что она не разделяет оживления подруги. — Мы быстро, — сказала Элоиза вознице. — Это прямо по дороге? Возница кивнул — мисс Темпл даже засомневалась, есть ли у него язык, — и махнул куда-то вперед. Мисс Темпл схватила свою спутницу за руку и потащила за собой. Размытые участки дороги были покрыты водой, идти по ним нужно было осторожно, чтобы не увязнуть в грязи; через несколько минут они уже потеряли из виду повозку, хотя Элоиза все время оглядывалась. — Он нас не бросит, — сказала наконец мисс Темпл. — Я рада, что вы так думаете, — ответила Элоиза. — Конечно нет. Ведь он не получил всю плату. — Получил. — Это вы думаете, что получил, но он наверняка потребует с нас больше, когда мы с ним окажемся там, на холмах. — Откуда вы знаете? — Потому что я привыкла к тому, что люди любят деньги… скучнее этого ничего не бывает. Но теперь мы, по крайней мере, можем свободно поговорить… и, смотрите, Элоиза, — вот он! Маленький дом приютился между деревьями в уголке заросшего травой лужка. Повсюду был разнообразный мусор, оставшийся после того, как отступила вода. Воздух был насыщен слабым запахом гнили и речного ила — он поднялся со дна и теперь был размазан по траве и деревьям, словно едкая приправа в блюде. — Я совершенно не понимаю, что вы рассчитываете найти, — сказала Элоиза. — Я тоже, — ответила мисс Темпл, — но точно знаю, что никогда не видела волка в лодке. Мы теперь хоть можем поговорить свободно… я хочу сказать — откровенно. Волки — это смешно! — Не знаю, что вы хотите от меня услышать. Мисс Темпл фыркнула. — Элоиза, наши враги — они мертвы или нет? — Я вам уже сказала. Я считаю, что мертвы. — Тогда кто совершил эти убийства? — Не знаю. Доктор и Чань… — Где они? Скажите мне теперь честно — почему они уехали? — Я вам все честно сказала, Селеста. Мисс Темпл пристально посмотрела на Элоизу, но та молчала. Мисс Темпл колебалась между смятением, недоверием и снисходительностью. Поскольку последнее более всего отвечало ее натуре, она позволила себе внутренне ухмыльнуться. — Но уж поскольку мы здесь, было бы в высшей степени безответственно не исследовать, что тут произошло. Элоиза поджала губы, потом показала рукой на землю. — Смотрите, сколько здесь следов — местные убирали тела. Ни малейшей надежды найти отпечатки лап зверя. Или доказать, что их здесь не было. — Совершенно с вами согласна, — сказала мисс Темпл, но тут же остановилась и наклонила голову. На мягкой земле рядом с крылечком дома был отчетливо виден отпечаток лошадиного копыта — лошадь, видимо, подвели к самой двери. Мисс Темпл присмотрелась внимательнее, но больше никаких следов не увидела. Но на самих ступеньках она нашла след грязной подошвы, за которым тянулась тонкая линия. — Что это такое? — спросила она Элоизу. Элоиза нахмурилась. — Это след шпоры. Как ни храбрилась мисс Темпл, открывая дверь (медленно и стараясь производить как можно меньше шума), она почувствовала, что дыхание перехватывает, и пожалела, что у нее нет при себе оружия. Бедность обстановки соответствовала внешней неказистости домика: одна комната с холодной плитой, стол, верстак и кровать — простая и маленькая, но достаточная для супружеской пары. За кроватью стояла крохотная — до слез — детская кроватка, а еще дальше мисс Темпл увидела сундук, из которого, судя по всему, и была извлечена одежда, которая теперь была на ней. За спиной она чувствовала присутствие Элоизы. Теперь они обе полностью вошли в комнату, в которой витал дух погубленных жизней. — Местные наверняка… все здесь убрали, — сказала Элоиза, переходя на шепот. Мисс Темпл отступила к двери и посмотрела на петли и ручку. — Вы видите какие-нибудь царапины? Что-нибудь, наводящее на мысль о взломе? Элоиза покачала головой. — Возможно, мистер Йоргенс сам открыл дверь, услышав шум, — у них явно были собаки, и если начался лай… — Йоргенсы были убиты в кровати — я видела постельное белье: оно все в крови. — В кровати могли убить кого-то одного, а другой открыл дверь и впустил зверя. Мисс Темпл кивнула. — Тогда, возможно, рядом с дверью обнаружатся какие-то следы насилия… — Селеста… — начала было Элоиза, но замолчала, вздохнула и тоже принялась искать. Но они не нашли ни царапин, ни крови — вообще ничего. Мисс Темпл подошла к кровати — здесь убийца не мог не оставить следов. — Вы не посмотрите в плите? Возможно, там пытались сжечь какую-нибудь улику. — Какую, например? — Понятия не имею, Элоиза. Я строю предположения, основываясь на собственном опыте. Когда мы с доктором и Кардиналом Чанем обыскивали кабинет графа д'Орканца — а мы знали, что граф удерживал там женщину, которая была искалечена вследствие контакта с синим стеклом, — я обнаружила там важную улику — обрывок ее платья. Элоиза выслушала все это, сдержанно вздохнула и принялась ворошить золу в плите кочергой. Мисс Темпл стащила с кровати лоскутное покрывало. Матрац под ним был в буровато-ржавых пятнах — кровь просочилась через простыни, которые потом сняли. С одной стороны пятна были гуще — мисс Темпл решила, что это изголовье, — но вообще кровавые полосы и мазки покрывали все ложе. — Тут нет ничего, кроме золы, — сказала Элоиза, кладя кочергу и с гримасой недовольства на лице отирая руки. — Судя по количеству крови, в кровати были оба — и муж и жена, — сказала мисс Темпл. — Будь здесь доктор, он бы, наверное, это подтвердил… Мы, конечно, не знаем, где были найдены тела… — У всех было разорвано горло, — сказала Элоиза, — кровь, наверное, лилась рекой. — А где был ребенок? — Какой ребенок? — Вон его кроватка, — сказала мисс Темпл. — Вам наверняка говорили… Элоиза вздохнула. — Понимаете, с какого-то момента лучше было больше не связываться с местными. Возможно, остался ребенок. Лина ничего такого не говорила. — Но ребенок был здесь? — спросила мисс Темпл. — Видел все это? — Конечно нет, — ответила Элоиза. — Волк, конечно, и ребенка бы загрыз. Мисс Темпл, не ответив, прошла мимо кровати к единственному окну, которое было закрыто на шпингалет. Она разглядела тонюсенькую, словно оставленную иглой, царапинку на старом дереве. Между подоконником и рамой просовывали что-то острое. Мисс Темпл подняла шпингалет и распахнула окно, но оно открылось только наполовину. — Дерево рассохлось, — сказала Элоиза, показывая на верхнюю часть рамы. Мисс Темпл высунулась из окна и посмотрела на землю внизу — футах в пяти под ней. Одному богу известно, можно ли тут было забраться в дом или спрыгнуть вниз? Она уже собиралась закрыть окно, как ее взгляд уловил что-то дрожащее на ветру. Поначалу она подумала, что это нитка паутины, но, протянув руку, она взяла эту нитку и только теперь разглядела, что это волос. Она сняла его с сучка, за который он зацепился. Иссиня-черный волос длиной около двух футов.
* * *
Если в домике и было еще что-то, достойное внимания, то они этого не заметили. Возвращаясь по своим следам, оставленным на влажной лесной почве, мисс Темпл поглядывала на Элоизу, которая шла впереди. Единственный черный волос был сложен петлей и спрятан в карман платья Элоизы — на платье мисс Темпл не было карманов (они ей обычно и не требовались — ведь существовали ридикюли и слуги). Элоиза не переставая теребила этот волос всю дорогу до повозки. Ее разум, очевидно, сопротивлялся тому, о чем говорила эта находка. Мисс Темпл воспользовалась временем их пути, чтобы приглядеться к Элоизе, ведь до этого обстоятельства мало этому благоприятствовали. То пожары, то убийства, то полет на дирижабле… Каштановые волосы воспитательницы были скромно собраны сзади и заколоты маленькими черными шпильками. К своему удивлению, мисс Темпл увидела в волосах Элоизы одну тонкую седую прядь, а потом, присмотревшись, — еще две или три. Сколько же ей лет? Такое явление, как седина, сознание мисс Темпл вообще вмещало с трудом — хотя она понимала, что время безжалостно и все перемалывает на своем пути (кого-то, впрочем, щадя меньше, кого-то — больше). Ею овладело любопытство: что должна чувствовать седеющая женщина? Этот интерес, если не сказать сочувствие, заставил мисс Темпл приглядеться к фигуре Элоизы. Она отметила крепкое сложение своей спутницы, ее не широкие, но сильные плечи — это, а также то, что она без жалоб преодолевала заболоченную неровную дорогу, почему-то вызвало в мисс Темпл чувство удовлетворения. Она, конечно, знала, что Элоиза побывала замужем, а в нравственном воздействии замужней жизни на женщину была двойственность. С одной стороны, опыт делал женщину мудрее, потому что лишал ее иллюзий; по крайней мере, у нее появлялись новые темы для разговоров за столом; с другой стороны, в замужних женщинах так часто была склонность к оправданию, какое-то знание, которое скорее сужало, чем расширяло кругозор. Внезапно ей пришел в голову вопрос: а были ли у Элоизы когда-нибудь дети? А если были, живы ли они? Подчиняясь неожиданному порыву (слов, чтобы выразить свои неясные, тревожные мысли, у нее не нашлось), мисс Темпл догнала Элоизу и взяла в руки ее руку, теребящую волос. — Мы должны быть осторожны, — сказала она, опустив глаза на свои сапожки, чтобы не встречаться с недоуменным взглядом спутницы. — Мы никогда не видели покойную миссис Йоргенс. Вполне возможно, что волос принадлежит ей… Элоиза кивнула. Мисс Темпл вздохнула и продолжила: — Но я помню — в дирижабле — у графини был браслет с шипом. А вы слышали все эти разговоры о волках — на горле у женщины были, — голос мисс Темпл, к ее великому разочарованию, изменил ей, — глубокие раны. Я не могу забыть лица несчастной Каролины Стерн… и не могу забыть улыбку графини. Элоиза сжала руку мисс Темпл. — А вот и наша повозка, Селеста. Вы были правы: возница ждет. Мисс Темпл оглянулась на домик. — Какие же мы глупые, — сказала она. — Мы наверняка могли найти в доме какое-нибудь оружие… — Не волнуйтесь, — прошептала Элоиза. И тут мисс Темпл впервые заметила маленький сверток в другой руке Элоизы. — Я позволила себе прихватить пару ножей мистера Йоргенса. Прошел еще час, прежде чем лес начал редеть, а потом еще один, прежде чем ландшафт переменился. Теперь перед ними расстилались бурые каменистые и кочковатые луга, усеянные камнями. Местность плавно поднималась к холмам, скалистые вершины были словно опалены огнем. Мисс Темпл удалось поспать, а когда она проснулась и протерла глаза, то удивилась — вокруг был ровный сплошной свет, не прореженный деревьями. Повозка остановилась, возница отошел в заросли травы, чтобы облегчиться. — Вы знаете, где мы остановимся на ночь? — спросила она у Элоизы, которая, воспользовавшись отсутствием возницы, открыла сверток, унесенный из дома Йоргенсов. — Мне сказали — в гостинице, — ответила та. — Тут есть горняцкий городок. Она подняла глаза и увидела, что мисс Темпл заинтересовалась ножами. Один был длиной около трех дюймов и, вероятно, дюйм с лишним в ширину, одна сторона искривленного, как у ятагана, лезвия была острой, другая тупой. — Вероятно, им снимают шкуры, — предположила мисс Темпл. Другой нож был чуточку длиннее; тонкое лезвие заострялось к концу и было тяжелее, чем можно было предположить. — Я бы сказала, что таким ножом отделяют мясо от костей, — ответила Элоиза. — Видимо, мистер Йоргенс был охотником. — У меня нет карманов, — решительно сказала мисс Темпл, потянувшись к ножу с более длинным, прямым клинком, — но он легко уместится у меня в сапожке. — Она бросила взгляд на возвращавшегося возницу и аккуратно вставила нож в голенище правого сапожка. Элоиза спрятала другой нож в ладони и, когда повозка шевельнулась — возница забрался на козлы, — завернула в полотно. Он посмотрел на них со скорбным выражением человека, которому на долю выпали несправедливо тяжкие испытания, сплюнул пережеванный табак — до обоняния пассажирок донеслось зловоние — и хлестнул кобылу вожжами. Мисс Темпл, к которой после сна почти целиком вернулись ее упрямство и неугомонность, тем не менее помалкивала о том, что тревожило ее более всего, и засыпала спутницу вопросами, на которые раньше времени не было, — откуда та родом, какой чай предпочитает, какой у нее любимый фрукт и цвет сургучной печати. Течение беседы мало-помалу само подвело Элоизу к тому, чтобы та принялась говорить о своей службе в доме Траппингов. При этом ни о Траппингах, ни о братьях Ксонк она не говорила ни слова (братья Ксонк были влиятельными родственниками миссис Траппинг — могущество и холодность старшего, Генри, могли соперничать только с хитростью и коварством младшего, Франсиса), словно служба Элоизы не имела никакого отношения к событиям последних недель, которые словно вынесли ее на поверхность — как высокий прилив. Не касалась она и тех важных вопросов, которые им еще, вероятно, предстояло решить. Мисс Темпл принадлежала к кругу состоятельных людей, а потому умела вести разговоры о семье и светской жизни; в ее среде такие разговоры были валютой не менее платежеспособной, чем золото. Она то кивала, то улыбалась, выслушивая утомительные подробности, с которыми Элоиза описывала загородный дом своего дяди; вдоль каменной ограды были высажены розовые кусты, за которыми в свое время, еще девочкой, ухаживала мать Элоизы. Впрочем, красноречие Элоизы было напрасно — чуткое сознание мисс Темпл, подобно заводу, что сотрясается от вращения турбин и колес, было сосредоточено слишком на многих внешних воздействиях, чтобы отвлекаться на те, в которых не было ничего ценного. Элоиза только что призналась в любви к опере — этому чувству не могло помешать даже то, что достать билеты было всегда невероятно сложно, — и теперь рассказывала об особенно понравившейся, слышанной несколько лет назад. Название оперы было Les Jardins Glaces,[291] и сюжет ее составляли, судя по всему, приключения героев в горах Центрального Китая. Сделав паузу — чтобы мисс Темпл могла задать вежливый вопрос о музыке или о либретто, — она обнаружила, что глаза молодой женщины устремлены на заросшие кустарником луга вокруг. — Селеста? — проговорила Элоиза, когда молчание затянулось до неприличия. Мисс Темпл посмотрела на нее и скривила уголки губ в улыбке. — Извините, — сказала она, — я задумалась. Элоиза прервала свой рассказ об опере, воспринятый с таким равнодушием, и игриво улыбнулась. — О чем? — По правде говоря, о многом. Вернее, мне не дают покоя несколько мыслей, которые сливаются в одну, главную. Представьте себе стулья, сгруппированные вокруг стола… — Да, я вас понимаю. — Это такой искусно сделанный раздвижной стол. — Так о чем вы думали, Селеста? — Об убийстве. — Об убийстве? Мисс Темпл кивнула. — Да, убийства висят над нами обеими, — начала Элоиза, тщательно подбирая слова. — Мы столько их видели за короткое время — убийства в Тарр-Маноре, охота на людей в коридорах Харшморта, кровавое сражение на крыше перед отлетом дирижабля, а потом еще столько смертей на борту. А для вас это предмет особенно болезненный и чувствительный — из-за вашего несчастного, глупого и порочного бывшего жениха… Осторожная нарочитость ее слов была оскорбительна. Мисс Темпл замахала руками. — Нет-нет, я думала совсем не о том! Меня заботит то, что случилось теперь. Сколько миль мы уже проехали — а я ни о чем другом не могу думать. Конечно, никакого волка там не было! Если мы хотим помочь доктору и Чаню, которые, вероятно, пострадали от тех же самых событий… — Что касается этих недавних смертей, — возразила Элоиза, — то мы знаем так мало… — Но мы можем строить предположения! — воскликнула мисс Темпл. — Мы же не так глупы. Если человек изучал собак, то он знает, как вести свору гончих. Если мы допустим, что три этих случая — части одной истории… — Какие три случая? Мисс Темпл раздраженно фыркнула. — В рыбацкой деревне! Конюхи, убитые в конюшне, рыбак, убитый в лодке, Йоргенсы, убитые в собственном доме. Соединив все вместе, увидим, что это — голод хищника или расчет злодея. И тогда сможем понять, где следующее… — Но как? Мы не были свидетелями этих происшествий — не видели ни конюшни, ни лодки. Не знаем, как лежали тела… — Но вы-то должны знать! Доктор Свенсон наверняка вам говорил… — Нет, ничего он мне не говорил. — Но мы знаем, в каком порядке были совершены эти убийства и в какое время… — Не знаем, Селеста. Нам известно только, когда тела были найдены. Мисс Темпл не нравилось, когда к ней обращались по имени. Еще меньше ей нравилось, когда целью такого обращения было подчеркнуть, что та или иная мысль должна быть ясна и малому ребенку. — Тогда, может быть, вы, Элоиза, скажете мне, когда это случилось? С опаской взглянув на спину молчаливого возницы и еще раз вздохнув, Элоиза уступила. Пододвинувшись к мисс Темпл поближе, она понизила голос почти до шепота. — Первыми были найдены два конюха. Это случилось после бури. Ветер все еще был сильный, но дождь почти прекратился, и люди стали выходить из своих домов. Оказалось, что несколько лошадей бродят без присмотра. Когда их привели в конюшню, обнаружилось, что двери открыты, а конюхи мертвы. И доктор, и Чань были там. А я ухаживала за вами. Хотя я не слишком разочарована, что не видела всего этого. — А каких-то лошадей так до сих пор и не нашли? — Судя по всему… — И у домика Йоргенсов был след копыта… и линия, оставленная шпорой. Вы видели в деревне человека в новых сапогах? — Нет, не видела. — Сапоги для верховой езды. В рыбацкой деревне! — Со шпорами? — Нет, — резко ответила мисс Темпл. — Но это не слишком важно. Такие сапоги в этой деревне — диковинка, вроде как тиара. — Не могу с вами согласиться. Они рыбаки, а тут случился шторм — все, что прибивает к берегу, может сослужить им службу. — А что вы можете сказать о лодке? — спросила мисс Темпл. — После обнаружения конюхов была найдена рыбацкая лодка. Поскольку уже было установлено, что убийца — дикий зверь, то осталось неясным лишь то, каким образом животное попало в лодку. — А доктор, осмотрев тела, не высказал никаких предположений? — Доктор не делился со мной своими предположениями. — Почему? — Это вам нужно спросить у него, Селеста! Мисс Темпл тряхнула головой. — Все совершенно ясно! Погибший рыбак спас графиню. Когда они добрались до берега, графиня больше уже в нем не нуждалась и убила его. Потом она зашла в дом несчастных Йоргенсов. Убив их, она получила в свое распоряжение новую одежду, еду и место, где можно было согреться. Восстановив силы, она перебралась в конюшню, где убила конюхов и украла лошадь, а остальных лошадей выгнала, чтобы все это выглядело как нападение волка. — Но это не объясняет ни следов копыт у домика Йоргенсов, ни следов шпор. — У меня нет ответов на все вопросы. Элоиза молчала, водя языком по нёбу, и мисс Темпл поняла, что Элоиза раздражена. — Что? — спросила мисс Темпл. — Все это могло произойти, но не в этой местности и не сейчас, — ответила Элоиза. — Вы видели лес, видели реку, видели, как она разлилась во время грозы. Поверьте мне, дня два назад перебраться через нее было просто невозможно. Именно поэтому Йоргенсов не обнаружили раньше. А между лодкой рыбака и конюшней разлив был еще шире. Так что один человек, даже завзятый убийца, не мог бы совершить все эти пять преступлений. — Но мы нашли волос, — нахмурившись, сказала мисс Темпл. — Это может быть волос миссис Йоргенс. — Вы знаете, что это не так, — невозмутимо ответила мисс Темпл. — Почему вы поссорились с доктором Свенсоном? — Я бы предпочла не говорить об этом, — ответила Элоиза. — Это связано с нашим происшествием? — Нет. Мисс Темпл расправила платье у себя на коленях. — Я вижу, вам это нелегко далось, — сказала она. Элоиза ничего не ответила. Мисс Темпл отломила еще кусок хлеба. Она была не слишком голодна, но принялась сосредоточенно поедать хлеб, разглядывая каменистые холмы. Она никогда не видела такого ландшафта — камни здесь выступали из земли, как остовы каких-то первобытных животных, чья плоть была разъедена за тысячи лет дождями, а кости хотя и почернели, но сохранились — твердые и непостижимо жесткие. Земля вокруг была песчанистая и грубая, на ней росли только самые неприхотливые травы и невысокие корявые деревья, похожие на склеротических стариков, согнувшихся под грузом неминуемой близкой смерти. Разглядывая безотрадный ландшафт, мисс Темпл мысленно вернулась к дирижаблю. Она постаралась припомнить судьбу каждого из членов злодейской клики. То, что пришло ей на ум, было поистине ужасно. Графиня спрыгнула (правда, прыжка ее никто не видел) с крыши дирижабля в ледяное море. Франсис Ксонк и Роджер Баскомб были застрелены, граф д'Орканц застрелен и зарублен, принц Макленбургский погиб страшной смертью, и, конечно, несчастная Лидия Вандаарифф… Мисс Темпл закрыла глаза и тряхнула головой, прогоняя это воспоминание: голова светловолосой девушки отделяется от тела, а изо рта еще продолжает хлестать кристаллизованная струя. Когда кабина наполнилась водой, дирижабль превратился в ледяную могилу. Мисс Темпл своими глазами видела, как распухшее тело Каролины Стерн, убитой графиней, билось о крышу кабины вблизи люка… Но если никто не спасся, вернее, никто, кроме графини, то как объяснить эти одинаковые убийства на берегу? Мисс Темпл снова вздохнула. Возможно, это и к лучшему? Возможно, волос действительно принадлежал миссис Йоргенс, а стая волков и в самом деле была всего лишь стаей волков? Может быть, она просто не могла поверить в такую удачу? Или то, что интрига после этого никак не развивалась, заставляло ее смотреть на свои недавние предположения более трезво? Убить кого-то в ожесточении схватки — естественно и правильно, но как после этого жить дальше? И удастся ли ей убедить себя, что Роджер Баскомб был застрелен именно в схватке? Да, ее жених, безусловно, был взбешен, вероятно, опасен, но ведь она-то была вооружена. Почему нельзя было просто оставить его запертым в шкафу? Мисс Темпл откусила еще немного хлеба и с трудом проглотила кусок — в горле было сухо. Дирижабль шел на дно, а она что — позволила бы Роджеру утонуть в кабине? Разве это было бы менее жестоким убийством? Она не видела возможности не сделать того, что сделала, хотя и пожалела — впрочем, эту мысль она тут же прогнала, — что Роджера вместо нее не убил Чань или доктор Свенсон. Нет, это была ее миссия — убить его или отпустить на свободу. А могла ли она поступить иначе? Разве ее приключение не было доказательством того, что Роджер Баскомб вообще перестал для нее что-либо значить? Нельзя ли было оставить его в живых? Почему она нажала на спусковой крючок? У мисс Темпл не было ответа, который не причинял бы ей боли. К тому времени, когда их повозка въехала в крошечный городок Карт, солнце уже зашло. Карт представлял собой ряд низеньких каменных домиков и нескольких сараев или складов покрупнее. Возница остановился перед двухэтажным деревянным зданием (дерево, как подумала мисс Темпл, было здесь материалом дорогим, ввиду полного отсутствия деревьев) с рисованной вывеской — горящей звездой, летящей по черному небу. — Гостиница, — пробормотал он и с необычной для него вежливостью, спрыгнув с козел, помог Элоизе, а потом и мисс Темпл спуститься на землю. — Пойду отведу лошадь. Я заночую в конюшне, а утром отвезу вас на поезд. Он помолчал, потом посмотрел на Элоизу — глаза у него были чуть влажные. — Цена, о которой мы говорили… Мисс Темпл предвидела, что он начнет выжимать деньги из двух беззащитных на первый взгляд женщин, и даже с нетерпением ждала этого хода, чтобы его отразить, но теперь не обратила на слова возницы почти никакого внимания. — Нам надо обсудить ваши предположения, — твердо сказала она, прерывая возницу в самом начале его скучной речи. Взяв Элоизу под руку, она развернула ее вполоборота к себе, чтобы прижать губы к самому ее уху. — Нам представляется великолепная возможность получить ответы на все наши вопросы! Я пойду с ним и узнаю, были ли здесь какие-нибудь лошади из деревни, приезжал ли сюда кто с севера. А вы выясните, не останавливались ли в гостинице какие-нибудь необычные постояльцы. Мы узнаем, что доктор и Чань в безопасности. — Но послушайте, Селеста… если они оставили нас, а они нас оставили, то, возможно, они не хотят, чтобы мы их нашли. — Не говорите глупостей, — сказала мисс Темпл. — Я зайду за вами к вам в комнату. Она сунула Элоизе в руку две монетки (днем она улучила минутку, чтобы стащить с себя сапожки и убедиться, что в них по-прежнему кое-что есть), а потом жестом показала, что вознице следует снова забраться на козлы и немедленно отвезти ее в конюшню. Ни в Элоизе, ни в вознице план мисс Темпл не вызвал особого восторга, но веских оснований для протеста они тоже не нашли. Итак, возница помог ей забраться обратно и сам сел на козлы. Мисс Темпл даже позволила себе помахать своей товарке — ее силуэт различался по мере их приближения к конюшне все хуже. Конюшня была такой же скромной, как и сам Карт, а небольшое число стойл говорило о том, как мало лошадей в округе. Мисс Темпл посмотрела, как возница пристраивает свою клячу — серьезное, почтенное создание; мисс Темпл наверняка привязалась бы к ней, если бы позволила себе слабость, а потому сочла за лучшее вообще ее не замечать, после чего принялась торговаться с конюхом о плате за приют для лошади и возницы — именно такое вознаграждение, на основании их изначальной договоренности, полагалось вознице, как она была уверена, за его услуги. Тот надеялся получить больше, но, почувствовав металл в ее голосе, согласился — и был немало удивлен, когда она провела его к месту его ночевки, дождавшись, когда конюх пристроил лошадь в стойло. Мисс Темпл делала все это исключительно для своего расследования. Ей даже не пришло в голову, как могут истолковать ее поведение эти двое: она, мол, запоминает место, где ляжет возница, чтобы наведаться к нему ночью, — эта мысль была слишком уж нелепа; но, перехватив смущенные взгляды, которыми обменялись возница и конюх, она наконец остановилась как вкопанная, побагровела от гнева и сделала резкий жест в сторону стойл. — Конюшня производит жалкое впечатление, — раздраженно проговорила она. — Вы, наверное, целиком зависите от приезжих. Мы сегодня единственные? Конюх ухмыльнулся, услышав этот вопрос, — теперь, похоже, дама хотела выяснить, можно ли здесь чувствовать себя защищенными от вторжений посторонних. Мисс Темпл кипела от негодования — до чего порочны мужчины в своих мыслях! Именно в этот момент мысль мисс Темпл была захвачена, на ужасное бесконечное мгновение сбита порывом вихря, который поднялся у нее внутри, — это были воспоминания из синей стеклянной книги. Как и всегда, этим воспоминаниям в первый момент невозможно было сопротивляться — как и той роли, которая в них была отведена самой мисс Темпл. Обстановка конюшни, оттененная двумя ухмыляющимися физиономиями, словно крючьями выдирала из ее памяти похожие воспоминания — солома, лошадиные стойла, запахи кожи, пота и мускуса. Разум мисс Темпл пульсировал; она становилась и мужчиной, и женщиной (более того — мужчиной и мужчиной), по мере того как перед ней возникала подробность за подробностью любовного свидания: ее тело, красивое зрелой женской красотой, плечи, упершиеся в стену… или она — мальчик, на ее голых коленках — отпечатки соломы, она чувствует дрожь, когда сзади в нее грубо входит мальчик постарше… или ее собственные жесткие мужские пальцы, мнущие мягкую плоть крестьянской девушки, — ее ноги обвиты вокруг его талии, он проникает в нее, страстный трепет… Чтобы прийти в себя, мисс Темпл прикусила до крови губу и моргнула. Возница и конюх смотрели на нее. Сколько времени прошло? — Я спрашиваю об этом, разумеется, потому, что сама ночую в гостинице, — объяснила мисс Темпл. — Даме всегда полезно знать, с кем ей, возможно, придется столкнуться — с джентльменами, торговцами или сомнительными авантюристами. У вас ведь есть эти сведения, потому что они оставляют лошадей у вас на конюшне. Конюх открыл рот, потом закрыл и показал рукой на стойло. Мисс Темпл впервые обратила внимание на бледную кожу паренька. Может, он болен? Она с важным видом откашлялась, поднялась на цыпочки и заглянула в стойло. — Я вижу, мы не единственные постояльцы. Отлично. Эти животные принадлежат кому-то из местных? — Лошадь в стойле, поглощенная едой, не обращала на нее внимания. — У кого в горняцком городке может быть лошадь? — Людям н-нужно ездить, — заикаясь, проговорил конюх. — Да, но кому это по средствам? — спросила мисс Темпл. — Бригадирам, — ответил возница. — А еще лошадей сдают путешественникам внаем. Мисс Темпл не могла себе представить причину, по которой кому-нибудь могло понадобиться заехать в Карт. Она заглянула в следующее стойло. Стойло пустовало, но сено и навоз в нем были свежими. — Лошади нет, — заявила она. — Ее сдали внаем, как он говорит, или она принадлежит путешественнику? — Она повернулась к конюху. — П-путешественнику. — И этот путешественник уехал? Кадык на вытянутой шее конюха нервно дернулся, когда он сглотнул слюну. Мисс Темпл не смогла отогнать от себя образ — он теперь неизменно связывался в ее сознании с конюхами: поперек этой шеи с дергающимся кадыком — рваная рана. — Они взяли одну лошадь или двух? — Д-двух. — В горле у конюха словно кость застряла. С чего этот дурачок так волнуется? — А когда? Когда два этих путешественника отправились в дорогу? И кто они такие? Они путешествовали вместе? — Я их не видел. — Почему? И кто тогда их видел? — Уиллем. Парень, который работает по утрам. Но… но он… он… — Что он? — Вам лучше других спросить. — У других? — Если там кто есть. — Где? — В гостинице. Возница бесстыдно рассмеялся, словно одно упоминание гостиницы вызвало у него мысль о номерах и любовных свиданиях. Мисс Темпл быстро прошла мимо двух мужчин в помещение, где должен был спать возница. Скромная комнатка была ничем не примечательна, как и видавший виды соломенный тюфяк. — Серебряный пенни? — громко выразила свое неудовольствие мисс Темпл. — Да это и полпенни не стоит. — Простите… — Он, конечно, не привык ни к чему лучшему, — усмехнулась она. — Но я говорю вообще… Вот этот тюфяк, например… Она с отвращением приподняла тюфяк за один угол, скорчив гримаску, когда поднялась пыль. Испытывая странное чувство — и зачем она пошла сюда, вместо того чтобы выйти на улицу? — она отшвырнула от себя тюфяк. Тюфяк перевернулся. Мисс Темпл опустила взгляд, потом повернулась к молчащему теперь конюху, потом снова устремила взгляд вниз — туда, где материя тюфяка отливала ярким синим пятном размером с блюдечко. Дальнейшие поиски под недоумевающими взглядами возницы и конюха не привели ни к чему, как и поиски в домике Йоргенсов после обнаружения единственного волоса. Мисс Темпл двинулась по темной улочке назад в гостиницу, отвергнув предложения обоих проводить ее. Синее пятно на тюфяке было там, где должна была находиться голова спящего, — что это могло означать? А две лошади с севера в конюшне? Не это ли обнаружил доктор и не это ли заставило его так быстро последовать за Кардиналом? Но как они могли бросить ее — сразу оба! — если находиться в деревне было опасно, а защитить ее, кроме Элоизы, было некому, или, как уже переформулировала их вероятные мотивы своим деловитым умом мисс Темпл, оставив Элоизу для ее защиты? Услышав какое-то шуршание, мисс Темпл повернулась, но ничего не увидела. Она окинула взглядом маленькие домики — каждый был обозначен щелкой света, пробивающегося из-под запертой двери или между закрытыми ставнями. Только один дом впереди был совершенно темен, и из его трубы не поднимался султан дыма. Мисс Темпл пригляделась. Дверь была приоткрыта. Что-то случилось в Карте… что-то случилось с конюхом… она обнаружила синее пятно… Мисс Темпл быстро сошла с дороги, толкнула дверь — та беззвучно распахнулась — и проникла в дом. Она стояла, пока ее глаза не привыкли к полумраку, а потом разглядела там, где ему и было положено стоять, стол, а на нем свечку и спички. Закрыв дверь, чтобы о ее вторжении не узнали случайные прохожие, она осмотрела комнату, держа в одной руке свечу, а в другой — острый нож мистера Йоргенса, мигом вытащенный из-за голенища. В отличие от хижины Йоргенсов здесь было не меньше трех комнат, расположенных анфиладой, но первая, главная комната была почти такой же — небольшой, с низким потолком. Это еще больше встревожило мисс Темпл, когда ее взору предстала кровать без постельного белья, холодная плита, большой сундук со взломанным замком. На полу она увидела такое множество беспорядочных следов, что нельзя было ничего предположить (кроме того, что дом, увы, заброшен хозяевами). Сундук оказался пуст. Она повернулась к многочисленным полочкам и шкафчикам. Тоже пусто. Только свечи с одной стороны двери и комок одежды с другой стороны, на полу. Мисс Темпл ничуть не удивилась, увидев на одежде кровь. Следующая комната, без окон, была заставлена мебелью — стулья, столы, этажерки, нагроможденные в беспорядке, были сдвинуты к стенам. Наверху лежали какие-то мешки, прялка и груды постельного белья. Либо хозяева покидали Карт, либо здесь кто-то умер. На пороге последней комнаты мисс Темпл остановилась. У ее ног лежал окурок. Она присела, но так и не смогла решить, кто примял его конец — то ли графиня лакированным мундштуком, то ли доктор Свенсон, который так и не отделался от этой своей противной привычки. Последняя комната — осмотрев ее, мисс Темпл намеревалась наконец отправиться в гостиницу к Элоизе — была настолько же пустой, насколько предыдущая загроможденной. Но в ней стоял едкий запах, который мисс Темпл не в силах была забыть. Это был выворачивающий наизнанку запах жженой смолы в смеси с сернистой дымящей рудой — синей глины, вредоносного сырья, из которого граф д'Орканц делал свое синее стекло. Этот же запах исходил и от тюфяка в конюшне, но не шел ни в какое сравнение со зловонием в доме: тут словно плавили глину или же какой-то злополучный картянин пал здесь жертвой Процесса — жестокого изобретения заговорщиков, позволявшего им порабощать людей, превращать мужчин или женщин в добровольных рабов на службе у равнодушных хозяев. Но для Процесса требовались разные аппараты, а все они остались в Харшморте или утонули вместе с дирижаблем. Мисс Темпл подняла свечу повыше и медленно повернулась: ничего. Только пустая комната с дешевыми обоями. Она подошла к окну, наклонилась к подоконнику. Поначалу она ничего не увидела, но вдруг вскрикнула от потрясения и уронила свечу на пол; комната погрузилась в темноту. Мисс Темпл увидела лицо и вслепую подалась назад, потом опустилась на корточки. Наконец она уперлась в стену, держа перед собой нож, слыша лишь собственное дыхание, а когда задержала его — только биение своего сердца. Она подождала немного. Лицо было бледным, перекошенным, явно незнакомым, но за короткое мгновение ей удалось разглядеть злобный вурдалачий оскал. Надо немедленно уйти отсюда. Но напоследок еще раз взглянуть в окно. Мисс Темпл на корточках подобралась к стене, уставилась в темный дверной проем, а потом, набравшись смелости, поднялась на ноги: на стекле виднелось пятно темной, вязкой жидкости. Прежде его не было. Мисс Темпл в страхе повернулась и побежала прочь. Распахнув дверь, она помчалась к гостинице, но все же оглянулась на дом. Широкое ночное небо и безлюдная улица лишь подчеркивали ее одиночество. Дверь дома зияла во мраке, словно ухмыляющийся рот. Несколько минут спустя мисс Темпл, запыхавшись, добралась до гостиницы, но страх ее нисколько не прошел, а в общем зале с его низким камином и деревянными скамьями она не нашла того, чего искала, — уюта, многолюдства. Зал был пуст. Мисс Темпл закрыла за собой дверь и заперла на тяжелую железную щеколду. — Прошу прощения, — сказала она, с неудовольствием отметив, что голос все еще дрожит. Никакого ответа не последовало — лишь потрескивание углей. — Элоиза? — позвала она; голос ее прозвучал тверже, что приободрило ее. — Элоиза Дуджонг? Но ни Элоиза, ни хозяева не откликнулись.Мисс Темпл отправилась на кухню, но и там никого не нашла, только полуприготовленную еду — все, чем могла похвастаться гостиница: свежевыпеченный хлеб, соленое мясо, маринованные овощи, плавающие в горшке. — Кто-нибудь? — позвала мисс Темпл. Позади высокого деревянного стола была дверь, а за ней — что-то вроде дворика: в таких держат кур, разбивают огород, сушат белье, хранят бочки с элем (раз в поселке нет других гостиниц, все равно, какой здесь делают эль, правда?). Дальше мисс Темпл не пошла, а вместо того заперла дверь на защелку и через общий зал проследовала к лестнице. — Элоиза? — позвала она. Где-то наверху горела лампа, но ее не было видно, поскольку лестница после крохотной площадки делала поворот. Мисс Темпл поднялась по лестнице, гулко стуча каблуками, хотя и старалась не шуметь. Наверху было три двери: две боковые, закрытые, и средняя, широко распахнутая, откуда и пробивался свет. На узкой кровати лежала котомка, приготовленная этим утром Линой. И никаких следов Элоизы. Мисс Темпл взяла лампу, вышла на площадку, посмотрела на закрытые двери и решилась (раз гостиница, по-видимому, пуста, а из-под дверей не просачивается свет) слегка, совсем слегка, нарушить общепринятые правила. Первая комната явно была сдана кому-то: кожаные дорожные мешки — один на кровати и три на полу, а кроме того, в углу — необычный, удлиненный кожаный чехол (для зонтика?). Но мешки были плотно перевязаны, и, не считая выщербленной белой тарелки с пеплом, никаких признаков постояльца не замечалось. В третьей комнате постояльца вообще не было — с кровати убрали одеяла. Мисс Темпл потянула носом, нет ли в воздухе запаха синей глины, но пахло разве что мышами. Она присела, заглянула под кровать и вытащила тоненькую книжку. «Персефона; поэтические фрагменты», в переводе некоего мистера Линча. На белом картонном переплете были давно высохшие следы пальцев, перепачканных в крови.
Она вспомнила их первую встречу в поезде — пассажир, читающий такой вот томик, раскрытая бритва на соседнем сиденье. Это была книга Чаня. Кто-то постучал во входную дверь. Мисс Темпл метнулась прочь из пустой комнаты, быстро вернула на место лампу, положила книгу рядом с Лининой котомкой и понеслась вниз. Пробегая через общий зал, она прикидывала, кто это мог стучать и стоит ли очертя голову бежать навстречу неизвестности. Тут из кухни, вытирая руки о передник, вышла женщина. — Вы, видать, вторая молодая дама. — Незнакомка приветливо улыбнулась, а мисс Темпл тем временем подошла к запертой двери. — Мне сказали, что вы придете. Прежде чем мисс Темпл успела сказать хоть слово (или хотя бы облечь в слова свой вопрос: а где вы прятались?), с улицы ворвалась Элоиза Дуджонг. Следом вошли двое мужчин. — Ах, Селеста, вот вы где! — Элоиза с улыбкой облегчения повернулась к своим спутникам. — Видите — она не игра моего воображения! — А я признаться, уже начал так думать, — с усмешкой сказал старший — высокий, широкоплечий, с черными курчавыми локонами возле ушей. На нем был дорожный плащ, плотный и очень длинный — виднелись только черные ездовые сапоги. — Это мистер Олстин, — Элоиза показала на него рукой, — постоялец «Горящей звезды». Он великодушно согласился сопровождать меня. — Не могу допустить, чтобы дама в одиночестве ходила по улице, — снова усмехнулся Олстин. — К тому же я наслушался всякого про эти горы. — А это Франк. — Второй мужчина был пониже и помоложе Олстина, с жестким, угрюмым взглядом. Руки его — большей частью сжатые в кулаки — были покрыты уродливыми мозолями. — Франк помогает нашей хозяйке, миссис Доб — вижу, вы с ней уже познакомились… — Еще не успела, — вставила мисс Темпл, словно не замечая устремленных на нее мужских взглядов. — Мы искали вас, Селеста, — продолжала Элоиза, так, словно это не было очевидно. — Судя по всему, слухи о печальных событиях на севере предвосхитили наше появление. Когда вы не вернулись вскорости, я заволновалась. — Мы добрели до конюшни, но там сказали, что вы уже ушли, — сказал Олстин. — Но на улице мы не столкнулись, — с невинным видом заметила мисс Темпл. — Как странно. — Мистер Олстин — из партии охотников, он только что с гор. А миссис Доб и Франк сообщили мне… — О смертях, я полагаю, — сказала мисс Темпл, поворачиваясь к хозяйке. — Злосчастные обитатели невысокого домика, что на другой стороне дороги, ярдов двадцать в длину? По-моему, все случилось совсем недавно. Бог знает, что за ужасная смерть… Все промолчали в ответ на это. — Там не горел свет, — продолжала мисс Темпл, — и дым не шел из трубы. В единственном доме на весь Карт. Напрашиваются выводы. Но скажите мне, сколько человек было убито и, не сочтите за назойливость, кто они? И кто их убил? — Убиты двое, — сказал Франк, — Уиллем и его несчастный отец… — Уиллем? Парнишка, который по утрам работал в конюшне? — сочувственно поинтересовалась мисс Темпл. — Откуда вы это знаете? — спросил Франк. — Она только что из конюшни, — сказал Олстин с проницательной улыбкой. — Тот, другой, парень наверняка не мог ни о чем говорить — только об Уиллеме. — Вы правы, сэр, — строго заметила мисс Темпл. — Люди расклевывают чужие раны, как галки оставленную без присмотра коврижку. Элоиза взяла ее за руку. — Но конюх не сказал, кто совершил эти убийства, — добавила мисс Темпл со слишком явной надеждой в голосе. — Чего еще от него ждать, — сказала миссис Доб. — Давайте на минутку удалимся в наш номер, — обратилась Элоиза к мисс Темпл. — Конечно. — Мисс Темпл улыбнулась Олстину и Франку. — Я вам обоим признательна за вашу доброту, хотя в ней и не было нужды. Элоиза сделала книксен мистеру Олстину, легонько развернула мисс Темпл в сторону лестницы, а потом вежливо заговорила с хозяйкой. — Миссис Доб, если вас не затруднит, мы бы хотели пообедать через двадцать минут. — Конечно, моя дорогая, — ровным голосом ответила та. — Сейчас займусь мясом. Заперев дверь на защелку, женщины сели рядышком на кровать и зашептались. — Это книга Чаня! — воскликнула мисс Темпл, протягивая заляпанную кровью «Персефону». — Я нашла ее в соседнем номере. — Да, наверное. А вот это… — Элоиза вытащила из кармана гладкий пурпурно-красный камушек и окурок, потом другой рукой убрала камушек, а окурок протянула мисс Темпл, — говорит о том, что здесь был доктор Свенсон. Мисс Темпл принялась разглядывать окурок, безуспешно пытаясь отыскать на нем след мундштука. — Вы уверены? — Окурок пригасили об пол в этом номере. — Но может, мистер Олстин или один из их компании… разве они не могли быть там? — Я точно так же могу сказать, что многие мужчины читают стихи. Мисс Темпл сравнение показалось неудачным. — Я видела Чаня именно с этой книгой, — сказала мисс Темпл. — А курение табака у нас — вещь обычная, как холера в Венеции. — Доктор Свенсон купил несколько пачек датских сигарет у одного из рыбаков, — возразила Элоиза. — Видите эту фабричную марку? Она перевернула окурок на ладони, и мисс Темпл разглядела маленькую золотую птичку. — Что ж, — сказала мисс Темпл, — возможно, он говорит еще кое о чем. Я тоже нашла окурок, хотя не знаю, есть ли на нем такая марка. Нашла его в этом пустом доме по пути из конюшни. Если доктор тоже был в доме… — Вы заходили в этот пустой дом? Одна? При том, что вокруг происходят убийства? — Я не знала, что тут происходят убийства… — начала мисс Темпл. — И вы не моргнув глазом солгали нам всем внизу! — А что я должна была говорить? Я не знаю этих людей, не знаю, какие у них интересы… — Интересы? — воскликнула Элоиза. — Да при чем тут какие-то интересы — они просто пытались вам помочь! — Но почему? — Из чувства доброты, Селеста! Обычная порядочность… — Ах, Элоиза! Волосы, следы ног… а теперь еще и эти убийства здесь! Этот пустой дом принадлежал последним по времени жертвам… Элоиза бросила окурок на пол. — Мы стали искать вас, Селеста, как только я узнала о том, что здесь случилось. Мы дошли до самых конюшен! Мы должны были встретить вас по дороге! Но вы исчезли! Я была так взволнована, так перепугана! — Ну, с вами же были эти плечистые ребята, — возразила мисс Темпл. — Я боялась за вас! — Но я обнаружила… — Мы обнаружили, что нам грозит серьезная опасность! Мы обнаружили, что и доктор, и Кардинал побывали здесь, но мы не знаем, выбрались ли они отсюда живыми! Эта мысль как-то не пришла в голову мисс Темпл. Она была рада найти книгу Чаня, но даже не подумала о том, что это может быть знаком несчастья, постигшего Кардинала. И вот тогда, взглянув на Элоизу, не отрывавшую взгляда от окурка, мисс Темпл заметила слезы в ее глазах. Да, Элоиза права! Могло случиться что угодно, и Чань с доктором, возможно, убиты. — Нет-нет, — начала она с обнадеживающей улыбкой. — Я уверена, наши друзья в безопасности… Но по щекам Элоизы уже текли слезы. Она резко вскрикнула: — Откуда вам это знать, Селеста Темпл? Вы — упрямое существо, вы беззаботно проспали эти дни, когда случались убийства. У вас есть деньги, вы уверены в себе. Сколько раз ваша самонадеянность заводила вас в переделки! И раз за разом вас спасали те самые люди, что теперь мертвы или пропали неизвестно куда. Я столько ночей охраняла вас, охраняла одна, а вы с вашей склонностью к капризам и авантюрам бросили меня, как только вам вожжа попала под хвост! Первым желанием мисс Темпл было отхлестать Элоизу по щекам. Но ее так поразила эта вспышка, что все вылилось лишь в холодное отвращение, которое поселилось в серых глазах Селесты. Прежде живые, они теперь смотрели настороженно и безжалостно — взгляд кошки, от которой не знаешь, чего ждать. Элоиза тут же прижала руку ко рту, глаза ее широко раскрылись. — Ах, Селеста, извините… я не хотела… простите, бога ради. Но мисс Темпл слышала подобные слова и раньше, всю свою жизнь, из уст самых разных людей, начиная от ее властного отца и кончая последней кухаркой, слышала так часто, что ее знакомые делились на тех, кто выговорил их (или, как ей казалось, был готов выговорить), и тех, кто, как Чань, Свенсон и до этого момента Элоиза, не сделали этого. Мисс Темпл была вынуждена поддерживать общение с теми, кто принадлежал к первой категории, но характер отношений, разумеется, безвозвратно менялся, и теперь, глядя холодным взором на миссис Дуджонг, мисс Темпл не замечала на лице этой женщины того, что менее своевольный человек назвал бы искренним раскаянием. Вместо этого, мисс Темпл волевым усилием снова похоронила чувства в глубине своего сердца и переместила свое внимание — словно тяжелый чемодан на вокзальной платформе — на самые насущные и важные проблемы: рядом с ними всякая личная неприязнь казалась малосущественной. — Не будем об этом, — тихо сказала она. — Нет-нет, это было ужасно, извините меня, — Элоиза подавила невольный бесцеремонный всхлип, — я просто испугана! И еще после ссоры с доктором, нашей дурацкой, дурацкой ссоры… — Это явно не имеет ко мне никакого отношения. — Мисс Темпл воспользовалась возможностью, чтобы подняться, разгладить на себе платье и выйти из пределов досягаемости утешительно-просительных, исполненных чувства вины рук. — Единственная моя забота — спутать их планы и расправиться с этими подлыми убийцами. А также узнать, кто стоит за этими преступлениями и выжил ли кто-нибудь еще из пассажиров дирижабля. Речь идет о человеческих жизнях — нам надо найти ответы, Элоиза! — Конечно… Селеста… — И тут встает другой вопрос — я не могла его задать там, внизу. За время ваших поисков вы не видели на улице кого-нибудь еще? — А должна была? Мисс Темпл пожала плечами. Элоиза внимательно наблюдала за ней, готовая пуститься в новые извинения. Мисс Темпл улыбнулась так любезно, как только могла. — Я только сегодня утром поднялась с постели. И мне теперь вдруг захотелось одного: лечь и закрыть глаза. — Конечно. Я скажу миссис Доб, что мы поедим попозже — вы должны отдыхать столько, сколько нужно. — Это так мило с вашей стороны, — сказала мисс Темпл. — Не могли бы вы забрать лампу и закрыть дверь? Лёжа в темноте, лицом к сосновым доскам стены, и держа в руках «Персефону», мисс Темпл убеждала себя, что по большому счету так все выходит проще… и кто знает, может быть, ссора Элоизы с доктором Свенсоном тоже вспыхнула из-за взбалмошности и близорукости этой ненадежной, капризной женщины, которая, откровенно говоря, всегда была лишь обузой. Мисс Темпл набрала в грудь побольше воздуха и медленно выпустила его, чувствуя, как перехватывает в горле. Ничто не изменилось, только теперь еще важнее вернуться в город. Если она уснет в поезде, можно будет и вовсе не разговаривать с Элоизой, разве что с билетами разобраться. И в ее семейный загородный дом совсем не надо ехать. Мисс Темпл снимет номер в другой гостинице. Чань и Свенсон найдут ее и там. Если только они живы. Она снова вздохнула, села, прошуршав нижними юбками, и нашла на ощупь свечу и спичку. Ей не хотелось думать ни про Элоизу, ни про перекошенное, смертельно-бледное лицо в окне, ни про видения из синей книги, ни про графиню, ни про Роджера. И вообще думать не хотелось ни о чем. Мисс Темпл посмотрела на книгу, которую держала в руке, и подалась поближе к свету. Она не питала пристрастия ни к поэзии, ни вообще к чтению, если уж на то пошло. А если и брала в руки книгу, то обычно по чьему-нибудь настоянию — гувернантки, учителя, родственников, — а потому книги вызывали у нее лишь негодование и раздражение. И тем не менее мисс Темпл воображала, что поэзия для Чаня — то же самое, что географические атласы для нее самой; из всех книг только атласы не вызывали у нее отвращения. Она открыла книгу и начала ее листать, прикидывая количество текста на страницу (не очень много) и общее число страниц (тоже не очень много). Легкое чтение, как раз для таких вот нетерпеливых, с другой стороны, именно это уязвляло ее гордыню. Мисс Темпл закрыла книгу, а потом, подчиняясь какому-то порыву, взялась за обе части обложки и распахнула их. Книга открылась на том месте, на котором и должна была открыться, потому что корешок здесь не раз перегибался, а уголок страницы был специально загнут. На развороте было одно стихотворение из четырех строк, озаглавленное «Гранат».
Шесть зернышек кровавых и страна,
Где скорбь и воздух гнил и смраден.
И даже утеха неба здесь ей не дана —
Лишь вечный мрак, суров и безотраден.
Она вздохнула еще раз, глядя на пламя свечи. Надо бы спуститься, хорошо поесть и заснуть до утра. Но мысли ее все находили успокоения (к тому же перспектива делить кровать с Элоизой совсем не вдохновляла). Ей пришло в голову, что этот охотник, мистер Олстин, отправляясь на охоту, должен брать местную лошадь. И может ответить кое на какие вопросы, которые она задала бы убитому конюху… Мисс Темпл засунула книгу под подушку, задула свечу, потом вышла на площадку и снова разгладила на себе платье, размышляя, удастся ли ей утром уговорить миссис Доб завить ей волосы. От этой мысли улыбка невольно вспыхнула на ее лице. Она спустилась по лестнице, вдыхая запах еды и слыша потрескивание дров в камине. Сердце мисс Темпл ожесточилось, но это было для нее делом столь привычным, что она почти ничего не заметила.
* * *
Мисс Темпл нашла миссис Доб на кухне — та переливала очень темную подливку из сковороды в маленькую металлическую соусницу. Хозяйка накрыла скромный стол на двоих, но Элоизы видно не было. Миссис Доб посмотрела на мисс Темпл добрым, живым взглядом. — Вот и вы! Другая дама сказала, что вы отдыхаете, но я уверена, хороший ужин пойдет вам на пользу. — А где миссис Дуджонг? — Разве ее нет у камина? — Нет. — Тогда не знаю. Может, разговаривает с мистером Олстином. — Зачем ей это? — спросила мисс Темпл. — Возможно, извиняется за то, что без нужды потревожила его этими поисками, — улыбнулась миссис Доб и поставила на стол миску овощей рядом с коричневатым хлебом, присыпанным мукой. От овощей шел пар. — И где же она? — спросила мисс Темпл. — Наверху их нет. — Вы присядьте, — сказала миссис Доб. — Когда все готово, оно куда как вкуснее. Мисс Темпл пребывала в нерешительности; отсутствие Элоизы досаждало и радовало одновременно. Но вдруг она поняла, что есть возможность поговорить с миссис Доб наедине, и с приветливой улыбкой проскользнула на стул с дальней стороны стола, откуда могла говорить с хозяйкой, не поворачивая головы. — Пожалуйста. — Миссис Доб положила маленький кусок мяса на массивную голландскую тарелку синего цвета. — Остатки баранины с прошлой недели. Я не извиняюсь — ничего лучше в Карте вы не найдете. В последние пять дней на север не было никаких подвозов, словно нам не нужно есть, а только благородным. Сплошные неприятности. Простите, я не расслышала вашего имени. — Меня зовут мисс Темпл. — У меня плохая память на имена, — раздраженно сказала миссис Доб. — А вот повариха я отличная. Мисс Темпл занялась соусницей, хлебом и деревянной миской с чем-то вроде посыпанного мускатным орехом брюквенного пюре. Такая мелочь, как орех, улучшила мнение мисс Темпл о хозяйке. — Насколько я понимаю, вы недавно видели нашего с миссис Дуджонг друга, — сказала мисс Темпл, намазывая масло на ломоть хлеба. — Такой заметный внешне, в красном плаще и темных очках. Миссис Доб сдвинула два горшка на плите, освобождая место для чайника. Когда она снова посмотрела на стол, губы ее были плотно сжаты. — Этого, с позволения сказать, джентльмена, не так-то легко забыть. Он заказал одно блюдо, поел и отправился дальше. Мы едва обменялись десятком слов, да и то потому, что он просил передать соль. — Может быть, мистер Олстин говорил с ним? — Мистер Олстин тогда еще не вернулся с гор. — А Франк? — Франк не разговаривает с постояльцами. И миссис Доб, словно только что вспомнив о своем работнике, повернулась к небольшой двери сбоку от плиты. Эту дверь, скрытую занавеской, мисс Темпл раньше не замечала. — Франк! Ужин! — закричала хозяйка, как моряк на корабле. Из невидимой комнаты не послышалось ни звука. — Хлеб у вас превосходен, — похвалила мисс Темпл. — Рада это слышать, — сказала миссис Доб. — Я люблю хлеб. — Хлеб трудно испортить. — Особенно хлеб с вареньем. Миссис Доб решила ничего не говорить в ответ — варенья на столе не было. — А наш второй друг? — продолжала мисс Темпл. — У вас так много друзей, хотя вы и далеко от дома. — Доктор Свенсон. Он, вероятно, проезжал через Карт дня через два после Кардинала… — Кардинала? Того, в красном и с глазами? Он никак не похож на церковника. — Нет-нет, — сказала мисс Темпл, прыснув со смеху. — Просто все так называют его в городе. По правде говоря, не знаю, какое имя дали ему при крещении. — Разве китайцев крестят? Мисс Темпл рассмеялась. — Ах, миссис Доб, он не больше китаец, чем мы с вами — чернокожие африканки. Его так прозвали из-за шрамов на глазах. В этом все дело. Мисс Темпл со смехом приставила пальцы к уголкам глаз и растянула веки, изображая, как могла, шрамы Чаня. — Это неестественно, — провозгласила миссис Доб. — Удар хлыстом, кажется… Кардинала трудно назвать красивым, но ведь его мир так суров… и эти страшные шрамы говорят о больших способностях. — А что это за мир? — спросила миссис Доб чуть приглушенным голосом. Она подошла поближе и принялась нервно теребить пальцами потертый угол стола. — Это мир, в котором случаются убийства, — ответила мисс Темпл, сознавая, что ей нравится пугать хозяйку и что ее слова — своего рода хвастовство. — Такие люди, как Кардинал Чань, доктор Свенсон и, поверите или нет, я, немало сделали, чтобы раскрыть эти убийства. Вы видели доктора Свенсона, я знаю. Миссис Дуджонг нашла наверху окурок от его сигареты. То, что он был здесь, доказано. Мисс Темпл посмотрела на хозяйку (та была старше, выше ее, находилась у себя дома) с ясной уверенностью инквизитора — мол, со мной шутки плохи. Положив нож и вилку, она показала на пустой стул напротив себя. Миссис Доб опустилась в него, недовольно шмыгнув носом. — У нас в Карте не очень расположены к чужакам, особенно к таким, которые похожи на самого дьявола. — Как скоро после приезда Чаня появился доктор?… — А потом эти убийства… конечно, местные мужчины стали искать, даже ваш второй друг, этот иностранный доктор… — Военный врач. Он служит в Макленбургском флоте. И где же доктор сейчас? — Я же вам говорю — присоединился к отряду, который отправился на поиски. Ума не приложу, почему они до сих пор не вернулись. — А куда они направились — к железной дороге? Миссис Доб фыркнула, услышав это нелепое предположение. — В горы, конечно. Там опасно круглый год, а хуже всего — ранней весной, когда выжившие звери голодны. — Звери? — Волки, моя дорогая… в наших горах полно волков. Сопоставив эти два взаимно дополняющих друг друга факта (что так спокойно уживались в голове женщины) — пропавший отряд и волки, — мисс Темпл пришла в ужас. — Прошу прощения, миссис Доб, но вы, кажется, говорите, что доктор Свенсон с отрядом людей покинул Карт, отправился в кишащие волками горы и не вернулся? И что — это никого не обеспокоило? Ведь у пропавших горожан наверняка есть семьи. — Мне никто ничего не говорит, — мрачно заявила миссис Доб. — Я всего лишь несчастная вдова, кому нужна такая старуха… — Но кто может знать, куда они направились? — Да кто угодно из местных! Даже Франк, — раздраженно фыркнула женщина. — Мне-то он ни словечка не сказал, хотя если подумать, то после моих щедрот… — Кто-нибудь из вас говорил об этом миссис Дуджонг? — Откуда мне знать? — отрезала хозяйка, но потом ухмыльнулась с плохо скрытым удовольствием. — Воображаю, как ему подобные рады напугать женщину такими вот историями! Мисс Темпл закрыла глаза, представляя себе, как должна была Элоиза встретить известие об исчезновении доктора. — Боже милостивый, — продолжала миссис Доб, — с появления первых чужаков, а потом этого вашего Чаня… — Постойте, каких первых чужаков? Мистера Олстина и его товарищей? Или кого-то еще? — У нас в «Горящей звезде» охотно останавливаются всякие путешественники… — Что за путешественники? Как и мы — с севера? — Ну, этого я не знаю, — прошептала хозяйка. — В этом-то вся и тайна. — Она наклонилась над столом с заговорщицкой ухмылкой, обнажив дырку в ряду передних зубов. — Мальчишка — ну, тот, которого потом убили, — прибежал из конюшни предупредить, что нужна будет комната, самая лучшая комната. Но потом этот дурачок убежал, а мы даже не успели спросить, для кого и сколько их. Столько сил потратили, комнаты вычистили, еду приготовили — расходы-то какие! — а никто так и не появился! А потом прибыл этот ваш Чань — не из конюшни, потому что он был без лошади. А на следующий день, прежде чем я успела выпороть этого маленького обманщика, пришло известие, что его убили вместе с папашей! — Но… вы ведь не думаете, что волки с гор могут бродить по улицам города? Миссис Доб, которая явно оживилась, высказав долго сдерживаемое недовольство, обмакнула ломтик хлеба в брюкву и заговорила с набитым ртом: — Такого не случалось со времен моей бабушки, но почему нет? Да и как иначе объяснить весь этот ужас? Две минуты спустя мисс Темпл с острым ножом в руке снова шла по главной улице Карта. Было холодно — изо рта шел пар. Мисс Темпл пожалела, что у нее нет шарфа, что она необдуманно отказалась от предложенного хозяйкой коричневого плаща, попахивающего сыростью (впрочем, любая коричневая одежда ее отталкивала). Луна опустилась ниже, приблизившись к темным холмам, но все еще светила довольно ярко. В уверенности, что Элоиза отправилась на поиски дома убитого мальчика, мисс Темпл, волнуясь, подошла к двери, которая теперь была закрыта. Из-под щели внизу пробивался желтый свет. Дверь оказалась заперта изнутри. Мисс Темпл постучала — стук в ночи прозвучал до нелепости громко. Ответа не последовало. Она постучала еще раз, а потом резко прошептала: — Элоиза! Это мисс Темпл. — Она вздохнула. — Селеста. И опятьникакого ответа. Мисс Темпл подергала ручку — все с тем же успехом. — Мистер Олстин! Франк! Я требую, чтобы вы открыли дверь! Ей было холодно. Она стукнула в ставню, но открыть ее не смогла. Тогда она направилась к узкому проходу между домом и каменной стеной соседнего строения, чтобы попытаться зайти со двора. Она проглотила слюну. Может, Элоиза пошла не сюда, а в конюшню? И куда девались двое мужчин? Уж не сделали ли они чего-нибудь с Элоизой, заманив ее в укромное место? Или в доме был вообще кто-то другой — с перекошенным лицом трупного цвета? Мисс Темпл еще раз вздохнула и вошла в проход, выскользнув из полосы лунного света, как привидение. Сапожки ее шуршали в траве, затяжелевшей от росы, отчего платье скоро намокло и стало ударять по щиколоткам. В боковой стене не было окон, изнутри не доносилось никаких звуков. Мисс Темпл покрепче ухватилась за рукоятку ножа и медленно — так медленно, как падает капля меда в чай, — заглянула за угол. Порыв вечернего ветра ударил ей в лицо парами синей глины. Она проглотила слюну, ощутив жжение в горле, глаза наполнились слезами, но тем не менее она заставила себя взглянуть еще раз. За домом была лужайка, заставленная какими-то необычными деревянными клетями — теперь пустыми, но прежде служившими жилищами для кроликов или кур. Лужайку освещал квадрат яркого желтого света из окна — того самого окна в дальней комнате, откуда мисс Темпл выглядывала некоторое время назад. Рама и стекло были разбиты — видимо, ударами ноги. Мисс Темпл присмотрелась к торчащим осколкам, похожим на редкие зубы моряка, и увидела, что они направлены внутрь. Значит, стекло разбили снаружи. Она подкралась еще ближе. Окно располагалось слишком высоко, чтобы заглянуть через него внутрь, — но там, где задний двор, должна быть и задняя дверь. Мисс Темпл прошла мимо окна и нашла дверь за клетями — сколоченная из досок, та едва держалась на паре ржавых петель. Она слегка потянула за ручку, убедившись, что дверь заперта на цепочку изнутри. Действительно, если дверь не заперта, зачем разбивать окно? Решив, что звяканье цепочки и громкий шепот все равно известили тех, кто внутри, о ее приходе, мисс Темпл шумно подтащила один из ящиков к окну, осторожно испытала ногой на прочность, а потом боязливо забралась на него. С этой высоты она могла заглянуть внутрь, нагнувшись над побитым подоконником. На полу, свернувшись, лежал на боку Франк. Посреди комнаты стояла лампа, и в ее свете ярко сверкали устилавшие пол осколки, так что нельзя было забраться внутрь, не порезавшись. Мисс Темпл облегченно вздохнула, радуясь, что не надо рвать платье, а потом, вспомнив свое первое посещение этого дома, перевела взгляд на центральную часть рамы. В дерево впиталась темная, тягучая жидкость. Мисс Темпл принюхалась — да, вот оно: противный, с машинным привкусом, запах синей глины! И все же, нахмурившись, она принюхалась еще раз, даже глаза закрыла, чтобы сосредоточиться. Соль… и железо. Она открыла глаза и скорчила гримасу. К зловонной синей жидкости была примешана кровь. Мисс Темпл спрыгнула с ящика и направилась к непрочной двери. Она с удовольствием вогнала нож в щель между дверью и косяком и потянула его вверх, пока не почувствовала цепочку, потом еще пару раз с силой дернула нож и раздраженно чертыхнулась — в кожу вонзилась заноза. Наконец цепочку удалось выбить из гнезда. Через мгновение мисс Темпл уже стояла на пороге комнаты, одной рукой зажав нос, а с другой слизывая капельку крови. Человек на полу был мертвее мертвого. Стекло хрустело у мисс Темпл под сапогами, когда она осторожно шла в среднюю комнату, заставленную мебелью: сколько мест, чтобы затаиться, спрятаться! Она старалась заглядывать под столы и шкафы, но отвлекалась на не замеченные ранее детали — груда одежды, коробка с побитыми игрушками, сложенный выходной пиджак и туфли. Проглотив слюну, она прошла в последнюю комнату (самую темную — свет от лампы едва проникал сюда): та была пуста, как и в прошлый раз. Пришлось вернуться к телу — без малейшего удовольствия. Мисс Темпл положила нож на пол, потому что перевернуть Франка можно было только обеими руками. Но, увидев его лицо, она закрыла рот рукой и отвернулась в остром приступе тошноты: Франк был бледен как мел, глаза отчаянно выпучены… Однако не страдальчески искаженные черты ужаснули мисс Темпл. Она заставила себя снова повернуться и вглядеться в мертвеца, но тут же опять отпрянула, прогоняя руками пары синей глины и ощущая во рту горечь желчи. Ей никогда не приходилось видеть ничего подобного: горло у Франка отсутствовало, на его месте белели позвонки. Она обвела глазами тело целиком. Что бы сделал доктор Свенсон? Есть ли на убитом другие раны или царапины? Они должны быть непременно, если тут замешан волк. Мисс Темпл не нашла ничего… и, более того, вдруг поняла, что не стоит (хотя должна была бы) в луже крови. Крови вообще не было видно. Как такое возможно? Может, его убили на улице, а потом затащили через окно? Нельзя исключать и этого… Но из такой жуткой раны все равно бы натекло много крови, а тут — ни капли, даже на рубашке. Подавляя дрожь, мисс Темпл встала на колени и, засунув нож под воротник, кончиком лезвия разрезала ткань. В складке кожи между изуродованной шеей и плечом виднелись крохотные синие кристаллики… темно-синего стекла. Итак, парня убили осколком синего стекла, который заморозил все вокруг раны — отсюда и отсутствие крови. После этого убийца, вероятно, некоторое время извлекал — ножом? пальцами? — всю плоть, преображенную стеклом, поставил воистину страшную рану. Мисс Темпл, пошатываясь, двинулась в сторону тускло освещенной первой комнаты. Но как Франк попал сюда? И что он такого увидел, что его следовало убить? И где были Элоиза и мистер Олстин? Мисс Темпл считала, что они ушли все вместе — втроем. Может, остальные просто убежали? Или Франк пришел сюда один? Но где же тогда Элоиза? В обществе широкоплечего охотника, которым она, кажется, слишком уж увлеклась… И почему передняя дверь заперта? Допустим, Франка убили на улице, а потом затащили внутрь через окно. Но не было следов того, что кто-то выбирался через окно наружу — ведь осколки стекла смотрели внутрь. При этом обе двери были заперты изнутри, а значит, тот, кто их запер, все еще… находился в доме… Скрежет деревянного стула, передвигаемого по полу, прервал мысли мисс Темпл. Она метнулась в среднюю комнату. Скрежет усилился, когда стали отодвигать комод, а потом рухнул на пол — был скинут — стол, видимо стоявший на нем. Мисс Темпл видела, как валился стол — со страшным грохотом, который в маленьком домике напоминал рокот кавалерийской атаки. Мисс Темпл вскрикнула. Стол за ее спиной откинули в сторону. Она услышала шаги, тяжелые, громкие, — перебросила щеколду и повернула ручку. Удушающие пары синей глины обвились вокруг ее плеч парой цепких рук. Дверь открылась. Мисс Темпл бросилась через порог на улицу. Дверь «Горящей звезды» оказалась распахнута. Что-то случилось. Мисс Темпл вбежала в общий зал, зовя миссис Доб и Элоизу, но никто не ответил. Дрожащими пальцами заперев дверь, она помчалась вверх по лестнице, схватила книжку Чаня. Элоизы здесь не было, но дверь в комнату Олстина была открыта, а содержимое мешков разбросано по полу. Она бросилась на кухню, позвала обоих опять, хрипло дыша; голова начинала заметно кружиться. Ей было плохо. Ей нужно было лечь в кровать и выпить чаю. И чтобы кто-нибудь добрый сидел рядом и читал забавные новости из газеты, а она соскальзывала бы в сон. Но мисс Темпл вместо этого завернула за угол и, потеряв равновесие, ударилась о стену — ее нога въехала в гущу брюквенного пюре. Стол лежал на боку, повсюду была разбросана еда, валялись осколки сине-белых тарелок и перевернутые кастрюли, из которых вытекало их содержимое. Дверь во двор была распахнута, и мисс Темпл ринулась к ней. За спиной у нее затряслась под тяжелыми ударами парадная дверь — казалось, в нее молотит своими копытами битюг. Миссис Доб стояла на коленях в траве, хватая ртом воздух. Вокруг нее было раскинуто смятое, влажное постельное и носильное белье, — словно капризный ребенок выбрал из постиранного за неделю то, что хотел, а остальное вывалил на землю. Мисс Темпл подхватила хозяйку под мышки, пытаясь ее поднять. — Мисс Доб, вам грозит опасность… Женщина, казалось, не слышала ее и даже не заметила, что ее поднимают. Она бормотала что-то, трясла головой, с губ стекала ниточка слюны. — Сюда, миссис Доб. Вы видели миссис Дуджонг? Мисс Темпл тащила хозяйку к калитке в дальнем конце двора, пиная скомканное белье. Из гостиницы послышался еще один удар, потом еще — такой бешеной силы, какую не могла выдержать ни одна дверь. — Миссис Доб! Прошу вас! Вы видели Элоизу? Видели мистера Олстина? Наконец хозяйка подняла голову: черные глаза расширены от ужаса, в уголке рта — кровь. — Мистера Олстина? — Вы знаете, где он? — Она… она вернулась… — Элоиза? Куда они пошли? — Она… — У миссис Доб от ужаса перехватило дыхание — ей никак не удавалось прийти в себя после случившегося. — Она… просила меня помочь ей… но потом мистер Олстин… ах, нет, не надо! Поняв, что мисс Темпл тащит ее к калитке (распахнутой — еще одно свидетельство бегства Элоизы), миссис Доб воспротивилась. Завыв, как животное, она уперлась ногами, вырвалась из рук мисс Темпл, но тут же рухнула на колени и разрыдалась. О какой помощи просила Элоиза — взглянуть, что лежит в мешках Олстина? Но зачем переворачивать стол и разбрасывать белье? Может, Олстин застал их в своей комнате? Может, Элоизе удалось бежать, а он пустился за ней? Мисс Темпл, охваченная внезапным ужасом, повернулась к кухонной двери. Лампа на кухне погасла, и свет теперь проникал во двор только из общего зала, где горел камин. Потом и его перекрыла тень, возникшая в дверях, — плотная, непроницаемая. Вскрикнув, мисс Темпл бросила рыдающую хозяйку и кинулась к калитке. Она не пробежала и пятнадцати шагов, когда крик миссис Доб расколол ночь. Мисс Темпл громко взвизгнула и заставила себя бежать дальше, как кролик, спасающийся от ястреба. Если бы только найти Элоизу — милую глупышку Элоизу! Может, вдвоем им удастся защитить себя. Но она тут же фыркнула: защитить себя этими ножичками? Пар от ее хриплого дыхания клубился в воздухе. Неровная осклизлая тропинка вела к задворкам домов — каждый с каменным забором и тяжелой калиткой. Когда она добежит до одной из них и сможет — если сможет — привлечь внимание обитателей дома своим криком, ее уже догонят. Дыхание было неровным, тело взмокло от пота — сейчас снова начнется горячка, она умрет, она поскользнется, нога сломается, как прутик. Мисс Темпл посмотрела на очертания гор — не попробовать ли скрыться там? Нет, это означало бросить Элоизу, а мисс Темпл не могла так поступить — мешала не только гордыня, но, пожалуй, и совесть. Тропинка резко ушла в овраг. По дну его протекал ручей, в котором виднелись ровные камни. На другой стороне, прямо на тропинке, лежал широкоплечий Олстин — его тело хорошо было видно в лунном свете. Мисс Темпл перебежала через ручей по камням и склонилась над ним. Горло оказалось цело, но подрагивающее пятно на прежде белой рубашке говорило о нехорошей ране близ сердца. Глаза их встретились, рука Олстина неуверенно и слабо потянулась к мисс Темпл. Пальцы его сжимали кривой нож, который прежде был у Элоизы. — Нужно было убить вас обеих сразу, — выдохнул он, затем изо рта хлынула кровь, и больше мисс Темпл ничего не смогла разобрать. Услышав шум на другом берегу, она повернулась лицом к преследователю. Страх с силой сжал ей горло. Она вскочила на ноги и побежала.Оказалось, что тропинка тут же раздваивается: направо — назад к городку, налево — куда-то еще, где надо было пробираться среди беспорядочно разбросанных глыб. Мисс Темпл помедлила несколько мгновений. Грудь ее вздымалась. Преодолевая страх, она заставила себя оглянуться — и не увидела ничего. Может быть, она, идиотка, навоображала всяких призраков? Нет-нет — жуткий крик миссис Доб все еще стоял у нее в ушах. Понимая, что в запасе у нее считаные секунды, мисс Темпл напрягла свой усталый мозг. Какой путь могла выбрать Элоиза? Тропа, ведущая в город, шла по ровному лугу. Другая, петлявшая среди камней, почти сразу терялась из виду. Если Элоиза была испугана, наверное, ей хотелось скрыться от чужих глаз. Мисс Темпл бросилась в сторону черных камней. Она не пробежала и двадцати шагов, как на поверхности камня в лунном свете показался кровавый мазок: кто-то вытер на ходу руку. Значит, направление выбрано верно. Элоиза, так же объятая страхом, видимо, бежала не менее поспешно. Думала ли она, что Олстин все еще гонится за ней… или же испугалась графини? Видела ли Элоиза смерть Франка? Что заставило Олстина напасть на них — на Элоизу, на миссис Доб? Мог ли Олстин быть союзником графини? Мог ли он направляться не в горы, а на север, не его ли следы видели они у домика Йоргенсов? Но почему он был добр и приветлив в «Горящей звезде», пока хозяйка оставалась в тени? А если он не был союзником графини, почему Элоиза убила его? Тропинка спускалась, пересекая освещенный луной луг, к рощице сучковатых деревьев. Сердце мисс Темпл забилось еще сильнее при виде женщины, бегущей по колено в траве к этому тенистому леску. Она откинула волосы со лба: тело ее взмокло, ноги еле двигались, колени подгибались. Элоиза бежала к железной дороге. Насколько же легко Элоиза решилась бросить ее! Конечно, она была перепугана, конечно, ей грозила опасность, и все же… Мисс Темпл с отвращением вообразила, что за неубедительные извинения она представит Чаню и доктору Свенсону, объясняя, почему ей пришлось оставить мисс Темпл и тем обречь ее на смерть. Прежняя злость тут же вернулась к мисс Темпл. Она припустила вслед за миссис Дуджонг, чтобы догнать ее — и хотя бы как следует надрать уши. Лесок был темным и узким — мисс Темпл пронеслась через него одним духом. Дальше лежал еще один овраг, поглубже первого, по которому вместо ручья бежали рельсы. Мисс Темпл подошла к краю обрыва, посмотрела вниз и увидела за поворотом, ярдах в ста от себя, дымок. Там явно есть машинисты, кочегары, охранник — достаточно, чтобы остановить одну женщину! Она выгнула голову и, посмотрев вдоль путей, увидела, как Элоиза скрывается за поворотом, — окликать было поздно, та все равно ничего бы не услышала. Мисс Темпл стала кое-как спускаться. На середине склона пришлось подчиниться силе тяжести и присесть, а остальную часть пути преодолеть на манер краба. Наконец она вышла к дороге и, отряхивая платье, пошла по просмоленным шпалам. Внезапно мисс Темпл обнаружила, что ее мысли занимает новый вопрос, который до этого времени как-то не вставал: запах синей жидкости на подоконнике. В жидкости, несомненно, присутствовала кровь… но какой в этом смысл? Увиденное ею в дирижабле и следы на теле Франка заставляли предполагать, что синее стекло мгновенно превращало человеческую кровь и насыщенную кровеносными сосудами плоть в твердое вещество — в стекло. Так почему же эта жидкость вперемешку с кровью, изрыгнутая изо рта призрака, оставалась жидкостью? Как синяя жидкость, от которой за сто ярдов несло синей глиной, находясь внутри тела, не остекленила плоть? Если бы только здесь был доктор! Может быть, поэтому он и уехал — чтобы предупредить Чаня? Мисс Темпл подавила внезапный приступ сочувствия к графине: страшно бледное лицо той свидетельствовало о невероятной цене, заплаченной за выживание. Нет, пусть эта жестокая соблазнительница будет искалечена как угодно, не надо ее жалеть. Подобную иронию судьбы, свершившей правосудие, нужно встречать ликованием. Мисс Темпл увидела поезд. Он состоял в основном из открытых товарных вагонов с рудой, отправляемой на юг для переплавки. Мисс Темпл хотелось принять ванну, лечь и уснуть, и она раздраженно пнула попавшийся под ногу камень. Дойдя до задних вагонов, она громко прошептала: — Элоиза! Элоиза Дуджонг! Женщина, видимо, направилась к паровозу в надежде найти там защиту. Мисс Темпл вздохнула — ее вид не позволял встречаться ни с кем, тем более с перепачканными угольной пылью незнакомцами, — и пошла дальше. Рядом с головой состава располагалось приземистое сооружение с мостками и металлическим лотком — отсюда вагоны загружались рудой, — а рядом с ним домик размером поменьше, окна которого светились желтым светом. Мисс Темпл тихонько двинулась дальше. Железнодорожники взволнованно кричали что-то друг другу. Группа из девяти-десяти дюжих молодцов в шлемах и длинных пальто собралась вокруг человека, лежавшего прямо под загрузочным лотком. Тот корчился и стонал. Несколько человек удерживали его, а остальные носились в поисках бинтов, или воды, или виски. Мисс Темпл продвинулась дальше вперед в тени поезда. — Элоиза? — прошептала она. И в неожиданном приливе сил забросила наверх нож и книгу, а потом подпрыгнула и подтянулась на руках так, что ее поясница оказалась приблизительно на уровне вагонного пола. Несколько секунд она кое-как балансировала, затем неуклюже перевалилась внутрь и исчезла из виду. Железнодорожники продолжали суетиться вокруг своего товарища — один склонился над ним, промывая рану на лице. Мисс Темпл затаилась, изо всех сил сдерживая дыхание. Она посмотрела на томик в своей руке и, подчиняясь минутному капризу, уронила ее, с затаенной радостью ожидая, что книга откроется на все том же стихотворении. Но этого не случилось. К большому смятению мисс Темпл, перед ней оказался следующий разворот. Как она прежде не заметила?! Уголок был загнут именно в эту сторону, помечая не предыдущее стихотворение, а следующее! Оно называлось «Господь вздохов» и было еще короче (жалкие две строчки), так что Кардиналу Чаню оставалось больше места для записи. «Наши враги живы. Уходите из этой гостиницы. Не доверяйте никому. Передвигайтесь по ночам. Держитесь вместе. Я буду ждать в полдень у Божьего времени». Рядом с вагоном захрустел гравий. Мисс Темпл отодвинулась в тень, подальше от двери. Кто там — один из железнодорожников? Что, если он запрет дверь? Готова ли она отправиться на юг этим поездом? Что случилось с Элоизой? Что Элоиза скажет Чаню и Свенсону, какие придумает неубедительные извинения? Шаги приблизились, и мисс Темпл, свернувшись невидимой коброй в прохладном вагоне, стала улавливать ядовитые пары жженой синей глины. Перед открытой дверью вытянулась неестественно длинная тень, и запах стал еще резче. Мисс Темпл, присев на корточки, спряталась за бочку — теперь дверь была ей не видна. Надежда затеплилась в ней, когда она поняла, что это товарный вагон, загруженный бочками с рыбьим жиром, и из-за сильной вони преследователь не учует ее, мисс Темпл, запаха. Или ее надежды тщетны? От паров глины у нее закружилась голова, потом послышалось чье-то шмыганье носом, беспрестанное, как у гончей, прерываемое лишь отвратительным сглатыванием и плевками. Глаза заслезились от вони, горло перехватил спазм. Тень еще приблизилась. Она почувствовала, что вот-вот потеряет сознание или закричит. Из темноты за спиной мисс Темпл вынырнула сильная рука и зажала ей рот, губы прижались к ее уху, слова прозвучали не громче вздоха. — Тихо, Селеста, — прошептала графиня ди Лакер-Сфорца, — иначе мы обе умрем.
Глава вторая ВДАЛИ ОТ ДОМА
Кардинал Чань сделал еще глоток из металлической кружки — не столько из желания выпить чаю, сколько из беспокойной потребности снова проверить, саднит ли горло и останется ли после откашливания привкус крови. Привкуса не было, хотя горло все еще побаливало. Прошла неделя с того дня, когда они выбрались на берег. Доктор сделал все возможное, чтобы вывести толченое стекло из легких Чаня, — можно сказать, спас ему жизнь этой противной оранжевой жидкостью. Чань быстро допил чай и с гримасой отвращения зашагал по коридору, чтобы вернуть кружку трем железнодорожникам, сгрудившимся у печурки. На ходу он снова заглядывал в купе, но нигде не нашел своего противника. Чань опустился на свое сиденье и выглянул в окно. Пейзаж был довольно унылым. Ни одной минуты в этой забытой богом деревне, в этих забытых богом лесах Кардинал не мог отделаться от чувства горечи и вины. Только теперь, после смерти Анжелики, Чань осознал, насколько сильно был привязан к ней. Куртизанка окончательно отвергла его, но в чем упрекнуть ее, кроме честности? Чань сглотнул слюну и поморщился. Честность — самая жестокая вещь на свете. Он помнил, как отнес Селесту в рыбацкую хижину, но дальше в памяти отложилась лишь вереница бесконечных, нудных дел — затопить печь, обыскать дом в поисках еды, бороться с бурей, подобных которой он не видел. Хижину почти полностью затопило, крышу сорвало, вокруг падали ветви деревьев, бесконечно лил дождь, с каждым мгновением все становилось хуже — и Чань понемногу отдалялся от своих товарищей, погружаясь в потемки своей души. На следующее утро он отнес Селесту в телегу, а из телеги в дом Сорджа и Лины; маленькая босая нога девушки выпросталась из-под одеяла, когда Чань поднимался по ступенькам. Он помог Элоизе собрать одежду и вместе со Свенсоном пошел улаживать дела с рыбаками и их несговорчивыми женами… но потом стало ясно, что улаживать Чань только мешает, и он стал уединяться еще чаще. В какой-то момент Чань понял, что вот уже пять часов не проронил ни слова. Он принес охапку дров для плиты, а потом прошел в маленькую комнату, где лежала на кровати Селеста, и окинул девушку взглядом. Слышалось ее дыхание — чуть хриплое и все же нежное, как кружево. Кожа была влажна, темные волосы кудрявились, царапины и синяки оставили на шее послание, ведомое одному Чаню. В другое время он возбудился бы, но сейчас лишь недоуменно спрашивал себя: что это за молодая женщина, которая так вот взяла и изменила его жизнь? Он смотрел, как вздымается и опускается ее грудь, прикидывая размер грудной клетки, наблюдая приятную соразмерность бюста, рассеянно думая, каков он на ощупь. Одновременно Чань ощущал сильную боль в легких, остро сознавая себя отверженным: эта неприглядная внешность, эта бедность, эта опасная профессия, а главное — печаль, мертвой хваткой державшая его сердце. Как двое таких непохожих друг на друга людей вообще могли оказаться в одной комнате, а тем более в крохотной рыбацкой деревушке на Железном Берегу? Невообразимо. Чань желал как можно скорее покончить с этим делом и исчезнуть в опиекурильне. Он исчезнет для Свенсона, с какими бы благородными мотивами тот ни разыскивал его, и доктору придется оставить свои попытки. Он до конца дней будет помнить их — двух человек, которые едва не стали для него якорями в бурном море жизни, до самого ее конца. Что до конца, то в нынешнем своем настроении Чань совсем не возражал против него. Так он и стоял над кроватью, пока Элоиза не пришла поменять влажную тряпицу на лбу мисс Темпл. Как только она наклонилась, чтобы откинуть волосы с лица Селесты, Чань вышел из комнаты. Он добрался до берега, пройдя через напитанный влагой лес, и остановился на полосе остроконечных черных камней, омываемых морем. Будучи городским жителем, Чань взирал на набегающие волны так, словно перед ним был новый, открытый им континент. Колючий ветер доставлял ему мрачное удовольствие, рев волн вторил его мечущимся мыслям, а бескрайнее небо ясно говорило о тщете всех усилий. Как он мог оставить треснувшее тело Анжелики, как мог сражаться в дирижабле? Как он вообще мог не умереть вместе с нею? Она никогда не хотела этого: вот ответ. Сев на камень, он вытащил из кармана плаща томик стихов — «Персефону» Линча. Но уже первое стихотворение, «Аркадия», — иронический рассказ о невинной жизни принцессы в райских садах матери — заставило его захлопнуть книгу. Чань сунул ее обратно в карман и поморщился — дул холодный ветер. Он посмотрел на свои ботинки, поелозил ногой по песку, нахмурился. В песке было что-то закопано… что-то синее. Убедившись, что за ним никто не наблюдает, Чань подобрал маленький плоский черный камень, принялся разрывать им песок и быстро откопал несколько кусков разбитой синей книги — разного размера, с зубчатыми сколами. Если бы он не знал, что это такое, то подумал бы, что это осколки большой ярко-синей бутыли. Чань осторожно вырыл в песке глубокую ямку и затолкал туда ногой все найденное им стекло, потом засыпал песком, а сверху наложил камней. После этого он пошел вдоль берега, поглядывая, не сверкнет ли где еще синева, но ничего больше не увидел. В доме Элоиза разговаривала с Линой, и Чань не стал входить внутрь — свернул в пустой двор, позади которого топорщились голые деревья. В доме он чувствовал себя, точно в большом гробу. Он с тоской вспомнил свою городскую жизнь — вот бы оказаться сейчас в прохладных сумерках среди пыльных стеллажей библиотеки! Чань признал про себя со вздохом, что ему уже неважно, где находиться: его мир, казалось, был утрачен окончательно. За его спиной распахнулась дверь. — Кардинал Чань! — позвала Элоиза. Чань повернулся к ней. Та ждала, что он заговорит, и, поняв, что этого не случится, с улыбкой кивнула. — Доброе утро. Вы не видели доктора? — Кажется, его подрядил Сордж — у них вроде коза заболела. — Вот как. — А что с мисс Темпл? Ей все еще грозит опасность? — Без перемен. А доктор говорит, что это хорошая новость. Она даже выпила немного травяного чая, того, что он заварил. — Она пришла в сознание? — Приходит время от времени… но лишь на какие-то секунды. Выпьет несколько глотков, а потом снова погружается в свои сны, в свой бред. Ей все время что-то снится, знаете, как облака перекрывают луну, так по ее лицу пробегает тень… и она так сжимает кулаки… — Доктор вернется, как только закончит, — вяло сказал Чань, спрашивая себя, когда и в связи с кем Элоиза думала про луну и облака. — Вряд ли ему нравится лечить коз. Элоиза кивнула, показывая на песок, прилипший к ботинкам Чаня. — Вы ходили на берег? — Ходил. — Я так люблю море, — сказала Элоиза. — Мне на сердце становится легче, когда я его вижу. — Доктор говорил, что стоит еще раз поискать выброшенные на берег вещи с дирижабля. Или тела. Вот я и искал. — Да, это очень разумно. И что вы нашли? — Нашел, что мне на сердце не становится легче от моря.Свенсон окликнул их — он шагал из деревни по слякотной дорожке, проходившей за домом. В шаге за ним тащился муж Лины Сордж, на редкость туповатый и неразговорчивый. Наверняка доктор поспешил позвать их, как только увидел. — А вот и он — собственной персоной, — сказал Чань Элоизе, улыбаясь при виде неловкого помахивания Свенсона. — Он очень хороший человек, — тихим голосом сказала Элоиза, и больше они не обменялись ни словом, пока доктор не присоединился к ним. Свенсон пожал руку Сорджу, оборвал его благодарности и дождался, пока рыбак не скроется в доме. — Как поживает коза? — спросил Чань. Свенсон отмахнулся от этого вопроса и обратился к Элоизе: — Что наша пациентка? — Я думаю, очень хорошо… но вы, конечно, сами должны посмотреть. — Пока что наши выводы полностью совпадали, но я сейчас же осмотрю ее. — Он помедлил, и Чань уже собирался придумать какой-нибудь предлог, чтобы уйти: доктор явно хотел сказать Элоизе что-то еще. Но не успел — доктор повернулся к нему, посмотрел на его ботинки, потом перевел взгляд на лицо. — Нашли что-нибудь? — Совсем ничего, — сказал Чань. Он толком не знал, почему он не сказал о разбитой книге Элоизе — разве она не имела такого же права знать истину, как и доктор? Разве ее жизни тоже не грозила опасность? Неужели он даже сейчас не доверял ей до конца? — Правда, не уверен, что я был в том месте, которое вы осматривали раньше. Сордж говорил о сильном приливе… может, что и выбросило на берег где-то еще… Полная выдумка от начала и до конца — доктор и Чань никогда ни о чем таком не говорили. — Давайте-ка я вам покажу это место, — предложил Свенсон. Он повернулся к Элоизе. — Мы всего на пару минут. — А я попрошу Лину приготовить чай, — улыбаясь, ответила Элоиза все тем же осторожным тоном. Когда они вышли на песчаный берег, Чань тут же рассказал доктору о своей находке. Они остановились у кольца черных камней. По-прежнему дул ветер, и Свенсон, сложив руки лодочкой, зажег спичку и закурил сигарету. Глубоко затянувшись, он выдохнул облачко бледного дыма, а потом махнул тонкой рукой в сторону дома. — Я не хотел говорить в присутствии миссис Дуджонг, потому как не понимаю, что это может означать… а после вашей находки я вообще ни в чем не уверен. В деревне что-то случилось. — Кроме того, что захворала коза? Свенсон не улыбнулся. — Люди не хотят говорить об этом открыто… Мы непременно должны сходить туда с Сорджем и увидеть все своими глазами. Тела лежали на квадратных кусках холстины. Мертвецов завернут в них перед погребением, когда семьи простятся с ними. Рядом по-прежнему толпились деревенские — для Чаня все они были на одно лицо: в простых шерстяных одеяниях, бородатые, лица морщинистые, смотрят сурово. Они молча расступились перед чужаками. Доктор склонился перед одним телом, потом перед другим. С того места, откуда смотрел Чань, все было ясно: горло у обоих конюхов разодрано, раны почти почернели от запекшейся крови. Он окинул взглядом конюшню. Двойные деревянные двери были раскрыты, на слякотной земле двора виднелось множество следов, человеческих и конских, и разобраться в них было совершенно невозможно. У одного из мертвецов одежда и волосы были мокрыми. Видимо, смерть застала его под открытым небом во время дождя, и тот смыл все остатки крови. Он посмотрел на деревенских. — А где был другой? Чань прошел за ними внутрь. Дверь стойла была сорвана с петель. Казалось, конюх ударился о нее или был брошен на дверь с изрядной силой. На полу лежала влажная солома, все указывало на происходившую здесь борьбу — но кто (или что) оставил эти следы? Некоторые из стойл были теперь перекрыты веревками, их деревянные перекладины — вырваны или сломаны. Что-то испугало лошадей. Подошел Свенсон, и Чань повернулся к нему. Доктор осмотрел солому, двери стойла, а потом обошел всю конюшню. Метнув осторожный предупредительный взгляд на Чаня, он повернулся к деревенским. — Мне очень жаль, но тут все, кажется, ясно. Сордж предположил, что это волк или волки, которых выгнала сюда буря. Видите эти раны? Чтобы нанести их, нужна немалая сила. — И зубы? — тихо спросил Чань. — Совершенно верно. — Свенсон нахмурился. — Увы, тут все ясно. Первый конюх слышит шум и открывает дверь, желая посмотреть, что тут делается. Судя по тому, как испугались лошади, делалось тут что-то необычное. Не успел он выйти, как на него напали. Дверь открыта, звери врываются внутрь и загрызают второго конюха. Все с той же, — Свенсон махнул в сторону разбитого стойла, — свирепостью. Деревенские кивали в ответ на каждую фразу доктора. Фыркнула лошадь. — А не могли бы вы, — спросил Свенсон, одобрительно улыбаясь, — показать, где спали эти парни? В комнате конюхов все было в порядке: две койки, металлическая печурка, подставка для сушки шерстяных носков. Только металлическая коробочка с бисквитами была сброшена с полки: бледные прямоугольнички, наверняка кишащие насекомыми, оказались разбросаны по соломе. Чань откашлялся и поднял глаза на подозрительно глядящих крестьян. — А где тут у них туалет? Он всего лишь хотел уйти от взглядов этих маленьких, колючих глаз, но уже на пути к крохотному деревянному сооружению почувствовал, что сегодня утром выпил слишком много чаю (питье чая было простейшим способом избежать разговора). Дверь туалета была приоткрыта, и, распахнув ее до конца, Чань увидел, что верхняя петля сместилась. Он сморщил нос. По краям деревянного очка были видны темные пятна. Даже он почувствовал этот запах — вонь из выгребной ямы не заглушала едкие пары синей глины. Он наклонился, разглядывая темные пятна на дереве… отвратительные разводы… зловонная темно-синяя слизь. По обе стороны очка были и следы поменьше — отпечатки ладоней. По положению больших пальцев доктор представил себе, как кто-то стоял перед очком, опираясь о дерево руками и выблевывая из себя синюю слизь. Возвращаясь к дому в сопровождении деревенских, оба помалкивали. Но еще раньше Чань незаметно для остальных дал понять доктору, что тому надо осмотреть туалет. Сам он поневоле продолжил говорить с местными о волках. Он узнал, что пять лошадей убежали в лес, а что случилось еще с двумя, неизвестно — по мнению рыбаков, их сожрали волки. Вернувшись к дому Сорджа и Лины, мужчины остановились у ступенек. Чань знал, почему он сам не хочет входить, но вот явная нерешительность доктора заинтриговала его. — Будут спрашивать, где мы были, — сказал Чань. — Элоиза уж точно. Свенсон посмотрел в сторону моря. — Может быть, прогуляемся? — предложил он. Они направились к тому месту, где разговаривали чуть раньше. Ветер за это время усилился, и Свенсон с трудом закурил сигарету — Чаню пришлось распахнуть плащ, закрывая его от порывов ветра. Доктор выпрямился, выдохнул клуб дыма и посмотрел в сторону моря. Лицо его было серым от усталости. — Синие пятна. Судя по всему, нашим врагам с дирижабля как-то удалось остаться в живых. Чань ничего не сказал — что тут возразишь? — Мисс Темпл еще больна, — продолжил Свенсон. — Ей пока нельзя двигаться. Что касается наших хозяев, то они доброжелательны, но полны подозрений. Не хочется говорить об этом, но вы сами видели, как они смотрят на вас. — А это тут при чем? — недовольно спросил Чань. — Вы не слышали, о чем болтали местные, узнав о случившемся. Они думают, что, может быть, это вы были в конюшне, что вы появились на берегу, чтобы поубивать их всех, что вы, наверное, сам дьявол во плоти. — Дьявол? — Видимо, ваш плащ навел их на такие мысли. — А если я — дьявол, подозрения падают и на вас с миссис Дуджонг… — Мисс Темпл необходимы уход и покой, любое потрясение для нее смертельно опасно. Это сейчас наша единственная забота. — Не согласен, — проворчал Чань. — Вы считаете, что наши враги живы. Ясно, что они обзавелись лошадьми и направились в город. Свенсон тяжело вздохнул. — Не знаю, как мы можем им помешать… — Помешать? — воскликнул Чань. — Вы знаете, чем это чревато? На дирижабле пропали принц Макленбургский и министр правительства! Как только в городе станет известно, что мы выжили, нас объявят вне закона. На улицах вывесят наши словесные портреты. Судебные приставы, солдаты, люди вроде меня — все выйдут на охоту за нами, надеясь получить вознаграждение. Как вам такое потрясение? — Мы не знаем наверняка — пятна в туалете наводят на мысль о тяжелом состоянии… — Убиты два конюха! — Знаю. И что вы предлагаете? — Найти убийцу. Только так мы сможем себя защитить. — Это невозможно, — гнул свое Свенсон. — Если эти люди увидят, как вы шныряете здесь, то их подозрения только усилятся. Нас всех сожгут, как ведьм! — Так что, я должен сидеть в доме, пока вы ищете убийцу? Или поручить это миссис Дуджонг? — Не говорите глупостей… Остальные слова доктора заглушил порыв ветра. Чань развернулся и зашагал прочь. Лицо его стало еще белее от гнева. Мисс Темпл лежала на боку спиной к двери. Ее волосы, прилипшие к влажной, потной шее, темнели в полумраке комнаты. Одна обнаженная рука была выпростана из-под шерстяного одеяла, пальцы — короче и тоньше, чем ему запомнилось, — несильно сжаты. Чань стащил перчатку со своей правой руки, убрал волосы с лица девушки за ухо, тыльной стороной ладони коснувшись ее щеки. Убирая волосы, он взглянул на тонкую багряную царапину над ухом… пройди пуля на дюйм левее… Чань легко мог представить себе последствия — разбитые кости, скрюченное тело, последние вздохи умирающей… все было бы совсем по-другому… За дверью раздались шаги и голоса. Элоиза и Свенсон. Внезапно Чань резко наклонился, прижался губами к щеке мисс Темпл и вышел из комнаты. — Кардинал Чань, — начала Элоиза, испуганная его неожиданным появлением. Тот направился к выходу. — Кардинал Чань, — повторила Элоиза, — пожалуйста… — Мне нужно на воздух. Несколько секунд, и он, спустившись с веранды, уже шагал к деревьям. Оклики, звучавшие у него за спиной, напоминали крики ворон. Первые несколько минут Чань вообще не понимал, куда идет — куда-то на юг через рощу, прочь от деревни. Но чем дальше он шел, тем ближе подходил к затопленной части леса. Наконец нога чуть не завязла в слякоти. Чань выругался вслух и, изменив направление, двинулся в сторону моря. Прежде ему не доводилось бывать в этой части леса. Он перепрыгнул через ручей и поднялся на небольшой холм, с которого надеялся увидеть море. С горькой улыбкой он вдруг понял: холм скрывает его от назойливых глаз местных рыбаков. Но прежде чем его голова скрылась за вершиной, Чань остановился. Рука инстинктивно дернулась в поисках оружия, которого не было. Он присел в уверенности, что слышал храп лошади. Трудно украсть лошадь из конюшни и остаться незамеченным, особенно при таком разливе. Явно кто-то сделал это… но кто? Чань высунул голову из зарослей папоротника и с удивлением увидел над листьями длинные шеи — не одной лошади, а двух, к тому же оседланных, словно их хозяева собрались в путь. Чань подождал, и скоро его терпение было вознаграждено — он услышал резкое шипение и, посмотрев в сторону источника звука, увидел в воздухе небольшой клубок пепла. Кто-то плеснул воды в искусно разложенный костер, дыма от которого Чань не заметил, даже находясь от него в десяти футах. Бритоголовый человек натягивал на себя серое пальто. Рядом с его ногами в чулках виднелись дорожные мешки, серое одеяло, увязанное в плотную скатку, и пара кожаных сапог. Чань отдавал должное самым разным привычкам, но по опыту знал, что ужасно опрометчиво и глупо оставлять свою обувку даже на самое короткое время, пока ты надеваешь пальто, а особенно — в опасном лесу. Он стремительно метнулся вперед в тот момент, когда незнакомец поднял левую ногу, чтобы засунуть ее в голенище. Бритоголовый услышал шорох листьев, но успел лишь повернуться — правая рука Чаня обрушилась на его челюсть, и он упал, распростершись у костра. Чань оглянулся в поисках его подельника — ведь вторая лошадь тоже была под седлом, — но никого не увидел. Незнакомец вытащил из кармана пальто короткоствольный пистолет, но Чань пинком выбил оружие из его руки, и пистолет упал в кусты. Следующий пинок пришелся в грудь, отчего бритоголовый сложился пополам, а от третьего удара — в подреберье — у того перехватило дыхание. Чань ногой прижал его голову к земле и снова оглянулся, потому что шум борьбы и возня испуганных лошадей перекрывали остальные звуки. Кто ты? — спросил он и, не дожидаясь ответа, еще сильнее вдавил голову человека в землю, а потом ослабил нажим и повторил вопрос. Человек сплюнул грязь изо рта и закашлялся. — Меня зовут Джозефс… я охотник… Тут Чань впервые заметил длинные кожаные чехлы, притороченные к каждому из седел. — Это карабины. — Нет, — поспешно сказал человек. — Оленя из карабина не стреляют. — Согласен, — кивнул Чань. — Только людей. Где твой приятель? — Какой приятель? Чань снова надавил ногой. Второй где-то неподалеку — надо исходить из этого, — и тоже, наверное, с пистолетом. Он отошел к лошадям и принялся отвязывать их. — Что ты делаешь? — выдохнул Джозефс. — Где твой приятель? — В деревне! Покупает кофе. — Там скорее можно найти Папу Римского, чем кофе, — пробормотал Чань. Встав между двумя лошадьми, он вытащил карабин из чехла, открыл патронник, убедился, что оружие заряжено, и послал патрон в ствол. — Если тебе нужны лошади — забирай, — просипел Джозефс. — Заберу. И тебя вместе с ними. Назад в конюшню. — Какую конюшню? Чань упер приклад в плечо и прицелился. — Спрашиваю в последний раз. Где твой приятель? Чань встал между лошадьми с умыслом — они защищали его от выстрела. Но теперь он неловко повернулся, услышав шорох листьев, поднял карабин над шеей лошади и слишком поздно понял, что шум произведен брошенным камнем. Чань тут же рухнул на землю между лошадьми — он ненавидел лошадей — и пополз в сторону упавшего камня, считая, что там безопаснее. Скатившись с холма, он встал на колени и поднял карабин, но тут никого не было. Джозефс тем временем захватил лошадей, поставив их так, чтобы загородиться от Чаня с карабином. Где же второй? Пригнувшись, Чань отправился налево, описывая круг; башмаки его месили мягкую землю. Он рисковал — возможно, этот маневр был безопасен, а возможно, Чань шел прямо навстречу пуле. Но товарищ бритоголового, видимо, находился на другой стороне холма. Джозефс потянул лошадей, но те уперлись. Чань метнулся вперед, и он вынырнул из листвы, совершенно сбив с толку Джозефса. Джозефс отпустил поводья и подался назад. В руке его был широкий охотничий нож. — Это он! — крикнул он через плечо. — Преступник! Чань взял карабин за ствол — выстрелы могли встревожить обитателей деревни. Губы Джозефса перекосились в довольной гримасе, словно его полностью устраивала такая диспозиция — приклад карабина против ножа. Ростом он почти не уступал Чаню и был чуть пошире в плечах. Рыча, Джозефе принялся наступать на него. Почему медлит второй? Нож определял маневры Джозефса: охотник должен был как можно скорее сблизиться с противником и нанести удар клинком, не дав тому возможности замахнуться карабином. Поэтому Чань отступил, сильно ударив по руке Джозефса, чтобы умерить его пыл. Джозефе остановился, сделал ложный выпад в живот, но потом ударил в лицо. Как большинство схваток не на жизнь, а на смерть, эта должна была занять считаные мгновения — либо Джозефе наносит свой удар, либо он покойник. Чань изо всей силы двинул прикладом в предплечье Джозефса, отбивая нож, который прошел где-то в дюйме от лица. Джозефе потерял равновесие. Чань с разворота въехал коленом Джозефсу по почкам. Тот отступил на несколько шагов, и Чань смог развернуться еще раз, занеся карабин. Удар прикладом пришелся в челюсть, и охотник свалился. Чань схватил карабин за другой конец и приставил ствол к мягкому горлу. Джозефе беспомощно хватал ртом воздух. Чань обвел взглядом деревья вокруг себя. — Если ты не выйдешь, он умрет. Джозефе проглотил слюну, глаза его скосились от удара. Чань ждал. Тишина. Куда делись лошади? Чань резко развернулся. Второй человек незаметно подкрался и увел лошадей, пока Чань дрался сДжозефсом. Чань схватил охотничий нож, бросил карабин, полоснул лезвием по горлу Джозефса и снова пустился бежать. Преступник. Эти охотники охотились за ними. Не успел он пробежать и тридцати ярдов, как увидел второго охотника, потому что этот идиот все еще вел обеих лошадей — жадность не позволяла ему бросить одну из них. Человек оглянулся: блондин, заостренное лицо с баками и тонкими усиками. Светловолосый протянул руку к ближайшему седлу и, как мюзик-холльный маг извлекает из ниоткуда серебряный шарф, вытащил сверкающую, зловеще изогнутую кавалерийскую саблю. Он бросил поводья и отступил в сторону от лошадей, позволяя им идти куда хотят, после чего принял стойку «к бою»; шпоры легонько звякнули, сапоги впечатались в землю. Неудивительно, что он бросил камень — малейшее движение, и шпоры выдали бы его. Чань остановился, понимая, что против тяжелого клинка у ножа мало шансов. Он хотел было метнуть его, но рукоятка была медная, кривая, плохо сбалансированная. Тогда Чань сплюнул в траву и кивнул на саблю со словами: — Странное оружие для охоты. — Как сказать. — Человек ухмыльнулся. — Смотря какая дичь. — Нужно было очень торопиться, чтобы добраться сюда. Человек пожал плечами. — Вас всего двое, а значит, вы из более крупного отряда, обшаривающего весь Железный Берег. Думаю, обследовать густонаселенные районы нет особой нужды — если бы дирижабль с важными персонами упал вблизи какого-нибудь города… — С важными персонами и преступниками. Чань указал на саблю. — Это твоя — или ограбили какого-нибудь солдата? — Ты хочешь узнать, как я этим пользуюсь? — Я хочу понять, в какой мере ты тоже преступник. — Подойди поближе — и узнаешь. По тому, как ловко тот обращался с оружием, Чань понял, что имеет дело с военным. Кто же это так быстро снарядил поисковые партии? Кто мог почти сразу узнать о падении дирижабля или догадаться о том, где это случилось? Нас будут искать, чтобы отомстить, говорил Чань Свенсону, — так оно и вышло. Почему он бросил карабин? Шум выстрела подвигнул бы деревенских на то, о чем и думать не хотелось. И потом, Чань все равно промахнулся бы и погиб в схватке. Если исходить из того, что противник знает свое дело, то он будет действовать стремительно и рубить сплеча. Чаню придется отражать удары интуитивно, малейшая ошибка станет смертельной, ведь у него только нож с коротким лезвием. Надо отразить один удар — на большее надеяться не стоит — и наносить колющие и рубящие контрудары, прежде чем военный успеет замахнуться еще раз. Держа перед собой свой охотничий нож, Чань подошел к солдату на длину сабли. — Тебе придется за многое ответить перед деревенскими. В ответ тот сделал ложный выпад в направлении ног Чаня, а потом рубанул, пытаясь попасть по голове. Чань отразил саблю, но не смог атаковать, потому что силой удара его припечатало к земле. Противник замахнулся еще раз, занеся саблю над головой, — этого и боялся Чань. Кардинал взмахнул ножом и по звону стали понял, что интуиция его не подвела. Подчиняясь неожиданному порыву, он вывернул запястье. Медная рукоять ножа приняла на себя удар сабли и на мгновение обездвижила ее. Зарычав от злости, военный высвободил клинок, но Чань одновременно направил острие своего ножа прямо в глаз противнику. В последний момент левая рука военного ухватила Чаня за запястье, нож ушел в сторону. Чань согнулся и плечом сбил противника на землю. Приземлившись, тот больно ушибся, но успел ударить Чаня по спине эфесом сабли. Чань громко выругался и предплечьем сдавил горло противника, но не воспользовался случаем вонзить нож ему в сердце. Он знал, что должен взять его живым и привести в деревню — пусть местные знают, от кого все несчастья, — а потому лишь оглушил военного ударом кулака в лицо. Медная гарда оставила на его лице глубокую отметину, но, к удивлению Чаня, тот выгнул спину и, сбросив с себя врага, попытался дать деру. Чань ухватил его за ногу, уронил ничком и ударил ножом, целясь в икру, но военный успел откатиться, так что лезвие только царапнуло кожаный ботинок. Чань недовольно взревел, загоревшись жаждой убийства. Он решил вонзить нож в ребра противнику, полагая, что рана охладит его пыл, не повредив жизненно важных органов. Но тому отчаянным усилием удалось отразить удар — нож отлетел в сторону, зазвенев при столкновении с деревом. Теперь они расцепились — Чань стоял на коленях, военный лежал на спине, — и каждый прикидывал, куда поразить противника на этот раз. Но Чань знал, что дело почти сделано. Как только военный замахнется, Чань отобьет клинок, прыгнет вперед и приставит нож к его шее. Военный словно понимал, что его песенка спета: вскрикнув и напрягшись из последних сил, он замахнулся саблей. Чань увернулся от удара, готовясь нанести свой, но его нога поскользнулась над пятифутовым обрывом. Он полетел вниз и прокатился ярдов десять по отломанным веткам и опавшим листьям, остановившись там, где лес начинал редеть и проглядывало море. Чань тряхнул головой и поглядел наверх. Военного не было видно. Чань остановился и, тяжело дыша, согнулся пополам. Заросли переходили в топкую полянку со множеством следов. Он увидел отпечатки лошадиных копыт, а потом — широкие и глубокие, словно оставленные на бегу, — следы человека. Может быть, военный пустился в погоню за собственной лошадью? Наверняка в деревне уже волнуются — куда он девался? Но солдат, видевший его, был слишком опасен. Чань остановился на несколько мгновений — напиться из углубления, оставленного копытом. Он продолжил преследование, надеясь, что военный потерял лошадей или ловил их слишком долго — тогда его можно догнать. Когда Чань понял, что военный поймал-таки своего скакуна, деревня осталась далеко позади. По вялым разговорам, которые Свенсон с Сорджем вели после ужина, Чань помнил, что ближайший городок на юге называется Карт. К этому поселению горняков ведет железнодорожная ветка. Если солдат входит в большую группу охотников, значит, штаб поисков — там. А кроме того, городок отдаленный, поезда могут ходить от случая к случаю. Если так, то Чань может догнать военного в городке (даже если тот опередит его на день) и уничтожить вместе со всеми его товарищами, прежде чем новости распространятся дальше на юг и дойдут до устроителей поисков. Лес перешел в высокую траву и жесткий корявый кустарник. Местность начала подниматься, и с наступлением темноты Чань добрался до высоких черных скал. Он решил, что можно заночевать здесь — место ничем не хуже других. Двигаться дальше было глупо — с его-то зрением да к тому же по незнакомым местам. Не было спичек, чтобы разжечь костер, не было еды. Чань свернулся калачиком в одной из ложбинок среди камней, лучше всего защищенной от ветра. Он уставился в беззвездное, окутанное черными тучами небо и долго не мог уснуть. Когда он проснулся, земля была сыра от росы. Через десять минут Чань был уже в пути. Дорога до Карта заняла еще один день. Никаких следов солдата больше не попадалось. Впрочем, неудивительно: пришлось долго идти по открытому пространству и еще дольше среди груд камней, похожих одна на другую. Чань добрел до последнего поворота дороги, за которым открылся вид на городок. Он исходил из худшего: враги готовы к встрече с ним и горят жаждой мести. Потертый красный плащ Чаня был почти невидим в сумерках, на фоне коричневатой слякотной дороги и серых каменных зданий. Двери домов были заперты, ставни закрыты. Идя по дороге, Чань слышал обрывки разговоров, стук кастрюль, высокие голоса детей, но все это оставалось скрытым за слоями дерева и камня. Он прошел мимо единственной гостиницы города — ветхого деревянного сооружения, при виде которого испытал острое желание лечь в постель, съесть чего-нибудь горячего, выпить пинту-другую эля, а не идти сразу же к поезду. Если бы знать, уехал солдат из города или нет! Это помогло бы принять решение. Чань поднял глаза на звук шагов и увидел парнишку в плаще из светлой холстины — тот, не замечая незнакомца, бежал прямо на него. — Эй! Мальчик! Парнишка остановился как вкопанный, глаза его расширились от страха, он попятился. Чань успокоил его, подняв ладонь. — Я проезжий, мне нужно попасть на поезд. Где тут вокзал? Мальчик отступил еще на два шага и показал через плечо туда, где за последними домами городка дорога делала поворот и терялась из виду. — А когда отбыл последний поезд на юг? — Уже два дня. — Два дня? Ты уверен? Мальчик кивнул. Взгляд его перебегал с красного плаща Чаня на его черные очки. — А когда следующий? — Сегодня вечером, сэр. Как только кончат загружать руду, через несколько часов. Чань обернулся назад, туда, где осталась гостиница. Тьма еще не спустилась, было не больше пяти часов. Где же военный — может, в гостинице? — А ты куда бежал? Но мальчик уже метнулся в ту сторону, откуда появился, — к высокому деревянному сооружению, которое, судя по широким, высоким двойным дверям, было конюшней. Одна створка двери была распахнута, изнутри на слякоть двора падал желтоватый свет фонаря. Чань направился вслед за парнишкой. Если не нужно спешить на поезд, то конюшня — подходящее место, чтобы узнать, появлялся ли здесь всадник и есть ли у него товарищи в гостинице. Небрежно держась за рукоять висевшего на поясе ножа, Чань вошел внутрь, но мальчика нигде не было видно. Правда, из каптерки в дальнем конце доносились какие-то звуки. В последнем стойле была белая лошадь, которую Чань никогда прежде не видел: она захрапела, почувствовав на себе взгляд человека, и ударила копытом по соломенной подстилке. Усталая, мокрая от пота, с розовыми раздувающимися ноздрями, она испуганно и неуклюже перебирала ногами. Что это — болезнь? Или же плохое обращение довело животное до безумия? Чань отошел в сторону — он чувствовал себя не в своей тарелке при виде чьей-то немощи — и направился к каптерке. В дверях стоял тот самый парнишка. Он поднял взгляд на Чаня. Лицо мальчика искажала подступившая к горлу тошнота. У его ног лежал еще один конюх — дыхание прерывистое, лицо бледное; на полу перед ним виднелась лужа блевотины. Дрожащие руки его судорожно сжимались в кулаки. Рядом с ними Чань увидел осколок синего стекла размером с хороший кинжал. Он положил руку на плечо стоящего перед ним парнишки и заглянул ему в глаза. — Как тебя зовут? — Уиллем, сэр. — Уиллем, твой напарник болен из-за этого стекла. Принеси мне воды. Чань ногой пододвинул клок соломы, накрывая им блевотину, аккуратно обошел ее, приподнял конюха и подтащил к свернутому соломенному тюфяку, который лежал под вбитыми в стену крючьями с уздечками и стременами. Осторожно взяв осколок стекла, он положил его на сиденье деревянного стула. Появился Уиллем с деревянным ведерком и чашкой. Чань зачерпнул чашкой воду и без всяких церемоний плеснул в лицо конюха постарше, потом снова наполнил чашку. Конюх закашлялся и захрапел. — Выпей, — сказал ему Чань, а потом бросил через плечо Уиллему, который во все глаза пялился на стеклянный кинжал: — Держись от этой штуки подальше. Видишь, что она сделала с твоим приятелем? Конюх поперхнулся водой, но Чань успел повернуть в сторону его голову, прежде чем выпитое синим фонтаном пролилось на тюфяк, выкрасив материю в синий цвет. Чань наполнил чашку и сунул ее парнишке, затем снова взял за плечо Уиллема и повел его назад к стойлам. Там он кивнул в сторону кобылы: — Это чья лошадь? — Мистера Болта, сэр. Одного из управляющих шахтой. — Только у него в Карте есть лошадь? — Нет, сэр… другие розданы… другим приезжим. Торговцам, охотникам… и лошадь мистера Болта тоже. Капитану — он только сегодня вернулся. — Кто этот капитан? — Охотник! У него целый отряд, сэр. Они охотятся на волков! — Но вернулся он один? — Я думаю, он скоро снова уедет. Чань наклонился к парнишке. — А этот твой приятель, случайно, не заглядывал в седельные мешки капитана? — Нет, сэр! — горячо запротестовал парнишка, и Чань снисходительно покачал головой. — Мне-то без разницы, Уиллем… — Но он ничего такого не делал! Он нашел это здесь — во дворе! — Уиллем развернулся и показался на неспокойную белую лошадь. — Кристиан — так его зовут — нашел и эту лошадь, и стекло, но мне ничего не сказал. Она просто взбесилась — вы и сами видите. — Когда нашел? — Часа два назад. — Парнишка показал на свежий овес и сено в лотке. — Она ничего не ест! Чань посмотрел на лошадь, на ее выкаченные, безумные глаза. — А где седло? И эти… как они называются… постромки, уздечка… — Ничего этого не было. — Уиллем боязливо поднял голову на Чаня. — Это ведь не ваша лошадь, сэр? — То есть ты не знаешь, чья она? Уиллем отрицательно покачал головой. — А ты можешь сказать, откуда эта лошадь? Не из какой-нибудь конюшни на севере? — А вы тоже с севера, сэр? — спросил Уиллем. — Ты можешь сказать? — повторил Чань строгим голосом. — Если на ней есть тавро. — Посмотри, и получишь вот это. — Чань вытащил из кармана серебряный пенс: когда доктора с Элоизой не было, он без колебаний стащил немного денег из сапожка мисс Темпл. Мальчик проскользнул под загородку и осторожно приблизился к норовистой кобыле. Успокоительный шепоток Уиллема как-то не вязался с его горячим желанием заработать монетку. — Я нашел тавро, сэр! — воскликнул Уиллем. — Это лошадь торговца рыбьим жиром. Он живет здесь, в Карте, но его люди и возница закупали жир в деревнях на севере. Чань подбросил монетку, и мальчик, улыбаясь, поймал ее в воздухе. — Ты уверен, что поезд отойдет не раньше чем через два часа? — Не раньше, сэр. — Тогда давай послушаем, что еще скажет твой товарищ. Кристиан продолжал сжимать кружку, но более-менее пришел в себя и поднял голову, когда Чань снова вошел в комнатенку. — Уиллем говорит, ты нашел стекло рядом с белой кобылой? — Это ваше стекло, сэр? — проговорил он хриплым, низким голосом. — Простите меня… — Ты к нему прикасался? — спросил Чань, но тут же увидел на руках конюха кожаные перчатки. — Ты в него смотрел? Конюх настороженно кивнул. — Расскажи мне, что ты там видел? — Там была гроза… какая-то раздавленная гроза… каждая капля была… разломана… Чань протянул руку в перчатке, взял осколок стекла и прищурился, глядя в него под углом. Осколок был покрыт трещинами тоньше паутинных нитей, это тонкое кружево просматривалось под поверхностью. Как это влияло на воспоминания внутри стекляшки — оставались ли они в силе? Что происходит, когда смотришь в разбитое стекло, — получаешь ли ты при этом разбитые воспоминания или что-то еще хуже их? Если парнишка смотрел в стекло долго, то не прожгло ли оно дыру в его памяти, как горящая сигарета в пергаменте? Чань распахнул ногой дверцу печки, сунул стекляшку в бело-оранжевые угли, закрыл дверцу и повернулся к конюху с фальшивой улыбкой врача-шарлатана. — С тобой все будет в порядке. Я знаю, что вы оба честные ребята… Может, расскажете что-нибудь еще об этом капитане… Чань оглянулся на мальчишку помладше, но тот исчез. — А где Уиллем? — спросил он. Старший конюх слабо улыбнулся. — Отправился сообщить о вашем прибытии в гостиницу, сэр, чтобы вам приготовили комнату и хороший обед. Вы были добры к нам, сэр, и Уиллем был рад вам услужить. Чань беззвучно бранился, шагая по Карту и представляя себе, как парнишка описывает его внешность. Один или со своими союзниками, капитан теперь вполне сможет устроить засаду. В небе висел все тот же мрачный покров из туч — он, казалось, подпитывался бледными кручеными дымками, что поднимались из труб аккуратных домиков городка. Как призрачно чувство безопасности, как легко выломать деревянные ставни… Наивность местных жителей вызывала у Чаня отвращение. От белой лошади пахло синей глиной. И в сортире были синие пятна. Чань позволил себе приписать все убийства Джозефсу и этому капитану, но оба казались совершенно здоровыми, и скакуны их были в порядке в отличие от белой кобылы. Что это означало? С дирижабля спасся кто-то еще? Или кто-то еще из отряда капитана пострадал от синего стекла так же, как наивный конюх? Может, в песке была еще одна разбитая книга, и этот человек заглянул в нее или попытался перевезти осколки, неосторожно подвергнув кобылу их воздействию? Может, этот человек и сейчас был в гостинице вместе с капитаном? И блевал в одной из верхних комнат? Чань остановился под вывеской гостиницы, решая, как лучше всего войти. Окна наверху были закрыты ставнями. Наверняка есть выход в задний двор, но если капитан решил отступить через черный ход, то их встреча тем самым лишь переносилась на станцию, где стоял поезд. Чань сунул руку под плащ и крепко взялся за рукоять ножа, а потом постучал в дверь. Дверь открылась, и он увидел пожилую женщину с туго завязанными волосами под косынкой. Чань перевел взгляд за ее плечо — в комнату (там стояли скамейки, горел недавно затопленный камин), потом снова посмотрел на женщину. На ее лице была натренированная улыбка, а глаза профессионально прикидывали, что вероятнее получить от клиента: деньги или скандал. Судя по всему, никто с оружием в руках не прятался за дверью. Чань протиснулся внутрь и повернулся спиной к камину, чтобы видеть комнату целиком. — Мне нужна еда, — сказал он. — У вас есть еще постояльцы? — Еда, вы говорите? — переспросила женщина. — Дайте-ка подумать… — Да. Я уезжаю вечерним поездом. — Меня зовут миссис Доб. — Я не спрашивал вашего имени, мадам. У вас есть еще постояльцы? Чань вытянулся, разглядывая лестницу, ведущую наверх. Женщина оглянулась на все еще открытую дверь у нее за спиной, словно взвешивала, не уйти ли. — Я не могу обсуждать моих постояльцев… настоящих или будущих… с первым встречным… сомнительным встречным… пришедшим с улицы… — Какой там улицы! В маленьком городишке либо тебя все знают, либо ты чужак. — Чань приблизился к ней. — Как капитан, например. — Капитан? Вместо ответа Чань прошел мимо нее и тихо закрыл дверь. Хозяйка сложила губы трубочкой. — Не думаю, что найдется место за столом… Какое-то движение на кухне заставило Чаня повернуться. В дверях стоял дюжий парень: рубашка с закатанными рукавами, руки, черные от угля. Он мрачно уставился на Чаня. — Миссис Доб? Чань вытянул вперед руку с раскрытой ладонью, слова его были просты и продуманны. — Мне нужен этот капитан. Он здесь один? — Какой капитан? — спросил парень с грязными руками. — У нас в Карте так мало чужих… — начала женщина. Не обращая на нее внимания, Чань подошел к лестнице, вытащил нож и в два шага добрался до первой площадки. Наверху было темно и тихо. Обычно Чань не доверял своему обонянию, но резкий запах синей глины ощущал даже он… Здесь же не было ни малейшего намека на этот запах. Чань метнулся обратно на площадку, потом на пару ступеней выше, готовясь отразить нападение. Но никто не появился. Тогда он быстро обошел все комнаты, заглянув под кровати, за двери. Выйдя из третьей комнаты, он увидел, что миссис Доб стоит на первой площадке с лампой в руках. Взгляд ее был прикован к ножу с широким лезвием в руке Чаня. — Когда он ушел? — Я уверена, что не… — Совершены убийства, мадам… на севере ни за что расстались с жизнью. — Он снова засунул нож за пояс. — Этот капитан приехал в Карт, а потом отправился на север, верно? Мисс Доб нахмурилась, но отрицать не стала. Чань мягко взял у нее лампу. При свете лампы в комнатах тоже ничего не обнаружилось. Подчиняясь неожиданному порыву, Чань сел на кровать в центральной комнате и вытащил книгу стихов из кармана плаща. Перегнув томик, он нацарапал на открытой странице краткое предупреждение тому, кто последует за ним, потом загнул уголок страницы и засунул книгу под подушку. Зряшный поступок. Но что сейчас не будет зряшным поступком? Когда он пришел на кухню, молодой человек устроился за столом с кружкой пива, его черные руки напоминали лапы животного. Мисс Доб недовольно бормотала что-то себе под нос. Она уверенно двигалась между плитой и столом, присматривая за немалым числом кипящих и чадящих кастрюль, успевая нарезать хлеб, налить кружку пива и поставить солонку и масло перед пустым стулом. Подняв взгляд, хозяйка увидела Чаня в дверях. — Это будет стоить два серебряных пенса. — Я думал, за столом нет места, — с улыбкой сказал Чань. — Два пенса, или придется поискать другое место. — И не подумаю. — Чань вытащил из кармана две блестящие монетки. — Еда, похоже, великолепная. Вы, наверное, лучшая повариха во всем Карте. Миссис Доб ничего не ответила, глядя на его руку. — Мы не поняли друг друга, — продолжил Чань. — Я для вас чужак, у всякой женщины родятся подозрения. Присядьте со мной, я все объясню. Надо было сделать это с самого начала. Он улыбнулся нетерпеливой, усталой улыбкой, одержимый единственный желанием — швырнуть женщину на стул с такой силой, чтобы та вскрикнула. Хозяйка по-девичьи шмыгнула носом. — Я уверена, что, пока здесь Франк, вы будете вести себя прилично. Она села за стол, откусила от вязкого черного ломтя и принялась жевать, как кролик, почти не открывая рта и поглядывая на гостя поверх куска хлеба. Франк скользнул взглядом по ножу на поясе Чаня и отхлебнул еще пива. Чань остался стоять — от вида снеди к его горлу вдруг подступила тошнота. — Меня зовут Чань. — Он тяжело вздохнул, делая вид, что решает довериться им вопреки внутреннему голосу. — Как вы уже, наверное, догадались, я тоже из города и должен туда вернуться поездом, как можно скорее. Я прибыл в Карт, чтобы найти капитана и его людей. — Зачем? — спросила миссис Доб. — Капитан был настоящий джентльмен, а вы… вы… да вы посмотрите на… на… на… Дрожащими пальцами она показала на его грязный кожаный плащ, потом на небритое лицо и на глаза за темными очками. — Да, я такой и есть, — мрачно согласился Чань. — Ага, соглашаетесь! — усмехнулась женщина. — Самодовольный, как павлин! Чань покачал головой. — Я уверен, что ни капитан, ни его люди тоже не могли скрыть правду про себя: они — королевские солдаты, выполняющие секретное задание. Иногда для подобной работы требуются люди вроде меня, из более темных сфер жизни… если вы понимаете. — Се… секретное задание? — прошептал парень. Верхняя его губа была мокрой от пива. — А почему вы размахивали этим жутким ножом? — подозрительно спросила хозяйка. — Потому что на севере произошли ужасные вещи, — пояснил Чань. — Вы ведь помните мистера Джозефса. — Мистер Джозефс и капитан приехали вместе, — сказал Франк. — Тогда капитан должен знать, что случилось с его напарником. Сам я должен был встретиться с ними, приплыв на рыбацкой лодке — как видите, я без лошади, — но мистера Джозефса убили… — Убили? — выдохнула миссис Доб. — Убили с концами, — подтвердил Чань. — А капитан уехал… на чем-то. — Он сделал паузу, многозначительно посмотрев на обоих. — А что за… секретное задание? — прошептал молодой человек. Чань вздохнул и кинул взгляд в общую комнату, потом подался вперед и заговорил едва слышно, одновременно прикидывая, сколько осталось времени до поезда. — Речь идет об одном затонувшем аппарате, принадлежащем враждебному государству. Аппарат прибило к скалам… внутри — похищенные документы… с описанием тайных путей, по которым бесчестный иностранец может пробраться в неохраняемую сокровищницу королевы. Миссис Доб и ее работник погрузились в молчание. Чаню казалось, что он слышит эхо своих последних слов в их головах. — И все-таки непонятно, почему в этом деле участвуют такие, как вы, — наконец проговорила хозяйка. Чань улыбнулся, подавляя естественный порыв перед лицом такого презрения к своей персоне. — Документы закодированы сложным шифром, который могу разгадать только я да еще один старый мудрец из Королевского института. Но старик слишком слаб для такого путешествия, а потому только я могу сказать капитану, подлинны ли документы. Да, я был когда-то преступником, вы правы. И если я этого не сделаю, то не искуплю своей вины перед короной. И потому я снова спрашиваю вас. Ради спасения ваших собственных душ, скажите мне, если знаете, где я могу найти капитана. — А что вы собираетесь делать с этим? — Миссис Доб кивнула на серебряные пенсы в руке Чаня. Слышала ли она хоть слово из сказанного? Чань швырнул монетки на столешницу. — У меня нет времени… — Я его не видела, — с ухмылкой сказала миссис Доб. — И как видите, ни капитана, ни его людей в Карте нет… Рука хозяйки гостиницы потянулась к монеткам. Чань схватил ее за запястье. На лице миссис Доб были написаны страх и жадность одновременно. — Я сказал истинную правду, миссис Доб, — прошептал он. — Безжалостные убийства. Если окажется, что вы мне солгали, вы обречены. Чань вышел на темную улицу, но не успел пройти и пяти шагов, как у него за спиной, со стороны севера, послышался стук копыт. Он увидел надвигающуюся на него громаду и едва успел, бросившись на землю, увернуться от лошади. Поморщившись — колено его ударилось о камень, — Чань поднял голову, но наездник уже скрылся из виду, а через несколько секунд и вовсе покинул городок. Еще один из людей капитана, спешивший встретить своего начальника у поезда? Но как они могли договориться об этой встрече? Чань был уверен, что, не вмешайся он в ход событий, капитан с Джозефсом до сих пор творили бы свои неправедные дела в рыбацкой деревне. А что это были за дела? Они знали о Чане — о «преступнике», — а значит, и о Свенсоне, и о мисс Темпл. Но в первую очередь солдатам, видимо, следовало найти дирижабль и тех, кто остался в живых. Вероятно, они обследовали приличную часть Железного Берега и убедились, что в живых не осталось никого, а дирижабль затонул вне пределов их досягаемости. Но все это не объясняло появления нового всадника и обезумевшей лошади, от которой пахло синей глиной. У конюшни Чань увидел юного Уиллема, закрывавшего дверь, и помахал ему, но тот не разглядел его в темноте. Чань продолжал идти, пока не добрался до слякотного двора. Остановившись, он посмотрел на небо. Было не больше шести — у него оставалось около часа. Чань расправил плащ на плечах, постучал кулаком в дверь и позвал парнишку. Ответа не последовало. Он потянул дверь — заперто, снова постучал, потом приложил ухо к щели… приглушенный стук лошадиных копыт… голоса… они наверняка слышали его. Неужели кто-то не позволил Уиллему или Кристиану открыть дверь? Прямо над головой Чаня была небольшая дверка для доставки сена на чердак. Чань поставил ногу на ручку двери, как на ступеньку, и подтянулся. Несколько мгновений он опасно балансировал, упираясь коленом о подгнившую наддверную перекладину, но наконец ударил в дверь кулаком. Та открылась настолько, что Чань смог просунуть руку. Дверка удерживалась при помощи веревки, и он протиснул руку еще дальше. На веревке были навязаны узлы. Перекладина прогнулась под его весом. Если эта штука рухнет, он наверняка сломает руку, застрявшую в проеме. Чань беззвучно выругался, высвободил руку и, вытащив нож, одним ударом перерубил веревку. Чердачная дверь распахнулась. Чань бросил нож в солому, забрался на чердак, подобрал нож и бесшумно прокрался к дыре в полу, из которой торчала приставная лестница. Теперь стало лучше слышно, что происходит внизу. Уиллем ставит новую лошадь в стойло… и голоса… парнишка… нет, два мальчишеских голоса… или один женский? Кровь застыла в жилах Чаня. Он сполз по лестнице, спрыгнув с последних пяти ступенек. У дверей каптерки стояла графиня ди Лакер-Сфорца. Когда он видел ее в последний раз? В дирижабле… Она только что убила принца и Лидию… глаза у нее горели безумием, как у опившейся кровью жрицы Вакха, как у чувственной минойской жрицы с топором, — стоило ей взять голыми руками две стеклянные книги, как она уже не могла удержаться от насилия. Потом она вылезла на крышу кабины, черные волосы развевались на ветру… Чань осторожно отошел от лестницы. За спиной у графини сидел на стуле бесчувственный Кристиан. У ее ног лежало что-то странное, похожее на обтянутую кожей шестиугольную шляпную коробку. — Графиня… — Кардинал Чань. Вид у нее был изможденный, голова во время разговора чуть наклонялась, словно в подтверждение того, что она только женщина и, несмотря на всю ее находчивость, сейчас ее силы почти на исходе. Чань никогда еще не видел графиню такой… полной человеческих слабостей, покорной судьбе. Волосы ее были кое-как подколоты сзади, а на лице — необычное дело — лежала тень усталости. Платье выглядело слишком уж простым для нее: дешевый шелк, выкрашенный в сиреневый цвет, — чей-то свадебный наряд, приспособленный для других нужд. Интересно, из чьего дома она украла это одеяние? Чань не заметил никакого оружия в ее руках, но какая разница — эта женщина сама была оружием. Он повернулся, услышав, как Уиллем выходит из стойла — лошадь у него за спиной выглядела усталой, но здоровой. Парнишка держал в руках что-то, завернутое в холстину. — Я вытащил, что вы просили, из седельного мешка… — начал он, но замолчал, встретившись взглядом с Чанем. — Все в порядке, Уиллем, — совершенно спокойным голосом сказала графиня. — Мы с Кардиналом старые друзья. Чань фыркнул. — А я думала, что ваши раны смертельны, — сказала она. — А я думал, что вы утонули. — Да, наша жизнь — не что иное, как череда разочарований. Она вытянула пальцы рук, словно проснувшаяся кошка — свои когти. Чань, не отрывая от нее взгляда, обратился к Уиллему: — Уиллем, ты должен уйти. Положи сверток и иди домой. Парнишка метнул взгляд на графиню, потом — на Чаня, но не шелохнулся. — Он не причинит мне вреда, дорогой, — тихо сказала графиня. — Ты можешь делать, что хочешь. Спасибо тебе за доброту. — Я вас не оставлю, — прошептал мальчик. — Она тебе не мать! — прокричал Чань, а потом пробормотал: — Ведь у тебя не восемь ног… Графиня рассмеялась булькающим смехом: казалось, бутылку с темным вином опрокинули горлышком вниз. — Кардиналу Чаню и мне нужно многое… обсудить. Мне ничего не грозит, дорогой Уиллем. Честное слово. Парнишка недоверчиво посмотрел на Чаня и медленно положил холстяной сверток. Чань отошел, освобождая ему проход, и дождался, пока мальчик не снимет с дверей засов и не выскользнет на улицу. Чань снова фыркнул и сплюнул на солому. — Значит, все же не все вокруг вас погибают? Даже если не знать путей к спасению. — Хотите сказать, что ваше общество менее опасно, Кардинал? Что-то я не вижу мисс Темпл и доктора Свенсона. Чань показал ножом на второго конюха, все еще неподвижно сидевшего на стуле. — А что вы сделали с ним? Графиня с полным безразличием пожала плечами. — Ничего. Я только что пришла. — От него несет стеклом, синей глиной. Он околдован осколком синего стекла, чуть не умер от этого. Брови графини взметнулись. — Бог ты мой! Синее стекло? Да нет, оно все погибло вместе с дирижаблем. — Стекло было покрыто трещинами. Конюх заглянул в него. Воспоминания, что были внутри, видоизменились… — Что ж, такое могло случиться. — Графиня вздохнула, как обиженная школьница. — Я так мало понимаю в этих практических вопросах. Будь здесь граф, он бы объяснил… — Мозг мальчика поврежден, и, видимо, необратимо. — Просто ужасно. Он так юн… — Графиня! Голос Чаня был резок, нетерпелив. Графиня пренебрежительно махнула изящной рукой в сторону бесчувственного конюха и улыбнулась Чаню — почти сердечно. — Бедняжка Кардинал… похоже, вы никого не в силах защитить. Конечно, ведь почти все вас боятся или ненавидят… например, эта азиатская шлюха… Он сделал шаг вперед и тыльной стороной ладони сильно ударил графиню в челюсть. Та подалась назад, но не упала и подняла руку к щеке; в ее глазах горело что-то похожее на удовольствие. Слизнув языком капельку крови с нижней губы, графиня встретила взгляд Чаня. — Мы должны понимать друг друга, — прошептал он. — А разве мы не понимаем? — Нет, — прошипел Чань. — Вы не добьетесь своего. — Из-за вас? — Да. — Вы меня убьете? — А почему нет — вы ведь убили двух конюхов на севере. Графиня закатила глаза. — Двух конюхов? — Не прикидывайтесь… — Да когда же я прикидывалась? — Вы перерезали им горло. Украли лошадь… — Я нашла лошадь. — Вы не… — Хотите ударить меня еще раз? — Графиня неприятно рассмеялась. — А знаете, что стало с последним мужчиной, который в гневе осмелился меня коснуться? — Могу представить. — Не думаю… Чань показал на шкатулку. — Что это такое? Взято явно не с дирижабля. Вы ведь спрыгнули с крыши кабины. — Вы уверены? — Откуда это? — Ах, сколько эмоций. Я нашла эту коробку, понятное дело, вместе с лошадью. — Что внутри? — Понятия не имею. — Она улыбнулась. — Посмотрим вместе? — Не советую вам доставать оружие, — прошипел Чань. — Советую думать об одном: о том, как легко мне вас убить. — Теперь-то я точно не стану его доставать. Она присела и принялась вертеть шкатулку в поисках защелки. — Не вижу никаких петель, — заметил Чань. — Да, — согласилась графиня, осторожно нажимая на все уголки подряд. — Хотя я знаю, что она должна открываться… — Откуда вы знаете? — Я же ее видела. Прежде чем забрать. — Только что вы сказали, что «нашли» ее. — Нашла… взяла… суть в том… — Вы видели, что там внутри? — Возможно… Она посмотрела на Чаня с торжествующей улыбкой, потом сильно нажала на шкатулку. Послышался приглушенный металлический щелчок. Графиня ухмыльнулась, опустила шкатулку и встала. — Прошу, — сказала она, отходя в сторону и указывая на вещицу. Чань подтолкнул ее назад к шкатулке: — Откройте ее целиком. — Вы чего-то боитесь? — Вы сделаете это медленно, а потом отойдете в сторону. — Столько приказов… Графиня присела на солому, не сводя глаз с Чаня. Она протянула обе руки к крышке, осторожно взялась за нее, посмотрела на шкатулку, потом снова на Чаня, покусывая губу. — Если вы настаиваете… Удар ломом пришелся в боковую часть головы, и Чань упал на колени. Мальчишка замахнулся еще раз, но второй удар Чань отразил, правда ободрав при этом руку и выронив нож. Голова кружилась. Застонав, он закричал на Уиллема — доверчивый идиот! — и вскочил на ноги, моргая от боли. Графиня бросилась к нему с раскрытой и высоко поднятой шкатулкой, обрушила ее на голову Чаня, и тот рухнул на солому. Несколько мгновений он был не в состоянии пошевелиться — тело и, казалось, даже мысли и чувства стали неподвижны, как насекомое в капельке застывающей смолы. Потом боль огнем пронзила голову. Пальцы его дернулись. Солома колола лицо. Он слышал, как графиня шарит в соломе рядом с ним, но не мог пошевелиться. — Где нож? — прошипела она. — Неужели я… неужели я… — Голос мальчишки звучал испуганно и неуверенно. — Ты поступил правильно, мой храбрец, — заверила его графиня. — Без тебя, мой дорогой мальчик, я… нет, даже подумать страшно. Кардинал Чань именно тот, кем кажется, — жестокий негодяй. Вот он! Она нашла нож, и Чань услышал ее приближающиеся шаги. Он почувствовал ее пальца у себя на воротнике, потом услышал ее голос: — Уиллем, принеси мне сверток — он там, где ты его положил. Вот умница. И закрой дверь. Чань уперся в соломенную подстилку, пытаясь откатиться, но сил было не больше, чем у младенца. Графина прыснула со смеху и поставила ногу на ближайшую к ней руку Чаня, так, словно давила паука. Чань напрягся, уже чувствуя лезвие на своей шее, горячую кровь, хлынувшую на кожу… Взгляд графини, видимо, упал на Кристиана, сидящего на стуле. Она замерла и снова заговорила с Уиллемом. — Скажи-ка мне, когда твой приятель нашел этот осколок… Она остановилась на полуслове. Белая лошадь в стойле страшно заржала, на высокой ноте, словно кричащий ребенок, и стала лягаться. Чань услышал, как ломаются деревянные планки. Мальчик попытался успокоить животное, но голос графини перекрыл его уговоры, зазвучав вдруг металлически-резко. — Уиллем! Возьми сверток и беги. Немедленно. Беги к поезду! Я тебя найду. Беги со всех ног… и чтобы тебя никто не видел — никто!.. Ржание становилось все громче, другие лошади стали вторить кобыле, слов графини уже не было слышно. Графиня кричала… кто-то кричал… Чань никак не мог сосредоточиться — мешала ревущая боль. Он вдруг понял, что на какое-то время лишился сознания, а когда пришел в себя, в конюшне стояла тишина. Он перекатился на бок. Дверь конюшни была открыта. В воздухе стоял запах синей глины. Он был один.
* * *
Сперва Чань поднялся, опираясь на руки и на колени, а потом с громким стоном убрал руки. В другом конце помещения лежала открытая шкатулка со сломанной крышкой — пустая. Внутри шкатулка была выложена оранжевым фетром. Судя по углублению, в ней размещался какой-то инструмент — сложно сказать, какой именно, но явно принадлежавший графу д'Орканцу: оранжевый фетр был тому надежным свидетельством. Граф (медведеподобный эстет, пресыщенный, как восьмидесятилетний султан) был достаточно умен — он сумел открыть тайну синей глины и подвести солидную основу под коварные устремления заговорщиков. Хотя «наука» графа и представлялась Чаню какой-то замысловатой смесью хитроумных технических решений и алхимических глупостей, он признавал ее действенность и опасался, что ее истинная темная сила еще не проявила себя до конца. Именно поэтому он с таким удовольствием пронзил графа кавалерийской саблей. Выстланное фетром пространство было невелико, и Чань подумал, что лежавший в нем инструмент пострадал во время потасовки. Значит, графиня обманула его, сказав, что нашла шкатулку вместе с лошадью? Но тогда как шкатулка попала к ней? Перед прыжком с дирижабля у нее ничего такого не было.Чань закрыл глаза — голова невыносимо болела. Он быстро прошел в каптерку, но ни капли воды там не оказалось. Нож исчез, и потому, покидая конюшню, Чань прихватил злополучный лом, помахав им, как саблей, чтобы почувствовать его вес. Его одолевало желание шарахнуть этим ломиком первого встречного. Чань нашел путь к поезду и направился по избитой проселочной дороге, что шла рядом с окраинными домами. Но вот из-за ближайших холмов раздался волчий вой. Чань остановился, в последний раз оглянулся на Карт, плюнул в темноту и поспешил вперед через заросли кустов, корявые ветви которых напоминали пальцы протянутых за подаянием рук. Наконец за невысоким подъемом Чань увидел сияние и клубы дыма над ним: паровоз. Он взмахнул ломом, разминая руку. Кого, интересно, он встретит первым: графиню или капитана? Не то чтобы его это сильно волновало, важно, чтобы перед смертью он встретился с обоими. На ответвлениях по обе стороны главного пути стояли пустые вагоны с открытым верхом для перевозки руды. Впереди он увидел два невысоких деревянных сооружения — одно было с мостками для загрузки руды, окна другого сияли желтым светом. Рядом к стоящему под парами локомотиву подсоединяли несколько пассажирских вагонов — Чань слышал, как машинисты что-то кричат сцепщикам. Его враги могли ждать в невысоком здании, но поскольку они, как и Чань, стремились к скрытности, это казалось маловероятным. За пассажирскими вагонами и паровозом стояли в ожидании еще не прицепленные вагоны с рудой, а в хвосте располагался тормозной вагон с темными окнами. Чань присел рядом со ржавой парой металлических колес и оглядел территорию станции: никаких следов капитана, графини или хотя бы Уиллема. Если капитан и в самом деле решил прибыть заранее, то, наверное, он уже сидел в одном из пассажирских вагонов — ведь в присутствии других пассажиров и охранника безопаснее. Нет, конечно, он мог прятаться в вагоне с рудой… но только если был испуган, а человек с саблей, как показалось Чаню, был вовсе не робкого десятка. Прячась в тени, Чань подошел к последнему пассажирскому вагону, с посадочной площадкой, освещенной двумя фонарями, и перебрался внутрь через перильца. Изнутри не доносилось ни звука. Дверь была не заперта — неужели в мире еще оставались доверие и беспечность? — и Чань, легко открыв ее, обнаружил, что первое купе переоборудовано в маленькое уютное помещение для охранника. С печкой, деревянными стульями, лампами, географическими картами и бессчетным количеством всяких металлических инструментов, висящих на крюках в стене. На приставном столике Чань увидел манящий котелок с чаем; он налил половину в стоявшую рядом металлическую кружку — от чая все еще поднимался пар — и выпил его в один присест несколькими глотками. Поставив кружку, он подошел к внутренней двери и осторожно, беззвучно повернул ручку. Чань оказался в коридоре обычного пассажирского вагона. Справа шли стеклянные двери купе, полумрак в которых лишь слегка рассеивался фонарями по обоим концам коридора. Можно было пройти через весь поезд до самого паровоза, где, как полагал Чань, и находился пока что охранник. Перед отходом поезда охранник пройдет по всем вагонам и пересчитает пассажиров. А потому лучше найти капитана до того, как это случится. Чань пошел по вагону, заглядывая в каждое купе, потом по следующему, с тем же результатом — все купе были пусты. Состав вздрогнул: подцепили товарные вагоны. Поезд вот-вот должен был тронуться. Когда он вошел в третий вагон, туда же через противоположную дверь влетела графиня — запыхавшаяся, с беспощадным, как сам ад, выражением лица. Она увидела Чаня мгновение спустя после того, как ее увидел он. Никто из двоих не шелохнулся. А потом графиня устремилась к нему со всей скоростью, на какую была способна, приподняв обеими руками платье. Черные сапожки выстукивали дробь по полированному полу. Чань скривил губы в довольной улыбке. — Графиня! Какое счастье… Он поднял лом и решительно двинулся вперед, вскинув свободную руку и растопырив пальцы — чтобы отразить внезапно брошенный предмет, — с животной радостью ожидая стычки. Неожиданно графиня из коридора метнулась в купе. Чань выругался себе под нос и, прыгнув вперед, дернул дверь купе, но графиня успела запереть ее на задвижку. Чань через стекло видел, как она пытается открыть окно. Он саданул ломиком по стеклу, потом очистил проем от осколков. Когда Чань просунул руку в перчатке внутрь, чтобы нащупать задвижку, графиня повернулась и, отчаявшисьотпереть защелки, со всей силой ударила плечом о стекло. Стекло треснуло и покрылось сеткой, похожей на паутину окормленного опием паука. Графиня крикнула, отпрянула назад; материя на ее плече уже напиталась кровью. Чань распахнул дверь. Женщина выбросилась через треснувшее окно, вылетела наружу в дожде кинжальных осколков и сверкающей грудой приземлилась на щебенку у путей. Чань подскочил к окну и посмотрел вниз. Графиня встала на четвереньки, ее платье было все в кровавых пятнах. — Не валяйте дурака! Вам не удастся бежать! Графиня застонала и диким, отчаянным усилием припустила трусцой, шатаясь, словно в подпитии. Чань с отвращением посмотрел на разбитое окно, очистил его, как мог, ломиком от осколков, пройдясь по нижней части рамы. Он повернулся вовремя, чтобы увидеть перекрывшую дверной проем темную тень. Воздух внезапно наполнился запахом синей глины. Чань успел поднять лом и отразить удар. Снова послышался звон стекла. Второй удар последовал без промедления, и твердый как камень кулак обрушился на челюсть Чаня, послав того на сиденье. Чань мгновенно перекатился на бок — и осколки посыпались на обивку в том месте, где только что была его голова. Чань перекатился еще раз и замахнулся ломом, целясь в голову нападающего, но тот выставил вперед руку и беззвучно отбил удар, хотя его силы хватило бы, чтобы переломать кость. Однако Чань одновременно лягнул незнакомца в живот. Тот хрюкнул и отступил. Не чувствуя челюсти, Чань с трудом поднялся на ноги, пытаясь разглядеть, кто это — но явно не капитан — вознамерился его убить. Противник его был высокорослым, одетым в черный шерстяной плащ с капюшоном, надвинутым на лоб. Чань увидел только бледный подбородок, рот с выбитыми зубами, почти черные губы, отливающие чем-то, похожим на кровь… но нет — запах! Это были те же самые синие выделения, что Чань видел на губах Лидии Вандаарифф, когда граф истыкал алхимическими уколами тело обреченной наследницы. Человек зарычал и издал жалкий скрипучий стон, словно между жерновами перемалывалась плоть. Чань бросил взгляд на его руки. Левая, обмотанная материей, сжимала небольшой осколок синего стекла, кромка которого словно щетинилась острыми иглами, а правая рука была загипсована (этим и объяснялась сила удара — Чаню даже показалось, что его челюсть сломана). Но вот паузе пришел конец. Незнакомец ринулся на Чаня, который выбил ломом из его левой руки синее стекло; но загипсованная правая рука нанесла ему такой удар, от которого весь воздух вышел из легких. Через открытую дверь Чань вылетел в коридор и ударился о стену. Нападающий бросился следом — одна его рука тянулась к горлу противника, а другая наносила удары по голове. Чань уронил лом и, скользя ногами по битому стеклу, обеими руками ухватился за холодную, твердую как сталь руку, вцепившуюся ему в горло. Человек приблизился вплотную. Запах синей глины стал невыносимым, у Чаня защипало в горле, и какая-то часть его разума предалась занимательному размышлению: может ли человека рвать, когда его душат. Наконец ноги Чаня обрели опору, и он резко ударил противника головой в лицо, а потом выставил вперед колено, отправив того назад в купе. Но человек проявил невероятную прыть и снова кинулся на Чаня, ударив ему в плечо гипсовой рукой, словно кувалдой. Спина Чаня будто впечаталась в стену. Человек запустил руку под плащ и извлек оттуда еще один осколок синего стекла длиной с лезвие кинжала. Выпустив синий фонтанчик из уголка рта, он насмешливо выставил свой кинжал, целясь в правый глаз противника. Бежать Чань не мог — удар пришелся бы в спину, вот и все. Он лихорадочно измышлял ложные выпады и финты, способы контратаки, понимая, что тем же самым занят и другой — целая шахматная партия, разыгранная за одно мгновение. — Она ускользнула от тебя, — прошептал Чань. — Как и в конюшне. — Это не имеет значения. — Голос человека хрустел, как измельчитель щебенки. — Она всех нас переживет. — Тебя-то уж точно. — Да и по тебе не скажешь, что ты заживешься на этом свете. — Да что ты знаешь! Кулак незнакомца быстро, как пуля, устремился вперед и врезался в стену — Чань успел увернуться, тут же упав на колени, а потом нырнул вперед, обхватил противника за талию и затолкал его назад в купе. Человек зарычал, но трех быстрых шагов Чаню хватило, чтобы припечатать его к раме разбитого окна. С криком перевалившись через подоконник, незнакомец вылетел из вагона. Его нога в сапоге задела лицо Чаня, отчего тот свалился на усеянный осколками пол, а когда поднялся на ноги и выглянул в окно, его таинственный противник уже исчез из виду. Чань стоял, морщась от боли во всем теле, и пытался перевести дыхание, рвавшееся из груди. Купе было в прискорбном состоянии — окно и дверь разбиты, обивка разорвана, пол исцарапан и засыпан стеклом, растоптанным в мельчайшие кусочки. Чань теперь осознал, что графиня никогда особо не опасалась его, что и в конюшне, и здесь, в поезде, она боялась лишь этого беспощадного убийцу в капюшоне. Спасаясь от него, она побежала из головы поезда навстречу Чаню. А при чем тут капитан? Чань предполагал, что этот искалеченный человек был солдатом капитана, пострадавшим от синего стекла… но теперь понял, что он — а значит, и капитан? — пытался убить графиню. Одним из главных достижений заговорщиков стало проникновение в высшие эшелоны власти, подкуп влиятельных фигур в правительстве и дворце — и все это с таким размахом, что государственная политика отныне служила их интересам. Более того, целый драгунский полк призван был теперь выполнять «неназванные задачи» на службе у дворца. Такое неслыханное решение позволило ключевым фигурам заговорщиков — министру Граббе, графу, Франсису Ксонку, графине — охранять свои сборища закаленными в боях солдатами. Чань нахмурился — в таком случае все произошедшее выглядело бессмысленным. Если поисковый отряд послан дворцом, разве не должен он принять сторону графини? Где капитан — в одном из вагонов или же едет на паровозе, договорившись с машинистами? Чаню хотелось выпрыгнуть из окна и броситься в погоню за графиней, но он понимал, что остановить капитана, не дать ему рассказать, что они остались в живых (в особенности потому, что непонятно, кому служит капитан), важнее мести. Но в то же время если Чань уедет в поезде, то оставит здесь двух смертельно опасных врагов. И что будет, когда его товарищи доберутся до Карта? Но кто знает, когда заявятся Свенсон и женщины? Через неделю, а то и больше. Чань увел капитана и Джозефса от деревни — теперь его товарищи будут там в безопасности. Графиня хотела одного — бежать из Карта, а калека продемонстрировал, что для него главное — уничтожить графиню. Графиня — всего лишь женщина. Если никто не помешает капитану распространять его новость, то на Чаня и его товарищей объявят охоту, сотни людей будут преследовать их повсюду… а он оставил предупреждение в «Горящей звезде»… Невыносимая головная боль мешала ему думать. Хорошего выбора все равно не было, как ни поступи, он рисковал жизнями — своей и своих друзей. Нужно выспаться, поесть, принять опия, с тоской подумал он.
Чань поплелся мимо рядов сидений. Поезд уже двигался. Он посмотрел на темную полосу земли, что тянулась вдоль путей, и прикинул — не выпрыгнуть ли, но в итоге остался на месте. Решение было принято. Поезду понадобилась целая ночь, чтобы спуститься с высокогорья в безлесную холмистую местность, исчерканную там и сям — словно детскими каракулями — поросшими лишайником сланцевыми обнажениями. Он выторговал у железнодорожников немного мяса, хлеба и чая. К немалому его разочарованию, капитана в пассажирских вагонах не оказалось; Чань проверил также тендер и сам паровоз. О разбитом купе никто ничего не сказал: когда он закончил свои поиски в передних вагонах, осколки уже убрали, а вместо стекла на дверь натянули холстину. Правда, сидевшие у печурки железнодорожники не раз смерили Чаня настороженным взглядом — эти вызывающие беспокойство глаза, это потрепанное, немыслимое одеяние… Чань снова прошел по всему поезду — вдруг в первый раз пропустил какое-нибудь укромное место или встроенный в стену шкаф? Но этим он лишь напугал остальных пассажиров: трех мужчин, приезжавших по делам на шахту, старушку и двух молодых рабочих, которые надеялись связать свою жизнь с какой-нибудь мануфактурой или одним из новых заводов близ города. Пока поезд находился в движении, Чань не мог без риска для себя лично осмотреть вагоны с рудой. А потому делать до конца пути делать ему было нечего… Он не знал, кто покалечил человека, напавшего на него, — люди капитана или кто-то другой. Что, если графиня отравила кого-нибудь из лесорубов? Чаня пробрала дрожь, когда он вспомнил, сколько мучений доставило ему толченое стекло в легких. Если этот тип испытывал то же самое… может, он ко всему был не в своем уме? А что лежало в той странной шкатулке? Судя по оранжевому фетру, ее вынесли с дирижабля… если бесценную синюю книгу притащили на берег только для того, чтобы разбить и превратить в оружие, — что могло быть важнее ее? Этот вопрос навел Чаня на мысли о дирижабле. В тот момент, когда планы заговорщиков вот-вот должны были увенчаться успехом (немыслимое богатство и власть были рядом — рукой подать), оказалось достаточно бросить спичку, чтобы подозрительность и соперничество между ними заполыхали ярким пламенем. Чань уже сталкивался с этим: воры набрасывались друг на друга в разгар преступления. Но тут были не обычные воры. Они вознамерились похитить ни больше ни меньше как свободную мысль народа — многих народов — и создать империю бессловесных скотов. Непомерные амбиции питали их страхи и недоверие друг к другу, а схватка на дирижабле стала лишь неожиданной финальной вспышкой. Чань знал, что Ксонк, графиня, граф и Граббе вынашивали собственные тайные планы относительно друг друга — либо желая подстраховаться, либо намереваясь предать своих сообщников. Размышляя о том, что могло быть в шкатулке, он думал о личных планах, которые еще могут быть претворены в жизнь, как заряженное ружье в незапертом шкафу, ждущее, когда его найдут. Следующий день Чань провел в безделье ожидания. Он смотрел, как коричневые холмы переходят в обработанные поля, в деревни, потом в маленькие городки, о появлении каждого из которых издалека возвещал тоненький шпиль. Когда снова опустилась ночь, Чань ссутулился на своем месте, положив очки на колени и закрыв глаза рукой. Он ненавидел это закрытое пространство, ненавидел робких пассажиров, окружавших его, ненавидел все эти маленькие строгие городки. Нелепица, полнейшая нелепица. Женщина была мертва. Он убрал руку от глаз и прищурился — из коридора в купе проникал желтый свет. Потом без всякого повода он подумал о графине, стоящей на коленях у рельсов. Образ этот был невероятно живым — лицо ее горело, волосы были растрепаны, на плече алело кровавое пятно. Он вспомнил, как ударил ее в конюшне, вспомнил, как ловко она подалась назад, но удержала равновесие… как изящная бледная рука притронулась к месту ушиба… Застонав, Чань закрыл глаза рукой. Он впадал в безумие. Когда поезд подъехал к вокзалу Строппинг, небеса были темны. Чань спрыгнул на землю задолго до перронов с их людскими толпами и посмотрел вдоль вереницы вагонов с рудой, понимая, что капитан может оказаться где угодно. Со струей пара прилетели разрозненные газетные листы. Чань наклонился и взял один из них. Он мог читать только самый крупный шрифт, но понимал, что за несколько дней его отсутствия в городе много чего могло случиться, и нужно быть в курсе происходящего. Выяснилось, что это двухдневной давности «Курьер» — грязная, низкопробная газетенка. Заголовок гласил: «РЫНОЧНЫЙ КРИЗИС!» Чань усмехнулся — рынки постоянно переживали кризисы. Взгляд его скользнул вниз страницы. Другие статьи казались не менее зловещими: «ОПАСНОСТЬ КРОВАВОЙ ЛИХОРАДКИ», «ЗАСТОЙ В ПРОМЫШЛЕННОСТИ», «ЗАСЕДАНИЕ ТАЙНОГО СОВЕТА ОТЛОЖЕНО». Что поделаешь — «Курьер»! Чань скомкал газету и бросил ее. Краем глаза он заметил какое-то движение. За вагонами с рудой между колесами мелькнула тень. Это был человек, присевший на корточки и наблюдавший за ним. Чань, ныряя под вагоны, припустил рысцой вдоль путей к служебному выходу, который обнаружил несколько лет назад на плане, составленном Корпусом королевских инженеров. С тех пор он часто выбирал этот путь. Резкий пинок по поржавевшей двери, затем вниз по металлической лестнице в полной темноте — но достаточно медленно, чтобы капитан не потерял его. Спустившись на два пролета, Чань нащупал щеколду небольшой металлической двери. Он помедлил, улыбнулся, услышав звук шагов внизу, в темноте, и вышел на Хеллиотт-стрит, узенькую, втиснутую между высокими стенами и опасную в любое время для беспечных или невооруженных. Чань оставил дверь приоткрытой и снова улыбнулся — он вернулся туда, где знал, что и как ему делать. Хеллиотт-стрит переходила в Звезду Регента — площадь на пересечении пяти улиц. Прежде центром жизни квартала были покои отца старой королевы, о кончине которого никто не жалел. На квартал тогда легла тень сомнительных дел, творившихся во дворце. После смерти принца апартаменты опустели, но площади это не помогло — она окончательно стала местом сбора уголовников и бездомных. Безобразные вокзальные часы Строппинга показывали девять. Даже если бы за ним не следили, Чань не мог вернуться к себе, не зная, в каких отношениях он с законом. Не мог он показаться и в таверне «Ратон марин». Чань понимал, что должен принять решение, но ждал. Он услышал слабый скрип ржавой двери, потом громко откашлялся и плюнул на обочину. Из тени Сент-Пьерс-лейн вышли двое — один колоссального роста — и направились к нему… Только этого сейчас не хватало. На гиганте, горло которого по-жабьи нависало над плотно завязанным грязным галстуком, была бесформенная шерстяная шапочка, натянутая на самые уши. Чань знал, что человек этот лыс, рот его полон гнилых коричневых обломков, а на руках, засунутых в карманы слишком тесного пальто, — кольчужные перчатки. На втором человеке были потертый котелок и зеленый военный мундир с содранным золотым шитьем. Тонкое лицо было небрито, а соломенные волосы — набриолинены и прилизаны. Левой рукой он почесывал ложбинку на черепе. Правая же, аккуратно заведенная за спину, сжимала медную рукоять широкой обоюдоострой сабли. Чань обогнул площадь: теперь, не находившись спиной к Хеллиотт-стрит, он мог не опасаться, что капитан нападет сзади. — Кардинал Чань, — сказал гигант. — А мы слышали, что ты бежал. — Что ты, мол, взялся за ум, — печально покачал головой его напарник. — А ты здесь. И такой же бешеный, как всегда. — Хорас, — обратился Чань к громиле, а потом, насмешливо кивнув, к его товарищу: — Лейтенант Сапп. Наверное, мне следовало ожидать этой встречи. — Это почему? — спросил Сапп. — Потому что меня разыскивают группы людей, плохо знающих город, — сказал Чань. — И они наверняка захотели через вас найти меня. Хорас насмешливо фыркнул и вытащил из карманов руки в кольчужных перчатках. Чань смерил взглядом расстояние между ними — приблизительно четыре фута мощеной мостовой — и продемонстрировал им свои пустые ладони. — К несчастью, я совершенно беззащитен. Хорас снова фыркнул. — Вы проводите меня к вашему нанимателю? — спросил Чань. — В навозную кучу мы тебя проводим, — сообщил Сапп. — Давно хотелось. Чань холодно улыбнулся в ответ. — А чьи пятки ты лижешь сегодня, Сапп? Ты хоть знаешь? Или не пятки, а что-то другое? С таким удовольствием, что тебе уже все равно? Чань откинул назад голову, когда Саппа совершил довольно искусный выпад, стараясь разрезать горло Чаня по всей его ширине. Удар пришелся мимо. Сапп повторил попытку, потом сделал ложный выпад в живот Чаня, но тот отпрыгнул назад так, чтобы могучие кулаки Хораса отделяли его от Саппа. — Ты, как всегда, медлителен, — заметил Чань. — Ты захлебнешься в собственной крови! — прорычал бывший офицер. Сапп был уволен со службы (он продавал полковые боеприпасы местному населению, чтобы оплачивать свои карточные долги), но, пренебрегая бесчестием, продолжал носить мундир, хотя и без знаков различия. Сапп ткнул клинком в лицо Чаня. На этот раз Чань не отступил — лишь увернулся, и сабля прошла мимо, хотя и близко к лицу. Затем Чань ухватил противника за запястье. Тот попытался вырваться, и Чань смог изо всех сил лягнуть его в мошонку. Заскулив, Сапп свалился на мостовую, Чань вырвал у него клинок и обратился к громиле, который угрожающе сгибал и разгибал пальцы в кольчужной перчатке. — Остановись и подумай, Хорас, — прошипел Чань. — Ты ведь сам говоришь, что я бешеный. А это означает, что я не раздумывая убью тебя. Я тебя убью, Хорас. Если ты сделаешь еще хоть шаг в мою сторону, клинок вонзится в твое горло. Хорас не шелохнулся. Сапп скулил, его дыхание клубилось, стелясь по влажной ночной мостовой. — Нет, — заявил Хорас. — Это я тебя убью. И он бросился на Чаня, как бык. Чань только что не рассмеялся. В ответ на болезненный удар кулаком в предплечье снова полоснул острым клинком по выпуклому животу Хораса, и прочерченная линия тут же набухла красным. Хорас хрюкнул и снова замахнулся. На сей раз Чань просто отошел в сторону и рассек вытянутую руку, перерубив жилы у локтя. Когда гигант зажал другой рукой кровоточащую рану, его туловище оказалось вообще не защищенным. Чань по самую рукоять вонзил клинок в его торчащий кадык, потом вытащил саблю, и Хорас ничком рухнул наземь. Капитана нигде не было видно. При виде схватки преследователь Чаня скрылся. Чань громко выругался, и голос его гулко отразился от мостовой. Все оказалось тщетным — поездка на поезде, риск, на который он пошел, оставив в городке графиню и калеку… Он повернулся к Саппу, взиравшему с разинутым ртом на своего незадачливого товарища, и с развороту нанес ему удар ногой в челюсть, уложив на землю. Все еще кипя от злости, Чань ухватил Саппа за шиворот и оттащил стонущего человека в тень, подальше от мертвого тела. Наскоро обшарив карманы Саппа, Чань извлек бритву, раскрыл и поднес к моргающему правому глазу экс-лейтенанта, а другой рукой ухватил его за шею и прижал к кирпичной стене. — Кто меня заказал? — Я все равно собирался тебя убить… Чань сжал горло Саппа, не дав ему договорить. — Кто меня заказал? — Ты убил Хораса… — Он получил свой шанс, Сапп. А сейчас… вот прямо сейчас… шанс есть у тебя. Чань снова сдавил ему горло. Сапп открыл рот, глотая воздух, застонал — может, Чань ногой выбил ему зубы? — но потом энергично кивнул. — Я скажу. Не убивай меня. Я скажу. Сапп сглотнул. — По «Ратон марину» пошел слушок, что можно заработать деньжат. Все видели солдат рядом с твоим домом и мертвого германца в закоулке. А другие германцы наблюдали за библиотекой… Солдаты принца Макленбургского. Чань полагал, что с его исчезновением и смертью их командира, майора Влаха, от руки Чаня в глубинах Харшморта — солдаты вернулись на территорию макленбургской миссии. — И кто же пустил этот слушок? — Николас… Николас, бармен в «Ратон марине». Чань всегда относился к нему уважительно, но знал — и именно это отличало таверну, — что бармен одинаково лоялен ко всем: дрязги уголовников и даже прямые убийства его не касаются. — И что Николас? — Он сказал, что заходил один тип. В черном плаще. Из дворца. Чиновник! — Никто во дворце не знает о «Ратон Марине»! — Значит, кто-то им свистнул, а? — Сапп сплюнул. — И он тебе велел стеречь меня у вокзала? — Да нет, конечно! Просто я знаю тебя, Чань. Я знаю, как ты будешь поступать! Чань отвел лезвие от его глаза и, слегка отпустив горло, стряхнул грязь с драных эполет мундира. — И с какой стати дворец беспокоится о мне подобных? — Из-за кризиса. — Кризиса? — Ну, с министерскими. Я не так глуп, я понимаю, о чем они говорят… я слышал, как они шепчутся… — Я читал «Курьер». Ничего нового. — Большие люди, Чань. Привыкшие, чтобы с полдюжины дураков по мановению мизинца бегали вокруг них. Я сам их слышал. И они были в ужасе. — Я должен поверить, что люди из дворца боятся меня и потому разыскивают? — Можешь верить или не верить. — Сапп вновь обрел уверенность, а с ней и презрительный тон. — Или ты не хочешь признавать того, о чем не успел узнать в своей библиотеке? Чань сделал надрез на его горле в направлении порванного правого уха, а другой рукой крутанул Саппа за плечо. Кровь забрызгала стену за ними. Чань сложил бритву, сунул ее в карман и вернулся на Звезду Регента, спугнув двух любопытных собак, уже обнюхивавших тело Хораса. Стук его каблуков заглушал булькающие вдохи лейтенанта Саппа. На хороший отель денег не было, а в дешевых номерах он сразу же попался бы на глаза докучливому сонму идиотов, не столь смышленых, как Сапп, но таких же кровожадных и жаждущих получить вознаграждение. Чань поплотнее закутался в плащ. Конечно, можно найти что-нибудь… но раз нет собственной безопасной гавани, не перенести ли военные действия на территорию противника? Графиня явно сохранила за собой номера в «Сент-Ройяле», но там он не сможет получить их сведений, да и проникнуть туда тайно не так-то просто. Есть еще Харшморт-хаус, особняк лорда Роберта Вандаариффа… Могущественный финансист, поврежденный в уме, стал игрушкой в чужих руках, а его дочь жестоко убита в дирижабле. Разве их огромный дом — не идеальное место, чтобы творить черт знает что? Чань покачал головой; дело не в том, чтобы творить черт знает что. Его преследуют люди из дворца, а дворец (бессчетное число министерских зданий, резиденция королевы, помещение Ассамблеи, палаты герцога Сталмерского) — это лабиринт. Рядом с Дворцом даже Харшморт выглядел садовой беседкой. Каждый вариант таил в себе опасность, не имея очевидных преимуществ, — Чань слишком мало знал и не ведал, кого следует опасаться. Утром он купит все газеты, чтобы убедиться в истинности слов Саппа, а еще узнает о судьбе мелких заговорщиков, оставшихся в городе. Живы ли все еще герцог Сталмерский и полковник Аспич? А главное, что стало с миссис Марчмур, последней по счету из трех стеклянных женщин, могущественных автоматов графа. Что с ней: все еще жива, если только это можно назвать жизнью? Или уничтожена, как остальные? Но это вопросы на завтра. А сегодня нужно найти прибежище — место неожиданное, но со смыслом. Проведя столько времени в поезде, Чань был рад размять ноги и направился к Белому собору — название пошло от светлого камня, в котором здание перестроили после пожара. Окруженный лесами собор с куполом, похожим на сломанный зуб, уже много лет не могли достроить — яркое свидетельство всесилия коррупции. Улицы были узкими, вдоль них стояли аккуратные ограды с острыми пиками, но для Чаня это был удобный путь — между вечерними толпами на Серкус-Гарден и малоприятным обществом прибрежных кварталов. Он довольно размахивал руками, все еще возбужденный после схватки, — парировал, атаковал, нанося режущие удары. Здорово, что удалось расправиться с Хорасом и Саппом. Никчемные человечишки, да, но теперь, после стольких разочарований, хоть одно настоящее дело уже доставляло удовлетворение. А он ведь даже предупреждал их! Еще полчаса — и Чань оказался в мире содержавшихся в порядке фонарей, тенистых деревьев, внутренних двориков и небольших частных скверов. Чань неспешно, мелким шагом обошел особенно аккуратную и надменную маленькую площадь. Потом, бесшумно перемахнув через запертую калитку, он прошел еще немного по проулку для слуг и притаился в тени внушительного дома. Было уже далеко за десять. В комнатах на первом этаже горел свет, как и в мансардах для слуг. Следуя плану, задуманному, казалось, в другой жизни, Кардинал Чань проследовал мимо аккуратно подстриженных кустов можжевельника к сточной трубе на стене дома. Ухватившись за нее руками в перчатках, он быстро добрался до узкого карниза и закинул на него ноги — одну, потом другую. И вот он уже стоял на коленях перед темным окном второго этажа — оно было незапертым, как и во время предыдущей разведки. Чань бесшумно поднял оконную раму и перенес внутрь сначала одну длинную ногу — ботинок мягко нащупал розовую ковровую дорожку, — потом туловище, а за ним и вторую ногу, которую осторожно согнул в колене, словно насекомое при чистке крыльев. Чань вытащил из кармана бритву Саппа, стараясь припомнить, где располагается спальня миссис Траппинг. Когда-то адъютант-полковник Ноланд Аспич подрядил Чаня — и тем вовлек его в эту треклятую историю — убить своего начальника Артура Траппинга, полковника Собственного Его Высочества Четвертого драгунского полка. Траппинг был честолюбивым распутником, сделавшим карьеру благодаря влиятельному брату своей жены, оружейному магнату Генри Ксонку. Именно Ксонк купил повышение Траппингу, а потом перевел Четвертый драгунский в подчинение министерства, внедрив своего зятя в самое ядро заговора. Для Траппинга это была возможность примкнуть к обер-заговорщикам, настраивая их друг против друга, но его намерения, к сожалению, превосходили его способности. Как Траппинга, так и Генри Ксонка перехитрил младший из трех Ксонков — Франсис, один из самых сильных противников, с какими приходилось сталкиваться Чаню. Порочный и беспринципный Франсис манипулировал Траппингом через своего брата и напрямую, ловко пользовался надеждами сестры на то, что возвышение ее никчемного муженька поможет продвижению в обществе, в чем ей отказывал строгий старший брат. Планы Франсиса по захвату семейной империи простирались так далеко, что он включил в них воспитательницу детей Траппинга, Элоизу Дуджонг. Только пуля, выпущенная доктором в тонущем дирижабле, покончила с его амбициями. Но еще до всего этого Чань, нанятый Аспичем, разработал детальный план тайного проникновения в дом Траппинга, чтобы при необходимости уничтожить полковника прямо в постели. Он так и не воспользовался этим планом, а вместо этого последовал за полковником в Харшморт, в особняк Роберта Вандаариффа, и там кто-то опередил Чаня, прикончив полковника. Но теперь… теперь Чань думал о вдове Траппинга: непричастная ко всей этой интриге, она могла знать кое-что о том, что произошло за неделю, пока Чань болтался на севере. Если повезет, пара добрых слов о пропавшей воспитательнице ее детей обеспечит Чаня чистой кроватью и завтраком… но, конечно, сначала женщина должна прийти в себя после его неожиданного появления. Как он выяснил, ни Артур, ни Шарлотта Траппинг не были особо заботливыми родителями; в такое время дети должны уже спать в своих комнатах (прямо под Чанем), а их мать — удалиться в свою спальню на третьем этаже. Свет внизу зажгли слуги — одни убирают после ужина, другие готовят еду и белье на завтра. Чань тихонько подошел к лестнице. Держась поближе к стене и перешагивая через три ступеньки, он поднялся на следующую площадку, замедлив движение только для того, чтобы заглянуть за угол. И ничего не услышал. Справа находилась спальня полковника, слева — свежеиспеченной вдовы. Из-под двери лился желтоватый свет. Чань легонько взялся за дверную ручку из слоновой кости. Изнутри раздался приглушенный скрип… кто-то открывал шкаф. Миссис Траппинг? Как она стоит — спиной к двери? Вот если бы войти так, чтобы она не закричала… Чань повернул ручку с вымученной медлительностью человека, поглаживающего ногу женщины во время церковной службы, но вдруг механизм щелкнул, и раздался щелчок и гулко разнесся по коридору. Он широко распахнул дверь. Аккуратный человек в длинном черном плаще испуганно оторвался от заваленного бумагами письменного стола, рот его был раскрыт, глаза расширились от ужаса. Лет ему было примерно столько же, сколько Чаню; волосы прилизаны, на щеках — бакенбарды. Чань сильно ударил его по лицу тыльной стороной ладони — тот пролетел мимо стола на окаймленный кисточками турецкий ковер, где и замер. Чань повернулся к открытой двери, прислушался — не поднялась ли тревога, ничего не услышал и тихонько закрыл дверь. Шарлотты Траппинг в комнате не было. Ящики всех шкафов и сундука были выдвинуты, их содержимое разложено стопками, постельное белье грудой лежало на полу, а бумаги вдовы приготовлены для тщательного изучения. Человек (один из чиновников Дворца, о которых говорил Сапп) лежал на полу без чувств. Чань поднял со стола письмо — судя по подписи, от полковника Траппинга — и перевернул в поисках даты отправления. Нахмурившись, он положил письмо, просмотрел еще три, потом отложил их и оглядел комнату. Она была довольно большой, с таким же громадным зеркалом, что и в спальне главы семейства на другом конце коридора. Чань вошел в просторный гардероб. Запертая дверь внутри вела, безусловно, в такой же гардероб, примыкающий к покоям самого Траппинга, — так и должно быть у современных супругов. Он посмотрел на одежду — ничего сверхроскошного, но обращало на себя внимание знакомое Чаню (явно свежевыстиранное — его недавно носили) скромное светлое платье. Чань видел его издали в Харшморте, в вечер обручения Лидии Вандаарифф… в тот вечер, когда все это и началось, меньше чем за полчаса до отравления полковника. Чань вернулся в спальню и встал над неподвижным человеком. Все в этой комнате принадлежало Элоизе Дуджонг.
Глава третья ПРИЗРАК
Проснувшись после первого сна, которому предшествовала целая ночь отчаянной борьбы за жизнь мисс Темпл, доктор Свенсон наконец заснул. А проснувшись, испытал необъяснимую легкость в сердце, настолько незнакомую, что даже засомневался — уж не стал ли и он жертвой лихорадки. Спал он в мастерской рядом с кухней, на груде приготовленного для стирки белья, спал, пока жена Сорджа не разбудила его грохотом кастрюль. Свенсон потер лицо, пощупал заросший подбородок и по-собачьи потряс головой. Он поднялся, разгладил свою стального цвета форменную рубашку — от которой все еще пахло морской водой, — закатал по локоть рукава и надел сапоги. Зачесав назад свои светлые волосы пятерней, доктор улыбнулся. Все они могут умереть до конца дня, но какая разница? Ведь пока им удавалось выживать. Для сна удалось урвать всего несколько часов. Получив сладкий чай с молоком, принесенный дочерью Сорджа, горячую воду для бритья и сложенный вдвое ломоть черного хлеба с маслом, в который была всунута соленая треска, доктор снова принялся за работу — стал обрабатывать многочисленные порезы и царапины мисс Темпл бальзамом, который приготовил из местных трав. Жар у нее не прошел, а выбор лекарственных средств здесь был ничтожно мал — может быть, стоило заварить еще один травяной сбор. Дверь к мисс Темпл открылась, и появилась Бетт с новой стопкой полотенец. Свенсон пока не видел Элоизы. Наверняка она еще спала. Им еще не удалось толком поговорить после гибели дирижабля, да и вообще ни разу, если не считать того взволнованного разговора в Тарр-Маноре. И все же Элоиза поцеловала его — или он ее? Разве это имело значение? Разве это к чему-нибудь вело? Доктор в очередной раз приложил влажные, прохладные полотенца к телу мисс Темпл. За ночь ей стало хуже. Надо было ей остаться на дирижабле, пока не удалось бы найти лодку в деревне. Впрочем, дирижабль мог уйти на дно еще до прибытия лодки, так что смысла в этом особого не было, но Свенсон корил себя, что не рассмотрел такой вариант, что совсем не понимал грозящей опасности. Он вернулся на кухню, надеясь найти там Элоизу, но увидел только озабоченные лица Лины и Бетт, обеспокоенных судьбой этой бедняжки — молодой леди. Свенсон попотчевал их привычной ложью — все идет хорошо — и, извинившись, вышел на веранду, где у перил с чашкой чая стоял Кардинал Чань. Доктор предложил Чаню взять его бальзам, чтобы смазать собственные многочисленные порезы и ссадины, но, еще не закончив фразы, понял, что тот не воспользуется советом. Оба погрузились в молчание, разглядывая слякотный двор и три низенькие постройки: одна для кур, вторая для сушки рыбы, третья для сетей и капканов. Дальше простирался лес, большей частью березовый — черные отметины на белой коре, влажные от тумана провисшие ветви. — Вы не видели миссис Дуджонг? — спросил Свенсон. — Она пошла прогуляться. — Чань кивнул в сторону деревьев. — Хотя никаких достопримечательностей здесь нет. Свенсон не ответил. Эти глухие леса и тяжелое небо казались ему великолепными. — Как Селеста? — спросил Чань. Неважно. — Свенсон инстинктивно постучал себя по карману в поисках сигарет, хотя и знал, что их там не было. — Горячка усилилась. Но она — энергичная молодая женщина, а сила характера тут может быть очень важна. — Но что можете сделать вы? — Буду по-прежнему оказывать помощь. Чань сплюнул через перила. — Значит, невозможно сказать, надолго ли мы здесь застряли? Чань скользнул глазами по двери у него за спиной, потом опять перевел взгляд на болотистый лес — заперт на этой веранде, как тигр в клетке. — Пожалуй, я тоже прогуляюсь, — тихим голосом сказал Свенсон.Доктор не помнил, какие сапожки были на Элоизе, и удивлялся теперь, что не обратил внимания. Но на болотистой тропинке, ведущей к берегу, виднелись свежие следы небольших острокаблучных башмачков — вряд ли они принадлежали какому-нибудь рыбаку. Впереди сверкала и кипела полоса прибоя — между черной морской водой и серыми небесами, тяжело нависшими над морем. Ярдах в пятидесяти от доктора, вплотную к набегающим волнам, стояла Элоиза. Она повернулась, увидела, что Свенсон идет к ней, помахала ему. Улыбнувшись, доктор помахал в ответ и отпрыгнул от внезапно накатившей на ноги волны. Щеки у Элоизы были красны от холода, а руки — в перчатках, но из тонкой шерсти — засунуты под мышки. На голове был простой чепец, взятый у жены Сорджа; несколько прядей волос выбились, и ветер неистово трепал их за спиной у женщины. Свенсону захотелось обнять ее — при виде Элоизы им овладели вполне плотские желания, — но он просто кивнул и, перекрикивая шум прибоя, заговорил: — Свежо тут, правда? Элоиза улыбнулась и еще крепче прижала руки к телу. — Ужасно холодно. Но хоть какая-то перемена: все лучше, чем комната больной. Доктор увидел какой-то предмет у нее в руке. — Что вы нашли? Она показала ему камешек. Мокрый, он казался темнее, чем был на самом деле — густо-фиолетовым. — Как мило, — сказал доктор. Элоиза с улыбкой сунула камень в карман платья. — Спасибо, что ухаживали за мисс Темпл, пока я спал. — Благодарите Лину — вы же видите, что я здесь: ушла задолго до того, как вы проснулись. Но вы и спали-то всего ничего. Наверное, еще не успели прийти в себя. — Военные врачи сделаны из стали, уверяю вас, иначе никак. Женщина снова улыбнулась и, повернувшись, пошла дальше. Доктор зашагал рядом с ней. Они шли теперь поближе к скалам, где ветер дул не так сильно и они могли не переходить на крик. — Она умрет? — спросила Элоиза. — Не знаю. — Вы сказали Чаню? Свенсон кивнул. — И что он говорит? — Ничего. — Какая нелепица, — пробормотала Элоиза. Ее пробрала дрожь. — Вы совсем замерзли. Она неопределенно махнула в сторону волн. — Я гуляла… — Помолчав, она набрала в легкие воздуха, чтобы продолжить. — Когда мы говорили на лестнице в Тарр-Маноре, когда вы спасли меня… так давно, целую жизнь назад… так вот, выжить нам удалось, но поговорить — нет… Свенсон улыбнулся, хоть и старался сдерживать свои чувства. — У нас почти не было времени… — Но мы должны поговорить, — настаивала Элоиза. — Я сказала вам, что приехала в Тарр-Манор по совету Франсиса Ксонка, брата моей хозяйки, миссис Траппинг… — Чтобы найти полковника Траппинга. Но вы не знали, что Ксонк участвовал в заговоре и в то самое утро сбросил тело полковника в реку… — Подождите. Я несколько часов готовилась к нашему разговору… — Но, Элоиза… — В Тарр-Манор прибыл поезд с людьми, которые собирались поведать заговорщикам о тайнах своих хозяев… и я была среди них. Мне сказали, они могут знать, где полковник… — Если вы путешествовали с согласия миссис Траппинг, вам не в чем себя упрекнуть… — Дело в том, что они собрали эти тайны… мои тайны… в стеклянную книгу… — И это чуть не убило вас, — закончил Свенсон. — Вы крайне чувствительны к синему стеклу… — Подождите… Выслушайте меня. Голос Элоизы звучал напряженно. Свенсон дал ей договорить. — Я выболтала им все, что знала… вы должны понять… я не помню этого… — Конечно не помните. Воспоминания переносятся в книгу, у вас их больше нет. Мы видели, что случилось с теми, кого соблазнили в Харшморте: содержимое их мозга перекачали в книгу, от людей остались лишь жалкие оболочки. Но вам, возможно, повезло… если вы сами стыдились этих тайн, не могли ими поделиться… — Нет… поймите меня правильно. Там не было ничего глубоко личного — того, что касалось не моих хозяев, а меня. Я пыталась привести в порядок то, что осталось в голове, но чем больше я пытаюсь, тем страшнее мне! Каждый стертый эпизод окружен обрывками воспоминаний о незнакомой мне женщине. Честное слово: я не знаю, кто я такая! Она разрыдалась — так неожиданно, что доктор даже растерялся: как ему быть? — и закрыла лицо ладонями. Он взмахнул руками перед собой, желая обнять ее за плечи, прижать к себе, но не сделал решающего движения, и Элоиза отвернулась. — Извините… — Да не за что, позвольте мне… — Это несправедливо по отношению к вам, ужасно несправедливо… пожалуйста, простите меня. Прежде чем Свенсон успел ответить, женщина развернулась и быстро пошла туда, откуда они пришли. Голова ее тряслась, словно она выговаривала себе за что-то — то ли за свои переживания, то ли за свою попытку что-то объяснить. Он вернулся в дом. Чань, казалось, за все это время так и не шелохнулся, но когда доктор поднялся по деревянным ступенькам, Кардинал откашлялся, словно предваряя какие-то свои размышления. Свенсон заглянул в черные стекла его очков и снова ощутил, насколько необычно он выглядит, насколько узок (как у южноамериканской птицы, которая питается только долгоносиками, обитающими в коре одного-единственного вида мангровых деревьев) ареал обитания этого человека. Потом Свенсон подумал о себе и презрительно усмехнулся: тоже мне — сравнил Чаня с попугаем! Он и сам чем-то напоминал тритона. Из дома до Свенсона донесся голос Элоизы — та разговаривала с Линой. Доктор помедлил, потом заставил себя помедлить еще, и наконец его страданиям положил конец оклик сзади. Из сарая, прихрамывая, шел Сордж с новой просьбой — в поселке у кого-то после бури заболел скот. Доктор вымучил из себя душевную улыбку, как ему частенько приходилось делать в Макленбургском дворце. Он бросил взгляд на Чаня. Чань смотрел на Сорджа. Сордж делал вид, что мрачной фигуры в красном не существует. Доктор, тяжело ступая, двинулся навстречу хозяину дома. После скотины его внимания потребовал зуб пожилой женщины, а потом — сломанная во время бури рука одного из рыбаков. Свенсон понимал, что тем самым он смягчает подозрения местных — слишком необычным было появление путников в деревне, слишком зловеще выглядел Кардинал Чань: деревенские ясно дали понять, что не хотят видеть его у себя. Но у доктора не оставалось времени на Элоизу, а когда он освобождался — краткие встречи на кухне или на веранде, во время которых Свенсону хотелось пригласить ее на прогулку по берегу, — та неожиданно оказывалась занятой. За ужином они должны были непременно встретиться. Лина предпочитала кормить этих троих отдельно от своего семейства, чтобы расходы на их питание шли отдельно. Свенсон был только рад оказать посильную помощь. Он стоял над плитой, следил за чайником, сам хотел заваривать чай. Вошел Чань с охапкой дров, которые он аккуратно сложил рядом с плитой. Из чайника показалась струйка пара. Взяв тряпку, Свенсон поднял чайник, вылил воду в открытую кастрюлю и поставил чайник на другой, холодный край плиты. Из комнаты мисс Темпл вышла Элоиза, поймала взгляд доктора, на секунду улыбнулась и взяла стопку тарелок, чтобы накрыть на стол. Свенсон закрыл чайник крышкой и отошел в сторону. Лицо его неожиданно искривилось, он потер себе виски. Чань ухмыльнулся и сел, предоставив Элоизе заниматься едой. — Сочувствую вам, доктор, — сказал Чань. — А в чем дело? — спросила Элоиза, ставя на стол три кружки. — Головная боль, — улыбнулся Чань. — Отсутствие табака — мучительное испытание… — Ах, это… — протянула Элоиза. — Не лучшая привычка. — Табак обостряет мышление, — тихим голосом сказал доктор. — И желтит зубы, — тут же нашлась Элоиза. Появилась Лина с дымящейся кастрюлей супа. Как обычно, в нем обнаружились картошка, рыба, сметана и маринованный лук. Чань заявил, что супа есть не может, потому что до обеда нахватался всего понемногу. Хлеб, по крайней мере, был свежим. Свенсон вдруг задался вопросом: а пекла ли когда-нибудь хлеб Элоиза? Его кузина Коринна пекла. Конечно, хлеб вполне могли печь и слуги, просто Коринне это нравилось: она говорила, смеясь, что сельская женщина должна уметь работать руками. Коринна… умершая от кровавой лихорадки, пока Свенсон был в море. Доктор попытался вспомнить, какой хлеб она пекла, но в памяти всплыли только белые от муки пальцы и довольная улыбка на губах. — Сордж может достать табак, — сказала Лина, не обращаясь ни к кому в особенности. — Да неужели?! — срывающимся голосом проговорил Свенсон. — Рыбаки его жуют. Но и курят тоже. Поговорите с Сорджем. Лина пробежала глазами по столу — все ли, что нужно, она сделала. Резкий кивок Элоизе — да, все, — и Лина удалилась в комнату. Как только дверь за ней закрылась, Свенсон пододвинул стул для Элоизы, помогая ей усесться поудобнее. Потом он сел на свое место, но тут же вскочил опять, чтобы налить чай. — Ну, похоже, вы спасены, — язвительно сказала Элоиза. — Благодарение святому дурных привычек, — усмехнулся Свенсон. Они молчали, разливая суп и передавая хлеб — каждый руками отрывал себе кусок. — Как мисс Темпл? — спросил Чань. — Все так же. Свенсон обмакнул ломоть хлеба в суп и откусил намокшую часть. — Ей снятся сны, — сообщила Элоиза. Чань поднял на нее глаза. — У нее бред, — жуя, пояснил Свенсон. Элоиза покачала головой. — Не уверена. Мы с ней почти не успели поговорить в Харшморте, я вовсе не знаю ее, но у нее твердый характер. Такая молоденькая — и такая целеустремленная… Она подняла глаза и увидела, что мужчинывнимательно смотрят на нее. — Я ее ничуть не осуждаю, — сказала Элоиза. — Но знаете ли вы, что она заглядывала в книгу? В стеклянную книгу? — Я — нет, — ответил Свенсон. — А вы уверены? — Она ничего такого не говорила, — пробормотал Чань. — Да у нее и времени не было, — заметил Свенсон. — А вам что она сказала? — Только то, что заглядывала туда. И вообще завела об этом речь лишь для того, чтобы меня успокоить. Но книга, в которую смотрела я, была пуста — она сама смотрела в меня, хотя со стороны это кажется безумием… — То же самое я видел в Харшморте, — вставил Чань. — Слава богу, что вы сохранили разум, миссис Дуджонг. — Это едва не убило ее, — взволнованно сказал Свенсон. — Дело в том, что моя стеклянная книга была пуста, — заметила Элоиза. — Она забирала воспоминания. А мисс Темпл смотрела в заполненную книгу. Свенсон отложил ложку. — Господи боже мой! Целая книга — а не случайные обрывки, запечатленные на куске стекла. Да ведь тут можно прожить не одну чужую жизнь… господи, эти воспоминания станут для человека наравне с его собственными. Целая книга… да еще вопрос, что там в ней… учитывая развращенные вкусы графа… — Доктор замолчал. — А потому остается лишь догадываться, какие сны она видит, — вполголоса сказала Элоиза. Свенсон посмотрел через стол на Чаня — тот хранил молчание, — потом перевел взгляд на Элоизу. Ее рука с кружкой дрожала. Женщина заметила его взгляд, снова улыбнулась на мгновение и поставила кружку. — Никак не могу уснуть, — пожаловалась она. — Наверное, тут, на севере, слишком светлые ночи. В комнате мисс Темпл горела единственная свеча, стоявшая в тарелке. Свенсон сел на кровать, поднес свечу поближе, чтобы лучше видеть больную, пощупал пульс у нее на горле, ощутил жар, идущий от потной кожи. Сердце девушки беспокойно и учащенно колотилось. Неужели больше ничего нельзя сделать? Доктор встал, открыл дверь и чуть не столкнулся с Элоизой, которая несла таз с водой и новые полотенца, висевшие на ее руке. — Я думала, вы ушли с Сорджем, — сказала она. — Совсем нет. Я заварил еще травы, скоро будет готово. Минутку. Когда он вернулся с новым чайником заварки, Элоиза была по другую сторону кровати, обтирая мисс Темпл. Доктор размешал отвар и налил его в фарфоровую чашечку, чтобы охладить. Он отметил чувственную уверенность пальцев Элоизы — та осторожно согнула ногу больной в колене и принялась обтирать ее снизу влажной тряпицей; капельки воды бежали по бледному бедру в тень межножья. Элоиза намочила полотенце еще раз и осторожно пробралась под рубашку — Свенсон демонстративно отвернулся — между ног мисс Темпл. Рука ее под тканью совершала легкие движения взад-вперед и наконец вынырнула. Элоиза окунула полотенце в таз и отжала его. — Так ей будет спаться лучше, — тихо сказала она, передала тряпицу Свенсону и кивнула на ту руку больной, которая была ближе к нему. — Протрете? Он прошелся по бледной худенькой руке. Холодная вода скатывалась в выбритую подмышку, а оттуда текла под рубаху, на грудь. — Мы говорили о воспоминаниях, — сказал доктор. — Говорили. — Любопытное… явление. Элоиза не ответила. Протянув руку, она пальцем убрала прядь волос с лица мисс Темпл. — Взять, например, мой случай, — продолжал Свенсон. — За последние недели я расстался с надеждой благополучно вернуться домой. На родине меня сочтут предателем. Да, я исполнял свой долг, но к чему все это? Принц убит, конвой уничтожен, дипломатическая миссия провалена… — Доктор… Абеляр… — Ваша очередь. — Он передал ей кусок материи и кивнул на другую руку. — Я не закончил. Пусть я пока что вне закона… но я пытаюсь представить себе жизнь в изгнании… Будет ли у меня работа, надежда… любовь… — доктор избегал взгляда Элоизы, — так вот, после всех этих событий мне стало ясно: последние шесть лет с Макленбургом, а точнее сказать с этим миром, меня связывали одни воспоминания. Женщина, которую я любил. Она умерла. Все было тщетно… но эта последняя потеря… значит, я потерял и ее тоже, окончательно. Я утратил все. Как могу я жить дальше, не предав то, чем я жил? Идиотская дилемма… ведь жизнь есть жизнь, а мертвецов позади не пересчитать… и все же вот так я устроен. — Она была… вашей женой? Свенсон пожал плечами. — Ну, до этого не дошло… точнее, все оказалось еще нелепее. Она была моей кузиной. Коринна. Заболела лихорадкой. Уже много лет назад. Бесполезные сожаления. И знаете, я говорю это лишь для того, чтобы объяснить, почему я вам так сочувствую… ваша жизнь — эта жизнь, из которой столько вычеркнуто… воспоминания и время, все, что вы потеряли… и внутри этого утраченного времени — все, что вы, наверное, могли сделать… Элоиза ничего не ответила, с отсутствующим видом протирая руку мисс Темпл. Свенсон глубоко вздохнул. — Я говорю это для того, чтобы вы поняли… когда я говорю о том, чтобы остаться здесь, когда я вижу ваши слезы… я хочу, чтобы вы знали… я готов… Элоиза подняла взгляд, и он замолчал. Тишина затянулась и стала невыносимой. — Не могу сказать, что не питаю к вам никаких чувств, — тихо сказала она. — Конечно питаю. И самые нежные. Это самое трудное… вы, наверное, считаете меня ужасной женщиной. Ничто не доставило бы мне такого удовольствия, как предложить себя вам, поцеловать вас вот в это самое мгновение. Будь я свободна. Но я не свободна. А мои мысли… они спутались… — Это и понятно, мы ведь здесь, в такой глуши… — Нет-нет, пожалуйста, я говорю о своих воспоминаниях и о том, что я чувствую, находясь внутри их… правда, не могу толком объяснить почему… и не знаю, кто… В горле у Свенсона внезапно пересохло. — Кто? — В моей голове есть запертая комната. Но туда, в эту комнату, можно войти и выйти тоже можно… я помню какие-то слова… какие-то подсказки насчет того, чего я не могу вспомнить. Я размышляю над этим… и выходит, что было все, все до конца… даже если… — Но… но вы не знаете? Вы хотите сказать… что есть кто-то… но… — Вы, наверное, очень плохо думаете обо мне. Я сама о себе плохо думаю. Не помнить такого… хотя я знаю, что так оно и есть. Я не могу это описать. Я не понимаю, кто я. Она замолчала, глядя на него в упор — ее глаза были полны слез и бесконечной печали. Он пытался осознать ее слова. Она была вдова… с ухажером. Конечно с ухажером. Она была красива, умна, хорошо устроена в жизни… Но суть была вовсе не в этом. Свенсон вспомнил ее слова на берегу. Все это было связано с книгой, с изъятыми из Элоизы воспоминаниями… это сделали с какой-то целью. Воспоминания о простом ухажере… любовнике… не стали бы добавлять в стеклянную книгу и, следовательно, отнимать у Элоизы. Воспоминания имели ценность, и ее любовником явно был кто-то, важный для заговорщиков. Таких людей насчитывалось немного. — Элоиза… — Чай остыл. Я и без того уже достаточно заморочила вам голову. Элоиза стояла, вытирая глаза. Еще мгновение — и она опрометью бросилась к двери. Доктор остался один, в голове у него жужжало, комната была полна грохота тишины. У него не оставалось надежды на этой земле. Свенсон взял чашку и приподнял голову мисс Темпл, чтобы напоить женщину отваром. Большую часть ночи доктор провел на полу в комнате мисс Темпл. Он поднялся рано, побрился, набросил плащ и отправился искать Сорджа, которого нашел в сарае с курами. После короткого разговора Свенсон выяснил, к кому из рыбаков надо обратиться, и попросил передать Чаню, что будет ждать его у деревенских пристаней. Прогулка не улучшила его настроения — в лесу стоял густой туман, земля чавкала под ногами, все вокруг напоминало ему о доме, а значит, и о его несчастье. А он ждал чего-то иного? Только потому, что они выжили, хотя десять раз могли умереть? И когда везение в чем-то одном перекрывало его неудачи во всем прочем? Взять хотя бы его первое появление в Макленбургском дворце (новая форма, начищенные до блеска сапоги — небо и земля по сравнению с холодной каютой) — во дворце его разума тогда царило отчаяние. Барон фон Хурн сделал Свенсона своим протеже, но это ничуть не уменьшило скорбь по Коринне. Выстрелив во Франсиса Ксонка на дирижабле, он ликовал, чувствуя себя героем, — но разве это должно принести ему счастье с Элоизой? Стоило предложить рыбаку деньги, как оказалось, что все устроить совсем нетрудно. Несколько минут, проведенных вместе с рыбаком над картой ближайших песчаных отмелей, и сразу же выяснилось, где может находиться дирижабль. Когда с этим покончили, Свенсон обследовал запас холстины в лодке. Если придется вывозить тела (в предположении, что буря не разломила корпус дирижабля и волны не унесли мертвецов в разные стороны), понадобится немало холста, чтобы завернуть их. Чань еще не появился — Свенсон не знал толком, где он спал, и мог лишь догадываться о том, когда тот проснулся. Пришлось найти другого рыбака, у которого, как сказал Сордж, могли быть сигареты. Через минуту-другую уклончивого торга человек показал Свенсону кирпичик вощеной бумаги, запечатанный красным сургучом с изображением двухголовой птицы. — Датские, — объяснил рыбак. — Обычно я курю русские, — ответил Свенсон, изо всех сил изображая пренебрежение, хотя на самом деле его мучил голод. — Их можно приобрести только через моего агента в Риге — в Латвии. Макленбургским купцам запрещено торговать с Санкт-Петербургом. Рыбак кивнул — мне, мол, все равно, но раз для кого-то это важно, согласен. — Табак довольно крепкий, — сказал Свенсон. — Вам доводилось курить русские сигареты? — Я предпочитаю жевать. — В доказательство этого рыбак сплюнул в оловянную кружку: Свенсон поначалу думал, что в ней какой-то особенно горький кофе. — Понимаю — в море нелегко прикуривать. Ладно. Я готов освободить вас от них. Он взял кирпичик и выложил на стол требуемую сумму: огромную по деревенским меркам, но ничтожную в сравнении с городскими расценками… или с той ценой, какую эти зловредные палочки имели для него. Затягиваясь с жадностью лисицы, впивающейся в зайца, Свенсон вернулся к рыбацкой лодке — если и дальше ждать мрачного Чаня, наступит время прилива. Им понадобилось около получаса, чтобы преодолеть зону прибоя. Доктор не был профессиональным моряком, но кое-что понимал в морском деле и мог тянуть за те веревки, которые называл рыбак. Когда они приблизились к месту, где, скорее всего, располагалась отмель, Свенсон закурил еще одну сигарету и постарался расслабиться на свежем, холодном воздухе. Но, даже ощущая знакомое жжение в легких, он удивился, что так легко поддался оптимизму, да еще в этом медвежьем углу. Дирижабля на отмели не оказалось и на следующей тоже. Его вообще нигде не было видно, пока они шли вдоль берега. Рыбак объяснял: море тут глубокое, приливы сильные, а буря была яростной. Дирижабль, видимо, стащило с островка, на котором им посчастливилось оказаться, а потом утянуло на самое дно моря (целиком или по частям — это зависело от прочности конструкции и от того, ударило его о скалы или нет). Состояние мисс Темпл оставалось неизменным. Сордж опять стал изводить Свенсона — не выскажет ли тот свое драгоценное мнение по поводу хвори соседской свиньи, а вернувшись, доктор сел за стол и принялся толочь ивовую кору для отвара. Он надеялся, что займется этим вместе с Элоизой, но вместо нее подошла молодая (и добродушная и толстая) Бетт, выказав неподдельный интерес, и доктору пришлось битый час провести в обществе восторженной девицы. Встав из-за стола, Свенсон услышал, что Элоиза помогает Лине со стиркой. Разговаривать при Лине было невозможно — все равно что обмениваться любезностями с иезуитом. Когда он вернулся, напоив мисс Темпл своим отваром, женщин в доме уже не было. Он вышел на крылечко и вытащил сигарету — серебряный портсигар был приятно полон. На другом конце веранды, на своем обычном месте, виднелся неподвижный Чань. — Не видели миссис Дуджонг? — словно невзначай спросил Свенсон. О несостоявшейся встрече на рыбачьей лодке они не говорили. — Не видел, — ответил Чань. Доктор молча докурил сигарету, слегка дрожа на вечернем холодке, и загасил каблуком окурок. Проснулся он, когда было еще темно. Спал он на полу, возле кровати мисс Темпл, укрывшись своим мундиром. Сальная свеча почти совсем оплыла, и он не имел ни малейшего понятия о том, который час. Что это за звук со стороны кровати? Или ему показалось? Доктору снился сон, уже стиравшийся из памяти, — дерево, яркие листья, ледяная корка на его собственных руках. Он глубоко вздохнул, прогоняя тяжелые мысли, и пододвинулся ближе к кровати. Мисс Темпл открыла глаза. — Селеста? — прошептал он. — Ммммм, — простонала она, впрочем, на ответ это не было похоже. — Вы меня слышите? Как вы себя чувствуете? Она отвернулась, возбужденно прошептав что-то, но больше ничего не сказала. Доктор Свенсон накрыл одеялом обнажившееся плечо, позволив себе (и тут же отчитав себя за это) прикоснуться к нему кончиками пальцев. Он снова лег на пол и уставился в единственное окно — свеча отражалась в темном стекле, как далекое умирающее солнце.
Он сделал еще одну попытку за завтраком — задержался у стола, пока Элоиза собирала на поднос тарелки, чтобы передать их Бетт, на мойку. Девушка, тяжело шагая, вышла с подносом, и Свенсон, разминая сигарету, заговорил, прежде чем Элоиза успела покинуть помещение. Он старался выдерживать максимально будничную интонацию. Надо решить, как мы будем возвращаться. Сордж говорит, что в Карте можно сесть на поезд. Это шахтерский городок в горах, в дне пути отсюда по хорошей дороге… но после бури дороги размыло. Лес между ними затоплен… Элоиза, стоявшая лицом к окну, повернулась к доктору, и он начал запинаться. В любом… гмм… случае остается немало вопросов: касательно наших врагов, взаимоотношений с законом… мы должны также… каждый из нас, потому что я подумал и об этом… и все же… Дверь открылась, и в комнату вошел Чань. — Этот ребенок — настоящее животное! — прорычал он. Свенсон повернулся к нему, не скрывая раздражения. — Доктор Свенсон говорит о важных вещах: о нашем возвращении, о том, что нас ожидает, — сказала Элоиза. Чань молча кивнул. — О том, что случилось с нашими врагами, — продолжала Элоиза. — О наших взаимоотношениях с законом. Мы знаем… Чань снова кивнул, и снова молча. Свенсон вздохнул — вовсе не об этом ему хотелось говорить. Да и с Чанем он не хотел говорить, но все же, надеясь перехватить взгляд Элоизы, продолжил, хотя мысли путались. Но когда их глаза встретились, он увидел в ее взгляде лишь внимание к своим словам. И больше ничего. Потом, испытав внезапную дрожь, доктор Свенсон увидел себя — как он стоит сейчас на кухне. Ему пугающе ясно представились эти последние дни с их дурными предзнаменованиями — болезнь мисс Темпл, его вожделение к Элоизе, заточение в этой деревушке… нет, все это было тщетно, временное отвлечение, колдовское наваждение из сказки, жизни, которую Свенсон никогда не сможет вести, — он знал это. Он слишком промедлил. Он хотел бросить это все. Он утратил бдительность. Он замолчал, оставил Чаня с Элоизой на кухне, а сам вышел на грязный двор и взглянул на гнетущее, тяжелое небо. Его окликнул Сордж из лодочного сарая, маша обеими руками, чтобы привлечь внимание. Новая просьба касалась коз. Там, где жил их владелец, домики стояли очень тесно, а потому появление доктора стало целым общественным событием для всех соседей. Они обсуждали известие о мертвецах в конюшне… и слухи о волках. Детей отвели домой, скотину — в хлев, и мужчины принялись выяснять, что к чему. Свенсону стало тревожно, в затылке похолодело. Но он вызвался пойти в конюшню и посмотреть, в чем дело. Сордж странным взглядом покосился на него. — Что смотреть — известно же: волки. — А может, и кто посерьезнее, — быстро проговорил Свенсон. — Понимаете, тщательное обследование ран может все прояснить. Люди вокруг них одобрительно зашумели, в основном соглашаясь с доктором, но Сордж стал заметно менее разговорчив. Прежде чем Свенсон успел поделиться новостью с Чанем (которого, к своему неудовольствию, нашел на веранде вместе с Элоизой), тот предложил прогуляться к берегу поискать, не прибило ли каких вещей с дирижабля. Свенсон поддался на эту очевидную уловку, и вскоре Чань сообщил ему о своей находке — синем стекле. Это ничего не доказывало, но когда доктор с Сорджем подошли к конюшне, тревога Свенсона усилилась. Страшные, зверские раны на шее у каждого из мертвых конюхов вполне могли быть оставлены волком, вот только следов зубов Свенсон не увидел. Правда, края были рваные, как у оторванного куска хлеба. Доктор поднял глаза в поисках Чаня, но не увидел его и был вынужден объяснить местным причину смерти, все больше проникаясь убеждением, что никакой зверь тут ни при чем. Когда вернувшийся наконец Чань незаметно показал ему на кабинку сортира, где стоял едкий запах синей глины и отчетливо виднелись отпечатки пальцев в синих лужицах, доктор понял, что им всем грозит опасность. Назад они возвращались в молчании — их могли услышать деревенские, поглядывавшие на Чаня с плохо скрытым подозрением. Свенсону совсем не хотелось говорить об этом, но все же он улучил момент и откровенно сказал Чаню, что местные и так питают к нему неприязнь, а тут еще эти убийства. Надо быть осторожнее. Доктор даже не успел понять, что случилось, как Чань уже рассерженно пошел прочь. Свенсон был рад, что Чань не пошел домой. Да, предупреждение Чаня насчет врагов (если кто-то из них остался жив, то, доберись они до города первыми, может случиться все, что угодно) было вполне основательным. Но и собственные страхи доктора — деревенские видят в Чане угрозу для себя, в то время как жизнь мисс Темпл все еще висит на волоске, — тоже были вполне объяснимы и серьезны. Сидя в унылой комнате мисс Темпл с ее влажным воздухом, доктор думал, что можно действовать с учетом того и другого, хотя из-за гордыни Чаня сглаживать острые углы придется ему, Свенсону. Воистину, делить жилище с этим человеком было все равно что жить рядом с норовистым конем. Но Чань в тот вечер не вернулся к ужину. Доктор и Элоиза ждали его в неловком молчании, а с ними Сордж, Лина и Бетт — пока еда совсем не остыла. Свенсону пришлось сочинить историю о том, что Чань взялся обследовать берег в южном направлении и, вероятно, зашел так далеко, что решил заночевать там, где оказался, особенно если он еще и нашел принесенные волнами обломки с дирижабля. Он понятия не имел, поверил ли ему Сордж (Элоиза точно не поверила), но надеялся, что этого хватит, пока Чань не появится собственной персоной. Как только позволили приличия, он вышел «покурить» на веранду, прихватив лампу, и направился в лес, к тому месту, где они поспорили с Чанем, а потом и еще дальше, к морю, зная, что ищет наудачу и без всякого толку. Два часа спустя он с онемевшим от холода лицом очищал свои сапоги на ступеньках веранды, дыхание его клубилось на воздухе. Поиски ничего не дали. Окна были темны. Доктор тихонько вошел внутрь, держа сапоги в руке. — Где вы были? — тихо спросила Элоиза, сидевшая в тени около плиты. — Гулял, — прошептал он в ответ и неловко сел за стол. — Нашли его? — Нет. — Куда он ушел? Если вам что-нибудь известно, пожалуйста… — Элоиза, я понятия не имею. Мы поспорили. Он в бешенстве ушел и не вернулся. — Поспорили? О чем? — О местных жителях — вы, наверное, сами видели, слышали их разговоры… я просто предложил ему меньше показываться на глаза… Элоиза промолчала. Надо было сказать о конюхах. Почему он медлил? — Сордж говорил что-нибудь, пока меня не было? Или Лина? — Они мне не очень-то доверяют и ни о чем не говорят. Но вот Бетт, когда ее родители вышли, разговорилась. — И что она сказала? — После бури пропала одна лодка. Они боятся, что хозяин мертв. — Они это теперь говорят? У него есть семья? — Нет. И он явно вышел в море один. Свенсон ничего не сказал, по-прежнему понимая, что должен рассказать о конюхе, о синей слизи. Но в сгущающейся тишине (глаза его теперь привыкли к темноте) он вдруг понял, что Элоиза погружена в свои мысли. — Я в ужасе от себя самого, — сказал он. — Я у вас так и не спросил… я, конечно, знаю, что вы были замужем. У вас есть дети, Элоиза? Она покачала головой, отметая улыбкой и вопрос доктора, и его озабоченность. — Нет. Мой муж умер вскоре после свадьбы. — А кем он был по профессии? — Военным. Я думала, вы знаете. Свенсон отрицательно качнул головой. — Это было очень давно, — сказала Элоиза. — Я едва помню себя, какой была тогда… а его, по правде говоря, еще меньше. Дорогой мой мальчик. Тогда он не казался мальчиком. Мы так мало понимали в жизни. — Элоиза помолчала, потом продолжила, осторожно подбирая слова: — Эта женщина, о которой вы говорили… Ваша кузина… — Коринна, — подсказал Свенсон. — Ваш серебряный портсигар. На нем гравировка «vom К.С.» — от Коринны Свенсон? — Вы это запомнили? — Конечно. Мисс Темпл пыталась понять, кто вам его подарил. — Это подарок в связи с моим последним повышением. Она улыбнулась. Доктор вздохнул, а потом, зная, что не следует это делать, заговорил. — Я хотел сказать… может, я могу вам помочь… узнать, что вы помните, что — нет… Элоиза тут же тряхнула головой. — Это невозможно. — Но… этот другой мужчина… — Я не могу об этом говорить. — Но Элоиза… вы — взрослая женщина… респектабельная вдова… Она отвернулась. Свенсон запнулся. — Но мы с вами… там, в Тарр-Маноре… разве мы не… Он внезапно замолк. — Я просто дура. — Лицо ее было суровым, но в глазах бушевало смятение. — Вы меня спасли. Но иногда… очень часто… я думаю, лучше бы я умерла. Элоиза встала и, не сказав больше ни слова, ушла в комнату, которую делила с Бетт. На следующее утро рыбацкую лодку нашли. Она лежала на боку, выкинутая на скалистый черный берег, словно ею поиграли и бросили. Мачта была сломана, изорванные паруса наполовину зарылись в песок. У лодки стояли трое — те, кто был в конюшне, но смотрели они теперь куда угрюмее и холоднее. Свенсон приветственно кивнул — никто не протянул ему руку — и нахмурился, заметив на одном из рыбаков чистые кожаные сапоги для езды верхом. Рыбак перехватил его взгляд и, мотнув небритым подбородком, показал, куда нужно смотреть. Мертвец сидел прямо на одной из скамей, изогнутых под прямым углом и шедших от одного борта до другого. — Минуту, — сказал Свенсон, шагая мимо тела, через скошенный планшир, и заглянул в крохотную тусклую каюту. Все вещи лежали на полу, сгрудившись в одном месте из-за крена суденышка. Настил был все еще влажен, но до верхних стенок вода не дошла. На единственном маленьком окошке виднелась неровная красновато-коричневая линия, а присмотревшись, доктор обнаружил еще с десяток пятен и капель. Он перебрал без особой надежды кучу вещей и ничего не нашел. Наконец он вернулся на накренившуюся палубу. Местные — и Сордж с ними — стояли в нескольких ярдах от лодки, словно решили обсудить происшествие втайне от Свенсона. Он наклонился над телом, ощущая их взгляды спиной и затылком. Горло рыбака было разодрано от уха до уха в нескольких местах, и, видимо, укусов было несколько. Но при этом не образовалось единой полости вроде той, что они видели у трупов в конюшне. — Это что — когти? — спросил Сордж, наклонившись над телом и показывая пальцем. — Или зубы? — прикинул другой. — Или нож? — предположил человек в сапогах. Свенсон со спокойным видом указал на пустые ножны на поясе мертвого рыбака. — Кто-нибудь нашел его нож? Оказалось, нет. Свенсон снова повернулся к телу, осторожно взял пальцами голову и повернул ее туда-сюда, чтобы лучше рассмотреть пересекающиеся раны. Наконец он встал, повернулся к рыбакам и заговорил, тщательно подбирая слова: — Вы сами видите, что здесь произошло. Наверное, его убили коротким, широким клинком. — И как давно это случилось? — спросил Сордж. — Думаю, дня два назад. Во время бури. Странно, что нашли его только теперь. — Тут была вода, — сказал человек в сапогах, показывая в сторону деревни. На расстояние полумили от берега все было покрыто примерно четырехфутовым слоем воды. Рыбаки уставились на Свенсона, словно это замечание требовало ответа. — Конюшни, — неуверенно сказал Свенсон. — Конюшни по другую сторону деревни. На юге. Вода здесь сошла только что… — Тут никак не пройти, — сказал человек в сапогах. — После бури. Сердце у Свенсона упало. Тот, кто зарезал этого человека, не мог убить двух конюхов и выпустить лошадей. — Так что… тут, значит, не один волк? — пробормотал Сордж. Элоиза сидела в одиночестве рядом с мисс Темпл. Говорил Свенсон быстро — конюхи, рыбаки, наводнение, беспокойство в деревне. — И что мы можем сделать? — спросила она. Он еще не сказал ей ни о голубых пятнах, ни о новых сапогах одного из деревенских. — Что-то случилось. Что-то такое, о чем мне не говорят… — Они убили Чаня? — Не знаю… нет, не думаю… Раздался стук в дверь. Свенсон быстро сел на кровать к мисс Темпл и взял ее запястье в тот момент, когда вошел Сордж. Тот извинился за вторжение и спросил, нельзя ли ему переговорить с доктором наедине. Свенсон вышел на кухню, но Сордж уже был на веранде. Свенсон вытащил серебряный портсигар, выбрал сигарету и постучал ею о крышку, прежде чем закурить. Сордж резко выдохнул — с несчастным видом, ведь еще недавно появление Свенсона было редкостной удачей, — и отрывисто заговорил: — Что насчет наводнения? Где ваш Чань? Люди хотят, чтоб вы его сдали! Или вас тоже обвинят! Я им говорил… но… но… Свенсон выпустил клуб дыма, который поплыл по двору. Остальные рыбаки ушли. Мисс Темпл везти было никак нельзя. Доктор стряхнул пепел за перила. — Для вас, мой друг, это нелегко — вы были так добры к нам, вы спасли нас от гибели. Я, конечно же — конечно же, — сделаю все возможное, чтобы не ссориться с жителями деревни. — Свенсон еще раз затянулся. — Сордж… вы совершенно уверены, что никто из ваших земляков не видел Чаня? Ведь они бы вам сказали, верно? — Ну да. — В самом деле… и теперь эти смерти. Мы должны с ними разобраться — ко всеобщему удовлетворению. Вы мне доверяете? Вы позволите мне побеседовать с жителями? Сордж не ответил, и Свенсон дотронулся до его плеча. — Так будет лучше для всех… для женщин… чтобы рассеять страхи. Свенсон подумал, не спрятались ли жена и дочка хозяина в одном из этих сараев. — Я их созову, — сказал Сордж. — Через час. У лодок. — Отлично. Он проскользнул в комнату мисс Темпл. Элоиза сидела на другой стороне кровати, вперившись взглядом в пол. — Сордж утверждает, что они не видели Чаня. Элоиза кивнула, но не ответила. Свенсон протер глаза. — Прежде всего, извините, что не рассказал вам об убитых конюхах. Я надеялся, это нас вообще не касается. Извините. — А на самом деле, значит, касается? Как именно? — Элоиза слегка охрипла от волнения. — Чань тоже так считал? Поэтому он и ушел? — Я не знаю, где теперь Чань. — Может, он просто оставил нас, — сказала она. — Ему здесь было так плохо… Слова Свенсона пролились холодным дождем. — Мертвые конюхи и мертвый рыбак убиты разными людьми. В конюшне мы нашли следы синей глины. Деревенским что-то известно — о Чане или об этих смертях. И они скрывают это от меня. Элоиза уставилась на него. — Синяя глина? И вы говорите это только теперь? Мы здесь в безопасности? — Я сделаю все, чтобы это было так. В ответ на это отважное обещание Элоиза лишь разгладила платье на коленях. Платье было черным, простым — Свенсон знал, что это чей-то траурный наряд, который, к счастью, оказался ей впору. В полумраке комнаты волосы Элоизы казались черными, а ее лицо из-за игры теней казалось высеченным из камня. В странном, безнадежном, плохо понятном ему отстранении доктор спрашивал себя, что же он чувствует к ней. Часть ее прошлого отсутствовала. Был другой человек, которого она любила. Ну и что с того? Поможет ли она ему сбросить с плеч груз скорби, который он нес так долго? Доктору Свенсону казалось, что он вполне свободен в выборе — вот она перед ним, живая женщина, вот изъяны на ее лице и теле, вот ее природная красота. Сердце и разум его пребывали в неустойчивом равновесии. Осторожность, более того, здравый смысл требовали погасить вспыхнувшую было надежду и постараться вернуть Элоизу к прежней жизни, к ее тягостной тайне, — и после этого отойти в сторону. Любой другой выбор вел в никуда… или вел ровно в это же место, только доктору это дорого бы обошлось. Но эта близость… эта ужасная вероятность — пусть иллюзорная — вероятность того, что эту женщину он может полюбить… после стольких лет, стольких событий. Разве может мужчина отказаться от этого? — Кажется, ее дыхание сегодня стало глубже, — заметила Элоиза. — Да. — Будем надеяться, что скоро тронемся. Элоиза помедлила, словно хотела сказать что-то еще, но лишь натужно улыбнулась. — Я должен встретиться с Сорджем и деревенскими у лодок, — сообщил доктор. — Постараюсь убедить их, что Чань ни в чем не повинен. Как и мы… Надо узнать, что им известно, и сделать все возможное, чтобы найти Чаня. Если наши враги живы, то чем больше я сделаю… чем виднее будут эти усилия… — А зачем встречаться у лодок? — Это Сордж предложил. Я надеюсь, что отвлеку их внимание от вас… — Куда вы идете? — спросила Элоиза. — Куда вы идете? — Я не иду… я просто… все, что нужно сделать… А как же я? А Селеста? — Вы будете в безопасности. Поверьте мне. Только обещайте не выходить одной в лес или на берег. Пока все не разъяснится. Они стояли молча, разделенные кроватью мисс Темпл. Доктору так хотелось поговорить с ней, но он понимал с неопровержимой ясностью, что Элоиза почти не думает о нем. — Они все мертвы, — прошептала Элоиза. — Иначе просто и быть не может. Свенсон шагал по лесу, опаздывая на встречу с Сорджем, мысли его метались. Его собственное несчастье — разве оно что-то значит? Элоиза исчезнет, вернувшись к прежней жизни… или к тому, что от нее осталось… вдова, на руках у которой остались дети другой вдовы. Элоиза все расскажет Шарлотте Траппинг… разве что умолчит о самых неприятных привычках полковника… но разве они не были задушевными подружками? Доктор видел их вместе в Харшморте, Элоиза шептала что-то на ухо Шарлотте… а потом Траппингу, убеждая его остаться в бальном зале, а не уходить с заместителем министра Гаральдом Граббе. Но Траппинг не послушался и пошел… Провал в воспоминаниях Элоизы. Франсис Ксонк, уговаривающий ее посетить Тарр-Манор, поделиться всеми постыдными тайнами… постыдными тайнами, возможно, известными Ксонку… все ради спасения жизни Артура Траппинга. Свенсон остановился, пытаясь собраться с мыслями. Его внимание остро притягивал высокий холодный купол ночного неба, шириной во многие мили. Ничтожный Траппинг… купивший чин полковника на деньги жены… беспринципный, честолюбивый распутник… Свенсон самолично видел, как он вел себя… Любовником Элоизы был Артур Траппинг. Свенсон оцепенел. Или Франсис Ксонк? Или оба? Он не мог избавиться от этих мыслей, как рыба — от рыболовного крючка. Может, он ошибается. Может, Элоиза обручена с зеленщиком или офицером местной милиции… но зачем вносить такую мелочь в стеклянную книгу? Нет, такого они не стали бы делать. Он не ошибался. Свенсон горько рассмеялся. Вот идиот! Конечно, Элоиза поцеловала его. Завитки каштановых волос на этой ослепительно-белой шее… Тогда они готовились к смерти.
* * *
Доктор поднял взгляд. Оказалось, он незаметно для себя подошел к пристани и теперь увидел, что на него смотрели человек десять, столпившиеся близ хижин. Сордж поднял руку и помахал ему, но остальные хранили молчание. Свенсон заставил себя шагать дальше и последовал за Сорджем. С продуваемого ветром берега они вошли под навес из промасленной ткани, потом в хижину. Здесь пахло рыбой, но зато топилась печь, и хватало места для всех них. Свенсон дождался, когда зайдет последний — тот самый, в сапогах, — и закурил еще одну сигарету. Все смотрели на него. Свенсон откашлялся, сунул сигарету в рот, освобождая руки, и расстегнул мундир. — Вы знаете, что я врач… — Свенсон шлепнул обеими руками по своему помятому мундиру. — На мне военная форма — форма Макленбургского флота. Я иностранец. Но вы все знаете, что такое долг, честь, преданность. Я всегда руководствуюсь ими. Я имею в виду семью Сорджа и всю вашу деревню. Ваша доброта спасла нам жизнь. Никто не прервал доктора. Ему это показалось добрым знаком. — Человек, который назвался Чанем, — чужой для меня. Я не знаю его и не знаю, где он теперь. Но я отвечаю за жизнь двух женщин и стараюсь по мере сил заботиться о них. — Он встретился взглядом с человеком в сапогах для верховой езды. — Этот Чань — безусловно, преступник. Но такие люди часто становятся козлами отпущения… Несколько человек начали перешептываться. Свенсон протянул руки к собравшимся. — Если мы хотим избежать новых убийств, нужно выяснить, что в точности случилось. — Это все понятно! — выкрикнул человек в сапогах. — Понятно? — переспросил Свенсон. — А что вы сами сказали сегодня днем? Что конюхи и рыбак, видимо, стали жертвой разных убийц. — Ну и что? — прорычал человек. — Конюхов загрыз волк, а рыбака убил этот ваш разбойник. — Рыбак… — начал Свенсон. — Его звали Сарн, — сердито перебил его один из местных. — Прошу прощения… Сарн… Примите мои извинения. Сарна убили два дня назад. До конюхов. Чань был у Сорджа — вы все видели. Он не мог добраться до той лодки, как и все вы. Из-за наводнения. — Но он мог пробраться в конюшни… — Да, как и любой из нас. Но вы видели раны конюхов. Их прикончили неизвестным мне оружием… возможно, абордажной саблей. Пораскиньте мозгами! Если тут не поработал волк, то конюхов убили ради лошадей. А значит, убийца уехал! На лошади! Чань ведь не уезжал на лошади, и под плащ он ее спрятать не мог. В тот день с утра до вечера он был здесь, на ваших глазах. Я не ищу оправданий для Чаня, но делаю вывод, что убийства совершил кто-то другой. Может, он и Чаня убил. Может, совершил еще что-нибудь… Доктор с надеждой оглядел деревенских, но никто ему не ответил. Он повернулся к Сорджу. — Есть здесь бумага? Мне нужно кое-что написать. Бумаги не оказалось, но Сордж передал ему кусок промасленной ткани, почти белой. Свенсон разложил ее на столе и подобрал кусочек угля с пола рядом с печкой. Он быстро набросал по памяти береговую линию, потом улицы деревни и реку, обозначив ее предполагаемую ширину во время штормового разлива. Все это Свенсон сопровождал объяснениями. Затем он поставил два крестика: один обозначал конюшни, другой — для лодки. — Я пытаюсь понять, зачем убили этих людей. Прикончив конюхов, убийца обзавелся лошадьми, а кроме того — одеялами, едой, одеждой. Посмотрите на карту. Убийца мог отправиться на юг — разлившаяся река ему бы не помешала. — А если ему не нужно было на юг? — спросил пожилой рыбак; Свенсон лечил его свиней. — А куда еще идти? — спросил доктор. — На севере — разлившаяся река. И мы здесь, в деревне, услышали бы лошадиный топот. Свенсон закурил еще одну сигарету, достав ее из серебряного портсигара. — Я хочу сказать, что убийца конюхов ушел. У Сарна… у Сарна не было ни лошадей, ни еды, ни одежды — ничего. Зачем его убивать? И к тому же разлив преградил дорогу от него на юг — по меньшей мере до вчерашнего вечера. Значит, убийца Сарна оказался в ловушке. Тут согласно кивнул даже человек в сапогах. Свенсон начал ставить маленькие крестики. — Это дома, — зачем-то пояснил Сордж. Свенсона тронул этот товарищеский жест, и он кивнул. — Да, это дома. Тот, кто шел от этой лодки, обязательно миновал бы один из них. Надо бы вам порасспрашивать соседей — что они видели или слышали… Свенсон поднял взгляд и увидел, что человек в сапогах изучает его импровизированную карту. Потянувшись через стол, он взял у Свенсона уголек и поставил крестик на западе, в гуще леса. Этот дом неизбежно оказался бы на пути человека, идущего от лодки и пытающегося обогнуть деревню. — Чей это дом? — спросил Свенсон. — Йоргенса, — ответил Сордж. — Он скорее охотник, чем рыбак. Всегда в лесу. — Кто-нибудь видел Йоргенса после бури? Сордж недоуменно посмотрел на Свенсона. И тут же рыбаки принялись громко переговариваться — кому что взять: оружие, фонари. Но человек в сапогах резким окриком восстановил тишину. — А что, если ваш Чань у Йоргенсов? Что, если там он и спрятался? — Тогда вы должны его схватить, — сказал Свенсон. — А если он уже исчез? — Человек снова ткнул пальцем в карту и прочертил линию на юг. — Нам нужно искать и там и там — одни пойдут к Йоргенсу, другие морем, в обход леса. — Но в лесу полно волков, — прошептал Сордж, и прочие согласно закивали. — Может, все остальное и было так, как вы говорите, но идти туда — напрашиваться на смерть. Доктор внезапно ощутил, что в хижине воцарилась некая мирная симметрия. — Вовсе нет, — сказал он. — Я тоже пойду. Это самый простой способ подтвердить правоту моих слов и обезопасить миссис Дуджонг с мисс Темпл. Если я найду Чаня, то смогу подойти к нему ближе любого из вас… а если встречусь с волками… что ж, постараюсь обзавестись волчьей шапкой. — Это безумие, — выдохнул Сордж. — А разве у меня есть выбор? — спросил Свенсон. — Если я хочу доказать, что желаю вам лишь хорошего? Никто не ответил. Человек в сапогах резко кивнул, призывая всех закончить препирательства. — Разделимся надвое: одни пойдут к Йоргенсу, другие — на юг. А вы, доктор, обогнете лес, пойдете на север и вернетесь в деревню. — Отлично, — сказал Свенсон. На том и порешили. Прилив сменился отливом, и Свенсон забрался в лодку, где его усадили на носу. С Элоизой он не попрощался. Он оставлял мисс Темпл, но кризис у нее уже миновал, вопрос был лишь в том, когда вернутся силы. А для Элоизы так будет безопаснее — пусть Свенсон далеко, но зато деревня успокоится. Парус лодки быстро наполнился ветром, и они поплыли, подпрыгивая на невысоких волнах прибоя. Море чернело под носом лодки. Свенсон посмотрел назад и увидел, что берег изогнулся — так скоро — и деревня исчезла из виду. Доктор Свенсон закрыл глаза рукой — на сильном ветру они наполнились слезами.Когда лодка добралась до вздувшегося, поросшего камышом устья, небеса уже почернели. Свенсон поблагодарил рыбаков и направился в указанную ими сторону вдоль речного берега, среди деревьев. Но доктор пошел не сквозь лес, а напрямик, через широкий подволоченный луг, к гряде холмов, которые воспринимал только как тени. Он отбросил мысль о волках — этой опасности вообще не существовало, как и мысль вернуться по лесной дороге назад в деревню. Их враги уже бежали отсюда, так что опасно теперь будет не здесь, а в городе. Он отправится в этот горняцкий городок и попытается найти там Чаня, хотя надежды и мало. Он будет двигаться перед женщинами, расчищать для них дорогу — без мучительной необходимости видеть друг друга. Деревенские, пожалуй, даже сочтут его мертвым, но в горняцком городке он сможет оставить послание; о нем будут сожалеть недолго, если вообще будут. Чем больше Свенсон размышлял об этом, тем меньше верил, что Элоиза захочет снова встретиться с ним, — разве это не идеальный разрыв? Добравшись до более-менее сухого места, он устроился на ночлег, не желая петлять в темноте, разложил небольшой костер, съел скудный ужин и укрылся плащом. Проснулся он с восходом и шел без остановки, пока не перевалило за полдень, радуясь тому, что физическое усилие отвлекает мысли и нагружает мышцы. Он почти ничего не знал о Карте и немного волновался — как его там встретят: иностранец в военной форме, в городке, где почти не бывает чужих, а чужеземцы попадаются раз в полстолетия. Многое будет определяться тем, кто успел прибыть до него и какую историю рассказал. Но там должна быть гостиница, а у него есть деньги. Убедившись, что женщинам там ничто не угрожает, он отправится поездом в город. Интересно, спрашивал он себя, сколько его соотечественников осталось в миссии и что сообщили в Макленбург. Не опасно ли ему появляться там? Возможно, ему следует прямым ходом отправиться в Ка-Руж… на море, устроиться на какой-нибудь корабль. Если она влюблена в другого — Траппинга или Ксонка, — то что это меняет? И что тут удивительного — влюбиться в столь ужасного человека? Разве любовь не слепа? Разве смерть Коринны изменила чувства Свенсона к ней? Когда он вышел на дорогу пошире с колеями от горняцких телег, из-за холмов уже подкрадывались сумерки. Глядя на дорогу, доктор решил, что городок уже близко, но прошло пятнадцать минут, полчаса… Вспотев в своем мундире, он остановился, чтобы выпить воды из бутылки, и оглянулся. Его внимание привлекла груда высоких черных глыб, каждая размером с дом: их извлекли из-под земли и нагромоздили друг на друга, как зубы в безобразной челюсти. Если бы он не считал, что городок рядом, то поискал бы среди этих камней место для ночевки. Доктор закрыл бутылку пробкой и сунул в рюкзак. Вдруг до него донесся какой-то шум — то ли птица, то ли животное, но не ветер… слабый, но явно доносящийся из камней. Доктор свернул с дороги и перешел на бег, сапоги его тяжело погружались в спутанную траву. — Есть тут кто-нибудь? — громко спросил он, и звук собственного голоса показался ему нелепым после стольких часов молчания. Полянка была заброшена, но на ней оставалось кольцо камней, почерневших от костра, плоские плиты, чтобы сидеть или лежать, и даже немного угля, видимо уворованного с шахты или из какого-нибудь ящика в городе. В ответ раздался тот же самый свистящий вой — откуда-то сверху. Свенсон достал свечку из кармана плаща и зажег ее, чиркнув спичкой по камню. В десяти футах над собой он увидел расщелину между двумя крупными камнями — до пещеры она недотягивала, но что-нибудь небольшое могла вместить. Ровная поверхность камня под расщелиной была влажной. Доктор сразу же понял, что это кровь, и окликнул того, кто прятался наверху: — Вы ранены? Зверь напал? Можете спуститься? Я доктор — если вы ранены, я вам помогу. Молчание. Натекшие струйки крови были размазаны, разбрызганы, растерты. Раненый приложил немало сил, чтобы спрятаться там, наверху, хотя нападавший и продолжал его преследовать. — Явам помогу! — крикнул Свенсон. — Мне к вам не подняться — вы должны спуститься. Кто вы? Как вас зовут? Неожиданным ответом на это стало падение тела, чуть не сбившего доктора с ног. Он инстинктивно принял падающего к себе на руки — клубок конечностей, молотящих воздух… а когда поймал, то увидел, что это всего лишь мальчик. Свенсон положил его на землю, подобрал свечку, снова зажег ее, чиркнув спичкой, и стал осматривать раны. — Как тебя зовут? — повторил он, понижая голос до успокаивающего шепота. Мальчик не ответил. У него были порезаны горло и грудь, а также исполосованы ноги. Свенсон живо представил себе, как были нанесены последние раны — нападавший неутомимо карабкался по камням, нанося удары туда, докуда мог дотянуться, а ноги в тесной расщелине спрятать было просто негде. Свенсон нахмурился, увидев страшный порез под коленом, сверкающую, почти черную корку… но когда он прикоснулся к ней, оказалось, что это вовсе не кровь. Он поднес свечку поближе. У пореза был синий цвет — цвет осколка стекла в распоротой плоти. Доктор взял мальчика на руки и пошел к дороге. На его крики из домов высыпали жители Карта. Свенсон передал мальчика кому-то, сказав, что сам он доктор и ему нужен стол в светлом месте. Горожане не задавали ему никаких вопросов — ни по поводу его акцента, ни по поводу внешнего вида. Потом он скинул с себя окровавленный плащ, закатал рукава, зашел на чью-то кухню, смутно сознавая, что вокруг него — бледные лица женщины и ее детей. Они убрали со стола и попытались расстелить простыню. Свенсон отрицательно помахал рукой. — Не надо — просто испачкается без толку, — сказал он и повернулся к ближайшему мужчине — постарше его самого и, по-видимому, пользовавшегося некоторым авторитетом. — Я нашел его среди черных камней недалеко от города. На него напали — может быть, зверь. Вы его знаете? Как его имя? — Это Уиллем, — ответил человек, не в силах оторвать взгляд от кровавой корки вокруг рта и под носом мальчика. — Конюх. Его отец… — Нужно найти его отца, — сказал Свенсон. — Его отец погиб сегодня вечером. Мальчик умер, так и не придя в сознание. Поскольку ни опия, ни эфира в городке не было, Свенсон счел эту смерть благодеянием. Доктор остановил кровотечение из глубоких порезов на шее и на грудной клетке, но эти раны не были смертельны в отличие от множественных порезов на ногах, где оставалось синее стекло. Он вспомнил моментальное хрусткое остекленение и смерть Лидии Вандаарифф и Карла-Хорста фон Маасмарка на дирижабле, химическую реакцию между стеклом и человеческой кровью и удивился, что мальчик после ранения прожил так долго. Он закрыл глаза мальчика, взял ту самую простыню, что ему предлагали раньше, и набросил на тело. Подняв взгляд, он понял, что окружен людским кольцом. Сколько времени пытался он спасти мальчика? Полчаса? Пусть эти усилия хотя бы создадут ему хорошую репутацию. Он кивнул хозяйке дома, чьи дети стояли вокруг нее с круглыми глазами (никто не подумал, что надо увести их из комнаты?), и показал на свой мундир, висевший на спинке стула. Женщина протянула ему мундир, доктор вытащил из кармана портсигар, выбрал сигарету и наклонился к сальной свече, стоявшей в тарелке рядом с рукой мертвого мальчика. Потом он выпрямился, выдохнул дым и откашлялся. — Меня зовут Свенсон, я — врач Макленбургского военного флота. Макленбург — это такое германское герцогство. Вследствие ряда запутанных событий я и мои товарищи оказались выброшены на берег в паре дней пути отсюда на север. Подходя к Карту, я услышал крик этого мальчика. Он забрался в пещерку в камнях, откуда кто-то или что-то пыталось его достать со зверской жестокостью. Не могу себе представить, зачем человек в здравом уме будет с такой свирепостью жаждать смерти ребенка. Эти камни — они кому-то принадлежат? Может быть, мальчик вторгся в частные владения? Ответы на оба вопроса его совсем не волновали — он уводил разговор в сторону от синего стекла, чтобы самому поразмыслить над создавшимся положением. Кто-то из мужчин объяснил, что скалы — общая земля и никто не стал бы преследовать мальчика за это. Свенсон кивнул, сделав себе заметку на память: обыскать карманы мальчика, как только представится удобный момент. — Так вы говорите, что его отец тоже только что умер? Мужчина кивнул. — Где? Как? — Доктор замолчал, ожидая ответа. — Его убили? Мужчина снова кивнул. Свенсон ждал продолжения, но тот колебался. — Может, убийца был один и тот же? — спросил доктор. — Может, мальчик убежал, думая, что там он будет в безопасности? Человек обвел взглядом остальных, словно задавая каждому вопрос, который не хотел озвучивать. Потом он обратился к Свенсону. — Вы должны пойти с нами, — сказал он. Все было в точности так же, как и с конюхами: зияющее горло, на первый взгляд просто жестоко рассеченное, — но если присмотреться, было видно, что отсутствует приличный кусок плоти. Свенсон поднес свечу поближе к ране, заметив, что горожане при этом побледнели и отвернулись. Он был уверен, в особенности оглядев ноги мальчика, что и его отец был убит оружием из синего стекла. Он нахмурился, увидев обесцвеченную полосу кожи по обе стороны раны, поднял взгляд и понял, что городской голова — который раньше, по пути к дому, представился как мистер Болт — обратил внимание на это открытие. — Его как-то раз повесили, — сказал мистер Болт. — Но шея не сломалась, его признали поэтому невиновным и вынули из петли. Так он сам говорил. — Или дружки помогли ему освободиться, — пробормотала одна из женщин. — А чем он занимался? — спросил Свенсон. — Что делал в городе? — Работал на шахте, — сказал Болт. — Но он болел. Мальчик кормил их обоих. — Как же они жили на такое жалованье? — удивился доктор. — А этот человек, случаем, не… подворовывал? Ответа он не получил… но опровержения тоже. Осторожно подбирая слова, Свенсон добавил: — Я просто подумал: что, если у кого-то была причина его убить? — Но зачем убивать его сына? — спросил Болт. — А если мальчик видел убийцу отца? Болт оглядел окружающих его людей, потом снова повернулся к Свенсону. — Мы вас проводим к миссис Доб. Мистер Болт и один из его товарищей (мистер Карпер, очень низенький, пузатый) проводили Свенсона в гостиницу. Хозяйка «Горящей звезды» встретила его в очень уютном общем зале. Доктор ощутил доносящийся с кухни запах еды и жадно посмотрел через плечо хозяйки на огонь, потрескивающий в камине. Их представили друг другу. Доктор вежливо кивнул мисс Доб, а ее глаза потемнели, когда Болт рассказал ей об обстоятельствах появления доктора в Карте. — Это все тот мерзавец, — заявила она. Мистер Болт замер, видя негодование на лице женщины. — Какой мерзавец, миссис Доб? — Он угрожал мне. И Франку. Махал ножом прямо у меня перед носом. Вот в этом самом зале. — Нож! — обращаясь из-за спины Свенсона к Болту, сказал мистер Карпер. — Вы видели, как был изранен мальчик! Болт откашлялся и обратился к молодому человеку, появившемуся в дверях кухни: — Что это за человек, Франк? — Одет в красное, с порезанными глазами, в темных очках. Чистый дьявол. — Он и есть дьявол! — проворчала миссис Доб. Сердце Свенсона упало. Кто знает, что тут мог наделать Чань? Еще один голос от подножия лестницы нарушил его мысли. — Кто вы, сэр? К сожалению, не слышал, как вас представляли. Говоривший был моложе Свенсона — может быть, ровесник Чаня, — с набриолиненными черными волосами и в черном деловом костюме (это надо же — в такой глуши). — Абеляр Свенсон. Я врач. — Из Германии? — Улыбка человека была на грани ухмылки. — Из Макленбурга. — Далековато отсюда до Макленбурга. — Но не настолько, чтобы не представляться, нарушая правила приличия, — заметил Свенсон. — Мистер Поттс — постоялец «Горящей звезды», — с важным видом сказала миссис Доб. — Он из партии охотников… Свенсон посмотрел на бледные руки человека, на его туфли, хорошо отглаженные брюки. Тот перехватил взгляд доктора и оборвал женщину холодной улыбкой. — Прошу прощения. Меня зовут Поттс. Мартин Поттс. А правда ли, что вы знакомы с этим… с этим дьяволом? — Я слышал о нем. Мы одновременно были в одной деревне — там, на севере… — Там что-то случилось? — спросил мистер Карпер. — Конечно случилось, — прошипела миссис Доб. — Но кто он такой? — спросил мистер Болт. — И где он сейчас? — Не знаю, — сказал Свенсон, глядя прямо в глаза Поттса. — Его зовут Чань. Насколько я понимаю, он вернулся в город. — И тем не менее тут произошли убийства, — мягко заметил мистер Поттс и, наклонив голову, посмотрел на Болта. — Вы говорили о мальчике? — О молодом Уиллеме, — объяснил Болт. — Конюхе. Этот джентльмен нашел его сильно израненным в черных камнях… спасти не удалось. Вы знаете, что его отец… — Убит сегодня вечером! — прошептал Франк. — Как и обещал этот дьявол! — воскликнула миссис Доб. — Он мне открыто сказал, что любой, кто помешает ему, умрет. А отсюда он, конечно, пошел в конюшню! Теперь я вспомнила, да, точно так он и сказал: «Если этот мальчишка выведет меня из себя…» Двое горожан с удивленными и гневными криками набросились на миссис Доб, требуя сообщить им подробности, и на Свенсона, требуя сообщить, где прячется его приятель, настаивая (мистер Карпер) на том, что этого типа необходимо повесить. Свенсон выставил вперед руки и громко сказал, переводя глаза с хозяйки, на лице которой читалось странное удовлетворение, на ее бдительного гостя: — Господа, прошу вас! Я уверен, эта женщина ошибается! — Как это я ошибаюсь? — усмехнулась она. — Своими глазами видела. И что он говорил — слышала! А теперь вы сами сказали, что мальчика убили! — Столько ран… — начал было мистер Болт. — Нож! — воскликнул мистер Карпер. — Я понимаю! — прокричал Свенсон, снова поднимая руки в успокоительном жесте. — И вообще, кто вы такой? — пробормотала миссис Доб. — Я врач, — сказал Свенсон. — Последний час я пытался спасти жизнь этого несчастного мальчика… и видел своими глазами, с какой жестокостью его убили. Миссис Доб… вы сказали, что Чань… — Он что — китаец? — спросил мистер Болт с нескрываемой неприязнью. — Нет. Это неважно… по словам миссис Доб, Чань сказал ей… — Да, сказал! — Я вам верю, мадам. — Свенсон был удивлен, что не видит свежего отпечатка пятерни Чаня на ее лице. — Но когда… когда состоялся этот разговор? Миссис Доб облизнула губы, словно ей не понравилось, какой оборот принимает беседа. — Вчера вечером, — ответила она. — Вы уверены? — спросил Свенсон. — Уверена. — И после этого разговора Кардинал Чань ушел… — Он что — церковник? — поинтересовался Болт. — Он демон, — пробормотала миссис Доб. — И этого демона вы в последний раз видели вчера вечером? — спросил доктор. Миссис Доб кивнула, шмыгнув носом. — Почему вы защищаете этого человека? — спросил у Свенсона Поттс. — Я пытаюсь выяснить истину. На мальчика напали всего несколько часов назад, а, судя по ранам, его отца убили парой часов ранее… — Это ничего не доказывает, — заявил Поттс. — Этот тип мог весь день их выслеживать, а вечером — убить. — Ну да, — кивнул Свенсон. — Вопрос в том, покинул Чань за это время город или нет. Вы сами его не видели, мистер Поттс? — К сожалению, нет. — Мистер Поттс и его товарищи направились из Карта в разные стороны, — объяснила миссис Доб. — Чтобы выяснить, где лучше охота. — И никто из ваших приятелей так и не вернулся? — спросил Свенсон. — Боюсь, что я вернулся первым… я не такой уж любитель долгих походов… — В отличие от капитана, — с улыбкой сказала миссис Доб. — Не успел вернуться — и тут же снова ушел. Красивый мужчина. А этот Чань — настоящий урод… — Здесь никого не было, — перебивая ее, сказал Поттс. — Так что под подозрение попадает этот ваш Чань. — Кто еще мог совершить эти преступления? — спросил Болт. — Да и зачем это кому-то еще? — поддакнул Карпер. — А зачем это Чаню? — возразил Свенсон. — Он здесь человек посторонний… как я или мистер Поттс… а в Карт прибыл, чтобы сразу же уехать… и он уехал до того, как произошли эти убийства. — И все же, — начал Карпер, — если он прирожденный убийца… — Откуда нам известно, что он уехал? — спросил мистер Болт. — Это просто, — сказал Свенсон. — Когда отсюда уходил поезд — вчера вечером или сегодня утром? Мистер Болт посмотрел на Карпера. — Вчера вечером, — ответил Карпер. — Но нам неизвестно, уехал ли на нем этот Чань. — А кто-нибудь это может знать? — спросил Свенсон. — Такие вещи легко проверяются. — Наверное, можно спросить на станции, — сказал Болт. Час спустя доктор и Болт вернулись — Карпер, имевший отношение к угледобыче, остался говорить с железнодорожниками. На вчерашнем поезде, по словам работников станции, и в самом деле случилось происшествие. Купе в пассажирском вагоне, окно, дверь — все было разбито, и таинственный незнакомец в очках для слепых и в длинном красном плаще, словно призрак, прошествовал по коридору. Поврежденное купе было забрызгано кровью, как и осколки стекла на насыпи, но ни пострадавших, ни жертв обнаружено не было. Однако железнодорожники были уверены: странный человек в красном был в поезде, когда тот тронулся. Ко всеобщему разочарованию, Чаня пришлось исключить из числа подозреваемых. Двое горожан принялись размышлять о причинах гибели мальчика и его отца, с энтузиазмом ухватившись за волчью версию. Свенсон кивал, когда этого требовала вежливость. У доктора зародились те же подозрения, что и у Чаня, — Поттс явно не был простым охотником. Если он прибыл сюда как представитель властей, к чему тогда выдумки про партию охотников? В Карт попросту нагрянули бы солдаты в форме. Но солдат не было, и Свенсону оставалось лишь заключить, что оставшиеся в городе заговорщики (скрытые под масками гости Харшморта, которые получили кожаные книги с шифрованными инструкциями) еще не успели захватить власть. Почему? Из-за происшествия с дирижаблем? Возможно, еще не поздно остановить их… вопрос в том, что известно Поттсу. Знает ли он их имена? Знает ли про стекло? Обвинит ли он Свенсона перед горожанами? Что за инструкции он получил… и от кого? И конечно, кроме всего этого, был еще и сам несчастный мальчишка. И он, и его отец (а судя по сходству ранений, еще и два конюха в рыбацкой деревне) были убиты осколками стекла из синей книги. Может, это сделал один из солдат Поттса, проникших так далеко на север в поисках стекла? Но почему конюхи, а не сам Свенсон? Ведь любой из местных наверняка направил бы солдат в дом Сорджа. А раз так — не спасся ли с дирижабля кто-то еще? Свенсон вспомнил импровизированную карту на столе Сорджа, зверства, приписанные двум разным убийцам, и громко застонал. Неужели спаслись еще двое? — Вам нехорошо, доктор? — Наверное, мне нужно поесть, — ответил он со слабой улыбкой. — Я провожу вас назад в гостиницу, — сказал Болт, — а потом один из наших людей, поднятых по тревоге, заберет вас. — По тревоге? — Ну да! — Болт дружески похлопал Свенсона по плечу. — Пока вы обедаете, мы с мистером Карпером должны поднять город. Начинаем охоту на волка! Когда Свенсон вернулся в гостиницу, Поттса там не было. После того как Болт сообщил о невиновности Чаня и о том, что виновник преступления — волк, миссис Доб неохотно провела доктора наверх, в небольшую комнату с деревянной кроватью и матрацем на ней — и никакого белья. Женщина, вовсе не готовая смягчиться, шмыгнула носом и снова спросила у Свенсона, откуда он (Макленбурга для нее явно не существовало). Свенсон в ответ стал рисовать пальцем карту на пыльной поверхности единственного в комнате столика, но не успел вывести Макленбург рядом с дальней стороной Шлезвиг-Гольштейна, как хозяйка прервала его вопросом, что подавать на стол. Доктор провел ладонью по пыльной столешнице, натянуто улыбнулся и ответил, что его устроит любое горячее блюдо. И, если можно, еще кружку пива. Миссис Доб тут же сообщила цену и добавила, что Свенсон может посидеть в общем зале или спуститься через полчаса. Сидя в плаще на кровати, доктор слушал удаляющиеся по лестнице шаги, а потом лег. Найдя мальчика, Свенсон на несколько часов неожиданно вернулся к деятельности, к исполнению врачебного долга, что породило — как нередко бывает — иллюзию того, что он занят делом и находится на своем месте. Но сейчас, глядя на сколоченный дощатый наклонный потолок неухоженной комнаты (за которую дерут втридорога) в городке, о существовании которого он и знать не хотел, доктор почувствовал тяжесть одиночества. Чань сейчас уже, наверное, добрался до вокзала Строппинг, вернувшись в город, где жил так же привольно, как ворона среди падальщиков. Но отъезд Свенсона из Карта означал всего лишь смену места ссылки. Не предложить ли свои услуги больнице для рабочих? Или борделю, где нужно делать подпольные аборты? Доктор закурил и выдул облачко дыма. А ведь недавно — совсем недавно — на сердце у него было легко, как у идиота. Что за нелепые картины заполонили его сознание? Как-то раз за ужином у Сорджа Элоиза рассказывала о доме ее дядюшки рядом с парком, куда в детстве она приезжала на лето… что-то из другой жизни. Все это сплошные декорации — неужели еще можно прогуливаться по парку (какие там прогулки?!), или заботиться о саде, или быть чутким к чужим чувствам? Чем больше доктор думал об этом, тем яснее понимал, что неспособен на это, да и все равно ничего такого не будет. Миссис Доб хлопотала где-то внизу. Свенсон сел, разулся до носков и, неслышно ступая, со свечой в руке направился к другим комнатам. Первая была пустой, скатанный тюфяк лежал в изголовье кровати. В следующей он увидел вещи Поттса — дорожная сумка, брюки, две рубашки, повешенные на крючки в стене, маленькая стопка книг на прикроватном столике — таблицы приливов-отливов для военного флота, руководство по подъему затонувших кораблей и невообразимо толстый роман во многих частях под названием «Рабыни Мессалины». Свенсон полистал его — судя по всему, роман был откровенно бесстыдным. Доктор заглянул под кровать. Еще одна пара туфель, рваная газета — «Геральд» с большими пугающими заголовками «ВЫЗЫВАЮЩЕЕ ПОВЕДЕНИЕ ТАЙНОГО СОВЕТА» и «ЭПИДЕМИЯ ОСТАНАВЛИВАЕТ ПРОМЫШЛЕННОСТЬ», — а за этим, выглядывая из-за дальнего конца кровати, лежало что-то, похожее на книгу. Свенсон встал, перегнулся через кровать и достал тоненький поэтический сборник — явно тот самый, что он видел у Чаня. Он повернул голову к лестнице, ничего не услышал и принялся листать книгу. Что заставило Чаня бросить ее здесь, в особенности если к нему отнеслись так подозрительно? Чань не мог оставить ее случайно — неприхотливый, в своих привычках он был разборчив, точно кот. Он оставил книгу с какой-то целью, но ее нашел мистер Поттс. Свенсон дошел до страницы со сложенным уголком и лаконичной надписью: «Наши враги живы. Уходите из этой гостиницы…» Прокравшись к себе, доктор спрятал книжку под свою кровать. Доктор сидел перед очагом с кружкой пива. Пиво было так себе, ну да ладно — первая кружка почти за две недели! Миссис Доб на кухне звенела посудой. Чем, интересно, занята сейчас Элоиза? Наверное, ведет скучную беседу с Линой и Сорджем. А мисс Темпл — пришла ли она в себя? Входная дверь открылась, и появился Болт. — Боюсь, миссис Доб, мне придется ненадолго умыкнуть вашего постояльца, — сказал он с улыбкой, заранее отметавшей все возражения. Миссис Доб, усмехнувшись, посмотрела на доктора. — Ну мне-то все равно — холодное вы будете есть или горячее. — Мы тут нашли кое-что, — сказал Болт, когда они оказались на улице. — Улику. На дороге их ждали Поттс и — как видно, покончивший с делами на станции — Карпер, оба с фонарями. Были тут и другие, незнакомые Свенсону люди, и каждый держал в руках либо свежевытесанный кол, либо яркий фонарь. — Это была идея мистера Поттса. — Болт кивнул на одетого с иголочки горожанина. — Мартин, не покажете доктору? Доктору не понравилась эта неожиданная фамильярность, но он заставил себя улыбнуться Поттсу и изобразил любопытство, заметив, что лицо самого Поттса остается непроницаемым. Свенсон был придан Макленбургской дипломатической миссии в качестве личного врача покойного принца, но любой мало-мальски проницательный человек догадывался о его истинной задаче: сдерживать юнца, склонного к излишествам и скандалам. Если Поттса прислало министерство, то он должен знать о Свенсоне… а следовательно, и о том, что в Макленбурге доктор объявлен преступником. Но Поттс молча вел их на придорожную лужайку, на полпути между домом убитого мальчика и «Горящей звездой». Поттс поскреб подбородок, словно прихорашивающаяся птица. — В самом деле… можно считать, что убийца обнаружен… это волк… он преследовал мальчика от смертного ложа его отца до самых скал. Я просто взял фонарь и поискал — нет ли на этом пространстве отметин, следов… например, следов крови. — И что же? — спросил Свенсон. — О да, — улыбнулся Поттс. — Но не крови! Это очень странно. Видите ли, это просто камушки! Бусинки. Похоже на стекло! — Он присел, держа фонарь. По земле были разбросаны плоские яркие камушки: они словно отливали синевой тропических морей в дрожащем свете фонаря. Свенсон сразу же понял, что это затвердевшая на холоде струя — струя крови или слюны. Мог ли мальчик получить рану у себя дома? А потом побежать к скалам, оставляя за собой этот неестественный след? Увидев, что Поттс внимательно наблюдает за ним, Свенсон откашлялся и спросил: — Господа, вы знаете, каково происхождение этого? — Мы надеялись, что вы скажете, — ответил Болт. — Боюсь, моих знаний тут не хватит. Может быть, мистер Поттс… — Нет-нет. — Поттс не сводил глаз со Свенсона. — Тогда поспешим, — сказал Болт. — Назад, к тем глыбам.
По пути Болт рассуждал о природе синих камешков: то ли найден неизвестный здесь прежде минерал, то ли отец мальчика заполучил их благодаря темным делишкам — голос Болта упал чуть не до шепота — с одним цыганом. — Не думал, что в Карте имеют дела с цыганами, — заметил Свенсон. — Мы не имеем с ними дел, — твердо сказал Болт. — Я хотел сказать, из-за своей удаленности. — Именно поэтому. — Тогда, может быть… — Поттс рискнул бросить взгляд на доктора, — цыгане тут ни при чем. Может, волк… сожрал что-то неестественное. Карпер хрипловато крикнул из-за их спин — он отстал, и ему пришлось напрячь голос: — Голодный волк что угодно сожрет! Свенсон чувствовал, что Поттс наблюдает за ним, и искал этому объяснение, но тут они добрались до глыб. Из-за множества фонарей на внутренней площадке было светло, как под летним небом, затянутым грозовыми тучами, и легко было представить себе ужас последних минут мальчика. Поверхность камня под расщелинкой, где тот укрывался, была густо покрыта кровью и блестящей синей слизью. Ребенка разодрали на части, как загнанную крысу, — нападавший снова и снова атаковал его снизу, врезался в ноги, но так и не смог стащить мальчика вниз. Свенсон в смятении отвернулся. Взгляд его упал на кольцо черных камней — кострище. Потом он услышал, как к нему обращается Поттс: — Похоже, тут недавно кто-то был, а? — Возможно, мальчик, — принялся размышлять вслух Свенсон. — Или проезжий горняк, которому не хватило денег на гостиницу. — А если не так? — предположил Поттс. — Что вы имеете в виду? — спросил его Болт. — Не знаю. Но если здесь был кто-то другой… — Я никого не видел, когда нашел мальчика, — сказал Свенсон. — Может, и они тоже погибли, — просипел Карпер, который после ходьбы, казалось, еще не пришел в себя. — Или убежали. — Может, они сами оставили следы, — заметил Свенсон и со значением посмотрел на Поттса. Тот мигом принялся командовать (без всякого уважения к формальным полномочиям Болта), отправляя людей на прочесывание близлежащей территории. Свенсон поднял глаза на место трагедии — расщелину, где лежал мальчик, — потом повернулся к Карперу. — Не поможете мне забраться туда, сэр? Карпер обрадовался — значит, ему не надо отправляться на поиски. Доктор поставил одну ногу на его сцепленные ладони, потом другую — на плечи. Скрежеща зубами и не глядя вниз, Свенсон карабкался по каменной громаде — даже на небольшой высоте у него мигом вспотели ладони. Почему с ним вечно случается такое? — Что вы там видите? — спросил Карпер, поднимая фонарь. Тяжело дыша, Свенсон добрался до расщелины и подтянулся к липкому кровавому пятну. Неширокая расщелина оказалась глубже, чем он думал. Впрочем, в глубине она была такой узкой, что мальчик не мог туда забраться. Свенсон прищурился… светлый предмет далеко в темноте… он распластался и вытянул руку… его пальцы притронулись к материи… он легонько потащил ее, и вот — холщовый мешок с чем-то тяжелым внутри. Он соскользнул на землю. Прежде чем Карпер успел спросить, что он там нашел, доктор прошептал ему: — Мы должны найти Болта. Только вы и я. Все остальные помогали Поттсу, рыская по окрестностям, как собаки-ищейки. Свенсон быстро подошел к Болту, взял его за руку и увел с каменной площадки. Карпер с фонарем плелся следом. — Доктор хочет что-то вам показать, — чересчур театрально прошептал Карпер. — Это лежало в той расщелине, где на мальчика напали, — сказал Свенсон. — Я думаю, он не хотел это отдавать и оттого погиб. — Не понимаю. Это что — еда? — Нет. — Зачем волку то, чего он не может сожрать? — Мистер Болт… мистер Карпер, вы тоже должны знать. Двое местных обменялись взглядами. Оба переглянулись и подошли чуть ли не вплотную друг к другу. — Никакого волка тут не было, — сказал Свенсон. — По крайней мере, в Карте. Прежде чем я начну, поверьте, что на объяснение всего просто не хватит времени… вы видели «камешки», которые мистер Поттс нашел на дороге, видели ноги мальчика с синими порезами? — Но вы сказали, что не знаете… — Я надеялся, в этом не будет нужды. Но вышло иначе. Доктор развязал мешок и осторожно раскрыл его, закатывая материю вокруг лежавшего внутри предмета, чтобы все могли видеть. При этом он касался пальцами только материи. Все трое вздрогнули, когда свет от фонаря Карпера отразился в их глазах — колдовские, сверкающие синие лучи. — Похоже… это вроде… книга какая… — Из стекла… — прошептал Карпер. — Из такого же стекла! — Но какая польза от стеклянной книги? — спросил Болт. — Чего в ней напечатаешь-то?… Свенсон стоял, завязывая мешок. К ним, выйдя из-за черных камней, приближался мистер Поттс. — Доверьтесь мне и ничего не говорите ему, — быстро прошептал доктор. — То, что в этой книге, — противоестественно. Даже прикосновение к ней грозит смертью. Поттс с довольной улыбкой сообщил, что кто-то все же ночевал среди глыб и что у него была лошадь. Еще одна россыпь синих камешков протянулась от камней к холмам. Поттс посмотрел на мешок в руках Свенсона, но вопросов задавать не стал. — И этот человек на лошади как-то связан с синими камешками? — спросил Свенсон. — Не могу сказать, — ответил Поттс, внимательно обводя глазами лица всех троих. Болт резко тряхнул головой и заявил, что поиски должны продолжаться, что нужно идти туда, куда ведет россыпь. Поттс через плечо прокричал об этом остальным, но прежде чем возглавить поиски, задержался и, прищурившись, уставился на доктора. Свенсон повернулся к Карперу. — А сколько у нас тут человек? Карпер наморщил лоб. — По-моему, шестеро. А еще Болт и я. И вы. — Шестеро, считая Поттса? — Да, шестеро вместе с Поттсом. Всего, считая вас, будет девять. А почему вы спрашиваете? — Просто из любопытства. А кроме кольев, у вас есть… оружие? — Колья довольно прочные, — ответил Карпер. — Вы имеете в виду огнестрельное оружие? — Да, пожалуй, огнестрельное. — В Карте не найдется и пяти ружей. Кажется, у Поттса есть пистолет. — Пистолет? — Он же охотник. — Нечасто встретишь охотника с пистолетом. — А нам это как раз и нужно, — улыбаясь, сказал Карпер. — Лучше уж застрелить волка, чем убивать его кольями. — И правда. — Но вы говорите, что это, может быть, и не волк. Свенсон ответил не сразу, а потом еще больше понизил голос. — Ну… я не вполне уверен… но возможно, мы ищем… женщину. — Женщину? — Да. Хотя я могу ошибаться… — И наверняка ошибаетесь, сэр! Чтобы женщина сделала такое… с ребенком! Свенсон выдохнул, не зная, с чего начать, но Карпер понял это по-своему. Дыхание толстяка клубилось перед лицом доктора. — Если вы правы… то нас столько, что она непременно сдастся. Нам не придется стрелять в женщину. Спереди из темноты раздались выкрики. — Кажется, Поттс что-то нашел. На повороте обнаружились новые следы борьбы: примятая трава, темный шерстяной шарф и снова стекло — но теперь ровные осколки, а не шарики, как раньше. Поттс наклонился над ними, Болт стоял рядом. Приблизившись, доктор по мрачному взгляду министерского посланца понял, что тому уже сказали о стеклянной книге. Увидев, что Поттс протягивает руку, Свенсон выкрикнул: — Не прикасайтесь к стеклу! Тот отдернул руку и с торжествующей улыбкой выпрямился, освобождая место для Свенсона. — Похоже на то, что вы нашли в камнях… — прошептал Болт. — Именно, — оборвал его Свенсон. Осколки были невероятно тонкими — кусочки стекла от внутренних страниц книги, покрытые сетью трещин по всей длине, словно от удара. — Я буду вам признателен, если вы поделитесь своими соображениями, — сказал Поттс. — Вы будете еще более признательны, если я этого не сделаю. Уж поверьте, — возразил доктор. — Я настаиваю. Я больше не потерплю никаких тайн. — Тогда скажите, где сейчас ваши приятели-охотники. Ваша партия. — Какое отношение это имеет к поискам? — спросил Болт. — Мы вполне… — Это имеет отношение к тому, за чем они охотятся. Мистер Поттс в курсе. — Мои товарищи — достойные люди… — Солдаты королевы? — По крайней мере, не закоренелые преступники, — огрызнулся Поттс. — Не то что ваш Чань… — С Чанем все прояснилось, — прервал его Свенсон. — А вот с вашей партией — нет. Ваше высокомерие — признак того, как мало вы знаете о предмете своих поисков. А этот предмет опасен, что доказала смерть мальчика… — Какой еще предмет? — прорычал Поттс. — Расскажите нам все! — Доктор говорил о женщине, — вставил Карпер. Свенсон развернулся. Карпер стоял у него за спиной, держа в руках шерстяной шарф. — Вы знаете, чей это шарф? — спросил у Свенсона Болт. — Нет. Болт повернулся к Поттсу. — А вы? Вы знаете здесь каких-нибудь женщин? Тот мотнул головой, посмотрел на осколки, а потом — холодным проницательным взглядом — на Свенсона. Словно давая безмолвный ответ на все их вопросы, доктор вышел вперед и неторопливо растоптал осколки в блестящий порошок, а потом краем сапога накидал сверху земли. Поттс показал в сторону холмов: — Следы продолжаются. Может, хватит нам уже спорить? После еще одного часа ходьбы — неуклонного подъема вверх — они опять остановились. К этому времени сильно похолодало. Карпер без малейшего зазрения совести набросил шерстяной шарф себе на плечи. Во главе колонны (заметно растянувшейся — идти стало тяжелее, да и холод поубавил энтузиазма) шагал Поттс и с серьезным видом говорил что-то Болту. Доктор понял, что должен вмешаться хотя бы в целях самозащиты. Но он устал и по-прежнему находился во власти отчаяния, а потому вытащил сигарету и закурил. Вверху расстилалась плотная пелена туч — так низко, что, казалось, можно выдохнуть дым прямо в эту серую массу. Свенсон предложил сигарету Карперу — тот отрицательно покачал головой, — а затем повернулся на звук приближающихся шагов. Не прекращая своей беседы, к нему направлялись Болт и Поттс. — Уже поздно, — начал Болт. — Мистер Поттс предлагает прекратить поиски. — И вернуться? — с надеждой в голосе спросил Карпер. — Если возвращаться, то дойдем уже под утро, — сказал Поттс. — Тут впереди есть старая шахта. Укрыться вполне можно. И костер разложить. — А еда у нас есть? — спросил Карпер. — Мы не думали, что она понадобится, — отрезал Поттс, глядя на Свенсона, словно тот был виноват в отсутствии еды. Костер разложили в удлиненной постройке без крыши, дальний конец которой — там, где располагался забитый досками вход в шахту, — терялся в темноте. На другой стороне небольшой полянки стояли еще две хижины: одна тоже без крыши, другая — в порядке. В ней вили гнезда птицы, на полу лежал слой помета. — Я вам ни на йоту не солгал, — сказал Поттс, чьи резкие черты еще больше заострились в свете костра. — Я присоединился к охотничьей партии… — А на что охотились? — поинтересовался Свенсон. — На оленя. И дикого кабана. — На кабана? — переспросил Болт. — В такое время года? — Я в этих делах не понимаю. — Поттс вздохнул с внезапным раздражением. — Я вообще не охотник. — Ну да, — сказал Свенсон. — Это ваш капитан — охотник. Кстати, как его зовут? — Капитан Тэкем, — зевнул Карпер. — Я приехал вместе с ними на поезде. Довольно светский человек… для военного. — Миссис Доб сказала мне, что партия разделилась на несколько групп, — обратился Свенсон к Поттсу. — Интересно, кто отправился на север… и вернулись ли они. — Капитан, — сказал Поттс. — Если верить миссис Доб, он вернулся, а потом снова ушел, чтобы искать в других местах… а там на севере — ничего, никакой дичи. — А что насчет этой женщины? — спросил Болт, шуруя палкой в костре и внимательно глядя на Свенсона сквозь столб искр. — Вы говорите, что все убийства совершила женщина? Признаюсь, для меня это чистая абракадабра. Свенсон встретился взглядом с Поттсом, которого этот вопрос, казалось, волновал не меньше, чем самого доктора. Насколько это касалось жителей Карта, то они с Поттсом, пожалуй, хотели одного и того же — по возможности хранить все в тайне… — Я расскажу вам то, что знаю, — ответил Свенсон и полез в карман за очередной сигаретой. — Скажу честно: тайну этой женщины я не раскрыл. Может быть, даже имя ее не настоящее — Розамонда, графиня ди Лакер-Сфорца. — Он посмотрел на Поттса, но тот сидел с непроницаемым лицом. — Итальянка? — спросил Болт. — Мне говорили, она из Венеции, — сказал Свенсон, намеренно подчеркивая собственный акцент. — Хотя и это, скорее всего, ложь… Сам я познакомился с ней в отдельном кабинете отеля «Сент-Ройял», где искал моего подопечного — макленбургского кронпринца Карла-Хорста фон Маасмарка. Знаете «Сент-Ройял»? Это необыкновенное место, холл там — настоящий восточный дворец с резными колоннами, зеркалами, мрамором… можете себе представить женщину, которая снимает там большой номер. Но я о принце… я был личным врачом принца, а графиня — доверенным лицом его невесты, мисс Лидии Вандаарифф, а точнее сказать, доверенным лицом отца девушки, лорда Роберта Вандаариффа. Это имя наверняка известно даже здесь, в Карте, Вандаарифф — один из богатейших людей… А графиня входит в узкий круг людей, с которыми лорд советуется по всем делам, связанным с моей страной — Макленбургом… в том числе насчет брака своей дочери с принцем… насчет прав на горные разработки, что должно заинтересовать вас, джентльмены, насчет производства, поставок… рынков в целом… так вот, в кабинете отеля графиня была, если память мне не изменяет — я уверен, что не изменяет, таких эффектных женщин я больше не видел… была одета в красное шелковое платье, такого китайского оттенка, который, как вам известно, куда ближе к желтому, чем, например, к малиновому, — поразительный выбор, необыкновенный фон для ее волос, черных как вороново крыло… Он с удовлетворением заметил, что Болт зевает, и продолжил с такими же мелочными подробностями и отступлениями, как будто бы рассказывая абсолютно все, но не сообщая ничего важного о заговоре, ни словом не упоминая о дирижабле и о том, как подобная женщина могла оказаться в Карте. А когда Свенсон дошел до описания лабиринтов Харшморта, его единственным слушателем остался Поттс, сидевший по другую сторону костра. Последняя фраза доктора потонула в тишине. Он снова полез за сигаретой. Поттс, усмехнувшись, обвел взглядом своих дремлющих спутников. — Великолепная уловка. — Им нет нужды знать, — пояснил Свенсон. — Не знаю в точности, кто вас послал… — Вы поедете со мной назад в город, — проворчал Поттс. Свенсон смерил его взглядом. — Вполне возможно. — Непременно поедете. — Мистер Поттс, прошу вас… вы все видели сами: убийства, аномальное воздействие синего стекла… коварство… — Я знаю, что я — единственный из моих товарищей, кто обнаружил врага. Свенсон раздраженно сказал: — Единственный из ваших товарищей? Мистер Поттс, подумайте, о чем это говорит? Что, по-вашему, случилось с ними? Поттс злорадно усмехнулся. — Им не повезло — они бродят в потемках по лесу. А мне, судя по вашему описанию, достанется главная добыча! — Добыча? Не союзница? Не хозяйка? — Это не ваша забота. — Вы искушаете судьбу, говоря об этом, прежде чем схватили ее. — Ничуть, — улыбнулся Поттс. — Если я правильно понимаю смысл найденных улик, она тяжело больна. Эта ваша гордая негодяйка дошла до убийства детей. Кстати… — Он извлек из кармана крупный морской револьвер, черный металл которого лоснился от смазки. — Вы должны отдать мне то, что нашли. Большой револьвер плохо вязался с обликом франтоватого министерского посланца. Из-за мощной отдачи для точного попадания требовалось обладать немалой силой или же находиться близко к цели. Либо Поттс был хладнокровным убийцей, либо вообще не разбирался в оружии. — Ничего я вам не должен, — сказал Свенсон, кивая на спящих. — И ничего такого вы не сделаете. Поттс подумал и убрал пистолет. Свенсон вздохнул с облегчением — значит, кровопролития не будет. Но в то же мгновение он понял, что имеет дело с опасным глупцом. — Время еще не пришло, — презрительно фыркнул Поттс. — И, как вы говорите, дело еще не сделано. Но во мне можете не сомневаться, доктор. Если попытаетесь бежать — я вас пристрелю. И свидетели меня не испугают. Поттс подбросил еще дров в костер, Свенсон воспользовался паузой и сказал, что пойдет справить нужду. Удаляясь от костра, он чувствовал, что дуло пистолета постоянно направлено ему в спину. Подойдя к загаженной птицами хижине, доктор облегчился у ее стены. Когда он вернулся, Поттс уже лежал у огня с закрытыми глазами. Свенсон закурил последнюю сигарету, затем швырнул окурок в угли, поплотнее завернулся в мундир и закрыл глаза. Мешок с синей книгой лежал рядом с ним. Когда он открыл глаза, в хижине было темно. Кострище еще дымилось, но огонь уже погас. Поттса не было. Рука Свенсона тут же метнулась к мешку, ощутила вес книги, но та почему-то не была гладкой. Он открыл мешок, не видя, что там внутри, не без опаски засунул туда руку — и почувствовал не гладкость стекла, а шероховатость камня. Доктор зарычал и вскочил на ноги, слегка намотав мешок на руку, чтобы пользоваться им как дубиной. Далеко идти не пришлось. Поттс стоял посередине полянки, под завернутой в саван облаков луной. Книги у него в руках не было. Неужели уронил? — Мистер Поттс, — прошептал Свенсон. — Мистер Поттс. Тот повернулся. Глаза его смотрели в никуда, так, словно Поттс был не в силах увидеть Свенсона, хотя и знал, что нужно. На подбородке его виднелась тонкая пленка, и Свенсон сморщил нос, ощутив запах желчи. — Где книга, мистер Поттс? — Кто? — Не кто, а что. Книга! Где она? В ответ Поттс заскулил и принялся тереть глаза. Руки его были в какой-то черной жидкости. — Поттс… да, конечно… я помню. — Где книга? — Свенсон протянул руку и тряхнул его за плечо. Поттс слабо улыбнулся, по-прежнему безумно глядя перед собой. — Самое важное — это качество краски, химическая основа для цвета… каждое химическое вещество имеет свойства… — Мистер Поттс… — Химические свойства, фундаментальные энергии! — прошептал Поттс, неожиданно впадая в ужас, словно это была тайна, которую он не хотел знать. — Может даже встать вопрос, есть ли в жизни что-то еще! Свенсон отвесил Поттсу пощечину. Тот пошатнулся, моргнул, распахнул рот, но ничего не сказал. Посмотрев в глаза Свенсону, он снова моргнул, и теперь слова вырвались у него из горла испуганным хрипом. — Что… случилось? — Мистер Поттс… — Кто я? — Где книга, мистер Поттс? Где вы ее оставили? Но Поттс лишь кусал дрожащие губы, сдерживая слезы. Свенсон затащил его в хижину без крыши, чиркнул спичкой и зажег огарок свечи. Опять кольцо почерневших камней, оставленный путниками сор, забитый досками дальний конец сооружения — еще одна шахта… и холщовый мешок. Пустой. — Вязкость — это важная проблема, — прошептал Поттс. — Скажите, где она?! — прошипел Свенсон. Поттс зарыдал. — Она ведь была совсем девочкой. У меня у самого дочь… Свенсон с отвращением наморщил нос. В открытой постройке потянуло сквознячком, и Свенсон почувствовал характерное зловоние… Откуда оно шло — от Поттса или из ствола шахты? Доски были отодраны, а потом их кое-как вернули на место, но небольшого усилия — в чем тут же убедился Свенсон — было достаточно, чтобы доски отошли. Запах синей глины усилился. Доктор вспомнил синюю блевотину в туалете… — Мистер Поттс… вы сейчас расстроены и напуганы, но вам не грозит опасность. Помогите мне найти книгу, а я помогу вам… Но Поттс встряхнулся и поковылял во двор. Он направился к самому большому строению, где все еще спали остальные. — Они обречены, — прошептал он. Доктора неожиданно пронзил страх. Он обогнал Поттса — свеча погасла, — резко развернулся, без всяких извинений залез в его карман и вытащил револьвер. Взведя курок, Свенсон вошел внутрь… все, похоже, лежали на прежних местах, и бормотание Поттса ничуть их не тревожило. Свенсон облегченно вздохнул, оглянулся: Поттс присел на корточки, обхватив руками колени, и бубнил что-то под нос. Доктор заметил тень в дальнем углу, около забитого досками ствола. Что, проснулся кто-то еще? Безуспешно вглядываясь в темноту, Свенсон свободной рукой достал спичку, чиркнул ею и посмотрел вниз — на Болта. Горло Болта рассекала сверкающая синяя черта, словно кто-топровел по нему кисточкой, обмакнутой в синюю краску. Свенсон испуганно бросил спичку, наведя пистолет на тень в углу, которая вдруг увеличилась в размерах и приблизилась к нему. Он выстрелил, но темная фигура — человек в плаще? — метнулась вперед и оказалась перед Свенсоном, прежде чем он успел еще раз нажать на курок. Сильнейший удар свалил доктора с ног, пистолет выпал из его руки. Он поднялся на колени и закричал, чтобы разбудить остальных. Тень, находившаяся между ним и выходом, со страшной силой ударила доктора в плечо, и тот снова оказался на земле. Теряя сознание, доктор почувствовал, что его хватают за лацканы плаща. Перед ним был зловонный темногубый рот, бледное лицо с безумными глазами, а потом его неистово швырнули на дощатую перегородку, и он, как тряпичная кукла, полетел вниз по стволу шахты. Доктор пришел в себя — он лежал головой вниз, ноги были неудобно согнуты в паху. Что-то тянуло его за волосы, и он осторожно ощупал это место онемевшими пальцами. Рана на голове, хотя и неглубокая, кровоточила, и кровь уже успела засохнуть. Сколько же прошло времени? Он ужасно замерз. В голове невыносимо пульсировала боль, а еще в плече и в левой стороне груди. Свенсон принялся трогать все вокруг слабыми пальцами. Влажная земля и камень, крутой склон. Он попытался нащупать спичку — сколько их еще осталось, но коробок куда-то делся — вылетел из кармана, что ли. Свенсон посмотрел вверх — в нескольких ярдах над ним виднелся слабый свет. Он прислушался — ни звука, кроме его собственного прерывистого дыхания, — и с грацией перевернутой черепахи начал изгибаться и ползти вверх. Он добрался до досок, сломанных при его падении, и осторожно стал их отодвигать, понимая, что производит шум, но предполагая, что напавший на него давно ушел. Когда он выбрался в хижину без крыши, снаружи стоял серый день. Доктор увидел, что картяне лежат в тех же позах, что и раньше, но смотреть на них было невыносимо: все были убиты во сне. Медведеподобный Карпер лежал, свернувшись калачиком, как ребенок, на его горле расцвел сверкающий цветок голубого стекла. Шатаясь, Свенсон вышел во двор, где распростерся Поттс: его мертвенно-бледное лицо покрывала жирная зловонная черная пленка. Свенсон сел, опустил голову на руки и попытался сообразить, что теперь делать. Он смыл кровь с волос, взяв бутылку с водой у одного из мертвецов. Из другой бутылки он напился. Среди тел нашелся пистолет. Стеклянная книга исчезла. Доктор понятия не имел, который теперь час, — ему даже не пришло в голову позаимствовать карманные часы Болта, — а тяжелые тучи делали любые догадки сомнительными. По мере спуска туман не отступал и висел над каждой новой низинкой, закрывая перспективу, поэтому Свенсон шел наугад, просто следуя по предполагаемой тропинке в надежде, что та выведет его назад к черным камням. Он заставлял себя сосредоточиваться на тропинке, но безуспешно — в памяти вставали бред Поттса и лицо, которое доктор видел в тени. Это был, без сомнения, Франсис Ксонк, но невероятно, просто невероятно искалеченный под воздействием синего стекла. Ксонк убил конюхов в деревне, убил мальчика и его отца… и всех этих людей. Неужели книга настолько ценна? Свенсон усмехнулся — для Франсиса Ксонка горячий завтрак значил больше, чем человеческая жизнь. Но сейчас… что с ним случилось? Пуля пробила грудь Ксонка там, в дирижабле… несколько дней назад. Мог ли он спастись с помощью осколка синего стекла, в отчаянии вонзив его в свою рану, чтобы прижечь ее? Дирижабль был обречен, впереди рисовалась лишь смерть. Но если стекло спасло его тогда, то теперь убивало — мучительно, медленно, постепенно. А что это за книга — всего лишь первое, что попалось под руку Ксонку в последние секунды существования дирижабля? Или он выбрал ее заранее? Поттс заглянул в нее — и потерял разум. Судя по тому, что Свенсон видел в Харшморте, в книгах содержались воспоминания богатых и всесильных… но чьи воспоминания, какого сановника могли привести Поттса в такой ужас? Мог ли его бред о химических препаратах и вязкости иметь отношение к боеприпасам — пороху, взрывчатым веществам? Вдруг в пропавшей книге были воспоминания Генри Ксонка, оружейного магната? Доктор снова был в Карте — двери закрыты, из труб вьется дымок, обитатели не знают о том, что их стало меньше. Совесть грызла Свенсона, к тому же он вымотался, проголодался, замерз, и его одолевали горести. Этим вечером со станции уходил очередной поезд — неужели Свенсон его уже пропустил? Ксонк тоже наверняка сядет на него. Свенсон внушил себе, что уехать важнее, чем поговорить с вдовами, — в этом случае о смертях заговорил бы весь город. Нахмурившись, он с любопытством посмотрел на открытую дверь гостиницы… помедлил… и заставил себя идти дальше — печали миссис Доб его мало волновали. Но потом справа он увидел еще одну открытую дверь — темные окна… он заходил в этот дом — здесь лежал убитый отец мальчика. Ничего удивительного, что дверь открыта. Хозяева мертвы, да и при их жизни дом содержался не лучшим образом… Свенсон ускорил шаг, перейдя на трусцу, и добрался до конца улицы, внезапно преисполнившись уверенности, что опоздал на поезд. Где-то далеко в горах завыл волк. Доктор вышел на узкую дорожку, ведущую к станции, и побежал. Дорожка огибала брошенные старые вагоны для перевозки руды. Холодная пустота и зияющие двери вагонов показались доктору еще одним дурным предзнаменованием — что-то тут было не так. Слякотная дорога вела на гравийную площадку, и Свенсон наконец увидел готовый к отправке поезд: паровоз, прогревающий котел, два пассажирских вагона, открытые грузовые вагоны с рудой и закрытые — с другими грузами. Перед составом, окружив лежащего на земле человека, стояли люди с фонарями. Они повернулись на оклик Свенсона, глядя подозрительно и неприязненно. Свенсон поднял обе руки. — Я доктор Свенсон. Я был здесь вчера с мистером Карпером и мистером Болтом. Что здесь случилось? Кто ранен? Не ожидая ответа, он опустился на колени и профессионально нахмурился при виде лужи яркой крови, натекшей из глубокой раны на лице. Выхватив тряпку у одного из железнодорожников, доктор с силой прижал ее к ране. — Кто это сделал? — спросил он. Послышалось сразу с полдюжины хриплых голосов. Свенсон оборвал их, поняв, что нападение уже достигло цели — отвлекло всех от поезда. — Слушайте меня. Есть один человек, опасный, твердо решивший уехать на этом поезде, надо его найти. — Свенсон посмотрел на раненого. — Вы видели, кто на вас напал? Порез на щеке был глубок и все еще кровоточил… все еще кровоточил… рану нанесли не синим стеклом. Тяжело дыша, человек заговорил с трудом: — Напали сзади… я и не видел… Доктор снова прижал материю к ране, потом взял за руку одного из стоящих рядом, чтобы тот сменил его. Встав, Свенсон вытер руки о плащ и вытащил револьвер. — Зажимайте рану как можно дольше — пока кровотечение не прекратится. Придется наложить шов — найдите белошвейку с крепкими нервами. А мы должны найти его — мужчину… а еще, возможно, и женщину… Железнодорожники озадаченно посмотрели на него. — Но женщину мы уже нашли, — сказал один. — Где? Почему вы сразу не сказали? — скороговоркой произнес Свенсон. — Я должен с ней поговорить. Человек показал на первый вагон. Но другой протянул руку с раскрытой ладонью — на ней лежал маленький багряный камушек. — Это было у нее в руке, сэр. Женщина мертва.
Глава четвертая ПОРЧА
Мисс Темпл не издавала ни звука. Она слышала прерывистое дыхание человека в дверях, но не могла понять, что тот делает — поднимается в вагон или нет. Рука графини плотно лежала на ее губах. Снаружи донесся крик одного из железнодорожников. Тень удалилась под едва слышный хруст гравия. Мисс Темпл попыталась было выглянуть в дверь, но графиня резко осадила ее. Минуту спустя раздался звук еще чьих-то шагов, в створе дверей столпились люди и стали выражать недовольство зловонием, а потом, словно внезапный выстрел из пушки, послышался громкий хлопок закрываемой двери. Еще одна мучительная минута (графиня проявляла необыкновенную осторожность) — и наконец рука перестала зажимать рот мисс Темпл. Мисс Темпл развернулась спиной к бочкам и подняла нож. Сердце ее колотилось. В вагоне было темно, словно стояла беззвездная ночь. — Подождите… — прошептала графиня. — Еще немного… Поезд дернулся, мисс Темпл и бочки за ее спиной покачнулись. Состав стал набирать скорость, уже без рывков. Графиня громко рассмеялась, потом вздохнула — приятный, легкий звук. — Можете убрать нож, Селеста. — Не уберу, — ответила мисс Темпл. — Прямо сейчас у меня нет повода вам вредить — есть я не хочу, да и подушка из ваших прекрасных волос не сильно мне нужна. Графиня снова рассмеялась и принялась шарить в темноте. Потом она зажгла спичку и поднесла ее к белой парафиновой свече, которую вставила в щель между досками пола. — Хотелось бы поберечь свечу, — сказала графиня, — но свет поможет нашим… переговорам. Краткосрочное взаимовыгодное соглашение будет способствовать приятному путешествию. — Какое еще соглашение? — прошипела мисс Темпл. — Не представляю. — О самых элементарных вещах. О том, например, что мы доверяем друг другу и можем лечь спать без опасения никогда не проснуться. — Но вы же лгунья, — сказала мисс Темпл. — Неужели? И когда я вам солгала? Мисс Темпл задумалась на мгновение, потом шмыгнула носом. — Вы злобная и жестокая. — Но не лгунья, Селеста… — Вы лгали другим — графу и Франсису Ксонку! Вы лгали Роджеру! — Только не Роджеру, моя дорогая, — никто ему не лгал. Что касается Франсиса и Оскара, согласна. Но друзьям принято лгать — если у вас есть друзья, то вы знаете, что это основа дружбы. Однако лгать врагам… жизнь стала бы слишком пресной. — Я вам не верю. — С вашей стороны было бы глупо мне верить. Но все же я предлагаю вам сделку. Пока мы делим этот вагон, я не причиню вам вреда. — Почему? — Потому что мне ничего от вас не нужно, Селеста. Мне нужно только поспать. А спать в холодном вагоне спокойнее, если не укрываться за бочками с рыбьим жиром в постоянной готовности убить другого. Нет, правда, я вам предлагаю цивилизованный выход… рационализм за пределами морали, если это вам что-то говорит. Мисс Темпл чуть шевельнулась — у нее затекла нога, пот на спине остыл. Она чувствовала, что готова сломаться под грузом усталости. Если не поспать, снова начнется горячка. — А еда у вас есть? — спросила она. — Есть. Хотите? — Я прекрасно поужинала, — сказала мисс Темпл. — Но к утру наверняка опять проголодаюсь. Графиня ухмыльнулась, и мисс Темпл только теперь увидела, что та держала свой острый зубец наготове на случай, если разговор примет нежелательный оборот. Графиня извлекла из сумки закупоренную бутылку и платок, вытащила пробку и, приложив платок к горлышку, перевернула бутылку. Не глядя на свою попутчицу, она протерла лицо, тщательно и неторопливо, как умывающаяся кошка. Мисс Темпл зачарованно смотрела на долгий ряд бесхитростных действий: графиня закрывала глаза, увлажняя кожу вокруг них, вытягивала губы, протирая лицо возле носа и рта, поднимала подбородок, когда ткань — намоченная еще раз — разглаживала кожу на горле и на шее под воротником платья. — Это у вас что? — спросила наконец мисс Темпл. — Раствор розовой воды на спирту. Запах, конечно, ужасный, но спирт — превосходное вяжущее средство. — И где вы его взяли? — Хотите протереть лицо, Селеста? По правде говоря, выглядите вы неважно. — У меня была горячка. — Господи милостивый, вы, наверное, чуть не умерли? — Раз не умерла, то теперь уже неважно. — Тогда подойдите ко мне. Графиня намочила другую часть платка и протянула мисс Темпл. Не желая показаться плохо воспитанной, та пододвинулась поближе. Графиня легко прикоснулась к ее подбородку и принялась увлажнять кожу, начиная со лба. Мисс Темпл чуть дернулась, когда ткань прошлась слишком близко от ранки над ухом. Но в этом месте графиня ослабила нажим, и потому было совсем не больно. — Вы не задумывались о том, что умрете? — задумчиво спросила графиня. — Когда? — вопросом на вопрос ответила мисс Темпл. Графиня улыбнулась. — Вообще. — Конечно задумывалась. А вы? Протерев лицо, графиня снова намочила ткань и принялась обрабатывать шею. — Ваши волосы. Мисс Темпл вежливо подняла руки и убрала волосы по обеим сторонам. Еще несколько движений платком — и графиня закончила, подув на чистую влажную кожу. Мисс Темпл вздрогнула от ее ледяного дуновения. Графиня отложила в сторону бутылочку с платком и подняла взгляд. — Может быть, теперь вы поможете мне? — спросила она. Мисс Темпл смотрела, как пальцы графини расстегнули один ряд черных пуговиц на темном шелковом платье, потом женщина, поморщившись и не без труда, высвободила правую руку, бледную, как лебединое крыло. Мисс Темпл с ужасом уставилась на кровавую рану близ лопатки. — Я и сама могу дотянуться, — сказала графиня, — но если вы мне поможете, это сбережет раствор. Порез, хотя и глубокий, был уже прикрыт почти черным рубцом. Мисс Темпл нахмурилась, не зная, как начать. Ее слегка ошеломили округлость плеча графини и ровная линия позвоночника — ведь это были ее кости, — исчезающая под платьем, как прошептанные, но не понятые слова. Селеста снова перевела взгляд на рану. — Ее нужно смочить, — сказала графиня. — Тут уже ничего не поделаешь. Так далеко на севере… шрам все равно останется. Мисс Темпл взяла бутылочку и осторожно полила на рану, подхватывая жидкость платком. Графиня снова поморщилась, но ничего не сказала. Мисс Темпл, несколько раз сложив намоченный платок, слегка надавила на рану. Показалась кровь, но мисс Темпл держала ткань, пока кровотечение не остановилось. Наконец рука графини легла на руку ее попутчицы — она перехватила платок и сама прижала его к ране. — Я вам признательна, моя дорогая. — А как это получилось? — спросила мисс Темпл. — Меня заставили выйти через окно. — Кто? — Кардинал Чань. — Понятно. — Сердце мисс Темпл радостно забилось — Чань жив. — Но я спасалась не от него. Я убегала от Франсиса Ксонка. — Франсис Ксонк жив? — Если это можно назвать жизнью. Вы сами ощутили его зловоние. — Так это он преследовал меня? Вот сейчас? Этот монстр? — Я говорю это вам от чистого сердца, моя дорогая: нужно держаться подальше… — Но от Ксонка несет синим стеклом! — Да. — Но ведь доктор его застрелил. — Вот это прыть, невероятно… но, похоже, Франсис прибег к крайним мерам, чтобы выжить… Графиня осторожно просунула руку в рукав и застегнула платье. Аккуратные действия ее пальцев заворожили мисс Темпл, словно магические пассы. — Как вы спаслись с дирижабля? — спросила мисс Темпл. — А вы как думаете? — Спрыгнули? Графиня кивнула, приглашая задавать еще вопросы. — Но ваше платье… доктор сказал, что оно намокнет и утянет вас на дно. — Доктор очень проницателен. — Вы его сняли! Графиня кивнула еще раз. — Я бы этого никогда не сделала, — прошептала мисс Темпл. — И погибли бы. Но я думаю, вы сделали бы это. И вообще все, что нужно. Так мы узнаём друг друга, Селеста. Следующие слова громко, неожиданно и с жаром сорвались с языка мисс Темпл: — Но вы меня не узнавали, мадам. Вы приговорили меня к смерти. И не раз. Глаза графини сверкнули, но голос остался ровным. — Неужели вы думаете, будто ваша смерть что-то изменит? Мисс Темпл открыла было рот, но захлопнула его с явственным стуком. Она прислушивалась к стуку колес, размышляя, что там за станции между Картом и городом и куда везут этот рыбий жир — в город или нет? Двери вполне могут открыться через час в другом горном поселке или через два часа в деревне, пропахшей свиным навозом. И не будет ли Франсис поджидать их там? — А где Элоиза Дуджонг? — спросила мисс Темпл. — Понятия не имею. — Я думала, что бегу за ней. А оказалось, что за вами. Этот человек на тропинке… мистер Олстин, охотник… — Военный, Селеста. Мисс Темпл сделала вид, что не расслышала. — Он держал в руке ее нож. — Ну и загадка! Жаль, что он не может дать на нее ответ. — Вы его убили. — Кто-то должен был это сделать. — Откуда вам известно, что он — военный? — Мне пришлось сильно постараться, чтобы избежать встречи с ним… и его приятелями… в течение нескольких дней. А они нашли меня без труда. — А Чаня они нашли? — Селесту вдруг пробрал страх. — А доктора? И кто они такие? — Я думала, вы хотите узнать про миссис Дуджонг. — Я хочу, чтобы вы ответили на мои вопросы. — Мисс Темпл сурово поглядела на графиню. Графиня скользнула внимательным взглядом по ее лицу, потом зевнула, прикрыв рот ладонью, а когда опустила руку, на лице ее снова играла понимающая улыбка. — Я устала. А у вас такой вид, что если вы не поспите, то умрете. Садитесь поближе ко мне. Мы все еще в горах, и притом без одеял. Пусть это будет соглашением между животными насчет обмена теплом. Прежде чем мисс Темпл успела ответить, графиня задула свечу. Мисс Темпл осталась у своей бочки, напряженно прислушиваясь к шуршанию нижних юбок графини — та устраивалась на полу. Графиня была коварнейшим существом, и нужно быть полной дурой, чтобы поверить ей. Мисс Темпл устала, ее пробирала дрожь. Что случилось с Чанем? Он оставил записку, а потом? Просто бежал в город, зная, что графиня жива и на свободе? А разве доктор Свенсон повел себя лучше? Мисс Темпл подтянула колени к груди. Она не хотела думать плохо ни о том ни о другом, но все же оба явно сделали для нее меньше, чем могли. Графиня удовлетворенно вздохнула. Мисс Темпл зевнула, даже не потрудившись прикрыть рукой рот, и моргнула. Она дрожала от холода, чувствуя всю нелепость своего положения. Если не спать и дальше, улетучатся даже те немногие силы, что у нее еще оставались, это точно. Селеста яростно гнала от себя мысль, что, проявляя благоразумие, она идет на поводу у графини. Мисс Темпл подползла к боку графини, а потом, поколебавшись, привалилась к ней точно в такой же позе, поджала колени, уткнулась носом в затылок, пахнущий розовой водой и спиртом. Почувствовав ее прикосновение, графиня подалась навстречу мисс Темпл, и у той перехватило дыхание от этой близости, от прикосновения ягодиц под шелковым платьем к ее тазу. Графиня подвинулась еще ближе. Мисс Темпл инстинктивно чуть не отпрянула, хотя дрожь ее уменьшилась и было приятно чувствовать мягкие волосы у себя под щекой. По запаху спирта и розовой воды она поняла, что плечо с кровавой раной оказалось в считаных дюймах от ее носа. Ее вдруг обуяло желание прикоснуться к этой ране, даже — веки стали тяжелыми, мысли начали путаться — лизнуть рану языком. Но прежде чем она успела отчитать себя за эту мысль, графиня завела назад руку, пошарила в воздухе, ухватила мисс Темпл за запястье, подтащила ее руку к себе и засунула между грудей. Плотно прижавшись к мисс Темпл — между ними больше не было руки, — графиня глубоко вздохнула. Мисс Темпл понятия не имела, что ей теперь делать. Она легонько сжала руку графини, та ответила ей тем же, два ее пальца проскользнули в неплотно сжатый кулачок Селесты. На мысли, что надо бы вернуться к своей бочке, мисс Темпл заснула. Когда она открыла глаза, в вагон лился слабый свет — сквозь щели в стенах и дыры от сучков. Поезд стоял. Снаружи кто-то шел по гравию. Шаги удалились, последовал обмен криками, а потом поезд, скрежеща, медленно тронулся. Мисс Темпл с ужасом поняла, что ее ладонь лежит на груди графини и рука женщины удерживает ее там. Она не шелохнулась. Сама ли она передвинула руку туда или это сделала графиня? Мисс Темпл, случалось, с любопытством (отвлеченным или не очень) прикасалась к собственным грудям, изумляясь их форме и чувствительности, думая о том, как же они ей докучают и как же они великолепны. Но груди графини были совсем другими — крупнее и на совсем ином теле, — и мисс Темпл сдерживалась изо всех сил, чтобы не сжать легонько пальцы. Она прикусила губу. Краем сознания она ощущала всепроникающее присутствие синей стеклянной книги, настойчивое и ядовитое, вызывающее непреодолимый зуд между ног (… обнаженная, в одной шубе на заднике саней… смесь крови и мускуса на губах… у нее в паху щекочут пером…), и она легонько, очень мягко, сжала пальцы, задержала дыхание, потом сжала еще раз; все ее тело налилось желанием. Графиня сладострастно прижалась к ней бедрами. Мисс Темпл, вскрикнув, высвободила руку и села, а через мгновение уже укрылась за своей бочкой, сомкнув колени и разглаживая волосы. Когда уже не стало сил сдерживаться, она скользнула взглядом в сторону графини. Та приподнялась на локте, все еще отходя от сна, и улыбалась ей со слегка плотоядным выражением. — Мы останавливались, — сказала мисс Темпл. — Понятия не имею где. Это вас разбудило? — Видимо, — сказала графиня — пожалуй, с несколько наигранной сонливостью — и неторопливо поправила волосы. — Жутко, наверное, я выгляжу. — Нет, — сказала мисс Темпл. — И я думаю, вы это знаете. Это я выгляжу жутко — волосы не завиты, руки в цыпках, лицо в царапинах, ссадинах и бог знает в чем… нет, я, конечно, не беспокоюсь. — И верно — чего это вам беспокоиться? — Именно, — фыркнула мисс Темпл, не понимая, что это ее вдруг так рассердило. — Как вы спали? — Отвратительно. Было ужасно холодно. Женщина снова улыбнулась ей, и мисс Темпл повелительно кивнула на ее сумку. — Так у вас найдется что-нибудь поесть? — Возможно. — Но лучше всего выпить чашечку чая. — Вот тут ничем не могу помочь. — Понимаю, — сказала мисс Темпл и заметила: — Некоторые предпочитают кофе. — Я принадлежу к их числу. — Он слишком горький. Графиня оставила это без внимания и открыла сумку, но прежде чем достать что-либо, посмотрела на мисс Темпл. — А что я получу за еду? — А чего вы ждете? — Ничего. В общем, я бы не стала полагаться на ваши обещания. — Вижу, мы неплохо понимаем друг друга. Прыснув со смеху, графиня извлекла из сумки два сушеных яблока и пирог с золотистой корочкой, завернутый в пропитанную жиром ткань. Одно яблоко она протянула мисс Темпл, потом взяла пирог, собираясь разломать его. Мисс Темпл решила было предложить ей нож и пошарила рукой за голенищем сапожка. Ножа не было. Она посмотрела на графиню, которая протягивала ей половину пирога. — Не надейтесь найти там что-нибудь, кроме баранины, — сказала она. — Что-то случилось? — Все в порядке, — ответила мисс Темпл, беря пирог. Кусочек корочки отвалился и упал ей на запястье. Она поднесла руку ко рту и, как лягушка, поймала ломтик языком. — Я вам признательна. — Не стоит, — сказала графиня с набитым ртом; ее манеры оказались куда проще, чем ожидала мисс Темпл. — Мне совсем не хочется вспоминать о Карте, а тем более о тамошней еде. И еще мне не съесть больше половины этого пирога, да и вообще нет аппетита. А потому моя щедрость мне ничего не стоит. Мисс Темпл не нашла, что ответить, и просто жевала. Несмотря ни на что, она хорошо отдохнула и стала крепче, чем день назад. Она вгрызлась в яблоко, найдя его жестковатым, но все же съедобным. — Вы взяли мой нож, да? — Вы всегда задаете вопросы, ответы на которые знаете? — Просто даю вам понять, что мне это известно. — Только идиот не заметил бы этого, Селеста. — Наверное, я крепко спала. — Как новорожденный котенок. — Графиня проглотила еще один кусок пирога. — Вы говорили про нашу остановку. Но это была уже третья — все остальные вы проспали. — Вы мне его отдадите? — Вряд ли. Увидев, что ее попутчица рассержена, графиня подалась вперед. — Поймите, Селеста, распороть вам горло мне было не труднее, чем погладить вас по головке. Но я не сделала этого. Потому что мы заключили соглашение. — Но потом… когда мы доберемся до места… — Там вы его тоже не получите. Кто знает, когда вам захочется распороть мое горло. Мисс Темпл нахмурилась. До чего легко было представить их встречу — в городе, в вагоне поезда, на мраморной лестнице, — когда графиня всадит свой смертоносный сверкающий зубец в незащищенное лицо мисс Темпл. Могла бы она сделать то же самое, после того как прижималась в темноте к теплому, великолепному телу графини? Неужели ночные объятия могли что-то изменить между ними? Неужели не могли? Мисс Темпл откашлялась. — Если между нами установилось согласие, не расскажете ли об Элоизе? Вы ведь обещали. — Что за скучные вопросы вы задаете. — Вы убили ее? — Нет. Миссис Дуджонг и некий молодой человек вошли в один дом в Карте — в дом, за которым я сама вела наблюдение. — Зачем? — Я потеряла кое-что. — Но живший там мальчик был убит! — Да, я знаю. Когда они вошли, я увидела военного — он крался по улице, наблюдал за ними. Я проскользнула вслед за военным в гостиницу, но не успела переговорить с хозяйкой, как он вернулся и стал нагло вести себя, задевая всех. — А Элоиза? — Раз она не вернулась в гостиницу с военным… вероятно, он ее убил. Или ее убил Франсис… Или случилось что-то еще. — Как так — что-то еще? — И снова, Селеста: если бы вы хоть немного думали, прежде чем задавать вопрос… — Ксонк знает ее? — Конечно. Элоиза — наперсница его сестры. — Она мне ничего такого не говорила! — Мисс Темпл в сомнении шмыгнула носом. — Франсис Ксонк… — Но в этом-то и вся прелесть! — воскликнула графиня. — Она и сама не знает! — Чего не знает? — Что уже принадлежит ему! Мисс Темпл вспомнила о нежелании Элоизы объяснять, почему исчезли Чань и доктор, о ее нежелании вообще что-нибудь объяснять. Но Франсис Ксонк?… Мисс Темпл пришла в смятение. — Но что с ней случилось? — Понятия не имею, — сказала графиня. — Добравшись до станции, я постаралась наделать побольше шума, чтобы затруднить Франсису передвижение, и нашла где спрятаться. Кажется, снаружи раздавались крики — я в это время заметала свои следы с помощью рыбьего жира. — Никогда бы не подумала, что вы можете его бояться, — рассудительно заметила мисс Темпл. — Я и не боюсь, — многозначительно ответила графиня. — Но он очень опасен, и в Карте я никак не могу противостоять ему. В городе — другое дело. Совершенно точно. Графиня лениво похлопала по своей сумке, потом спохватилась, увидев, что мисс Темпл это заметила. Та удовлетворенно усмехнулась и кивнула на закрытую дверь вагона. — Если мы останавливались три раза, то вы знаете, где мы? Или который час? — спросила она. — Знаю, — ответила графиня, — и не вижу смысла говорить вам. Но до чего очаровательно вы спали. Графиня положила остатки пирога на пол, задрала подол и вытерла руки о нижние юбки, потом одернула платье, возвращая подол на место, и на четвереньках решительно направилась к мисс Темпл. Они оказались чуть ли не нос к носу. Мисс Темпл проглотила слюну, почувствовав страх — но совсем не такой, как ночью. Графиня стала ей понятнее… женщина, которая ест и спит, зевает и в ненасытном вожделении подтягивает ноги к животу… из-за этого она казалась еще чудовищнее. Мисс Темпл не могла понять, почему она сама еще жива, несмотря на все сказанное графиней… ведь была… графиня отводила ей какую-то роль. Разве могло быть другое объяснение? — Дело в том… что я хорошо выспалась. Уже не чувствую усталости… да и плечо больше не мешает двигаться… и я благодарна вам… за помощь. Графиня слизнула последнюю крошку пирога с уголка своего темного рта. — Не стоит беспокоиться, — выдавила мисс Темпл. — А я и не беспокоюсь. Хотя и недоумеваю… не могу понять, что у вас на уме. — У меня? — прошептала мисс Темпл. — Ничего. — Ну-ну. Наше совместное путешествие — лишь передышка, а за дверями вагона мы снова станем пламенно враждовать. Вообще-то вам повезло, что наткнулись именно на меня, а не на моих компаньонов. Я… эксцентрична. Однажды я помогла доктору спасти принца, только чтобы сбить с толку графа. Я лгала Франсису — боже, как он злился, — и, конечно, я со всеми потрохами предала лорда Вандаариффа. Поэтому я пообещала не убивать вас во сне вовсе из щепетильности. Как я уже сказала… я любопытствую. — Насчет чего? — Насчет вас, конечно. Графиня еще ближе придвинула лицо к лицу мисс Темпл, чуть не уткнувшись носом в ее кудряшки, и сделала вдох. Мисс Темпл не решалась посмотреть ей в глаза, но не отрывала взгляда от бледного горла графини; две верхние пуговицы на ее платье по-прежнему были расстегнуты. Странные воспоминания оживали в мозгу Селесты, проталкивались вперед, светили своими предательскими лучами сквозь каждую трещинку в ее решимости. — Вас, наверное, пожирают желания, — прошептала графиня. — Книга, в которой вы чуть не утонули… Я знаю, она преследует вас, Селеста. Это была моя книга, и я знаю, что в ней содержалось… все, что теперь, наверное, терзает вас… это была моя придумка, моя ловушка. Наверняка вы даже сейчас боретесь с ней. Вы дрожите… боитесь, что я вас укушу? Графиня так и сделала — легонько укусила мисс Темпл в щеку. Та вскрикнула. Рассмеявшись, графиня разжала зубы, а потом лизнула покрасневшее от укуса место. — Все это может закончиться для вас, Селеста. Роджер мертв — вы ему отомстили. Как вы сами сказали на крыше дирижабля, мой план погублен. Макленбург недостижим — ведь принц и Лидия мертвы, никакого брака не будет. А все деньги и земли недосягаемы для меня — они останутся у лорда Вандаариффа… но лорд, несомненно, в сумасшедшем доме… Она снова куснула мисс Темпл за щеку, а потом впилась ей в губы, проникнув языком в рот, — что за наслаждение! Мисс Темпл застонала. Графиня отпрянула — ее дыхание тоже чуточку участилось — и продолжила, словно и не прерывалась: — Вы можете вернуться в свой отель, к поискам мужа, а потом — к себе на островок… зачем нам двоим… воевать друг с другом… Графиня изобразила еще один поцелуй и улыбнулась, видя нерешительность мисс Темпл — та не знала, открыть ей рот или отвернуться. — Прекратите это, — прошептала мисс Темпл. — Прекратить что? — спросила графиня, снова впиваясь ей в губы. На этот раз мисс Темпл просунула язык в рот графини и сжала пальцы в кулаки — так сильно было желание обнять женщину. Голова ее кружилась, чувства подпитывались множеством вспыхивающих воспоминаний. Оставалось непонятным, какую часть ощущений порождала книга, а какую — графиня. Впрочем, разве это имело значение? Все равно эта женщина подчинила ее. Графиня отпрянула, а потом, подавшись вперед, поцеловала мисс Темпл в третий раз. Чтобы не потерять равновесие, та левой рукой уперлась во что-то, а правую выкинула вперед, отталкивая женщину. Ладонь ощутила корсет под дешевым шелковым платьем, скользнула ниже, к мягкому округлому бедру, пальцы сами собой стиснули плоть. Графиня оторвалась от мисс Темпл и куснула ее в подбородок. — Прекратите… — Я вам не верю, — выдохнула графиня в шею мисс Темпл. — Это все ваши козни, — прошептала та, заставляя себя повернуть голову и давая графининому языку еще больше свободы. — Ваши интриги… будьте довольны тем, что остались в живых… — Что?! — Вы тронули мою душу порчей… — Ничего подобного… вы такой и были… — Они вас убьют, если вы не исчезнете. — Кто убьет? — Кардинал Чань… доктор… — Эти герои… а вы, Селеста? — Я бы сама убила вас… — Ах, как это смело… как принципиально. Эти слова не прозвучали комплиментом. Мисс Темпл все еще учащенно дышала — когда это графиня успела всунуть колено ей между ног? — Такие принципы показывают, как много вы понимаете… — Графиня усеяла подбородок мисс Темпл множеством коротких смелых поцелуев. — И как мало… отрадное свойство, когда обнаруживаешь его во враге. — Я и есть ваш враг. — Мисс Темпл терлась о жесткое колено графини. — И всегда им были, дорогая. — Почему же вы не убили меня? — Даже я не могу быть одновременно в нескольких местах. Язык мисс Темпл снова заметался в теплом, влажном рту графини — и, как ни удивительно, та укусила ее за нос. Зуд в промежности, лицо наверняка залито краской… и невозможно дышать! Мисс Темпл попыталась осторожно передвинуть руку графини, но обнаружила, что ее собственная пригвождена локтем женщины. Она попробовала отвернуться, но локоть не шелохнулся. Мисс Темпл выгнула спину и попыталась укусить язык графини, но та другой рукой уперлась снизу ей в челюсть. Мисс Темпл заколотила ногами, хлестнула графиню по лицу, ухватила за волосы. Та не шевельнулась, ее мягкие губы плотно присосались ко рту мисс Темпл, словно устрица — к камню. Голова у мисс Темпл закружилась, страх охватил ее, мысли смешались. Она оттолкнулась от графини что было сил, но безуспешно. Пришла последняя отчаянная мысль, что именно такого конца она и заслуживает. И мисс Темпл потеряла сознание.* * *
Открыв глаза, мисс Темпл поняла, что поезд стоит, а графиня исчезла. Она попыталась встать, но обнаружила, что пришпилена к деревянному полу — ее собственный нож пригвоздил к полу платье ровно там, где расходятся ноги. Мисс Темпл обеими руками вытащила его, фыркнув при мысли о том, что графиня, верно, сочла это хорошей шуткой. Нож вернулся на свое место — за голенище сапожка. Мисс Темпл подползла к двери вагона и, навалившись обеими руками, сдвинула ее дюйма на три, чтобы выглянуть наружу. Перед ней расстилалась покрытая папоротником болотистая равнина, идеально подходящая для прокладки каналов. Она вспомнила о загородном доме Элоизиного дядюшки и рассердилась на себя, что слушала невнимательно, — дом явно располагался где-то неподалеку. Элоиза говорила про парк… Как там его? Парчфелдт! Возникла мысль о том, чтобы спрыгнуть с поезда, в слабой надежде, что кто-то (его еще нужно было найти) расскажет, как попасть в Парчфелдт. Нет, нелепая мысль. Мисс Темпл осела, прислонившись спиной к стене. Совесть горела от воспоминаний о том, как она вела себя в вагоне (от решения спать рядом с графиней до той унизительной схватки). Если она вдруг найдет Чаня и Свенсона, то что расскажет им? О собственных слабостях? О том, как потеряла Элоизу. Где она найдет своих друзей? Она не знала, где искать Парчфелдт. Она не знала, в чем смысл послания Чаня. «Божье время» — это же тайное название игорного клуба или борделя! В ее сердце звучали слова графини. Мисс Темпл могла бы покончить со своими приключениями, удовольствоваться тем, что она отомстила и выжила. Она могла бы вернуться к прежней жизни, усвоив этот урок и сохранив в доказательство тому несколько драгоценных шрамов. Но тут она плотно сжала ноги, вздрогнув при воспоминании о прикосновениях графини, и с чувством мучительного стыда подтянула колени к груди. Наконец поезд тронулся. Мисс Темпл свернулась калачиком и легла на бок, хотя отдых ее был беспокойным и не принес облегчения. Мисс Темпл проснулась от свистков и шума других поездов, разгладила на себе платье, вытерла лицо и проверила, на месте ли нож. Они въехали в туннель перед вокзалом Строппинг. Поезд замедлил ход, и пополз невозможно медленно, и наконец остановился. Мисс Темпл решительно навалилась на дверь, через сколько-то секунд открыла ее, оттолкнулась и, охнув, приземлилась на черном от сажи гравии. Потом по-крабьи, головой вперед, метнулась под вагон стоящего рядом поезда, вылезла, никем не замеченная, с другой стороны и поспешно двинулась к главному залу. Она все еще не решила, куда идти. Было столько важных задач: найти отель, перевести деньги из ее банка, купить новую одежду, новую сумочку от Несбита, нижнее белье от Клошона, платье от месье Массе (тот знает ее размеры, и на его скромность можно положиться), но прежде всего — горячая ванна с розмариновым маслом. Мисс Темпл нырнула между двумя вагонами. Впереди из-под вагона вылез кто-то в длиннополом плаще с капюшоном: он явно ехал тем же поездом. Человек с капюшоном помедлил — путь к забитому толпой пространству перед перронами был перекрыт двумя мужчинами в длинных черных плащах и котелках, за спинами которых виднелись четыре солдата в красных мундирах. Двое в черном очень напоминали Роджера, то есть государственных чиновников. Мрачно глядя вдоль путей, они не видели, однако, ни человека в плаще, ни мисс Темпл. Пожав плечами — мол, все понятно, — оба пошли прочь и исчезли из виду. Солдаты замаршировали в ногу следом за ними. Человек в капюшоне тенью двинулся вперед, держась поближе к вагонам. Мисс Темпл стремглав бросилась за незнакомцем, добралась до того места, где он только что прятался, и сморщила нос от зловония синей глины. Она шла по следам Франсиса Ксонка. Но почему Ксонк прятался от чиновников и солдат — своих союзников? В душе неожиданно забрезжила надежда. Вдруг правительство взялось за заговорщиков? Но потом мисс Темпл горько вздохнула. Знать бы, где искать Чаня и Свенсона! Тогда можно удовольствоваться созерцанием Ксонка и направиться прямо в отель, в «Бикон» или — ее сердце забилось чуть сильнее — в «Анберн-Хаус» с его несравненным чаем. Но где их искать, мисс Темпл не знала. Ксонк устремился в ярко освещенный главный зал и исчез. Мисс Темпл достала нож и, стараясь не выставлять его в открытую, бросилась за Ксонком. Громадные часы с ангелами по бокам, висевшие в зале гнетущим напоминанием о всеобщей греховности, показывали, что до полудня оставались считаные минуты. Отвернувшись от недобрых ангелов, мисс Темпл поняла: на вокзале что-то изменилось. Толпы людей курсировали между высокими лестницами, билетными кассами и разными платформами, около разбросанных повсюду магазинчиков и киосков собирались небольшие стайки… но их прежде свободное движение теперь направлялось армией железнодорожных констеблей в коричневой форме. Что случилось? Пассажиры походили на строптивых овец, погоняемых собаками. Протестующих оттаскивали в сторону и грубо уводили прочь… военным дали власть над приличными, светскими людьми! Что случилось — столкновение поездов или другая катастрофа? Или бунт на одном из заводов? В киосках и магазинчиках за каждой покупкой наблюдали констебли, даже небольшим группкам не давали долго стоять на одном месте. Повсюду виднелись яркие алые пятна — драгуны в мундирах, и каждый отряд сопровождали люди в черных чиновничьих одеждах. Они поглядывали вдоль путей, когда прибывал или отходил поезд. Все они явно искали кого-то и уделяли особое внимание платформам, куда прибывали поезда с севера — состав из Карта был в их числе. Франсис Ксонк протиснулся между двумя спорящими констеблями и, пригнувшись, затесался в толпу ожидающих. Мисс Темпл бросилась следом за ним, проталкиваясь между сумками, локтями, колкими зонтиками и тростями — грозой лодыжек. Наконец она уперлась в спину какого-то пожилого джентльмена, подняла глаза, чтобы извиниться, и увидела, что лицо того перекошено от отвращения. Подпрыгнув, она увидела черный капюшон Ксонка — теперь Франсис двигался в другом направлении. Быстро приняв решение, мисс Темпл присоединилась к школьникам во главе с суровыми учителями — их пропускали без всяких разговоров. Когда один из школьников с любопытством повернулся к мисс Темпл, она властно прошипела: «Не верти головой!» — и мальчишка мигом подчинился. Внезапно Ксонк оказался прямо перед ней — ждал удобного момента, чтобы просочиться между патрулями. Со спины хорошо было видно, как он громаден, сразу же вспомнились его убийственные движения… что-то роднило Ксонка с Чанем. Конечно, Франсис был самодовольным денди, гнусным вампиром, ну а Чань… этот его нарочитый красный плащ… да и характер прескверный. Он ведь бросил их — разве нет? Ксонк метнулся вперед. По обеим сторонам платформы, у ее оконечности, стояли люди в черных плащах и драгуны, но Ксонк ловко проскочил мимо них, к гравийной дорожке возле пыхтящего в ожидании поезда. Мисс Темпл кинулась следом, но Ксонк, не оглядываясь, быстро шел к самому дальнему вагону. Он вытянул голову, разглядывая впереди стоящий тендер — нет ли там железнодорожников (мисс Темпл, почувствовав опасность, распростерлась на земле), — потом посмотрел назад. Когда мисс Темпл снова подняла взгляд, Ксонк вскарабкался до окна странной формы, вероятно принадлежавшего уборной. Мисс Темпл подобралась ближе. Окно никак не хотело открываться, Ксонк надавил еще раз, ударил по раме кулаком, попытался ухватиться за окно обеими руками, но потерял равновесие и с недовольным ворчанием свалился на землю. После этого он забросил свой плащ на плечо, и мисс Темпл разглядела висевший на правой руке тяжелый холщовый мешок — сама рука была в гипсе. Положив мешок на камни, Ксонк снова вскарабкался к окну и принялся колотить по защелке больной рукой, другой толкая раму. Мисс Темпл бросилась по гравийной дорожке тихо, как кошка. Ксонк ее не заметил. Без колебаний схватив мешок, она побежала прочь. Тяжелый мешок молотил по ногам. Мисс Темпл и пяти ярдов не успела пробежать, как услышала рев Ксонка, а потом тяжелый топот. От страха у нее чуть волосы не встали дыбом. У платформы стоял человек в черном плаще с тремя солдатами, никто из них не смотрел в сторону мисс Темпл. Та издала высокий беспомощный вопль, рванулась в сторону и услышала, как Ксонк — уже совсем рядом с ней — побежал в том же направлении. Она вскрикнула снова, и идиоты на платформе наконец-то повернули головы. Чиновник в черном уставился на нее и наконец отдал приказ солдатам. Обнажив сабли, драгуны последовали за ним. Мисс Темпл вскрикнула в третий раз и бросилась в объятия чиновника, отчего тот отлетел на два шага назад, в то время как солдаты продвинулись вперед. Тяжело дыша, она повернула голову — Франсис Ксонк исчез. Двое солдат направились вдоль поездов, заглядывая под каждый вагон. Третий остался на страже, держа в руках обнаженную саблю. Человек в черном плаще сочувственно посмотрел на мисс Темпл. Тонколицый, он носил нафабренные черные усы и баки, великоватые для такого лица. — Он преследовал меня, — выдохнула мисс Темпл. — Кто вас преследовал, дитя? Кто? — Не знаю! — воскликнула мисс Темпл. — Он так зловеще выглядел. И так мерзко пах! — Она говорит про запах! — крикнул чиновник драгунам. Оба солдата наклонились и стали принюхиваться, словно речь шла о чем-то обычном. — Точно, сэр! — отозвался один из них. — Кордит и тление — как нам и говорили! Человек в черном плаще приподнял голову мисс Темпл за подбородок, и ей это отнюдь непонравилось. — Как вас зовут? — Мисс Изобела Гастингс. — А чего это вы бегаете между поездами, мисс Гастингс? — Я вовсе не собиралась бегать между поездами, поверьте мне. Меня преследовали. И я вам так признательна. — Что у вас в мешке? — Только мой ужин. Я собиралась ехать до Ка-Руж — там меня ждет тетушка. — До самого Ка-Руж? — Ну да, — сказала мисс Темпл, приподнимая мешок, — а потому и взяла еды на два раза. Пирог со свининой, кусочек желтого сыра и баночка маринованной свеклы… — Ка-Руж — это на юге, — снисходительно пояснил человек. — А эти поезда идут в восточном направлении. — Правда? — спросила мисс Темпл, недоумевая, почему Франсис Ксонк просто не вышел в город. Человек обратился к стоявшему рядом солдату: — Верни их. Я должен доложить о происшествии. — Он положил руку на плечо мисс Темпл. — Мисс Гастингс, я отниму у вас еще немного времени. Ее провели к отряду покрупнее, с двумя чиновниками вместо одного. Тонколицего, как выяснилось, звали «мистер Соумс». Он вернулся заметно помрачневшим, крепко взяв мисс Темпл за руку, повел к большой лестнице. Она хотела сообщить, что вполне способна идти и без этого, и чуть не вырвала руку. Но в этот момент они проходили мимо лавки, продававшей шляпы и шарфы забывчивым путешественникам, — то есть мимо лавки с зеркалом. Потрясенная, мисс Темпл осознала, что этот прямоугольник перед ней — зеркало, а она видела в нем себя и даже не узнала. Ужасно! Каждая часть ее тела принадлежала кому-то другому: великолепные волосы спутались и торчали, как пакля, платье было простеньким, старомодным и грязным, сапожки потрескались и поизносились, на коже виднелись потеки грязи, царапины и синяки, даже мешок в руке говорил о бедности и беззащитности. Впервые в жизни облик мисс Темпл от нее не зависел. В глазах мира она отныне принадлежала к давно и хорошо известной породе женщин (ничего не стоящих, бедных, не заслуживающих доверия) и потому целиком была выдана на милость таких, как Соумс. Они добрались до лестницы — солдаты шли следом — и начали подниматься. Неужели она спаслась от врагов только для того, чтобы предстать перед безликим, суровым законом? Мисс Темпл напрасно смотрела вниз — змеиные кольца очереди за билетами, толпы у каждой платформы, скопление народа под часами… под часами… Сердце мисс Темпл вдруг тревожно ёкнуло. Божье время! Под часами с ангелами по бокам стоял высокий, худощавый человек в красном, неподвижный среди текущей мимо толпы: Кардинал Чань. Как она не заметила его раньше?! Соумс дернул ее за руку, и мисс Темпл споткнулась. Вот наконец и верхняя ступенька. Она снова оглянулась, но солдаты загораживали вид на первый этаж. Чаня уже не было. В кэб с ней сел только Соумс и тут же нетерпеливо постучал костяшками пальцев в крышу: мол, поехали. Куда мы едем? — спросила мисс Темпл, прижимая к себе мешок. Выглядел Соумс вполне прилично. Котелок лежал рядом с ним на сиденье, посередине темных волос белел пробор, бриолином он пользовался в меру, на хорошо скроенном плаще не виднелось ни пятнышка. Вы знаете человека, который преследовал вас? — В первый раз видела — он выскочил так неожиданно, и я вам уже говорила: от него так ужасно пахло… — Между путями. — Что-что? — Между путями, — повторил Соумс. — Это не самое безопасное место — порядочную даму встретить там никак не ожидаешь. — Я же вам сказала — он меня преследовал, загнал туда. Эти слова заставили Соумса предостерегающе поднять бровь. — Интересующего нас человека разыскивают по заданию высших властей, — заявил чиновник. — Он опасный предатель. — А вы из какого министерства? — Что, простите? — Я знакома со многими в Министерстве иностранных дел… — Вот вам совет, мисс Гастингс: умная шлюшка держит язык за зубами… и остается в живых. Мисс Темпл была ошарашена. Соумс внимательно посмотрел на ошеломленную женщину, словно принимая решение, а потом откинулся к спинке и небрежно уставился в окно, будто сказанное им не имело ни малейшего значения. — Я недавно получил повышение, — шмыгнув носом, сообщил Соумс. — Меня откомандировали в Тайный совет. Он что — прямо здесь и сейчас собирается сделать ей предложение? Соумс стащил с себя перчатки — по очереди с каждого пальца, словно занимаясь чем-то очень серьезным, а потом сцепил руки у себя на коленях. — Это дело ничуть не похоже на те, к которым вы привыкли, — сказал он со снисходительной улыбкой. — Девушке так легко ввязаться в историю, которая выше ее понимания… так легко потеряться, если у нее нет союзника… Его прервал крик снаружи. Кэб накренился и резко остановился. Прежде чем Соумс успел обратиться к кучеру, тот сам заявил о себе потоком ругательств, в ответ на который тут же раздались крики с улицы. — Что такое? — спросила мисс Темпл. — Ничего серьезного… агитаторы… бунтовщики… — Где мы? Соумс не ответил, потому что до них донесся резкий голос драгуна, сидевшего рядом с кучером, — он кричал на того, кто мешал проезду кэба. Соумс ждал — на улице продолжалось препирательство, — и наконец кэб снова тронулся. Соумс с разочарованным вздохом откинулся к спинке, потом задернул занавеску на маленьком окошке — по обеим сторонам улицы выстроились кричащие, недовольные люди. — Не обращайте внимания, — пробормотал он, — весь этот сброд скоро поставят на место. — Как и следует, — сказала мисс Темпл, потом улыбнулась. — Тайный совет! Боже мой, возможно, вы знаете, жив ли герцог Сталмерский. Соумс что-то возмущенно пробормотал и ухватился за ручку двери, чтобы не свалиться на бок при слишком крутом повороте. — Конечно жив! — Вы уверены? — Он возглавляет Тайный совет! — А полковник Аспич? — спросила мисс Темпл. — Полковник Аспич?! — воскликнул Соумс. — Господи милостивый, кто просвещал вас в материях, не имеющих к вам никакого отношения?! Чиновник подался вперед. Мисс Темпл с опаской подумала, что он сейчас ударит ее, а то и еще чего хуже. Она посмотрела на мистера Соумса и с надеждой захлопала глазами. — Я буду рада ответить на ваши вопросы, мистер Соумс, но вы сами видите, что я устала и — что скрывать? — не в лучшем виде. У меня есть отличное предложение, которое устроит нас обоих. Если вы меня высадите у Серкус-Гарден, я вам буду весьма признательна. А завтра, когда я отдохну и приведу себя в порядок, мы сможем поговорить. Я так испугалась, спасаясь от этого типа, что у меня нервы сдали… Не могу пойти вам навстречу. — В его голосе отчетливо слышалась нотка удовольствия. — Любое лицо, имевшее контакты с предателями, должно быть доставлено для допроса. С предателями? — переспросила мисс Темпл. — Вы говорили только об одном. — Это не ваше дело. — Как же не мое, если вы задерживаете меня? — А чего вы хотите? — ответил Соумс. — Вы явно знаете больше, чем говорите! — Говорю? Да вы у меня ничего и не спросили! — Я буду спрашивать так, как угодно мне! — Вам явно нравится тратить попусту мое время, — пробормотала мисс Темпл. Кэб остановился, и вызывающий ответ Соумса не прозвучал. Сквозь маленькое окошко мисс Темпл не видела почти ничего, кроме белого кирпичного забора высотой по пояс человеку. За ним высилась старая, проплесневевшая живая изгородь, которая закрывала небо. Соумс потянулся к ручке двери. — У вас был шанс. Теперь посмотрим, как вы будете отвечать высоким особам… Но вместо того чтобы открыть дверь, Соумс выдохнул со странным хрипом; веки его затрепетали, глаза закатились. Потом веки перестали дрожать, и он очень медленно повернулся к женщине. Челюсть у него отвисла. Мисс Темпл отодвинулась в дальний угол. — Мистер Соумс? — прошептала она. Он, казалось, не слышал ее. Кэб качнулся — это спрыгнул на землю драгун, послышались его шаги по мостовой. Потом словно кончик иглы вошел ей под кожу: взгляд Соумса сфокусировался… он увидел ее… Соумс потряс головой и с трудом проглотил слюну, шлепая губами, словно собака, в чью пасть залетела пчела. Распахнув дверь, он вышел на улицу и повернулся, чтобы взять женщину за руку. — Сюда, мисс Гастингс. — Он откашлялся и добродушно улыбнулся. — Так будет лучше. Хорошие манеры — это всегда лучше… Он не отпускал ее руку, пока они шли к небольшой открытой калитке в стене. По пути появились еще два человека. На них были такие же плащи, как на Соумсе. — Мистер Фелпс, — поклонился Соумс. Мистер Фелпс, в плаще, накинутом на одно плечо, проигнорировал Соумса. Вместо этого он с тревогой на лице поймал взгляд мисс Темпл, словно та своим существованием подтверждала, что мир — вместилище скорбей. Волосы у него были зачесаны вперед на старомодный манер, а правая рука, как и у Ксонка, почему-то была закатана в гипс от запястья до локтя. — Что это за мешок? — Голос у Фелпса был хрипловатый и высокий, словно небольшого животного. — Там ее ужин, — ответил Соумс. — Дайте мешок мне. Соумс потянулся к холщовому мешку. Мисс Темпл знала, что против стольких противников ей не устоять, и отпустила мешок. Фелпс не стал заглядывать внутрь, да, похоже, и не хотел, а просто набросил лямку на загипсованную руку. Не говоря больше ни слова, он провел их через плохо выстриженную арку в живой изгороди. За аркой оказался дворик с заросшим прудом, посреди которого возвышался неработающий фонтан — каменная статуя обнаженного юноши со сломанными руками. Изо рта юноши торчала проржавевшая труба. По другую сторону дворика тоже виднелась живая изгородь с аркой, которая вела к тяжелой деревянной двери с зарешеченным окошком. Третий спутник мисс Темпл достал металлический ключ и отпер дверь. Они оказались в темном, влажном каменном коридоре с низким потолком. Дверь снова заперли на ключ, драгуны остались снаружи. Сквозь зарешеченные овальные окна падали узкие полоски света, шаги гулким эхом отдавались от каменного пола. Еще одна деревянная дверь, еще один ключ. Фелпс жестом велел мисс Темпл войти в комнату. Светлые оштукатуренные стены, пол без ковра, два простых деревянных стула и видавший виды дощатый стол. — Хотите чего-нибудь, пока будете ждать? — спросил Фелпс. — Чаю? — Буду весьма признательна. Она заметила, что Соумс проглотил какое-то замечание, видя, что третий тут же ретировался. Мисс Темпл заметила это — маленькая радость, позволившая ей войти в комнату с высоко поднятой головой. К ее удивлению, дверь за нею не заперли. — Проходите и садитесь. — Фелпс растопыренными розовыми пальцами показал на ближайший стул. Мисс Темпл не шелохнулась. Фелпс вошел в комнату. — Я понимаю, все это слишком необычно. Вам нет нужды бояться. — Я и не боюсь, — возразила мисс Темпл. Чиновник посмотрел на нее так, будто ждал еще каких-то слов. Но мисс Темпл больше ничего не сказала — все-таки ей было страшновато. Фелпс повернулся к Соумсу. — Как вас зовут — еще раз? — Соумс. Джозеф Соумс. Я состою при лорде Актоне для особых поручений. — Соумс, — повторил Фелпс, чтобы лучше запомнить. — Не узнаете ли вы, где чай для этой женщины? Звук шагов Соумса затих в коридоре. Фелпс вытащил из кармана черную кожаную перчатку. Не сводя глаз с лица мисс Темпл (сохранявшего нарочито вежливое выражение), он натянул перчатку на незагипсованную руку, осторожно открыл мешок и, словно кобру, вытащил блестящую книгу синего стекла. Положив ее на стол, Фелпс отошел на два шага и снял перчатку. — Как вас зовут — еще раз? — спросил он демонстративно безразличным тоном. — Такое чувство, что я видел вас прежде. — Изобела Гастингс. Позвольте узнать, что с вашей рукой. — Она сломана, — сказал Фелпс. — Вам было больно? — Было. И довольно сильно. — А теперь? — Только когда пытаюсь уснуть. — Вы знаете, у меня то же несчастье — не спишь, бывает, всю ночь, ворочаешься, и больной зуб чуть ли не становится с кулак — столько он места занимает в мыслях. А как же вы ее сломали? — Ее мне сломал один немецкий доктор в месте под названием Тарр-Манор. Вам оно не знакомо? — А должно быть знакомо? — Ни в коем случае. Я просто убиваю время. Мисс Темпл устроилась на одном из стульев — ей надоело стоять, словно служанке, а кроме того, так было сподручнее извлечь нож. — Да уж, от немцев нужно держаться подальше, — заметила она. — Скажите, я ваша пленница? — Я вам сообщу, как только сам узнаю. Соумс вернулся один, с металлическим подносом, на котором стояли чайник, стопка чашек без блюдец, кувшинчик с молоком (и ни одного пирожного, с горечью отметила мисс Темпл). Соумс резко остановился в дверях, впившись взглядом в книгу на столе, потом взял себя в руки и повернулся к Фелпсу, вопросительно поднимая поднос: куда поставить, ведь стол занят? Фелпс пренебрежительно показал на пол. Поставив поднос, Соумс присел на колено, налил чаю, вопросительно поглядел на мисс Темпл — нужно ли молоко? — и налил молока в ответ на ее кивок. Затем он подал ей чашку, вернулся к подносу и посмотрел на Фелпса. Тот нетерпеливо тряхнул головой. Соумс кинул взгляд на чашку, раздумывая, стоит ли после неодобрительного жеста Фелпса налить чаю и себе, но потом сцепил руки за спиной и уставился на мисс Темпл. Та держала на коленях горячую чашку и весело улыбалась ему. — Мы только что обсуждали, как боль может заполнять все мысли… Речь Фелпса прервалась громким стуком — нога мистера Соумса ударила по чайнику, разметав содержимое подноса. Ноги у него подкосились, лицо стало пустым, как тогда в кэбе, руки безвольно повисли. Мисс Темпл посмотрела на Фелпса, но тот уже бросился к двери. Захлопнув ее, он повернул ключ в замке. Рука мисс Темпл потянулась к сапожку. Соумс моргнул и наклонил голову, внимательно наблюдая за ней и часто мигая. — Селеста Темпл. — Голос его превратился в неприятное ровное шипение. — Мистер Соумс? — Мистер Соумс тут ни при чем, — прошептал Фелпс. — Если вам дорога жизнь, отвечайте на все вопросы. Соумс растянул губы в неестественной улыбке, напоминая обезьяну в клетке. — Где она, Селеста? Где остальные? Лишь очень немногие могли позволить себе такое обращение, а тех, кому позволила бы она сама, было и того меньше — пять-шесть человек за всю ее жизнь. Соумса среди этих избранных не было. И вовсе не Соумс — если трезво смотреть на вещи — беспокоил ее и вызывал отвращение. Фелпс откашлялся. Мисс Темпл взглянула на него. — Вы должны отвечать. Соумс пристально смотрел на нее, в уголках его рта появилась пена. — «Остальные»? Кого вы имеете в виду? — Вы знаете, о чем я, — прошипел Соумс. Мисс Темпл с опаской перевела взгляд на Фелпса, но тот словно разрывался — его снедали неловкость и любопытство одновременно. Мисс Темпл через силу пожала плечами и залепетала как можно более беспечно: — Ну, все зависит от того, откуда начать… не знаю, что вам известно о событиях в Харшморте, но на дирижабле почти все погибли, а сам дирижабль с книгами, механизмами и почти со всеми пассажирами ушел на дно. Принц, миссис Стерн, доктор Лоренц, мисс Вандаарифф, Роджер Баскомб, Гаральд Граббе, граф д'Орканц — я собственными глазами видела, как они погибли… — Франсис Ксонк все еще жив, — зло проговорил Соумс. — Вы были с ним. Вас видели. Мисс Темпл ощутила ледяное синее давление на свою черепную коробку — давление, переходящее в боль. — Он был в Карте, — пропищала она. — Я видела, как он сошел с поезда, и последовала за ним. — И куда он пошел? — Не знаю — он исчез! Я взяла его книгу и убежала! — А где графиня? — спросил Соумс. — Что она собирается делать? — Не могу сказать… ее тела так и не нашли… — Не лгите. Я ее чувствую. — Значит, вам известно больше, чем мне. Соумс щелкнул пальцами. — Я вижу ее рядом с вами, — прошептал он. — Я чувствую ее… на ваших губах. — Что-что? — сказала мисс Темпл. — Ну, скажите, что я ошибаюсь, — проскрипел Соумс. Фелпс подошел к Соумсу, положил руку ему на лоб, а потом — не без отвращения — приподнял веко на левом глазу. Глазной белок сделался молочно-синим, и эта синева тут же затянула карий зрачок. — У нас мало времени, — прошептал Фелпс. — Где графиня?! — прокричал Соумс. — Не знаю! — гнула свое мисс Темпл. — Была в поезде, но сошла где-то ночью. — Где? — Не знаю! — Прочесать всю линию! — пролаял Соумс Фелпсу. — Всех ваших людей — к каналам! Она где-то у каналов! — Но если это был Франсис Ксонк… — начал было Фелпс. — Конечно Ксонк, — проскрежетал Соумс. — … то мы, безусловно, должны продолжить поиски… — Конечно! — Соумс хрипло закашлялся, выплевывая слюну себе на подбородок и усы, и снова повернулся к мисс Темпл. — Книга Ксонка, — просипел он. — Почему вы ее взяли? — А почему бы мне было не взять? — ответила мисс Темпл. Соумс снова закашлялся. Его глаза стали почти совсем синими. — Отведите ее наверх, — прохрипел он. — Этот истрачен. В мгновение ока — словно задули свечу — существо, обитавшее в Соумсе, исчезло. Он рухнул на пол и замер, дыша, как рыба, брошенная на дно лодки, его мертвенный хрип наполнял комнату. Мисс Темпл посмотрела на Фелпса. — Я провожу вас в покои его светлости, — сказал он. За дверью ждали двое слуг со швабрами и бутылями. — Разберитесь с джентльменом, — приказал им Фелпс. — И обязательно протрите все уксусом. Взяв мисс Темпл за руку, Фелпс повел ее по коридору. Она стреляла глазами в каждую дверь и каждый альков. Фелпс тихонько откашлялся. — Пытаться бежать бесполезно. Как и рассчитывать на оружие в вашем сапожке. При малейшей — запомните, малейшей — провокации вы подвергнетесь захвату. Последствия вы только что наблюдали. Говорил он жестко, но мисс Темпл отчетливо поняла, что мистер Фелпс тоже считает себя пленником, ежеминутно думая: когда я стану расходным материалом подобно Соумсу? — Вы не скажете, где мы? — спросила она. — В Сталмер-хаусе, конечно. Мисс Темпл это было совсем не очевидно. Сталмер-хаус, старинный особняк, располагался между зданиями министерств и дворцом, соединявшимися посредством анфилады его гостиных — этакая соединительная труба с роскошной лепниной. И еще, как полагала Селеста, здесь обитал и сам отвратительный герцог. В бальном зале Харшморт-хауса мисс Темпл видела, как герцог Сталмерский обращался ко всем заговорщикам и, будучи главой Тайного совета, разъяснял, насколько могущественными стали конспираторы. Но мисс Темпл знала, что герцога сразил выстрел в сердце за два часа до этого. Используя синее стекло и силу разума стеклянных женщин, граф д'Орканц продлил существование герцога, превратив его в марионетку, — и никто не заметил трюка. Мисс Темпл, Свенсону и Чаню пришлось решать, что делать: не дать герцогу захватить власть или не допустить полета дирижабля в Макленбург. Но мисс Темпл тогда обнаружила, что у каждого «сторонника», прошедшего алхимический Процесс (страшную процедуру, автоматически прививавшую верность заговорщикам), в мозгу запечатлевалась контрольная фраза — произнеси ее, и человек будет исполнять твой приказ. Мисс Темпл узнала фразу полковника Аспича, а когда герцог Сталмерский отправился в город с миссис Марчмур, единственной, кто выжил из стеклянных женщин, мисс Темпл послала следом Аспича с приказом любой ценой убить герцога. Она надеялась, что непорядки на вокзале и на улицах вызваны тем, что полковник убил герцога. Но Соумс утверждал, что дело не в этом. Ее хитроумный план провалился.Они подошли к деревянной двери. Фелпс постучал кованым дверным молотком, и ему открыл безукоризненно одетый слуга. Мисс Темпл с тревогой заметила, что за ухом у него не хватает клока волос, — уж не парша ли это? Кожа у слуги была даже бледнее Фелпсовой, а губы неприятно растрескались. Он закрыл за ними дверь, и мисс Темпл увидела под жесткой крахмальной манжетой кроваво-грязное пятно, словно порезанную руку плохо забинтовали. Фелпс провел ее мимо высоких темных полотен в рамах и массивных буфетов черного дерева со стеклянными дверцами. Буфеты были набиты всеми мыслимыми столовыми приборами из серебра. Старые, как казалось, слуги суетились вокруг, но мисс Темпл вдруг с тревогой поняла, что они вовсе не старики — просто измождены. Она с опаской посмотрела на Фелпса — уж не поветрие ли это, которым легко можно заразиться? Коридор на первый взгляд выглядел хорошо ухоженным, но на самом деле нес следы внутреннего упадка — другого слова и не подобрать: на картинах толстым слоем лежала пыль, в темном углу валялся комок тряпок для протирки, на турецком ковре застыла лужица натекшего со свечи воска, другой ковер был испачкан угольной пылью. Но слуги были повсюду. Мисс Темпл обошла человека, присевшего с совком и щеткой, а оглянувшись, увидела, что тот с закрытыми глазами прислонился к стене, погрузившись в неглубокий, болезненный сон. — Сюда, — пробормотал Фелпс. Они поднялись и оказались у другого коридора с высоким потолком, площадка перед которым была завалена исписанными листами пергамента. Трое в черных плащах стояли, держа в руках кипы таких же листов, а четвертый, присев на корточки, пытался поднять лист с пола, не снимая белых перчаток. Рядом сидел пожилой человек с коротко остриженной бородкой и моноклем в глазу. Фелпс кивнул и обратился к нему с мрачной почтительностью: — Лорд Актон. Лорд Актон, проигнорировав Фелпса, нетерпеливо прокричал секретарю, сидевшему на корточках: — Да подберите вы уже этот лист! Протестующе заскулив, секретарь поднял руку ко рту, ухватил зубами палец перчатки, обнажив неприятно-яркие десны, стянул перчатку, которая теперь свисала изо рта, и рукой принялся соскребать с пола пергамент. Мисс Темпл нахмурилась, увидев его ногти — неровные, потрескавшиеся и желтые, как помятые медовые соты. Фелпс попытался проскользнуть между людьми в черном, но в это время лорд Актон повернулся к нему и, словно вторя своему слуге, жалобно проблеял: — Чтобы заниматься делами Совета, надо встречаться с его членами, сэр! Его светлость не может возглавлять Совет, если не будет проводить заседания. — Конечно, милорд. — Мы даже не можем собраться в нужном составе для элементарной работы. Ни лорд Аксвит, ни Генри Ксонк, ни лорд Вандаарифф — никто не откликается на мои просьбы. И из Макленбурга никаких новостей! Мы готовы… все инструкции разосланы… армия, банки, каналы, морские порты… но они должны услышать подтверждение от герцога! — Я немедленно доложу его светлости, — кивнул Фелпс. — Мне совсем не хочется беспокоить его… — Конечно, милорд. — Просто он сейчас правит… но в то же время отсутствует… а я столько времени жду у его дверей… — Конечно, милорд. Лорд Актон, запыхавшись от долгой речи, ничего не сказал, ожидая, что Фелпс ответит подробнее. Не дождавшись ответа, он резко пнул человека на полу, все еще собиравшего листы. — При таком темпе мы тут весь день проторчим, — пожаловался он, не обращаясь ни к кому в особенности. — А голова у меня, видите ли… болит просто кошмарно… Пока Фелпс бормотал слова сочувствия в адрес головы лорда Актона, а помощник лорда продолжал возиться с бумагами, мисс Темпл смотрела в дальний конец коридора, где появился некто в красной драгунской форме. Человек был высок, строен и светловолос, носил бакенбарды и держал свой медный шлем под мышкой. Он наклонился, опираясь другой рукой о стену, словно испытывал рвотные позывы или задыхался. Так и не посмотрев в сторону мисс Темпл, драгун пришел в себя, расправил плечи и исчез на небольшой лесенке. Она перевела взгляд на Фелпса. — Вы ему скажете наконец? — скулил Актон. — Я на вас рассчитываю. — Конечно, милорд… А теперь, если вы меня извините… Лорд чихнул, и у Фелпса появилось сколько-то времени — ровно на то, чтобы схватить мисс Темпл за руку и потащить к высоким резным дверям, из которых несколько секунд назад появился офицер. — Покои герцога. Вас представит его личный слуга. — Фелпс провел рукой по лбу и вздохнул. — Во время беседы… внизу… вы упомянули заместителя министра Граббе. Сказали, что он мертв. Мы… мы в министерстве не знали этого. Мисс Темпл показала на сломанную руку Фелпса. — Я думаю, вы знали достаточно, сэр. Фелпс оглянулся, на лице у него снова появилось мучительное выражение. Он поскреб рубашку на груди. Глаза мисс Темпл расширились, когда она увидела крохотное пятнышко крови на рубашке — там, где ее коснулся ноготь Фелпса. — Возможно… — начал он, — возможно, мы все последуем за ними… Он постучал в дверь металлическим дверным молотком в виде собачьей головы с оскаленной пастью. Дверь открылась — и мисс Темпл едва сдержала крик. Если прочие обитатели Сталмер-хауса выглядели недужными, то этот словно две недели провел в могиле. Когда-то он, видно, был высоким и худым, но теперь напоминал скелет. Плащ висел на нем, как простыня на дереве, светлые волосы торчали патлами, а выпавшие клочья прилипли к лацканам. Ощутив его зловонное дыхание, мисс Темпл поморщилась. — Мистер Фордайс, — сказал Фелпс, чей взгляд по-прежнему был устремлен на стену. — Мистер Фелпс. — Голос был хриплый, слова неотчетливыми — мисс Темпл услышала что-то вроде «Фыпс», словно язык Фордайса больше не мог двигаться во рту. — Дама пойдет за мной… Фордайс отошел в сторону и вытянул тонкую руку. Между перчаткой и белой манжетой виднелась намотанная на запястье материя с ржавыми пятнами. Мисс Темпл вошла в тускло освещенную приемную. На небольшом письменном столе горела свеча в серебряном канделябре. Массивные окна комнаты были плотно зашторены, и, когда дверь закрылась, мрак сгустился еще сильнее. — Этикет требует, — косноязычно проговорил Фордайс, — чтобы вы молчали, пока герцог не обратится к вам. Он подошел к канделябру и поднял его на уровень глаз, оранжевые отблески неприятно заплясали на жалких остатках его зубов. В другой руке слуга держал холщовый мешок. — В присутствии герцога теперь можно не становиться на колени. Вы, конечно, можете это сделать, но такое выражение почтения более не является обязательным. Фордайс повел мисс Темпл по ковру, на котором валялись помятые книги, побитые чашки и тарелки, звеневшие или трескавшиеся под его ботинками. Он ни разу не посмотрел себе под ноги и не обратил ни малейшего внимания на воск, капавший со свечи на ковер. Мисс Темпл шла, зажав рукой рот и нос. Зловоние, исходившее от этого человека, заполняло всю комнату. Что тут произошло? Какая болезнь разъедала Сталмер-хаус и его обитателей? Неужели и ее ждет такая же участь? Фордайс рассеянно постучал в тяжелую, испещренную резьбой дверь черного дерева. Мисс Темпл не сразу поняла, что резьба на самом деле являет собой картину — громадный человек, от которого, как от солнца, исходят лучи, целиком пожирает корчащегося младенца, — но тут Фордайс открыл дверь и жестоко закашлялся, словно поперхнулся отслоившимся куском собственного горла. — Ваша светлость… та самая молодая женщина… Ответа не последовало. Мисс Темпл ринулась вперед, прежде чем зловонный человек успел схватить ее за руку, и оказалась в еще более темном помещении, увешанном высокими гобеленами и совсем уже громадными картинами: на этих потемневших портретах виднелись неясные очертания лиц, словно на тебя со дна моря смотрели утонувшие души. Дверь за ней закрылась. В комнате стояла тишина, нарушаемая лишь ее дыханием и биением сердца. Во мраке, близ большого стула с высокой спинкой, парил едва горящий газовый светильник. На стуле, уставившись в темноту, сидел очень высокий человек, такой же прямой, как и деревянная спинка за ним. Мисс Темпл узнала ниспадающие на воротник седые волосы и резкие непривлекательные черты, которые скорее подходили для особенно злобного коршуна. — Ваша светлость? — отважилась раскрыть рот она. Герцог не шелохнулся. Мисс Темпл бесшумно подошла поближе. Запах здесь стоял другой — тошнотворный, едкий, с примесью аромата жасминовых духов. Герцог так и не шелохнулся, даже не моргнул остекленелым глазом. Она сделала еще один неуверенный шаг, медленно вытянула руку с выставленным пальцем в сторону руки герцога с узловатыми пальцами в перстнях. Когда мисс Темпл прикоснулась к влажной коже, герцог мгновенно повернул голову к ней — движение было таким же резким, как удар мясницкого топора. От неожиданности женщина вскрикнула и отпрыгнула назад. Она еще не успела найти нужных слов, как ее уши — нет, не уши, звук возник внутри головы — уловили хрупкий, неустойчивый смех. Завернутая в тяжелый плащ, между двумя гобеленами появилась стеклянная женщина, на ее руках и лице отражалось пламя газового рожка. — Вы живы! — прошептала мисс Темпл. В ответ снова прозвучал отталкивающий смех, словно иглой провели по зубам, и миссис Марчмур — стеклянная женщина — неожиданным усилием воли заставила герцога так же резко отвернуть голову. Мисс Темпл бросилась к двери, но та оказалась заперта. Она повернулась к женщине — стеклянному существу, — посмотрела на ее гладкую синюю плоть, застывшее в безразличии лицо, которое контрастировало с порочно-радостным смехом и едва заметным изгибом полных сверкающих губ. Мисс Темпл видела трех стеклянных женщин в Харшморте — герцог показывал их гостям. Тогда они были обнаженными, если не считать ошейников и поводков: странные звери из далеких африканских стран, призванные удивить пресыщенного римского императора. Последняя из троицы, миссис Марчмур (куртизанка, урожденная Маргарет Хук, дочь обанкротившегося заводчика), явно утратила все человеческие свойства. Но оставалась ли она в здравом уме? — У ваших ног, — прошипел голос в голове мисс Темпл. — Подайте его мне. Холщовый мешок лежал на ковре, где его оставил Фордайс. — Делайте, что вам говорят. Сюда никто не придет. Никто вас не услышит. Мисс Темпл сделала несколько шагов и осторожно положила мешок на стол. Потом, взглянув в хищные глаза — синие жемчужины, — она, не прикасаясь к поверхности стекла, сняла холстину. — Объясните. — Я взяла ее у Франсиса Ксонка, — сказала мисс Темпл, чуть пожав плечами: мол, это не составило труда. — Могу только предположить, что Ксонк взял ее из сундука в дирижабле. Миссис Марчмур подплыла поближе, внимательно вглядываясь в глубины книги. — Это не из сундука… — Как же так? — возразила мисс Темпл. — Откуда еще? — Сама книга — возможно, но не то, что в ней… разум… новый… Миссис Марчмур протянула тонкую руку к книге, плащ ее разошелся в стороны, пальцы рук развернулись, как стебельки загадочного тропического растения. Мисс Темпл едва сдержала крик. Кончики стеклянных пальцев должны были ударить по обложке, как бокал — о столешницу, но они прошли сквозь нее, словно погрузились в воду. — Стекло — это жидкость… — прошептала миссис Марчмур. Как только ее пальцы коснулись книги, та засветилась. Миссис Марчмур медленно погрузила в книгу всю руку. И тогда, словно сигаретный дымок, внутри книги завихрились перекручивающиеся, сверкающие лазурные линии. Миссис Марчмур наклонила голову и вытянула пальцы, так, словно сильнее натягивала перчатку. Линии стали плотнее обволакиваться вокруг нее, сверкать ярче… но все же мисс Темпл была уверена: что-то тут не так. Потом сияние исчезло, и миссис Марчмур вытащила руку. На поверхности книги не осталось ни единого следа. — Вы можете… можете ее читать? — спросила мисс Темпл. Миссис Марчмур не ответила. Мисс Темпл внезапно ощутила давление у себя в голове, холодное и беспощадное, и в страхе подалась назад. — Да вы просто спросите у меня! — завизжала она. — Вы солжете. — Но не тогда, когда я знаю, что вам так же легко войти в мой мозг, как ложке — в тарелку с супом! — Мисс Темпл протянула руку. — Пожалуйста… я видела, что вы сделали с обитателями этого дома… не хочется потерять волосы или увидеть, как с меня струпьями слезает кожа. — Неужели я это сделала? — спросила миссис Марчмур. — Конечно… и вы это прекрасно знаете! Стеклянная женщина не ответила. Мисс Темпл услышала собственное учащенное дыхание и устыдилась. Она заставила себя переступить через страх, сосредоточиться. Подумать. Почему ее враг хранит молчание? — Я здесь никого не вижу, Селеста, — осторожно прошептала миссис Марчмур. — Я остаюсь в этой комнате и только обшариваю все мозги поблизости. Выходить я не могу. Мне известно, как вы отнеслись к моей… форме — вы и все остальные. Я одна. Одна в мире. Я ждала сведений, но не получила их. — Вы послали солдат, верно? Неужели они ничего вам не сказали? — Что случилось в дирижабле? — Много чего, — нервно ответила мисс Темпл и показала на герцога. — А что случилось с полковником Аспичем? По звонкой трели в своей голове мисс Темпл поняла, что миссис Марчмур рассмеялась. — Как умно с вашей стороны! Но я вовремя остановила полковника. Я очистила его мозг. Это я могу. Я обнаружила, что могу многое. — Но с ним вы ничего не можете сделать. — Мисс Темпл снова показала на замогильную фигуру герцога. — Если кто-нибудь, кроме Фордайса, хотя бы мельком увидит его или почувствует этот запах, то сразу насторожится. Вы же знаете, все в городе возбуждены… Гнев стеклянной женщины молотом ударил по мозгам мисс Темпл. — Я могу вас убить! — зарычала она. — Могу ободрать ваш мозг, как кошку, и заставить его страдать так, что вам и не представить. — В городе волнения, — резко сказала мисс Темпл, упав на четвереньки; с ее губ стекала ниточка слюны. — Кто-нибудь ворвется сюда, или герцог разложится настолько, что никакие духи этого не скроют. Его дворец сожгут, как чумной дом… Еще один удар молота, и мисс Темпл щекой ощутила ворсинки ковра. Она распростерлась на полу, неспособная думать. Сколько времени прошло? Может, ее воспоминания уже похищены стеклянной женщиной? Глаза ее жгло, зубы болели. Сверху нависало какое-то неестественное лицо, глаза на нем блестели, словно масляные. Мозг миссис Марчмур работал, а пальцы двигались медленно, как морские водоросли в потоке.
— В дирижабле, — прошептала мисс Темпл, — все ваши хозяева передрались. Говорите, вы обнаружили в себе новые способности? А вот я уверена, что граф ограничил вашу свободу. Иначе зачем вам прятаться в этой могиле? — Я не прячусь. Я жду. — Несмотря на головную боль, мисс Темпл заставила себя улыбнуться. — Интересно, чего вы боитесь больше? Того, что никто другой не обладает его знаниями? Или один из них все же обладает? — Мне нечего опасаться ни графини, ни Франсиса Ксонка. — Так вы послали людей, чтобы их убить? — Я послала людей, чтобы найти их, Селеста. И вас тоже. Я могу взять все, что мне нужно, из вашего мозга. И вы будете мертвы. — Конечно можете, — с нервным вздохом согласилась мисс Темпл. — Вы сохранили мне жизнь, чтобы поговорить со мной… но если я все еще жива, то это связано с книгой… и всем, чего вы боитесь. Миссис Марчмур хранила молчание, но мисс Темпл видела яркие вспышки внутри ее, словно искорки над костром в ночи. Что за тайны похитила она у окружавших ее людей? Словно паук, спрятавшийся в центре дворца, миссис Марчмур с каждым днем узнавала все больше и все меньше зависела от заговорщиков. Дверь открылась, и вошел Фордайс, волоча ноги, дыша с влажным присвистом. Он направился прямо к сидящему герцогу и отвесил церемониальный поклон, заботясь, однако, о том, чтобы не потерять равновесие. Из тронутой разложением груди вырвался зловонный выдох, который заставил мисс Темпл приложить руку ко рту. — Фордайс… большую карету… отдельная лестница… сейчас же. — Сию минуту, ваша светлость. — И эти парни… — Парни, ваша светлость? — Фордайс добрел до стола и слабо оперся о него, чтобы не упасть. — Фелпс… — прошуршал герцог, растягивая это имя на дыбе своего дыхания до трех уродливых слогов. — Подчиненный Граббе… и другой… недавно призванный… Соумс… они мне нужны. — Будет сделано, ваша светлость. — И коридоры… как всегда… очистить. — Как всегда, ваша милость. Сию минуту. Фордайс засеменил из комнаты, даже не взглянув на женщин. Мисс Темпл дернулась — жесткое шипение заполнило ее голову. — Возьмите герцога под руку.
В коридорах и в самом деле никого не осталось. В Сталмер-хаусе нетерпеливо ждали появления герцога, и сообщение разлагающегося камергера о его отъезде, видимо, ошеломило всех. Может, дипломаты в плащах и министры стояли на коленях за каждыми дверями и пялились в замочные скважины? Герцог шагал медленно и размеренно, при этом почти не качаясь (или миссис Марчмур так успешно им управляла?), и мисс Темпл могла свободной рукой прикрывать рот: зловоние герцога, пусть и ароматизированное, было нестерпимым. Стеклянная женщина шествовала сзади, закутавшись в свой плотный, темный плащ и натянув на голову капюшон. Мисс Темпл знала об этом только благодаря приглушенному стуку ее шагов. Всем остальным этот звук показался бы цоканьем новомодных испанских сапог с подковками. Они подошли к портрету молодого герцога, одетого в лихой гусарский мундир. Порочный вид юнца и длинные черные волосы плохо соотносились с множеством веселых кисточек и перьев на форме. Сбоку от портрета (на заднем плане мисс Темпл в ужасе заметила ряд отрубленных почерневших голов, насаженных на колья изгороди) имелась еще одна дверь — деревянная, обильно украшенная резьбой. Фордайс распахнул ее трясущимися руками и отошел в сторону, пропуская остальных в узкое помещение и дожидаясь миссис Марчмур, хотя ничто не показывало, что слуга знает о ее присутствии. Мрачно кивнув, он закрыл за ними дверь. Мисс Темпл скорчила гримаску — здесь было невероятно тесно — и откашлялась в руку. Уж не ждут ли они, пока остальные члены Тайного совета не пройдут мимо? Внезапно все вокруг задрожало. Мисс Темпл посмотрела на стеклянную женщину, чьи губы искривились в улыбке. Комната была кабинкой лифта, и они спускались. Наконец лифт остановился. Дверь снаружи открыл мистер Фелпс. За его спиной ждал мистер Соумс, внимательно разглядывая пол: лицо осунувшееся, вокруг глаз — красные мешки. Ни тот ни другой не обратили ни малейшего внимания на миссис Марчмур, и та проскользнула мимо них в вымощенный плитками коридор. Воздух здесь был холоднее, словно они спустились в подвал. — Большая карета… — прошелестел герцог. — Она готова? — Готова, ваша светлость, — ответил Фелпс. — Позвольте узнать, куда мы направляемся. — Кучер знает, — мрачно проскрежетал герцог.
Их ждала большая черная карета — удивительный экипаж из двух секций, запряженный шестеркой огромных вороных. В задней секции не было окон, словно она служила катафалком, а передняя выглядела как обычная карета. Ливрейный лакей стоял предупредительно, но избегал встречаться взглядом с пассажирами. Миссис Марчмур медленно поднялась по маленьким ступенькам в заднюю секцию с роскошной отделкой в турецком вкусе. Лакей перехватил руку герцога у мисс Темпл и помог хозяину подняться. Когда герцог устроился, они захлопнули дверь и открыли переднее отделение. Мисс Темпл, не дожидаясь помощи, ринулась в дальний угол. Фелпс сел напротив нее. Соумс расположился рядом с Фелпсом, нервно покусывая потрескавшуюся нижнюю губу. Лакей закрыл дверь, крикнул: «Трогай!» — и карета тронулась с места, плавно, будто нагруженная яйцами. Поначалу за окном было темно, но потом они выехали на мощеную улицу, по которой важно расхаживали хорошо одетые хмурые люди. — Мы на задах Кингсвея, — заметил Фелпс. Мисс Темпл ничего не сказала, и он добавил: — За зданиями министерств. — Жаль, что ни вы, ни я понятия не имеем, куда едем, — ответила мисс Темпл. Фелпс ничего не сказал. — А вы, мистер Соумс? — спросила она, изо всех сил изображая веселую улыбку. — Я ничего такого не знаю! — выкрикнул он честным голосом. Карета выехала из министерского квартала на набережной: знакомые каменные стены и железные ограды, а за ними — открытое небо. Несколько мгновений ей казалось, что Соумс собирается заговорить, но тот посмотрел на своего начальника и решил этого не делать. Мисс Темпл раздраженно выдохнула. Ее ужасно выводило из себя, что она вернулась в город и сразу же попала в такую переделку, каких решила избегать. Столько всего происходило — стеклянная женщина покинула свое логово! — а она была заперта тут с двумя холодными, как рыбы, автоматами. Она снова вспомнила Чаня, стоявшего под часами, и почувствовала, как в ней растет злость; тот был причиной ее злоключений. — Думаете, меня беспокоит, что она слышит нас? Вовсе нет, — сказала мисс Темпл. — А может, выдумаете, что подхалимаж спасет вашу гнилую шкуру? Тогда вы полные дураки. — Она? — спросил Соумс. Не обращая на него внимания, мисс Темпл наклонилась к Фелпсу. — Граббе мертв, — прошипела она. — Роджер Баскомб мертв. Эта часть заговора умерла вместе с ними. Она что-то ищет в этой книге! И как только найдет, все в Сталмер-хаусе будут у нее под каблуком. Фелпс посмотрел на Соумса, но тот выглядел расстроенным, как больной, чей врач через его голову говорит с кем-то по-латыни. — Лишения, бедность и отчаяние, — заговорил он с Фелпсом. — Как только девица теряет невинность, ее мысли становятся порочными в той же мере, что и тело… — Помолчите! — крикнул Фелпс и снова повернулся к мисс Темпл. — Бессмысленно об этом размышлять, бессмысленно обсуждать. Я связан присягой моей королеве. — Вашей королеве? — ухмыльнулась мисс Темпл. — Ну а кто будет вашей королевой через две недели? Чудище из синего стекла, а до недавних пор — шлюха для избранных! Боль железной рукой обхватила ее голову. Пальцы этой руки сжимались в кулак, захватывая саму материю мыслей; от невыносимого давления из ноздрей потекли струйки крови. Два человека перед мисс Темпл стали блекнуть на глазах и превратились в тусклые силуэты, словно карету залило яркое солнце, словно огонь затуманил ей зрение. Она зажмурилась, но лучи проникали сквозь веки. Злой жар, исходивший от миссис Марчмур, прожигал ее до самых глубин души. Мисс Темпл выгнула спину и в беззвучном крике распахнула рот, словно от невероятно продолжительного удара хлыстом. Она приподнялась на локте и потрогала нос, потом отодвинула руку и посмотрела на окровавленные пальцы. Фелпс передал ей сложенный носовой платок. Мисс Темпл с трудом села, вытерла лицо, промокнула кровавые пятна на платье. В самом центре ее сознания стоял гул, словно она не спала три дня. Может быть, так все это и начиналось дляСоумса, Фордайса и других слуг в Сталмер-хаусе. Неужели у нее тоже слезет кожа, потрескаются ногти и клочьями станут вылезать волосы? Может быть, все это уже началось? Мисс Темпл шмыгнула носом, сложила еще раз платок и быстро прижала его ко всем уголкам глаз по очереди. Потом она выглянула в окно. Карета ехала по загородной дороге, по сторонам простиралась широкая равнина, заросшая буроватой осокой. Болота… при этой мысли мисс Темпл ощутила запах соли и прохладного воздуха. Она подняла глаза и встретилась взглядом с Фелпсом. — Мы едем в Харшморт-хаус, — сказала она.
* * *
Путешествие продолжалось еще час; все большей частью молчали. Фелпс закрыл глаза и казался бы спящим — только вот пальцы левой руки постоянно теребили гипсовую повязку в одном и том же месте. Соумс же действительно спал с приоткрытым ртом, расслабившись и напоминая выключенную машину. Мисс Темпл тоже устала, но не последовала их примеру, хотя и непонятно почему: даже открой она дверь и выпрыгни на дорогу, миссис Марчмур все равно успела бы ее остановить. Она с раздражением обследовала свое платье на груди, подтянула заляпанные части ко рту и слизала пятна одно за другим, ощущая вкус крови. Мысли ее смешались. Если бы она не последовала за Франсисом Ксонком и не украла его книгу просто потому, что не желала мириться со злом, то сейчас прекрасно спала бы, свернувшись калачиком. Но мисс Темпл с ее постоянным мучительным самокопанием знала, что отважилась на воровство из-за соблазнения и унижения, которые пришлось претерпеть от графини, — что ее неожиданный поступок на самом деле был попыткой побега. И она все больше склонялась к тому, что ее приключения (от преследования Роджера до его убийства в дирижабле) были бегством от глубокой и неприглядной истины: ее характер был очень далек от идеала. Иного ответа не было; а упорством она не отличалась. Графиня советовала ей навсегда оставить это приключение. Даже Элоиза убеждала ее отказаться от дальнейшего расследования. Разве они обе так уж ошибались? Похождения изменили ее характер — она стала женщиной, совершившей убийство, женщиной, чье тело возгоралось порочными желаниями от малейшей искры. Это была грубая жизнь, как у Чаня или неприкаянных бродяг вроде доктора: одиночество, пользование чужими именами, опасности и — бесспорно — плохой конец. И еще это была жизнь наподобие той (тут мисс Темпл прикусила губу), что вела графиня ди Лакер-Сфорца. Тряска и дребезжание вывели ее из задумчивости. Карета свернула на мощеную дорогу, ведущую к поместью Вандаариффа. Мисс Темпл демонстративно откашлялась и была вознаграждена: мистер Фелпс открыл глаза. — Вы бывали прежде в Харшморт-хаусе? — спросила она. Он устало вздохнул и принял более пристойную позу. — Бывал. — С Граббе? — Верно. — И Роджером Баскомбом? Фелпс бросил взгляд на все еще спящего Соумса, а потом в окно — на скудный пейзаж. До исчезновения заместителя министра происходили регулярные сношения между его офисом, людьми Вандаариффа и Тайным советом. В немалой мере благодаря лорду герцог получил контроль над Тайным советом. — Ну, сегодня герцог почти ничего не контролирует, — заметила мисс Темпл. — Я хочу сказать, — продолжил Фелпс, — что с момента исчезновения Граббе не поступало никаких известий и от лорда. — Конечно, — согласилась мисс Темпл. — Это легко объясняется эпидемией кровавой лихорадки в Харшморт-хаусе… — Кровавой лихорадки! — Она кивнула головой на вторую половину кареты. — А у нее вы не спрашивали? Фелпс облизнул губы. — У кого? — У кого? — передразнила его мисс Темпл. — У нее. У миссис Марчмур! Маргарет Хук! Если не называть ее по имени, она не перестанет существовать. И сила ее не уменьшится. — Не могу сказать, что я… лично знаком… с этой дамой. Мисс Темпл как можно незаметнее высморкалась в скомканный платочек. — Жаль. Она-то с вами прекрасно знакома.Карета проехала по мощеной площади и остановилась перед широкой лестницей. Мистер Фелпс толкнул Соумса; выходя из кареты, тот моргал спросонья и неприятно шлепал губами. Мисс Темпл только теперь поняла, что еще никогда не видела особняка днем. В дневном свете суровая простота этого сооружения казалась еще более гнетущей. Первоначально оно создавалось как береговая крепость, потом было преобразовано в тюрьму. Лорд Вандаарифф, не скупясь на деньги, переоборудовал интерьер по собственному плану, но для мисс Темпл Харшморт — дом, одиноко стоящий посреди равнины, под бескрайними, давящими небесами, — снова выглядел тюрьмой. Фелпс вышел следом за ней и закрыл дверь. Лакей осторожно извлек герцога, которого Соумс подхватил под локоть, а потом они — примерно с таким же удовольствием, какое вызвал бы паук схожего размера, — помогли выйти миссис Марчмур. Лакеи, стоявшие с опущенными головами, остались при карете, а остальные направились к лестнице: впереди — Фелпс, за ним — Соумс с герцогом, а замыкали шествие мисс Темпл и стеклянная женщина. Мисс Темпл резко шмыгнула и вытерла нос. — Вы мне сделали очень больно, — сказала она. — Вы оскорбили меня, — прозвучал в ее голове голос миссис Марчмур. — Можно обижаться, но правда не перестает быть правдой, — возразила мисс Темпл. — И потом, я полагала, что после Процесса человек не конфузится по таким поводам. — Для вас еще не поздно убедиться во всем лично, — ответила стеклянная женщина. — Вся необходимая техника здесь имеется. Как умно с вашей стороны — навести меня на эту мысль. Мисс Темпл проглотила слюну и испытала прилив страха — стеклянная женщина безжалостной хваткой вцепилась в ее руку. Они подошли к лестнице, и ей пришлось помочь своей тюремщице в нелегком восхождении. — Ваша светлость, тут нет слуг — нас никто не встречает, — сказал Фелпс. — Да нет же, слуги тут есть, — прохрипел в ответ герцог. Фелпс споткнулся, словно от толчка, и подошел ко все еще закрытым двойным дверям, а затем ударил в них громадным металлическим молотком. Звук разнесся по пустой площади, гулко, как лай гигантской собаки. Когда эхо окончательно замерло, Фелпс ударил еще дважды. Его усердие было вознаграждено — изнутри раздался щелчок отпираемого замка, и в дверях появился человек в черной харшмортской ливрее. — Герцог Сталмерский, — объявил Фелпс, — К лорду Вандаариффу. Человек неуверенно посмотрел на него. — Мне очень жаль, но лорд Вандаарифф… Не закончив предложения, он отлетел назад. Раздался грохот падающего тела. Фелпс широко распахнул дверь и жестом пригласил всех входить. Лакей Вандаариффа неподвижно лежал на вымощенном плитками полу, дыша быстро и неглубоко, как возбужденный спаниель, тупо глядя перед собой пустыми глазами. Главный холл здания был пуст. Мисс Темпл наморщила нос и увидела, что Соумс и Фелпс сделали то же самое. — Тут был пожар, — сказал Фелпс. Мисс Темпл повернулась к миссис Марчмур, но та уже двигалась дальше. Мисс Темпл последовала за ней вместе с остальными, надеясь, что чуткий мозг миссис Марчмур ослабит контроль над ними. Тогда при известной ловкости можно будет незаметно ухватить тяжелый предмет — канделябр или китайскую вазу — и использовать как метательный снаряд. Вдруг мисс Темпл оступилась от неожиданной боли во лбу. Фелпс оглянулся на нее, неодобрительно поджав губы. В центре дома запах гари был просто невыносимым, хотя следов пожара пока нигде не было видно. Пожилой человек в черной ливрее свалился на мраморный пол, когда миссис Марчмур сочла необходимым подчинить его разум: он лежал на спине, кровь текла у него из ушей. Все направились к винтовой лестнице, по которой поднималась когда-то мисс Темпл, и дальше — в старую библиотеку, где граф д'Орканц оборудовал свою малую лабораторию. Чем дальше они шли по круговому коридору к почерневшей двери, тем гуще становился запах дыма. В лаборатории графа повсюду виднелись обугленные обломки упавших галерей и книжных шкафов, прежде подпиравших их. Краска на покрытых сажей стенах облупилась, сводчатый потолок был поврежден пламенем. Каменные столешницы потрескались и переливались яркими цветами там, где огонь уничтожил химикалии. Мисс Темпл осторожно вошла в комнату, с хрустом давя угли. Она не могла оторвать глаз от почерневшей пуховой кровати, на которой Лидия Вандаарифф подверглась отвратительным процедурам графа д'Орканца. Мисс Темпл повернулась к миссис Марчмур. Та явно рассчитывала найти здесь инструменты графа, запас очищенного синего стекла, его многочисленные записи и специально сконструированные аппараты. Неужели миссис Марчмур оставила надежные стены Сталмер-хауса, рисковала быть обнаруженной, рисковала всем только для того, чтобы стать жертвой хитрости неведомого противника? Нет — миссис Марчмур не смотрела ни на стену, ни на уничтоженные химические приборы, ни даже на кровать. Мисс Темпл смотрела, как она осторожно продвигается по выгоревшей комнате и останавливается внутри широкого кольца почерневших от сажи осколков синего стекла. Мисс Темпл закрыла рот рукой, вспоминая первую встреченную ею стеклянную женщину… выдающееся достижение графа… возлюбленную Кардинала Чаня… стеклянную женщину, которую она сама уничтожила в этой самой комнате, расстреляв из пистолета Свенсона. Миссис Марчмур повернулась к мисс Темпл и посмотрела на нее безразличным взглядом. Под ее ногами, которых не было видно, хрустели останки разбитой на части Анжелики. По пути на этаж, где помещались главные комнаты, никто не проронил ни звука. Направляемая еще двумя несчастными слугами, стеклянная женщина медленно прошла по бальному залу. Запах пожара снова усилился, а потом, когда они вышли через застекленные двери в декоративный сад, стал просто нестерпимым. Центр сада ушел под землю, полностью провалившись в громадное, размером с собор, помещение внизу. Теперь оно оказалось без крыши и лежало в руинах, словно после сильного взрыва (разрушения были так велики, что заставляли вспомнить о газетных описаниях крупных битв). Здесь пожар был гораздо сильнее и интенсивнее: яркие трубы вдоль стен расплавились, потолочные балки сгорели, ряды тюремных камер обвалились, так что на полу лежала груда искореженной стали. В центре по-прежнему высилась металлическая башня с лестницей, поломанная и разбитая, как черный гниющий зуб. Платформа у основании башни, где помещалась аппаратура графа и где лежала пристегнутая к столу миссис Марчмур (пока еще обычная женщина из плоти и крови), была размолота в хлам. Голова миссис Марчмур повернулась вправо — в сторону внутренних комнат, так резко, что капюшон упал с головы, обнажив блестящее лицо. В дверях бального зала стоял человек в таком же темном, только гораздо более потрепанном плаще. Высокий, он сутулился от усталости. Рыжие волосы превратились в безжизненные белые пряди, словно их облили белилами. Смертельно-бледная кожа на всех пограничных участках (вокруг глаз, обесцвеченных крыльев ноздрей, у обеих мертвенно-бледных слюнявых губ) отливала различными оттенками синевы, словно человек был монохромным портретом замерзшего трупа. В левой руке Франсиса Ксонка сверкал узкий клинок синего стекла.
— Неблизкий путь, Маргарет. Как это смело с твоей стороны. — Значит, ты жив, Франсис. Ответ женщины проник в мозг мисс Темпл, как доносящийся из соседней комнаты звук затачиваемого ножа. Ксонк отхаркался и выплюнул на траву синюю слизь. — С каких пор я стал для тебя Франсисом? А где же «мистер Ксонк»? Даже когда я отпяливал тебя в Старом дворце, ты сохраняла почтение ко мне. Я полагаю, именно поэтому по моему следу пустили свору ищеек. — Он презрительно кивнул на Фелпса и Соумса, потом задержался взглядом на неподвижном, как статуя, герцоге и наконец — на мисс Темпл. Голос его перешел в низкий рык: — Если вы схватили ее, то моя книга тоже у вас. Верни ее, Маргарет. — Не могу, Франсис. Я знаю, что в ней. — Если я правильно все понимаю, содержимое книги будет для тебя бесполезным. — Бесполезно в том смысле, что я не могу проникнуть в него напрямую. Но я твердо решила повлиять на того, кто может это сделать. — Повлиять? То есть контролировать? — За последнее время многое переменилось. — Ты больше не связана Процессом? — Процесс открывает человеку истину. Тебе некого винить, кроме себя. Мисс Темпл помнила Ксонка как светского распутника и острослова, однако злобного и опасного, подобно гадюке. Не будь здесь миссис Марчмур, судьба всех их, безусловно, оказалась бы в его руках. Ксонк сделал еще один шаг, и под распахнувшимся плащом обнаружилась белая рубашка в жутких буроватых пятнах засохшей крови… но среди них выделялась одно, покрытое ярко-синей корочкой. Ксонк наклонил голову, изучая герцога. — Он уже начал гнить? Граф немало потрудился, чтобы он вышел долговечным… Жаль, что здесь нет графа с его препаратами. — Ты скорбишь по графу не меньше, чем я, — прошипела миссис Марчмур. — Ты ведь явился сюда, чтобы выведать его тайны, так? — Готов это признать, — сказал Ксонк, подходя поближе. — Жаль, что здесь все разорено. — Ты хочешь сказать, что не ты в этом виноват? — Не будь идиоткой, — рассмеялся Ксонк. — Загляни в голову любому слуге: пожар случился до моего возвращения. Но вот чего тебе не скажут слуги — потому как ни один не знает, о чем речь, — так это того, что аппаратуру графа предварительно вывезли. — Кто же? Розамонда… — Она не смогла бы вернуться раньше меня. Маргарет, кроме тебя, никто не смог бы этого сделать. Все остальные, призванные графом, мертвы… — А где Роберт Вандаарифф? — воскликнула мисс Темпл. — Мы его нигде не видели. Ксонк обратил на нее злобный взгляд, и в тот же момент она ощутила укол в голове — миссис Марчмур выражала недовольство. Мисс Темпл поморщилась, но продолжила: — Я прекрасно знаю, что мозг лорда Вандаариффа выпотрошили, но разве это навсегда? Может, какая-то часть его разума сохранилась? До того как вы его предали, Вандаарифф знал о вашем заговоре, как и все остальные… даже считал, что стоит во главе его. И вот вопрос: кому было поручено в эти последние дни присматривать за ним? Фелпс шагнул вперед, и Ксонк мгновенно выставил перед собой стеклянный кинжал. Фелпс остановился перед ним, поднял пустые руки и, перебарывая страх, заговорил ясно и отчетливо: — Все очень просто — пусть кто-нибудь из слуг скажет нам, где их хозяин или, по крайней мере, когда он их покинул. Если его отъезд совпал с пожаром, все ясно. Разве нет? Ксонк кивнул и отошел в сторону. Фелпс быстро прошел мимо него в дом. Мисс Темпл подумала, что тот, наверное, воспользуется случаем и ударится в бегство. — Присматривать за Вандаариффом поручили Элспет Пул, — сказал Ксонк. — В ее отсутствие… Он замолчал — его мысль прервала мучительная судорога. Мисс Темпл щелкнула языком. Ксонк поймал ее взгляд глазами, горящими ненавистью. — Могу я узнать, почему эта женщина жива? — прорычал он. — Я могу заставить ее действовать там, где вы вдвоем не можете. И мне наплевать, умрет она или нет. — А тебе разве не на всех наплевать, Маргарет? — А тебе? — Не говори ерунды, — сказал Ксонк, обнажив в улыбке обломки темных, гладких зубов, — моя жизнь мне очень дорога. — Он показал кинжалом на громадную зловонную яму. — И как я вижу, тут кто-то недавно побуянил на славу. Кто же, если не ты и не я? Может, твой подопечный уже нашел с кем поговорить? Загляни-ка в его мозги, Маргарет, избавь нас от невыносимого ожидания. Миссис Марчмур промолчала, но слегка дернулась — мисс Темпл заметила это. Ксонк сделал еще один шаг. Мисс Темпл посмотрела на Соумса, но тот все так же держал герцога под руку, словно выполнение этой простой обязанности могло защитить его. — Он… — начала миссис Марчмур, и мисс Темпл сморщилась, представив себе, как Фелпс шатается, когда она проникает в его мозг, как пена появляется у него на губах, как хлопают веки, словно крылья мотылька в темноте. Миссис Марчмур подняла руку, ведя недоступный их восприятию разговор. — Пожар случился ночью… два дня назад. Наутро обнаружилось, что лорд Вандаарифф пропал. Поначалу решили, что он сам устроил пожар и погиб в огне… Ксонк прервал ее: — Спроси об аппаратуре… чтобы ее вывезти, нужны были телеги… или баржа на канале… — Да… за день до этого… тут были люди… — Миссис Марчмур! — воскликнула мисс Темпл. Франсис приблизился настолько, что мог одним прыжком преодолеть расстояние между ними. Стеклянная женщина наклонила голову и сделала шаг назад. — Что это за игры, Франсис? Думаешь, я не посмею подчинить и твой мозг тоже? Думаешь, разговор этот не доставит мне удовольствия? Ты отпяливал меня, да? Хочешь, я так отпялю твои мозги, что ты забудешь, кто ты такой? — Маргарет, твое дело в любом случае справедливо. — Франсис Ксонк усмехнулся широкой отвратительной улыбкой, глядя на нее, и раскинул руки в приглашающем жесте. — Но не думаю, что тебе это по силам. Меня тоже касалось стекло… и моя алхимия изменилась… Он сделал еще один преднамеренный вызывающий шаг вперед. Миссис Марчмур подняла руку. Ксонк споткнулся, словно получил удар молотком, колени у него начали подгибаться. Но потом он наклонил голову набок, делая это легко, словно сопротивлялся неприятной ласке, и продвинулся еще дальше. Одним движением руки стеклянная женщина послала на него Соумса, который стремительно бросился на Ксонка, пытаясь перехватить кинжал. Сама миссис Марчмур отступила назад настолько быстро, насколько допускала ее неторопливая, осторожная походка. Мисс Темпл медлила, не зная, ввязаться ей в схватку или пуститься наутек. Оставшийся без присмотра герцог осел на траву, как сдувшийся шарик. Соумс обеими руками ухватил Ксонка за предплечье, но Франсис переступил с ноги на ногу и обрушил загипсованную руку на его голову. Тот свалился на колени и все же — верно, так велика была сила миссис Марчмур — не отпустил Франсиса. Ксонк ударил Соумса еще раз, и белый гипс окрасился красным, а потом оттолкнул его в сторону. — Отдай мне книгу, Маргарет! Немедленно! Миссис Марчмур отступила еще на два шага. Пола ее плаща распахнулась, а за ней обнаружился холщовый мешок, который она положила на траву. Стеклянная женщина продолжала отступать, а Ксонк надвигался на нее, схватив по пути мешок. Наконец они оказались лицом к лицу. — Очень умно, Маргарет. Оставайся на месте. Ты будешь моей. Ты это знаешь — иного не дано. Я буду держать тебя здесь, в этом саду, — что для тебя значат дождь или туман? Если ты войдешь в дом или попытаешься бежать, я расколю тебя на мелкие кусочки, но так, чтобы ты оставалась в живых! — Он помахал книгой. — Потому что я узнаю, как это делается, Маргарет, узнаю, как воссоздать тебя, чтобы снова уничтожить… Пуля, выпущенная из пистолета, попала ему в колено, и на траву хлынула кровь. Ксонк скорчился, вскрикнув от боли, но заставил себя выпрямиться и повернулся к мистеру Фелпсу. Тот стоял с дымящимся пистолетом в руке, а за ним — несколько харшмортских слуг в черном. — Идиот! — воскликнул Ксонк. — Если промахнешься, разобьешь ее на мелкие кусочки! Сделав неловкий прыжок, он схватил миссис Марчмур и притянул к себе с такой силой, что, казалось, должен был сломать руку стеклянной женщины. Однако этого не случилось. Миссис Марчмур лишь споткнулась, падая в это неестественное объятие: свободная рука Ксонка обхватила женщину за талию, тяжелый гипс лег на шею, словно готовясь свернуть ее. Мистер Фелпс, похоже, не собирался останавливаться и не заботился о судьбе миссис Марчмур. Он прошелся взглядом по герцогу, распростертому ничком на траве, и по неподвижному Соумсу. Но потом глаза мистера Фелпса потускнели, и он замер. Ствол пистолета теперь смотрел в сторону. Из носа Фелпса хлынула струйка крови, окрасившая крахмальный воротник. Миссис Марчмур решила действовать не через него, а напрямую. Ксонк снова рассмеялся резким вороньим смехом, потом выругался, ступив на простреленную ногу. Миссис Марчмур в этот момент повернулась, и они оказались лицом к лицу, так близко, словно любовники. Вдруг спина Ксонка напряглась. Холщовый мешок выскользнул из его руки. Между двумя телами появился просвет, и мисс Темпл увидела, как миссис Марчмур погрузила палец в синюю рану на груди Ксонка — точно так же ее пальцы погружались и в книгу. Ксонк выгнул спину и взревел, словно бык от удара топора, но освободиться был уже не в силах. Мисс Темпл метнулась вперед, схватила холщовый мешок, понеслась к руинам харшмортского сада и нырнула за живые изгороди между шпалерами узловатых розовых кустов. Каблуки ее зацокали по мощеной дорожке, захрустел гравий… За ее спиной раздался рев Ксонка, потом прогрохотал пистолетный выстрел. Мисс Темпл вскрикнула от неожиданной вспышки боли. Что-то случилось с миссис Марчмур. Все неприятности стеклянной женщины мигом отражались в голове того, кто находился поблизости. Мисс Темпл тряхнула головой, легла на траву — не осознавая, что упала, — и неловко поползла вперед, безразличная к отдаленным возгласам и воплям. Перед ней появилась низкая каменная стена — граница сада? — и она перевалилась через нее, охнув от отчаяния и страха. Страх подсказывал, что надо бежать, но мисс Темпл присела под защитой стены, тяжело дыша и прислушиваясь к звукам погони. Стеклянная женщина никак не проявляла себя в ее голове. Вдруг и Ксонк, и миссис Марчмур уничтожены? Мисс Темпл посмотрела на холщовый мешок у себя руке и, желая убедиться, что во время потасовки ничто не повредилось, заглянула внутрь. Книга лежала там, целая и сверкающая. Она понимала, насколько это опасно. Первая книга, в которую она заглянула, так сильно изменила ее… даже не вспомнить, какой она была прежде. Ясно, что в этой книге что-то сильнодействующее, — миссис Марчмур изо всех сил старалась не отдать ее врагу. Мисс Темпл прикусила губу. А разве она сама не была врагом? Что, если книга позволит раз и навсегда расправиться со всеми оставшимися заговорщиками? Что, если книга научит ее, как окончательно сокрушить графиню? Мисс Темпл бросила взгляд через плечо… в саду стояла тишина. Если прикоснуться к обложке одним пальцем, то, может, удастся бросить взгляд на содержание… она только дотронется — и все… Мисс Темпл снова оглянулась и, затаив дыхание, прикоснулась к обложке. Ничего не случилось, хотя она пальцем ощутила холод. Она отдернула руку, снова затаила дыхание и теперь выставила уже два пальца. По-прежнему ничего. Тогда она набрала в грудь побольше воздуха и положила на обложку всю пятерню. Взрыв ощущений, словно резкий, удушающий клуб черного дыма из трубы. Этот импульс пробежал по ее руке и неожиданно обволок разум — она и пикнуть не успела. Со сдавленным криком мисс Темпл откатилась назад, ударилась о стену и упала в траву. Глаза ее ничего не видели, изо рта вырвалась струя рвоты, и с каждым спазмом она стонала, как испуганное животное. Теперь она знала: содержанием книги Ксонка была смерть, — и губительный вкус смерти проник в душу мисс Темпл.
Глава пятая ПАНЦИРЬ
Через гардероб и дверь Чань оттащил бесчувственное тело в ближайшее место, где наверняка никого не было, — в частные покои полковника Траппинга. Заперев дверь и убедившись, что все окна плотно забраны шторами, он зажег единственную свечу. Плащ, черный костюм и туфли его пленника были модными и хорошо пошитыми, что напомнило Чаню о гнусном Роджере Баскомбе. Он поднес канделябр поближе к лицу человека и по очереди поднял веки. Белки были налитыми кровью и желтоватыми, но зрачки реагировали на свет. Чань повернул челюсть — там, куда пришелся его удар, уже появился синяк — и нахмурился, увидев, что кровоточат еще и губы. Неужели он сломал этому типу зуб? С отвращением оттянув нижнюю губу, он удивился красноватому цвету десен и отсутствию клыка, который еще недавно был на месте. Однако дыра зияла на другой стороне — не на той, куда пришелся удар. Чань поднялся с колен и хлестнул пленника ладонью по лицу. Тот закашлялся, и Чань ударил его еще раз, обратив внимание на ссадину над левым ухом, розовую и свежую, словно от неловкого движения бритвой или (откуда такая мысль?) словно незнакомец пожертвовал клок волос для какой-то колдовской церемонии. Чань обвел взглядом комнату: прибранная и чистая. Если тут есть какие-то тайны, придется попотеть, чтобы их раскрыть… и все же (чиновник заморгал и засопел) Чань чувствовал, что за всем этим что-то кроется. Комната, казалось, была не столько прибрана, сколько мумифицирована. На столе полковника не было ни бумажек, ни пресс-папье, ни ручек, ни чернильницы. Даже конвертов в подставках не было, словно стол только-только привезли. Все следы Артура Траппинга были тщательно уничтожены. Человек снова закашлялся и попытался сесть. Чань свободной рукой легонько ухватил его за лацканы, скрутив ткань плаща в подобие узла под подбородком. — Будешь отвечать на мои вопросы тихо и быстро, — прошипел он. — Или я перережу тебе глотку. Понял? Человек с ужасом посмотрел в глаза Чаня за стеклами темных очков. Чань понимал, что его внешность в слабом свете свечи должна была выглядеть еще таинственнее обычного, и позволил себе довольно улыбнуться. — Где ты служишь? В каком министерстве? — В Тайном совете, — прошептал человек. — Герцог жив? Человек кивнул. — А эта женщина? — Какая? — Маргарет Хук. Миссис Марчмур. Стеклянная женщина. Человек проглотил слюну. — Боюсь, но я незнаком… Чань небрежно наклонил канделябр. Капля расплавленного воска растеклась по лбу чиновника, который зашипел и зажмурил глаза. — Она должна быть при герцоге, — терпеливо объяснил Чань. — Если ты видел герцога, то должен был видеть и ее. — Никто не видел герцога! — возразил человек. — Все ждут… все министерства… генералы и адмиралы… предприниматели… Ходят слухи о кровавой лихорадке в Харшморт-хаусе, о карантине… — И где же он теперь? — В своих покоях! Герцог не показывается. Он только рассылает слуг… с разными поручениями… ему требуются сведения… — Какие сведения? — Все, что нам удастся разузнать… Чань снова капнул воском ему на лоб. Тот скорчился от боли. Чань воспользовался паузой, чтобы сменить тему. — Как тебя зовут? — Росбарт! — проскулил человек. — Эндрю Росбарт — секретарь помощника заместителя министра иностранных… — А кто помощник? — Роджер Баскомб. Чань громко рассмеялся. — Так ты — секретарь Баскомба? Ты лет на пять старше его! Росбарт затараторил, брызгая слюной: — Мистер Баскомб сделал карьеру в министерстве благодаря своим блестящим талантам… и когда мистер Баскомб узнает, что со мной обошлись таким неподобающим образом… — Роджер Баскомб мертв. — Что? — Росбарт облизнул распухшие губы. — Позвольте узнать, откуда вам это известно? — Меня зовут Чань.Несколько мгновений Росбарт смотрел непонимающим взглядом, а потом неожиданно дернулся всем телом в отчаянной попытке спастись бегством. Поскольку он лежал на спине и не отличался силой, для Чаня не составило труда пригвоздить его коленом к полу. Одновременно Чань схватил его за горло и сжал пальцы. — Ты — преступник! — прошептал Росбарт. — А ты шарил в комнате миссис Траппинг. Не думаю, что законные интересы какого угодного министерства могут простираться на женскую спальню. — Миссис Траппинг была вызвана к герцогу! Но она не явилась. Мое расследование нисколько не выходит за рамки полномочий Тайного совета… — Тогда почему ты пришел сюда один, под покровом ночи? Где твои солдаты? Где твое предписание? — Я… — Росбарт перевел дыхание, щека его дернулась в том месте, где затвердел комочек воска — молочно-белая слеза. — Я не отвечаю… тем, кто… — Зачем герцогу миссис Траппинг? — Ее брат… — Какой из них? Росбарт нахмурился, словно вопрос был идиотским. — Генри Ксонк удалился в свой загородный дом — у него приступ лихорадки. Он владелец оружейных заводов, а потому его дееспособность — вопрос национальной безопасности… Не успел Росбарт закончить, как Чань приподнял его и посадил спиной к столбику кровати, а сам встал, готовый при надобности нанести удар ногой. — И что же ты нашел здесь в интересах национальной безопасности? — Ну, во-первых… боже мой, кажется, это вовсе не комната миссис Траппинг… — Вот тебе и боже мой, — усмехнулся Чань. — Выкладывай — что там у тебя в карманах. Росбарт расправил на себе плащ и рассеянно похлопал по нему, словно пытаясь вспомнить, где же карманы. Вытащив конверт, он посмотрел на надпись. — Да… вот… и женщина, чьи вещи там, в той комнате… она… гмм… ее зовут… Элоиза Дуджонг… — Воспитательница детей Траппингов. Глаза Росбарта расширились. — Ты ее знаешь? Чань выхватил конверт из его руки. — Продолжай. — Это ее комната! В гардеробе рядом с покоями полковника — ее одежда. А детские комнаты на другом этаже! Вполне может быть, что Элоиза Дуджонг — любовница полковника! Но раз ей отвели эту комнату, миссис Траппинг непременно должна знать об их связи! Чань в силу своих занятий был хорошо знаком с изнанкой общества и знал, что такое встречается гораздо чаще, чем принято считать. О чем он не знал (и в чем должен был разобраться ради собственной безопасности), так это о роли Элоизы. Кем она была — просто любовницей полковника или… чем-то большим? Траппинг был мелкой сошкой, своего рода посредником между Ксонками и Вандаариффом… но Элоиза вряд ли была слепа… или глупа… Чань смотрел на конверт, вспоминая подробности первой своей встречи с Элоизой в Харшморте… она нашептывала советы на ухо Шарлотте Траппинг. Но в их последний вечер… когда она стала пленницей в лаборатории графа… не кто иной, как Франсис Ксонк, лично позаботился о ней. Вдруг Элоиза была дорога Ксонку, и он пытался ее уберечь путем интриг? — С чего ты взял это? — спросил Чань. — Там были и другие. — Без особых причин. Хотелось показать начальству, что я успешно проник… Чань ударил носком ботинка ему в подреберье, отчего Росбарт захрипел. В конверте оказался один сложенный лист, исписанный сверху донизу. Адрес стоял такой: миссис Элоизе Дуджонг, Адриан-сквер, 7… Почтовый штемпель был смазан, даты не имелось, как и сведений об отправителе. Чань кинул взгляд на Росбарта, который не без страха смотрел на него.
«Миссис Дуджонг! Надеюсь, Вы простите мою самонадеянность, но положение настолько серьезно, что я пренебрегаю этикетом и спешу поделиться с Вами дошедшими до меня известиями. Ваша беззаветная преданность полковнику и его супруге общепризнанна, а потому, думаю, Вы — единственный человек, чье положение позволяет предупредить их о серьезной опасности, грозящей обоим. Я говорю о них обоих, но в первую очередь меня заботит жизнь дамы. Вы должны понять, что недавние необдуманные действия миссис Траппинг затронули интересы чрезвычайно высоких особ. Я приложила некоторые доказательства, чтобы убедить Вас в своих добрых намерениях, и умоляю Вас хранить это письмо в тайне, особенно от самой дамы. Вы можете оставить весточку на мое имя в отеле „Сент-Ройял“, и я отвечу непосредственно Вам. Остаюсь Вашей преданной и искренней слугой,Больше в конверте ничего не было. Чань присел, приблизив свое лицо вплотную к лицу Росбарта. — Где все остальное? — спросил он. — Понятия не имею, — всхлипнул Росбарт. — Кто твой следующий начальник после Баскомба? — М-мистер Фелпс! Чаню это ничего не давало. — Зачем ему это? Почему именно это письмо, а не что-то другое? Говори правду, или я нос тебе отрежу. — Потому что в письме упоминается миссис Траппинг! А она исчезла! — Когда? — Три дня назад. — Тогда кто же блюдет интересы семьи Ксонк? Росбарт покачал головой. — Распорядители, директора, управляющие заводами… но никто из них не берет на себя ответственность. Все ждут, когда поправится Генри Ксонк, хотя доктора уже оставили надежду… но безопасность страны, ее способность вести военные действия… — Не знал, что нам кто-то грозит войной. — Это еще не значит, что нам никто не угрожает, — брызжа слюной, проговорил Росбарт. Чань сунул конверт ему под нос. — Что это за «необдуманные действия» Шарлотты Траппинг? Ее кто-то шантажирует? Тот, кто хочет получить ее увеличившуюся долю в империи Ксонков? — П-понятия не имею. — Ты знаешь эту Каролину Стерн? — К сожалению, нет… но как только ты позволишь мне уйти, я первым делом наведу справки о ней в том отеле… — Можешь не беспокоиться. Этой женщине на прошлой неделе перерезали горло от уха до уха. Чань встал. Если бы только на письме была дата! Как Каролине Стерн пришло в голову написать Элоизе? Когда? Подобное предупреждение могло отбить у Шарлотты Траппинг охоту разузнавать про заговор. Но что, если оно еще могло и защитить женщину, чьи муж и старший брат были обречены? Серьезная и надежная, как Баскомб, Каролина Стерн была видной прислужницей главных заговорщиков, но сама никогда такого бы не сделала: Чань даже не сомневался. Кто же из участников заговора подбил ее? Чань повернулся к Росбарту, для которого созерцание потолка уже стало привычным делом. — Где полковник Аспич? — спросил Чань. — Кто это? — Драгунский полковник. Четвертый драгунский полк. — Откуда мне знать? — Он жив? — А с чего он должен умирать? Чань резко опустился на колени и оглушил Росбарта ударом кулака в челюсть. Тот снова потерял сознание. Кардинал поднялся, размял пальцы в перчатке и сунул письмо во внутренний карман плаща. Он слишком задержался у Траппинга.Каролина Стерн»
Пять минут спустя Чань, никем не увиденный и не узнанный, направлялся к Белому собору. Сам по себе собор его не интересовал, но от него можно было попасть в несколько разных мест. Куда же пойти? Почему бы не во дворец — то есть в Сталмер-хаус? Там можно получить сведения из первых рук о герцоге и стеклянной женщине. Шарлотта Траппинг отсутствовала уже три дня… но если капитан и его солдаты добрались до Карта, их отправили туда гораздо раньше, вскоре после старта дирижабля. Да, если выяснить истинную последовательность событий, станет ясно, кто стоит за ними и каковы истинные намерения этих людей… но было уже слишком поздно, и удовольствие от встречи с Саппом и Хорасом померкло перед невыразительной сложностью того, что он узнал об Элоизе. Умная женщина, да, но эта умная женщина совершала поступки, о которых красноречиво говорило расположение ее комнаты. Чань знал, что умные люди делают такое ежедневно, но все равно ему было грустно. Он дошел до собора и двинулся по Сент-Маргарет к Серкус-Гарден, но свернул задолго до того, как добрался до огней площади, ярко горевших даже в этот час, — привычка заставила пойти к библиотеке. Через пять минут он оказался у приземистого сооружения, через которое можно было войти в сточный коллектор, а еще через десять — открывал крышку люка в подвале здания. Чань бесшумно поднялся по внутренним лестницам, нашел в темноте тюфяк, осторожно отодвинув стоящие рядом бутылки (по вечерам сюда частенько наведывался один джинолюбивый библиотекарь) и благодарно вытянулся, всем телом ощущая приятную мягкость. Он укрылся плащом, словно жестким одеялом, снял очки, сунул их в наружный карман и выдохнул в темноте, чувствуя, как плечи сминают тюфяк, а края сознания уже погружаются в сон. Ему вспомнилась строфа Кёрома из переложения «Дон Жуана», историю которого автор перенес в новое время: «вечная бодрость желания, привязчивая, как чума»… но потом слова смешались, стали перетекать из строки в строку, как линии на восточных картинах в стиле «разлетающаяся тушь»… потом строки превратились в дымок на фоне белого неба от сигареты доктора Свенсона, дымок клубился… поднимался над осколками тела Анжелики… над лакированным мундштуком графини. Последняя мысль Чаня была об этом дымке, который графиня выдыхала изо рта в ухо Селесты Темпл, все еще лежащей в горячке. Потом Селеста подняла веки: в белках ее вихрилась грязь, задутая в мигающие шарики глаз.
Чань проснулся от первых проблесков утра, которое просачивалось через толстое многослойное стекло мансардных окон, отфильтрованное вязью металлических мостков и лестниц на пяти этажах. Было очень похоже на тюрьму — или на то, как представлял ее себе Чань, — но он все равно наслаждался этим, находя удовольствие в своем добровольном заточении. Он прошел к шкафу библиотекаря, где нашел воду, зеркало и ночной горшок. Вода была холодной, а потому бриться Чань не стал, но сполоснул шейный платок, отжал его и повесил себе на плечи — сушиться. Он поморщился, глядя на свой когда-то великолепный кожаный плащ — тот пострадал сначала во время спуска по харшмортским трубам, а потом — при погружении в море. Однако денег на новый плащ не было. Но дыр в подкладке не виднелось, а сам плащ все еще согревал, и Чань решил, что в своих очках вполне может сойти за слепого нищего. Закончив обычное утреннее омовение, Чань поднялся на девятый уровень стеллажей, а оттуда — на третий этаж читального зала с высокими сводчатыми потолками. Из зала он перешел в Архивный отдел, где хранились правительственные документы. Как и во всех других помещениях, пол был устлан мраморными плитками с розоватыми прожилками, а над дверью висел большой картуш с гербом знатного рода, выделившего деньги на строительство зала (в данном случае вымершего и никем не оплакиваемого семейства Гримпов). Из-за постоянного пополнения фондов Архивный отдел был заставлен стеллажами высотой в пятнадцать футов, которые резко контрастировали с роскошными интерьерами. Стеллажи располагались вдоль стен и стояли рядами по всему помещению. Чтобы найти какой-нибудь документ, требовалась лестница и помощь библиотекаря. Для Чаня это собрание было готовым источником информации о земельных владениях, изменениях законодательства, браках, поместьях, наследствах, переписях — чего угодно (то есть всего), что безостановочно выходило из-под мельничных жерновов правительства и подлежало сохранению для потомства. Чань начал с самого начала. Герцог жив — значит, жива его марионетка и любовница миссис Марчмур. Шарлотта Траппинг пропала из дома, и чиновники дворца разыскивали ее. Судя по всему, она была далеко не глупа (если не считать того, что вышла замуж) — всего лишь женщина, которую небрежно отстранили от обретенного семьей могущества… Чань подкатил к нужному месту деревянную лестницу и добрался до самой высокой полки. Там в деревянном лотке лежали последние документы, которых еще было мало, чтобы переплетать. Чань взял их, легко, по-кошачьи, спустился по лестнице с полными руками и бесцеремонно свалил всю эту кипу на широкий стол. Занимаясь в свое время обстоятельствами перевода Четвертого драгунского полка во дворец, Чань выяснил из министерских документов, откуда поступил приказ. Так он обнаружил сделку, заключенную между Генри Ксонком и заместителем министра Граббе. Чань не склонен был верить в чистоту людских намерений, но даже его удивила откровенность, с какой деляги вроде Ксонка навязывали свои интересы правительству. Поместив своего зятя, полковника Траппинга, во дворец, Ксонк мог первым получать известия обо всех военных действиях, дипломатических договорах, изменениях таможенных тарифов — словом, о бесчисленных и разнообразных событиях — и использовать эти известия к своей выгоде. Граббе же за это получал в свое распоряжение (без всяких законных прецедентов) нечто вроде частной армии, а это придавало видимость законности всем решениям заговорщиков, ведь их теперь исполняли солдаты королевы. Поступок этот был дерзким и самонадеянным. Но сегодня Чаня интересовали подробности, которые из-за бюрократических процедур могли не получить отражения в документах. Что Генри Ксонк пообещал за эту сделку? И соответственно, что могла обнаружить Шарлотта Траппинг в тот последний харшмортский вечер? Сообщения оказались не систематизированы, но Чань быстро сортировал документы, откладывая ненужное — данные по сельскому хозяйству, реформе законодательства, медицинским патентам, сыру, скоту и маркам. Он помедлил над сообщением о королевских охотничьих заповедниках, в котором мелькнуло название «Парчфелдт-парк». Чань поднес бумагу поближе к лицу и прочел внимательнее: часть земли в южной части парка отводилась под общественные нужды, что позволяло протянуть ответвление Орандж-канала через весь заповедник. Чань нахмурился. Что именно в дальней части Парчфелдт-парка требовало подвода канала, а следовательно — сообщения с морем? Он отложил документ в сторону и продолжил просмотр непереплетенных бумаг, но ничего интересного не попадалось. Чань пожал плечами. Имел ли канал отношение к Ксонку? Доказательств не было. Вдруг ему пришло в голову посмотреть документы Министерства внутренних дел. Не найдется ли там следов предыдущих попыток предоставить эту часть Парчфелдта в частное пользование? Чань с удовлетворением обнаружил целую кипу прошений, представленных неким мистером Де Грутом — судя по всему, довольно неудачливым владельцем заводика в тех краях. На все прошения последовал отказ. Прошения подавались десять лет подряд, а потом резко прекратились, и в последующие три года никаких просьб не поступало. Но вот прошлой зимой некто мистер Альфред Леврет подал еще одно прошение. Оно было удовлетворено.
Чань вышел из Архивного отдела, пересек мраморную площадку и не моргнув глазом направился в справочный зал, свод которого виднелся за стойкой библиотекаря. Двигаясь, как неторопливая полуслепая пчела среди пыльных цветов, Чань погружался в тяжелые расслаивающиеся тома, а потом выныривал из них — реестры предпринимателей и смертей, данные о сделках с землей. Через тридцать минут он стащил с носа очки и, сплюнув в носовой платок, протер влажной материей свои чувствительные глаза. Он узнал то, что хотел: Август Де Грут умер банкротом в долговой яме. По прошествии трех лет его завод (все это время стоявший заброшенным) был приобретен — совсем недавно, в прошлом октябре — Альфредом Левретом, одним из управляющих «Оружейных заводов Ксонка». И вот теперь, после недавних соглашений между Генри Ксонком и Тайным советом, этот драгоценный доступ к каналу был предоставлен. Он усмехнулся при мысли о том, как легко добиться всего за деньги. Несчастья Де Грута напомнили ему историюМаргарет Хук, дочери обанкротившегося заводчика с севера, которого, без всяких сомнений, довели до разорения точно так же, как и Де Грута, ожидая, когда можно будет задешево ухватить остатки промышленной империи. А что случилось с детьми Де Грута и с уволенными рабочими — не пришлось ли им испытать нищету и страдания? Учитывались ли такие мелочи, когда речь шла о крупных сделках? Все это лежало за пределами официальных расчетов, а потому для государства как бы не существовало. Чань стряхнул с ладоней пыль фолианта. Было около восьми — скоро библиотека наполнится работниками. Завод Де Грута и его близость к Парчфелдту казались Чаню ответом на его вопрос. Правда, логичнее предположить, что овдовевшая Шарлотта Траппинг переехала на приморскую виллу каких-нибудь родственников или даже в гостеприимную иностранную столицу. Но разве дело в Шарлотте Траппинг? Он пробрался в ее дом, но тут узнал про тайны Элоизы… не стоит ли повыяснять про нее? Чань бесшумно перешел в картографический зал, надеясь узнать сразу обо всех интересующих его персонах. Может быть, из-за природной недоверчивости он переоценил своих врагов? Что, если руки их были коротковаты, а возможности не так велики? Или же их замыслы по части богатства и могущества выходят за все мыслимые пределы? Чань открыл справочник и нашел номер карты Парчфелдт-парка, потом в одном из больших шкафов обнаружил нужный ему ящик и наконец расстелил карту на столе. Парчфелдт был громаден, как и многие королевские заповедники. Парк имел форму высокого нормандского щита, и Чань, помня о министерском сообщении, обратил внимание на его южный выступ, теперь пересеченный лентой свеже-прорытого канала. Парк находился ближе к морю, чем он предполагал, и неподалеку от северного ответвления Орандж-канала. На самом краю карты Чань увидел уже заброшенный (или еще не заброшенный — смотря когда составлялась карта) завод покойного мистера Де Грута. Он покачал головой. К ближайшему каналу от завода вела неудобная петляющая дорога, увеличивавшая сроки поставок на целые дни, к тому же по пути груз облагался сборами и пошлинами. Для предпринимателя вроде Генри Ксонка это вряд ли имело значение, но Де Грут при таком раскладе оказался банкротом. С удлиненным каналом путь от завода до моря сокращался до одного дня — преимущество колоссальное. К тому же почти никаких сборов по дороге. Идеальное место для производства товаров на экспорт… скажем, в Макленбург. Чань извлек из кармана письмо Каролины Стерн. Две вещи поразили его. Первая — то, что с Элоизой вообще зачем-то связались. Ксонк убедил ее посетить Тарр-Манор, чтобы найти полковника Траппинга, однако лишь после того, как тот был убит. Но это письмо означало, что кто-то из заговорщиков еще раньше заинтересовался Элоизой и миссис Траппинг… получается, они намеревались обойти Ксонка и завладеть состоянием его семьи. Дерзкая стратегия! Чань усмехнулся. К тому же в письме упоминался отель «Сент-Ройял», а значит, за всем этим стояла графиня. Теперь Чань занялся вторым пунктом — «действиями» Шарлотты Траппинг. С женщиной его обычная тактика (просмотр кучи бумаг, которые оставлял после себя едва ли не каждый мужчина из общества) оказывалась неприменимой. Почти никакое желание Шарлотты не могло осуществиться втайне от мужа или братьев — так, чтобы остались записи. Да, силы воли этой женщине хватало, но как обнаружить ее проявления? Но если нельзя догадаться о действиях Шарлотты Траппинг, не попробовать ли выяснить, что было на уме у графини? Если смотреть взвешенно, то первую скрипку в семействе Ксонков, конечно же, играл Генри, Шарлотта и ее набравший вес муж были на вторых ролях, а Франсис — беспутный бездельник — и вовсе на третьих. Непосвященным казалось, что заговор возглавляется Робертом Вандаариффом и Генри Ксонком, а истинные его творцы выглядели при них мальчиками на побегушках. Если миссис Траппинг интересовалась деятельностью своего мужа, то должна была заняться его отношениями с этой могущественной двойкой… Чань начал расхаживать между столами, сцепив руки за спиной. Он явно приближался к разгадке. Через Каролину Стерн и Элоизу Дуджонг графиня предупреждала Шарлотту Траппинг, но не выходила на нее напрямую — игру следовало вести чужими руками и осторожно. Чань вернулся в Архивный отдел. На лестнице он увидел одного из работников второго этажа — тот медленно поднимался перед ним с набитой до отказа сумкой. Чань не ответил на его приветственный кивок и вернулся к сообщениям о строительстве канала. Листая страницы, он наткнулся на адрес мистера Альфреда Леврета, а затем перешел к документам по недвижимости. Еще две минуты — и он узнал, что Альфред Леврет недавно стал собственником дома на Хаултон-сквер. Не будучи модным местом, Хаултон-сквер предлагала своим обитателям неоспоримую унылую респектабельность — идеальное местожительство для амбициозного промышленника средней руки. Обнаружилась ссылка на другой документ в приложении… который, в свою очередь, отсылал к банковским переводам… которые, в свою очередь… Чань листал страницу за страницей, прослеживая, как преднамеренно запутывалось все дело, как Архивный отдел наводнялся непомерным количеством бумаг. Потом он завел пальцы под очки и, улыбаясь, протер свои чувствительные глаза. Он нашел-таки то, что искал. Графиня пыталась отпугнуть Шарлотту Траппинг, чтобы та не совалась в дела Генри Ксонка (такие, как покупка завода Де Грута), только потому, что эти дела не имели к Генри никакого отношения. Деньги на покупку дома Леврета пришли из банка в Вене, представляющего интересы Франсиса Ксонка. Завод принадлежал ему, графиня знала это и твердо решила не дать узнать об этом никому, прежде всего назойливой сестренке без права голоса.
Когда Чань выскользнул через задний вход, было уже почти десять. Он провел в библиотеке гораздо больше времени, чем собирался. Окольным путем, сделав большой крюк на север до самой Уорзинг-Серкл (где он перехватил пирог и кружку горячего чая), Чань вернулся в неприглядное здание на углу рядом с собственным домом и вошел в дверь. Никто за ним не следил. Он быстро поднялся на пустой чердак и нашел там доску в полу, под которой — как же давно это было! — спрятал саблю макленбургского лейтенанта, убитого им у себя в комнате. Сунув оружие под плащ, Чань вернулся на улицу, готовый в случае надобности тут же обнажить клинок. Но случая не представилось. Еще одна короткая прогулка — и он оказался у Фабрици, чтобы обменять саблю на отремонтированную трость, извинившись за утрату одолженного на время оружия. Старик с профессиональным безразличием осмотрел саблю и взял ее, цокнув языком — мол, замена равноценная. Одно только золото на рукояти и ножнах в два раза перекрывало стоимость трости, но Чань не знал, когда в следующий раз придется идти к Фабрици, а после сабли с мастером можно было и поторговаться. Было почти одиннадцать — самое время нанести визит на Хаултон-сквер.
Дверь открыл слуга с седыми баками, крепко сбитый, когда-то, пожалуй, не уступавший ростом Чаню, но с тех пор потерявший дюйм-другой. Он поглядел на Чаня с великолепным безразличием — ведь любой похожий мог увидеть, как среди бела дня к уважаемому Альфреду Леврету стучится сомнительный тип. — Мне нужен мистер Леврет. Меня зовут Чань. — Мистера Леврета нет дома. — Позвольте узнать, когда он вернется. — Не могу сказать. Чань искривил губы в легкой ухмылке. — Может быть, вы и сами не знаете? Слуга должен был бы захлопнуть дверь перед его носом (и Чань уже примерился, чтобы вставить ногу между дверью и косяком, а затем ворваться внутрь), но не сделал этого. Он только осторожно повел по сторонам глазами — не смотрит ли кто с улицы или из соседних окон. — Вы знакомы с мистером Левретом? — спросил он. — Ни в коем случае, — ответил Чань. — Но похоже, у нас есть общие интересы. Слуга не ответил. — Например, Шарлотта Траппинг. И мистер Франсис Ксонк. Лакейский лоск (воротничок, фрак, вычищенные ногти, сверкающие туфли) внезапно поблек — глаза старика тревожно забегали, как две перепуганные мышки. — Позвольте задать вам вопрос, мистер?… — Мистер Хапперти. — Мистер Хапперти. Среди бела дня, на пороге вашего дома, вы разговариваете с человеком вроде меня. Значит, у вас имеются некоторые… опасения… касательно вашего хозяина. Я, никогда его не встречавший, стою здесь — это говорит о том, что положение серьезно. Предлагаю поговорить свободнее — а поговорить нам необходимо, мистер Хапперти. И лучше сделать это в доме. Хапперти втянул воздух через зубы, но отошел в сторону. — Премного благодарен, — прошептал Чань. Дела обстояли гораздо хуже, чем он предполагал.
Холл соответствовал ожиданиям, то есть говорил о весьма скудном воображении: громадная шахматная доска мраморного пола, высокий сводчатый потолок с безобразной люстрой на цепи, напоминающей остекленевшего морского ежа, лестница с развешанными на одинаковом расстоянии картинами — все под цвет обивки стульев холла. То были жизнерадостные сценки на берегу реки — такой райской голубизны ее водам не придал бы сам Христос, спустившийся в эти края солнечным летним днем. Мистер Хапперти закрыл дверь, но пройти Чаня дальше не пригласил, и тот сам сделал несколько шагов к открытому арочному проему. — Мистер Леврет приобрел этот дом недавно, — заметил Чань. — А вы служили у него, когда он жил на прежнем месте? — Я позволил вам войти только для того, чтобы вас не видели с улицы, — твердо заявил Хапперти. — Вы должны сказать, что вам известно. — Давно ли отсутствует ваш хозяин? Это было предположение, но небезосновательное. На самом деле вопрос заключался в том, пал ли Леврет жертвой заговорщиков или на фоне бурных событий прошлой недели случилось что-то другое. Иными словами, прятался он или был мертв? — Я впустил вас в дом, — повторил Хапперти. — Но я должен знать, кто вы такой. — Я именно тот, кем кажусь, — ответил Чань. — Ваш хозяин мне совершенно безразличен… я не собираюсь вредить ему, если вы об этом. И вам тоже — иначе я уже сделал бы это. Других слуг не было видно — никто не прибежал, чтобы вышвырнуть его из дома. Неужели все ушли? Или были отосланы? — Вот уже четыре дня, — вздохнул наконец Хапперти. — А когда вы в последний раз его видели… как по-вашему, он собирался уехать надолго? — Нет, не думаю. — Ни чемодана, ни карманов, набитых наличностью? И никаких изменений в расписании встреч? — Ничего такого. — А где он занимается своими делами? — Мистер Леврет в течение недели ездит на разные оружейные заводы. Но в тот день… — Хапперти неуверенно замолчал. — Он в состоянии защитить себя? Хапперти ничего на это не ответил. — Вашему хозяину грозит опасность, — сказал Чань. — Генри Ксонк — в маразме, Франсис Ксонк мертв. Ваш хозяин встал на пути тех, кто намного могущественнее Ксонков. Истинных повелителей. Чань вдруг понял, что рассматривает пупырчатый, хотя и чисто выбритый подбородок Хапперти, неприятно напоминавший ломтик красной рыбы. Подбородок терся о белый крахмальный воротничок, и на материи могло остаться жирное розоватое пятно. Наконец старый слуга откашлялся, словно принял решение. — У мистера Леврета была назначена встреча во дворце. — И часто у него случались такие встречи? — Если у вас заказы от правительства, такое бывает постоянно. Но мистер Леврет никогда не ездил на них сам — этим занимался мистер Ксонк… — Генри Ксонк? Хапперти нахмурился. — Конечно Генри. Но из-за карантина мистер Ксонк не смог приехать, и во дворец вызвали мистера Леврета. Он должен был представить график поставок вооружений для батарей береговой обороны. — И эти вооружения перевозятся по западным каналам? — Я всего лишь отвечаю за порядок в доме мистера Леврета. — Вы знаете, с кем он встречался во дворце? — Туда он явно не доехал. Во дворце хотели его видеть, прислали сюда офицера с солдатами. Без всяких церемоний и объяснений они обыскали все вокруг в поисках мистера Леврета, хотя я их всячески отговаривал. Хапперти оживился, описывая вторжение в собственный мир. Чань сочувственно кивнул. — Но с кем он должен был встретиться во дворце? — В ежедневнике мистера Леврета значился мистер Фелпс из Министерства иностранных дел. Ума не приложу, какое это имеет отношение к береговой обороне. Мне кажется, мистер Леврет прежде с ним не встречался. Хапперти с оскорбленным видом показал за арочный проем. В дальнем помещении было разбито окно, тонкие кружевные шторы грудой валялись на полу, на дорогой итальянской плитке пола виднелись царапины… — А вы не помните, как выглядел этот офицер? — спросил Чань. — Мой долг запоминать всех. Полковник Аспич из Четвертого драгунского полка. Чань вспомнил шрамы, которые Процесс оставил вокруг глаз Аспича, — видимо, они и привели полковника в дурное настроение. Продажность Траппинга была отвратительна, но Аспича заговорщики соблазнили с необычайной легкостью. Чань был уверен, что совесть полковника свернулась глубоко внутри его и впала в спячку, наподобие червяка, отчего полковник с еще большей жестокостью выполнял задания новых хозяев. — Еще два вопроса — и я ухожу, — сказал он. — Считайте меня своим должником — я постараюсь найти мистера Леврета. Вопрос первый: бывал ли ваш хозяин в Харшморт-хаусе? Мистер Хапперти отрицательно покачал головой. — И второй: в последние две недели… вы не замечали, кожа у него на лице не обесцвечивалась, не было ли шрамов вокруг глаз? Или может быть, его просто не было дома, когда с ним могло такое происходить? Хапперти снова покачал головой. — Мистер Леврет — аккуратный человек с устоявшимися привычками. Каждый вечер в половине седьмого он обедает дома. — Тогда еще один вопрос, — сказал Чань, держась за хрустальную ручку двери. — От вас ничто не ускользнет. Вы знакомы с миссис Элоизой Дуджонг? — Это вдова, — сказал Хапперти. — На службе у миссис Траппинг. — А мистер Леврет с нею знаком? — Мистер Леврет весьма чувствителен к положению людей в обществе.
Пришлось идти напрямую через Серкус-Гарден, хотя Чань предпочитал в любое время дня обходить этот квартет стороной — тем более в своем нынешнем непрезентабельном виде. В какой-то момент путь ему преградила коляска с молодыми дамами, и Чань вдруг остановился, пораженный окутывающей их атмосферой, вплоть до игривой расцветки шляпок. О легкомыслие — в городе грязи, дыма, крови, табачной жвачки и напластований сажи носить нежно-лимонное! Торопясь, он прошел лишний квартал, чтобы войти незамеченным через Хеллиотт-стрит. Толпа пассажиров, казавшаяся особенно беспокойной и враждебной, вынесла его на главную лестницу Строппинга… но потом у основания широких каменных ступеней он увидел шеренгу констеблей, которые при помощи окриков выстраивали пассажиров в ряды и группы по месту назначения. Что все это значило? Чань помедлил. Его окружала недовольная человеческая масса: пассажиры огрызались на констеблей, констебли отвечали тычками. Мало того, за констеблями просвечивали красные мундиры — повсюду виднелись небольшие отряды драгун во главе с министерскими чиновниками. За всю свою жизнь, насыщенную преступлениями и их последствиями, Чань не видел такой облавы. Толпа подхватила его и понесла вперед, становилось все неуютнее — вот-вот один из констеблей его заметит. У самой лестницы Чань неожиданно пробормотал извинения, сделал вид, что уронил трость, и присел так, чтобы его загораживали пассажиры, а потом резко рванулся вперед, мимо уставших констеблей. Так, вприсядку, он добрался до рекламной тумбы и попытался обмозговать свое положение. Росбарт знал, кто такой Чань, но не искал его… вдруг и здесь подняли тревогу совсем по другому поводу? Даже если констебли получили от капитана описание Чаня, ловили не его. Неужели дела обстояли так плохо, что дворец объявил открытую охоту на Шарлотту Траппинг или даже Леврета, словно те были преступниками? Но констебли, похоже, вообще никого не искали — скорее им велели подавлять возникающие беспорядки. Что еще могло произойти в городе? Да, конечно, газеты… но газеты издаются для глупцов. Все эти истерические предупреждения вряд ли делались всерьез. Он посмотрел на часы — около полудня, потом опустил взгляд. Ни доктора, ни мисс Темпл под ними не было. И Элоизы Дуджонг тоже.
Место встречи было у всех на виду, и Чаню совсем не хотелось задерживаться здесь. Он приподнялся на цыпочки, пытаясь понять, что интересует полицию: прибывающие или убывающие поезда? Какое-то определенное направление? Вдоль южных платформ, откуда уезжали в Ка-Руж и другие прибрежные курорты, которых Чань никогда не видел (ему приятно было думать о том, какой холодный там сейчас ветер), бродила пара драгун, а один солидный человек в черном стоял неподвижно. На западное направление (включая ветку на Тарр-Манор) выделили отряд в шесть сабель. Наступил полдень. Поскольку его компаньоны должны были прибыть с севера, Чань направился к часам обходным путем, близко подойдя к нужным ему платформам. За каждым поездом наблюдал один человек в черном, а между чиновниками стояло по эскадрону драгун. Ни доктор, ни мисс Темпл не подозревали о существовании бокового выхода на Хеллиотт-стрит, да и все равно не сообразили бы им воспользоваться. Их наверняка арестуют. И все же… поезд с севера, видимо, только что прибыл. Чань видел растянувшуюся под пристальными взглядами драгун и чиновников цепочку пассажиров, но не заметил ни доктора, ни мисс Темпл. По платформе никого не тащили силой. Чань занял место под часами, размышляя, через сколько времени его заметят и в какую сторону удирать. Он дал им три минуты — стоять под часами дольше было бы глупо — и выбранил себя за выбор места: тот, кто доверился ему, попал бы в ловушку. Часы отсчитывали секунду за секундой. Констебли с их тычками переместились ближе к Чаню. Он слышал, как перекликаются солдаты, перекрикивая свистки паровозов. Хватит. Чань резко нырнул в самую гущу толпы. Раз он здесь, лучше заняться восточными линиями — к прибрежным каналам и Харшморту. Он выпрямился. Враги в черных и красных одеяниях пронизывали толпу, как китовый ус — женский корсет. Тяжелая рука ухватила его за правое плечо. Чань поднял трость, развернулся и увидел перед собой Аспича. — Драгуны! — крикнул полковник стоявшим за ним солдатам. — Взять его! Чань сбросил с себя руку, но бить ногой или тыкать рукоятью трости в горло было уже поздно — Чань был в потрясении. Прежде крепкий и бодрый, полковник изменился до неузнаваемости: глаза его налились кровью, кожа вокруг ноздрей была в бледных нарывах, а его коротко подстриженные седеющие волосы стали абсолютно белыми. Драгуны рванулись вперед, а Чань нырнул в толпу. Но та бурлящая ярость, которую он заметил еще на лестнице, достигла теперь точки кипения, словно крик Аспича сделал Чаня в глазах пассажиров козлом отпущения за все унижения и неудобства. Послышались возмущенные крики. По своему опыту общения с враждебно настроенной толпой Чань знал, что в любой момент какой-нибудь злобный идиот попытается сбить его с ног, а следом накинется с десяток других идиотов. Он ухватил за руку пожилого человека и толкнул назад, чтобы задержать преследователей. Послышались лязганье извлекаемых из ножен сабель, крики Аспича, требовавшего, чтобы толпа расступилась, вопли женщин (Чань ничего не видел и не понимал, куда бежать), потом еще чей-то вопль. Наконец он вырвался к поездам, где было более или менее свободно. Люди бросились в стороны, показывая на него пальцами. Остановка грозила смертью, и Чань в отчаянии метнулся между двумя поездами, собирающимися отбыть на восток. Путь преграждали человек в черном и четыре драгуна. Стоя спиной к Чаню, они разглядывали что-то на путях. Аспич кричал, приказывая Чаню остановиться. Чиновник повернулся, побледнел и, взмахнув руками, отдал команду своим солдатам, но Чань мгновенно оценил расстояние — драгуны были слишком далеко, а он двигался слишком быстро. Он врезался в чиновника, при столкновении заорав для пущего ужаса, ухватил его за черные лацканы и швырнул — руки у несчастного мотались, как у тряпичной куклы, — в набегающих драгун. Потом Чань нырнул под ближайший вагон и, бешено работая руками и ногами, выполз по другую сторону, порвав брюки о гравий. Но зато, когда он встал, преследователи только опускались на колени, готовясь лезть под вагон. Снова оказавшись на платформе между двумя составами, Чань понял, что выиграл секунд пять. Тут в конце платформы появились новые драгуны, крича и показывая руками на Чаня. Он кинулся прочь от солдат. Состав, под которым он только что прополз, недавно прибыл (паровоз стоял под крышей вокзала), а соседний поезд, наоборот, собирался отъезжать, и Чань бросился вперед, к стоящему под парами паровозу. Не оглядываясь, он метнулся под локомотив и выскочил с другой стороны. Близлежащие пути были свободны, и Чань побежал наискосок к следующему поезду — с желтыми вагонами. Он прикидывал, повернуть ли ему назад, к вокзалу, или забраться в вагон через окно и скрыться из виду. Но прежде всего нужно было увеличить отрыв. Еще двадцать ярдов — и он оказался под желтым поездом. Вынырнув, Чань вовсю заработал ногами: состав на соседнем пути набирал скорость, покидая Строппинг, первые вагоны уже исчезали в черной дыре туннеля. Чань бросил взгляд через плечо: драгун не было видно. Он добежал до путей, по которым шел поезд, когда последний вагон уже проехал мимо. Чань со всех ног припустил по шпалам. Поезд набирал скорость, но и Чань тоже. Его пальцы в перчатках уже касались задних поручней. Он поднял глаза и в дверях тормозного вагона увидел человека в плаще с капюшоном — того самого, с кем Чань дрался в вагоне на станции Карт. Рука с синим осколком метнулась в сторону Чаня, и он отпустил поручень — иначе удар пришелся бы ему в лицо. Человек злобно смотрел на Чаня, тем временем вагон вошел в туннель, и порыв ветра сорвал капюшон с головы незнакомца. А может, тот как раз хотел показать Чаню свое лицо. Чань согнулся пополам, тяжело дыша и уперев руки в колени. Только теперь в голове у него начало кое-что укладываться. Франсис Ксонк все еще был жив.
Из-под желтого поезда, на некотором расстоянии от Чаня (однако ближе, чем ему хотелось бы), появилась пара решительно настроенных драгун. Чань рывками устремился в туннель, следом за поездом, который увозил Ксонка. По крайней мере, там можно повернуться лицом к врагу и устроить собственную засаду. Если повезет, драгуны просто отстанут, увидев, как он исчезает в туннеле, чего и следовало ожидать: туннели грозили опасностью, ибо в них пересекались пути и поезд мог неожиданно появиться откуда угодно. Чаню вовсе не хотелось попадать в туннель. Он надеялся только на то, что после проезда состава с Ксонком на этом пути не будет других поездов — хотя бы столько времени, чтобы успеть уйти от драгун. Но туннель оказался дальше, чем казалось. Добежав до него, Чань дышал как паровоз, а темнота впереди полнилась звуками других поездов. Но что еще хуже, драгуны не остановились. Те, что были впереди, подождали других, и теперь уже десяток солдат двинулись между путей. Чань выругался, снял очки и сунул во внутренний карман своего плаща. Он почти ничего не видел. Выставив вперед трость, он хотел нащупать стену туннеля, надеясь спрятаться в какой-нибудь выемке, но споткнулся о полузасыпанную нитку старых путей и упал на колени. Пришлось шарить в поисках упавшей трости. Часто моргая, Чань оглянулся. Драгуны приближались быстрее, чем он рассчитывал. Он нащупал трость, нырнул в темноту и жестко приземлился на пропитанных смолой камнях. Мимо пронесся поезд — всего в нескольких дюймах, как показалось ему, но он знал, что причина тому — скорость и резкие потоки воздуха. В дверях последнего вагона стоял проводник с фонарем. На дразняще краткое мгновение луч фонаря осветил туннель, в котором притаился Чань. Один путь уходил в какое-то ответвление. Такое место вполне могло стать ловушкой (самая лучшая засада не позволит расправиться с Аспичем и всеми его людьми), но Чаня все равно влекло туда: вдруг найдется боковой выход, легкий путь к спасению? Споткнувшись несколько раз, Чань вбежал туда. Уединенность бокового туннеля имела свою изнанку — здесь стояла полная темнота. Пришлось шагать на ощупь, постукивая тростью и теряя время. Он слышал, как перекликаются драгуны, а потом увидел пляшущие на стенах тени. Чань похолодел: солдаты притащили фонари. Его загонят в угол, как крысу в кладовке. С другой стороны, свет помогал продвигаться и ему. Он перешел на отчаянный бег, когда в заброшенное ответвление проник гулкий стук колес еще одного поезда. Новый состав не прогрохотал мимо — сбросив скорость, он въехал как раз на эту ветку. Понимая, что через считаные секунды его обнаружат, Чань бросился к почерневшей от сажи сводчатой кирпичной стене. Там было несколько арок, и в каждой имелись пути, отходившие от главного. Чань нырнул в ближайшую арку и прижался к стене. В туннеле стало гораздо светлее из-за поезда (который теперь медленно сдавал задом к громадному вокзальному залу) и драгун, размахивавших фонарями. Чань отступил еще дальше и с удивлением увидел, что свет фонарей от чего-то отражается. Тупичок, в котором он оказался, был занят вагоном: собственно, он и предназначался для отстоя вагонов. Чань протиснулся между вагоном и грязной стеной. Драгуны подошли ближе. Чань бросился на землю, забрался под вагон, нащупал над собой поперечину и, схватившись за нее, приподнялся со шпал. Теперь ноги его упирались в борта вагона, а подмышками Чань повис на поперечине. Через несколько секунд в туннеле ярко засветились фонари. Чань затаил дыхание. По обе стороны вагона, хрустя гравием, прошли двое солдат. Свет фонарей удалился вместе с ними, и на мгновение все вокруг Чаня погрузилось в темноту. Он выпустил воздух из легких и осторожно вдохнул. Драгуны вернулись и сунули фонари под вагон, но Чань висел достаточно высоко и остался незамеченным. Потом свет опять исчез. Солдаты двинулись к следующему туннелю. Чань медленно опустился на шпалы, прислушиваясь к звукам, чувствуя спиной дерево шпал и гравий, а лицом — движение прохладного, загрязненного воздуха. Что, если он просто умрет здесь, под вагоном? Как скоро найдут его тело? Или его сожрут крысы, растащив по всему туннелю? Он посмотрел в сторону своих ботинок. Свет в туннеле снова двигался. Освободившись от вагонов, паровоз шел обратно, от вокзала к собственно станции. Следом появились, раскачиваясь, световые пятна поменьше — драгуны. Чань расслабился, лежа на деревянных шпалах, — он хотел подождать несколько минут, а пока решил поразмышлять с пользой. Франсис Ксонк был жив. Полковник Аспич — болен. В городе усиливались волнения. Вообще говоря, глупо было не узнать Ксонка во время схватки в купе вагона. Счастливая судьба Ксонка еще раз подтверждала, что, имея дело с заговорщиками, ничего нельзя принимать на веру. Может, никто из пассажиров дирижабля и не погиб. Но потом Чань вспомнил, как Лидия Вандаарифф лишилась головы, а принц Макленбургский ног, как всплыло в воде, спиной кверху, тело Каролины Стерн. Прислуга всегда погибала. Чань выкатился из-под вагона, по привычке отряхнул плащ. Здесь почти ничего не было видно, но его внезапно обуяло любопытство. Одной рукой касаясь стены, он пошел к дальнему концу вагона. Чань на ощупь отыскал металлическую лестницу, приваренную сбоку, вскарабкался по ней и обнаружил, что вход на площадку вагона перегорожен цепочкой на высоте пояса. Он перебросил через цепочку ногу и стал ощупывать руками дверь — металлическую, холодную и без ручки. Чань спустился и прошел к другому концу вагона: такая же площадка, лестница и гладкая металлическая дверь. Он стащил перчатку с правой руки и голой ладонью провел по холодному металлу. Пальцы нащупали углубление под ключ. Он вытащил из кармана связку отмычек, перебрал их вслепую, нашел три особенно мощных и массивных, подаренных датским вором по имени Рюуд, когда Чань устроил тому место на корабле контрабандистов, идущем в Роттердам. Чань не раз собирался их выбросить — слишком уж много они весили, а насчет их ценности приходилось полагаться лишь на слова датчанина. Он поднес первую отмычку к скважине, но она не входила внутрь — была великовата. Вторая вошла в скважину, но не поворачивалась. Чань не без труда вытащил ее, чувствуя, как в нем растет раздражение. Третья отмычка вошла, хотя и внатяг, и повернулась по часовой стрелке. Больше ничего. Чань нетерпеливо повернул ее в обратную сторону. Есть! Пройдя полный круг, отмычка с глухим щелчком затянула язычок замка внутрь.
Синий свет лился из сотен ярких точек, словно в волшебном гроте. Чань оказался внутри вагона, изготовленного по специальному заказу графа. Он наклонился к ближайшему светящемуся пучку и увидел пузырьки синего стекла, вделанные в висячую полку — в ней высверлили отверстия диаметром с монокль доктора Свенсона. Такие полки висели вдоль каждой из стен. Чань не мог понять, почему вагон с таким количеством стекла отправили на стоянку, к тому же так близко от вокзала с его людскими толпами. Может, по распоряжению графа, которое пока никто не осмеливался отменить? Может, туннели у Строппинга отданы на откуп богатеям, чтобы они держали там свои частные вагоны? Может, в соседнем туннеле понемногу чернел от сажи собственный вагон старушки королевы, изготовленный к ее серебряной свадьбе на деньги налогоплательщиков (что породило самые недоброжелательные толки)? Чань оставил дверь приоткрытой — меньше всего ему хотелось оказаться запертым, не понимая действия замка, — и подошел к мерцающей синим стеклом полке. На ней было около тридцати ярких пузырей, которые напоминали набор снарядов для какого-то несуществующего оружия. Если это было просто переработанное стекло, то в нем отсутствовали воспоминания — только природные, изначальные свойства этого вещества… о которых Чань не имел ни малейшего представления. Каждое отверстие прикрывал диск прозрачного стекла, удерживаемый на месте тонким металлическим кольцом. Чань нахмурился. Что это — медь? Нет, ярче, более… оранжевое. Чань подсунул ноготь под кольцо, надавил (отчего ноготь словно по волшебству отвратительно почернел), и кольцо вместе с прозрачным диском выскочило из гнезда. Рукой в перчатке Чань извлек штырь из синего стекла размером с большую пулю — для охоты на слона, что ли, — абсолютно гладкий и симметричный. Вопреки доводам рассудка, Кардинал Чань сунул стекло в карман своего плаща, а потом, немного подумав, и металлическое кольцо. Прозрачный стеклянный диск он приладил назад над пустым теперь отверстием. Изнутри вагон выглядел как модная гостиная: окна с изящными переплетами, шторы, оштукатуренная лепнина и соответствующая мебель, намертво прикрученная к полу: набор кресел, кушеток и буфетов на высоких ножках. Чань усмехнулся — о, это желание всюду окружать себя знакомыми вещами! Разве удовольствие от владения собственным вагоном не в том, что вагон этот неповторим и уникален? Чань полагал, что этот интерьер не должен был походить ни на какой другой, выражая душу новой среды обитания для избранных. Но он видел лишь признаки традиционного комфорта: железнодорожный вагон, стилизованный под апартаменты мужского клуба или — Чань усмехнулся — под кабину дирижабля, оснащенную диванами. Новые сооружения должны устремляться в будущее, а не быть местом для распития портвейна в мягком кресле. Сам он не пил портвейн в мягком кресле, но собственная нищета не могла поколебать уверенности Чаня в духовной нищете его врагов… И все же этот вагон был созданием графа д'Орканца, который вряд ли был рабом традиционных вкусов. Чань огляделся внимательнее и разглядел иронию замысла, осуществленную именно через банальность интерьера. Стало понятно, что предметы обстановки, решенной в традиционном духе, были все высокомерно-черными — ковры, стена, орнамент штукатурки, даже обивка. Казалось, что исходящее от них чувство комфорта и безопасности было источником порочного и презрительного наслаждения. Художник, граф видел мир через призму метафоры, и, как бы ни была темна его душа, миры, создаваемые им, наполнялись красотой и остроумием. Изящная кушетка была оснащена кожаными ремнями. Широкие, мягкие кресла имели лакированные подносы, которые выдвигались, подобно квадратным крыльям. На них ставили еду, бокалы… или медицинские инструменты. Заинтересованное удивление Чаня разом сменилось другим чувством. В потолке имелась вентиляционная решетка, а у себя под ногами, на плитке из чистого сланца, он увидел металлический слив. Плитку окаймляла тонкая полоска все того же оранжевого. Чань поднял голову. Точно так же была отделана и вентиляционная решетка. Над полосой лепнины, тянувшейся вдоль всего вагона, виднелась оранжевая ленточка шириной с детский палец. Чань перевел дух и резко выдохнул. Воздух в вагоне был почти ощутимо напитан ужасом. В дальнем конце стояло низкое деревянное бюро, достаточно широкое, чтобы разложить документы из множества тоненьких ящиков. Справа располагалось какое-то необычное приспособление, а по его сторонам — металлические шкафы, похожие на обитые медью будки, с помощью которых граф в Харшморте превратил трех женщин в стекло. Правда, шкафы были поменьше размером. В этих уменьшенных копиях было меньше черных шлангов и латунных выключателей, и все же у Чаня перехватило горло. Черные шланги уходили в боковины приспособления, стоявшего между шкафами, — высокой металлической коробки вроде большого гроба с изогнутой крышкой из толстого стекла. Именно в ней держали Анжелику. Стеклянная крышка была закопчена, а потому Чань не мог видеть, что там внутри. Скорчив гримасу, он положил трость на ящик, надел перчатку и, осторожно подняв крышку обеими руками, с отвращением заглянул внутрь. Внутри гроб (иначе и не скажешь) был выстлан черной резиной. Углубление в его середине было чем-то испачкано — что-то испарилось, оставив след, словно высохшее, отошедшее море: соли истаявшего тела Анжелики или того, во что превратили ее тело. Чань быстро обшарил глазами внутренности ящика — трубки и отверстия, через которые закачивались газы или жидкости, — и с грохотом опустил крышку. Дыхание его стало хриплым от гнева. Он подошел к бюро и принялся вытаскивать ящики, перебирать бумаги, но наконец понял, что вообще не видит их. Зачем опять все эти переживания? Ведь все это он видел уже и раньше, с этим и так приходится жить. Чань снял очки, сощурившись от синего мерцания. С мрачной сосредоточенностью перебирал он содержимое ящиков. В одном лежали чертежи самого вагона, в другом — алхимические формулы, написанные одной и той же рукой, видимо, рукой графа. Дальше шли чертежи каких-то небольших устройств. Здесь имелись не только пометы графа, но и чьи-то еще, некоторые страницы были булавками подколоты к другим — на них сообщались технические подробности, а в углу стоял какой-то знак. Чань поднес один такой листик к глазам и разглядел штамп из нескольких горизонтальных линий, на каждой из которых стояли инициалы. Чань понял, что таким образом отслеживались разные производственные циклы — это все были чертежи реально изготовленных машин. На верхних линиях неизменно стояло «Гд'О», на вторых (вероятно, относящихся к механическим частям) имелись инициалы «ГЛ» или «ДжК» — Лоренца или Крунера, инженеров Королевского института, привлеченных, чтобы облечь его бредовые мечты в сталь и медь. На четвертой линии располагался логотип «Оружейных заводов Ксонка» — места окончательной сборки, — а вот на третьей везде стояло «АЛ»… Все оборудование было изготовлено Ксонками для графа д'Орканца. Руководил работами от начала и до конца Альфред Леврет. Чань вернулся к бюро. Три ящика были пусты. Он полагал, что найдет чертежи громадной башни харшмортского собора и устройств для создания стеклянных книг, но ничего не обнаружил. На остальных бумагах были алхимические записи, не очень разборчивые, — никто, кроме д'Орканца, их не понял бы. Когда Чань заканчивал осмотр, послышалось шуршание — что-то зацепилось за последний ящик. Чаню стало любопытно. Он снова вытащил ящик и нашел скомканный лист — похоже, тот лежал в одном из опустошенных верхних ящиков. Чань положил его на бюро и тщательно разгладил. На листке — миниатюрнее других — было изображено устройство размером с пороховой пистолет. Под чертежом, выполненным рукой графа, стояла подпись: «Орошение костного мозга» — какой-то отвратительный термин, ничего не говоривший Чаню. Штампа Ксонка в углу не было. Изготовили этот инструмент или он существовал только в исступленном воображении графа? Чаня вдруг обуяло любопытство. Изучив размеры инструмента, он задумался, вспоминая углубление в выложенной бархатом шкатулке графини. Что, если там лежало это или похожее на него устройство? Непонятно. Чань засунул бумагу во внутренний карман плаща.
Несомненно, ящики бюро содержали больше важной информации об изготовлении стекла, но Чань знал: все это — за пределами его понимания. Он пожалел, что рядом нет Свенсона — тот, по крайней мере, разбирался в медицинских вопросах. Само собой, в отсутствие графа тот, кто лучше других разбирается в стекле, должен уничтожить своих соперников. Чань направился к двери, но остановился, неожиданно осознав свою ответственность. Он принялся методически отковыривать колечки оранжевого металла от одной из полок, засовывая их в карманы. Чань понятия не имел об их ценности, но, может быть, у Свенсона есть какие-то соображения на этот счет? Вдруг кольца будут полезны для противостояния врагам? Не так уж они тяжелы. Внезапно Чань замер — снаружи, рядом с вагоном, раздался какой-то шум. Он подошел к двери, прислушался — голоса, шаги — и без колебания закрыл дверь, закупорив себя внутри, а потом оглядел помещение. Как он ненавидел каждый дюйм этого пространства, как он ненавидел идиотов снаружи, из-за которых оказался в ловушке! Вагон дернулся, и пришлось ухватиться за полку, чтобы не упасть. Он выругался, проклиная эти выкрашенные в черное окна и плотные стальные двери. Слышно ничего не было. Вагон снова дернулся и плавно поехал. Чаню хотелось плеваться от злости. Черный вагон тащили к поезду. Он оказался пленником.
* * *
Он мог бы забаррикадировать одну из дверей кушеткой, а другую — низеньким шкафчиком. Но это означало осаду и неизбежную гибель. Куда и кто тащит этот вагон? Может, это просто сцепщики, которые равнодушно выполняют приказ? Тогда они и пальцем не шевельнут, если Чань выпрыгнет из вагона и исчезнет в недрах вокзала… но если это драгуны… если вагон везут к специальному поезду, набитому врагами Чаня, то выглянуть — значит попрощаться с жизнью. Но выяснить ничего было нельзя. Движение прекратилось, потом черный вагон сотрясся от удара с другого конца, оказавшись между двумя вагонами. Поезд набрал скорость, начался равномерный перестук колес. Может быть, черный вагон с одной стороны прицеплен к тендеру? Удастся ли проскользнуть туда и спрятаться, пока они еще не выехали из туннеля? Прежде чем Чань успел все обдумать, раздался скрежет ключа. Поблагодарив судьбу за непростой механизм замка, Чань подошел к гробу и сдвинул крышку. К горлу подступила желчь. Ключ поворачивался в замке. Если он начнет драться с ними, то, вероятно, погибнет. Но какая разница? Чань бросил свою трость в ящик, забрался туда сам и улегся на спину, содрогаясь от омерзительного прикосновения грязной черной резины, а потом установил закопченную стеклянную крышку на место. Сквозь нее ничего не было видно. Наконец дверь вагона открылась, и Чань, собрав всю свою волю в кулак, погрузился в молчание.До Чаня донесся свист на фоне чьего-то дыхания — низкий, негромкий. — Ну и ну, — сказал резкий, чуть хрипловатый голос, — конструкция… уникальна. — Мы должны взять то, за чем нас послали, и больше ничего. — Второй голос был повыше, но тоже мужской. — Не будьте бабой! — прорычал первый. — Мистер Фохтман должен оценить все это. Вот для чего мы здесь. — Не только. — Голос второго шел от двери. — Надо собрать материалы, найти документы… — Не валяйте дурака, — прохрипел жесткий голос, — и заходите внутрь. Чань услышал шаги. Кто-то вошел в вагон, затем постучал костяшками пальцев по стеклянной крышке гроба. Чань сжал свою трость, готовясь вытащить нож и нанести удар снизу вверх. Если удар окажется удачным, он успеет выбраться из ящика, прежде чем эти двое набросятся на него. Но вдруг Чань вздрогнул: тонкий голос принадлежал Росбарту, чиновнику, которого он встретил в доме Траппинга. Точно, Росбарт! А резкий… уж не Аспич ли это? Голос звучал хрипловато… а полковник и в самом деле выглядел совсем больным… — У меня нет желания становиться между вами, джентльмены, — вступил в разговор третий, говоря ровным, дипломатичным голосом. Именно он и свистнул вначале. Аспич назвал его имя — Фохтман. — И в самом деле, хотя меня и призвал Тайный совет… — Герцог Сталмерский, — поправил Росбарт. — Да, конечно, его светлость. Но могу ли я послужить герцогу — это еще вопрос. Я слышал о нем, но не знаком в точности с, гмм, практическими… достижениями графа д'Орканца… впрочем, их масштаб очевиден даже уже теперь… — Вы — коллега доктора Лоренца, — заметил Аспич так, словно в этих словах содержалось все. — Конечно, — согласился Фохтман и снова постучал по крышке прямо над лицом Чаня, словно прикидывая толщину изогнутого стекла. — Вернее, его конкурент. Скажите… а доктору Лоренцу известно, что вы обратились ко мне? Ни Росбарт, ни Аспич не ответили. Почувствовав, что пауза слишком затянулась, Росбарт пробормотал: — Доктор Лоренц, вполне возможно, гмм, мертв. — Мертв? — Точнее, это не исключено. — Разве что-нибудь меняется? — резко, со скрытой угрозой ответил Аспич. — Ничего, — ровным голосом подтвердил Фохтман и с улыбкой (Чань был уверен, что говоривший улыбнулся) добавил: — Кроме, пожалуй, величины моего гонорара. Сказав это, Фохтман отошел от ящика-гроба и принялся инвентаризировать помещение, отпуская замечания или инструкции в адрес Росбарта, который все записывал. Чань не мог разобрать, о чем — тихо, вполголоса, — говорили Аспич и Росбарт в промежутках между словами и звуками, исходившими от Фохтмана. «Баскомб заверял меня»… «истощения запасов в карьере»… «отправленное судно»… «никакихизвестий из Макленбурга»… Фохтман погрузился в молчание. Судя по ритмичным пощелкиваниям, он занялся обследованием стеклянных пуль. Аспич негромко спросил: — Итак, он спрашивал обо мне? О моем здоровье? — Да, полковник, — ответил Росбарт. — И удивился тому, что вы еще живы. — Что ему известно, черт побери? — прорычал Аспич и дважды чихнул — громко и влажно чихнул два раза. — Извините… это мое треклятое… недомогание… — Думаю, это весеннее, — хмыкнул Росбарт. — Неустойчивая погода… Становится теплее, но организм еще не привык… — Вы наверняка правы. И эти чертовы похолодания… Фохтман снова стал называть цифры — то ли количество стеклянных пуль, то ли их примерный вес, то ли — кто знает? — степень чистоты обогащения. Веселым голосом он перечислял деталь за деталью; Чань понял, что Фохтман и Лоренц были злейшими врагами и что присутствие здесь Фохтмана говорило об отчаянной попытке проникнуть в тайны убитого графа. Чань улыбнулся — он своими руками покончил с этим мерзавцем и принес немало неприятностей многим людям, которые этого заслуживали. Фохтман перешел к большому бюро и принялся перебирать те самые бумаги, которые только что ворошил Чань. — А я все это время считал Лоренца дураком, — прошептал он. — Пусть идея принадлежит д'Орканцу, но воплощение прекрасно, восхитительно! — Восхитительно? — переспросил полковник. — Самое подходящее слово для такой чистой работы! — воскликнул Фохтман. — Эти машины можно улучшить — у меня уже есть предложения… но поток, ясность… — Фохтман рассмеялся. — Ясность могущества! А вы уверены, что Лоренц мертв? — Это очень вероятно, — сказал Росбарт. Фохтман хохотнул. — И вы гарантируете, что только Лоренц — из всех, кто занят в Институте, в промышленности, — знает об этом, об этой части… стороне… — Алхимической стороне, — подсказал Аспич. Фохтман фыркнул. — Если верить графу, — добавил полковник. Фохтман раздраженно выдохнул. — Поскольку базовые свойства самого стекла не оспариваются… — Разумеется, — резко подтвердил Аспич. — Сочинения графа — это бред безумца, — сказал Фохтман. — Безумца, у которого были прозрения. В чертежах есть пометы других людей — инженеров, архитекторов науки, — и потому следует получше приглядеться к этим прозрениям, а не считать их чистым сумасбродством. Эти машины, вот этот вагон… результаты нельзя отрицать… — Фохтман помолчал. — Или, например… эти книги… — Книги? — с невинным видом переспросил Росбарт. — О них много говорится в записках графа. Крайне необычное использование… свойств, присущих… синему стеклу. Что до Аспича, тот хранил молчание. — Правда, сам я с таким не сталкивался, — разглагольствовал Фохтман. — И в самом деле, «книга» может обозначать всего лишь собрание сведений. У каждого мистика свой собственный словарь, и для непосвященного понятия могут звучать странно. Что касается «книги»: конечно же, важно, как она в качестве устройства использует функциональные свойства синей глины. Похоже, работа многих мощных машин основана на этих «стеклянных книгах». Но опять же, будучи человеком науки, замечу, что необходимо искать подсказки! Вы сами это увидите, джентльмены, вот в этом самом вагоне. Вставки из оранжевого металла — сплава, изготовленного по точным спецификациям… по потолку, между плитками пола, вокруг каждой стекляшки… — И что это? — заинтересованно спросил Росбарт. — Скорее уж, зачем это, — хмыкнул Фохтман. — Эффект хорошо продуман. Не сделано ли это из чисто эстетических соображений? В чем их истинный смысл? Пока не могу сказать — дайте мне время почитать, до прибытия… Я возьму эти бумаги в свое купе, где посовещаюсь сам с собой. — Значит, вы готовы исполнить поручение герцога? — спросил Росбарт. — Безусловно, сэр. Разве я могу отказать его светлости? — Отлично, — сказал Росбарт. — Прекрасная новость. Наше… Аспич откашлялся. — Полковник? — обратился к нему Фохтман. — Не сомневаюсь, его светлость оценит ваше усердие, — сказал тот. — Но я подумал, что пока… мы могли бы… обменяться соображениями по поводу ваших открытий. Никто не сказал ни слова. Росбарт шмыгнул носом. — Гм… да… это представляется мне довольно… интересным… и разумным предложением. Особенно если мистер Фохтман получил ясное представление об этом… как бы сказать… направлении неизвестной нам науки. — Неизвестной и дающей пищу для ума, — сказал Аспич. — Дающей пищу для ума и мощной, — сказал Росбарт. — Что скажете, мистер Фохтман? — спросил Аспич. — У меня нет причин возражать, — ответил Фохтман. — Вряд ли брат королевы будет вдаваться во все мелкие детали. — Значит, договорились? — Думаю — да. Я поделюсь моими открытиями только с вами, джентльмены, и мы втроем решим… какие шаги предпринять дальше. — Разумно, — одобрил Росбарт. — Да. — Чань буквально видел алчную улыбку на губах Фохтмана. — Но материала в изобилии, а времени у нас очень мало. Если позволите, джентльмены…
Пальцы резко постучали по стеклянной крышке над головой Чаня. — А это что за большая штуковина? — спросил Росбарт. Голос его звучал всего в нескольких дюймах. Чань видел, что рука теперь трет по стеклу, словно пытаясь сделать его прозрачным и заглянуть внутрь. — Вам известно ее назначение? — Пока нет — сначала нужно обследовать, — ответил Фохтман. — Может быть, откроем и посмотрим? — Если вам хочется — бога ради, — согласился Фохтман. Росбарт взялся рукой за край крышки, прикидывая, насколько она тяжела, а потом ухватился за нее обеими руками, чтобы сдвинуть с места. — Здесь у графа лежала женщина, — пояснил Аспич. — Какая женщина? — спросил Фохтман. — Его восточная шлюха. Анжелика. С ней что-то сделали, и она заболела. Граф поддерживал в ней жизнь до Харшморта — видите эти медные короба и трубки, что уходят внутрь? По ним закачивалась голубая вода — густая, как клей… — Она заболела? — спросил Росбарт. — Граф сказал — «тепловая разбалансировка» или что-то в этом роде. — И что с ней случилось? — Умерла. Молчание. Потом Фохтман откашлялся. — На тот случай… есть много такого, чего мы пока не понимаем… если вдруг ее болезнь… заразна… Росбарт отдернул руки, словно гроб превратился в раскаленную плиту. — И в самом деле. Да. Материалов у нас предостаточно, чтобы занять свое время.
Чань дождался, когда они закроют за собой стальную дверь, и обеими руками поднял стеклянную крышку. По ровному стуку колес он понял, что они уже покинули привокзальные туннели и теперь двигаются по открытой местности. Он вылез из гроба Анжелики, закинув наружу сначала одну длинную ногу, потом другую, и поставил на место крышку, а после этого стал по очереди подходить к окнам — все были заделаны покрашенными в черное стальными ставнями. Но зачем смотреть в окно — Чань знал, что поезд идет в Харшморт. Однако требовалось найти ответы на важные вопросы: в каком месте состава находится черный вагон, сколько драгун в поезде и где они. А еще принять несколько решений и среди них — самое главное: смириться ли ему с судьбой и отложить свои разыскания до Харшморта или попытаться сбежать с поезда, пока он еще недалеко от города? Чань повел плечами, затекшими после лежания в гробу, и повернул шею. Кости ответили громким щелчком. Фохтману, видимо, не хотелось заниматься гробом, когда руки его были полны прелюбопытнейших бумаг, но по прибытии он определенно сделает это. Черный вагон досконально исследуют, возможно, даже разберут, чтобы проникнуть в тайную науку графа. Или даже до прибытия — до Харшморта оставалось около часа езда. Нужно было немедленно выбраться отсюда. Дверь, через которую вышла та троица, вела в пассажирский вагон, что следовало из слов Фохтмана, поэтому Чань подошел к другой двери и достал связку отмычек. Если на наружной площадке не стоит на посту драгун, то почти невероятно, что за стуком колес кто-то услышит его манипуляции с отмычкой. И тем не менее Чань, пока ключ не коснулся поворотного механизма, поворачивал его как можно медленнее, Прежде чем открыть дверь, он подхватил свою трость, готовый нанести удар любому, кого увидит. Но никого не увидел. Чаня окружил грохот колес, ветер раздувал полы его плаща. Впереди был еще один пассажирский вагон, но из-за солнца не было видно, что там внутри. Чань миновал ходящую ходуном площадку и прижал лицо к стеклу. Прямо навстречу ему шел драгун в красном мундире и медном шлеме. В этот самый момент он опустил глаза, доставая что-то из кармана. Стоит солдату поднять глаза, как он увидит Чаня. Чань развернулся и отпрыгнул на узкую металлическую лестницу, приделанную к вагону, а когда дверь открылась, прижался к ней. Под его ногами уносились назад рельсы. Драгун вышел на платформу, задев саблей о косяк двери. Во рту у него была выкуренная наполовину сигара, ветер бешено играл конским хвостом на шлеме. Рука в перчатке сжимала оловянную фляжку. Судя по знакам различия на воротнике и эполетах — капитан. А потом Чань увидел светлые баки, выбивавшиеся из-под медного шлема, бледные, как кукурузный початок. Это был человек, с которым он дрался на севере, тот самый капитан, который скрылся от него в лесу, потом в Карте, потом в темноте Хеллиотт-стрит. Что он искал в черном вагоне — один, без начальства? Или просто вышел, чтобы приложиться к виски? Нет, не за этим. Офицер оглянулся назад, прижался лицом к окну (шлем стукнулся о стекло) точно так же, как Чань, и лишь потом перешел к металлической двери. Чань удивлялся тому, что его еще не заметили, хотя и знал: если не ждешь никаких неожиданностей, то ничего подозрительного не замечаешь. Драгун сунул фляжку назад в карман и вытащил оттуда что-то другое… большой металлический ключ. Капитан быстро вставил его в замок двери черного вагона, стоя в небрежной позе — любой решил бы, что он просто курит. Чань услышал, как поворачивается ключ… но офицер вовсе не собирался распахивать дверь — он просто запер замок и положил ключ в карман. Повернувшись, капитан увидел его. И тут же схватился за эфес сабли. Крепко держась за лестницу, Чань обеими ногами ударил капитана — одной в грудь, другой в челюсть. Тот отлетел к металлической двери, а потом нога его опасно подогнулась, и он рухнул на цепочку, служившую поручнем. Прекратив возиться с саблей, военный обеими руками ухватился за цепочку, чтобы не вывалиться наружу. После удара ногами Чань пережил мучительное мгновение — он повис на обеих руках, ботинки болтались в считаных дюймах от убийственных колес. Он поймал ногой нижнюю ступеньку и попытался ударить еще раз, но капитан — чье лицо покраснело в том месте, куда попал ботинок Чаня, — ухватил его за лодыжку и крутанул изо всех сил, пытаясь сдернуть с лестницы под колеса. Чань крепко держался за ступеньку. Капитан дернул его еще раз, громко рыча. Его сапоги заскользили по металлической платформе. Хватка Чаня ослабла. Понимая, что не выдержит третьего рывка, он отпустил одну руку и ткнул своей тростью, словно притуплённой шпагой, в лицо капитану. Тот отпрянул и громко выругался — из-под глаза у него хлынула кровь. Вися на одной руке, Чань завел назад другую ногу и дал капитану прямо в ухо. Медный шлем свалился на землю, а сам капитан снова отлетел к цепочке, перегнулся и начал падать вниз. Не давая офицеру упасть, Чань выбросил обе ноги вверх и ловко обвил их вокруг шеи своего противника. Капитан, опасно перегнувшись, замер над несущимися внизу железнодорожными путями; цепочка, не выполнив своей задачи, оказалась гораздо ниже пояса, руки беспомощно хватали воздух. Казалось, военный вот-вот упадет, но Чань надежно удерживал его, обеими руками вцепившись в металлические ступеньки, с искаженным от усилия лицом. Никто из двоих не шевелился под грохот несущегося поезда. Потом офицер осторожно повернул голову, чтобы встретиться взглядом с Чанем. Он ничего не сказал, но в его глазах горели ненависть и страх. — Чей это ключ? — спросил Чань достаточно громко, чтобы перекрыть стук колес. — Твой, если захочешь, — усмехнулся капитан. — Конечно, если ты меня скинешь… — У меня есть свой. — Чань с силой вдавил каблук в шею капитана. — Где ты взял этот ключ? У Аспича? — У Леврета. — Ты обыскивал дом Леврета. Аспич знает, что у тебя есть ключ? Капитан сплюнул. — Если так, зачем мне ходить сюда одному? — Что насчет женщины? — Что насчет нее? Никто не знает, куда она делась. Чань спрашивал о миссис Марчмур, а не о Шарлотте Траппинг, но тем не менее кивнул, подыгрывая капитану. — И куда, по-твоему, она делась? — Мы можем прекрасно поговорить на площадке, — буркнул военный. — Кажется, твои чертовы ноги соскальзывают. Мы можем быть полезны друг другу… — Ты лжец. — Я вот что хочу сказать, — прохрипел капитан. — Ты застал меня за противозаконным делом… у тебя все козыри… Чань прислушивался не только к капитану, но и к нарастающей боли в своих руках. Крякнув, он подтянул капитана к центру площадки. Тот пошатнулся — ветер раздувал его светлые волосы, — ухватил рукой цепочку и опустился на колено, оказавшись тем самым в безопасности. Когда он поднял голову, Чань уже запрыгнул на площадку и, разъяв трость, приставил нож к лицу капитана на уровне глаз. Офицер посмотрел мимо Чаня на дверь, ведущую в пассажирский вагон. — Не лучшее место для приватного разговора, — сказал он. Чань сделал вид, что не расслышал. — Почему ты вообще был в этом вагоне? — спросил он. — Почему не в заднем — со своим начальством? — А ты бы стал ему доверять — моему начальству? — На твоем месте или на месте… хозяев твоего начальства? Человек пожал плечами, словно все и так было ясно. — Что за обязанности у тебя здесь? — нетерпеливо спросил Чань? — А что за обязанности были у меня на севере? — ответил тот. — Выражаясь по-латыни, ad hoc. Несмотря на мальчишеское лицо, глаза капитана смотрели сурово, словно он слишком рано поддался всем возможным искушениям и разочаровался в них. — С тех пор как мы оба оставили город, в нем многое изменилось, — сказал Чань. Капитан снова пожал плечами. Чань кивнул на ключи в кармане его мундира. — Но перемены приносят новые возможности. — Ты видел их лица? — зло улыбаясь, проговорил капитан. — Да что лица — один только запах… очень скоро на самом верху будут вакансии. А каждую вакансию нужно заполнить… — Ты говорил о женщине. Офицер улыбнулся, потирая шею. Чань обратил внимание, что лицо капитана бледнее, чем было в лесу несколькими днями ранее. Усталость? Или он тоже был болен, не зная этого? — Миссис Траппинг исчезла. — Как и Леврет. — Леврет — простофиля чистой воды. Его-то найти легко — как мальчишку, который прячется под стол. — А Шарлотта Траппинг тоже простофиля? — Хуже, чем Леврет. Она — овдовевшая светская дама, загнанная в угол, притом без всякого опыта. Ее могущественный брат сошел с ума, а другой брат… исчез. — Вместе с графиней… и всеми, кто был на дирижабле. — Подлинная трагедия, — заметил капитан. — Серьезная потеря для государства. Чань изучал лицо своего собеседника, понимая, что тот занят тем же самым. Капитан был в Карте, на станции, вместе с Чанем, он вполне мог видеть графиню и Ксонка. Точнее говоря, не мог не видеть… иначе к чему такая мощная облава в Строппинге? — Как ты говоришь… есть всякие варианты… Миссис Траппинг… — Капитан тщательно подбирал слова. — Да что значит женщина? — прервал его Чань. — Тем более миссис Траппинг. — Тайный совет считает, что роль миссис Траппинг огромна. Может даже показаться… — Показаться что? — спросил Чань, подступая ближе. Драгун скосил глаза на нож, потом с невеселой улыбкой поднял их на Чаня. Лицо его обрамляли девичьи кудри. — Что Тайный совет лишился своего главы. — Доставай свой ключ.
Чань бросил саблю капитана на кушетку у себя за спиной и посмотрел в открытый гроб, где с недовольным видом лежал капитан, вытянув по бокам руки. — Тебя как зовут? — спросил Чань. — Тэкем. Дэвид Тэкем. — Они тебя найдут, когда мы доберемся до места. А может, и раньше. — Уверяю тебя, в этом нет необходимости… — Либо так, либо я перережу тебе глотку, — отрезал Чань. — Ну, вовсе не обязательно выбирать одно из двух… — Что ты знаешь об этом Фохтмане? Тэкем вздохнул. — Да ничего. Инженер… Изобрел какие-то полезные… штуки… — А о Росбарте? — Обычное насекомое из Министерства иностранных дел. И почему герцог доверяет таким ничтожествам… — Где Маргарет Хук? — Кто? — Миссис Марчмур. — Кто? — Где Шарлотта Траппинг? — Как я тебе уже сказал… — Где Элоиза Дуджонг? — Понятия не имею… — А капитан Смит? — Что-что? — Капитан Смит! — прорычал Чань. — Офицер, как ты. — Да, я знаю… просто не понимаю, зачем тебе это. — Отвечай. — Капитан Смит мертв. После выстрела в спину его удавили на крыше Харшморт-хауса перед стартом дирижабля. Говорят, это сделал ты. Если, конечно, ты и есть тот самый Кардинал Чань… Чань уже не слушал. Он опустил крышку на место и закрепил ее болтами, замуровав Тэкема внутри. Возможно, тому удастся освободиться, разбив крышку, но Чаня это мало волновало.
Свет в следующем вагоне был заметно ярче обычного. Чань выгнул шею, заглядывая за стенку того, что он счел первым купе. Там не оказалось не только пассажиров, но также сидений и полок для багажа. Более того, дальше отсутствовали перегородки между тремя купе. Чань молча пересек открытое пространство и снова выгнул шею — следующие три купе тоже оказались слиты в одно, помещение было забито ящиками. Спиной к Чаню, за столом, уставленным коробками с грудами блокнотов, сидел человек в черном плаще. Чань не двигался. Не двигался и человек за столом. Чань подкрался поближе и достал кинжал из трости. Лицо человека было бледным, у носа и глаз — красные круги, вокруг уха — корка запекшейся крови. Человек тихонько покачивался в такт движениям поезда, и хотя сидел прямо, но спал. Если поезд направлялся в Харшморт, почти пустой, то в нем собирались вывезти все аппараты, оставшиеся от графа. Что означала столь масштабная экспедиция? Это не могло быть связано с возвращением Франсиса Ксонка — Аспич и его люди получили приказ забрать черный вагон до прибытия Ксонка в Строппинг, возможно, еще до того, как Тэкем подтвердил, что Ксонк жив. Чань подумал о всех этих титулованных и состоятельных людях, завербованных заговорщиками для осуществления разных замыслов: они пребывали в алчном ожидании, готовые исполнить любой приказ, который сделал бы их запредельно богатыми и могущественными… Но в то же время, судя по солдатам, наводнившим вокзал, судя по тому, что заговорщикам понадобился черный вагон, было ясно: что-то пошло не так. Может, козни Аспича и Росбарта были частью общего плана? Или же первыми признаками бунта? В вагоне оставалось еще одно купе. Если пройти туда, окажешься в поле зрения спящего человека. Но пусть даже тот проснется — кого он позовет на помощь? Чань заглянул за угол. На дальнем сиденье, свернувшись, лежала девочка лет восьми в сиреневом платье, а рядом, уронив голову на ее колени, расположился мальчик лет пяти в бархатном костюмчике. На ближайшем к Чаню ряду сидений разместился другой мальчик, помладше первого и в таком же костюмчике. Сбросив с ног туфельки, он сидел рядом со спящим человеком в черном; на коленях у чиновника лежала кипа бумаг. Чань наклонил голову, чтобы разглядеть лицо мужчины: светловолосый, с соломенными нафабренными усами, — так напоминающий Баскомба, что Чань тут же проникся к нему презрением. На лице не было болезненной бледности, однако ногти покраснели и растрескались. Еще один взгляд на лицо человека — бросались в глаза его веки, словно склеенные, — и Чань снова отошел в тень. Трое детей Шарлотты Траппинг. Он снова выглянул — теперь девочка открыла глаза и смотрела прямо на него. Чань замер. Девочка молчала. Она бросила быстрый взгляд на опекавшего их чиновника, потом на черные стекла очков Чаня. На ее лице не было страха, хотя Чань и знал, что ее мир вывернуло с корнем, как дерево бурей: родители исчезли, и теперь о ней заботились незнакомые люди. Наверное, Чань показался ей ряженым. Но девочка лишь молча смотрела на него.
Над зимней речкой хладные ветра,
Туман сомнений гуще каждый день.
Чань спустился по лестнице тендера и спрыгнул с поезда на полпути между Сент-Портом и Орандж-Локс. Он приземлился удачно, ничего не сломав, перекатился к невысоким деревцам и оставался там, пока поезд не промчался мимо. Потом Чань нашел свою трость, брошенную перед прыжком, и пешком направился в особняк Роберта Вандаариффа. Почему он не перерезал горло Тэкему? Потому что тот показал себя всего лишь алчным прислужником глупцов? Или Чань все еще не решался проливать кровь солдат Четвертого драгунского? Капитан Смит не раз спасал жизнь ему… а еще мисс Темпл и Свенсону. Челюсти его сжались при мысли о бездарной, жестокой смерти капитана — выстрел в спину на крыше Харшморта, затем гибель — явно от руки Франсиса Ксонка. Впрочем, что тут удивительного? Когда порядочность в этом мире вознаграждалась иначе? Чань покачал головой. Видимо, Тэкем, прикормленный фаворит Аспича, недавно получил повышение и занял место Смита. Презирая Аспича, этого двуличного идиота, Чань все же отдавал ему должное: полковник знал военное дело и знал своих людей. Характер Тэкема не был тайной для Аспича, а выбор полковника просто говорил о его истинных целях, что полностью подтверждал разговор, подслушанный Чанем в черном вагоне. К крушению планов заговорщиков, связанных с дирижаблем, привели амбиции их наиболее доверенных приспешников. Ведь самые верные лакеи заговорщиков, Роджер Баскомб и Каролина Стерн, своими амбициями разрушили их планы. Так почему же от полковника Аспича надо было ждать большей преданности? Мысли Чаня вернулись к Тэкему. То, что Чань чуть было не убил капитана в лесу, ничего не значило — чего не сделаешь в крайних обстоятельствах? Этот человек, безусловно, был опасен. Чань сплюнул, перепрыгивая через канаву. Его ботинки погрузились в глинистую почву. Нет, кое-что это все же значило: Тэкем будет рад покончить с ним при первом удобном случае. Эта мысль теперь не давала Чаню покоя. Он перепрыгнул через еще одну канаву, пошире: вода в ней, казалось, была покрыта чем-то вроде пепла. Харшморт уже виднелся вдали, напоминая неровный шрам от пули в безбрежности чистого неба. Чань подумал о хозяине особняка, запертого внутри под предлогом карантина. Осталось ли хоть что-нибудь от человека, некогда подчинившего своей воле целый континент?
Помня о том, что компания с поезда поедет в каретах и может прибыть раньше его, Чань пошел в обход, держась дальней стороны сада между имением и морем. Несколько углублений в дюнах были засыпаны пеплом: возможно, тут просто сжигали листья или мусор, как делают во всех садах, а тем более в таких громадных, как харшмортский. Приближаясь к сараям на окраине сада, Чань не отрывал взгляда от балкона на втором этаже: вдруг там появится кто-нибудь? Он немного выждал — на балконе никто не показался — и опрометью бросился к ближайшей стеклянной двери. Уверенным движением Чань воткнул кончик ножа в замок и резко повернул — дверь открылась. Еще секунда, и он был внутри. Кабинет Роберта Вандаариффа и его личные апартаменты находились в другом крыле громадного дома, но Чань был близок по крайней мере к одной из своих целей. Он осторожно заглянул в выстланный белой плиткой коридор, проходивший вдоль всего крыла, — из него вела лестница на подземные этажи. Пришлось взять на изготовку трость: коридор не был пуст. На спине лежал пожилой человек в черной ливрее, лицо его было темным и мокрым. Чань бесшумно приблизился, держась стены. Веки слуги встрепенулись. Из его носа сочилась кровь, растекшись почти на пол-лица, но сам нос не покраснел и не был разбит — не похоже, что человека кто-то ударил. Чань поднял голову. Издалека, из центральной части дома, донесся сдавленный крик… мужской? Он подождал, прислушиваясь к тишине, и даже его не самый острый нюх уловил запах гари. Может быть, дым из сада проник внутрь? Чань решительно направился к лестнице, а затем поспешил вниз.
Лаборатория графа была разгромлена и сожжена. Чань стоял в дверях, пытаясь вспомнить, как тут все выглядело раньше, и понять, зачем устроили этот пожар. Факт поджога не вызывал сомнений, а судя по сильному запаху гари, все случилось лишь несколько дней назад. Чань перешагнул через упавшую балку и обугленные остатки стула. Слева располагалась собственно лаборатория графа. Эпицентр пожара находился именно там (неудивительно — граф держал там множество летучих химикалий), и галерея над лабораторией выгорела полностью. Каменные стены все почернели, как и потрескавшийся потолок. Книги выбрасывали с полок прямо в огонь, вместе со всем инвентарем графа — теперь от него остались лишь бесформенные куски металла, торчавшие из пепла. Казалось, кто-то хотел уничтожить все следы работы графа… кроме… Чань перевел взгляд на стену, где прежде висело «Благовещение». Огромный холст, разрезанный на тринадцать частей, изображал богохульную версию явления Марии ангела, которого граф наградил красноречиво синей кожей. Отдельные фрагменты картины на первый взгляд не носили откровенно сексуального подтекста, но после пристального рассмотрения неприкрытое бесстыдство художника просто ужасало. Но главное, задник каждого холста покрывали алхимические формулы, сообщавшие (тем, кто знал тайный шифр графа) о важнейших свойствах синей глины. Значит, и холсты тоже погибли… Чань нахмурился, сравнивая следы огня на этой части стены и в остальной комнате… никакой разницы. Если бы тринадцать холстов сгорели, то химические вещества, содержавшиеся в краске, оставили бы на стенах такие же багровые завитки, что и на мраморной столешнице. Он сделал еще несколько шагов, размышляя о полотнах. Вдруг их сняли со стены и бросили прямо в огонь… да, такое возможно… но возможно, их не уничтожили. Все зависело от того, кто и зачем устроил этот пожар. Чань сделал еще шаг. Под ногой захрустело стекло. Мурашки вдруг побежали у него по коже. Пол был усыпан стеклом — разбитым, почерневшим, но все еще отливавшим синевой… Анжелика. Чань неожиданно для себя опустился на колени, положил трость на пол и, протянув руку в перчатке, коснулся стекла (граненые камушки и один-два удлиненных неровных осколка) кончиками пальцев, мягко, словно притрагиваясь к ее коже. В коридоре послышались шаги, и Чань развернулся, в одной руке держа трость, а другой — самое дурацкое и самое естественное побуждение — опираясь о пол для равновесия. Ладонь пронзила резкая боль, и тут же в дверях мелькнул черный плащ Франсиса Ксонка. Но Чань мгновенно забыл о Ксонке — стеклянный осколок вонзился в его руку, и нахлынули воспоминания.
Анжелика стояла посреди своей комнаты в борделе «Старый замок». На ней было светлое шелковое платье, влажные волосы ниспадали на плечи, благоухая сандаловым деревом: аромат, знакомый Чаню лишь потому, что его безумно любила Анжелика, — но теперь он ощущал его своим обонянием, своим разумом ошеломляюще ясно, как никогда не случалось наяву. Лицо Анжелики было обращено к открытому шкафу с пятью пустыми полками. На стуле и на маленькой кровати с соломенным тюфяком лежали груды одежды — платья, халаты, нижнее белье, туфли и резная деревянная шкатулочка, купленная за гроши на рынке у Святой Изобелы. Чань помнил, что в этой шкатулке лежали все дешевенькие украшения женщины. Анжелика смотрела на пустые полки, и Чань чувствовал, что ее захлестывает прилив радости — от приезда, от ощущения безопасности, от принятого с необычайной благодарностью ответа на вопрос, который сам Чань никогда не хотел задавать. И он сразу же понял: это первая в ее жизни собственная комната, откуда не украдут вещи, где можно повесить на стену открытку или картинку из цветного журнала, и их не сорвут через день… До Чаня дошла переживаемая Анжеликой радость — оттого, что сейчас она начнет рассовывать эти пожитки в шкаф, наслаждаясь своим богатством, будет перекладывать каждую вещь с полки на полку, чтобы продлить удовольствие. Женщина светилась радостью — отныне покончено со всеми этими борделями, с вечным унижением! Она улыбалась от предвкушения того, что ее ждет здесь… от одной только мысли о будущем…
Чань извлек осколок из ладони и отшвырнул его в кучу мусора, а потом принялся срывать перчатку с порезанной руки, в то же время отчаянно пытаясь сосредоточиться: даже после извлечения стекла этот пульсирующий отзвук не смолк, уловленное им счастье Анжелики настойчиво продолжало биться в мозгу. Сорвав наконец перчатку, он увидел впившуюся в ладонь звездочку синего стекла в своей ладони, только что возникшую от соприкосновения с кровью, — плоский, сплюснутый жалящий паук, в чье холодное, обжигающее тело вцепились пальцы Чаня. Как хорошо, что это левая рука! Чань вытащил бритву из кармана, раскрыл ее и, превозмогая мучительную боль, завел лезвие под стекло, а потом кровь обильно потекла из раны — попытался вытащить осколок. Какое-то время стекло не поддавалось, безжалостно впиваясь в его плоть. Чань прикусил губу и резанул еще глубже. Ромбовидный кусок стекла с зубцом выскочил из его ладони, которая превратилась в зияющую рану. Громко выругавшись, Чань обмотал ладонь носовым платком, затянул узел зубами, подхватил трость и поспешил следом за Ксонком — сколько времени он потерял? Он пошатывался, как пьяный, но продолжал идти; запах волос Анжелики кружил голову, подобно отраве. Чань двинулся — пожалуй, слишком неосмотрительно — к центру дома, назад на главный этаж, мимо неподвижного пожилого слуги. Впереди слышался топот множества ног, голоса — толпа людей… Аспич и его драгуны? Нет: группа харшмортских слуг в черных ливреях устремлялась в бальный зал. Чань почувствовал укол любопытства (любопытствовать было легче, чем думать) и пошел следом. Чей-то голос перекрыл множество других — из застекленных дверей вышел человек. Чань не видел его, но голос звучал громко и очень сердито. — Давай его сюда! — воскликнул человек. — Времени нет! — Но он мой! — возразил слуга. — Времени нет! — повторил тот и метнулся вперед (Чань понял это по внезапному водовороту тел), отчаянно пытаясь схватить то, что хотел. Неожиданно Чань снова оказался в комнате Анжелики. Он опять был в ее теле, но теперь слился с ним еще полнее, ясно ощущая силу ее мышц, тяжесть конечностей, особенности строения женского тела, булавки в волосах и охватившую ее радость. Он по-собачьи потряс головой, забинтованной рукой придерживая очки. Что же послужило толчком — запах, вид открытого шкафа? Он вытащил стекло из ладони, воспоминание должно было исчезнуть! Но ощущения никуда не делись, просто затаились где-то в глубине, как щука — на дне пруда, и ждали удобного случая, чтобы впиться в его пошатнувшуюся волю. Чань перевел взгляд на открытую стеклянную дверь: все слуги внезапно застыли на месте. Из сада раздался пистолетный выстрел, а следом — ужасный вопль. Чань протиснулся в сад. Здесь тоже случился пожар, но совсем уже неистовый. Сад обрушился на соборный зал под ним, образовался громадный провал, из которого все еще поднимались дым и зловонные пары. У края ямы стояли Франсис Ксонк и миссис Марчмур — два неестественных изваяния среди побуревшей зелени. Ксонк пытался освободиться — два пальца стеклянной женщины кинжалом вонзились в его грудь. На траве рядом лежали два человека. Одного Чань узнал по седым волосам и синему поясу — герцог Сталмерский. Другой, с окровавленной головой, видимо, был мелкой министерской сошкой. Прямо перед Чанем, лицом к саду, стоял другой министерский чиновник, с дымящимся пистолетом в вытянутой руке. Он опасался стрелять еще раз, потому что миссис Марчмур и Франсис Ксонк никак не могли расцепиться. Чань, не столь разборчивый, с силой ткнул чиновника тростью в спину. Тот согнулся пополам от боли, и Чань мигом выхватил у него пистолет, а потом ударил ногой в подколенную впадину, и тот свалился в траву. Шагнув к миссис Марчмур и Ксонку, Чань выстрелил — отдача отбросила руку назад. Пуля пролетела между ними (то ли Чань опасался незнакомого оружия, то ли не мог решить, кого убить первым), попала Маргарет Хук в запястье и отколола кусок стекла — к ладони побежала светлая трещина. Ксонк охнул от боли и дернулся, сильнее надавливая на поврежденную руку женщины. Чань прицелился еще раз, и тут запястье стало раскалываться — из трещин поднялись клубы синего дыма. Ксонк высвободился с душераздирающим криком, рука откололась, из рваной культи хлынули стеклянные брызги, словно пар из носика закипающего чайника. Ноги у Чаня подогнулись, словно от воздействия сильной ударной волны. Он оглянулся. Харшмортские слуги все как один стояли на коленях, от боли обхватив голову руками. Ничего не слыша, Чань повернулся к миссис Марчмур — та, нетвердо стоя на ногах, размахивала покалеченной рукой, как дымящейся веткой. Ксонк лежал на спине, пытаясь вытащить из груди застрявшие там стеклянные пальцы. Почему бесшумный взрыв страданий Маргарет Хук, уложив всех на землю, пощадил Чаня? Он поднял пистолет, собираясь выстрелить еще раз. Анжелика… снова это ощущение ее плоти каждой клеткой тела… нет, только не сейчас… Чань тряхнул головой… не сейчас и вообще никогда, это невыносимо… как она могла быть в нем?… ведь она не любила его — он не питал иллюзий. Чань моргнул, ничего не видя, не в силах сбросить с себя это наваждение, и выстрелил вслепую — в женщину, а потом в Ксонка. Анжелика не покидала его. Чань мотал головой, как бык, которому досаждают слепни, вот только слепни были все у него под кожей. Он застонал, осознавая полный идиотизм своего положения, а потом беспомощно свалился на колени. Разум его сдался при касании шелковой пижамы.
Глава шестая КАНАЛ
Доктор Свенсон секунды три рассматривал багряный камень в раскрытой руке железнодорожника — за это время все стоящие вокруг успели оценить его молчание, бледность и написанное на лице удивление. Левой рукой он взял камень, а в правой держал пистолет мистера Поттса. Говоривший с ним человек все еще показывал рукой на первый вагон. Не сказав ни слова, Свенсон пошел к вагону, ускоряя шаг. В два прыжка он преодолел пять ступенек железной лестницы, а потом — слишком быстро, как ему показалось, — остановился перед открытыми дверями купе. Элоиза в черном платье лежала, подогнув под себя одну руку, другая была неловко закинута за голову. Доктор положил револьвер на ближайшее сиденье и опустился на колени, шепча ее имя. У себя за спиной в коридоре он услышал чье-то шарканье. Свенсон повернулся, чувствуя, что лицо его пылает, а голос вот-вот сорвется. — Отправьте людей на поиски! На поиски убийц! Они могут быть где угодно! Свенсон подвинулся вперед, сунул багряный камушек в карман брюк и снова прошептал как заклинание имя Элоизы. Он приложил два пальца к ее шее, пытаясь нащупать пульс. Кожа все еще была теплой… но остывала… Пульса не было… но вдруг… едва ощутимая дрожь. Неужели? Нет, это дрожали его собственные руки… он был неспособен сделать простейший осмотр, нервы — как у зеленого студента. Если бы он пришел чуточку раньше, хоть на несколько минут! Под ногами что-то неприятно захрустело. Доктор посмотрел вниз и увидел сверкающую пыль — мелкие брызги синего стекла на полированном полу. Франсис Ксонк. Если бы Свенсон не оказался таким беспомощным и бессильным на шахте… если бы там вместо него был Чань… Элоиза, возможно, была бы жива. Он осторожно перекатил Элоизу на спину, нахмурился, увидев, как безжизненно наклонилась голова… у основания грудины виднелся темный кружок, размером меньше стеклышка монокля, напитавший черную материю и ясно различимый в свете фонарей… кровь. Крови сравнительно немного — значит, рана глубокая и может стать смертельной. Доктор снова прикоснулся к пятну, чтобы понять, как давно все случилось. Пятно уже затвердело и напоминало сверкающую черную монету, вделанную в платье. Свенсон постучал ногтем — раздался характерный звук. Это было стекло. — Нож… поострее… быстро! Все стали обшаривать карманы. Повернувшись к ним, доктор щелкнул пальцами, понимая, что опять пытается похоронить скорбь под грудой бесполезных усилий. Он посмотрел на мертвенно-бледное лицо Элоизы… Доктор Свенсон и затаил дыхание. Или это лишь игра света? Доктор тут же лихорадочно полез в карман мундира. К нему подошел человек с ножом. — Не сейчас — не сейчас! — воскликнул Свенсон. Вытащив свой серебряный портсигар, доктор яростно потер его о брючину, наклонился над Элоизой и, приподняв голову женщины, поднес сверкающую крышку к ее приоткрытым губам. Он ждал… ждал… до крови прикусив губу… и вдруг — о счастье! — поверхность чуть-чуть, едва заметно затуманилась. — Она жива! — воскликнул он. — Горячая вода! Чистая простыня — что найдете! Только скорее!Свенсон стянул с себя жуткий заскорузлый мундир, снова щелкнул пальцами и, повернувшись, выхватил у человека нож — старый перочинный ножик, с тонким лезвием, увы, не слишком острым. Он еще раз приложил руку к горлу Элоизы и к холодному, влажному лбу, потом расстегнул черное платье там, где стеклянный кружок, казалось, впаялся в кожу. Осторожно приподняв ткань, доктор быстро вырезал в ней кусок вокруг стекла. Удар пришелся в область нижнего ребра, прямо в хрящ. Остановился ли кинжал Ксонка там или проник глубже и поразил жизненно важные органы? Если поразил, ничего нельзя было бы сделать даже в лучшей операционной. Доктор бережно прощупал белую кожу вокруг темного стеклянного ромба — не затвердели ли ткани под ней? Это означало бы, что стекло проникло вглубь. Кожа вокруг раны была холоднее, чем в других местах. Губы Элоизы потемнели за те несколько секунд, что она пролежала на спине. Свенсон свирепо напустился на людей, сгрудившихся в дверях. — Где вода? Она умрет без воды! К нему приблизился человек в синей форме и, откашлявшись, сказал: — Поезд, сэр… расписание… — Наплевать мне на ваше расписание! — воскликнул Свенсон. По брюшине Элоизы на его глазах расползалось синее пятно. Он не мог ждать, когда принесут воду, и, натянув кожу пальцами левой руки, подвел нож под стеклянный диск. Острый осколок вышел легко, в ране осталось лишь несколько маленьких. Элоиза издала вздох. Но, судя по ее лицу, сознание пока не возвратилось. Хуже того — часть раны снова остекленела. Оставшееся отверстие было небольшим, шириной едва ли в полдюйма. А глубиной? У доктора не было кровоостанавливающих средств, а потому он не мог расширить рану. И затем, кровь может свертываться, превращаясь в синее стекло, — тогда Элоизе станет только хуже. Свенсон был уверен, что ее убивает содержащийся в стекле яд, а не сама рана. Он вспомнил поврежденные легкие Чаня. Оранжевая жидкость — вот бы сейчас ее сюда! — растворила стекло, которое вдохнул Чань, и тому удалось все выхаркать в виде желеобразной мокроты, какая бывает при простудах. Врачебная практика не знала еще таких способов удаления мокроты из организма. А когда это произошло, силы стали возвращаться к Чаню с поразительной быстротой. Но оранжевой жидкости не было. А никаких других средств Свенсон не знал. Он ввел нож в рану… и громко выругался по-немецки: вагон дернулся. — Черт побери! — крикнул он людям в дверях. — Что это за идиотство? — Это расписание, — возразил охранник в форме. — Я пытался вам объяснить. — Она умрет! — прокричал Свенсон. Никто из стоявших в дверях не проронил ни слова. Когда появился охранник, все расступились. — Я надеюсь, дама останется жить. И я рад отложить вопрос об оплате на потом… пока не будет… понятно, сколько вас — один или двое. Свенсон смерил охранника убийственным взглядом, но решил промолчать и вернулся к Элоизе, с болью ощущая, как ее тело сотрясают слабые судороги. Он снова расширил рану дрожащими пальцами, кусок стекла, углубляясь дальше, оставлял в блестящей твердой полости новые осколки. От ножа было мало проку. Доктор отложил его, полез в карман за платком и обмотал им пальцы. Резким движением, от которого по телу Элоизы прошла еще одна судорога, он ухватил осколок и извлек из раны, потом свернул платок и приложил его к ране. Ткань обагрилась обычной, красной кровью. Свенсон убрал платок. Рана была неглубокой, стекла в ней не осталось. Когда наконец принесли горячую воду и полотенце, Свенсон уже успел очистить и обработать рану, после чего уложил Элоизу на сиденье. Он сидел с сигаретой, размышляя, ища на ее лице каких-то неведомых знаков. Возможно, он просто хотел убедиться, что женщина останется в живых. Тогда можно будет с чистой совестью оставить ее, как раньше — мисс Темпл… Свенсон сидел, выпрямив спину. Глупец, самодовольный идиот! Они уже на много миль удалились от Карта, и вернуться было нельзя. Мисс Темпл, вероятно, прибыла в Карт вместе с Элоизой… может, она сидит в гостинице и ждет возвращения своей спутницы? Или ее убили где-то рядом со станцией таким же осколком стекла? Может, Ксонк выслеживал ее на улице, как и других убитых им жителей деревни? Свенсон засунул пистолет за пояс, натянул мундир так, чтобы оружия не было видно, и пошел вперед по вагону, где обнаружил охранника: он болтал с двумя предпринимателями, вероятно имевшими дела на шахтах. Свенсон откашлялся.Охранник никак не отреагировал. Свенсон откашлялся еще раз, более демонстративно. Тот поднял голову и с подозрением посмотрел на этого беспокойного иностранца — что ему еще нужно? Разве задержки отправления, беспорядков, таинственным образом спасенной женщины недостаточно для одного вечера? Кивнув двум предпринимателям, он присоединился к Свенсону в коридоре. — Что-нибудь еще? — твердым голосом спросил он. — А в поезде нет другой женщины? — Которую нужно спасать? — Что-что?… — Насколько мне известно, в поезде больше нет женщин, — с улыбкой сказал охранник. — А с арифметикой я всегда дружил. — Не сомневаюсь, — сказал Свенсон. — Но это очень маленькая женщина. Она могла спрятаться где-нибудь. — Чтобы не платить за проезд? Свенсон покачал головой. — На нее мог напасть тот же убийца… — Убийца? — Раненая женщина… миссис Дуджонг… на нее напал тот, кто покалечил железнодорожника на станции! — Это невозможно. На того напала женщина. — Что-что? — переспросил Свенсон. — Кто это говорит? — Да все говорят. И сам пострадавший. — Охранник посмотрел на предпринимателей и вскинул брови. — Почему же мне никто не сообщил об этом? — Вы были заняты с дамой. Неужели графиня и в самом деле побывала на станции? Может быть, Ксонк перепутал ее и Элоизу? — Других женщин среди пассажиров нет? Вы уверены? — еще раз спросил Свенсон. — Других женщин нет, — подтвердил охранник. — А в грузовых вагонах с рудой… — Свенсон показал в хвост поезда. — Там вообще нет людей. — Обычно нет, но… — Только грузы. — А вы их осматривали? — гнул свое Свенсон. — Вдруг там есть пустые вагоны, чтобы принять груз по дороге… — Пустые вагоны заперты. — Замок можно вскрыть… нельзя ли как-нибудь осмотреть… — К тем вагонам не перейти. — Два промышленника теперь явно подслушивали, и охранник говорил и для них тоже — разве его логика не очевидна? — Но может быть, во время остановки? — спросил Свенсон. — Остановки долго не будет. — Да, я понимаю… но когда будет… — Я непременно вам сообщу об этом, — сказал охранник. — А теперь прошу меня извинить…
Доктор прошел по двум пассажирским вагонам. Охранник сказал правду. В первом вагоне ехали два горнозаводчика и еще четверо рабочих, занимавших другое купе, — они направлялись на юг в поисках работы на заводе. Не устроилась ли мисс Темпл в тормозном вагоне? Чтобы обследовать его, придется дождаться остановки. Лоб Элоизы стал теплее на ощупь. Свенсон закурил еще одну сигарету. Вытащив из-за пояса пистолет, он сунул его в карман и вытянул ноги. Потом в голову пришла еще одна мысль, и он выудил из кармана багряный камень. Элоиза сжимала его в руке… вряд ли это может что-то значить… но с какой-то неприятной легкостью доктор припомнил: они вдвоем стоят на песчаном берегу, шумят набегающие волны, ветер обдувает ее разрумянившееся лицо… Свенсон убрал камень. Оставив Элоизу, он не сообщил ей о возможных опасностях. И если теперь он был в состоянии ей помочь, то тем самым лишь искупал вину и не мог рассчитывать на ответное чувство. Свенсон попытался сосредоточиться на известных ему фактах — только так он мог сейчас кому-нибудь помочь. Почему Элоиза так скоро оказалась в Карте? Очевидно, мисс Темпл пришла в себя… или — доктор остро ощутил свою беспомощность — умерла… но нет — Элоиза тогда осталась бы еще как минимум на день, из-за похорон. Если же мисс Темпл пришла в себя и горячка прошла, то женщинам все равно пришлось бы задержаться еще на день, пока мисс Темпл не наберется сил. Что заставило их так быстро покинуть рыбацкую деревню? Местные жители явно были не в восторге от их присутствия… Или произошли новые убийства? Что они нашли в доме Йоргенса? Конюхов, совершенно очевидно, прикончил Ксонк. Если графиня действительно осталась в живых, то, вероятно, это она убила рыбака и ранила в лицо железнодорожника. Значит, две женщины оказались на станции одновременно, и Ксонк вполне мог принять Элоизу за графиню. Свенсон закрыл глаза. Что связывало Франсиса Ксонка с Элоизой? И что он, Свенсон, может сказать ей? Вернувшись в город, они пойдут каждый своим путем и расстанутся навсегда. Но сперва он обыщет поезд при первой же остановке. И если не найдет мисс Темпл, придется вернуться в Карт, чтобы идти по следам бедняжки… а вдруг, когда Элоиза сможет говорить, она скажет, где сейчас мисс Темпл… вдруг две женщины составили какой-то совместный план… вдруг… глаза Свенсона закрылись… а вдруг он никогда не проснется?
Ему потребовалось несколько секунд, чтобы вспомнить, где он, а вспомнив, доктор тут же пришел в себя. Поезд стоял. Он посмотрел на Элоизу — та все еще спала, — стал искать пистолет, но не нашел, потом встал и поднял мундир, из которого посреди ночи сделал себе подушку. Оружие каким-то злонамеренным образом оказалось под мундиром. Доктор одной рукой сжал рукоять, другой прошелся по волосам и поспешил в коридор, но его тут же отбросило к дальней стене — поезд резко тронулся. — Черт побери! — громко выругался доктор и поплелся по коридору — искать проклятого охранника. Сколько времени прошло? За окнами стоял мрак, а часов у него не было. Он совершенно не заметил эту остановку! Сколько же он спал? Четверо рабочих сидели, притулившись друг к другу, а горнозаводчики растянулись на сиденьях. В третьем купе сидела пожилая женщина с двумя сонными детьми. Женщина подняла взгляд на Свенсона, когда тот остановился у открытой двери купе. — Вы не видели охранника? Она кивнула в сторону головы вагона. Приняв это за ответ, Свенсон пошел туда, но охранника там не оказалось. Он распахнул дверь тамбура и постоял на холодном, хлестком воздухе. Перед ним была узкая площадка с перильцами, замасленная сцепка, а дальше голая стенка тендера и за тендером — паровоз. Свенсона обдавало дымом из трубы, воздух полнился едким, влажным, горелым запахом. Что, если охранник был сзади — во втором вагоне? Доктор направился назад, дошел до двери, открыл ее. С огороженной площадки дальше пройти было нельзя — разве что прыгнуть на металлическую лестницу товарного вагона. Если поезд останавливался… охранник мог по земле перебраться в тормозной вагон или пройти к паровозу. Но зачем? Тем более в поезде появились новые пассажиры. Свенсон вернулся в свое купе и положил пистолет (неужели он размахивал им перед лицом пожилой дамы?) на сиденье. Куда девался этот тип?
Элоиза резко вздохнула, словно пробудилась от какого-то необыкновенно страшного кошмара; глаза ее распахнулись. — Франсис? Это имя было как укол в сердце. — Нет, моя дорогая, — сказал он. — Это доктор Свенсон. Но Элоиза его не слышала. Глаза ее были по-прежнему широко раскрыты. Она попыталась сесть и вскрикнула. Свенсон бросился к ней, опустился на колени, одну руку подсунул ей под голову, а другой схватил ладонь, которой Элоиза пыталась пощупать импровизированные бинты. — Вы не должны шевелиться, Элоиза, — прошептал он. — Франсис… — Вас чуть не убили. Доктор осторожно отпустил ее голову назад на сиденье и сжал руку. — Вы вели себя так отважно. И вам повезло — стекло вошло неглубоко. А между тем нападавший собирался вас убить. Впервые глаза Элоизы встретились с его глазами и осветились узнаванием — его лицо, его руки, эта их близость друг к другу… Свенсон сразу же отодвинулся, ожидая, когда она заговорит. — Мы в поезде? — Да. Едем из Карта в город. — Вы были в Карте? — Был… к счастью. Рассказывать о моих приключениях слишком долго, и все же… — Он перевел дыхание. — Элоиза, я должен извиниться. Я поступил малодушно, но пришлось принимать срочное решение… — Где Селеста? — перебила его Элоиза. — Я думал, вы скажете. — Но ее же убьют! — Как? Кто? В ответ Элоиза только застонала, потому что опять попыталась встать. Свенсон ухватил ее обеими руками и снова уложил. — Вас ранили. Я сделал все, что в моих силах, и рана затянулась, но она откроется снова, если вы… — Она была в городке — с ними. — Элоиза издала приглушенный крик. — Это я во всем виновата… опять… я пошла в дом… его убили… — Знаю, дорогая, — прошептал Свенсон и позволил себе откинуть волосы, прилипшие к ее потному лбу. — Бедному мальчику не было и десяти… — Нет-нет. — Она покачала головой. — Франк был мертв. Но мы почуяли его… и я подумала, что сумею увести его от Селесты, что он, возможно, пойдет следом… я двинулась на станцию за помощью. Но он не пошел следом. Я была одна. Я знала, что должна вернуться, помочь ей, не дать ему… Свенсон кивнул, поняв наконец, кто стоит за ее местоимениями. — Франсису Ксонку. — Но вместо этого… вместо этого… я спряталась под вагоном. Мне было страшно. А потом я увидела ее — она бежала мимо, а потом крики… я вылезла и столкнулась с ним лицом к лицу… Он погнался за мной… — Слова застряли у нее в горле. — Вам нечего стыдиться. Франсис Ксонк в этот последний день и без того убил столько народу… и едва не прикончил меня. — Но… но… — Вы выжили. Рана небольшая, но свойства стекла вам категорически противопоказаны. Железнодорожники решили, что вы мертвы. — Подчиняясь внезапному порыву, доктор открыл ладонь и показал ей камень. — Они дали мне вот это. Элоиза молчала. Свенсон положил камень ей в руку и снова отодвинулся от нее. — Но Селеста поправилась? — спросил он. — Она вместе с вами добралась до Карта, а потом вы разделились? Элоиза кивнула. Свенсон, хотя и корил самого себя за уход из рыбацкой деревни, не понимал, как можно оставить без присмотра выздоравливающего. Но он уже успел достаточно узнать мисс Темпл, а потому подозревал, что в случившемся есть и доля ее вины. — Она… бывает такой… своенравной… — Она еще совсем девочка. Это моя вина. Я была так расстроена всем… вы говорили о малодушии. Я не могла говорить правду Селесте, так же как и вы — мне. А теперь… Если мисс Темпл осталась в Карте, то лучшей помощью для нее будет найти наших врагов. В поезде были и графиня, и Франсис Ксонк. Он мог принять вас за графиню. Свенсон помолчал и встретился взглядом с Элоизой. Он чувствовал себя неловко, и это добавляло жесткости его голосу. — Он говорил с вами? — Нет… все было так неожиданно… он напал сзади… — Но он видел вас? То есть, конечно, видел… я хотел спросить: он вас узнал? — Какая разница? — Вы с ним знакомы… еще до того, как началось все это, вы ведь работали у Траппинга. — Это имя застряло у Свенсона в горле, словно кость, но доктор все же выговорил его. — Поверьте, ничего личного… это не вопрос моих чувств. Речь идет о жизни мисс Темпл — и о жизни нас обоих. — Не помню, — прошептала Элоиза. — Помните. Вы помните достаточно. — Я не могу… — Нет, Элоиза, вы должны. — Тон доктора стал резким. — Вы завели любовника… что ж, мы взрослые люди, и жизнь есть жизнь. Но этого человека звали Артур Траппинг. Или — я ведь не слепой — Франсис Ксонк. Что было, то было. Важно лишь, кому вы преданы сегодня и что мы знаем сегодня. — Предана? Но… они пытались меня убить… Свенсон сердито махнул рукой. — А кого не пытались? Да они и собственных приверженцев убивали без разбору — это им все равно что раз плюнуть! — Абеляр… Доктор встал. — Выслушайте меня. Мне безразлично ваше прошлое, если только оно не может помочь нам сейчас. Что до пробелов в вашей памяти… мне кажется, это дает вам возможность выбора. Если вы были с ними прежде… — Я… я не была… не могла быть… Свенсон оборвал ее: — У вас есть возможность начать все с чистого листа. Я всеми силами постараюсь вам помочь и защитить вас. А теперь извините — я должен найти нашего охранника.
Доктор вышел из купе, на ощупь найдя пистолет. Его собственные идиотские слова продолжали звучать в голове. Он лишь показал себя ревнивым, злым дураком… а сколько еще часов им придется провести вместе в этом забытом богом поезде? К тому же после ранения Элоизы он не имел права смалодушничать еще раз и оставить ее. Свенсон перешел в следующий вагон, остро чувствуя на себе взгляд каждого пассажира — все они, казалось, проснулись и теперь подозрительно смотрели ему вслед. Охранника по-прежнему нигде не было видно. Свенсон вышел через дальнюю дверь на площадку. Ветер обжигал холодом. Держась руками за поручни, Свенсон чувствовал свою полную беспомощность, уверенный, что она написана у него на лице. Он смотрел вниз на черные шпалы, мелькавшие с такой быстротой, что сливались в одну, потом глубоко вздохнул, стараясь очистить не только легкие, но и сердце. И тут в нос ударил такой знакомый запах синей глины. Доктор выдернул из-за пояса пистолет, но видел только ночное небо и очертания тендера. Он присел на корточки перед поручнями, потянул носом — запах слабый, но даже от малейших испарений синей глины щипало в горле… откуда поднимались эти пары? Свенсон проверил подошвы башмаков — не прилипло ли что-нибудь на площадке? Нет: запах шел снизу. Под каждым вагоном были поперечины, и рисковый человек мог путешествовать таким образом… Но ведь ветер должен был тут же уносить любые пары! Свенсон вставил в глазницу монокль и попытался посмотреть вперед, за тендер, но ничего не увидел.
Свенсон вернулся в вагон за фонарем, но крюк для фонаря оказался пуст. Один из горнозаводчиков выглянул в дверь купе и побледнел от страха, увидев, с какой скоростью проносится Свенсон. — Где охранник? — спросил Свенсон тихо, но требовательно. — Я его не видел… где-то с час, — пробормотал тот. Но Свенсон уже шел дальше; он был уверен, что охранника сбросили с поезда или скинули под колеса, когда тот случайно обнаружил Ксонка. А если Ксонк прячется под тендером, что это значит для графини… или мисс Темпл? Неужели с ними тоже расправились, как и со многими другими? Или они едут этим же поездом? Тогда Ксонк не может попасть в товарные вагоны и в тормозной тоже, как и Свенсон… если только — Свенсон еще раз отругал себя — Ксонк не спал, когда поезд делал остановку. Конечно же не спал! Он должен был ждать и, как только поезд остановился, выскочил из своего тайника и волком понесся вдоль поезда. Может быть, в этот самый момент он греется у печурки тормозного вагона, расправившись там со всеми! А если мисс Темпл и графиня тоже нашли там убежище… был ли у них хоть какой-то шанс остановить Ксонка? Так и не найдя фонаря, Свенсон прошел во второй вагон. Дойдя до купе Элоизы, он обнаружил, что дверь открыта, а один из парней, едущих на юг, стоит внутри. За его спиной стояла Элоиза — бинт на месте, пальцы рук тесно переплетены. Юнец повернулся к Свенсону, скользнул взглядом по пистолету в его руке. — Я… мы услышали крик этой дамы, — выдавил он. Крик о помощи. — Элоиза? — проговорил доктор через плечо этого назойливого идиота, смеривая его открыто враждебным взглядом. — Я спала… не знаю… что-то приснилось… наверное, закричала. — Отлично… благодарю за помощь. — Свенсон отошел в сторону, освобождая парню выход — четко, как макленбургский солдат на параде. — Если вы не возражаете. Парень не шелохнулся, по-прежнему не сводя взгляда с пистолета. — В поезде что-то случилось? — спросил он. — Не могу найти охранника. — Свенсон старался говорить как можно вежливее. — Возможно, он во время последней остановки перебрался на паровоз. Молодой человек кивнул, ожидая продолжения, а когда стало ясно, что продолжения не будет, кивнул еще раз. Выскользнув в коридор, он быстро двинулся прочь, потом оглянулся и увидел, что Свенсон сердито смотрит ему в спину. Покидая вагон, парень кивнул в третий раз. — Уверена, что он хотел только помочь, — прошептала Элоиза. — Парень в этом возрасте, который остался наедине с раненой женщиной, заслуживает доверия не больше, чем оса, залетевшая в детскую, — заметил Свенсон. Элоиза не ответила, и доктор остро ощутил, что от его слов все становится только хуже. — Как вы себя чувствуете? — спросил он. — Я тут думала, — ответила она так, словно не слышала вопроса. — Вы спрашивали про Франсиса Ксонка. Стекло, которым он ранил меня, я знаю, было из книги с записями. Потому что я почувствовала… плотью и разумом… что меня пронзил не осколок, а… ощущения. — Вы их помните? Элоиза вздохнула. — Положите эту штуку. Свенсон посмотрел на пистолет. — Вы не понимаете. Пропал охранник. — Он мог просто перейти на паровоз… — Этим поездом едет Ксонк… только я не знаю, где он прячется. Возможно, охранник узнал это и поплатился жизнью. — Надо было не лгать этому мальчику, а заручиться его поддержкой! — У нас нет времени, Элоиза, а объяснять пришлось бы слишком много. И он, и все остальные в этом поезде приняли бы меня за ненормального… — Оказаться один на один с Ксонком без всякой надобности — вот что ненормально! Или вы задумали какую-нибудь дурацкую месть? Свенсон проглотил сердитый ответ. Он мог сказать, что не стоит издеваться над самой идеей мести, что Элоиза могла бы проявить чуточку благодарности, что он не способен принять ее благодарность… или даже, что она, возможно, права, несмотря ни на что… Доктор стукнул ладонью по металлическому косяку. Сердиться было бессмысленно, и он прогнал это чувство, его эмоции сорвались, как Сизифов камень с вершины горы. Элоиза ждала ответа. Свенсон ухватился за первую мысль, что пришла в голову. — Вы… недавно вы говорили о стекле, о фрагменте сна. А что это было такое, вы помните? — Помню. — Она шмыгнула носом и неуверенно села. — Хотя и не понимаю, как это может нам помочь. — Почему? — Сон был такой рваный. Мысли внутри стекла, ощущение, воспоминания… содержимое стекла было в беспорядке. Как будто чернила растекаются по намокшей странице, только не на бумаге, а в голове… не могу это описать… — Фрагмент был очень небольшой… Элоиза покачала головой. — Дело не в размерах. Там не было никакой логики… словно пять воспоминаний или пять разных человек, все это наложено одно на другое, как звездочки, наклеенные на окно. — А нет каких-нибудь подробностей, чтобы установить источник сна? Она снова покачала головой. — Слишком много противоречий — сплошной хаос… затиснутый в одно небольшое пространство, которое совсем не одно пространство… и постоянно… да, я забыла, музыка… Элоиза перешла на шепот. — Бессмыслица… хотя я уверена, что воспоминания сами по себе истинны. Каждая часть мелькала… шла внахлест на швы между ними. — И ни один из этих… элементов не показался вам… знаменательным? — Не думаю. И вообще, вот теперь когда я пытаюсь, то практически ничего не могу вспомнить… — Нет-нет, это полезно. — Свенсон закивал, хотя и без убежденности. — Рана от синего стекла… ведь кровь и стекло образуют новое стекло… так вот, для нанесения раны нужен особый контакт между стеклом и жертвой. Понимаете? Кровь сворачивается, соприкасаясь со стеклом, и сама кристаллизуется… плоть затвердевает. Но какова природа этого новообразованного стекла? Раз оно находится в вашем теле… неотделимо от него… содержит ли оно ваши воспоминания? Чем это самовозникающее стекло отличается от того, что изготовил граф? Мысли Свенсона метались. Каковы могут быть свойства осколка, извлеченного из тела Элоизы? Что этот осколок может рассказать о строении и действии стеклянных книг? На клочке бумаги можно увидеть только часть текста, но такого же размера острый осколок стеклянной книги явно содержал несколько слоев разных воспоминаний. Следовательно, книги не читаются (и не «пишутся») линейным способом: воспоминания существуют в стекле, как цвет в краске, приправа в супе, капилляры в коже. В отломанном куске оказалось искажено то свойство стекла, которое позволяло человеку соблюдать определенный порядок, погружаясь в воспоминания. И поэтому разные воспоминания слились в неестественную, рваную мешанину. Доктор посмотрел на Элоизу. — На дирижабле одно только прикосновение к стеклянной книге заставило графиню погрузиться в нее… — Она убила принца и Лидию только из уязвленного самолюбия… — Франсис Ксонк прижег куском стекла пулевое ранение, и этот кусок остался в его теле. Ксонк вполне мог лишиться разума. — При этой мысли Свенсон нахмурился. Такую рану мог нанести разве что кусок стекла размером с детский кулачок, и какие видения грызут… нет, разрывают мозг Ксонка? — И еще у него есть стеклянная книга, спасенная с дирижабля. Я не знаю, что там внутри, — но вполне здравомыслящий человек, заглянув в нее, превратился в пустоголовую развалину. Вовсе не случайно Ксонк выбрал именно эту книгу. Свенсон опустился на колени рядом с женщиной. — Элоиза, вы, пожалуй, лучше всех знаете его мысли… — И я вам говорила… — Он знает, что стекло убьет его, — холодно сказал Свенсон. — В отсутствие графа он попытается завладеть его бумагами, его инструментами — чем угодно, лишь бы избежать смерти. Я должен его найти. — Абеляр, он убьет вас. — Если вы знаете что-нибудь еще, Элоиза. Что угодно — его цели, его… пристрастия. Но она только помотала головой.
У дальней двери Свенсон наконец нашел фонарь на крюке. Вытащив спичку, доктор покрутил фитилек, чтобы фонарь лучше горел, зажег его и, выйдя на площадку, осветил глухую деревянную стену товарного вагона. Он принюхался, ничего не почувствовал и осторожно перегнулся через поручни, держа фонарь перед собой. К вагону была приделана металлическая лестница — без всяких следов крови или синих выделений. Свенсон вернулся в коридор и демонстративно прошел к тендеру мимо Элоизы и других пассажиров. У двери он вытащил пистолет, затаил дыхание, а потом — остро ощущая, что оба промышленника следят за ним, — понял, что с двумя занятыми руками дверь никак не открыть. Он сунул дужку фонаря в руку с пистолетом и стал открывать дверь. Потолок над ним сотрясся от удара: кто-то прыгнул с тендера на крышу вагона — ловкий маневр — и побежал к товарным вагонам. Свенсон бросился в ту же сторону. Он открыл дверь в тот момент, когда Ксонк перепрыгнул с первого вагона на второй, о чем возвестил удар по крыше. Свенсон побежал по коридору, на несколько шагов отставая от Ксонка, и прокричал Элоизе: «Оставайтесь на месте!» Добежав до задней двери, он распахнул ее. Шагов наверху не было слышно. Ксонк, видимо, уже перепрыгнул на крышу товарного вагона, но Свенсон не видел его и за стуком колес ничего не слышал. Он повернулся — за его спиной стояли все четверо молодых рабочих. — Миссис Дуджонг! — крикнул им доктор. — Ей грозит опасность! В поезде есть человек, он на крыше — это убийца! Прежде чем те успели ответить, он выбежал на площадку, держа фонарь в вытянутой руке, и прикинул расстояние между площадкой и лестницей, чуть не задыхаясь от страха. Засунув пистолет за пояс, он крепко ухватился за поручень и перебросил через него ногу, а потом перехватил руку, отчетливо ощущая, как вибрирует в его пальцах поручень, как несутся внизу полосы шпал, как скользки подошвы ботинок. Просунув носок одного ботинка между прутьями, Свенсон перебросил через поручень другую ногу. Лестница все еще была слишком далеко. Придется прыгать. Поезд тряхнуло, и Свенсон, потеряв равновесие, рухнул в промежуток между вагонами. Его тело ударилось о металлические ступеньки и начало сползать к бешено вращающимся колесам. Фонарь упал на отсыпную полосу, взорвался снопом искр и тут же исчез из виду. Доктор вскрикнул, как ребенок, когда его правый ботинок задел о шпалу. Наконец руки нашли опору — он вцепился мертвой хваткой в холодный проржавевший стержень. Стук колес стал другим… поезд тормозил.
Локомотив выпустил напоследок мощную струю пара, и поезд остановился. Свенсон, дрожа, отпустил руки, упал на пути и посмотрел в сторону паровоза: небольшая станционная платформа, люди с фонарями — вероятно, новые пассажиры. Он повернулся в другую сторону, вытащил пистолет из-за пояса и побежал к тормозному вагону. В составе было не меньше пятнадцати товарных вагонов, в каждом — широкая дверь с запиравшим ее тяжелым металлическим засовом. Доктор бежал мимо этих вагонов, поглядывая, не открыт ли где засов, но ничего пока не увидел. На бегу он оглянулся на паровоз. Сколько может простоять поезд? Если он не вернется, Элоиза окажется во власти Ксонка. Забираясь на площадку тормозного вагона, доктор чувствовал себя загнанной лошадью. Он постучал в дверь рукоятью пистолета и сразу же рванул дверь, держа оружие перед собой. На него испуганно смотрел маленький человечек в синем плаще, с многодневной щетиной на розовом лице. В одной руке у человечка была металлическая кружка, в другой — почерневший от сажи чайник. — Добрый вечер, — сказал Свенсон. — Извините за вторжение. Руки железнодорожника так и поднялись вверх — с кружкой и чайником. — Т-тут нет д-денег, — заикаясь, произнес розоволицый. — Руда еще не обогащена… п-пожалуйста. — Меня это ничуть не интересует, — сказал Свенсон, оглядывая каморку — стол, печурка, стулья, топографические карты, полки с инструментами; спрятаться здесь было негде. — Где охранник? — Кто? — переспросил железнодорожник. — Я ищу одного человека. — Охранник должен быть впереди. — Я ищу другого человека, опасного, даже сумасшедшего, и, может быть, даму или двух дам… одна молоденькая, невысокая, другая повыше, черноволосая… возможно, она ранена или даже… убита. Железнодорожник ничего не ответил. Свенсон дружески улыбнулся ему. — А где мы сейчас… что это за станция? — Стерридж. — Что тут вокруг? — Овечьи пастбища. — А до города далеко? — Часа три. — Еще будут остановки? — Только одна — у каналов. — У каких каналов? — Станция Парчфелдт, конечно. — Конечно, — отозвался Свенсон раздраженно, как путешественник, имеющий дело с благодушным идиотизмом аборигенов. — Когда отправляется поезд? — В любую минуту. — Человек ткнул чайником в пистолет. — Вы иностранный солдат. — Вовсе нет, — ответил Свенсон. — Но все же советую запереть дверь и никого не впускать. Еще раз прошу прощения за беспокойство. Доктор спрыгнул с площадки тормозного вагона с поднятым пистолетом, бросил взгляд на крышу, но никого там не увидел. Он поспешил к голове состава. Далеко впереди виднелась зловещая фигура человека в черном плаще — он стоял у дверей товарного вагона, как лисица у курятника, и к чему-то принюхивался, судя по его позе. Свенсон перешел на бег.
Ксонк поднял голову, заслышав приближающиеся шаги. Под капюшоном была едва видна нижняя часть его лица, руки сражались с заржавевшей металлической задвижкой на дверях. Свенсон поднял пистолет, но споткнулся о камень и едва удержался на ногах. Когда он снова поднял взгляд, Ксонка уже не было. Куда он исчез — полез под вагоны или между вагонами, чтобы дождаться, когда доктор пройдет мимо? Или он уже карабкался на крышу? Если так, Ксонк вполне может добраться до пассажирских вагонов и Элоизы, прежде чем Свенсон остановит его. Доктор пробежал мимо товарного вагона, заглянув под него и недоумевая, что тут мог унюхать Ксонк. Ксонк нигде не поджидал его — Ксонка вообще нигде не было. Свенсон из последних сил добежал до вагона в тот момент, когда послышались свистки железнодорожников в голове поезда. Он со стоном перекинул ноги через поручни. Поезд дернулся, и доктор Свенсон, все еще сжимая пистолет, ввалился в коридор. Пошатываясь, он шел к купе Элоизы, опять чувствуя, как от страха мурашки бегут по его коже: что, если он опоздал, что, если Элоиза мертва, а Ксонк, как вурдалак, склоняется над ее телом с распоротым горлом? Наконец он добрался до своего купе. Элоиза лежала все там же и спала. Напротив нее с настороженными выражениями на лицах сидели двое из четырех парней. Свенсон отошел от дверей и, прислонившись спиной к стене, облегченно вздохнул. Все его действия были бестолковой возней в темноте.
Через два часа они будут у каналов Парчфелдта. Элоиза должна знать, как далеко они сейчас от города, ведь в этих краях стоит дом ее дядюшки. Но Свенсон не хотел ни будить женщину, ни ссориться с молодыми людьми, пусть и малоприятными, но исполненными добрых намерений. Доктор достал еще одну сигарету, чиркнул спичкой и принялся смотреть в окно, где одеяло тумана цеплялось к зеленому ковру травы. Клуб дыма ударился о стекло. Свенсон вспомнил Кардинала Чаня. Где он — в городе? Жив ли? Свенсон снова затянулся и покачал головой. Он знал это ощущение со времен морской службы, когда моряки, связанные узами товарищества, при переводе на другой корабль оставляли позади и дружбу, и клятвы преданности, как остатки еды после трапезы. Свенсон стряхнул пепел на пол. Сколько времени он знает Чаня или мисс Темпл в сравнении с экипажем «Ханнании» — с людьми, о которых он никогда не вспоминал, хотя и проплавал с ними три года? Он вспомнил собственный совет мисс Темпл, данный в падающем дирижабле: разобраться с Баскомбом, пока есть возможность, иначе она всю жизнь будет жалеть… и девушка убила Роджера. Неужели доктор предвидел, что это случится, неужели он толкнул ее на убийство? Баскомб был ничтожеством. И совесть Свенсона отягощала только мысль о том, что мисс Темпл будет тяжко жить с убийством на душе. Доктор Свенсон с горьким сожалением вспомнил обо всех — слишком многих, — кто погиб по его вине. И все же он знал, что совет был правильным. Если бы мисс Темпл просто позволила Баскомбу утонуть, некий важный вопрос (который, словно сложнейшее алхимическое уравнение, был сформулирован и поставлен перед нею всем их совместным приключением) остался бы для нее без ответа. Что, если его собственное путешествие требовало такого же выяснения отношений с Элоизой Дуджонг?
Он загасил окурок носком левого ботинка и вернулся к дверям купе, кивнув парням — мол, возвращайтесь к себе. Свенсон горько улыбнулся при мысли о том, что выбранная им маска бесстрашного, крутого типа вроде Чаня или майора Блаха оказалась весьма удачной: парни угрюмо, но покорно подчинились. Доктор стоял в коридоре, пока не закрылась дальняя дверь вагона, прислушиваясь к приглушенному стуку колес и подавляя в себе желание выкурить еще одну сигарету. Свалившись на сиденье напротив спящей женщины, доктор Свенсон вытащил из кармана смятый, окровавленный платок и осторожно развернул его на ладони: показался осколок синего стекла, извлеченный из тела Элоизы. Осколок перестал быть гладким острием, отколовшимся от заполненной страницы стеклянной книги. На одной его стороне от соприкосновения с телом Элоизы образовался вихреватый нарост; кровь женщины свернулась, как сок из надсеченного ствола дуба. Доктор взял осколок двумя пальцами, поднес к тускловатому фонарю — и тут же ощутил давление в глазах и желание сглотнуть, словно в горле внезапно пересохло. Однако осколок не поглотил его целиком: видимо, из-за небольшого размера. Но в какой-то мере он все же почувствовал то, о чем говорила Элоиза: содержимое стекла не было единым целым, а потому войти в конкретной точке было нельзя. Свенсон вздохнул. Он задрал рукав мундира, а затем и рубашки, обнажив левую руку над запястьем, в стороне от артерии, потом осторожно взял осколок в правую руку и, бросив быстрый взгляд на Элоизу (спит ли она?), вонзил стекло в свою плоть. Укол боли мгновенно сменился ощущением холода, распространявшегося с поразительной скоростью и с такой леденящей силой, что доктор почти утратил способность мыслить. Он поборол неожиданную уверенность в том, что совершил какую-то непроходимую глупость, и заставил себя внимательно смотреть на ранку: всепроникающий холод распространялся по венам, но рука от этого не превращалась в стекло. Остекленевший участок был где-то с ноготок ребенка. Свенсон испытал облегчение, но все сильнее кружилась голова. Он моргнул — время с приходом этого чувства неестественно расширилось, и каждый его вздох словно пропадал втуне, — подавил еще один приступ паники. Там… на грани его внимания, словно крысы в трюме корабля, кишели видения, которые были ему нужны… но эти новые миры совершенно не напоминали те соблазнительные царства, что раньше содержались в синем стекле. Эти, новые, были резкими, даже мучительными, беспорядочными, бессвязными. И опять доктор уверился в том, что совершил роковую ошибку. А потом видения захватили его целиком. Сначала была толстая черная каменная плита с непонятными знаками (непонятно было также, кому принадлежало это воспоминание), которая тут же сменилась другой плитой из другого воспоминания — светлее и мягче, с более четким изображением: некое вымершее существо с головой-луковкой и множеством рук… потом явился совсем уже древний головоногий моллюск, громадный, с присосками, большими, как человеческие глаза… а потом самое странное: Свенсон услышал звук — пение — и понял, что это какая-то порочная, адски порочная молитва. Каждая ее часть резко переходила в следующую, они сталкивались, двигаясь по мерзостным диагоналям, словно клочки воспоминаний, нарезанные ножницами, раскиданные и затем сваленные в кучу или соединенные вместе, наподобие шара из проволоки и гвоздей. Доктор Свенсон, морщась, понимал, что загадочные знаки высечены на другой плите, что музыка звучит вовсе не на пустынном скалистом берегу, а в гостиной, увешанной толстыми коврами, что… В тот момент, когда вся эта мозгодробительная и бессмысленная вереница образов собиралась повториться, Свенсон ощутил еще одну струю — совсем иное, вполне осязаемое свойство… женское… хотя присутствие женщины было всего лишь слабым намеком, шепотком в ухо, его ощущения слились с ощущениями ее тела. И наконец — словно призраки, выплывающие из тумана над зловещей пустошью, — три последовательных мгновения, четких, как удар хлыста, три сцены, такие резкие в калейдоскопе неотчетливых видений, словно высвеченный молнией силуэт… Человек в форме сидит на стуле, обхватив голову руками, а из двери доносится пронзительный женский голос… человек поднимает голову, глаза его красны… Артур Траппинг… Франсис Ксонк в роще стоит на коленях и что-то шепчет трем детям… Держа за руку возбужденную, решительную Шарлотту Траппинг, служанка открывает дверь, за которой виден стол и женщина, чего-то ждущая на его дальнем конце; ее черные волосы просто перевязаны черной лентой — Каролина Стерн, — а в руке…
Свенсон открыл глаза. Холод добрался до плеча, рука онемела. Он извлек осколок из запястья и с гримасой подвел большой палец правой руки под кругляшок затвердевшей плоти вокруг раны. Боль от рывка оказалась куда сильнее, чем ожидал доктор. Он выдрал остекленевшую плоть, промокнул это место платком и плотно прижал его к ранке, от боли прикусив изнутри щеку. Закрыв глаза, он принялся покачиваться взад-вперед. Холод начал покидать руку, пальцы уже сжимались. Свенсон испустил долгий горестный вздох: он страшно рисковал. Он поднял глаза; Элоиза смотрела на него. — Что вы сделали? — прошептала она. — Так, пришла в голову одна мыслишка, — ответил Свенсон с натянутой улыбкой. — Но ничего не вышло. — Абеляр… — Успокойтесь. Клянусь, ничего страшного не случилось. Элоиза внимательно смотрела на него, не решаясь задать трудный вопрос. Оба прекрасно знали, что он солгал. И все же, глядя, как Элоиза устраивается поудобнее для сна, Свенсон понял, что напрасно не поговорил с ней откровенно. Три последние сцены были воспоминаниями самой Элоизы, переданными через кристаллизованные частицы ее крови. Может быть, она ощущала эти свои воспоминания, но скрывала их от Свенсона… или же сама не подозревала о них, и они, словно серебряная жила, были вплетены в волокна ее тела? Этот вопрос касался еще одного из главнейших свойств синего стекла. Элоиза утратила часть своих воспоминаний, запечатленных в стеклянной книге… но что, если они все же оставались в глубинах сознания и не исчезли окончательно? Значило ли это, что есть шанс восстановить разум Роберта Вандаариффа или Генри Ксонка? А если воспоминания можно вернуть… то каким человеком окажется Элоиза? Знала ли она себя самое?
Когда доктор проснулся, было уже довольно светло. За окном между путями и густым зеленым лесом бежала сверкающая лента канала. Элоиза продолжала спать, лежа чуть на боку, лицом к доктору; крови на бинтах не было заметно. Значит, рана не доставляла ей особых неудобств. Свенсон сел. Пистолет все еще был в его руке, но сама рука затекла, когда доктор улегся на нее, и все еще не отошла. Сколько он проспал? Наверное, всего лишь вздремнул ненадолго. И все же, мрачно подумал он, даже нескольких минут хватило бы Ксонку, чтобы расправиться с ними обоими. Но они были живы. Допустим, Ксонк был готов пощадить Элоизу. А его, Свенсона? Едва ли. Доктор наклонился вперед, разминая пальцы рук, и задумался. Товарный вагон, у которого он засек Ксонка, когда тот принюхивался в попытке проникнуть внутрь… такого человека вряд ли могли интересовать грузы с севера, будь то руда, рыбий жир, сушеная рыба или меха. Он шел по следам Ксонка от одного убийства до другого. Любой поступок Франсиса имел целью или возвращение в город, или овладение стеклянной книгой. Неужели все настолько просто? Доктор опустился на колени рядом с Элоизой и легонько встряхнул ее руку. Та открыла глаза, увидела его, а потом — так быстро, что у Свенсона екнуло сердце, — надела на лицо маску настороженности. — Мне нужно знать, как вы себя чувствуете, — сказал он. — Можете ли вы подниматься, ходить? — Где мы? — спросила Элоиза. — Приближаемся к Парчфелдт-парку, — ответил Свенсон. — Полагаю, нам стоит сойти на этой остановке. — И добраться до моего дядюшки? — Со временем — может быть, — сказал доктор. — Сначала я должен осмотреть один из товарных вагонов. Но оставить вас одну не могу и боюсь, что поезд тронется до того, как я закончу. Если все пройдет быстро и без проблем, может быть, мы вернемся в этот вагон. Но возможно, тайное убежище у вашего дядюшки — это как раз то, что вам сейчас нужно. Там вы скорее поправитесь. — Он посмотрел на нее, скользнул взглядом по бинтам. — Но если вы не можете стоять, то все это разговоры впустую… — А что в этом вагоне? — спросила Элоиза. Свенсон встретился с ней глазами и ответил как можно осторожнее: — Там может прятаться графиня ди Лакер-Сфорца. — Понятно. — Я хотел бы добраться до нее раньше Франсиса Ксонка. — Тогда мне лучше подготовиться.
Рана ее закрылась чисто, раньше, чем предполагал Свенсон, — ведь Элоиза совсем недавно была на волосок от смерти. Но ее постоянно беспокоило головокружение, вызванное стеклом. Доктор с тревогой обнаружил, что и его покачивает, когда он на ходу поддерживает Элоизу, — всего лишь остаточное явление, как если бы он выкурил слишком много сигарет в один присест. Но он знал, что дело не в куреве, что резкий привкус — тоже не от табака, а от едких паров синей глины. Это заставило его быть еще более терпеливым и внимательным. Когда он улучил несколько секунд и затянул потуже носовой платок на запястье, Элоиза заметила это, но ничего не сказала. Свенсон поймал ее взгляд, но (словно оба чувствовали, что разговор окажется трудным, ведь она не знала, зачем он поступил так и что открыл) никто из них не стал заговаривать об этом. Они вышли на заднюю площадку. Доктор, держась за поручни, смотрел на убегающие из-под колес пути внизу. Он почувствовал, что Элоиза повернулась к нему, но не шевельнулся. — Здесь очень красиво, — сказала она громко, из-за стука колес. — Ребенком я часто бродила в этом парке. И конечно же, считала, что все тут принадлежит мне. В детстве всегда так: думаешь, будто все твое, только потому что ты горячо этого желаешь. Пожалуй, я честно собиралась желать точно так же и своего мужа. И сколько-то времени желала. Я любила его, но потом он умер — умер так далеко, такой бессмысленной смертью… — Она горько рассмеялась и погладила эполет на плече Свенсона. — И вот я стою тут с еще одним военным. Свенсон повернулся к ней. — Я не… — Конечно, вы не военный. — Элоиза улыбнулась. — Доктор — это совсем другое дело, а военный доктор — тем более. Но я не это хотела сказать. А теперь уже и не знаю что… Потеряла нить. — Она вздохнула. — Что-то глубокое, о том, как отступают сны, о том, что чем больше узнаешь о чем-нибудь… о самом себе… тем сильнее боль. Обязательно. А боль от малых снов, думаю, самая острая. Доктор знал, что нужно ответить… что ответ — это возможность впервые в жизни поведать, забыв все обиды, хотя бы чуть-чуть, о своих борениях, связанных с Коринной и растраченными впустую годами — и с самой Элоизой… Но мысли его смешались. Да и что такое целая жизнь? Как соразмерить его жизнь с жизнью, например, Элоизы? Чего (после всех переживаний и скорбей, растянувшихся, казалось, в годы горьких воспоминаний) ищем мы в прошлом, если не любви? Свенсон все не мог и не мог решиться, молчание затягивалось, а как хотелось сказать, что он был счастлив услышать ее слова! Но начать никак не удавалось. А потом поезд начал притормаживать. — Похоже, мы останавливаемся, — сказал он и потянулся к лестнице.
* * *
Подходящий момент ушел. Элоиза печально улыбнулась и кивнула в знак того, что готова. Свенсон перекинул ногу через ограждение и замер в ожидании. Поезд остановился, и Свенсон услышал, как паровоз сбрасывает пар, словно вздыхая с облегчением. Свенсон спрыгнул на землю и немного спустился по насыпи, глядя на товарный вагон. Около паровоза в ожидании посадки стояло несколько человек — значит, будет хоть сколько-то времени на поиски. Он повернулся к Элоизе. Наверху, между их вагоном и следующим пролетел темный силуэт, и человек глухо приземлился на крышу. Свенсон резко развернулся, понимая, что уже поздно, но все же выстрелил вслед удаляющемуся Ксонку. Пуля прошла мимо, гулкое эхо выстрела громко разнеслось вдоль путей. Элоиза от неожиданности вскрикнула и, свалившись на лестницу, охнула от боли. Свенсон ухватил ее за талию и помог спуститься на землю. — Сюда, — сказал он и повлек женщину за собой — как можно бережнее. Он бы побежал, но знал, что Элоизе это не по силам. В дальнем конце поезда из тормозного вагона появился железнодорожник и уставился на них. Слышал ли он выстрел? — Куда мы идем? — спросила Элоиза, когда Свенсон, присев, посмотрел под вагонами вдоль поезда. — Она в товарном вагоне, — пояснил он. — Ровно в середине поезда… — Графиня? — спросила Элоиза. — Да. — В этом? Доктор посмотрел туда, куда онапоказывала. Дверь вагона была открыта достаточно широко, чтобы выйти наружу… или войти внутрь, если говорить о Ксонке. Свенсон вполголоса выругался по-немецки, таща за собой Элоизу. Между путями и каналом рос довольно высокий тростник: что там внизу — вода? Он посмотрел на деревья за каналом (хотя как графиня могла перебраться на ту сторону?), но ничего не увидел. А внутри вагона, насколько можно было разглядеть, царили сумрак и пустота. К ним подошел, махая руками, железнодорожник. Люди у паровоза, похоже, замерли. И они тоже слышали выстрел? Раздался отчетливый всплеск воды в канале, и доктор повернулся в ту сторону. Графиня. Элоиза громко вскрикнула и дернула его за руку. Обернувшись, Свенсон сквозь промежуток под вагоном увидел Ксонка, который только что спрыгнул откуда-то сверху. Ксонк стоял на карачках, и его с сухим, надрывным хрипом рвало — струя темной желчи лилась изо рта на щебень. Свенсон прицелился, хотя кабели и колеса мешали ему. Ксонк встал на колени, капюшон свалился ему на плечи. Элоиза снова вскрикнула, и ее пальцы впились в руку Свенсона. Лицо Ксонка было искажено мукой — красные глаза напоминали две открытые раны, губы посинели, кожа покрылась пятнами, словно по лицу актера размазали грим. Доктор заколебался. Новая судорога, и Ксонк опять упал на четвереньки, исторгая желчь. Доктор отвернулся, поморщившись (один только вид Ксонка раздражал обоняние). Вдали мелькнула женская фигура — черные волосы, темное платье, белая рука — и исчезла среди деревьев по другую сторону канала. Он потащил Элоизу за руку и спрыгнул в тростники. Высокие зеленые стебли немилосердно хлестали их. — Но Франсис… товарный вагон… — воскликнула Элоиза. — Вагон пуст! — прокричал Свенсон. — Ксонк умирает. Графиня сейчас важнее! Элоиза не успела ответить, захлебнувшись криком боли — они с разбегу ударились о низенькую кирпичную стенку, шедшую вдоль берега. Эта кирпичная граница канала, плоская, побуревшая, скользкая от мертвого тростника, уходила в темно-зеленую воду. — Как она перебралась на тот берег? — спросила Элоиза. — Переплыла? — Так быстро не переплыть, — возразила она. — Тем более в таком платье. Канал был от силы ярдов десять в ширину, но бесшумно переправиться в женской одежде через него было нельзя… Да и все равно, выбираясь на другой берег, графиня выдала бы себя всплесками и брызгами, но ничего такого не слышалось. Доктор обвел взглядом берега в обоих направлениях — нет ли там каната или лодки. Элоиза опять дернула его за руку, показывая на что-то вниз по течению. Свенсон вставил монокль и увидел маленькую плоскодонку. Графиня переправилась на ней, а потом оттолкнула ее прочь. — Можем мы поймать эту лодочку? — спросила Элоиза. — Выбора у нас нет — разве что пуститься вплавь, — ответил Свенсон. За спиной у них засвистел паровоз — пронзительно и одиноко. Оба повернулись и помедлили, но догнать поезд при всем желании уже было невозможно. Железные колеса со скрежетом пришли в движение. — Что ж, будем искать переправу, — сказала Элоиза.Им удалось обойтись без лодчонки. В тридцати ярдах нашелся узенький мост необычной конструкции: он убирался, позволяя проходить судам, и раскладывался, если у кого-то возникала нужда в переправе. Лодчонка уплывала все дальше и дальше, а доктор тем временем боролся с узлами, удерживавшими дощатые мостки. Наконец система шкивов, противовесов и канатов пришла в движение: мостик перекинулся через зеленый канал наподобие пеньково-древесного богомола и с хлопком опустился на противоположный берег. Доктор протянул руку Элоизе, помогая ей подняться по заросшему тростником невысокому склону. Они оказались в обширном, окруженном полями зеленом массиве Парчфелдт-парка. — Вы знаете, где мы? — спросил Свенсон. Элоиза пожала его руку и тут же отпустила. Доктор вытащил платок из кармана, чтобы протереть монокль. — Я не уверена, — сказала Элоиза, глубоко вдыхая свежий воздух, и улыбнулась, словно желая прогнать возникшее между ними напряжение. — Видите, какой густой лес. Каналы — дальше на юг, как и дядин дом, но я никогда не приезжала туда по железной дороге. До него, может, двести ярдов, а может, двадцать миль… Понятия не имею. — Графиня бросилась наутек не только потому, что спасалась от Ксонка. Если бы она намеревалась добраться до города, то скорее выцарапала бы ему глаза, чем покинула поезд. И сошла здесь она не просто так. Не догадываетесь почему? — Нет. — Может, когда-нибудь… в разговоре с вами… — Она никогда не говорила со мной. — Но видела вас… она знала, что вы едете в этом поезде? — Понятия не имею. Доктор Свенсон разрывался между двумя желаниями: резко встряхнуть Элоизу за плечи и нежно погладить ее лицо. Он подавил оба, снова протерев монокль. — Боюсь, это нам ничего не дает. Хотя я и невежественный иностранец, но пораскинуть мозгами способен. Это королевский заповедник. Кто-нибудь из королевского семейства охотится здесь? Герцог Сталмерский, например? Или тут есть чьи-то еще охотничьи угодья, где графиня может найти убежище? — Я знаю только малую часть парка… — Но если эта часть рядом… — Я не знаю… — Но если это так… чьи здесь есть еще дома? Где может скрыться графиня? — Никаких домов нет. Руины — вот все, что осталось от имения, сгоревшего несколько лет назад. Тут есть деревни, лесники, но обо всем этом не стоит и говорить. Конечно, такую женщину всегда примут и накормят… — Она покинула поезд не для того, чтобы ее накормили в деревне, — сказал Свенсон. — Это вы так считаете, — отрезала Элоиза. — Не надо сердиться, нам будет только сложнее. — Если я сержусь, то потому… потому, что все это… мой разум и мое тело… Раскрасневшаяся Элоиза тяжело дышала, подняв одну руку, а другой держась за бинты под грудью. — Послушайте меня. — Доктор заговорил так резко, что она перевела на него взгляд. — Я здесь — в этом лесу — потому, что пытаюсь обрести свое чувство долга. Эта женщина, которую мы преследуем… человек в поезде… убитый чиновник в Карте… — Кто? Свенсон отмахнулся от ее вопроса. — Если графине удастся бежать, умрут другие люди… умрем мы. Я не думаю о себе… или о нас… это меня заботит меньше всего… то, о чем я когда-то думал, на что надеялся… я оставил это. — Абеляр… — В ваших воспоминаниях есть пробел, который вы не можете восполнить. Это факт. Но есть и другие факты, которыми вы не поделились по каким-то своим причинам… Но вы должны понимать, что тогда передо мной встает нелегкий выбор. Я вынужден с огорчением признать, что мы по-настоящему не знаем друг друга. Например, мне известно, что в кабинете отеля «Сент-Ройял» вы и Шарлотта Траппинг встречались с Каролиной Стерн. Доктор ждал ее ответа, но не дождался. — Вы мне не говорили об этом, — прибавил он. Элоиза смотрела в сторону — на деревья. После еще одной безнадежной паузы Свенсон указал, куда надо идти.
Минут десять они продирались сквозь пропитанную росой чащу молодых буков, а потом оказались среди дубов повыше с широкими кронами: травы здесь было меньше, идти стало легче. Свенсон то и дело подхватывал Элоизу под руку, когда она спотыкалась. Каждый раз она тихо благодарила его, и после этого доктор шел вперед, расчищая путь от веток. Остальное время они шли в молчании. Правда, однажды доктор все же позволил себе отпустить замечание насчет величия могучих дубов в целом, кивнув при этом на рыжеватую белку, мелькнувшую среди ветвей; он сказал, что каждое из таких деревьев являет собой миниатюрный город в лесу, давая приют обитателям самых разных видов — от гусениц до белок, от певчих птиц до ястребов, гнездящихся на вершинах. Напрашивалось продолжение: почему бы не сравнить дубы с крохотными герцогствами, вместе образующими что-то вроде германского государства? Но, не услышав в ответ ни слова, Свенсон остановился, и его последняя фраза растворилась без следа среди безмолвных деревьев. За дубовой рощей начиналась тропинка, достаточно широкая для коляски, но густо усыпанная листьями, — ездили тут редко. — Вы ничего не узнаёте? — спросил доктор. Элоиза покачала головой, потом показала налево. — Пожалуй, нам больше повезет, если мы продолжим идти на запад. — Как вам угодно, — сказал Свенсон, и они пошли дальше. Молчание становилось невыносимым. Доктор пытался отвлечься, слушая птичьи трели и шорох невидимого ветра. Когда он не мог больше молчать, то пытался было открыть рот, но не находил слов и просто показывал, куда идти, — из-за листьев тропинка была плохо видна. — Мы идем как по турецкому ковру. Нам не выяснить, прошла здесь графиня или нет. Элоиза мгновенно повернула к нему голову. — А вы думаете, прошла? — Ну, куда-то она ведь должна была пойти. — Но почему сюда? — Мы идем на запад. Идти на запад — значит приближаться к городу. — Если бы графине было нужно в город, она осталась бы в поезде. Вы же сами говорили. — Говорил. — Вот к каким глупым положениям приводили пустые разговоры. — И все же парк велик. Мы можем только надеяться. — Надеяться на что? — Поймать ее, конечно. Остановить. — Конечно, — со вздохом кивнула Элоиза. — Или вы предпочитаете видеть ее на свободе? — не без колкости спросил доктор. — Я бы хотела, чтобы она исчезла из моей жизни. Но Свенсон не мог уже остановиться. — А что это за жизнь? Ваш хозяин мертв… ваша хозяйка в панике… повсюду враги. И все же, что за жизнь была у вас раньше, Элоиза? Вы помните, за что так твердо держитесь… или почему? — То же самое можно сказать, — ответила она тихо и торопливо, — человеку, чей принц умер, чей принц был дураком, человеку, который попусту тратил силы ради идиота и оказался у разбитого корыта. Свенсон кашлянул от неловкости, глядя на деревья в поисках ответа и ничего не находя. Ее слова были точны, как скальпель. — Вы, безусловно, правы… — начал он, но замолчал, услышав ее раздраженный вздох. — Я идиотка, чью жизнь бессчетное число раз спасала именно ваша глупость. Я не имею права говорить что-либо. Прежде чем он успел возразить, Элоиза остановилась. Свенсон — тоже. Она повернулась назад. — Что такое? — спросил доктор. Элоиза показала в сторону — за зелеными деревьями возвышалась серая каменная стена высотой по плечо Свенсону. — Мы прошли мимо чего-то, — сказала она. — Может быть, это дом.
На дальней стороне стены они нашли руины того, что прежде, видимо, было аббатством: оплетенные плющом камни, пустые провалы окон, сквозь которые виднелись деревья, выросшие на сгнивших балках потолка. Свенсон распознал некоторые фруктовые деревья, корявые и неухоженные, некогда, видимо, предмет гордости какого-нибудь аббата или пожилой дамы. Потом, подойдя поближе, он указал на прерывистую линию из широких плит, ведущую куда-то за руины. — Вы знаете, что это за место? — спросил Свенсон. Элоиза отрицательно покачала головой. Она стояла, уставившись на деревья перед собой. Свенсон кивнул в сторону выстланной плитками дорожки. — Может, посмотрим, куда она ведет? — В руины, — сказала она. — Я нахожу руины привлекательными, — сообщил доктор, — в каждой скрыта своя тайна. И потом, эти плитки кажутся довольно ухоженными. Он пошел вперед, и Элоиза без единого слова двинулась за ним. Любые руины, а особенно скрытые под зеленью, взывали к сердцу Свенсона, и он посмотрел на свою спутницу с одобрительной улыбкой. Та как могла улыбнулась в ответ, и доктор взял ее за руку. Элоиза не стала сопротивляться, шагая с побитым видом, отчего ему захотелось — если бы только неловкость от этого не возросла — отпустить ее. Дорожка из плит, попетляв, привела их к деревянной калитке с металлической щеколдой. На каменном квадрате под калиткой виднелся высыхающий влажный след… отпечаток маленькой ноги… женского ботинка… или мужского, отчасти уменьшившийся по мере испарения. Свенсон достал пистолет и, знаком велев Элоизе держаться позади него, потянулся к щеколде.
Дорожка продолжалась и за калиткой. Они увидели пару хорошо ухоженных клумб (подрезанные розовые кусты слева и завязывающиеся тюльпаны — красные и желтые — справа), а потом уперлись в низенький каменный дом с соломенной крышей, простиравшейся так далеко, что из-за нее почти не различались ни стены дома, ни два закругленных окошка, ни деревянная дверь. Зеленая трава по сторонам дорожки была влажна от росы, а на плитках впереди виднелись новые следы. Тишина нарушалась только птичьими трелями. — Вы знаете это место? — снова прошептал доктор. И снова Элоиза отрицательно покачала головой. Свенсон подкрался к ближайшему следу и присел, разглядывая его: безусловно, женщина — таких заостренных носков не бывает у мужской обуви, даже небольшого размера. Свенсон показал на розовые кусты, где у кола торчала воткнутая в землю лопата. Элоиза вытащила ее и не очень уверенно повертела, словно прикидывая, как лучше держать, чтобы замахнуться. Они уже слишком долго болтались в саду. Кивнув Элоизе, доктор быстро подошел к двери, встал по одну сторону, а Элоизе жестом велел встать по другую — так, по крайней мере, их не увидят из окон. Элоиза храбро помахивала лопатой, но явно без всякой решимости. Свенсон догадывался, что ее рана открылась и кровоточит. Он должен своими руками схватить графиню, как можно меньше рассчитывая на Элоизу. Свенсон потянулся к железной защелке. Дверь бесшумно открылась. Комната за ней, на первый взгляд тщательно ухоженная (на камине стояли фарфоровые фигурки, мебель была отполирована и сверкала, на оштукатуренных стенах висели гравюры в рамочках), несла печать заброшенности: цветы на столе завяли, плитки пола покрылись пылью, принесенной ветрами из щели под дверью. Доктор осторожно подошел к камину. Решетка была пуста и холодна. Он повернулся к Элоизе, неподвижно стоявшей с лопатой в дверях, жестом пригласил ее войти и первым прошел на скромную кухню. Здесь не было ни людей, ни недавних следов их присутствия. Свенсону попалась на глаза бесформенная куча, укрытая материей и засунутая за мясницкий чурбан. Он стянул материю — под ней небрежно (автор наверняка содрогнулся бы) были свалены полотна, составлявшие «Благовещение» Оскара Файляндта, то есть графа д'Орканца. В последний раз Свенсон видел их в лаборатории Харшморт-хауса, где они были повернуты лицевой стороной к стене. Он поднял глаза. Элоиза пристально всматривалась в верхнюю картину, которой Свенсон не видел прежде, — окруженное ореолом лицо ангела. Этот страшный человек мастерски владел кистью — кожа впавшей в экстаз женщины казалась такой же реальной, как кожа стоящей здесь Элоизы, а синяя поверхность грозного ангела сияла, как само стекло. Рот его был приоткрыт, словно для укуса, а может быть, вестник с небес хрипловато оглашал свое послание. Зубы его были острыми и, к смятению доктора, ярко-оранжевыми, глаза, как у римской статуи, — без радужки или зрачка, такие же синие, как и кожа вокруг них, только более прозрачные на вид: возникало неприятное впечатление, будто коснувшийся полотна палец целиком погрузится в глаз. Доктор поднял картину и перевернул ее, чтобы рассмотреть яркие надписи сзади. Хотя он и разобрал несколько странных слов («поглощать»… «костный мозг»… «контигулярный»), но общего смысла не увидел; задник был исписан символами, часть которых мог разобрать только граф. Свенсона пробрала дрожь при мысли о густых синих выделениях, что стекали по трясущемуся подбородку Лидии Вандаарифф, и он поставил картину на место. Он повернулся — Элоизы не было.
Свенсон в два прыжка достиг двери. Элоиза стояла в главной комнате и явно только что заглянула в соседнее помещение через занавешенный дверной проем. Едва слышным шепотом доктор проговорил: — Я не видел, как вы вышли. — Он кивнул на занавеску. — Там что-нибудь есть? — Наверное, нам лучше уйти, — таким же шепотом ответила Элоиза. Ее била дрожь. Неужели она увидела что-то в соседней комнате? Или просто он в пылу погони за графиней забыл о том, что Элоиза едва оправилась от раны? — Мы не можем. Она была здесь, судя по следам. Доктор сам отодвинул занавеску и увидел темный, неосвещенный коридор, уставленный высокими шкафами черного дерева. В дальнем конце была еще одна занавеска, из-под нее пробивался свет. Он прошел по коридору, подавив желание заглянуть в шкафы, — это на потом, когда будет время. Сзади скрипели половицы: Элоиза шла следом. Он поднял руку с пистолетом, призывая ее хранить молчание, а другой рукой отдернул занавеску: металлическая кровать, моряцкий сундук в ногах, еще один высокий шкаф, письменный стол и над ним — зеркало в рамке со срезанными углами. Свенсон пересек комнату, направляясь к открытой дверце, выходящей в сад. За порогом обнаружился еще один нечеткий след и другая линия плит, уходившая в глубину леса. — Она бежала, — повернулся доктор к Элоизе. — И видимо, здесь не задержалась. Почему она просто не обошла дом стороной? — Вероятно, искала еду, — сказала Элоиза, по-прежнему шепотом. — Скорее уж оружие. — Доктор вернулся в спальню. — Если бы только обитатели дома могли сказать, где мы и куда могла направиться графиня… будем надеяться, что они не питают к нам вражды… Он остановился, услышав приглушенные звуки из высокого шкафа в спальне, открыл дверцу и сунул пистолет в лицо сидящего на корточках человека. Тот поднял на него совершенно бездумный, лишенный всякого выражения взгляд. От его одежды отчетливо пахло костром. Это был Роберт Вандаарифф. Удар пришелся доктору Свенсону по голове сбоку, отчего он тут же свалился в шкаф. Кроме запаха дыма и камфары, последним воспоминанием стала двойная тень у него за спиной — вторая женщина рядом с Элоизой.
* * *
Какую бы камфару ни подкладывали в шкаф, борьба оказалась проиграна: когда доктор пришел в себя, подавляя одновременно желание застонать и позыв к рвоте, и посмотрел вокруг, его мундир был усеян отходами жизнедеятельности моли — пустые коконы, тельца, пыльная паутина. Он принялся стряхивать с себя все это. Итак, руки его свободны и он больше не в шкафу. Его уложили на кровать, подложив под кровоточащую рану на голове плотное полотенце. Свенсон ощупал рану пальцами — небольшой порез оказался крайне чувствительным — и понял, что кости целы, но без легкого сотрясения мозга не обошлось. Вандаарифф куда-то делся. Пистолета нигде не было видно. Как и Элоизы. Он сел, тут же ощутив головокружение, терпеливо дождался, когда оно пройдет, потом скинул ноги с кровати. На письменном столе лежал клочок бумаги — прежде его не было. Доктор взял его, прищурился, вставил монокль. Женский почерк… «Простите меня». Он сложил записку, потом сложил еще раз, разглаживая кромки, пока мозг искал какой-то разумный выход его эмоциям. Засунув бумажку в карман, он вытащил портсигар, достал сигарету и закурил. Стряхивая пепел в тарелку, наполовину заполненную булавками, он вытягивался так, что его бедра прижимались к краю столешницы. В зеркале он видел свое лицо без каких-либо признаков достоинства, точно морда трижды отхлестанной собаки. Впрочем, это не вызывало в его душе ничего — ни гнева, ни презрения, ни даже отчаяния. Он побрел через коридор, уставленный шкафами, в главную комнату, а оттуда — на кухню. Картины тоже исчезли. Свенсон нашел керамический кувшин с водой, вымыл голову, вытер ее другим полотенцем — кровотечение довольно быстро прекратилось — и напился. Его мысли, как свинцовые шахматные фигуры, никак не хотели приходить в движение. Он спас ей жизнь в поезде — для чего? Чтобы она не отняла его собственную? Да, справедливая сделка. Доктор закурил еще одну сигарету, зная, что его может затошнить, и бросил спичку на стол, надеясь оставить отметину. На каминной полке стояли часы, но не заведенные. Сигарета догорела до конца в его пальцах. Он не был мертв, хотя и не знал, что для него лучше (сколько раз можно наступать на одни и те же грабли?): такое унижение или смерть. В мрачном настроении, но исполненный жестокой решимости, он вернулся в спальню и, роясь в письменном столе, нашел деревянный ящичек, а в нем — перевязанную тесемкой стопку писем. Свенсон узнал ту же руку, что вывела «простите меня», и открыл письмо — написанное двумя годами ранее и адресованное Августу Спарку… «Дорогой дядюшка…» Свенсон уронил письмо на стол, чувствуя себя последним глупцом. Дом ее дядюшки! Конечно! И она дала ему сыграть роль своего защитника, размахивающего пистолетом, хотя с самого начала знала, чем все закончится. Комната была слишком тесной. Моргая, Свенсон вышел через по-прежнему открытую дверь в сад, где в кронах деревьев распевали птицы.Доктор похлопал по карманам в поисках платка и сморщился от боли в левой руке. Он забыл о том, что проколол запястье стеклянным шипом. Теперь по его телу пробежала волна ощущений, подергивающаяся лента с нанесенным на нее слоем омерзительных видений — кенотаф, прогалина, окаменелое существо… Но там было и что-то еще, кроме этого, словно звук сладкоголосой скрипки среди труб военного оркестра. Он не в полной мере прочувствовал это в вагоне… восхитительное чувственное благоухание тела Элоизы, воспоминания о том, как он на мгновения становился ею. Источником их было новое стекло, возникшее из ее крови. Воспоминания почти непосильные, но Свенсон не хотел их прогонять. Он сел на деревянный стул, обхватил голову руками и закрыл глаза.
Первая сцена разворачивалась в гостиной: полковник Артур Траппинг, несчастный, никчемный… и Элоиза… звуки ссоры в другой комнате… мужчина и женщина. Свенсон не узнал ни одного из двух голосов, а значит, мужчина не был Франсисом Ксонком. Кто же тогда — его брат Генри? А женщина — Шарлотта Траппинг? На Траппинге был мундир… о чем это они — о переводе драгунского полка в распоряжение дворца? Или вообще об уплате его долгов? Но тогда зачем тут Элоиза? Вторая сцена — в роще: Франсис Ксонк, стоя на коленях, болтал с тремя детьми Траппинга, подопечными Элоизы, — смешливый, веселый дядюшка. Но потом он посмотрел на Элоизу, и лицо его стало другим. Поначалу Свенсон решил, что тут какой-то заговор, но, сосредоточившись, погрузившись в воспоминания Элоизы, почувствовал что-то еще… капелька страха, словно Элоизу застали на месте преступления. Но что такое мог узнать Ксонк? Или дела обстояли наоборот? Вдруг Элоиза узнала один из его секретов… и вот теперь Ксонк обнаружил это? Третья сцена оказалась самой тревожной: Элоиза и Шарлотта Траппинг с Каролиной Стерн, одной из главных пособниц графини. «Сент-Ройял», отдельный кабинет. Свенсон понимал очень мало: вот две женщины держатся за руки, Шарлотта Траппинг явно чего-то боится… но он понятия не имел, знали ли они миссис Стерн (знали ли о ее связи с заговорщиками) или только-только познакомились с нею, и не ведал, о чем они говорят, и… Свенсон нахмурился. Когда эта картина уже меркла, миссис Стерн поворачивалась к ним… что-то… да, что-то в ее руке отражало лучик света… карточка синего стекла.
Свенсон откинулся к спинке стула и, моргая, уставился на небо; эти три сцены показывали, как мало он знает о жизни Элоизы. Он ощутил невыносимое одиночество и кое-как встал на ноги. Знала ли графиня об этом доме? Когда Элоиза рассказала ей — в Карте или раньше? Сердце кольнуло при мысли о том, что мисс Темпл, скорее всего, мертва. И все же… он стал вспоминать дом Сорджа и Лины и уверился — да, уверился, — что симпатия Элоизы к мисс Темпл, ее преданность были настоящими. Правда, он уже успел увериться слишком во многом… Шкаф! Он совсем забыл о Роберте Вандаариффе. Ему-то что здесь было нужно? Как он попал из Харшморта в Парчфелдт? Наверняка не по собственной воле. Но кто тогда мог провернуть это… и что потом с ними случилось? Как графине удалось заблаговременно назначить место встречи в этом доме? Он вернулся в дом и занялся тщательным поиском — нет ли чего-нибудь, указывающего, куда ушли женщины? Но ничего не находилось. Впрочем, нужно ли отправляться за ними? Стоит ли проводить ночь в незнакомом лесу с риском замерзнуть до смерти? С мрачной решимостью обшаривал он ящики письменного стола и наконец обнаружил, что в один из них вделана потайная дверца. Доктор взломал ее замок перочинным ножом и достал кучку монет, в основном золотых. Перебравшись на кухню, он принялся открывать разные дверцы и ящики в поисках предмета, который послужил бы оружием. Наконец Свенсон нашел подходящий, довольно увесистый молоток (для отбивных? для забоя домашней птицы?). Доктор засунул его за пояс, выпил еще воды и, выйдя через переднюю дверь, направился по плиткам к той самой усыпанной листьями тропинке. Дойдя до тропинки, он вдруг подумал, что надо вернуться к каналу, — женщины, вероятно, отправились в другую сторону. Руководствуясь то ли страхом, то ли здравым смыслом, Свенсон вспомнил о Чане, ожидающем на вокзале Строппинг, и решил добраться до города.
Обратный путь, как обычно, показался короче, и вскоре доктор, чьи мысли продолжали метаться, оказался у темных вод канала. Вышел он не к тому месту, где перебирался на другой берег с Элоизой, стал искать глазами маленький мостик, не нашел, но вскоре отыскал другой выход: по каналу двигалась низкая баржа, достаточно широкая, чтобы запрыгнуть на нее и так же легко соскочить на другой берег. Человек на барже опасливо помахал ему — возможно, его напугало неожиданное появление доктора — и оглянулся назад, свистнув резко и пронзительно, как рассерженная сойка. Потом он снова перевел взгляд на Свенсона, который старался улыбаться как можно добродушнее. — Можно мне перебраться туда? — Доктор показал на другой берег. Из-за больших, укрытых холстиной предметов, принайтовленных к палубе и напоминающих полевые орудия, появились еще трое. А когда нос баржи поравнялся с ним, доктор увидел, что вся палуба заставлена этим странным грузом. Самый дюжий из троих, довольно устрашающего вида, протянул доктору руку, и тот прыгнул на палубу. Человек громко шлепнул доктора по спине, с широкой заговорщицкой улыбкой повел его на другой борт и стал ждать, когда на берегу покажется удобное место для прыжка. — Эй, отставить! — прокричал с кормы самый пожилой из моряков, в черной фуражке. Свенсон ждал продолжения, но пожилой лишь почтительно посмотрел на высокого худого человека, закутанного в коричневый плащ. Тот с задумчивым лицом держал сигару в нескольких дюймах от рта. — Что это за форма? — крикнул он. Свенсон помедлил, потом, прежде чем остальные успели заметить его неуверенность, разгладил на себе мундир. — Макленбургское герцогство! — прокричал он в ответ, намеренно усиливая акцент. — Полагаю, вы о таком не слышали. — Напротив, — заявил человек ровным голосом, все так же держа сигару. — Не удостоите ли меня беседы? Свенсон нетерпеливо посмотрел на другой берег, но дюжий матрос легко переместился, преграждая доктору путь.
Каюты как таковой не было, но за штурвалом имелось затянутое холстом углубление с небольшой печуркой. Свенсона довольно вежливо направили к деревянному ящику. Он сел. Шкипер в черной фуражке дал ему фаянсовую кружку с чаем и оставил наедине с человеком в плаще. Собеседник Свенсона сел на другой ящик и демонстративно обеими руками разгладил баки. Свенсон махнул рукой в сторону путей, невидимых теперь за деревьями. — Если вы знаете о Макленбурге, то, видимо, удивляетесь, как это меня занесло сюда. Дело в том, что сегодня утром я ехал на поезде, но тот остановился — что-то с клапанами у паровоза, — и я решил побродить по этим милым лесам. — Свенсон неопределенно повел рукой в воз духе. — Северная земля… меня всегда влекло горное дело, ведь я родом с гор, где много всяких минералов. И конечно, жизнь рыбаков. Видите пуговицы? Макленбургский флот. Моряка на суше не удержать! Но мне пора возвращаться — поезд скоро должен тронуться… и очень не хотелось бы опоздать… — Вы — доктор Карла-Хорста фон Маасмарка, — заявил худощавый. — Господи милостивый, — рассмеялся Свенсон, — вы говорите так, будто знаете всех членов миссии принца. — И где же ваш принц теперь? — В Макленбурге, конечно, — сказал Свенсон. — Где же еще? Если только вам неизвестно больше, чем мне. Собеседник Свенсона прищурился. Доктор позволил себе изобразить недовольство. — Если есть другие известия, давайте не тратить попусту время… Он попытался было подняться, чтобы осмотреться и понять, где находятся матросы, но человек в плаще движением руки вернул его на место. — Не огорчайтесь так, — с присвистом сказал он. — Но позвольте… мой поезд… — Забудьте о вашем чертовом поезде! — прокричал человек. Энергия его окрика несколько уменьшалась досадливым неудовольствием, словно ему претила необходимость вести этот разговор и вообще действовало на нервы пребывание на барже. — Вы задерживаете меня? — Что у вас с головой? — спросил человек. — Я вижу кровь! — С паровозом возникли неполадки — я вам уже говорил. Резкая остановка, попадал багаж… — Тогда не скажете ли вы, что за люди сопровождали принца обратно в Макленбург? Вопрос был задан небрежно, словно походя. Свенсон пожал плечами и, опять преувеличивая свой акцент, сказал: — Разве это тайна? Уверен, что ваши газеты… — В газетах сплошное вранье. — Но такие простые факты… — Я требую, чтобы вы назвали их! Человек сложил руки на коленях и сжал кулаки. Свенсон отвернулся, чтобы выиграть время, — неужели все настолько скверно? — Ну… если вы настаиваете… так, дайте-ка я вспомню… Ну конечно, предполагаемая невеста принца. Кто еще? Дипломаты — заместитель вашего министра иностранных дел Граббе, его помощник Баскомб… знатные персоны — графиня ди Лакер-Сфорца, граф д'Орканц, это новые друзья принца. Мистер Франсис Ксонк… Он замолчал, почувствовав, как человек в плаще затаил дыхание. Потом тот наклонился к доктору и тихим голосом спросил: — И еще, будьте так добры… на каком транспорте они отправились в путь? — Поймите меня… да, встретить макленбургского военного врача в этом лесу — странно… но также странно встретить человека, который не только знает меня, но и совершает не менее таинственное путешествие… по торговым делам. — Ничего таинственного! — отрезал человек. — Это канал для торговых судов. Собеседник Свенсона тоже воспользовался минутой, чтобы выглянуть из-под холстины. Канал еще больше углубился в лес, нависающие ветви пропускали так мало света, что, казалось, наступили сумерки. В гуще леса ветер ослаб, и Свенсон увидел, что весь экипаж, кроме шкипера, работает баграми. Человек в плаще снова уселся на ящик, нахмурившись оттого, что его пленник тоже позволил себе встать. Свенсон разглядывал своего противника. Коричневый плащ из отличной материи был довольно скромного покроя, как и галстук — шелковый, но не кричащий, цвета апельсиновой мякоти. Утром он, видимо, набриолинил редеющие волосы и аккуратно пригладил их к черепу. Но сейчас, на ветру, они вызывающе растрепались. — Какой необычный груз. — Доктор махнул рукой в сторону носа. — Все укрыто и такой странной формы… словно части коровьей туши… Человек ухватил Свенсона за колено. Свенсон уставился на его руку. Тот убрал ее, потом откашлялся и выставил вперед подбородок. — Скажите, что вам известно о Роберте Вандаариффе. — Ничего не известно. — Он уехал вместе с вашим принцем? — Я что-то слышал о лихорадке… вроде как в Харшморте карантин. Человек придвинулся вплотную к Свенсону и сложил побелевшие губы трубочкой. — Еще раз: если Роберт Вандаарифф не отправился тайно вместе с вашим принцем, то где он? — Может быть, в городе? Или где-нибудь еще — у него ведь немало имений… — Его нигде нет. — Если бы я знал, зачем он вам нужен… — Нет, вы должны ответить! — Да бросьте вы, — вздохнул Свенсон. — Вы же не полицейский. И я тоже. Ну как тут устроить допрос? Я иностранец, в незнакомой стране… где говорят на чужом мне языке… — Которым вы прекрасно владеете, — пробормотал человек. — Но я не чувствую тонкостей. Я могу говорить только без обиняков, мистер… послушайте, разве ваше имя — такая уж тайна? — Свенсон в ожидании поднял брови. — Мистер… гм… мистер Фрутрикс. Свенсон кивнул, словно не просек очевидной лжи. — Что ж, мистер Фрутрикс… похоже — я основываюсь на простейшей логике, — что вы, как говорят ваши соотечественники, попали в переплет. — Уверяю вас, это совершенно не так. — Как вам угодно. Но в то же время даже ящики, на которых мы сидим… — Самая обычная вещь на барже. — Оставьте, сэр. Я ведь еще и военный. Впрочем, и военным не нужно быть, чтобы узнать столь знаменитую марку под вашим… на вашем ящике. Человек обескураженно посмотрел на ящик у себя между ног. Там был нанесен черной краской простой герб: три бегущие гончие и под ними — скрещенные орудийные стволы. — Вы намерены говорить дерзости? — Важно только одно: кому из Ксонков вы служите, — сказал Свенсон. — Вы так и не ответили, что случилось с вашей головой, — угрюмо сказал Фрутрикс. — Свалился багаж. Я же говорил. — Вы бродите по лесу без вещей! Даже без шляпы или плаща… — Еще раз, сэр: все это осталось в поезде. — Я вам не верю! — А что еще мне здесь делать? Свенсон раздраженно махнул в сторону деревьев. Канал все глубже уходил в парк, и, когда Свенсон бросил взгляд в небольшой просвет между деревьями, железнодорожной насыпи уже не было видно. Рука его снова пульсировала от боли, ряд тревожных образов прорывался сквозь мысли, как пузыри сквозь болотную топь, — кенотаф, окаменелость, Элоиза… Голова закружилась. Свенсон кивнул на печурку: — Не найдется еще чаю? — Не найдется. — Фрутрикс сделался еще мрачнее. Он принюхивался к Свенсону, как тощая подозрительная собака. — Кажется, вам нехорошо. — Этот… гм… — доктор показал себе на затылок, — удар… саквояж… который упал на меня… — Вы тут не наблюете мне в баржу? У нее новая латунная отделка. — И в мыслях такого нет, — прохрипел Свенсон, горло его сжала судорога. Он встал. Шкипер, подошедший без всякого предупреждения, ухватил его за плечо, не давая свалиться за борт. Свенсон опустил глаза на ящик Фрутрикса. — Его открывали, — заметил он. — Принц не уехал бы без вас! — прорычал Фрутрикс, недовольно бросая сигару в воду. — Вы знаете, где он, где все они, знаете, что случилось! Кто напал на них? Почему мне ничего не известно? Почему они не сообщили дворцу? Вопросы звучали так резко и вылетали с такой скоростью, что Свенсон моргал при каждом из них. Язык его не слушался, но он знал, что непременно должен совладать с собой. Фрутрикс был из тех неисправимых типов — назойливый придворный, честолюбивый прихвостень, — которыми Свенсон столько лет умело манипулировал, служа Макленбургскому двору. Небо опрокинулось, словно мимо них пролетела без звука гигантская птица, доктор рухнул на спину и зажмурил изо всех сил глаза, погружаясь в темноту.
Свенсон медленно приходил в себя, чувствуя, что тело его окоченело. Он попытался поднять руку и не смог; повернул разламывающуюся от боли голову и увидел, что его рука привязана к брусу на палубе. И другая рука — тоже. Ноги были связаны в щиколотках и коленях. Доктор лежал, словно распятый, между двумя укрытыми холстиной грузами. Небо было белым и пустым. Он снова закрыл глаза и постарался сосредоточиться. Баржа больше не двигалась, не слышалось ни шагов, ни окликов, ни разговоров. Открыв глаза, Свенсон повернул голову к ближайшему грузу и ощутил запах синей глины. Молоток, заткнутый за пояс, исчез. Свенсон поднял ноги и прогнулся в пояснице. До узла на коленях можно было дотянуться зубами. По службе от доктора не требовалось познаний в мореходстве. Но, случалось, в нем вспыхивал давний интерес к морю — когда старые моряки обращались к нему за помощью и попутно рассказывали об исчезнувшем мире парусных судов. Его неловкие, но честные попытки завязать дружбу нередко находили отклик в виде практических уроков (так было проще, чем вести разговоры). Среди прочего доктора учили вязать узлы и работать с канатами. Потянув раз-другой зубами пообтрепавшуюся пеньковую веревку, Свенсон не без гордости понял, что знает этот узел — знакомый моряк называл его «норвежская лошадь» — и умеет развязывать его простейшим способом. Освободив колени и подтянув под себя ноги, он дотянулся и до веревки на правой руке с таким же узлом (враги оказались не очень-то изобретательными). Через несколько секунд, не считая того времени, что он выплевывал пеньку изо рта, рука была свободна. Освободив вторую руку и обе ноги, Свенсон присел на корточки между накрытыми холстиной грузами и принялся разминать затекшие руки. Баржа была пришвартована к новенькой пристани. Дорогу, идущую от канала, проложили недавно — ширина гравийного слоя была везде одинаковой. Не увидев никого на пристани, доктор поспешно отвязал конец холстины, прикрывавшей один из грузов. Обнажилась сверкающая стальная опора с рядом отверстий под болты. Свенсон полез за спичками, но карман оказался пуст. Портсигар, грязный платок, спички — все исчезло. Взбешенный этим, доктор схватил холстину обеими руками и стащил с механизма. Его взгляду предстала обитая медью стальная колонна (усеянная циферблатами и измерительными приборами, точно скипетр — драгоценными камнями) с наполненными жидкостью камерами и медными катушками. Свенсон сдернул холстину со следующего груза: диагностический стол со свисающими шлангами — словно ноги пяти ос росли из одной омерзительной груди; на конце каждого шланга — кольцо из синего стекла. Доктор вспомнил отпечатки на теле Анжелики. Этот груз вывозили из «собора» в Харшморте.
Дорога сужалась между густыми зарослями кустарника, а потому доктор почти не обратил внимания на темное вьющееся перо в светлом небе. И только потом он заметил едва намеченную тропинку — здесь прошел всего один крупный человек, прокладывая себе путь сквозь листву. Свенсон повернулся назад, лицом к барже. Может, просто сигнальный костер? Но зачем сторожу отходить так далеко от груза? Он остановился, вставил монокль и посмотрел на дорогу. Из-за поворота увидеть конец дороги с баржи было невозможно. Но от поворота Свенсон мог наблюдать и баржу, и белое кирпичное здание на другом конце. Почувствовав вдруг свою незащищенность — не следят ли за ним в подзорную трубу? — он бросился прочь с дороги и присел на корточки среди деревьев, вглядываясь сквозь листья плакучего бука в выложенное камнями кольцо. В середине его дымился догорающий костер. На одеяле рядом с кострищем лежали бутылка, клетчатый платок с чем-то, похожим на горбушку хлеба, и кусок мяса, а еще плоский серебряный квадратик… его портсигар! Дальше лежали багряный камушек, огрызок карандаша, монетки, платок доктора… и еще что-то непонятное — оно отражало свет иначе, нежели портсигар. Где же был тот, кто прикарманил все это? Свенсон осторожно пошел к кострищу и забрал все, в недоумении поколебавшись при виде последнего предмета. Это была карточка синего стекла, точно такая же, что и найденная им в вазе с цветами у кровати принца, — первое свидетельство связей его подопечного с заговорщиками. Позднее доктор нашел еще одну карточку — на теле Артура Траппинга, но обе они давно были утрачены. Как же эта новая пластинка оказалась среди его вещей? Кто-то подсунул карточку в его карман — а он и не заметил? Но когда? И кто — кто мог это сделать? Карточки были созданы графом — соблазнительные наживки для вербовки сторонников, каждая содержала несколько сенсационных сценок… каждая обладала такой же роковой притягательностью, как и изысканный вкус впервые отведанного опиума. Свенсон нахмурился. Багряного камушка в кармане у него тоже не было. Он отдал его Элоизе в поезде… Какой же он идиот — ведь это послание ему! Элоиза пытается что-то сообщить. И почему он только проверил свои карманы в доме ее дядюшки?! Вдруг в синей карточке говорится, что он должен делать? Вдруг графиня принудила Элоизу… и он зря сомневался в ней? Вдруг еще не слишком поздно?… Свенсон потер прохладную поверхность стекла пальцем и тут же почувствовал ледяное давление на свой мозг. Он облизнул губы…
По другую сторону кострища раздался какой-то звук. Доктор повернулся в ту сторону, сунул карточку в карман и взял с земли полуобгоревшее полено. Звук доносился из-за ольхи. Свенсон осторожно подошел к ней. Пара ног, видимых наполовину из кустов… шкипер в черной фуражке, кусок материи вокруг его шеи напитан кровью, на которую уже слетались мухи. Свенсон вытащил складной нож из-за пояса шкипера, раскрыл его, перекинул полено в другую руку, чувствуя себя глуповато — он словно подражал действиям настоящего бойца в минуту опасности. Еще какой-то звук — теперь от костра. Пока Свенсон рассматривал тело, убийца обошел его сзади. Свенсон заставил себя идти прямо к костру, больше не стараясь шагать тихо. Прутик нагло хлестнул его по уху. У костра кто-то был. Одной рукой отламывая кусочки еды, лежащей на клетчатом платке, а другой, не видной доктору, упираясь в клетчатое одеяло, там сидела графиня ди Лакер-Сфорца. При виде доктора она издевательски ухмыльнулась. — Доктор Свенсон, признаюсь, меньше всего я ожидала встретить вас здесь, в этом лесу, разве что ради соблюдения некоей симметрии… но вы идете с таким серьезным видом… Платье ее было из дешевенького темно-бордового шелка. Черные сапожки были заляпаны грязью, а над голенищем левого белела икра ноги. Графиня протянула руку в сторону одеяла, словно приглашая доктора сесть, и указала в точности на то место, где прежде лежала стеклянная карточка. Она заговорила снова, осторожная, как кобра: — Не присядете? У старых знакомых всегда найдется о чем поговорить… заболтаемся так, что и конца света не заметим.
Глава седьмая ГАРЬ
Это случилось в далеком детстве: юная мисс Темпл целый час упрашивала, дергая за полы куртки, мистера Грофта — надсмотрщика на отцовских плантациях, который обозревал поля с проходившей по холму дороге. Наконец ей разрешили разок затянуться трубкой. Ей сразу же стало нехорошо (а понимая, что другого раза не будет, девочка затянулась как следует), она упала на колени, а надсмотрщик сыпал ругательствами, понимая, что если хозяин узнает, то мигом прогонит его. Пришлось плестись домой с невыносимой головной болью, аотвратительный запах изо рта не исчезал, сколько лимона она ни ела бы. Мистера Грофта в самом деле выставили за дверь, но лишь через месяц, из-за неподобающих отношений со служанками, три из которых были тут же проданы (включая милую добрую толстушку, чье имя мисс Темпл давно уже забыла): отец с его властным характером не терпел ни малейшего ослушания. Несколько лет спустя мисс Темпл, которая готовилась к путешествию на континент и жила все по тем же неукоснительным правилам, оказалась в кабинете отца. Несмотря на скорый отъезд дочери, он отправился в другую часть острова — осматривать новые поля — и вряд ли вернулся бы до отбытия мисс Темпл: это облегчало жизнь им обоим. Она бродила по дому, по тропинкам в саду, по открытым террасам, вдыхая сладковатый мускусный запах с полей. Она знала, что, возможно, никогда не вернется. Но, сидя в большом кожаном отцовском кресле (набивка из конского волоса была намеренно бугристой — отец считал, что неудобства обостряют умственную деятельность), мисс Темпл испытала вдруг беспокойство и посмотрела на закрытую дверь кабинета. Не запереть ли, подумала она, даже не успев понять, что собирается сделать. Рука ее неторопливо пробиралась вверх по внутренней стороне бедра. Несмотря на зов плоти, пока еще не кричащий, но вполне ощутимый, она отдернула руку, потому что не хотела (теперь ей казалось, что она нарочно забралась в святая святых отца) таким образом расходовать свои желания. Вместо этого она, сморщив носик, открыла кедровую шкатулку, с возмутительной, скандальной самонадеянностью вытащила сигару и откусила кончик — как сотни раз на ее глазах делал отец. Будь она мужчиной, это, конечно, было бы самым обычным делом, да хотя бы и средством укрепления дружбы. Она сняла горьковатые хлопья с губ и стряхнула на потрескавшуюся кожу кресла, потом наклонилась к свече. Пришлось четыре раза втянуть в себя воздух, прежде чем сигара загорелась. Мисс Темпл поперхнулась, выдохнула дым, затянулась еще два раза, проглотила дым и закашлялась. Глаза заслезились. После еще одной затяжки начался беспрестанный кашель. Во рту снова ощущался тот самый отвратительный вкус. Но она была исполнена решимости и продолжала затягиваться, пока на кончике не образовался столбик из плотных колечек серого пепла в дюйм высотой. Мисс Темпл отерла рукавом губы. Голова у нее кружилась. Этого было достаточно. Острота ее беспокойства притупилась от отвращения и к табаку, и к обуревавшим ее желаниям. Она положила горящую сигару на металлическую пепельницу и, забрав свою свечу, поплелась из комнаты. Ей было все равно, уберут слуги пепел до возвращения отца или же он сам обнаружит признаки вторжения в кабинет… последний привет от дочери, счастливо-иносказательный.Эти неприятные воспоминания казались детскими игрушками в сравнении с тем, что она по собственной глупости только что открыла сама. Мисс Темпл лежала на спине за харшмортским садом, тяжело дыша, уставившись невидящим взглядом в небеса, нечувствительная ни к крикам за живой изгородью, ни к выстрелам, ни ко времени. Она медленно, словно сгустился от страха воздух, подняла руку и прикоснулась к своему влажному рту — на пальцах остался сгусток черной желчи. Собравшись с силами, мисс Темпл повернула голову и увидела книгу синего стекла — та лежала, сверкая, в том месте, где упала. Она сглотнула слюну — в горле саднило после рвоты — и снова упала на спину, чувствуя, как в голову упираются высокие стебли травы; воля покинула ее, и тошнота опять стала подступать к горлу, словно она погружалась в вязкую топь. Заглянув в стеклянную книгу у графини в номере, мисс Темпл исполнилась решимости противостоять этим настойчивым, горячечным воспоминаниям — она понимала, что стоит уступить им, как все это легко затянется на много дней. От этого искусственного мира ее отталкивал в основном страх: первый опыт сильно ее напугал. Мисс Темпл не считала себя ханжой и не отшатывалась от своих природных желаний, но знала, что такие удовольствия запретны. Даже представлять их было все равно что испачкаться в грязи. Однако вторая книга все изменила. Она окрасила мысли мисс Темпл не меньше, чем первая, точнее, перекрасила их, так что все живое, яркое сделалось пепельно-серым. Книга графини была составлена из бесчисленного множества жизней, тогда как книга, лежащая на траве, содержала воспоминания одного человека, снятые в момент смерти. И это наполняло каждое мгновение его жизни, перекачанной в книгу, каким-то заразительным, порочным, тошнотворным ужасом. Это чем-то напоминало процессии, высеченные на стенах средневековых церквей, — растянувшиеся очереди умерших (от принцесс до крестьян) к священникам, они плетутся один за другим, и видно, насколько тщетно все внешнее в жизни. Сцены похоти — и какие сцены! — превращаются в омерзительное соединение гниющей плоти, на роскошных пирах участникам подносят блюда из человеческих выделений, сладчайшие мелодии превращаются в хриплое карканье напитанного кровью воронья. Мисс Темпл никогда и представить себе не могла такого отчаяния, такой предельной безнадежности, такого полного краха. Яркой империи чувств первой книги, неугомонному зуду под кожей противополагались горькая тщета и зловонный прах — судьба всех без исключения людей. Мисс Темпл поняла, почему Франсис Ксонк выбрал для себя эту книгу. Как быстро его разум, должно быть, оценил открывающиеся возможности. Он завладел пустой книгой и в ее вихрящихся глубинах — холодное стекло явно было прижато к лицу умирающего — сохранил все алхимические познания графа д'Орканца. На ее лице появилась гримаска раздражения — значит, она приходила в себя. Приподнявшись на локте, мисс Темпл посмотрела на книгу, поверхность которой теперь удовлетворенно мерцала. Вряд ли найдется тот (даже Ксонк, даже Чань), кому хватит сил по-настоящему окунуться в нее и сохранить самообладание. Миссис Марчмур погрузила туда руку без всякого вреда для себя… но что это могло означать? Стеклянная женщина, возможно, узнала, что в этой книге — жизнь графа (иначе зачем ей ехать в Харшморт?), но если она могла впитать мысли д'Орканца, мисс Темпл становилась ей не нужна, так же как инструменты и машины графа. Мисс Темпл вспомнила, как три стеклянные женщины обшаривали мозги каждого в бальном зале Харшморта, невидимо передавая графу все любопытное… это имело смысл, только если он запретил входить в его собственный разум. Мог ли этот запрет распространяться и на книгу его жизни? Миссис Марчмур приехала в Харшморт, чтобы перенести книгу в другое тело, которым могла управлять, как считала. Но тогда получается, что она ничего не знает о пропитывающих стеклянный том недугах и пороках. А что Франсис Ксонк? Уже почти ставший прахом, он вытащил книгу из тонущего дирижабля в надежде спастись? Заглядывал ли он в нее? Едва ли. Для чего Ксонк прибыл в Харшморт — чтобы, как и миссис Марчмур, найти машины, которые позволят ему открыть книгу и тем самым сохранить себе жизнь? Но тут снова возникал вопрос: кто устроил пожары и свел на нет старания их обоих?
Она присела на корточки и заглянула через стену. Того места, где Ксонк схватился с миссис Марчмур, ей не было видно; но стало ясно, что сад, похоже, никто не обыскивает. Поморщившись, словно пришлось взять в руки гигантского тростникового паука, мисс Темпл осторожно засунула стеклянную книгу обратно в мешок. Харшморт на много миль окружали вересковые пустоши. Она была одна и голодна, а ее вид мог бы напугать и ведьму. Мисс Темпл схватила мешок и побрела сквозь высокую траву. Она совсем не знала, как убегать от солдат по пересеченной местности, но через большой дом с множеством слуг вполне могла пройти незамеченной. У конца каменной стены стояли низенькие сараи. Мисс Темпл никого не увидела, и это показалось ей странным: даже в отсутствие хозяев слуги были обязаны так же тщательно ухаживать за домом, двором и садом. Если только слуг не охватила эпидемия безделья, вокруг сараев должна была бы кипеть жизнь. Но сейчас они казались заброшенными. Быстро перебегая от одного сарая к другому, она добралась до ближайшей двойной стеклянной двери, ведущей в дом. Замок кто-то сломал — видимо, Франсис Ксонк. Мисс Темпл проскользнула в громадный бальный зал. Когда она была здесь в последний раз, помещение заполняли приверженцы заговорщиков в роскошных одеяниях и масках — они провожали своих хозяев в Макленбург. Теперь пол и ярко блестевшие окна были покрыты слоем копоти. Пробежав через зал, мисс Темпл оказалась в комнате, где графиня когда-то слизывала вино с ее глаз. Задрожав, она остановилась, сразу же вспомнив про товарный вагон, про губы женщины на ее губах… и, к своему возрастающему стыду, никак не могла удержать свои мысли от возвращения к этим секундам. Поцелуи, как хлещущая из артерии кровь, неудержимо прибывали, став сотнями разных поцелуев между столькими людьми, что разделить их было невозможно, и все они извергались из книги графини. Мисс Темпл прижала руку ко рту, кожа ее горела. Страшно подумать, как быстро оказалась подавлена ее воля! Отчаянным усилием она открыла свои мятущиеся чувства второй книге, желчной волне отчаяния графа д'Орканца. Когда этот мир столкнулся с ее наслаждением, мисс Темпл юркнула под прикрытие декоративного филодендрона, присела на корточки и принялась беспомощно раскачиваться, обхватив колени. Через какое-то время обе волны отхлынули. Мисс Темпл услышала крики в другой части дома и поднялась на ноги. В коридоре лежал пожилой слуга, сбитый с ног миссис Марчмур, его лицо все еще было темно от крови. Голоса доносились издалека, а коридоры отлично проводили эхо, и потому мисс Темпл не могла определить, где раздаются крики. Она прокралась мимо лежащего человека к чему-то вроде крашеной стенной панели с крюком и потянула за него. Панель отошла, за ней оказалась узенькая служебная лестница. Мисс Темпл поднялась на два пролета и вышла в устланный толстым ковром коридор с низким потолком, словно оказавшись на необыкновенно роскошном корабле, хотя и знала, что этот коридор остался от перестроенной харшмортской тюрьмы. Испытывая радостное предвкушение, она поспешила в покои Лидии Вандаарифф.
Она беззвучно прошла через гостиную хозяйки Харшморта, потом через уборную, спальню и наконец оказалась в невероятно просторной гардеробной. Тут стояли стеллажи, набитые всевозможными вещами, на стенах висело множество платьев — хватило бы на целый полк женщин. Довольная, что никого не встретила (так как опасалась столкнуться с какой-нибудь задержавшейся горничной), мисс Темпл, вспомнив, как вел себя Чань в «Бонифации», взяла стул от письменного стола Лидии и, поставив его под дверную ручку, заклинила ее. Вернувшись в гардеробную, она принялась раздеваться. Покойная миссис Йоргенс была женщиной достойной, но платье изрядно надоело мисс Темпл, и к тому же в ткань стойко впитался запах ее собственного пота. Она с нетерпением расстегнула последние пуговицы, стащила платье через голову и свернула комком, чтобы бросить в угол комнаты. Вдруг она замерла. Сминая платье, она почувствовала… что-то у корсета… вдоль шва… мисс Темпл подошла к окну и извлекла сложенный клочок бумаги. Может, это осталось от миссис Йоргенс? Любовная записка или список покупок — казалось, эти каракули написаны неумелой рукой. Но нет… совсем не каракули. Просто писавшему было совершенно все равно, как будет выглядеть записка. Мисс Темпл вспомнила кавардак в номере «Сент-Ройяла». Если так, в корявом почерке графини ди Лакер-Сфорца не было ничего необычного.
«Моя дорогая Селеста! Простите, что покидаю Вас. Оставшись, я обглодала бы Вас до Костей. Острова — Прекрасное Владение. Я таким образом говорю вам: Бросьте. Вам нужно сделать этот Выбор, как раньше — мне. В Бегстве нет ничего Постыдного. Если вы останетесь глухи к доброму Совету, я увижусь с вами Снова. Наше дело не Закончено.Мисс Темпл сложила бумажку, потом развернула и снова перечитала, прицокивая при прописных буквах, слишком уж театральных, и понимая, что даже от этой небольшой угрожающей записки (а сколько времени заняли у нее поиски кармана… мисс Темпл представила резвые пальцы на своем теле…) графиня в первую очередь хотела получить удовольствие. Даже в лесном воздухе, который всем показался бы просто освежающим, она сумела бы найти добавочную струю запаха (от цветка, или от разлагающейся оленьей туши, или от цветов, что растут из разлагающейся оленьей туши), которая взметнет лишний локон на ее черных волосах. Мисс Темпл не считала себя изменчивой — пусть ее порывы и настроения казались непредсказуемыми, она-то знала об их постоянстве, — но теперь, объятая гневом, она удивилась самой себе при внезапном воспоминании о ране на плече графини и своем неожиданном желании провести языком по этой неровной медно-красной корочке. Дело было не в самом порыве, а в тяге к другому человеку. Мисс Темпл свыклась с непреложным фактом: она почти никому не нравилась. Ее обслуживали, ей льстили, ей не доверяли, ее не одобряли, ей завидовали, ее осуждали, презирали, но у нее никогда не было (слабым исключениям оставались разве что несколько служанок в детстве) настоящих друзей. Самые близкие отношения установились с женихом Роджером Баскомбом, но они длились всего три месяца, подогревались физическим желанием и завершились самым ужасным образом. Она подумала о Чане, о Свенсоне, даже об Элоизе… но верность или долг имели мало общего с дружбой. Готовы ли были эти двое мужчин умереть за нее? Несомненно. Нравилась ли она им? В глубине души мисс Темпл не верила в это. И она легко убедила бы себя, что все это малосущественно, если бы не обескураживающая забота графини о ней там, в товарном вагоне. Неважно, что на самом деле забота была небескорыстной. Не удержавшись, мисс Темпл еще раз перечитала записку, на этот раз выделив слово «Выбор» и довольно загадочную фразу «как раньше — мне»… она понятия не имела, что за жизнь графиня вела раньше… какое «раньше» могло быть у подобного существа? В горле у мисс Темпл пересохло — она представила себе графиню в детстве. Какой выбор сделал из девочки такую вот женщину? И как она смеет предполагать, что мисс Темпл может оказаться на такой же развилке, перед таким же выбором? Оскорбленная мисс Темпл отложила бумажку и обратилась к другим предметам. В гардеробной Лидии Вандаарифф находились металлическая сидячая ванна и громадный китайский кувшин с водой. По обеим сторонам высокого зеркала располагались элегантные столики с ящичками в три ряда, напоминая многослойный торт. Ящички были набиты булавками, лентами, бутылочками, пудреницами, краской и духами. Мисс Темпл сняла с себя корсет и сорочку не по росту, которую носила с того дня, как мылась в кухне у Лины, а потом, твердо решив снова стать чистой, голышом уселась на ковер и стала расшнуровывать сапожки.РЛС»
Вода была прохладной, но зато у мисс Темпл оказался восхитительный набор губок и разных сортов мыла. Совсем забыв о времени, она не без удовольствия соскребала с себя грязь. Нет, конечно, надо покинуть Харшморт, но почему бы не дождаться ночи — тогда в ее распоряжении окажется несколько часов. Она неспешно вымылась и вытерлась, потом принялась подробно исследовать обширную коллекцию духов. Для мисс Темпл столь широкий выбор говорил об отсутствии характера — но раз уж так вышло, не пригодится ли ей что-нибудь из этого разнообразия? Некое извращенное желание заставило ее выбрать красный жасмин — фирменный запах графини. Мисс Темпл капнула себе за оба уха и на запястья, а потом прочертила влажным пальчиком две линии — от ключиц до впадинки между грудей. Лидия была выше ее, но все же среди вещей нашлось несколько подходящих платьев, в особенности одно, которое позволяло передвигаться бегом. Густо-лиловый цвет сочетался и с сапожками (мисс Темпл была к ним очень привязана), и с волосами. На темном меньше будет заметна грязь, которая обязательно появится, а шерстяная ткань защитит от холода. Все эти практические соображения немало порадовали мисс Темпл. Но прежде чем надевать платье, нужно было выбрать подходящее нижнее белье, а что до белья, то здесь покойная мисс Вандаарифф не отказывала себе совсем уж ни в чем. Перед мисс Темпл открывались воистину безграничные горизонты. Каждый новый предмет подразумевал самые гнусные возможности: настоящий реестр порока. Пришлось сделать паузу; глаза мисс Темпл широко раскрылись, щеки запунцовели, бедра плотно сжались. Наконец прилив чувственности схлынул. Дрожащими пальцами она выбрала шелковые трусики и лифчик на замену своим, давно утраченным, потом нижние юбки и корсет, который надела задом наперед, зашнуровала как можно плотнее и стала понемногу поворачивать, пока шнуровка не оказалась на спине. Покончив с этим, мисс Темпл села перед зеркалом и постаралась, как могла (при помощи шпилек, лент и гребешков из черепахового панциря), избавиться от колтунов в волосах и завить букли, которые считала частью своего привычного облика. До горничной Марты ей было далеко (если бы у мисс Темпл спросили, она бы признала это), но кое-какие навыки обращения с собственными волосами у нее имелись (а при таком ужасном состоянии шевелюры приветствовался любой результат). Еще полчаса — и мисс Темпл приняла более-менее презентабельный вид. Холщовый мешок уступил место элегантному саквояжу, на дне его лежала стеклянная книга, завернутая в две шелковые наволочки. Мисс Темпл понимала, что тянет время, откладывая встречу с опасностью и продлевая погружение в роскошь, которой столько времени была лишена. Вымывшись и припудрив руки и ноги, она даже насладилась нахлынувшей из книги графини чувственной истомой, которая витала, как облачко дразняще-неуловимых золотых пчелок, на грани дозволенного — вот тут, вот сейчас надо прикусить изнутри щеку, чтобы сбить сладкую волну. Но потом появился новый источник напряжения — недовольство тем мелочным тщеславием, с каким она относилась к собственному туалету. Словно зачарованная, мисс Темпл наблюдала изнутри себя и одновременно будто со стороны, как недовольство перерастает в злость — злость на саму себя, на окружающую роскошь, на все, что воплощала собой бессмысленная жизнь Лидии Вандаарифф. Мисс Темпл щелкнула замками на саквояже, подняла его, затем с жестким осуждением сбросила на пол особенно разукрашенный флакончик с имбирем. Флакончик разбился, словно жалкое яйцо. Мисс Темпл улыбнулась и, остановившись, схватила еще один. С мрачным удовольствием она швырнула вещицу в дверь из красного дерева, и бутылочка разлетелась вдребезги — точный образ суровой справедливости, которой жаждала душа.
Мисс Темпл, отныне растревоженная и мрачная, двинулась дальше по коридору. Она была способна отгонять назойливые образы из стеклянных книг, но ее тревожил сам факт такого вмешательства, да и потом, отогнать — не значит победить. Она шла, остро осознавая, что за великолепием накрашенного, напудренного Харшморта прячутся тюремные стены. Может, и она сама ничуть не лучше? Если откровенные воспоминания из книги графини вторили самым потаенным страстям мисс Темпл, то книга графа соединяла всё мрачной паутиной смерти, которая была повсюду — в ее прошлом, ее семье, ее богатстве, каждой частичке ее гнева, или снисходительности, или презрения. Она кинула взгляд в зеркало на стене, на невероятно пышные пионы его тяжелой резной золоченой рамы — бутоны цветов раскрывались так, что мисс Темпл испытала неловкость. Но все же она остановилась перед зеркалом и поднялась на цыпочки — ее беспокоила бледность собственного лица. В гардеробной Лидии были зеркала, и она, моясь, естественно, разглядывала свое тело — ноги, грудь, мелкие завитки волос на лобке, когда она намыливала и споласкивала их. Но тогда она смотрела, не видя. Мисс Темпл ткнула пальцем в кожу под глазом и тут же убрала палец. В этом месте на миг показалось розовое пятнышко, но сразу же пропало, кожа снова стала воскообразной, несвежей. Мисс Темпл оскалилась и с огорчением увидела, что десны покраснели — точь-в-точь цвета свежего среза клубники.
* * *
Мисс Темпл посмотрела вниз, перегнувшись через перила лестницы, вымытые локоны свесились ей на лицо. Далеко внизу двигалась шеренга красных мундиров. Карету, в которой они приехали, солдаты не эскортировали: значит, прибыли другие. Значит ли это, что с ними приехал и полковник Аспич? Если кто-нибудь внизу, в холле, мог узнать ее, то спуститься туда невозможно. Она быстро сбежала вниз на один пролет и остановилась на следующей площадке, решив пройти по коридору на этом этаже, найти лестницу для слуг и спуститься по ней. Но, завернув за угол, мисс Темпл чуть не столкнулась с драгунским капитаном. Он был светловолос, с изящно загнутыми усами, на щеках — баки. Этого же офицера она видела в коридоре Сталмер-хауса — тогда его трясло и мутило после аудиенции у герцога. Следом за ним шли гуськом трое строго одетых детей, старшая девочка держала капитана за руку. — Добрый день, — поздоровалась мисс Темпл, присев в некой подобии книксена. — Уж скорее вечер, — ответил капитан тихо, но резко, голосом, как лиса из сказки. — А кто вы все будете? — спросила не любившая лис мисс Темпл, улыбаясь ребятишкам. Детей она тоже не особенно жаловала, но если они помалкивали, вела себя с ними даже добродушно. Все трое смотрели на нее широко раскрытыми грустными глазами. — Меня зовут Чарльз, — сказал средний мальчик, с соломенными волосами, в черном бархатном костюмчике. Он шмыгнул носом. — Мастер Чарльз Траппинг. — Привет, Чарльз. — Мисс Темпл сразу прониклась к мальчику неприязнью. — А я — Франческа, — сказала старшая девочка, с волосами почти такого же цвета, как у мисс Темпл, маленьким подбородком и слишком круглыми глазами, зато лиловое платье было именно того оттенка, который нравился мисс Темпл. Говорила девочка тихо, будто не совсем была уверена в себе, но как старшая считала, что должна закрепить свое первенство перед нахальным братом. Она повернулась к мальчику лет трех, тоже в бархатном костюмчике; в одной руке он держал шоколадный бисквит. — А это Рональд. — Привет, Рональд. Рональд молча уставился в пол. — А кто вы? — спросил Чарльз. Мисс Темпл улыбнулась. — Я близкая подруга мисс Лидии Вандаарифф, хозяйки дома. Сейчас она в Макленбурге на собственной свадьбе. — Она что-то забыла? — Чарльз указал на саквояж. — Нет, — ответила мисс Темпл. — Это я забыла. — У вас разве нет слуг? Мисс Темпл холодно улыбнулась, испытав желание поколотить его. — Ну, просто так слуг в Харшморт-хаус не отправишь. Мы праздновали обручение Лидии… — У моей мамы точно такой же саквояж, — сказала Франческа. — Для ее серебряных браслетов. — Он набит серебряными браслетами? — спросил офицер, обшаривая мисс Темпл внимательным взглядом. Он небрежно встретился с ней глазами и улыбнулся, но улыбка, казалось, не имела отношения к его мыслям. — Я забыла, — с победительной усмешкой ответила мисс Темпл, — свои гребни и щетки. Ближайшие друзья Лидии сделали ей подарок — подготовили ее к торжественному вечеру. Но теперь мне все это нужно для себя. — У вас нет горничной? — спросил Чарльз. — У меня столько горничных, сколько мне нужно, — отрезала мисс Темпл. — Но беда в том, что привыкаешь к щеточкам определенной жесткости. Твоя сестренка наверняка понимает. — Она улыбнулась Франческе, но девочка терла глаза. — Когда Мария причесывает Рональда, он плачет, — сообщил Чарльз. Рональд ничего не сказал, он только посмотрел на мисс Темпл маленькими грустными глазами. — И что же вас всех привело в Харшморт? — весело спросила мисс Темпл. — Кажется, я не расслышал вашего имени, — вмешался офицер. — Меня зовут мисс Стерн. — Мисс Темпл подняла брови — мол, что за дерзость? — Мисс Изобела Стерн. — Дэвид Тэкем, драгунский капитан. — Офицер щелкнул каблуками, вновь иронично улыбнувшись. — Счастлив с вами познакомиться, мисс Стерн. Вы в родстве с Каролиной Стерн? — Прошу прощения? — Каролина Стерн. Тоже близкая подруга мисс Вандаарифф, насколько мне известно. — Мы кузины, — язвительно сообщила мисс Темпл. — Каролина отправилась в путешествие вместе с мисс Вандаарифф, они ведь близкие подруги. Вы с ней знакомы? Она мне о вас не рассказывала. — Нет, не знаком. Но мне говорили, что она красивая женщина. Голубые глаза Тэкема смотрели доброжелательно и равнодушно в то же время. Мисс Темпл загляделась в них чуть дольше, чем следовало бы, и они начали казаться нечеловеческими — как часто бывает с голубыми глазами, подумала она. — Вы направлялись в какое-то определенное место, мисс Стерн? — спросил он. Мисс Темпл не ответила и с улыбкой наклонилась к Франческе. — А где твоя мамочка, детка? — Не знаю, — ответила девочка, и губы у нее задрожали.С главной лестницы донесся шум. Мисс Темпл повернулась. К ним приближался молодой человек в черном плаще, голубоглазый, с соломенными усами, одной рукой прижимая к телу связку бумаг. Судя по его котелку, он мог быть младшим коллегой Роджера Баскомба, а когда он приблизился, мисс Темпл увидела, что у него бледная кожа и окровавленные ногти на той руке, которой он держал бумаги. — Вот вы где. — Чиновник раздраженно нахмурил брови. — А это кто еще? — Я — мисс Стерн. — Что она здесь делает? — спросил человек в черном у Тэкема. — Я — подруга Лидии Вандаарифф, — ответила мисс Темпл. — А что вы делаете в доме моей подруги? — Это мисс Стерн. — Капитан Тэкем улыбнулся. Впрочем, мисс Темпл не заинтересовала чиновника. — Вы опаздываете, капитан. У нас нет времени… — Если у нас нет времени, то где вы, черт побери, пропадали? — огрызнулся Тэкем. Глаза чиновника расширились — как можно при детях? — но тут он громко чихнул, а потом еще два раза подряд, не успев даже вытащить платка из кармана Переложив кипу бумаг в другую руку, он вынул платок и вытер нос. На пшеничных навощенных усах виднелся потек крови. — Я не допущу подобной дерзости. Мистер Фелпс с герцогом ждут. — Вы присоединитесь к нам? — спросил Тэкем у мисс Темпл. — Да, будьте так добры, — тоненьким голосом попросила Франческа. — Ни в коем случае, — отрезал чиновник. — У нее целый саквояж гребешков, — сообщил Чарльз, словно это имело какое-то особое значение. Чиновник, не обратив внимания на мальчика, убрал платок. — Капитан Тэкем! Герцог ждет! — Как вас зовут? — спросила у чиновника мисс Темпл. — Его зовут мистер Харкорт, — ответил Тэкем. — Мистер Харкорт не ответил на мой вопрос: что он делает с чужими детьми в доме моей доброй подруги. Харкорт смерил ее враждебным взглядом. — А может, вы все же присоединитесь к нам? И объясните… — он снова шмыгнул носом, так как под ним появилась темная бусинка крови, — герцогу, куда подевался отец вашей доброй подруги! Он двинулся к лестнице. Тэкем щелкнул пальцами, протягивая руку Франческе и не сводя глаз с мисс Темпл, которая с ужасом смотрела на руку девочки: когда та протянула ее офицеру, рукав задрался, обнажая кровавый комок ваты под бинтами на локтевой впадинке. Когда эта удивительная компания исчезала за перилами балкона, все трое детей оглянулись на нее — словно овцы, которых тащат на рынок.
Мисс Темпл была довольна тем, что благодаря своей напористости легко избавилась от Харкорта. Но если капитан не дурак, они тут же начнут наводить справки об Изобеле Стерн и отправят на ее поиски солдат. Детей препровождали к герцогу, который все еще не вышел из игры… А это означало, что миссис Марчмур жива и детей на самом деле ведут к ней. Но удар по мозгам, который настиг убегавшую из сада мисс Темпл, был самым настоящим. Как видно, стеклянная женщина получила жестокое увечье… но недостаточно жестокое. Мисс Темпл улыбнулась, вспомнив, как проговорился Харкорт: они до сих пор не знают, куда исчез Роберт Вандаарифф! Здорово, что ей удалось распутать для себя одну из частей головоломки — такое занятие превосходно отвлекало от тревожных плотских позывов (зачем ей было замечать изящно изогнутую шею Тэкема?) и отвратительного привкуса в горле. Отсутствие Вандаариффа, видимо, связано с пожарами в Харшморте, вот только похитили его или убили? Она помедлила на площадке, недоумевая: зачем драгунский офицер охраняет детей и что тут делают дети Траппинга? Может быть, их захватили в заложники, чтобы сделать мать более сговорчивой? Но зачем похищать детей беспомощной женщины? Значит, Шарлотта Траппинг все же человек влиятельный, и миссис Марчмур хочет управлять ею… а если она — новый враг? После смерти полковника Шарлотта вполне могла им стать. На полу, прямо напротив двери, лежало раздавленное шоколадное печенье. Мисс Темпл подошла к этой двери и открыла ее. На кривоногом столике, перед шкафчиком с зеркальной дверцей, стоял полупустой графин с бренди, а в фаянсовой тарелке лежала недокуренная сигара. Капитан Тэкем явно нашел чем занять себя. В глубине комнаты мисс Темпл увидела два неуклюжих на вид кресла с желтыми подушками, а напротив них (под необычной картиной — старик, странно уставившийся на двух полуобнаженных девушек) стояла украшенная, диковинной формы раскладная кровать с длинным подголовником в синюю полоску. Под кроватью валялось немало крошек от печенья. Дальше была еще одна дверь, из-за которой доносился шелест бумаг, а потом раздался сухой голос, охрипший от нетерпения: — Вы что снова вернулись, Тэкем? Что вы теперь наворотили? Мисс Темпл прижала ладонь ко рту, чтобы не вскрикнуть. В зеркале шкафчика она увидела сидящего по другую сторону открытой двери растрепанного, больного, но легко узнаваемого Эндрю Росбарта, помощника Баскомба. На столе перед ним лежал открытый кожаный ларец, выстланный внутри оранжевым фетром, с углублениями под небольшие пробирки со стеклянными пробками. Три углубления были пусты. Пробирки с темно-рубиновой жидкостью лежали перед Росбартом, который трясущимися пальцами (мисс Темпл увидела его неровные, потрескавшиеся и побагровевшие ногти) приклеивал к ним маленькие ярлычки. Рядом лежали смятые куски ваты со все еще свежими пятна крови. Приклеив последний ярлычок, Росбарт уложил пробирки в ларец и захлопнул крышку. — Капитан Тэкем! Я не позволю вам шутки шутить! Росбарт поднялся, стул под ним скрипнул. Этот человек непременно узнает мисс Темпл — они виделись десятки раз. Был ли он доверенным лицом Роджера? Или всего лишь еще одним прихлебателем миссис Марчмур, который будет оккупирован, поглощен без остатка? Знал ли он о войне мисс Марчмур с заговорщиками? А не проломить ли ему голову графином? Из-за двери раздался голос Росбарта, уже не столь уверенный: — Мистер Фохтман? Росбарт появился в дверях, прижимая к себе одной рукой кожаный ларец. Мисс Темпл не шелохнулась. Они уставились друг на друга. — Мистер Росбарт — вот уж кого не ожидала здесь увидеть. — Мисс Темпл… А я — вас! Эндрю Росбарт всегда был по-лакейски услужлив, ловил любое слово Роджера, и для мисс Темпл, с детства окруженной слугами, к тому же самого низкого положения, он был лишь разновидностью скамеечки для ног, хотя и наделенной даром речи. — Позвольте заметить, что вы неважно выглядите. — Усталость, — ответил Росбарт, подергивая себя за воротник рубашки. — Дополнительные обязанности в связи с последними беспорядками. Это пройдет. — Вы потеряли зуб. — Но нашел вас, — ответил он, и язык его инстинктивно протиснулся в щербинку. — В Харшморт-хаусе. — По-моему, это я вас нашла… Росбарт вперился в ее грудь. Мисс Темпл потрясенно осознала, что вовсе не гневается, а напротив, ощутила издевательское удовольствие от того, какую власть получает над Росбартом из-за его блудливых желаний, сколько новых возможностей открывается. Его взгляд метнулся на открытую дверь за женщиной. Понимая, что Росбарт хотел бы воспрепятствовать ее уходу, мисс Темпл протянула руку и захлопнула дверь. Раздался щелчок хорошо смазанного замка. Они остались наедине. — На вас новый плащ, — заметила мисс Темпл. — Отличный покрой. Вы не знаете, где сейчас ваш начальник — мистер Баскомб? Мистер Росбарт откашлялся и проглотил слюну. — А вы? — Знаете, почему вы облезли, словно умирающий попугай? — Роджер Баскомб мертв! — выпалил Росбарт, внимательно наблюдая за собеседницей. — Неужели? — Вы отрицаете это? — С какой стати? — С той, что Баскомба убили! Он сопровождал в Макленбург мистера Граббе, но они так и не добрались до княжества — это подтверждают телеграммы из Варнемюнде! — Это еще не говорит о его смерти. А тем более — об убийстве. Росбарт подошел поближе, снисходительно покачивая головой. — Думаете, Тайный совет и правительство бездельничают, когда столько поставлено на карту? Я знаю, что вас сегодня утром обнаружили на вокзале Строппинг и отвезли во дворец. Я знаю, что ваш безобразный сообщник из преступного мира… о да, мы в курсе ваших дел… вылез из сточных канав, где прятался. А немецкий шпион? Его собственное правительство выписало ордер на его арест — вот прямо сейчас он в цепях едет домой, где ему перережут глотку! Вам известно про Роджера Баскомба! Вам известно про Артура Траппинга! — Ну что ж, значит, притворяться без толку. — Мисс Темпл осознала, что загадочно улыбается и хлопает ресницами. — Я сама и пристрелила Роджера.
Росбарт хранил молчание. Мисс Темпл демонстративно набрала в легкие побольше воздуха, и чиновник тут же отвлекся на бугорки ее грудей. Потом она тихонько выдохнула. — Вы определенно горите желанием меня арестовать… И все же… разве мы не вели задушевных разговоров — в министерстве, дома у Роджера, на скучных приемах… разве мы не найдем понимания друг у друга? — Вы… застрелили его? — Дорогой Росбарт… я всего лишь хочу сказать — а я, возможно, ошибаюсь, и если это так, то мы столкнемся с плачевными последствиями… — Убийство Роджера Баскомба… — Да оставьте вы этого Баскомба. — Мисс Темпл, как бы мне ни хотелось… — Мистер Росбарт, я не верю, что вы глупы. — Благодарю за комплимент. — Так вот… прошу вас… не могли бы вы встать… сюда. Мисс Темпл взяла его за локоть — он нервно облизнул губы — и пододвинула на пару шагов к зеркальному шкафчику. Росбарта передернуло. — Посмотрите на мою кожу. — Мисс Темпл кивнула на свое отражение в зеркале. — Под глазами. — Вы так очаровательны… — Ах, Эндрю, в другое время я бы покраснела и согласилась… но сейчас мы должны быть откровенны… У меня нездоровый вид. — Такое нередко случается. — Но не со мной. — Само собой, утрата только что обретенного бессмертия… — Эндрю… посмотрите на себя. Он тут же отпрянул. — Я… я — представитель Министерства иностранных дел, и я требую от вас следовать за мной вниз. Вы должны предстать перед герцогом… — А как, вы думаете, я сюда попала? Росбарт приложил руку ко рту. — Вы видели герцога? Говорили с ним? Это невозможно — он ни с кем не говорит… — Конечно не говорит… — Но как вы оказались на свободе? Они что — не узнали вас? — Конечно узнали! — Как же тогда? — Вы видели герцога? Эндрю, послушайте меня, ради вашего же блага… Росбарт отвел глаза и ухватил кожаный ларец. — Эндрю, ответьте! Вы видели герцога? Росбарт махнул рукой на зеркало, не глядя в ту сторону. — Если вы о болезни его светлости… то у него не кровавая лихорадка, о которой говорили… говорили, что будто бы ее очаг в Харшморте. Но вот мы с вами здесь… он простыл, вот и все — это пройдет! Если все мы будем трястись, заслышав о простуде у его светлости, то разве это преданность? Разве это служба? Росбарт отступил еще на шаг, глядя в пол, как пристыженный пес, и неубедительно усмехаясь. — Что бы вы там ни думали… поверьте, вы не первая, кто совершает эту ошибку. Внутренние механизмы современного государства должны казаться законопослушным подданным настоящей паутиной, которая оплела всё и вся. И вот обычная простуда превращается в страшную тайну. У нас кризис, у нас чума! Я не знаю, насколько мистер Баскомб был с вами откровенен, — полагаю, не очень, потому что вы просто… женщина… — Мистер Росбарт… — А теперь я должен как можно скорее отвести вас вниз. Мистер Баскомб всегда был человеком осторожным… я не обращал внимания на слухи о том, что привело к разрыву вашей помолвки… не обращаю даже теперь, когда вы взяли в друзья этих сомнительных типов… Мисс Темпл подошла к нему поближе, и чиновник начал заикаться. Она ощущала запах жасминовых духов на своей коже. А он? Наверное, тоже? Росбарт набрал в грудь воздуха со взволнованной решимостью, словно его резко подтолкнули к некой внутренней пропасти. — Многое изменилось, мисс Темпл. Не обещаю, что помогу вам… но кое-какое влияние у меня есть. Меня несколько раз вызывали в Сталмер-хаус… знак милости, о которой неделю назад я и мечтать не мог. — Я только что сама была там, — заметила мисс Темпл. — Тогда вы понимаете! — Росбарт тут же осекся. — А может, и нет… вероятно, вы не оценили… не смогли… оценить в полной мере… — Что именно оценить? — Мисс Темпл придвинулась ближе к Росбарту, мужественно перенося дурной запах из его рта. — А вы смелы, я вижу… даже если хотите добиться от меня… э-э… снисходительности… но… но тем не менее потому что вызнаете… знали… мистера Баскомба… вы можете хотя бы представить, как мне повезло, что я был приглашен… — О, я представляю, — прошептала она. — Правда? — Я хочу знать во всех подробностях! Вот вы вошли в Сталмер-хаус… место заседаний самого Тайного совета… коридор со стеклянными шкафами и этими ужасными старыми картинами… вас провели в какую-то комнату? Ну давайте же, Эндрю… что вы помните? — Естественно, я был не один… — С мистером Соумсом? — Откуда вы знаете Соумса? — У Росбарта перехватило голос. — Соумс новичок! Он ведь не видел герцога? Да Соумс не стоит того, чтобы… — Да ну его, Соумса. Я о комнате. В ней было темно? — Его светлость исключительно разборчив. — Так, значит, вы видели герцога? — Конечно! И мы его слышали… — И что он сказал? — Я… я… сами слова… Она ждала. Росбарт сцепил пальцы. — Эндрю, не может быть, чтобы вы не запомнили. — Гм… да… — Как вы могли забыть, что вам сказал герцог? Ведь это ваш высший служебный взлет. Росбарт хранил молчание. Губы мисс Темпл почти коснулись его уха, покрытого кровавыми струпьями. — Я скажу вам почему, Эндрю. Вы заснули. Все заснули. И видели сны. Головная боль… медный вкус в горле. Вы точно знали, что должны делать, хотя и не помните, как получали инструкции. А после этого никто из вас не сказал ни слова… — Молчание свидетельствует о высочайшем уважении… — Да вы послушайте себя! Настоящая миссис Марчмур! — Прошу прощения? Я не знаком с м-м-миссис… — Стеклянная женщина. На лице Росбарта появилась вымученная улыбка. — Должен вновь заверить вас: в Сталмер-хаусе нет женщин… воинственные наклонности герцога… Она взяла его за плечо и снова подтолкнула к зеркалу. Росбарт проблеял что-то протестующее и зажмурил глаза. — Эндрю! Миссис Марчмур обшарила содержимое вашей головы, словно сумку! — Мисс Темпл… — Да посмотрите вы на себя! Он так и сделал, но тут же вырвался и с криком ужаса бросился прочь, отбросив мисс Темпл на один из стульев. Когда она поднялась на ноги, Росбарта и след простыл.
Мисс Темпл нашла нужную ей боковую лестницу. По стенам тянулись крашеные ниши вроде темных храмовых коридоров, и в каждой помещалось аллегорическое изображение. Мисс Темпл, которой в детстве почти не потрудились растолковать Библию, все же опознала десять казней египетских. Несмотря на спешку, она не смогла удержаться и на ходу крутила головой: жабы, кровь, мошки и огонь предвещали ее собственное погружение в ту зловонную трясину, которая уже поглотила беднягу Росбарта. Но на последней площадке она остановилась как вкопанная — ниша здесь была пошире, а сцена изображена подробнее. Мисс Темпл смотрела, живо вспоминая о забинтованной руке Франчески Траппинг, на смерть египетских первенцев: неумолимые ангелы, парившие над толпой воющих матерей, держали безжизненные тельца. У основания лестницы была распашная дверь. Где-то поблизости находилась кухня. В коридор выходили кладовые, набитые бочками, клетями, блюдами, бутылками, корзинами, джутовыми мешками, помещения, где хранились кастрюли и сковороды — от огромных (хоть жарь целиком дикого кабана) до уморительно крохотных — для приготовления жаворонков к древнеримскому пиршеству. Но нигде — а в этой части дома жизнь, казалось бы, должна была бить ключом — не виднелось ни одной живой души. Оказавшись в широком сводчатом проходе, мисс Темпл сморщила нос и оглянулась в поисках источника запаха. Чуть прикрытая клоком соломы, на полу ждала уборщика лужа горчично-желтой блевотины размером с супную тарелку. Мисс Темпл добралась до громадной кухонной топки, где белые чешуйчатые угли излучали тепло. Скамьи и столы были сдвинуты в стороны, словно здесь освобождали место для… чего-то. Она медленно продвигалась вперед, гастрономические запахи постепенно уступали место зловонию синей глины. Под ногой что-то хрустнуло — осколок синего стекла. Запах усиливался у топки. Жар ударил в лицо мисс Темпл. На кирпичной полке духовки лежала пыль — крохотные синие иголочки… Что случилось в саду? И куда все подевались? Мисс Темпл оступилась, приложила руку ко рту и повернула голову в поисках ближайшего стола, чтобы на него опереться. Так что же случилось? Она мысленно поставила вопрос… и с содроганием нашла ответ… здесь побывала стеклянная женщина, и ей было так плохо, что всех ее приспешников от этого вывернуло наизнанку. Такой ответ подсказали воспоминания графа — разум мисс Темпл непроизвольно, без всякого предупреждения черпал оттуда, угрожая ее жизни… Мисс Темпл нагнулась и попыталась избавиться от тошнотворного комка в горле, но безуспешно. Она почувствовала прилив крови к голове и встала, мрачная, снова одержимая гневом, источник которого находился вне ее.
Коридор заканчивался еще одной распашной дверью. Толкнув ее, мисс Темпл оказалась в изящной столовой. Над громадным удлиненным темным столом висела хрустальная люстра в виде трехмачтового фрегата. Стеклянное судно плыло, каккорабль-призрак, всего с полудюжиной свечей; к их мерцанию добавлялся свет канделябра, стоявшего на столе рядом с человеком в рубахе. Он сидел на троноподобном хозяйском месте во главе стола, чуть не с головой зарывшись в груду бумаг. В одной заляпанной чернилами руке человек держал старинное гусиное перо, в другой — металлический инструмент для измерения расстояния — мисс Темпл видела такой на корабле. За спиной человека виднелась дверь наружу. Это не был Роберт Вандаарифф.
Мисс Темпл откашлялась. Незнакомец поднял голову и оказался моложе, чем подумалось ей вначале. На макушке была плешь, но, посмотрев на лицо, мисс Темпл подумала, что он вряд ли старше Чаня, а твердая челюсть и сильные руки свидетельствовали об энергичности, которая заставила ее содрогнуться. Положив перо и инструмент, человек встал. Мисс Темпл не ожидала от него такой вежливости. — Я не знал, что в доме есть дамы… — Я — мисс Стерн, подруга Лидии Вандаарифф. Боюсь, я только и занимаюсь тем, что отрываю людей от важных дел. — Ни в коем случае, уверяю вас. — Похоже, тут был пожар. Человек сделал широкое движение рукой и иронически улыбнулся. — И тем не менее дом такого размера, что еще остается с полсотни комнат, в которых можно обитать вполне комфортно. Не желаете чаю? — Нет, спасибо. — Меньше всего мисс Темпл хотелось быть представленной слугам как подруга Лидии. — Надеюсь, я вам не помешала. — Вовсе нет. Возникла пауза. Мисс Темпл прикинула, что можно из нее извлечь. Вы не представились, — сказала она, в легком смятении от того, что глаза ее непроизвольно заморгали. — Примите мои извинения. Меня зовут мистер Фохтман. — Какая любопытная груда бумаг, — сказала она. — Похоже… бог мой… что-то механическое, научное… Продолжая улыбаться, мистер Фохтман перевернул листы на всех стопках исписанной стороной вниз, пряча их содержимое от ее глаз. — Все это слишком скучно для женщины вроде вас. Не хотите присесть? — Нет, спасибо. Боюсь опоздать на поезд… — Я слышал про Каролину Стерн, — сказал он. — А вы сказали «Изобела»… — Мы двоюродные, — не задумываясь, ответила мисс Темпл. — Каролина вместе с Лидией отправилась в Макленбург. Она поежилась при мысли, что капитан Тэкем со своими драгунами, возможно, ищет ее сейчас, что солдаты могут появиться в любую минуту. — Насколько я знаю, от них пока не поступало известий, — заметил Фохтман. — Хотя прошло уже больше недели со времени отъезда. — Разве кто-нибудь пишет открытки сразу после свадьбы? Кожа над грудью мисс Темпл запунцовела от воспоминаний из стеклянной книги (… мужчина с завязанными глазами, тело его экстатически выгибается при касании сразу двух языков… осторожно, плавно вводят, одну за другой, янтарные бусинки…). Она моргнула, увидев, что Фохтман наклонил голову и глядит на нее. — Но известия были. От Макленбургского двора. Они там так и не появились. — Не появились? Это невозможно. — По меньшей мере это странно. — Сэр, в это трудно поверить! Почему никто не обеспокоился? Где журналисты? Отчего корабли не обшаривают море, а солдаты — побережье? Если пропал наследник Макленбургского престола… — Она замолчала, совершенно серьезно глядя на мистера Фохтмана. — Отца Лидии оповестили? — Ее отца нигде не могут найти. — Но это же Роберт Вандаарифф! — Разве? — Я вас не понимаю. — Вы не присядете, мисс Стерн? — Я уже сказала, что не могу. — И все же, я думаю, это стоит сделать. Я бы даже рекомендовал вам присесть… ради вашего здоровья.
Фохтман продолжал говорить все так же вежливо. — Вы подверглись воздействию синего стекла. Это видно по коже. Возможно, совсем небольшому воздействию… вы не потеряли ни единого из ваших великолепных волос. Но вы, безусловно, понимаете, о чем я говорю. И я вынужден настоятельно просить вас ответить на мои вопросы. — Какие вопросы? Фохтман скользнул взглядом по двери, потом снова внимательно посмотрел на мисс Темпл, словно его выбор определялся выражением ее лица — а он в этот момент явно делал некий выбор. Мисс Темпл ощутила новый приступ тошноты. Холодное копье знания из книги графа пронзило ее мысли. Кончик лезвия заводится в замок на дверце шкафа, дверца распахивается. Топка. Человек в рубашке. Это он прижег расколотое запястье миссис Марчмур на огне кухонной топки. Фохтман указал на бумаги, лежащие перед ним. — Это целый мир, «механический и научный». В наши времена огромные возможности идут рука об руку с огромными бедствиями. — И вы хотите избежать бедствий? — Для себя, конечно. — И для своих… хозяев? — Я знаю только то, что слышал, и ничему из этого не верю. Между ними разлад… только поэтому меня пригласили сюда. Мисс Темпл неторопливо кивнула. И возможно… я не совсем… то, что… вы обо мне думаете, — сказала она. Фохтман резко стукнул рукой по бумагам, словно принял какое-то решение. Так кто же из них послал вас? Да, я могу заменить Лоренца, но я должен знать, отчего он умер. Его убило синее стекло? Никто не отваживается высказать догадку… в особенности еще и потому, что все они тоже больны… — Доктор Лоренц мертв? Но он был всего лишь мальчиком на побегушках у графа. — Вы знаете графа? Знали его? — Знала? То есть граф тоже мертв? Фохтман прищурился, глядя на нее, словно на редкостное насекомое. — Меня удивляет ваше безразличие. Ваша кузина Каролина Стерн была в этой компании. Она, скорее всего, тоже мертва. Мисс Темпл вскрикнула от ужаса — так убедительно, как могла. — Не притворяйтесь, — насмешливо сказал Фохтман, довольный, что подловил ее. — У вас самой симптомы отравления синей глиной… чистая случайность, что вы наткнулись на того единственного, кто может вас спасти! — Он схватил перо, поискал чистый лист бумаги. — Расскажите мне все, что вы от них слышали, — о Лоренце, о графе, обо всех, а дальше я уж сам разберусь. Молодая женщина явно не проделала бы долгий путь сюда по своей воле. Вдруг Фохтман поднял на нее глаза. — Какой же я глупец! Это Вандаарифф! — Он показал пером на ее руки, цепко держащие саквояж. — Что в этом саквояже? Мисс Темпл пожала плечами и подняла саквояж, всем своим видом показывая, что он ничего не весит. — Пустой. Мне поручили взять одну вещь из лаборатории графа. Но лаборатории больше нет. — И вы хотите, чтобы я поверил? Только у Вандаариффа есть возможность похитить столько оборудования сразу. Но ему чего-то не хватает, и он послал за этой вещью вас, безобидную с виду девушку, не вызывающую подозрений… — Зачем Вандаариффу разрушать собственный дом? — А зачем жалеть дом, когда уже пожертвовал собственной дочерью? Ставки, видимо, запредельно высоки. Что вам велели взять? И где? — Не знаю. Мне сказали — одну вещь. Больше я ничего не знаю. — Но подробности-то вам известны? Вам ведь дали описание… — Яркая металлическая штучка, размером… Мисс Темпл вытянула руки и выставила пальцы, показывая выключатели и кнопки. Вспомнив о гнусном тупорылом устройстве, с помощью которого граф осквернял Лидию Вандаарифф, она стала описывать его. Фохтман, слушая ее, принялся рыться в документах. — И оно должно было уместиться в вашем саквояже? — спросил он. — Естественно. Ведь эта штука складывается. — Ага… так я и полагал… Фохтман подтолкнул к ней большой лист бумаги. Мисс Темпл повернула лист к себе и увидела этот самый предмет в разрезе. Внизу рукой графа было приписано: «Эфирный ирригатор». Мисс Темпл сделала резкий вдох и встретила взгляд Фохтмана… что угодно, лишь бы не смотреть на чертеж. При виде этого прибора мурашки побежали у нее по коже, она вспомнила, как его использовали, вспомнила распростертую Лидию — конечности закреплены, ноги разведены, густая синеватая смесь извергается из металлического рыла при точно выверенной температуре. Она подавила волну отвращения перед слабостью Лидии, перед бесполезностью женщин, перед людскими амбициями, перед идиотской гордыней Фохтмана и повернула лист обратной стороной. — И вам не интересно, где он? — спросил Фохтман. — Больше не интересно. — Не падайте духом. Я видел других — они выглядят куда хуже, чем вы… — А где герцог Сталмерский? — Вот видите, — сказал Фохтман, словно этот вопрос подтверждал его собственную мысль. — Проведя минимальные исследования, я вынужден признать, что динамические свойства синей глины уникальны. Если она может заставить отступить даже проклятую смерть… Мисс Темпл не откликнулась на его слова, стараясь не замечать жжения в горле. — А где полковник Аспич? — прохрипела она. Фохман нахмурился, недовольный тем, что его прервали. — Где Роберт Вандаарифф? — в свою очередь спросил он. — Где мисс Марчмур? — Куда он вывез все оборудование? — Где миссис Марчмур? — Ответьте мне! Где Роберт Вандаарифф? Зачем ему понадобился именно этот инструмент? Почему он послал вас? — Фохтман стукнул кулаками по столу; его длинные руки напоминали передние ноги сильной лошади. — Если идете против меня, будьте готовы пойти и против миссис Марчмур! Но если вы… пойдете на сотрудничество со мной… Мисс Темпл пробрала дрожь при воспоминании о том, как стеклянная женщина обшаривала ее мозги. — У вас нет выбора, — мягко произнес Фохтман — так фермер разговаривает с овцой, которую собирается зарезать. — Это потому, что вам дано знание, верно? — сказала она. — Возможно, вы лучше любого другого понимаете, что может делать стекло… они надеются выехать на вас, но не осознают, что вы получаете превосходство над ними… над ней… над миром. Фохтман натянуто улыбнулся, чрезвычайно довольный ее рассуждениями. — И что же вы сделаете со мной? — спросила мисс Темпл. — Зависит от вас. Вы должны делать то, что я скажу. — Должна? Он рассмеялся. Мисс Темпл перегнулась через стол, словно приглашая его выслушать свою главную тайну. Фохтман невольно подался ей навстречу. Она прошептала: — У вас был шанс. И замахнулась изо всех сил саквояжем — а он был хорошо сработан, с металлическими уголками. Один из уголков пришелся по лоснящемуся лбу Фохтмана, как острие долота. Он пошатнулся и прижал руку к ране, но кровь уже хлестала сквозь пальцы на бумаги графа. — О! Черт тебя побери! Помогите! Помогите, кто-нибудь! Мисс Темпл не побежала к двери, как собиралась вначале, а пошла прямо на корчащегося, орущего человека. Увидев, что она приближается, он захрипел, пытаясь отогнать ее, принялся размахивать расставленной пятерней, но мисс Темпл снова замахнулась саквояжем, держа его обеими руками, и ударила Фохтмана прямо по правому колену. Тот с воплем свалился к ее ногам. Мисс Темпл, ощущая тошнотворное черное жжение в горле, еще раз обрушила саквояж на голову Фохтмана, и он замер.
Он был все еще жив — грудь дергалась, как мокрые крылышки только что вылупившегося насекомого. Мисс Темпл серьезно подумывала, не достать ли из сапожка нож и не перерезать ли ему горло (ее возбудили, незаметно для нее самой, семь различных воспоминаний о такой расправе, в носу щекотало от запаха крови, руки подергивались от тепла брызнувшей струи), но она все же подчинилась здравому смыслу, подошла к двери и заперла ее. А потом вернулась к распростертому на полу Фохтману, удивляясь тому, как неуклюж беспомощно лежащий высокорослый человек — точь-в-точь рыба на просмоленной палубе. Равнодушно скользнув взглядом по темным потекам крови на лбу Фохтмана, она стала обыскивать плащ, висевший на спинке стула: сигары, спички, надушенный платок, медный футляр с визитными карточками — буквы с завитками, дорогая бледно-зеленая бумага (Маркус Фохтман, инженер-теоретик, Сведтер-стрит, 19). В наружном кармане позвякивало что-то тяжелое. Мисс Темпл вытащила зашитый холстяной мешочек, набитый чем-то вроде шрапнели для маленькой пушечки. В голове замерцало тошнотворное воспоминание. Мисс Темпл прогнала его — еще немного, и ее может вырвать. Да какая разница — явно детали какого-то прибора. И она сердито засунула мешочек назад. Последний обысканный ею карман был явно сделан по специальному заказу: глубокий, он точно повторял форму лежавшего в нем рулона веленевой бумаги. Мисс Темпл помедлила, но, не удержавшись, развернула рулон. Это был набросок, изящно выполненный графом д'Орканцем: медная тумба с множеством прорезей, толстыми металлическими трубками и черными шлангами. Стоило мисс Темпл посмотреть на чертеж, как черный ядовитый позыв уронил ее на колени, дыхание перехватило, вновь появился комок в горле — на этот раз оттого, что она поняла назначение тумбы. В щели помещалась стеклянная книга. Трубки и шланги были прикреплены к человеку, лежащему на поверхности, а машина служила соединительным средством между его разумом и стеклянной книгой. В зависимости от положения семи медных рукояток алхимическая энергия могла течь либо в одном, либо в другом направлении. Если энергия направлялась в книгу, то мозг человека опустошался, а книга наполнялась воспоминаниями. Если энергия направлялась в человека, то в его мозгу запечатлевалось содержимое книги, собственная память подопытного уничтожалась, а вместе с нею, наверное, — если употреблять это понятие — и душа. Мисс Темпл выдохнула, будто вынырнув из-под воды, и с отчаянной яростью принялась рвать бумагу — пополам, еще раз пополам, пока не остались лишь мелкие клочья. Ее разум снова заполнился черным отвращением, и, когда ее глаза нашли Фохтмана — веки его трепыхались, — снова явились мысли о тщете любых действий и острое желание прикончить раненого. Нож был у нее за голенищем. Пальцы правой руки Фохтмана едва касались ковра. Он был ее врагом. Если посмотреть трезво, разве это не трусость — останавливаться на полпути? Чань не задумываясь убил бы его. Графиня прикончила бы его глазом не моргнув. Мисс Темпл хотелось верить, что пылает собственным гневом, но пока она стояла, покачиваясь, пришло понимание: это чувство навязано извне, так же как ее желания. Сдерживая страх, она попыталась припомнить собственные ощущения (те, что принадлежали только ей), но обнаружила лишь новый водоворот видений — словно прямо ей в голову выпустили стаю голубей. Она крепко сжала бедра, изо всех сил втянула внутрь нижнюю губу, придя в ужас от неожиданного прилива сладостной влаги к лону, и застонала (ее голые ягодицы прижимаются к гладкому, холодному мрамору, пальцы, тяжелые от жреческих колец, засунуты в рот мычащему мужчине…), пытаясь перевести мысли на что-нибудь другое, на кого-нибудь другого, — но все ее чувства и желания, казалось, превратились в простую жажду, в животный зов, в грубый круговорот желания и его удовлетворения, пустоты и смерти в конце всего, в неизбежный и жестокий круговорот, что совершается ежесекундно. Она вспомнила руку Чаня на своем теле и поперхнулась, осознав ужасающую тщету каждого мига томления.
Мисс Темпл отерла глаза рукавом, жалея, что не может вернуться в те времена, когда все было так ясно. Но как давно это было! До того, как она покинула свой остров? До того, как письмо Роджера оборвало их помолвку? До стеклянной книги? Мисс Темпл не принадлежала к числу тех, кого одолевают сомнения или тревоги, — жизнь без них представлялась куда как проще, — но ей было невыносимо думать о том, что она подвержена воздействию сил, которые считала навязанными извне и мерзкими по своей сути. Мысли ее обратились к более широкой теме: к различиям между разными смертями. Вот, скажем, она убила Роджера, а надсмотрщик ее отца повесил непослушного раба — есть ли между этими двумя убийствами разница? Один и другой случай: в чем состоит ее выгода и в чем — ее участие? Замелькали новые примеры из графининой книги, убийства и казни, сцены отчаянной борьбы. Приходилось согласиться, что эти собранные в одном месте жизни раскрывали важную тайну: насилие, а не золото — вот истинная валюта мира… и в таком мире, к острому стыду мисс Темпл, она оставалась весьма богатой девицей. Но чувство стыда нравилось мисс Темпл ничуть не больше, чем упреки в ее адрес, а потому она отогнала этот неприятный для нее вывод, словно попавшего под горячую руку притвору слугу. Направляясь к двери, она остановилась и отерла уголки саквояжа о ковер. Меньше всего ей хотелось замарать платье.
Мисс Темпл поняла, что неправильно представляла себе стеклянную женщину. Видимо, Фохтмана пригласили совсем недавно — например, вовремя подъема дирижабля. Миссис Марчмур, пусть и заботясь только о своем выживании, раскинула довольно широкую сеть: приглашала собственных экспертов по стеклу, преследовала Шарлотту Траппинг, ради стратегической выгоды обшаривала мозги людей вокруг себя. Но герцог был полезен ей лишь до поры до времени — потом понадобился бы другой представитель ее интересов. Мисс Темпл разгадала план стеклянной женщины и причину ее переезда в Харшморт: та собиралась внедрить содержимое книги (воспоминания и ощущения графа) в свободный мозг Роберта Вандаариффа. Обладая знаниями графа и огромным состоянием Вандаариффа, она могла не опасаться никого из спасшихся с дирижабля, да и вообще никого. Но теперь эта книга оказалась у мисс Темпл. А оборудование графа — у кого оно? И где Роберт Вандаарифф? Весь план миссис Марчмур шел прахом. Живой ум мисс Темпл, работая, притуплял остроту недавних терзаний — они отойдут в прошлое, как и любая непоправимая на первый взгляд трагедия. Разве ее мучила каждый день утрата матери или жестокость отца? Да нет, конечно. Про то и другое она почти уже не вспоминала. Мисс Темпл намеревалась вылезти в окно и через пустошь направиться к железной дороге. Но, выбирая подходящую комнату на первом этаже, она поняла, что есть и другая возможность — так же как у стука ее каблучков по мраморному полу есть гулкое эхо. Харшморт был набит ее врагами, но теперь они рассеяны и потеснены: Фохтман истекает кровью, Росбарт унижен, миссис Марчмур разбита чуть ли не в буквальном смысле слова… Мисс Темпл спросила себя, как бы поступил Чань, и сама же ответила: отомстил бы всем своим обидчикам. Обратив свои мысли к более рассудительному Свенсону, она тут же вспомнила грустное личико юной Франчески Траппинг. Для доктора покинуть Харшморт сейчас было бы все равно что самому убить девочку. Она позволила себе молча посмеяться над предсказуемостью доктора, в тайной надежде убедить себя, что покинуть Харшморт все же можно. Но убедить себя не удалось, и мисс Темпл застыла на месте, подавленная мыслью о собственном душевном убожестве. На самом деле ничего дурного в желании спасти свою жизнь не было. Мало того, она пришла к выводу, что и доктор, и Чань именно это и посоветовали бы ей, хотя сами так не поступили бы. Тут ее сомнения рассеялись.
Она добралась до диковинного коридора с мраморными бюстами римских героев — на лицах печать роковой жестокости, как у зверей, грозных даже в клетках, — и остановилась. На полу лежала груда одежды и осколки стекла, судя по горлышкам — бутылок шампанского. Вино уже высохло, но пол оставался липким. Мисс Темпл перешагнула через это, но через несколько шагов увидела новую кучу мусора — разбросанные на полу остатки пищи с отпечатками подошв, разломанные маски, которые были на гостях в ту последнюю ночь, женское белье — казалось, будто за всю прошедшую неделю слуги сюда не заглядывали. Наконец, добравшись до приоткрытых двойных дверей, она услышала звук текущей воды, приглушенные голоса и — самое странное — бренчание расстроенного рояля. Мисс Темпл вошла в довольно приятный атриум — стеклянный потолок, каменный фонтан и вокруг него — высокие деревья в горшках. Рояль стоял под широкими раздвоенными листьями банановой пальмы; за ним, ссутулившись, сидел мужчина — упитанный, в рубашке и без туфель, с золотистой кожаной маской, висевшей на шее. Он не играл, а тюкал указательным пальцем по клавишам, словно сытый цыпленок среди разбросанного зерна. Не меньше двадцати человек лениво сидели на стульях, скамьях или на полу, одни, не таясь, целовались, другие, полуодетые, спали… Пол здесь еще гуще был усеян бутылками, тарелками и остатками еды. Каждый третий по-прежнему носил маску. Когда-то на них были прекрасные вечерние одеяния, теперь помятые или вообще сброшенные. Некоторые поменялись одеждой: на женщинах были фраки или смокинги, а кто-то из мужчин напялил платье — распахнутый корсаж странно смотрелся на волосатой груди. Это была последняя группа заговорщиков, побежденная собственными аппетитами и безграничными запасами Харшморта. Мисс Темпл разглядывала неподвижные тела — поначалу она решила, что эти люди спят, а теперь прикидывала, сколько из них уже умерло. Под ее ногой звякнул бокал. Человек у рояля прекратил играть и повернулся к ней. Другие тоже очнулись из полузабытья, и вскоре уже все смотрели на незнакомку. — Кто это? — прошептал один, обращаясь к сидящему на корточках бородачу в рубашке. — Они что — вернулись? — спросила пожилая дама, чьи нижние юбки задрались, обнажив венозные ноги. — Уже пора? — У вас нет маски, — укорила мисс Темпл молодая женщина. Другая, сидевшая рядом, налила бренди в чайные чашки. На подбородке у обеих была засохшая мокрота. — Всем велено носить маски. — Я только что прибыла, — ответила мисс Темпл. — Я ищу троих детей. Женщина с бутылкой бренди захихикала. Мисс Темпл пошла дальше, переступая через тискающиеся парочки (одна состояла из мужчин) и чувствуя прилив желания. Она добралась до фонтана и порадовалась, обнаружив в нем всего лишь пару туфель. Гости все глазели на нее. — Тут был пожар, — сказала им мисс Темпл. — Лорд Вандаарифф исчез. Женщина с бутылкой снова захихикала. — Сюда идут солдаты, — сказала мисс Темп л. — Вы должны быть готовы — все… Но помятые заговорщики — все, кроме того, что у рояля, — вернулись в полусонное состояние. Мисс Темпл встретилась взглядом с пианистом, и тот также вернулся к прежнему занятию, продолжив выстукивать свою бесконечную внутреннюю мелодию.
Если Тэкем вел детей на главный этаж, а руку миссис Марчмур залечивали на кухне — значит, враги собрались в центральной части дома. Мисс Темпл решила перейти в следующий коридор и посмотреть, что делается за его дверями, потому что от людей вокруг — обитателей человеческого зоопарка — мурашки бежали по коже. Но тут что-то привлекло ее внимание. Сначала она боялась повернуться — вдруг это еще одно воспоминание, от которого она рухнет на колени? Но то была лишь темная отметина на стене, ломаная вертикальная линия, указывавшая на потайную дверь. Мисс Темпл уже не могла остановиться, даже если бы наткнулась на еще одну компанию гуляк. Она распахнула дверь. Комната была очень маленькой — такие обычно дают слугам: кушетка, шкаф, письменный стол, несколько ламп с яркими, цветастыми абажурами. На входной двери не было ручки — она открывалась нажатием на специальную пластинку, а снаружи выглядела как обычная стенная панель. Мисс Темпл громко рассмеялась — ей вдруг стало ясно назначение скрытой спаленки, примыкающей к такому романтическому месту, как сад с музыкой. Покрывало на кровати было смято, а стол завален предметами, более живописными, чем письменные принадлежности: бальзамы, расческа, бокалы, на одном — мазок губной помады. Удовлетворив свое любопытство, мисс Темпл подошла к кровати, села на нее и подпрыгнула, проверяя жесткость. Мгновенно вспыхнув от воспоминаний, она быстро встала и усмехнулась, ощущая нарастающий зуд в паху. Под зеленым пресс-папье лежало послание, написанное знакомой рукой — конечно же, Роджером Баскомбом. Адресовано письмо было миссис Каролине Стерн.
Мисс Темпл прочла его с нарочитым отвращением, словно разматывала бинты на мучившей ее ране. Послание оказалось совершенно бесцветным: миссис Стерн (Роджер с его таким знакомым, отточенным в министерстве стилем ни разу не опустился до «Каролины») сообщалось о подготовке торжественного обручения Лидии, о том, что из отеля «Сент-Ройял» карета доставит ее на вокзал Строппинг — Роджер будет ждать в поезде, — откуда они поедут в Харшморт, где ее встретит графиня ди Лакер-Сфорца. Роджер уведомлял ее, как следует одеваться, а в конце стояло краткое поздравление в связи со скорым прохождением Процесса. Мисс Темпл перечитала письмо еще раз и вернула его под пресс-папье, чтобы не видеть собственных дрожащих рук. Взгляд ее упал на помятую кровать, и книга услужливо подсказала, чем занимались здесь Роджер и Каролина. Письмо не содержало любовных излияний, но это ничего не значило. Роджер не перешел бы на другую сторону улицы, чтобы поздороваться с матерью, если бы счел это хоть в чем-то неподобающим. И все же… она перечитала письмо в третий раз, и от некоторых слов засосало под ложечкой. Слова были страстью Роджера, поэтому самые любимые он постарался включить в письмо дорогой ему женщине. Мисс Темпл представила его нежную улыбку, когда он выписывал каждое из них: «пикантный»… «пунктуальность»… «тюль»… Она отбросила письмо в сторону и принялась рыться в других бумагах, сбрасывая на пол то, что ее не интересовало, удерживаясь от того, чтобы не перевернуть весь этот столик. Внезапно мисс Темпл остановилась. Только что она смяла и швырнула на пол письмо, даже не рассмотрев его толком, а теперь вдруг написанное там имя всплыло перед ее глазами. Пошуровав носком сапожка в груде бумаг, она отыскала нужную. Ей хотелось сесть, но было противно прикасаться к мебели, мебели, на которой происходили все эти телодвижения. И мисс Темпл разгладила бумагу у себя на колене. Размашистый почерк был тот же, что и на записке, найденной тогда в платье. Мисс Темпл пробежала письмо в поисках искомого имени и нашла его… Элоиза Дуджонг.
«Милая Каролина! Как мы и говорили, Муж и Семья — вот Ваша отмычка. Я Уверена, она придет по Вашей Просьбе, если приглашение будет доставлено ее Компаньонкой, миссис Элоизой Дуджонг. На завтрашний вечер заказан номер в „Сент-Ройяле“. Нашим Союзникам известно, что Вы делаете мое Дело, а потому для ваших Путешествий должно быть основание. Итак, сначала отправляйтесь в Министерство и вручите прилагаемый Список Приглашенных мистеру Роджеру Баскомбу. Они Сами сделают всю работу. Будьте их искренним Другом. Всегда для Всего есть Время.Даты не было. Кое-что представлялось очевидным: если Элоиза была «Компаньонкой», то «она» — это Шарлотта Траппинг. «Муж и Семья» — явно покойный полковник и трое детей, которые оказались на попечении Тэкема. «Наши Союзники»: следовательно, для остальных заговорщиков Каролина была служанкой графини, и ей для отвода глаз требовалось вступить в деловые отношения с Роджером («Приглашенными» были персоны из высшего общества — будущий материал для книг), чтобы скрыть приватные дела самой графини. А эти дела были связаны с Шарлоттой Траппинг и Элоизой. Встретилась ли Элоиза с Шарлоттой и Каролиной Стерн в «Сент-Ройяле»? Если да, она непременно рассказала бы об этом мисс Темпл или доктору, узнав Каролину в дирижабле или в Харшморте (когда Элоизу схватили)! А что на самом деле? Когда Элоизу схватили в лаборатории графа… Каролина находилась где-то в другом месте. Они все были на крыше и в дирижабле, но возможно ли, чтобы в пылу схватки Элоиза и Каролина не узнали друг дружку? Мисс Темпл раздраженно фыркнула. Возможно, да, но насколько вероятно? Элоиза, видимо, прекрасно помнила ту встречу, но желала сохранить ее в тайне. Когда они шли из дома Йоргенсов, мисс Темпл говорила о Каролине Стерн, о том, как ее убили… а Элоиза не произнесла ни слова.РЛС»
Она оглядела крохотную комнатку с некоторым чувством брезгливости. Каролина, как и Элоиза, принадлежала к разряду прислуги, и у комнаты был ничем не примечательный, безличный вид, словно у казармы или тесной каюты на торговом корабле. А ведь она стала последним прибежищем этой женщины… ее вещи были разбросаны повсюду, не нужные никому в целом мире, и никого не заботила ее судьба — танцует ли она в залах Макленбургского дворца или ее тело раздирают крабы на дне моря. Мисс Темпл вышла, перешагнула через гору мусора в атриуме, миновала бражников, почувствовав привкус смерти у себя в горле и жар желания, растекающийся по ее жилам. Эти люди были ничто.
* * *
Мисс Темпл быстрым шагом прошла по Харшморту, твердо решив найти детей Траппингов и вырвать их из когтей стеклянной женщины. Она проскользнула в анфиладу из нескольких кабинетов, уставленных шкафами, стеллажами и рабочими столами. Взглянув под ноги, она увидела, что идет по бумагам, словно по опавшим листьям. Содержимое шкафов и ящиков было вывалено на пол. Потом за большой дверью послышались громкие звуки разговора на повышенных тонах. Мисс Темпл расправила плечи и решительно направилась в ту сторону, держа в одной руке нож, а в другой — саквояж. В личном кабинете Роберта Вандаариффа толпились солдаты. Драгуны в красных мундирах — из-за медных шлемов и звенящих сабель они слегка напоминали механизмы — рвали бумаги так же методично и отстраненно, как молотят зерно. Вокруг них суетились люди Вандаариффа, пытаясь по мере сил спасти документы от уничтожения. Мисс Темпл метнулась назад. — Мне это безразлично, сэр! — рычал резкий голос. — Мы найдем то, что ищем. Мы найдем его! — Но мы вам сказали… мы вам сказали все… мы не… — Чушь свинячья. Барроуз, просмотрите-ка вот эти. Из его собственного стола! И на столешницу бесцеремонно швырнули еще одну кипу бумаг. Второй человек протестующе воскликнул: — Полковник! Я не могу допустить… — Фостер! — Сэр! Аспич — а это был именно он, — не обращая внимания на секретаря Вандаариффа, пролаял Фостеру: — Где Фелпс? — С мистером Фохтманом, сэр. — Тэкем? — Капитан… он с детьми, сэр. — Слышно что-нибудь от лейтенанта Торпа? — Пока нет, сэр. Если в своих поисках они дошли до канала… — Знаю! Продолжайте. — Сэр! Фостер щелкнул каблуками сапог, секретарь Вандаариффа вновь протестующе закричал. Мисс Темпл рискнула заглянуть в кабинет еще раз. Полковник, высокий и свирепый, направлялся в дальний угол просторного кабинета… личного кабинета самого Роберта Вандаариффа. Сейчас здесь все переворачивали вверх дном, словно турки — византийскую ювелирную лавку, ища указаний на то, куда мог деваться хозяин. Мисс Темпл опрометью рванулась мимо открытой двери, остановилась — не раздастся ли встревоженный оклик, — а потом, бесшумно ступая, направилась к следующей открытой двери. Но не успела дойти до нее — оттуда вышел человек, который остановился как вкопанный, увидев ее. — Мистер Харкорт, — сказала она и потерла коленки — это был молодой чиновник, которого она видела наверху в коридоре. — Я мисс Стерн. Мы встречались с капитаном Тэкемом. — Мне это известно. Почему вы все еще в Харшморте? У вас наверняка нет разрешения. — Моя добрая подруга Лидия Вандаарифф… — Лидии Вандаарифф здесь нет! Мистер Харкорт посмотрел мимо нее в кабинет лорда Вандаариффа. Сейчас он позовет солдат. Ее увидит Аспич. — А как насчет лорда Вандаариффа? — быстро спросила она. — Лорд Вандаарифф исчез. — И вы не знаете, где он? Харкорт сделал сердитый жест, показывая на кабинет, где вели обыск солдаты. — Конечно нет! — Боже милостивый, — сказала она, весело улыбаясь. — А вам интересно было бы узнать?Как она и рассчитывала, Харкорт потащил ее в комнату, из которой появился, — так всем стало бы ясно, что пленницу захватил именно он. То был еще один кабинет с мебелью, укрытой чехлами. Заговорив, Харкорт тряхнул мисс Темпл за руку, которую крепко держал. — Ну, где он? Говорите! У лорда Вандаариффа пять имений, каждое — в двух днях пути. Солдаты обыскали их все. Мисс Темпл фыркнула и покачала головой. — Мистер Харкорт, я не девочка и очень серьезно отношусь к действиям солдат ее величества! Верьте мне, я говорю с глубоким уважением… Харкорт снова тряхнул ее за руку. Она посмотрела на его пальцы и продолжила холодным тоном: — Простая логика… — Логика? Так у вас одни догадки? Если вы думаете издеваться… — Мистер Харкорт, держите себя в руках! Если лорда Вандаариффа нет здесь, в Харшморте, то, безусловно, произошли два события. — Какие? — Первое, кто-то его потерял. И второе: кто-то другой… его нашел. Харкорт забрызгал слюной от раздражения. Руку с ножом мисс Темпл по-прежнему держала за спиной. — Вы сказали, что знаете, где он! — Я сказала, что ищу капитана Тэкема. — Я здесь, — отозвался тот из-за двери внутренней комнаты. Мисс Темпл и мистер Харкорт одновременно повернулись к офицеру. Он усмехнулся при виде их лиц, потом направился к высокому буфету, с которого кто-то стащил белый чехол; буфет был набит разнообразными бутылками. Капитан выбрал бренди, а Харкорт зло проговорил: — Они закончили? Почему никто не сообщил? — Где дети? — спросила мисс Темпл. Тэкем вытащил пробку и налил в стакан янтарную жидкость, где-то на дюйм. — Что она здесь делает? — поинтересовался он. Ответить Харкорту помешал крик из внутренней комнаты — высокий, детский. Мисс Темпл шагнула к этой двери. Тэкем небрежно протянул руку и захлопнул дверь. — Что с ними делают? — воскликнула она. Харкорт мимо нее обратился к Тэкему: — По ее словам, она знает, как найти лорда Вандаариффа. — Что с ними делают? — В самом деле знает? — улыбаясь, спросил Тэкем. — Но теперь она не скажет. — Она знает не больше моего сапога. — Это знает любой идиот, — ухмыльнулась мисс Темпл. Тэкем насмешливо наклонил голову. Мисс Темпл увидела, как он переступил с ноги на ногу, легко переложив графин в левую руку, чтобы правой схватить мисс Темпл. — Тогда считайте меня идиотом, — сказал он. — Я ни черта не знаю. — Вы солдафон, — резко сказала она. Капитан демонстративно выпил бренди. Решив воспользоваться этим, мисс Темпл развернулась и увидела, что Харкорт подкрался к ней сзади. — У нее что-то в руке! — резко выкрикнул Тэкем, но мисс Темпл уже полоснула своим ножом, лезвие которого на два дюйма пропороло рукав фрака Харкорта. Тот попятился, потрясенно глядя на нее, и задрал распоротый рукав с болтающейся пуговицей, желая убедиться, что не ранен. Капитан прыснул со смеху. Мисс Темпл повернулась к нему с презрительной гримасой. — Вы животное. Я буду счастлива видеть, как с каждым новым званием на вас тает кожа. Лицо Тэкема окаменело. Мисс Темпл поняла, что он вот-вот набросится на нее, и крепче сжала нож, но их снова прервали. — Кто это? — раздался хрипловатый брюзгливый голос из коридора. — Это мисс Стерн! — отозвался Харкорт. — Она знает, где лорд Вандаарифф, только не хочет говорить. — Он поднял вверх рукав. — И она порезала мой фрак! В комнату, волоча ноги, вошел Росбарт. Он обвел своим заметно похолодевшим взглядом Харкорта, мисс Темпл, нож в ее руке, а потом остановил его на Тэкеме. — Капитан? — Дама требует, чтобы ей показали детей. — Каких детей? Меня удивляет, что вы говорите о детях в Харшморт-хаусе. Тэкем неловко пошевелился. — Она столкнулась с ними в коридоре наверху. — Понятно, — мрачно сказал Росбарт. — Сначала вы не смогли выполнить задание, нарушили приказ. Потом ничего не сообщили об этом провале, пытаясь выгородить себя. — Она всего лишь пустышка. Подумаешь — подружка Лидии Вандаарифф… — Я не знал о ваших решениях, капитан. И не подозревал, что вы тут командуете. Тэкем зло сложил губы трубочкой, но промолчал. Харкорт откашлялся и показал на дверь. — Если вы хотите, чтобы я сообщил полковнику… — Ничего такого я не хочу! — Усталость Росбарта проступала в его озлоблении, как кости сквозь кожу на руке старика. — Я буду вам признателен, сэр, если вы закроете дверь в коридор и сядете на этот стул. Харкорт метнул взгляд на Тэкема, а потом — он явно подчинялся Росбарту, независимо от состояния последнего, — закрыл дверь и опустился на стул с видом обиженного ребенка. Сам Росбарт рухнул на диван. Его ладонь оставила ржавое пятно на белом покрывале. — Мисс Стерн… верно? — Верно, — подтвердила мисс Темпл. — Подруга Лидии Вандаарифф, — добавил Харкорт. — Ее нужно доставить к мистеру Фелпсу, — гнул свое Тэкем. — Я не согласен, капитан, — отрезал Росбарт. — Мисс Стерн… не опустите ли вы свое оружие? Здесь нет разбойников, и ни одной даме ничто не угрожает. Мисс Темпл посмотрела на Тэкема, который моментально изобразил небрежное безразличие и налил себе еще бренди. Она опустила нож, но не убрала его. — Я и в самом деле знакома с Лидией Вандаарифф. — Мисс Темпл показала на саквояж в своей руке. — Я здесь, чтобы забрать кое-какие расчески, которые нужно отправить в Макленбург. Я столкнулась с капитаном и его подопечными и выразила свою озабоченность. Здесь трое детей… под стражей… к ним дурно относятся… — Что насчет лорда Вандаариффа? — просипел Росбарт. — Вы действительно знаете, где он? Мисс Темпл не ответила, пристально глядя на Тэкема. Росбарт с трудом подался вперед. Подбородок его задрожал, и внезапно мисс Темпл задалась вопросом: а где он находился все это время? Он и наверху-то был не в себе, но теперь ему стало заметно хуже. — Вы нам скажете? — прохрипел он. — С какой стати? Эти джентльмены ведут себя так дерзко… — Может, это и неделикатно, — ухмыльнулся Тэкем, — но я был бы рад хорошенько вас проучить. — Капитан Тэкем! — воскликнул Росбарт. — По-моему, у вас есть другие обязанности, помимо демонстрации пьяной наглости. Выясните, готовы ли ваши подопечные! Немедленно! — Мне было сказано ждать… — А я приказываю вам пойти и выяснить! Офицер поймал взгляд Росбарта, увидел его дрожащую челюсть и насмешливо щелкнул каблуками. Посмотрев на мисс Темпл, он удалился. — Мистер Харкорт, как только мисс Стерн раскроет нам местопребывание лорда Вандаариффа, вы тайно сообщите об этом мистеру Фелпсу. — Слушаюсь, сэр. — Если я вам скажу, мне позволят увидеть детей? — спросила мисс Темпл. — Вы не в таком положении, чтобы торговаться, — просипел Росбарт. Мисс Темпл была уверена, что, пока они тут разговаривают, независимо от намерений Росбарта, капитан Тэкем уводит детей все дальше и дальше от нее. — Ну хорошо. — Она откинула каштановый локон с лица, а потом выдохнула, напустив налицо утомленное выражение. — Выяснить, где находится человек, проще простого… нужно просто знать, где его не может быть. Лорд Вандаарифф не может быть в одном из своих имений или на одном из своих предприятий, иначе его давно бы уже нашли. Лорда нет у родственников и нет там, где у него деловые интересы. Дочь его исчезла. Исчезли и его близкие соратники — все отправились в Макленбург. Конечно, у такого человека непременно должны быть тайны, но после разрушения дома он может законно предположить, что эти тайны раскрыты. Поэтому он должен обратиться за помощью, а это возвращает нас к его отсутствующим соратникам. У кого из них есть средства, которые он мог бы использовать… в том числе напрямую? — Если бы он действовал под прикрытием Граббе, в министерстве об этом бы узнали, — прошептал Росбарт. — Значит, Граббе отпадает, — сказала мисс Темпл. — Ни у графини, ни у графа нет никакой организации. Остается только Франсис Ксонк с его оружейными заводами. — Но… Франсис Ксонк… — Харкорт нервно поглядел на Росбарта. — Был здесь только сегодня, — закончила мисс Темпл. — Я это знаю. — Но если Франсис Ксонк не мог его найти… — начал Росбарт. — Значит, лорд Вандаарифф скрывается не у Франсиса Ксонка. Никто из мужчин не произнес ни слова. Росбарт уставился на мисс Темпл, пальцы его сжали ручку дивана в какой-то идущей из самого нутра судороге. — Идите к Фелпсу, — прошипел он. — Он у сестры Ксонка.
Харкорт опрометью метнулся из комнаты. Мисс Темпл последовала за ним до двери и заперла ее. В коридоре Аспич орал на своих солдат. Она повернулась к Росбарту, сипевшему на диване. — Вы себя неважно чувствуете, Эндрю. А теперь вы еще и подставились. Теперь, когда известно, кто я, она рассердится. — Тогда она ни о чем не должна узнать. — Она уже знает. Разве вы не послали к ней Тэкема? Она получит мое изображение из его головы. — Мне это в высшей степени не нравится, — пробормотал Росбарт и слабо кашлянул. Из его глаз сочились слезы. — Ну-ну, — сказала мисс Темпл с сочувствием, которое не убедило бы и доверчивую собаку. — Вы забыли, что я хорошо знакома с этой женщиной. Более того, я знакома с ней как с женщиной. Ну-ка, вставайте! — Она осторожно взяла Росбарта под локоть рукой с саквояжем и повела от дивана к двери внутренней комнаты. — Мы не можем… — Если оставить вас здесь, вы просто умрете, как мистер Соумс. — И герцог. — Росбарт вздохнул, словно такое признание было невыносимым. — И этот жуткий герцог, — согласилась мисс Темпл. — Но истина, Эндрю, состоит в том, что герцога Сталмерского убили несколько дней назад, в тарр-манорском карьере. Он получил пулю в сердце. И сделала это ко всему прочему любовница макленбургского шпиона. Мисс Темпл потянулась к ручке двери, и Росбарт пошатнулся. — А я и понятия не имел. — Мир полон тайн.
Они миновали еще одну приемную с закрытыми ставнями, потом еще одну. Проходя через каждую дверь, мисс Темпл пинком каблука захлопывала ее. — Я всегда считал вас красавицей, — просипел Росбарт. — Очень мило с вашей стороны. — Вы мне прежде говорили… о том, как меня привели в комнату, как я ничего не запомнил… — Нам всем надо смотреть правде в лицо, мистер Росбарт. — Это ужасное заблуждение! Правда хуже чумы! — Мистер Росбарт… — Эндрю! Она открыла следующую дверь, чувствуя, как пальцы Росбарта впиваются ей в предплечье. В комнате стоял стол, покрытый белой скатертью в рыжеватых пятнах. — Вы чувствуете ее запах? — спросила она. — Я и своего-то не чувствую, — прохныкал Росбарт. — Хотя любое зеркало говорит, что должен бы. — Она уехала с капитаном Тэкемом и детьми. — Как именно она выглядит? — Вы же видели ее своими глазами, мистер Росбарт. — Эндрю, — проскулил он. — Эндрю… вы ее видели. А она — вас. Совсем ничего не помните? Он покачал головой, потом сказал: — Я видел вашего мужчину. — Какого мужчину? — С растущим нетерпением мисс Темпл потащила его вокруг стола к двери. —Роджера? — Роджер мертв. А я после нашего разговора думал… вы, наверное, недоумеваете, зачем я вернулся к вам… но ваши слова не давали покоя моему разуму и… не буду скрывать… моему телу. Я могу представить, где вы были, что делали, какие ощущения впустили в себя, какие похотливые порывы… — Мистер Росбарт… — Не отрицайте этого! Я веду речь о вашем преступнике! Пальцы мисс Темпл уже лежали на ручке двери, но тут она замерла. — Вы видели Кардинала Чаня? На станции? — Конечно нет. У Траппингов. — Когда? Что вы там делали? Что там делал Чань? — Искал ее. — Миссис Траппинг? — С какой стати вы печетесь о нем? — захныкал Росбарт. — Он животное! У вас такие очаровательные кудри… Он зашелся в приступе кашля. Лицо его горело. К лацканам прилипли выпавшие клочья волос. На глазах появилась влажная синеватая пленка; мисс Темпл сомневалась, что он вообще что-то видит. Она высвободила руку, и Росбарт оперся о стол. Тогда она отошла к дальней двери. — Куда вы? — прохрипел он дрожащим от волнения голосом. — Я должна найти капитана Тэкема. Я вернусь. Обещаю. — Не вернетесь! — простонал Росбарт. Ноги его начали подкашиваться, и он ухватился за скатерть, которая поползла со стола. Взвизгнув, Росбарт рухнул на пол. Скатерть накрыла его. Мисс Темпл нырнула в полумрак следующей комнаты.
Из-за двери до нее доносились жалобные крики Росбарта («Селеста! Селеста!»), но она не останавливалась, идя по следам миссис Марчмур: запах становился все резче, а пятна — все ярче. Наконец она оказалась в дальней части сада, обсаженной живой изгородью. На пороге валялись куски шоколадного бисквита. Поездка стеклянной женщины в Харшморт ничего ей не дала — ни книги, ни аппаратов графа, ни Вандаариффа. Неужели миссис Марчмур пустилась в бегство? Или все же придерживалась какого-то отчаянного плана? Одно можно было сказать наверняка: поскольку детей увели из дома этим путем, а не назад, через комнаты, миссис Марчмур не собиралась возвращаться каретой или поездом… Столько всего указывало на Шарлотту Траппинг. Но если дети были всего лишь заложниками, взятыми ради сговорчивости матери, то что означали пробирки и пропитанный кровью комок ваты? С гримасой отвращения мисс Темпл открыла свой мозг для воспоминаний графа д'Орканца: трое детей, их мать, пробирки… но вознаграждена была только жестокой рвотой и слезами. Она отерла рот тыльной стороной ладони. Нет, нужно полагаться только на себя. Детей привезли сюда… а теперь увозят. Почему?
Выбежав с лужайки (дом мрачной тенью маячил теперь за спиной), мисс Темпл оказалась в высокой траве, но не замедлила бега, подстегиваемая к тому же и страхом. Еще две минуты — и она резко присела. Впереди она увидела силуэт человека, курящего сигару: кончик ее загорался красным огоньком, а потом снова затухал. Это был Тэкем. Мисс Темпл пластом легла на землю. Тэкем стоял, вглядываясь в высокую траву. Он поворачивался всем телом, словно марионетка, с лицом, лишенным всякого выражения и мысли. Мисс Темпл затаила дыхание. Через десять секунд капитан зашелся в приступе кашля и обхватил голову обеими руками, задыхаясь, словно отравленный. Из-за его спины раздался окрик: — Капитан Тэкем! Тэкем испуганно отер рот. — Сейчас! Он повел плечами и поплелся прочь, исчезая из поля зрения. Мисс Темпл бесшумно двинулась следом и скоро услышала стук сапог по доскам, скрип канатов… еще несколько ярдов — и показался канал. По обеим сторонам длинной баржи суетились темные фигуры — солдаты на палубе и другие люди, матросы, ставящие паруса и сматывающие в бухты канаты, которые служили для швартовки. Ни детей Траппинга, ни миссис Марчмур не было видно, но мисс Темпл знала: стеклянная женщина только что внедрялась в Тэкема, чтобы его глазами осмотреть дюны. Вероятно, она была в каюте под палубой. Тэкем по трапу направился к группе людей. Мисс Темпл узнала Фелпса, Аспича и Фохтмана, честолюбивого инженера, — голова его была обмотана марлей. Тэкем отдал честь полковнику, кратко доложил обстановку и отошел в сторону, а остальные продолжили свой разговор. Тэкем беспокойно разглядывал моряков, изучал пристань, поворачивался к поросшим травой дюнам. Он поднял руку, и остальные тут же повернулись в указанную им сторону. Мисс Темпл зарылась головой в песок, не в силах пошевелиться от страха. — Где вы были? — обратился прямо к ней Фелпс. — Мы вас ждем! Мисс Темпл еще сильнее вжалась в землю, надеясь, что это какая-то ошибка, с трудом подавляя желание вскочить на ноги и броситься наутек. — Вы нашли Росбарта? — снова заговорил Фелпс. — Нашел, — ответил кто-то позади нее. Мисс Темпл чуть не вскрикнула от удивления. Носок ботинка пригнул траву к лицу мисс Темпл в считаных дюймах от нее — это был молодой чиновник Харкорт. — Примите мои извинения! — Харкорт запыхался, спеша к ним. Фелпс повернулся к остальным. Полагаю, завтра мы сможем встретиться с Росбартом… — Вряд ли он дотянет до утра, — выдохнул Харкорт, добравшись до трапа. — Мистер Росбарт совсем плох. Он неспособен путешествовать. Сохрани нас Господь, — пробормотал Фелпс и потер глаза. — А что случилось с этой девицей — мисс Стерн? — спросил Аспич, понизив голос. — Я спрашивал мистера Росбарта… но, откровенно говоря, его уже нельзя понять. — В голосе Харкорта слышалась нотка сочувствия. — Ах уж эта мисс Стерн! — проговорил Фелпс. — Всех нас провела… Фелпс замолчал, потому что Харкорт вдруг покачнулся, едва не сорвавшись с мостков вниз головой. Тэкем отпрянул, но Фелпс поймал Харкорта за руку. Тот сделал еще несколько неверных шагов, потом медленно развернулся, обозревая канал и темные дюны: казалось, он смотрит прямо на мисс Темпл. Та затаила дыхание. — Джентльмены… — проговорил Харкорт, вглядываясь в сумерки. Голос его звучал глухо, неприятно. — Не пора ли отчаливать? — Мы только ждали мистера Харкорта, — ответил Фелпс. — Он не видел мисс Стерн? — словно невзначай, но с ноткой озабоченности спросил Фохтман. — Мистер Харкорт ее не видел, — сказал Харкорт, и от такого ответа в третьем лице всем стало не по себе. — Она опасна, — твердо заявил Фохтман. — Надо ее найти. — Пусть часть солдат продолжит поиски здесь, — предложил Фелпс. — Она никто, — сообщил Харкорт все тем же глухим голосом. — Маленькая врунья. Мистера Фелпса с мистером Фохтманом и полковником ждут в передней каюте. Капитан Тэкем останется со своими людьми. — Позвольте предложить мистеру Харкорту остаться на палубе, — осторожно сказал Фелпс. — Полагаю, его будет… тошнить. — Как вам угодно, — проговорил Харкорт. — Мне все равно. Он снова оступился, Фелпс поспешил подхватить его под руку и увести со сходней. Тэкем медлил на палубе, но Фелпс резко повернулся к нему. — Вы получили приказ — ступайте вниз! Я скоро приду. Кивнув, капитан удалился. Фелпс посмотрел на Харкорта — вид у того был ошеломленный, он встревоженно шмыгал носом, — а потом закричал на замешкавшихся моряков: — Мы отходим! Шкипер! Ставьте паруса!
Мисс Темпл прекрасно знала, что может остаться на месте, пока баржа не отойдет, потом вернуться в дом, а оттуда — на станцию. И тогда ее приключение закончится в отеле «Анберн» настоящей ванной и настоящим чаем. Она поднялась на ноги и пустилась бежать, но… в сторону канала. Моряки тянули сходни на баржу, а мисс Темпл все мчалась. В горле у нее перехватило от осознания того, насколько хрупко синее стекло. Она схватила саквояж обеими руками, прижав его к груди, и прыгнула на бухту веревок; грубая пенька обожгла нежную кожу на коленях и локтях. Затем мисс Темпл быстро скатилась в тень паруса, где ее не было видно, но в опасной близости от того места, где, ссутулившись, сидел Харкорт. Вокруг нее суетились моряки, сматывая веревки, их закаленные босые ноги шлепали по палубе. Мисс Темпл видела светлые волосы над жестким воротником Харкорта. Нож через секунду мог оказаться у нее в руке, и мысль о том, как легко сейчас можно было бы убить его — этот плещущийся на ветру флажок жестокости, — вытеснила все остальные. Она представила себе обнаженную спину Харкорта… интересно, есть ли на ней шрамы… у Чаня наверняка есть, всех мыслимых видов… даже у доктора — ведь он солдат… уродливые… отвратительные… возникло желание провести пальцами по спине Харкорта… или по чьей-нибудь другой… чьей угодно… чтобы ее пальцы проникли под его ремень, как нож для разрезания бумаги входит в конверт. Мисс Темпл выскользнула из своего укрытия и бросилась к люку в корме. Сунув нож назад за голенище, она открыла люк и сморщилась от запаха стоявшей в трюме воды. Потом закрыла люк и, оказавшись в полной темноте, прислушалась. Наверху раздались шаги… но криков тревоги не послышалось, крышку люка никто не откинул. Мисс Темпл вытянула руки перед собой руки. Вокруг были ящики, тюки с влажной материей, бухты канатов. Она пробралась на ощупь за трап, чтобы кто-нибудь, заглянув сверху — с фонарем или без, — не увидел ее. Поерзав, пошевелив плечами, она освободила себе место среди тюков и села, откинувшись на спину и держа саквояж Лидии на коленях. На барже наверняка было полно крыс. Мисс Темпл фыркнула. Если крысам дорого собственное благополучие, они будут держаться от нее подальше. Затем она фыркнула снова. Впервые ей стало понятно, отчего в номере графини ди Лакер-Сфорца в «Сент-Ройяле» царил такой кавардак. Когда смерть и желание идут рука об руку, зачем такой женщине заботиться о внешних приличиях? Или, подумала мисс Темпл, даже такой женщине, как она сама? Она легла на бочок, свернулась калачиком и соскользнула в сон — зверек в своей берлоге.
Глава восьмая УМОЛЧАНИЕ
Крик из открытой стеклянной двери, видимо, был очень громким, потому что его — как первой попавшей на кожу капле дождевой воды — оказалось достаточно, чтобы вывести Чаня из бархатного сна. Он стоял на коленях в харшмортском саду. Кто-то тащил его за руку. Он повернулся — очки перекосились на носу, половину головы все еще занимали утренний свет, запах духов и голоса молодых женщин — и почувствовал, как из пальцев выворачивают пистолет. Перед ним лежал герцог. Франсис Ксонк скрылся за декоративным подстриженным можжевельником. Министерский чиновник в черном плаще выстрелил из револьвера, и пуля ударилась о шкатулку у ноги Ксонка. Мимо Чаня пробежали какие-то люди и окружили стеклянную женщину со всех сторон. Ее разбитая рука, чадящая синеватым дымком, плавно колебалась над их головами. Боек револьвера в руке чиновника щелкнул по пустому гнезду барабана. — Зарядите револьвер, мистер Фелпс. Куда Чань может спрятаться? Чань очень медленно повернулся на коленях. Острый носок сапога ударил ему прямо в плечо — перед ним стоял полковник Аспич. Чань повалился на спину, левая его рука онемела. Аспич выхватил саблю из ножен, а Чань откатился дальше, все еще не в силах встать на ослабевшие ноги. Он выставил свою трость навстречу наступающему с саблей полковнику. Чань из опыта знал, что нанести колющий или режущий удар по человеку, лежащему на спине, гораздо труднее, чем может показаться, — слабое утешение, когда он все еще чувствовал себя как в полусне. Аспич попытался раздробить колено Чаня, но тот отразил удар тростью, и от нее отщепился кусок. — Так мне пристрелить его? — спросил Фелпс. Он благоразумно стоял вне пределов досягаемости Чаня, откинув барабан и роясь в кармане в поисках патронов. Фелпс и полковник вдруг вскрикнули — еще одна острая судорога от миссис Марчмур сотрясла их тела. Чань поднялся на одно колено. И опять волна гнева стеклянной женщины не затронула его. — С Кардиналом Чанем я должен разобраться лично, — пролаял полковник. — Найдите мистера Ксонка. Раненые хищники особенно опасны… Аспич даже не озаботился обманным движением, нацелившись прямо в голову Чаня, но тот увернулся, а от трости отлетела еще одна щепка. Вокруг носились солдаты и слуги, не обращая на Чаня внимания, словно он был всего лишь животным, которого загоняют в угол. Он крикнул Аспичу: — Как же вы собираетесь убить Ксонка? Ведь вы прошли Процесс. Где же ваша преданность? — Уж ты меня лучше спроси, почему это он — как и ты — все еще жив? Кривой клинок Аспича устремился к животу Чаня. Тот отчаянным движением отбил удар, расщепив кончик трости, конец сабли при этом вонзился в землю. Прогремели еще два выстрела — Фелпс избавил Ксонка от страданий? — но они вызвали новые сотрясающие вибрации в мозгу миссис Марчмур, и Аспича передернуло. И опять Чань ничего не почувствовал. Он ринулся вперед, полковник отступил, опасно размахивая саблей, — но Чань уже был вне его досягаемости. Драгуны, слуги, министерские чиновники — все неожиданно обратили на него внимание. Со всех сторон доносился звон сабель, извлекаемых из ножен. Чань нырнул следом за Ксонком, через тот же стриженый можжевельник, но, сделав три длинных прыжка, резко остановился. Он выкинул в стороны руки, чтобы сохранить равновесие, внезапно оказавшись на краю обрушенного зала «собора». На дне головокружительной стофутовой пропасти курились нагроможденные обломки. Ярдах в пяти от Чаня стоял Фелпс с поднятым револьвером, нацеленным прямо ему в лоб. Не задумываясь, Чань бросился вниз.Он приземлился футов через десять на почерневшую металлическую балку и без остановки прыгнул на обломки тюремной камеры — еще футов на пятнадцать. Дыхание у него перехватило, трость выпала из руки, и прежде чем он успел увидеть, куда именно, наверху прогремел выстрел — пуля просвистела в дюйме от головы. Чань переметнулся за искореженную решетку и повис так, чтобы металлический пол камеры защищал его, по крайней мере, пока Фелпс не переместится. Он посмотрел туда, где болтались его ноги, — высота футов в шестьдесят, а внизу — убийственная груда искореженного металла, которая прикончит его с такой же неумолимостью, что и «железная дева». Фелпс выстрелил еще раз — этот сукин сын сменил позицию, и пуля высекла искру из металла рядом с левой рукой Чаня. Тот выругался и принялся раскачиваться на руках. Земляная стена в нескольких ярдах от него обвалилась, образовав подобие склона. Если удастся оказаться там, появится хоть какой-то шанс. Он поднял голову. Фелпс стоял прямо над ним, а рядом с Фелпсом — Аспич. Фелпс выставил руку с пистолетом. Чань дернул ногами и разжал пальцы.
Когда его тело остановилось после десяти секунд полета — таких насыщенных событиями и зубодробительных секунд в жизни Чаня еще не было, — он лежал на спине, а его ноги, к счастью целые, торчали над головой. Коленки были ободраны, перчатки порвались, и он чувствовал ссадины на лице, которые со временем покроются неприятными струпьями. Темные очки, что примечательно, не слетели (Чань давно открыл для себя пользу хорошо подогнанных заушников), но трость была потеряна — осталась где-то выше. Чувство опасности подняло Чаня на ноги, и он перебрался под прикрытие искореженной металлической плиты — часть обшивки башни; плита врезалась в землю, как гигантская лопата. Разрушение было столь полным, а его падение столь беспорядочным, что Чань понятия не имел, где находится и виден ли врагам. Он выглянул из-за плиты. Раздался выстрел, и Чань метнулся назад, но пуля безобидно звякнула где-то в обломках. Это давало ответ хотя бы на один вопрос. Где-то довольно близко от себя Чань услышал отчетливый и мерзкий смешок. За смешком последовал еще более омерзительный рвотный звук. Франсис Ксонк скорчился в пространстве между перекореженных труб и решеток прямо напротив того места, где прятался Чань. Рана у него на груди запеклась липкой синей коркой. К этому времени к Фелпсу уже, наверное, успели присоединиться двадцать драгун с карабинами. — Я думал, вас пристрелили, — небрежным тоном сказал Чань, стараясь говорить потише. — Мои извинения, — усмехнулся Ксонк. — Для младших сыновей так естественно приносить разочарование. Чань неторопливо — торопиться им, похоже, было некуда — разглядывал Ксонка. Лицо его изменилось сильнее, чем Чань мог себе представить. Глаза расширились в горячке, ноздри покрылись коркой, а посиневшие губы — отвратительными нарывами. Кожа там, где она не обесцветилась, побелела как мел. Пальцы стеклянной женщины, когда пуля раздробила ей запястье, впились в тело Ксонка… остались они там или нет? Какой, должно быть, хаос творился в его голове — столько стекла в непосредственной близости от сердца, легких, крови, струящейся по жилам… И все же во время их недавней схватки Чань не заметил в своем противнике никаких признаков слабости… — Но вас ранили раньше… я смотрю, вы обработали рану весьма благоразумным способом. Ксонк сплюнул на разбитые камни — словно вязкая синяя лента вылетела изо рта. — Могу только предполагать, что сейчас у вас в голове, — продолжал Чань. — На ум приходят африканские долгоносики, которые выедают человеческий мозг от уха до уха. Их жертва все это время остается в живых, но теряет контроль над своими конечностями, потом — дар речи, способность мыслить, перестает замечать, что ходит под себя… Ксонк весело рассмеялся, крепко зажмурившись, а потом игриво ткнул загипсованной рукой в сторону Чаня. — Ощущения просто необыкновенные, Кардинал… вы и представить себе не можете! Наслаждение от действия, эффект присутствия, даже боль… словно опиумный дым в крови… только в моем случае сон не приходит. Нет — одно жуткое бодрствование! — Смех Ксонка пресекся кашлем, и он снова сплюнул. — Вы, как это ни странно, пребываете в веселом настроении, — заметил Чань. — А почему бы и нет? С чего мне переживать? Из-за того, что я умираю? Но смерть всегда шла рядом со мной. Из-за того, что я стал вонючим изгоем? И это всегда было возможно. Посмотрите на себя, Кардинал. Разве мать родила вас для этого? Разве ее глаза светились бы гордостью при виде ваших изысканных манер? Ваших титулованных друзей? Ваших добродетелей? — Не вам бы говорить о семье. Что вы от нее получили — дурное наследство, развратные наклонности? — Более чем согласен! — прорычал Ксонк со всей злобой гадюки, в бешенстве укусившей себя саму. Чань рискнул высунуться еще раз и посмотреть на кромку обрыва в вышине. Выстрела не последовало, но все равно он быстро убрал голову. Глаза Ксонка были закрыты, но веки подергивались, как у спящей собаки. Чань обратился к нему: — Ваши прежние сообщники не очень-то обрадовались, увидев вас. — А что им радоваться? — хрипло пробормотал Ксонк. — Разве ваш Процесс не прививает преданности? Рабской верности? — Не говорите глупостей. Процесс обостряет амбиции. Вот в чем риск, когда управляешь посредством страха. Пока наши приверженцы знают, что неповиновение будет подавлено, они хранят исступленную преданность. Но если, — тут Ксонк прыснул как-то уж слишком легкомысленно, — хозяева отпускают вожжи… или же имеют глупость умереть… то всякие ограничения исчезают. Мы опускаемся до их уровня, или они поднимаются до нашего… даже скорее так, поскольку знание — это такая область, где шансы у всех равны. — Это потому, что граф мертв? — Да уж, малоприятное состояние. Ксонк повел головой, словно борясь с невидимой рукой, сжимавшей его шею, потом громко выдохнул. — Но вы забываете о моем семейном бизнесе, Кардинал… я вовсе не такой дилетант, каким могу показаться. Может быть, вы, как человек, не чуждый знаний, скажете, что тут случилось… Ксонк обвел развалины загипсованной рукой. Чань, к своей досаде, только теперь обратил внимание на характерные борозды среди пожарища — они четко указывали на место первоначального и массивного воспламенения. — Фугас. — Или даже два, — сказал Ксонк. — Взорваны после того, как отсюда вывезли оборудование графа. Ни одной из его адских машин здесь не осталось. Как и в лаборатории… — Вы ошибаетесь. — Нет! Чувствуете запах пороха в пепле?! — Я не о том, что здесь. — С обонянием у Чаня было неважно, и он расстроился оттого, что не заметил очевидного. В лаборатории взрыва не было. Там был пожар, и сперва загорелись химикалии графа. Хотя и оттуда унесли его вещи… по крайней мере, картины… Возможно, им не хотелось устраивать взрывы внутри дома. — Это дело рук человека, которому все равно, где взрывать — внутри дома или нет. Ксонк улыбнулся. — Итак, у нас есть два источника пожара. А значит, были и два исполнителя… любой, кто имеет допуск к нашим боеприпасам, может добывать их в больших количествах. Наша стеклянная дама здесь ни при чем — эти же самые вопросы она задавала мне в саду. И, похоже, искренне. — Так кто же это сделал? — Одному богу известно. А где ваши ревностные сторонники? — Понятия не имею. Может, мертвы? — Как вы спокойны, Кардинал. — Я полагал, что вы ярый приверженец графини. — Кто может противиться ее чарам? — Вы пытались убить ее — я видел это собственными глазами. — И опять же: кто не пытался? Да вы и сами пытались несколько раз. — Ну, я не из числа ее почитателей, — ответил Чань, удивляясь тому, что это так. — Но с удовольствием сделал бы это сейчас. — Как приятно встретить единомышленника.
Ксонк поднял голову и посмотрел на край гигантской воронки. Выстрелов больше не было. — Графиня забрала вашу шкатулочку, верно? — спросил Чань. Ксонк поморщился от какой-то внутренней боли (синее стекло бередило ткани, в которые было вморожено) и прокряхтел утвердительный ответ. — И что же в ней было? — продолжил Чань. — Один из приборов графа? Ксонк опять закряхтел от нового приступа боли, острее прежнего, и ударил носком ботинка о землю, подавляя громкий крик и дыша по-бычьи. Когда боль немного отпустила, лицо Ксонка стало еще более изнуренным, краснота вокруг глаз — более яркой, а его зубы обрели лазуритовый оттенок — то ли изменился цвет эмали, то ли на зубах появился налет. С каждым рваным выдохом на его губах появлялась синяя пена. — Да, — прошептал наконец Ксонк. — Я должен вернуть ее… и я должен вернуть мою книгу… и я должен найти необходимую энергию… и необходимый сосуд… все верно… и все почти недостижимо. Я не глуп, Чань. Если я презираю гордую добродетель истинных глупцов, вроде… как там его?… вашего драгунского капитана… глупцов, которых я пристреливал бы каждый день перед завтраком… если я презираю такую добродетель, то потому, что… несмотря на мое положение и привилегии… я был изгоем. Я изучал пределы того, что может выдержать человечек… без всяких ограничений, прекрасно понимая, что такие искания могут поглотить мою душу… наподобие бразильской рыбки, которая объедает бычью тушу до костей… вы бывали в Бразилии? Чань фыркнул. — Жаль, — просипел Ксонк. — Это тяжкое испытание… разрушение человека, человеческой души в таком масштабе… Любой идиот знает мотивы своих врагов… и только единицы знают собственные мотивы. Но когда мужчины и женщины продаются и покупаются так открыто… ты сам обесцениваешься… но и мудреешь. В нашем цивилизованном обществе мы боремся за право стать собственностью самых порочных хозяев. Я сам из порочной семьи и знаю, о чем говорю. — Я думал, вы ведете речь о своей неотвратимой судьбе, — сухо заметил Чань. — Конечно. — Ксонк хрипло рассмеялся. — Если поставили бы такую пьесу, народ валил бы валом! «„Гибель Франсиса Ксонка“; дополнительные представления»! Ксонк покачал головой, закашлялся и почти сразу же снова впал в отчаяние. Богачи, по наблюдениям Чаня, никогда не отличались способностью к самоиронии. — Но лучше бы мне погибнуть со всеми остальными и остаться на дне моря. Я лежал бы спокойно, вода с ужасающей безмятежностью заливала бы мое лицо… Но у меня другой характер… и потому, Кардинал, прежде чем мы заключим договор о выживании — а у нас, похоже, нет другого выхода, — я расскажу вам… маленькую историю. Ксонк отер лицо. Когда он заговорил опять, голос его звучал спокойно.
— Трое детей, старший годится младшим скорее в дяди, те никогда не делились с ним ни своими интересами, ни тайнами, этот человек с самой юности был занят одним: как сделать побольше денег из воздуха… в буквальном смысле — из разговора, из лукавых речей, произнесенных и услышанных им… потому что отец детишек… вроде короля, а точнее, волшебника… оставил тайну… клад. Талантами старшего этот клад был положен в основание империи, где эта тайна продавалась и перепродавалась, облагораживалась и перепродавалась снова, бессчетное число раз… пока он тоже не стал королем, таким могущественным, каким даже не мог надеяться стать его отец, а всех настоящих королей вокруг себя поставил на колени. Второй и третий были почти близнецами, и росли они в тени не отца, а грозного старшего брата. Они получили свою часть наследства, но ни капли влияния в королевстве — старший ни за что бы этого не допустил. Жизнь их была очень простой: желание — удовлетворение, и так без конца. Никто на них не обращал внимания, разве что порицали за лень или неодобрительно отворачивались, узнав об их новом развлечении. Но каждому досталось от отца внутреннее наследство, как старший унаследовал коммерческую жилку. Средний ребенок кое-что знал о тайне их отца… это была девочка, она не получила никакого образования. Младший же унаследовал только бесстрашие… Ксонк помолчал. — А может, и не от отца, а от матери… родившись, он убил ее, и все же она дала ему жизнь. Ксонк сплюнул и продолжил еще горячее: — Старший сын в придачу к империи получил сумасшедшую жену, покладистых шлюх и детей, чьи имена даже не мог запомнить. За свое затворничество девочка получила мужа, которого презирала, жизнь, полную малодушной зависти, и детей, на которых не могла смотреть без слез. А третий за свою необузданность не получил ни жены — только неутолимую жажду, — ни детей, которых мог бы назвать своими… Конечно, не ахти какая история, — добавил Ксонк после некоторой паузы, — но все это — скольжение по наклонной плоскости, а к своим капризам привыкаешь. Он отвернулся от Чаня, наклонил голову и несколько раз шмыгнул носом, как животное. — Я чувствую сквозняк, — прошептал Ксонк, тут же прикасаясь к обломкам. — Туннель завален. Камни слишком велики — мне одному не справиться! Пренебрегая внутренним голосом, Чань перебрался через простреливаемое пространство в убежище Ксонка. Совместными усилиями они расчистили трубу — один из больших металлических ходов, по одному из которых Чань спускался из сада в бойлерную. — Если сквозняк, значит, ход открыт, — сказал Ксонк. — Он может вести только на более низкие уровни дома. Все, что вели наверх, уничтожены. Ксонк улыбнулся. — Это значит, что по ходу можно проползти. Если я пойду первым, то, конечно, буду беззащитен против удара ножом сзади. Если пойду вторым, то могу попасть в переплет на выходе. — Я могу сказать про себя то же самое. — Что верно, то верно. Выбор за вами. — А если вы пойдете этим путем, а я попытаюсь выбраться по стене? — Это невозможно. Другого пути нет. Чань погрузился в молчание. Его не устраивало, что Ксонк прав, его не устраивало их сближение. — Тогда я пойду вторым, — решил он. Ксонк ввинтился в ход, выбросив вперед руки, и исчез из виду. Чань последовал за ним. Труба была покрыта сажей, ее ширины едва хватало, чтобы протискиваться, и к тому же стояла полная темнота. Чань сосредоточил внимание на шорохе и ворчании, издаваемых Ксонком. Каждый раз, когда тот останавливался, Чань ждал какой-нибудь подлости, но Ксонк через некоторое время возобновлял движение. Потом Ксонк замер, и Чань услышал его шепот: — Тут поворот. Труба уходит вниз. Вам придется держать меня за ноги. Если пути дальше нет, я не смогу выбраться назад. Не дожидаясь ответа Чаня (впрочем, тот и не собирался отвечать), Ксонк продвинулся дальше и приготовился к спуску. Чань подполз сзади и ухватил его за щиколотки. Он не чувствовал здесь никакого подвоха, но был готов в любой момент отпустить ноги Ксонка. Ксонк опустился в уходящую вниз трубу, почти повиснув на руках Чаня, затем постучал костяшками пальцев по металлу. — Отпускайте, — донесся до Чаня голос Ксонка. — Тут выход задраен крышкой. Чань, полный дурных предчувствий, отпустил щиколотки Ксонка, и тот соскользнул вниз. Прежде чем сделать то же самое, Чань вытащил бритву лейтенанта Саппа. В трубу неожиданно хлынул свет. Значит, Ксонку все же удалось открыть крышку. Чань вошел в поворот трубы, упираясь в стенки ногами, чтобы не рухнуть вниз. Ксонк распахнул крышку до конца и стал выбираться наружу. Чань скользнул вниз, выставив вперед левую руку, и ухватил Ксонка за ботинок, прежде чем тот исчез из виду. Ксонк замер, застигнутый врасплох, а Чань раскрыл бритву, готовый пустить ее в ход, если Ксонк попытается освободиться. Но Ксонк не двигался. Не полз вперед и Чань. Высуни он голову в открытое пространство, и Ксонк сможет обрушить ему на голову гипс… или нож, или осколок стекла. — Интересное положеньице, — хохотнул Ксонк. — Вы не можете вылезти, не опасаясь моего нападения… а если я попытаюсь освободиться, то вы наверняка перережете мне поджилки. — Я всего лишь принял меры предосторожности. — Уверяю вас, они без надобности. Выходите, Кардинал, — я ничего вам не сделаю. — Позвольте усомниться. — Думаете, я вас боюсь? — насмешливо спросил Ксонк. — Думаете, я хочу застать вас врасплох? Вы несколько раз остались в живых только благодаря везению. Мы оба это знаем. Вылезайте и не бойтесь. Все дело только в одном: хватит ли вам смелости. — Напротив, — язвительно усмехнулся Чань. — Мне ваша удаль тоже внушает трепет. Ксонк пососал нарыв на губе. За его плащом мелькнул всплеск синевы — в свободной руке Ксонк держал осколок стекла. Если отпустить ногу Ксонка, тот сможет вонзить осколок, когда Чань попытается вылезти и будет абсолютно беззащитен. — Медленно выводите вашу ногу, — сказал Чань. — Если что-то задумаете, я перережу вам сухожилие. Ксонк вытащил руку из плаща, обнажая стеклянный кинжал. — Если сделаете это, я вас заколю. — И все равно истечете кровью в этой вонючей дыре, — сказал Чань. — Выбор за вами. — Какой тут выбор! — раздраженно прошипел Ксонк и демонстративно поднял обе руки, а потом очень медленно вытащил ногу из трубы. Чань, который по-прежнему держал бритву под коленом Ксонка, смог высунуть из трубы сначала руки, а потом торс. — Бросьте оружие, — сказал Чань. — Как вам угодно. Ксонк бросил стеклянный кинжал. Чань проследил за ним глазами, убеждаясь, что тот раскололся и стал бесполезным. Тем временем Ксонк загипсованной рукой прижал запястье Чаня, отводя бритву от своей ноги. Чань выругался — его ноги все еще оставались в трубе. Свободной рукой Ксонк попытался вцепиться ему в лицо, но тот вовремя выставил предплечье. Они обменивались ударами, как два боксера, Чань взмахнул бритвой, и на гипсе появился порез. Ксонк схватил кожаное пожарное ведерко с песком и замахнулся им на Чаня, словно тяжелой дубинкой. Тот отклонился вправо, и ведро лишь слегка задело его плечо. На обоих пролился песчаный дождь. Ксонк уронил ведро и полез в карман за другим осколком. Чань подобрал под себя ноги и оттолкнулся, сильно ударившись щиколотками о ребро металлической крышки. Он успел прижать руку Ксонка к боку и свалить его на землю. Ксонк с безумными глазами вскочил на ноги, спиной к холодной металлической топке, и замер, ожидая нападения… Но уследить за Чанем он не успел и продолжал стоять, глядя туда, где только что лежал на полу Чань. Ниточка синей слюны свисала с его подбородка. Ксонк фыркнул в панике, повернул голову в сторону Чаня, а потом, взмахнув черным плащом, исчез за дверью.
* * *
Если Ксонк дышал на ладан, было самое время покончить с ним. Чань бросился следом за ним в изогнутый каменный коридор и дальше — к двери, которая вела на лестницу. Но Ксонк успел защелкнуть замок (на ручке остались синие следы), и дверь распахнулась только после четырех сильных ударов ногой. На круговую лестницу с обеих сторон выходило слишком много дверей, и Чань опасался вслепую бросаться следом за врагом. Из-за его осторожности Ксонк ускользнул, исчез неизвестно где. Чань всегда досадовал, когда решался на убийство, а потом не мог его совершить. Впрочем, может быть, было не так уж и важно, жив Ксонк или нет. Чань знал, что он — именно он — должен сделать дело, которое только и оправдывало его приезд в Харшморт. На главном этаже Чань вошел в длинную официальную приемную. В дальнем ее конце был арочный проход, затянутый тяжелым красным занавесом, словно в частном театре. Чань знал, что за ним, скорее всего, помещаются слуги, а не сцена, и бочком подкрался к занавесу. Он услышал голоса, звон столовых приборов, и увидел, что толстый ковер приемной уходит и за занавес. Что там — личная столовая? Кто в такое время может позволить себе неспешное застолье? Резкий рывок — и Чань оказался по другую сторону занавеса. Три человека в черных блузах и бриджах, оторвавшись от работы, повернулись к нему. Они раскладывали мясо, сыры и маринады на громадные серебряные блюда. Чань ударил ближайшего к себе в ухо основанием кулака, и тот свалился на ряд деревянных стульев. Второго, который наполовину погрузил нож в головку сыра со снятой толстой корочкой, Чань без всяких церемоний лягнул ногой в живот и, дернув за блузу, швырнул на первого, испускавшего стоны. Третий, моложе других, стоял разинув рот. В руках он держал полупрозрачные луковицы, похожие на выковырянные глаза утонувшего моряка. Чань схватил его за горло. — Где она? Только быстро! — Кто? Чань швырнул человека о стену — луковицы от удара повалились на пол — и снова схватил, поднеся бритву к его щеке. — Министерские чиновники — где они? Чань развернулся ко второму, который вырвал нож из сырной головки и имел достаточно глупости — или злости, — чтобы попытаться нанести удар. Чань выбросил вперед бритву, и нападавший отдернул руку, но слишком поздно. Лицо его побелело, когда он посмотрел вниз, — удар лезвием по пальцам был таким чистым, что кровь не появлялась еще секунды две, но потом струю было уже не остановить. Слуга уронил нож и зажал рану другой рукой, но кровь все равно просачивалась наружу. Чань жестко развернул своего пленника в сторону кухни. — Вы готовите для них еду — куда ее нужно отнести? — В зеленую гостиную — это рядом… — Что они делают на кухне? Почему вы готовите здесь? — Не знаю… нас отправили сюда! — Где их другие пленники? — Какие пленники? — Где драгуны? — Снаружи — в саду что-то случилось. Чань оттолкнул слугу. — Никому ни слова, иначе вернусь и перережу тебе горло. За следующим красным занавесом располагался зал для приемов с зеркальной стеной и массивным шкафом, набитым бутылками. Столы были завалены бумагами, стаканами, недокуренными сигарами, еще имелась как минимум одна коробка патронов к карабину. Чань бесшумно прошел по ковру к другому занавесу (если снять занавесы, подумал он, отдельные помещения превратятся в одно большое) и услышал по другую сторону тихие голоса… охранники? — Давай-ка я… твой нос… — Извини. Это наверняка из-за болотной травы — в Харшморте всегда начинаешь чихать. Боже мой! Смотри — кровь! — Да, кровь. — Боже мой. — Ты видел Соумса? — Соумса? Кто такой Соумс? — Тот, что с Фелпсом. — А кто такой Фелпс? Я в полном недоумении… и голова раскалывается, как после попойки… — Фелпс — тот, который с герцогом. — Герцог здесь? — Герцог был в саду. — Боже мой. Разве не в саду… — Его светлость… Другой прервал его, чихнув. Чань отдернул занавеси, увидел двоих в черных фраках, с носовыми платками в руках — один прижимал платок к носу, а другой (на которого попали брызги изо рта первого) отирал кровь со своего галстука. Они с удивлением посмотрели на Чаня. — Где герцог? — прорычал он. — Кто вы такой? — спросил человек, бросивший вытирать галстук. Чань впечатал кулак ему в лицо. Тот пошатнулся и упал на колени, схватившись за нос. Его собеседник предусмотрительно отошел в сторону как от Чаня, так и от упавшего товарища. — Я сейчас подниму тревогу! — воскликнул он. — Где стеклянная женщина? — Кто? — Где полковник? Что случилось в доме? Отчего из вас хлещет кровища? Двое в черном переглянулись, и Чань выхватил бритву. — Убирайтесь, пока не поздно. — Повернув голову, он кивнул на столовую. — Сюда. Оба опрометью бросились прочь. Чань сразу же выкинул их из головы: времени было в обрез, а его тактика обречена на провал. Кто-нибудь непременно не подчинится ему, сбегутся другие, появятся драгуны, и тогда — все. За поворотом ковер кончался и начинался полированный пол — видимо, тут начиналась территория слуг. Где-то неподалеку должна была находиться кухня. Еще один поворот — и Чань увидел двойные распашные двери, через которые и прошел, понимая, что не может запереть их за собой. Он оказался в еще одном подсобном помещении — то ли для приготовления букетов, то ли для разделки туш, судя по столам из серого мрамора. На ближайшем лежали два человека, словно покойники в ожидании бальзамировщиков, — министерский чиновник, которого Чань видел на траве в саду, и герцог Сталмерский. Лицо чиновника там, где была пробита височная кость, уродовало темное пятно: та же разновидность парши, что Чань видел у Аспича. Что до герцога, тот выглядел так, словно умер недели две назад, — распухший, кожа обесцвечена, глаза подернуты отвратительной пленкой. Двери в дальнем конце комнаты открылись, и бок о бок с полковником Аспичем вошел мистер Фелпс с кипой бумаг в руках. За ними вплыла миссис Марчмур — в плаще, капюшон которого соскользнул ей на плечи. Теперь Чань яснее увидел, как она изменилась: цельные голубые глаза, пухлые синие губы, когда-то роскошные волосы, все еще каштановые, но теперь жесткие — издевательский признак прежней жизни, точно борода евнуха. Из-под плаща торчала культя правой руки; запястье было плотно замотано материей. Материя вся пропиталась синей жидкостью. После секундной растерянности полковник бросился вперед, вытаскивая саблю. Фелпс сунул руку в карман за револьвером. Все это происходило очень быстро и вело к неминуемой развязке. — Стойте! Полковник и Фелпс остановились, переглянувшись. Чань понял, что слово не было произнесено вслух. — Это Кардинал Чань! — воскликнул Аспич. — Его нужно убить! И тут же рука полковника с саблей безжизненно повисла, как у механической фигурки на часах. Чиновник вытащил револьвер, но явно был не в силах поднять его. Тот же голос снова загудел в голове Чаня. — Нам не грозит никакой опасности, полковник. Терпение… Миссис Марчмур неуверенно вышла вперед. Двое мужчин неохотно отступили в стороны. Похоже, им было так же неуютно, как в обществе тигра… с другой стороны, имелся ли у них выбор? Чань напряг волю… он чувствовал, как женщина пытается пробраться в его мозг… как безуспешно пытается вторгнуться в него… словно сильный ветер сотрясает окно. Миссис Марчмур помедлила и попыталась снова, но опять неудачно. Ее текучие глаза сощурились. — В чем дело? Чань вспомнил слова Анжелики в своей голове — они прокалывали мозг, как иголки. Что-то у стеклянной женщины не получалось, голос ее звучал глуховато, не так навязчиво, как прежде. Может, из-за раны? Чань шагнул к миссис Марчмур. Та сразу же отступила и, послав вперед Аспича, спряталась за его спиной. Полковник взмахнул саблей, словно его дернули за нитки. Значит дело было вовсе не в ранении — власть этой женщины над другими людьми ничуть не уменьшилась. — Я сам прикончу его! — воскликнул полковник. Чань сделал выпад бритвой. Рука Аспича при этом дернулась — резко и бессмысленно. Чань фыркнул. — Такого рода… уличные бои — дело тонкое, Маргарет. Без опыта просто рискуешь нарваться на неприятности. — Что вы сделали? — прошипела она. — Как вы сопротивляетесь мне? — Почему бы вам не освободить мистера Фелпса с его револьвером — пусть пристрелит меня? Полковника с его саблей. Вы ведь не сомневаетесь в их преданности только потому, что они увидели, как вам успешно противостоят. — Я их не освобождаю, потому что они сразу же вас прикончат. Чань снова сделал выпад, и стеклянная женщина подняла руку полковника, но опять слишком неловко и слишком поздно. — Целый день неудач, Маргарет. Мое неповиновение… Пожар в Харшморте… ваша бедная ручка… и вы, похоже, поссорились с Франсисом Ксонком. — Франсис Ксонк умрет через два дня. Как и все остальные. Я не буду ничьей рабыней. — Конечно. Теперь вам постоянно требуются собственные рабы, все новые и новые. Ведь вы разъедаете их почище любой кислоты. — Это можно изменить! Чань повернулся к телу герцога на столе. — У вашей марионетки не очень бодрый вид, Маргарет… Резким движением Чань схватил мертвеца за волосы — голова и плечи свесились со стола. Правым предплечьем он, как молотом, рубанул по растянувшейся шее, и полуразложившийся позвоночник хрустнул от удара. Чань отошел в сторону, оставив голову жутко свисать под углом. Миссис Марчмур вскрикнула и потеряла контроль над Фелпсом и Аспичем. Полковник, высоко подняв саблю, бросился вперед, сверкнул глазами сначала на Чаня, потом — на стеклянную женщину. За его спиной поднял револьвер Фелпс, точно так же не знавший, против кого применить оружие. — Минуту! Это был Аспич. Левую руку он вытянул к стеклянной женщине, а саблю наставил на Чаня. — Этот человек — негодяй. Не слушайте его вранья. Просто позвольте его убить… — Нет, нам нужно получить от него сведения! — возразил Фелпс и строго обратился к Чаню: — Где Франсис Ксонк? — Ах, какая преданность, — сказал Чань. Он почувствовал, как давящий холод тщетно пытается достичь его мозга, и рассмеялся. — И вам двоим даже не интересно, как мне удалось справиться с ней? Взгляните на себя в зеркало — может, передумаете… Миссис Марчмур нацелила на Чаня свой хрупкий подбородок. — Его сущность… вкусы Ксонка… близость. — Куда он направился? — снова спросил Фелпс. — А куда, по-вашему? — Он заполучил книгу! — Найдя эту молодую женщину! — воскликнул Аспич. — Она бежала на поезд! Ксонк знал, что нам не удалось ее поймать и захватить книгу… Бессвязные слова полковника были именно тем, что требовалось Чаню, но пока он не мог связать их в осмысленноецелое. Молодая женщина? Книга? — Но как Франсис Ксонк мог узнать об этом? Это был голос миссис Марчмур. Она сделала осторожный шаг вперед и повела культей правой руки. — Я прочла его мысли, — продолжила она. — Франсис не обратил на нее внимания — он вообще никого не замечает. Я для него — шлюха… полковник — напыщенный дурак… Кардинал Чань — бешеная собака, которую нужно отравить… — А про детей он знал? — спросил Чань. Она наклонила голову и внимательно посмотрела на него. — Не знал… Веки ее сомкнулись, а тело внезапно замерло. Фелпс и Аспич не сразу поняли, что внимание женщины сосредоточилось на чем-то другом, но при этом оба не знали, что им делать: то ли освободиться из-под власти своей повелительницы, то ли убить Чаня. Чань отмел Фелпса — чиновник был слишком вышколен, чтобы принимать самостоятельные решения, — а вот на Аспича посматривал с опаской. Но полковник тоже пребывал в неуверенности. Неужели болезнь выхолостила его солдатскую решимость? Женщина снова открыла глаза — один слой стеклянной луковицы отшелушился, обнажая другой; влажные синие губы искривились в гримасе отвращения. — Дети в полном порядке. Их опекает капитан Тэкем, с которым, как я вижу, вы знакомы. Франсис Ксонк бежал из Харшморт-хауса, как побитая дворняжка. — Ксонк изворотлив, — сказал Аспич. — Он опаснее скорпиона. Мы сильно рискуем, считая, что он повержен… Чань почти не слушал. Это было похоже на работу интуиции во время схватки — подчиняясь некоему побуждению, устремляешься вперед, хотя здравый смысл велит отступать, бросаешься в атаку, когда любой бросился бы в бегство. В таких случаях боец моментально взвешивает все — положение своих рук и ног, тяжесть клинка, расстояние до каждого противника… — Наши люди ведут наблюдение за Адриан-сквер, за городскими и загородными домами его брата, за его клубом, банком, портным, за Старым дворцом, его собственными номерами в «Каракалле»… — В «Каракалле»? — переспросил Фелпс. — У него там номера? — Да, — ответил Аспич. — Но это отвратительно. — Ну… не слишком пристойно. — До чего это гадко, — гнул свое Фелпс, — до чего мерзко… — Как и человек, о котором идет речь… — заметил Аспич.Деревянный стул ударил полковника по ногам, но Чань, швыряя его одной рукой из-под стола, постарался сделать так, чтобы стул не отскочил в сторону миссис Марчмур. Аспич упал, вскрикнув от потрясения и боли, а когда попытался схватить саблю, Чань наступил на клинок. И опять Фелпс оказался слишком медленным: когда он поднял револьвер, Чань уже прикрывался Аспичем, взяв его за воротник. Миссис Марчмур не шелохнулась. — Приструните вашего человека, — прорычал Чань, — пока ему не пришла в голову какая-нибудь мыслишка! Фелпс наклонился и рухнул, как рассыпанная стопка посуды, лицо его сделалось пустым. Тело Аспича обмякло, так что Чань мог рассчитывать на его молчание и сотрудничество. — У меня есть другие, — прошептала миссис Марчмур. — Они повсюду в доме. Бежать вы не сможете, даже не думайте. — Кого бы вы ни позвали, они найдут только груду стекла. — Я могу приказать Фелпсу пристрелить вас. — Попробуйте. Он подхватил саблю Аспича и почувствовал отчаянное метание мыслей женщины. Два шага — и Чань схватил ее за голову. — Если бы я решил покончить с вами, Маргарет, то бросил бы стул не в полковника. Стеклянная плоть внушала не больше чувств, чем мрамор, а может, и меньше, ведь поверхностью мрамора хотя бы можно восхищаться. Взгляд Чаня проник внутрь на глубину, которую он не в силах был определить, в бездонный бурлящий колодец. — Конечно, Кардинал… вдруг мы сможем помочь друг другу… наверное, вам столько всего хочется узнать… Чань усмехнулся, услышав просительные нотки в скрипучем, царапающем голосе. — Зачем вы взяли детей Шарлотты Траппинг? — Чтобы их мать стала сговорчивей, само собой. — Зачем вам нужна сама Шарлотта? Он снова ощутил присутствие стеклянной женщины, теперь более мягкое, словно дуновение надоедливого ветерка. — Прекратите это, Маргарет. Отвечайте мне. Холод отошел, но ее глаза внимательно смотрели на Чаня. — Это же очевидно. Она была нужна мне, потому что Большой План зависел от поставки боеприпасов. Как иначе заручиться поддержкой Макленбурга, я уж не говорю о нашем собственном городе? Поскольку Генри Ксонк сошел с ума, а Франсис Ксонк — развалина, Шарлотта Траппинг занимает их место. — Вы лжете. — Как вы смеете? — Когда ваши хозяева отбыли в Макленбург, Генри был таким же сумасшедшим, как сейчас, а Франсис был так же бесполезен… ничто не поменялось настолько, чтобы появилась нужда в Шарлотте. Всеми поставками боеприпасов заведовал выбранный лично Франсисом Ксонком Альфред Леврет, которого вы убрали со сцены. Но я спрашивал о другом. Я спрашивал, зачем вы похитили детей! Голос Чаня зазвучал слишком громко, и он опасался, как бы в наступившей тишине не вмешался кто-нибудь из верных сторонников миссис Марчмур… а может быть, она во время этой паузы как раз старалась исключить такое вмешательство. — Подумайте обо всем, что я могу рассказать вам, Маргарет, — прошептал Чань. — Ответьте сначала на первый вопрос. Вы послали Росбарта в ее дом… — Шарлотта Траппинг — так, мелочь, — проскрежетала она, словно по фарфору провели гвоздем. — Но тут столько дел, что мне не справиться, — герцог, Совет, все приверженцы, ожидающие инструкций… слишком много задач… а я одна, без помощников… — Без помощников? У вас все слуги фараона. — Но они не должны меня видеть! Они поднимут мятеж! Разобьют мое тело! — Это почему? — Все они так же честолюбивы, как была когда-то я! — Были? В прошлом? — Вы и представить себе не можете, что сделали со мной! — И что же? Лишь то, чего вы сами желали! — Но столько изменилось… я не должна была остаться в одиночестве… — Все мы одиноки, Маргарет. — Нет, не все. — Голос ее вдруг зазвучал спокойно, и это встревожило Чаня. — Некоторые счастливчики всю жизнь остаются со своими возлюбленными…
Чань ощутил давление ее мысли, вторгавшейся в его ладонь, как ключ в скважину. Прежде чем он успел что-то сделать, явилось то самое видение Анжелики, которое повергло его на землю в саду. Чань тряхнул головой, но было уже слишком поздно. Когда он снова увидел комнату, тело полковника как щитом прикрывало миссис Марчмур. Чаня ничто не защищало от пули Фелпса, который твердой рукой целился в него. Как ей это удалось? — Все, что вы можете мне рассказать? — с издевкой сказала она. — Начинайте, или Фелпс прострелит вам ногу. — Очень бы этого не хотелось. — Откуда вам известно про Леврета? Где он теперь? Мне нужны машины! Мне нужна энергия! — Вам еще и книга, кажется, нужна. Книга Ксонка. — Эта книга у нее. А она сама уже в моих руках. Я побывала в мозгах у вашей маленькой островной крысы — и оставила там метку. Вам понравится, когда у нее начнут выпадать волосы… или зубы? Интересно, вонь ее гниющего тела вызовет у вас большее отвращение, чем я? Смех стеклянной женщины напоминал ломкий треск. Чаня бросило в жар от желания сломать эту изящную шею. Миссис Марчмур придвинулась еще ближе и снова прошипела: — Как вам удалось воспротивиться мне? — Я нахожу вас вульгарной, Маргарет, — ответил он. — И немного стекла тут ничего не изменит. В ответ та направила всю свою энергию в его ладонь — не осталось ли еще стекла в ране? И снова Чань утонул в невыносимо сладких воспоминаниях Анжелики… и снова с почти невыносимой болью утраты извлек свой разум из этого потока… Тяжело дыша, он поднял голову. Почему он еще жив? Аспич вогнал саблю в ножны. Чань отер рот тыльной стороной ладони, одетой в перчатку. — Мадам, — начал Фелпс, — мы не должны позволять ему… — Он хочет попросту прикончить всех нас, — прохрипел Аспич. — Он наш враг. Женщина не ответила. Чань заглянул в ее пустые глаза и сделал шаг назад. — И куда же вы собрались, Кардинал Чань? — прошипела она. — Некуда ему идти, — сказал Фелпс. — Не почивайте на лаврах. Чань — человек предприимчивый. — Он почувствовал ее отвращение, ее откровенную ненависть — все оскорбления от него навсегда впечатались в память женщины. — Он даже может уйти из Харшморт-хауса живым. Кто знает, когда мы встретим его еще раз… и чего тем временем добьется каждая из сторон?
Стремительно двигаясь по лабиринту комнат и коридоров, он не встретил ни одного слуги или драгуна. Неужели стеклянная женщина убрала все препятствия с его пути? Миссис Марчмур найдет мисс Темпл. Чтобы Селеста осталась в живых, Чань должен обменять ее на кого-нибудь равноценного. Его выпустили, чтобы он нашел Шарлотту Траппинг. Неужели эти люди мыслили так прямолинейно? Чань на ходу поднес поврежденную ладонь ко рту, зубами сорвал повязку, шагнул в альковчик с зеркальными стенами и вытащил бритву. Широко раскрыв ладонь, чтобы натянулась кожа, он погрузил квадратный уголок бритвы в рану и принялся легонько нажимать, пока кровь не потекла на пальцы. Металл коснулся чего-то твердого… Чань пошевелил лезвие и погрузился в настойчивые, пульсирующие воспоминания Анжелики. Он выворотил наружу последний осколок, мерцающий, влажный на плоском лезвии… все, что осталось от его любви. Потом встряхнул лезвие, и на зеркало полетели красные брызги, синий осколок упал непонятно куда. Больше его ничто не сковывало. Чань добрался наконец до площадки размером около акра, выложенной черными и белыми плитками, — вход в Харшморт, перекресток, обычно полный слуг и гостей, но теперь безлюдный. Он вышел из дворца без приключений и спустился по широким каменным ступеням, уверенный, что за ним наблюдают. Во дворе одна за другой стояли пять или больше карет. Кучера сбились в кучку и смотрели на него. Для Франсиса Ксонка коридоров никто не освобождал, но Чань был уверен, что тому удалось уйти. В библиотеке Чань, чтобы тратить меньше сил и беречь зрение, пользовался услугами библиотекаря. Нельзя так же воспользоваться и Ксонком? Тот в первую очередь хотел найти свою книгу, а следовательно, и мисс Темпл. Значит, Ксонк должен был последовать ее путем через сад, вынюхивать следы, как свинья трюфели… но драгуны Аспича прочесывали территорию между садом и береговой линией, от фермерских угодий до канала, и полковник, человек малоприятный, но знающий свое дело, наверняка послал патрули на станции Орандж-Канал и Орандж-Локс. И все же мисс Темпл не нашли. Как и Ксонка. Что он знал такого, чего не ведали преследователи? Поймав безразличные взгляды кучеров, Чань направился к ним.
Те настороженно отнеслись к человеку с самых низов — судя по его одежде. Но как только Чань оказался рядом, к их настороженности прибавился страх из-за шрамов незнакомца и его необъяснимо властных повадок. Вопросы его были такими конкретными, что лишь потом самые вдумчивые из кучеров поняли: они отвечали этому странному типу так, словно он был полицейским. Выяснив, откуда прибыла каждая карета и кого она везла, Чань спросил, не возвращались ли пассажиры на станцию. Оказалось, что не возвращались — никто из пассажиров даже не заговаривал об этом. Кучера ждали нового вопроса. Чань откашлялся. — За мной, несомненно, наблюдают из дома — не смотрите на окна, вы там никого не увидите. И если бы кто-нибудь из вас повез меня на станцию, следом немедленно отправили бы другого. Поэтому я приношу извинения, что не смогу воспользоваться вашими услугами. Но буду очень признателен, если вы покажете, в какой стороне находятся каналы… Говоря это людям, которых ждал немедленный допрос, Чань просто пытался выиграть время. Он прекрасно знал дорогу. И хотя каналы были естественной и даже разумной целью для того, кто намерен сбежать из Харшморта, Ксонк наверняка постарается избегать их, ибо там будет полно драгун. Ксонк тоже не воспользовался услугами кучеров. Где искать его? Оставались конюшни. Чань потрусил к хозяйственным постройкам, но демонстративно прошел мимо них — пусть те, кто наблюдает из окон, решат, что конюшни его не интересуют. Добравшись до следующего ряда сараев, Чань бросился вправо и припустил со всех ног, обогнул дальнюю стену, потом остановился и замер. Вскоре послышался топот ног по гравию и пропал вдалеке. Чань поспешил назад, вытаскивая бритву из кармана. Можно было даже не раздумывать. Внутри, на груде соломы, в двух ярдах от входа, лежал ничком одетый в черное конюх. Дальше виднелось открытое пустое стойло. Чань почувствовал, что подошвы липнут к доскам под его ногами, и, сдвинув клок соломы носком в липкую жижу, увидел, что та — ярко-синего цвета. Он вздохнул. Лошади никогда не доставляли ему ни радости, ни удовольствия. Чань повернулся на шорох — в дверях стоял еще один конюх, явно собираясь звать на помощь. — Тихо! — прорычал Чань. — Кто это сделал? Недоумевающий конюх посмотрел на своего напарника, потом снова на Чаня. — Но… я… вы… — Если бы это сделал я, меня бы здесь уже не было. Тут стояла лошадь, да? Он ее увел? Конюх безмолвно кивнул. — Седло! Еще одну лошадь! Твой приятель оправится, — твердо сказал Чань. — Я должен поймать этого негодяя — это наша единственная надежда. Давай скорее — или нам конец! Конюх бросился делать, как ему велели, а Чань рискнул высунуться наружу. Никто не вернулся, чтобы искать его здесь. Он перевернул неподвижно лежащего беднягу. На ободранной челюсти виднелись белые гипсовые крошки. Чань легонько хлестнул парня по щекам и отошел в сторону — пусть приходит в себя сам. Несколько минут спустя к нему подвели оседланную кобылу. Чань осмотрел ее и мрачно кивнул (что он понимал в лошадях?), а потом попытался с первой попытки запрыгнуть в седло с правильной стороны. Когда ноги Чаня утвердились в стременах, конюх вывел животное из конюшни и показал единственный возможный для Ксонка путь, а затем шлепнул кобылу по крупу. Та понеслась пулей. Чань сжимал коленями корпус лошади, чтобы не вывалиться из седла, каждую секунду ожидая, что голова его расколется наподобие арбуза. Вскоре мощеный двор уступил место поросшей травой тропинке. За границами имения тропинка раздваивалась, и левая явно вела к станции Орандж-Канал. Чань остановил кобылу, натянув поводья и неуверенно (так как сомневался, что сможет как надо спрыгнуть на землю и снова сесть в седло) проехался сначала по одной, потом по другой тропе. Если Ксонк поскакал на станцию, значит, он решил вернуться в город. Но без аппаратов графа Ксонк был обречен, и город означал для него верную смерть. Прошло несколько минут, и Чань, постоянно оглядывавшийся через плечо — не видно ли драгун, — на яркой траве северной тропинки увидел синюю лужицу, похожую на помет экзотической птицы. Чань ухватился покрепче за поводья и ударил лошадь каблуками. Он понесся по лугам. Там и сям виднелись корявые яблоньки: когда-то здесь простирался фруктовый сад, ставший жертвой непредсказуемых наводнений. Ему вспомнилась схватка со стеклянной женщиной, издевательское словцо — «предприимчивый»… Чаню хватало соображения, чтобы понимать: пока у нее остаются надежды заполучить Шарлотту Траппинг, мисс Темпл будет жива. А вдруг мисс Темпл смогла убежать? Она была в саду, а Чань, ослепленный своим приступом, ее не увидел. Потом миссис Марчмур получила пулю в руку, потом все бросились хватать его и Ксонка, и на это ушло минут пять, если не десять. Имея такой запас времени, как далеко можно уйти от исполненных решимости профессиональных солдат? На этих дюнах, среди травы, она бросалась бы в глаза, как лиса на крокетной площадке. Чань все скакал по пустошам. Миссис Марчмур (две недели назад она еще была шлюхой по имени Маргарет Хук) стала самым ярым его врагом. Да, она была уязвима и вспыльчива, но быстро училась. Она подмяла под себя правительство, отправила Тэкема на поиски пассажиров дирижабля и была готова пожертвовать кем угодно. Недооценивать ее было бы безумием — как и подходить к ней ближе, чем на сотню ярдов, не защитившись оранжевыми кольцами. Женщина? Да… когда-то. А теперь — омерзительная тварь, созданная больным человеческим воображением. Кто знает, когда она станет совершенно неодолимой? В его памяти вспыхнули слова… ее слова… «нужны машины… нужна энергия…». Чань понял слово «энергия» в широком смысле, как заряд сил, чтобы властвовать над кликой приверженцев. Но что, если имелось в виду другое? В лаборатории графа были картины, химикалии, бумаги, его знания. В камере «собора» стояли машины, но ведь туда еще поступала энергия, питавшая их — через фантастическую систему трубопроводов, печей и бойлеров. Кто бы ни завладел этими машинами, они будут бесполезны без соответствующего источника энергии. И тут Чань понял, куда направился Ксонк и где его найти. Ключ к отгадке был в бороздах от взрыва фугаса. Взрывчатку доставил Альфред Леврет — тот самый, который руководил работой завода около Парчфелдт-парка, специально переоснащенного под машины графа… машины, которые, несомненно, уже доставлены по новопроложенному каналу и готовы к запуску.
Луга тянулись еще мили три, и Чань начал беспокоиться за лошадь. Ничего не зная о возможностях этих животных, он перешел на шаг. Впереди показалась полоса берез, высаженных на границах имения, хотя все земли в округе ради спокойствия Вандаариффа были захвачены его агентами. За березами шла настоящая дорога, у которой стояла гостиница. Чань свернул и подвел лошадь к лотку с водой. Он рассуждал про себя, соскочить ли с седла самому или нет, когда из дома выбежал мальчик с кружкой пива и стеганым куском материи, подал кружку Чаню и сразу же принялся протирать лошадь. Понимая, что роли распределены и от него требуется лишь пить пиво, Чань присосался к кружке, внезапно поняв, что его мучает жажда. Он вернул мальчику кружку — маленькая, но все же радость, и полез в карман плаща за монеткой, одновременно спросив ленивым голосом, куда ведет эта дорога. Оказалось, одним концом она упиралась в Орандж-Канал, а другим — к одиноко стоящим береговым укреплениям в Максим-Ледуке. Чань вслух заметил, что в гостинице, верно, немного постояльцев, и мальчик покачал головой, принимая потускневший старый флорин: за этот день не въехал ни один. Чань ударил лошадь каблуками под бока и чуть не свалился на землю — кобыла рванула с места в карьер. Он с ужасом подумал о том, как выглядит со стороны, но все же главной его заботой было не свалиться на землю.
Чань проскакал по небольшому деревянному мосту — на том и другом берегу мальчишки удили рыбу в тростниках. Он хотел было спросить у них про Ксонка, но предпочел не сражаться с лошадью, не выказывавшей желания останавливаться. Дорога шла теперь вверх по склону невысокого холма, на вершине которого Чань приподнялся в стременах и увидел в несколько милях впереди зеленый массив — видимо, Парчфелдт-парк. Дорога пошла вниз среди леса, еще более густого, чем Парчфелдт. Стало холоднее. Чань решительно натянул поводья, перейдя на шаг, достаточно медленный, чтобы внимательно поглядывать по сторонам. Если Ксонк знал, что за ним снаряжена погоня, то лучше места для засады, чем здесь, было не придумать. Чань пытался припомнить, что еще знает о Парчфелдте — из газет, карт и рассказов Элоизы о домике ее дядюшки… Элоиза… он совсем забыл о ней! Где теперь Элоиза? Откровенно говоря, Чань не ожидал, что увидит ее еще раз — как и десятки других людей, с которыми сталкивался по своим неприглядным делам: вдова Когсалл… старый корабельный писарь… аптекарь, обитавший в подвале… русская повариха… или она была венгеркой? В памяти ярко отпечаталась рана на ее руке — дюймовый шрам от соприкосновения с плитой. Рваным обрывкам воспоминаний соответствовало разнообразие оттенков леса — столько непохожих друг на друга деревьев, что Чаню казалось, будто прежде он не видел ни одного из них. Но живая гуща леса погружала Чаня в еще более глубокие размышления. Он поднял воротник — становилось зябко. Влага здесь впитывалась в землю, которая дышала холодом, пронизывавшим до костей. Природе человеческие желания должны были казаться чем-то мимолетным и нестоящим вроде слепых надежд лисы на своих лисят или жаворонка — на содержимое хрупких яичек.
Дорогу преградили низкие кованые ворота, за которыми виднелись деревянная пристань и выложенный кирпичом берег канала. Чань тщетно прислушивался — не донесутся ли голоса или другие узнаваемые звуки, — потом крепче ухватился за седло и спрыгнул на землю. Он похлопал лошадь по шее (на его глазах так делали другие наездники) и пошел к воротам. Щеколда ворот — без замка — была липкой на ощупь; Чань представил себе, как Ксонк отирает рот рукавом, а вязкая жидкость капает на металл. Он набросил поводья на столбик ворот, чтобы без помех разведать обстановку. Моста нигде поблизости не замечалось, как и дорожки, ведущей к мосту где-нибудь ниже по течению. Чань вгляделся в черную вихрящуюся воду, не без отвращения увидев собственное отражение. Никаких следов Ксонка или его коня не обнаруживалось, а следовательно, тот не бросил скакуна. Может, он переплыл канал прямо на лошади? Высота берега составляла фута два — легкий прыжок. Правда, как выбраться на другой стороне? Чань оглянулся на послушную кобылу, наблюдавшую за ним спокойными карими глазами, и вздрогнул, а затем, подняв очки на глаза и прищурившись, всмотрелся в другой берег. Неужели такое возможно? Ксонк, как джентльмен, смог бы заставить самую безумную лошадь совершить невероятное… На другом берегу была такая же деревянная пристань, от которой отходила тропинка. Чань присел. Под пристанью висела какая-то металлическая конструкция… После секундной рассеянности Чань опустил голову и, посмотрев под пристань со своей стороны, увидел металлический рычаг. Повернув его, он отскочил в сторону — через черный канал стал перекидываться мост, соединившийся с конструкцией на противоположной стороне. Силы удара вполне хватило бы, чтобы насадить на вертел кабана. Чань встал и с неприязнью посмотрел на мост: шириной не более ярда, он, казалось, не выдержит человеческого веса, не говоря уже о лошади. И тем не менее на средней доске он увидел еще одну сверкающую лужицу — когда мост сводили и разводили, по нему растеклась синяя жидкость. Кобыла перебралась на другую сторону так же беззаботно, как несла неумелого седока. Лишь с третьей попытки Чань снова забрался в седло, но лошадь терпеливо вынесла это.
Узкая тропинка вилась, огибая деревья, вверх по склону холма, где встречалась с более широкой проселочной дорогой, усыпанной опавшими листьями. Чань, как мог, попытался по угасающему свету определить направление дороги, сориентироваться относительно завода или того места, где по его предположениям (Чань плохо помнил карту) завод примерно должен был находиться. Он ударил кобылу каблуками в живот, перейдя на рысь. Смеркалось, и времени, чтобы убедиться, прав он или нет, оставалось немного. Приходилось поторапливаться. Дорожка уходила все глубже в лес, потом стала огибать руины — разломанные ограды, дорожные столбы, остатки стен; все это порождало в Чане грызущее беспокойство. Тропинка обогнула покосившуюся сторожку, но никаких признаков особняка не наблюдалось. И следов Ксонка — тоже. Чань продолжал путь, все еще надеясь добраться до завода Де Грута. Но кого он там найдет? И что там делать? Уничтожить машины? Позаботиться, чтобы болезнь Ксонка свела его в могилу? Чтобы исчезло все, оставшееся от графа? Чань ощутил досаду при мысли о том, что он здесь вне своей привычной среды обитания, а доктор и Элоиза (может, даже совсем рядом) сидят с чашками чая перед теплым камином: женщина застенчиво моргает, а доктор безуспешно старается оторвать глаза от расстегнутой верхней пуговички на черном платье. Чань чуть не вывалился из седла, крепко ухватился за гриву кобылы и зарычал. Подняв голову, он увидел что-то краем глаза и опустил очки на кончик носа: извилистый белый дымок почти сливался с цветом сгущающихся сумерек, и поначалу Чань даже не разобрал — облако это или дым. Он неловко выскользнул из седла и увел кобылу с дороги. Накинув поводья на низкую ветку, он удовлетворенно посмотрел на сочную траву у дерева — лошадь не останется голодной — и закатил глаза, восхищаясь собственной заботливостью.
Впереди крутой обрыв спускался к журчащему ручейку, по берегам которого виднелись широкие полосы заиленной земли. Обходя прутья и низкие ветки, Чань соскользнул вниз по влажному слою прошлогодних листьев и оказался в узкой расщелине, откуда вроде бы поднимался дымок. Предполагая, что тут развели костер лесники или охотники, он с удивлением увидел остатки наружной стены поместья, увитой плющом, который словно вознамерился вернуть камни в исходное состояние. За стеной раскинулся заброшенный сад, заросший сорняками. За садом виднелся остов кирпичного дома без крыши, с пустыми глазницами окон… но из его трубы поднимался дымок. Пройти без шума по запущенному саду было невозможно, поэтому Чань принялся красться вдоль стены, погружаясь по щиколотки в черную жижу. Ручей впадал в неухоженный пруд, выложенный камнем. Когда-то вода вращала мельничное колесо — теперь оно, полусгнившее, завалилось набок. Поверхность пруда поросла ряской, похожей на жабью слюну, над водой висела туча комаров. На насыпи около руин дома имелась небольшая площадка, выстланная плиткой, по которой можно было бесшумно подкрасться к дому. Чань обследовал заднюю сторону дома: два окна с дверью между ними, одно заколочено досками, другое завешено клеенкой. Он поднял глаза на дымящую трубу — скорее всего, здесь нашли прибежище цыгане или ночевали охотники. Отличное место для Ксонка, чтобы сделать временную остановку… однако никаких следов копыт не было видно. Чань приблизился к занавешенному клеенкой окну. Меньше всего ожидал он услышать женский плач.
* * *
Ну-ну… — Это был голос мужчины, неуверенный и низкий. — Ну-ну… — Я в порядке, спасибо, — прошептала женщина. — Прошу вас, садитесь. Скрип стула, потом снова тишина. Чань потянулся к клеенке, но замер, услышав новые шаги. — Чай. По чашке на каждого, — проговорил кто-то отрывисто: еще одна женщина. За простыми словами слышались усталость и нетерпение. Спасибо, — поблагодарил мужчина и тут же вскрикнул. Горячий, — сказала вторая женщина. — Возьмите за ручку. Лимон с вербеной. — Сделав глоток, женщина горько вздохнула. — Совсем некрепкий. — В самый раз, — возразила первая. У Чаня мурашки побежали по коже. Он знал ее. Почему она плакала? И кто этот мужчина? — Придется довольствоваться тем, что есть, — язвительно отозвалась вторая. — Я родилась не для того, чтобы заваривать чай… да еще в таком чайнике и на таком огне. И не для того, чтобы жить той жизнью, какой жила раньше. Хотя, на самом деле, что изменилось? Разве меня не перекидывают, как мячик, те, кто посильнее? Двое других обитателей домика промолчали. — Я вовсе не хочу сравнивать мои утраты с вашими, — продолжала женщина. — Про ваши я до конца не понимаю… а разве люди вообще понимают друг друга? Если исходить из ваших рассказов и моих догадок — я все же способна мыслить логически, — непонятно, почему вы в таком отчаянии. В самом деле, Элоиза, это невыносимо. — Прошу прощения. — Да сколько можно?! Вы столько нарассказывали о памяти и забывании, и так серьезно… хотя серьезность, конечно, говорит в пользу человека, если она в пределах разумного… но мы оказались здесь из-за вас — сломя голову покинули вполне приличное жилище. Уже почти темно — и, полагаю, нам придется провести здесь ночь! Столько неудобств! — Конечно. — Да. Но плачете-то вы! Это плохо кончится. Элоиза не ответила. Чань понимал, что вторая женщина испугана, несмотря на высокомерный тон. — А кто был этот человек, вы говорите? Этот тип? — Доктор Свенсон, — тихо ответила Элоиза. — Ах да, человек принца. Господи милосердный… — Он не раз спасал мою жизнь. — Значит, между вами такие тесные отношения. Или вы так все помните, — сухо добавила женщина. — Он спас меня от Франсиса. — Зачем Франсису убивать вас? — Шарлотта… — Зачем Франсису убивать кого-либо из нас? Что за чушь! — Шарлотта. — Элоиза смиренно вздохнула. — Шарлотта, это неправда. К удивлению Чаня, Шарлотта Траппинг рассмеялась. — Ну а я что говорю?! — Она весело хохотнула. — Может, я тоже кое-чего смыслю! — Шарлотта… — Прекратите нести чепуху! Этот ваш дорогой друг — сколько вы уже дружите? целых десять дней? — живехонек. Ну, оставили его там — ничего с ним не случится. И забудем о нем. А что бы вы хотели вместо этого, Элоиза? Унестись на крыльях любви? После всего, что вы сделали? — Сделала для вас… — Вы говорите об этом так часто… что я уже готова вам поверить. А вы ей верите? Этот последний вопрос был обращен к мужчине. — Она хорошенькая, — мягко ответил тот. Шарлотта Траппинг фыркнула. — Хорошенькая! А какая девушка не хорошенькая? Я тоже была хорошенькой — и посмотрите, что со мной стало! Элоиза, неужели вы и в самом деле думаете… к тому же он немец… — Он очень порядочный… — Порядочный! — радостно вскрикнула миссис Траппинг. — Так можно назвать разве что священника! Элоиза, женщина не должна возлагать надежды на человека, которого жалеет. — Я его не жалею. Доктор Свенсон… — Он мне показался… даже не знаю… довольно хлипким. — Он был ранен! — Ничуть не похож на Артура. Артур был дюжим, широкоплечим. Вашего доктора даже в форме — хотя она была ужасно истрепана — не назовешь широкоплечим. Но хуже всего, что волосы у него отвратительно светлые… У Артура такие густые баки, а у доктора, наверное, волосы там вообще не растут. Вам ведь тоже нравились плечи Артура и его баки. Разве нет, Элоиза? Помню, вы говорили что-то в этом роде… может быть, вы не знали, что я слышу. Но я, видите ли, старалась слышать все… — Да, Шарлотта… — Артур. Мой муж обещал спасти меня, но он никогда не понимал, что обещает. — Я прошу прощения, Шарлотта… — Все всегда и за всё просят прощение. — Но не Франсис, — заметила Элоиза. На это Шарлотта Траппинг ничего не сказала.— Чай горячий, — тихим голосом сказал мужчина, казалось выжидавший время, чтобы заговорить; женщины не обратили на него внимания. Чань двумя пальцами ухватил кончик клеенки и с ледяной медлительностью отвел уголок в сторону. Элоиза сидела на стуле с отломанной спинкой. На ней было прежнее черное платье, к которому добавилась темная шаль. Волосы ее кудрявились от влажного лесного воздуха и нелегкого путешествия, глаза смотрели потерянно. Чань раньше не видел в них такого выражения, даже во время решительной схватки в дирижабле. Обычная пелена доброты и заботливости исчезла, уступив место откровенной, горькой ясности. Справа от нее, на полусломанной скамье с матерчатой обивкой, крепко сжимая в ладонях все еще дымящуюся кружку чая, сидел Роберт Вандаарифф — без шапки, в черном пальто с шелковыми лацканами, в заляпанных грязью туфлях и брюках, какие носят фермеры-овцеводы. Как у ребенка, лишенного родительской заботы, волосы у магната были нерасчесаны, а галстук перекосился. Шарлотта Траппинг сидела спиной к Чаню — ей явно достался единственный целый стул в доме. Волосы ее, освещенные каминным пламенем, были светлые с рыжинкой (не знай Чань ее брата, он решил бы, что Шарлотта красится хной). Поверх теплого неприталенного платья был хорошо скроенный жакет синей шерсти. Рядом со стулом стоял кожаный чемодан, лежали длинные перчатки и шляпка — все это свидетельствовало о том, что миссис Траппинг готовилась к путешествию и возможным трудностям. Запястье оттягивала сумочка из узорчатого бархата. Когда миссис Траппинг подняла кружку, сумочка звякнула, словно была набита китайскими игральными костями. Рядом с Вандаариффом лежало что-то, неловко завернутое в одеяло и перевязанное шпагатом.
— Значит, вы видели Франсиса, — заметила Шарлотта Траппинг. — Видела, — ответила Элоиза. — А вы видели вашего брата Генри? Миссис Траппинг махнула рукой в сторону Вандаариффа и презрительно фыркнула. — О Генри никто и слезинки не прольет, — сказала она, а потом продолжила как-то уж слишком беззаботно: — Я не знала, что Франсис жив. Элоиза не ответила, и Чань еще раз отметил мрачную жесткость ее взгляда. Видимо, миссис Траппинг тоже заметила это, потому что она неодобрительно пробормотала: — Я думала, что Франсис вам нравится… — Шарлотта… ваш брат Франсис… изменился… — Вы о нем ничего не знаете, Элоиза. Франсис всегда меняется, он полная противоположность Генри. Жаль, что вы не знали его до школы. Или до какого-нибудь из его знаменитых путешествий. Всякий раз по возвращении он казался совершенно другим. И всякий раз заводил новых друзей, даже не подозревая, каким странным или рассеянным он стал. Казалось, будто целые части его характера исчезают одна за другой… будто он отдает их за… не знаю… за что-то. И что же он мог предъявить взамен… как бы ни хвастался? Земли? Титул? Я вам скажу, Элоиза. Вот он, Франсис: ничего, кроме новых грязных историй… новых грязных выходок… — Но я о другом, Шарлотта. О физических изменениях. Это чудовищно… — Слушайте, Элоиза… — Никакие капризы и жестокости тут ни при чем — я говорю о синем стекле! Миссис Траппинг сложила губы трубочкой и недовольно прихлебнула из кружки. — Меня от синего стекла уже тошнит. Верно ли, что главный мерзавец мертв? — Граф? Да. — И кто его убил? — Кардинал Чань. Миссис Траппинг фыркнула. — Вы не ошиблись? А не мой брат, случайно? — Ваш брат и граф были союзниками! — Сильно сомневаюсь. — Миссис Траппинг усмехнулась. — Франсис не из тех, кто держит обещания. Он никогда не был истинным другом графа! Да и можно ли его за это порицать? Мне никогда не нравилось, как от него пахнет. Как от русского… считается, что русские… — Шарлотта… — Если вы будете разговаривать со мной в таком тоне, миссис Дуджонг, то я откажу вам в убежище, даже в этих жалких развалинах! Мы обязаны своей свободой — а вы еще и своим спасением — тому, что я узнала все возможное о синем стекле, об этой якобы алхимической женщине и этих будто бы всесильных книгах. Я их и не видела, как вы знаете, но свою часть работы я проделала. Поверите ли, что в детстве я всегда обыгрывала Франсиса в шахматы? И Генри тоже… если он соглашался сыграть со мной, что случалось очень редко, потому что он ненавидел проигрывать. Думаете, я торчала на этих жутких приемах в Харшморте, чтобы демонстрировать свой гардероб? Я наблюдала за Генри и изучала Роберта Вандаариффа. А посмотрите на него сейчас, Элоиза! Он был хитрее Генри, даже хитрее Франсиса, хотя, конечно, и без его аппетитов… — Я видела, как Франсис получил пулю в грудь. И он тем не менее жив. Миссис Траппинг промолчала. — Я думала, он мертв, — продолжила Элоиза. — Мы все так думали. Лежит на дне моря. Но потом появились свидетельства, Шарлотта, вскрылись убийства… невинных людей… ужасные нападения, и все было обставлено так, словно виноваты волки. Потом я сама видела его. Он отравил себя, чтобы остаться в живых. А единственный человек, который мог бы вылечить его, мертв. Это все безнадежно. Бросьте это и возвращайтесь домой. У вас есть другие обязанности. Вы нужны Франческе, Чарльзу и Рональду. Больше у них никого нет. Миссис Траппинг по-прежнему молчала. — Извините, — продолжала Элоиза. — Я знаю, как… как… как… — Кто в него стрелял? Лицо Элоизы резко исказилось. Миссис Траппинг не слышала ни слова из сказанного ею. — Шарлотта… — Кто стрелял в моего брата Франсиса? — Это сделал доктор Свенсон, — выдавила Элоиза. Миссис Траппинг встала и выплеснула свой чай в лицо женщины.
Решив, что лучшего шанса не будет, Чань ухватился обеими руками за раму, прыгнул в дом, разорвав клеенку, и приземлился на корточки. Шарлотта Траппинг повернулась к нему, явно сожалея, что поторопилась выплеснуть чай. Вандаарифф тоже встал, но лишь из солидарности с Шарлоттой, безвольно наблюдая, как поднимается Чань, как выхватывает бритву из кармана. — Это Кардинал Чань, — быстро сказала Элоиза и сделала упреждающий шаг к миссис Траппинг. — Он что — тоже ваш любовник? — Шарлотта, отойдите от окна. Элоиза мягко протянула руки, чтобы взять миссис Траппинг за локоть, но женщина, почувствовав ее прикосновение, резко вырвала руку. — Значит, вы убили этого мерзавца графа! — крикнула она Чаню. Глаза ее ярко горели. — Можно сказать, избавили меня от этого труда, но выбрали самое неподходящее время. Я что — должна испугаться вашего грозного вида? Но я вас не боюсь. Что вы собираетесь делать этим инструментом? Она кивнула на бритву. Чань посмотрел на свою руку так, будто не знал, что в ней. — Это? Я думаю, что вытащил ее бездумно, как животное. Или потому, что не хочу разделить судьбу доктора Свенсона. — Чань пинком послал стул миссис Траппинг в другой угол комнаты, отчего обе женщины вздрогнули. — Вы сядете и будете сидеть вплоть до другого распоряжения. Женщины подчинились. Элоиза суетливо поправила стул и провела ладонью по сиденью. Чань смотрел на нее с отвращением, недоумевая, что заставило ее бросить доктора, который спас ей жизнь, ради своей хозяйки. Он повернулся к Вандаариффу, который продолжал стоять с выражением тупой озабоченности. — Садитесь, лорд Роберт. Вандаарифф сел. Чань взял кружку из его рук и допил чай, потом вернул ее, благодарно кивнув. — Вы настоящее животное… — начала было Шарлотта Траппинг. — Помолчите! — прорычал Чань и повернулся к Элоизе. — Где мисс Темпл? — Как вы здесь оказались? — Вытрите лицо и отвечайте на мои вопросы. — Элоиза, не смейте ему ничего говорить. Чань выбросил вперед руку и полоснул наискосок по жакету миссис Траппинг, надеясь, что бритва не прорежет китовый ус корсета. Синяя ткань разошлась — женщина и слова не успела сказать. — Молчите, пока я к вам не обращусь. Мы еще поговорим, обещаю, потому что с вашим братцем я уже беседовал. Элоиза? Элоиза впервые с момента появления Чаня посмотрела в черные стекла его очков кислым, побитым взглядом. — Я оставила мисс Темпл в Карте. Мы расстались. Мы с ней поссорились. Там была графиня. И Ксонк. Если вы в самом деле видели его… — Видел. — Я думаю, он принял меня за графиню. Он напал на меня — ударил осколком стекла… — Элоиза, — пробормотала Шарлотта Траппинг, — что вы делаете… Но Элоиза уже расстегнула третью пуговицу, прямо между грудей, и раздвинула платье. Чань увидел импровизированный бинт и пятно крови размером с монетку. — Доктор нашел меня… — А что Свенсон делал в Карте? — Понятия не имею. Он ушел из рыбацкой деревни вскоре после вас… мы поссорились… — Элоиза со всеми ссорится, — прошептала миссис Траппинг. — Придя в себя, я обнаружила, что еду в поезде. Доктор извлек из меня стекло. Он спас мне жизнь… — Еще раз, — сказал Чань. — Еще раз, — с несчастным видом повторила Элоиза. — Мне он показался довольно хлипким, — прошипела миссис Траппинг. — Шарлотта, прошу вас! — еле слышно воскликнула Элоиза. — Франсис Ксонк тоже ехал этим поездом, — сообщил Чань. Миссис Траппинг подняла взгляд. — И графиня, — вздохнула Элоиза. — Она пряталась в товарном вагоне. Поезд остановился в Парчфелдте, и тогда она сбежала, а мы с доктором отправились на ее поиски. Когда мы в последний раз видели Франсиса, его рвало у вагона. Графиня побежала в парк. Абеляр решил, что мы должны идти за ней. — А вы? Вы хотели идти за ней? — Пожалуй, мне больше хотелось умереть, — вздохнула Элоиза и закрыла лицо руками.
Чань смотрел на несчастную Элоизу. Горестный вид женщины только усиливал желание полоснуть ей бритвой по лицу. Но вместо этого Чань подошел к перевязанному свертку, взмахнул бритвой и разрезал одеяло, под которым засверкали краски холста. Итак, Шарлотта отправилась в Харшморт, сожгла лабораторию, забрала картины, захватила Роберта Вандаариффа — и сделала все это своими руками. А Чань-то принимал ее за этакую простушку. Он вскинул голову, встретил яростный, решительный взгляд ее неприятно зеленых глаз, таких же, как у брата, и вспомнил рассказ Ксонка о том, что средний ребенок унаследовал интеллект всевластного отца. Из только что подслушанного разговора ему стало ясно, что эта женщина капризна, жестока, одержима гордыней… то, что она оказалась здесь, доказывало ее храбрость и решительность… а то, что в ней текла кровь Ксонков, означало, что она, возможно, не в своем уме. Но он еще не закончил с Элоизой Дуджонг. — И где теперь доктор? — резко спросил он. — Мы оставили его в доме моего дяди. — Предварительно оглушив, — добавила миссис Траппинг. — Он там в безопасности, — быстро сказала Элоиза. — В доме тепло, там есть еда, дрова и кровать… Господь знает, он заслужил избавление от всего этого… от меня… — Наверняка он чувствует то же самое, — заметил Чань. — Он жив, — высокомерно сказала Шарлотта. — Хотя и не должен жить. — И как долго, по-вашему, он будет там оставаться? — спросил Чань, обращаясь к Элоизе и словно не замечая миссис Траппинг. — И куда пойдет оттуда? Принц мертв. Макленбургские власти объявили доктора преступником. Наше правительство сейчас в руках его врагов, оно будет счастливо схватить и казнить его. Вряд ли у него есть деньги. Иностранец без гроша в кармане, преследуемый властями? Вашему Абеляру крупно повезет, если первый же шериф не повесит его на месте. Элоиза принялась рыдать, прежде чем он успел закончить. — Вы такой уродина, смотреть страшно, — заметила миссис Траппинг. Чань взял Элоизу за подбородок и поднял ее голову так, что их глаза встретились. — Я был в вашей комнате — я знаю. Вы с самого начала шпионили для Ксонка? Или для графини? — Кардинал… — Конечно, об этом не стоило говорить! Когда люди вокруг умирали! Когда спасали вашу жизнь! Чань резко оттолкнул ее. — Каролина Стерн вызвала вас обеих в отдельный кабинет отеля «Сент-Ройял», — продолжал Чань. — Почему вы выполняли приказы графини — она вас шантажировала? Или тут было что-то еще? Что она требовала в обмен на молчание? Кого еще вы предали? Слезы текли по щекам Элоизы. Чань повернулся к миссис Траппинг. — Может быть, вы скажете? В вашей памяти, кажется, нет пробелов. — Я вполне в состоянии рассказать вам о КаролинеСтерн, — сказала Шарлотта Траппинг. — Но объясните мне, с какой стати я должна это делать. Чань иронически подумал: беспечное пренебрежение его гневом означало, что Шарлотта впервые по-настоящему поняла, насколько он опасен. Может, наследственное упрямство заставляло ее бросать вызов смерти (и вот ведь незадача — только смерти, не меньше)? — Это наши семейные проблемы, — холодно добавила она. — Зачем вас посвящать в них? — Я уже в них посвящен. — Но что вами движет, сэр? В чем причина? Этот самый доктор? Или месть? Или, — Шарлотта обвела взглядом его истасканную одежду, — все дело в деньгах? Чань с трудом сдержался, чтобы не хлестнуть ее по лицу. — Я здесь, потому что кое-кто пытался меня убить. Кое-кто вроде вашего брата. — Но он же вас не убил. Не знаю, чего вы так боитесь… вы, верно, не промах, если ушли от Франсиса. Скажите, куда он отправился, какие у него планы? — Чтобы вы помогли ему? Шарлотта улыбнулась чуть ли не по-девчоночьи. — Нет, я этого не говорю… Эта женщина была несносна. — Когда вы в последний раз видели своих детей? — спросил Чань. Миссис Траппинг не ответила, сразу же поняв, что означает этот вопрос. — Во всем виноват этот ужасный тип, — прошептала она. — Ноланд Аспич. Всегда высматривает, и так недобро… он никак не хотел смириться с тем, что Артур — его начальник… — Вообще-то он нанял меня, чтобы я убил вашего мужа, — сухо сказал Чань. — Что? — Чань не убивал Артура, — быстро вставила Элоиза. — Но… этот человек… он нанял вас… Чань улыбнулся. — Вашего мужа ненавидели. — Простите… — Ваш муж был низким негодяем. — Но… какое бесстыдство… какая наглость… — Шарлотта! — воскликнула Элоиза. — Ваши дети! Мог Франсис забрать их? — Конечно нет! Зачем ему ставить под угрозу… — Шарлотта! — Я не знаю! Обе женщины повернулись к Чаню. Сообщить им то, что было известно ему, означало закончить допрос и установить союзнические отношения. Нужно ли ему было это? Или ему было все равно? Что двигало им? Разве он не пытался ответить на этот вопрос с самой первой ночи в лачуге рыбака? Почему он до сих пор не вышел из этого дела? Он подумал о докторе с проломленной головой и разбитым сердцем, о мисс Темпл, бегством спасающейся от смерти, плененной или уже убитой. Он посмотрел на двух женщин, на сверток с картинами, на богача-маразматика — вот они все, как последние цыгане, сидят среди этих развалин. — По распоряжению Тайного совета ваших детей посадили на поезд и доставили в Харшморт-хаус. Приказ исполнил капитан Тэкем. Глаза Шарлотты сощурились. — Дэвид Тэкем делал мне авансы на полковом собрании. Он даже не был пьян. Он подлая гадюка. — Они все еще в Харшморте? — спросила у Чаня Элоиза. — Разве я в Харшморте? — Франсис их видел? — Не знаю. — Он говорил о них? — настаивала Элоиза. — Высказали, что между вами был разговор. Он не упоминал о них? — Ни слова. — Что он сказал? — Этот вопрос задала миссис Траппинг, но голос ее теперь звучал холодно. — Почти ничего, что стоило бы повторить, — ответил Чань. — Синее стекло лишило его разума. — Кардинал, прошу вас! — воскликнула Элоиза. — Франческа! Мальчики! Где дети теперь? — Нет, — отрезал он. — Расскажите мне о Каролине Стерн.
За окном раздался всплеск. Чань развернулся в ту сторону, пытаясь уловить все необычное на фоне шумов ночного леса (пока они говорили, наступила ночь), но для него все эти звуки были чужими. Чьи осторожные шаги заглушало журчание потока, обтекающего сломанное мельничное колесо? Чань повернулся назад и тут же откинул голову со сноровкой, которой позавидовал бы бойцовый петух. Кирпич, брошенный Шарлоттой, пролетел в дюйме от его лица. Чань схватил ее за запястье. Будь бритва в его правой руке открыта, он не удержался бы и инстинктивно взрезал ей шейную вену. Но поскольку бритва была сложена, он просто ударил женщину в челюсть, отчего та упала на пол с протестующим, мучительным воплем. Он посмотрел на Элоизу, которая стояла, прижав обе руки ко рту. — Я не видела, что она делает! — прошептала она. — Ах, Кардинал Чань! Шарлотта, вы просто дура! Она подошла к своей хозяйке, распростертой на полу и судорожно подергивавшей ногами, потом подняла широко раскрытые глаза на Чаня. — Кардинал! Дверь распахнулась, а в окне возникли три драгуна с карабинами, которые тут же нацелились в грудь Чаню. В дверях вырос офицер с саблей наголо. За офицером виднелись силуэты еще как минимум десятка солдат. — Брось то, что у тебя в руке, — приказал офицер: лейтенант, судя по петлицам и единственному тонкому эполету. — Вы все пленники короны. Чань раскрыл ладонь, и бритва упала на пол. Лейтенант вошел в комнату, нацелившись кончиком сабли ему в грудь. Чань отступил и оказался на одной линии с двумя женщинами и Вандаариффом — тот вскочил на ноги, когда распахнулась дверь. Офицер откинул бритву в угол грязным сапогом. Следом за ним вошли еще четыре драгуна, их клинки посверкивали в пламени камина. — Ты — Чань, — проговорил капитан, словно вычеркивая фамилию из списка. — Не двигаться! — Он кивнул на Вандаариффа. — Беркинс, Кримп, взять его. Солдаты подхватили лорда под руки и повели в темноту. Офицер не отводил саблю от груди Чаня. — Сударыни, я лейтенант Торп… — Я вас прекрасно знаю, — сказала миссис Траппинг. Лейтенант неловко кивнул, глядя не ей в глаза, а на кожаный чемодан, затем молча подошел к нему, открыл и стал внимательно перебирать лежавшую там одежду. Закончив, Торп встал, увидел сумочку у Шарлотты на запястье и протянул руку. Та с презрительным фырканьем подала ему сумочку. Лейтенант расстегнул ее. Чань услышал, как что-то позвякивает внутри, потом увидел синеватый отблеск на лице Торпа. Сумочка была набита карточками синего стекла, несомненно, извлеченными из разных тайников в кабинете Артура Траппинга. Лейтенант Торп закрыл сумочку и сурово проговорил: — Я преследовал этого преступника от самого Харшморт-хауса. То, что я обнаружил и вас тоже, — чистая случайность. Сержант! От дверей отделился широкоплечий драгун и железными пальцами схватил обеих женщин за локти. Когда он волок Элоизу мимо Чаня, она прошептала: — Простите. Простите, бога ради… Чаню нечего было ей ответить, к тому же через секунду она исчезла. Торп со звоном вдвинул саблю в ножны и тоже вышел наружу, где прошептал что-то на ухо сержанту. Чань остался один перед лицом расстрельной команды в окне. Потом вернулся Торп и устремил на него профессионально отстраненный взгляд. — Тебя выдала лошадь. Мы увидели ее с дороги. — Я плохо разбираюсь в лошадях, — ответил Чань. — И это тебе дорого обошлось. Сними очки. Чань снял — выбора не было — и получил удовольствие от гримасы на лицах солдат, увидевших его шрамы. Он засунул очки в карман. — Благодарю, — сказал Торп и крикнул, повернув голову: — Капрал! К ним шагнул молодой солдат с желтыми шевронами на рукавах. Чань горько улыбнулся. Левая брючина солдата над сапогом была мокрой — как раз этот олух и провалился в пруд. — Взять его! Капрал изо всех сил всадил Чаню кулак в солнечное сплетение. Тот согнулся, и солдат, зайдя Чаню за спину, заломил ему руки, крепко держа их. Грубый толчок — и Чань упал на колени. Дыхание у него перехватило, он поднял голову, пытаясь набрать воздуха. Три солдата отошли от окна. Торп натягивал на руки плотные кожаные перчатки, а драгун рядом с ним держал открытую кожаную сумку. Еще один драгун стоял с обнаженной саблей с другого бока Торпа, но других солдат Чань за дверью не видел. Неужели они все ушли с сержантом и пленниками? Чтобы те не видели, как он умирает? — Мне дали очень простой приказ, — сказал Торп. — Ты слишком опасен, чтобы оставлять тебя в живых, но владеешь крайне ценными сведениями. И мне велено получить их у тебя. Он осторожно залез в сумку и извлек оттуда что-то квадратное, завернутое в ткань, потом оценивающе посмотрел на Чаня и обратился к своим людям: — Если вы хоть словом обмолвитесь посторонним о том, что сейчас увидите, вас засекут до смерти. — Торп кивнул драгуну с сумкой. — Помоги его держать, чтоб не дергался. Руками в толстых перчатках лейтенант снял ткань, и в свете пламени из очага засияла синяя книга. Он присел перед Чанем так, что их лица оказались на одном уровне, и осторожно открыл книгу. Чань заглянул в вихрящиеся синие глубины и отвел глаза. — Говорят, — сказал лейтенант, — что после этого ты ничего не почувствуешь, когда тебя будут убивать. Я не получаю удовольствия от казней, так что надеюсь, это правда. Капрал? Тот вцепился в волосы на затылке у Чаня и толкнул его голову вниз. С перекошенным лицом Чань закрыл глаза, изо всех сил сопротивляясь давлению. Перед ним была пустая книга. Если он будет смотреть в нее или прикасаться к страницам своей плотью, вся его память вытечет, как вино из фляжки. Но почему он сопротивляется — только из чувства гордости? Разве не этого он хотел после смерти Анжелики — забвения? Разве не этого он искал в опиуме, в поэзии, в борделях? Конечно, он не хотел, чтобы решение приняли за него… и все же… его глаза приблизились к вихрящейся голубизне, без испуга погрузились в нее… Капрал надавил еще сильнее. До стекла оставались считаные дюймы. Защитят ли его оранжевые кольца в карманах? Или только продлят агонию? Чань ощущал холод, излучаемый гладкой поверхностью…
Драгун, стоявший с саблей на страже, взвизгнул совсем по-женски и рухнул ничком. Торп отпрыгнул в сторону, чтобы сабля не задела его, защищая хрупкую книгу своим телом. Чань мельком увидел сияние синего зубца, торчащего из спины умирающего солдата, а потом человек в черном плаще перешагнул через тело и, схватившись с лейтенантом, полетел вместе с ним на полусгнившую скамью, где прежде сидел Вандаарифф. Они упали с жутким грохотом, затем нападавший встал и откинул плащ, доставая еще один синий кинжал. Рот офицера открылся в безумном удивлении, почти все его туловище омертвело, потому что книга при ударе разбилась и осколки глубоко вонзились ему в грудь. Солдаты, державшие Чаня, схватились за сабли; он нырнул за бритвой и, не глядя, полоснул ею с разворота. Капрал заорал, кровь хлынула из его запястья. Чань вонзил носок ботинка ему в пах. Капрал согнулся и получил немилосердный удар в челюсть. Франсис Ксонк стоял над вторым солдатом (глаза которого в скрученной набок голове неестественно закатились и безжизненно смотрели вверх), держа драгунскую саблю в здоровой руке. Чань поднялся на ноги и бросил бритву, чтобы схватить клинок лейтенанта. Лицо Ксонка было чуть ли не посмертной маской: шея и подбородок потемнели от синих выделений, а веки порхали, словно комната была лишь частью того, что открывалось его взору, словно он потратил слишком много сил на эту атаку — на то, чтобы управлять собой. Он вонзил саблю в пол и протянул пустую руку. — Для меня одного их многовато… и для вас тоже… может, вы примете… временное… перемирие. — Слова его падали, будто скользкие камушки из мешка. — Эти солдаты, — сказал Чань. — Миссис Марчмур… Маргарет… она идет. — Я тоже так думаю. — Губы Ксонка покрывала мокрота. — Это означает, что она нашла вашу маленькую мисс. Целый час они продирались через лес, и Чань совершенно потерял ориентацию, несмотря на то что светила луна. Два раза пришлось останавливаться, потому что Ксонка рвало. Наконец они добрались до гребня, с которого открывалась неожиданная перспектива: поле, а далеко внизу — сверкающая змея канала. От канала в лес уходила дорога, в конце которой виднелось ярко освещенное здание. Его высокие окна излучали в черный воздух неимоверное количество света, словно там крестили младенца королевских кровей. В тишине Чань услышал рокот машин. — Это уж слишком, — прохрипел рядом с ним Ксонк. — Чертова свинья начала без нас.
Глава девятая РАНА НА ШЕЕ
Доктор Свенсон отказывался считать себя человеком, который может убить женщину, пусть даже при самых чудовищных обстоятельствах. «Чудовищная» — именно это слово лучше всего подходило для женщины перед ним. Графиня попросила сигарету из докторского портсигара и теперь умело засовывала ее в черный лакированный мундштук. Она поймала взгляд доктора и застенчиво улыбнулась. — У вас найдутся спички? Свенсон сунул складной нож мертвого шкипера в карман брюк и вытащил коробок. Он зажег спичку, предложил огонь графине и кивнул на свой портсигар, который графиня все еще держала в руке. — Вы позволите? — Очень милая вещица, — заметила графиня. — Полагаю, что по законам спасения на море я должна вернуть ее вам. Она протянула руку. Беря портсигар, доктор слегка коснулся ее пальцев — мягких, холодных. — Будто вы подчиняетесь каким-то законам. Графиня выпустила облачко дыма в сторону тлеющего костра. — Довольно крепкие, — сказала она. — Где вы их достали? — Купил у одного рыбака. Это датские. — В городе вы курили какие-то другие. Те были черные. — Русские, — объяснил Свенсон. — Я покупаю их у одного торговца в Риге. Я заглядывал к нему, когда мой корабль заходил в их порт. Теперь я уже не плаваю, и сигареты доставляют по суше. — Уверена, что их можно найти и поближе. — Но не через него. Герр Карошка… так редко сталкиваешься с порядочными деловыми людьми… — Ерунда. — Графиня стряхнула пепел. — В мире полно порядочных деловых людей… вот почему так много бедняков. Их самообман — всего лишь навоз, на котором взрастают и крепнут менее разборчивые. Свенсон кивнул на тело шкипера. — Вы всегда так веселы после убийства? — Я так весела, потому что осталась в живых. Мы будем говорить как разумные люди или нет? Еда неплоха, в бутылке довольно приличный для сельской местности сидр… а если вы будете так добры и подложите дровишек, то костер еще вполне может разгореться. — Мадам… — Доктор Свенсон, прошу вас. Ваши брюзгливые любезности только мешают откровенному разговору. А поговорить нам необходимо. Если вы не решили просто вышибить мне мозги… Говорила она игривым и нетерпеливым тоном, но на лице ее читалась усталость, и это удивило Свенсона. Обычно графиня была закована в броню надменности, и он естественным образом видел в ней соблазнительницу или убийцу, но никогда — хрупкую женщину. Но вот здесь перед ним была графиня ди Лакер-Сфорца, которая перерезала горло человеку, чтобы забрать у него обед и воспользоваться его костром. — Где Элоиза Дуджонг? — спросил он ровным голосом. Графиня рассмеялась. — Кто? — Вы были с ней, мадам. В доме ее дядюшки… вы устроили… — Что устроила? И когда? — Не надейтесь меня обмануть! Я видел ее… Графиня с удовольствием затянулась сигаретой. — Мадам! Она направила вас в Парчфелдт-парк… — Мы с ней вообще не встречались. Я видела ее в Карте, да… мусор, который я выкинула из памяти. Но она меня не видела. Она следила за каким-то человеком. — На нее напал Франсис Ксонк. — Видимо, нападение не стало для нее роковым. — Он принял ее за вас. Графиня пожала плечами, словно давая понять, что для нее это ничего не значит, но потом поймала холодный взгляд доктора. Улыбка сошла с ее лица. — Значит, Франсис был в поезде и добрался до товарного вагона, в котором я пряталась… но меня там уже не было. Это вы его задержали? Я слышала выстрел. Доктор Свенсон хранил молчание. Графиня снова устало затянулась. — Ненавижу быть кому-то обязанной. Ну ладно. В последний раз я видела Элоизу в Карте, на станции. Мисс Темпл ехала со мной. Я оставила ее вполне живой — ей ничто не мешало вернуться в мир респектабельных отелей и легкодоступных женихов. А теперь, может, вы присядете?Доктор знал, что графиня — худшая из женщин, но стоило ей заговорить — и он, заранее зная, что не услышит ни слова правды, обманывался ее напускной искренностью. Свенсон сунул несколько веток в теплящиеся угли. Неужели графини и в самом деле не было в доме Элоизиного дядюшки? Она вытащила пробку из бутылки с сидром, не спеша отпила и протянула бутылку ему. Почувствовав колотье в затылке, доктор сделал несколько глотков, после чего рефлекторно отёр рукавом горлышко. Графиня, увидев этот жест, прыснула со смеху и подтолкнула к нему съестные припасы шкипера: половинку грубого черного хлеба, головку сыра с тронутыми плесенью краями, кусок кровяной колбасы дюймов в шесть длиной, — а потом подняла на него глаза, в которых светилось понимание и предвкушение. Доктор посмотрел на колбасу, потом снова встретился взглядом с графиней и почувствовал, что краснеет. — Кажется, у вас нож этого бедолаги, — сказала она. — Да. Нарезав колбасу и сыр, доктор сунул нож обратно в карман. Графиня положила по ломтику того и другого на отломанный кусок хлеба и откусила маленький кусочек — попробовать. — Немного горчицы не помешало бы, — заявила она, поведя плечами. — Или икры на льду с водкой… но где их тут взять? Они ели в тишине. Графиня, как и Свенсон, явно была голодна. Доктор наблюдал, как она жует, как ее проворные пальцы отправляют в рот очередной кусочек еды, как шевелится ее горло при глотании, — нет, графиня ди Лакер-Сфорца все же принадлежала к человеческому роду. Увидев в ней вполне земное, хотя и единственное в своем роде существо, доктор одновременно (помогли также круги у глаз от недосыпания и передряг, ненакрашенные губы тускло-красного цвета и непослушные пряди черных волос) впервые посмотрел на графиню как на женщину. Доктор нарезал остаток колбасы, улыбнулся, видя, как графиня хватает новые ломтики, и удивляясь, как запросто она стала вдруг компанейской, общительной; затем поймал себя на том, что разглядывает ее руки. Боль в голове прошла, но ее сменило растущее досадное желание. Он потянулся к бутылке, подвинул то, что внезапно выросло, лишив его свободы, выпил и попытался сменить тему своей внутренней беседы.
— Что вы подумали о стеклянной карточке? — спросил он. — Ее вытащили из моего кармана. Только не говорите, что не заглянули в нее. — Зачем я буду вам это говорить? — Графиня потянулась к бутылке, сделала несколько глотков и поставила ее. — Я думаю, она вовсю старается предупредить вас. — Почему? — Потому что она идиотка. — То есть она хочет спасти мою жизнь. Графиня пожала плечами. — Если бы она действительно думала о вас, если бы у нее была хоть малая толика искреннего сочувствия к вам, она оставила бы вам карточку, на которой Артур Траппинг удовлетворяет с ней свои животные инстинкты в классной комнате собственных детей. Вы бы прониклись их наслаждением… и возбудились бы, но тут же отшатнулись бы от зрелища. У вас, конечно, мороз подирает по коже при мысли об этом… о них… маленькие стульчики, запах мела и тетрадей оттесняется более пикантными ароматами, ее животные стоны, выделения… ну да вы знаете, как все это будет по-латыни. Графиня неожиданно замолчала, глаза ее невинно округлились. — Будь вы небезразличны миссис Дуджонг, она бы постаралась вас отвадить всеми средствами. Но вместо этого она пыталась объяснить… и тем самым вынесла вам смертный приговор. — Вы так думаете? — Да вы послушайте, как вы сами ее защищаете! Вопрос лишь в том, сделала она это сознательно или по глупости. Но в любом случае, доктор, это ее не красит!
У Свенсона не было ответа. Синюю карточку сунула ему в карман Элоиза… но какое может быть для нее оправдание? Как иначе истолковать нападение на него в доме Элоизиного дядюшки — ей пришлось открыто заявить, на чьей она стороне, так ведь? Но почему надо верить графине? Он еще раз бросил взгляд на силуэт остывающего тела шкипера. — Как по-вашему, ждать нам визитеров из того большого дома на дороге? — Зависит от того, кем был наш бедолага — просто сторожем на барже… или же выполнял какое-то задание, и тогда о нем начнут беспокоиться. — Она протянула руку к последнему кусочку сыра. — Кстати, вот почему нужно обязательно поддерживать огонь: пусть все думают, что он жив-здоров. — А если бы я не появился? — Но вы же появились, доктор. — Вы что — верите в судьбу? Графиня улыбнулась. — Я верю в то, что фактам нужно смотреть в лицо. Я не из тех, кто предается фантазиям, если можно жить реальностью. — Предметы на одеяле навели вас на мысль, что они захватили меня. — Да с какой стати это должно меня волновать? — Действительно, с какой? Доктор Свенсон потянулся к бутылке, которая уже опустела на две трети. — А что это за здание? Вы явно из-за него и сошли в Парчфелдт-парке. — Так откровенно признаваться в своей неосведомленности… это говорит о плохой форме. — Лучше посмотрите на себя, мадам. — Неужели сидр так быстро ударил ему в голову? — Вы что, думаете, я не вижу, как окаменело ваше правое плечо? — Уверяю вас, я в полном порядке. — Вы каждый раз брали бутылку левой рукой, хотя я ставил ее ближе к правой. Если вы ранены, я мог бы посмотреть, как вам помочь… вам будет легче убить меня, когда вы наконец решитесь на это. — Или вам — меня. — Если бы вы боялись этого, вас не было бы здесь. Сделав запоздалый вывод, Свенсон понял, что его ударила по правой стороне головы женщина, стоявшая у него за спиной, что она вложила в удар всю силу, — и скорее всего, действовала правой рукой. Графиня не могла этого сделать, как не могла похитить Роберта Вандаариффа из Харшморта. Но если женщина, стоявшая рядом с Элоизой, все же похитила Роберта Вандаариффа из Харшморта вместе с картинами графа… то в шкафу он оказался после удара Шарлотты Траппинг! Графиня оглядела дорогу, потом опять доктора, в ее фиолетовых глазах прыгали веселые искорки. Она словно приняла какое-то озорное решение и вытащила из сумки у себя за спиной бутылку и кусок ткани. — Надо же, профессиональная сострадательность… Подождите минуточку — я только расстегну платье…
Доктор сразу понял, что от раны останется шрам. В другое время он непременно наложил бы шов, но сейчас просто промыл рану спиртом. — Это не от стекла, — сказал он, когда графиня вздрогнула, но не от боли, а от холодных капель, попавших на кожу под платьем. — Вы хотите сказать, что это сделал не Франсис? — Она перекинула волосы со спины на лицо, чтобы Свенсону было лучше видно. — Нет, не он. Это от неудачного прыжка в окно. — На несколько дюймов выше — и стекло перерезало бы вам горло. Графиня вытащила правую руку из платья. Пурпурный шелк, шурша, соскользнул по диагонали, обнажив корсет и немалую часть тела, которая под смоляными волосами казалась совсем белой. — Как вам перевязка, которую мне сделали? — спросила она. — Я думаю, вы неплохо постарались, перевязав себя сами, — ответил доктор, осторожно подводя пальцы под ее предплечье, чтобы завязать узел. — Не я, — сказала графиня. — Кое-кто с крохотными пальчиками. Путь был долгий, и только мы вдвоем в вагоне. На мгновение Свенсон неосторожно отдался этой мысли: он вдвоем с графиней в товарном вагоне. Сидеть с нею вдвоем у костра и то было нелегко. Но эта женщина вдвоем с Селестой… о чем они говорили… и что… что еще… неважно… все неважно, лишь бы только мисс Темпл вышла из этой переделки целой и невредимой. Лишь бы только он мог поверить в это… — Ну вот и все, — сказал доктор, снова садясь. Графиня повернулась к нему, проверяя, как движется рука, насколько надежна повязка, но не надевая обратно платья. Свенсон проглотил слюну. Он смотрел на нее, и его врачебная бесстрастность неуклонно сдавала позиции, как далекая луна, исчезающая за тучей. Он заставил себя посмотреть графине в глаза, ожидая увидеть издевательский огонек, но глаза ее горели ясным и теплым светом. — Если какая-нибудь девушка могла бы стать близка мне, то прежде всего это Селеста Темпл… правда, увидев впервые такого целеустремленного маленького зверька, я тут же возжелала перегрызть ей горло. Конечно, я выражаюсь фигурально… и вот… то ли из-за этой раны… то ли из-за необходимости прижаться друг к другу, чтобы чуточку согреться… — Она… она жестока, — пробормотал доктор. — И в то же время так невинна. — Я думаю, вы тоже отчасти невинны, — прошептала графиня. Это было одним из самых опасных мгновений в жизни доктора Свенсона. Здравомыслие и дальновидность оставались при нем, но фиолетовые глаза графини были озерами, в которых он мог утонуть даже теперь, утратив всю свою преданность, веру, порядочность — бросив все ради ее бесчеловечных целей. Если наклониться к ней, поцелует ли она его? Или рассмеется? Доктор облизнул губы и скользнул взглядом по ее телу. Он уже не помнил цвет глаз Элоизы. Он вскочил на ноги, отирая ладони о брюки, тут же споткнулся о камень и полетел спиной в кусты. Он охнул, когда при падении воздух вышел из легких, немного полежал, с трудом дыша; зеленые листья плюща ласкали его лицо. Наконец Свенсон приподнялся на локтях. Графиня уже надела платье обратно и левой рукой застегивала сверкающие черные пуговицы. — Вы живы? — спросила она. — Приношу свои извинения. — Возвращайтесь к огню. Времени так мало. А еще столько всего нужно обсудить.
Прежде чем сесть, Свенсон вытащил сигарету из портсигара, словно пытаясь курением прикрыть свою слабость, но по лицу графини было ясно, что он заботит ее меньше всего. По-детски уязвленный собственной маловажностью, доктор вернулся на свое место у костра, напротив графини. — Где Кардинал Чань? Меньше всего Свенсон ждал этого вопроса, который почему-то поверг его в уныние. — Понятия не имею. Графиня промолчала. Свенсон выпустил клуб дыма и стряхнул пепел на камни. — Если вы надеетесь, что Чань будет для вас полезнее… — Полезнее? — оборвала она его. — Самонадеянный тевтонец! Ее настроение резко изменилось, а может, она просто перестала скрывать свои подлинные чувства. — Выжив после падения дирижабля, вы, верно, решили, что только вы из всех заговорщиков… — Заговорщиков? — А как еще назвать вас и ваших… союзников? — Как угодно. «Заговорщики» — уж слишком театрально звучит. — Я хочу сказать, — продолжал доктор, — что у вас, видимо, было немного союзников. И вы решили завербовать того несчастного парнишку в Карте. Его убили, и убили жестоко. Графиня смотрела теперь еще суровее. — Не самая увлекательная тема. — Вы спросили о Чане, потому что вы одна, в поисках сторонников… и если уж вы спросили, если вы ждете моей помощи… — Как драматично, — усмехнулась графиня. — Ganz tragisch. Сигаретой Свенсон чуть не обжег себе пальцы. Затянувшись в последний раз, он бросил сигарету в огонь и посмотрел в глаза графине. — Вы сошли с поезда, чтобы попасть именно сюда, именно в эту часть Парчфелдт-парка. Размером этот дом с хороший особняк, но по сути он — промышленное сооружение. Близость канала позволяет быстро доставлять грузы, но и дорога, и канал проложены недавно. Раз вы здесь, то, наверное, принадлежите к той компании, которая все это проложила… И это вы сделали Ксонка своим врагом. Вы столкнулись с ним — в деревне или по пути в Карт — и, скорее всего, украли его лошадь. А также его книгу, это уж наверняка… но, даже вернув ее, он из кожи вон лез, чтобы найти вас. — Франсис не забывает ни одной обиды. А уж если ты всадил ему пулю в грудь, лучше об этом помнить. Доктор предпочел не заметить ее насмешливой улыбки. — Он мог несколько раз прикончить меня, и все же я здесь. А значит, это место неразрывно связано с Ксонком. Этот вывод не следовал из его рассуждений о графине. Тут было другое: на барже под присмотром Фрутрикса перевозились боеприпасы с заводов Ксонка. Доктор пребывал теперь в уверенности, что Фрутрикс — агент Франсиса Ксонка, который все это время намеревался захватить оборудование графа. А теперь картины графа вместе с Вандаариффом оказались в руках Шарлотты Траппинг. Ее знаний о заговоре (полученных от брата, мужа или даже — приходилось признать это — от Элоизы) было достаточно, чтобы задумать собственную опасную авантюру. Неужели она надеялась бросить вызов Фрутриксу? Или всего лишь выжить? Свенсон проглотил слюну. Увидит ли он когда-нибудь Элоизу? — В любом случае, — пробормотал он, — Ксонк, если он все еще жив, наверняка заявится сюда. — Я знаю. Да, засиделись мы с вами. Графиня встала, достала сумку из-за спины и улыбнулась, видя, как неловко Свенсон поднимается на ноги. — Вы доставили мне столько неприятностей, Абеляр Свенсон… но все же вы здесь. — Она извлекла комок грязи из его волос. — Что говорит не только о вашей порядочности — о вашей страсти, похоти, отчаянии, да какая разница? — но и о чем-то никому не подвластном внутри вас. И потому я питаю к вам доверие. — А вот у меня к вам доверия нет вовсе. — Если бы оно было, я считала бы вас земляным червем, — ответила она. — Огонь погаснет сам, а нас на дороге уже не будет видно. Идёмте — пора.
Они пошли молча по усыпанной гравием дороге, грубое полотно которой разрезало лес насквозь. Теперь, когда опустилась ночь, здание светилось еще ярче. Вдруг графиня ухватила доктора за локоть и потащила за рукав. Они быстро свернули с дороги и затаились среди деревьев. Из белого здания в их сторону устремилось желтоватое сияние — свет фонаря, почти полностью закрытого. Свенсон не заметил его — без графини он попал бы в луч фонаря и был схвачен. За фонарем двигались два ряда людей, тащивших две низкие, плоские повозки. Это были моряки, возвращавшиеся к каналу за остатками груза. Когда они прошли, Свенсон почувствовал губы графини у своего уха. — Они его найдут. Мы должны поторопиться. Шурша листьями, она вернулась на дорогу и пошла со всей резвостью, какую позволяли ее рана и темнота. Свенсон припустил рысцой, чтобы догнать ее. — Что это за место? Я знаю, они привезли оборудование графа… Графиня не слушала его. Свенсон ухватил ее за здоровое плечо и остановил, но, встретив ее свирепый взгляд, тут же убрал руку. — Если вы рассчитываете на мою помощь — отвечайте. — Он показал на ярко освещенное здание. — Сколько времени вы с Ксонком собирались торчать в Макленбурге? Еще месяц? Два? Все это запущено без учета того, что стало с вами. Или с ним. Это тайный план Ксонка, направленный против вас, или же мятеж в его отсутствие. — Франсис направляется сюда — остальное неважно. — Я не знаю, что из его вещей попало к вам… не знаю, что в его книге… но неужели вы этого хотите? — Послушайте, доктор, я хочу, чтобы он не убил меня… меня мало заботит, умрет ли Франсис или мы с ним помиримся. Но сейчас меня больше всего заботит, чтобы нас не схватили на дороге! Сзади до них донесся крик — отдаленный, но говорящий о многом. Значит, шкипера нашли. Графиня подобрала платье и перешла на бег. Свенсон устремился за ней. — Мы должны спрятаться! — прошептал он. — Пока еще рано! — Они нас увидят… Графиня не ответила, мчась прямо к дому. Оглянувшись через плечо, доктор увидел, что фонарь мигает через равные промежутки. Фигуры, толпившиеся у окна на верхнем этаже белого здания, ответили своими сигналами. У Свенсона упало сердце, когда он понял, что моряки непременно припишут убийство ему. Графиня резко бросилась прочь с дороги. Доктор последовал за ней. Высокая трава лупила его по коленям. Графиня исчезла среди деревьев. Ветки начали хлестать Свенсона по лицу в темноте. Двойные двери здания широко открылись, и изнутри пролился поток света — на дорогу, на деревья. Графиня остановилась, и доктор чуть не сбил ее с ног. — Они отправили отряд на дорогу, — прошептал он. — С… с… — Завода, — закончила она. — Идите за мной. Ступайте по листьям! Графиня снова пошла вперед, на сей раз не так быстро, двигаясь осторожными шагами под ветвями старых высоких вязов. Доктор шагал широко, чтобы не отстать. Она подтягивала платье одной рукой — из-за раны. Минуты проходили в молчании, лунный свет, проникавший сквозь кроны деревьев, мелькал на ее плечах. С каким-то пронзительным чувством одиночества Свенсон удивился тому, до чего хрупка графиня — при ее-то железном характере. Он пытался представить себя, обуянного такой же решимостью, ведь он тоже решался на крайности, хотя никогда — ради себя самого. Протянув левую руку, графиня ухватила Свенсона за мундир, и оба остановились. Увидев сквозь деревья свет факелов впереди, доктор осторожно достал монокль и вставил в глаз. Факелы двигались по другой дороге… к заводу. Не второй ли это отряд, отправленный на поиски? Может быть, их обложили со всех сторон? Свенсон оглянулся, но никаких преследователей за деревьями не заметил. Он снова повернулся лицом к дороге, надежнее укрепил монокль и нахмурился. Отряд шествовал целеустремленно, как солдаты на форсированном марше… все, кроме одежды, говорило о том, что это люди непростые. Прошло уже человек тридцать, а конца колонне не было видно. — Это не поисковый отряд, — прошептал Свенсон на ухо графине, и даже сейчас голова чуть не закружилась от запаха ее волос. Она кивнула, глядя все в ту же сторону. Наконец колонна прошла. Доктор и графиня двинулись вперед одновременно, словно приняли совместное решение. Дорога вела к большому кирпичному зданию, обнесенному высоким деревянным забором; на воротах виднелись железные полосы. Оба повернулись в ту сторону, откуда появилась странная группа. Ярдах в пятидесяти от них прямо к ним двигалась другая группа прыгающих факелов. — Быстро отсюда! — прошептала графиня. — Пригнитесь! Они выскочили из своего укрытия и через дорогу (оказавшись на виду — ужасное мгновение) перебрались в другую рощицу, где сломанные ветки были еще гуще. — Вы знаете этих людей, — чуть слышно проговорил Свенсон. Графиня не ответила. — Лучше всего сказать «приверженцы», — прошептал он. — Идиоты, которые поклялись в преданности вам и вашим союзникам, и эту клятву закрепили в их душах с помощью Процесса. Что же, черт побери, все эти люди делают в такой глуши? И почему вы не желаете открыться им? Похоже, в этом ключ к вашим нынешним трудностям. Раз вы не открылись, значит, их присутствие здесь — загадка для вас. И вы опасаетесь, что они не сохранили ни грана преданности лично вам. Графиня, не отвечая, двинулась мимо него в гущу деревьев. Выйдя с другой стороны леска, они увидели еще одну дорогу, поросшую травой и молодыми деревцами по колено человеку. Свенсон понял, что эта дорога, видимо, предшествовала каналу, потому что она огибала лес. Он вспомнил обо всех развалинах, что видел, когда шел по лесу с Элоизой. Парчфелдт-парк представлял собой разновидность кладбища — пожалуй, как и любой лес, где любое новое дерево питалось разложившимися телами под ним. Кладбища всегда наводили доктора на мысль о его собственной бренности, и эта заброшенная дорога точно так же говорила ему, что все то новое, чему он был свидетелем (баржа, переоснащенный завод и непомерные амбиции его хозяина), неизбежно будет предано забвению. С того момента, как они увидели факельное шествие, графиня не произнесла ни слова. Доктор Свенсон откашлялся, и она повернулась к нему. — Если бы я не появился, что бы вы сделали? Подошли к парадной двери и обаяли тех, кто внутри? Он сознавал, что графиня, видимо, не привычна к дерзким вопросам и насмешливому тону, и не сомневался, что это злит женщину. Но по своей сути вопросы были естественны. Чего она ожидала? Что за семена поражения или отчаяния могли дать ростки в ее сердце? — Вы странный человек, — ответила наконец графиня. — Я помню, как впервые встретила вас в «Сент-Ройяле», и сразу же стало ясно, что вы умный, преданный, предсказуемый дурак. Не думаю, что я ошиблась… — Готов признать, что Кардинал Чань впечатляет куда больше. — Кардинал Чань — еще один вид добросердечного идиота. Вам обоим стоит поучиться у вашей маленькой провинциальной ледышки. Но я говорю не о них, а о вас, доктор. — Ваши соображения меня не волнуют. Графиня посмотрела на него таким усталым и простым взглядом, что он побледнел. — Когда-нибудь я найду для вас подходящее определение, доктор. И когда это случится, я прошепчу это слово вам на ухо. Она повернулась и пошла к заводу. — Куда вы идете? — воскликнул Свенсон. — Мы не знаем, кто там и для чего они собрались… если только не вы их вызвали… эти люди, ваши приверженцы! Графиня оглянулась назад через плечо, явно преодолевая боль. — Довольствуйтесь своей карточкой, — сказала она. — Идеалов, которые вели вас в этом мире, больше нет. Забудьте о чувстве долга.
* * *
Мерцающее шелковое платье графини отражало лунный свет, даже когда силуэт ее слился с окружающим мраком, а потом она свернула и исчезла вообще. Доктор не последовал за ней, сам не зная почему, оглянулся на деревья в том месте, откуда они пришли, потом посмотрел вдоль заросшей дороги, ведущей от завода… путь, который увел бы его в другой мир. Он полез в карман за портсигаром, пальцы коснулись холодной стеклянной карточки. Хватит ли лунного света, чтобы увидеть? Не величайшая ли это глупость — заниматься такими вещами здесь, на открытом пространстве? Доктор Свенсон вздохнул, уже сожалея о будущем поступке (как там говорила Элоиза — чем больше знаешь, тем сильнее боль?), и обратил взгляд на стекло. Когда Свенсон наконец поднял глаза, мир вокруг него казался нереальным, словно он насмотрелся на солнце. Шея вспотела сзади, пальцы стали жесткими от плотного прикосновения к стеклу. Он сунул карточку обратно в карман мундира и потер увлажненные глаза. Слезы? А может, это оттого, что он долго не моргал? Доктор двинулся к заводу. Карточка содержала воспоминания Траппинга, и не случайно, — тот принимал участие во многих собраниях, на которых заговорщики вербовали сторонников. Карточки были великолепной приманкой. До этого дня Свенсон заглядывал в две карточки, очень разные. Первая содержала одно конкретное событие — соитие принца с миссис Марчмур, и ощущения женщины были запечатлены в стекле прямо на месте. Вторая хранила переживания Роджера Баскомба, целую коллекцию впечатлений и воспоминаний, начиная от обжиманий с мисс Темпл на диване и кончая карьером в Тарр-Манор. Чтобы создать такую карточку, воспоминания нужно было перевести в стекло спустя много времени после случившегося — перевести из мозга Баскомба. А эта, третья, как представлял доктор, отличалась от первых двух, предлагая не образы и даже не осязательные ощущения. Она передавала в ужасающих, омерзительных подробностях эмоциональное состояние. Присутствовал там и антураж, и в этом карточка была подобна баскомбовской — случайный набор самых обычных вещей: столик в прихожей дома Траппинга на Адриан-сквер… отражение красной полковничьей формы в натертом до блеска серебре столовых приборов… сад при доме, где он наблюдал за детьми, сидя в мягком кресле. Но все эти мгновения были пронизаны горечью, корыстными желаниями, грубым поведением, одиночеством и ненужностью человека, чье напускное, бездумное самодовольство было отягощено печалью, острой как гвоздь. Ни в одной из сценок не появлялась миссис Траппинг, но полковник печалился не из-за этого. Откуда у Артура Траппинга взялась эта горечь? Его честолюбивые устремления были вполне удовлетворены… внезапно Свенсон понял: Траппинг был всем обязан братьям Ксонк. Все поводы для недовольства проистекали из этого: визитная карточка Франсиса на столике в прихожей, красная форма Траппинга — позорный знак покровительства Генри, сам дом был свадебным подарком, дети… даже они, с дрожью осознал Свенсон, рождали искорки виноватой ненависти в глазах Траппинга, но потом их беззаботные голоса превращали его гнев в печаль, сетью опутывавшей полковника. И это поразило Свенсона больше всего: Траппинг распространял вокруг себя не злость, а необъяснимую тоску. На карточке не было миссис Траппинг и тем более — Элоизы Дуджонг. Значит, она не была его любовницей? Это было кстати, если Элоиза рассчитывала утихомирить гнев Свенсона, но доктор не очень гневался на нее. Возможно, думал он, это просто рок. Каждый выбор Элоизы, как бы ни расходился он с желаниями самого доктора, был случайным и по-человечески объяснимым. Она сделала то, что сделала (Свенсону, впрочем, не очень-то хотелось думать об этом), он ведь тоже старался похоронить свою скорбь по Коринне в бессмысленных служебных заботах. И в то же время подсунуть ему переживания этого человека — разве это не жестоко? Злоба росла в сердце доктора. А чего еще она ждала? Что может быть хуже того примитивного отвращения, которое испытывает человек, помещенный в тело соперника? Тоска Траппинга? Ненависть Траппинга к его приемным детям? Какая разница, если Свенсон с удовольствием посмотрел бы, как двое Ксонков секут полковника, а потом окунают его в соляную ванну?Свет по-прежнему лился из окон завода, силуэты собравшихся были видны на деревянном заборе. Подойдя поближе, Свенсон услышал недовольный гул, обиженное бурчание и недоуменные выкрики. Ворота не открылись — такой расклад собравшиеся находили совершенно необъяснимым. Люди с факелами высоко поднимали свою ношу, словно от этого крики лучше проникали сквозь безмолвные окна. Одеты все были не так парадно, как на последнем торжественном собрании в Харшморте, но тут явно собрались высшие гражданские и военные чины. Попадались и молодые — те, для кого служба была просто способом времяпрепровождения, высокородные младшие отпрыски или кузены, вечно живущие в зависти и ненависти, те, кому доставался лишь отблеск высоких титулов, но не они сами. Свенсону пришли на ум слуги и клерки, которых он видел в поезде на Тарр-Манор. Тех уговорили продать темные тайны их хозяев в обмен на безделушки, подобно тому, как за бусы покупались земли у островитян южных морей, — приличное жилье и деньги на новое зимнее пальто. Но чего не хватало этим благополучным гражданам, какими посулами заманили сюда их? Доктор покачал головой — слова ничего не значили. Заговорщики подкупали каждую из групп, потрясая перед людьми правдоподобной надеждой.
Он опустился на колени в траву. Доступ на завод был перекрыт дважды — рассеявшейся толпой и забором. Толпа частично сгрудилась у ворот, но основная масса — человек двести — растянулась вдоль деревянного забора. Свенсон слышал стук в ворота, требования впустить… но эти крики были такими наглыми и бесцеремонными, что доктор засомневался: а представляют ли собравшиеся, куда пришли… или что может находиться за этими стенами?Неужели они даже не замечали контраста между уединенностью завода и его фантастической сверкающей начинкой, между заброшенной дорогой и недавно возведенным наружным забором? Графини не было видно. Однажды в Берлине (стало холодать, и мысли доктора начали путаться) ему попался бюст Клеопатры в натуральную величину. Его, однако, поразило, каким маленьким казался этот бюст, поразило, что она была всего лишь женщиной и, сколько бы сердец ни покорила, состояла всего лишь из плоти и крови, дыхания и тепла, умещавшихся в постели. Он подумал о ране на плече графини, о том, как та вздрогнула от боли под его пальцами. Как это совмещалось с ее целеустремленной, ненасытной и незабываемо жестокой алчностью? Что за события выковали такое существо? А Чаня? Доктор, конечно же, видел шрамы, но они были только внешними знаками, поверхностью лужи, подернутой масляной пленкой. Сам Свенсон был ничуть не похож на этих двоих, хотя и у него случались вспышки изобретательности и бесстрашия. В эти моменты он переставал быть самим собой. А мисс Темпл? Он сравнил ее со знатными особами, что проходили перед его глазами, неудовлетворенными и алчными… разве она не была такой же беспокойной и не терпящей возражений? Потом доктор подумал об Элоизе, но, потерев глаза, прогнал эти мысли. Он встал и разгладил на себе мундир. Некоторые из этих людей наверняка видели, как его оглушили в Харшморте и потащили умирать… но это означало лишь, что они сочли доктора мертвым. Если графиня решила не вливаться в эту нетерпеливую толпу (а он был уверен, что она так и сделала), то тем больше у него оснований сделать прямо противоположное. Свенсон подошел к собравшимся, протолкался поближе к середине и заговорил — громко и презрительно, подражая покойному кронпринцу: — Почему они не открывают? Мы что, должны ждать тут, на улице, как какие-нибудь торговцы? Проделав такой путь? Рядом с ним человек в ворсистом шерстяном пальто сочувственно проговорил: — Вообще никакого ответа! Словно нас не ждали! — Ошибки быть не может, — прошептал худощавый пожилой человек с очками в золотой оправе. — Ведь мы все получили извещения. Множество согласных голосов подтвердили это. Послышался одобрительный гул, но ворота оставались закрытыми. Чуть дальше (Свенсон стоял на некотором расстоянии от ворот) раздался громкий стук подкованных каблуков по деревянному забору. — Вы никого не видели? — спросил Свенсон. — Когда мы появились, ворота были открыты. Они их закрыли, увидев нас! — Они должны знать, что нас вызвали! — Они ведут себя неподобающе! — жалобно протянул пожилой. — А тут еще холодает… и влажно… — Джентльмены… — сказал доктор и сделал паузу, чтобы уж точно привлечь их внимание, — а вдруг… у них что-то не заладилось? Человек в пальто яростно кивнул. — У меня такое же впечатление! — А что, если все это… гм… испытание? — прошептал пожилой. Свенсон видел, что их разговор привлек немало слушателей. — Тогда нам надо пройти его, — возвысил он голос. — Вы не согласны? — Прошу прощения, — сказал кто-то. — Но ваш голос… ваш акцент… — Мы должны знать друг друга ровно настолько, насколько необходимо! — прервал его пожилой. — Наш союз должен оставаться невидимым для мира, — согласился доктор. — Как рыболовная сеть в океане. Верно? Но чтобы вам было совершенно ясно, я из герцогства Макленбург, я на службе у принца, который служит тем же… принципам… что и вы. — Но вы военный, — сказал пожилой, указывая на форму доктора. — Ну, все мы теперь военные, — мрачно отозвался Свенсон, чувствуя себя последним идиотом. Люди вокруг него закивали с приторным самодовольством. — Что-то не заладилось, — заявил человек в пальто. — Я уверен. — Вам не говорили, зачем вас вызвали? — спросил Свенсон. — А вам? Свенсон почувствовал, как застыли в ожидании его ответа люди вокруг. — Нет, не говорили… — осторожно начал он. — Может, я захожу слишком далеко… — Сообщите нам, что вы знаете! — потребовал пожилой, остальные согласно закивали. Свенсон оглядел собравшихся, а потом серьезно покачал головой, словно принимая решение довериться им. Он понизил голос. — По ту сторону забора находится завод… Собственность «Оружейных заводов Ксонка». — При этих словах пожилой удивленно раскрыл рот. — Кто распоряжается им сейчас — загадка. Франсис Ксонк отправился в Макленбург. Генри Ксонк лежит в приступе кровавой лихорадки… и тем не менее нас вызвали. — Свенсон похлопал по своей далекой от идеального состояния форме. — Я говорю «вызвали», но, как видите, я появился позже вас, проделав более долгий путь. Я прибыл из Харшморт-хауса, откуда исчезло удивительное оборудование графа д'Орканца… оттуда исчезло, а здесь появилось — здесь, на этом заводе, за этим вот забором. — Но разве сам граф не отбыл в Макленбург? Кто же велел всё вывезти? — Какое нам дело?! — воскликнул пожилой. — Разве мы не поклялись в верности? — В верности кому? — раздался голос из толпы. — Если вызвали, то почему не пускают внутрь? — послышался еще один голос. — Нас явно вызвал не тот, кто здесь сейчас заправляет, — заявил человек в пальто. — Значит, нам надо подумать, — сказал Свенсон, — кто может рассылать такие приглашения… и кто — нет. Толпа взорвалась гулом возбужденных голосов, который распространился вдоль забора, как огонь при сильном ветре перепрыгивает с крыши на крышу. Человек в пальто наклонился к доктору, но его голос потонул в нарастающем шуме — криками «Откройте!», стуком и пинками в забор. Человек сильными пальцами взял Свенсона за локоть. Доктор хотел было вырваться, но тот еще сильнее сжал его руку и прошептал на ухо: — Какое именно послание вы получили? В другой руке он держал небольшой томик, переплетенный в красную кожу, — эту книгу вручали верным слугам заговорщиков для расшифровки секретных посланий. Толпа придвинулась к стене, толкая их обоих. Свенсон показал на книгу. — К сожалению, свою я потерял. — И тем не менее вы здесь. Свенсон попытался найти объяснение, которое не слишком бы разоблачало его. Но прежде чем он успел заговорить, человек оттащил его от стены туда, где шум чужих голосов не помешал бы беседе. Если он ударит этого типа посильнее, то успеет ли добежать до леса, прежде чем остальные набросятся на него? — Вы были в Харшморте, — сказал человек. — Как и я… но эти другие… я их не знаю, не знаю, откуда их взяли… — И кто, — добавил Свенсон. — Так вот, Харшморт. Вы там были… — В ту ночь? — сказал Свенсон. — Герцог, отправленный в карете… дамы графа… — Вы их помните. Они просвечивали ваши мысли. — Да, но должен признаться, что вспоминаю об этом без удовольствия, — сказал Свенсон. — И я тоже… — Человек посмотрел на свою книгу. Остальные теперь громко требовали впустить их. — Я почувствовал то же самое часов шесть назад. — Не хотел говорить. Меня тоже вызвала она. — Она? Вы знаете, какая из трех? — Ту ночь пережила только одна, — сказал доктор. — Там бушевали хаос и насилие — я знаю от принца. — Но… но… тогда тем хуже! — воскликнул человек, которого теперь было едва слышно за усиливающимся ревом толпы. — Кто ей дал приказ созывать нас? И кто не дает нам войти? Правда, вы говорите, что это завод Ксонка… — Что говорилось в вашем вызове? — Ничего. Там даже слов не было! Только условный знак: немедленно прибыть вот в это место. — Ваша преданность заслуживает уважения, — сказал Свенсон. — Моя преданность повергает меня в уныние, — ответил его собеседник. — Мы не понимаем, что с нами… как можно служить, оставаясь в неведении? Свенсон не успел ответить — человек потащил его назад в возбужденную толпу и попытался привлечь к себе внимание: — Слушайте! Слушайте все! Один из нас сегодня был в Харшморт-хаусе. Происходит что-то такое, чего мы не знаем! Нас вызвали сюда для спасения! Свенсон онемел, увидев, что рассерженная толпа глядит на него в ожидании каких-нибудь слов. — Да… так вот… суть в том… — Он военный на службе принца Макленбургского! Теперь на Свенсона смотрели не без почтительности. Он снова внушал уважение. — Джентльмены… джентльмены… это чистая правда, но… — Переправим-ка его за ограду! — предложил пожилой мужчина в золотых очках, брызжа слюной от злобы. — Охранники не хотят нас впускать? Отправим к ним того, кто умеет с ними разговаривать. Прежде чем Свенсон успел возразить на это крайне глупое предложение, в его руке оказалось что-то холодное и тяжелое: револьвер с посеребренной рукояткой. — Постойте… одну минуту… послушайте меня! Мы не знаем… — Вы их перестреляете! — воскликнул старик. — И откроете ворота! — Ну, вряд ли, — бросил Свенсон, но его никто не слушал. Собравшиеся уже подхватили его, резко подняли на высоту плеч и двинулись к забору, где чуть ли не стали таранить им ограду. Те, кто держал его за ноги, энергично подняли свою ношу еще выше. Доктор изо всех сил вцепился в забор обеими руками, стараясь не смотреть вниз, потом перекинул через него ногу, цепляясь всеми руками и ногами. Толпа внизу радостно вопила, а доктор в любую минуту ожидал пули или удара пикой. Он посмотрел вниз на поросшую травой площадку, залитую светом из заводских окон — таким ярким, что пришлось прищуриться. Люди кричали — спрашивали, что он видит, кто там есть, что он нашел. Кто-то качнул забор, и свенсоновский пистолет упал на траву со стороны здания. Доктор выругался. Его вторую ногу внезапно подтолкнули снизу и перекинули через забор. Охнув, он удержался в последний момент и повис на руках. Но залезть обратно сил уже не было. Он сплюнул в раздражении. Вот ведь — оказался между двух огней: снаружи толпа олухов, а внутри банда, уверенная, что это он убил шкипера. Он разжал руки и, вскрикнув, приземлился и неловко упал на бок. Народ торжествующе заорал, когда парламентер исчез из виду. Свенсон метнулся к револьверу. Дверь здания открылась: кто-то увидел его.
Свенсон смотрел туда, откуда шел яркий свет. К нему направлялись не менее десяти человек, в их руках посверкивало что-то металлическое. Он бросился на траву лицом вниз и зажмурился, когда те вскинули карабины и дали оглушительный залп. Доктор понял, что он не мертв и что пули ушли даже не в забор, а в воздух. Раздались одновременные щелчки затворов — стрелки досылали новые патроны в патронники, почти сразу же последовал еще один залп, потом третий, четвертый, пятый — и все за считаные секунды. Выстрелы, хотя и не приносили никому вреда, демонстрировали холодную непреодолимую силу, как бортовой залп фрегата. Люди за оградой замолкли — казалось, будто они тоже упали на колени и дрожат от страха. А разве он ожидал чего-нибудь иного — завод-то выпускал боеприпасы? Кто знает, что за оружие тут могло быть, что за взрывчатка? Новейшие скорострельные карабины? Смертоносные гранаты, начиненные дробью? Армия стеклянной женщины стояла за оградой, беспомощная, как стадо овец у дверей бойни. Свенсон нащупал рукой пистолет, сжал рукоять. Один из стрелков направился к нему, целясь прямо в грудь доктору. Свенсон примирительно поднял руку, а та, что с пистолетом, осталась скрытой в траве. — Они перебросили меня через забор, — пробормотал доктор. — Я не из их числа… На солдате была странная форма зеленого цвета, словно у швейцара в отеле, сверкающие темные ботинки и черный пояс-патронташ. У застежки жесткого зеленого воротника с обеих сторон виднелись искусно сделанные серебряные языки пламени — офицерские знаки различия? Но какой армии? Лицо военного было непроницаемо-суровым. Он дослал патрон в патронник. Доктор вспомнил совет, которым его одарили в связи с дуэлью, — он тогда был студентом и получил вызов от пьяного пруссака. Совет исходил от скучающего молодого барона с неприятными розовыми шрамами на щеках. Надо следить, сказал барон, когда противник сделает вдох (перед атакой человек обычно набирает в грудь воздух), и в этот момент атаковать самому. Тогда совет не понадобился — Свенсон счастливо отделался царапиной на запястье, и на этом дуэль почетно завершилась. Но теперь он обнаружил, что, как зачарованный, смотрит на грудь солдата… вот солдат делает вдох, а сейчас выдохнет и одновременно нажмет на спусковой крючок, посылая пулю в сердце доктора. — Стойте! — закричал кто-то в дверях — Свенсон видел только его тень. — Еще один труп! — расстроенно воскликнул Фрутрикс. — И этот человек тут ни при чем. Ведите его внутрь.
Серебристая рукоять револьвера сверкнула, когда Свенсон попытался засунуть его за пояс на спине, и оружие отобрали. Офицер провел его в дом. Солдаты шли следом, так чеканя шаг, что любой восточный деспот остался бы доволен. Дверь закрыли и заперли на щеколду, а стрелки забрались по приставным лесенкам к бойницам, из которых простреливался весь двор до самого забора. Это были не молодые необстрелянные ребята, набранные из безработных, — это были мрачные, суровые мужчины с иссеченными лицами. Свенсон видал таких на кораблях — моряков, которым приходилось творить страшные дела, преступные по законам любого цивилизованного общества. Привыкнув к такой работе, они уходили в этот особый мир, и их увольнительные на берег неизменно кончались кровопролитием и последующей поркой. Такие и набирались в частную милицию «Оружейных заводов Ксонка». Компания платила явно больше королевы. Доктор подумал о толпе за оградой, об их брюзгливых претензиях на исключительность, о том, как мало понимают они решительных парней, призванных сдерживать их напор: парней, глубоко ненавидящих все, что отстаивали эти благополучные господа. Ксонки только приветствовали эту ненависть, поставив ее себе на службу. Офицер приказал двоим солдатам препроводить Свенсона в наскоро оборудованный кабинет со шкафами, полными папок, письменным столом и двумя деревянными стульями. За столом уже сидел Фрутрикс, листая какой-то гроссбух. Свенсон опустился на стул и полез за сигаретами. — Кого убили? — спокойно спросил он. — Вы поразительно наглый тип, — пробормотал Фрутрикс; он перебирал бумаги, не глядя на свои руки. — Напротив, я всего лишь иностранец, который не знает ваших обычаев. — Доктор выдул облачко дыма в сторону лампы на столе, стараясь скрыть дрожь в пальцах. — Я ведь не убивал вашего человека у костра — я нашел его уже мертвым. — Почему же вы убежали? — Ваши люди пристрелили бы меня, — ответил доктор. — Так кого убили? Фрутрикс вздохнул с огорченным и уязвленным видом. — Одного из них. Свенсон повернул голову, следя за взглядом собеседника. Тот смотрел на охранников. — Частная армия Ксонка? — Могучие ребята, уж поверьте мне. — Только благодаря вашему новому оружию. — А уж оружие у нас могучее! — Фрутрикс почти что кричал. Доктор откинулся к спинке стула и стал осматриваться — куда стряхнуть пепел. — Слава богу, они подчиняются вам. — Конечно подчиняются. — Но никому по имени Ксонк. Фрутрикс смерил его разгневанным взглядом. — Никто по имени Ксонк в настоящее время не заботит меня. — А как насчет кого-нибудь по имени Траппинг? Фрутрикс вскочил на ноги и приказал стоявшим у дверей солдатам войти. Не обращая на них внимания, он перегнулся через стол к Свенсону. — Я предприниматель, сэр… а здесь — место, где работают! И какие бы козни вы ни строили — мы в них не участвуем! — Конечно нет, — согласился доктор. — Здесь просто-таки островок спокойствия. Фрутрикс фыркнул и гневно махнул рукой в сторону двора и ворот. — Что это за толпа? — воскликнул он. — Они разве не понимают, что мы можем легко перестрелять всех? Что они просто подталкивают нас к этому?! — Думаю, после вашей демонстрации они понимают это гораздо лучше. — Но кто они такие? — А вы не знаете? — Свенсон стряхнул пепел в блюдечко с булавками. — Господи, это ведь самые разные люди из города… в том числе весьма высокопоставленные… — Но они же ничего не могут! — возразил Фрутрикс. — Мы неуязвимы. — Тогда что вас так расстраивает? — Два человека убиты! Я наблюдал, как вы разговаривали, агитировали! Они перебросили вас через мой забор! — Они полагают, что я из их числа. — Это не ответ! Не думайте, что я остановлюсь перед крутыми мерами, если мне понадобятся сведения… Фрутрикс чуть не кричал, и каждое визгливое, жалкое слово отдавалось болью в голове Свенсона. Он глубоко вздохнул и ответил как можно спокойнее: — Я тут сторона не заинтересованная в отличие от вас. Вам действительно нужно поразмыслить, пока есть такая возможность. Толпа у ваших дверей, сэр… это означает, что вам конец. — Ничего подобного! Боеприпасов у нас хватит, чтобы… — Но всю королевскую армию вам не сдержать! — воскликнул Свенсон. — Эта толпа — всего лишь авангард. Обычный выигрыш времени перед прибытием основных сил. — Каких еще основных сил? — Тех, что подчиняются герцогу Сталмерскому. Это не один полк. Думаете, они остановятся перед крутыми мерами, чтобы получить нужные им ответы? Фрутрикс снова уселся и забарабанил по столешнице. — Но кто убивает моих людей? — спросил он. — Откуда мне знать? — Свенсона стала утомлять неспособность собеседника понять очевидное. — Это сделал кто-то другой. — Но кто остался? Они же все мертвы. Или в Макленбурге. Свенсон потер глаза и вздохнул. — Никто из них не добрался до Макленбурга. Мой принц мертв. Лидия Вандаарифф лишилась головы. Дирижабль упал в море. Лицо Фрутрикса побледнело. Он прокричал: — Отведите его в кабинет закалки. Немедленно!
Свенсона провели по узкому коридору в громадное помещение, настолько забитое всевозможным оборудованием, что дальней стены не было видно. Он поднес руку козырьком к глазам — вдоль стен висели газовые лампы, но по-настоящему ослепительный свет исходил от самих аппаратов, пронзительный, как лучи зимнего солнца на льду Балтики. Он оглянулся — Фрутрикса не было видно — и заметил свежие спилы и недавно забитые гвозди. Значит, в большом зале на днях устроили целый лабиринт маленьких комнатушек. Солдат в зеленом мундире, шагавший сзади, коснулся его руки — довольно мягко, если учесть, что Свенсон готовился к хорошему тычку, — и доктор двинулся дальше. Громоздкие машины, которые он видел на барже, теперь жили шумной жизнью: они образовывали неровную спираль, исходящую от скрытого центра, огороженного высокими прямоугольниками — стальными листами в рамах. Листы отражали свет друг от друга, каждый был испещрен какими-то письменами. Доктору сразу же пришли на ум алхимические формулы графа, нацарапанные на «Благовещении»… Может быть, Фрутрикс вывез из Харшморта и эти листы. Но баржа прибыла совсем недавно. Все это готовилось не один день, а большие машины были установлены на место, как последние элементы головоломки. В дальнем конце помещения была наскоро поставлена еще одна перегородка, и Свенсона провели в комнату, все стены которой были отделаны металлическими листами. В центре на замысловатой системе ремней, натянутых между двумя железными колоннами, висело округлое шлемоподобное устройство — вроде того, что заговорщики использовали в Тарр-Виллидже для обогащения комков синей глины, которые превращались в пластичные рулоны стекла. Едкий запах гари говорил о том, что техника успешно используется. Помещение все провоняло им, безнадежно, навсегда. Но запах и аппараты были делом второстепенным — внимание доктора привлекло тело на полу. Платка на шее шкипера теперь не было, и Свенсон впервые ясно увидел рану — глубокий разрез, распоровший ткани до самой полости горла. Свенсон повернулся к солдатам, стоявшим по сторонам открытой двери. Оба намеренно избегали его взгляда. Он вытащил сигарету и по тому, как напряглись охранники, понял, что они не одобряют доступность подобной роскоши для пленника. — По степени трупного окоченения и цвету кожи любой врач может сказать, сколько времени прошло с момента убийства, — заметил Свенсон вслух. — Судя по всему, убийство произошло, пока я лежал связанный на барже. Вашему хозяину это известно. Итак, я не убийца. Солдаты ничего не ответили, впрочем, доктор и не ждал этого. Он закурил, спрашивая себя, долго ли ему оставаться в этой неестественной камере. Загасив спичку, Свенсон швырнул ее на пол. В ярком свете он увидел желтые пятна на своих пальцах.
Он посмотрел в коридор — там два других солдата тащили на носилках еще одно тело. Фрутрикс, пропуская их, отошел в сторону, сжав костлявые кулаки. Как только солдаты с носилками прошли, Фрутрикс с нервным, раздраженным выражением на лице бросился к Свенсону. — Вы должны мне сказать, кто это сделал! Свенсон присел у тела — нового тела — на колени и затянулся, чувствуя, как медные частички никотина проникают в его кровь. На носилках лежал солдат в зеленой форме почти с таким же разрезом на шее, только рана еще не подернулась багряной и черной коркой. — Это сделали, пока вы были там! — Фрутрикс нетерпеливо махнул рукой в сторону главного входа. — С ними! — Рана… такого же вида. — Конечно! Это одинаковые раны! Кто убийца? — Вы должны изучить характер ранений. — Не буду я этого делать — я не мясник и не врач! Это ужасно! — Фрутрикс ткнул пальцем в сторону шкипера. — Это мистер Брандт! Он мертв! — Если не изучите, ничего не узнаете. Таков уж тот мир, в котором вы оказались. Вот смотрите. — Свенсон правой рукой (зажав между пальцами сигарету, над которой вился сизый дымок) показал на горло Брандта. Фрутрикс протестующе нахмурился, но встал рядом с ним на колени. — Судя по углу пореза, очевидно, что убийца стоял перед жертвой — видите, где вошел клинок и где вышел… сделать это сзади невозможно. — Он видел своего убийцу? Но не было никакого крика, вообще ничего! — Посмотрите внимательнее — вот он, угол входа… извините, при всем уважении к вам… я должен проиллюстрировать свою точку зрения… Свенсон вытащил складной нож убитого и раскрыл его. Если Фрутрикс и узнал оружие, то ничего не сказал. Свенсон осторожно прижал лезвие к липкой ране. — Такой разрез мог получиться только от удара снизу вверх. — Но что это значит? Если бы я напал на вас с ножом, то мои руки оказались бы ниже вашей шеи… вот они, висят у пояса… выходит, снизу вверх! — Нет, — сказал Свенсон. — Встаньте. Они поднялись на ноги. Свенсон вложил нож в руку Фрутрикса, взял его за запястье и принялся медленно поднимать его руку к собственному горлу, изображая нападение. Вы, скорее всего, будете заносить лезвие от плеча, как при ударе кулаком, а потому угол входа будет гораздо ближе к прямому, чем мы видим здесь. Фрутрикс с отвращением посмотрел на нож в своей руке. — И что это значит? — Только то, что убийца был гораздо ниже покойного. Свенсон взял нож у Фрутрикса и, присев у недавно убитого солдата, расширил рану так же, как предыдущую. На лезвие неприятно натекла еще не успевшая свернуться кровь. — Тот же случай — удар спереди и снизу. Полагаю, этот тоже не закричал, не издал вообще никаких звуков? — Нет. Как-то ведь это молчание объясняется. Возможно, их держали под прицелом. Или они не видели причин для опасений. — Но их же убили. — Значит, их рассуждения оказались неверными. Этого человека нашли на территории завода? — Вы можете сказать, кто их убил? Свенсон представил себе, с какой легкостью графиня приближалась к своим жертвам, усыпляя их подозрения улыбкой. Он вспомнил, как быстро и жестоко — и с каким ликованием — она убила Граббе. Неужели его нежелание выдать графиню доказывает, что она очаровала и его? Вбежал офицер в зеленом. — Мистер Леврет! Еще один убитый! Идите туда!
Офицер пошел впереди, доктор следовал за Левретом (это имя тоже ничего не говорило Свенсону, но звучало лучше откровенно нелепого Фрутрикс) в противоположную часть здания, где еще одна группа солдат у бойниц охраняла вход. С этой стороны не было деревянного забора — только каменная ограда вокруг гораздо более старого сооружения, полуразрушенные очертания которого виднелись за стволами деревьев, словно полустершаяся надпись на замшелом надгробии. У стены кто-то лежал на земле, вокруг него сгрудились несколько солдат. Леврет уже принялся искать объяснение. Офицер указал на деревянную лестницу, приставленную к стене. Может быть, убитый просто потерял равновесие? Леврет развернулся к доктору, губы его были плотно сжаты. — Это чудовищно! Доктор кинул взгляд на тело, сделал последнюю затяжку — сигарета уже почти обжигала пальцы — и затушил окурок о стену. — Вы должны убрать отсюда своих людей. — Я этого не сделаю! — возразил Леврет. — Вы больше не воспользуетесь моей мягкостью. — Как хотите… но тогда они узнают правду. Свенсон сотню раз сталкивался с этим во флоте: идиоты, продвинувшиеся не по заслугам и одержимые гордыней, требовали сделать все «так, как я сказал», и корабль погибал в шторм или попадал под обстрел вражеских батарей. Свенсон посмотрел на чиновника, не скрывая презрения. Леврет сглотнул слюну и, нетерпеливо всплеснув руками, отослал солдат обратно на посты. В глазах мертвеца читались недоумение и ужас, в уголках рта запеклась синеватая слюна. Доктор вспомнил Карт, кровь на камнях там, где напали на мальчика, холодный запах смерти на шахте. Не без труда — Леврет тут же пришел на помощь — он перевернул убитого на бок, чтобы осмотреть спину: сверкающая решетка порезов и проколов, блестящая синяя масса свернувшейся крови, которая запачкала зеленый шерстяной мундир. Свенсон насчитал не менее семи глубоких ран, нанесенных с варварской быстротой. Он кивнул Леврету, и вдвоем они осторожно перевернули покойника на живот. Доктор встал и полез в карман за портсигаром. Если вы надеялись получить время, чтобы развить успех мятежа, то напрасно. Я уже видел такое. В Карте. — Карт находится в горах! — Лицо Леврета от гнева побелело еще сильнее. — Вы должны мне рассказать, что вам известно. И немедленно! Это и в самом деле мятеж. Не забывайте, что вы мой пленник! Я требую сказать мне, что убило этого человека! — По-моему, это очевидно. Леврет снова кинул взгляд на солдат — те внимательно смотрели на них. Он облизнул губы. Но… но это какая-то бессмыслица… других убил кто-то, кому они доверяли… или кого не опасались. Но этот человек… — Ну? — выдохнул доктор. — Это сделал другой убийца. — Вы так думаете? Леврет проглотил слюну и скрестил руки на груди. — Сомнительно, чтобы этот убийца мог лицом к лицу предстать перед мистером Брандтом и не напугать его. — И еще сомнительно, что человек, убивающий таким образом, находится в здравом уме. — Вы сказали, что видели такое прежде — на севере… — Да, видел. — Так что же нам делать? Как остановили того убийцу? — Кажется, его так и не остановили. И он явился к вам. Леврет некоторое время разглядывал тело, морщась от отвращения при виде зияющих ран. — Это невозможно… — А чего еще вы ждали? — спросил Свенсон. — Кому, по-вашему, вы служили? Когда вы увидите Франсиса Ксонка, думаете, он вас отблагодарит? Тот, кто изготавливает боеприпасы, должен понимать, когда его работа становится опасной и надо вести себя осторожно. Но вы очень скоро узнаете это… поскольку вашего человека убили внутри ограды, в вашей обороне есть изъян. — Свенсон подозвал солдат и показал на лестницу. — Осмотрите все вокруг его поста! Убийца внутри ограды. Прочешите местность крупными силами! — Вы тут не приказывайте! — прокричал Леврет. Солдаты подхватили Свенсона под руки и потащили прочь. — Вы как все эти… они жаждут подняться наверх, как те шлюхи… такие самоуверенные, заносчивые… надеются чего-то достичь, перепрыгивая через спины других, пока не окажутся на вершине, где исполнятся все их детские мечты. Но кто их туда вознесет? Где эти хозяева? Я здесь хозяин! — Я думал, вы служите Франсису Ксонку! — отозвался Свенсон. Он возлагал надежды на солдат в зеленых мундирах, но лица у них оставались непроницаемыми. — То, что вы думаете, никого не волнует! — воскликнул Леврет. — Уведите его!
* * *
Доктор безнадежно взирал на серебристые стены кабинета закалки и на круглую обогатительную камеру, висевшую на ремнях в центре. Ему захотелось лягнуть ее. Когда его ввели внутрь, два прежних солдата встали у дверей, а еще двое опустили третье исколотое стеклом тело к ногам доктора, словно убийство было делом его рук. Возможно, новое оружие давало им вполне надежную защиту… возможно, собственные солдаты Франсиса Ксонка пристрелят своего хозяина, как кролика. Возможно… Но он все еще помнил серьезные лица убитых жителей Карта. Свенсон изучил запекшуюся синюю корочку на губах убитого, потом повернулся к двум охранникам в дверях, тоже обреченных. Маленькая комната, набитая трупами, настроения не поднимала. Он опустился на одно колено, охнул, потом вскочил и взволнованно закричал солдатам у дверей: — Эй вы, немедленно бегите к мистеру Леврету! Я тут нашел кое-что на теле. Его нужно предупредить! Двое у дверей переглянулись. — Скорее! Времени нет! — воскликнул Свенсон. — Иначе он совершит ужасную ошибку! Один из часовых бросился куда-то в переднюю часть здания. Другой шагнул в комнату, держа карабин наизготовку. — Какую ошибку? — настороженно спросил солдат. — Посмотрите сами, — сказал Свенсон, становясь на колени перед третьим трупом и показывая точку на шее убитого сзади. — Тут яркий свет, я сразу увидел… — Ничего не вижу, — сказал солдат, наклоняясь. — Какой же я слепец! Да вот же — под воротником, первая точка входа… рана! Солдат опустился на колено и осторожно протянул руку к телу, другой рукой для равновесия держа опущенный на пол карабин. — Что это такое? Свенсон наступил на пальцы, сжимавшие карабин, а другим коленом нанес удар солдату в челюсть. С тошнотворным звуком тот шлепнулся на тела мертвецов. Свенсон бросился прочь из комнаты.Он не надеялся, что ему удастся обмануть солдат у одного или другого входа, и потому бросился в основное помещение — туда, где стояло оборудование. Спотыкаясь, доктор протиснулся между яркими трубками и запотевшими шлангами, но когда оказался в самом центре, то зажмурился от яркого света. Громкие стуки и шипение со всех сторон оглушили его. Он не услышит приближающихся солдат. При таком свете он их даже не увидит, и его пристрелят без всякого труда, как мальчишки — белку на дереве. На его пути возникла длинная тень — одна из высоких металлических пластин. Внутренняя поверхность была исцарапана теми же бессмысленными знаками, что и на картинах Оскара Файляндта: уравнениями, надписями на разных языках, фигурками, словно сошедшими с полинезийских пиктограмм. Отраженный свет пластины падал на пол. Свенсон отругал себя за несообразительность — эта писанина не имела никакого смысла! С таким же успехом пластины можно было покрыть краской. Требовалось лишь, чтобы металл отражал лучи под определенным углом. Но с какой целью? Длинные пластины образовывали не очень правильный круг, но в центре… было только пустое пространство, оплетенное шлангом. Свенсон вошел внутрь круга и вдруг увидел в дальнем углу комнаты Леврета с четырьмя солдатами. Они смотрели прямо на него. Свенсон упал на колени, обшаривая взглядом помещение в поисках выхода. К его огромному удивлению, в потолке обнаружилось большое круглое отверстие, из которого свисали шланги и цепь. Отбрасывая страх и приличия, он запрыгнул на ближайшую машину, ощутил вибрацию под своими подошвами, потом прыгнул на висящую металлическую пластину — сердце ушло в пятки, но он сумел ухватиться за свисающую цепь. Колени ударились о пластину, и та начала раскачиваться. Ноги доктора колотили по металлу с обеих сторон. Он услышал отрывистый резкий звук: пластина запела от попадания пули. Свенсон протянул руку еще выше, к другой цепи, свисавшей из дыры в потолке, ухватился за нее и, чувствуя, что голова идет кругом, оторвался от пластины. Еще один резкий щелчок — пуля просвистела где-то неподалеку, — и Свенсон ухватился за кромку отверстия в потолке. Он с трудом завел внутрь локоть, потом другой, потом со страшным усилием подтянулся и, тяжело дыша, улегся на полу. У четырех солдат имелись скорострельные карабины, но пока они стреляли только два раза, и то мимо — боялись повредить оборудование.
Свенсону доводилось видеть водопады, где можно пробираться между отвесной стеной скалы и потоком падающей воды, глядя сквозь сверкающий занавес. В этой комнате он испытал нечто подобное, хотя обстановка была совершенно неземной. Вокруг него висели, по-видимому в полном беспорядке, косы кабелей, трубы, шланги и цепи. Примерно на двадцатифутовой высоте (следующий этаж был разобран, чтобы освободить пространство) они наконец собирались в пучки, уходившие в металлические трубы. В потолке наверху тоже имелось круглое отверстие, но слишком высоко — Свенсону было не добраться. Он принялся проталкиваться через это сплетение, работая руками и коленями. Должна же тут быть лестница! Сквозь отверстие в полу донесся голос мистера Леврета: — Не дурите, доктор! Вам не спастись! Вы и не представляете, что вам грозит! Свенсон усмехнулся. Уж это-то он прекрасно представлял, пробираясь сквозь занавес серебристых кабелей и шлангов. Для чего предназначались все эти водоводы и трубки, заполнявшие целый этаж? Они поднимались, вероятно, до самой крыши! Доктор вспомнил высокие стены Королевского института, оплетенные трубами и шлангами. Леврет, имея в своем распоряжении гораздо меньше пространства, несколько раз изогнул трубы, плотно заполнив два этажа, чтобы добиться необходимой длины. Свенсон остановился, услышав шаги по деревянному полу, и раскрыл складной нож. Шарканье приблизилось. Доктор продолжил протискиваться сквозь гущу черных шлангов, оставлявших влагу на щеках. Все это было призвано воссоздать «фабрику» графа в Харшморте. Но с какой целью? Вернее, для получения какого продукта? Что затеял Леврет (шаги звучали совсем близко, и Свенсон спрятался за пучок серебристых труб), для чего вывез оборудование из Харшморта и наладил собственное производство? А как рассердился Леврет, увидев заколотого стеклом солдата! Что могли дать человеку вроде Леврета свойства — воздействие — стеклянной книги? Шаги преследователя послышались совсем рядом. Свенсон наугад метнулся прочь — ему неожиданно представились вскрытая хирургическим скальпелем горячая полость, связки мышц, сферические пряди легочной ткани, нежные трубки сосудов и вен. Он вздрогнул при мысли о том, что сам движется в такой полости. И снова шаги — еще один солдат! Не размышляя, он бросился совсем в другую сторону, сжимая в руках складной нож, готовый защищаться. Наконец Свенсон протиснулся через висящий занавес и… чуть не рухнул вниз, с криком выронив нож. Он стоял на краю пропасти. Ухватившись за брезентовый рукав, доктор поковылял к одному из высоких окон, которые видел еще с дороги — незастекленные, открытые всем стихиям. Что за безумная идея? Он посмотрел вниз и нервно сглотнул. Окно располагалось не очень высоко, к тому же внизу была мягкая трава — но Свенсон, который после приключения в дирижабле стал еще больше бояться высоты, замер на месте. Прямо перед ним раздавалось какое-то шуршание. Ножа больше не было. К наружной стене здания, в каких-нибудь футах, была привинчена металлическая лестница от земли до крыши. Трубы перед Свенсоном раздались в стороны, и сквозь них просунулась рука солдата в зеленом мундире, размахивавшего длинным обоюдоострым штыком. Свенсон прыгнул, обеими руками ухватился за холодные металлические ступени и, ожидая удара в спину, заработал всеми четырьмя конечностями, как необученная обезьяна. Но удара не последовало. Рука со штыком нанесла удар туда, где только что стоял Свенсон, однако сам солдат так и не появился. По трубкам и шлангам прошла рябь… человек сражался с кем-то, невидимым доктору. Занавес раздвинулся, и в просвете появилась графиня ди Лакер-Сфорца, для которой пропасть тоже оказалась неожиданностью. Она ловко ухватилась за болтающуюся цепь и метнулась в сторону, как акробатка. Тут наконец появился солдат и, увидев, что перед ним не пленный иностранец, а запыхавшаяся красавица, замер на месте. Графиня своей сверкающей пикой вспорола шланг рядом с лицом солдата, и в глаза ему ударила струя горячего пара. Он отпрянул назад, графиня нырнула следом за ним и исчезла из виду. Столкновение это было совершенно бесшумным, и тем более странным показался доктору Свенсону голос Леврета, призвавший его сдаться, — теперь он звучал глуше. Свенсон пропустил его слова мимо ушей и полез вверх в ужасе — он совершенно открыт и не защищен, как многоножка, ползущая по выбеленной стене. Откуда взялась графиня? Видимо, он ненароком привел солдата к тому месту, где она пряталась. Голова кружилась, и доктор зажмурил глаза, потом снова уставился на белые кирпичи в нескольких дюймах от своего лица. Этот фасад был противоположен тому, что выходил к каналу: справа от доктора была толпа приверженцев, слева — двор, где нашли солдата, заколотого стеклом. Теперь он мог видеть, что происходит за каменной стеной и в лесу, где вдруг вспыхнули факелы… цепочка огней, на ее концах — зеленые мундиры… а в середине… Свенсон прищурился, всматриваясь туда, где мигали фонари… группа пленников. Два солдата (в красном, значит, драгуны) со связанными руками, потом еще один человек, без шляпы, в черном пальто, а за ним… две женщины. Дыхание у доктора перехватило. Второй женщиной была Элоиза. Сердце его чуть не выпрыгнуло из груди, но он заставил себя ползти вверх, решительно вперившись взглядом в кирпичи. Если он, один и безоружный, попытается освободить пленников, то сам окажется в их числе. Судя по солдатам, эту группу (второй женщиной, вероятно, была Шарлотта Траппинг, а мужчина — Роберт Вандаарифф) сначала захватили драгуны, а потом — частная армия Леврета. Свенсону было бы любопытно увидеть воссоединение Леврета с сестрой Ксонка (видимо, она была его главной соперницей), но именно два драгуна подтверждали, что правительство провело мобилизацию. Как доктор и говорил Леврету, вся армия готовилась прийти в движение — стоило лишь отдать приказ… Следующий этаж отличался тем, что на ближайших окнах, тоже незастекленных, были металлические решетки. Доктор пригляделся и не увидел на кирпиче свежих царапин. Значит, решетки поставили не вчера — может быть, несколько лет назад. Машины здесь были побольше, темные и замасленные от постоянной работы. Доктор ничего не понимал в производстве, но корабельные механики водили его по трюму с турбинами и котлами, поэтому он понял, что здесь — сердце завода, питающее его энергией. Леврет переоборудовал предприятие для воплощения в жизнь металлических фантазий графа. Чтобы прекратить всю эту затею, надо было сперва поработать ломом именно здесь. Правда, у Свенсона не было лома. И как пробраться за решетки? Он продолжил подъем.
От неожиданности он чуть было не свалился на землю: лестница заходила ходуном — на нее залез кто-то еще. Свенсон посмотрел вниз и увидел блестящие черные волосы ползущей вверх графини, багряный шелк ее рукавов. Он ускорил подъем, хотя и понимал, что от этого хватка становится менее надежной и больше риска, что ноги соскользнут со ступенек. Наконец он добрался до самого верхнего ряда высоких окон, тоже зарешеченных. Каждый проем был затянут парусиной. Здесь ощущался запах синей глины, не менее сильный, чем среди сплетения шлангов и трубок. Послышался какой-то звук, высокий, непрерывный, словно жужжание фарфоровых ос. Доктор взглянул вниз. Теперь его отделял от графини всего один этаж, а не два. Та подняла голову. Черные волосы упали ей на глаза, а когда она ухватилась за следующую ступеньку, обнажились ее зубы. Платье на спине отливало кровью. Графиня без улыбки встретила его взгляд. Лестница вздрагивала с каждым ее решительным шагом. Свенсон наугад ухватился за следующую ступеньку и бешено подтянулся поближе к крыше. Доктор обратил внимание, что, по иронии судьбы, убежище для него нашлось именно на крыше — там, где даже в лучшие времена он от головокружения свалился бы на четвереньки. Ему пришлось перевалиться через край — жуткое мгновение, когда он целиком отпустил лестницу и ухватился пальцами за голый (к тому же пыльный, скользкий и даже крошащийся) кирпичный карниз. Что, если он добрался сюда в самый неудачный момент? Что, если подошвы соскользнут со ступенек? А если он задержится слишком долго, не перережет ли графиня ему поджилки? Бесполезная тревога до предела натянула его нервы. Он был на вершине лестницы и не знал, что там, за козырьком карниза в двух футах над ним. С диким рыком он подтянулся, изо всех сил вцепившись пальцами в кромку карниза, та неприятно впилась в бицепс. Он мотал ногами, обдирая колени, и в конце концов с трудом выбрался на дощатую крышу, залитую толстым слоем старой смолы, усыпанную песком и покрытую сажей. Крыша, ярдов тридцати в ширину и шестидесяти — в длину, была разделена по всей длине двойной линией кирпичных труб, каждая шириной в бочку и высотой с рослого человека. Неподалеку от того места, где Свенсон вылез на крышу, поднималось приземистое кирпичное сооружение с дверью, ведущей в здание. Свенсон бегло взглянул туда, откуда вот-вот должна была появиться графиня, и ринулся к двери, решив, что одна безумная женщина опаснее целой армии солдат. Он подхватил какую-то деревяшку (ножку стула, неизвестно как попавшую на крышу, словно овечья кость — в орлиное гнездо) и крепко заклинил ею дверь. Шагов за дверью не раздавалось. Доктор заглянул за ряд труб, но не увидел никаких солдат. Как это могло случиться? Он поглядел на лестницу. Рука графини появилась над кирпичным карнизом, пальцы ее походили на кошачьи когти. Доктор шагнул к карнизу. Один удар ногой — и с графиней покончено. Та перевалилась через кромку крыши, ноги ее словно сражались с узкой шелковой юбкой. Свенсон ухватил графиню за предплечье здоровой руки. Она подняла голову, встретила его взгляд, усмехнулась и приняла помощь. Не слишком церемонясь, Свенсон вытащил ее на крышу и поставил на ноги. Графиня снова усмехнулась и тряхнула головой. — Куда разумнее было бы действовать вместе. — Я вам не союзник. — Не будьте ослом! Принимайте мир таким, каков он есть… каким он стал. — Яне согласен, — ответил доктор, чувствуя свою ущербность из-за того, что не нашел других слов. — Вы протянули мне руку. — Графиня тяжело дышала. — А ведь могли ударить каблуком по пальцам и отправить меня в тартарары. Но вы решили иначе, доктор Свенсон, — вы сделали ваш выбор и, бога ради, не морочьте мне голову своим брюзгливым недовольством! А нет — так я вспорю вам сердце, чтобы из него фонтаном хлынула кровь! Доктор Свенсон понимал, что эта женщина в гневе способна на все — сколько человек она убила сегодня? Но еще он знал, что ее оружием была неожиданность. Убитые видели перед собой красивую женщину: как подозревать, что она несет смертельную угрозу? Сам Свенсон не заблуждался на сей счет. — Ваша рана открылась, — сказал доктор, заметив красные подтеки на ее правом рукаве. — А у вас противные пятна на зубах, — язвительно усмехнулась графиня. — К чему говорить обо всем этом? — Они придут за нами. И очень скоро. — И это также совершенно ясно. — Я должен спросить у вас кое-что и настаиваю, чтобы вы ответили. — А я настаиваю на том, чтобы сбросить ваше тело с крыши… — Я вас не боюсь, мадам. Графиня поразительно вульгарно сплюнула под ноги на застывшую смолу и сверкнула на доктора глазами. Он понял, что графиня при первой возможности вырежет ответ стеклом на его шее. — Ну что ж, тогда спрашивайте. — Вы устроили встречу Каролины Стерн с Шарлоттой Траппинг и Элоизой Дуджонг в номере отеля «Сент-Ройял». Я хочу знать, зачем вы это сделали и что из этого получилось. Графиня недоуменно закатила глаза. — Прямо сейчас? — Да. — Да господи боже мой, доктор! Неужели из-за нее? Вы что — собираетесь потратить всю жизнь на эти напрасные поиски? Да она заслуживает не больше любви, чем курица, которой собираются свернуть шею. — Меня не интересует ваше мнение, мадам. — Давайте, по крайней мере, послушаем, что там у дверей — не дадим застать себя врасплох… Графиня показала раненой рукой на дверь, но одновременно сделала осторожный шаг навстречу Свенсону, держа за спиной левую руку. Доктор быстро отступил, оказавшись вне пределов ее досягаемости, и довольно резко сказал: — Если вы сделаете это еще раз, я во весь голос позову Леврета. А потом, мадам, я постараюсь покончить с вами, даже если для этого придется нам вдвоем свалиться с крыши. — Вы этого не сделаете. — Такой поступок — услуга всему человечеству и легкий способ достичь святости. Графиня презрительно отерла рот кончиками пальцев левой руки, продемонстрировав свое оружие: надетую на четыре пальца стальную ленту с острым треугольным зубцом посредине, длиной около дюйма. Можно было полоснуть им, как ножом, или сделать смертельным удар кулака. Именно так на дирижабле графиня пробила череп Гаральду Граббе, который умер, еще не успев упасть. Но — и это поражало Свенсона, как, впрочем, многое другое в жизни, — он не боялся ни графини, ни прежде всего смерти… когда непонятно было, ради чего жить.
— Итак, — сказал он. — «Сент-Ройял»… Словно признавая, что ее на минуту загнали в угол, графиня улыбнулась. Доктор взял себя в руки. То, что она сейчас скажет, определит и ее первый шаг на пути мести. — Да тут и рассказывать особо не о чем. Вы должны знать, кем она была при Траппинге. Господи, доктор, вы же сами видели этого человека. Ведь это самое ужасное: думать о том, что ты — любовница дурака. Свенсону очень хотелось ударить ее, но он не шелохнулся. — Самое ужасное — это вы, мадам. При ваших неоспоримых талантах вы — образец впустую растраченной жизни. — И это говорит человек, болтавшийся при Карле-Хорсте фон Маасмарке… что ж, я запомню. — Давайте о той встрече в отеле. — А о чем тут рассказывать? Я не хотела, чтобы Франсис, или Оскар, или Граббе знали о моих подозрениях, а потому не могла рисковать — не могла позволить, чтобы меня увидели. Поскольку я была знакома с Шарлоттой Траппинг, то устраивать все пришлось Каролине. — Миссис Траппинг не должна была знать о вашем участии? — Она — в последнюю очередь, — ответила графиня, словно это было совершенно очевидно. — Но зачем понадобилась Элоиза? Зачем, если она… — доктор через силу произнес это с лицом, пунцовым от гнева и стыда, — была любовницей полковника… и миссис Траппинг было известно о ее… об их связи… — Известно? — рассмеялась графиня. Свенсон пребывал в недоумении. — Но… если… зачем… Графиня снова рассмеялась. Свенсон понял, что ее намерения изменились, и она теперь расскажет не то, что собиралась вначале. Прежде чем графиня заговорила вновь, он поднял Руку. — Вы не получали никаких сведений от Шарлотты Траппинг, иначе вы бы встретились с нею с глазу на глаз. Вместо этого миссис Стерн сообщила Шарлотте, что раскрыта некая тайна, и шантажировала ее обнародованием, домогаясь денег… хотя бы обещания денег. Понятно, что тайной была супружеская измена полковника… — Внезапно Свенсон понял, что ошибается. — И в самом деле, это объясняло бы присутствие миссис Дуджонг. Но вы забываете, что я видел, как женщины вместе прибыли в это здание. Кроме того, я видел их вместе в тот же день, но чуть раньше: значит, между ними не было размолвки из-за измены полковника. Вы включили миссис Дуджонг в список приглашенных по двум причинам. Во-первых, как женщина благоразумная, наблюдательная и, вероятно, сама знавшая эту тайну, она бы непременно привела Шарлотту. Во-вторых, узнав, что хозяйке грозит опасность, она постаралась бы что-нибудь предпринять. А защищая миссис Траппинг, вольно или невольно сделала бы ее подвластной вам. От доктора не ускользнула ирония обстоятельств: Элоизе сообщили о том, что миссис Траппинг грозит опасность, а вскоре после этого исчез полковник. Вот почему Франсис Ксонк так легко убедил Элоизу отправиться в Тарр-Манор, где из ее памяти стерли воспоминания об этой встрече вместе с самим фактом измены. — На что мне такая предусмотрительность? — спросила графиня. — Предусмотрительность нагоняет на меня тоску. — А затем, что миссис Траппинг — урожденная Ксонк, — ответил Свенсон. — Гордая, злая, ожесточенная и непредсказуемая, как напившийся Господь. Графиня снова улыбнулась. Боже милостивый, доктор, вы так умны, что я уже почти не хочу вас прикончить. Вы пока так и не сказали, в чем состояла тайна. — И не скажу. — Скажете. — К несчастью, доктор, мы уже не одни.
Свенсон резко повернулся к двери. Инстинкт тут же привел в действие его руки и ноги — и вовремя. Он отпрянул назад, иначе графинин шип распорол бы ему шею. Женщина споткнулась — сила инерции от неудачного удара потащила ее вперед. Рука Свенсона взметнулась вверх, пальцы сжались в кулак, когда он встретил взгляд графини и увидел, что та опять смеется. Вы не можете винить меня, доктор… только дурак сдается так легко. Ударьте меня, если вам так надо… или если сможете… но я сказала правду. Она указала рукой со стальной лентой на другую половину крыши за рядом труб. Там стояли два человека — один прямо, другой согнувшись, словно ему было плохо, — на некотором расстоянии друг от друга. Но доктор не сомневался, что они действуют вместе. Свенсон повернулся к графине, жалея, что в кармане нет серебристого револьвера. По другую сторону труб стоял Франсис Ксонк, а с ним — с ним! — Кардинал Чань. Ксонк и Чань подошли к ряду труб и перебрались через них на ту половину крыши, где стоял Свенсон. Графиня метнулась к лестнице, но, оказавшись у края крыши, всего лишь свесилась вниз, потянула носом, а потом крикнула: — Сюда никто не поднимается! А поскольку и ребенку ясно, что мы здесь, то я полагаю, мистер Леврет занят сейчас другими делами и о нас не думает. Как легко за считаные мгновения эта женщина переходила от оживленного разговора к попытке убийства, к воссоединению со своими заклятыми врагами, а потом, проявляя завидное здравомыслие, пыталась показать, что спорить в таком положении не имеет смысла. — Какое у них оружие? — прорычал Ксонк, хрипло и грубо. — Ваши специальные карабины, конечно, — ответила графиня. — Но я не думаю, что у них есть люди на деревьях — расстрелять нас на крыше они не смогут. — Они могли бы преследовать нас при желании. — Ксонк кивнул в сторону выходящей на крышу двери. — Значит, им это не нужно, — парировала графиня. — Это все ваш мистер Леврет. Возможно, вам известны его намерения. Ксонк выплюнул отвратительный комок синей харкотины. На мгновение его взгляд расплылся, тело покачнулось. — Леврет… только выполняет… приказы… — Я так не думаю, Франсис, — сказала графиня. — Теперь Леврет не более ваша креатура, чем Маргарет Хук — креатура графа или Каролина Стерн — моя собственная. — Он не знает о том, что я здесь. — Про вас, может, и не знает… а вот про дикое, зловонное чудовище… — Розамонда… — А как нагло вы увезли аппараты Оскара… пока все еще были живы! Или предполагалось покончить со всеми в Макленбурге, подав отравленный пудинг? Стоявший в стороне Кардинал Чань усмехнулся. Свенсон попытался найти на лице своего прежнего союзника какое-нибудь объяснение насчет Ксонка, но видел только два неумолимых черных кружка очков. — Франсис. — Тон графини был чуть ли не дружеским. — Время не ждет. Пока вы можете, пока еще есть время, расскажите нам все. Машины набирают обороты. Грохот и вибрация внизу усиливались так постепенно, что доктор почти не замечал этого. Но это незаметное усиление наконец достигло крайних пределов, как паровой котел корабля, раскочегаренный для прохода через ледовое поле. — А это что еще за армия — эти приверженцы? — прорычал Ксонк. — Зачем было их вызывать, если вы вместе с нами окружены врагами? — Она их и не вызывала, — пояснил Чань. — Вы могли бы и раньше сказать то, что знаете, — покачиваясь, прошипел Ксонк. — Никто из вас не мог их вызвать. Вы оба только что появились. — И Леврет тоже, — заметил Свенсон. — Он даже не знает, кто это такие. Это все Маргарет, — с ожесточением сказала графиня. — Маргарет еще сдерет с вас кожу заживо, Розамонда, — фыркнул Ксонк хрипловато и удрученно. — Он еще у вас? — Что у меня? — Прибор для орошения костного мозга, — сказал Чань, и все опять повернулись к нему. — У Маргарет книга! — прорычал Ксонк. — Она принесет ее сюда. — С целой армией, черт ее возьми… — начал было Свенсон, но Ксонк не обратил на него внимания и, пошатываясь, подошел вплотную к графине. Если прибор для орошения у вас, все остальное не имеет значения. — Вот только Маргарет, возможно, не отобрала книгу, — сказал Чань. — У кого не отобрала? — нетерпеливо спросила графиня. — У маленькой любительницы чая. — Селесты Темпл, — уточнил Чань. — Она жива? — воскликнул Свенсон, шагнув к Чаню; доктору хотелось броситься на него и потрясти. — Она была в Харшморте, — сказал Чань. — И прихватила книгу. — Маргарет внедрилась в ее мозг! — гнул свое Ксонк. — Девица теперь меченая, ей конец… — Значит, все будет в порядке, — прервала его графиня. — Если появится ваша книга и мы все будем живы, а наши мозги — не искорежены. И если Маргарет и мистер Леврет — полные кретины! А если так, Франсис, мы, пожалуй, можем прийти к соглашению! — Я умираю, Розамонда. В ответ графиня только высокомерно фыркнула. — Все это полная бессмыслица, — заявил Свенсон. — Леврет знает, что мы здесь. Но ничего не предпринимает… — Потому что боится рассердить меня, — просипел Ксонк. — Потому что боится нас! — воскликнула графиня. — Его люди, его оружие, его система защиты — все оказалось бесполезным… — Да ему это просто не нужно, — сказал Чань. — Мы тут как в клетке. — Нет, — сказал Свенсон. — Он не ожидал, что мы окажемся здесь, и мы не угрожаем его планам. Он ждет настоящих противников — одного он захватил в плен, а другая на пути сюда. Та, что у него в руках, не имеет особого значения. Но та, которую он ожидает… стеклянная женщина… он должен быть готов к ее появлению. Возможно, завод только для этого и существует.
Никто не проронил ни слова. А несколько секунд спустя они могли бы кричать во всю силу своих легких — все равно никто бы не услышал. Трубы на крыше ожили, изрыгая в небо столбы черного дыма и пара. От их рева доктор Свенсон чуть не упал, словно рядом с его ухом прозвучал выстрел. А секунды две спустя дверь, ведущая на крышу, распустилась почти бесшумным цветком из щепок и пламени. Графиня упала на колени, а Ксонка, который стоял к двери ближе всех, сбило с ног. Свенсон отшатнулся, чтобы щепки не попали в лицо, и учащенно замигал. Чань неторопливо поднял пустые руки. Свенсон проследил за его взглядом и тоже поднял руки с такой же умиротворяющей осторожностью. В рваной дыре, где только что находилась дверь, виднелись зеленые солдаты, неумолимо целясь в противника. Другая группа солдат хлынула на крышу с лестницы, по которой совсем недавно поднялись Свенсон с графиней. Третья появилась с той же стороны, что ранее — Чань и Ксонк, и быстро заняла позиции между трубами.
Ксонка вырвало. Графиня с трудом поднялась на ноги, волосы ее были всклокочены. Солдаты из разбитой двери наводнили крышу. Свенсон увидел, как меж языков пламени нарисовалась чья-то фигура на фоне черного дыма адского занавеса, скрывшего небо. На крышу вышла Шарлотта Траппинг, с отвращением посмотрела на растрепанную графиню и своего брата, потом наморщила нос при виде Свенсона и Чаня, которые так и стояли с поднятыми руками. — Взять их! — прокричала она, перекрывая рев машин. В ее хладнокровных повадках сквозило наслаждение, точно серебряная жила в холодном камне. — Если кто-нибудь шевельнет хоть пальцем… убейте всех.
Глава десятая ЗАВОД
Когда мисс Темпл открыла глаза, в маленьком трюме по-прежнему царила темнота. Она подняла голову с набитого бобами джутового мешка, который затащила на тюк шерсти (влажная шерсть была грубой и все еще пахла овцой), и с отсутствующим видом потерла щеку, на которой остались рубчики от джута. Баржа не двигалась. Они прибыли на место назначения. Мисс Темпл села, пошарила между тюками, вытащила саквояж Лидии и положила себе на колени. Потом она задрала подол, отерла лицо нижней юбкой и разгладила на себе платье. Сквозь щелку в крышке люка просачивалось немного света, но было непонятно, насколько безопасно выбираться наружу. Выспавшись, мисс Темпл почувствовала себя лучше, хотя видела тягостные сны. Она снова побывала на крыше тонущего дирижабля — правда, море состояло из колышущихся пластин синего стекла, лизавших ей ноги, которые от этого холодели и окостеневали. Там была и Элоиза, но потом она превратилась в Каролину Стерн, шея у нее была жестоко распорота, и от рубиновой раны и черных волос кожа казалась мучительно-бледной. Каролина завела руки за свои окровавленные плечи и расстегнула пуговицы на черном платье. Мисс Темпл поежилась от такой непристойности, но когда торс Каролины обнажился, платье завернулось вокруг ее бедер, отчего она стала похожа на плакучую иву. Мисс Темпл проглотила слюну, ошеломленная печальной красотой Каролины, изящными очертаниями живота, мягкими пружинистыми грудями, сосками цвета сырого мяса, белой кожей в засохших капельках крови. Замерзшие пальцы на ногах, чувствовала мисс Темпл, вот-вот отломаются. Она принялась топтаться на месте, зная, что падение означает верную смерть. Каролина снова превратилась в Элоизу, с тем же телом и теми же ранами. Внезапно выяснилось, что у Элоизы надо выпытать некую тайну, но воздух прорывался сквозь рану в горле. При каждой попытке открыть рот рана как-то по-кукольному отверзалась. Охваченная внезапным ужасом, мисс Темпл подняла руку к собственному горлу и ощутила, как ее пальцы входят в холодный разрез… Она нахмурилась и провела руками по волосам — почему этот противный сон так хорошо запомнился? Мисс Темпл чувствовала себя отдохнувшей (по крайней мере, окрепшей физически), но одновременно и голодной. Однако не еды жаждала она (хотя, давно не евшая, не отказалась бы от съестного, кроме разве что баранины) — ее мучил чувственный голод, точно соотносившийся с позывами, порождаемыми воспоминаниями из стеклянной карточки. В то же время сон позволил частично освободиться от черного влияния книги графа д'Орканца. Мисс Темпл чувствовала, как саднит горло при глотании, но желание уничтожать уже не давило на нее так тяжко. Она опять проглотила слюну (теперь уже будучи не в силах удержаться — так хотелось ощущать этот едкий вкус), осторожно проползла по тюкам к трапу и принялась подниматься, пока не коснулась крышки люка. Никаких звуков не доносилось. Мисс Темпл стала осторожно поднимать тяжелую крышку головой — в конце концов пришлось помочь себе еще и рукой. Крышка с жутким скрипом поднялась на полдюйма. Мисс Темпл посмотрела сквозь щелку, ничего не увидела, подняла крышку еще на два дюйма, подождала, подняла еще. Крышка уже торчала так, что игра в прятки стала бессмысленной. Палуба была пуста. Мисс Темпл откинула крышку на палубу и осторожно вылезла наверх, приподняв подол и нижние юбки — на тот случай, если придется пуститься наутек. Фонарь, тусклый свет которого проникал в трюм, висел в нескольких ярдах. Благодаря ему мисс Темпл увидела, что баржа причалена к выложенному кирпичом берегу канала. Дальше шла полоска травы, а еще дальше — плотная, темная стена деревьев, высокие ветки которых нависали над баржей. Луна и звезды были едва видны сквозь колышущиеся кроны. Мисс Темпл прокралась к невысокой мачте посреди палубы, рядом с которой лежал свернутый парус — неплохое укрытие, если что. Послышался хлопок тяжелого тюка, брошенного на доски палубы, а потом — смех. В свете другого фонаря мисс Темпл увидела еще одну группу людей, которые вытаскивали ящики из другого люка, — довольно далеко. Тут мисс Темпл поняла, что ее баржа стоит за другой, такой же ширины, и что ей крупно повезло: она вылезла в тот момент, когда команда отправилась мародерствовать на неохраняемую соседнюю баржу. Мисс Темпл воспользовалась возможностью и поспешила к трапу. Она еще раз посмотрела на соседнюю баржу, услышала стук еще одного ящика и бесшумно, словно лиса, направилась по сходням, а оттуда — к гравийной дороге, пригибаясь как только могла. Добравшись до поворота и скрывшись из поля зрения моряков, мисс Темпл выпрямилась и выдохнула. Темное платье и темные волосы должны были сделать ее невидимой в ночи. Дорога заканчивалась у большого квадратного здания. Высокие окна сияли в темноте, как звезда, спустившаяся на землю. Чем ближе подходила она к ярко освещенному зданию, тем отчетливее слышала нечто вроде рева пожара и позвякивания металлической посуды. Небо над зданием было затянуто тучами, и мисс Темпл не сразу сообразила, что тучи производит оно само — дымы поднимались не из одной трубы, а из множества труб, усеявших крышу. Когда ей стало понятно, что здесь на полную мощность работает целое предприятие, в низком реве стал различим гул турбин и двигателей, а звон кухонной утвари превратился в безжалостное клацанье дробильных машин. Мисс Темпл довольно быстро провела связь между уничтожением лаборатории графа в Харшморте и кипучей работой здесь. И все же, когда она закрыла глаза и погрузилась в липкое болото книги (невзирая на чувство омерзения и понимая, что знание может спасти ей жизнь), то не обнаружила там ни намека на это место. Но как могло существовать это предприятие без ведома графа? Мисс Темпл пошла дальше, голова у нее снова кружилась. Перед ее мысленным взором предстала отцовская сахароварня, громадные котлы для кипячения тростникового сока (запах горелого тростника оставался с ней весь день), но теперь она впервые видела современный завод. И не ожидала, что он ей понравится.А что могло ей понравиться в этой жизни? Эта мысль грызла ее, хотя больше подходила для какой-нибудь беспомощной дамочки из сентиментальной пьесы, чем для женщины с твердым характером. Но в основе ее недовольства было что-то очень реальное. Она вполне могла бы предаваться мелким радостям вроде овсяных лепешек, но это представлялось ей чем-то низменным, удовлетворением животных потребностей. Разве наслаждение не многосоставно — контраст и отсрочка, воздержание и утрата? Разве истинная радость не определяется способностью заглядывать в будущее? Владеет ли таким пониманием кошка? Владеет ли мисс Темпл… по-настоящему, в душе? Она шла одна в темноте, и поэтому ей было не очень просто смириться с такой перспективой. А как же быть с тем, чего она всегда хотела, искренне, а не по воле других? Как быть с мужем? Роджер был мертв, но даже если бы нашелся кто-то, способный его заменить (хотя она не принадлежала к тем, кто сегодня любит одного, а завтра — другого), что тогда? Какой же любовницей (одно это слово во рту было как непережеванный, непроглатываемый кусок) будет она, если при малейшем уколе желания ее захлестывает поток развратных мыслей? Да разве захочет какой-нибудь мужчина иметь такую жену, если узнает, что во все ее мысли проникла похоть? Она увидела себя лежащей на брачном ложе, со сладострастным огнем в глазах — муж просто отвернется в отвращении! Как убедит она других в своей невинности, когда и себя-то не может убедить? И вот, словно в подтверждение этого, мисс Темпл предалась самым бесстыдным воспоминаниям, которые так страшили ее. Прихотливые соития первой брачной ночи преломлялись в десятки возмутительно искаженных сцен; знакомые ей комнаты превращались в приюты для утоления похоти — каждая кровать, каждый диван, ковры, столы, даже отцовский сад. Пошатываясь, мисс Темпл сошла с дороги и опустилась на колени. Пожар желания, занявшийся между бедер, опалял каждый ее нерв. Сладкая истома растекалась по всему телу, восхитительно перекрашивая прошлое — тонкие, легкие пальцы доктора Свенсона, мышцы его газельей шеи… искривленные губы Чаня, его небритое лицо… Франсис Ксонк, тискающий ее в коридоре… длинные ноги и широкие плечи капитана Тэкема… граф д'Орканц, залезающий ей под платье… Дрожь пробрала ее от этих острых ощущений, и мисс Темпл со стоном выдохнула, а потом как можно шире раскрыла глаза, заставляя себя думать, вспоминать, где она сейчас и где была прежде. Последнее воспоминание было связано с поездкой из «Сент-Ройяля» в карете вместе с графом и графиней. Но там все было не так — ведь пальцы графа сжимали ее горло. Бесстыдные пальцы принадлежали графине, которая, возбуждая мисс Темпл, желала одного: унизить и опозорить ее. Тогда мисс Темпл не пожелала испытывать стыда. Фыркнув, она не пожелала и теперь, отвергнув путы, которыми любое из этих магнетических тел могло повязать ее разум и сердце. Она вытерла глаза и печально задумалась над тем, как легко причислила Чаня и Свенсона к отъявленным негодяям… но какая разница? Мисс Темпл не питала никаких иллюзий касательно мужчин — стоило только вспомнить сцены из стеклянной книги.
Мисс Темпл повернулась на резкий звук из освещенного здания и тут же всем телом вжалась в землю. Группа суетящихся теней… драгуны, направляющиеся к каналу, — человек сорок. Немного не дойдя до нее, они остановились по команде офицера, отданной ломким голосом. Причем так близко, что мисс Темпл узнала этот неторопливый, даже мягкий голос. — По два десятка в каждую сторону, — начал капитан Тэкем. — Я командую восточной группой, сержант Белл — западной. Будем продвигаться по лесу — без шума, — пока на западе вы не выйдете к толпе у ворот, а мы на востоке не доберемся до первой разрушенной стены. Это места сбора. По сигналу начинаем атаку, стреляя при необходимости. На западе ваша задача — открыть ворота, чтобы впустить собравшихся. На востоке — только очистить двор и не допустить отхода. Есть вопросы? — Эти люди у ворот, сэр, — прошептал сержант. — Они нас ждут? Тэкем помолчал, легко покачиваясь. Мисс Темпл стало страшно — может быть, его разум оккупирован? — Сэр? — переспросил сержант. — Ждут, — откашлявшись, сказал Тэкем. — Но если кто начнет возникать — сразу бейте. Пора. Всем удачи. Солдаты растворились в лесу. Мисс Темпл оставалась неподвижна. Она знала, что драгуны умеют скакать на лошадях и стрелять, что они великолепные разведчики и связные, но когда солдаты исчезли в лесу с ловкостью опытных егерей, она по-новому осознала, насколько опасны — и насколько осязательны — ее враги. Эти люди — сотни людей вокруг нее — были специально обученными убийцами. А офицеры вроде Тэкема и Аспича — хладнокровными мастерами, для которых убийство не было чем-то из ряда вон выходящим. Мисс Темпл встала и отряхнула платье на коленях, где ткань напиталась влагой. Территория вокруг завода была наводнена приспешниками стеклянной женщины… но так как единственный выстрел из окна (или даже ловко брошенный кирпич) может покончить с ней, миссис Марчмур предпочтет держаться в задних рядах, прячась за своих ближайших сподвижников. Но их внимание будет в первую очередь направлено вперед — на здание завода. Мисс Темпл с мрачной решимостью вытащила нож из сапожка. Она проделала следом за ними немалый путь в темноте, словно волк. И они не подозревали о ее присутствии.
Она шла вперед уже минуты две, как вдруг появились новые фигуры, — они хорошо просматривались на фоне яркого света из здания. Но это были не те опасные люди, появления которых ожидала мисс Темпл, и даже не сама стеклянная женщина. Одинокий мужчина охранял что-то вроде поклажи. Мисс Темпл подобралась поближе… и тут один из мешков раскрылся. Она оглянулась, чтобы удостовериться в отсутствии других солдат поблизости, и пошла дальше, держа руку с ножом за спиной. — Вот вы где, — сказала она, отчего солдат с карабином в руках резко повернулся. Мисс Темпл, не обращая внимания на оружие, подошла к сонным детям Траппинга — те с трудом поднялись на ноги. С огорчением она увидела, что тут только два мальчика — Чарльз и Рональд, который сильно продрог и шмыгал носом. Сестры с ними не было. — Кто там? — воскликнул солдат. — А ну — стой! — Еще чего, — ответила мисс Темпл. — Я уже не один час следую за мисс Марчмур — не один час, понимаете? — и я должна знать, где она. Меня зовут мисс Стерн. У меня есть кое-что, нужное миссис Марчмур. Она подняла кожаный саквояж, чтобы солдат увидел его, и покрепче сжала нож. Достаточно ли она близко для удара? Хочет ли ударить солдата? Да еще перед детьми? Она наклонилась к мальчикам. — Мы встречались в Харшморте. Вы тогда были с капитаном Тэкемом. — У вас были чьи-то гребешки, — напомнил Чарльз. — Мои собственные, — сказала мисс Темпл. — Я их давала на время. Как зовут этого солдата? — Капрал Данн, — сказал Чарльз. — Отлично. — Мисс Темпл повернулась к капралу. — Это ведь вы отвечаете за безопасность детей? Я встретила вашего капитана, и он направил меня к вам. Если вы, в свою очередь, сможете направить меня к… — К полковнику? — Полковник — как раз то, что мне нужно. — И как вы следовали за миссис Марчмур? — Что-что? — Была еще одна баржа? — Разве у меня есть крылья? Конечно была. Мисс Темпл посмотрела на мальчиков. У Рональда был небольшой кожаный ларчик, в последний раз виденный ею в руках у Эндрю Росбарта, — тот самый, с оранжевой подстилкой и пробирками, содержащими, как она решила, детскую кровь. — Рональд, — спросила она, — что это у тебя? — Они это оставили, — сказал мальчик, шмыгнув носом и покрепче прижимая к себе ларец. — Дай-ка его мне. — Нет. — Я верну его, Рональд, но ты должен дать мне посмотреть, что там. — Нет. — Дай, а не то капрал тебя заставит. Она метнула на капрала прищуренный взгляд, призывая его к сотрудничеству. Тот услужливо откашлялся. — Ну-ка, мастер… дама говорит, что вернет его вам… Рональд поколебался, глядя на старшего брата. Воспользовавшись моментом, мисс Темпл выхватила ларец из руки мальчика. Тот недоуменно разинул рот. Мисс Темпл наклонилась к нему и шепнула: — Если закричишь, Рональд, то я брошу его в лесу… и не будет у тебя ларчика. Ты пойдешь искать его, и тебя съедят волки. Нижняя губа мальчика задрожала. Мисс Темпл резко кивнула, понимая, что и солдату любопытно поглядеть на содержимое, и распахнула крышку. Три пробирки были на своих местах, но оранжевый фетр вокруг них был залит и заляпан, ткань стала жесткой… и посинела. Пробирки были открыты, а потом поставлены на свои места, уже без пробок, но кровь в пробирках остекленела и потому не расплескалась. Мисс Темпл закрыла ларец и вернула Рональду, который принял его с угрюмым молчанием. — Вы что-то хотите сказать даме? — подсказал мальчику Данн. — Ничего, — шмыгнул носом Рональд. — Все в порядке, — сказала мисс Темпл и повернулась к старшему. — Обними братика, Чарльз. Ему холодно. Капрал Данн, я вам признательна за помощь. Где, вы говорите, я смогу найти полковника?
Мисс Темпл уверенно зашагала к зданию, прикидывая, сколько еще нужно пройти, чтобы капрал потерял ее из виду, и боясь до этого момента встретиться с Аспичем. Сколько могла, она шла, не пригибаясь, завод с его грохотом становился все ближе. Наконец она обернулась и с облегчением увидела, что солдат и мальчики исчезли в темноте. Тогда мисс Темпл присела на корточки и, сощурившись, осмотрела здание. Где основные силы драгун? Ушли ли они вперед, когда Тэкем и его подчиненные рассеялись в лесу? Если все солдаты стеклянной женщины участвовали в этой атаке, может быть, мисс Темпл удастся устроить засаду и застать врага врасплох? От западного крыла донесся громкий крик, похожий на рев толпы, собравшейся на городской площади, — сержант Белл и его драгуны. Мисс Темпл вдруг испугалась — уж не опоздала ли она? — и перешла на рысцу; локоны ее трепыхались, ударяясь о плечи. Ответом на крик у ворот стал мощный залп. Но крики не стихли, даже после второго залпа, — напротив, достигли торжествующего апогея. Неужели толпа прорвалась за ограду? После третьего залпа раздались вопли, словно косой прорезавшие общий крик. Драгуны начали отвечать на выстрелы, и стрельба с завода стала нестройной, хотя вопли по большей части все еще исходили от нападавших. Но потом с руин на востоке открыли огонь люди Тэкема, и пули обрушились на защитников здания, как горячий дождь на железную крышу. Однако ощущение было такое, что у людей в белом здании имелось совершенно иное оружие, более скорострельное и смертоносное, хотя числом они явно уступали нападавшим. Мисс Темпл не могла видеть происходящего, но обратила внимание, что защищающиеся вскоре стали вести огонь из здания, словно бы отступив туда. Неужели драгуны так быстро начнут штурм — неужели все будет так просто? От ворот раздался набирающий силу крик — толпа прорвалась внутрь. Окно над толпой выплюнуло язык пламени, а прямо перед ним (из гущи деревьев, где, как считала мисс Темпл, прятались люди) поднялся густой столб черного дыма и расцвел, как жуткий ночной цветок. Раздались страшные вопли, и крик атакующих тут же сошел на нет. Такой же взрыв раздался и в руинах, отдавшись новыми гулкими воплями и треском падающих деревьев. Мисс Темпл, словно в озарении, бросила взгляд на окна, выходящие на гравийную дорогу — прямо напротив нее самой, — и тут же упала на землю. Еще один взрыв — и земля вокруг взбрыкнула, как норовистый конь. Мисс Темпл вскрикнула, но не услышала собственного голоса. На нее посыпались земля и мелкие камешки. Почва сотрясалась снова и снова. Мисс Темпл не могла пошевелиться. У защищающихся на всех направлениях имелись пушки.
Над изуродованной местностью, над разбросанными повсюду воронками плыл дым. Из-за деревьев доносились стоны и вопли. Стрельба прекратилась. Мисс Темпл вытряхнула комья земли из волос. В десяти ярдах от нее, посреди дороги, появилась свежая воронка. Какой-то звук возник в ее гудящей голове. Чей-то голос. Голос усиливался специальным устройством, как некогда голос графа в башне харшмортского собора. Ощущая во рту горечь желчи, мисс Темпл вспомнила черный рупор, прикрепленный к зловещего вида медному шлему, вспомнила, как голос д'Орканца заполнял все огромное пространство, словно голос Бога. Но на сей раз голос был другим — тонким, ломким, даже жестоким. Это был женский голос. — Как вы видели и чувствовали, — кричал голос, — наша артиллерия способна обстреливать все пространство от дверей до самого канала! Вы не можете ни спрятаться, ни атаковать. Ваши люди будут убиты. Ваша затея провалилась. Солдаты и всякий сброд должны отойти. А вы, мадам, должны одна выйти из укрытия. У вас есть пять минут, после чего мы начнем бить по площадям. Можете не сомневаться. Если вы не выйдете, будут уничтожены все. Последовал хрипловатый треск. Мисс Темпл поняла, что усилительное устройство отключено и пугающее выступление закончилось. Она ждала какой-нибудь реакции — приказов драгунам, криков отступающей толпы, — но ничего такого не услышала. Тогда она прокралась вперед, за линию воронок, над которыми вились дымки. По-прежнему не раздавалось никаких приказов — ни к атаке, ни к отступлению. Оставаться на месте — на простреливаемом открытом пространстве — было бы для нападающих самой губительной стратегией, которая могла вызвать лишь очередной вал огня. Дым рассеялся настолько, что мисс Темпл увидела, где заканчивается гравийная дорога — у невысокой деревянной ограды, за которой виднелся завод. Белая поверхность здания, казалось, состояла только из окон и света, а тонкая вязь кирпичей служила для них всего лишь опорой — горящая клетка, изготовленная из бессчетных косточек. Мисс Темпл видела тени, мелькавшие вдоль окон и по краю крыши. Над ней все еще поднимался черный дым, словно колышущийся занавес. Наконец дымная пелена исчезла, и мисс Темпл увидела армию стеклянной женщины — людей, присевших у низкой деревянной ограды: более сотни драгун, неуклюжих господ в черном — министерских чиновников. Ни один из них не шелохнулся. Мисс Темпл подошла ближе (все это происходило словно во сне, потому что никто не прореагировал на ее приближение) и наконец оказалась на расстоянии вытянутой руки от них. Неужели миссис Марчмур обездвижила собственных прихлебателей, как сделала это с мисс Темпл в карете? Неужели она теперь могла одновременно властвовать над столькими людьми — и так повелительно? Но почему она не позволяла им уйти? Не делало ли это их еще более уязвимыми перед артиллерийским огнем? Оставаться на позиции означало вызов открыто не подчиниться прозвучавшим требованиям, и, когда срок ультиматума истечет, эти люди должны будут умереть. У нее самой тоже оставалось мало времени. Мисс Темпл подняла взгляд на окна — вероятно, оттуда на нее смотрели десятки глаз. Но никто не крикнул, никто не выстрелил. Она сунула нож обратно за голенище и подошла к ближайшему из людей в черном. Это был все тот же отвратительный тип из Харшморта — Харкорт, невидяще смотревший голубыми глазами, как рыба в кастрюле с ухой. В руке его был небольшой шестизарядный револьвер. Мисс Темпл взяла оружие — холодная тяжесть легла на ее маленькую ладонь. Револьвер идеально ей подходил.
Она не увидела ни Фелпса, ни Фохтмана, ни Аспича и решила, что они, взяв Франческу Траппинг, выдвинулись вперед с миссис Марчмур (по собственной воле или как послушные рабы-автоматы), невзирая на приказ Шарлотты. Но опять же: почему с одной Франческой? Мисс Темпл вспомнила об откупоренных пробирках с синим содержимым. Неужели осколок стекла был введен в каждую пробирку с кровью? Или миссис Марчмур сама преобразовала содержимое пробирок, окунув туда палец, — горгона Медуза от синей глины? Чтобы войти на завод, пришлось перешагнуть через двух солдат в зеленом; кровь стекала у них изо рта по подбородку. Весь первый этаж завода был занят грохочущими, сверкающими машинами. Мисс Темпл поморщилась и остановилась, прижав руку ко лбу, ошарашенная шумом и зловонием синей глины, от которого ее чуть не выворачивало наизнанку. Через воспоминания графа она прозревала назначение каждой из машин — те словно начинали сиять перед ее глазами, когда открывалось их назначение, их отвратительные возможности. Полированные панцири вибрировали, словно неуклюжие тропические жуки, зовущие самку. Мисс Темпл знала, что внутри — только рычаги, валы и смазанные шкворни, но для создателя этих устройств они были воплощением жизни, и потому казалось, что дрожащие машины в любой момент готовы выпростать свои страшные крылья и ноги. Миновав еще два безжизненных тела в зеленой форме, мисс Темпл пробралась между машин и очутилась в лабиринте маленьких комнат. Почему защитники завода оставили важнейшие агрегаты без присмотра — из отчаяния или самоуверенности? Или они знали, что работающие на полную мощность устройства нужны миссис Марчмур не меньше, чем им? Мисс Темпл обрадовалась, увидев лестницу, пусть и шире обычной. Но она сочла это нормальным — кто знает, что там по ней носили вверх и вниз для обработки, измельчения или обточки? Впрочем, подробности снова ускользнули от ее взора. Лестница была темна, по контрасту с остальными помещениями: ни окон, ни ламп, ни фонарей, ни даже свечки на тарелке. Мисс Темпл без особого воодушевления вглядывалась в темноту; механический стук мешал ей сосредоточиться и действовал на нервы. Потом среди ритмического гула она различила что-то новое, змеей вворачивающееся в воздух… душераздирающий крик. Дверь на первой лестничной площадке была заперта. На следующей, куда вело вдвое больше ступенек, — тоже. Мисс Темпл прижала к ней ухо. Если громадные жуки внизу производили урчащий гул, то здесь слышалось скрежещущее грохотание, исходящее, как решила она, от турбин, поставлявших заводу энергию. На этом этаже, видимо, располагались и пушки, здесь было полно солдат, чтобы воплотить прозвучавшую угрозу в жизнь. Мисс Темпл не интересовали пушки. До следующей площадки было шестнадцать ступеней, и каждая приближала ее к пронзительному воплю. Эта площадка была освещена, хотя и довольно тускло, но крохотный огрызок свечи все же позволял подниматься не на ощупь. Сначала взгляд мисс Темпл приковали к себе маленькие руки, сложенные чашечкой вокруг свечи, кожа их отливала желтизной. Потом она перевела глаза на призрачное личико, словно плывущее над пламенем. Франческа Траппинг. Девочка молчала, и потому мисс Темпл поднималась, пока их головы не оказались на одном уровне. Потом она постаралась улыбнуться, словно тут не были слышны окружавшие их жуткие звуки и можно было запросто увести ребенка в безопасное место. — Вы — та дама из большого дома, — сказала Франческа. Голос ее звучал совсем тихо, плечи подрагивали. — Да, — сказала мисс Темпл, — и я проделала немалый путь, чтобы тебя найти. — Мне здесь не нравится, — сказала девочка. — Что же тут может нравиться — отвратительное место. А ты почему на лестнице? — Они меня выставили. — И они не боятся, что ты убежишь? Я бы на твоем месте убежала. Мисс Темпл вгляделась в лицо девочки, но в свете огарка невозможно было понять, изменилось ли оно под воздействием стекла. Франческа покачала головой. Губы ее были сжаты очень плотно, став почти незаметными. — Мне велели никуда не уходить, — ответила она. — Подумаешь! — Визгливый крик словно распорол терпение мисс Темпл. — Кто это там? — Я думаю, это он. — А я уверена, что он это вполне заслужил, — сказала мисс Темпл. Булькающий крик за дверью стих… и не осталось ничего, кроме звука работающих машин. Времени не было. Она взяла Франческу за руку. Девочка встала, но не сделала ни шагу. — Нет, я не могу идти, — сказала она. — Прекрасно можешь. — Но та дама сказала, что я должна остаться. — Я отведу тебя к твоим братьям. — Они не нужны этой даме. Ей нужна я. — А как насчет твоей матери? — Но мама тоже сказала, чтобы я осталась. — Наверняка она не это имела в виду. Родители нередко врут — ты ведь знаешь. Девочка заговорила без умолку, лишь время от времени переводя дыхание, когда страх пересиливал желание говорить. — Мамы так давно не было… все говорили, мы ее найдем… а когда нашли… мы слышали ее… она ничего не сказала… ничего не сказала мне… она говорила только с ними… а я не могла говорить… она мне не позволяла… и никто не говорит мне о папе… и мама стала совсем другая! Почему она не отведет меня домой? Мисс Темпл увидела высохшие слезы на щеках девочки, ощутила вонь синей глины, испускаемую ее волосами. — Не знаю. Но нас они не остановят. Идем. Франческа указала огарком на дверь. — Мы не можем! — Глупости. — Но эта дама сразу узнает! Меня поставили сюда и велели ждать. — Кого ждать? — Вас! — сказала Франческа. — Они все ждут!
В глазах девочки мелькнул ужас, но исчез так же быстро, как и появился, и лицо ее словно окаменело. Маленькая рука обмякла, огарок выпал из пальцев, и площадка погрузилась в темноту. Мисс Темпл все еще держала Франческу за руку, хотя и знала, что в одиночку ей девочку не унести, тем более по темной лестнице. Такая беспомощность бесила ее. Первое холодное облачко мелькнуло в ее мозгу, как пролетающий мимо окна мотылек. — Селеста… — прошептала девочка. Мисс Темпл вздрогнула с отвращением: в изменившемся голоске была смерть Соумса и Росбарта, а еще — разложение ее собственного тела. Она сжала безответную руку девочки и, спотыкаясь, повела ее по последним ступенькам к двери. Переложив пистолет и ларец в другую руку, мисс Темпл нащупала дверную ручку. Не успела она прикоснуться к двери, как девочка захныкала. — Не бойся. — Голос мисс Темпл звучал неприятно, зловеще. — Эти люди слабы, а слабакам всегда нужна хорошая порка. Она распахнула дверь — и площадку затопил белый свет.
* * *
Картина, представшая перед мисс Темпл, поразила ее, напомнив один из тех тревожных снов, в которых собраны воедино персонажи из совершенно разных частей жизни, словно их вырезали из бумаги и поместили в одну рамочку: директор школы, горничная, солдат из гарнизона и несчастная Синтия Хобарт с плантации на другой стороне реки, и все они ели жаб, сидя в лодке, за руль которой должна была сесть сама мисс Темпл. В сновидениях такие неприятные компании всегда собирались, чтобы преподать нежелательный урок, показать ей, что она слишком горда, или жестока, или завистлива (зависть всегда была связана с Синтией), что такие чувства недостойны ее. Но в белом здании завода мисс Темпл увидела другое. Другое не только потому, что картина была совершенно реальной:пришлось наконец признать, что, невзирая на самые решительные усилия, последствий ей избежать не удастся. Она перешагнула через порог, не выпуская руки Франчески и ясно осознавая важность происходящего, как и в те минуты, когда она поднималась на палубу корабля для путешествия за море, когда каждый удар ее каблучков по трапу отзывался прощанием с островом — прощанием навсегда. Войдя, мисс Темпл положила конец тому, чем занимались все эти люди, так же бесповоротно, как крошечная запальная спичка инициирует выстрел осадного орудия. Она оказалась в громадном зале, дальний конец которого сверкал яркими металлическими трубками, связанными воедино и питающими ряд серебристых машин. Из последних выходили черные шланги, подрагивавшие под напором жидкости и газа, похожие на рептилий, что выползают из промышленных джунглей. Сверкающие кожухи машин были откинуты, и от механизмов струился белый свет. Под каждым металлическим панцирем таился источник сияния: сверх-обогащенные столбики синей глины, которые приводили машины в действие, как некогда двигатель дирижабля. За машинами и вдоль боковых стен стояли солдаты в зеленой форме с карабинами в руках. Защитников завода отвели сюда, словно контроль над этим помещением означал контроль над всем предприятием. На приподнятом помосте стоял Роберт Вандаарифф, возвышаясь, будто надалтарное изваяние. За ним на нескольких цепях висели три громадные металлические плиты, похожие на части непонятного триптиха. По обе стороны от магната располагались высокие медные короба, от которых исходило гудение, а у его ног лежали длинные деревянные ящики, выстланные оранжевым фетром. Вся эта картина напоминала собой странную икону некоей религии — безумной алхимической религии графа д'Орканца. Черные воспоминания графа шевельнулись в мисс Темпл, словно свора гончих на поводке. Каракули на металлических пластинах не давали ей покоя, а при виде багряно-красных ожогов Вандаариффа — вокруг глаз и вдоль носа — у нее словно комок застрял в горле. Стало понятно, что это были за крики: Роберт Вандаарифф только что прошел Процесс. Рядом с Вандаариффом, словно ангел, витающий над грешной душой в чистилище, стояла стройная женщина с рыжеватыми волосами, в темном платье, подол которого был заляпан засохшей грязью. Подле нее маячил мужчина в плаще респектабельного коричневого цвета, его редкие волосы были оптимистично зачесаны наверх. Он постоянно крутил головой, стараясь не выпускать из виду и солдат, стоящих вдоль стен, и тех, что охраняли машины прямо у него за спиной. Вандаарифф и его опекуны были одной вершиной треугольника. В помещении стояли еще две группы людей, отделенные друг от друга, словно соперничающие просители перед безумным королем. Слева стояла группа миссис Марчмур: она сама в черном плаще, Аспич и Фелпс. Напротив них стояла странная маленькая группка, непонятно чем объединенная (мисс Темпл вообще не поняла, что они делают вместе): графиня, Франсис Ксонк, Кардинал Чань и доктор Свенсон. Они выглядели такими измочаленными после путешествия, что даже их ненависть потускнела. Мисс Темпл встретилась взглядом с каждым: Ксонк смотрел безумными глазами, графиня — жестоко, точно ястреб, доктор побледнел от отчаяния, на Чане были непроницаемые очки. Их взяли в плен? Кто? И что они здесь делают? Если мисс Темпл чего-то не понимала, то она начинала злиться даже в самой спокойной обстановке, но теперь, видя все эти неожиданные предательства, она впала в ярость, и эта ярость, так похожая на ожесточенный гнев графа, сломала последнюю преграду между нею и его воспоминаниями. Дыхание у мисс Темпл перехватило, она потеряла равновесие и, отпустив руку Франчески, упала на одно колено. Лицо ее горело, она пыталась сохранить рассудок под этим напором отчаяния и ненависти, под напором фактов — омерзительных фактов, — мешавших ей сосредоточиться. Безумие, творившееся вокруг нее, начало обретать смысл… она знала, что медные нити прожгли ткани, что, судя по грохоту одной машины, та запаздывает на четверть оборота, что точная температура синей глины, исходя из интенсивности запаха, составляет… — Селеста! Селеста, что с вами? Чья-то рука мягко коснулась ее плеча. Мисс Темпл, издав неподобающее даме мычание, заглянула в лицо Элоизы Дуджонг, присевшей рядом. Она-то откуда взялась? Элоиза закричала, обращаясь к человеку в коричневом плаще: — Мистер Леврет, прошу вас! Человек никак не прореагировал. Он как будто не расслышал, но тут миссис Траппинг что-то сказала ему на ухо, и он махнул солдатам у себя за спиной. Солдаты повернули медные рычаги на машинах, и высокое завывание смолкло, словно сняли с огня чайник. Машины далеко внизу продолжали работать, но на верхнем этаже воцарилась тишина.Все смотрели на мисс Темпл. Сколько времени провела она на коленях? Кожаный ларец у нее забрали, и теперь он был в руках у Фелпса. Пистолета она нигде не видела. Франческа Траппинг стояла возле стеклянной женщины, с лицом, покрытым пятнами, и смотрела на мисс Темпл без всякого выражения. Элоиза взволнованно заговорила: — Селеста, послушайте меня, пожалуйста… они знают все… Ярость застряла в горле мисс Темпл, точно ржавый крючок, который она никак не могла проглотить. — Что вы сделали, Элоиза? Почему все на их стороне? — Селеста, все дело в вашем саквояже. — Элоиза указала на саквояж Лидии. — Вы были пешкой в их руках. Она знала обо всех ваших перемещениях, начиная от Харшморта. Тем лучше — теперь вы не попадете под огонь… и саквояж тоже. Мисс Темпл стало нехорошо. Идиотка! Комнатная собачка! Она снова почувствовала комок в горле, наугад ударила Элоизу по руке и выдохнула: — Уйдите от меня… — Оставьте ее, Элоиза, — сказала рыжеволосая женщина. — Похоже, вы чем-то ее оскорбили. — Шарлотта… Миссис Траппинг, тряхнув головой, выбросила мисс Темпл из своих мыслей. — Нам она безразлична. Важно, чтобы она ничего не сделала с книгой. — Позвольте мне в этом убедиться. Из-за спины Вандаариффа появился Фохтман — в белой рубашке с закатанными рукавами и с гипсовой повязкой на лбу. Инженер с важным видом подошел к Фелпсу, взял у него саквояж, положил на пол, длинными пальцами открыл защелки. После этого Фохтман осторожно снял одну за другой все наволочки, и взорам всех предстала сияющая книга. — Обратите внимание — я не прикасаюсь к стеклу, — сообщил Фохтман. — Мы не знаем, каких последствий можно ждать от обстоятельств ее… заполнения или… транспортировки… Фохтман внимательно разглядывал книгу, прищурив глаза, потом поднял ее — через шелк, чтобы не прикасаться к стеклу своей кожей, покрутил перед собой так и сяк, словно мог проникнуть в содержимое без риска для себя. Снова зазвучал пронзительный голос миссис Траппинг: — Так мы этого ждали или нет? Эта дамочка отняла у меня столько времени, что я готова вышвырнуть ее в окно головой вперед. Фохтман нахмурился, вглядываясь в книгу, потом встал. — Прошу прощения, мадам, я занимался конвекционными камерами, аэрационными каналами, дистилляционными трубами, но тут я бессилен. Здесь есть один человек, который может сказать, та ли эта книга, что нам нужна, и можно ли ею воспользоваться. — Он высокомерно повернулся к миссис Марчмур. — Войдите в ее мозг, мадам! Войдите в книгу! Есть ли обстоятельства, препятствующие нашему дальнейшему продвижению? Не испортила ли она книгу? Что насчет повреждений? — Да заполнена ли она вообще? — вставила графиня. — Если учесть, что Оскар в этот момент умирал… — Конечно заполнена! — Голос Ксонка прозвучал хрипло и натужно. — Тихо, Франсис! — выкрикнула миссис Траппинг, а затем повелительно и раздосадованно обратилась к стеклянной женщине: — Ну, скажите нам! Мисс Темпл против воли взглянула на миссис Марчмур, заранее содрогаясь от предчувствия, ощутила ледяное покалывание в черепе… но оно тут же отступило, оставив только отзвук далекой зимней бури. Мисс Темпл подготовилась к новому, более мучительному вторжению… но тут давление вообще прекратилось, и она вместе со всеми прочими почувствовала только холодное скольжение голоса стеклянной женщины. — Книга… содержит… графа д'Орканца. Помещение погрузилось в тишину, воздух мгновенно пропитался предчувствием близкой беды. Стеклянная женщина высказалась. Мисс Темпл увидела гримасу отвращения на лице Леврета, миссис Траппинг и всех солдат у стен. Не скажет ли миссис Марчмур что-нибудь еще? Но нет — та молчала. Неужели она не почувствовала порчи? Или готовила еще одну ловушку? — Отлично, — с ледяной улыбкой проговорила миссис Траппинг. — Давайте продолжать.
Про мисс Темпл забыли. Все взгляды устремились на Фохтмана, методично приступившего к делу. Осторожно, чтобы не прикасаться к стеклу, он взял книгу из саквояжа с помощью шелковых наволочек и поместил ее в одну из щелей медного короба, после чего плотно навинтил металлическую пластину на щель, закупорив ее. Стекло засияло. Мисс Темпл снова проглотила слюну — в горле жгло все сильнее — и почувствовала, как приводятся в действие, один за другим, различные слои памяти, как электрический ток выжигает силовую решетку в точно выверенном сплаве закаленного металла и алхимических солей… Чьи-то руки подхватили ее под мышки и поставили на ноги. Она повернулась и увидела Чаня. Потом Свенсон легонько взял ее за подбородок и внимательно заглянул в глаза. — Не делайте резких выпадов, — прошептал Чань. — Пусть они перебьют друг друга. Вам нужно просто остаться в живых. — А стоит ли? — возразила мисс Темпл. — Вы больны, — вполголоса пробормотал Свенсон. — Эта книга смертельно опасна. Вы должны избегать ее. И эту женщину… — Как же вы просто взяли и ушли? — Вопрос непроизвольно сорвался с губ мисс Темпл. Свенсон метнул взгляд на Чаня и снова посмотрел в ее серые глаза. — Ах… нет-нет… это было не так… правда… Чань еще крепче схватил ее под руки и прошептал — резко и снисходительно: — Они вас услышат… Мисс Темпл повернулась к нему. — Почему вы ушли? Неужели вы такой трус? — Селеста, — сказал доктор, — мне очень жаль… случилось столько всего… Это еще сильнее разозлило мисс Темпл. Она увидела за плечом доктора Элоизу, наблюдавшую за ними, и с горечью произнесла: — Доверие всех делает своими заложниками. Свенсон проследил за ее взглядом, увидел, что Элоиза отвернулась, и снова посмотрел на мисс Темпл. Голос его зазвучал ровно и твердо. — То, что они собираются делать, отвратительно… — Я это прекрасно знаю! — А я знаю, что вы проявили завидное мужество… — Вы оба сошли с ума! — прошипел Чань и толкнул мисс Темпл коленом в спину. Та рухнула на Свенсона, который подхватил ее обеими руками. Она увидела, как рука Чаня скользнула в карман доктора. Потом Чань снова подхватил ее и крутанул так, что она уткнулась лицом в его грудь. Мисс Темпл тихонько охнула. Пальцы Кардинала под платьем быстро пододвинулись к ее груди и так же молниеносно убрались оттуда. Она ощутила в этом месте незнакомую тяжесть. Чань в присутствии кучи народу что-то ловко засунул ей под корсет. Он отступил от мисс Темпл, убедившись, что та не упадет. Она виновато посмотрела в сторону миссис Марчмур, но не увидела ее за Элоизой. Тогда мисс Темпл перевела взгляд на Ксонка — он стоял с опущенной головой, покачиваясь взад-вперед на каблуках, дыхание с хрипом вырывалось из его груди. Но вот холодные лиловые глаза графини скрестились со взглядом мисс Темпл. — Вы вернулись к нам, Селеста? — Она больна, — сказал Свенсон. — Это все из-за стекла. Взгляд доктора скользнул по Элоизе, стоявшей возле Франчески Траппинг. Девочка ничем не показывала, что рядом — ее наставница, и бездумно смотрела перед собой. Но мисс Темпл заметила едва заметное синее мерцание вокруг ее глаз. Тонкие губы Франчески приобрели сливовый оттенок. Элоиза вдруг поднесла руку ко лбу, подалась вперед и протянула другую руку к миссис Марчмур, словно отводя удар. — Подождите! — закричала она. — Подождите… — Отойдите от нее, Элоиза! — воскликнула миссис Траппинг. — Прекратите вмешиваться! Франческе ничто не угрожает. Встаньте рядом со мной. — Угрожает, Шарлотта… вы посмотрите на нее! Неповрежденная рука миссис Марчмур в инстинктивно защитном жесте выскользнула из-под плаща и крепко ухватила девочку за плечо. Франческа никак на это не отозвалась, лицо ее было обмякшим и тупым. А вот лицо Шарлотты неожиданно заострилось, как обнаженный клинок. — Альфред! — Рота! — прокричал мистер Леврет. — К оружию! Солдаты с автоматической точностью подняли карабины, нацелив их на стеклянную женщину и ее окружение. Мистер Фелпс подался вперед, будто кто-то сильно толкнул его в спину. — Леди, мистер Леврет… прошу вас! Не стоит драматизировать ситуацию… мы почти подошли к концу. Я прошу вас — еще немного терпения! Посмотрите вокруг! Фелпс громко шмыгнул и, утерев нос платком, аккуратно свернул его, чтобы никто не увидел следов крови. Потом он показал на лорда Вандаариффа, чье лицо — мертвенно-бледное, в шрамах — было залито слезами. — Мы применили Процесс. Тем самым доказаны познания мистера Фохтмана и действенность машин мистера Леврета. Более того, благодаря этому пустой мозг нашего подопытного стал абсолютно податливым! Мисс Темпл вспомнила, как пел дифирамбы Процессу Роджер Баскомб — мол, прошедшие его обретают ясность мышления, понимание истины… брехня… какие истины обрел тот же Вандаарифф? Даже без книги графа она знала, что главное достоинство Процесса состояло во внедрении контрольной фразы, позволявшей давать команды объекту, который вынужден их выполнять. И тут она поняла: контрольную фразу только что внедрили в Вандаариффа и сообщили обеим группам. — Шарлотта, речь идет о жизни вашей дочери. — Элоиза указала на Леврета. — И этот человек не скажет вам того, что вы должны знать. — А вы-то кто такая? — презрительно фыркнул Леврет. — Всего лишь воспитательница! — Миссис Траппинг прекрасно знает, кто я, — ответила Элоиза. — И она должна знать, чего мне это стоило. Шарлотта, подумайте! Когда они получат то, что хотят, вы им будете не нужны! — Но они ничего не получили, миссис Дуджонг, — горячо возразил Леврет, — и не получат! — Он самодовольно щелкнул пальцами, протянув руки в сторону двух присевших на корточки солдат. — Мы превосходно защищены… фугасом двести девяносто шесть производства «Оружейных заводов Ксонка». Леврет удовлетворенно оглядел молчащих людей. — Фугас двести девяносто шесть, миссис Дуджонг, разнесет любое стекло в этом здании. А поскольку наши окна не застеклены, то вот оно — единственное стекло, о котором я веду речь. — Он показал длинным пальцем с толстыми костяшками на миссис Марчмур. — При малейшей попытке нести… всякую алхимическую, познавательную, мозгодробительную, мыслепоедающую чепуху эти люди нажмут куда нужно! И тогда новоприобретенные союзники этого существа превратятся в пыль и прах. — Вы на чьей стороне, Элоиза? — с улыбкой воскликнула миссис Траппинг. Посмотрев на нее, Леврет скорчил самоуверенную ухмылку. — Шарлотта, — умоляющим голосом сказала Элоиза, показывая на Франческу, — дело не только в том, кто на чьей стороне. — Нет, именно в том, миссис Дуджонг, — раздался другой голос. — И вы должны выйти из этой компании, если не хотите быть убитой. Доктор Свенсон шагнул к Элоизе, вытянув руку. Мундир его был в ужасном состоянии, лицо запачкано сажей, но голубые глаза оставались ясными. Элоиза, словно пригвожденная к центру зала, посмотрела на его протянутую руку. Казалось, этот жест как-то особенно невыносим для нее — она с криком отвернулась и осталась стоять в одиночестве, скрестив руки и зажав рот ладонью.
— Больше не будем попусту тратить время, — заявила миссис Траппинг, повернулась к Фохтману и хлопнула в ладони, словно подзывая собаку. — Насколько я понимаю, вы закончили? Высокий человек мрачно кивнул и махнул ей рукой, чтобы они с Левретом отошли подальше. Затем он обмотал тело Вандаариффа черными шлангами, надел ему на лицо резиновую маску, а на руки и голые ноги — нечто вроде черных сетчатых перчаток и носков. Лорд Вандаарифф сидел, как впавшее в ступор насекомое, поедание которого запасливый паук отложил на потом. Мисс Темпл подивилась тому, как легко меняются люди — еще две недели назад они готовы были сапоги лизать этому человеку, лишь бы он снизошел до них, а теперь обращались с ним, как с рабом. Всех их ждет судьба Вандаариффа, несчастного, униженного, подумала мисс Темпл, и ничего другого они не заслуживают. Фохтман театрально повернулся к ним и надел на голову медный шлем. Мисс Темпл закашлялась, чувствуя привкус пепла у себя во рту. — Ничего не выйдет! — прохрипела она. — Конечно! — пролаял Фохтман через усилитель шлема. — Мы не восстановили подачу энергии. Он дал знак солдатам, и серебристые машины с грохотом ожили. Потом жестом циркового актера Фохтман опустил медную рукоятку. Никакого результата. Фохтман вернул рукоятку на место, подергал провода, снова опустил — на этот раз резче. И опять ничего. Фохтман рассерженно махнул рукой солдатам, и те выключили машины. Он стащил с себя шлем — лицо его горело, повязка сползла со лба — и подошел к мисс Темпл. — Почему вы сказали, что ничего не получится? Что вам известно? — У вас нет прибора… для регулировки потока, — неразборчиво пробормотала та. — Какого прибора? — спросил Фохтман, беря ее за подбородок. — У нее тоже нет, — сказал Чань. — А у вас? — И у меня нет… Чань повернулся, и глаза всех присутствующих, следуя за взглядом Чаня, устремились на графиню. — И снова вы стоите у нас на пути, мадам! — воскликнула миссис Траппинг. Она щелкнула пальцами, но прежде чем солдаты добрались до графини, та успела залезть в сумочку. — Боже милостивый, Шарлотта, — ответила графиня с ледяной веселостью. — Позвольте помочь всем вам. Она извлекла из сумочки сверкающее металлическое приспособление и в два приема растянула наподобие подзорной трубы. Удлиненный таким образом предмет походил на старомодный пистолет с округлой рукоятью на одной стороне и трубкой на другой. — Прибор для орошения костного мозга, — пояснил Чань. Графиня удостоила его ледяной улыбки, а потом кинула прибор, подбросив его высоко вверх, Фохтману, который поймал приспособление обеими руками. — А теперь в обмен… — начала графиня спокойно, так, будто не пыталась вымолить себе жизнь. — Ну уж нет, — язвительно ответила миссис Траппинг. — Вы думаете, что если я была бессильна, то ничего не видела?! Зато я вижу вас теперь — вся в лохмотьях, как цыганка! Для нашего дела вы больше не нужны, мадам. Как и мой брат, который столько лет был призраком. Ваша карта бита! Лицо миссис Траппинг покраснело, она уперла руки в бока. Леврет потянулся было к ее локтю, но Шарлотта оттолкнула его. Графиня не шелохнулась. — Как вам угодно, Шарлотта, — сказала она. — Конечно, многое остается неизвестным для вас всех, несмотря на всю вашу самонадеянность Например, Макленбург, который созрел для грабежа, как в свое время Перу, и который для нас значит больше, чем целый континент с серебряными рудниками. А за пределами Макленбурга — еще больше. То, что предпринято в Вене, Кадисе, Венеции… — В Венеции? — недоверчиво переспросил Фелпс. — Precisamente, — рассмеялась графиня. Смех вдруг застрял в ее горле, глаза померкли. Она стала царапать ногтями пустоту и хватать воздух открытым ртом, словно запыхавшееся животное. Стеклянная женщина отступила. Графиня с горящими глазами встретила их взгляды, голос ее охрип еще больше — она обратилась к стеклянной женщине: — Вы можете собирать факты в моей голове, Маргарет. Но за фактами лежит понимание, извлечь которое вам не под силу. Оно у меня в крови. Я перехитрила Роберта Вандаариффа и Генри Ксонка, и теперь даже сопливому юнцу должно быть ясно, что без меня вам придется действовать на свой страх и риск. — Она повернулась к Фохтману и ухмыльнулась, глядя на металлическое устройство в его руке. — Я своими глазами видела, как Оскар создает аппарат для орошения костного мозга. Вы хотя бы знаете, что это такое? — Он подсоединяется под головой, — прошипела миссис Марчмур. — Там имеются скрытые иглы. Обнаружив иглы, Фохтман усмехнулся — насколько очевидным стало назначение прибора, когда тот оказался в его руках! — и сразу же приступил к установке аппарата. Миссис Траппинг несколько секунд смотрела на него, а потом, рассерженная, нетерпеливо отвернулась. — Что такое «орошение»? — спросила она, не обращаясь ни к кому конкретно. — Это средневековый термин, — сказал доктор Свенсон, когда стало ясно, что никто другой не ответит. Граф понимал его в алхимическом смысле — аэрирование, насыщение… — Мне это ничего не говорит, — пробормотала миссис Траппинг. — Зачем спрашивать об этом у немца? — с ухмылкой заметил Леврет. Доктор откашлялся. — Когда прибор будет установлен, энергия из книги станет поступать непосредственно в позвоночный столб лорда Вандаариффа, насыщая природную жидкость. Та же самая жидкость омывает основную массу нервов — спинной мозг, головной мозг. — И это сработает? — с сомнением в голосе спросила миссис Траппинг. — Если только его мозг не станет похожим на вареную форель. — Мы это видели, — прохрипел Ксонк, впавший в глубочайшее отчаяние. — В институте. Граф стер память смотрителя, а потом насытил его мозг воспоминаниями одного авантюриста из Африки — он собрал их в борделе за пару дней до того. В мозгу старика оказались сплошь убитые дервиши и беременные туземки. — Ах, как будет интересно снова поговорить с Оскаром, — сказала графиня. — Если память мне не изменяет, — заметил Свенсон, — то в момент собственной смерти граф… прошу прощения — Оскар собирался вас убить. — Да бросьте вы, — сказала графиня. — Граф д'Орканц, не говоря уже о других его достоинствах, человек утонченный. — Уж не полагаете ли вы, что он станет вашим союзником? — Доктор, я с радостью увижу старого друга. — Но будет ли это именно граф? — спросил Чань. — Воспоминания африканского авантюриста были собраны самим графом. А эту книгу заполнили в худшую его минуту… — Это не имеет отношения к делу, — просипел Ксонк. — А как насчет Роберта Вандаариффа? — поинтересовался Свенсон. — Его память окончательно уничтожена? Или же какие-то ее остатки опасным образом будут воздействовать на сущность графа? — И согласится кто-либо из этих гордецов добровольно подчиниться всем вам? — спросил Чань. — Молчать! — воскликнула миссис Траппинг. — Им нет нужды подчиняться добровольно! Граф должен выполнять наши распоряжения. Разве не для того прошел он этот ужасный Процесс, чтобы мы могли распоряжаться им и деньгами Вандаариффа? Мы получили эту власть и воспользуемся ею! Все сошлись на этом, и тут нет никаких сложностей. А потому я настаиваю на том, чтобы наконец начать. Вот вы там… высокий… — Меня зовут Фохтман, — ошеломленно сказал Фохтман. — Именно так. Продолжайте.
Рукоятку снова опустили, и в медных проводах зашипел ток, словно жир на раскаленной сковороде. Мисс Темпл сжала руки в кулаки и зажмурилась, полуотвернувшись. Из-под черной резиновой маски гулко зазвучал голос Роберта Вандаариффа — дикий крик ужаса, высокий и жалобный, как вой обезумевшей собаки, чью лапу переехало колесо телеги. Его плотно связанные руки и ноги содрогались, а позвоночник выгнулся так, что, казалось, вот-вот переломится от напряжения. С первыми импульсами электротока из медного приспособления, в котором находилась книга, полилось голубоватое сияние, постепенно усиливаясь до ярко-белого пламени, оттуда же вырывались едкие клубы, воняющие синей глиной. В ярком свете мисс Темпл различила мелькание теней, призрачные фрагменты, вспыхивающие сновидения. Когда все закончилось, машины по сигналу Фохтмана были остановлены. Вандаарифф обмяк в своих путах. Никто больше не шелохнулся. — Ну как, получилось? — спросила Шарлотта Траппинг. Вандаарифф подался вперед и закашлялся. Мисс Темпл сразу же ощутила симметричный рвотный позыв. Леврет громко вскрикнул, стащив с Вандаариффа маску — в нее натекла черная желчь, а потом Вандаариффа еще и вырвало чернильной слизью прямо на брюки Леврета.
Фохтман, мрачный и решительный, ослабил путы, позволив Вандаариффу опуститься на колени и внимательно наблюдая, как тот извергает нечистое содержимое своего желудка на доски пола. Леврет обиженно открыл рот, но инженер нетерпеливым жестом призвал его к молчанию. Вандаарифф покачивал головой из стороны в сторону, медленно, как оглушенный бык, и сжимал пальцы, словно примеривая пару новых кожаных перчаток. — Не приближайтесь к нему, — предупредил Фохтман. Вандаарифф начал с трудом подниматься, кряхтя от напряжения; яркие шрамы подчеркивали белизну его глаз. Фохтман взял тряпку и отер ему лицо. — Посмотрите на него! — прошептала миссис Траппинг. — Что случилось? — Временные побочные эффекты, — сказал Фохтман. — Немного терпения… — Мсье граф? — сказал Леврет. — Это вы? Графиня сделала неуверенный шаг вперед. — Оскар? Встать Вандаариффу не удалось. Он упал на колени и локти, как умирающий жеребец, потом окинул взглядом людей вокруг себя. Его глаза — с белками, подернутыми синеватой пленкой, которая при моргании превращалась в горошинки, стекавшие по щекам, — начали проясняться, а когда он увидел и узнал графиню, в горле у него забулькало. — Оскар? — мягко проговорила она. Он проглотил слюну, лицо его неожиданно омрачилось страхом. Графиня присела, чтобы смотреть ему прямо в глаза. — Вы снова живы, Оскар… это не дирижабль. На дирижабле вас убили… а теперь вернули к жизни. Благодаря одной из ваших замечательных книг. Не бойтесь, Оскар. Вы вернулись к нам… вернулись оттуда, откуда еще никто не возвращался. Вандаарифф неловко повернул голову, пытаясь осознать ее слова и все вокруг себя: незнакомое помещение, множество народу… все так не похоже на то, что он видел в последний раз. Потом он опять резко наклонился вперед. Когда рвотные спазмы закончились, Фохтман терпеливо вернул Вандаариффа в прежнее положение и снова отер ему подбородок. — Это и в самом деле он? — прошептала миссис Траппинг. — Конечно он, — уверенно сказала графиня. — Он знает меня. — А разве Роберт Вандаарифф не знал вас? — спросил Леврет и подозрительно вгляделся в лицо Вандаариффа — так фермер оценивает на аукционе поросенка. — Мсье граф… если вы граф… меня зовут Леврет… — Скажите ему, что нам нужны доказательства, — сказала мисс Траппинг через плечо Леврета. — Что-нибудь известное только ему… из его алхимического репертуара… Мистер Фохтман втиснулся между Левретом и Вандаариффом. — Ему нужно побольше места, сэр, — физические издержки насыщения огромны. Роберт Вандаарифф прошел это практически сразу же после Процесса, к тому же он уже немолод… — Дело не в его организме, — сказал доктор, расстроенно и неодобрительно разглядывая Вандаариффа. — Дело в его разуме. Графа выхватили из лап смерти. — Я полагала, что он должен чувствовать благодарность, — пробормотала миссис Траппинг. Графиня раздраженно вздохнула и пододвинулась поближе. — Оскар… попытайтесь вспомнить… на дирижабле. Последние минуты. Вы были очень злы — злы на меня. Я вела себя очень плохо. Я убила Лидию… Глаза Вандаариффа вспыхнули при этих словах. Графиня кивнула, словно желая подстегнуть его память, словно его гнев был абсолютно законен. — Я разрушила все ваши великие планы. Вы набросились на меня… вы собирались меня убить… но были заколоты. Вы помните? Все пошло наперекосяк. Нас предали. Дирижабль начал тонуть. Вы умирали. Франсис бросился к вам с книгой… с пустой книгой, Оскар. Франсис запечатлел в ней вашу душу. Роберт Вандаарифф проглотил слюну, внимательно слушая и следя за ее ртом. Потом его губы задрожали. И снова в разговор встрял Леврет. — Это фабрика «Оружейных заводов Ксонка», мсье. В Парчфелдт-парке. Меня зовут Леврет. А вы… — Он скорчил гримасу отвращения и пробормотал, не обращаясь ни к кому в отдельности. — Я сейчас чувствую себя идиотом — нет никакой уверенности, что здесь действительно имело место… — Продолжайте, Альфред, — велела миссис Траппинг. Леврет вздохнул и щелкнул пальцами перед лицом Вандаариффа, который вновь перевел взгляд на графиню. — Содержимое этой книги было перенесено в тело Роберта Вандаариффа. Если вы и в самом деле граф д'Орканц, мы хотим, чтобы вы подали какой-нибудь знак… удостоверили, что все это правда. Мы хотим получить этот знак немедленно. Вандаарифф моргнул, отвечая на взгляд Леврета. Мисс Темпл увидела, что лицо его сделалось более разумным, начали проглядывать его собственные мысли… хотя, возможно ум Вандаариффа был всего лишь подобен уму кошки, с опаской встречающей приставания ребенка. Она поморщилась и сглотнула слюну, не в силах, как и другие, оторвать взгляд от этого иссеченного шрамами лица, но, в отличие от остальных, опасаясь отзвуков той порчи, которой позволила слишком глубоко проникнуть в свой мозг. Но Роберт Вандаарифф продолжал молчать. — Почему бы нам просто не заставить его говорить? — обратилась Шарлотта к Фохтману. — Как вы это называете — «контрольная фраза»? Почему бы Альфреду не произнести эту фразу и не приказать ему отвечать на наши вопросы? — Может быть, дело не в его нежелании, а в неспособности. Стоит представить себе, что, вероятно, пережил этот человек… — Чепуха. Альфред? Леврет не заставил себя просить дважды. Он откашлялся и произнес: — Индиго Пилат зрачок заход Парчфелдт! Вы — граф д'Орканц или нет? Отвечайте. Молчание. Вместо ответа Вандаарифф попытался встать на ноги. Фохтман подхватил его под руку и помог подняться. — Он не ответит, — прошептал Леврет. — Посмотрите на него! Он даже не признал фразы! — Это невозможно, — сказала миссис Траппинг. — Это по меньшей мере должно бы… Лицо Леврета потемнело от злости. — Он что, фокусничает? Он что, шутки шутить вздумал? — Да бога ради! — воскликнул Фохтман. — Дайте ему прийти в себя! Он ведь только-только восстал из мертвых! Мисс Темпл вздрогнула, услышав неровные цокающие шаги, — осторожно неся свое тело, вперед вышла стеклянная женщина, которая вела за собой маленькую девочку. Вандаарифф оттолкнул от себя Фохтмана и ухватился за один из медных ящиков, чтобы не упасть. С губ у него свисала ниточка слюны. Он заглянул в бездонные глаза миссис Марчмур. Нижняя челюсть его отвисла, глаза затуманились. Стеклянная женщина явно исследовала свежевылепленную душу Роберта Вандаариффа. — Что вы видите? — прошептал Фохтман. — Отвечайте! — прошипела миссис Траппинг. От стеклянной женщины пошло такое же сияние, с теми же лазурными искрами, какое мисс Темпл видела утром в кабинете герцога Сталмерского. Ее синие пальцы вцепились в руку безучастной девочки. — Посмотрите на это чудо! — прошептал Фохтман, уставясь на стеклянную женщину. — Она чувствует его… она видит, что было сделано… это достижение превосходит все мои ожидания… Веки Франчески дрогнули, как у спящего животного. Мисс Темпл снова перевела взгляд на Роберта Вандаариффа… и с тревогой отметила, что лицо Франчески теперь подергивается в такт судорогам на его лице. Через проводник в виде руки стеклянной женщины ребенку открылся свободный доступ в мозг Вандаариффа. Неужели никто больше не видел этого? Слова миссис Марчмур извивались в мозгу мисс Темпл, словно змея, что вьется кольцами вокруг спящей птицы. — Дело сделано. Граф д'Орканц спасен.
Франческа Траппинг внезапно зашлась в кашле и выхаркала комок темной слизи. Ее мать вскрикнула. Миссис Марчмур, видимо слишком поздно поняв, что происходит, подтолкнула ребенка к Аспичу, разрывая связь. Франческа согнулась пополам, и ее снова вырвало. — Франческа! — взвизгнула Шарлотта. Девочка оглядела зал широко открытыми глазами, словно видела его в первый раз. Миссис Траппинг бросилась к ней, но ее остановил Леврет и ухватил ее за талию. — Что случилось? — взвизгнула Шарлотта. — Что она сделала с моим ребенком? — Шарлотта, не надо… подождите… — Стойте! — воскликнул полковник, крепко держа Франческу за плечо и указывая на миссис Марчмур. — Маргарет… Маргарет… какого черта… На ее стеклянную руку попала черная слизь. Миссис Марчмур, глядя на это грязное пятно, конвульсивно облизнула нижнюю губу, словно через поверхность своего тела могла почувствовать вкус омерзительной кашицы. Удивленный голос стеклянной женщины словно иглой пронзил мозг мисс Темпл. — Он… он… нечист… Яркий слизняк ее синего языка вызвал еще один спазм в желудке мисс Темпл. Стеклянная женщина так и не обнаружила порчи, даже когда напрямую прощупывала мозг Вандаариффа, потому что исходила из неверного допущения, будто переменой тел запрет графа теряет силу. И лишь когда нарушение перешло и на ребенка, она заметила это. Миссис Марчмур отступила от Вандаариффа, поджав синие губы. — Нечист? — Леврет сердито тряхнул головой, продолжая держать миссис Траппинг. — Это что еще значит? — Ничего это не значит! — прокричал Фохтман. — Мы все видели, что процедура вызывает тошноту… всегда одно и то же… это естественно… — Нет, — прокричал Аспич, — неестественно! Посмотрите на девочку! Полковник держал Франческу на расстоянии вытянутой руки от себя, ребенка трясло. Губы и подбородок у нее почернели, а маленький рот напоминал темную рану. — Девочка больна, — отрезал Фохтман. — Это не имеет никакого отношения к нашей работе… Фелпс нервно обратился к стеклянной женщине: — Объясните, мадам. Вы заглядывали в его мозг и сказали, что насыщение произошло, что перед нами — граф… — Это и есть граф! — гнул свое Фохтман, но, видя огорчение на лице стеклянной женщины, замолчал. — В нем я не смогла это увидеть, — прошептала миссис Марчмур. — Только в девочке… но оно идет из его тела… — Что за «оно»? — спросил Аспич. — Ничего! — взмахнул руками Фохтман. — Девочка, вероятно, больна… — Он наложил запрет, — стала объяснять миссис Марчмур. — Ни один из слуг графа не может войти в его мысли… — Мы вас не понимаем, Маргарет, — сказала графиня. Стеклянная женщина тряхнула головой, словно стремясь прочистить мозги, но ее речи оставались слишком темными, словно ей не удавалось найти способа выразить свои чувства в словах. — Я смогла убедиться, что в книге содержатся его воспоминания, что они были перенесены в лорда Роберта… но оценить характер его разума… на это был наложен запрет, а потому я и не заметила… порчи. — Миссис Марчмур указала своей забинтованной культей на мисс Темпл. — Она знала! Она все время знала! — Ее смятение вылилось в жалобный крик. Фохтман двинулся к мисс Темпл, найдя наконец, на кого выплеснуть раздражение. — Знала? Похоже, она много чего знает! Книга столько времени была с ней, и девочка тоже. Ну-ка, пусть она расскажет, что сделала с ними обеими! Мисс Темпл предусмотрительно отступила. — Истина перед вами — вы видите разложение. Вы не вдохнули новую жизнь в человека, вы оживили труп.
— К черту истины! — зарычал Ксонк и, расшвыривая всех на своем пути, ринулся к Вандаариффу. Фохтман попытался было остановить его, но Ксонк сунул ему в живот кулак загипсованной руки, а другой рукой ухватил Вандаариффа за воротник. — Франсис! — воскликнула миссис Траппинг. Франсис, он нам нужен — немедленно отойди от него. Немедленно — или ты умрешь! — Рота! — крикнул Леврет. — К оружию! Солдаты вскинули карабины. Ксонк развернул Вандаариффа, загораживаясь им, как щитом, его нечистые губы прижались к правому уху лорда. Аспич вверил девочку Фелпсу и обнажил саблю. Фелпс поймал Франческу, согнув руку в гипсе крюком, и полез в карман за пистолетом. Леврет дал солдатам знак не стрелять; он явно впадал в ярость, видя, что положение выходит из-под его контроля. Но тут Ксонк получил ответ на свой шепот. Из глубины саднящего горла Роберта Вандаариффа донесся смешок, а на лице нарисовалось тяжелое выражение, какого прежде никогда не было. — Слушайте, Франсис… — просипел он. — Вы, похоже… в очень плохой форме… — Оскар? — прошептал Ксонк с лихорадочным облегчением. — Это вы? — Вы слишком крепко меня держите, — ответил Вандаарифф. — Мне это не нравится. — Если я вас отпущу, меня застрелят. — И почему меня это должно волновать? — Позвольте сообщить вам кое-что, Оскар, — прорычал Ксонк. — Мое тело отравлено вашим стеклом. Я прошу вас спасти мою жизнь… после чего снова стану вашим добрым другом. Не скажу за Розамонду… она тоже не в лучшем состоянии… но остальные, те, кто хозяйничает здесь и способен убить, согласились возродить вас к жизни только при условии, что вы будете их рабом. — Следовало ожидать. — Вандаарифф пожал плечами, обводя всех взглядом так, словно вместо глаз у него был артиллерийский прицел. Он презрительно кивал, видя знакомых, потом поднял руку, чтобы отереть лицо, — на удивление изящное движение, с головой выдававшее графа д'Орканца. Увидев черную жижу у себя на пальцах, он нахмурился. — Это что такое? — Маргарет сказала, что вы нечисты. Вандаарифф обвел взглядом стеклянную женщину и наклонил голову, увидев замотанную руку. — Да? Что ж… бедняжка Маргарет… она всегда так эмоциональна. — Они осуществили Процесс, — нетерпеливо прошептал Ксонк. Вандаарифф потрогал шрамы, размазав потеки черной жидкости над рубцами. — Прекрасная мысль — что и говорить. Попытаться, по крайней мере, стоило… Вперед вышел мистер Леврет и закричал прямо в лицо Вандаариффу: — Индиго Пилат зрачок заход Парчфелдт! Вандаарифф усмехнулся. — Процесс обладает большой силой, — сказал он, слабо кивая. — Но насыщение из книги еще сильнее. При этом заменяется сама сущность. — Но мы воссоздали вас из ничего! — жалобно проскулила миссис Траппинг: куда делась ее самоуверенность? — Мы должны вас контролировать! — Должны? — Вандаарифф обратился к ней без особого жара. — Контролируйте глистов у себя в желудке, мадам. Потребуйте, чтобы к вашей дочери вернулась невинность. Прикажите своему порочному сердцу очиститься…
Фохтман обрушил разводной ключ на голову Ксонка — раздался тошнотворный треск, словно разбили тыкву. Ксонк упал на возвышение и остался неподвижен. Вандаарифф посмотрел вниз с рассеянным любопытством. — Мой бог… Миссис Траппинг прижала руку ко рту. — Франсис! Франсис! — Она бросилась к Фохтману. — Что вы сделали с моим братом? Тот аккуратно дал ей кулаком в челюсть, и она распростерлась на полу, судорожно колотя ногами. — Господи, сэр! — воскликнул мистер Леврет, бросаясь к Шарлотте. — Не смейте бить женщину! — Мне уже надоело, что они бьют меня! — прорычал Фохтман и повернулся к миссис Марчмур. — Хватит болтать ерунду. Полковник Аспич направил острие сабли в грудь Вандаариффу. — Мне это вовсе не кажется ерундой! Если он может не повиноваться нам… если он не обладает знаниями для излечения этой болезни… я прихвачу кое-кого с собой на тот свет! Фелпс, половчее перехватывая пистолет в одной руке, другой подтянул к себе девочку и сказал, обращаясь к миссис Марчмур: — Прошу вас, мадам… его болезнь… вы называете его «нечистым»… Это означает, что все мы обречены? — Не будьте идиотом, — проговорил Фохтман. — В мятеже нет нужды — мы все союзники! Аспич повернулся к миссис Марчмур, его обнаженная сабля опасно приблизилась к ее телу. Голос его звучал напряженно, а рука дрожала. — Бога ради, Маргарет… скажите нам! Но та ничего не ответила, не отрывая взгляда от Роберта Вандаариффа. Мисс Темпл знала, что стеклянной женщине нечего ответить, что та не может сказать, кем — или чем — является на самом деле это новое существо. Вандаарифф снова наклонил голову и облизнул губы, демонстративно пробуя их на вкус. Его вдруг затошнило, но он справился с собой, хотя и не без труда. Мисс Темпл это показалось столь же отвратительным, как если бы его вырвало по-настоящему. Миссис Марчмур по-прежнему молчала. Кончик сабли Аспича прыгал перед ее грудью. Вдруг раздался жалобный крик Шарлотты Траппинг: — Альфред! У них в руках Франческа… умоляю вас! Мистер Леврет внезапно оживился и театрально махнул рукой в сторону солдат с картечными снарядами. — Всем оставаться на своих местах, иначе… смерть. Но следующий крик замер на его губах. Из лиц двух солдат хлынула кровь. Они уронили свои провода и запалы так, словно их руки отсекли косой. Леврет запнулся, а потом отчаянно закричал, обращаясь к своей армии. Но было уже слишком поздно.
Мисс Темпл была оглушена, словно ее хлопнули по ушам; вокруг со стуком ударялись об пол стволы карабинов. Солдаты, никого не слыша, с широко раскрытыми глазами попадали ничком и застыли без движения. Все, кто был в зале, получили сильный удар — из головы стеклянной женщины внезапно пошел сильнейший импульс. Неподвижно распростерлись Леврет и миссис Траппинг. Фелпс и Аспич упали на спину, потащив за собой Франческу. Элоиза дергала руками, лежа на полу, волосы закрывали ей лицо. Вандаарифф свалился на медные ящики. Графиня стояла на четвереньках. Только Фохтман остался на ногах и не потерял способности мыслить… так же, как мисс Темпл, Чань и Свенсон. Мисс Темпл тряхнула головой — в ушах стоял звон, — противясь разрушительной волне. За мгновение до этого казалось, что невероятная сила стеклянной женщины достигла своего предела и та ни на что более не способна, — но вот она подавила всякое сопротивление мощнейшим безмолвным ударом. Но что бы она там ни задумала — бежать, уничтожить своих врагов? — ее планы встретили непреодолимое препятствие: несколько человек остались стоять, бросая ей вызов. Издав протяжный вопль, миссис Марчмур отступила, сделав несколько быстрых цокающих шагов. Мисс Темпл поняла, что, если они могут противостоять воздействию стеклянной женщины, она становится совершенно бессильной. Получалось так, будто дети вознамерились разбить камнями панцирь черепахи. Мисс Темпл поглядела на женщину и увидела в ее бездонных глазах непонимание иужас. Чань метнулся к Аспичу за саблей, выпавшей из бесчувственных рук полковника. — Сэр, я вас прошу! — воскликнула Маргарет Хук, обращаясь к Фохтману и выводя его из оцепенения. Когда Чань завладел саблей, Фохтман, сделав два шага, схватил револьвер Фелпса. Доктор Свенсон бросился на инженера, и высокорослый Фохтман рухнул вместе с ним на пол. Фохтман, борясь с доктором, целился в Чаня, который оказался между участниками схватки и миссис Марчмур, не в силах дотянуться саблей ни до Фохтмана, ни до стеклянной женщины. Мисс Темпл метнулась к доктору с Фохтманом и лягнула инженера точно в ладонь. Револьвер полетел по доскам пола… пока его не остановила нога графини.
Графиня неуверенно наклонилась, чтобы поднять револьвер. — Ну что — мы закончили этот цирк? — спросила она. — Очень на это надеюсь. А то я ужасно устала. Она взвела курок и теперь держала револьвер, не целясь ни в кого конкретно, но так, что могла выстрелить по выбору в мисс Темпл, Чаня или миссис Марчмур. — Занятно, — заметила графиня. — Совсем как китайские коробочки. Маргарет может победить меня, но не Чаня. Я могу застрелить Чаня, но после этого Маргарет вполне может захватить мой мозг. И каждый из нас с радостью увидел бы остальных в гробу. Прежде чем кто-либо успел ответить, мисс Темпл заметила какое-то шевеление на полу — это Леврет, брызгая слюной, попытался встать на ноги. Он оглянулся, увидел своих солдат, безнадежно выведенных из строя, потом стеклянную женщину и Чаня и наконец — графиню. Леврет поднялся на колени. Голос его дрожал от негодования. — Я должен выразить свой протест, мадам, и потребовать, чтобы вы соблюдали установленные приличия… Пуля, выпущенная графиней, попала ему прямо между глаз. Брызнула темно-красная струйка, и Леврет рухнул на пол. Шарлотта громко вскрикнула, потом еще раз, закрыв лицо трясущимися руками. Леврет не шевелился. — Без криков, Шарлотта, — холодно предупредила ее графиня. — Или я убью вашего ребенка. Она направила револьвер туда, где, свернувшись калачиком, лежала Франческа, казавшаяся совсем крошечной. Крик застрял в горле ее матери, превратившись в стон. Мисс Темпл в бессильном гневе повернулась к Чаню. — Неужели вы ничего не можете сделать? — Она права, — тихо ответил Чань. — Если я прикончу Маргарет, графиня перестреляет всех, на кого ей хватит пуль. Эта жёсткая правда будто повисла в воздухе. Никто не проронил ни слова. Потом Роберт Вандаарифф начал отхаркиваться. Он лежа смотрел на остальных одним глазом, уголки его губ искривились в отстраненной ухмылке. Графиня резким голосом обратилась к стеклянной женщине: — Маргарет, нам теперь ничто не мешает прийти к взаимопониманию. Это исключительная возможность — без всяких усилий сотворить новое будущее. Круг участников моего прежнего соглашения включал Гаральда Граббе, Франсиса Ксонка и графа д'Орканца. Граббе мертв. Франсис болен. Граф только что возродился. Мы с вами оказались по разные стороны. Вы уже руководите правительством — займите место Граббе. С возрожденным графом и вылеченным Ксонком мы можем начать все заново, как равноправные партнеры. В глубине глаз миссис Марчмур мелькнуло что-то, но она не ответила. — Единственная ваша альтернатива — это лезвие Кардинала Чаня. Прислушайтесь к голосу разума, Маргарет. Если мы будем вместе, нас ничто не остановит. — Франсис Ксонк пытался вас убить, — напомнил Чань. — А я пыталась убить его, — ответила графиня. — Ну и что? Фабрика — достаточно веский аргумент, чтобы включить «Оружейные заводы Ксонка» в соглашение. Думаете, я могу доверять Шарлотте? И потом, надо что-то понять с открытием Маргарет: Оскар нечист. На мой взгляд, излечение Франсиса вполне докажет здравомыслие Оскара и сохранность его знаний. Это будет разумно. Мисс Темпл ощутила прилив желчи к периферии мозга, словно в стакан чая с молоком бросили кислый лимон. От этого ее мыслительные способности обострились. — Но этот человек — не граф… не тот граф, которого вы знали! — Помолчите, Селеста. Ну так что, Маргарет? Договорились? — Если он сможет вернуть к жизни Франсиса… — Голос ее был неуверенным, хрупким — трещиноватый ледок, затянувший поверхность темного пруда. — Может быть, порча не столь важна… Графиня повернулась к Роберту Вандаариффу. — Что скажете, Роберт? — А что я могу сказать, Розамонда? — Например, согласиться. — А как быть с этим… предполагаемым «недостатком»? — Вы себя чувствуете нечистым? — Я себя чувствую чистым, как арктический лед. — Он лжет! — воскликнула мисс Темпл. — Да бога рад и… я же трогала книгу… я знаю! — Если это так, — ответила графиня, — то мы проведем Процесс еще раз или найдем пустую книгу, чтобы заново очистить его мозг. Или посадим его на цепь, пока тело Роберта Вандаариффа снова не станет послушным. — До чего трогательно. — Вандаарифф короткими аккуратными движениями разгладил на себе грязный фрак. — Да бросьте вы, Оскар. Я счастлива, что вы вернулись. Присоединяетесь к нам? Ведь вы наверняка предпочтете, чтобы мы обошлись без принуждения? — Боже милостивый, как же вы это сделаете? Графиня рассмеялась. — Как решить? На уговоры нет времени. И нет ни одного дорогого вам человека, чтобы, угрожая ему, добиться от вас согласия. А потому я просто приставлю пистолет к вашему колену и выстрелю. Доктор будет вынужден ампутировать вам ногу перочинным ножом! — Она снова рассмеялась. — Вот это экономия — ведь нужно будет покупать обувь только на одну ногу. Вандаарифф рассмеялся вместе с ней. — Очень хорошо, что мы такие добрые друзья. Я, конечно, присоединюсь к вам и к Маргарет. Полагаю, я в долгу перед Кардиналом Чанем — ведь это он заколол меня, иначе я наверняка свернул бы вашу милую шейку. — А Франсис… он что — жив? — слезливо спросила Шарлотта. — Безусловно, — спокойно ответил Роберт Вандаарифф. — Я вижу, как он дышит. Он щелкнул пальцами и посмотрел на Фохтмана. Тот, подозрительно оглядев миссис Марчмур, усадил Ксонка на тот самый стул, где сидел Вандаарифф. По указаниям Вандаариффа Фохтман прикрепил к телу Ксонка несколько зловонных трубок и шлангов, а также маску, одновременно разрезав его одежду. На груди Ксонка зияла темная рана, пульсируя с каждым его тяжелым вздохом, словно некий паразит, живущий своей жизнью. — Ну и что вы будете делать? — спросил Свенсон. — Стекло вплавил ось в его легкие и сердце. Как вы надеетесь извлечь его? — Проблема и в самом деле непростая, — согласился Вандаарифф, постукивая по пульсирующей ране ногтем. — Если не можете вылечить его, дайте ему умереть. — сказал Чань. — Почему же не могу? Очень даже могу, — ответил Вандаарифф. Позади него Ксонк открыл глаза и тупо затряс головой, а потом безотчетно попытался порвать свои путы. Вандаарифф еще сильнее натянул маску на его лицо, затем повернулся и встретился взглядом с мисс Темпл. В горле у нее застрял комок — косы медных проводов и шлангов вокруг Ксонка, казалось, сплетались в буквы, почти что в слова… Ее внезапно охватил жуткий страх, но она никак не могла понять его намерений… а потом пришел приступ кашля, и мисс Темпл уже была не в состоянии произнести ни слова. Доктор подошел к ней, но мисс Темпл оттолкнула его, махая рукой Вандаариффу. — Что с ней? — спросила графиня. — Она больна, — ответил Вандаарифф. — Воздействие стекла. То же самое, что и у бедняги Франсиса. Вы меня слышите, Франсис? Вы живы? — Вы и в самом деле можете вылечить его? — поинтересовалась миссис Траппинг. Вандаарифф отвязал конец черного шланга. — Вы хотите, чтобы я это сделал или нет? — Хочу… хочу, — прошептала она. Глаза Вандаариффа ожили. — Но ваш брат глубоко порочен. Если кто и заслуживает мучительной смерти, то в первую очередь он. Нет, миссис Траппинг, я вам никак не верю. — Я хочу, чтобы он стал таким, как раньше, — стояла на своем Шарлотта. — Вы должны меня убедить… — Я хочу его вернуть, — заскулила она. — Вернуть? — переспросил Вандаарифф. — Понятно — вы хотите убить его своими руками. — Нет, — шмыгнула носом миссис Траппинг и тут же захлебнулась в рыданиях. — Я вообще не понимаю, чего хочу! Роберт Вандаарифф язвительно усмехнулся, вид у него был лукавый и злобный. В этот момент рассерженно вмешалась графиня: — Шарлотта, лучше не открывайте рта! Для вашей же пользы! — Словно у меня есть выбор! Хоть в чем-нибудь. Графиня презрительно фыркнула и показала на мертвенно-бледную девочку, свернувшуюся в бесчувственный шар у ног Фелпса. — Вы могли бы вспомнить о своей дочери. — Могла бы… могла? Миссис Траппинг, словно нервная собака, сделала три быстрых шага в сторону графини, подняв руки. Вдруг она споткнулась, будто от невидимого удара, и в слезливой ярости обратилась к стеклянной женщине. — Не смейте меня трогать! — взвизгнула она. — Я не позволю вашему грязному сознанию вторгаться в мои мысли! Я разобью вас на тысячу кусков! Пусть моя дочь умрет! Пусть умру я сама! Если вы еще раз дотронетесь до меня… пусть все это здание отправится в пекло, в ад… — Миссис Траппинг покачнулась с той же самой безумной свирепостью, какую демонстрировал ее брат на крыше Харшморта. — Это мой завод! — выкрикнула она. — Это мой брат… и вы не можете… — Успокойтесь, Шарлотта, — оборвала ее графиня. — Оскар, ну что за удовольствие мучить глупую… Она остановилась на полуслове. На улыбающихся губах Вандаариффа запенилась черная жидкость. — Оскар? — Вы никогда не верили в мою алхимию, Розамонда. — Как так? А кто познакомил с вашим учением Вандаариффа, Генри Ксонка… людей с огромной властью, о которых вы даже не слышали… Вандаарифф пренебрежительно кивнул, почесывая подбородок так, словно на нем росла бородка графа. — Да, для вас это было средством заполучить власть. — Для всех нас… — Вам не хватает высоких целей, Розамонда. По сути, вы — собака. Хорошенькая собачонка. Но посмотрите на себя! Вы пренебрегли величием моих планов касательно Лидии… касательно Маргарет… даже, — он озорно хихикнул, — касательно вас. Боже милостивый, если бы вы только могли представить себе, что на самом деле ждет вас в Макленбурге… постепенно, одну руку или ногу за раз… вплоть до самого чрева… Ах да, самое главное, Розамонда, ваше собственное милое наследие… целиком перешло бы ко мне. Графиня гневно уставилась на него. — Оскар… вы… даже вы… не осмелились бы… Вандаарифф презрительно пролаял в ответ: — Не осмелился бы? Не осмелился? Он поднял руку, и Фохтман, вернувшийся к машинам, вновь наполнил их грохотом. Глаза графини расширились. Она с тревогой посмотрела на мисс Темпл, которая все еще не могла говорить, и крикнула, чтобы Фохтман подождал, крикнула стеклянной женщине, чтобы та остановила его. Но Роберт Вандаарифф ухватился за рукоятку на медном ящике и опустил ее.
* * *
Мисс Темпл лишь мельком видела харшмортский собор с ревущими машинами графа, помнила миссис Марчмур, Анжелику и Элспет Пул, которые лежали на столах в ожидании преображения… а позднее, тем же вечером наблюдала тошнотворный блеск их великой премьеры в бальном зале Вандаариффа. Но она не видела своими глазами алхимической трансформации, превращения человеческой плоти в синее стекло. И потому зрелище Ксонка, корчащегося в невыразимой агонии, безумно воющего по мере трансформации, наполнило ее невообразимым ужасом. Изменения начались со сверкающего комка у его сердца, а потом поползли вьющимися жгутами. Согнутые пальцы обеих рук коробились у его горла, рябь быстрорастущих тропических плющей обвивала вспотевшую грудь. Мисс Темпл услышала приглушенный треск, словно раскалывался лед, — это преображались кости, потом начали вскипать мышцы и хрящи. Стекло извергалось с шипением, раскрашивая кожу шершавыми синими пятнами, образуя тошнотворную частую сыпь, какая бывает при заразных болезнях. Нарывы эти утолщались, увеличивались, соединялись друг с другом, пока вся видимая остальным плоть не стала отливать холодным сиянием. При первом ударе тока Ксонк закричал и замолотил руками; ужас его был так безмерен, что, казалось, он вот-вот высвободится. Но по мере того как тело понемногу обретало жесткость, способность Ксонка к сопротивлению ослабевала. Его протесты в конце концов свелись к слабым, безучастным стонам за резиновой маской — точно звук ветра у горлышка пустой бутылки. А потом он замолк вообще. Фохтман выключил питание. Никто не сказал ни слова, никто не шелохнулся, кроме Роберта Вандаариффа, который осторожно наклонился к ново-созданному существу и что-то прошептал ему в ухо.— Что вы сделали? — просипел Аспич, поднимая голову от пола. — Что это за безумие? Вандаарифф не ответил и осторожно снял маску с лица Франсиса Ксонка, обнажив нечеловеческую вихрящуюся синеву. Медные волосы маслянистыми локонами свисали на голую шею. Усы и баки исчезли. Ксонк казался гораздо моложе, а его развращенность стала еще очевиднее. Вандаарифф обнажил зубы в безрадостной, но удовлетворенной ухмылке. — Вы, кажется, что-то сказали, Розамонда? Я не слышал. — Оскар… — Графиня подыскивала слова, не в силах оторвать глаз от преображенного тела Ксонка. — Ах, Оскар… — Конечно, Оскар… надеюсь, с установлением личности покончено. Как меня и просили, я положил конец борьбе Франсиса с синим стеклом… ко всеобщему благу… или по меньшей мере к моему собственному. — Господи Иисусе… — Казалось, Фелпс готов расплакаться. — Господи… Вандаарифф улыбнулся и поскреб мочку уха ногтем большого пальца правой руки. Мисс Темпл с содроганием отметила, что манеры, внедренные в тело Роберта Вандаариффа, на самом деле не похожи на повадки графа д'Орканца. Граф был эстетом, сластолюбцем и оценивал все вокруг исключительно с точки зрения красоты. Но в отчаянной схватке со смертью его мироощущение изменилось к худшему, словно в бочку меда влили ложку дегтя, словно в сахароварочный чан бросили дохлую кошку, словно долька свежего фрукта закишела личинками. Его разум точно так же пропитался презрением и ненавистью ко всему, что оставалось живым. Любые катастрофы, которые он мог вызвать в этом мире, были бы всего лишь отзвуком крушения его величественных надежд. Он поднял брови, глядя на давно уже неподвижную миссис Марчмур, потом перевел взгляд на графиню. — Что-то вы помалкиваете, Розамонда. Не хотите возобновить наш договор? Или последние неудачи сделали вас такой же трусливой, как этих мужчин? В руках графини был револьвер Фелпса, и она вполне могла пристрелить Вандаариффа. — Что вы медлите? — прошептала мисс Темпл. После всего, что он наговорил… После всего, что обещал сделать с вами… — Помолчите, Селеста! — Графиня облизнула губы, прикидывая, не перевешивает ли явное безумие этого человека все ее тщеславные, высокомерные надежды. Раз уж сама некогда блистательная графиня испытывает подобные сомнения… Мисс Темпл пришла в ужас. Графиня откашлялась и заговорила — холодно и осторожно: — Я уверена, что граф просто… выпускал накопившийся гнев. — Именно так, — улыбнулся Вандаарифф. — Слегка преувеличивал. — Совершенно верно. Вандаарифф повернулся к мисс Темпл и самодовольно ухмыльнулся при виде ее расстройства. — Графиня — мой старый друг. Разве мы могли не договориться? С Маргарет, конечно, дело другое. Она далека от совершенства, создана на основе ошибочных предпосылок, и вот мы видим результат — довольно красивая, но вздорная, алчная… глупая. — Он обратился к Чаню: — Возьмите ее голову, очень вас прошу… — Хватит, — прошептала стеклянная женщина. Смех застрял в горле Вандаариффа, тело его напряглось. Но, несмотря на красное лицо и набухшие шейные вены, он продолжал улыбаться. — Может быть, Маргарет, я у вас в кармане, — прохрипел Вандаарифф, с лица которого стекал пот, — но Франсис… в кармане у меня. Миссис Марчмур резко качнулась на ногах. Она отпустила Вандаариффа, зримо содрогаясь, и сосредоточила внимание на одном Ксонке. Все еще привязанный к стулу, Ксонк поднял голову и посмотрел на нее, его бездонные глаза были темны и ярки. Мисс Темпл, словно зачарованная, следила за противоборством двух стеклянных существ — немыслимые, ошеломительные, сошедшиеся в мысленной схватке статуи. Наконец напряжение выросло настолько, что, казалось, обе фигуры сейчас рассыплются на мелкие осколки. Из поврежденной руки миссис Марчмур поднимался синий дымок. — Не могу! Не могу! — возопила она, и напряжение сразу же спало, воздух в помещении стал звонким, будто его пронзила молния. Глаза мисс Темпл горели, она прикрыла ладошкой нос и рот. Миссис Марчмур отступила к окну, забранному холстиной. Вандаарифф разразился хриплым смехом. — Прекрасная работа, Франсис… хотя можно было бы и побыстрее. Если и в будущем станете так медлить… знайте, что я не выношу никакой независимости. Он взял Франсиса Ксонка за правое ухо, резко оторвал верхнюю часть и зашвырнул куда-то за машины. Ксонк охнул, невидимая рябь боли прошла по всем незащищенным мозгам. Вандаарифф издевательски обратился к остатку уха, от которого шел легкий пар: — Ясно я выразился? Графиня шагнула вперед, держась одной рукой за лоб. — Оскар… Вандаарифф проигнорировал ее и весело обратился к миссис Марчмур: — Это бесполезно, Маргарет, вам не пролезть через решетки! Вы получили повреждение, и вам не совладать с Франсисом. — Чего вы хотите? — прошептала стеклянная женщина. — Всего, — ответил Вандаарифф. — Разумнее было бы вас разбить на мелкие осколки и истереть в песок… но, может быть, руку все же удастся восстановить. Ведь я умею восстанавливать любые разбитые души, правда? С горькой смесью удовольствия и отвращения на лице он заглянул в вихрящуюся синеву Ксонка. Мисс Темпл поморщилась, когда новый голос Ксонка вошел в ее мозг, — вездесущий, занозистый скребок, проникающий глубже, чем голос миссис Марчмур, — и печальнее его. — Оскар… я… я… никогда… — Не стоит просить себе другой судьбы, — ответил Вандаарифф, и глаза его загорелись странным светом. Вы прошли закалку и стали тверже. Может, в этом есть своя справедливость: мы сохранились друг для друга через мучение. Вы полностью обновились. Порча ушла, слабость выжжена — ваше тело претерпело истинное химическое преобразование! — Вы и понятия не имеете! — прошептал Ксонк. — Думаете, не имею? — холодно рассмеялся Вандаарифф. — Ах, насколько же он самоуверен, этот мир! Эта ваша мелочная скорбь, неотступный страх Маргарет… эта отвратительная надежда… Миссис Марчмур прервала его: — Чего вы добиваетесь? Он не ответил, повернувшись вместо этого к графине и с усмешкой глядя на револьвер в ее руке. — А вы что скажете, Розамонда? Какую цену следует запросить, чтобы оставить Маргарет с нами? Графиня осторожно посмотрела на миссис Марчмур, которая всего несколько минут назад была ее союзницей, и пожала плечами, скривившись от боли в плече. — Продолжение службы, — сказала она. — Пусть она не ровня Франсису, но все же обладает незаурядной силой. А за время нашего отсутствия она, несомненно, узнала немало полезных тайн в коридорах власти. — Превосходно, мадам, и до чего практично! Я тоже практичен и полагаю, что крайне важно сохранить контроль над этим великолепным производством… а для этого нужен Ксонк. — Это не имеет отношения к Маргарет… И опять Вандаарифф не стал отвечать на ее слова, а принялся излагать собственные мысли, все с тем же убийственным негодованием. — Эти машины — наше будущее… а для меня — невиданная возможность. Вы лишили меня Лидии, Розамонда. Ее плоть стала моим холстом. — Вандаарифф прищурился. — Теперь у меня иные мечты… куда более смелые… я знаю, как продвинуться гораздо дальше… Глаза Вандаариффа, холодно поблескивая, остановились на его цели. К горлу мисс Темпл подступил комок. — Моя цена — эта девочка. — Девочка? — Графиня покачала головой. — Но она же не Лидия… она не может… что вы хотите с ней делать? — Все, что угодно. Вандаарифф посмотрел на стеклянную женщину. Встретив его взгляд, та вобрала в рот нижнюю губу, соизмеряя унижения, которые уже вкусила, с возможностью выжить, вернувшись в рабское положение. Она кивнула — едва заметно, подбородком. Вандаарифф повернулся к графине. Лицо у нее вытянулось, рот сложился в мрачную складку. — Договорились.
Франческа Траппинг вскрикнула. Элоиза подхватила девочку, испугав ее, и бросилась к открытой двери. Шарлотта, которую потрясение тоже вернуло к жизни, завопила им вслед: — Элоиза! Вы не лишите меня дочери! Элоиза! Но при этом миссис Траппинг не шелохнулась, так и оставшись на прежнем месте — ломая руки, заходясь в рыданиях, — между телом Леврета и изменившимся до неузнаваемости Франсисом. Элоиза тоже не смогла убежать. Неподалеку от двери она споткнулась — издали можно было подумать, будто она просто замерла на месте, — и с ничего не выражающим лицом свалилась на пол, прижимая к себе Франческу. Девочка еще не была оккупирована. Теперь она выскользнула из рук воспитательницы и испуганно встретилась глазами с Ксонком, отчего закричала еще громче. Мисс Темпл направилась к возвышению. Бежать с девочкой Элоизе помешал не кто иной, как Франсис Ксонк.
Мисс Темпл нечасто получала комплименты своему уму. Она никогда не была прилежной ученицей и редко участвовала в серьезных разговорах о бизнесе, финансах или религии, предоставляя это мужчинам, — а между тем только так и могла бы блеснуть умом. Ее скорее считали (опять же реже, чем ей хотелось бы) хитрой или смышленой, но то были скорее животные качества — никто ведь не восхищается барсуком за его умение копать норы. Так что и это нельзя было считать комплиментом — разве что снисходительной похвалой. Но в этот момент разум мисс Темпл совершил маленький скачок, который сама она сочла потрясающим. В этот же момент она заметила, что солдат, лежащий рядом с Элоизой, шевельнул рукой. Мисс Темпл обеими руками ухватила доктора за мундир и изо всех сил толкнула его к двери. — Эта девочка Ксонков! — прошептала мисс Темпл. — Заберите ее отсюда!
Как человек, который естественным образом склонен по натуре подозревать в человеке худшее, мисс Темпл никогда не сомневалась в разоблачениях, касавшихся Элоизы и Траппинга (или Элоизы и Франсиса Ксонка), хотя так и не могла понять, почему Шарлотта до сих пор терпит присутствие Элоизы. Она вспомнила письмо графини Каролине Стерн: графиня утверждала, что владеет тайной, с помощью которой может контролировать миссис Траппинг. Знала ли эту тайну и миссис Марчмур? Может, дело было в том, что в саду она попробовала кровь Ксонка на вкус? Только после этого Росбарту приказали взять у детей образцы крови… и миссис Марчмур опробовала все три образца на один манер, превратив их в стекло. Но на завод взяли одну только Франческу (только вкус ее крови в ее пробирке совпал для мисс Марчмур со вкусом крови тайного родителя девочки), чтобы иметь рычаг воздействия как на мать, так и на отца. Мисс Темпл пришла в смятение, хотя в Вест-Индии не раз сталкивалась с обескураживающей наследственностью — на самых неподходящих лицах попадались черты, которых не должно было быть, и сама мисс Темпл старательно не замечала у ребятишек на собственной плантации слишком характерные носы и подбородки. Она словно нашла щелочку в той завесе, которая скрывала от посторонних мучительную и беспокойную жизнь в доме Траппингов, весь этот изнурительный клубок из преданности, унижения и предательства, все эти горькие компромиссы — иных быть не могло…
— Франсис! — воскликнул Вандаарифф. — Франсис, остановите его! — Идите к черту! — огрызнулся Свенсон. Ноги его подкосились, когда дошла ударная волна от Ксонка, но Свенсон тут же освободился от воздействия той силы, что опрокинула Элоизу и победила миссис Марчмур. Он прыгнул вперед и схватил плачущую девочку за руки. — Я не могу до него добраться! — прошептал Ксонк. — Доберитесь до нее! — приказал Вандаарифф. Тело Франчески обмякло. Раздраженно крикнув что-то по-немецки, Свенсон сделал рывок, выхватил хрупкую девочку из рук Элоизы и шлепнулся на собственное седалище. — Остановите его! — Вандаарифф перешел на визг. — Девчонка — это цена, которую я назначил! За нее я готов пощадить всех вас! Если она убежит… Мисс Темпл оглушил звук выстрела — выпущенная графиней пуля отколола щепку рядом с головой Свенсона. Мисс Темпл подскочила к графине и, отчаянно размахивая руками, завизжала: — Солдаты приходят в себя! Графине пришлось посмотреть в ту сторону — действительно, тела в зеленых мундирах медленно возвращались к жизни, руки и ноги солдат напоминали клубок змей. Впрочем, все остальные выглядели немногим лучше. Все, кроме Чаня. Когда мисс Темпл вскрикнула, он бросился прямо на Вандаариффа. Фохтман, выпростав руки, попытался встать на защиту нового хозяина. Чань ударил его в челюсть рукоятью сабли, и высокий инженер упал навзничь, как опрокинутый ветром солнечный зонтик. Вандаарифф оступился среди медных машин и зашипел от боли — его голая рука коснулась горячего металла. Чань поднял клинок. Фохтман, у которого изо рта текла кровь, кинулся ему в ноги, отчего тот потерял равновесие и сабельный удар не достиг цели лишь высек искры из клубка медных проводов. Тогда Чань изо всех сил лягнул Фохтмана в подреберье. Фохтман застонал. — Вы не смеете! Не смеете! Чань ударил его еще раз, ухватил Вандаариффа за фрак и беспардонно швырнул старика на пол, а потом поднял саблю. Мисс Темпл с ужасом увидела, что графиня целится в грудь Чаню. Слишком поздно нащупала мисс Темпл нож у себя за голенищем, но и пуля прошла мимо, потому что Чань осел, чуть не упав — Франсис Ксонк подставил ему подножку. Чань развернулся в тот момент, когда Ксонк поднялся и встал среди скопления приборов. Ни секунды не колеблясь, Чань нанес удар своей широкой саблей, целясь в голову, но Ксонк подставил под удар свою гипсовую повязку. Клинок прорубил гипс и вошел в синее плечо. Прежде чем Чань успел занести саблю для нового удара, Ксонк загипсованной рукой двинул Чаню по голове — так сильно, что стеклянная рука раскололась в локте и посыпался дождь искрящихся осколков. Умственный взрыв, сопровождавший это преднамеренное самокалечение Ксонка, поверг мисс Темпл в шок, но она не потеряла сознания. Другие же рухнули на пол или застыли, потеряв способность двигаться. Завопив от боли, мисс Темпл бросилась на графиню, слишком ошеломленную, чтобы сделать прицельный выстрел — ее хватило лишь на удар рукоятью по голове. Мисс Темпл рухнула на колени, но, падая, успела пустить в ход нож, и из бедра графини хлынула кровь. Графиня вскрикнула и отпрыгнула на расстояние, позволявшее ей прицелиться и выстрелить. Пуля прошла чуть ли не сквозь локоны мисс Темпл и ударилась в пол. Мисс Темпл бросилась на кровоточащую ногу графини и опрокинула женщину на пол — та рухнула, револьвер отлетел в сторону. Брыкнув ногой, графиня потянулась к ножу. Мисс Темпл не глядя ткнула пальцами ей в глаза. Графиня мотнула головой и, щелкнув зубами, чуть не откусила своей противнице большой палец. Свободной рукой мисс Темпл ударила в больное плечо графини. Та вскрикнула, не столько от боли, сколько от ярости, а мисс Темпл откатилась в сторону Вандаариффа. Роберт отскочил от нее, будто от хищного зверя, его глаза подернулись жирной черной пленкой, сквозь которую проглядывала уродливая решимость. Падая вперед, мисс Темпл полоснула ножом по его ногам, но промахнулась. Зарычав, она сделала еще попытку, и опять безуспешную, потому что графиня уцепилась за ее ногу. Мисс Темпл дернулась изо всех сил и вырвалась, но тут сильные руки ухватили ее запястье — это снова поднялся Фохтман, — пальцы ее один за другим разжались и выронили оружие. Револьвер упал на пол.
— Нет, вам нужно было ее убить, Розамонда, — прохрипел Роберт Вандаарифф. — Страшно настырное существо. Чань лежал рядом с ней, очки его съехали набок, и он часто моргал — кровь капала прямо в его темные глаза. Он был жив и в сознании. Доктор исчез, а с ним и девочка. Хоть что-то удалось сделать — Франческа была спасена. Элоиза приподнялась с помощью рук, не замечая солдат вокруг себя — все они однообразно трясли головами, все пытались подняться. Лоб Вандаариффа был окровавлен. Он с отсутствующим видом цокал языком, поглядывая на битое стекло вокруг. — Ах, Франсис, что за безрассудство… мне не нравится такое обращение с моей собственностью… — Это что еще? — прервет его Фохтман, кивая в сторону окон, куда отступила миссис Марчмур. Снизу через открытые окна доносились многоголосые крики… потом раздались громкие ритмические удары. Толпа внизу оправилась от страха и теперь таранила входную дверь. — Солдаты! — крикнул Фохтман. — Поднимите их, пока есть время! — Он повернулся к Ксонку, безучастно смотревшему в пустой дверной проем. — Прикажите им стрелять из пушек! — Да-да, — пробормотал Вандаарифф. — Кажется, это верное решение… Франсис? — Они не станут подчиняться Франсису, — простонала графиня, стискивая свою ногу. — Они его не узнают. Толпа заревела. Двери подались. Люди стали наводнять здание фабрики, крики их слышались все выше и выше. — Полагаю, вы правы, — сказал Вандаарифф, пытаясь сосредоточиться. — Все это вообще прискорбно… — Он должен их остановить! — воскликнул Фохтман. Вандаарифф закрыл глаза. Графиня попробовала переместиться, по лицу ее пробежала гримаса боли. Ксонк не обращал ни на кого внимания, занятый непростой задачей освобождения из медных коробов. Фохтман испуганно показал на него: — Что это… что это он делает? Мисс Темпл проглотила слюну, не в силах отвести глаз от Ксонка — не только потому, что интересовалась его наготой (до того полускрытой веревками и шлангами — теперь же возник неизбежный вопрос, а как это бывает у стеклянных мужчин и насколько у них все растяжимо), но еще и потому, что была очарована движениями стеклянного тела. Ксонк, гибкий и сильный, как Чань, весом и телосложением сильно отличался от трех стеклянных женщин. Мисс Темпл снова проглотила слюну, во рту у нее пересохло. Ксонк напоминал тигра, посаженного на цепь, и она дивилась тому, как при каждом шаге мощно двигаются незнакомые ей мышцы. Но когда Ксонк повернулся, взгляд мисс Темпл снова оказался прикован к его паху. Омерзительные воспоминания бурлили в ее мозгу, хотя такого никто не видел прежде… темно-синие завихрения, такие блестящие и такие мягкие, отталкивающие и спелые, самоуверенные и нежные, бесстыдные и притягательные… окажется ли его тело холодным на ощупь, подумала она… и какой у него будет вкус? Ксонк согнул пальцы своей единственной теперь руки, сморщился при виде дымящегося неровного обрубка и отломал торчащие осколки. Толпа снова разразилась ревом, за которым последовал высокий скрежет выведенных из строя машин и треск одиночных выстрелов. — Если они поднимутся сюда, — прохрипел Аспич, — всему конец. Фелпс повернулся к миссис Марчмур. — Мадам, какие вы им дали инструкции? Для чего их вызвали? — Ведь эти люди и вас уничтожат! — заорал на стеклянную женщину Фохтман. — Стоит им только вас увидеть! Уничтожат — вы для них чудовище! Вы можете их остановить! Все, что стоит за вами, пропадет без толку. — Это что же за мной стоит? — Да бога ради, прекратите! Фохтман схватил нож мисс Темпл и изо всех сил швырнул его через весь зал. Лезвие задело щеку миссис Марчмур, отколов кусочек стекла, показался синий дымок. — Да ну ее! — закричал Аспич Фохтману. — Им по-прежнему нужны вы. Фохтман фыркнул и пошарил глазами в поисках револьвера графини, но обнаружил, что его держит Шарлотта. Он в нетерпении протянул руку. — Миссис Траппинг, дайте мне револьвер. Если вы не будете противиться, то я как джентльмен обещаю… Миссис Траппинг выстрелила в Фохтмана, и он как подкошенный рухнул на пол. Он приподнял голову — и Шарлотта выстрелила во второй раз, срезав верхнюю часть черепа, как лопатой. Шарлотта направила револьвер на Вандаариффа… но потом повернула его в сторону графини, которая все еще лежала на полу, и наконец — в сторону стеклянного чудовища, своего брата. С нижнего этажа доносился грохот орудийных выстрелов и ружейный треск. Солдаты в зале понемногу пришли в себя, подняли карабины и теперь пытались разобраться, что происходит. По лицу миссис Траппинг текли слезы. Она открыла рот и тут же вздрогнула — в ее мозг вторглись волны, посланные братом. Франсис ослабил давление, и она облегченно вздохнула, в прояснившемся взгляде мелькнул ужас понимания: теперь ее брат может — и непременно так и сделает — целиком и полностью подчинить ее своей воле. С мучительным криком поднесла она револьвер к виску, но не успела спустить курок — взгляд стал пустым, револьвер упал на пол. Миссис Марчмур наконец-то обратила внимание на солдат, неуверенно надвигавшихся на нее. Дымок поднимался от скола на ее щеке, белый бинт на культе окрасился синим. Фелпс бросился к двери, мгновение спустя за ним последовал Аспич. Элоизы уже не было. Роберт Вандаарифф взирал на Ксонка, повергнутый в полное недоумение бунтом своего создания. Рука Ксонка схватила рыжие волосы своей сестры на затылке и повернула к себе ее безучастное лицо. Мисс Темпл вскрикнула от ужаса, когда синий язык Ксонка протиснулся между розоватых губ Шарлотты и задержался там на несколько мгновений, после чего Ксонк всем своим хищным ртом впился в ее губы. Чань приподнялся и толкнул мисс Темпл локтем в грудь. Прежде чем она успела понять, что сейчас произойдет, он накрыл ее своим телом и развернул свой потрепанный плащ в сторону Ксонка. Тот, глядя в полные ужаса глаза сестры, поднял босую ногу и опустил на рычаг спускового механизма. Фугас-296 сдетонировал.
* * *
Чань поднял мисс Темпл на ноги, и в этот момент новый залп с нижнего этажа (мисс Темпл его почувствовала, хотя почти и не услышала — уши все еще звенели от первого) заставил его пошатнуться. Решетки на окне, где перед этим стояла миссис Марчмур, покрылись синей пылью, а несчастные солдаты, оказавшиеся поблизости, валялись на полу — жуткие, неузнаваемые, пронзенные и рассеченные острыми как бритва осколками стекла. Тело Шарлотты Траппинг превратилось в красное месиво. Вандаарифф лежал на полу в черной луже. Чань мрачно посмотрел на него и оглянулся в поисках оружия. — Он, наверное, убит… Тут он развернулся и резко схватил мисс Темпл, отчаянным рывком уводя ее с дороги злобной, орущей толпы, которая наводняла верхний этаж. Взглядам приспешников миссис Марчмур предстали оставшиеся в живых солдаты, ползающие по полу, и кровавое зрелище вокруг них. Еще не успев толком войти внутрь, люди впадали в панику, понимая, что вызов отменен, перекрикивались в страхе и недоумении — плащи и шелковые галстуки смотрелись неуместно здесь, на этой бойне. Чань вместе с мисс Темпл устремился к двери. Она оглянулась через плечо и за бурлящей толпой увидела графиню ди Лакер-Сфорца, которая на ощупь, словно слепая, пыталась найти что-то в карманах фохтмановского плаща.На лестнице царила кромешная тьма, в которой гулко отдавались крики и выстрелы. Чань покрепче прижал мисс Темпл к себе, прокладывая путь вниз. Дверь, ведущая к орудиям, была приоткрыта, изнутри доносились вопли и звуки схватки, — но они, спускаясь по заваленным трупами ступенькам, остановились только на земле. Многие машины были выведены из строя, и свет в здании померк, а высокий гул свелся к отрывистому стуку, как если бы у кареты сломалось одно колесо. Путь к выходу преграждали дымящиеся обломки и дерущиеся люди. Чань потащил мисс Темпл в другую сторону, к руинам. Холодный ночной воздух ударил им в ноздри. На траве там и сям валялись солдаты в зеленых и красных мундирах. — А где остальные? — прошептала мисс Темпл, оглядывая безлюдный двор. — Побежали дальше, — ответил Чань. Отпустив ее, чтобы подобрать окровавленную саблю убитого драгуна, он указал клинком на приставную лестницу у шершавой каменной стены. — Мы должны идти за ними. — Но куда? — спросила мисс Темпл, стоя впереди него и держась одной рукой за лестницу, а другой подбирая юбки, чтобы нащупать ногами ступеньки. Она охнула, когда Чань обхватил ее за талию, поднял (без этого можно было бы обойтись — ее задранные ноги замельтешили в воздухе) и поставил на ступеньку выше. Пока Чань не смотрел ей в глаза, он, казалось, без всякой неловкости мог хватать ее самым бесцеремонным образом. — А что будет с графом? — воскликнула она. — И с графиней? — Их уничтожат. Она почувствовала, как Чань внизу забрался на лестницу. — Но если эта толпа знает их… если завод окажется в их руках… — Без своей хозяйки все ее прихвостни ничего не смогут против солдат… если только в живых осталось достаточно солдат. — Поэтому вы не убили ее сами? — сердито спросила мисс Темпл. Она добралась до вершины стены и оглянулась. — Вы не пожелали взять на себя заботу обо мне, но готовы защищать это гнусное чудовище! Чань недоуменно поглядел на мисс Темпл, словно та изъяснялась по-французски, и впервые на ее памяти заговорил неуверенно, запинаясь: — Если бы… если бы я взял ее голову… ее влияние уравновешивало влияние других… без нее остановить солдат… или графиня… мы бы все… Мисс Темпл фыркнула — разве это ответ? — и, перекинув ногу через стену, принялась спускаться по неустойчивому склону из неровных камней. Она быстро добралась до самого низа и заковыляла по подлеску. Чань спускался осторожнее. — Селеста… — начал он, но мисс Темпл его не слушала. — Доктор Свенсон! — прокричала она в лес. — Доктор Свенсон! Где вы? Чань ухватил ее за плечо и прошептал: — Не кричите! Мы не знаем, кто там может быть! — Не говорите глупостей! — воскликнула она. — И отпустите меня! Высвободив руки, мисс Темпл побрела, спотыкаясь в зарослях плюща, пока не вышла на тропинку. — Селеста, — прошептал Чань, следуя за ней. — Еще остаются Аспич… Фелпс… и бог знает кто… — Значит, вам придется их убить. Если только вы не предпочтете, чтобы это сделала я. Я, знаете ли, не ведаю о ваших предпочтениях. — Селеста… Мисс Темпл развернулась на месте и попыталась заехать ему кулаком в грудь, но Чань перехватил ее руку. Тогда другим кулаком она треснула его по челюсти, и очки съехали набок. Бросив саблю, Чань поймал и эту руку. Мисс Темпл лягнула его в ногу. Чань встряхнул ее. — Селеста! Мисс Темпл, чьи руки были крепко схвачены, подняла на него взгляд и с пронзительным отчаянием увидела, как красиво его лицо, как внушительны широкие плечи, как стройна шея, перевязанная грязным платком. С замиранием она заглянула ему в глаза, не скрытые черными очками, больные и косящие… недоумевающие и жуткие… и поняла, что этот человек воплощает собой все ужасы последних недель, то, что она потеряла… и почти все — безвозвратно. Словно жалящая змея, мисс Темпл уткнулась в его лицо, почувствовав укол грубой щетины. Потом она отыскала губы, которые оказались гораздо мягче, чем можно было подумать. Чань, вскрикнув, выгнул спину, а потом, снова заглянув мисс Темпл в глаза, со всей силой оттолкнул ее прочь. Она опять зацепилась за плющ и повалилась на спину, беспомощно глядя на Чаня: тот пытался повернуться и нащупать саблю, но в конце концов тоже упал. За ним стояла графиня ди Лакер-Сфорца, держа одной рукой зубец, а другой — кожаный саквояж Лидии Вандаарифф… но разве снаряд не уничтожил книгу? Или медный кожух защитил ее? Не остановившись, чтобы перерезать Чаню горло — верный знак гнева и спешки, — графиня с мрачным и холодным видом ринулась прямо на мисс Темпл. Громко вскрикнув, та принялась отталкиваться ногами, скользя назад по листьям, наконец ей удалось подняться, и тут графиня ухватила ее за платье. Мисс Темпл вырвалась и побежала, вслепую продираясь сквозь темноту. Сердце ее готово было вырваться из груди, из глаз лились слезы. Она была совершенно не в состоянии думать — только громко всхлипывала с каждым вздохом. Сквозь кроны деревьев пробивались лунные лучи, но гуща леса оставалась темна. Мисс Темпл бежала наугад между руин и молодых деревцев, ветки хлестали ее по лицу и рукам. Она оглянулась, но никого не увидела — с раненой ногой графиня вряд ли могла бежать. Мисс Темпл все мчалась через лес, но знала, что должна вернуться и умереть рядом с ним. Что она сделала? Что потеряла? Она снова зарыдала и вдруг, споткнувшись, остановилась, недоуменно мигая. Лес вокруг нее был затоплен светом.
— Нет, вы только посмотрите, кто тут у нас, — раздался веселый, беззаботный голос из-за фонаря — дверца его была распахнута, чтобы свет ослеплял. — Маленькая мисс Стерн. Или правильнее сказать Темпл? Мисс Темпл оглянулась через плечо, опасаясь, что сзади появится графиня, а потом бросилась на полянку, закричав при виде того, чего не заметила поначалу. На земле, поджав под себя ноги, лежал полковник Аспич. На груди у него зияла кровоточащая рана, другая рана, поменьше, была на спине — в том месте, где вышел пронзивший его насквозь клинок. — Не заметил его в темноте, — объяснил капитан Тэкем. — Ужасная вещь — ведь он мой начальник. Но что поделаешь, в военное время случаются ошибки — ужасные, ужасные ошибки. Два драгуна по его бокам рассмеялись. — Вы одна? — спросил Тэкем, с умышленной грубостью направляя на мисс Темпл острие окровавленной сабли. — Мы слышали, как вы звали доктора… а потом закричали. — Это был… один из заводских солдат, — сказала она, переводя дыхание. — Я убила его… камнем. — Камнем? Мисс Темпл кивнула и проглотила слюну. — Бедняга. Он был один? — Не знаю. Я не видела. — Похоже, за вами гонятся. — Не знаю… мне… мне страшно… Тэкем фыркнул и кивнул солдатам. — Проверьте. Только осторожнее. Потом возвращайтесь. Солдаты прошли мимо мисс Темпл и исчезли в темноте. Тэкем указал саблей в сторону, куда не достигал свет фонаря, — там, совершенно запуганный, сидел на корточках мистер Фелпс. — Мне рассказали, что произошло внутри, — объяснил Тэкем. — Моя проверенная стратегия — безопасное выжидание, чтобы потом поучаствовать в дележе добычи. — Тут нет никакой добычи! — воскликнула мисс Темпл. Тэкемрассмеялся ей в лицо. — Дорогая, прямо передо мной стоит первоклассная добыча.
Тэкем развернулся, услышав шорох у себя за спиной, и замахнулся саблей на возникшую из темноты фигуру… Однако, увидев, кто это, капитан рассмеялся. Доктор Свенсон вышел из леса с собственной саблей, невыразимо усталый и изнуренный. Он с презрительным лицом встретил взгляд Тэкема, а потом обратился к мисс Темпл: — Селеста… вы не ранены? Она отрицательно покачала головой, не в силах ничего сказать о Чане: горло сомкнулось, не пропуская слов. — Где… — раздался хриплый голос Фелпса. Он показал примерно в ту сторону, откуда появился Свенсон. — Где она?… — Миссис Дуджонг? — Доктор неопределенно махнул у себя за спиной. — Не знаю. На канале. — А девочка? — спросил Фелпс. — Бросьте саблю, или вы умрете, — холодно сказал Тэкем. — Один из нас непременно умрет, — ответил доктор. Я слышал, вы говорили о добыче… и если у других не хватит смелости остановить вас, то у меня хватит. — Великолепно! — Тэкем с волчьей ухмылкой поднял свой клинок. — Так вы умеете пользоваться кавалерийской саблей? — Настолько, насколько это умеет любой врач Макленбургского флота. Тэкем громко рассмеялся. — Доктор… нет-нет… вы не должны… — пролепетала мисс Темпл. — Успокойтесь, моя дорогая. Капитан не понимает, что, как всякий немецкий студент, я в свое время отдал дань дуэлянтству… Доктор принял чрезвычайно сомнительную, на взгляд мисс Темпл, боевую стойку, выпрямившись в полный рост и соединив ноги. Руку с саблей он выкинул вверх на всю длину, но сам клинок свешивался вниз, конец его находился на уровне глаз капитана. Тэкем фыркнул и встал в низкую стойку, заведя левую руку за спину и размахивая правой, словно решая — куда нанести удар. — Не самая гибкая позиция, — заметил Тэкем. — А этого и не требуется. Вы совершили крупную ошибку, юноша, решив, что мне дорога жизнь. — Голос Свенсона был ледяным и безучастным. — Вы знаете, как драться с человеком, который не хочет, чтобы его убили. Страх делает защиту первостепенным делом — это краеугольный камень любой здравой стратегии. Но поскольку моя жизнь абсолютно мне безразлична, имейте в виду, что вы обречены. Наносите удар куда хотите. Мой ответный выпад неминуемо достигнет цели. Одно движение кисти в моей негибкой позиции — и ваш череп расколется, как арбуз. — Врете, — усмехнулся Тэкем. — Что ж, убедитесь сами, — заметил доктор. — Нападайте как вам угодно… и умрите. — Доктор… — Помолчите. Я должен сосредоточиться.
Противники, не отрывая глаз друг от друга, неторопливо перешли в центр полянки. Мисс Темпл, дрожа, впервые увидела вблизи, как смертельно опасны клинки — сверкающие, с канавкой для стекания крови, на конце, широком и остром, как мясницкий нож, — клеймо в форме топорика. Казалось, у доктора не было никаких шансов, но все же Тэкем двигался крайне осторожно, решив серьезно отнестись к словам доктора. — Продвижение по службе с помощью убийства? Доктор кивнул на тело полковника, который лежал на земле, похожий на ребенка, никому не нужный. Из здания завода послышались одиночные выстрелы. Тэкем нахмурился и бросил взгляд через плечо. — Это едва ли имеет значение, — продолжил Свенсон. — До повышения вы не доживете. Через несколько минут они будут здесь и убьют всех нас. — Позвольте с вами не согласиться, — сказал Тэкем. — Селеста, — не сводя глаз с противника, сказал доктор, — будьте готовы к бегству. В этот момент Тэкем сделал ложный выпад, якобы собираясь рассечь доктору голову, но тот либо почувствовал, что выпад ложный, либо просто не успел и не контратаковал, как предполагалось. Тэкем усмехнулся. Была ли угроза доктора таким уж блефом? Капитан снова сделал ложный выпад. Свенсон поскользнулся в грязи, и Тэкем нанес удар сбоку, но доктор отразил его, хотя и с трудом. Звон скрестившихся сабель разнесся по лесу, словно удар корабельных склянок. — Неплохой контрудар, — ухмыльнулся Тэкем. — А вы обманщик и трус. Послышались новые выстрелы — на сей раз ближе, в лесу. — Ваши люди убиты! — выкрикнул Свенсон, кончик его клинка снова оказался перед глазами Тэкема. — Вы следующий. Бросайте саблю. — Отправляйтесь в ад! — прорычал Тэкем, делая выпад. Клинок Свенсона отлетел в сторону. Беспрепятственно проскользнув вперед, сабля Тэкема прорезала канавку на груди доктора. Свенсона отбросило назад. Тэкем выпрямился, собрался, вспомнив всю свою подготовку и готовясь нанести второй удар, но вдруг пошатнулся. Из его шеи брызнула струйка крови, вскоре превратившись в фонтан, — доктор, идя навстречу смерти, все-таки исхитрился нанести ответный удар. Капитан рухнул в грязь. Уронив саблю, Свенсон упал на колени. Мисс Темпл вскрикнула и бросилась к доктору, успев поддержать его и уложить на землю. Голос его превратился в дрожащий шепот. — Нет. Нет! Бегите! Спасайтесь! Фелпс отбросил мисс Темпл в сторону. Сняв свой плащ, он набросил его на тело Свенсона, зажимая рану. Из-за деревьев донеслись новые выстрелы. — Бегите! Он отдал свою жизнь ради вас. Не будьте идиоткой. Доктор Свенсон выгнулся в судороге, когда Фелпс попытался стащить с него мундир. Мисс Темпл, заглушая рыдания, закрыла рукой рот и отвернулась, полуслепая от слез.
Она проклинала себя за трусость, но не могла остановиться. Неоднократно она падала, растягиваясь во весь рост, ободрала все руки, оцарапала лицо, но каждый раз поднималась и бежала дальше. Она оплакивала Чаня, доктора и себя, каждое мгновение, когда оказывалась не на высоте — сколько их было, этих мгновений! — оплакивала то, как неразумно распорядилась всем важным для себя. После очередного падения она осталась лежать на земле, заходясь в рыданиях. Сколько она пробежала — сотню ярдов, милю? Не все ли равно? На небе сверкали звезды. В этом месте не было деревьев — только камни, обвитые плющом… еще руины. Мисс Темпл поднялась на колени, откинула волосы с лица и вытерла слезы. На земле лежало что-то блестящее… колечко оранжевого металла. Эта тяжесть под корсетом… значит, Чань положил туда колечки, чтобы защитить ее. — Селеста? — раздался неуверенный шепот. — Что случилось? В тени на корточках сидела Элоиза Дуджонг, а рядом, крепко цепляясь за ее руку, — Франческа Траппинг. Мисс Темпл сплюнула на землю и снова зарыдала. Вся ее горечь, все раскаяния нашли неожиданный выход в этих рыданиях. — Они мертвы, Элоиза! Они оба мертвы! Элоиза охнула, прикрыла рот рукой и тоже заплакала. Мисс Темпл поднялась на ноги и поплелась к плачущей женщине. Как только расстояние позволило, мисс Темпл, собрав тающие силы, дала Элоизе пощечину, и та упала на землю. Девочка с воплем ужаса отпрыгнула в сторону. — Вставайте! — зарычала мисс Темпл на Элоизу. — Они оба мертвы, и это вы убили их, как и всех остальных… вы, глупая, спесивая, безрассудная, эгоистичная… Элоиза, всхлипывая, лежала на боку. Мисс Темпл изо всех сил пнула ее и чуть не упала, потом пнула еще раз и неловко опустилась на колени. — Он не хотел идти с нами! — простонала Элоиза. — Не хотел! Слезы бежали по лицу мисс Темпл. — Я пыталась защитить их, Селеста, — сквозь слезы сказала Элоиза, — хотела защитить всех… но спасти не удалось никого! Какая же я дура — никого! Слова застряли в горле Элоизы, плечи ее сотрясались. Мисс Темпл рухнула на спину, ее прерывистое дыхание клубилось в ночном воздухе. Чань из последних сил толкнул ее, чтобы спасти. Доктор подставил сердце под острие сабли. Конечно, он вернулся, услышав ее крик. Конечно, Чань защищал ее до конца. Отчаяние затмило злость, и мисс Темпл почувствовала невыносимое одиночество. Она услышала, как шевелится Элоиза, и поняла, что та смотрит на нее, несчастная, жаждущая хоть капли прощения или утешения. — Это не ваша вина, — сказала наконец мисс Темпл сдавленным шепотом. — Я одна во всем виновата, от начала до конца. Мне очень жаль. Я… я… ничтожество. Элоиза покачала головой. — Мы могли бы вернуться. — Если мы вернемся, то умрем, как и они, и их жертва станет бессмысленной. — Слова выходили пустые и фальшивые. Мисс Темпл чувствовала черную оболочку книги графа у себя в горле… чувствовала ее правду… и не могла найти другого ответа. — Мне все равно, — давясь рыданиями, сказала Элоиза. Мисс Темпл повернула голову и увидела перед собой лицо безмолвной девочки. Нижняя губа Франчески Траппинг дрожала, голубые глаза смотрели испуганно и отчужденно. В каком же кошмаре жила она? Мисс Темпл с трудом села. — Вы должны взять ее, — сказала она, сглотнув слюну и ткнув носком ногу Элоизы. — Ее надо спасти. Надо избавить ее от всего этого. — Не могу, — сказала Элоиза, качая головой от ощущения собственной беспомощности. — Я не могу уйти. Я ждала… Уже нечего ждать — доктора больше нет! — Но… я столько раз пыталась сказать… — Нельзя, чтобы все это пропало даром! — воскликнула мисс Темпл, кое-как поднялась на ноги и закричала: — Вставайте, Элоиза! Спасите хотя бы это! Спасите ее!
Свист летящего по воздуху саквояжа Лидии заставил мисс Темпл повернуться — и этого хватило, чтобы острый металлический угол не размозжил ей голову. Лязгнув зубами, она камнем упала на землю, лежала и не могла пошевелиться, ничего не понимая, словно голова существовала отдельно от тела. Во рту появился привкус крови. Будто ядовитый дым, в уши ей проник шипящий шепот. Она почувствовала, как мягкие губы прижимаются к ее коже, ощутила тепло каждого злобного слова. — Это еще не конец, Селеста Темпл… вы полумертвы, вы не способны чувствовать, не способны думать. За всю вашу наглость я хочу, чтобы вы в полной мере вкусили отчаяние… чтобы подавились им. Я хочу, чтобы вы костями почувствовали, когда я убью вас. Шепчущий рот отодвинулся. Мисс Темпл очень долго лежала на холоде, оглушенная, плохо соображающая, что с ней происходит, — правда, где-то брезжила мысль о том, что умереть означает уснуть. Она подняла невероятно тяжелую голову, моргнула помутневшими, заиндевевшими глазами. Франчески Траппинг не было. Тело Элоизы бесформенным мешком лежало на земле, на опухшей шее в свете звезд виднелась темная влажная удавка.
Мисс Темпл ощутила рвотный позыв, но желудок ее был пуст. Наконец она встала, не глядя на то, чего не мог вынести ее взгляд, и побрела прочь. Стрельба прекратилась (преследователи, видимо, остались далеко позади, хотя это не имело значения), но она почти не обратила на это внимания. Она была невероятно одинока, и даже бурные видения, так сильно сотрясавшие ее, не могли найти дорогу к разбитому сердцу.
Она должна добраться до канала. За каналом — железная дорога. В сапожке осталось сколько-то денег. Поездом она доедет до города, чтобы найти там верную смерть… но прежде отомстить.
Элиетт Абекассис Сокровище храма
Моей матери, благодаря которой я написала эту книгу.
…соберитесь, и я возвещу вам, что будет с вами в грядущие дни.Бытие, 49:1
ПРОЛОГ
Cлучилось это в 5761 году, 16 числа месяца нисан, или, если вам угодно, 21 апреля 2000 года, через тридцать три года после моего рождения. На Израильской земле, в самом центре Иудейской пустыни, близ Иерусалима, обнаружили тело человека, убитого при очень странных обстоятельствах. Его связали на жертвенном алтаре, перерезали горло и подожгли. Из полуобгорелого тела выпирали кости. Лохмотья его белой льняной туники и тюрбан были испачканы кровью. Камень алтаря прочерчивали семь кровавых полос, сделанных преступной рукой. Его принесли в жертву, словно животное, да так там и оставили, со скрещенными руками и разрезанным горлом. Шимон Делам, бывший командующий израильской армией, а ныне руководитель Шин-Бет, секретной внутренней службы, пришел к моему отцу Давиду Коэну с просьбой помочь распутать это дело. Отец, специалист по палеографии древних свитков, и я, Ари Коэн, два года назад трудились вместе с Шимоном над загадочным исчезновением ценного манускрипта и серией не менее загадочных убийств. — Давид, — сказал отцу Шимон после того, как объяснил ему ситуацию, — что скажешь, если я снова обращусь к тебе. Дело в том, что… — …Ты не знаешь, к кому еще обратиться, — догадался отец. — Дело в том, что твои полицейские не очень-то разбираются в ритуальных жертвоприношениях, не знают, что такое Иудейская пустыня. — И еще меньше в человеческих жертвоприношениях. Согласись, здесь нужны знания очень древних обрядов. — Согласен, очень древних. А чем я могу помочь сейчас? Шимон достал маленький черный полиэтиленовый пакет и протянул отцу. Тот раскрыл его. — Револьвер, — констатировал отец, — калибр семь шестьдесят пять. — Здесь дело гораздо серьезнее, оно может завести нас далеко. Меня интересует не столько Иудейская пустыня и история этого региона, сколько безопасность Израиля. — А точнее? — Сейчас на наших границах очень напряженная обстановка. Мы получили сведения о перемещении войск на юге Сирии. Готовится война, но мне не известно, где и из-за чего она начнется. Это убийство, может быть, является неким предзнаменованием. — Предзнаменование… — ухмыльнулся отец. — Не знал я, что ты веришь в приметы… — Нет, в приметы я не верю, — возразил Шимон. — ЦРУ — тоже, но все-таки мы сходимся в одном. По мнению наших следователей, нож, орудие преступления, валявшийся на виду возле трупа, изготовлен в Сирии и относится к двенадцатому веку. — К двенадцатому веку… — задумчиво повторил отец. — Жертва — археолог, который производил раскопки в Израиле. Он разыскивал сокровище Храма, место его точно описано в манускрипте, найденном у Мертвого моря… — Ты имеешь в виду Медный свиток? — Так точно. Отец не мог удержаться от улыбки. Если уж Шимон говорил «так точно», значит, дело действительно было серьезным. — Нам известно, что тайной задумкой этого человека было воссоздание Третьего Храма. Знаем мы, что у него были и враги… меня ты знаешь, я военный, и какие-то глубинные причины этого преступления не в моей компетенции. — Короче, — подытожил отец, — переходи к фактам. — Задание довольно необычное. Поэтому-то мне и нужен человек, превосходно знающий Библию, археологию и умеющий драться в случае нужды. Мне нужен тот, кто, будучи ученым, мог бы быть еще и солдатом. Шимон замолчал, глядя на моего отца, затем, пожевывая зубочистку, докончил: — Мне нужен Ари, Ари-лев.ПЕРВЫЙ СВИТОК СВИТОК ПРЕСТУПЛЕНИЯ
Будьте сильны и стойки, о отважные воины. Не дрожите! Не отступайте! Ведь за вашими спинами — преступное сообщество, Деяния его погружены во мрак, Мрак порождает страдания… В суетности их прибежище. Сила их исчезнет как дым, Не будет тьмы, но вселенная быстро поблекнет. Будьте стойки в бою, Ибо именно сейчас вершится воля Божия, Уничтожая преступные замыслы. Кумранский свиток.Меня зовут Ари Коэн. Я — писарь, сын Давида. Многие годы я жил среди вас. Как и мои друзья, я путешествовал по дальним странам, участвовал в бурных вечеринках Тель-Авива и тоже служил в армии на земле Израиля. Потом однажды я сбросил городскую одежду и удалился в Иудейскую пустыню, за ворота Иерусалима, на скалы безлюдной местности, носящей название Кумран. В тиши пустыни я веду строгую отшельническую жизнь, питая дух, но не тело. Я писец, переписчик. Как и мои предки, ношу на талии пояс, на котором висит тростниковая коробочка со стило и кисточками, а также перочинный ножичек для скобления кожи. Я выравниваю пергамент лезвием, желая избавить его от пятен и шероховатостей, чтобы получилась гладкая зернистая поверхность, которая будет впитывать чернила и не позволит им расплываться. Для письма на этой коже я пользуюсь гусиным пером: оно тоньше и прочнее, чем грубоватое писало из тростинки. Перо я тщательно выбираю среди маховых перьев птиц, выращиваемых в кибуце, недалеко от Кумрана. Для меня предпочтительнее перо из левого крыла; несколько часов его надо вымачивать, чтобы оно стало помягче, а потом высушивать в горячем песке, чтобы оно затвердело, и затем уже его можно заострять ножичком. Я беру чернильный прибор, в котором есть сосуд для воды и порошка; развожу водой в склянке чернильный порошок и начинаю: Моя жизнь сорвана с меня и унесена далеко, подобно палатке пастуха. Я вывожу буквы на листах пергамента, пожелтевших, как в старинных книгах, страницы которых читались и перечитывались; их трогали, переворачивали из года в год, из века в век — тысячелетиями. Я пишу весь день и даже по ночам. Сейчас я хотел бы поведать, описать историю, приключившуюся со мной, историю ужасную, игрушкой которой я был. И не будет случайностью, если в истоках моих похождений вы найдете Библию, потому что в ней я узрел любовь и отпечаток деяний Бога и усмотрел в ней неистовую силу; да, я увидел в ней глагол, означаемый словом «быть». О дети мои, внемлите словам моим и сотрите пелену с ваших глаз, для того чтобы видеть вам и слышать о деяниях Господа.«Устав войны»
* * *
Тем вечером, 16 числа месяца нисан 5761 года, отец мой Давид Коэн нашел меня в одной из пещер, где я имел обыкновение писать. Она была попросторнее других, и в ней свободно умещались, соседствуя, множество листов пергамента разного размера, священные свитки, множество огромных глиняных кувшинов, черепки и разбитые крышки вперемешку с грудами осыпавшихся камней… словом, куча древностей, образовавшаяся за столетия, и я никогда не осмеливался нарушать этот вековой беспорядок. Отца я не видел уже больше года. Глаза его блестели от возбуждения. Темные волосы все еще были густы, но на широком лбу, как на листе пергамента, можно было различить ежегодно добавлявшиеся буквы. За тот год, что я его не видел, наиболее глубоко вырезалась одна:
Буква эта, «Ламед», означает «познавать и учить». Она — самая длинная из всего древнееврейского алфавита, единственная вытянутая кверху, чем напоминает лестницу Иакова, по которой поднимались и спускались ангелы, для того чтобы познавать и передавать знания.
Он не упрекал меня. Но я был его сыном, единственным сыном, и хотя он относился с почтением к выбранному мною пути, отчасти навязанному мне драматическими обстоятельствами, отчасти осознанному, потому что в этом заключалась моя дорога жизни, моя жизнь, он, тем не менее, страдал от того, что я его покинул. Ему хотелось, чтобы я был рядом, в Иерусалиме, даже если после армии я ушел бы из дома и поселился в ультраортодоксальном квартале Меа-Шеарим. И даже не живи я с ним, он предпочел бы знать, что я нахожусь где-нибудь в Тель-Авиве, ведя жизнь современного израильтянина, а, не уединившись в пещерах Кумрана. Пусть даже не в Тель-Авиве, а в каком-нибудь кибуце, на севере или на юге страны, во всяком случае, там, куда он мог бы приехать ко мне в гости, а не навещать в таком потаенном, труднодоступном месте, где я жил отшельником. А я, много раз, спрашивавший себя, когда же его увижу, вмиг почувствовал, до чего редки такие минуты. Я не жалел о том, но слезы навернулись на глаза.
— Ну что ж, — произнес отец, — счастлив вновь тебя увидеть. Мать тоже передает тебе свои поцелуи.
— Как она поживает?
— Хорошо. Она крепкая, как тебе известно.
Я с нежностью относился к своей матери, но, окунувшись в религию, ощутил нечто вроде стены непонимания, вставшей между нами. Для нее, русской по происхождению и атеистке по убеждению, я был монахом, а значит, безумцем, фанатиком…
Уже два года я состоял в тайной секте ессеев,[292] в которой придерживались особых обрядов. Еще во II веке до рождения Иисуса люди удалились в Иудейскую пустыню, к отвесным скалам, названным Кирбат-Кумран. Там они построили укрепленный лагерь, где приобретали знания, молились, очищались крещением в предвидении конца света. Но конец света не наступил, и после смерти Иисуса и восстания евреев следы ессеев затерялись в Истории. Лагерь Кирбат-Кумран был сожжен и заброшен. Одни считали, что членов секты вырезали римляне, другие полагали, что их просто выслали неизвестно куда. В действительности же они укрылись в недоступных пещерах, где продолжали жить, как прежде, тайно, вопреки всем потрясениям, молясь, изучая и переписывая тексты преданий, а более всего — ожидая будущую жизнь и готовясь к ней.
— Ну ладно, — сказал я, — рассказывай. Какие там у вас новости?
— Новость только одна, — ответил отец. — В Иудейской пустыне, в нескольких километрах отсюда, совершено убийство. Похоже на человеческое жертвоприношение. Шимон Делам попросил меня поговорить с тобой, Ари. Он хотел бы поручить тебе расследование. Он говорит, что только ты можешь быть солдатом, хорошо знающим все писания.
— Но, — возразил я, — тебе же не известно, что именно здесь, в пещерах Кумрана, я выполняю свою миссию?
— Миссию? — удивился отец. — Какую миссию?
— Вчера ессеи избрали меня. Теперь я их Мессия.
— Они тебя избрали, — протянул отец, — окидывая меня странным взглядом, будто совсем не удивляясь моему сообщению.
— Они думают, что ожидаемый ими Мессия — это я. В текстах сказано: Мессия должен раскрыться в 5760 году, и он зовется «львом». Лев — это я. Таков смысл имени, которое ты мне дал.
— А ты готов забросить труд писца и выйти из пещер?
— Я писец, а не детектив.
— Ты сказал, что назначен ессеями Мессией. А это значит, что твоя миссия — не писанина, а бой, битва Добра со Злом. Она означает войну сынов света против сынов тьмы, и твоя задача — найти убийцу и победить его.
Так говорил мой отец, и умозаключения ученого не могли помешать мне, признать в нем священнослужителя, Коэна. За два года до этого я узнал, что отец принадлежал к секте ессеев, но решил выйти из пещер после образования государства Израиль и жить в нем. И я понял, что этот человек с впечатляющей внешностью, сильный своими знаниями, отвагой и верой, обладал харизмой и степенностью патриарха; у него были густые каштановые волосы, тело с тонкими упругими мышцами, черные жгучие глаза, горевшие на лице, озаренном магической улыбкой. Эта улыбка выражала одновременно и бурную деятельность присущего ему ума, и безмятежное спокойствие, которое он черпал в изучении древних текстов. Возможно, потому у этого человека не было возраста; ведь он вобрал в себя все века: он воплощал память времен.
— Да ладно тебе, — пренебрежительно бросил отец. — Ты еще молод. Ты можешь драться. У тебя есть знания и силы, чтобы разгадать эту загадку. Неужели ты поступишь, как пророк Иона, и убежишь от своей миссии?
— Это их дела, — отмахнулся я.
— Нет, не их, а твои, наши. Тот человек принесен в жертву у вас, в ваших владениях, он был одет в ваши ритуальные одежды, И если ты не встанешь, знай, все поиски будут направлены на вас, и секрет вашего существования обязательно откроется. Вас могут обвинить в том, что вы вышли из своих пещер и совершили злодеяние, и посадят на цепь, теперь уж навсегда. Не о битве уже идет речь, а о вашем спасении!
— Писано, что мы должны удалиться с дорог, по которым бродит зло.
Тогда отец подошел к свитку, который я переписывал. Будучи палеографом, специалистом по древним текстам, он интересовался индивидуальными формами письмен, дабы определить дату написания текстов. Несмотря на то, что палеография не такая уж точная наука, поскольку ни один манускрипт не может служить первоисточником, моему отцу удавалось выделить в текстах прогрессию самых ранних форм согласных к наиболее поздним формам. Он помнил все, что ему удалось расшифровать, великолепно улавливая характерные черты каждого изученного фрагмента. Определял качество пергамента, способ его выделки, условия, в которых работал писец, и даже его стиль, особенности чернил, языка, словарного запаса и сюжета. Лингвистические познания позволяли ему свободно читать на греческом и семитских языках, расшифровывать клинописные таблички и ханаанские письмена в виде точек и стрелок, встречающиеся на финикийских, пунических, древнееврейских, эдомитских, арамейских, набатийских, пальмиренийских, тамудийских, сафантийских, самарийских или христианско-палестинских документах. Он остановил палец на следующем пассаже: «Рука Господа простерлась надо мной. Он духом своим вознес меня и опустил посреди долины: она вся была усеяна костями».
— Писано еще во втором веке, что это случится в Конце Света, — пояснил он.
Я проводил отца до выхода из грота. Снаружи стояли люди, была ночь. Лунный свет освещал отвесную скалу, отделявшую нас от остального мира. Вдалеке на темном горизонте выделялись известковые скалы, образующие лунный пейзаж Мертвого моря. На скальном выступе, тянущемся вдоль наших пещер, стояли все десять членов Высшего совета. Там были жрецы Иссахар, Перес и Иов, левиты Асбель, Ехи и Муппим, а также сыновья Израиля Гера, Нааман и Ард в сопровождении жреца Леви, бывшего моим наставником, — мужчина в зрелом возрасте с седыми шелковистыми волосами: кожа его, выдубленная солнцем, напоминала пергамент; у него были тонкие губы и высокомерная осанка. Он-то и приблизился к моему отцу.
— Не забывай, Давид Коэн, — произнес он, — ты связан тайной.
Отец слегка кивнул и, не говоря ни слова, стал, минуя трещины, смело спускаться по невидимой тропе, ведущей в знакомый мир.
* * *
Утром я снял свое облачение и вырядился в старенькую одежонку хасида,[293] которой не касался более двух лет: белая рубашка и черные брюки. После этого я отправился в путь. Я шел по безмолвной пустыне под давящей жарой; солнце жгло лицо, ослепительный свет резал глаза. Я пробирался через острые обломки скал и валуны, проходил по краям глубоких трещин и оврагов, следуя опасной, невидимой дорогой, известной только ессеям. Впереди сверкало большое соляное озеро, лежащее на сотни метров ниже уровня моря. Над ним так жарко, что вода из него испаряется, делая озеро еще горше. Его называют Мертвым морем, так как в безжизненной воде не водятся ни рыбы, ни водоросли, в нем не тонут и лодки и очень редко — люди. К югу — Содом. Содом разрушенный, свидетельство катаклизма, который когда-то покарал эти места. Острый запах серы, ужасающие формы нерукотворных скульптур из песка и горных пород — все свидетельствует здесь о власти Разрушения. Начало конца. Вот почему две тысячи лет назад ессеи пришли в эту пустыню, протянувшуюся к востоку от Иерусалима вплоть до гигантской низины, где улеглись реки Гор и Иордан и Мертвое море; пришли в эти спокойные и глухие места, где можно верить в Конец Света. На юге нашей пустыни есть еще одна, а южнее той — другая, та, где Моисей получил скрижали Завета. И в каждой есть древние роды пастухов, свидетели времен; и люди удаляются от мира, чтобы жить в пустыне и подчиняться ей.Был полдень, когда я достиг мест, где совершилось преступление. На площадке из глинистого известняка было невыносимо жарко и душно. Я прошел перед пещерами, отдавшими нашей секте последние из нескольких тысяч манускриптов: некоторые относились к III веку до рождения Иисуса Христа. Именно в 1947 году здесь нашли первый глиняный кувшин. Тогда-то и началась странная история с манускриптами Мертвого морях:[294] было сделано самое необычное археологическое открытие. И все время, пока шли раскопки, пока приходили любопытные и паломники, считалось, что не осталось ничего нового под солнцем Иудеи. Два тысячелетия люди проходили рядом с этим сокровищем, не подозревая, что манускрипты времен Христа, чудесным образом сохранившиеся в глиняных кувшинах, находились там, сокрытые в пещерах Кумрана, в Иудейской пустыне, возле Мертвого моря, в тридцати километрах от Иерусалима. Когда в 1999 году Верховный жрец Озия, участвовавший в извлечении Кумранских свитков, был найден распятым в православном храме Иерусалима, моя история вплотную столкнулась с манускриптами Мертвого моря. Один из этих свитков был у него похищен, и Шимон Делам, командующий израильской армией, пришел к моему отцу с просьбой оказать помощь в поисках. И я, Ари, был вместе со своим отцом. В ходе поисков я и открыл, что в этих пещерах жили многие и многие поколения людей, которые, несмотря ни на что, хранили, переписывали пергаментные свитки, считая все писаное в них связанными между собой текстами.
Еще полчаса ходьбы, и я оказался почти на берегу Мертвого моря, на огромном утесе с руинами Кирбат-Кумрана. Полиция огородила место преступления; в этот час, когда солнце разбушевалось, там никого не было. Я пролез под веревкой и приблизился к кладбищу, расположенному рядом с руинами. О Боже! Если бы только я не входил в эту юдоль печали и слез! Если бы только мог сказать: нет, я здесь не был, я ничего не знаю и не желаю знать, я ничего не видел, и если бы только я мог позабыть об этом зрелище! Моим глазам открылись тысяча сто могил; тысяча сто разрытых, оскверненных могил, скелеты в которых лежали по оси север — юг черепами к югу. Осуществились слова о долине, усеянной костями, и я не знал почему. Не было ни малейшего ветерка, и, однако, мне казалось, что я слышу какой-то ропот: будто это голоса мертвецов, доносившиеся до меня; они словно взывали из могил. Голоса предков, привлеченных святостью, чистотой свершенного акта и намерения, потревоживших места их упокоения, где люди неукоснительно соблюдали закон Моисея и где эти ессеи — последние из последних в знойной пустыне — пытались из могил вдохновить Иудею на рождение своей смены, неисчислимого поколения Иуды и Вениамина, и старались распространить это послание ради сохранения памяти о себе. Потом я заметил возле кучи камней маленький крестик, а, подняв голову, увидел каменный алтарь, установленный посреди оскверненного кладбища; на нем-то и была принесена жертва. Алтарь окружала красная пластиковая лента, а на жертвенной плите молом был очерчен человеческий силуэт. Человек, которого убили, был сперва связан, подобно жертвенному агнцу, затем ему перерезали горло, а потом сожгли на огне, взметнувшем к Господу позорный запах. Жертву надо было связать крепко, чтобы она не двигалась, тело ее должно было быть согнуто, ей нужно было обнажить горло и перерезать его острым ножом. Нужно было, чтобы текла кровь, чтобы горела плоть и дым взвивался кверху. Под алтарем — остатки костра. Вокруг алтаря — пепел и зола. На алтаре — семь кровавых полос. Охваченный ужасом, я машинально отступил назад. Подобное жертвоприношение совершал Верховный жрец в день Киппур перед тем, как войти в святая святых, где он должен был встретить Бога. Но он приносил в жертву быка. Зачем же так убивать человека? Какой смысл в этом акте? В нескольких метрах от кладбища руины Кумрана образовывали огромный четырехугольник. Я подошел к развалинам сооружений, хорошо мне известных. Там когда-то трудились мои предки, в этой пустыне, где от воды зависела жизнь и добывать воду было неимоверно трудно. Голоса, не отстававшие от меня, материализовывались, мало-помалу обретая плоть. Мне уже казалось, что я вижу, как живые люди суетятся вокруг большой трубы, через которую поступает дождевая вода, вижу большое хранилище, из которого они черпают воду для бытовых нужд и омовения, вижу, как они берут воду для питья из водоемов или погружаются в бассейн с прозрачной водой, дабы очистить душу и тело. Я видел, как они в одеждах из цельного куска белой материи без швов торжественно шествуют к залу собраний, служившему одновременно и столовой. Движутся они в строго иерархическом порядке: жрецы, левиты, а за ними — многочисленные;[295] и я почти мог слышать поваров, готовивших кушанья, и горшечников, обжигавших горшки в печах гончарных мастерских; я мог видеть прилежных писцов, переписывавших свитки в Скрипториуме, ловко обращавшихся с письменными принадлежностями, сделанными из бронзы и глины. Дни и ночи напролет они переписывали тексты, сотни текстов, на пергаментные листы. А потом я увидел, как наступил вечер и как члены общины после трудового дня возвращались в свои жилища. Жили они, как живем и мы, сегодняшние ессеи, наследники тех, кто втайне подготавливал приход будущего мира.
Солнце в зените сияло невыносимо. Ни малейшего дуновения ветерка. Воздух словно сгустился и жаром накатывал сверху, как из раскаленной печи. Вдруг я вздрогнул. Я ощутил на своей спине давящую тень взгляда, но это не было тенью воскресшего прошлого, не было это и тенью призрачной, и тем более тенью чего-то неведомого. Я обернулся, и сердце екнуло; я почувствовал, как у меня подкашиваются ноги. На какое-то мгновение показалось, что передо мной мираж. Я уже давно потерял надежду увидеть ее. Я думал, что избавился от искушения, думал, что забыл ее, но я ошибался… Джейн Роджерс. Две тонюсенькие косички, узкие губы, крохотные морщинки у висков, изображавшие буквы любви, и глаза, скрытые круглыми темными стеклами очков; и потом — цвет кожи, который я вначале не признал, кожи, обожженной августовским солнцем южной части Кумрана, там, где оно бьет сильнее всего и может свести с ума. Джейн. Не о ней ли я мечтал ночами с тех пор, как уединился в своем гроте? А сколько угрызений совести, сожалений толпилось вокруг ее образа… Сколько раз я говорил себе: ничто не существует кроме нее, она — все, чего я жажду, к чему стремлюсь… Мой взгляд скользнул по ее узкой тени, потом по загорелым ногам, шортам цвета хаки, белой майке, и, наконец, я посмотрел ей в глаза. Она сняла очки. — Ари. На ее лице отчетливо вырисовывалась буква
«Йод» — десятая буква древнееврейского алфавита таит в себе цифру 10. «Йод» — символ Власти и гармонии форм; она же — знак грядущего мира. Это самая маленькая буква алфавита, однако «Йод» — скромная, но основополагающая. 10 = 1 + 0; это число вызывает в представлении первопричину, начало всех начал… Джейн.
— Давненько мы не виделись, — проговорила она и приподняла, было, руку, собираясь подать ее мне, но тотчас убрала.
Я стоял неподвижно, озадаченный, не зная, как ее приветствовать. Воцарилось молчание, порожденное замешательством и неожиданностью, признательностью и волнением после долгой разлуки, когда каждый из нас думал, что она будет вечной. Но вечность закончилась в одно мгновение.
— Два года, — пробормотал я.
Наши глаза снова встретились, и я опять вздрогнул: она изменилась. Нет, не внешне. Она оставалась прежней, такой же красивой, но что-то в ней произошло, что-то сделало ее лицо тверже, и улыбка ее была печальной, ностальгической. Моя улыбка невольно получилась такой же.
— Ты уже знаешь про убийство? — спросила она.
— Да, — ответил я. — Тебе знаком этот человек?
Она опустила глаза, попятилась, провела ладонью по лицу. Потом медленно приблизилась ко мне. Глаза ее повлажнели, когда она тихо произнесла:
— Петер Эриксон. Он был руководителем нашей экспедиции. Все это случилось позавчера ночью. Я нашла его на следующее утро, когда шла на участок.
— Кто еще его видел?
— Люди из нашей группы… Они сразу побежали в лагерь звонить в полицию. Я осталась здесь, ничего не понимая… Он был забрызган кровью. Семь полос… словно семь знаков. На нем была странная белая одежда…
Она замолчала.
— Нужно уезжать, Джейн.
— Неужели? — резко возразила она. — Нас хотят запугать и прогнать отсюда?
— А что вы здесь ищете? — тихо спросил я.
— Мы идем по следу, указанному в Медном свитке.
— Медный свиток?..
Я удивился: среди свитков, найденных в Кумране, Медный свиток был самым загадочным: он единственный был сделан из металла, к тому же не поддавался расшифровке. В нем содержался перечень мест, где могло находиться некое сказочное сокровище.
— Знаю, — продолжила Джейн, — некоторые считают, что в этом списке говорится о воображаемых сокровищах, что это народные предания древних евреев эпохи римлян. Но мы… профессор Эриксон был убежден, что описания в списке слишком реальны, чтобы быть вымыслом.
— А как ты оказалась в этой… охоте за сокровищами?
— Два года назад, после твоего ухода в пещеры, я решила присоединиться к экспедиции профессора Эриксона, которая производила здесь раскопки.
— Но как ему удалось расшифровать Медный свиток? — заинтересовался я. — Ведь текст в нем настолько… таинствен.
— Есть несколько способов прочтения. Эриксон смог восстановить целые фразы.
— В самом деле?.. Вы получили интересные результаты?
— Ты считаешь, что его убийство связано с этими поисками, не так ли?
— Вполне возможно, — неуверенно отозвался я.
Я внимательно оглядел ее. Она стояла прямо передо мной, чуть отстранившись, вид у нее был недоверчивый.
— Кто вам помогает?
— Различные еврейские религиозные группы, ортодоксальные или либеральные. Приходит и международная помощь от частных лиц. Но зарплату мы не получаем, здесь только добровольцы…
— Что-нибудь уже нашли?
— Не так быстро, Ари… За пять месяцев мы обнаружили только помещение, в котором хранился кеорит, ладан для храмовых служб. Но все это кажется таким незначительным…
Она вынула из кармана лист бумаги и протянула мне.
— Взгляни, это копия фрагмента Медного свитка. Как видишь, текст напоминает решетку. Читать его надо по диагонали.
Я вгляделся и прочитал, как она сказала.
— Bekever she banahal ha-kippa… Надгробный камень у соборной реки…
Палец ее уперся в бумагу.
— От Иерихона до Сахары… Есть две оси: север — юг и восток — запад.
— Сокровище должно быть в точке пересечения…
— В ней мы нашли небольшую амфору для масла. Эриксон полагал, что масло это использовалось в святилищах Иерусалима.
— А само сокровище?
Печальная улыбка тронула ее губы.
Ничего.
Она отошла на несколько шагов и опустилась на камень.
— О, Ари, я уже ничего не знаю… После вчерашнего… В то утро было очень жарко. Солнце пекло вовсю. Впечатление — будто нас поджаривают в аду. И все-таки мы шли, время от времени передавая друг другу фляжку с теплой водой. Мы шагали всей группой и не чувствовали усталости. Мы направлялись к Кирбат-Кумрану, точно паломники, опираясь на посохи, и ничто не могло нас остановить — ни жара, ни змеи, ни скорпионы. В то утро, когда мы вышли из лагеря, Петера не было с нами, и мы думали, он нас догонит… Мы остановились перекусить. Я отошла в сторону… И тут его увидела…
Я попросил Джейн проводить меня в лагерь археологов. Без лишних вопросов она провезла меня в своем джипе несколько километров по каменистой дороге — а вернее, по каменистому бездорожью — до лагеря, разбитого рядом с кибуцем, примыкавшим к Кумрану. Временный бивак — несколько плотных стареньких палаток, расставленных у выступов скал, — был пуст, как если бы обитатели его в панике бежали при приближении страшной угрозы. Только мужчина лет пятидесяти, с седыми жесткими волосами, разделенными косым пробором, загорелый, с блестящими от пота висками, расслабленно сидел на стуле перед одной из палаток. Он, казалось, дремал, утомленный жарой. Мы направились, было к палатке Петера Эриксона, но в этот момент из нее вышел Шимон Делам в сопровождении двух полицейских. Увидев меня, он быстро зашагал в нашу сторону. Мы посмотрели в глаза друг другу, как привыкли делать в армии, когда нужно было проникнуть в тайные мысли встречного. Он совсем не изменился — все те же черные волосы, тонкие черты сдержанного лица, ниже среднего роста, коренастый и, как обычно, пожевывающий зубочистку, которая заменяла ему сигарету. На его лбу вырисовывалась буква
«Нун» означает верность, скромность, а конечная ее цель — вознаграждение, обещанное честному человеку, так что «Нун» является буквой справедливости.
— Ари, — произнес Шимон, — я рад видеть тебя здесь.
Потом он повернулся к моей спутнице:
— Как поживаете, Джейн?
— Нормально, — ответила та.
Он приблизился к ней и тихо проговорил:
— Я полагал, что вы в Сирии…
— Нет, — ответила Джейн, — предпочла остаться здесь.
Удовлетворенно улыбаясь, Шимон повернулся ко мне:
— Ари, я счастлив, что ты согласился.
— Но, — запротестовал я, — я еще не сказал, что…
— Ты же знаешь, как нам нужен, — прервал Шимон. — Тебе все так здорово удалось в прошлый раз.
— Шимон, — возразил я, — тебе нет равных в вербовке агентов, но…
— Никто, кроме тебя, не смог бы решить ту задачу, ты сам это знаешь… Здесь нечто подобное. Видишь ли, мне кажется, мы вляпались в историю, пришедшую из прошлых времен. В ней может разобраться только археолог, писец… ессей, не так ли?.. Имеющий опыт военной службы.
— Я еще не дал согласия, Шимон.
— Разумеется, — примирительно отозвался он, спокойно пожевывая свою зубочистку… — Потому-то я и здесь, чтобы окончательно уговорить тебя.
— Ладно, говори, — сдался я.
— Вот это по-деловому. — И Шимон повернулся к Джейн, собравшейся было отойти. — Джейн, вы можете остаться.
Он помолчал, вынул изо рта зубочистку, бросил ее наземь и затоптал, словно окурок сигареты.
— Не стану ходить вокруг да около. Убит человек, археолог, разыскивавший сокровище, о котором говорится в кумранском манускрипте. Это сокровище могло принадлежать ессеям, не так ли…
— Ошибаешься, Шимон, — вмешался я. — Ессеям ничего не принадлежит. Потому они и называют себя «бедными».
— Допустим, — саркастически улыбнулся Шимон. — Эта мелочишка свалилась с неба, не так ли?
— Может быть, — пожал я плечами, — но не вижу связи.
— Связь… Дело в том, что мы убеждены в причастности ессеев к этому делу.
При этих словах я встрепенулся и грубо оборвал его:
— Шимон, кто это «мы»?
— Шин-Бет.
— И там известно о существовании ессеев?
— Конечно.
— Шимон, — проговорил я сквозь зубы, — ты не должен был говорить об этом. Ни единому человеку, кто бы он ни был.
— Черт побери, Ари, но ведь это же секретная служба. То, что входит в Шин-Бет…
— …никогда не выходит из Шин-Бет. Но ты — в курсе, Джейн — тоже. Это уже становится для нас опасным.
— Напомню, что именно я спас тебя, когда тебе грозила опасность, два года назад. И именно я позволил тебе уйти в пещеры и не сдал полиции, когда ты убил раввина.title="">[296]
— Почему вы нас подозреваете?
— А подумай-ка, Ари. Кто еще, кроме ессеев, мог совершить ритуальное убийство в этих местах, совершить жертвоприношение, которое, если я правильно понимаю, согласно текстам должно быть совершено в день Страшного Суда?
Ответа на этот вопрос у меня не было.
Его лицо прояснилось.
— Отлично! — бодро произнес Шимон. — Начнем копать с этой стороны, если ты не против.
— Давай, копай.
— А ты мог бы для начала порасспросить дочь профессора Эриксона? Она живет в том же квартале, где жил ты.
— Профессор Эриксон не был евреем, — вмешалась Джейн, будто угадав мои мысли, — но его дочь приняла иудаизм… Сегодня утром она приходила ко мне.
— Ну что ж, — заключил Шимон, — я вас оставляю… И… до встречи, Ари.
Отойдя на несколько шагов, он обернулся и с мрачным видом добавил:
— До скорой встречи, полагаю.
В этот момент появился мужчина, дремавший возле своей палатки. Я спросил себя, не слышал ли он нашу негромкую беседу, не притворялся ли спящим, когда мы проходили мимо него.
— Ари, — сказала Джейн, — позволь тебе представить Йозефа Кошку, археолога.
— Все это так страшно, — произнес Кошка с раскатистым «р», как говорят поляки, — страшно, очень страшно. Все мы… Я потрясен тем, что произошло с нашим другом Петером. Он был не только другом, но и талантливым исследователем международного масштаба. Не правда ли, Джейн?
Джейн присела на камень.
— Да, — подтвердила она, — это очень страшно.
— Были у него враги? — спросил я.
— А как же без них, — помедлив, сказал Кошка. — Недавно ему угрожали, а однажды вечером даже избили. Его хотели запугать… Люди в тюрбанах, как у бедуинов.
— Кто это мог быть?
— Понятия не имею, — развел руками Кошка, — но за время пребывания здесь он завязал дружбу с самарийскими жрецами из Наблуса; они вместе читали наизусть отрывки из Библии.
Джейн в отчаянии покачала головой:
— Позавчера он пришел в мою палатку. Он сказал, что кисточкой и совочком разгреб целую кучу черепков в Кирбат-Кумране, в том месте, где когда-то была трапезная. Среди черепков он нашел целехонький кувшин, в котором находились отрывки манускрипта. Он был так возбужден, словно только что вынул из кувшина человека двух тысяч лет от роду, который вдруг заговорил с ним на своем древнем языке… — Джейн устало улыбнулась. — Трудное дело эти раскопки, я и не предполагала… Условия здесь, конечно, еще те: вода — редкость, жара, а находим все больше какие-то осколки. И их надо сопоставлять, комбинировать, ломать над ними голову. Головоломка, загадка, кроссворд…
— Вы говорили, что он нашел в кувшине какой-то фрагмент, — напомнил ей Кошка, похоже, вдруг очень заинтересовавшийся нашей беседой.
— Ах да, простите…
Джейн замолчала. Я смотрел на нее: усталость и волнение отражались на ее лице. Йозеф Кошка снял шляпу и промокнул лоб носовым платком. Капли пота стекали по бороздкам его морщин.
Я сосчитал их: одна, две, три; расположены в форме
«Тав» — последняя буква алфавита, буква истины и смерти. «Тав» означает завершение действия, а также будущее, выраженное настоящим.
— Довольно странно… — продолжила Джейн. — Он сказал мне, что в этом отрывке говорится о некоем персонаже конца Времен, Мелхиседеке, который его очень заинтересовал. Сперва я не думала, что это так важно, но теперь… После всего, что здесь случилось, столь отдаленное время…
— Вы имеете в виду времена Иисуса? — спросил Кошка.
— Да. К тому же все эти глупые споры вокруг Иисуса и Владыки правосудия ессеев…
— Но нас-то это не касается, — сказал Кошка. — Мы ищем сокровище, указанное в Медном свитке, а не Мессию ессеев.
— Мы полагаем, — добавила Джейн, — что количество золота и серебра, упомянутое в свитке, превышает 6000 талантов… Сумма огромная, несопоставимая со всеми богатствами Палестины той эпохи… Сейчас она эквивалентна многим миллиардам долларов.
— Потому-то они и не могли просто так испариться, — пошутил я и после небольшой паузы попросил Джейн: — Мне хотелось бы осмотреть палатку Эриксона.
— Я проведу тебя.
Палатка Эриксона находилась рядом с просторным шатром, служившим столовой. В ней стояли раскладушка и складной столик. На раскладушке и на полу валялись одежда, книги, различные предметы — последствия полицейского обыска. Джейн, не отставая от меня, нерешительно вошла в палатку. На столике я заметил фотокопию фрагмента на арамейском.
— Должно быть, его-то и нашел профессор Эриксон, — предположила Джейн. — О чем он?
— Это из Кумрана. В нем действительно говорится о Мелхиседеке… По окончании Истории, после освобождения сынов света, Мелхиседек предстанет покровителем праведников и Верховным судьей последних дней. Мелхиседек — это светоч знаний, Верховный жрец, который будет совершать богослужение, когда произойдет искупление во имя Бога.
— Допустим, но почему Эриксон проявил такой интерес к этому персонажу?
— Этого я не знаю.
Тут мое внимание привлек другой предмет, лежавший у столика. Это был старинный меч из серебристого металла, черный эфес оканчивался чем-то похожим на человеческое лицо… Приглядевшись, я увидел череп. А на самом конце рукоятки находился крест, расширявшийся к краям.
— А это что? — спросил я.
— Это ритуальный меч, — пояснила Джейн. — Эриксон был франкмасоном.
— Правда?
— Ну да, Ари. Не только ессеи придерживаются традиции гностических орденов и религиозной мистики.
— Как думаешь, возможно ли, что Эриксон хотел завладеть сокровищем Храма единственно для личного обогащения?
— Нет, не думаю. Это его не занимало. На, держи, — добавила Джейн, протягивая мне какую-то фотокарточку. — Сохрани, она тебе пригодится.
Затем, пригнув голову, она быстро вышла из палатки.
Возвратившись в свою пещеру после продолжительной ходьбы под заходящим солнцем, когда пустыня уже покрывалась темными тенями, я внимательно рассмотрел фотографию профессора Эриксона, которую мне дала Джейн. Волосы с седыми прядями, темные глаза, бритое лицо, прокаленное солнцем, придавали ему некоторую представительность. Приблизив к фотографии лупу, я смог определить форму морщин на его лбу. Вырисовывалась буква
«Каф» — ладонь, означающая завершение усилия, направленного на обуздание природных сил. Изгиб буквы «Каф» — это знак смирения, готовности к испытаниям и признак отваги. Достижение «Каф» является следствием значительных умственных и физических усилий.
Неожиданно я обратил внимание на одну деталь. Рядом с профессором стоял Йозеф Кошка. Оба они, судя по всему, были едины в этой охоте за сокровищем, которой посвятили себя, производя раскопки в очень трудных условиях. У обоих были сбиты руки: они работали в жару с лопатами, мотыгами, кирками. Профессор, слегка наклонившись, держал в одной руке трубку, а в другой — рулон, похожий на Медный свиток, но серебристого цвета и без древнееврейских букв. Шрифт на нем был готическим, и через лупу я смог прочитать одно слово: ADEMAR. Что бы это значило?
Я прошел в соседнее помещение, где находился бассейн с чистой грунтовой водой, в которой мы совершали ритуальные омовения; мне нужно было очиститься, поскольку я осквернил себя близостью со смертью, с кладбищем, с местом преступления. Довольно глубокий бассейн был вырублен в камне под сводами просторной пещеры, и в него можно было погрузиться с головой, как того требовал наш закон.
Сняв очки и белую льняную тунику, я опустился в прозрачную воду. Мне казалось, что за время пребывания у ессеев я катастрофически худел. Ел я мало, и мышцы под кожей напоминали веточки деревьев зимой. Три раза я окунался, а потом вглядывался в свое отражение на успокоившейся поверхности. Для меня это было единственное зеркало, в котором я мог, хоть и не очень отчетливо, но разглядеть свое лицо. Реденькая бородка, темные завитки тонких волос на голове обрамляли лицо с бледной, почти прозрачной кожей, голубыми глазами и узким ртом. На лбу явственно выделялась буква
«Коф», с которой начинается слово «кадош» — святой. Ее спадающая в вертикаль черточка означает, что в поисках святости можно скатиться в порок.
Я вылез из бассейна, обсох, облачился в белую тунику и направился в Скрипториум, собираясь продолжить начатую работу.
На большом деревянном столе были разложены вороха почерневшей кожи и тексты. Подальше, в стене, имелся узкий проход, ведущий в углубление, где лежали куски ткани, другая кожа, стояли глиняные кувшины, такие высокие, что доставали горлышками до потолка пещеры.
Чтобы успокоить дух, я сел за длинный деревянный стол, за которым обычно работал. Ножичком я принялся скоблить шершавую, плохо поддающуюся поверхность пергамента и скоблил до тех пор, пока пергамент не стал совершенно чистым и гладким.
Я начертил горизонтальные линии, стараясь оставить поля вверху, внизу и по бокам страниц, затем стал писать, располагая буквы по линиям, чтобы строчки были ровными. Структура пергамента должна быть одинаковой и очень однородной. Пергамент, с которым я предпочитаю работать, тонок, но прочен. Когда я пишу, мне нравится ощущать, как мягчеет кожа под моей ладонью, под чернилами и красками. Ведь пергамент — это кожа, жизнь которой продолжается вопреки огню и гниению. Вот почему на нем так долго сохраняется написанное, тогда как медь подвержена окислению. На пергаменте можно писать и вновь писать по ранее написанному, если только вымочить кожу в молочной сыворотке перед тем, как скоблить ее. Такой пергамент, называемый палимпсест, подобен нашей стране, на которой пишется История.
То ли поверхность кожи никак не поддавалась, то ли душа моя была взволнована? Но в моем сознании теснились другие слова, другие мысли. Я никак не мог сосредоточиться на тексте, и цель моя вдруг показалась такой незначительной… Совсем рядом, в Иудейской пустыне, развертывалась драма, и в центре этой драмы была женщина. В моем мозгу навязчиво звучало ее имя. Нажимая на лезвие, я скреб ножичком по коже, чтобы выровнять ее. Я попытался выписать букву, но кожа сопротивлялась, и у меня ничего не получилось. Правая рука соскальзывала, левая слабела.
Мне никак не удавалось избавиться от образа профессора Эриксона, жертвы того странного жертвоприношения. Я думал о том, что говорилось в наших текстах по поводу неисчислимых ударов, наносимых демонами разрушения даже в вечной могиле, о безмерном гневе мстящего Бога, об ужасе и бесконечном позоре, о посрамлении и предании огню целых регионов во все времена, из века в век, из поколения в поколение, о бедствиях, приносимых мраком.
Думал я и об убийце. Был ли он тем злодеем, пособником сатаны, который накинет сеть птицелова на наш народ и истребит всех его соседей? Если это было так, значит, время подходило. Время Конца Света.
Гнев обрушится на все полчище Сатаны,
Падет на всю живую плоть!
Бог Израиля являет свою чудодейственную мощь
Всякому нечестивому духу:
И все Доблестные объединяются для битвы,
И отряды святых сплачиваются ради Божьего дня.
«Алеф» — первая в древнееврейском алфавите. Она похожа на голову быка или вола. Она — как легкий выдох, прерывающийся только тогда, когда за ним следует согласная. «Алеф» — буква нематериальная, буква выдоха и отсутствия, буква божественная. Отсутствие ее в некоторых словах означает недостаток духовного и превосходство материального. Вот почему Адам после своего грехопадения утратил «Алеф» своего имени.
Так он превратился в «Дам»: Кровь.
ВТОРОЙ СВИТОК СВИТОК СИОНА
О Сион! Память моя воспомянет тебя, и я тебя благословлю. От всего сердца, от всей души, со всею силою. Ибо любовь просыпается во мне, когда моя Память воспомянет о тебе. О Сион! Ты надежда. Ты — покой и Избавление, В тебе зародятся поколения, Тобою они выкормятся, твоим величием. Они вспомнят о твоих пророках. В тебе не стало Зла, Нечистые и злые покидают тебя, А твои сыновья возносят тебе хвалу, Женихи твои чахнут по Тебе; Они ждут Избавления, Они льют слезы в твоих стенах. О Сион! надеждой живут они, Надеждой на Избавление.Какова моя роль в этой истории? Я влип в нее невольно; а в действительности она началась еще в 1947 году, когда в Кумране были найдены древние рукописи. Три пергаментных свитка, обернутых истлевшей тканью, хранились в цилиндрических кувшинах. Ценность их быстро установили и поместили находку в один из американских банков, где они и пролежали несколько лет. Какое-то время спустя американские ученые официально подтвердили открытие этих библейских текстов, бывших на тысячу лет древнее, нежели те, которые были известны до сего времени. Тогда-то американские, израильские и европейские археологи и организовали экспедиции к Кумрану. Так появились на свет еще четыре десятка кувшинов, содержавших тысячи и тысячи фрагментов текстов, среди которых находились и читаемые сегодня: Пятикнижие, Книга Исайи, Книга Иеремии, Книга Товия, Псалмы, а также фрагменты всех книг Ветхого Завета и апокрифические писания того же периода; некоторые из них относились к общине ессеев — такие как «Устав общины», «Свиток битвы детей света против детей тьмы» и, не исключено, «Свиток Храма». Все осознали важность такого открытия. Это были самые древние свидетельства библейских текстов, написанных на языке оригинала, тогда как мы знали эти тексты только по копиям и неоднократным переводам. Все это доказывало, что дошедшие до наших времен тексты были теми же самыми, которые читались две тысячи лет назад. Они стали неоспоримым доказательством того, что переводы, увековеченные нами, евреями, были сделаны нашими предками. Мне же представился случай разыскать один из переводов моего отца, когда-то бывшего ессеем, членом небольшой общины, которая во II веке до нашей эры отделилась от остального народа. Они придерживались строгой и неукоснительной дисциплины. У них был собственный календарь, и дни их проходили в изучении его, в ожидании Конца Света. Они считали себя истинными избранниками Бога, из среды которых родится Мессия. Они провозглашали вечное Блаженство и жаждали создать новый союз с Богом. Во время торжественного пасхального угощения они благословляли хлеб, вино и этим действом намечали ожидаемого ими Мессию, Спасителя, на которого они уповали, Верховного судью, которого они почитали. И вот, спустя две тысячи лет, они помазали меня, потому что я был их Мессией, я, пытавшийся в пещерах достичь сути всех знаний, мудрости, найти в ней утешение и поддержку. Чего ради, мне уходить, покидать тишину пустыни и отказываться от строгого образа жизни, питавшего мой дух в этой общине, которую я выбрал и которая выбрала меня и где у каждого было свое место? Зачем уходить мне, переписывающему свитки Торы, являющейся для нас воплощением самого Храма? В этих Писаниях нет ни гласных, ни напевных звуков, и все сокрыто внутри текста, наподобие загадочности Первого Храма, где в одной священной комнате находилась недоступная ни для кого Тайна. Я упорно пытался проникнуть в тайну знаков, ибо именно ее страстно жаждало мое сердце, по ней томилась моя душа. Да, что же делать мне в этой истории? И куда она заведет меня?Кумранский свиток. «Псевдо-Давидовы псалмы»
Они меня ждали. Собрались все многочисленные. Они находились в зале собраний, мрачной пещере, которую освещали только факелы и масляные лампы, размером больше обычных и цилиндрической формы. В мерцающем свете языков пламени их было сто, сто многочисленных, ждущих конца Времен и готовых к битве. Сто мужчин, потому что все женщины ушли в 1948 году, после образования Израильского государства, желая жить жизнью страны и создавать в ней семью. И в этот вечер все, добровольно посвятившие себя поиску истины, все они были тут, все облаченные в одинаковые одеяния из белого льна, так как у нас не принято иметь ни дома, ни поля, ни скота, ни личной одежды; каждый принадлежал всем, все принадлежали каждому. Потому-то мы и бедны перед Всевышним. Я вошел последним и увидел их всех, сидящих полукругом в иерархическом порядке на каменных скамьях просторной пещеры. Были там мужчины всех возрастов: столетние старики, зрелые мужчины и совсем «молодые» — лет пятидесяти. Все они сидели там, молчаливые, словно ангелы, все ждали, когда я начну говорить. Жрецы занимали первый ряд, причем старшие впереди молодых, Коэны сидели перед левитами, а остальные — в зависимости от возраста и заслуг. Тут были все десять членов Высшего совета: Иссахар, Перес и Иов — жрецы Коэны, были и Асбель, Ехи и Муппим — левиты, а также сыновья Исраэля — Гера, Нааман и Ард в сопровождении Леви. Были здесь и старый Ханох Коэн, Палу, Хецрон, Карми, Иемуэль, Ямин — Коэны; Ахад, Яхин, Кохар, Шауль, Гершон, Кехаг, Мерари, Тола, Пува, Иов, Шимрон — левиты; а также Серед, Елон, Яхлиель, Сифион, Суни, Эцбон, Эри, Ароди, Арели, Йимна, Йишва, Йишви, Берна, Серах, Хебер, Малкиель, Бела, Бекер, Ашбель, Гера, Нааман, Рош, Муппим, Хуппим, Ард, Хушин, Йецер, Шиллем, Нефег, Зикри, Узиэль, Михаэль, Эльцафан, Надав, Авиху, Елеазар, Итамар, Ассир, Елкана, Авиасаф, Аминадав, Нахшон, Нетанель, Куар, Элиав, Элисур, Шелумиэль, Куришаддай, Елиасаф, Елишама, Амихуд, Гамлиэль, Педацур, Гидеони, Пагиэль, Ахира, Шимей, Иссахар, Хеврон, Узиэль, Махли, Муши, Куриэль, Злифацан, Кехат, Шуни, Иашув, Елон, Яхлиэль и Зерах, самый молодой, родившийся в 1948 году. И тогда я вышел на середину зала, встал перед сидящими; рядом со мной стоял мой наставник Леви. — Слушайте, братья, — сказал я, — слова человека, своими глазами видевшего непристойность, совершенную в нашей пустыне рядом с нашими пещерами. Свершилось убийство человека, а могилы наших предков в Кирбат-Кумране осквернены! По рядам сидящих прокатился ропот. Одни читали молитвы, другие высказывали свое возмущение соседям. — …Я ходил между разрытых могил, и я видел кости, сухие кости, выброшенные из оскверненных могил; кости были сухи! Но как сказал пророк, придет день и Господь духом своим облачит их в плоть и кожу и они оживут; ведь мне было видение, я видел их ожившими, и были на них плоть и кожа; они жили, наши предки-ессеи, жили, как вы, как я, и ходили они, как мы, их было множество, целая армия, готовая к бою! Снова по залу пробежали сдавленные голоса и шепот. Некоторые из сидящих вставали со своих мест, вздымали руки, взывая к Имени Господа, другие плакали, слыша это. — Что происходит, Ари? — спросил Леви, когда в зале воцарилось молчание и все взгляды устремились на меня. — Это убийство, — вновь заговорил я. — Преступление имитирует жертвоприношения наших бывших жрецов, Великих Коэнов. Я видел на жертвеннике то, о чем ведают только ессеи и ученые, ибо в том, что сделано, и заключается обряд последнего жертвоприношения перед очищением; я видел семь кровавых полос на алтаре. Сказано в наших текстах: «И соберет он на алтаре перед Всевышним горящие угли, и наполнит ими кадильницу, и возьмет он горсть ладана, и предстанет перед покровом. Он бросит ладан в огонь перед Всевышним; дым ладана закроет жертву на ковчеге, и он не умрет. И омочит он палец в крови быка и окропит им жертву с запада на восток, и проведет пальцем семь полос». Такое убийство могло быть совершено или, по крайней мере, поддержано только кем-то знающим наши ритуалы и законы! Опять ропот возмущения пробежал по залу, эхом продолжив мои слова. К нему примешивался другой ропот, требующий мести. Под сводами раздался крик ужаса: все знали, какое наказание ждет виновного: он будет казнен по языческим законам. Наставник Леви повернулся ко мне, и в зале поднялся невообразимый шум; все смотрели друг на друга, как бы желая убедиться, что хорошо слышали мои слова… Одни хмурились, другие дергали себя за бороду, а третьи в страхе ерзали на месте, посматривали на своих соседей, вздымали руки или потрясали в воздухе кулаками, требуя возмездия… В первом ряду причитали старые Коэны, а левиты уже предавали анафеме преступника. Затем Ханох, самый старый из многочисленных, сидевший в первом ряду, встал во весь рост. Как и на всех, на нем была белая туника, он был лыс, лицо изборождено глубокими морщинами, черные глаза метали молнии; подняв свой посох, он воскликнул: — Да будет славен Бог! Народ, который шел во мраке, увидит яркий свет. Наконец-то пришел день! Наконец-то ты Спасешь нас. Наконец-то закончится столь долгое ожидание, которое длилось две тысячи лет, и мы войдем в Царствие Небесное! Он сделал тебя знаменосцем избранных и толкователем таинственных знаний! Братья мои, встаньте и единодушно провозгласите Мессию! Наступило долгое молчание. Несколько свечей погасло. Пламя горящих колебалось от шепота и дыхания. И вдруг все сто многочисленных поднялись как один, все сто запели псалмы, завершив их Аллилуйей. Все лица были повернуты ко мне, на них лежала печать света и надежды; все смотрели на меня, а я смотрел на них. Я видел снизошедший на них Святой Дух, дух мудрости и согласия, дух спаянности и силы, дух знания и благочестия, и все были исполнены страха Господнего.
На следующее утро я встал очень рано, совершил утреннюю молитву и, приветствуя рассветную зарю, отправился в лагерь археологов. Там было пусто. Казалось, его эвакуировали: только двое полицейских оставались на посту, обеспечивая охрану. Передо мной, внизу, Мертвое море поблескивало под первыми солнечными лучами, отражая пастельные силуэты Моавийских гор. Подождав немного, я увидел ее. Джейн выходила из своей палатки. Лицо у нее осунулось, вид был усталый, но бездонные черные глаза сверкали от проснувшегося солнца, а усыпанные веснушками щеки, уже покрасневшие от начинавшейся жары, не испытывали зависти к маслянистым утрам пустыни. Мы посмотрели друг на друга, радуясь встрече, несмотря на всю драматичность ситуации; мы будто вновь узнавали друг друга; но откуда шел отсчет? Издавна ли? Накануне, два года назад или со времен еще более отдаленных? — Здравствуй, Ари. И, как накануне, мы снова погрузились в звуконепроницаемый ларчик. — Есть новости? — спросил я. — Полиция ведет расследование. Они обшаривают весь район. Уже допросили бедуинов недалеко от нашего лагеря и жителей кибуца, который находится напротив. Нас они тоже допрашивали добрую половину ночи, сперва каждого в отдельности, потом всех вместе, чтобы сопоставить наши показания. А сегодня рано утром все ушли. — Были результаты? — Пока они ничего не сказали. Я протянул ей фотографию профессора Эриксона, которую она дала мне накануне. — Посмотри, — сказал я ей, показывая на рулон в его руке, — это не Медный свиток. — И, правда, не похоже… — Тогда что это? — Не знаю. — А когда сделана эта фотография? — Недели три назад… Я сама фотографировала. Она чуточку поколебалась, потом предложила: — Выпьем кофе? — Хорошо, — согласился я. Мы вошли в большую палатку, служившую столовой, и она налила из старенького термоса две чашки кофе. Я сел рядом с ней. — Расскажи мне все, — вдруг попросила Джейн. — Мне нужно, чтобы ты рассказал. — Что ты хочешь знать? — О твоей жизни среди ессеев… Ты счастлив? — Счастлив… — повторил я с колебанием в голосе, которого мне очень хотелось избежать. — Сейчас уже не до счастья. — Почему же? Нужно быть счастливым. Жизнь коротка и так непредсказуема… — Я все сделаю, чтобы тебе помочь… — Ты уже дал обет? — резко оборвала она меня. — Ты прошел церемонию посвящения? — Я окончательно вступил в Союз. Я торжественно принял устав общины и дал обещание соблюдать все, что положено. — Значит, ты уже никогда не можешь выйти оттуда? — Ни под каким видом — ни под влиянием страха, ни от отчаяния, ни от любого испытания, имеющего отношение к искушению Сатаны… Мы замолчали. Джейн посматривала на меня серьезно и доверительно, словно желая сказать: «Вот видишь, ты не изменился, зачем тогда думать, что ты можешь мне помочь?» — Тебя сюда послали ессеи? — спросила она. — Нет. Шимон. Шимон Делам. — Я так и предполагала. Ты незаметен, никто тебя не знает, стало быть, ты вне подозрения. Ты сможешь быть его агентом, его секретным оружием… — Я не секретный агент, — возразил я. — Я ессей. — Любопытно… — протянула она. — Эриксон незадолго до смерти говорил, что готов к ней… Можно подумать, он вас искал… Он говорил, что ессеи существовали всегда, и на земле у них был Мессия, именно здесь, в Кумране. Джейн опустила глаза, будто что-то увидела в своем кофе. Щеки ее горели, глаза блестели, она, было, открыла рот, но не произнесла ни звука. Ее смятение гулким ударом гонга отозвалось в моем сердце. Джейн Роджерс, археолог и протестантка, дочь пастора, была в шоке, и я не знал, чем ей помочь. Я почувствовал что-то вроде ожога в сердце, ощутил страшный гнев против своего бессилия. — Ари, — чуть слышно произнесла она, — ты в порядке? — Да, — ответил я, — все в порядке. — А как ты жила все это время? Мы взглянули друг другу в глаза. — Два года назад я готова была бросить все ради тебя… Потом решила, что все это напрасно… Когда я вошла в эту экспедицию, то не ради археологии, Ари… — Я думал, ты меня забыла и утешилась. Она печально улыбнулась. — Не верь этому. Мне просто удалось смириться с твоим призванием. — Джейн, я должен тебе кое-что сказать… — Слушаю. — Это случилось позавчера… — В ночь преступления? — То был вечер Пасхи и день моей второй годовщины у ессеев. Жрец медленно поднес ко мне руку и подал мацу и вино, чтобы я освятил их согласно праздничному обряду. Я сделал это. Я принял вино и хлеб и благословил их. Я совершил обряд и произнес: «Сие есть кровь моя, сие есть тело мое». — Слова Иисуса… — Ритуальная фраза ессеев, та, которую произносит Мессия. — Они избрали тебя? — Я их Мессия. Теперь Джейн смотрела на меня с недоверием и страхом. — Они тебя избрали, — повторила она, будто боясь в это поверить. — И они избрали тебя в тот момент, когда был убит Эриксон… Думаешь, это совпадение? Продолжать беседу мы не смогли: в палатку вошел Кошка. На нем были бежевые брюки и белая хлопковая рубашка навыпуск, еще больше подчеркивавшая бледность изможденного лица. Тело его было худым, как у всех археологов, занимающихся раскопками, но рука, которую он мне подал, оказалась крепкой. — Ари, писец! — воскликнул он. — У вас все в порядке? — Все хорошо, — ответил я, всматриваясь в его глаза, блестевшие от любопытства. — Надо же, — бросила Джейн, — значит, вы остались? — Я сейчас уезжаю… — Я хотел бы кое-что вам показать, — сказал я, протягивая ему фотографию. — Вы узнаете этот свиток? — А вы, — косо взглянул на меня Кошка, — вы писец или детектив? — Это я позвала Ари, потому что он прекрасно знает эти места и все свитки Мертвого моря. — Да, правильно, помощь нам нужна, тем более что все уходят. Но вы, такой проницательный… — продолжил он, поднося фотографию к глазам. — Даже вы не знаете, что это Серебряный свиток, привезенный профессором Эриксоном после пребывания у самаритян![297] — А? — удивилась Джейн. — Я и не знала. — Он принадлежит к той же эпохе, что и Медный свиток? Кошка недоуменно вздернул брови. — Почему профессор не рассказал о нем другим членам экспедиции? — Потому что там содержатся сведения о… Он вдруг запнулся. — О чем? — О тайном обществе. Видите ли, — более значительным тоном продолжил Кошка, — профессор Эриксон был масоном. — Джейн мне уже об этом сказала. — Орден этот очень могущественный. Говорят, что члены общества объединились после провозглашения Америкой независимости и Французской революции. Среди основателей — Джордж Вашингтон, Черчилль и многие политические деятели. И все это потому, что в основе этого ордена лежит древнее знание, касающееся… — Касающееся чего? — настаивал я. — Храма. Франкмасоны хотят продолжить работу Хирама, архитектора храма Соломона. По этой причине Эриксон и прибыл для научных изысканий на Святой Земле. Он считал, что надо объединить все религиозные силы, руководствующиеся разумом и придерживающиеся справедливости и права. Он верил в Великого Архитектора, создавшего Вселенную… Он хотел воссоздать Храм. Да, храм Соломона, воплощение духа Божия в камне. И сердце его было наисвятейшим, в нем обитал сам Бог! — Неужели? — удивился я. — Что касается Бога, то я не знаю, — пробормотала Джейн. — Но правда то, что франкмасонство оказало большое влияние на ход прогресса в мире, косвенно это затрагивает и Храм. — Где он сейчас находится? — поинтересовался я. — Что именно? — Серебряный свиток. — Я рылся вчера в его вещах, но не нашел, — ответил Кошка. Мы еще порасспрашивали археолога, но ничего нового не узнали. Глядя на него, я спрашивал себя, в какую игру он играет и можно ли доверять его информации. Ну а что до его истинных отношений с Эриксоном, тут я не знал, что и думать.
Несколько часов спустя мы катили в джипе Джейн на встречу с самаритянами; эта небольшая община, как и во времена Иисуса, обитала у подошвы горы Гаризим в Наблусе, бывшем Шхеме, в сорока километрах от Кумрана. — Зачем тебе это надо? — спросила Джейн, не отрывая глаз от извилистой дороги, спускавшейся от лагеря. — Ради них, — ответил я. — Ради ессеев. И ради тебя. — Эриксон не был с тобой знаком, — слегка улыбнувшись, сказала она, — но он верил в тебя… Мессия ессеев… Подумать только, Ари. Мне до сих пор не верится. Пройдя израильский КПП, который разрешил нам въехать на нейтральную полосу между израильской и палестинской территориями, она нажала на акселератор. — Впереди еще один пост, если там увидят твой паспорт, нас могут не пустить на территорию Палестины. Всюду эта напряженность… — Я не взял паспорт, — сказал я. — Почему же? — Я не знал, что есть «палестинская зона». — Ах да, я и забыла… Два года в пещерах… Джейн притормозила перед вторым КПП, над которым развевался палестинский флаг. Охранник в форме цвета хаки, похожей на израильскую, подошел к нам. Джейн, улыбаясь, опустила боковое стекло, а я вжался в сиденье, стараясь стать незаметным. Она заговорила с ним на арабском. Охранник, молодой загорелый человек, похоже, удивился, как и я, ее знанию языка. Они обменялись несколькими словами. Солдат вроде бы колебался, потом что-то спросил, показав на меня. От обольстительной улыбки Джейн он сдался и разрешил проехать. Она надавила на газ. — Джейн, — начал я, — ты говорила обо мне Эриксону, не так ли? Не взглянув на меня, она улыбнулась. — Я никогда не скрывала ни где ты жил, ни кем ты был… Мне просто необходимо было говорить о тебе. Ты можешь это понять? Я улыбнулся про себя. Еще бы не понять… Сколько раз я думал о ней за эти два года. Сколько раз мне хотелось признаться — не важно кому, не важно когда, — что я полюбил ее и любил всегда. Нужно выговориться, когда чувство слишком сильно; нужно выговориться, когда слово жжет и может сжечь дотла; конечно же, говорить надо… На полной скорости мы ехали к Иерихону по дороге, проложенной еще древними римлянами; дорога вилась по пустыне, в которой жили лишь несколько пастухов и бедуинов. Именно здесь бандиты когда-то грабили и убивали паломников, направлявшихся к Иерусалиму. Дорога все время шла вниз, и мы сперва ехали между расщелинами и скалами, потом перед нами открылся спокойный пейзаж Моавийских гор. Мертвое море осталось позади, а дорога привела нас к пальмовой роще, вечнозеленой даже в засушливый сезон благодаря природным источникам, горьковатая вода которых течет до самого моря. Здесь-то и жили самаритяне, евангельский народ. В их Пятикнижии говорится, что Адам якобы был вылеплен из пыли этой горы, где позже Авель якобы возвел первый алтарь. Они считают, что Бог выбрал это место, чтобы изложить одиннадцатую Заповедь: на горе Гаризим нужно бы воздвигнуть каменный алтарь, посвященный Господу, на котором были бы высечены все его Заповеди. Современные самаритяне, числом около шестисот душ, наследники десяти исчезнувших племен, увековечили эту Заповедь, будто всю жизнь только этим и занимались. Мы оставили джип в нескольких метрах от стоянки и пешком дошли до самого стойбища: три десятка палаток с крышами песочного цвета, около которых играли дети. На окраине лагеря вился дымок. Запах его проник в мои легкие, во все клеточки тела, я почти задыхался. Отчего он был таким въедливым? Не умиротворяющий, как запах изысканного блюда, не благотворный, как от свежей зеленой травы, не резкий и глубокий, как запах пряностей, не тяжелый запах серы, не опьяняющий аромат духов. Он вошел в меня подобно тайне, коварный, от него вибрировали все поры, кружилась голова, почти мутился разум. — Что с тобой, Ари? — забеспокоилась Джейн. — Идем же, — ответил я, не зная еще, что нас ждет впереди. Мы подошли к главной палатке, стоявшей в центре. У входа нас встретила старуха с провалившимся беззубым ртом, одетая во все черное; она спросила, что нам надо. — Мы хотели бы увидеться с вождем самаритян, — ответил я. — А сам-то ты кто? — прошамкала она. — Меня зовут Ари Коэн, я сын Давида Коэна. Пока мы терпеливо ждали, я не мог вымолвить ни слова. Странный запах преследовал меня, и страшно хотелось убежать, пока не поздно. Но уже послышался сдавленный шепот. Вновь показалась старуха и жестом пригласила нас войти. В палатке было сумрачно, освещалась она небольшим факелом. На полу лежал соломенный тюфяк и стояло тяжелое деревянное кресло, инкрустированное каменьями. На нем величественно сидел старик. Одет он был в длинный белый халат, перетянутый в талии богатым поясом с двенадцатью драгоценными камнями в оправе. У старика была внешность патриарха, у него были удивительно белые волосы и борода, контрастирующие с темным, прокаленным солнцем лицом. Покрытое бесчисленными глубокими морщинами, оно было для меня непроницаемым: я ничего не мог на нем прочитать. Легче расшифровать древний пергамент. Рядом с ним сидела встретившая нас старуха. Она неотрывно смотрела на меня слезящимися глазами. — Значит, это ты, — важно произнес он. Джейн удивленно взглянула на меня. Я не ответил и все же нарушил гнетущее молчание: — Мы собираем сведения об одном человеке. Он археолог, профессор, его зовут Петер Эриксон. Старик молча смотрел на меня. — Мы стараемся побольше узнать о нем, — добавил я, — потому что он умер. Старик промолчал. — Этот человек приходил к вам? — настаивал я. Старик не ответил, и я засомневался, слышит ли он меня. Я мельком взглянул на Джейн: в ее глазах сквозило беспокойство. — Кто эта женщина? — наконец проговорил глава самаритян. — Друг, она привезла меня к вам. И опять мои слова наткнулись на молчание, длившееся несколько минут; все это время я рассматривал морщинистое лицо: только тут до меня дошло, насколько он был стар, очень стар, и жил он не в нашем времени. В старости обычно наступает другое измерение и стремительный бег времени, присущий молодости, замедляется, превращаясь в маленькие шажки. — Убийца, — не спеша, заговорил глава самаритян, — это жрец, ненормальный, Бог выдаст его на поругание врагам и смерть. Конец нечестивца, преступившего закон, будет постыдным, и горечь души и страдания будут преследовать его до самой смерти! Ибо этот человек взбунтовался против Божиих заповедей, и поэтому он будет отдан своим врагам, дабы обрушились на него ужасные болезни, учиня возмездие его плоти! — О ком вы говорите? — не вытерпел я. Глава самаритян встал и, опираясь на посох, смотрел на меня; губы его были полуоткрыты, глаза — полузакрыты; он вытянул в мою сторону дрожащую руку: — Я говорю о том, кого называют лгуном и нечестивым жрецом. Он ввел в заблуждение множество людей, чтобы построить на крови город тщеславия ради собственной славы! Я говорю о нечестивце, преступнике, потрясающем земные устои, я говорю о сосуде гнева, о Разрушителе и его греховном народе, погрязшем в преступлениях, я говорю о том, кто отрекся от Господа и презирает святого Исраэля, о том, чья голова настолько больна, что нуждается в убийствах, я говорю о сыне Бед, об умалишенном, о прозорливом тиране и насмешнике, я говорю о том, кто расставляет ловушки и увлекает невинных в бездну, я говорю о ловкаче, использующем добро, дабы утолить свой дух мщения, и я говорю о его последователях, опьяненных его ложью, которые навечно посвятили себя творению зла и распространению небытия! Я говорю о том, кто отдает свою жизнь, чтобы забрать жизнь у других. Я говорю об асассине-убийце![298] Вождь сел и слабеющим голосом продолжил: — А теперь выслушайте меня, ибо я открою вам глаза, дабы вы смогли увидеть и постичь волю Бога и выбрать того, кого хотел Он, чтобы следовал он путями Его, и не бродил, поддавшись дурным наклонностям и предаваясь излишнему сластолюбию. Небожители, исполины, дети Ноя нарушили заповеди и навлекли на себя гнев Бога! Тора,[299] напротив, есть закон, откровение и обещание, а ты, ты есть Дитя Благодати, Посланец Бога, и я признал тебя! Придет день, и воздастся им за их преступления. Ужасом будут охвачены они, будут мучиться от судорог и боли, корчиться, как рожающая женщина. Я бросил взгляд на Джейн, застывшую на месте, ошеломленную видом этого человека из другого времени. — Итак, — уточнил я, — профессор Эриксон приходил к вам… — Ты тоже, — произнес старик, — ты хочешь знать… — Да, хочу. Раз ты меня признал, ты должен мне все рассказать. Старик повернул ко мне голову, лицо его ничего не выражало. Голос помягчел: — Этот человек жил среди нас, он изучал наши тексты. Мы открыли ему наш Скрипториум и священный сундук. Там он и нашел Серебряный свиток. Потом он вернулся попросить, чтобы мы его ему дали. — Что содержится в Серебряном свитке? — нетерпеливо спросил я. — Текст хранился в месте, известном только нам. Нам было запрещено читать его до прихода Мессии. Профессор Эриксон, вернувшись, принес нам весть! Он ненадолго замолчал, потом продолжил: — У нас здесь четыре закона веры. Бог: Бог Израиля. Пророк: Моисей. Верование: Тора. Святыня: гора Гаризим. Но к этому нужно добавить день Возмездия и Вознаграждения: конец Времен, когда придет пророк Тев, сын Иосифа. От профессора мы узнали, что Тев пришел! — О чем говорится в этом свитке? — не отставал я. — Мы не можем его прочитать. Он написан не на нашем языке. Но профессор знал этот язык. Он должен был просветить нас, но его убили, прежде чем он сделал это… Старик замолчал, сделал женщине знак, и она взяла его под руку, чтобы вывести из палатки. Тут только мы заметили, что он был слеп.
* * *
Мы отошли от палатки, никто не обращал на нас внимания, и приблизились к небольшому жертвеннику, на котором еще дымились останки какого-то животного. Два жреца священнодействовали у алтаря в присутствии трех десятков верующих мужчин. Самаритяне только что принесли жертву. Почти черный дым, поднимавшийся к небу, распространял резкий, приторный запах, тот, который вызывал во мне дрожь. Я подошел к алтарю. Джейн осталась сзади. И я увидел: связанное животное — ноги стянуты попарно, — вскрытое горло, выпученные глаза, наполовину обуглившееся туловище, почерневшие кости. И этот запах — ужасный, вызывающий тошноту, одновременно горький и сладковатый, слащавый и солоноватый, парной и холодящий, запах текущей крови. Перед алтарем стояли двенадцать жрецов в длинных белых туниках и с венцами на головах, ноги их были босы. Жрец, совершавший жертвоприношение, стоял напротив них. На нем была льняная туника, опоясанная епитрахилью, на голове — тюрбан из той же материи. Он повернулся к алтарю, около которого один из жрецов держал другого барана; хозяин животного положил руку на голову жертвы, тогда верховный жрец поднял острый нож и перерезал барану горло. Оба жреца собрали баранью кровь в тазик, а в это время остальные уже освежевывали животное. Кровь и мясо поднесли совершающему жертвоприношение, и тот плеснул немного крови на алтарь. Затем вытащил потроха, поджег жир и оставил мясо поджариваться на огне жертвенника. Но вдалеке лежал связанный бычок — будущая жертва. Во времена Храма бык обычно предназначался для ритуального жертвоприношения в день Страшного Суда. Но почему сегодня, ведь сейчас не Киппур? К чему готовились самаритяне? К какому событию, к какому Страшному Суду? Я быстро отошел и направился к джипу, в котором меня ждала Джейн. Она рванула с места, тем более что вдалеке показалась полицейская машина, похоже, направлявшаяся к стойбищу самаритян. — Что все это значит? — взволнованно спросила Джейн, мчась по бездорожью, словно спасаясь от погони. — Это значит, что самаритяне тоже готовятся. Эриксон принес им весть. — Но в кого они верят; им нужно доказательство, доказательство веское? — Мне кажется, Джейн, что таким доказательством был… я! — Что ты имеешь в виду? — Дело в том, что этот человек знал меня или, точнее, знал, кто я такой. — Думаешь, он догадался? — Нет, должно быть, узнал от Эриксона. Чтобы завладеть Серебряным свитком, Эриксон должен был ему сказать, что к ессеям явился Мессия. — Но, — озадаченно произнесла Джейн, — как Эриксон узнал о прибытии Мессии? — Он, наверно, поддерживал отношения с одним или несколькими ессеями… — Ты уверен? — Это единственное объяснение. — Мы должны вернуть Серебряный свиток, — твердо сказала Джейн. — Для этого нам необходимо встретиться с Руфью Ротберг, дочерью профессора Эриксона. Позавчера она приезжала в лагерь, провела там ночь иуехала вчера утром с вещами своего отца. Свиток она, возможно, взяла с собой. Мы выехали на дорогу, змейкой бегущую к пещерам, и вскоре она круто пошла вниз, в самое пекло, в самую глубокую из земных впадин. Мы въехали в белую раскаленную пустыню, волнообразные дюны которой отражались в сверкающем зеркале Мертвого моря. В самом низу впадины мы приблизились к береговой полосе, потом дорога свернула и повела нас направо, к каменистой террасе и скальным утесам. Мертвое море мрачнело. Солнце опускалось за скалы Кумрана, за склоны, разрезанные тенями от заходящего солнца. Джип выскочил на ровный пологий склон слоеного мергеля, плавно спускающийся к морю и потом поднимающийся к первой террасе с развалинами Кумрана. Глубокий овраг сползал с террасы, перерезая мергелевый склон. Я попросил Джейн остановиться здесь. Мне не хотелось, чтобы она знала, где я живу. Я немного помедлил, прежде чем выйти из машины. — Когда я опять увижу тебя? Она не ответила. — Мы увидимся? — Конечно. Я буду продолжать расследование. Возможно, мне удастся продать статью в «Biblical Archeological Review». — А почему бы не в массовое издание… — Серьезно, Ари, мне хотелось бы работать вместе с тобой. Встретимся завтра в Иерусалиме. Она заглушила двигатель, потом добавила: — Ты уверен, что здесь безопасно? — Да, — ответил я, — не беспокойся. — А вот мне страшно. — Ты не должна ночевать в лагере. — Я заказала номер в отеле в Иерусалиме. — В каком? — «Ле Ларомм», рядом с отелем «Кинг Дэвид»… — В таком случае до завтра. — Ари? — Да? — Когда я сказала, что мне страшно… Я хотела сказать… страшно за тебя. Она смотрела мне вслед, как я шел один среди пустыни. А я иногда оборачивался, чтобы убедиться, что она все еще там, что я еще увижусь с ней, что не увижу, как она удаляется навсегда в этом расплывчатом заброшенном пейзаже, в котором я никогда ее больше не распознаю.Возвратившись в пещеры, я сразу прошел в Скрипториум. Мне хотелось просмотреть копию с Медного свитка, где содержались указания, касающиеся сокровища Храма. Я вошел в небольшое, смежное со Скрипториумом помещение, которое мы называли библиотекой. Там я нашел интересующий меня пергамент: копия с Медного свитка была сделана мелким убористым почерком. Я немедленно начал его расшифровывать. В нем описывалось множество мест, различных тайников, в которых хранилось баснословное сокровище в виде слитков золота и серебра… Джейн упоминала о миллиардах долларов; она не ошибалась. Места, по которым было рассеяно сокровище, образовывали сложную систему болот, тянувшихся от Иерусалима до Иудейской пустыни и Мертвого моря. Все они географически поддавались вычислению на карте и были вполне доступны благодаря многочисленным дорогам и проходам, известным нам. Вопреки моему мнению экспедиция профессора Эриксона не была такой уж безрассудной, как это казалось с первого взгляда, и могла оказаться в высшей степени доходной.
* * *
На следующий день я решил отправиться в Иерусалим, чтобы встретиться с Руфью Ротберг. Я сел в автобус, поднимающийся к Иерусалиму по дороге, протянувшейся вдоль пустыни примерно на тридцать километров. Дорога постепенно поднимается, потом внезапно скатывается в Иерусалим южнее мечети Неби-Семуль и нескольких новеньких особняков, проходит по университетским склонам в верхней части долины Креста к новому городу с уже разбитыми улицами и таким интенсивным движением, что можно подумать, что находишься в своеобразном восточном мегаполисе. Подъем к Иерусалиму обязателен, он дает возможность пообвыкнуть, смягчить изумление при виде его красоты, и радоваться ей, узнав ее поближе. Так жених готовится к встрече со своей невестой. Иудейская пустыня окружает Иерусалим со всех сторон, и город предстает оазисом посреди бесплодной равнины, усеянной камнями, после кольца из скалистых холмов, после безмолвия.О друзья мои, как сказать вам о моем чувстве, как описать его и как понять? Я прибыл на главный автовокзал, где меня встретил гвалт молодежи и молодых солдат в униформе, поток пассажиров, снующих между машинами такси; таксисты громко окликали новоприбывших, пытаясь заполнить последнее свободное место; одинарные и двойные автобусы ждали часа отправления. Наконец-то я вновь очутился в суматохе, которая тепло, как в детстве, приняла меня в свои объятия; но теперь, когда я жил в пустыне, она вдруг показалась мне и близкой и чуждой одновременно. Я очутился на окраине Иерусалима; когда-то я частенько наведывался сюда. А чтобы вы смогли меня понять, надо бы остановить вас на какое-то время и дать душой и сердцем полюбоваться этим уголком Иерусалима, который пребывает в каждом из нас. И город откроется, как перешеек, раскроется как на ладони, предстанет букетом розовых, красных и фиолетовых цветов. Иерусалим Исайи, увенчанный славой, утопающий в красотах, напоенный бесценными запахами, ароматами души… Иерусалим — мой город, мой свет, мое утро и мой вечер, с отблесками на камнях, раздавленных солнцем и омоченных росой. Этот Иерусалим открывал мне свои объятия, и я вновь находил — магией чувственной памяти, которая сильнее памяти обычной, — все иерусалимские утра, похожие на ночь, и все иерусалимские ночи, похожие на день; и люди торопливым шагом проходят этот город из конца в конец. Окрестности — пустыня, в ней нет никого, кроме моего друга, подруги, Иерусалима. В пустыне я живу среди одиноких скал, знойных долин, глубоких оврагов. Оазис пустыни — Иерусалим; прекрасная вершина, радость всей земли — гора Сион, возносящая Иерусалим в поднебесье; небесный город открывал мне объятия, и я был в его власти.
По Яффской дороге я дошел до северо-западного угла старого города, потом проследовал вдоль турецких крепостных стен до порта Яффа, который тянется до подошвы горы Сион, откуда дорога ведет в Вифлеем и дальше. Я прошел вдоль Сиона. Сердцем я льнул к его стенам, а Сион, позолоченный солнцем, шествовал рядом, замедляя мои шаги у своих ворот, перед мирными стенами, дабы остановились мои ноги и я вошел, вошел, ведомый Благодатью, вошел, несмотря на мои беды, великолепным в славный город, нетронутый ложью и мерзостью, радуясь новости; я войду и воздам хвалу у ворот Сиона, вознесенного на самую высокую гору, я войду, неся на плечах другой город, заселенный поколениями людей, войду как благочестивый и удостоившийся чести: я войду в Вечность. Так я и вознесся, всходя по Иерусалиму, поднявшись на вершину горы Мориа, и подобный взлет должен был завершиться на холме с живописными склонами, над охряно-серебристой долиной. На горе Мориа стоял храм Соломона. А передо мной, на юге, находился продолговатый холм Офел. К северу от Мориа возвышался холм Безет, а еще левее — Хорев, ниже которого и располагается гора Сион. А вокруг самого Хорева обвивается быстрая речка Кедрон, уносящаяся к Гееннской долине. А еще дальше, на северо-востоке, горизонт заслоняется горой Скопус и на востоке — Елеонской горой. Там, на горе Мориа, находилась эспланада Храма, окруженная с востока долиной Кедрона, с юга — Гееннской долиной, с запада — долиной Тиропеон и с севера — холмом Безет, закрывавшим ее. Если смотреть на эти долины с эспланады, начинает кружиться голова. Именно в самой высокой части Храма, откуда священнослужитель софаром оповещал о наступлении Шаббата, Дьявол и искушал Иисуса. У подножия Купола Скалы, на юго-востоке, где Авраам принес искупительную жертву, стоит грот, в котором захоронен пепел Красной коровы, священный пепел, используемый при совершении обряда очищения. В эпоху Соломона все четверо ворот выходили на Западную стену Второго Храма Иерусалима. Через главные ворота вы попадали на улицу Тиропеон, затем проходили на улицу Сыроваров и по большой лестнице в форме буквы L, опиравшейся на двадцатиметровые арки, добирались до ворот, выходивших к базилике, расположенной вдоль эспланады. Вторые и третьи монументальные ворота выходили на саму эспланаду. И увидел я Храм в окружении папертей, его дворец, названный Ливанским лесом, с вестибюлем и огромными колоннами, и его Божий дом с тремя комнатами, и его портик шириною в двадцать локтей и глубиною в десять, и его святилище, Хейхаль, шириною в двадцать локтей и глубиною в сорок. И в сердце его находилась святая святых, Двир, — идеальный квадрат двадцать на двадцать локтей. На три стороны выходили три этажа покоев, лежавших на могучих кедровых балках. Все здание было сделано из благородного камня, позолоченной лепнины и бронзы, мрамора и золота. И говорю вам, друзья мои, Храм сиял на закате, под луной и при солнце; его белый известняк полировался луной, глянец наводило солнце; его монументальные ворота из бронзы и меди сверкали на рассвете и закате, а тяжелые колонны выпирали из земли, возносясь среди ночи к Всевышнему. А перед колоннами находился жертвенник всесожжения, на котором лежали большая и малая жертвенные плиты для возжжения костров. Позади колонн, к западу, располагались залы Храма, обшитые кедровыми панелями, покрытые золотом, в них скрывалась святая святых с двумя херувимами: две большие позолоченные статуи, охранявшие Ковчег со скрижалями Завета, посох Аарона и манну пустыни. Красота Храма была несравненной, его величественные колонны, опоры, ступени и оливковые ворота, его толстые стены, укрывавшие множество тайн, ослепляли всех приближавшихся начиная со времени Соломона, поставившего Первый Храм. Потом Храм чинили при Иоасе, реставрировали при Иосии; затем он был разрушен Навуходоносором, вновь построен при Ироде. Он увеличивался и щедро украшался вплоть до эпохи войн евреев с римлянами, еще до того, как Иисус прогнал торгашей с его папертей. В 70 году Храм был сожжен и разграблен во время первого восстания евреев. Третий Храм должен был быть построен с приходом Мессии. Да, друзья мои, красота Храма была несравненной, а сейчас я видел на месте Храма минарет мечети Аль-Акса. Но именно здесь, думал я, только здесь, под огромным куполом, в свое время возвышался Храм.
Я сошел с эспланады, влился в узкие улочки и приблизился к воротам Сиона, у которых толпился народ. Группа христиан слушала, о чем говорила монахиня. Это была маленькая женщина лет шестидесяти с живыми глазками; ее голову покрывал черный платок, с шеи на черное платье свисал деревянный крест. Она обращалась к паломникам, пришедшим на Святую Землю вслед за миллионами людей, которые, начиная с первых веков нашей эры, пускались в длительное путешествие, чтобы открыть места, откуда пошла их вера, чтобы поразмышлять, перечитать тексты Библии. — …И да пребудет мир в этих стенах ради любви моих братьев, моих друзей. Позвольте сказать: да будет мир в этих стенах ради любви к дому Божьему. Помолимся же за Его счастье в Царствии Небесном, ибо скоро, говорю вам, земной Иерусалим станет Иерусалимом небесным! Я вслушивался в голос монахини, дрожавший от волнения, и вдруг ощутил, как к моей спине прикоснулось холодное лезвие. Я чуть было резко не обернулся, но услышал голос, прошептавший мне на ухо: — Не двигайся. — …Но чтобы попасть в Царство Небесное, мы должны покаяться и осознать, насколько мы пока недостойны его, — продолжала монахиня, которую все называли сестра Розали. — Я принадлежу к поколению, выросшему во времена Третьего рейха, и из-за преступлений нашей нации Суд Божий покарал Германию. Именно на руинах Второй мировой войны, пятьдесят лет назад, и родилась Община сестер Марии. С самого начала она призывала к покаянию. Что такого мы сделали евреям? Сыновьям и дочерям Израиля? Что плохого мы сделали Союзу? — Что вам от меня надо? — пробормотал я, не оборачиваясь. — По моему знаку ты пойдешь вперед. Одно лишнее движение — и ты мертв. — …Тяжек груз на наших душах: мы должны исповедаться в наших грехах. Пора, друзья мои, пока не настал час Апокалипсиса. Пора раскаяться в нашем равнодушии и недостатке любви. Сестра смотрела на меня. У нее были ясные голубые глаза, высокие скулы с румянцем, круглое личико и маленький, как у куколки, ротик. Знаками я пытался привлечь ее внимание: я двигал бровями, глазами старался указать на напавшего, но чем больше я гримасничал, тем неотрывнее она смотрела на меня, настойчиво, будто отвечая на мой немой крик. — …Тише! — продолжила она. — Давайте помолчим, чтобы поразмыслить и признать свои ошибки. В толпе слышались шушуканья, удивленные и возмущенные. Некоторые уже отошли в сторону, и никто не заметил грозившую мне опасность. — Иди, — произнес мужской голос. Я повернул голову: у ворот нас, похоже, ждала машина с тонированными стеклами. Круто повернувшись, я побежал. Уже на Виа Долороса я споткнулся и упал. Какая-то старушка помогла мне подняться, и я снова побежал, преследуемый убийцами. Судя по крикам, их было несколько. Я упал еще раз, потом — еще. Изнемогая, тяжело дыша, я вбежал в христианский квартал. Мышцы сводило от напряженного бега, и я чувствовал, как подкашиваются ноги. От боли я был как пьяный. Иерусалим, подобно супруге с золотыми, солнечными глазами, своими лучами пронзал мою душу, а от пленительного голоса трепетало сердце. Ее кроваво-красные губы имели привкус граната, а тело источало запах алоэ и корицы. Бежал я уже машинально. Голова кружилась… Я дышал все тяжелее, поневоле ощущая все ароматы: испарение стен, нагретых солнцем, и запахи пряностей, горячих и солоноватых; я чувствовал все цвета, содержавшиеся в них: желтый, коричневый, янтарный, красный, фиолетовый… Свет перемежался тенью. Я двигался как в беспамятстве. В сумерках мерцали тысячи и тысячи звездочек, и свет приходил ко мне свысока, а страх за свою жизнь и хриплые выдохи помогали бежать; свет заходящего солнца и его теплое дыхание делали более ощутимой тайну моей загробной жизни. Мне нужно было остановиться, отдышаться… Я уже добежал до церкви Гроба Господня и проскальзывал между толпой паломников и лабиринтом сооружений, принадлежавших христианам, римлянам, грекам, армянам, коптам и эфиопам… Я надеялся оторваться от преследователей, но они не отставали. Мне удалось забежать в какой-то темный угол, и оттуда я увидел двух мужчин; нижняя часть их лиц была закрыта куфиями. Преследователи тоже пробирались сквозь толпу, вертя головами. Задыхаясь, я прошел перед широким куполом Анатазиса, вдоль базилики с вкраплением Голгофы и направился в Голгофскую часовню. От алтаря виден был холм со стоявшим на нем крестом. Я не обернулся, я знал, что они где-то поблизости — двое мужчин в черном, с лицами, закрытыми красными куфиями. Перед мраморной плитой, напоминавшей о месте, где лежало тело Иисуса, я спрятался за колонной, не отрывая глаз от входа, ожидая и боясь появления врага… Я увидел два силуэта, возникших на входе, против света. Сам не зная почему, я снова побежал, на этот раз к эспланаде Храма, куда ведут восемь лестниц, каждая поддерживаемая портиком с четырьмя арками. В южной части эспланады стояла мечеть Аль-Акса, перед ней был вестибюль с семью аркатурами. Но я не имел права входить в мечеть и не мог там укрыться из боязни попрать ногами святая святых, расположенную как раз под нею. Тогда, покинув арабский квартал, я бросился в еврейский и несся до изнеможения до Западной стены, к последнему месту, где у меня был шанс выжить. Я свернул влево, к небольшой пристройке со сводчатым потолком, служившей синагогой, и вошел в нее. Мои преследователи остались снаружи. Я добрался до маленькой задней двери и удрал. Тогда я умолк, и они вырвали мои члены, и кинули мои ноги в грязь. Глаза мои затуманились от совершенного Зла, уши заложило, мне стало, противно; проявились дурные наклонности Сатаны.
Наконец-то мне удалось оторваться от них под прикрытием полиции, охранявшей Стену. Я прошел вместе с полицейскими до ворот Сиона, сел в такси и поехал к отелю, где остановилась Джейн, — возле «Кинг Дэвида», в центре нового города; отель был белый, как стены Храма. Из холла я позвонил Джейн, которая назначила мне встречу в «Кинг Дэвиде». Там в приглушенной атмосфере просторного холла тихо переговаривались американские туристы. Только там, среди стильной английской роскоши тридцатых годов, отличавшейся обилием бархата, я немного пришел в себя. — Ари, что с тобой? — сразу спросила Джейн, войдя и заметив мои мучительные попытки принять удобную позу: от такой пробежки страшно болели мышцы. — Ничего особенного, — ответил я, поглядывая на карту, которую протягивал нам официант, — я бежал от каких-то мужчин в масках. Сразу вспомнилось, что я не ел уже сутки и что, хотя я и привык поститься, мне, тем не менее, все же надо было есть и пить. Для Джейн и для себя я заказал хумус и фалафель, единственные израильские блюда, предлагаемые западной кухней отеля; я не пробовал их с тех пор, как обосновался в Кумране. — Ты уверен, что хочешь продолжать, Ари? — с беспокойством спросила Джейн. Я показал ей на газету, лежавшую рядом на журнальном столике. — Говорят, полиция ищет в районе Кумрана. Есть риск, что они нас найдут, Джейн. Найдут и станут подозревать. Конечно же, я должен продолжать. — Говорят, они сейчас ведут расследование у самаритян из-за их жертвоприношений. Ты полагаешь, что виновных несколько? — Вне всякого сомнения. За мной только что бежали двое. Здесь замешан не один человек, а целая группа. — Но кто же они? — Этого я не знаю. — Во всяком случае, охота идет именно на тебя. — И ты думаешь, я могу спрятаться и отказаться от боя? — Да, конечно, — уверенно сказала Джейн. — Ты — Выбранный, Избранный… Мессия! И поэтому ты должен страдать, не так ли? Страдать и умереть? Когда ты остановишься, Ари? Джейн рассматривала меня со странным выражением. Я увидел в ее глазах тот же страх, что и накануне, когда открыл ей, какова была моя миссия. — Как и моя мать, ты не признаешь моих стремлений. Но в жизни есть другие цели, нежели игра в журналиста-археолога, ищущего утерянные сокровища. — Сокровище-то сказочное… — Это уже вопрос денег. Она пожата плечами и отвела глаза. Я понял, что обидел ее. Она раскрыла кейс, бывший при ней, и достала из него ноутбук. — Это еще зачем? — Я работаю, — бросила она. — Одна… — Джейн, ради Бога, прости меня. Я не хотел… Я брякнул не подумав. Не отвечая, она заиграла на клавишах, и вскоре появился листок, свернутый наподобие наших свитков. Ну вот, подумал я, через тысячелетия мы снова возвращаемся к свиткам. — Смотри, — сказала она, — вот текст статьи о Медном свитке.
В известном Медном свитке содержатся описания сокровищ с указанием географических мест их нахождения. Найденный в гроте № 3 в 1955 году, он дал толчок к изучению Кумранских свитков. Томас Альмонд из Манчестерского университета с помощью швейной машинки разрезал свиток на куски, сфотографировал полосы, затем восстановил его, профессор Петер Эриксон помогал ему промывать и расшифровывать текст. В общей сложности в свитке имеется двенадцать колонок с пятью описями; каждая написана древнееврейскими нелитературными идиомами. В них указаны места, среди которых гроты, могилы, акведуки… Количество ценностей огромно, отличаются они размерами и свойствами. Причина написания на меди до сих пор неизвестна. Не знаем мы и кем написан текст, и реальны ли или выдуманы перечисленные в нем сокровища. Большинство исследователей полагают, что список, приведенный в Медном свитке, является символическим и фиктивным. Только этим можно объяснить, что до сих пор, несмотря на усиленные поиски, не найдено ни одного предмета знаменитого сокровища Иудейской пустыни.
— Тайна, да и только, — вздохнула Джейн. — Но непонятно, почему ессеи Кумрана выгравировали список сокровищ, даже фиктивных, на таком дорогостоящем в те времена металле, как медь? — А может быть, этот свиток не принадлежит ессеям, — предположил я. — Тогда почему он найден в кумранских пещерах? — Кто-нибудь, наверно, спрятал его там. А вот когда и почему, неизвестно. — А это значит, что… — …свиток был спрятан в пещере не ессеями… — Этим и объясняется уникальность документа. — Возможно, пещерами Кумрана воспользовались как генизой.[300] — Как в каирской синагоге? Известно, что вы, евреи, не выбрасываете книги, которые больше не нужны. Ведь все буквы в них для вас священны, не правда ли? — Правильно, — подтвердил я. — Поэтому-то их и хоронят. А вдруг… если этот свиток принадлежал библиотеке Храма в Иерусалиме, его могли спрятать в Кумране, предвидя нападение римлян? — Но кто же положил его туда? — Чтобы знать больше, нам нужно мнение специалиста, прекрасно разбирающегося в Кумранских свитках, человека, который сможет все разъяснить… — Кого ты имеешь в виду? — спросила Джейн, не отрываясь от клавиш. На экране появился текст:
Согласно манускриптам, найденным в Кумране у Мертвого моря, ессеи образовывали общину, где все было общее; они ели, молились и работали сообща в местности Кирбат-Кумран. Особенностью мировоззрения ессеев является предвидение Конца Света: Апокалипсис — не только ожидание последних дней и переход в спасительные времена, но исходя из этимологии этого слова «снятие покровов с того, что скрыто». Апокалипсис, таким образом, предусматривает раскрытие тайн, будь то тайны Истории или Вселенной. О ессеях мы узнали благодаря описаниям ряда древних авторов: Плиния, Филона, Иосифа Флавия. Происхождение ессеев, вероятно, явилось следствием движения хасидов во времена восстания Маккавеев, направленного против эллинизации Иерусалимского храма за два века до нашей эры. Основные идеи: детерминизм, иерархическая структура, подготовка новых членов общины, совместная жизнь, общественное пользование благами, строгое соблюдение законов и обрядов, совместная трапеза, статус холостяков, Храм, Конец Света.
— Конец Света… — пробормотала Джейн. — Разве не сказано, что Храм будет возведен заново в Конце Света? — Сказано. — Но для кого же его отстроят? Ведь в нем должны быть обстановка, ценности, не так ли? — Правильно. — Но зачем же тогда пытаться отстроить Храм, Ари? — Действительно, зачем? — Да. Найдись в наше время люди, желающие возродить Храм, какую бы цель они преследовали? — Мы, ессеи, стремимся к этому больше двух тысяч лет. У тебя правильно написано, что движение ессеев зародилось, когда Храм был захвачен греками и некоторые взбунтовавшиеся жрецы покинули его и ушли к Мертвому морю. — Почему же ессеи так привязаны к Храму? — Храм позволял открывать некоторые ворота… Он был построен по правилам некой священной геометрии. Например, святая святых — идеальный квадрат. Храм строился из самых изысканных и богатых материалов: мрамор, драгоценные камни, тончайшие ткани… В нем была слышна небесная музыка арф, он благоухал нежнейшими ароматами. Храм, Джейн, позволял переходить из мира видимого в мир невидимый. — Иначе говоря, именно благодаря Храму, а точнее, святая святых, можно было встретить Бога… Джейн как-то странно посматривала на меня. — Думаю, только из-за этого профессор Эриксон и искал эти сокровища. — Что ты хочешь этим сказать? — Я хочу сказать, что цель его была не научной, как он утверждал, но… духовной, если можно так выразиться. — Ну так что же? — Именно этого он и хотел. Встретить Бога. Потому он и изучил все, что относилось к Храму… Чтобы воссоздать его и встретить Бога… Этим и объясняются его настойчивость, его желание посвятить этому всю жизнь. Как если бы… Как если бы он сражался, воевал… — А ты, Джейн, ты-то чего добиваешься? Она замолчала, опустила глаза и, казалось, размышляла. — Должна сказать тебе правду, — наконец выговорила она. — Я в это не верю. Я не верю в Бога. У меня больше нет веры. Я считаю, что религия, религии, все религии — это заблуждение, от которого рождаются страх и насилие. — Так вот в чем дело! — удивился я. — А что тут такого, чему ты удивляешься? — Когда я тебя вчера увидел, то сразу почувствовал, что в тебе что-то изменилось. Почему? — Почему? — повторила Джейн. Она встала, прошлась по холлу, остановилась у окна. — Возьмем твой Кумран, Ари. Слишком много насилия, убийств, начиная с Иисуса, слишком много неправедности у тех, кто ищет Бога. Увидев Эриксона на жертвенном алтаре, я поняла, что все это было неправедным, ошибочным, ты понимаешь? А еще я поняла, что были только войны, а Бога-то и не было. — Он не вмешивается, — возразил я, — но это не значит, что Он не существует. И Он есть даже в твоем бунте, тебе это непонятно? Я посмотрел на нее. Ее глаза утонули в моих. Как ослепленный я снял очки. И тогда душа весьма изменилась. Опустив глаза, я рассматривал компьютер. Без очков я видел лишь светящееся пространство, на котором мелькали черные значки. Между ними белые промежутки вырисовывались в форме буквы
Это — вторая буква алфавита, «Бет», графически изображающая дом, откуда и название Bait — дом, жилище, очаг. Этой буквой Бог создал мир, словом Berechit, в начале. Если поменять местами слоги, получится Rechit Bet, то есть: сперва дом. До того не было ничего, все было ничем, земля была пустой, и мрак царил над бездной. Потом стало все.
Она была сейчас так красива, что я не мог сдержать невольного движения, приблизившего меня к ней.
Ее взгляд остановил меня.
— Чего же ты от меня хочешь? — спросила она.
Голос ее затвердел, как тогда, накануне.
— Ты сказал, что дал обет, что был помазан, ты мне сказал, что ты — Мессия и твой Бог стоит между нами, лишая нас всякой надежды.
— Я хочу тебе помочь.
— Замолчи!.. Замолчи, прошу тебя… — вскипела она, вставая. — Ты не хочешь мне помочь. Твое желание — это встретить Бога.
— А ты, ты-то чего хочешь?
— Я? Я тебя любила, перегорела и утешилась. Больше я не хочу никакой любви.
Все мое тело сотрясается и кости трещат; и все мои члены разнеслись, как лодка в яростную бурю.
ТРЕТИЙ СВИТОК СВИТОК ОТЦА
И я узнал, надежда есть Для тех, кого ты вытащил из пыли Своею вечной тайной. Грехами ты очистил ту порочную надежду, Чтобы жила она средь армии святых, Чтобы вошла она в сообщество детей небесных… Ты одарил человека духом знания, Дабы радостно восхвалял он твое Имя И рассказывал о чудесных делах твоих. Но я, создание горшечника, кто я? Кто я, замешанный на воде и глине? В чем сила моя?Когда я пишу, все мое тело участвует в этом процессе, оно должно быть в полном согласии с умом. Таким образом, я могу вспоминать каждое слово, каждый шумок, каждый голос. А еще я могу ждать. Ждать — в этом моя работа, исключительно ждать; ждать и молиться — в этом моя судьба. Зов ее так силен, что я буквально умираю от непреодолимого желания соединиться с ним, и сегодня я, вероятнее всего, был бы мертв, если бы некий знак не вытащил меня из грота, где я уединился; я и не подозревал, что знак этот послала мне судьба и что История, которая намного сильнее меня, позвала меня туда, в Иудейскую пустыню, в самое сердце Израиля, предоставив мне роль, единственную в своем роде, загадочную и священную.Кумранский свиток. «Гимны»
Вместе с Джейн мы собирали все элементы, которые помогли продвинуться в нашем расследовании. Теперь мы знали, что профессор Эриксон занялся поисками сокровищ Храма после того, как нашел в пещерах Кумрана Медный свиток. Желая завладеть вторым свитком, он сообщил самаритянам о рождении Мессии на земле Иудеи, поведал им, что приближается Конец Света. Другими словами, Эриксон, чтобы узнать о приходе Мессии к ессеям, должен был общаться с ними. Но каким образом? И какова роль франкмасонов в этих поисках? И особенно: кто убил Эриксона? Разве что самаритяне, почувствовавшие себя обманутыми после того, как увидели, что Конца Света не предвидится? Или кто-то из членов экспедиции, самолично возжелавший завладеть сокровищем Храма? А может быть, Кошка, похоже, хорошо знакомый с масонами? Как бы то ни было, ключ к загадке находился в пергаменте, в его содержании, в одном из манускриптов, писанных две тысячи лет назад. В эту ночь к моим сомнениям добавился еще и непрошеный страх. Один в номере отеля, я напевал вечерний псалом, проникавший в сердце; ритм был замедленный, ритм мелодии без слов — успокаивающий и полный неги; но печаль не отпускала меня. Напев этот был о правде и неутолимой жажде, он обращался к Богу, недостижимому для меня, к Богу неуловимому, который бежит от меня и исчезает, едва явив себя. Да, напев этот был напевом желания. Я ждал Его, о, как я Его ждал, уши мои настораживались при малейшем шорохе, все тело трепетало от ожидания. Ибо я уже познал несравненную радость, да, я познал наслаждение, а теперь приходило время самого глубокого и таинственного отчаяния — отчаяния от бесплодного ожидания, от угасающего пыла, от неутоленной страсти. И голос срывался на плач, становился жалобным стоном, из глаз моих текли слезы, потому что я познал разлуку и был один, разлучен и одинок, и сердце кровоточило от этого. И я — гордый, надменный, непонятый, я превращался в открытую рану, раскрывавшуюся все шире и шире; я стал сплошной раной. Транс… танец, пляска моей души, и пение, и все быстрее и быстрее; ритм не теряется, но и не остается прежним. И вдруг в крутом повороте возникает радость сродни счастью, но счастье второстепенно, радость — главное. Однако счастье, каким бы оно ни было, объединяет сердце и душу, сливая их в одно, нечто торжественно-печальное. И это слившееся становится прекрасной скрипкой, звуки которой благоуханнее ладана, она надрывается, плачет и вздыхает. Душа моя печальная, ностальгическая, как скрипка, разъединяется с сердцем, которое танцует под ее звуки, скандируя напевные слова; танцует сердце, приподнимаясь и опускаясь; так поднимись же и душа моя, поднимись в бесконечном ритме — выше, выше, еще выше… Ноги мои не поспевают за ней. Так поднимайся же, душа, к красотам, влекущим тебя, заставляющим дрожать… Из глубины памяти возникает образ моей подруги. Вот она, Джейн, под слепящим солнцем. Усилием воли я вновь поднимаюсь по склону воспоминаний. За несколько минут до этого я был там, на месте преступления, я осматривал его… Я вновь увидел оскверненное кладбище, увидел алтарь и следы крови — семь кровавых полос. И вдруг, с закрытыми глазами, я очутился в этом месте на несколько секунд раньше и, продлив момент медитации, испытывая невероятное напряжение, я увидел тень: тень Джейн, потому что именно ее я и искал в закоулках своей памяти. Как раз этого мгновения мне и не хватало между видением алтаря и видением тени. Сам не зная почему, я чувствовал, что в этом ускользавшем мгновении существовало нечто ценное, важное, стертое встречей с ней, тогда я снова закрыл глаза и, наконец, увидел то, что меня мучило. Около ограждения, наполовину вдавленный в землю, лежал маленький красный крестик, готический крестик, расширявшийся к краям, с металлической цепочкой, похожей на медную. Осознание пришло ко мне вместе с мыслью протянуть руку и подобрать его. Но в этот самый миг я и заметил тень Джейн, стоявшей сзади. Потом Джейн встала передо мной, наступив прямо на крестик и вдавив его ногой поглубже. Умышленно? Вот в чем вопрос. Та, которую я любил, всегда оказывалась в опасных местах… Я вышел из транса сразу — в тот момент, когда внутренний голос мне подсказал: в опасных местах, чтобы прятать улики.
Я проснулся совершенно разбитым. Я уже не знал, где я. Сперва подумалось, что я проснулся в своем маленьком гроте в Кумране, на соломенном тюфяке, как это случалось в течение двух лет. Но сейчас я ничего не соображал. Потребовалось время, чтобы прийти в себя и вспомнить происшедшее накануне, включая ночь. Нужно ли было все рассказать Джейн, стоило ли потребовать у нее объяснений? Я подал ей мысль поговорить с моим отцом и сейчас был убежден, что так и следовало поступить — не только потому, что он был специалистом, способным разъяснить нам тайну Медного свитка, но и потому, что мне очень нужно было видеть его, поговорить с кем-то, кому я полностью доверял. Отец посвятил всю свою жизнь изучению текстов, и он частенько повторял, что еврейская ересь — в незнании, но разве такое знание не ересь, и не подвергну ли я его опасности, призвав к себе? Я взял телефон и нерешительно набрал его номер. Зуммер прозвучал несколько раз, и когда, наконец, я услышал уверенный отцовский голос, все мои сомнения испарились, и я попросил его приехать в отель. Позвонил я и в номер Джейн. — Джейн… — Да? — ответила она напряженным голосом. — Я договорился о встрече с отцом, через полчаса, в отеле. — Ладно, — согласилась она. — Я приду. Если ты не возражаешь. — Он может нас просветить, я уверен. Но… не хотелось бы подвергать его опасности. — Понимаю. Я знаю, что ты испытываешь. Я тоже… Я тоже боюсь.
Когда я спустился в холл, где уже оживленно ходили и разговаривали молодые туристы всех национальностей, отец был там; он ждал меня. Увидев меня, он встал и улыбнулся. — Ну и как? — поинтересовался он. — Есть новости? — Да, — ответил я. — Первая: Джейн состояла в археологической группе профессора Эриксона. Отец, казалось, удивился: — Вот видишь, ваши дороги скрестились. — Просто случайное совпадение. — А может быть, и нет, Ари, — покачал головой отец. — Куда ты клонишь? — Я не верю в совпадения. Думаю, Джейн оказалась там не случайно. Не случайно мы столкнулись с ней и в Париже два года назад. — А в чем же тогда дело? — Этого я не знаю, — ответил отец. — Жертва — профессор Эриксон… Он возглавлял группу, которая вела поиски… — Медного свитка… это мне известно. — А что ты знаешь о самом тексте? — Ты хочешь знать, дает ли он реальное описание сокровища, или речь идет о символическом списке? Отец поудобнее устроился в кресле, и, казалось, погрузился в размышления. Его взгляд на какое-то время затерялся где-то далеко, на холмах Иудеи. Тут подошла Джейн, на ней был темный костюм. Синева под глазами, неподвижные зрачки, мрачные черные глаза придавали ей странный, несколько фантасмагорический вид. — Добрый день, Джейн, — сказал отец, вставая, чтобы поздороваться с нею. — Здравствуйте, Давид, — произнесла она, протянув ему руку. — Мне очень жаль профессора Эриксона. Вы его хорошо знали? — Разумеется, — ответила Джейн. — Он был для меня больше, чем шеф… — Она слабо улыбнулась. — Но не может ли случиться, что мы опять производили раскопки в месте, которое нам не принадлежит? — Ари сказал, что вы хотите побольше узнать о Медном свитке? — Да, — ответила Джейн. — Не исключено, что мы обратились бы к вам пораньше, до этой катастрофы, но у профессора была своя точка зрения, он не хотел, чтобы многие были в курсе. Я взглянул на отца — он смотрел на нее с долей участия и любопытства. Что до Джейн, то она села и спокойно положила ногу на ногу. — Ну что ж, — произнес отец, — много лет назад я держал этот свиток в руках. Нелитературный стиль, сухое изложение фактов. Почерк и то, что свиток был найден в пещерах Кумрана, убедительно доказывают подлинность документа. Текст его загадочен и трудно поддается расшифровке, так как невозможно сопоставить некоторые почти схожие буквы. Более того, в нем содержится много ошибок, и направления, указывающие тайники, довольно неопределенны и двусмысленны. Когда знаешь, что этот свиток написан лет на сорок позже других, есть от чего прийти в недоумение. Переводчики тоже противоречат друг другу: некоторые называют одно место, другие указывают противоположное направление, когда же его удалось, наконец, расшифровать, то получилось нечто невероятное: сокровище оказалось спрятанным в шестидесяти трех местах, очень точно описанных, и все они расположены вокруг Иерусалима. Все сокровище состояло из нескольких тысяч золотых и серебряных талантов, ста шестидесяти пяти золотых и серебряных слитков, двух горшков с наличностью, золотых и серебряных сосудов с ароматическими веществами, священнического облачения, предметов культа… состояние, одним словом, приличное. Искатели прикинули стоимость и засомневались в реальности этого сокровища. — А ты-то что об этом думаешь? — настаивал я. — Что бы ни утверждали официальные версии — это не легенда. — Откуда же взялось все это богатство? — спросил я. Отец внимательно посмотрел на нас, словно спрашивая себя, должен ли отвечать на такой вопрос. Через несколько секунд он тихо сказал: — Это сокровище Храма, Ари. Сокровище, составленное из различных священных предметов, принадлежавших храму Соломона. К этому следует добавить все вклады и десятины, приносимые в Храм во время праздников и жертвоприношений. Все это обращалось в драгоценные металлы и складывалось в хранилище Иерусалимского храма. — Так вот откуда такое невероятное количество золота и серебра, упомянутое в свитке! — воскликнула Джейн, у которой сразу заблестели глаза. — Вероятнее всего, сокровище было вывезено из города и спрятано вскоре после начала войны с римлянами, — предположил я. — Почему вы уверены, что речь в свитке идет о сокровище Храма? — засомневалась Джейн. — По нескольким причинам, Джейн. Во-первых, сокровище настолько значительно, что оно не могло быть собрано одним человеком или одной семьей. Во-вторых, сокровище Храма исчезло таинственным образом примерно во времена написания свитка. Кроме того, в Медном свитке многие термины связаны с отправлением священнических обязанностей, как, например, «лагин» — сосуд для зерна, часть которого шла жрецам, или «эйфод» — часть священнического облачения. — Облачения из белого льна? — Совершенно верно. — А Верховный жрец носил тюрбан? — Да, действительно. К чему этот вопрос? Мы с Джейн переглянулись. — Потому что на профессоре Эриксоне была такая же одежда, когда его нашли на жертвеннике. — Все это гипотезы, — продолжал отец. — Но я могу вам сказать, что сокровище действительно существует. — Правда? Вместо ответа отец достал из сумки лист бумаги и ручку и протянул их Джейн. — Пожалуйста, напишите что угодно. Что хотите, только чтобы фраза была законченной. Тогда Джейн написала: «Решение загадки содержится в Серебряном свитке». Затем она отдала листок моему отцу, он взял, прочитал и нахмурился. — Вот, смотрите, только по этой фразе можно обнаружить многие черты вашей личности, мотивы ваших поступков, а также вашей психики. В вашем почерке чувствуются содержательность и непреклонность, что свойственно решительным и активным личностям с обостренным чувством ответственности, и даже некоторая холодность. Ваше «т» указывает на наличие воли, а написание буквы «е» — на усиленное внимание к деталям. Горизонтальные черточки в «д» и «р» свидетельствуют о сильной агрессивности и, я бы сказал, некотором стремлении к насилию. Вы способны быстро оценивать ситуацию и так же быстро реагировать. В данный момент в вас сильно развита подозрительность, об этом говорит последняя буква вашей фразы, которая получилась крупнее других. Вы также очень скрытны, как показывают ваши округленные «о». Высокие окончания ваших букв доказывают ваше упрямство и наличие у вас сильной воли. Средняя часть фразы, не преобладающая, показывает, что вы стараетесь контролировать свои эмоции, и что вы не склонны к экзальтации… — Но что ты хочешь этим сказать? — удивился я. — Сейчас скажу… Именно мне пришла идея отнести копию Медного свитка эксперту-графологу. Он проанализировал почерк и пришел к выводу, что свиток писался несколькими людьми, так как в нем присутствуют пять различных стилей. Более того, он по почерку определил сильное нервное напряжение писавших. Короче говоря, мы установили, что свиток писали не ессеи, а писался он как раз перед разрушением Второго Храма, в паническом состоянии. — В таком случае, почему Медный свиток находился в ессейских пещерах? — спросила Джейн. — И чего ради понадобилось так рассеивать сокровище? Отец с веселым лукавством посмотрел на нее. — Представьте себе, Джейн, что вам, во что бы то ни стало надо куда-то спрятать огромное богатство, срочно. Во-первых, вы постараетесь не привлекать к нему внимание кого бы то ни было. Во-вторых, все в одном месте вам все равно не спрятать, а значит, вы его разделите на части и перевезете в труднодоступные места. Все замолчали. Отец заказал кофе подошедшему официанту, молодому брюнету в белом. Когда тот отходил, отец озабоченно смотрел ему вслед. — Странно… — проворчал он. — Но у меня такое впечатление, что этот человек нас подслушивает. — Да что ты! — отмахнулся я. — Он просто ждал, когда мы ему сделаем заказ. — Не думаю, — только и вздохнул отец. — А что тебе известно об Аккоцах? Я прочитал в Медном свитке, что часть сокровищ находится в их владениях… — Аккоцы — фамилия жрецов, род которых восходит к Давиду. Это очень влиятельная семья эпохи возвращения евреев, изгнанных в Вавилон, влияние ее сохранялось и в асмонийский период. Родовое гнездо Аккоцев находилось в Иорданской долине, недалеко от Иерихона, то есть в центре района, где расположена большая часть тайников. — В этом месте сейчас живут самаритяне, — заметил я. — После возвращения из ссылки члены дома Аккоцев не смогли предоставить достаточных доказательств своей принадлежности к касте жрецов и поэтому лишились права занимать место в иерархии священнослужителей. Потому-то на них и была возложена другая обязанность — организация храмового хозяйства; здесь не требовалось доказывать свою генеалогическую чистоту. В эпоху реконструкции стен Иерусалима, которой руководил Неемия, упоминается о некоем Меремоте, бывшем якобы сыном Урии, сына Аккоца. Этому-то человеку и было доверено сокровище Храма. — Иными словами, Аккоцы были казначеями Храма. — Остается узнать, есть ли другая связь, кроме географической, между самаритянами и Аккоцами, — подытожила Джейн. — А ты знал, что самаритяне все еще приносят в жертву животных? — Да, — ответил отец, поведя бровью. — Но не так уж часто. Недавно ты присутствовал на таком жертвоприношении? — Когда мы были у них, они приносили в жертву барана. Бык ждал своей очереди. — Баран ибык? Отец поудобнее устроился в кресле, задумался. — Да, а почему бы и нет? — Это было во времена Храма, — начал отец. — Верховный жрец десять дней готовился к торжественному священнодействию по случаю Дня искупления. Когда этот день наставал, он совершал омовение, затем облачался в белоснежную льняную одежду, прежде чем приблизиться к священному месту. В святая святых он входил только один раз в году, в час Киппур, в день Страшного Суда. Десятью днями раньше отмечался день Рош-га-Шана, еврейский Новый год. Церемония начиналась с принесения в жертву барана и быка, предназначенных Всевышнему, на которых Верховный жрец начертал семь полос кровью. Затем он приближался к козлу отпущения, предназначенному Азазелю, и исповедовался перед ним в грехах, совершенных народом. Он возлагал руки на козла и говорил: «О Всевышний, Твой народ, колено Израилево, дети Твои согрешили, они виновны перед Тобой. Помилуй нас во Имя Твое, отпусти грехи наши, заблуждения, беззакония, допущенные Твоим народом, детьми Израиля, ибо сказано в законе раба Твоего Моисея: „В этот день наступает час Искупления, которое должно очистить вас от грехов перед Всевышним“. В этот момент Верховный жрец произносил неизрекаемое имя Господа. Жрецы и народ, стоявшие на паперти святилища, услышав из уст Верховного жреца величественное имя во всей его святости и во всей его чистоте, преклоняли колени и падали ниц. И Верховный жрец, благословив их, произносил: „Вы чисты“. Говорят, когда он входил в святая святых и представал перед завесой, закрывавшей Ковчег, он мог умереть, так как сам Бог являл себя в этом месте. — Возможно… — сказал я и после недолгого молчания добавил: — Но там не было ни Верховного жреца, ни святая святых. — И все-таки похоже на то, как это происходило во времена существования Храма. Шум в холле усилился: в отель только что ввалилась новая группа. — Я думаю, — заключил отец, — что это убийство есть некий знак, подобный содержащемуся в пергаменте, и его надо терпеливо разгадывать, чтобы постичь смысл. Вернулся официант и поставил передо мной чашку кофе. — Нет, — сказал я, — указывая на отца. — Это для него. — Ах, простите, — извинился молодой человек. Наклонившись надо мной, он круговым движением перенес чашку на другой конец стола. — Как вы считаете, автор манускрипта ессей? — спросила Джейн. — Каллиграфия писца лишь отдаленно напоминает кумранское искусство письма, — ответил отец, когда официант удалился. — Этот свиток написан неуверенной и неопытной рукой. К тому же в нем присутствует любопытное смешение различных типов алфавитов, каллиграфических форм и скорописи, написание букв тоже отличается. Отмечается также небрежность в смысловом содержании текста. Орфографическое исследование этого документа приводит к тем же результатам. Автору были неизвестны ни неоклассический способ письма манускриптов Кумрана, ни арамейский, ни литературный стили, которыми пользовались писцы-ессеи. Медный свиток написан на разговорном древнееврейском языке. — А дата написания? — Где-то между двумя восстаниями, то есть, если округлить, — около сотого года. За нашим столом снова воцарилось молчание. Отец встал, подошел ко мне. — Медный свиток, — сказал он, — просунув пальцы за воротничок моей рубашки, — не является ессейским текстом. — Но откуда же он? — удивилась Джейн. В глазах отца опять вспыхнули веселые искорки, словно он вздумал пошутить. — Вы знакомы с Масадой, Джейн? — Да, я там была… — Завтра я зайду за вами, — сказал он, — и отвезу вас туда. Он наклонился ко мне и протянул что-то крошечное, напоминавшее таблетку или пуговицу. — Держи, — пробормотал он. — Это было под твоим воротником. Я растерянно рассматривал незнакомый предмет. — Что это такое? — Микрофон, Ари. Прикрепил его официант, который, кстати, исчез. Отец поднес микрофон к губам и пронзительно свистнул. — Ну вот, у кого-то где-то, должно быть, лопнули барабанные перепонки, — усмехнулся он. Потом швырнул его на пол и раздавил, как окурок.
Так вот, без колебаний, как и два года назад, отец бросился в эту авантюру. Он уже вжился в эту историю, поскольку всю свою молодость провел в пещерах Кумрана, и хотя он никогда не говорил мне об этом, храня свою тайну глубоко в сердце до тех пор, пока мы не объединились, я знал: именно там были его корни, его семья, его родина. Два года назад мы занялись поисками пропавшего свитка, в котором содержались откровения об Иисусе, очень интересовавшие его как палеографа. И в этот раз я подметил такой же огонек в его глазах, когда говорил о Медном свитке. Но почему он хотел отвезти нас в Масаду? Неужели он думал, что ессеи, считавшиеся пацифистами, могли участвовать в революционной деятельности зелотов? Я знаю, что в результате раскопок в Кумране были найдены кузницы, в которых ковалось оружие, наконечники стрел, непохожие на римские; были даже обнаружены оборонительные сооружения. Означало ли это, что Кумран был не монастырем, а крепостью? Возможно ли, что римляне изгнали этих жрецов, этих монахов, из их таинственных пещер за то, что те волей-неволей участвовали в еврейском восстании? В Кумране нашли свиток о войне, послуживший доказательством того, что ессеи готовились к битве не только духовной, но и физической. Был среди рукописей Мертвого моря и манускрипт, названный Свитком Храма. В нем говорилось о безумной мечте ессеев перестроить Храм, так как им был противен храм Ирода, утопавший в роскоши и предпочитавший ей все остальное, как и населявшие его греки, римляне и саддукеи. И, наконец, что связываю Медный свиток с убийством Эриксона? Нам нужно было сперва найти Руфь Ротберг, дочь профессора Эриксона, застать ее на рабочем месте: она была хранительницей Израильского музея. — Пойдем вместе? — предложила Джейн, уходя. — Или тебе лучше пойти одному? С тобой она будет говорить охотнее, чем со мной. — Нет, — отказался я. — Она меня совсем не знает. Пойдем вдвоем… Но для начала у меня к тебе вопрос, — остановил я ее, глядя прямо в глаза. — Тебе известно происхождение красного готического крестика? — Смотря о чем идет речь, — быстро ответила она, ничуть не смутившись. — Он мог принадлежать и средневековому рыцарю… А в чем дело? Что ты так на меня смотришь? Можно подумать, ты сердишься… или в чем-то меня подозреваешь? — У меня могут быть свои причины. — Послушай, — сказала Джейн твердым тоном. — В этом деле мы работаем одной командой, ты и я. Если между нами не будет доверия, мы, разумеется, не продвинемся ни на шаг. — Согласен. — Итак, я тебя слушаю. — Когда мы встретились на месте преступления на следующий день, около алтаря лежал маленький красный крестик, полузасыпанный песком. Так вот, ты наступила на него, и, я думаю, умышленно. Джейн растерянно посмотрела на меня: — Да, такое было. Я увидела его, но не знала, видел ли его ты, и я действительно хотела его подобрать и сделала это без твоего ведома. — Почему? — Ари, я предпочла бы сейчас не говорить об этом. Верь мне. — Вот как? А я думал, команда у нас одна и скрывать нам нечего. — Ари, даю слово, что скажу позже: ты все узнаешь, я тебе обещаю… но только не сейчас. — Ладно. Тогда порываем наше соглашение. При этих словах Джейн смутилась. Глаза ее повлажнели, когда она сказала: — Это потому… этот крестик… он всегда был на нем. Он передавался по наследству… И я хотела сберечь его… как память… — А если бы было что-то важное для расследования? Она подняла брови, словно речь шла о само собой разумеющемся. Ее объяснение этим и ограничилось, она не хотела мне отвечать. О Боже! До чего я иногда ее ненавидел и как я был несчастен, переполненный дурными чувствами и презренными сомнениями. Мы сели в такси и доехали до Израильского музея, находившегося в новом городе, в южной части богатого квартала Рехавия. Перед музеем стояло белое здание, напоминавшее гигантский глиняный кувшин. Здесь располагался Храм Книги, в котором хранились свитки Мертвого моря. В нем, навитый на большой барабан, экспонировался свиток Исайи, самое древнее пророчество Апокалипсиса, датируемое 2500 годом до нашей эры. Белый кувшин цилиндрической формы был задуман архитектором Арманом Барто так, что барабан мог автоматически опускаться в подземный этаж, где в случае ядерной атаки его закрывали стальные листы, чтобы защитить текст, объявлявший об ужасном грядущем светопреставлении, о поражающем видении будущей войны. Таким образом, исчезни все на земле, текст останется навечно. — Армагеддон… — пробормотал я. — Конец мира. — Что за Армагеддон? — спросила Джейн. — Слово «Армагеддон» содержится первоначально в последней Книге Ветхого Завета: духи мертвых, творя свое чудо, спустятся за царями земли и всего мира, чтобы повести их на бой в день Всемогущего. Говорится, что они соберутся в месте, которое на древнегреческом называется АРМАГЕДДОН. — Известно, где находится это место? — Армагеддон — это греческое название древнего израильского города Мегиддо. — Он еще существует? — Именно в Мегиддо и располагается одна из крупнейших воздушных баз, Рамат-Давид. — На севере, — уточнила Джейн, — совсем рядом с Сирией. В таком случае Мегиддо должен быть… — …на первой линии огня любой настоящей войны на современном Среднем Востоке. — Так что Армагеддон может начаться, когда сирийцы поведут военные действия на Израильской земле? — Не исключено. Джейн, показалось, ненадолго задумалась. — Я хорошо знаю Сирию, — сказала она. — Я участвовала там в раскопках. Больше она ничего не сказала. И, тем не менее, именно в эту минуту я почувствовал, что ей хочется что-то мне сказать, но она не решалась, не знаю почему. Перед нами лежал мраморный город, который был яблоком раздора в мире, начиная с завоевания его царем Давидом, — Иерусалим, сожженный вавилонянами, разрушенный римлянами, осаждаемый крестоносцами. За три тысячелетия кровавых конфликтов станет ли он городом Конца, или, исходя из этимологии его названия, городом Спасения? Прервав мои размышления, Джейн увлекла меня внутрь огромного современного здания, стоящего рядом с Храмом Книги. В Израильском музее экспонировались различные тексты и произведения искусства всех эпох, касавшихся Израиля. Мы прошли лабиринтом коридоров к лифту и поднялись на этаж, где находились кабинеты администрации. На одной из приоткрытых дверей красовалась маленькая табличка с именем Руфи Ротберг. Я постучал. Женский голос ответил: — Войдите! Руфь Ротберг оказалась худенькой женщиной с темно-голубыми глазами, волосы ее были заправлены под красный платок, как это принято у ультраортодоксальных женщин, не имеющих права показывать свои волосы другим мужчинам, кроме мужа. Очень бледным лицом и голубыми глазами с длинными ресницами, чуточку вздернутым носиком она походила на русскую куколку. Ей едва ли исполнилось двадцать, и выглядела она намного моложе своего мужа, которому было лет на десять больше. Муж ее имел представительную внешность, у него была рано поседевшая длинная борода, а волосы были коротко подстрижены, их покрывала черная бархатная ермолка, из-под которой свисали две завитушки, образуя на висках изумительные буравчики. За толстыми стеклами очков в черепаховой оправе прятались большие голубые глаза, очень живые. Подле них возились два мальчугана с закрученными пейсами и мечтательными глазами. Я всматривался в лица Аарона Ротберга и его супруги, пытаясь, как всегда, определить характеры по их чертам. Лоб Аарона Ротберга пересекала по вертикали буква, символизирующая союз, творение, первопричину жизни:
«Вав», легко связывающаяся во фразах, соединяет между собой вещи, объединяя их, как воздух и свет. Но самой замечательной особенностью «Вав» является ее способность менять время местами: обращать прошлое в будущее или будущее в прошлое. Вот почему «Вав» занимает особое место в Имени Бога, являясь непроизносимой Тетраграммой.
На лбу Руфи Ротберг, на том же месте, что и у мужа, находилась буква
«Далет» формой напоминает дверь дома, ворота города или святилища. «Далет» — четвертая буква алфавита — является буквой физического мира с четырьмя сторонами света и, что главное, — мира формы.
— Мы пришли вот зачем… — неуверенным тоном произнесла Джейн. — Мы занимаемся расследованием смерти вашего отца и думаем, что у вас, возможно, есть, что нам сказать…
— Ох, — вздохнула Руфь, — я ничего не могу понять. Все это кажется мне таким нереальным.
— Потому-то мы и пришли… Чтобы понять.
— Очень мило с твоей стороны, Джейн, — огорчилась Руфь, — но полиция уже расследует… Это ее работа… Не так ли, Аарон?
— Да, они приходили к нам вчера вечером и задали кучу вопросов о профессоре Эриксоне. Мы им ответили, как могли. Теперь нам остается только ждать.
Джейн, сбитая с толку, посматривала на них.
— Я тоже уверен, — вмешался я, — что полиция делает свое дело, но, как говорит рабби Моше Софер из Пжеворска, «только тщательное изучение приводит к результату». Другими словами, есть моменты, когда требуется действовать сообща, а не ждать, и мне кажется, такой момент наступил.
— Вы хасид? — спросила Руфь, оглядывая меня с удивлением: одет я был не как хасид, а как ессей; на мне была белая льняная рубашка навыпуск и брюки из того же материала, на голове — большая кипа из белой шерсти, а не бархатная ермолка хасидов.
— Да, я хасид. Я учился в Меа-Шеарим и жил там. Там же я освоил профессию писца.
Аарон задумался. Его неподвижные с хитринкой глаза поблескивали. Ясно было, что он исподтишка изучал нас.
— Я думаю, — сказал он, сев на стул у бюро и посадив на колено одного из малышей, — что Петера Эриксона убили потому, что он влез в эти поиски сокровищ Храма…
— Разумеется, — согласился я, — но почему?
— Это нам неизвестно. Но могу сказать, что я долгое время изучал с Петером Библию. Думаю… Мы думаем, что под Библией скрывается другая библия, которую нужно читать как компьютерную программу.
— Аарон, — пояснила Руфь, — является специалистом в теории групп, разделе математики, на которой основана квантовая физика. Но работает он и над Библией. По его мнению, Библия — гигантский кроссворд. С начала и до конца она состоит из закодированных слов, скрывающих от нас то, что нам не понять.
— Вы уже были в музее? — поинтересовался Аарон. — Видели оригинальную рукопись теории относительности Эйнштейна?
— Да, — ответила Джейн. — Довольно впечатляюще видеть ее рядом с манускриптами Кумрана.
— Я уверен, — продолжил Аарон мелодичным голосом студентов иешива, — что различие между прошлым, настоящим и будущим является иллюзорным, как бы меня ни уверяли в обратном. Мои исследования привели к выводу, что Библия вскрывает события, происшедшие через тысячи лет после ее написания.
— Что это значит?
— Видение нашего будущего скрыто кодом, в который никто не мог проникнуть… пока не изобрели компьютер. Я полагаю, что благодаря информатике мы сможем распечатать эту запечатанную книгу и прочитать ее как нужно, то есть как пророчество.
— Мой муж считает, если код Библии верен, то, по меньшей мере, в ближайшем будущем разразится война. Поэтому…
Она остановилась, будто испугавшись, что сказала лишнее.
— Поэтому вы и готовитесь? — продолжил я за нее.
Аарон включил ноутбук, стоявший на столе. Он высветил одну карточку, подозвал меня. Я прочитал: Весь город был уничтожен. Центр раздавлен; пожар от раскаленного воздуха превратился в огненную бурю.
— Что это? — недоуменно спросил я; хотя сам текст и был мне знаком, я не помнил, откуда он. — В каком же свитке я его видел? Я хочу сказать, в каком месте Библии? В каком пророчестве?
— Это не пророчество, а описание ядерной бомбардировки Хиросимы, удивительно, не правда ли?
Джейн вопросительно взглянула на меня. Потрясенный, я опустил голову.
— Разрушение мира гигантским землетрясением является постоянной угрозой, выраженной в Библии вполне понятными словами. Можно даже знать год: 5761-й.
— Но в таком случае, — изумился я, — раз уж все предсказано, что нам остается делать, на что надеяться?
— Все, что мы можем сделать, — ответил Аарон, — это, как вы выражаетесь, готовиться.
— Готовиться к чему?
— Вам известна Храмовая гора, — тихо проговорил Аарон. — Ее еще называют «эспланада Мечетей». Там находится купол Скалы, он не является мечетью, но считается местом поминовения. Как говорят, именно там Бог попросил Авраама принести в жертву своего сына Исаака. Вокруг этой скалы Соломон и построил свой Храм, подобие Второго Храма.
— Иначе говоря, именно под этой скалой и должна бы находиться святая святых?
— Совершенно верно. Знаете, в прошлом году некий раввин заставил открыть Кифонские ворота, чтобы прорыть туннель под эспланадой Храма. Однажды вечером я отправился в туннель проверить, как идут работы, там находилось трое человек… Они избили меня. Но самое странное в том, что напавшие не могли воспользоваться входом, через который вошел я; они появились с противоположной стороны, то есть с эспланады Мечетей. На следующий день Вакф, глава мусульман, в чьи обязанности входит следить за содержанием святых мест, прислал несколько самосвалов, туннель залили бетоном, а дверь замуровали. Думаю, если бы разработки продолжались, можно было бы наткнуться на святая святых.
— Вы действительно так думаете? — в тревоге спросил я. — Значит, святая святых не могла находиться под мечетью Аль-Акса?
— Я считаю, что Храм стоял севернее, для этого у меня есть все археологические доказательства. Могу предоставить вам полное досье, если желаете.
— А каковы ваши аргументы?
— Все основывается на точном вычислении эспланады, на которой имеется небольшое строение, церковь Святого Духа и церковь Скрижалей. Последняя названа так в память скрижалей Завета. По иудейской легенде, эти скрижали, а также жезл Аарона и золотой сосуд с манной пустыни хранились в Ковчеге Завета, стоявшем в святая святых. В других текстах сказано, что скрижали были уложены на краеугольный камень, находившийся в святая святых. Все заставляет думать, что святая святых находится не под мечетью Аль-Акса, как в это верили, а под эспланадой.
— Неужели?
— Эспланада была гораздо шире, чем сейчас, раскопки в южной ее части позволили обнаружить лестницы и крепостные стены, тянущиеся до Западной стены.
— А как считал ваш отец? — обратился я к Руфи. — Не по этой ли причине искал он сокровище Храма — чтобы избежать третьей мировой войны, и… чтобы построить свой ковчег святости, подобно Ною перед потопом?
— Не смейтесь, прошу вас, — серьезно сказала Руфь. — Разве вам не известно, насколько взрывоопасна современная обстановка в Иерусалиме? Мы продолжаем строить город вопреки постоянным покушениям и угрозам. Впрочем, премьер-министр, сделавший немало уступок ради мира, отказался уступить святые места, сославшись на то, что, когда Иисус прибыл в Иерусалим — две тысячи лет назад, — он не видел ни церкви, ни мечети, а только Второй Храм иудеев.
— Знаете ли вы о существовании Серебряного свитка, которым располагал профессор Эриксон?
— Надо же, — удивилась Руфь, — как странно. — Сегодня меня уже во второй раз спрашивают об этом… Действительно, я забрала все его вещи.
— А где он сейчас?
— В Париже, думаю. Коллега моего отца приходил за ним сегодня утром. Он сказал, что свиток представляет большой научный интерес.
— Вы знаете, как его зовут?
— Кошка. Йозеф Кошка.
— Ну и что ты об этом думаешь? — спросила Джейн, когда мы спускались по ступеням Израильского музея. — Они тоже пытаются построить Храм, чтобы встретить Бога, — ответил я. — Думаю, они были связаны с профессором Эриксоном и все действовали заодно: Эриксон искал сокровище Храма, а в их задачу входил расчет точного местонахождения Храма. Здесь не хватает третьей детальки этой головоломки… — Строителей. — Точно. — То есть тех, кто подносит камни для возведения Храма? Архитекторов, конструкторов? Потом… каменщиков… — Так и есть, — подтвердил я. — Каменщиков… масонов… — Этим можно объяснить, почему Эриксон копался в Кирбат-Кумране… Благодаря изысканиям зятя он точно знал место; ему оставалось только найти сокровище. Занятые своими мыслями, мы не заметили, как Аарон и Руфь вместе с детьми вышли из музея и, не заметив нас, прошли мимо. Тут-то и появилась машина, мчавшаяся на полной скорости прямо на нас. Я отпрянул, но машина врезалась в семейство Ротберг. Раздался страшный скрежет, протрещали автоматные очереди. Машина умчалась так же быстро, как и появилась, оставив после себя изуродованные тела и лужи крови. Пораженные ужасом, мы оцепенели. Все произошло так стремительно. О Боже! Лоб мой покрылся испариной, пот стекал на глаза, затуманивая зрение. Что за безумец совершил подобную жестокость и зачем? Что думать, как понять? Все это вызывало отвращение, боль, слезы. Да, я плакал. Пришло время. Соберемся с силой, говорил я себе, будем непоколебимыми, покажем себя достойными людьми, и не надо бояться. О сердце мое, сохрани силы. Не надо оглядываться назад, потому что позади — сообщество злых людей, и все их дела выходят из мрака. За нами следили, следили и шпионили, сомнения не было. А я был подавлен, раздавлен этой превосходящей силой, неизмеримой, всеведущей и вездесущей — силой тьмы. Откуда они пришли? Кто это? Те ли это злые люди, люди тьмы, о которых сказано: Блеск их меча подобен огню, пожирающему деревья, а голос их — грохот бури в море? Сказано также, что пострадают они от мук и проклятий, ибо Бог искоренит все Зло своею правдою. Он очистит идущих неправедными путями, окропит нечистых, и праведные обретут наивысшие познания, а те, кто совершенен, будут наставлены в мудрости сынов Всевышнего. Неожиданно внутренний голос подсказал мне: «Проснись, встань, разреши эту тайну и покарай злодея, иначе он обратит руку свою на малых и уничтожит две трети их, а одну треть оставит. И уподобятся они факелу огненному среди хлебов, и истребят и слева и справа окружающие их народы! Разве ты не видишь, как гнев, подобный огню, охватывает людей, пьянит их и бесповоротно натравливает друг на друга? Вы сидите в пещерах, но вы должны знать все, что происходит вокруг, и не ждать подходящего момента. Время пришло, Ари, пора выйти из пещер. Раз уж ты Мессия, раз ты посвящен, нужно идти на битву».
В такси, отвозившем нас в отель из полицейского участка спустя несколько часов, Джейн еще никак не могла прийти в себя. Губы ее поджались, когда она, будто отвечая на мои сомнения, произнесла: — Не думаю, что они хотели убить тебя в тот раз, в старом городе. — Кого же тогда? — Я уверена, они хотели похитить тебя, Ари, а не убить. Убивать им легче. Как видишь, они готовы на все. Их метод — покушение, публичное и шумное. Их ничто не останавливает. — А зачем меня похищать? — Не знаю. — А вдруг похитить хотели тебя, Джейн? — Чего ради? — Может быть, они считают, что Серебряный свиток у тебя. Вообще-то тебе следовало бы держаться подальше от этого дела. В конце концов, ни ты, ни я не детективы. — Если хочешь, отказывайся, — упрямо проговорила Джейн. — Обо мне вопроса нет. Я прикусил губу. — Можешь сказать мне одну вещь? — робко спросил я. — Как профессор воспринял обращение дочери в другую веру? — Если хочешь знать, то я думаю, яблочко от яблони недалеко падает. Профессор приехал в Израиль, потому что его привлекал иудаизм. Он не раз говорил мне, что, поняв, как много существует антиеврейских толкований Евангелия, он взялся за изучение иудаизма и даже выучил арамейский и древнегреческий языки. Потом он продолжил изучение иудаизма в еврейских школах. Я обратил внимание на ее отсутствующий взгляд, но она уверила меня, что чувствует себя прекрасно и, вместо того чтобы вернуться в отель, предложила прогуляться по старому Иерусалиму, хорошо мне знакомому, там я когда-то бродил, молился, учился и, будучи студентом, танцевал в ешиве. Торопливым шагом она повела меня в лабиринт улочек арабского города, который, как казалось, знала в совершенстве. Мы дошли до перекрестка, откуда отходили три улицы, образуя букву
«Шин».
— Теперь, — сказала Джейн, — ты должен снять свою кипу. Ходить здесь в ней опасно…
Быстрым движением руки она сняла с меня вышитую кипу, которую я всегда носил на голове. Это мимолетное прикосновение взволновало меня, чувство отдалось во всем теле, вызвав легкую дрожь; я словно разделся догола.
Тогда только я понял, как желал прикосновения этой руки к моему лбу, щекам, ко всему телу. Как я желал эту женщину, шагавшую впереди; у нее была красивая и влекущая фигура; волосы, словно водопад, призывали руку и губы, а плечи и шея служили пьедесталом для ее лица; тоненькая талия и длинные ноги притягивали мужчину, как пропасть, в которой он решил потеряться навсегда. Она вдруг показалась мне оголенной ланью, и желание опалило мой лоб, щеки и тело.
«Шин»: происходит от «шен», что значит «зуб», символ жизненной силы, дух энергии, геройство. Потрескивание огня, активные элементы вселенной и движение всего сущего, возобладание над «Шин» позволяет применять и направлять силы вселенной. Ее три черточки олицетворяют три злые силы: «ревность, похоть, гордыню».
ЧЕТВЕРТЫЙ СВИТОК СВИТОК СОКРОВИЩА
С теми, кто верил ему, с Израилем, Заключил он навечно союз, Открыв ему тайны: Священные шаббаты, праздники славы, Проявление Себя на путях праведных. По воле Его Бьют неиссякаемые источники; Загубивший их, в мучениях умирает.Один, совсем один над текстом, и никакого друга, отсутствие кого бы то ни было и уединенная жизнь в гроте высвобождают душу, и я целиком углубляюсь в то, что принадлежит только мне, одержимый писец, я улетаю в мир букв, творя их и властвуя над ними, и мне подвластны самые прекрасные и самые праведные жизни, скрытые от других. Сосредоточенность — это окно в простоту и очевидность, это мой способ общения с глубинами памяти. Чтобы достичь этого, я создаю вокруг себя вакуум, отметаю все одним махом и оказываюсь совсем один на белом свете. И тут я уже не слышу ни малейшего шума, ни малейшего голоса, ни малейшего дыхания, которые могли бы нарушить чистое и загадочное существование Духа; и моя сосредоточенность настолько сильна, что каждый проведенный в писании день приближает меня к Создателю. Но как же безмерна пустыня! Она длинна, как дорога исхода народа Израиля к Земле обетованной. И как же обнажена жизнь в пустыне! С момента пробуждения до момента отхода ко сну протекает она, посвященная изучению Закона, ожиданию появления Нового дня.Кумранский свиток. «Дамасское Писание»
В расследовании, которое мы ведем, надо продвигаться быстро, опережать события, и любая ошибка может стать непоправимой, любой тугой узел уже невозможно будет развязать. И, тем не менее, двигаться надо, презирая опасность, которая, чувствовалось, приближалась к нам по мере продвижения. Ведь мы были не одни: по пятам гнались убийцы. Мы знали, что профессор Эриксон пытался с помощью Ротбергов восстановить Храм и что археологическая экспедиция, была только предлогом для лучшего выполнения его миссии: воздвигнуть Храм, чтобы встретить Бога. В этих поисках отводилась роль и франкмасонам, но какая? Роль архитекторов, строителей? Какое отношение имели они к Медному свитку? Вечером в качестве главных свидетелей убийства семьи Ротберг нас снова пригласили в комиссариат, где мы уже побывали; сопровождали нас два полицейских, приехавших за нами в отель. Добрую часть ночи мы выслушивали вопросы следователей, отвечали на то, что видели собственными глазами; однако свидетелями мы оказались никудышными. Но всегда ли свидетели бывают беспомощными? Нужно было рассказывать вновь и вновь все, что происходило у нас на глазах: почему машина врезалась прямо в них, почему из машины раздались выстрелы, как падали убитые? Надо было упомянуть и причины, по которым мы оказались там, причем, стараясь не сказать всей правды, я чувствовал сгущающуюся вокруг себя подозрительность, но не мог сказать большего, так как наше личное расследование было чрезвычайно секретным. Полицейские, почувствовавшие связь с убийством профессора Эриксона, засыпали меня вопросами: почему я интересовался этим делом, откуда я пришел, чем занимался; на такие вопросы отвечать было очень трудно. Похоже, им были известны мои прежние приключения, касавшиеся одного из свитков Мертвого моря, однако, по их мнению, дело это оставалось темным, поскольку они не знали о существовании ессеев и были убеждены — справедливо или нет, — что все-таки имелась некая связь, малюсенькая ниточка между жертвоприношением профессора Эриксона и распятием искателей свитка Мертвого моря,[301] и что связью этой, общим знаменателем являюсь я. В конечном счете, в четыре утра, измотанный и обессиленный, я вынужден был разыграть последнюю карту: я попросил разрешения позвонить и разбудил ни свет, ни заря шефа секретной службы Шимона Делама. Через полчаса он приехал, и я увидел вытаращенные глаза полицейского. — Привет, Ари, здравствуй, Джейн, — поздоровался он. Несколько минут спустя мы уже выходили из комиссариата.
— Ну что? — спросил Шимон, беря меня под руку. — Как делишки? — Так себе, — ответил я. — Вот семья Ротберг… — Знаю, — сказал Шимон. — Мы оказались там перед самой трагедией. — Я смущенно смотрел на него. — Мне все время кажется, что за нами следят, Шимон. Шимон поднял бровь. Я рассказал ему о приключении в арабском городе, обнаруженном микрофоне. — Не паникуй, Ари, — сказал Шимон, останавливаясь и доставая коробочку с зубочистками. — Микрофончик-то наш. — Как? — не без облегчения удивился я. — Наш, точно, — подтвердил он. — Но зачем? — Чтобы нас защищать? — спросила Джейн. Шимон смутился, но быстро добавил: — Ари, я от тебя не скрываю, что в этот раз очень опасно… Я хочу сказать… намного опаснее, чем в деле с распятиями. Пару лет назад… — Надо было предупредить меня, Шимон. — Сейчас мы имеем дело с преступниками другого калибра. Скрытные, активные, быстрые и особенно… непобедимые, что делает их… — Непобедимые? — Во всяком случае, ты рискуешь жизнью… Вначале я так не считал, Ари, в противном случае не вовлек бы во все это твоего отца. Я предполагал провокацию, отдельное убийство. Но теперь я знаю, что они готовы на все. — Кто «они»? — В этом-то и загвоздка, — произнес Шимон, пожевывая зубочистку. — Мы, Шин-Бет, не знаем, кто они. То, что я тебе скажу, — довольно невероятно, но это, тем не менее, правда. Похоже, они появляются только для убийства. Выполнив задачу, они исчезают, и мы даже не знаем куда. — Израиль — небольшая страна, и спрятаться тут нелегко… — Ошибаешься, Ари. За два года многое изменилось. — А именно? — Открыты границы с Иорданией, да и в Египте проложено немало тайных троп, агентов у нас предостаточно, но все же мы не контролируем ситуацию… Вчера, например, подняли по тревоге военно-воздушную базу Рамат-Давид, в Мегиддо. Ты понимаешь меня? — Очень хорошо, — ответил я. — Вот почему я и прошу тебя быть крайне осмотрительным, Ари. Очень осторожным. Я прав, Джейн?
На следующий день Джейн, мой отец и я снова встретились в отеле, откуда собирались отправиться в Масаду. Я так и не понял, ни почему отец решил отвезти нас туда, ни что он задумал, но я доверял ему и знал, что он ждал благоприятного момента, чтобы посвятить нас в свои планы. Ведя машину по крутой дороге, выходившей из Иерусалима и терявшейся в Иудейской пустыне, он отвечал на вопросы Джейн, сидевшей рядом. — Масада известна тем, что там находился опорный пункт зелотов, отважно сопротивлявшихся римлянам после падения Второго храма в семидесятом году. Видя, что римлян им не одолеть, они предпочли коллективное самоубийство. Произнося последние слова, отец сделал такой резкий вираж, что мотор заглох и машина остановилась. Нас обогнала другая, с затемненными стеклами. Отец включил стартер и поехал за той машиной, мчавшейся на полной скорости. — Что за штучки? — удивился я. — Я преследую тех, кто преследовал нас. — Зачем? — тревожно спросил я. — Так мы мешаем им ехать за нами, — только и ответил отец, прибавляя газу. — Да, но если это люди из Шин-Бет? — возразил я и рассказал ему о микрофоне. — Не думаю, — проворчал отец, склонившись к рулю и не отпуская педаль акселератора. Мы уже ехали на скорости сто шестьдесят километров в час; извилистая дорога петляла вдоль Мертвого моря. Джейн нервно теребила ремень безопасности, а я обеими руками вцепился в сиденье. Отец в ярости ерзал, стараясь найти в стекле просвет, чтобы видеть дорогу. — Кто там впереди? — выкрикнул он. — Ничего не видно, стекла запылились… вот разве что… Джейн вытащила из своей сумочки небольшой приборчик, похожий на бинокль. — Инфракрасные очки, — заметил отец, давя на педаль акселератора. — На них красные куфии… Они… О черт! Прозвучали выстрелы, ветровое стекло разбилось, Джейн сползла на пол. На осколках ветрового стекла виднелись капли крови. — Джейн! — завопил я. — Все в порядке, — вздохнула она и села. Отец сбавил скорость, и машина пошла медленнее. Он остановил ее на обочине, и мы, задыхаясь, вышли. Я бросился к Джейн — ее рука, задетая пулей, сильно кровоточила. Отец достал из бардачка аптечку. Джейн закатала рукав и я, перевязав рану, сделал ей бандаж. — Ничего… — сказала она. — Пуля прошла по касательной. Но машина, она… Стекло было разбито вдребезги. — Это тоже ничего… — усмехнулся отец. — Но, думаю, раз уж вы хотите продолжать расследование, разумнее было бы вооружиться. Держи, Ари, — сказал он, подтвердив слово делом, и протянул мне небольшой револьвер. — Шимон передал его для тебя. — Калибр семь шестьдесят пять, — удовлетворенно сказал я. — Спасибо. — В следующий раз они наверняка нас убьют, — вздохнула Джейн. — Как? — удивился я. — А эта пуля? — Я видела их. Видела и их оружие. Они из группы элитных стрелков. Захоти они меня убить, им это раз плюнуть, этот выстрел был предупреждением. — Одним больше, — вздохнул я. — В тот раз Шин-Бет и близко не было, — добавил отец. — Не уверен. Мне кажется, кто-то старается привлечь внимание именно к нам. — Что ты говоришь, Ари? — Почему Шимон приходил к нам? — Потому что только мы можем помочь в расследовании… — Это, он так сказал. — А ты как считаешь? — Что, если Шимон использует нас в качестве приманки? И мой вопрос остался без ответа. — Что будем делать? Возвращаться? — спросил отец.
Если смотреть с севера, то видно огромную скалу, прорезанную трещинами по склонам, и труднодоступную, за исключением двух мест с извилистыми тропинками. Как Кумран, подумал я, подойдя к подножию скалы, — высокий отрог, но выше, чем в Кумране: крепость, неприступная крепость. — Под руководством Йигаэля Ядина, который был командующим армией и археологом, — объяснил отец, — исследователи обнаружили Масаду на следующий день после начала войны за независимость в тысяча девятьсот сорок восьмом году, тогда же — и дворец Ирода. В развалинах нашли монеты, глиняные кувшины с именами владельцев, фрагменты пятнадцати древнееврейских текстов. Когда спустя двенадцать лет, в шестидесятом году, опубликовали некоторые из Кумранских свитков, то их сходство с фрагментами из Масады настолько поразило ученых, что невольно возник вопрос: не являлись ли свитки Мертвого моря делом рук некой обособленной секты, проживавшей в Масаде? Другие утверждали, что ессеи Кумрана присоединились к защитникам Масады в последние месяцы Второго восстания евреев в семидесятом году нашей эры. Но лично я так не считаю. — А как? — Я полагаю, что именно зелоты, в конце концов, присоединились к ессеям или же, точнее, укрылись у них. Описание Иосифом Флавием условий осады Иерусалима римлянами доказывает, что Галилея полностью покорилась завоевателям, за исключением зелотов. Отряд из Масады, сопротивлявшийся так долго и отважно, показал слабость римлян и выставил их на посмешище. Вся страна знала о происходившем в Масаде. Призывам зелотов поддались как молодежь, так и ессеи, жившие неподалеку. В таких драматических условиях у жителей Иерусалима не оставалось выбора: они спрятали свои богатства, книги, талисманы с отрывками из Библии; их в огромном количестве нашли в пещерах Кумрана. Осада и ее угроза объясняют, почему свитки надо было искать далеко, в труднодоступных местах. — Но ведь в Кумране нашли только копии… — Причина простая: жрецы Кумрана предчувствовали, что должно произойти. Они осознавали, что после разрушения Храма уже не его культ будет основой иудаизма, а единственная Книга в совокупности с другими книгами, на чем и основывалась духовная и интеллектуальная жизнь иудаизма. Вот почему они и попытались спрятать пергаменты. — А сокровище? — спросила Джейн. — Давайте поднимемся на Масаду, — предложил отец, не ответив на ее вопрос. — Но, — возразил я, — уже почти полдень. — Не воспользоваться ли нам канатной дорогой? — Видишь ли, Ари, — отрезал отец, — такой дорогой мы никогда не пользовались. — Тогда, может быть, Джейн! — воскликнул я. — Она же ранена! Джейн покачала головой. Я знал ее упрямство и понял, что этой фразой ущемил ее гордость. Отец загадочно улыбнулся. — Пойду куплю воды, — предложил я. У киоска, где продавали воду, выстроилась очередь. — Пойдемте же, — настаивал отец. — Не будем терять время. Мы начали поход, следуя по тропе, названной змеиной, которая и в самом деле напоминала змею своей длиной и изгибами. Мы обливались потом, нас давила жара, руки и ноги отяжелели. Мы оказались, словно в тисках: с одной стороны земное притяжение тянуло нас вниз, с другой — прессовало солнце, только воля помогала нам продвигаться. На нас не было головных уборов, и роковой солнечный удар был нам обеспечен. От высоты, напряжения и жажды у меня кружилась голова. Отец же поднимался спокойно, почти не прилагая усилий, временами даже говорил, рассказывая истории о бунте зелотов против римлян. Карабкаясь за ним, мы понимали, почему римляне не смогли добраться до вершины. Джейн задыхалась, и я намеренно сдерживал шаг; холодный пот тек по спине. Под полуденным солнцем никто не рисковал подниматься по крутой тропе. Мы были одни. Несколько раз Джейн оглядывалась, взглядом измеряя пройденный путь, но земля никак не хотела удаляться. — Еще не поздно спуститься, — предложил я ей. — Да уж полдороги позади, — вставил отец. Джейн не произносила ни слова. Она побледнела, красные пятна выступили на ее щеках. Она заметно отставала. Опередив ее, я приблизился к отцу. — Что ты хочешь доказать? — обеспокоенно проговорил я. — Ты хочешь убить ее? Он не ответил. Он упрямо лез вверх, не сходя с тропы. Безумие — подъем под полуденным солнцем, без воды… Да, это было безумием, и он это знал.
Часа через два мы достигли вершины. Последним усилием воли Джейн преодолела заключительный отрезок и без сил повалилась на одну из скамей, едва прикрытую тенью от временного тента. Я побежал за водой и заставил ее пить маленькими глотками. Понемногу бледность сошла с ее щек, вернув им естественный цвет, и она улыбнулась. Оставив Джейн приходить в себя, я отвел отца в сторону. — Ну и как? Ты доволен? — спросил я. — Можешь ты мне сказать почему? Почему ты так поступил с ней? Отец не ответил. — Скажешь ты, наконец, какой смысл во всем этом? — Я думаю, Джейн прошла специальную подготовку. — Специальную подготовку? Но… что ты городишь? И что ты знаешь о таких вещах? — Ари, ты же понимаешь, что никто не выдержал бы и половины того, что вынесла она, раненая и без воды. — А точнее? Увы! Ответа я не получил: Джейн уже подходила к нам. — Ну как? — спросил я ее. — Все в порядке. Может, продолжим? — Вот, смотрите, — произнес отец, показывая рукой на удивительный пейзаж Масады. — Вон там — Кумран, а слева — Мертвое море. А вот здесь — Иродиум, бывший дворец Ирода Великого. Этот дворец, во время Второго восстания против римлян в сто тридцать втором году, стал резиденцией нового — и последнего — принца Израиля, которого звали Бар-Кохба. Отсюда же вы можете видеть все тайники с сокровищем, упомянутым в Медном свитке. — Правда? — удивилась Джейн. — И вы это знаете наверняка? — Для того чтобы суметь прочитать Медный свиток, надо хорошо знать религиозную литературу, и тут не поможет никакая компьютерная техника… В первой фразе, например, «в опустошениях долины Ахор» намекается на особую географическую и геологическую местность. Тут-то мой отец и прочитал нам удивительный доклад о ценностях, перечисляемых в Медном свитке, который он, казалось, знал наизусть. Он будто развернул свиток перед нами, с величественным спокойствием раскрывая его содержание. Будто сам отец стал живым, говорящим свитком, а бескрайний пейзаж, разворачивавшийся перед нами, предстал палимпсестом, который отец соскребал, чтобы открыть нам более древний и более священный текст, непохожий на текст переписчика; наши глаза будто видели, а уши слышали, как таинственный свиток одну за другой раскрывает свои ценности. — В первой колонке Медного свитка, — начал отец, указывая пальцем поочередно на восток, запад, север и юг, — упоминаются развалины Хорева, находящегося в долине Ахор. Под его ступенями, спускающимися к востоку, лежит сундук с серебром весом в семнадцать талантов. В каменной могиле лежит золотой слиток весом девятьсот талантов, прикрыт он щебнем, на дне большого водоема, во дворе перистиля, на холме Кохлит зарыты священнические облачения. В отверстии большого резервуара в Маносе, если спуститься налево, — сорок талантов серебра. Сорок два таланта находятся под лестницами соляной шахты.Шестьдесят слитков золота — на третьей террасе, в гроте мойщиков. Семьдесят семь серебряных талантов спрятаны в деревянной посуде в водоеме погребальной комнаты во дворе Матиас. В пятнадцати метрах от Восточных ворот в канале водоема запрятаны семь серебряных слитков, ближе к краю скалы, на северной стороне бассейна, к востоку от Кохлита — два таланта серебряных монет. Священные сосуды и облачения — на северной стороне Милхама. Вход находится на западной стороне. Тринадцать талантов серебряных монет спрятаны в люке могилы к северо-востоку от Милхама. Продолжать? — Да, пожалуйста, — попросила Джейн, которая, вынув блокнот, уже начала рисовать в нем план местности с тайниками. — Четырнадцать талантов серебра зарыты под опорой с северной стороны большого бассейна в Кохлине. В нескольких километрах, рядом с каналом, находятся сорок пять талантов серебра. В самой долине Ахор зарыты два горшка с серебряными монетами. На вершине пещеры Асла спрятаны двести талантов серебра. Семьдесят семь талантов серебра находятся в туннеле к северу от Кохлина. Под надгробным камнем в долине Сакака — двенадцать талантов серебра. Бесполезно записывать. Джейн прекратила, рука ее слегка дрожала. — Почему? — Под водопроводом, к северу от Сакака, — продолжил отец, — под широкой плитой в верхней части спрятаны семь талантов серебра. Священные сосуды находятся в расщелине Сакака, на восточной стороне бассейна Соломона. Двадцать три таланта серебра зарыты рядом с каналом Соломона, около большого камня. Больше двух талантов серебра находятся под могилой, в русле высохшей реки Кепах, находящейся между Иерихоном и Сакака. Джейн и я теперь только слушали его, удивляясь не столько его памяти, сколько разнообразию мест и значительности сокровищ, которые, казалось, выставляли себя напоказ в нескольких километрах отсюда. Отец повернулся и, указывая в сторону Кумрана, продолжил: — Сорок два таланта серебра находятся под свитком в урне, закопанной под входом в грот с колоннами. Есть два входа. Сокровище — под тем, который смотрит на восток. Двадцать один талант серебра находится под входом в грот, под широким камнем. Семнадцать талантов серебра спрятаны под западной стеной Мавзолея царицы. Под могильным камнем у жилища Верховного жреца — двадцать два таланта серебра. Четыреста талантов серебра находятся под водопроводом Кумрана, ведущим к северному четырехугольному водоему. Под гротом Бет-Кос — шесть слитков серебра. Под восточным углом цитадели Док — двадцать два таланта серебра, под насыпью из камней у реки Козибаш — шестьдесят талантов серебра и два таланта золота. Серебряный слиток, десять священных сосудов и десять книг находятся в акведуке на восточной дороге Бет-Ашор, к востоку от Ахзора. Под надгробным камнем у входа в овраг Поттер — четыре таланта серебра. Под погребальной камерой на юго-западе долины Ха-Шов — семьдесят талантов… Я же сказал, бесполезно записывать. На этот раз Джейн, снова было принявшаяся за свои записи, спрятала блокнот. — Под небольшим лазом на берегу Натафа — семь талантов серебра. В подземелье Шаза — двадцать три с половиной таланта серебра. В гротах, выходящих на море, там, где жилище Хорона, — двадцать два таланта серебра. На краю водопровода, на восточной стороне водопада, — девять талантов серебра. Отец сделал паузу, потом повернулся лицом к Иерусалиму и продолжил: — Шестьдесят два таланта серебра зарыты в семи шагах от водохранилища Бет-Хакерем, триста талантов золота — в начале пруда в долине Зак, начало его находится на западной стороне около черного камня на двух подставках. Восемь талантов серебра — под западным краем гробницы Авессалома. Семнадцать талантов — под водопроводом, в нижней части отхожих мест. Золото и священная посуда спрятаны в четырех углах бассейна. Недалеко оттуда, у северного угла портика гробницы Цадока, под колоннами — десять священных сосудов с дарами. Золотые монеты и дары находятся под угловым камнем рядом со столбами около трона и наверху скалы в западной части сада Цадока. Сорок талантов серебра запрятаны в гробнице, под колоннадой. Четырнадцать священных сосудов из янтаря спрятаны под гробницей в память народа Иерихона. Посуда из алоэ и белой сосны — в Бет-Эсдатене, в водохранилище, находящемся у входа в малый бассейн. Больше девятисот талантов серебра хранятся около водохранилища, куда впадает ручей, у западного входа в гробницу. Пять талантов золота и еще шестьдесят талантов лежат под черным камнем у входа. Восемьдесят два таланта серебряных монет — поблизости от черного камня гробницы. Шестьдесят серебряных талантов и священная посуда хранятся в сундуке под ступенями верховного туннеля горы Гаризим. Шестьдесят талантов серебра и золота — около ручья Бет-Шам. Семьдесят талантов золота находится под подземной трубой гробницы. Отец замолчал и сел на камень. — Сокровище огромное и, как видите, пришлось немало потрудиться, чтобы спрятать его. То, что произошло… Он перевел дыхание. Глаза его заблестели от возбуждения. Это означало, что он только что совершил с нами одно из своих сказочных путешествий во времени, потому что никто, кроме моего отца, не умел рассказывать истории из прошлого, перенося их в настоящее время. Вокруг нас уже собралась группа из туристов и гуляющих израильтян, которых привлек рассказчик, говоривший о несметных сокровищах, существовавших на самом деле или только на словах. — Это было в давние времена, около семидесятого года нашей эры, через сорок лет после смерти Иисуса, — начал отец. — Римляне осаждали Иерусалим. Город был охвачен отчаянием, шум стоял великий, пыль и пламя окутали Иерусалим. Тит подошел к городу с шестью тысячами солдат. Штурм начался с севера и запада, в ход пошли тараны. После того как была пробита первая брешь, Тит послал Иосифа Флавия с предложением о капитуляции, но защитники отказались. Римляне взяли город в кольцо, возведя вокруг него стены; начался голод. Потом римляне стали таранить башню Антония, и евреи вынуждены были отступить за крепостные стены Храма, под защиту неприступных стен, началась настоящая осада. Шесть дней римляне наносили по ним удары своими таранами, но ничего не могли поделать: стены выстояли. Построенные неутомимым строителем Иродом, они оказались очень надежными. Они были сложены из белого камня, каждый блок весил тонну. Человек, ответственный за казну Храма, Елиав, сын Меремота, принадлежал к роду Аккоцев, но был слишком молод для казначея, к тому же он остался последним живым из всей семьи. Римляне, жаждавшие разграбить Храм, перебили всех. Елиав, предвидя неизбежность, решил не поступать, как его отец и дядья, которые любой ценой отстаивали Храм, даже рискуя жизнью. Он понял, что Храм будет разрушен, и никто не сможет этому помешать. Единственное, что можно было спасти, находилось в самом Храме: тексты, в первую очередь тексты, написанные на пергаменте, затем обрядовые предметы, а также золото и серебро, количество которых, было, неимоверно. Тогда Елиав собрал в главном зале жрецов, Коэнов и левитов: «Друзья мои, — сказал он, — я не жрец, как вы, так как мой род был лишен этого звания после ссылки в Вавилон, но все-таки я происхожу из рода жрецов, поэтому вы должны меня выслушать, хотя я всего лишь казначей храма. Храм будет разрушен, это неизбежно. С каждым днем захватчики все ближе, каждый день они пробивают все новые бреши в стенах, и настанет день, когда пламя охватит Храм и все, что в нем есть, сгорит в огне. И тогда, друзья мои, нас и наших предков сошлют в Вавилон, мы будем рассеяны по всему миру, и если Храм будет разрушен, если у нас больше не будет родины и, если мы потеряем Иерусалим, ничто не сможет собрать нас, и это будет конец нашего народа». Воцарилось молчание, все с ужасом переглядывались.
«Мы не в силах помешать разрушению Храма, но есть нечто, что мы можем спасти, нечто главное, что нас объединяет».Все взоры устремились на Елиава, все ждали его слов. Он перевел дыхание и сказал: «Это наши тексты. И прошу вас, друзья мои, доверить мне пергаменты, священные свитки Торы, чтобы я мог спасти их, спрятав в месте, известном мне одному, в Иудейской пустыне. Там они будут в безопасности многие годы, пока мы не вернемся и не восстановим Храм. Но если вы не доверите мне тексты, они исчезнут безвозвратно, превратятся в прах, а без текстов бесследно исчезнет иудаизм и вместе с ним вся история нашего народа!» Левиты и Коэны покачали головами, пробормотали слова одобрения, ибо речь его взволновала их. Их было немного — ровно десять, но десять человек — это уже собрание, тут встал великий Коэн: «Елиав, сын Меремота, рода Аккоцев, — сказал он, — ты казначей Храма, ты сам это сказал. Со времен ссылки твое генеалогическое древо зачахло, и мы не можем признать тебя одним из нас. Вот почему ты унесешь все находящееся в Храме, включая казну, но тексты ты не возьмешь. Все писаное мы будем хранить здесь до самого конца, ибо Всевышний, спасший евреев от египетского рабства, протянет нам руку, и свершится чудо! Еще две тысячи лет назад племя Авраама обосновалось в стране Ханаан, между Иорданией и Средиземным морем. Позднее часть евреев эмигрировала в Египет, но, ведомые нашим пророком Моисеем, они возвратились в Ханаан. Семьсот лет назад царства, основанные Давидом и Соломоном, были уничтожены ассирийцами, и еврейский народ оказался в плену в Вавилоне. Мы еще раз вернулись сюда благодаря персидскому царю Киру. Затем спустя сто тридцать лет наша земля была завоевана римлянами и управлялась обыкновенным прокуратором. Нам опять грозит высылка далеко за пределы нашей земли, но мы вернемся, как возвращались всегда! Из Вавилона или Египта, из Галии или Персии, но мы вернемся. — Когда мы вернемся, мы должны будем объединиться и доказывать миру законность владения этой землей, — голосом, дрожащим от волнения, произнес Елиав. — И только тексты помогут нам доказать, что эта земля всегда принадлежала нам. И только тексты позволят нам всегда помнить о нашей земле и никогда не забывать Иерусалим. — Елиав, сын Меремота, ты — зелот, — бросил Верховный жрец. Верховный жрец знал, что, выдвигая подобное обвинение, он дискредитирует собеседника. В отличие от первосвященников и фарисеев зелоты, экстремисты из народа, не шли на компромисс с оккупантами и хотели ускорить выполнение божественных обещаний. «Мне известно, что зелоты являются вдохновителями всеобщего бунта и хотят овладеть Иерусалимом, — ответил Елиав. — Но не в этом моя цель». Елиав не осмеливался смотреть в лицо великому Коэну. Ведь это он в день Киппур входил в святая святых и разговаривал с Богом. Все сказанное великим Коэном встречалось без реплик и возражений, так что Елиав умолк, но слезы скатывались по его щекам, ибо виден был ему конец его народа. Когда он вышел из Храма, на сердце у него было тяжело. Он прошелся по эспланаде. Издалека доносился грохот римских таранов, старавшихся пробить стены, тогда он направился к краю ограды и посмотрел вниз: смотрел долго, до головокружения. Пустота притягивала его, искушала, звала к себе. «Елиав, Елиав, — произнес голос сзади, — я знаю, почему печально твое сердце, и думаю, ты прав. Но прошу тебя, не кидайся вниз!» Елиав обернулся. Это была Тсипора, дочь великого Коэна, которая всегда проскальзывала вслед за мужчинами в Храм; она была еще девочкой, и ее не прогоняли. «Мой отец, — сказала она, — не хочет отдавать тебе священные тексты, но ты забери копии, которые сделаны лучшими, опытными писцами; ты соберешь все копии, которые сможешь найти у жрецов, в их домах, у их друзей и друзей твоих друзей, и ты отнесешь их далеко от Храма, чтобы спрятать!» Услышав эти слова, Елиав возрадовался сердцем, так как нашел ответ на свой вопрос. Как Тсипора сказала, так он и сделал. Он собрал все копии священных текстов, которые смог найти: в библиотеке Храма, у жрецов, у горожан. Все дали ему свои тексты, бывшие хорошими копиями, сделанными превосходными писцами. Потом он собрал все предметы в Храме: чаши, кухонную утварь, кадильницы, а также все золото и серебро Храма — и приготовился к отъезду. Собравшиеся вокруг моего отца слушали его с большим вниманием. Два мальчугана пробрались поближе, чтобы лучше слышать. Отец понизил голос и продолжил: — Была ночь. Длинный караван бесшумно углубился в туннель под Храмом, оканчивавшийся за городскими стенами, десять верблюдов и двадцать ослов несли бесценный груз. Сопровождали их пятнадцать человек во главе с Елиавом. Двое переоделись римлянами, так как были разведчиками и великолепно говорили на их языке. Они вышли из города, углубились в пустыню, где провели несколько дней. По ночам караван останавливался в определенных местах. У Елиава была карта, опись, список тайников. Пергаментов уже было не достать, потому что со времени осады все животные были убиты и съедены вместе со шкурами. Тогда ему пришла мысль воспользоваться материалом, неподвластным разрушительному времени и зубам крыс и который не мог быть использован для переписи или стерт. Он решил все написать на свитке из меди. Отец на минуту прервался, Джейн, раскрыв рот, смотрела на него. — Писцов тоже уже не было: одни умерли, другие погибли от рук римлян. И тогда он отобрал пять человек, умевших писать, и им продиктовал список. — Зачем? — спросил один из слушателей. — Зачем? — повторил отец. — Да для того, чтобы восстановить Храм, разумеется, со всеми этими предметами, чтобы восстановить его в будущем, в ближайшее время, во времена отдаленные. Ибо именно в учении продолжается народ, в Храме История обретает плоть; Храм — ее воплощение. — Да, но почему он отобрал пять писцов, а не одного? — Для того чтобы ни один не знал полного перечня тайников с сокровищами Храма, — ответил отец. — И чтобы секрет никогда не был разглашен. По дороге они доходили до мест, где предполагалось прятать вещи. Каждый раз Елиав брал одного верблюда или осла и отдалялся от каравана, так что никто, кроме него, и не должен был знать, где находятся тайники. Однажды на рассвете Елиав, укрывший груз, находившийся на двадцать первом животном, вернулся к каравану и нашел двух лжеримлян разговаривавшими с римлянами настоящими. Последние осматривали груз на оставшихся животных. Оставалось их всего девять — четыре осла и пять верблюдов, нагруженных пергаментами, так как все остальное из Храма уже было спрятано. Римляне стали разворачивать свитки… Они были в недоумении; они думали найти съестное, золото или серебро, а оказались перед караваном с несъедобным пергаментом. Они вернулись к основному отряду, стоявшему впереди: там было человек десять. Елиав все это время скрывался за камнем, так как не знал, в чем дело. Позволят ли им идти дальше? Что сказали те люди и поверили ли им римляне? Прошло немало минут, когда все ждали, затаив дыхание. Но в пустыне этого можно не делать, в пустыне не бывает шума, и только солнце печет голову, разогревает кровь и сводит с ума. Внезапно римляне построились в боевой порядок. Несколькими минутами позже они напали на караван. У них были лошади, а значит, и преимущество. Елиав, оцепенев от ужаса, бессильно сидел за своим камнем и видел начало бойни; римляне безжалостно перебили всех людей, пронзив их своими мечами; не пощадили они и лжеримлян, вместе со всеми защищавших караван. Это была настоящая резня. Когда патрульный отряд удалился, в живых остались только верблюды и ослы с драгоценным грузом. Из людей не уцелел никто. Тогда Елиав вышел из своего укрытия. Он отделил животных, на которых не было груза, а остальных повел за собой; с их спин свисали тяжелые глиняные кувшины, наполненные свитками. Он удалялся все дальше в пустыню, минуя большие дороги, чтобы не встретить римлян. За ним плелись животные, страдавшие от жажды, измученные, как и он, двигались медленно по каменистой почве, обходя скалы и большие камни; а он все вел их, и манускрипты тоже медленно продвигались под палящим солнцем, чтобы, наконец, спрятаться, укрыться, обрести вечность. С вершины одной горы он заметил море. Море посреди пустыни не было миражом. Увидев море, он пошел к нему, ибо понял, что спасен. Там жила группа людей, непохожих на других, людей ревностных, ожидавших Конца Света, которые очищались, готовились и хранили тексты. Их называли ессеями. Елиава встретил наставник, старик в белой тунике, бывший жрец Храма, которого звали Итамар. «Откуда ты, путник? — спросил он. — У тебя очень усталый вид». «Я иду из Храма, — ответил Елиав. — Храм скоро разрушат. Римляне долбят городскую стену. Поэтому я убежал, унеся с собой копии наших священных текстов; я передам их вам, и вы их сохраните». «А почему копии?» — спросил Итамар. «Жрецы Храма не разрешили мне взять оригиналы». «Жрецы Храма… — задумчиво произнес Итамар. — Саддукеи. Их непреклонность приведет к разрушению Храма». «Я принес и свиток, в котором указаны все тайники с сокровищами Храма». «Ты увез даже сокровищницу?» — удивился Итамар. Так Елиав встретился с ессеями, которым он передал манускрипты, и ессеи приняли его и обещали ему невозможное: писания эти сохранятся вопреки всем войнам, разрушительному времени, поколения и поколения будут хранителями этих текстов. Тогда Елиава допустили в Зал Собраний, и он сказал многочисленным: «Друзья мои, когда придет время, нужно будет восстанавливать Храм. Вот свиток, на котором я пометил все места, где закопал сокровище Храма. Из-за него и из-за других свитков умирали люди. Они умерли ради того, чтобы в один прекрасный день мы смогли лицезреть Храм. И этот свиток я отдаю вам, хранителям пустыни, так как именно в вашей пустыне находится сокровище Храма, недалеко от ваших пещер и недалеко от Иерусалима. И все вы, пока Храм не отстроен, все вы будете вечным светочем Истории, вы будете Храмом». Отец помолчал. Людей вокруг него стало больше. К ним присоединились группы американских и итальянских туристов. И все молча внимали словам из прошлого в просторном театре Масады. — В тот самый день один из римских солдат близко подошел к стенам Храма. Он не получат приказа от своего начальника. Никто ему не говорил, что надо делать. Стараясь не шуметь, он дотянулся до амбразуры, за ней оказалась комната, обшитая кедровыми панелями. Он зажег соломенный факел и бросил его в отверстие. Когда Елиав вернулся, Храм горел. Среди всеобщего отчаяния — ночь стала пасмурным днем — трещал огонь и застил весь Иерусалим… Высохшие кости в долине были когда-то людьми Храма Израиля. С Елеонской горы взирал Елиав на Иерусалим, окруженный полями и болотами. На башне Давида росло несколько деревьев, к стене спускалась дорога, а вокруг оголенных гор, на краю пустыни, пылал Иерусалим; охваченный огнем Храм уже был разграблен, тысячи мужчин, женщин, детей, пытавшихся спастись бегством, были перебиты римлянами. С крыш Храма стекало расплавленное золото. Капало оно и с фасада Храма, со стены и ворот между залой и святилищем. Резной строительный камень, насыпи и фундамент обрушивались, почерневшие от дыма, все превращалось в золу и пепел! Развалины громоздились повсюду, покрывая Храм золой и сажей. Ограждение рухнуло, развалилась даже величественная скала. Эспланада, возвышавшаяся над долиной Кедрона, обращенная к Елеонской горе с серебристой листвой и плодородной почвой, окруженная лестницами, портиками и садами, эспланада, чудо из чудес, превратилась в гигантский жертвенный алтарь, на котором пылал огонь. Высокие портики из тяжелого камня обрушивались один за другим, а вместе с ними и стены, поддерживаемые колоннами. Царский портик, с которого жрец возвещал софаром о наступлении Шаббата, развалился на кусочки, словно глиняный кувшин. Мраморные плитки отскочили, мозаика стерлась, Собор с двумя куполами обрушился, ворота упали, своды осели, большие арки обвалились, стены потрескались. Белый мрамор почернел, небо не пропускало свет. Темень была ужасная. Стены, обшитые кедром, расписанные цветами, обитые пальмовым деревом — все стены Храма горели, и вместе с ними горели двери и ворота, их крюки и петли, длинные коридоры, колонны и стелы, паперти и ступени — все сгорало, словно в адской печи. Залы и этажи рушились на жертвенник всесожжения, и длинные языки пламени поднимались от него, бронза плавилась, кирпичи чернели, раскалялись от непрерывно горящего ладана, подножия оседали, словно пепельные листочки. Горели базары и склады близлежащих кварталов. Башни, цитадели, тройными рядами окружавшие горы и считавшиеся неодолимыми, гнулись от жары, становились дымными волчками; казармы и дворец Ирода, защищенный земляными валами и стенами, сам дворец из двух главных строений с банкетными залами, банями и царскими покоями, окруженный садами, кущами, бассейнами и фонтанами, — все превратилось в руины. Медь ворот Никанора, чудесным образом не утонувших в море во время перевозки, которые отделяли женский двор от внутренних двориков и от которых шли пятнадцать ступеней, стекала с них, как вино, там когда-то собирались левиты, певшие под аккомпанемент музыкальных инструментов. Двор израелитов, тех, кто не принадлежал к родам священников и левитов, Резной зал из отделанных камней, где заседал Синедрион, и Очаговый зал, где проводили ночи дежурные жрецы, — все превратилось в уголь. Алтарь из известняка, которого никогда не касался металл, был охвачен огнем; жертвенник с мраморными плитами, стойла, где жрецы освящали Красную корову, — сам жертвенник стал жертвоприношением. Отовсюду бежали люди, тысячи и тысячи людей, они в панике наталкивались друг на друга, куда-то стремились, пытаясь убежать от огня; женщины тащили плачущих детей, мужья тащили плачущих жен, жрецы тащили плачущих мужчин. Но горели все, все гибли под рушащимися камнями, все задыхались от пыли и дыма. А тех, кому удалось вырваться, уже поджидали римляне, убивавшие мужчин, женщин и детей. Тогда Елиав возвел очи к небу, умоляя Бога узреть все это, он молился, чтобы Храм когда-нибудь восстановили, и придет день, когда посыпятся Богу дары со всего мира. Отец замолчал. Прошелся взад-вперед, давая понять присутствующим об окончании повествования. Люди, переговариваясь, постепенно разошлись, и мы остались одни. — Через две тысячи лет, — тихо заговорил отец, — я оказался здесь. Я входил в археологическую экспедицию, занимавшуюся поисками Медного свитка. В первой колонке имеется описание широкого отверстия под одной из стен. В глубине этой дыры согласно Медному свитку есть что-то голубое. Однажды утром мы собрались возле пещер около Мертвого моря, перед углублением в верхней части горы. Углубление это было первым. На вершине горы я увидел отверстие, соответствующее описанному в свитке. Мы вошли — начальник экспедиции и я. Пол пещеры покрывали камни. Я обратил внимание на один из них: его форма явно не была природной. Казалось, его вытесала человеческая рука. Я понял, что рыть следует именно здесь. Через несколько часов мы наткнулись на гранитный блок, тяжелый, весом несколько десятков килограммов. Мы откатили его, под ним оказался проход. Он привел нас в огромное помещение, от которого отходил коридор. По нему мы попали в круглую пещеру. Отец снова замолчал. — Ну и где же находилась та голубая вещь? — поинтересовался я. — Мы продолжали спускаться по туннелю, местами такому узкому, что приходилось ползти по-змеиному. И вдруг все вокруг стало казаться необычным. Это было… как объемный мираж в самом конце прохода. В самом конце туннеля я в полной темноте увидел ауру, изливавшую голубой свет на пол уже другой пещеры. Я окликнул своих товарищей шепотом, чтобы не произошло обвала; они не услышали меня. Тогда я один двинулся к этому свету, он призывал меня сделать это какой-то сверхъестественной силой, силой непонятной, излучающей голубое сияние, полупрозрачный свет, как бы просачивавшийся сквозь камень; это был явно голубой свет, цвет его был чистый, голубее моря, цвет бирюзы, отдающей сиреневым, цвет индиго, цвет черного коралла в первозданной голубизне… свет лился не сверху… но от центра земли! Когда подошли остальные, все уже было кончено, разумеется, мне никто не поверил. Все подумали, что я стал жертвой галлюцинации. Намного позже я понял, что произошло. Один физик объяснил мне, что речь шла о естественном феномене: когда солнце, находясь в апогее, освещает камень, лежащий на поверхности, то лучи света через мельчайшие отверстия в камне проникают в глубь пещеры, и интенсивность их настолько сильна, что в самой пещере возникает подобная аура. Но ничто не сотрет впечатления этого мерцающего, переливающегося освещения пещеры. Долгие ночи пьянил меня голубой свет. Это было что-то… неземное. Возможно, часть сокровища, и может быть, единственная, оставшаяся здесь. — Вы думаете, что сокровища здесь больше нет? — вдруг заинтересовалась Джейн. — Что я думаю, — ответил отец, — не имеет значения. Когда искатели осознали, насколько невероятен этот текст, они разуверились в существовании сокровища. Библейская школа в Иерусалиме, сугубо католическая, изучавшая тексты Кумрана около двадцати лет, и желавшая сохранить эксклюзивность доступа к свиткам Мертвого моря, установила, что текст подделан, и сокровища на самом деле не существует. — Почему? — удивилась Джейн. — Да все потому же, Джейн. Никто не хочет восстановления Храма. — А вот профессор Эриксон верил, что все эти запасы золота и серебра происходят из Иерусалима и принадлежат Храму. Потому он и организовал эту бригаду. — И что же вы нашли? Джейн подошла поближе. — Пока почти ничего, — пробормотала она. — Горшки, запасы фимиама, который явно принадлежал Храму… Да, был еще глиняный горшок, очень большой, наполненный пеплом животных… Отец призадумался. Наши глаза встретились. Одна и та же мысль мелькнула у нас. — Пепел Красной коровы. Произнесли мы это почти одновременно. Джейн вопросительно посмотрела на нас. — Корова очень редкой породы, — пояснил я. — Ее пепел используется для ритуального очищения народа. Эта корова без каких-либо изъянов никогда не ходила в ярме. Ее кровью семь раз кропят алтарь. Затем ее сжигают, а Великий жрец подбрасывает в костер кедровые дрова, иссоп, темно-красную краску. Пепел, оставшийся от коровы, собирают и ссыпают в очищенную посуду. Пепел придает воде чистоту, необходимую для очищения грешников. Подобные коровы чрезвычайно редки; иногда проходят годы, прежде чем найдут такую. По Библии — это единственное животное, необходимое, чтобы очистить Храм во время ритуальных богослужений. — Вы думаете, что именно Елиав спрятал его в Кумране, надеясь на будущее восстановление Храма? — Несомненно, — ответил отец. — А что произошло потом? — заинтересовалась Джейн. Наступила тишина. Отец, казалось, что-то обдумывал, прежде чем продолжать. — По манускриптам Мертвого моря благодаря письмам, доставленным в Кумран, стало известно, что произошло потом. Храм был разрушен. Страну захватили римляне, но отряд зелотов организовал яростное сопротивление захватчикам. В сто тридцать втором году император Адриан объявил Иерусалим римским городом и построил новый Храм на месте разрушенного иерусалимского Храма. Некий человек по имени Шимон Бар-Кохба возглавил восстание против римлян в сто тридцать втором году, через шестьдесят лет после уничтожения Храма. За ним последовали видные раввины, один из которых, рабби Акива, главный раввин Израиля, который объявил себя Мессией. Бар-Кохбе удалось овладеть Иерусалимом и провозгласить свободную Иудею. Но Адриан послал своего генерала на север усмирить бунтовщиков, что тот и сделал, блокировав еврейские оборонительные сооружения и вызвав тем самым голод. Больше пятисот восьмидесяти тысяч евреев погибли во время восстания. Что касается Кумрана, то он послужил убежищем немногим уцелевшим бунтовщикам и их главе, Бар-Кохбе. Последний поселился там, познакомился с текстами, в частности, с Медным свитком. Тогда-то у Бар-Кохбы и родилась безумная идея отбить Иерусалим и отстроить Храм. Случилось это через семьдесят лет после того, как Елиав отдал Медный свиток ессеям и спрятал сокровище Храма, так что благодаря намерениям Бар-Кохбы его признали Мессией. Однако, узнав, что Иродиум, бывший дворец Ирода Великого, пал, он понял, что его миссия потерпела неудачу. Оставив Медный свиток там, где тот хранился, он ушел в Биттир, доживать там последние дни и все еще надеясь, что когда-нибудь кому-то удастся восстановить Храм. Отец проговорил последние слова тихо, пристально глядя на меня. — …оставив Медный свиток ессеям, Бар-Кохба увеличил сокровище Храма дарами, полученными от богатых евреев диаспоры, поддерживавших восстание и веривших в него. К этому надо прибавить и деньги арендной платы и подношения… В руках у Бар-Кохбы находилась значительная сумма, и он распределил ее по тайникам Елиава. — А почему, по-вашему, римляне так ожесточились на Храм? — спросила Джейн. — Римляне понимали, что Иерусалим для них очень важен. Они чувствовали, что в своем желании существовать через Храм город продолжит отправлять послания языческому миру о Конце Света и что однажды римляне утратят свое господство. — А потом? Джейн и я произнесли это в один голос. Отец опять улыбнулся хорошо знакомой мне улыбкой — спокойной, уверенной, по-настоящему счастливой. — А потом, — сказал он, — прошло две тысячи лет, свитки были найдены и переданы международным организациям. Что же до Медного свитка, то он несколько лет находился в единоличном владении профессора Эриксона. При упоминании этого имени Джейн побледнела. Я перехватил ее вдруг ставший жестоким взгляд, когда он встретился с моим. — Профессор Эриксон так увлекся свитком, что решил разыскать сокровище Храма. Он думал, надеялся, что сокровище существовало на самом деле. Но вначале ему не везло. Медный свиток, найденный в Кумране, переправили в Амман, в Иорданию, во время израильско-арабской войны. Профессор Эриксон убеждал директора Музея иорданских древностей, что сокровище, упомянутое в Медном свитке, может быть найдено. Другие члены международных организаций в это совершенно не верили. Они отказывались просмотреть хотя бы один из свитков, вообще хотели избавиться от них. Но остановить профессора Эриксона было невозможно; он организовал археологические экспедиции на бывших территориях Иордании, чтобы найти золото и серебро, указанные в Медном свитке. Однако археологии пришлось еще раз столкнуться с Историей. В 1967 году, после месяца воинственных угроз Египта и Сирии, Израиль предпринял массированную атаку против Египта. На следующий день были развязаны боевые действия на границе Израиля и Иордании. В конце концов, началась битва за Иерусалим. И ставкой в этом сражении оказались два места: Западная стена и Музей Рокфеллера на подступах к современному арабскому городу, где хранились… манускрипты Мертвого моря. 7 июня, ближе к полудню, отряд израильских парашютистов медленно подошел к стене старого города, и после перестрелки с иорданскими солдатами окружил музей. В то же время израильские колонны двигались в направлении к иорданской долине, чтобы отвлечь иорданские силы подальше от Иерихона и северо-западного берега Мертвого моря. Так местность Кирбат-Кумрана и сотни фрагментов Кумрана оказались под контролем израильтян. Утром 7 июня 1967 года сражение за Иерусалим было в самом разгаре. Разбуженный на рассвете Ядином, главнокомандующим армией, я вошел в Музей Рокфеллера в сопровождении израильских парашютистов. Я прошел по галереям и вдруг увидел большую комнату с огромным столом. На столе были разложены свитки Мертвого моря. Близился полдень. Усталые парашютисты отдыхали в закрытом музее, вокруг бассейна. Спустя несколько часов показались Ядин и три археолога, оторопелые, будто пораженные божественной благодатью. Никогда они не видели столько фрагментов, разложенных на сотнях подносов, хрупких, неисчислимых, которые могли рассыпаться в пыль, прежде чем их расшифруют: они возвращались из святая святых манускриптов. Но я лично был разочарован, так как среди этих текстов не хватало одного, того, который я искал. Иорданцы хранили его отдельно, в укромном месте цитадели Амман, где расположен Иорданский археологический музей, возвышающийся подобно остроконечной горе в самом центре современного города. Среди фрагментов и осколков глиняной посуды был деревянный ларчик, обитый бархатом, в котором содержалось нечто необычное и чрезвычайно ценное. Века, проведенные в пещерах, не повредили документ, однако он мог пострадать от чересчур усердного с ним обращения. Нижние и верхние края осыпались, множество мелких осколков валялось в витрине. Медный свиток уже разваливался, по нему пошли трещины. Но тут за него вступился профессор Эриксон: только он мог так поступить! Через свою масонскую сеть он переправил свиток во Францию, где им занялись реставраторы. Там он сейчас и находится. — Но само сокровище, — спросила Джейн, — сокровище Храма, где оно сейчас? Неужели так и лежит в тайниках, которые вы перечислили? — Оно было там. Но это не означает, что оно все еще там, чутье мне подсказывает, что все эти тайники пусты. — Пусты? — удивилась Джейн. — Но почему они должны быть пусты? — Потому что я осмотрел некоторые из них, Джейн. Сорок лет назад. — Как? — еще больше побледнела Джейн. — Вы их осматривали? Глаза ее были безумными, словно вся ее жизнь пошла под откос от одного лишь слова, словно все предприятие профессора Эриксона, цель жизни, оказалось жалким миражом. — И могу подтвердить, что внутри ничего не было. — Но где же тогда сокровище? Джейн бессильно опустилась на валун. Она пощупала свою рану, заметив только, что та еще побаливает. Посмотрела по сторонам, будто надеясь на неожиданную помощь, которая вытащит ее из этого кошмара. — Чтобы разграбить сокровище, — мягко произнес отец, — нужно было его сперва найти. А чтобы найти, как я уже говорил, нужно быть ученым. — Профессор Эриксон, может быть, нашел ответ на этот вопрос, — пробормотал я. — Потому-то он и погиб так странно. — Во всяком случае, — произнесла Джейн, неожиданно встав, — здесь больше искать нечего. — Сделав шаг к моему отцу, она продолжила: — Но вы-то, вы не отрицаете существования сокровища Храма, как на это настроены ученые из Библейской школы? — Нет, — не спеша, ответил отец. — Я уверен, что сокровище Храма существовало или все еще существует. Я уверен, что оно было спрятано именно в этих местах… но знаю, что сегодня его там больше нет. Отец понизил голос. Было уже шесть часов. Нас постепенно окружала ночь. Вдали Моавийские горы причудливо вырисовывались над асфальтовой поверхностью моря, которое слабо поблескивало в сумерках, отсвечивая серым и бирюзовым цветами. На море не было ни морщинки, оно не издавало шума, застыло; море при заходящем солнце становилось черным, солнце писало на его поверхности свои последние буквы. — Я думаю, — медленно произнес отец, — что все поиски Медного свитка оказались безуспешными, потому что сокровище было перепрятано. — Перепрятано? — переспросила Джейн. — Но куда? — Ответ может быть в Серебряном свитке, — предположил я. — Серебряный свиток? — повторил отец. — Да, — подтвердила Джейн. — Существует другой свиток, серебряный, находящийся у самаритян. Они передали его профессору Эриксону незадолго до его смерти. — Серебряный свиток, — еще раз повторил отец. — Это означает, что между эпохой Второго восстания Бар-Кохбы и нынешним днем в цепи отсутствует одно звено… — Которое имеется в Серебряном свитке. — Что в этом свитке? — спросил отец. — Никто не знает, кроме… профессора Эриксона, — ответил я. — И Йозефа Кошки, — добавила Джейн.
Было уже поздно, когда мы вернулись в Иерусалим. Отец попрощался с нами в отеле. Я попросил Джейн проконсультироваться с компьютером, который я называл Оракулом. Она поднялась в свой номер и вскоре спустилась, захватив ноутбук. Осмотревшись — не следит ли кто за нами, — мы принялись за работу. Однако я чувствовал чье-то невидимое присутствие, но не присутствие врага, и вновь задал себе вопрос, не велась ли за нами постоянная слежка агентами Шин-Бет. Джейн устроилась в кресле, поставив ноутбук на журнальный столик. Через несколько секунд она знаком подозвала меня. — Думаю, самое время узнать побольше об одном из членов этой команды, — сказала она. На экране появился текст:
ЙОЗЕФ КОШКА, польский исследователь, специалист по востоковедению; археолог на Ближнем Востоке; автор 23 работ в этой области. Обучался в Париже, в Католическом университете, затем в Варшавской семинарии, изучал теологию и польскую литературу в Католическом университете в Люблине, а также в Папском библейском институте в Риме.— И это все? — спросил я. — Другой информации нет? Джейн еще несколько минут играла клавишами компьютера, затем мы увидели:
ЙОЗЕФ КОШКА. Родился 24 декабря 1950 г. в Люблине, Польша. Три года в Католическом университете в Париже. В октябре 1973 г. переводится в Католический университет Люблина. Изучает там теологию и получает диплом палеографа. Отличное знание древних языков: древнегреческий, латынь, древнееврейский, арамейский, древнесирийский. В октябре 1976 г. уезжает в Рим и записывается на факультет Библейских наук, а заодно — в Институт востоковедения. Изучает еще семь языков: арабский, грузинский, угаритский, аккадский, шумерский, египетский и хеттский. К концу учебы в Библейском институте владеет тринадцатью древними языками, не считая современных: польского, русского, итальянского, французского, английского и немецкого.— По-твоему, он свободно унес Серебряный свиток, не сказав никому из бригады? — спросила Джейн. — Вполне возможно. Но тогда он был знаком с его содержанием. — Как ты думаешь, он согласится сотрудничать с нами? — Я считаю, что следует больше узнать о нем и о Серебряном свитке.
Мы припозднились, и я попрощался с Джейн. Я решил вернуться в Кумран, повидаться со своими и рассказать о последних событиях, о печальных событиях, произошедших за эти дни. Заранее взяв ключи от джипа Джейн, я сел в машину и взялся за руль. Захватил я и револьвер, который мне дал отец, но у моей туники не было карманов. Решение появилось само: я подвесил оружие на льняных нитках, вместе с талисманом, висевшим на молитвенном платке, с которым я никогда не расставался. Луна освещала землю белым светом, выделяя глубокие трещины в скалах, и указывала путь горным речушкам к морю, в котором с одной стороны отражались Моавийские горы, с другой — заливы Иудейской пустыни. На полдороге между этими двумя пиками Мертвого моря различалась мергелевая терраса, на которой вырисовывались руины; в скальных стенах пустыни, в выемках, выеденных водой, наши гроты были скрыты от чужих взглядов, к тому же их окружали валуны, спускавшиеся к морю. В Кумране я отправился в синагогу, размещавшуюся в длинной пещере, в конце пещеры находился зал, служивший местом для собраний Высшего совета. Там уже были Иссахар, Перес и Иов — жрецы Коэны, и Асбель, Ехи и Муппим — левиты, а также Гера, Нааман и Ард — сын Исраэля, во главе с Леви. Здесь, в этом зале, никогда не говорили раньше самого старшего, или раньше того, кто вошел в общину раньше, чем ты, или раньше того, кого спрашивали. И во время заседаний многочисленных никто не говорил раньше того, кто был их наставником. Но я был помазанником, я был Мессией. Вот почему у меня было право сесть перед ними в белой одежде на каменную тумбу. — У меня есть, что сказать многочисленным, — заявил я. В этот раз речь моя не прерывалась ни выкриками, ни возней, и я все изложил в полнейшей тишине. — Итак, — начал я, и голос звонко отскакивал от высокого потолка, гуляя по всей пещере. — Вот что я делал, что я видел, будучи в Иерусалиме. Мой рассказ был подробен. Я поведал об убийстве семьи Ротберг, рассказал о людях, которые меня преследовали и хотели убить, сообщил о новых фактах в убийстве профессора Эриксона и то, что я узнал от своего отца: сокровище Медного свитка ушло из Иудейской пустыни, оно перепрятано, и следы его, может быть, содержатся в Серебряном свитке, хранившемся у самаритян. Слова мои были встречены молчанием, все еще долго молчали, когда я кончил говорить. Потом встал Леви. — Нам ли бояться злых духов, наводящих ужас. Да пребудет с нами Бог, непостижимый и всемогущий. Без страха соберись с силами. Не бойся никого, ибо к хаосу устремлены их желания. Никогда не забывай, что ты должен биться, что от тебя исходит мощь, ибо сказано было когда-то: Звезда сияла над дорогой Иакова, скипетр взметнулся над Израилем, и он разбивает вдребезги череп Моава, и опрокидывает всех сынов Сатаны. Тут встал Асбель, наш интендант. Был он небольшого роста, несуетливый, с лицом цвета бронзы. — Какая связь между сокровищем Храма и убийством профессора Эриксона? — задал он вопрос. — Профессор Эриксон разыскивал сокровище Медного свитка. Думаю, поэтому его и убили. — Считаешь ли ты, что среди нас есть предатель? — спросил простоватый Ард. И в самом деле, профессора Эриксона убили во владениях наших предков, и это не случайно, потому что он нас искал, он знал, что ессеи избрали своего Мессию. Как он об этом узнал? О Боже, что все это могло значить? — Все это выяснится. Но чтобы понять, я должен уехать. Мне предстоит длительное путешествие, так как Серебряный свиток находится в Париже. — Ты хочешь уехать? — изумился Леви. — Во Францию, в Европу, — ответил я. — Туда, куда потребуется. — Это невозможно, — ответили левиты Ехи и Муппим. — Невозможно? — Ты не можешь уехать отсюда, — сказал Леви. — Твоя миссия — быть с нами, среди нас. Ты не должен подвергаться опасности. Ты сказал, что твой отец считает, что Шимон Делам использует тебя в качестве мишени. Если ты уедешь далеко, кто защитит тебя? — Я должен уехать, — повторил я. — Так надо. Ради нас всех, ради нашей безопасности. Встал Гера, председатель Совета. — Когда в общине возникает проблема, — низким голосом сказал он, — собрание превращается в суд, ты это знаешь. Что касается приговоров, то они отличаются продуманностью и справедливостью. И когда в суде не меньше ста человек, наше решение неотменяемо. Для того, кто совершил серьезные проступки, — это исключение из общины. Исключенный умирает от истощения встрашных мучениях. Ибо, связанный клятвами и обычаями, он не может долго получать пищу других и, мучимый голодом, вынужден есть траву. Для того же, кто хулит слово Законодателя, предусмотрено наказание смертью. Чтобы разрешить тебе уехать и там продолжать свою миссию, нужно собрать суд. — Ну а теперь, — прервал его Асбель, — время принимать пищу. И они пригласили меня с собой в большую пещеру, служившую столовой. Я благословил вино, потом преломил хлеб. Эти жесты, которые я выполнял много раз с тех пор, как жил в Кумране, вдруг показались мне странными. Глаза сотни людей устремились на меня. Они смотрели так, будто своими взглядами старались удержать меня, и я понял, что они не хотели меня отпускать.
Ночью мне не спалось, несмотря на усталость, и я вышел. Муппим и Гера прохаживались возле входа. Вероятно, их поставили, чтобы помешать мне уйти, чтобы я не сбежал. Не сказав им ни слова, я прошел в Скрипториум. Луна была полная, и я видел, как между камнями промелькнула тень. Я ощущал присутствие Муппима. На столе лежали пергамента, скребки, все мои принадлежности. Надо писать, подумал я, надо писать, потому что слова жгут меня. Желание сказать что-то — это все, что остается, когда все потеряно. Я посмотрел на пергамент, на котором писал. Это был не тот, об Исайе, который я переписывал, а тот, незаполненный: пергамент моей жизни.
«Тет», девятая буква алфавита, обладает качествами цифры 9 и олицетворяет основание, фундамент всех вещей. Впервые она встречается в Библии со словом «Тов», что значит «хорошо». И «Тет», перемена состояния, является единственной буквой, открытой вверху. Вот почему «Тет» означает убежище, защиту, скопление сил для спасения жизни. Поближе рассматривая «Тет», я заметил, что в ее середине имелась
— «Йод», окруженная опрокинутым
— «Каф», цель которого — защитить ее.
Возле меня было сиденье в виде табурета, сделанное из небольшой деревянной дощечки, поставленной диагонально, а сверху горизонтально лежала еще одна дощечка.
Имитируя «Тет», я приложил ее к скальному выступу в углу, нажал, и передо мной открылась узкая щель, выход наружу.
Я взобрался на табурет, проскользнул в щель и вылез из грота.
Когда я вышел, в ночи меня поджидали десять из многочисленных.
ПЯТЫЙ СВИТОК СВИТОК ЛЮБВИ
Она предстала передо мной во всем великолепии, И я ее узнал. Из цветка лозы вырастает виноградина, А виноград дает вино, веселящее сердца. По ровным дорогам шагал я, Ибо знал ее и был молод. Я услышал зов души ее и понял его. Она была той, что напоила меня. И я благодарен ей, Я любовался ею, Я так желал ее, Но никогда не скрыл лица своего. Я возжелал ее До глубины души, Открыл я дверь, Дабы постигнуть тайну. Я очистил себя, Чтобы в чистоте познать ее, Чисто и сердце мое, Ничем не осквернено оно.Над гротом в лунном свете я разглядел десять членов Совета. — Что вы здесь делаете? — спросил я, увидев, что они окружают меня. — Разве я не Мессия, не ваш Мессия? — Мы избрали тебя для выполнения своей миссии, — ответил Леви, — и ты наш Мессия. Но ты должен следовать нашим текстам. Ты наш Мессия, а не царь, ты наш посланец, а не губернатор. Ты наш избранник, но выбираешь не ты! Круг смыкался вокруг меня, и я ничего не мог поделать. Они посматривали на меня, можно сказать, угрожающе. От отчаяния, в паническом состоянии, я совершил невероятное. Я сделал то, чего не сделал бы ни один Мессия в мире. Я сунул руку под тунику, развязал узелок, которым крепился револьвер, вытащил его и наставил на Леви. — Не двигаться! Дайте мне пройти! Они недоверчиво уставились на меня. — Ну! — приказал я. — Дайте мне пройти! Они расступились. Не опуская револьвер и не поворачиваясь к ним спиной, я стал пятиться под спасительное прикрытие скал. Скрывшись таким образом, я побежал в пустыню, над которой разливался рассеянный и беспокоящий свет. Все было завуалировано каким-то тревожным маревом, сквозь которое видны были тени, покачивавшиеся, как фантомы, в тени кустов, камней затаились мелкие ночные животные — скорпионы и змеи — и я боялся, как бы ессеи не бросились в погоню. Было холодно, даже очень, и тело мое дрожало под белой туникой, как высохшее деревце. Запах серы с Мертвого моря был сильнее, чем днем, удушливый, почти пьянящий. Меня окутывало глубокое ночное безмолвие, и я пугался скрипа песка и камней под ногами. Я беспрестанно оборачивался, уверенный, что за мной гонятся; но это были всего лишь гиены, желтые глаза которых я замечал изредка и слышал их пронзительный вой. Вокруг меня была ночь, я продвигался с полузакрытыми глазами, смертельно уставший, почти засыпая на ходу. Покинув свою общину, угрожая им оружием, я шел к неизбежному наказанию. Что я наделал? Что за приступ насилия овладел мною? Дух мой, пришедший в смятение, никак не мог сконцентрироваться. Я уходил от них все дальше, ноги мои не желали останавливаться, они уносили меня прочь. Я знал меру наказания себе за подобное бегство, дезертирство. Мне были известны законы, применявшиеся к нарушавшим их: к предателям, к вступившим на путь Зла, к тем, кто, считая, что поступает по велению сердца, на самом деле отдается на волю своих дурных наклонностей, к тем, кто впадает в грех, к тем, кто идет по дурной дорожке, к тем, кто вступил в Союз, чтобы сбиться с пути, и к тем, кто никогда не прислушивается к наставлениям праведников. «Да не приблизится к ним никто, ибо они прокляты». В это мгновение, в холодной ночи Иудейской пустыни, я хотел, чтобы ко мне спустился ангел Уриэль, чтобы он направлял мои ноги, подсказывал лунные циклы, тем самым, ободряя меня. Но не было ничего — ни ангела, ни росы, ни манны. Я был один, один под луной, оступаясь на дюнах, устремив глаза в завесу темноты, пораженный тем, что наделал. Я был слеп, как перед Тем, кто создал землю с ее недрами, моря с их пучинами, звезды, находящиеся на неизмеримой высоте. С началом рассвета я наконец-то вышел на иерусалимскую дорогу и добрался до города на армейском грузовике, в котором подремывали солдаты, уставшие после ночной службы. Из отеля я позвонил отцу и рассказал ему о своих ночных приключениях и о намерении поехать в Париж. К моему большому удивлению, он воспринял это, как и ессеи, он был против поездки. — Но, — возразил я, — ведь ты сам пришел за мной в пещеры, а теперь мешаешь мне завершить мою миссию. — Ты хоть соображаешь, чем рискуешь, ведя это расследование за пределами Израиля? — Еще бы, — ответил я, — но так получилось, что ключ к тайне находится в Серебряном свитке. К тому же — это единственный имеющийся у нас след.Кумранский свиток. «Псевдо-Давидовы псалмы»
При встрече с Джейн я умолчал о событиях ночи, я решил ехать с ней, продолжать расследование почти против своей воли, против воли ессеев. Однако, действуя импульсивно, я еще не знал, на что способен, не знал, что за скрытая сила, превосходившая силу моей общины, толкала меня на это. Я глядел на нее, не мог помешать себе глядеть на нее. Ее черные глаза с длинными ресницами зачаровывали меня, меня влекла ее тонкая до прозрачности кожа, влекла, как пергамент, на котором я мог бы запечатлеть золотые буквы. Мне уже виделись слова, которые я разгадывал на ее коже, каждый день я открывал на ней новые тайны. В Тель-Авиве мы сели на самолет, следующий в Париж, и остановились в отеле у вокзала Сен-Лазар. Стояла весна. Дул легкий ветерок, и небо было изумительным. Джейн нарядилась в светлые брюки и блузку навыпуск. Я же напялил на себя то, что наспех купил в киосках аэропорта: безрукавку и джинсы, на которых висели талисманы и талит — молитвенный платок, всегда бывшие при мне. Сбрил я и свою ритуальную бородку, так что лицо мое предстало совсем в другом свете — то ли я снял маску, то ли надел ее? Как и у большинства, у меня оказалась квадратная челюсть, впалые щеки, узкие губы. Мы сняли номера на одном этаже. Был уже поздний вечер, почти ночь. Мы попрощались, и каждый закрыл свою дверь на ключ. Мне казалось, что за тонкой стенкой я слышу ее дыхание. В моем сознании парили тени ее лица, на моих губах полыхал костер ее губ, на лбу я ощущал ее восхищенный взгляд, душой чувствовал ее сны. Не знаю, как мне удалось не поддаться желанию прийти к ней, так велик был призыв ее имени. Ослабев по эту сторону стенки, я был весь во власти чувства, которое не позволяло мне больше жить, существовать, дышать. В темноте я был ничем. Я бился головой о подушку, стремясь не ослабеть совсем, не умереть. Я окоченел от холода, но лицо мое горело; я всей душой ждал рассвета, дневного света, но они не приходили. И я не видел ничего, мне не удавалось выйти из этого безмолвия, окутывавшего меня своим леденящим покрывалом. Я воображал ее спящей, я представлял, как тихо приближаюсь к ней, проскальзываю под простыни, вливаюсь в ее сны, оказываюсь в ее объятиях, губы мои прижаты к ее губам, руки ощущают биение ее сердца, а мое бьется так, что вот-вот разорвется. И все желания мира концентрировались во мне, жившем без нее аскетом, и я дрожал от нетерпения. Я хотел ее всю, соединиться с ней навечно. Я исчезал в безмолвной нежности, как искорка, песчинка, пылинка на камне. Я исчезал, но для меня во всем мире существовала только она одна.
Утром, как и договорились, мы отправились в посольство Польши, рядом с площадью Инвалидов, где размещался Польский центр археологии и палеографии. Мы пересекли внутренний двор, куда выходило фасадом роскошное здание, интерьер которого был украшен пышной позолоченной резьбой. Мы попросили вызвать Йозефа Кошку. Через несколько минут появилась женщина лет сорока, высокая, элегантная, в темном костюме и туфлях на высоких каблуках. У нее было овальное лицо с тонкими чертами и кроваво-красные губы. — Что вам угодно? — спросила она. — Мы хотели бы встретиться с Йозефом Кошкой. — Очень жаль, но сейчас это невозможно. — Это очень важно, — настаивала Джейн. — Мы ведем расследование убийства профессора Эриксона. — Ведете расследование… — задумчиво повторила женщина. Она окинула меня взглядом. Белые нити талита торчали у меня из-под безрукавки, так как по обычаю их должно быть видно. На голове у меня была черная кипа, не очень заметная, но, кажется, она не укрылась от ее пронизывающего взгляда. — Передайте ему, что мы находимся здесь в связи с Серебряным свитком, — сказал я. Несколько минут спустя она проводила нас до самого верха мраморной лестницы, покрытой ворсистым красным ковром. Мы подождали у какой-то двери, куда она вошла и вскоре вышла. На ее лице, очень бледном, со светлыми прищуренными глазами и красными губами я увидел морщинки в форме буквы
— «Айн», которая означает неуравновешенность.
Она пригласила нас в кабинет, заполненный книгами и разными древностями. Йозеф Кошка сидел за рабочим столом, с карандашом в руке, будто намереваясь писать.
— Благодарю вас, мадам Злотоска, — поблагодарил он женщину, и та вышла из кабинета. — Ари, писец, — обратился он ко мне, — что я могу для вас сделать? И для вас, моя дорогая Джейн?
— Помочь нам, — пробормотала Джейн.
Кошка секунду раздумывал, вертя в пальцах карандаш. Затем он взял сигарету, вставил ее в черный мундштук и прикурил, устремив взгляд в пространство.
— Вы знаете его, как и я, — тихо произнес он, — перед нами задача: не допустить разглашения существования Серебряного свитка и продолжать поиски… втайне. Этим вы отдадите должное работе Эриксона. Вам известно, что он с самого начала очень верил в это. Все считали, что Медный свиток составлен ессеями. Во всяком случае, члены Библейской и археологической школы распространили мысль, что это была шутка, глупая забава, которая ни к чему не приведет. Сам же Петер подозревал, что должны были существовать веские причины для того, чтобы люди занимались такой изнурительной работой, как гравировка на меди.
— А кто же враги? — прервал его я.
— Разумеется, те, кто считает, что свиток не является указателем сокровища.
— А вы что об этом думаете? — спросил я.
— Заблуждение. Сокровище существует.
— Мне бы очень хотелось видеть оригинал, — проговорил я как бы про себя, — тот, который был выгравирован писцами. Я хочу попытаться определить их состояние духа, посмотреть на буквы.
— Нет ничего легче, — улыбнулся Кошка. — В марте в присутствии ее величества королевы Иордании Hyp свиток был передан во владение хашемитов в Иордании. Я лично помогал его реставрировать.
— Значит, свиток находится в Иордании? — заметил я разочарованно.
— Отнюдь. Этот свиток в настоящее время лежит в Институте арабистики, на выставке, посвященной Иордании. Им занимается ваш покорный слуга.
— Что вам известно о Серебряном свитке? — неожиданно спросил я.
— Мы знаем, что он у вас, — добавила Джейн. — И нам хотелось бы его видеть.
В этот момент зазвонил телефон, Кошка взял трубку.
— Да, — ответил он. — Сегодня вечером. Согласен. — И прикрыл трубку. — Ну вот, — сказал он, проигнорировав вопрос Джейн, — я вынужден вас покинуть.
Тон его был категоричным. По лестнице мы спускались быстрее, чем поднимались.
— И что ты об этом думаешь? — спросила Джейн, когда мы вышли из посольства.
— От него разит холодом, правда?
— Странный человек… Думаю, нам нужно побольше разузнать о нем. И пролить свет на Серебряный свиток.
— Ну вот, — буркнул я, — у тебя уже есть план.
Около шести вечера мы с Джейн расположились перед посольством Польши. Через несколько минут вышел Йозеф Кошка. У площади Инвалидов он сел в автобус. Мы же залезли во взятую напрокат машину, и я завел двигатель. Мы ехали за автобусом до двадцатого округа. Там Кошка вышел, прошел немного по улице Бань-Оле, потом резко свернул — в темный и узкий переулок. Там он остановился, достал из кейса ключи, открыл дверь небольшого домика и вошел. Мы еще некоторое время посидели в машине, припаркованной напротив его дома, размышляя, что нам предпринять. Надо ли его ждать? Или стоит устроить с ним нечаянную встречу? Свет на третьем этаже зажегся, потом погас. Кошка, возможно, лег спать, а мы постепенно стали осознавать, что не продвинулись ни на шаг. И тут нас ослепили фары приближавшегося крытого грузовичка. Как раз в этот момент дверь домика приоткрылась, и показалась голова Кошки. Увидев грузовичок, он вышел с пакетом в руке. Машина притормозила у двери, и Кошка сел в нее. Грузовичок тронулся. Мы поехали за ним. Ну и помотал же он нас. Ехал он не быстро, и следовать за ним было совсем не трудно. Я даже позволял другим машинам обгонять нас и вклиниваться между нами, чтобы не очень уж выдавать себя. Сперва он привел нас к кварталу Сен-Жермен-де-Пре. Около пивной «Липп» грузовичок неожиданно остановился. Человек лет пятидесяти с книгами в руках, похоже, ожидал его. Он быстро сел в машину, оглядевшись по сторонам, словно опасался, что его увидят. Потом мы направились к кварталу Оперы. На улице Четвертого сентября мы остановились у огромного здания, где размещалась финансовая компания. Там, после нескольких минут ожидания, из подъезда вышел мужчина. Он сделал знак водителю и тоже сел в грузовичок. Было еще немало остановок вплоть до Елисейских полей, во время которых в грузовичок каждый раз садились люди, машина проследовала по кольцу вокруг Парижа, затем остановилась в западной части столицы, у ворот Брансьон. Это была необычайно узкая улочка, на которой среди ветхих домишек возвышалось нелепое обветшалое дворянское гнездо с башенкой на крыше, еле видимой с улицы, так как ее закрывали густые кроны деревьев. Один из мужчин вышел из грузовичка, встал перед тяжелой деревянной дверью и толкнул ее. Все пассажиры молча вылезли и вошли в здание. Грузовичок тотчас тронулся. Мы припарковали машину и, выждав немного, вышли из нее. Около портала царила тишина. Улица была пустынна. Мы с Джейн переглянулись. Она была готова. Тогда я толкнул тяжелую створку, и мы крадучись вошли. Внутри темный коридор вел к другой двери. Мы огляделись и двинулись по коридору. За нами, похоже, никто не шел. И вдруг за другой дверью послышались голоса: — Братья, имейте терпение, пока не закончится наша миссия: день не за горами! Да, в Иерусалиме действительно неспокойно, и мы это знаем. Но мы продолжим наше дело, нашу миссию в этом мире. Несколько минут стояла тишина, потом снова заговорил тот же голос: — Братья, нас хотели запугать, пытались уничтожить, убив профессора Эриксона. При этих словах мы услышали ужасный шум. Сквозь металлический лязг и топот ног слышались крики, стенания, голоса требовали мести: «Ко мне, Босеан, на помощь!» — Но возможно ли, — продолжил голос, который показался мне знакомым, — чтобы это поколение — наше поколение — принесло мир. Вам неизвестна причина, по которой мы собрали вас здесь: мы воссоздадим Храм. Третий Храм! Благодаря Писанию пророка Иезекииля мы знаем точные размеры этого Храма, не похожего ни на один другой. Благодаря нашим архитекторам у нас есть все размеры эспланады, расположенной в северной части мечети Аль-Акса! Наши инженеры работали над этими цифрами, и сейчас мы знаем, что вполне возможно возродить Храм на его истинном месте, которое находится на большой эспланаде, где стоит церковь Скрижалей! Возникло молчание. Мы изумленно переглянулись. — Кто эти люди? — прошептал я. Она сделала знак, что не знает. Тогда я приблизился к двери; на высоте человеческого роста в нем зияло маленькое зарешеченное слуховое оконце. Осторожно заглянув в него, я увидел большую комнату, задрапированную черным, на черном фоне ярко выделялись красные кресты. В центре нефа стоял катафалк, украшенный короной и непонятными знаками. Рядом возвышался трон. Вокруг него плотной стеной стояли люди — человек сто в бело-красных туниках, поверх которых были накинуты горностаевые мантии с нашитыми на них красными крестами, такими же, как и на стенах комнаты. Я вдруг подумал о крестике, подобранном Джейн у алтаря, мне показалось, что он был похож. Я побывай на многих церемониях ессеев, но никогда не видел такой пышности. Лица всех присутствующих закрывали капюшоны с отверстиями для глаз; талии охватывали пояса с золотой бахромой; горностаевые шапочки были оторочены золотыми диадемами и увенчаны хохолками из золотых эгретов. С поясов свисали мечи, украшенные рубинами и бриллиантами. Центром ассамблеи был человек, тоже в маске. Голос принадлежал ему. В правой руке он держал скипетр с шаром на конце, увенчанным все тем же красным крестом, такие кресты были повсюду. Его грудь украшали две цепи: на первой, сделанной из крупных красноватых звеньев, висела медаль с изображением какого-то деятеля средневековой эпохи. Вторая была в виде четок из овальных жемчужин, покрытых белой и красной эмалью. Широкая перевязь из красного шелка охватывала грудь председательствующего справа налево. На перевязи тоже висел знакомый крест. — Все вместе, — произнес он, — мы отстроим Храм. — Вместе, как наши братья, тысячу лет назад отправившиеся в Аккру, или на земли Триполи… в Апулию, или на Сицилию, или во французскую Бургундию… с целью, с единой целью: построить Третий Храм! Мы продолжим работу архитектора Храма, и этот Храм явится завершением всех храмов, посвященных Величайшему из архитекторов; соборы, мечети и синагоги — все они соединятся в этом Храме, где будет святая святых! Пока он говорил, двое людей притащили из глубины комнаты деревянный манекен, установленный на стержне; на правой руке манекена висел турнирный плащ из грубого полотна, на левой — длинная увесистая дубина. Один из мужчин вонзил стержень туда, где должно было находиться сердце манекена, словно сделав его мишенью. — Вот изображение Филиппа Красивого, — произнес руководитель церемонии, а наш девиз: «Pro Deo et Patria», так как именно железом, а не золотом будем мы защищаться в тот день, когда весь мир узнает, что мы существовали всегда и, что наш орден официально возродился! Движение прошло по комнате. Люди вставали, переходили с места на место. Джейн, стоявшая позади, нетерпеливо постучала пальчиком мне по плечу, делая знак отодвинуться, чтобы самой посмотреть на эту странную церемонию, которая мне уже кое-что подсказала. Я осторожно отодвинулся. И тут раздался шорох разворачиваемой бумаги, затем тот же голос, но уже громче, произнес: — Вот! — воскликнул он. — Вот доказательство! Наступила глубокая тишина. Я опять приник глазом к окошечку. Распорядитель церемонии взял шкатулку из лакированного дерева и открыл ее с крайней осторожностью. На свет появился хрупкий древний Серебряный свиток. Дрожа от возбуждения, я вглядывался в него; я узнал его; это был тот самый, который держал Петер на фотографии, переданной мне Джейн. Страшный человек показал присутствующим Серебряный свиток, наполовину раскрученный, так что видна была внутренняя его часть, покрытая тонкими и сжатыми письменами. Он поднял его над головой, словно Моисей, являвший скрижали Завета, словно совершающий богослужение во время Шаббата; он поднял свиток как можно выше, чтобы все могли видеть его. — Это, братья, пришло к нам прямо из прошлого! Оно прошло через века и пришло к нам из Святой Земли! Здесь находится секрет, который позволит нам возродить Храм! Вот почему мы соберемся в Томаре, в Португалии… Сбор всемирной подготовки. После этих слов вновь поднялся невообразимый шум. Одни стучали мечами по полу, другие вскочили, третьи приветствовали это сообщение радостными криками и объятиями. Вдруг я вздрогнул. Сзади нас стукнула дверь, послышались приближающиеся шаги, мы, было, резко повернулись, чтобы удрать, но мужчина в черно-белой тунике преграждал нам путь. Его лицо было скрыто рыцарским шлемом из тонких колец. — Что вам угодно? — спросил он. — Кто вы и что здесь делаете? — Мы ошиблись адресом, — пояснил я. — И никак не найдем выход. Тогда мужчина вынул из ножен меч и придвинулся к нам с угрожающим видом. Ударом ноги по запястью я выбил у него меч и подхватил его, прежде чем он коснулся пола. Но мужчина так треснул меня кулаком, что я рухнул, оглушенный, не имея сил подняться… Словно сквозь туман я увидел, как Джейн, выбросив ногу, нанесла ему сильный удар каблуком в грудь. Ошеломленный, мужчина на мгновение потерял способность двигаться, она воспользовалась этим и ударила, разбив ему нос, а затем врезала ребром ладони по горлу, от чего мужчина стал задыхаться и согнулся пополам. Однако он быстро пришел в себя и попытался ударить ее кулаком, но она ловко увернулась. Несмотря на его выпад, быстрый как молния, она ударила противника справа прямо в солнечное сплетение и одновременно с силой опустила руку ему на затылок. Тогда мужчина схватил ее за горло и начал душить. Я бросился на него сзади. Джейн сильно сжала пальцами его запястья, резко развела их и выскользнула быстро, как змея. — Бежим, — сдавленным голосом выговорила она. — Быстро. Мы бросились к двери, потом к машине и, тяжело дыша, ввалились в нее. — Джейн, — сказал я, немного отдышавшись, — я и не думал, что ты знаток боевых единоборств. Ты это от меня скрывала. — Я немного занималась карате… А мне вспомнились слова отца: «Эта женщина прошла специальную подготовку». — Кто были эти люди? — спросил я. — Не знаю, Ари, но только не масоны. — А тот манекен? — продолжал допрашивать я. — Что это за болван? — Чучело, — пробормотала Джейн. — Манекен, применявшийся в средневековых турнирах, участник состязания должен был на полном скаку поразить его копьем. Если он промахивался и вовремя не пригибался к крупу коня, манекен автоматически поворачивался и наносил удар дубиной по затылку или по спине неудачливого рыцаря; удар мог быть смертельным… — Значит, все эти люди могли быть… средневековыми рыцарями? — Я думаю, — сказала Джейн, — что это тамплиеры. — Тамплиеры? — недоверчиво переспросил я. — Да. Это средневековое братство когда-то было разогнано и перебито, но сегодня мы обнаружили, что оно еще живо. — И ты считаешь, что профессор Эриксон тоже принадлежал к ним? — Профессор Эриксон был масоном. Но, быть может, существует некая связь между обоими орденами. Тамплиеры, как и франкмасоны, тщательно заботились о сохранении своих секретов, как и масоны, они проявляли интерес к архитектуре, культовой архитектуре в частности. Ведь это они, к примеру, построили Шартрский собор. — Короче, строители, — заключил я. — Как и масоны… А тот крестик у алтаря, готический… На одеждах тех людей были такие же, ты это знала, правда? — Да, я это знала, — с сожалением глядя на меня, сказала она. — Почему же ты скрыла от меня? — Пока я не могу тебе сказать, но ты должен мне доверять. Мы подъехали к отелю. Я выключил зажигание. Джейн повернулась ко мне. — Ты смог различить, что было написано в Серебряном свитке? — спросила она. — Нет. Но писано, кажется, не на древнееврейском. Шрифт, скорее, готический, средневековый. Джейн испуганно посмотрела на меня. Сыны света борются с сынами тьмы, и она вмешалась в эту извечную борьбу. Я тоже испугался, даже очень. Но испугался за кого? Голова пошла кругом. Как будто я сам против воли тянул себя к зияющей непознанной бездне. Я был проклят. Я покинул своих братьев, покинул свою общину, утратил свойственную мне мудрость, в которой сейчас так нуждался. Я все бросил ради нее, чтобы следовать за ней, оберегать ее, и мое встревоженное сердце всматривалось в горизонт, мое ослепшее сердце терялось в его изгибах, ничего не зная, ничего не понимая и ничего больше не узнавая: я уже не знал, ни откуда я шел, ни куда, ни даже кем я был. Я весь дрожал; дрожали душа и тело, и мне не было покоя! Мне уже были безразличны высшие секреты, которые я привык предвидеть. Может, это была любовь? В таком случае некто окунается в этот мир без названия, и даже обладай он неисчислимыми познаниями и безмерной уверенностью, он подобен новорожденному, только что покинувшему чрево матери. Для него не существует больше законов, на него не снисходит мудрость, он не приобретает ее снизу; когда к нему идет любовь, он идет к ней навстречу, обнаженный и ничего не знающий, словно вдруг впервые открылись его глаза, и он увидел мир и существо, которое одно может сказать ему: иди и смотри! Здесь, во взятой напрокат машине, я наклонился к ней. Наше дыхание смешалось. Я хотел поцеловать ее, но она отвернулась; остался только обмен дыханием. Запах ее духов наполнил мою душу счастьем, это было словно семь поцелуев любви и радости, и запах поднимался снизу вверх, подобно запаху всесожжения, высшему запаху, который вздымается и завязывает тайные связи между существами, сковывает их, и они становятся единым существом. Ночью, один в постели, я получил этот улетевший поцелуй, такой желанный. Ее глубокий вздох проник в меня, а мой вздох, вошедший в нее, придал мне такую силу, что я почувствовал себя всемогущим, всесильным, сверхчеловеком. Я овладел ее образом, колыхавшимся между желаемым и действительным, потому что в нем чувствовалась плоть, потому что он был истинным. И так велико было искушение взглянуть на нее, приблизиться к ней, восхищаться ею, что я встал, быстро оделся и вышел из номера. С колотившимся сердцем я подошел к ее двери, приник к ней головой, словно пытаясь соблазнить ее, умолить открыться. Но она оставалась запертой, как калитка в запретный сад. Я стоял неподвижно, опустив голову, держась за ручку, — не знаю, сколько времени. — Ах, — говорил я себе, — если бы только я мог осмелиться постучать, войти, обнять ее, взять на руки, поцеловать, прижать разгоряченный лоб к ее лбу, увлечь к кровати и опять обнять…
Институт арабистики располагался в огромном здании, идеально прямоугольном, поражавшем своими размерами и архитектурой; оно просвечивало, как черное кружево. Сердце стучало, когда мы с Джейн входили в этот храм, хранивший в себе оригинал Медного свитка. На втором этаже находилась экспозиция, посвященная Иордании. В центре просторного зала, где были выставлены произведения искусства древности и фотографии, на небольшом возвышении стоял прямоугольный стол, накрытый толстым стеклом. Тут-то я его и увидел таким, каким он был, — настоящий, подлинный Медный свиток. Металлическая пластина; длиной два с половиной метра и шириной сантиметров тридцать, составленная из трех соединенных медных листов образующая ленту, которая могла сворачиваться наподобие пергаментов, на которых писал я. Внутреннюю его поверхность покрывал текст на древнееврейском, выбитый на металле точными ударами зубила. Он подвергся реставрации, и на нем не видно было следов старения и окисления, а благодаря технологическому электрохимическому чуду и современной информатике буквы выглядели так, будто были нанесены накануне. Вместе с текстом пришло послание из глубины веков, медное послание на меди. Кто бы мог подумать, что этот свиток переживет поколения людей, войны, шатания Истории? И кому могло прийти в голову, что под пальмами и камнями, под истлевшими костями, в песках пустыни, в мрачных пещерах Мертвого моря, в разбитых глиняных кувшинах лежала книга? Кто знал, что выжили только буквы, впитавшие дыхание тех, кого они пережили? Этот Медный свиток был так стар, что мог погибнуть, увидев дневной свет после двух тысяч лет, проведенных в темноте пещер. Он чуть было не рассыпался в пыль. Сжавшись, он отказывался раскрываться. Тогда пришлось прибегнуть к операции с применением газа, защитных очков, лабораторного клея. Затем он совершил путешествие в Амман, и там, выставленный на всеобщее обозрение, испытал серьезный рецидив. Свет ослеплял его, оглушал, ослаблял. Опять пришлось пересекать моря и континенты, до самой Франции, где повторная операция вернула его к жизни. И вот теперь я рассматривал текст, узнавая, потому что знал его наизусть: ведь буквы древнееврейского алфавита обладают даром запечатлеваться в памяти, на которую они влияют подобно чудодейственному снадобью, обладающему магическими свойствами. Пуансон придал форму меди, покрыл ее знаками, а эти знаки — я в этом уверен — отражали другие знаки, которые — я знал это — отражали и другие знаки, и так вплоть до самого Сокровенного, до Тайны Тайн. В течение более двух тысяч лет мы пишем на пергаменте, на вид более привлекательном, чем папирус, и, главное, более прочном: только благодаря этому свитки нашей секты сохранились, несмотря на разрушительные действия времени. Почему Елиав, сын Меремота, предпочел этот материал пергаменту, листы которого сшиваются подряд льняными нитями или сухожилиями животных и тщательно обрабатываются согласно раввинским правилам? Он мог бы взять козлиную кожу серого цвета или баранью кожу цвета белого сливочного масла, с более желтым и углубленным тоном со стороны шерсти, их кожа, ставшая белой из-за лучшей проникаемости, впитывает в себя мел в процессе бланшировки. Он мог бы выбрать велень, мягкий, тонкий и дорогой, который получают из мертворожденных животных — телят, ягнят, козлят. Веленевый пергамент не мнется, он прочен, гладок, но перо на нем не скользит; он такой чисто-белый, что можно подумать, что он светится. Вот почему мы используем телячью велень для переписывания священного текста Торы. Тогда почему медь, а не веленевый пергамент? Еще он мог бы использовать кожу козы, козленка, барана, ягненка, газели и даже антилопы. Мастера-дубильщики изготовили бы ее в лучшем виде. Они бы выскребли кожу, великолепно вычистили бы внутренний слой, который наилучшим образом впитывает и сохраняет чернила. Они бы остригли шерсть, прогладили бы оставшуюся. Затем они продубили бы кожу, потом вымыли бы ее в горячей воде, прежде чем обрабатывать редким маслом, чтобы сделать ее мягкой и хорошо впитывающей чернила. И, наконец, они растянули бы ее, чтобы просушить на солнце и воздухе. Надо бы к тому же удалить остатки жира, что довольно трудно; на оставшемся слое жира почти невозможно писать и рисовать, потому что чернила и краски плохо соединяются со скользкой поверхностью. Правильно сделанный пергамент держит чернила, не впитывая их… Все это можно было бы сделать, но, сколько бы это заняло времени? Длительная процедура. Елиав выбрал медь, чтобы она дожила до Страшного Суда, ведь будет этот день — последний и первый — когда объединятся все народы, когда примирившиеся страны услышат эту Благую весть и осознают, что они достойны своей веры, и упавшие деревья встанут, и развалившиеся дома восстановятся, и из праха восстанут умершие, достанут свои мельницы и будут молоть муку, и все! Явит себя Всевышний, облаченный в мощь и славу; подобно супругу к своей супруге пойдет он к возрожденному Сиону, разодетому в пышные одежды, и поверженный в рабство Иерусалим станет свободным, так как Господь пришлет своего посланца, чтобы тот донес Весть до униженных, дабы омыть и перевязать кровоточащие сердца, и объявить свободу беглым, освобождение пленным, и возвестить год Милости, чтобы возродить опустошения прошлого, утешить наших предков, развеселить опечаленных, заново отстроить города из поколения в поколение и, наконец, чтобы провозгласить тот День, некий день, Высший и Последний. Я принялся читать текст, составленный из букв, выученных с детства, и произносил их подряд, не задумываясь о том, чем они были и что означали их формы, числа, названия и порядок расположения, но в глубине души, безотчетно, я произносил их, чтобы они подспудно работали во мне. Я распознал линии. Чтобы текст не был слишком перегруженным, в начале и конце свитка, как и между колонками, были предусмотрены пробелы. Между буквами пробел был не толще волоса, между словами он равнялся маленькой букве, между строками — целой строке и четырем строкам, как в пяти Книгах Торы. Если нужно было уменьшить расстояние, писец выходил из положения, растягивая некоторые буквы, поблескивавшие на меди. И, тем не менее, некоторые буквы отличались от других. По неписаной традиции, переходящей от писца к писцу еще со времен Синая, в Свитке Торы и в других манускриптах имеются одни и те же буквы разного размера. Предполагается, что некоторые буквы различаются, чтобы передать, подчеркнуть скрытый смысл посвященным читателям. Перед моими глазами были буквы, пробудившиеся от долгого сна, подобные небесным посланцам, ангелам, цель которых — ознакомить с божественной волей все, что однажды должно появиться на свет. Когда я попытался их читать, они сплотились передо мною, выстроились с песней облачения, гордые и счастливые своей победой над временем. Вдруг они пустились в пляс, абсолютно все, приняв форму
«Йод» — основная точка, точка отправления, через которую неведомое и ничто воплотились в существо. Тогда я повнимательнее посмотрел на точку и увидел начало, начальный акт создания.
Затем эта первая из Тетраграммы, вытянулась в которая стала буквой
И так происходило со всеми буквами, которые объединялись и воспроизводили себя под действием блестящего медного луча, образуя, в конце концов, некий мир, черный огонь на медном огне, блестки бесконечного света на мраке, царствующем в этом длительном столпотворении.
И неожиданно просторный зал выставки наполнился светом, и жизнь возникла в нем от этих живых букв, чтобы напомнить земной жизни о жизни небесной.
Они предоставляли слово далеким временам с благоговением и гордостью, они несли новости о местах, где остались их следы, на тайном пути, пройденном ими, для своего существования они искали дыхание того, кто произнес бы их и, произнеся, вошел бы в мир этих букв, осеня их своим дыханием.
И мне показалось: исчезни, сотрись эти буквы, мир перестал бы существовать.
И тогда я произнес их, читая Медный свиток медленно, тихо, размышляя над каждой буквой, чередуя гласные и согласные, подолгу молясь над каждой, и каждая буква приносила мне облегчение, и каждый звук складывался в образ, и каждый из них обладал намерением и волей. По буквам я поднимался на ступеньку выше, и каждый шаг, каждый этап уносили меня от мира чувственного к миру небесному. А буквы от ассоциации, произношения, насыщения их возвышенной мыслью —
— оживали и летели впереди меня. Как же они являли себя во всем графическом великолепии, недоступном для понимания, в своей совершенной форме, и как же они доходили с Медного свитка до моего языка, рта, губ, и как же они вживались в меня, найдя во мне вместилище, и как же они вдохновляли и очищали меня, делая мою мысль чистой, великолепно абстрактной, великолепно конкретной! Они делали почетными вещи, предметы, открывали чудесные сокровища, места, о которых никто и не подозревал, изменяли свою форму, вытягиваясь от дыхания, выходившего из моего говорящего рта. Они были индивидуумами, изобретенными людьми, начертанными писцом, несущими на себе частицу материи, но материи уже одушевленной, они были черными на вид, но содержавшими таинственные мысли, намеки и указания на сокровище, а это сокровище являлось тайной мира, вечным вопросом, памятью о Боге, ваявшем своим огненным резцом нечто, когда он сотворил мир, говоря, что мир уже существовал.
Мой раввин, когда я был хасидом, учил меня магии букв и их созидательной энергии, способной изменить пагубную ситуацию и отмести дурные предзнаменования. Для этого следовало сконцентрироваться в одной точке, так, чтобы огородиться ото всего, позабыть обо всем происходящем вокруг, создать пустоту, чтобы слиться с божественным словом через познание букв. Таким образом, я пытался достичь первопричин всех вещей, уловить первое дыхание, скрывавшееся в блестках меди, и старался, проникнув через завесу чувственного мира, достичь Невыразимого. Тогда еще я понял то, что может понять только влюбленный хасид: мир существует лишь для того, чтобы встретиться с невидимым, а такую связь можно получить только через буквы.
Как они были прекрасны, как приятно было на них смотреть, сколько в них было ревностности! Я увидел блеск меди, высвеченный буквой. Я увидел неизмеримую глубину, которая позволяет прорицать прошлое и вспоминать о будущем. И я увидел сам процесс творения, в котором участвовали существа, земля, воздух, вода и огонь, мудрость и знания; и все это происходило по воле букв, совершавших чудо зарождения. Одна среди них выделилась:
«Тав»: клеймо, печать Бога, завершение творения и общность созданных вещей. «Тав» — это знание абсолюта и его тайны, скрывающейся в простой душе. Совершенство «Тав» позволяет динамическому выдоху «Шин» продемонстрировать свои силы. «Тав». «Тав». Он был здесь, я Его чувствовал.
— Ари!
Я обернулся. Сзади стояла Джейн.
— Я тебя уже третий раз окликаю, — возмутилась она. — А ты будто и не слышишь.
— Нужно уходить, — сказал я.
— Да, — согласилась Джейн. — Впрочем, музей закрывается.
Мы спустились на первый этаж и, выйдя из института, пошли вдоль Сены, начав от набережной Сен-Бернар.
— Так вот, — промолвила Джейн, посматривая направо и налево, чтобы убедиться в отсутствии слежки, — я видела Кошку, очевидно, он был там, чтобы закончить копию Медного свитка… Он скрылся в каком-то кабинете с двумя мужчинами, которых я не знаю. Я подкралась к двери, делая вид, что рассматриваю глиняную посуду, и услышала голоса.
— О чем они говорили?
— Не уверена, но, кажется, речь шла о профессоре Эриксоне… и Серебряном свитке.
— Ну и что? — нетерпеливо спросил я.
— Свиток написали не ессеи и не зелоты. Он составлен в Средние века, и говорится в нем о баснословном сокровище!
— Отец был прав, когда говорил, что в этой истории не хватает одного элемента, одного звена цепи.
Сумерки спускались на величественные набережные Сены; легкий ветерок трепал волосы Джейн, делая их еще воздушнее.
— А ты, — тихо спросила она, — ты что-нибудь открыл для себя в Медном свитке?
— Я увидел в нем то, что может увидеть любой хасид.
— Значит, ты его постиг?
— Что?
— Двекут.[302]
Дойдя до Пон-дез-Ар, мы сели на скамью; по реке сновали взад-вперед прогулочные катера, пофыркивая и разбрасывая вокруг себя зеленый, красный, оранжевый цвета. Я слишком влюблен, подумал я в эту минуту, потому что мое сердце переполнено любовью; я слишком поглощен ею, и я уже не Мессия, а мужчина, живущий только для нее; моя религия — это она, она — мой закон, мое ожидание, транс, двекут. Я дошел до того, что любовью разрушил свою жизнь и не могу сдержать слез, когда думаю, что не смог бы ликовать перед Ним, что мое время еще не пришло и что я не смог бы обнять и поцеловать Его, как Моисей поцеловал Бога.
Любовь… Я слышал о ней, читал в книгах, на университетских скамьях. Меня научили, что если любовный опыт неудачен, то мужчины и женщины не могут полностью постичь чувство, свойственное человеку, и неспособны испытывать к остальному человечеству ту благожелательность, без которой человечество становится злым. Но я всегда верил, что любовь — это опасность, стихийная сила, что она — не благо, и я остерегался мужчины, который любит женщину. Ибо пути его — пути мрака и тропинки греха.
— Все это так, — сказала Джейн, — до твоего избрания ты был писцом, а еще раньше — хасидом, а до того…
— А до того я был солдатом. Но все это в прошлом.
— Тебе уже не хватает твоей писанины?
Мое движение как будто было неожиданно прервано событиями, которые куда-то повлекли меня независимо от моей воли и так же неожиданно заставили остановиться, тогда как я не должен останавливаться неизвестно где и когда, чтобы не потерять сосредоточенность… Но чего мне больше всего не хватает, так это моей общины.
— Ты встретишься с ней, — успокоила меня Джейн. — Очень скоро.
— Нет.
— Почему же?
— Япокинул их, Джейн. Я убежал от ессеев.
Джейн недоуменно смотрела на меня, не понимая.
— Я ушел, потому что они отказывались отпустить меня сюда. А я очень хотел быть там, где ты.
— Ари, — упрекнула Джейн. — Не следовало этого делать. Это…
— Я тебя люблю.
Мы замолчали.
— Я полюбил тебя, — продолжил я, — еще в тот раз. Два года назад. Но тогда это было так неожиданно, что я не понимал. Потом удивление прошло, но любовь осталась.
— Такое невозможно, — проговорила Джейн, вставая, — такое невозможно, и ты это хорошо знаешь. Если ты тот, кто есть… Все это бессмысленно.
— Бессмысленно? — удивился я. — Может, и так. Помнишь, в Евангелии говорится, что Иисус любил одного своего ученика. Но имя его никогда не упоминается.
— Думаю, речь идет об Иоанне Евангелисте. Так?
— Ты права.
Джейн с удивлением взглянула на меня.
— Ты считаешь, что я твой ученик, Ари? Потому что мое имя похоже на его?
— Может быть.
— Но ты не пошел… ты ничего не понял. У меня нет роли, нет миссии. Я не из ваших. Ари, я не хочу играть ту роль, которую ты предлагаешь, не вижу в ней смысла. — Она встала и с огорченным видом заявила: — Я не верю в твою любовь.
С наступлением вечера мы опять стояли под фонарным столбом рядом с домом Кошки и снова ждали в неловком молчании, которое не могли побороть ни она, ни я. Часом позже показался тот же самый крытый грузовичок. На этот раз Кошка сразу сел в него и отправился прямо к Брансийским воротам. Мы очутились перед тем же зданием, что и накануне. Было около восьми. Не зная, что делать, мы пошли в забегаловку на углу улицы, это было очень старое, насквозь прокуренное кафе с облупленными стенами. В нем обычно встречались завсегдатаи из здешнего квартала и, засиживаясь у бара, обменивались впечатлениями дня: идеальное место для сбора информации. Едва мы сели за столик у окна, как хозяин, жизнерадостный толстяк с красными щеками, уже протягивал нам меню. — Смотри-ка, как странно! — удивилась Джейн. — Совсем не похоже на обычное меню! — Что? — насупился толстяк. — Вам не нравится меню? — Да нет, не то чтобы оно мне не нравилось… Просто кухня у вас довольно оригинальная. — Дело в том, что… — с пафосом произнес хозяин, — дело в том, что моя кухня идет из глубины веков, видите ли, она перешла ко мне от моих родителей, прародителей… Он нагнулся к нам и почти прошептал: — Это старинная кухня тамплиеров, рыцарей в белых плащах с красным крестом! Они привезли с Востока книгу рецептов одного из племянников Саладина — Вушла Хилла аль-Хабиба. — Кого? — Вушла Хилла аль-Хабиба, — повторил хозяин довольно убедительно. — Величайший кулинар! Именно во время одного из их угощений Великий магистр ордена Храма решил доверить тамплиерам роль международных воинов. Примерно такая же роль сейчас у национальной жандармерии или, точнее, групп быстрого реагирования: они родоначальники… голубых касок ООН! Мы с Джейн переглянулись полувопросительно, полуиронично. — Но почему именно тамплиеры? — спросила Джейн. — Тамплиеры, — продолжил хозяин, — были превосходными аптекарями. Они открыли лечебные свойства Spirea Ulmeria — королевы лугов — против суставных болей, что в дальнейшем позволило выделить из этой травы производные салициловой кислоты. Новый медикамент, мадемуазель, пользующийся наибольшим спросом в мире, я назвал… — Хозяин закатил глаза для усиления эффекта. — …аспирин! Кухня, мадемуазель, издавна связана с колдовством. Но у вас печальный вид… Нектар красен, он прогонит печаль. К тому же уксус или прокисшее… вино — чудесное средство для более здоровой жизни. Уксус, лук, эстрагон, перец молотый, гвоздика, тмин, лавровый лист, чеснок… Если вы настоите в бокале все эти ингредиенты примерно месяц, то можете добавлять содержимое в любые блюда, и вы убедитесь… Он наклонился к самому уху Джейн с почти угрожающим видом: — Следует знать, мадемуазель, что капуста хороша с рисом, корнишоны — с мясом или дичью, что томаты очень хороши с рыбой, а особенно не забывайте про вино и хлеб! Вода и мука, дождевая вода — все это натуральные продукты, поступающие сверху, с неба. Так что кухня мигрирует вместе с миграцией священных племен — с запада на восток. — А вы можете нам сказать, — спросила Джейн, решившись прервать эти словоизвержения, — что, например, содержится в баклажанной икре? — Баклажанная икра — самое вкусное блюдо, которое вы еще не пробовали, — оживился он. — Чтобы его приготовить, надо взять поджаренные баклажаны, две луковицы, четыре дольки чеснока, один красный ямайский перец, три листика мяты, тридцать черных оливок без косточек, одну суповую ложку уксуса, четыре суповые ложечки оливкового масла, соль и перец. — И как вы все это готовите? — Баклажаны и ямайский перец поджариваются на горящих углях, не забыть только, проколоть в нескольких местах баклажаны и перец, потом, с еще горячих, с них снимают кожуру. В деревянной посудине толкут лук, чеснок, мяту и оливки. Потом туда добавляют баклажаны и перец и все это продолжают растирать, помешивая. Затем тоненькой струйкой, все время тихонечко размешивая, туда льют оливковое масло. Ну а потом добавляют соль, обычный перец и уксус. — А вот это блюдо? — показала очень заинтересовавшаяся Джейн на тарелки наших соседей. — Это? Это рагу. Делается в большом котле, куда вливают пять литров подсоленной воды с пряностями, кладут четыре бараньи и свиные ноги, две вырезки, четыре мозговые бычьи кости, один бычий хвост, баранью лопатку, четыре морковки, веточку сельдерея, немного зеленой капусты, две луковицы (порей), маленькую тыкву, полкило белых сухих бобов, черные сухие бобы, красные сухие бобы, зеленый горошек, четыре простые луковицы, четыре дольки чеснока, листья горчицы, соль, перец, стакан уксуса, четыре стакана оливкового масла, ложку разведенной горчицы… — Мы берем баклажанную икру, — решил я. — И скажите, пожалуйста, — добавил я, чтобы положить конец кулинарии, — вы знакомы с вашим соседом, там, в красном доме, в середине улицы? — О! Очень странный тип! Это поляк, из благородных, я полагаю. Вообще-то я не знаю, чем он занимается. Но, кажется, он философ… и поэт!
* * *
Проглотив наспех ужин, мы вышли из кафе и направились к дому. На его темном фасаде светилось только одно окно на первом этаже. Не сговариваясь, мы с Джейн толкнули тяжелую деревянную дверь. Как и накануне, мы очутились в сумрачном коридоре… и вдруг некий рыцарь наставил на нас свой меч. Застыв в темноте, не зная, что делать, мы зачарованно смотрели, как он направлял на нас угрожающее оружие. На его голове красовался шлем с забралом, а меч был обоюдоострым, им можно было и проколоть, и рассечь противника. Был у него и щит, треугольный, зауженный книзу, слегка выгнутый, сделанный из дерева, обитого кожей. Плечи под доспехами почему-то не были защищены. Я крадучись приблизился к нему и сильно ударил ребром ладони между шеей и плечом. Левой рукой я подхватил выпавший меч, а сам рыцарь тяжело рухнул к моим ногам. Я наклонился: передо мной лежал… манекен в кольчуге и защитных штанах из переплетенных кожаных ремешков. Мы с облегчением улыбнулись и на цыпочках двинулись по коридору, как и накануне, но, в этот раз, осматривая первый, цокольный этаж. Во всех комнатах беспорядочно громоздились доспехи, старая мебель, подшивки газет и самые невообразимые предметы старины. В большой комнате, где проходило собрание, было очень темно. Джейн вынула из сумочки фонарик и направила луч на стол, заваленный различными документами. Она осветила лист пергамента с текстом на французском: И сказал мне святой старец: дабы успешно окончилось твое путешествие, в котором я буду тебе опорой, пройдись по этому саду, чтобы увидеть, как лучше воспользоваться лучом Божиим. И Царица Небесная, моя любовь к которой неизъяснима, одарит нас своею благодатью, так как рядом с тобою я — твой верный Бернар. — Сен-Бернар, Устав Храма, — произнес замогильный голос. Мы с Джейн одновременно резко обернулись. — Первые положения Устава были разработаны во время Троянского собора в 1128 году и введены святым Бернаром. А я — Великий магистр Храма. Человек, стоявший перед нами, был не кто иной, как Йозеф Кошка. — Что же это за орден? — поинтересовался я. — Мы — те, кто обвиняет Церковь в запугивании души ненужными суевериями и в навязывании безосновательных верований. Наше учение распространялось веками, расходилось по всем странам сперва открыто, потом тайно, так как Церковь объявила нам войну под предлогом, что наш орден якобы отрицал религию Христа. Мы обращаемся к тем, кто презирает их верования и желает стать рыцарями и кто захочет безропотно носить благородные доспехи послушания! Йозеф Кошка умолк и подошел поближе. Маленький фонарик, освещавший лицо, высветил его ужасный профиль. — Это было 14 января 1128 года, в день Сен-Хилара… В церкви, где проходила церемония, при открытии собора были зажжены свечи и канделябры. Пока писарь ассамблеи заносил на пергамент декларации ораторов, богословы, епископы и архиепископы знакомились с рыцарями, присутствовавшими на этом торжественном заседании. Председателем церковного собора был папский легат кардинал Матье д'Альбано. Именно у этого-то собрания рыцарь Юг де Пейн и испросил разрешения разработать Устав новой организации, которую он только что основал. Орден создавался для защиты паломников Святой Земли и дорог, ведущих в Иерусалим. Тогда-то и родился Тампль,[303] который просуществовал до… до предательства и смерти на костре Великого магистра, несправедливо обвиненного в гнуснейших преступлениях! Подойдя к стене, он показал висевшую на ней картину. — Это копия «Воспитательниц дофина» Веласкеса, — шепнула Джейн. — Будучи допущенным в орден Сантьяго, художник внес изменения в свою картину, чтобы изобразить себя в одежде тамплиера с крестом ордена. Но вы видите мой меч, — продолжал Кошка, обращаясь ко мне. — Этот клинок — наш меч, меч тамплиеров, «Нотр-Дам»… Тот, который воины в черных плащах получают после обряда посвящения, тогда же им даются и белые плащи… — В «Бытии» сказано: «И изгнал Адама и поставил на востоке у сада Эдемского херувима и пламенный меч обращающийся, чтобы охранять путь к дереву жизни», — пробормотал я. — Действительно, это меч отважных, меч огненных ангелов Библии! Меч этот — страшное оружие против врагов… Но вы, как я понял, не против нас. Вы ищете убийцу нашего брата. Потому-то я ограничусь предупреждением. Перестаньте за нами шпионить и преследовать нас, иначе с вами случится ужасное несчастье. — Какая роль отводилась Эриксону в вашем ордене? И в чем тут связь с франкмасонами? — Франкмасонство, — сказал Кошка, — имеет глубокие корни: братство фараона Тутмоса, самаритянские маги, аскетическая община Кумрана… Одной из его эмблем является мастерок каменщика — эмблема, используемая и ессеями. Последние слова он произнес, внимательно глядя на меня. — Франкмасоны происходят от тамплиеров… — Как это? — безразлично спросил я, не спуская глаз с большого шкафа, за стеклом которого увидел деревянную шкатулку; именно ее открывал Кошка во время церемонии и в ней находился Серебряный свиток. Кошка перехватил мой взгляд, поднялся, подошел к шкафу, словно намереваясь защитить свиток: — Мы воссоздали орден Храма во франкмасонстве. Орден Храма является бывшей частью ордена. Вы поняли? Это для вас гораздо опаснее. Итак, я в последний раз вас предупреждаю: хотите жить, уйдите, забудьте это дело и все, что видели.— Чушь какая-то, — сказал я Джейн, когда мы вернулись в отель. — Великий магистр Храма… — Думаю, что он-то и втянул в эту авантюру профессора Эриксона… Возможно, он воспользовался им, чтобы выполнить свою задачу. — Почему Церковь так настойчиво преследовала тамплиеров? — Она не одобряет некоторые их ритуалы, как, например, целование, и за это их обвиняют в ереси. Джейн открыла свою комнату и пригласила меня войти. — О каком целовании ты говоришь? — Говорят, что тамплиеры, принимая в свою общину новичка, целуют его в определенные места: между плеч, в поясницу, в губы. — Поцелуй, — произнес я, осторожно приближаясь к ней, — это способ, который иудейские каббалисты называют тайной равновесия между Мудростью и Единомыслием, лежащей в плечах, и Основой основ, обеспечиваемой поясницей. — Вот как! — оживилась Джейн. — Ты считаешь, что тамплиеры используют Каббалу на практике? Но от кого они ей научились? — Каббала во многом повлияла на создание тайных обществ. Она — знание тайн, соприкасающихся со всеми знаниями. Возьмем, к примеру, толкование букв. Сказано, что тот, кто умеет толковать древнееврейские буквы, сможет познать суть вещей от начала до конца. Сказано также, что все, что написано в Торе, словами или их числовыми символами в форме букв, или же значками под или над буквами, дает возможность постичь их духовную сущность, то есть идею или мысль. Для нас буквы не стихийны, они — порождение небес. Легенда гласит, что когда Моисей спустился с Синая и увидел свой народ охваченным культом Золотого тельца, он пришел в ярость и, дабы наказать народ, разбил скрижали Завета. И тогда все увидели, как по Божественному велению буквы, кружась, взвиваются в небо. Скрижали стали настолько тяжелы, что Моисей и не смог бы удержать их, они упали и разбились: это буквы делали легкими тяжелые каменные плиты. — Писание, — пробормотала Джейн, — только в Писании находится ключ к тайне… Она села на кровать и, как всегда в минуты сомнений, начала нажимать клавиши своего ноутбука. Я уселся рядом на диванчик и наблюдал за ее манипуляциями. Через несколько минут она повернула экран ко мне, чтобы я мог прочитать.
Тамплиеры — братство, основанное в средние века, около 1100 года, для защиты паломников, направлявшихся в Святую Землю, чтобы те не были убиты и ограблены разбойниками по дороге к Иерусалиму. В течение почти двух веков тамплиеры были советниками, дипломатами, банкирами, папами, императорами, королями и сеньорами. Почему же их так жестоко преследовала инквизиция? Это остается тайной. Во всяком случае, их дипломатическая деятельность с исламом оказалась плодотворной. Обвинения против ордена тамплиеров ускорили конец его существования. Последний удар был нанесен в 1317 году, когда папа Иоанн XXII утвердил временное порицание своего предшественника Климента V. Тампль был окончательно уничтожен.Джейн снова застучала по клавишам. Было уже поздно. Меня тянуло в сон на диванчике у окна, где я пристроился.
Я почувствовал дыхание совсем близко от своего лица. Итак, я был с Джейн в ее комнате поздней ночью. Над ней веяло дыхание мудрости и единомыслия, дыхание совета и силы, дыхание познания. Но ни одному человеку не доступно обладание всеми четырьмя дыханиями, за исключением Мессии. Из этих четырех дыханий возникает Вдохновение. И как я дрожал в это мгновение, как я дрожал от желания, и как мечтал одарить ее поцелуем любви в губы и соединить наше дыхание — до бесконечности! Как я мечтал быть рядом с ней, и каким невероятным казался мне этот замечательный момент. Ах, сказал я себе, до чего же вздыхало по ней мое сердце и как хотела ее моя душа! Несмотря на все, что она говорила, несмотря на ее отказ, я все-таки был рядом, в двух шагах от нее, и хватило бы одного жеста, чтобы сердце мое, связанное цепями любви, открыло ее сердце и ее опечатанные губы. О Боже! Как жаль, что я не мог обручиться с нею навсегда, законно и с полным правом! А вместо этого мое желание, словно рана, раздирало легкие изнутри, пожирало меня, а моя любовь была подобна открытой ране, которую ничем не излечить. Я же сам был болен любовью, болен до конца дней своих. Разве не сохранил я свое сердце невинным, чтобы разделить его с ней? Чем больше я смотрел на нее, тем больше в нее всматривался, моему взору была подвластна вся ее глубина, и тем больше я чувствовал ту неразумную, иррациональную силу, которая толкала меня к ней словно по закону притяжения, называемого желанием. Ах, сказал я себе, если бы только… Если бы только она была еврейкой. Находясь в двух шагах, я просто протянул бы руку, и она бы придвинулась. Она приоткрыла бы губы, готовая к поцелую. И я поцеловал бы ее верхнюю губу, а потом провалился бы в бесконечность; ведь сказано: пусть целует он поцелуями своих уст. Мы бы сблизились и поцеловались по влечению любви, мы соединились бы в любви, а ее кожа, даря высшую ласку, служила бы источником Познания. Вот так. И сама кожа ее была бы лаской, а ласка была бы крепка, как вино, дающее радость и веселье. И ее кожа была бы лаской, лаской драгоценной, сильнее вина; любовь ее плоти укрепила бы мою душу, отданную наконец-то ее молодости. И она целовала бы меня своими устами, опоила бы ласками, лучшими, чем вино, одурманила бы кружащими голову ароматами. Мускус, нард и шафран; в ней таились семь поцелуев, которые стали бы семью ступенями, а так как поцелуев было семь, то каждый был бы ступенью, как поцелуи Иакова; ибо сказано: в семи словах заключены его поцелуи. Лампы под потолком засветились бы подобно небесным светилам и сверкали бы лучистым светом; да будет так. Ах, сказал я себе, я пошел бы за ней повсюду, я бы жил, где она, я встречал бы ее, протягивал бы ей руку; и все это ради того, чтобы вновь видеть ее, встречать, обнимать по подобию «Алеф»; в чем ее секрет — в огне или в умиротворяющем запахе. И «Алеф» — это была она, мягкий свет, спокойное пламя, секрет всех секретов. Ах, сказал я себе, я смешаю священный запах ее кожи с моим и, обезумев от счастья и волнения, наконец-то познаю себя, потому что буду в ней, а она во мне, и так мы соединимся. Ах, сказал я себе. Но это вздыхала моя душа.
Когда я проснулся, уже рассвело. Джейн смущенно смотрела на меня. — Ты все это время работала? — недоверчиво спросил я. Она наклонила голову. — Да. Я искала информацию о тамплиерах. Это странно, Ари, вы до странности похожи. — Вы? — удивился я. — О ком ты говоришь? — О тамплиерах и ессеях. У вас два явно противоречивых идеала существования: монах и воин. У вас во многом схожие правила, которым вы подчиняетесь беспрекословно, вы желаете быть первыми, не зная границ и полумер. У вас одна и та же цель: отстроить Храм. Все это не может быть игрой случая. — А, понятно. Кошка сказал, что тамплиеры неизбежно должны были познакомиться с правилами ессеев, и ты тоже так думаешь. — Вне всякого сомнения. — Но могли ли они познакомиться с обычаем жертвоприношения ко дню Страшного Суда? Она вдруг встала, одернула куртку. — Думаю, да.
* * *
Когда я припарковал машину возле дома у Брансионских ворот, было около четырех утра. Вокруг — ни души. Город еще спал в черном безмолвии. Мы толкнули тяжелую деревянную дверь. Снова оказались в коридоре, который привел в зал, где находился Серебряный свиток. Там мы выждали несколько минут: сигнала тревоги не было. Джейн вынула из кармана фонарик, обшарила зал тонким лучом. Нам предстояла довольно-таки неприятная процедура: похитить Серебряный свиток, а прежде — вскрыть стекло тяжелого буфета, где мы его видели накануне. Джейн оделась соответствующим образом, на ней была плотная черная куртка, плотно облегавшие ноги черные колготки и мягкие кроссовки. Она на цыпочках приблизилась к буфету, открыла его, взяла деревянную шкатулку, а я подал ей клещи из нашего воровского инструмента. Вскрыв шкатулку, она без дрожи схватила свиток и сразу протянула мне. Я взял его, осторожно завернув в приготовленную тряпку. В этот момент в тишине послышались гулкие тяжелые шаги: кто-то шел по лестнице. Мы едва успели спрятаться. Человек, вошедший в зал, оказался содержателем того самого кабачка, где мы до этого ужинали. В одной руке он держал меч тамплиеров, в другой — разящее копье ангелов. Оно имело форму
«Зайн», седьмая буква алфавита, буква битвы и силы, мощи, необходимой, чтобы бороться за жизнь.
ШЕСТОЙ СВИТОК СВИТОК ТАМПЛИЕРОВ
Они еще не знали, что ты пожаловал меня дворянством, Они изгнали меня, словно птицу с насиженного гнезда, Лишили меня друзей и близких. По воле их стал я неприкаянным, Ибо они оболгали меня, Эти мистики, заговорщики, дети Сатаны, Извратившие Закон, вживленный тобой В мое сердце, своими лживыми словами. Они лишили осажденных воды, Они напоили их уксусом, Чтобы слушать, как те бредят, Через оконце каземата.Я никогда не изучал историю в школе, о западной истории и ее перипетиях у меня самые смутные понятия. Я сам живу Историей, а История ритуально живет во мне, она — память моего народа, и я не делаю различий между прошлым, настоящим и будущим. Можно сказать, что для меня история в обычном понимании не существует вовсе. Но я знал, что в данном случае речь шла о настоящем, о настоящем не христианства, а о нашем, а также о нашем будущем, без которого не обойтись, потому что настоящее — не что иное, как будущее, само являющееся обращенным прошлым, так как действия наши не всегда зависят от толкования прошлого. Вот почему битва сил прошлого не удивляла меня и не страшила. Возможно, именно по этой причине Шимон Делам призвал меня распутать эту головоломку.Кумранский свиток. «Гимны»
Я открыл в большой комнате окно, которое выходило на улицу. Пропустил вперед Джейн, а сам последовал за ней. Так, гуськом, мы и вернулись в отель. Там, в комнате Джейн, мы принялись рассматривать нашу драгоценную добычу. Оба конца свитка были скручены, в середине оставалось сантиметров двадцать. Эта часть походила на мягкий серебряный лист, старый, потускневший от времени. Две тысячи лет пролежал он в тишине. Я потрогал его. Шероховатая плотность контрастировала со слабым серебряным блеском. Луна и солнце. Ночь и день. В наших текстах говорится, что когда Бог создал два больших светила, то вначале они были равны, владея одним и тем же секретом; сперва одно обожало другое, а потом они расстались, и их драма в том, что они всегда пересекаются, но никогда не встречаются. — Совсем не случайно, что он серебряный, — пробормотала Джейн. — Если бы знать, почему серебро — одна из главных тайн тамплиеров. Ни один историк не разгадал эту тайну. И она рассказала, как тамплиеры, боровшиеся в XII веке с вторжениями сарацинов в Прованс и Испанию, взвалили на себя финансовые заботы в борьбе с мусульманами. Поведала она мне и о таинственном происхождении их состояния. Оказывается, почти два века у тамплиеров скапливалась большая часть европейского капитала. Члены ордена пользовались доверием, поэтому их назначали казначеями Церкви, они были королями, князьями, благородными дворянами. Короли и князья признавали орден тамплиеров, считали, что именно у них должны скапливаться средства для выполнения задач, предусмотренных уставом ордена. Короче говоря, Тампль был чем-то вроде «монашеского банка». — Ну что? — сказала Джейн, показывая на Серебряный свиток, — начнем? — Не торопись, — остановил я ее, — сперва мне надо связаться с Шимоном — я обещал позвонить ему. — Ты звонишь только потому, что обещал? — недоверчиво спросила Джейн. — Или же боишься того, что может обнаружиться в этом свитке? Она не ошибалась. Я действительно боялся того, что прочитаю, и хотел доложить Шимону о последних событиях, прежде чем узнать правду. Дрожащей рукой я набрал номер Шимона. На том конце раздался его твердый, немного рокочущий голос. Пришлось рассказать о нашей встрече с Кошкой, о тамплиерах и о краже Серебряного свитка. — Очень хорошо, — одобрил Шимон… — А вот у нас произошли небольшие стычки в потайном тоннеле под эспланадой Храма. Там опять пытались работать, но уже с помощью взрывов. Глава мусульман Вакф реагировал очень бурно и стянул к этому месту солдат. Пытавшиеся взорвать тоннель принадлежали к секте оккультистов. Судя по всему, они надеялись освободить путь, который ведет к святая святых. — Он помолчал, а потом очень серьезно сказал: — Следите за Кошкой, это важно. Ты говорил, что тамплиеры собирались отправиться в Томар? — Верно. Джейн узнала об этом в Институте арабистики. — И когда же? — Скоро, но точная дата нам неизвестна. — Завтра в аэропорту вас будут ждать два билета до Томара. — А вообще-то, Шимон, — начал, было, я, — не знаю уж, хорошо ли… — И при первой возможности пришлите мне отчет об этом Серебряном свитке. Но лично я думаю, что не в нем ключ к разгадке… Какой-то средневековый свиток… и вдруг решение всех проблем, убийства, совершенного неделю назад. Тебе это не кажется абсурдным, нет? Тогда до скорого. — Не сомневаюсь… — ответил я в пустоту, чувствуя по частым гудкам, что линия прервана. Шимон все-таки был не прав. Такому человеку, как он, трудно было представить, что в Серебряном свитке могла содержаться информация, которую мы искали. Впрочем, кто бы мог вообразить? Джейн подошла ко мне, и когда она стала разворачивать свиток, я ощутил священный трепет. Мы словно бы собирались разговаривать с неким человеком. С человеком, пришедшим из глубины веков.
Я, Филемон де Сен-Жиль, 29 лет, монах аббатства Сито, расскажу вам историю одного удивительного открытия, сделанного на рассвете после ужасной ночи; писано в год благодарения 1320-й. Я был свидетелем агонии и мученической смерти человека, открывшего мне то, что поставило под угрозу мою жизнь и что я должен носить в себе. Я — переписчик и каллиграф, работаю со старанием, но не по заказу должностных лиц или духовенства, а лишь бы это было угодно Богу, и только ему. Мои письменные принадлежности: перо, чернильница, два куска пемзы и два гладких рожка. У меня также есть обычное и еще очень тонкое шило, потому что я пишу не на простом пергаменте, а на свитке тонкого серебра. Написанное никогда не сотрется, не будет переписано и никогда не сгинет. Для писания я буду пользоваться каролином, очень чистым и красивым; я изображу заглавные буквы и прописные тоже — тонкими и без углов, так как каролином будет очень легко делать насечки на этом Серебряном свитке. Я гравирую этот свиток буквами округлыми, как стрельчатые своды оконных переплетов и сквозных арочных проемов прекрасного аббатства, где я жил когда-то до той встречи, которая изменила весь ход моей судьбы. Хорошо, если бы мое повествование никогда не попало в руки духовенства и дворянства этой эпохи, потому что его сразу же уничтожат. Так что я очень надеюсь, что оно будет прочитано умными людьми далекого будущего. Итак, 21 октября 1319 года, в тюрьме Лувра, я выслушивал признания человека, исповедником которого мне довелось быть. Обвиненный в ереси, приговоренный к смерти, он открыл мне нечто важное, что могло бы изменить ход человеческой Истории. Этот человек был рыцарем и монахом. Вместо щита у него было терпение, вместо доспехов — смирение, милосердие заменяло ему копье, и с таким вооружением он приходил на помощь всем и каждому и бился во имя Господа. В тот день, 21 октября 1319 года, меня позвали в темную камеру луврской тюрьмы, кишевшую крысами, живыми и мертвыми, тяжелый воздух был пропитан чадом факелов. Этот день я не забуду никогда. За тяжелым столом сидели люди с лицами, ожесточившимися от ненависти: легисты судебной палаты. Перед ними стоял человек, молодой и доблестный рыцарь, с гордой осанкой, высокий, сильный телом и с удивительно тонкими чертами лица, волосы его были черны как смоль, черные глаза горели не совсем обычным огнем: вот каков был Адемар Аквитанский. Во времена, когда происходила эта сцена, я находился в составе инквизиции, поэтому мог видеть, как этот человек отвечал на вопросы своих палачей и как страдал он, когда его члены погружали в кипящее масло. Я видел, как один из прелатов, Режи де Монсегюр, пузатый, со стальными глазами и беззубым ртом, подносил факел к измученному лицу. — Значит, Адемар Аквитанский, — говорит он, — вы настаиваете, что состоите в ордене Храма. — Конечно, — отвечает Адемар. — Скажите нам, Адемар Аквитанский, являются ли тамплиеры гностиками и докетами? — Мы не гностики и не докеты. — Скажите нам, не являетесь ли вы манихейцами, признающими Христа высшего и Христа низшего, земного? — Мы ни в коем случае не манихейцы. — Являетесь ли вы капрократами? — Нет. — Николаистами? — Мы тамплиеры. — Еще скажите нам, не свободомысляща ли ваша секта? — Мы христиане. — Вы христиане? — с явным изумлением переспросил пузатый. — И вы никогда не принимали религию Магомета? Так утверждают. — У нас нет союза с исламом. — И вы никогда не говорите, что Иисус лжепророк или, хуже того, преступник? — Иисус наш пророк и наш Господь. — Разве вы не отвергали божественного происхождения Иисуса? — Мы этого не отвергаем. — И, тем не менее, внутри официального ордена вы создали общество со своими магистрами, доктринами и тайными замыслами? — Действительно. — Правда ли, что нужно попрать крест, чтобы стать членом вашего ордена? — Все это клевета, — сказал Адемар, испытывая жестокие страдания. — Не собираетесь ли вы завоевать весь мир? — У нас нет такой цели. — Нам известно, что вступление новых членов происходит за закрытыми дверями, в церквах и часовнях ордена, и по ночам… — Это верно, — пробормотал Адемар. — Говорите громче, — приказал пузатый, — нам не слышно. — Это верно, — повторил Адемар, — посвящение кандидатов происходит за закрытой дверью. — Скажите нам, не заставляют ли новообращенного отрекаться от Бога, от Сына Божия или Пресвятой Девы, а также от всех святых? — Это ложь. — Скажите нам, не учите ли вы, что Иисус не настоящий Бог, а только лжепророк и что на Кресте он страдал за свои преступления, а не ради спасения человечества? — Мы этому не учим. — Скажите нам, — продолжил пузатый, повысив голос, — не вынуждаете ли вы новообращенного трижды плевать на крест, подставляемый ему рыцарем? — Сплошная клевета, — вздохнул Адемар. — …не снимаете вы одежды, заставляя себя бесстыдно целовать: во-первых — в губы, во-вторых — между плеч, в третьих — в пупок! — У нас нет бесстыдных целований. — Имея огромные богатства, не отрицаете ли вы Христа, который был беден? — спросил прелат, в третий раз задававший этот вопрос. Тогда Адемар сверхчеловеческим усилием поднял голову и выпрямился: — Мы кормим одного бедного в течение сорока дней, когда умирает наш брат, и мы сто раз читаем «Отче наш» на неделе, следующей за его кончиной. Несмотря на военные расходы, в каждом доме тамплиера три раза в неделю оказывается гостеприимство всем бедным, желающим им воспользоваться. — Еще раз спрашиваю: не отрицаете ли вы нашу веру? — По поводу крепости нашей веры, — сказал Адемар, — я могу назвать славных рыцарей из Цфата, которые были взяты в плен Султаном после падения этой крепости. Их было двадцать четыре. Султан обещал им жизнь, если они отрекутся от своей веры. Все отказались, и всем двадцати четырем отрубили головы. — Не пытаетесь ли вы восстановить Храм в целях завоевания мира? — В этом мы чтим слова Иисуса. Разве же возмутился Иисус против торгашей, что торговали в части Храма, доступной неверным? Не он ли бил их бичом, опрокинул столы меновщиков и скамьи торговцев голубями? И сказал он им всем: «…возьмите это отсюда и дома Отца Моего не делайте домом торговли. Мой долг есть дом молитвы, а вы сделали его вертепом разбойников». Потом он сказал: «Я разрушу храм сей рукотворенный, а чрез три дня воздвигну другой нерукотворенный». В моем присутствии прелаты с удвоенной силой старались изобличить в чем-нибудь грешника. — Не утверждаете ли вы, — спросил один из них, — что Иисус не страдал и не умер на Кресте? — Мы говорим, что он страдал и умер на Кресте, — ответил Адемар. — Не носите ли вы идолов на веревочках между рубашкой и телом? — Нет, братья носят пояса или веревки из белого льна на рубашке, без идолов. — Для чего они носят этот пояс? — Чтобы отделить тело от разума, нижнюю часть от верхней. — Отрицаете ли вы божественное происхождение Иисуса? — Я люблю Господа моего Иисуса Христа и почитаю его. Наш орден, орден Храма, был основан в святости и одобрен на Апостольском заседании! — Однако каждый член ордена после вступления в него вынужден отрицать распятого Христа, а также всех святых, допущенных к Божьему Лику; таков приказ тех, кто их принимает. — Это ужасные преступления, идущие от Дьявола, и мы этого никогда не допускаем. — Не утверждаете ли вы, что Христос лжепророк? — Я верю в Христа, принявшего мученическую смерть, и считаю его своим Спасителем. — Вас не заставляли плевать на Крест? — спросил инквизитор, сделав знак палачу добавить кипящего масла на члены Адемара. — Нет! — завопил несчастный. — Клянись! — Клянусь! Только чтобы почтить Христа, его страдания я и ношу белый плащ нашего ордена, на котором вышит красный крест в память о крови, пролитой Иисусом на Кресте. — А этот белый плащ вы случаем носите не в память иудейской секты, которая обосновалась на берегу Мертвого моря и члены которой носили одежду из белого льна? — Иисус, наш Господь, был иудеем! При этих словах прелаты переглянулись. — Этот человек еретик! — сказал один из них. Прелаты с удовлетворенным видом смотрели друг на друга. Они отлично сделали свое дело. Некоторые поздравляли Режи де Монсегюра, который так хорошо вел допрос, что выявил скрытого еретика. Тогда Режи де Монсегюр вышел вперед и объявил: — Адемар Аквитанский, суд святой инквизиции приговаривает тебя к сожжению живьем на костре. Есть ли у тебя какая-либо просьба до исполнения наказания? — Да, — пробормотал Адемар. — Я хочу исповедаться. Тоскливой ветреной ночью я исповедал Адемара Аквитанского по поручению Режи де Монсегюра. В мрачной камере зловещей тюрьмы Лувра я нашел мужчину, гордого, надломленного пытками, которые ему пришлось претерпеть, и, тем не менее, он светился изнутри, будто от огня, вошедшего в него свыше. В темной камере, где размножались и умирали крысы, этот страдающий от ран человек, которого ждал костер, улыбнулся мне такой доброй улыбкой, с такой признательностью, что взволновал меня до глубины души. Монах я был молодой и впервые участвовал в суде инквизиции. Прожив почти всю жизнь за монастырскими стенами, я совсем не представлял себе внешнего мира и не знал, сколько зла один человек может принести другому. — Подойди, — слабым голосом произнес Адемар Аквитанский, — подойди поближе, не бойся меня. Тогда я подошел и сел прямо на земляной пол рядом с ним. В глаза бросились огромные раны от ожогов; плоть этого человека страдала безмерно. — Говори, сын мой, — попросил я. — Я слушаю тебя. — Я буду с тобой говорить, — пробормотал он, — ибо по глазам вижу, что ты добр и умеешь слушать.
* * *
Ставни в комнате были прикрыты, и было темно. Мы читали при слабом свете бра у изголовья, достаточном, чтобы видеть Серебряный свиток, изборожденный черными буквами, усиливаемыми светом луны. Время от времени я прерывал чтение, чтобы взглянуть на Джейн, молчаливо сидевшую рядом.— Это случилось восемь лет назад, в год благодарения 1311-й, — начал Адемар Аквитанский. — Я решил покинуть Францию, желая погибнуть в Иерусалиме, подобно Югу де Вермандуа, брату короля Франции, графу Этьену де Блуа, де Гийому ле Шарпансье и герцогу Басс-Лоренскому, де Годфруа Булонскому с братьями Бодуэном и Евстахом, графом Булонским, которые все уехали в Иерусалим и атаковали город, возглавляя легион набожных воинов на белых конях, с белыми штандартами; всех их послал Христос, а на земле их вели святой Георгий, святой Меркурий и святой Деметриус. Благодаря им, преисполнившись их славой, я заранее готов был перенести песчаные бури, землетрясения и ураганы в этой святой войне, длившейся уже два столетия. Ричард Львиное Сердце, Саладин и двадцать два магистра Храма бились насмерть, дабы вырвать Святую Землю из рук врагов Христа. Так они поступили с Антиохией, страшная осада, которой длилась больше года, но зато после этого турецкие города пали один за другим: Иконум, Гераклий, Мараш, а за ним Цесария. Итак, с непокрытой головой, в белом плаще с красным крестом, благородный воин, опытный в военных искусствах, турнирах и охоте, я погрузился на корабль вместе с моими восемью лошадьми, конюхами. На мне была кольчуга до колен, у пояса висели шлем с забралом и тяжелый меч, с которым я не расставался даже на ложе. При мне были также топор, кинжал с широким клинком и длинная пика, которой издалека можно поразить врага. Вместе со мной были люди из другого братства, подобного нашему, но на белых плащах они носили кресты из позолоченного серебра; находились они под началом своего маршала, законом для которого был Устав братства. Будучи монахами, мы были связаны с нашими братьями и вышестоящими послушанием, которое согласно очень строгим правилам этого особого ордена должно быть беспрекословным, словно орден был Божественным; как сказал Господь: услышавший меня, да не ослушается. Так вот, не мешкая, твердо, не мучаясь душой и без задней мысли, я слепо пошел с этим орденом, так как не свою волю должен я выполнять на земле, а ту, которая предписана ему любовью к Богу, которая терпелива, услужлива, не ревнива, не вспыльчива и никогда не исчезает. Орден, членом которого я стал, был орден Храма. Я решил навсегда связать свою жизнь с этим сообществом. Я пожил в Томаре, в Португалии, в самых значительных братствах тамплиеров. Именно там, в день моего посвящения, я принял Устав и подписался под ним. Я дал обязательство не обсуждать Устав, не толковать его, не противоречить и не нарушать. Сверх всего прочего в Уставе содержалось главное условие: секретность. Мы плыли на корабле «Храм», направляясь в Яффу. За нами следовал целый флот: в этих местах бесчинствовали пираты. И весь этот флот плыл к Святой Земле: нефы большие и малые, крупные саламандры с двумя мачтами и шестью парусами, некоторые достигали тридцати метров в высоту! Кроме того, были галеры с гребцами, а также галиоты и много судов малого водоизмещения. Флотилия совершала длинный и опасный переход по незнакомым, дальним морям. Адемар замолчал, легкая улыбка блуждала на его лице, отмеченном страданием. Он вспомнил о том счастливом времени плавания и надежды, и от этого воспоминания ему стало легче. — Пиратов мы не встретили, но зато попали в страшный шторм в открытом море, — продолжил он. — Это нам многого стоило, но мы выстояли. И когда море успокоилось, я, глядя на ровную гладь, думал о Христе, о его детстве, жизни, о страстях Христовых. Я подумал о Храме, в котором мать его Мария узнала новость подле послушнического бассейна. Именно в Храме Марию представили у жертвенника всесожжения, и там ее благословили священники. Именно в Храм войта она, дабы совершить обряд очищения и отметить искупление новорожденного. Именно в Храме наставлял Иисус, и его величественной громадой любовался он с Елеонской горы. Адемар остановился и, протянув мне руку, тихо попросил: — Подвинься поближе, я боюсь, что нас подслушивают. Я придвинулся. Сразу стали видны его глаза, блестевшие во тьме, глаза, наполненные жизнью на измученном лице. — У тамплиеров есть тайна, которая переходит от учителей к ученикам. Мне рассказали такую историю. Когда Иисус был еще ребенком, Иосиф и Мария взошли в Иерусалим, чтобы отправиться в Храм. День был торжественный, руководил всем Верховный жрец. Иисус увидел двенадцать жрецов, шедших с севера; на их головах были короны, на плечах — длинные узкие туники. Когда они подошли, распорядитель повернулся к северному фасаду Двора жрецов, к месту, предназначенному для жертвы. Он возложил руку на голову животного, потом жрец, совершавший жертвоприношение, перерезал животному горло ножом. И левиты собрали в сосуд кровь ягненка, а другие освежевали его. Кровь и мясо принесли жрецу, совершавшему жертвоприношение, и он положил немного мяса на алтарь; когда жир зашипел, он вынул потроха. Затем он оставил мясо дожариваться на алтаре. В святилище жрец совершил последнее действо: он разлил кровь по маленьким бронзовым чашечкам, добавил в них благовоний и прочитал молитву над кровью, пролитой перед алтарем, затем пальцем нанес семь кровавых линий на теле животного, принесенного в жертву. Наконец, он повернулся к Двору и попросил благословить собравшихся язычников. Левиты ответили: «Аминь». Один из них прочитал священные стихи, другой вошел в святилище и наедине говорил с Богом, произнеся Его Имя, состоящее из четырех букв: Йод, Хей, Вав, Хей. Это было жертвоприношение для Страшного Суда.
Мы с Джейн одновременно подняли головы и посмотрели друг на друга. — Ты полагаешь, — сказала Джейн, — что человек, убивший Эриксона, читал этот текст и познакомился с ритуалом Страшного Суда? — Вполне возможно, — согласился я. Давай читать дальше.
— Ты видишь жертвоприношение в день Страшного Суда… Иисус повернул голову: к нему подходил старик. — Да, — ответил ребенок, разглядывая мужчину в белом. Рядом находились и другие мужчины. — Скоро совершится Страшный Суд и настанет Царствие Небесное. Ведь скоро объявится Мессия! — Но кто вы? — спросил Иисус. — Мы — бывшие жрецы Храма, мы удалились в пустыню. Храм, который ты видишь и где совершаются ритуальные жертвоприношения, осквернен присутствием римлян. Вот почему он будет разрушен, и долго еще придется ждать, пока его отстроят заново. — Откуда вам это известно? Откуда вы? — спросил ребенок. — Кто вы на самом деле? — Мы живем около Мертвого моря, в глубокой пустыне. Мы покинули свои семьи и живем уединенно, молясь и очищаясь, так как думаем, что Конец Света близок. Вот почему следует проповедовать покаяние среди других. Только тогда настанет Царствие Небесное, но об этом надо вещать, чтобы все могли спастись. — Я слышал о вас, — сказал Иисус. — Вас называют ессеями. — Мы тоже слышали о тебе. Ты — блудный сын, разбирающийся в Законе. Вот так Иисус встретился с ессеями, которые приобщили его к своей вере, а ессеи встретили Иисуса, в которомони увидели так долго ожидаемого Мессию. Позже, когда Иисус взошел в Иерусалим, он побил и выгнал из Храма всех торговцев. Он стегал их бичом, сделанным из веревок, которыми привязывали жертвенных животных. Идя навстречу пожеланиям людей из пустыни, он хотел разрушить этот Храм, оскверненный римлянами и опошленный саддукеями незаконным священством, их противозаконным календарем, на свой манер устанавливавшим священные и мирские даты. Он хотел возвести другой Храм, к которому при строительстве не прикасалась бы рука человека. — Теперь мне все понятно, — сказал я Адемару, прервав его, чтобы он мог перевести дыхание. — Рыцари тамплиеры почитают этот новый Храм, основав для этого собственный орден, свою общину, свое братство. — Действительно, ради этого мы и отправляемся в Иерусалим. Турки, потерявшие его, оставили святой город египтянам. После пятивековой оккупации Иерусалим был освобожден от мусульманского ярма: он стал, наконец, христианским. И вновь потянулись туда переселенцы и паломники; много их было, и все стремились взойти в Иерусалим. Однако на дорогах появились разбойники, они убивали и грабили идущих. Именно поэтому рыцари тамплиеры, угодные Богу и по зову долга отказались от мира, посвятив себя Христу. Торжественными обетами, данными патриарху Иерусалима, они обязались защищать паломников против разбойников и воров, охранять дороги и быть верными рыцарями правящего царя. Вначале их было только девять, тех, кто, приняв святое решение, жили милостыней. Затем царь наделил их некоторыми привилегиями и поселил в своем дворце около храма Всевышнего. В год благодарения 1128-й, прожив девять лет во дворце и в бедности, они получили Устав из рук папы Гонория, а Этьен, патриарх Иерусалима, пожаловал им белую одежду. Позже, во времена папы Евгения, они нашили на свои одежды красные кресты и носили белое как символ непорочности, а красное — в напоминание о мученичестве. Так родился орден Храма. Но роль его не ограничивалась защитой паломников. Рыцари Храма отличались доблестью и отвагой среди рыцарей других орденов. Франция отдала им должное за Святую Землю, так как они были самыми страстными защитниками королевства, с которыми лучше не связываться; они никогда не просили пощады и никогда не платили выкуп за свою свободу, поэтому-то, пленив их живыми, мусульмане сразу отрубали им головы и насаживали на пики для всеобщего устрашения. — После долгого перехода по морям, — продолжил Адемар (жить ему осталось одну ночь, и он страшно боялся рассвета), — когда я наконец-то достиг Святой Земли, я поверил в чудо. Буря надолго задержала нас, запасы воды ежедневно уменьшались. К концу путешествия нам выдавали, чуть ли не по капле. И вдруг я увидел благословенную землю с финиковыми пальмами, яблонями, лимонными деревьями, смоковницами и гигантскими кедрами, спускавшимися к морю; воздух был пропитан сладкими ароматами бальзама, мирры и благовоний. Во множестве росли медовый тростник, сахарный тростник, гвоздичные деревья, мускатный орех и перечные деревья. Были на Святой Земле и замки с патио, с садами, в которых цвели розы, орошаемые фонтанами; дорожки были выложены фаянсовыми плитками и покрыты турецкими коврами. Вместе со всеми высадившись на берег, я купил лошадей, ослов, мулов, а также быков и овец, собак и кошек, приобрел двугорбых и одногорбых верблюдов; я поменял свою кольчугу на арабский халат и тюрбан, надел бабуши; одним словом, оделся на восточный манер.
Утро. Мы засиделись. Телефон протрезвонил несколько раз, нам объявили, что уже шесть часов и пора уезжать. В такси, которое везло нас в аэропорт, мы не могли оторваться от чтения Серебряного свитка.
— Когда я, наконец, добрался до лагеря тамплиеров на краю Иерусалима, мне выделили скромную постель: соломенный тюфяк, простыню и тонкое шерстяное одеяло на все случаи жизни: от холода, дождя, солнца, оно же служило и попоной для лошадей. Дали мне и два мешка: один для постели и сменного белья, другой для простой одежды. Был, правда, еще мешок из стальных колец для хранения доспехов. Дали мне и холстину, на которой я ел, и холстину, которой утирался после умывания. В вечер моего приезда Маршал, ответственный за дисциплину, созвал рыцарей для совместного ужина. Маршал обычно нес наш штандарт во время боя. Был там и Командор-интендант, занимавшийся снабжением: так что ужин обещал быть обильным. Мы вошли в зал собраний. Некоторые сели за первый стол, другие, сержанты, ели где попало, но все вместе мы прослушали службу и шестьдесят обязательных «Отче наш»: тридцать за здравствующих и тридцать за погибших. Потом все подождали, пока начальство займет свои места. Много чего было на столах: хлеб, вино, вода, кроме всего прочего. Затем капеллан дал свое благословение, и каждый брат прочитал «Отче наш». Этот день не обманул моих ожиданий. Отведал я и говядины, и баранины, которых не видел уже несколько месяцев. В конце ужина Маршал, с лицом, прокаленным солнцем, с белой бородой и седыми волосами, пригласил меня в соседнюю комнату. — Адемар, — сказал он, когда мы остались совсем одни, — ты прибыл на Святую Землю по велению наших братьев не для того, чтобы защищать паломников, но для выполнения одной миссии. Тебе, возможно, неизвестно, но здесь пролилось очень и очень много крови. Крестоносцы убивали мусульман и иудеев десятками тысяч. Этот Иерусалим, добытый кровью, передается нам, кровью залитый. Турки вновь завоевали Цесарию, они только что взяли штурмом замок Арсур. Наше королевство, которое мы называем Королевством Иерусалимским, после битв при Бей-баре постоянно уменьшается. Замки тамплиеров — Де-Бофор, Кастель-Блан, Цфат — опустошены, так же как и монастырь Крак в Сирии, считавшийся неприступным. Будучи Маршалом тамплиеров, я вижу, как хиреет наше потерявшее боевой дух войско, вижу, как отступает наша кавалерия, как она слабеет. Я вижу, как один за другим сдаются наши замки, как убивают наших христиан. Не знаю уж, сколько оплакал я наших братьев, которые были мне как родные; все они повешены или обезглавлены сарацинами. Скоро начнется осада Сен-Жан-д'Акра. А завтра наступит очередь Иерусалима. Уже тридцать лет нахожусь я на Святой Земле, и я уже на исходе жизни, битв, ран и поражений. Ты должен знать правду: когда-то мы владели этой страной, сегодня нас осталось меньше, чем наших врагов. Восточное королевство потеряло так много, что уже не сможет оправиться. Сирийцы поклялись, что не останется ни одного христианина не только в святом городе, но и во всей стране. Они возведут мечети на наших святых местах, на эспланаде Храма, где находится наша Святыня, и на месте церкви Святой Марии. А мы ничего не можем сделать без подкреплений, в которых нам отказывают. — Как? — удивился я. — Наши братья во Франции больше не поддерживают вас? — Нам отказывают из-за Креста, являющегося нашей эмблемой. Но в любом случае нам необходима помощь, чтобы спастись. Это одна из причин, по которой тебя прислали. Ты молод и силен, отличный воин, и ты грамотен и разбираешься в искусствах. Завтра ты будешь в Иерусалиме, там тебя уже ждут. Действуй, Адемар, и спаси все, что сможешь! — Но что я должен делать? — спросил я. — Что должен спасать? Маршал пристально посмотрел на меня и ответил словами, смысл которых остался для меня загадкой: — Наше сокровище. На другой день на рассвете я поднялся в Иерусалим. Слова Маршала растревожили меня, но на душе стало легче, когда я увидел город моей мечты. Подъем к святому городу был крутой, двигался я медленно, потому что лошадь моя устала. А сердце радостно билось от нетерпения: наконец-то мне дано было увидеть святой город, город мира! С вершины холма между двух долин я уже видел его стены и ликовал. Адемар замолчал, будто заново переживая этот момент. Дыхание его участилось, казалось, ему трудно дышать. Хотя он и не жаловался, но ожоги очень мучили его. — Ах! Иерусалим, — вздохнул Адемар, как будто перед его глазами вновь стоял вечный город, построенный Годфруа де Буйоном, где тот установил свою власть и завел двор; к нему стекались десятки тысяч паломников, чтобы взглянуть на Гроб Господень, шли из всех христианских стран — Италии, Германии, России, Северной Европы, Испании, Португалии. Я видел укрепления Иерусалима со стороны пустыни и с горной вершины и, подталкиваемый ветром, влекомый светом, вошел в белый город, казавшийся спокойным в светлых сумерках. Я увидел блестящие купола и не поверил своим глазам. Позади меня пустыня и синие горы, передо мной — сверкающие камни и редкий кустарник, в котором бедуины пасли своих овец. Через Дамасские ворота я проник в город с большими зданиями, построенными крестоносцами, в них размещались ордена монахов, тамплиеров, госпитальеров, бенедиктинцев. Можно было подумать, что каждый захотел воздвигнуть свой храм, свое святилище. Вдалеке я заметил два купола, возвышавшихся над городом: на востоке — купол храма Всевышнего, бывшей мечети, переделанной в церковь, и на западе — ротонду Гроба Господня. Часовня, над которой возвышалась дозорная башня больницы, венчала колокольню Голгофы. Эти три точки господствовали над башенками, зубцами, колоколенками и террасами, и над четырьмя главными башнями города. Четыре широкие улицы соединяли башни, а вдоль улиц стояло множество церквушек, монастырей и жилых зданий, запрятанных в узких переулках, образуя ансамбль кварталов. Все эти улицы делили город на четыре различных района: Иудейский, на севере, был самым большим. Главные ворота города и ворота Сен-Этьен выходили на лагерь крестоносцев. Две улицы, пересекавшиеся с севера на юг, — улица Сен-Этьен и улица Сион, выходили одна к Храму и Навозным воротам, другая — к Сионским воротам. Две поперечные улицы назывались улицей Храма, которая упиралась в Гроб Господень, и улицей Давида, которая позволяла подойти к воротам с таким же названием, минуя церковь Сен-Жиль, и к большой площади, бывшей эспланаде Храма. Миновав Гроб Господень, я направился к улице Трав, на которой расположились торговцы пряностями и фруктами. Потом я въехал на улицу Драпри, с грудами разноцветных тканей. Затем, через улицу Храма, где продавались товары для паломников, я очутился на эспланаде, где находилась небольшая территория, изначально отданная канониками Храма бедным рыцарям Христа. От улицы ступени вели прямо к Скальному собору и храму Господню. Именно там, перед эспланадой, между стенами Иерусалима и Золотыми воротами, и находилась святыня Иерусалима, Святыня Храма, — именно в том месте, где когда-то возвышался Иерусалимский храм. Передо мною стояло чудесное здание, слепящее от белого мрамора. Да, только там и должен был быть воздвигнут Храм! Рыцари Храма расположились во дворце, построенном якобы еще Соломоном. Там же находилась конюшня, где можно было разместить две тысячи лошадей и полторы тысячи верблюдов. А сами рыцари занимали прилегающие к дворцу постройки, среди которых была и их церковь Святой Марии Латеранской.
Мы уже почти прилетели. Джейн прильнула к иллюминатору, всем своим видом выражая скрытое ожидание, а я смотрел на нее. Она была в простых джинсах и белой рубашке. Волосы ее были стянуты резинкой, на носу сидели темные очки от солнца — завеса, мешавшая мне ослепнуть от сияния ее глаз. Мы спустились по трапу; я взял багаж Джейн — небольшую сумку и чемоданчик с ноутбуком. Не знаю почему, но от этого мне вдруг стало очень хорошо; к источнику этого чувства я приникал постоянно, с тех пор как покинул Израильскую землю. В автобусе я воспротивился желанию снова развернуть Серебряный свиток и продолжить чтение. — Как получилось, что орден Храма мог просуществовать больше пяти столетий? — спросил я. — Видимо, благодаря хартии о передаче, восходящей к 1324 году, когда Жак де Моле, последний Магистр Тампля, назначил своим преемником Жана Марка Лармениуса из Иерусалима, который, в свою очередь, передал бразды правления Франсуа Теобальду из Александрии. Лармениус должен был подписать великую хартию о передаче, подписанную впоследствии всеми великими магистрами с четырнадцатого по девятнадцатый век. — Откуда у них такое богатство? — Ну, это уж секрет из секретов. По всей вероятности, это состояние заключалось не в денежном выражении, а в священных предметах, камнях, драгоценных украшениях… И все это им надо было вовремя спрятать. — Может быть, ответ находится здесь, в Серебряном свитке?
Меня встретили тамплиеры Иерусалима и отвели мне отдельную комнату. К моему большому удивлению, меня поселили не в дортуаре среди братьев-рыцарей, а выделили одну из келий, выходивших в коридор. Там были стул, сундук, кровать с соломенным матрацем, травестином, простыней и одеялом плюс покрывало — роскошь, которой я уже давно был лишен; ведь мне так часто приходилось спать на голых железных прутьях, заменявших постель, или прямо в пустыне под звездами. Сразу после ужина меня пригласили на Капитул. Капитул был высшим органом власти ордена, собирался он раз в неделю повсюду, где в данный момент находилось не меньше четверых братьев, чтобы осудить ошибки, допущенные против Устава, а также для решения текущих вопросов ордена. Но этот Капитул был необычным, да и предстоящая ночь тоже. Ведь этой ночью должны были состояться выборы Великого магистра, и мне предстояло пережить один из напряженных моментов в моей жизни.
Прибыв в Томар, мы поехали в маленькую гостиницу, где нам были заказаны номера. После долгих часов, проведенных практически без движения, мы решили, не распаковывая чемоданы, немного погулять. Мы шли рядом и открывали для себя небольшой португальский город. О, друзья, как рассказать вам? Сгущались вечерние сумерки, небо расцвечивалось серыми и черными рисунками облаков, и вдруг оно упало на нас, окутав мягко и таинственно. Был вечер, и больше не было ни настоящего, ни прошлого, только лишь вечер — преддверие ночи. А если сама любовь была не воспоминанием, а будущим, чистейшим будущим? Все, что было до нее, уже не существовало, и я шел к безмолвию, чтобы лучше созерцать ее. И в эти мгновения, друзья мои, я высоко, очень высоко нес знамя своей любви. — Ари, — неожиданно прервала молчание Джейн, беря меня под руку. — Я уверена, что за нами следят. — Как? Что ты говоришь? — Какой-то мужчина шпионил за нами от самого аэропорта. А сейчас он идет следом. Слышишь? Мы услышали позади быстрые шаги. — Почему ты не сказала раньше? — Я не была уверена. — Пойдем! Быстрее в гостиницу, — проговорил я, увлекая ее за собой.
В гостинице я проводил Джейн до ее номера. — Черт побери! — вскричала она с порога. В комнате был неописуемый беспорядок. Сразу видно, здесь прошел обыск. Джейн бросилась к своим вещам и стала что-то лихорадочно искать. — Серебряный свиток, — выдохнула она, — где он? Ее чемодан был распотрошен. Все вещи выброшены. — Его тут нет! — вскричала Джейн. — Им был нужен Серебряный свиток! Я схватил талит, лежавший в чемодане Джейн, и нежно прижал его к груди. — Ари, — повысила голос Джейн, изумленно глядя на меня. — Ты… невероятен. У нас только что украли самую ценную вещь, а ты первым делом думаешь о своем талите… Никогда… Никогда я не пойму тебя. Она упала на кровать, заваленную вещами и содержимым чемодана, и схватила подушку, собираясь подложить ее под голову. — Ари! — вдруг пробормотала она. Я проследил за ее взглядом. Под подушкой лежал кинжал, старинный кинжальчик, инкрустированный драгоценными камнями. Мы в ужасе переглянулись. Я успел заметить ее испуганные глаза с дрожащими веками. Кинжал — это была буква имеющая отрицательное значение. «Нун» означает пятьдесят порочных ворот. В Египте израильский народ чуть было не достиг порока, скрывавшегося за пятидесятыми воротами, но Моисей появился вовремя и спас детей Израиля, вывел их из рабства. Освобождение от Египта пятьдесят раз повторяется в Торе, потому что просто необходимо было, чтобы евреи ушли из Египта, дабы встретить Бога.
СЕДЬМОЙ СВИТОК СВИТОК ВОЙНЫ
Вставай, герой! Пленяй своих врагов! Славный воин, сбирай свою добычу! И посягни на них, о воин! Топчи могилы их, заполненные трупами, Уничтожай врага. И пусть твой меч терзает их тела, Приносит славу родине твоей. Благословенно будь твое потомство. Стада бесчисленны придут в твои владенья, Сребро и злато, камни, да будут в твоих храмах. Возрадуйся, Сион. Открой ворота и прими свободные народы.Мы с Джейн смотрели друг на друга и не знали, что сказать. Тогда я развернул талит и вынул спрятанный в нем Серебряный свиток. И вдруг среди страха и огорчения все очистилось, все смылось, и мы остались одни, лицом к лицу, единым лицом перед опасностью, единым, но сплотившимся перед испытанием. В это мгновение, когда мы оказались бесконечно малы, настолько, что даже угроза не замечала нас, я познал любовь, ту, которая, бравируя всеми опасностями, доказывает свое существование. Разве нас не убивали самым зверским образом? Не дрались ли мы с варварами, не исчезали ли в сумрачной массе, будучи безвольными игрушками истории и всех ее перипетий? И, однако, я был счастлив находиться рядом с ней, среди всех опасностей, если бы так было надо; таково мое место в этом мире. Наконец-то! Я обнял Джейн и прижал к своему сердцу, которое колотилось так, что, выскакивая из груди, проникало в ее грудь. Я обхватил ее голову ладонями и вглядывался в глубину глаз, а она приоткрыла губы, готовая принять мой поцелуй. Я приник лбом к ее лбу, а потом губами к ее губам, и со всей силой обретенной молодости и от всего сердца, вложив всю душу, одарил ее поцелуем любви. И тогда все буквы из свитка бросились врассыпную, обеспокоенные нашим испытанием. И семьдесят две буквы смеялись над тайной человека, для которого больше не было прошлого. Все буквы ополчились против меня своими извилистыми телами во всеобщем концерте досады. Поведай мне, о ты, которую любит моя душа. Вот, о буквы, моя история, страшная и загадочная: я ушел от своих братьев, все бросил ради этой женщины. Я ушел выполнять миссию, ставшую нашей миссией. Но буквы поднимались все выше, подтрунивали надо мной и высказывались по поводу происходящего, потому что еще не все улетели, осталасьКумранский свиток. «Устав войны»
— «Алеф».
Вот, насмешницы, вот моя история: я нахожусь в этой комнате с той, которую люблю, и никогда до этого я не знал радости, содержащей в себе мудрость, известную немногим; ведь я говорю вам, друзья мои, что это секрет из секретов, точки гласных и певучих звуков, которые передаются только мудрым сердцам. Радость перенесла меня в бездонную пропасть счастья, и я пережил незнакомое доселе ощущение, когда чувства переполняли меня. Пусть будет так. В этот миг я был один на белом свете, с той, которую жаждала моя душа. И взволнованные буквы летали вверх-вниз. А я с небывалою славой воздавал хвалу Женщине, которая возвышалась, возвышая меня вместе с собой, к миру, где обитают души, а буквы дули, дули на разгорающийся огонь, на пожар моего сердца. Да отдаст он мне все поцелуи своих уст. И я вижу буквы ее трепещущего имени, вижу в бездонной пропасти, самой глубокой в моей жизни, буквы имени Джейн, которую я прижимаю к своей груди, чтобы успокоить ее; я вижу невидимое. Мы лежим рядом, мой лоб прижат к ее лбу, рука моя — на ее груди, нога моя — на ее ноге. Величественные, возвышенные поцелуи любви наполняют и питают сердце и чувствительную душу; не сказано ли: Да отдаст он мне все поцелуи своих уст. Спокойствие царит в этих словах, и все буквы, соединившись в великолепном согласии, объединяются — буквы заглавные, прописные, буквы над строчками, еще мечущиеся снизу вверх, и буквы под строчками, пересекающие их сверху вниз, все крепко обнимаются от волнения и признательности, образуя одно слово, одно только слово. Так мы лежали, обнявшись, в темноте, губы к губам, тело к телу, когда услышали, как поворачивается ключ в замочной скважине. Все буквы, испугавшись, улетели. Тень приблизилась. Кинувшись на нее, я опрокинул вошедшего на пол, занес над его головой бутылку. Джейн зажгла лампу и вскрикнула от удивления. Человек, лежавший на полу, был не кто иной, как Йозеф Кошка. — Что вы здесь делаете? — спросил я, помогая ему подняться. — Такой вопрос я должен был бы задать вам, — ответил он, осматриваясь. — Что здесь произошло? — Понятия не имеем, — парировала Джейн. — Но, может быть, вы знаете? — Почему вы меня преследуете? — Мы вам уже говорили: мы ведем расследование. — Вы подозреваете меня? — спокойно спросил он. — Вы на ложном пути. Что вы хотите узнать? — Мы здесь для того, чтобы помочь вам, — сказала Джейн. Возникло молчание, во время которого Кошка озабоченно глядел на нас. — Ладно. Приходите завтра вечером ровно к семи часам в Томарский собор, под главный неф. — А что там будет? — спросила Джейн. Кошка бросил взгляд на кинжал, лежавший на постели. — Наши враги ужасны. Мы все подвергаемся смертельному риску… — Все? — переспросила Джейн. — Вы уверены, что рискуете? Или подвергаете риску других? — Наш орден всегда хотел сохранить свободу, и смысл его существования заключается в Милосердии. Non Nobis, Domine, Non Nobis, Sed Nomini Tuo Da Gloriam. — Это ваш девиз? — спросила Джейн. — Это был девиз профессора Эриксона. — Псалом сто пятнадцатый, стих первый, — уточнил я. — Профессор Эриксон, — начал Кошка, — являлся главой американского отделения нашей ассамблеи, которая признает Конституцию США как высший закон. Кошка прошелся по комнате. — Это была развивающаяся группа, Джейн. Убив профессора Эриксона, они обезглавили всемирную организацию. — В чем же состоит ваша миссия? — Вмешиваться во внешнюю политику Израиля. Организовывать исследования для установления политики безопасности совместно с американскими, канадскими, австралийскими, английскими, европейскими дипломатами, а также с дипломатами стран Востока. Защищать Иерусалим как столицу Израиля и копить средства для изысканий в целях… Он сделал паузу, потом продолжил: — Восстановления Храма… — А почему именно вы? — спросил я. — Вечером, — ответил Кошка, — будьте в Томарском соборе, ровно в семь часов.Вечером солнце опускалось за возвышавшуюся над городом гору, проскальзывало между крепостными стенами монастыря Христа, окутывая их, словно нежная мать ребенка, мягкими тонами охры, расцвечивая красновато-золотистым, светло-коричневым, розово-оранжевым светом. Мы молча прошли во владения, некогда занимаемые тамплиерами. На вершине горы находилось узкое плато, острый силуэт гордо возвышался над ним, словно острие меча над громадной сторожевой башней, воздвигнутой и против захватчиков, и чтобы коснуться неба. Гору венчало облачко, словно защищая этот Рибат, этот космический храм, повисший в воздухе. Мы прошли через Кладбище монахов, заложенное в XVI веке, потом направились к центру обширного владения, огромному монастырю Христа, красивому, узорчатому, будто вырезанному ножницами, с арками и рифлеными пилястрами, с тяжелыми капителями… Храм, подумал я, храм, свидетельствующий о чистоте помыслов тамплиеров, так как все здесь казалось устроенным вокруг квадрата и совершенных прямых линий, все направлено в одну небесную точку, как в храме Соломона. Тамплиеры возвели стену, внутри, в самой середине, стояли замок и восьмиугольная церковь. В монастыре-крепости все было спокойно. Свет проникая туда, словно небесный голос, через окна фасада и придела, косыми, причудливыми лучами, бесконечно мягкий. Как мавры и мусульмане Рибата, набожные тамплиеры проходили здесь временную военную службу, сочетая молитву с военными действиями. — С середины десятого века, — объясняла Джейн, — Испания, как и Португалия, находилась в руках мусульман, которые распространились до самых северных областей полуострова, захватив Барселону, Коимбру и Леон, а также Сен-Жак-де-Компостель. Начиная с 1145 года, орден активно участвовал в отвоевывании Лиссабона и Сантарена. Тамплиеры с помощью госпитальеров и сантьягистов упорно защищали территории… Говорят, что именно тамплиеры способствовали образованию Португалии. В 1312 году, когда папа Климент составил буллу, ликвидировавшую орден, даже Динис, король Португалии, заявил, что тамплиеры имели бессрочное право на владение этими землями и прогнать их невозможно. После роспуска ордена Храма король Динис, дабы орден не погиб, своим указом создал другой орден, во всем похожий на предшествующий: орден Христа со штаб-квартирой в монастыре Христа. — Наверное, потому тамплиеры и решили собраться здесь? На гостеприимной земле… У входа в церковь стояла ротонда на восьми колоннах, обращенных во двор. Фасад церкви был в готическом стиле, в центре его красовалась огромная розетка, сама являвшаяся символом: такую же звезду я видел на могилах монахов, когда мы проходили по кладбищу. — Разве это не звезда Давида? — спросил я Джейн. — Это знак Соломона — печать тамплиеров. — Звезда Давида вписана в розу с пятью лепестками. Роза и крест… — Ты идешь? — спросила Джейн. — Мне это запрещено, — ответил я. — Я не имею права входить в церковь. — Почему? — Изображения Бога, доступные всем, у нас запрещены, потому что Бог непознаваем, и значит, изобразить его невозможно. — А как вы представляете себе переход от видимого к невидимому? Возникло неловкое молчание; Джейн как-то странно смотрела на меня. — Произнося Имя Бога. — И только? — Да. Нам известны согласные его имени: Йод, Хей, Вав, Хей. Но мы не знаем гласных. Только Верховный жрец Храма, в святая святых, знал эти гласные и мог их произнести. У нас нет образа, воплощающего невидимое… Мы боимся чувственных эмоциональных порывов для вступления в отношения с Богом. — Вот как… — проговорила Джейн. — А что же с тобой бывает, когда ты поешь и танцуешь, чтобы достичь Двекут? Образы — это не фотографии, запечатлевающие события в жизни. Они — вроде текстов, имеющих определенное значение. Тут высвобождаются четыре основных чувства: буквальный смысл отражает событие, аллегорический предвещает приход Христа, тропологический объясняет, как откровения Иисуса должны проявляться в каждом человеке, мистический смысл проявляется через предвосхищение конечного образа совершенного человека в божественном окружении. Взгляни на этот четырехугольник над входом. — Нет, — зажмурился я. — Не хочу смотреть. — Но ведь это не изображение Бога, — настаивала Джейн. Я открыл глаза. На четырехугольной картине было изображено видение пророка Иезекииля: мужчина, лев, телец и орел. Джейн объяснила, что богословы воспринимали это как образ Христа: человек — по рождению, телец — кровавая жертва, лев — Воскресение, а орел — вознесение. Они видели в этом и воплощение человека в мире знаний, тельца—в самопожертвовании, в служении другим, льва — в его силе, преодолевающей зло, орла — в его устремлении вверх, к свету. — Благодаря приобретению этих качеств, — сказала Джейн, — человек уподобится Иисусу и не превзойдет его. Я смотрел на четырехугольное изображение и вдруг увидел, как на нем появляется видение Иезекииля. В центре был рисунок, который походил на четырех животных примерно так: у всех четверых было лицо человека, льва, тельца и орла. И крылья их были разделены, но у каждого два крыла соприкасались одно с другим, а два покрывали тела. Над подобием свода над их головами было подобие сапфира в форме престола, и на престоле, еще выше, сидело человеческое на вид существо, и сияние было вокруг него — языки клубящегося пламени. Коридор в глубине ротонды вел к оградам кладбища, к готическим аркадам, пламенеющим фризам и к дворикам с пышными разноцветными клумбами. Мы направились к нефу, чтобы приблизиться к большой перегородке, выходящей на изящный витраж с видом Томара, на котором были изображены замысловатые растительные орнаменты с усиками, стручками, бутонами и переплетенными корнями — со всем тем, что формирует великое растительное царство. С верхней террасы главной стены можно было любоваться монастырем и его окрестностями. Горизонт был чист. Мы уже начинали подумывать, где же состоится рандеву… Мы присели в тени скалы: было почти семь часов.
— Я был там, и никто не смог бы прогнать меня, помешать узнать о происходящем. В этот торжественный момент все надели белые плащи, цвета невинности и целомудрия. Тут находились командоры провинций ордена. За рыцарями следовали сержанты, жрецы и в конце остальные братья, то есть слуги. Среди всеобщей тишины Командор Иерусалимской общины подошел ко мне. В широком плаще из белого льна с вышитым красным крестом, высокий, с проницательными глазами и лицом, испещренным морщинами, он выглядел очень внушительно. Согласно обычаю я преклонил перед ним колено. Тогда, медленно, он взял скипетр, на конце которого спиралью извивался красный крест, и подал его мне. Это был абакус: символ Великого магистра ордена. — Абакус, — произнес Командор, — является одновременно символом поучения и значения высших истин. — Но Великий магистр ордена — прежде всего военачальник. Снова воцарилась тишина. — Конечно, я принимаю его, — пробормотал я, не поднимая головы, но мне не все понятно. Великий магистр ордена уже избран: его зовут Жак де Моле. — Нам известна твоя храбрость, — сказал Командор, — и твой недюжинный ум. — Мы узнали о твоих военных подвигах и твоей смелости. Нам все рассказали. Жак де Моле был назначен Великим магистром, но… мы хотим, чтобы ты стал нашим тайным магистром. — Что я должен делать? — спросил я, — и что вы от меня ждете? — Наш король, Филипп Красивый, относится к нам враждебно, — ответил брат Командор. — А по какой причине? — Наша армия насчитывает сто тысяч солдат и пятнадцать тысяч рыцарей во всем мире. Мы стали силой, которую он не может контролировать. После парижского бунта король Франции заметил, что единственным надежным местом является не его дворец, а главная башня Храма, в которой он скрывался. Однако то время прошло, Адемар. Мы выбрали тебя, чтобы ты узнал правду: Филипп Красивый желает разогнать наш орден, тем самым он хочет устранить силу и завладеть нашим сокровищем! — Но это невозможно! — воскликнул я. — Папа Климент Пятый защитит нас! — Нет, — покачал головой старик, — он нас не защитит. — Возможно ли такое! — возмутился я, ужаснувшись. — Увы! Все это интриги, и мы ничего не можем поделать. Но есть другой орден, черный орден, задача которого — не дать угаснуть благородному факелу и передать его достойнейшему. Командор встал и повернулся ко мне: — Это тайный орден, и теперь ты будешь его главой!
Пора. Час свидания приближался. — Я должен идти, — сказал я Джейн. — А ты подожди меня здесь. — Что-то меня тревожит, — пробормотала она, встав напротив меня. В ее глазах сквозило беспокойство. — Вдруг это ловушка? — Встретимся здесь, скажем, через два часа? — Согласна. Но голос ее звучал неуверенно. Она с тревогой смотрела на меня. — А если ты не вернешься через два часа? — Тогда ты свяжешься с Шимоном Деламом…
Я вошел в замок, пройдя под сводчатой аркой. Тяжелая каменная лестница вела на второй этаж. Все вокруг было окутано мертвой тишиной. Вдруг передо мной открылась большая деревянная дверь с двумя створками, показался Йозеф Кошка. — Вы готовы? — Да. — Ладно, очень хорошо, — сказал он. — Надеюсь, вам понятна ситуация. Здесь собрались братья, пришедшие со всего мира. Следуйте за мной и в точности следуйте моим указаниям. С вами ничего не случится. Вам нечего нас бояться, но мы-то знаем, что убийцы находятся недалеко отсюда. И я пошел за своим странным провожатым по лабиринту высоких и узких коридоров, до винтовой лестницы, которая привела нас в подземелья замка. Там, в сводчатой прихожей, он протянул мне белый плащ, и я переоделся, тем временем переоделся и он. В другое помещение мы вошли через маленькую дверь в стене с печатью Храма. На ней было выгравировано восьмиугольное здание, увенчанное огромным золотым куполом, которое удивительно походило на мечеть Омара. В небольшой часовне, освещенной факелами и свечами, стоял алтарь. Перед алтарем преклонил колена и молитвенно сложил руки какой-то человек. Лица его не было видно, но рядом с ним стоял мужчина в парадной форме рыцаря-тамплиера; Следом за Кошкой я проскользнул в зал, надеясь, что никто не заметит моего присутствия.
— Итак, — сказал Командор, обращаясь ко всему Капитулу, пока я лежал, распростершись, перед ним, уткнувшись лицом в пол. — Только что наш брат введен в новый мир, к более возвышенной жизни, в которой он может искупить свои старые грехи и спасти наш орден. Потом он громким голосом произнес: — Если кто-либо здесь против приема кандидата, пусть он скажет или никогда не проронит ни слова. Глубокая тишина была ему ответом. Тогда Командор громко вопросил: — Хотите ли вы, чтобы мы прибегли к Божией помощи? И все в один голос сказали: — Прибегнем к помощи Бога. Я приподнялся и стоял на коленях перед Командором. — Сир, — сказал я, — я пришел к Богу, к вам, ко всем нашим братьям. И я прошу вас, я требую именем нашего Бога и Божией Матери принять меня в вашу общину, дабы принести ей пользу как ее вечный слуга и раб. Снова воцарилось молчание, потом Командор добавил: — Хотите ли вы отныне всю жизнь служить общине? — Да, если это угодно Богу, сир. — Итак, брат, — продолжил Командор, — внимательно выслушайте то, что мы вам скажем: вы даете обет Богу и Божией Матери, что все дни вашей жизни будут отданы Храму? Хотите ли вы на всю жизнь забыть о своей воле и выполнять задачу, какой бы она ни была? — Да, сир, если это угодно Богу. — Обещаете ли вы Богу и Божией Матери Святой Марии, что все дни вашей жизни вы проведете без того, что принадлежит лично вам? — Да, сир, если это угодно Богу. — Обещаете ли вы Богу и Божией Матери Святой Марии во все дни вашей жизни чтить Устав нашей общины? — Да, сир, если это угодно Богу. — Обещаете ли еще Богу и Пресвятой Матери Божией, что во все дни вашей жизни вы будете помогать спасать силой и властью, данной вам Богом, Святую Землю Иерусалима и беречь и спасать христиан? — Да, сир, если это угодно Богу. Тогда Командор сделал знак всем встать на колени. — И мы от имен Бога и нашей Святой Божией Матери, и нашего отца апостола, и всех братьев Храма, мы доверяем вам править нашей общиной согласно Уставу, который был принят с самого начала и который останется таким до конца. И вы тоже оделите нас всеми благодеяниями, сделанными вами, и теми, что будут сделаны, и правьте нами как Великий магистр. — Да, сир, если это угодно Богу, я согласен. — Милый брат, — ответил Командор, — мы просим от вас еще большего, нежели предыдущий орден! Ибо мы требуем принять над нами командование; это большая честь для вас; будучи нашим верным слугой, вы станете и командовать всеми. Однако, чтобы командовать нами, ваших желаний недостаточно; если вы захотите быть на суше, вас пошлют в море, если вы захотите уехать в Аккру, вас пошлют на земли Триполи или Антиохии. А если вы захотите спать, вы должны будете бодрствовать, если же вы захотите бодрствовать, вы должны будете отдыхать на своей кровати. Когда вы сядете за стол, чтобы есть, вас пошлют в другое место, где вы нужнее. Мы принадлежим вам, но вы себе уже не принадлежите. — Да, — ответил я, — я согласен. — Милый брат, — сказал Командор, — мы доверяем вам руководство общиной не для получения вами привилегий, или приобретения богатств, или легкой жизни в почете. Мы доверяем вам общину, дабы изжить грех в этом мире, дабы служить Господу нашему и спасти нас. И таковыми должны быть ваши намерения. Вы будете нашим Избранником. В знак согласия я склонил голову. Тогда Командор взял плащ ордена, торжественно надел его на меня и завязал шнурки; а в это время брат капеллан читал псалом: esse quam bonum et quamjucundum habitarefrafres in unum. — Вот как хорошо, как приятно жить всем вместе, как братья, — сказал он. Затем он прочел молитву Святому Духу, а каждый брат произнес «Отче наш». Когда все закончилось, Командор обратился к Капитулу со следующими словами: — Любезные сеньоры, вы видите, что этот достойный человек очень желает служить общине и руководить ею, и он говорит, что все дни своей жизни посвятит тому, чтобы быть Великим магистром нашего ордена. А теперь я снова спрашиваю, известна ли кому-либо из вас причина, по которой наш брат не сможет выполнять свою задачу в мире и благости. Пусть он назовет ее или будет молчать до конца дней своих. Ответом была глубокая тишина. Тогда Командор повторил свой вопрос всем присутствующим: — Хотите ли, чтобы свершилось это именем Бога?
Тягостное молчание воцарилось в зале, где собралась сотня мужчин в белых плащах с красными крестами. Распорядитель церемонии, мужчина лет пятидесяти, гибкий, с седой бородой и черными волосами, повторил перед Ассамблеей свой вопрос: — Хотите ли вы, чтобы это свершилось именем Бога? Неожиданно вперед выступил мужчина. Я закрыл глаза: это был хозяин гостиницы, который расхваливал нам свое меню. — Командор, — сказал он, — эта церемония незаконна. Поэтому наш брат не может приказывать. — Объяснитесь. — Сир, среди нас есть предатель. Присутствует чужой… Прокатился ропот ужаса. Командор сделал знак замолчать. Сразу наступила тишина. — Объяснись, интендант, — обратился он к тамплиеру — содержателю гостиницы. Тогда тот, подняв руку, показал пальцем на меня, стоявшего у двери позади всех. Все обернулись. Тотчас двое мужчин проскользнули между дверью и мной, преградив выход. Все затаили дыхание, неотрывно глядя на меня. Кошка, стоявший рядом, не шевельнулся. Командор жестом позвал меня. Я подошел, он смерил меня взглядом. И тут он, опять же жестом, приказал мне встать на колени, что я и сделал. — Брат, вы присутствуете на собрании тамплиеров, и только тамплиеров. На все вопросы вы должны отвечать правдиво; если вы солжете, то будете сурово наказаны. Я кивнул. — Вы женаты или обручены, примет ли вас женщина после вашего позора? — Нет. — Есть ли у вас долги, которые вы не можете оплатить? — Нет. — Здоровы ли вы телом и духом? — Да. — Очутились ли в Храме с целью наживы? — Нет. — Являетесь ли вы жрецом, дьяконом или протодьяконом? — Нет. — Отлучали ли вас от церкви? — Нет. — Я еще раз предупреждаю вас против лживых показаний, из каких бы побуждений они ни были сделаны. — Нет, — повторил я, слегка дрожащим голосом, так как, по правде говоря, не был полностью искренним из-за ессеев. — Клянетесь ли вы, что чтите Господа нашего Иисуса Христа? На этот вопрос я не мог ответить, так как это было запрещено Уставом, моим Уставом. Позади послышались странные металлические звуки. Я поднял голову и увидел их всех с бронзовыми щитами, отполированными, словно зеркало. Щиты были окантованы по краю подобием цепочки из золота, серебра и бронзы. Были на них и разноцветные драгоценные камни. Они все подняли свои щиты, будто собираясь защититься от злых сил. Передо мной стоял Командор, держа обеими руками меч и приложив его лезвие к моей щеке.
— Тогда Командор попросил меня подойти поближе для ритуальных поцелуев. Он приблизил свое лицо к моему и поцеловал меня в губы, центр дыхания и слова, потом он поцеловал меня между плеч, которые были центром небесного дыхания. Затем, наклонившись, он поцеловал меня в поясницу, в место, где обычно носят пояс; место это было нервом земной жизни. Таким образом, я был приобщен к Храму, и ни к чему другому. Потом он отвел меня в маленькую комнату, где до вечера оставил одного. После этого за мной пришли три брата и три раза заставили повторить, настаиваю ли я принять ответственный груз, который на меня возлагался. А так как я не отказывался, они опять привели меня в Капитул, где меня ждал Командор. — Вот белый плащ Великого магистра, — сказал он, — который символизирует связь с Божественностью и бессмертием носящего его. А это — треугольный щит с красным крестом ордена. Он вложил в мою правую руку тяжелый меч, украшенный золотом и драгоценными камнями, и заявил: — Возьми этот меч во имя Отца, Сына и Святого Духа, чтобы защищать себя и орден, но им нельзя ранить ни одного человека, не причинившего тебе зла. Затем он вложил меч в ножны. — Носи его с собой, но знай, что не мечом святые управляют царствами. Я вынул меч из ножен, трижды потряс им каждой рукой, вложил обратно. Капеллан обнял меня и сказал: — Ты можешь быть Великим магистром, миролюбивым, верным и почитающим Бога.
Я неподвижно стоял перед Командором, который ждал ответа на свой вопрос. Вот я и попался в ловушку: я мог сказать, что я холостяк, что у меня не было богатства и долгов, но я не мог поклясться Иисусом. Вокруг меня возобновились ужасающие похрустывания, посвистывания и поскрипывания. Командор провел лезвием меча по моему горлу. Бежать не было возможности: я знал это правило, ведь их Устав был также и моим: И будет у них взаимное послушание низшего по отношению к высшему и в труде, и в добрых делах. Каждый неукоснительно повинуется тому, чей порядковый номер указывает на старшего годами и чином, но этот старший по званию сам должен повиноваться тем, кто стоит впереди него. Не подчиняющийся приказу строго наказывается. Иными словами, в каждом собрании каждый кому-то подчиняется, а тот, в свою очередь, находится в подчинении у Командора, а сам Командор подчиняется… Великому магистру. Только он и мог меня спасти. Я отчаянно искал глазами Кошку. Но Кошка находился в глубине зала, молчаливый, с бесстрастным лицом. Неужели ловушка? Стоило ли приходить на это заседание ради того, чтобы умереть? Мысли мешались, как будто подхваченные порывом ветра. Смерть была рядом. Сатана овладел мною и, исполняя свой зловещий план, увлек меня помимо воли в безумный шквал. В тот самый момент, когда мне уже ничего не оставалось делать перед этим мечом, упиравшимся в горло,когда я был готов умереть, как жертвенное животное, вдруг, отрешившись ото всего, я отыскал букву
.
Во мне возникло «Хе» — длинный вдох, дыхание жизни, окно в мир, мысль, слово и дело — составляющие души. «Хе» — таково было дыхание Бога, который десятью словами создал мир. Я набрал в грудь побольше воздуха. «Хе» — и все было, как в начале, когда Бог сотворил небо и землю, и земля была хаосом, и мрак закрывал бездну. Но как мог он создать мир, раз уже были небо и земля? Невозможно разгадать тайну сотворения, но можно дать увлечь себя дыханию, родившемуся в сердце. Rouah… — ветры и материальные частицы, пары и туманы. Гнев, гнев, веяние вдоха жизни, слово на глубоком вдохе. Reah… — запах воздуха, входящий в тело через обоняние. Когда человек оказывается в трудном положении и это его тревожит, дыхание его становится прерывистым, но когда он спокоен, он может вдыхать, глубоко дышать, в него входит материальный и чувственный вдох, и удары моего пульса становятся все реже и реже, испаряется страшный вопрос, взвившийся смерчем в моем сердце: что они со мной сделают? Чего они хотят от меня и что делаю я в этой западне? Как же выйти из нее?
Тогда я вспомнил о дыхании Бога над поверхностью вод, о том ветре — выдохе Бога, разделившем небо и воды, и вдохновение овладело мной.
Неожиданно в душе возникло чувство, чистое и непосредственное; неожиданно личный опыт проник в мое сердце, исходя из высшей Воли и приведя к двадцати двум искоркам, движимым спонтанным действием, подобным закону любви. И появился свет: это был свет огня.
При свете факелов церемония закончилась, и братья разошлись. Тогда Командор посадил меня рядом с собой в большом зале общины Храма. Мы сидели друг против друга, тела наши отбрасывали на пол большие тени. Я смотрел на него, я, молодой и сильный рыцарь, но слегка напряженный, готовый к бою, а старый Командор устремил на меня проницательный, читающий в душе взгляд; он был худ, сухопар, из тех рыцарей, которые изрядно повоевали за свою жизнь. — Великий магистр, — начал Командор, — наши братья поручили тебе править, служить рыцарству Храма. Сейчас тебе следует узнать о некоторых касающихся нас вещах. Он перечислил прегрешения, за которые меня могли бы отстранить, уточнил возложенные на меня обязанности, и сказал в заключение: — Я поведал тебе о том, что ты должен и чего не должен делать. Если я что-то упустил, а ты желаешь знать, спрашивай, я отвечу. — Я с признательностью принимаю твое предложение, — ответил я. — Только скажи, почему ты вызвал меня, почему меня избрали и какую миссию ты желаешь мне доверить. Хотя я и молод, но не глуп; знаю, я — орудие в твоих руках. Командор улыбнулся. — Ты понял уготованную нам судьбу, но не знаешь еще, что есть средство сохранить наш секрет, распространить его, дабы вечно жили высшие значения и основные принципы нашего ордена. — Я слушаю тебя. — Мне известны твой ум и благоразумие, вот почему ты узнаешь то же, что и я, о наших тайнах. Но, прежде всего ты должен поклясться упрочить положение нашего ордена до наступления дня Страшного Суда, когда ты вынужден будешь отчитаться перед Великим Архитектором вселенной. — Я клянусь, — повторил я. — А теперь говори, я слушаю. Ты сказал, что против нас замышляют заговоры, потому что треть Парижа находится в наших руках и массивный силуэт нашей церкви затмевает небо возле дворца Лувра, где живет король, словно бросая ему вызов! Как ты сказал, именно наше богатство пугает его: поскольку Храм могуществен и богат. Но разве богатство нашего ордена и наша независимость делают нас неприкосновенными? Никто не осмелится ограбить Храм, как грабят ломбардийцев и иудеев. — Не верь этому. Мне доносят, что уже началась конфискация имущества Храма. — Король желает нам добра. Тамплиеры не могут предстать перед судом. Мы защищены духовной неприкосновенностью. — Если я тебе это говорю и раз уж мы призвали тебя, значит, нам грозит опасность, серьезная опасность. Мы стали жертвой ужасной интриги. — Но кто? — вскричал я. — Кому это нужно? — Папа Климент, представитель Бога на земле. — Папа Климент? — недоверчиво переспросил я. — Ты должен знать, Адемар, что папа Климент убедил короля, и костер уже полыхает. Инквизиторы уже вытянули признания из Жака де Моле — Великого магистра Храма, Жоффруа де Марне — Командора Пуату и Аквитании и Юга де Пейрандо — Главного досмотрщика ордена. После ночи допросов кардинальская комиссия уже велела поставить эшафот на паперти собора Нотр-Дам, еще до оглашения обвинения. Инквизиторы заставили тамплиеров взойти на эшафот. Они силой поставили их на колени. Затем один из кардиналов зачитал показания, данные тамплиерами, после чего объявил окончательный приговор: им оказана милость как раскаявшимся после ночных пыток, поэтому их не сожгут, но им грозит пожизненное заключение в тюрьме. — Господи, — вскричал я, потрясенный, — да когда же все это случилось? — Это мы узнали от наших эмиссаров, вернувшихся из Франции. А все произошло вскоре после твоего отплытия в Святую Землю. — Рассказывай дальше, что стало с нашим Великим магистром Жаком де Моле? — Против судей восстали Великий магистр и Командор Нормандии. Они прервали чтение приговора. Они всем рассказали про незаконный допрос и заявили, что признания, сделанные под пытками, не имеют силы. Король пообещал им свободу, если они опровергнут свои показания. Инквизиторов попросили аннулировать страшный приговор. Те ответили, что тамплиеры ложью согрешили перед Богом, королем и кардиналами. В действительности же ложь была совсем ни при чем перед обещанием, данным королем. Но свобода входила в наши планы. Однако наших братьев ожидало худшее из наказаний: камера-одиночка, выгребная яма, сырые стены, одиночество, тьма и тишина. А в результате — смерть. Вот почему они предпочли дать Инквизиции ложные признания. Результат: смерть на костре. Тогда Великий магистр Жак де Моле обратился к народу: — Мы заявляем, что все наши признания были вырваны либо пытками, либо хитростью и обманом. Они ничего не значат и недействительны, и мы не признаем их правдивыми. Тотчас же инквизиторы заставили прибыть судью из Парижа. Тот препроводил обвиняемых в камеры Храма. Филипп Красивый немедленно созвал совет. В тот же вечер было объявлено, что Великий магистр Храма и Командор Нормандии будут сожжены на дворцовом островке между королевским парком и монастырем августинцев. Так они и погибли в присутствии короля Филиппа Красивого и папы Климента, прокляв их и пообещав им Суд Божий до конца года. Я был подавлен услышанным, я страдал за моих братьев, жертв такой несправедливости… Я еще не знал, что и меня ждет такая же участь… — Потому-то мы тебя и выбрали, Адемар, — сказал Командор. — Мы доверяем тебе миссию продлить втайне жизнь Храма после того, как исчезнем и мы. — Что я должен делать? — Тебе известно, что за последние века из Иерусалима несколько раз изгоняли еврейское население и даже дали ему новое имя — Элиа Капитолина, чтобы посвятить его Юпитеру Капитолийскому. Выживают только евреи диаспоры. Еврейские общины, разбросанные по всему миру, уповают лишь на изучение священных книг. У нас тоже еврейские корни. Наш орден основан на истинных словах Христа, который, как ты знаешь, является последователем ессеев. Но ты не знаешь, что наш орден был создан, когда несколько крестоносцев нашли манускрипт, свиток секты ессеев, крепости Кирбат-Кумран возле Мертвого моря. — О чем говорится в этом свитке? — Странно, но этот свиток сделан из меди… Нашим братьям тамплиерам с помощью ученых монахов удалось его расшифровать. Они посетили все места, где якобы были спрятаны сокровища. Они вырыли часть из них, следуя точным указаниям манускрипта. Та часть, которую составляли золотые и серебряные слитки, была использована. Та, что состояла из ритуальных предметов Храма, осталась нетронутой. В этом и состоит секрет наших огромных богатств, который мы никому не открываем. И это сокровище ты должен перевезти теперь же, чтобы перепрятать его. Вот почему завтра ты отправишься в замок Газа, где тебя найдет один человек. — Кто такой? — спросил я. — Один сарацин. Ты узнаешь, что не все они наши враги. Этот человек проведет тебя в нужное место. Собирайся, уезжай сегодня же вечером, подумай о своих плененных товарищах, о тех, кого поразила проказа, и о тех, кто пал в бою от меча, и думай о костре Великого магистра и Командора Нормандии, и обещай мне, что все будет сделано не зря. Тогда я встал и произнес: — Я, Адемар Аквитанский, рыцарь и новый Великий магистр Храма, обещаю быть послушным и соблюдать вечную верность Иисусу Христу и обещаю, что буду защищать не только словом, но и оружием книги Ветхого и Нового Заветов, и я обещаю соблюдать все правила ордена согласно статусу, предписанному нам нашим отцом, святым Бернаром. И пусть, сколько следует, я пересеку моря для битв. Да восстану я против королей и ложных принципов. Да не застанут меня врасплох без коня и оружия, да не убегу я от трех врагов и приму бой. Не использую никогда для себя добро ордена и навсегда сохраню целомудрие. Никогда я не выдам секретов нашего ордена и никогда не откажу в услуге оружием, материально или словом монахам, главным образом монахам аббатства Сито. Перед Богом своей волей я клянусь, что соблюду все это. — Да помогут тебе Бог и святые Евангелия, брат Адемар.
В большом зале замка пожар возник внезапно и распространился с ужасающей скоростью, будто начался сразу в нескольких местах. Стены, пол, деревянную резную мебель, лизали языки пламени, порождая удушливый дым. Все побежали, спасаясь от огня и ядовитого дыма. Паника разрасталась. Некоторые стонали от удушья, другие падали без чувств. Я был готов. Ибо я чувствовал присутствие Всевышнего в этом огне, и я взывал: возникни, появись, о Всевышний, обрети силу, рука Божия, возникни, как в былые времена, как перед прошлыми поколениями. Не ты ли раздул огонь в этой комнате? Так говорилось в Уставе: злые будут изгнаны, когда зло будет вырвано и когда поднимется дым; тогда только справедливость, словно солнце, засияет над миром, и знанием наполнится мир, и порок исчезнет. А я, все еще страдая от восторга, стоявшего за гранью разумного, не зная, как поступить, я воспользовался суматохой и убежал. Я мчался в темноте что есть мочи; меня несли буквы, не дававшие угаснуть моему порыву.
«Гьюмель», третья буква алфавита, символ благополучия и сострадания.
«Мем», означающее цифру сорок, напоминая о сорока годах, проведенных евреями в пустыне, прежде чем нашли они Землю Обетованную. И потом
«Самех». Ее округлая форма заставляет вспомнить о беспрерывно крутящемся колесе судьбы.
ВОСЬМОЙ СВИТОК СВИТОК ИСЧЕЗНОВЕНИЯ
Женщина прячется в укромных углах, Женщина на городских площадях, Женщина ждет у ворот городских, Женщина страха не знает. Глазами повсюду она шныряет, Взглядом похотливым она прельщает Мужчину мудрого, дабы в соблазн ввести, Мужчину сильного, чтобы силы лишить, Судей совращают, чтоб плохо судили, Мужей добропорядочных, чтобы плохими стали, Честных мужей с пути сбивают, Скромный мужчина в грех впадает. Все делают женщины, чтобы неправда была, Тщеславие мужчин — вот их дела, Далеки от дороги добра, Всех мужчин они в пропасть толкают, Выпутывайся, как знаешь, сын человеческий.Я очнулся после приступа отчаяния, и тут из глубины памяти всплыло воспоминание, казалось бы, совсем забытое, которое вдруг завладело мною так сильно, что невозможно было ему противостоять; оно вызвало у меня смех, безудержный смех. Мне было три года, и отец называл меня Ари-лев и рассказывал о льве, непобедимом в бою. Я открыл глаза. Я находился посреди какого-то поля. Вокруг меня все качалось, я упал на землю, не зная, кто я, где был, в каком веке странствовал, не помня даже, сколько мне лет. Я чувствовал на себе испуганные взгляды. Это были крестьяне, смотревшие на меня, как на мертвеца. Лежа на спине, запрокинув голову, вытаращив глаза, вытянувшись, словно я покоился на облаке, я вновь почувствовал вибрацию, идущую одновременно извне и сотрясавшую меня изнутри. Знаю, что что-то произошло, но ничего не помню, не могу ничего нащупать в своей памяти. Словно путник, уставший после долгой дороги, я медленно поднимался среди нескончаемой музыки, слышной только мне одному. Орел с распростертыми крыльями пролетел надо мной высоко в небе. И только тут я вспомнил все, что произошло накануне: я был пленником тамплиеров, и в момент, когда Командор приставил к моему горлу меч, намереваясь убить меня, в зале начался пожар, и я убежал. Сейчас все казалось пустым и угасшим, удивительно спокойным, как после сна, словно вчерашний мир улетучился. Я решил осторожно вернуться в церковь Томара, чтобы отыскать там Джейн. На том месте, где я ее оставил, никого не оказалось. Из телефонной будки я позвонил в нашу гостиницу, и мне сказали, что Джейн несколько часов назад ушла, не уточнив куда. Тогда я вернулся в гостиницу и взял ключ от ее номера. Вещи все еще были разбросаны, а среди них и мой талит. Я аккуратно развернул его. Серебряный свиток находился на месте, она, конечно же, спрятал его перед уходом, как это сделал бы я. Я прождал ее до поздней ночи и, в конце концов, под утро уснул — сказались усталость и волнения. Проснувшись, я уже не сомневался: ее похитили. Кого же вызвать? Португальскую, французскую, американскую или израильскую полицию? Почва уходила у меня из-под ног. Я уже не знал, кто есть кто: кем был профессор Эрик-сон, кто такой Йозеф Кошка, чего он хотел, кем была Джейн, что у них у всех на уме. Я, было, решил позвонить Шимону, но что-то меня удержало. Опасение подставить под удар Джейн. Чтобы успокоить дух, я попытался разобраться в своем положении, вспомнить о событиях, случившихся после моего ухода из пещер, вспомнить, чтобы собрать их воедино, придать им смысл. А для этого следовало сосредоточиться, поставить за скобки существующий мир и услышать глубокий голос истины. Я развернул Серебряный свиток и, не читая его, всматривался в буквы. Перед глазами возникла буква С, которая соответствует буквеКумранский свиток. «Женские ловушки»
«Каф» вызывает ассоциации с ладонью руки, выполнением усилия для обуздания природных сил. Эта буква была начертана на лбу профессора Эриксона, убитого на алтаре во время ритуального жертвоприношения к Судному дню. Будучи франкмасоном, он одновременно являлся и главой секретной организации — военной ветви масонского братства. Нам удалось выяснить, что она существовала всегда: орден Храма. Вместе с Великим магистром Йозефом Кошкой они пытались восстановить Храм, который давал возможность переходить от видимого к невидимому, иначе говоря, встречаться с Богом. Эриксон поставил перед собой задачу: найти сокровище Храма, в которое входили все ритуальные предметы, вроде пепла Красной коровы, которым производилось обязательное очищение в день Суда. В этом ему помогала его дочь Руфь Ротберг со своим мужем Аароном. Они оба принадлежали к движению хасидов. В их задачу входило определение точного местонахождения Храма, дабы расположить его центр в самом святом и тайном месте — святая святых — месте встречи с Богом. Все строители и архитекторы были франкмасонами, и их финансовое и политическое могущество должно было привлечь фонды, необходимые для восстановления Храма.
Да, так и было. Теперь все роли казались мне предельно ясными. Детали головоломки складывались: у самаритян находился пепел Красной коровы, хасиды знали, где нужно строить Храм, франкмасоны могли осуществить восстановление, а тамплиеры должны были доставить ценные ритуальные принадлежности. Но сокровище больше не находилось в местах, указанных в Серебряном свитке, написанном средневековым монахом. Как свиток попал к самаритянам? Нашел ли Эриксон сокровище Храма, прочитав Серебряный свиток? Как он с ним поступил, если нашел? Почему он интересовался Мелхиседеком, Верховным жрецом, совершавшим богослужения в те времена? Я вновь подумал о букве «Каф»: власть над природными силами. Что за силу пытался обуздать Эриксон?
Потом я рассмотрел букву N. N, или еще
— «Нун», она читается на лбу Шимона Делама. Почему он втянул меня в это дело, угрожая раскрыть существование ессеев? Какие надежды возлагал на меня? Чтобы я стал наживкой, на которую клюнут убийцы?
Затем настал черед L, или еще
«Ламед» — буква обучения ремеслу и учебы. Она присуща моему отцу Давиду Коэну. Что он хотел изучить? Что-то такое, чего я не знаю? Почему все эти годы отец скрывал свою связь с теми, кто отошел от своих братьев, чтобы удалиться в пустыню, желая сохранить абсолютную верность вновь открытому миру?
Как мог он жить в Иерусалиме, в стенах города, который должен быть таким же светлым, как и стойбище в пустыне, где ощущалось бы божественное присутствие и где все невнятно говорило о своей святости? Как сосуществовать в этом городе с теми, кто не совершает обряд очищения, даже будучи ессеем? Как жить под одной крышей с теми, кто связывал вместе животных различных пород, и тех, кто носил одежду из смеси льна и шерсти, и тех, кто засеивал поля смесью семян? Как он, Коэн, мог уживаться с теми, кто совсем не заботился об общении с умершими или думал, что кровь не обладает способностью передавать порочность? Какова его роль в этой истории и почему он пришел за мной?
Я увидел q, или
«Коф» — буква святости и порока, та, что присутствовала на моем лбу… Я — не как мой отец, он добровольно ушел, а я добровольно вошел в общину ессеев и прошел все испытательные этапы, все ступени, и наставник проверял мои поступки и жесты. Так неужели я приблизился к святости или скатился в нечистую западню? На каждом из этих этапов я достигал успехов в совершенном соблюдении предписаний закона. Чтобы быть членом общины сыновей света, следовало забить себе место в Царстве света.
Почему нужно было ставить передо мной такую трудную задачу? Может, это исходило от меня? Почему жрецы и левиты высказались за меня, дав не просто благословение, а возложив на меня обязанности Сына человеческого? Я пытался сосредоточиться, но буквы звали меня, как будто хотели помочь найти смысл, и уже не я смотрел на них, а они принялись рассматривать меня, складываясь в слова, словно пытаясь мне помочь, дать ответ на все вопросы.
* * *
— При мне были высшие знаки отличия: атрибут Великого магистра, папская грамота и печать с изображением тамплиеров: два рыцаря на лошадях с копьем наперевес. Так я и отправился в дорогу, на территорию Газы. Там находилась одна из крепостей Храма, как раз напротив порта. Опознавательным знаком мне служило черно-белое знамя тамплиеров; цвета его означали, что мы благосклонны к нашим друзьям и нетерпимы к тем, кого не любим. Я добрался до крепости тамплиеров в Газе, где мне предстояло встретиться с сарацином, как сказал Командор. Я ожидал увидеть хорошо охраняемую крепость с братьями рыцарями, как и та, которую я покинул, но она оказалась пустой. Единственный тамплиер, увидев, как я слезаю с коня, подбежал ко мне с испуганным видом. Я представился и сказал о цели своего приезда: встреча с человеком, который отведет меня в потайное место, известное только ему. — Ты знаешь имя этого человека? — спросил молодой тамплиер. — Это сарацин. — А… — произнес молодой тамплиер со вздохом облегчения. — Тогда должен тебе сказать, что положение наше ужасное: крепость Газа скоро падет. — А что происходит? — спросил я. — Дело в том, — сказал молодой рыцарь, — что десять дней назад портом Газы овладели турки, и мы вынуждены были осадить порт с суши, со стороны крепости. Порт защищен прочными высокими стенами, и штурмом его взять не удалось. Битва, тем не менее, началась, руководил ею Командор нашей крепости, поддерживаемый Магистром Храма, а также Магистром госпитальеров, согласившимся нам помочь. После четырех дней осады мы вынуждены были отступить, потому что к туркам пришло подкрепление с моря. Это были сильные воины, и командующий, жестокий Мухамат, видя, что сила на их стороне, отдал приказ сжечь наши осадные машины, тараны и метательные орудия у ворот города. Но пламя охватило и стены, да так, что за ночь в одном месте образовалась брешь, рухнул огромный кусок стены, и мы смогли ворваться в порт. Нас было меньше, чем турок, которые яростно набросились на нас. Мы оказались в собственной ловушке. Сорок рыцарей погибли в неравном бою. К тому же множество турок скопилось у узкого прохода стены, защищая его. Они установили перед брешью большие балки, брусья с кораблей, плетни. Они собрали убитых рыцарей и повесили их на стене, которую мы собирались взять штурмом! Что сказать тебе, брат мой: к концу осады из адской ловушки живыми вырвались только двое. — А где тот, что вырвался вместе с тобой? — спросил я. Но тамплиер не ответил. — Где он? — настаивал я. — Турки не будут ждать, они уже готовятся захватить крепость. — Мы получили приказ не уходить, пока не встретим караван Наср эд-Дина. Поэтому мы и остались. — У вас не остается времени, — сказал я, оседлав коня. — Мы не можем уйти, пока не встретим караван Наср эд-Дина, — повторил молодой человек. — Наср эд-Дин и есть тот сарацин, с которым ты должен встретиться. Это приказ Командора, ослушаться мы не можем. — А где наш брат? — переспросил я. Тогда молодой тамплиер подошел поближе и произнес дрожащим голосом: — Он повесился вчера, когда увидел, как приближаются турки. Он замолчал. — Ну что ж, — сказал я, показывая ему свою печать, — теперь я приказываю тебе следовать за мной. Пришпорив лошадей, мы галопом помчались прочь от крепости. Тут-то мы и заметили вдалеке приближающийся караван. Человек, который вел его, поравнявшись с нами, соскочил с лошади и поприветствовал нас. Он был молод, на нем была синяя одежда людей пустыни. — Меня зовут Наср эд-Дин, — назвался он. — А кто ты? — Я Адемар Аквитанский, рыцарь-тамплиер, преследуемый турками. — Тебя преследуют… — сказал Наср эд-Дин. — Будьте моими гостями, ты и твой товарищ, так как я — тот человек, которого ты ждешь. Меня тоже преследуют — сестра калифа Каприского, за то, что я убил ее брата. Мне сказали, что она пустилась в погоню с сотней воинов. Она обещала большую награду тому, кто доставит ей Наср эд-Дина мертвым или живым! — Тяжко тебе, — посочувствовал я. — За что ты убил калифа? — Он запрещал мне смотреть на свою сестру, красавицу Лейлу, так как я не принадлежу к их роду. Однажды вечером я пришел к ней, но он затеял ссору и, защищаясь, я вынужден был его убить… После этого я уже не мог видеть принцессу. Но она поклялась отомстить за брата, хотя, я знаю, сердце ее оплакивало меня. Теперь она предпочитает видеть меня скорее мертвым, чем удалившимся от нее! Услышав мою историю, тамплиеры предложили мне приют в обмен на… — На что? — На одну услугу, которую я им должен оказать. — Что за услуга? — спросил я. — Ты это узнаешь, но позднее, так как у нас мало времени, а дорога предстоит длинная. Я переоделся в синюю одежду пустынника и занял место в караване Наср эд-Дина, без промедления пустившемся в путь. Через несколько дней пути никто не узнал бы меня. Кожа побурела на солнце, вокруг глаз появились морщинки, так как часто приходилось щуриться, подобно всем людям пустыни, рот мой усох, как и у них, потому что воду приходилось экономить. Мы миновали монастыри Храма, Шато-Пелерина, Цесарии и Яффы. Потом мы вышли на большую дорогу паломников, на которой возвышалось тевтонское владение Бофор. На нашем пути встретились три большие крепости Храма: Ла Фее, Ле Плален и Како. И всякий раз я с отчаянием убеждался, что эти крепости, считавшиеся неприступными, опустошены или заняты турками. Преодолев длинную и опасную дорогу, караван, наконец, прибыл к цели — в портовый город Сен-Жан-д'Акр, где сходили на берег паломники, направлявшиеся в Иерусалим. Штаб тамплиеров располагался между улицами Пизан и Сент-Анн, примыкая к приходской церкви Сен-Андре. Ее главная квадратная башня и широкие стены возвышались над великолепным побережьем Сен-Жан-д'Акра. По углам башни торчали сторожевые вышки, на которых вертелись флюгеры из позолоченной латуни с изображениями шагающих львов. Крепость была надежной, построена грамотно. Четыре круглые и квадратные башни по углам делали ее похожей на мусульманские рибаты, которые были одновременно крепостями и монастырями-убежищами. Именно здесь, в подземных залах, просторных и тихих, мы и укрылись, получив приют и пищу от моих братьев тамплиеров. Наср эд-Дин был молод и броско красив. Светлые глаза на темном лице, обрамленном черными волосами, делали его похожим на принца. Его обаяние и ум пришлись по нраву тамплиерам, и те были счастливы принимать его, знакомить с основными догмами христианской религии и даже учить французскому языку. Однажды вечером, в сумерках, Наср эд-Дин и я прошли к порту Сен-Жан-д'Акр, окруженному стенами, возведенными рыцарями, обеспечивавшими защиту своих земель. Оттуда можно было видеть море и город, в котором соседствовали минареты и аркады крестоносцев. Разбушевавшееся море, казалось, хотело перехлестнуть через стену и захватить землю, но вид прибоя и горизонта, за которым лежала моя родная земля, размягчили мою душу, и я полной грудью вдыхал морской воздух, с ностальгией думая о милой сердцу земле Франции. — Сердце твое опечалено, — проговорил Наср эд-Дин. — Я думаю о своей стране, — ответил я. — Не знаю, когда и какой я ее увижу, да и увижу ли вообще. — Ты мой друг, и я хотел бы утешить тебя, — сказал Наср эд-Дин. — Ты спас мою жизнь, а я твою. Ты научил меня своей религии, и теперь наши судьбы связаны. Пришло время тебе узнать то, что знаю я. — Слушаю тебя, — сказал я. Под небом, светящимся тысячами звезд, окруживших тонкий полумесяц, перед бушующим морем, волнами пытавшимся сокрушить стены, Наср эд-Дин открыл мне, кто он такой и какую роль должен играть в моей миссии. — Я — член тайного братства, главу которого зовут Горный старец. Как и вы, мы воюем с сарацинами. И, как и вы, мы слепо и беспрекословно повинуемся нашему вождю. Наша родословная идет от младшей линии Магомета, через Измаила, сына Агари. Но мы отделились от мусульман, чтобы сохранить истинные заветы ислама. О нас говорят как о грозных воинах, но мы не нападаем ни на тамплиеров, ни на госпитальеров, так как наш девиз гласит: «Зачем отрубать голову, если на ее месте вырастет другая?» Хочешь выслушать мою историю? — Слушаю тебя, — снова произнес я. — Адемар, все очень сложно, но без этого наш мир понять невозможно. После смерти пророка Мохаммеда исламской общиной руководили четыре его соратника, выбранные народом; их называли калифами. Одним из них был Али, зять пророка. У Али были свои последователи, пылкие и верные, которые называли себя Ши'а, или «единомышленники». Шииты считали, что только Али как родственник должен наследовать Мохаммеду. Шииты всюду говорили, что в противоположность суннитам из Багдада они ведут свое происхождение от пророка. У шестого имама шиитов было два сына. По закону, старший, Измаил, должен был стать наследником своего отца, но он умер раньше его. Тогда отец назначил своим преемником младшего, Мусу. Однако у Измаила, старшего, уже родился сын, Мохаммед ибн Измаил, и Измаил перед смертью объявил его будущим имамом. Последователи Измаила отделились от Мусы и встали на сторону сына. Их прозвали исмаелитами. Но исмаелитские имамы вынуждены были скрываться, так как они были вождями движения, привлекшего мистиков и преобразователей шиизма. Их стало так много, что они создали армию и завоевали Египет, где установили династию Фатимидов, к которой принадлежу и я. Тебе понятно? — Думаю, да, — ответил я. — Ты происходишь от Фатимидов, которые происходят от шиитов, родоначальником которых является Али, зять пророка. — Фатимиды, — продолжил с улыбкой Наср эд-Дин, удовлетворенный моей понятливостью, — были людьми открытыми и культурными, и благодаря им Каир стал самой блестящей столицей нашего народа. Но им так и не удалось обратить всех в ислам, так как большинство египтян не приняли исмаелизм. Однажды — это случилось двести лет назад — в Каир прибыл обращенный перс и быстро занял место в законодательных и политических верхах исмаелизма: его звали Хассан ибн Саббах. Но ему не удалось захватить власть, поскольку калиф Мустаншир уже назначил своим преемником старшего сына Низара, впоследствии заключенного в тюрьму и убитого младшим братом Аль-Мустали. Хассан ибн Саббах, поддерживавший Низара, был вынужден покинуть Египет. Вернувшись в Персию, он стал главой революционного движения Низари. Он овладел одной горой на севере Ирана, на которой, словно гнездо орла, примостилась крепость Аламут. Зрение Хассана ибн Саббаха обросло легендами в исламском мире. Вместе со своими последователями он возродил на вершине горы блеск Каира. Но надо было найти средство и для защиты Аламута… Тогда-то у Хассана ибн Саббаха и появилась идея, грозившая опасными последствиями, идея чудовищная и одновременно простая, идея неслыханная, которую, тем не менее, следовало осуществлять… Эта идея, Адемар, называлась «убийство». Если какой-нибудь правитель или политик угрожал движению Низари, его тут же приговаривали к смерти. К смерти публичной. В этом и заключался ужас идеи Хассана ибн Саббаха: публично убивать общественных деятелей. Его самым большим преступлением было убийство персидского первого министра, одного из могущественнейших людей своего времени. Но чтобы приводить приговор в исполнение, требовались особо преданные сторонники, преданные и сами готовые умереть, потому что подобные злодеяния неминуемо влекли за собой смерть тех, кто их совершал. — Как же ему удавалось убеждать своих последователей? — спросил я. — Все дело в Кийамате, — негромко произнес Наср эд-Дин. — Но об этом ты узнаешь гораздо позже, так как это наша тайна… Возникло молчание, в течение которого Наср эд-Дин смотрел вдаль со странной улыбкой на губах. — Как бы то ни было, — продолжил он, — репутация Хассана ибн Саббаха упрочилась, и для большинства людей достаточно было простой угрозы, чтобы ничего не затевать против него. Часто люди Хассана довольствовались тем, что клали нож под подушку кандидата, и этого было достаточно…При этих словах я не мог сдержать дрожи. Холодные капли пота стекали у меня по позвоночнику. Нож под подушкой — вроде того, что лежал под подушкой Джейн. Но что бы это могло значить? С замирающим сердцем я снова приступил к чтению.
— Умирая, — продолжил Наср эд-Дин, — Хассан назначил преемника, которого все звали Горный старец. Сейчас у нас уже пятый преемник Хассана. Горный старец — человек образованный, мистик, страстный пропагандист глубокого изучения исмаелизма и суфизма. Но сегодня ему не удается устранить опасность, нависшую над нашей сектой. Нас вытеснили монголы, захватывающие один за другим наши замки. Аламут уже пал… Горный старец вынужден скрываться в Сирии. Вот поэтому я и уехал в Египет. Я пытался найти поддержку у Фатимидов, но неудачно… По причине, о которой ты уже знаешь… — Как называется ваш орден? — Нас называют ассасины — убийцы… У нас с вами одни корни. — Как это, о каких корнях ты говоришь? — Я знаю, — сказал Наср эд-Дин, — я знаю, о чем тебе рассказывали. Тебе говорили, что в 1120 году один дворянин по имени Юг де Пейн, рыцарь из Шампани, решил создать вспомогательное войско для защиты и сопровождения паломников на длинных дорогах, ведущих к святым местам, что, кроме военных действий, рыцари вели монашескую жизнь согласно Уставу, что их поддерживал король Бодуэн II, что обосновались они в Иерусалиме на месте храма Соломона и что формально они подчинялись патриарху Иерусалима и каноникам Гроба Господня. — Все верно, — заметил я. — Наш орден создан именно для защиты паломников и святых мест. — Это официальная версия, — возразил Наср эд-Дин. — На самом же деле орден Храма образовался вокруг Храма, для Храма и самим Храмом. — Что ты хочешь этим сказать? — Крестовые походы никогда не предпринимались для освобождения святых мест, которые всегда и каждому были доступны. Друг мой, знай: именно тамплиеры затевали крестовые походы, стремясь обосноваться в Византии, прибрать к рукам Иерусалим и заново отстроить Храм. Но это еще не все. Сейчас я раскрою тебе другой секрет. Близ Мертвого моря в Кирбат-Кумране существует командорство тамплиеров, которое в 1142 году основали три тамплиера: Рэмбо де Симиан-Сеньон, Балтазар де Блакас и Понс де Бо. Это командорство было построено на месте бывшей римской крепости после реставрации бывшего монастыря — крепости ессеев. Первым Командором был рыцарь де Блакас. Перед командорством стояла задача — найти и собрать воедино сокровище Храма. — Сокровище Храма? Но зачем? — У Мертвого моря они обнаружили людей… ессеев, все еще живших там, которые укрылись в пещерах пустыни от мирских глаз. Они посвятили свою жизнь переписыванию свитков! Свитки открывали истину об истории Иисуса: ведь Иисус — тот самый Мессия, которого ждали ессеи. Но когда тамплиеры, изучившие эти манускрипты, стали открывать людям глаза, Церковь испугалась. Вот поэтому она и приговорила к смерти орден Храма. — Я что-то не понимаю… — попытался возразить я. — Вы и мы, — объяснил Наср эд-Дин, — заняты одним делом, которое началось очень давно, в семидесятом году, когда легионы Тита взяли Иерусалим и сожгли храм Соломона, сперва обобрав его. Группа недовольных, возглавляемая казначеем Храма, человеком из рода Аккоцев, позаботилась о том, чтобы спрятать сокровище Храма, прежде чем римляне разграбили и опустошили это святое место. Он велел пятерым из своих людей, умевшим писать, отметить все места, где находились сокровища. Для большей надежности все это выгравировали на Медном свитке, который он доверил иудеям, жившим в пещерах Мертвого моря, около Кумрана, бывшим жрецам, ушедшим из Храма, считая его нечистым… — Ессеи… — пробормотал я. — Да, и продолжение эта история получила через несколько тысяч лет, когда крестоносцы нашли пещеры с манускриптами и вытащили свитки на свет… Один из манускриптов привлек их внимание, потому что он был медным. В этом свитке, содержались все указания для отыскания сказочного сокровища, которое могло быть только сокровищем Храма. Рыцари решили создать орден и назвали себя тамплиерами. Но такое гигантское сокровище невозможно растратить сразу. Будучи превосходными финансистами, они довольствовались несколькими десятками золотых и серебряных слитков, которые пригодились для строительства соборов и замков… — Да… — протянул я. — Значит, тамплиеры все-таки нашли сокровище Храма… — Тамплиеры обыскали все тайники в Иудейской пустыне, один за другим. Медный свиток им все рассказал, и они разыскали все, и даже больше… Сказочное сокровище, Адемар, баснословное! Красоты неописуемой! Слитки золота и серебра, священная посуда, инкрустированная рубинами и другими драгоценными камнями, канделябры и ритуальные принадлежности из чистого золота! Услышав это, я был потрясен. Итак, по словам Командора и по утверждению Наср эд-Дина, создание ордена Храма — не заслуга крестовых походов, и цель у него — не защита паломников в Святой Земле, а защита и восстановление Храма. Именно для этого братья купили штаб-квартиру или перестроили свои замки, использовали печать, подчеркивавшую их тайну, выбрали числа и флаги, заставляли целовать себя в символические места… Иначе говоря, братья знали тайные доктрины эзотерической науки иудеев! — Вы, тамплиеры, — сказал Наср эд-Дин, — являетесь новыми ессеями, монахами-воинами, ждущими Конца Света, чтобы восстановить Храм… — И для этого мы союзничаем с представителями других религий, чтобы втайне объединить силы и перестроить Храм… — И в частности, вы связались с нами, ассасинами-убийцами… Командор Иерусалима, предвидя будущее поражение, заключил союз с Горным старцем и доверил ему сокровище, чтобы тот хранил его в своей крепости, в Аламуте. Но когда Аламут пал, Горный старец заставил перевезти сокровище в Сирию, но и там оно в опасности. Как я тебе сказал, нам самим угрожают монголы. Хуже того: Горный старец тратит сокровище на покупку оружия… Адемар, если тебе предстоит спасти свой орден или память о нем, ты должен забрать это сокровище и спрятать его до тех пор, пока… — Не настанет Конец Света, — пробормотал я. — Я отвезу тебя к Горному старцу. Но должен тебя предостеречь: он страшен, пока уважаем, и он сеет страх на своем пути… У него один принцип: нет ничего истинного, все позволено. Он внушает страх, поэтому пользуется в своей секте абсолютной властью. Его люди, слепо повинующиеся ему, заставляют бояться всех, потому что сами не боятся ничего. Для них только он один обладает высшей властью. Вот почему никто не видит, как он ест, пьет, спит, даже плюет. Между восходом и заходом солнца он находится на вершине скалы, где стоит его замок, и проповедует ради собственной власти и славы. Он возглавляет легион убийц, людей безжалостных, готовых на все, даже отдать свои жизни.
На рассвете следующего дня мы тронулись в путь. Мы неслись вдоль берега на север, в Сирию. Три дня и три ночи мы продвигались, переваливая через оголенные холмы и горы пустыни, изредка останавливаясь, чтобы поесть. Иногда мы оказывались на стоянках торговых караванов, где купцы говорили на арабском, персидском, греческом, испанском или даже славянском языках. Чтобы попасть из Азии в Африку, они проходили через Палестину, являвшуюся перекрестком торговых дорог. Идя из Египта, они доходили до Индии или Китая, потом возвращались по той же дороге с мускусом, камфарой, тканями и другими восточными товарами, вели они с собой и рабов. Наконец мы достигли плодородных зеленых областей, спокойных и безмятежных, напоминавших мне Португалию, и на вершине одной горы мы увидели гигантскую крепость с четырьмя башнями по углам: Рибат Горного старца. На усталых лошадях мы стали подниматься в гору, внизу оставались зеленые долины Сирии, впереди вздымались плешивые горные склоны. Проехав по мосту, соединявшему края широкой пропасти, мы увидели укрепление Рибат, стоявшее на немыслимой высоте, основанием ему служили римские колонны. Оставив наше оружие страже, мы проникли в крепость. Там на большом дворе перед входом в замок нас встретили двое рефиков, приближенных. На них была белая одежда с красной отделкой и пурпурными перевязями. Одежда походила на нашу, на одежду тамплиеров. Рефики привели нас к дарам, приорам, в одеждах из белого льна, собравшимся в просторном восьмиугольном зале, стены которого были обиты ценными тканями, на полу лежали вышитые золотом подушки, в центре зала стоял большой золотой поднос с чайником и чашками. Дары приветствовали нас, пригласили сесть. Нам подали чай в чашечках. Я попробовал. У чая был странный вкус, и я поколебался, прежде чем сделать еще глоток. — Не доверяешь, — усмехнулся Наср эд-Дин и, взяв мою чашку, отпил половину, оставшееся протянул мне: — Держи, теперь можешь пить! Десять даров, усевшись в кружок вокруг нас, пили молча. Некоторые лежат на подушках и, казалось, подремывали, вдыхая подслащенный чайный пар и аромат благовоний, тлевших в четырех углах зала. Через какое-то время я начал ощущать легкое оцепенение, к которому примешивалось состояние странного блаженства. Губы непроизвольно раздвигались в улыбке. Мне хотелось говорить, смеяться, петь. Но дары встали. Они проводили нас через темные коридоры в большую светлую комнату, где стояли стулья и столы, инкрустированные драгоценными камнями; там нас ожидали федуи — посвященные. Федуи приветственно поклонились нам и поздравили с удачным прибытием. Они открыли дверь комнаты, выходившую в сад. Выйдя в сад, я обомлел. О чудо! В этот величественный поздний час моему взору предстала красота, великолепие, очарование. Солнце еще испускало слабые лучи, окрашивая все вокруг в красно-коричневые с золотистым оттенком тона, румяня взбитые сливки облаков. Легкий ветерок нес освежающую нежную прохладу. Роскошная густая зелень окружала нас в тщательно продуманном беспорядке. Среди высоких кустов мелодично журчал ручеек с кристально прозрачной водой. А вокруг ручейка росли розы, едва распустившиеся бутоны были так свежи, что захотелось попробовать их на вкус. С вершины горы, где находился сад, видна была земля, простиравшаяся до горизонта; у меня возникло чувство, будто я парю над ней вне времени и пространства. Неожиданно земля исчезла, я был один перед текущей водой, тронутый ее непостоянством, а мои глаза, ослепленные красотой, улыбались, насытившись, удивленно счастливые, влюбленные, ибо я познал счастье, наслаждение, блаженство. Тогда только я заметил зеленые и голубые деревья, которые не покачивались под ветерком; их контуры были настолько изящны, что они казались нарисованными; это были деревья совершенства. Вышитые на лоснящемся шелке деревья, зелень, вышитая на зеленом фоне, деревья, подернутые золотом и бронзой; закатная дымка накинула на них золотисто-бронзовое с зеленоватым оттенком покрывало, окутала огненно-осенней вуалью, навевая мечты о разгаре лета; деревья с мягким переходом оттенков от светло-зеленого к темно-вишневому… Этот пейзаж в преддверии сумерек, казалось, был нарисован для меня, мною — все эти вуали цвета спелой черешни и темнеющего облака, небо, затянутое вуалью цвета окиси меди, становящееся длинным и зеленоватым, зелень с бронзовым оттенком чая в чашке, мягкий переход смешанных тонов, деревья, вечерняя прохлада, веющая с неба… и все это шептало, кричало, радовалось в зеленом ларце сада. — Смотри, — весело сказал я Наср эд-Дину, — смотри, дерево совершенства! Тут-то и появились женщины, томные, они пели и танцевали под звуки мандолины. Они принесли блюдасо сладостями, которые мы отведали, ибо были голодны. Никогда не приходилось мне вдыхать такие ароматы и никогда пища не казалась такой вкусной; я познал смысл слова «наслаждение». Потом одна из женщин приблизилась ко мне и прильнула к моим губам — сколько времени длился этот поцелуй? Час, два или больше? Она улыбалась как-то неопределенно, нерешительно; у нее были длинные шелковистые волосы и глаза, прозрачные, как вода в ручейке, и она говорила: «Прижмись ко мне», а я отвечал: «Друг мой, мои глаза пожирают тебя, и все же я не осмеливаюсь смотреть на тебя». И еще я говорил: «Я ищу твой взгляд и не нахожу его». И еще я говорил: «Ты — видение, мне трудно смотреть на тебя, я слепну». И еще я говорил: «Ты расплываешься в моих глазах». И еще я говорил: «Я не знаю цвета твоих глаз, но чувствую их выражение». И еще я говорил: «Я не вижу твоих губ, но знаю ширину их улыбки». И еще: «Я знаю, что у тебя благородные и гордые крылья носа». И еще: «Я восхищен движениями твоих рук, но не знаю, маленькие они или большие». И еще: «О твоем теле я догадываюсь только по его движению». И еще: «Друг мой, мне знаком этот ритм, эти толчки». И еще: «Везде я вижу тебя; все женщины кажутся тобой». И еще: «Все женщины собрались в тебе, тебя отличает только походка». И еще:
«Я не знаю, как ты выглядишь». «Я не могу смотреть в твое лицо». «Я не знаю, чем ты живешь». «Я познаю тебя глазами любви».И я почувствовал, как поднимается и летит над водой мое тело, словно поднятое в воздух дыханием благодатным, обжигающим, прозорливым, чувствующим, кричащим, теряющим время и предугадывающим наслаждение; летит мое тело над жгучей пылью, под острыми молниями и над вечерней мелодией, которую напевают тихие голоса, над мелодией без слов, нежной, радостной и печальной; над яркими, сильными, пестрыми красками. Вдыхая полной грудью, я позволял нести себя до конца, к волнующей колонне свободы. Приподняв ее вуали, бравируя своей властью, я искал рубеж услады на ее теле, качавшемся при прикосновении. Я увековечился, томясь на розах женщины со сладким чревом. Я был счастлив в ее раю. Я только что вошел в другой мир… но тут за мной пришли рефики, вынув меня из объятий моей женщины.
И тут я прервал чтение. Я увидел нечто, наводящее мысль на букву букв, букву начал, букву
Долго я всматривался в нее. И неожиданно все обрело смысл, и я был этим поражен. Сколько времени это длилось? Я не мог бы сказать, так был поглощен активным пониманием этого текста… «Йод», буква была нарисована на лбу Джейн. Есть сто тысяч причин, чтобы любить тех, кого не любишь, и нет ни одной, чтобы любить существо в частности, и все-таки именно его-то и любишь. Существовала тысяча способов забыть черный блеск ее глаз, и, тем не менее, я не забывал о нем, ведь он унес меня далеко от самого себя, к другому миру, словно взвившийся дымок, где все было черным и прекрасным, где я улетучивался, потрясенный до глубины души; и сердце мое бешено билось, когда она обращала свой взор к пустыне, и ухо мое настораживалось при звуках моего имени, и острая необходимость отвечать ей и еще раз услышать ее голос была похожа на зов, перед которым ничего не существовало. Начиная с этого момента я жил в ожидании. То есть я терпеливо ждал, как делал это всегда.
Я всего лишился, да, я все отдал. Я отдал свое сердце и свое время, я отдал свою мечту, свою миссию, свой идеал, я отдал даже то, чего не имел, я потерял самого себя, я столько отдал, что уже не существовал, от меня остался лишь пустячок, одна лишь точка…
Лассикам пришлось с трудом уводить меня, так как мне ни за что не хотелось покидать этот сад; даже сам Наср эд-Дин напрасно меня упрашивал и говорил о причинах, приведших нас сюда; я ничего не хотел слышать. Наср эд-Дин силой вынужден был увести меня подальше от наслаждений, очаровавших мое сердце. Мы прошли длинными коридорами и нескончаемыми туннелями, которые привели нас в конце концов ко дворцу Горного старца. Вход охранялся двадцатью сподвижниками, вооруженными мечами и кинжалами. Сопровождаемые рефиками, мы вошли в большое помещение, где на деревянном троне, инкрустированном драгоценными камнями, восседал Горный старец. Мы увидели старика с белой бородой, сохранившиеся на голове седые волосы спадали на плечи, покрытые плащом, переливавшимся красным и черным. Но его черные глаза на изборожденном морщинами лице глядели на удивление молодо. — Долго же я тебя ждал, Наср эд-Дин, — пробормотал Горный старец. Наср эд-Дин опустился перед ним на колени и поцеловал ему руку. — Прошу простить, но были затруднения, в Каире… — Я знаю, — сказал Горный старец. — Я пришел к тебе с моим другом… — Не надо представлять его, — произнес Горный старец, повернувшись ко мне. — Тебя зовут Адемар Аквитанский, и ты — Великий магистр черного ордена, второго ордена Храма. А я — тот, кого ты должен встретить. Я низко поклонился. Горный старец жестом пригласил меня сесть напротив. Сел и Наср эд-Дин. Тогда Горный старец открыл передо мною серебряный ящичек, в котором лежали серебряная корона и семирожковый золотой канделябр. — Смотри, Адемар, — сказал Горный старец. — Узнаешь? — Похоже на канделябр из Храма, если судить по гравировке. — Знаешь, почему он здесь? — Да, — ответил я, — ведь у вас находится сокровище Храма, которое мы должны забрать обратно. Горный старец какое-то время смотрел на меня, потом ответил: — Забрать его, но почему? Теперь именно мы, ассасины, должны обеспечивать постоянство ордена, ибо у нас есть военная и религиозная организация, которую мы переняли у ессеев, как и вы, тамплиеры Мы, как и вы, созданы по подобию военного и религиозного ордена ессеев, основываемся на Наставлении по дисциплине, которое является опорой наших уставов как в доспехах, так и в повседневной одежде, и посвященные носят белые плащи, свойственные нашим орденам — христианскому и исламскому. У нас такая же иерархия, как и у вас, так как Великий магистр, Великий приор, приор, братья, солдаты и сержанты соответствуют нашим лассикам, рефикам и федуям. Мы носим белые плащи с красной вышивкой, похожие на белые плащи с красными крестами Ордена. У нас один и тот же Устав: Устав ессейской общины. Именно этим Уставом руководствовался Хассан ибн Саббах при создании нашего тайного братства. Вы и мы произошли из одного ордена: тайный орден ессеев.
Итак, Джейн оказалась права, когда отметила странное сходство тамплиеров и ессеев. Значит, тамплиеры заимствовали Устав ессеев… Как и ассасины.
Я обеспокоенно посмотрел на Наср эд-Дина, непроницаемые глаза, которого были устремлены на Горного старца. Что задумал Наср эд-Дин? Был ли у него какой-нибудь план? Как забрать сокровище? — А пока отдыхайте, — сказал Горный старец, — я вижу, вы очень устали от длинного путешествия. — Могли бы мы еще отведать того чудесного чая, которым нас встретили? — спросил Наср эд-Дин. Я понял, что он испрашивал гостеприимства у Горного старца, потому что гостеприимство священно, и запрещено убивать того, кому оно оказано. Горный старец тотчас велел одному из рефиков принести поднос, на котором лежала сушеная травка со сладковатым запахом. Рефик взял несколько травинок, размял их и протянул Горному старцу. — Держи, — сказал мне тот. — Что это такое? — Этот листик находился в чае, который ты пил, — пояснил Горный старец. — В нем таится и секрет послушания: эта трава уносит в рай. Здесь ее называют ганоим. Ради того, чтобы попробовать отвар из этой волшебной травы, мои люди делают все, что я им велю. Он позвал одного из мальчиков, стоявших у дверей. Тот подошел и встал перед ним на колени. — Вот видишь, — сказал Горный старец, — при моем дворе есть двенадцатилетние мальчики, из которых вырастут отважные убийцы. Али, — позвал он, — подойди поближе. Мальчик глубоко склонился перед Горным старцем. — Хочешь ли опять попасть в рай? Мальчик кивнул: — Я бы все отдал, чтобы побывать там хоть разочек. — Хочешь навсегда остаться там? — За это я отдам свою жизнь. Тогда Горный старец встал, подошел к двери. — Ты видишь эту скалу? — Да. — Бросайся с нее, и ты навечно попадешь в рай! — Да будет так, — сказал мальчик, опять склоняясь перед Горным старцем. Мальчик вышел уверенным шагом и направился к скале. — И вы не удержите его? — вскричал я. — Удержать его невозможно! Он не подчинится. Я обещал ему самое для него желанное. Очутиться в саду… Мы издали видели, как мальчик достиг края пропасти. Не колеблясь, он бросился вниз. Воцарилось молчание, я не осмелился ничего сказать, так был поражен Как ни в чем не бывало Горный старец и Наср эд-Дин разлеглись на шелковых подушках напротив друг друга, пригласили и меня. — Рай… — проговорил я, снова ощущая действие запаха травы. — Что это значит? Едва я произнес эти слова, как начал ощущать странное чувство блаженства и отдохновения и в то же время непонятную близость с моим собеседником. Казалось, я понимал его, даже когда он молчал, будто погружался в его весело-печальные глаза, будто я соединился с ним, готовый часами слушать его, будто плавал в замедлившемся времени, наслаждаясь славой, улыбаясь, доброжелательный ко всем, летал над словами Горного старца и с изумительной точностью видя, как эти слова облекаются в форму, а вещи вокруг облекаются в форму слов. Внезапно все стало совершенным: чай, который я пил, подушки, на которых мы полусидели, комната с углами, округленными дымком благовоний, медленно поднимавшимся над нами и, словно по волшебству, исчезавшим в небе. — Рай, — произнес Горный старец, — это то, что ты только что увидел и пережил в себе в этом саду. У нас есть два начала: божественный закон Шариах и духовный путь Тариках. Позади закона и пути есть последняя реальность — Хакиках, то есть Бог, или абсолютное Сущее. Действительность, Адемар, не так уж недоступна человеку. На самом деле она существует и проявляется на уровне сознания, и ты это испытал. Ощущение это настолько сильно, неслыханно и прекрасно, что ты всю жизнь будешь стремиться к одному: вновь испытать его. — И это возможно? — спросил я. — Это возможно для совершенного человека, имама: его сознание — непосредственное восприятие действительности. Наш Учитель Хассан ибн Саббах объявил это возможным, когда провозгласил Кийамат, или Великое Воскрешение… то есть… Конец Света! Он снял завесу, он отменил религиозный закон. Кийамат — это приглашение каждому из его последователей вкусить радости рая на земле. Таким мы видим Конец Света. Это, Адемар, — новое осознание мира, в котором нужно только наслаждаться. Горный старец отпил глоток из своей чашки. Потом он встал с трона и растянулся на подушке, приглашая гостей последовать его примеру. — А теперь, — сказал он, — скажите мне правду. Зачем вы приехали? — Нас послали тамплиеры, — ответил Наср эд-Дин, — чтобы передать тебе следующее: тамплиеры и убийцы живут в мире уже много времени. — Убийцы платят ежегодную дань — две тысячи безантов — тамплиерам в обмен на их покровительство, — заметил Горный старец. — Тамплиеры запросили такую сумму, не боясь нас, потому что они сильны и непобедимы! Однако убийцы не платят дань уже почти пять лет. Тамплиеры предлагают вам мир в обмен на сокровище Храма, данное вам на сохранение, когда вы сидели в крепости Аламут, но сейчас вы должны отдать его… Горный старец внимательно посмотрел на него и промолчал. Что касается меня, то я начинал погружаться в сладкий сон, забывая о цели нашего приезда.
Было уже поздно, когда Горный старец знаком дал нам понять, что пора уходить. Я вышел в ночь, чтобы отслужить заутреню. В тишине я бормотал слова молитвы. Тринадцать раз я прочитал Патер во славу Божией Матери и тринадцать — во славу дня. Это привело меня в чувство: ведь я утратил ощущение времени, не знал, ни кем я был, ни зачем я здесь. Затем я отправился в конюшни, посмотреть, обихожены ли наши лошади, и дать указание конюхам. Там стояли наготове двадцать лошадей, нагруженных огромными перемётными сумами, в которых лежало сокровище Храма, Ко мне присоединился Наср эд-Дин, и мы покинули замок; за нами тянулся караван лошадей на связке. Мы продвигались спокойно, не подозревая, что у подножия горы нас поджидали двадцать воинов во главе с Горным старцем. Мы спешились. Я обеспокоенно взглянул на Наср эд-Дина, который ответил мне испуганным взглядом. — На что вы надеялись? — спросил Горный старец. — Что члены нашей секты примкнут к вашей вере в Христа и примут крещение… как ты, Наср эд-Дин? Наср эд-Дин, окаменевший под ненавидящим взглядом Горного старца, не осмелился отвечать. — Мы хотим мира, — сказал я. — Вы и мы одной породы, вы сами сказали. — Но ты, Наср эд-Дин, отступник, ты убил калифа, и его сестра ищет тебя. Она предложила мне шестьдесят тысяч динаров за твою голову. Он дал знак двум рефикам, и те наставили сабли на Наср эд-Дина. — Ты знаешь, что с тобой будет, если я сдам тебя сестре калифа? Она разрежет тебя на куски и подвесит твое сердце над воротами города… Тут я понял, что Горный старец ждал, когда мы покинем замок, чтобы не нарушать законы гостеприимства, но его душа, иссохшая и жаждавшая, была полна ненависти. Вдалеке слышались песнопения и молитвы мусульман соседней деревни. Наср эд-Дин, лежа на земле, молил о пощаде, а я готовился принять смерть с высоко поднятой головой, молча, как положено тамплиеру. — Этой ночью, — сказал мне Наср эд-Дин, — мы вместе окажемся в раю! — Сомневаюсь, — ухмыльнулся Горный старец и дал знак одному из лассиков, который подал мне бокал дымящегося чая. Я пил большими глотками, не зная, яд это или гашиш. Но, увидев глаза своего товарища, я протянул ему бокал. Горный старец подошел к нему. С бесстрастным лицом он отнял бокал у Наср эд-Дина: — Скажи своему другу, что только я один могу позволить пить. Резким движением Горный старец выхватил из ножен длинный дамасский меч, занес его над Наср эд-Дином и отсек тому руку. Какое-то время он смотрел на льющуюся из обрубка кровь, наслаждаясь своей победой, а потом одним взмахом обезглавил его. Голова упала у моих ног. Я посмотрел прямо в глаза Горному старцу. Затем, не выказывая ни малейшего волнения, я вскочил на коня. Встав во главе каравана, я продолжил путь.
Я поднял глаза к небу, но там не было для меня никакого знака. В голову непрестанно возвращались разные образы. Я думал о смерти профессора Эриксона, семьи Ротберг, перед глазами стоял нож, положенный под подушку Джейн, и я цепенел от ужаса. Что произошло в ходе этой церемонии тамплиеров? Почему воспоминания мои были такими смутными? Откуда появился огонь и кто его вызвал? Неужели это был Он, спасая меня Своим сиянием? Но почему тогда не было никакого предзнаменования? Я бродил в потемках, распираемый вечными страданиями, я воображал себе самое худшее и чувствовал себя совсем беспомощным. Я чего-то ждал — знака, просьбы, шантажа, но все впустую. Был вечер. В глубине, на самом дне небосвода, пытался я узреть Его, узреть Его вновь. Но Он накрыл нас сводом Своего небесного обиталища, для того чтобы я опустился как можно глубже в бездну и залили бы меня воды небесные. Я пытался вновь встретить Единственного, но Единственный, о котором я думал, был бессловесным, и невозможно было проникнуть в Его тайну. Я только что расстался с землею и перестал быть, и я шел в неизведанную страну. Марш одиночки к Концу Света, к Страшному Суду. Да и кто я такой, чтобы увидеть Его? Кем я был? Действительно, кем? Был ли я человеком из Восьмого свитка, тем, кого называют львом, был ли я Его сыном или не был? Был ли я тем, кого свяжут как ягненка и которого спасут так, как Бог спасает, дабы исполнилось Его слово; был ли я побегом, растущим от корня, и Дух и Вечность сошли ли на меня? Где Он был, когда еще в мирное время я ушел на поиски сыновей света, сыновей тьмы, собирая сыновей Леви, сыновей Иуды, сыновей Вениамина, пустынных отшельников против армий Сатаны, жителей Филистии, банд Киттима Ассура и помогавших им предателей? Но кто они, сыновья света, и кто они, сыновья тьмы? А я? Был ли я сыном человека рода Давидова и сыном сыновей пустыни, раз уж умастили мою голову елеем? Или я был чахлым ростком, побегом, выросшим из высохшей земли? Позже во всем мире разразится битва против сынов тьмы, война беспощадная, и против нечестивых жрецов, но кем я был на самом деле и где мое место в этом витке истории? Когда пробьет мой час? Они сказали, что сделали ровным путь для Бога в пустыне, они сказали, что все готово к его приходу, и у них есть сокровище из драгоценных камней и священных предметов из бывшего Храма, есть все, чтобы покрыть славой Иерусалим и отстроить Храм, — так они говорили. Нет, не такой уж я безгрешный, я не могу заставить забить источник в пустыне, не могу залить водой степь, не был я и утешителем всех страждущих, не способен был на жестокость и безумные убийства, не мог говорить: Бог приведет, поставит на место, создаст заново. На горе не было перекошенного лица того, кого избрали, и того, кого сенью покрыло облако. Нет, я не возлюбленный сын, вслушайтесь, потому что я сын не человека! Я сын Адама. Вот так, просто, сын Бога, существо с тленной плотью, состоящее из плоти. Ничто не предвещало мой приход, никто не желал его, и я был таким же, как и все. Дух Господень прошел мимо меня. Но дух страха, страха до дрожи… О Боже! Что они сделали с Джейн? Где она? Чтобы утопить мое горе на грани отчаяния, я выпил, да, я выпил виски прямо из бутылки, которую захватил в гостинице, и опьянение смыло чувство всякого отношения к внешнему миру. Сердце встало на место, освободилось и на крыльях моей судьбы понеслось к Тому, у которого нет имени. Чем это кончится? Мне нужно было знать, стали бы злые добрее, надеясь на посмертные почести, и умерили бы злые свои страсти из страха, избегнув наказания при жизни, не получить вечного покаяния после смерти, или они навсегда останутся такими? От кого это зависело? Новая любовь придала мне смелость, любовь разделенная, расширившаяся, спасенная. В близости Единения я был внутренне чист, у меня не было лица, тела, я был свободен, заново создан в безграничном беззвучном пространстве, в котором я затерялся, страдая от боли созидания, дающей доступ к самопознанию, являющемуся свободным полетом души и тела, и мне показалось, что я вознесся над самим собой, что я парил в воздухе, отдаляясь от времени, от тех начал, когда Бог создал небо и землю, и земля была хаосом, и мрак покрывал бездну. «И Дух Божий носился над водою. И сказал Бог: да будет свет. И стал свет. И увидел Бог свет, что он хорош; и отделил Бог свет от тьмы. И назвал Бог свет днем, а тьму ночью. И был вечер, и было утро: день один».[304] Кто это был? Возможно ли, что он меня спас? Был ли он там, когда во время церемонии тамплиеров я взывал к нему? Могущественный, Наводящий Страх, Милосердный и Сочувствующий. О Боже! Где же Джейн?
Теперь мне нужно было знать, нужно было найти Божию справедливость, нужно было знать, наконец, что я есть судья. В Свитке войны говорится, что сыны света победят сынов тьмы, армию Сатаны, войска Едома со всем их оружием, флагами и военными доспехами. В центре этой битвы находился двуличный человек, человек лжи. А если этим человеком была женщина? Если Джейн не исчезла? А что если она не похищена, а покинула меня по своей воле? Будьте завтра ровно в семь в церкви Томара. А вдруг все это подстроено? Я совсем помешался — от боли и сомнений. Я думал, слишком много думал, а ведь думать — значит проявлять слабость, отдаляться, сожалеть; думать — это значит вспоминать, взывать к жизни; когда есть жизнь, перестаешь думать. Я думал, переживая настоящий разлад тела и духа, а это вдруг напоминало о разлуке и испытании, проявляя себя в алчной силе, рвущейся к будущей жизни, ведь недаром тело тленно и исчезает, а дух выживает, словно уносимый высшей силой. Но если все это было лишь ложью, маскарадом? Если бы я был настоящим Мессией, разве не мог бы я вершить чудеса? А раз я не был Ари, сыном человеческим, Мессией ессеев, тогда я — просто Ари Коэн, сын Давида Коэна, и война, которую я затеял, не была войной сынов света против сынов тьмы, а войной с самим собой. Тогда не стоило ждать. Не стоило больше ждать. Нужно было действовать. В моем номере на ночном столике стоял телефон. Я, наконец, решился позвонить. Шимон Делам, начальник секретной израильской службы, справедливый Шимон Делам не раз уже вытаскивал меня из затруднительных положений. Я набрал его номер. Рука слегка дрожала, дрожал и голос, словно я смутно чувствовал, что у меня сейчас будет решение, ключ к разгадке, которые я уже заранее отвергал. — Шимон, — произнес я, — это Ари, Ари Коэн. — Ари, — ответил Шимон. — Я ждал твоего звонка. — Я по поводу Джейн. Джейн Роджерс. — Разумеется, — сказал Шимон, — разумеется. — Мне нужны сведения о ней. — Для тебя это важно? — Вопрос жизни и смерти. — Ладно. Я услышал, как он прикуривает… — Ты подозреваешь, что Роджерс не археолог, как другие, — сказал Шимон. — Что ты имеешь в виду? После недолгого молчания я услышав. — Она работает на ЦРУ. — На кого? — вскричал я. — На ЦРУ, это выяснено. Помнишь, Ари, дело о распятии, которое я доверил твоему отцу и тебе? — Да. — Ее работа в качестве ассистентки была лишь прикрытием. В действительности она уже работала на ЦРУ. — Почему ты говоришь мне об этом только теперь? — Видишь ли, Ари, ты прошел армию и знаешь, что… — Да, — оборвал его я, — конечно, знаю. — Она собирала разведданные по Сирии под прикрытием археологии до того момента, как… случилась эта трагедия, убийство Эриксона… Когда вас преследовали в Масаде, целили в нее, Ари. Это опасный агент. Ей велели выйти из игры, но она отказалась. Она втянулась в это дело, чтобы помочь тебе, я думаю. — Как ты это узнал? — Потому что она позвонила мне вчера. Просила передать тебе послание. — Что она от меня хочет? — Она велела сказать, что если возникнут проблемы и все обернется против тебя, ты должен вернуться в Кумран.
Один-одинешенек, каким я никогда не был, в самом глубоком отчаянии я возвращался туда, откуда пришел: в Иудейскую пустыню, к Мертвому морю, в места, которые называют Кумран.
О друзья мои, сколько же горечи было в моем сердце! Джейн — шпионка… Она увлекла меня за собой, чтобы лучше выполнить свою задачу, она воспользовалась моей любовью для осуществления своих планов. И все это, не исключено, с первых же часов. Может быть, она и не любила меня никогда, лгала мне с первой же встречи два года назад. Она умело расставила ловушку, она смотрела на меня бесстыдными глазами, она очаровала меня, сбила с праведного пути, перевернула мою жизнь, а я все бросил ради нее, слепо доверял ей, ничего не утаивая, послушный ее зову, готовый преодолеть все опасности. Как я ее ненавидел! И как счастлив был бы узнать новости о ней, знать, что она жива! Или, по меньшей мере, надеяться на это. Мои повлажневшие глаза встретились взглядом со своим отражением в зеркале, висевшем напротив. На моем нахмуренном лбу вырисовывалась буква
«Цад». Готовность встретить испытание, чтобы вступить на новый уровень существования или сознания, либо же изменение цикла. Праведник — тот, кто сумел облагородить темную сторону испытания, чтобы сделать из него фундамент, на котором будет восхваляться его жизнь.
Из-за нее я уже не был сыном человеческим. Из-за нее я стал беден и одинок, беден душой и одинок духом.
Но именно она сделала меня мужчиной.
ДЕВЯТЫЙ СВИТОК СВИТОК ВОЗВРАЩЕНИЯ
И сердце мое сжалось, ужаснувшись, Судорога пробежала по бедрам, Яростный крик мой достиг Бездны, Его услышали в Мире Мертвых. Ужаснулся я, услышав Твой разговор с Достойными, Споры твои с армией Святых.Я летел самолетом в Израиль, пролетая над землями, которым не докучают ни снега, ни безумная жара пустынь. Я дочитал Серебряный свиток почти до конца и теперь знал все. Я знал, кто убил профессора Эриксона и семью Ротберг, и знал почему. Я знал, какую роль играли франкмасоны, а также тамплиеры с их Великим магистром Йозефом Кошкой. Я знал, почему Серебряный свиток хранился у самаритян и почему они отдали его Эриксону. Я знал, зачем Шимон отправил меня в эту опасную авантюру. Я знал, кто взял сокровище Храма, и знал, кому оно было передано. Знал я и где оно находилось. Я один знал все это — единственный на всей земле. Те, кто прочитал Серебряный свиток, знали место его захоронения, но не знали, где находится это место. Ну а те, кто знал, те не читали Серебряный свиток. Шимон был прав: чтобы разгадать эту загадку, надо быть ученым и солдатом. — Чтобы оценить мгновение, предоставленное этим полетом, после которого мы окажемся в стране Господа нашего, вот небольшая информация для размышления. Я разжал руки и поднял голову. В самолете находилось десятка два паломников-христиан, руководимых монахом, добродушным кругленьким человечком в рясе из грубой шерсти, на которой висел тяжелый деревянный крест. — Это большое море, — продолжал монах, — в свое время пересекли первые апостолы, дабы донести до всех Слово Христа. Если они отплывали на корабле из порта Цесарии, им при благоприятном ветре приходилось плыть, по меньшей мере, три недели. Начиная с четвертого века на землю Господа нашего устремилось бесчисленное множество паломников, горя страстным желанием пройти там, где ступала Его нога. Земля Палестины — это духовная родина всех христиан, ибо она является родиной Спасителя и Матери Его. Вспомните конец Книги деяний апостолов… Святой Лука многословно описывает путешествие Павла в Рим, маршрут, вынужденную остановку на острове Мальта и, наконец, прокурорский надзор за ним в Риме. Испытанием, описанным в этом путешествии, он доказывает то, что не раз заявлял Иисус: путь последователя будет подобен пути учителя, ибо нет миссии без испытаний. Но эти испытания, братья мои, подготавливают обильную жатву. Помолимся вместе, дабы укрепиться верой и отвагой этих первых апостолов и первых миссионеров. Помолимся за всех миссионеров, а также за того, кто сопровождал апостолов от Иерусалима до края земли! И вспомните о святом Иерониме, прибывшем в Палестину, где он оставался до самой смерти и где перевел Библию на латинский язык, язык народа. И вспомните о его волнении после посещения Иерусалима, Хеврона и Самарии, где он ступал по земле, по которой ходил Иисус. И для вас, братья мои, виды Святой Земли будут откровением.Кумранский свиток. «Гимны»
За один день я прожил столько, сколько другим хватит на всю жизнь: я любил, я многое узнал, я видел зло. Таким образом, я вновь оказался один на земле, с бесконечно печальным сердцем, в душе были печаль и сожаление из-за того, что я потерял друга, пожертвовавшего собой, чтобы я мог выполнить свою задачу. Потрясенный к тому же жестокостью Горного старца, я желал только одного: сделать, что должен был сделать, и уснуть вечным сном. Теперь-то я знал: ессеи указали на Мессию, своего Мессию, Иисуса. Лет через сорок казначей Храма из рода Аккоцев отдал жившим в пещерах ессеям на хранение Медный свиток, в котором были указаны все тайники с запрятанным сказочным сокровищем Храма. Через семьдесят лет некий человек по имени Бар-Кохба, сын звезды, считавший себя Мессией, попытался овладеть Иерусалимом и восстановить Храм. Ему это не удалось. Через тысячу лет крестоносцы нашли это сокровище и тоже решили восстановить Храм. Но одновременно с сокровищем они открыли для себя веру ессеев и образовали орден, посвященный Храму. Мессии уже не было: у них появилась неслыханная, простая и великолепная идея. Они решили, что их орден станет Мессией. Но они проиграли, став жертвой инквизиции, как Иисус стал жертвой римлян. Но ты, Адемар, ты не увидишь Храма. Ты должен взять сокровище и перепрятать его; оно будет ждать того, кто придет за ним и перевезет на землю Израиля. Так сказал Наср эд-Дин.
* * *
Я наклонился к своей соседке, чья широкополая шляпа скрывала лицо, и спросил, был ли специальный повод для этого паломничества. Она подняла голову: я уже где-то видел это овальное лицо с тонкими чертами и сильно накрашенными губами, только не помнил где. Она же, похоже, меня не узнала. — Я, — ответила женщина на мой вопрос, — польская журналистка, а они летят в Святую Землю совершить паломничество, чтобы, как вам известно, проследовать путем Христа в святой и славный Сион, мать всех Церквей. Они, конечно, проедут по стране, но завтра, держу пари, окажутся в Иерусалиме! — Почему же? — удивился я. — Там состоится большое собрание, организованное одной сестрой. — Как ее зовут? — поинтересовался я. — Ее зовут сестра Розали, но если вы хотите узнать побольше, порасспросите их монаха. Что касается священнослужителя, то он находился между рядами сидящих пассажиров, поглощенный своим монологом. — Место жизни, страстей Господних и воскрешения Всевышнего, — продолжал он, — действительно является местом рождения Церкви. Невозможно забыть, что там Бог выбрал родину, семью и язык в этом мире, именно на Святой Земле апостолы уверовали в Христа, они приняли его учение и даже веру. — Вы рассматриваете мой амулет? — поинтересовалась моя соседка. Она сняла с шеи какую-то коробочку и открыла ее. В коробочке лежал кусочек пергамента. Я взял его, осмотрел и не без удивления увидел, что это пергамент манускрипта Мертвого моря… — Откуда это у вас? — спросил я. — Довольно странное дело… — ответила женщина. — Это принадлежало некоему Йозефу Кошке! — Как так? — Он умер вчера при довольно необычных обстоятельствах… Зарезан в своем доме, кинжалом. Именно поэтому я и отправилась в Израиль, чтобы на месте кое-что разузнать. Я не удивилась бы, узнав, что убийство связано с открытием загадочного Медного свитка, в котором говорится о баснословном сокровище… Вам знаком Кумран? Мы приближались к «Святой Земле», как они говорили, мы приближались к Израилю, и я это чувствовал. Знал ли я Кумран… Только смогу ли я вернуться туда? Вдруг женщина уронила на пол стопку бумаг, лежавших на откидном столике. Я нагнулся, чтобы помочь собрать их. На одном из листочков лежал красный крест. Тот же крестик, что находился у алтаря. Крестик профессора Эриксона, подобранный Джейн. Польская лжежурналистка быстро взглянула влево, вправо. Тут-то я и узнал ее: это была мадам Злотоска, женщина, проводившая нас к Йозефу Кошке. — Ни слова! — угрожающе пробормотала она. — Но кто вы? Она не ответила. — Это правда, что вы рассказали о Кошке? — Да, правда. А вы, если желаете вновь увидеть вашу американочку, делайте то, что я вам скажу.Я не мог поступить иначе. Несмотря на душевную боль, я не мог вернуться к себе, не выполнив миссии. Следовало действовать согласно приказу Командора тамплиеров. Передо мной простиралась пустыня, бескрайняя и безлюдная; краски ее менялись и тени удлинялись, песок сверкал, как тысяча звезд в небе, — настоящий золотой ковер под ногами. Когда небо стало черным сводом, покрытым бриллиантами, я поприветствовал ночь и растянулся на неостывшем песке, проспав до тех пор, пока светящиеся облака снова не поплыли над пустынным морем. Наконец-то я немного передохнул.
При этих словах Адемар закрыл глаза и прислонился к каменной стене камеры. Голос его заметно слабел. Слабел и мрачный огонь в глазах, словно угасающее пламя. Я взял его дрожащую руку, чтобы поощрить рыцаря продолжать рассказ, потому что приближался рассвет.
Пленником, захваченным этой непонятной особой, именно таким я подлетал к земле Израиля. В аэропорту меня проводили в машину, ждавшую нас на парковке. Я смотрел по сторонам. Везде были полицейские и солдаты. Но я ничего не мог поделать, потому что мадам Злотоска где-то удерживала Джейн, и у меня не было другого выбора, как только следовать за ней.
— Наконец, — еще медленнее продолжил Адемар, словно его рассказ мог продлить ночь, — после многих дней путешествия я под жгучим солнцем прибыл в Кумран. Высокие пальмы отбрасывали на холм тень, камни поблескивали в их ауре. Во главе длинного каравана я продвигался относительно быстро, мне только нужно было время, чтобы найти Кирбат-Кумран, следуя точным указаниям Наср эд-Дина. Наконец я достиг террасы, на которой находился лагерь. Неподалеку быт видны могилы огромного кладбища. Сам лагерь имел форму треугольника, одна сторона которого представлялась длинной стеной, а вершина — большой площадкой, нависшей над Мертвым морем. Надо всем возвышалась прямоугольная каменная башня, было много других строений поменьше, в том числе специальные бассейны для сбора воды. Все казалось необитаемым. Солнце раскаляло камни и скалы. Сзади просыпались Моавийские горы в гало из сиреневой пыли. В этот час не чувствовалось ни дыхания ветра, ни ряби на воде, ни малейшей тени на этом унылом пейзаже, залитом ослепительным светом. Я оставил караван у входа в лагерь, привязал лошадей и вошел в безмолвное стойбище. Я проходил мимо бассейнов, наполненных водой, мимо прямоугольных водоемов, наполняемых каналом, по которому поступала вода с гор в сезон дождей. Наконец я оказался перед длинным каменным строением и вошел туда. Там был дворик и участок, обнесенный оградой. Дворик окружали различные помещения: зал собраний с большим каменным столом, Скрипториум, где стояли низкие столы с чернильницами, и гончарная мастерская с печами. В глубине двора находилась башня, возвышавшаяся над лагерем. Я приблизился к ней и вошел в нижнюю комнату. Свет в нее проникал через две очень узкие щели, пробитые в стене. Лучи были совсем слабыми. Винтовая лестница вела на второй этаж; там находилось три комнаты. В самой большой раздавался чей-то голос.
— Не бойтесь, скоро вы узнаете, зачем вы здесь и что нам от вас надо. Мы ехали в джипе, который вела лжежурналистка. Страх. Да, я боялся. Боялся ассасинов — убийц, желавших моей смерти, боялся тех, кто удерживал Джейн. А еще я боялся встречи с ессеями: ведь я знал Устав общины и наказания, применяемые в зависимости от серьезности проступка. Я боялся, что они не проявят снисхождения и отомстят, как отомстили два года назад, распятием. — Мы приехали, — сказала женщина. Она остановила машину перед плато Кирбат-Кумран. Прямо перед нами стояла другая машина. Дверца открылась, и из нее вылез хозяин гостиницы, по совместительству интендант. Его полноту скрывала белая туника, что-то вроде халата без рукавов. Голову покрывала красная куфья. — Ари Коэн, — произнес он, — как я рад снова встретиться с вами… — Что вам от меня нужно? — спросил я. — Где Джейн? — Сколько вопросов, сколько вопросов, — добродушно произнес он. — Не знаю уж, с чего и начать. Прежде всего, представлюсь. Меня зовут Омар. — Что вам от меня нужно? — повторил я. — Вы не догадываетесь? — Нет, я и так знаю, кто вы. Вы — Горный старец из рода ассасинов-убийц. Именно вы убили профессора Эриксона и семейство Ротберг… Йозефа Кошку — тоже. — Поздравляю. Вижу, что чтение пошло вам на пользу. — В таком случае скажите, где Джейн. — Джейн в безопасности, не беспокойтесь за нее. — Где она? — повторил я. — Сейчас не вам бы задавать вопросы, — сказал Омар, — а мне. Где находятся пещеры? Нас нужно туда проводить. — Куда туда? — Вам это хорошо известно. — А если я откажусь? — Ари, — тихо произнес Омар, — знаете ли вы Устав тамплиеров на случай войны? Он подошел поближе и заговорил быстро и монотонно: — Войско разбито на эскадроны, руководит ими Маршал. Каждый рыцарь точно знает свое место и не отклоняется от него. Маршал дает сигнал к атаке, потрясая бело-черным знаменем ордена, Босеаном. В случае смятения в рядах надо собираться вокруг него и не покидать поле битвы, пока он реет в воздухе. Наш военный клич: «Ко мне, Сир! Босеан, на помощь!» А вы знаете наше правило в бою? Он не дал мне ответить и ответил сам: — У нас нет правил. Мы направились по дороге в пекло, углубляясь в Иудейскую пустыню. Когда мы молча вошли в Кирбат-Кумран, был уже вечер, все дышало спокойствием и унынием, но еще чувствовалась удушливая дневная жара в этом мире камня и человеческих наслоений, в этой долине со спящим озером и горячими скалами. За полем Моавийские горы, уже дремавшие в своем пыльном сиреневом гало, медленно ложились на абсолютно спокойное море, отражавшее свет звезд. В этот час воздух не шевелился, не было ни морщинки на воде, не было ни одной тени на этом бледном пейзаже, обласканном красновато-коричневым цветом сумерек. Ну вот, подумал я, день прошел и вечер наступил, но что нас ждет завтра? Меня охватило странное чувство, когда мы дошли до каменистого некрополя, расположенного на естественном возвышении. Нас словно преследовали пары яда, отравленное облако. Две недели назад я увидел там тот спектакль, сцену ни с чем не сравнимого ужаса в этой вдруг ставшей белой и холодной пустыне, перед этим бесстрастным морем с прозрачной голубизной, этими неподвижными скалами и этим безоблачным небом. Открыв глаза, я застыл, словно каменная статуя. Я оцепенел от ужаса, когда увидел их в первый раз — эти высохшие кости перед открытыми могилами, черепа скелетов были повернуты к югу, ноги — к северу. На широком плато открытые могилы все еще кричали в небо.
— Прежде чем пошевелить руками и ногами, я благословлю Его Имя, — произнес голос. — Я возношу Ему молитву перед тем, как выйти или войти, сесть или встать, и когда я ложусь на кровать. Я буду благословлять Его дарами, слетающими с моих губ среди людей. Я вошел в большой зал, откуда доносился голос. Там было человек сто в одежде из белого льна, лица их были обращены к восходящему солнцу. В центре группы стоял человек. Он повернулся ко мне. Это был Командор тамплиеров Иерусалима. И тут я понял, что тамплиеры ждали меня: они знали о моей встрече с Горным старцем, потому что так было задумано ими, потому-то я и встретил Наср эд-Дина, который должен был доставить меня к сокровищам, за это тамплиеры обещали ему свое покровительство. Увы! Они не смогли оказать его. — Добро пожаловать, Адемар, — сказал человек. — Добро пожаловать в Командорство Кирбат-Кумрана. Здесь собрались последние воины нашего ордена, воины, посланные ессеями, чтобы отстроить Храм, и мы сможем это сделать позже благодаря тебе. Сто человек стояли перед нами неподвижно. Все торжественно молчали, выстроившись в иерархическом порядке в этом Капитуле, не похожем ни на один другой. — А теперь, — сказал Командор, — ты должен принять сокровище и спрятать его в одному тебе известном месте. Никто не подойдет к нему, даже мы, — добавил он, показывая на мужчин, одетых в белый лен. — Никто, дабы много времени спустя те, кто найдет его, сумели сделать то, чего не смогли исполнить мы. На следующий день я покинул лагерь, чтобы спрятать сокровище. Перед длинным караваном, ждавшим меня, находился какой-то мальчик. Был он смугл от прокалившего его солнца. Черные глаза и черные волосы являли резкий контраст с туникой из белого льна, нестерпимо белой от солнца. Он подошел ко мне. — Что тебе надо? — спросил я, седлая лошадь. Мальчик не ответил. — Как тебя зовут? — Меня называют Муппим. Я наклонился и внимательно посмотрел на него. Ему, должно быть, не было и десяти. Глаза его повлажнели: он плакал. — Откуда идешь ты, Муппим? Он протянул руку в направлении пещер на северной стороне скалистого обрывистого берега. — Ты заблудился, не так ли? Мальчик знаком показал, что я не ошибся. — Поедем, — сказал я, — попробуем вместе отыскать твою дорогу. Я подсадил его на лошадь. И длинный караван тронулся. Мы вместе ехали по пустыне, и Муппим разговаривал со мной, рассказывал историю своего народа. В этой пустыне, говорил он, все и началось со слов Бога его предку Аврааму: — Покинь свою страну, родных и дом. — И куда пойду я? — спросил Авраам. И Бог ответил: — В страну, которую Я тебе укажу. Покинь свой край, и Я сделаю из семени твоего великий народ, Я прославлю твое имя. Уходи отсюда, это будет твоим благословением. И Муппим вспомнил о трудном переходе детей Израиля, которые пешком пробирались под палящим солнцем и сорок лет шли по пустыне. От Нила до Синайских гор дорога была неимоверно трудной. Именно там, в пустыне, Бог заключил Союз со своим народом, сделав его первым среди всех племен, именно там Бог дал Тору, начертанную своей рукой, именно там Он попросил построить ему святая святых, чтобы Он мог встречаться с человеком.
— Ну и как, — спросил Омар, — куда дальше? Надеюсь, память не подводит тебя. — Для чего устраивать такое отвратительное зрелище? — ответил я, показывая на могилы. — Не так ли гласят ваши тексты? Долина, усеянная высохшими костями, — не предзнаменование ли Конца Света? Минуточку, мы сейчас продолжим. Но без тебя, — сказал он, обращаясь к мадам Злотоска, которая шла за нами. Достав пистолет, он прицелился и у меня на глазах выстрелил раз, потом другой. Женщина рухнула, струйка крови потекла у нее изо рта. Омар двинулся дальше, как ни в чем не бывало. Сделай я то, чего он ждал от меня, покажи я ему дорогу к ессеям, я навлек бы на себя смерть. Ведь я был дезертиром. Дезертир для ессеев — все равно, что предатель. Но если я откажусь, то у меня не будет никакого шанса увидеть Джейн и даже выжить. Через полчаса мы подошли к скальной стене, казавшейся непреодолимой. — Ну, — нетерпеливо спросил он, — куда же теперь? Омертвев душой, я показывал ему скрытое от всех направление. Чтобы добраться туда, следовало идти особой дорогой, о которой я не могу здесь говорить. Много раз ноги скользили, руки цеплялись, избегая падения в бездонную пропасть. Наконец мы взобрались на плато с другой стороны горы и оказались перед первой пещерой. Углубление было настолько мало, что проползти туда мог только один человек. Я вел его в пещеристые скалы, иногда пригибаясь, иногда даже проползая под нависшими камнями, по осколкам кувшинов, кускам испорченных свитков, по черепкам и обрывкам ткани. — Это вы, — спросил я, — поставили мрачный спектакль о Конце Света? — Благодаря Серебряному свитку, найденному профессором Эриксоном, — ответил Омар, — мы наконец-то смогли узнать, где прячется сокровище Храма. — Место, где Адемар его спрятал, хотите вы сказать. — Я лично проник к тамплиерам в качестве интенданта, а мадам Злотоска вошла в группу поисков Кошки, Великого магистра Храма. Таким образом, мы узнали, что профессор Эриксон, посещая самаритян, слышал разговоры о Серебряном свитке. Профессор Эриксон знал, что ессеи все еще существуют, но понятия не имел, где они живут. Его дочь Руфь Ротберг и зять Аарон убедили его, что вполне возможно восстановить Храм, не разрушая мечеть Аль-Акса. Кроме того, от Ротбергов он слышал о Мессии, выбранном среди хасидов; но тот исчез два года назад. Когда Джейн сказала ему об одном друге хасиде, ушедшем жить в пустыню, он сопоставил факты. Он посчитал, что тот присоединился к ессеям. И сделал правильный вывод, что Мессия — это вы. В разговорах с самаритянами о вас он убедил их передать ему Серебряный свиток. А чтобы узнать, где скрываются ессеи, он организовал в Иудейской пустыне церемонию, напоминавшую о дне Страшного Суда. И все это ради того, чтобы выманить ессеев и доказать им, что Конец Света близок… — Тут-то вы его и убили? Омар странно взглянул на меня и, не отвечая на мой вопрос, сказал: — Как было заставить вас выйти? Мы убили профессора и продолжили его работу, надругавшись над могилами ессеев. Нам повезло: вы вышли из пещер. Несколько раз мы пытались вас похитить, но вас оберегала, не знаю уж какая сила, и каждый раз вы ускользали от нас… а потом, была еще эта женщина, ваш ангел-хранитель. В Париже от вас не отставали агенты Мосад, и мы ничего не могли поделать. То же самое и в Томаре. Нам удалось похитить вас только тогда, когда мы похитили Джейн. Вот так, окольным путем, мы вас и заполучили. — А кто это «мы»? — спросил я. — Кто вы? Омар разразился непонятным саркастическим смехом. — Вы это уже сказали: мы — ассасины, убийцы, потомки Хассана ибн Саббаха. Мы хотим вернуть свое добро, сокровище, которое семьсот лет назад забрали у нас тамплиеры. Мы дошли до конца пещеры, где имелась маленькая дверь, ведущая в наши владения, владения ессеев. Я открыл дверь и тут услышал звук взводимого курка. Перед нами стоял отец, держа в руке револьвер. — Вы убийцы, — произнес он, — и вы воры. Сокровище Храма не для вас. — Но ты, — со страхом спросил я, — ты-то, что здесь делаешь? Отец серьезно посмотрел на меня. Сейчас только я заметил, что он переоделся в льняную одежду ессеев. — То, что я и не переставал делать, — сказал он. — Я все еще Давид Коэн, из племени Коэнов. Я — Давид Коэн, Верховный жрец. При этих словах Омар достал из кармана пистолет и наставил его на меня.
— Проводив Муппима к его соплеменникам, я вместе с караваном направился в Иерусалим. Доехал я до самой штаб-квартиры тамплиеров, где находилось подземелье со сводчатыми погребами. Войдя туда, я отыскал подземное хранилище, вырубленное в скальном камне, и свалил туда джутовые мешки. Но наполнены они были простыми камнями. Ведь я спрятал сокровище совсем в другом месте, известном только мне одному. В штаб-квартире члены иерусалимского ордена прервали свою работу. Они готовились к моему приезду. За ужином все молча расселись по своим местам, затем булочник принес хлеб, а повар поставил перед каждым тарелку с мясным блюдом. И когда все собрались вокруг общего стола в этот торжественный вечер, чтобы есть хлеб и пить вино, все подумали о том, как Сын человеческий простер руку свою над хлебом и вином, благословляя их. Тогда я встал и перед всеми поведал о своем путешествии, и перед всеми сказал: — Вот, друзья мои, вся наша история. Все мы прибыли сюда, чтобы по завету Иисуса построить новый Храм! Он не хотел умирать, не хотел, чтобы угас огонь. Он покинул Галилею и пересек Самарию. Он остановился на горе Гаризим, где и ждал самаритян. Он захотел жить отшельником у ессеев, наших предков, которые считали, что Конец Света близок, которые говорили, что следует проповедовать покаяние среди людей. Он встретил в пустыне ессея Иоанна, объявившего всем, что только крещение отпускает грехи, и ессеи сказали Ему, что Он был избран, что Он был сыном, слугой, избранным среди избранных, и они сказали, что дорога длинна для того, кто несет весть, что дорога к свету трудна для народа, блуждающего во мраке. Позже, друзья мои, много позже осуществится Его пророчество: да, намного позже, когда придет время, Храм будет возрожден. И я знаю, друзья мои, я знаю, каким будет Третий Храм. Ибо в пустыне я встретил ребенка и из уст его услышал такое описание Храма, словно он стоял передо мною! Во внутренней паперти будут четыре двери, выходящие на четыре стороны света; и средняя паперть, и внешняя, каждая будет иметь по двенадцать дверей по имени двенадцати сыновей Иакова; и внешняя паперть будет разделена на шестнадцать частей, в каждой из которых будет двенадцать комнат, предназначенных двенадцати племенам, исключая племя Леви, от которого происходят левиты. И двери будут очень широкими, чтобы все могли войти. Под перестилем вдоль внутренней паперти будут сиденья со столиками для жрецов. В центре ее будет стоять утварь Храма — между херувимами, золотой завесой и канделябром. И четыре светильника будут освещать женский двор, будут там духи и ароматические смолы, и запах их будет витать между видимым и невидимым. Будут и широкие мраморные бассейны для омовения. Будут и длинные коридоры, и высокие лестницы белизны необыкновенной, чтобы всходить по каждой ступеньке к Всевышнему. И в сердце Храма будет Святое, где жрец будет говорить тихо, где будут тлеть благовония из тринадцати ароматических смол, где на престоле будет днем и ночью возвышаться величественная Менора, и стол будет для хлебов предложения, и на нем будут лежать двенадцать хлебов. И в сердце этого сердца будет святая святых, отделенная от Святого четырехцветной завесой и кедровыми панелями, святая святых, друзья мои, где Верховный жрец будет встречаться с Богом. Было уже поздно, когда я вышел из штаб-квартиры тамплиеров. Моя миссия была окончена, и я хотел пуститься в дорогу. Я не хотел оставаться на Святой Земле, где у нас не было будущего, где все, что нам оставалось, — сражаться и погибать. Но ради чего? Я спас главное. Я хотел вернуться в мою страну. Перед конюшней стоял человек в бело-красной одежде. Я узнал в нем рефика. И тогда я понял, что меня ожидало. Было решено, что рефик должен меня убить, потому что я один знал, где спрятано сокровище, убить, чтобы я унес секрет с собой.
Я подумал: это конец. Но тут же услышал выстрел, за ним второй. Омар, стоявший рядом, упал. Однако стрелял не отец. Мой отец совсем не умел обращаться с оружием. Стрелял Шимон Делам. Позади него стояла Джейн. — Джейн, — задыхаясь, выговорил я. — Меня похитил этот человек, — сказала она, показывая на распростертое на земле тело Омара. — Он притащил меня сюда, в Иудейскую пустыню, чтобы привлечь и тебя. — Омар, — задумчиво произнес я. — Горный старец… — Шимон устроил за нами слежку, он сделал все, чтобы освободить меня.
Быстрее молнии я выхватил из ножен свой прекрасный меч, я храбро бился с убийцей, пытавшимся пронзить мою грудь кинжалом. Нагнувшись, я парировал удар, покатился по земле, оказавшись позади него, и ударил его в бок. Мы схватились врукопашную, кинжал против меча. Схватив меч обеими руками, я разрубил ему горло, струями брызнула кровь, но он еще сделал последнюю попытку вонзить кинжал мне в живот. Вот так мне удалось избавиться от рефика, ну а потом в порту Яффа я сел на корабль, который через несколько месяцев должен был доставить меня на прекрасную землю Франции. Увы! Что было дальше, ты знаешь: именно там, в моей собственной стране, я познал самое худшее. Инквизиция… Уже светает, и теперь я хотел бы сказать тебе нечто важное.
Мы не могли говорить. На заднем сиденье автомашины с тонированными стеклами, которую вел Шимон, мы с Джейн только смотрели друг на друга. Говорить начали наши глаза. Мои, обезумевшие от боли и досады, упрекали ее. Ее глаза, повлажневшие, умоляли меня верить ей. Мои, разгневанные, отказывали в этом кредите, который я уже предоставлял ей два года назад. Ее отвечали мне, что ничего страшного не случилось, что она не предавала меня и по-прежнему любила. Мои, молчащие, выдавали меня. Ее, заплаканные, просили молчать. Мои томились, говоря: сладость моя, как я истомился по тебе, я знал только тебя и не хочу тебя покидать, я лечу к тебе, к твоей несравнимой нежности с букетом поцелуев, с поцелуями цветов белых и розовых; ты оазис моей пустыни, цветок души моей, небо духа моего; ты мой дворец, в тебе я отдыхаю; нужно ли мне что-нибудь еще, когда я рядом с тобой, а все остальное — ложь и суета.
Голос Адемара стал не громче дыхания. — Слушаю тебя, сын мой, — с волнением произнес я. — Я выполню любую твою просьбу, только прикажи. Ибо история твоя растрогала меня, и сердце мое обливается кровью при виде рассветной зари. — Я прошу тебя скрыться, когда ты уйдешь от меня. Если они узнают, что ты говорил со мной, тебя подвергнут допросу. Поэтому, если ты хочешь мне помочь, если моя история тебя взволновала, ты никогда не вернешься в Сито и не останешься на французской земле, а отправишься в Святую Землю, к самаритянам, которые живут на горе Гаризим недалеко от Мертвого моря. Именно там обитают потомки казначеев Храма из рода Аккоцев. Ты запишешь все, что я тебе сказал этим вечером, и передашь им свиток с записью. Дрожащей рукой он показал на мое ухо. Я нагнулся к его губам. — Сокровище Храма, — прошелестел он, — я спрятал в Кумране в пещерах ессеев, в помещении, которое они называют «Скрипториум», в больших амфорах. Увидев мой удивленный взгляд, он с улыбкой добавил: — Туда я отвел заблудившегося малыша Муппима. Я со слезами уходил от этого святого человека. На Остров иудеев, где сжигали тех, кто изучал Талмуд,[305] уже привезли дрова. Руки и ноги его привязали длинной цепью к столбу… До колен навалили дров. Дым поднимался в утренних сумерках… В конце прелаты спросили его, нет ли в его сердце ненависти к христианской Церкви и питал ли он любовь к Кресту. — Крест Христов, — ответил Адемар, — я не люблю, ибо нельзя любить огонь, на котором тебя сжигают. Влажные от слез, его глаза блестели…
Писано на горе Гаризим в год благодарения 1320-й Филемоном де Сен-Жилем, монахом аббатства Сито.
Со страхом и опасением смотрел я, как она приближается. Со страхом я взбирался на Сион, бормоча ее имя, возвращаясь к острому мечу, который обнажался лишь для того, чтобы карать налево и направо; Иерусалим по сравнению с ним — простая рубка леса, камешек, отброшенный ногой. Но что привнесу в Иерусалим я, любивший Джейн в тот незабываемый момент, когда наконец-то обрел то, в чем нуждалось мое сердце? Да, бессчетно я должен был переписывать букву
«Алеф» — молчание, символ единения, силы, уравновешенности. А еще она означает центр, из которого исходит мысль и связь, сотканная ею между верхним миром и нижним, между добром и злом, миром прошлого и миром будущего. «Алеф» чудесен.
ДЕСЯТЫЙ СВИТОК СВИТОК ХРАМА
В день падения Хиттим Битва, страшная резня пройдет Под покровительством Бога Израиля. Ибо день этот назревал давно В войне против сынов тьмы. Этот день войдет в историю Совместных битв богов и людских общин. Сыны света и сыны тьмы Драться будут за Божье могущество В шуме бесчисленного множества И в звоне богов и людей. День бедствия! День печали! Свидетельство народа и Искупления Бога, Все их печали исчезнут, И это будет конец вечного Искупления В день войны против Хиттим, Тремя знаками сыны света раздавят Зло.Я Ари, человек, сын человеческий, живущий в пустыне, как в костре — ни птиц тебе, ни насекомых, и только солнце на моей огненной земле да холод по ночам в ледяной пещере. Нет у меня сна, нет и досады, нет и времени; живу я, как во времена творения, на этих крутых рифах уже миллионы и миллионы лет; я живу в этой странной пустыне, где древность становится близкой, где проявляется сходство человеческой истории и где кратеры напоминают о незапамятных временах, о миллионах лет, когда материя расползалась, формируя земную кору, когда Землю долгое время потрясали толчки, старые годы сглаживались и появлялись новые, и долго-долго земля была морем; далеко на север Африки стала двигаться арабская земля, отделившись от материка разломом, который превратился в Красное море, и сегодня этот разлом проходит через Израиль до залива Эйлат, через долину Арава, протянувшись к Иорданской долине, через Галилейское море и заканчивается в длинной и узкой расселине, в этом крошечном месте, в котором все еще живу я. Я уже сказал, я — Ари, живу без удовольствий, провожу свои дни в пустыне, любуясь таинственной кромкой асфальтового озера, взывая в пустыне расчистить дорогу и сделать ее ровной в допотопной степи для нашего Бога, дабы он взлетел, вознесся в Иерусалим.Кумранский свиток. «Правила войны»
— Ну вот, — сказал Шимон, когда мы подъехали к Яффским воротам Иерусалима. — Если я и привез тебя сюда, то только потому, что трудности наши не кончились. — На что ты намекаешь? — удивился я. — И вообще, что тут происходит? — Ладно тебе, — серьезным голосом успокоил меня Шимон, — все очень просто. Я полагаю, настал момент. Он остановился и, протягивая мне руку, пригласил: — Выходи, нужно подняться на эспланаду. — К эспланаде? — Так точно, — подтвердил Шимон. Мы оставили отца и Джейн около машины, перед Яффскими воротами. Издалека доносился плач колоколов от Гроба Господня, Гефсимании и аббатства Дормитион: «…а я, я всегда вместе с вами, до последнего дня мира».
Я приведу с Востока твой народ,
С Запада я соберу его.
Скажу я Северу: дай!
Скажу я Югу: не уходи!
Приведи сыновей моих из далеких стран,
А дочерей моих с края земли.
Среди взрывов, оглушительных выстрелов я взывал к Нему, чтобы Он помог мне, как сделал это, когда я был брошен в Томаре на произвол судьбы. Что же там произошло? Не чудо ли? Не возник же пожар сам собой, чтобы разогнать моих врагов? Но Шимон не оставил мне времени на размышления. Схватив за руку, он потащил меня за собой, нужно было найти Джейн и моего отца, которых мы оставили на парковке. Вокруг нас люди в белой одежде с красными крестами — тамплиеры — бились с людьми в масках, ассасинами-убийцами. А посередине находились израильские солдаты, прибывшие воевать и не понимавшие, в кого стрелять. И это была жуткая резня, страшный бой против сынов тьмы, битва множества людей в день несчастья, и это было бедствие, и батальоны пехоты согревали сердца сынов света, приготовившихся к этой битве. На объятой пламенем эспланаде пули летели со всех сторон, осколки камней, отбитых ими от Западной стены, осыпали хасидов, скучившихся под стеной. Элитные стрелки на крышах близстоящих домов отвечали автоматными очередями, добавляя шума и черного дыма. У стены виднелись брошенные второпях молитвенные покрывала хасидов. Уже прибывали машины «скорой помощи» с вопящими сиренами и суетились санитары, подбиравшие раненых. Неожиданно среди грохота раздался голос: имам, взывая к всемогуществу Аллаха, выкрикивал в микрофон призывы к священной войне. Тогда проснулся старый город. За какие-то несколько минут торговцы вышли из своих лавочек и присоединились к дерущимся, поджигая машины и все, что можно было поджечь. Взобравшиеся на холмы паломники, прервавшие путешествие, не веря своим глазам, смотрели на этот ужасный бой. Шимон и я наконец-то добежали до паркинга, где под защитой стены сидели отец и Джейн. Я подбежал к Джейн. — Все будет хорошо. Я знаю. — Нет, Ари, — сказала Джейн, — чуда больше не будет, его нет уже очень давно. — Неверно. Чудо было со мной в Томаре. Джейн с сожалением посмотрела на меня. — В Томаре пожар устроила я, я же подожгла и дымовые шашки, чтобы спасти тебя и попасть в плен к убийцам. — Так это ты? — недоверчиво воскликнул я. Она глядела на меня умоляющими глазами. — Это была я… Я… Она не договорила, ее прервал приход мужчины в белом. Это был ессей Леви из племени левитов. Он подошел ко мне. Я невольно отступил. Что он мне скажет? Я не видел его с самого бегства. Но Леви спокойно и серьезно смотрел на меня. — Ари, — произнес он. — Это ты, наконец-то ты вернулся… — Да, — сказал я, — я вернулся. — К этой войне мы готовились две тысячи лет. Они начали ее, убив Мелхиседека. — Мелхиседека? — не поверил я своим ушам. — Профессор Эриксон, поняв происходившее, ждал твоего прихода в тот вечер, в вечер жертвоприношения. Профессор Эриксон был Мелхиседеком, предводителем праведников и властелином последних дней. — Нет, — вмешалась Джейн, — он хотел заставить вас в это поверить. Он воспользовался текстом ессеев, чтобы попытаться представиться Мелхиседеком. Но это неправда. — Он был Верховным жрецом, который совершает богослужение последних дней, когда произойдет искупление Бога, Мессией Аарона, вождя небесного войска и судьи в загробной жизни… А вождь самаритян, — добавил Леви, — является потомком рода Аккоцев. — Он знал вас всех, — сказал я, — и поэтому знал, что я должен был явиться… Но Храм разрушен, нет жрецов для богослужения, нет ни священного огня, ни благовоний… — У нас есть все, что надо. А ты — Мессия и ты Коэн: так что ты являешься Мессией Аарона и Верховным жрецом, который может войти в святая святых. Пришло время встретиться с Богом. Ты один можешь произнести Его Имя, чтобы вызвать Его. Леви приблизился, его дрожащая рука легла на мое плечо. — Две тысячи лет, Ари. Сегодня, сейчас ты увидишь Его, будешь говорить с глазу на глаз… Он показал на мужчин, подходивших к нам. Я узнал вождя самаритян и его приверженцев. Рядом с ними тамплиеры тащили погребальную урну. Пепел Красной коровы. Был у них и золотой сосуд с кровью бычка, принесенного в жертву к Судному дню. Чуть позже подошли хасиды, которых мы видели перед Западной стеной. — Пошли, Ари, — сказал Леви. — Время настало. У нас есть пепел Красной коровы, есть Искупительная жертва, и нам известно расположение Храма. Перед нами все еще сражались тамплиеры в белом, убийцы и израильские солдаты. Христианские паломники стояли на эспланаде Храма, где чадили дымовые шашки и растекался огонь от бутылок с зажигательной смесью. Они с испугом смотрели на эту беспримерную смуту, беспощадную войну, в которой участвовали пехотинцы, кавалеристы на перепуганных лошадях и танки израильской армии. Воюющие припадали к земле, убивали друг друга в рукопашном бою и издали, и кровь лилась на город, накрытый черным облаком дыма, и свет померк, и потемневшее небо окутало город тьмою. Отовсюду выскакивали люди, одни убегали, другие прятались, а некоторые вели себя геройски. Хасиды проводили нас к Золотым воротам, откуда отходил туннель, ведущий в святая святых.
Шимон ушел к сражающимся. Джейн, отец и я следовали за длинной процессией, направлявшейся к Золотым воротам под свист пуль и грохот взрывов. Взорвавшаяся граната разворотила цемент с внутренней стороны ворот. Леви дал знак входить. Мы спустились в помещение, освещенное светом факелов, там нас ждали ессеи в белых одеждах. Затем Леви повел нас по подземному переходу. Он был невысок, и нам приходилось пригибать головы, а то и нагибаться. Впереди шел Муппим с факелом в руке. Наконец мы дошли до просторного, отделанного белым камнем помещения со сводчатым потолком. — Это здесь, — произнес Леви. — Мы уже под эспланадой. Он показал на маленькую дверь: — Там находится святая святых. Потом он направился к одному из углов помещения, где были навалены десятки джутовых мешков. — А вот и сокровище, — сказал Леви. О, друзья мои, как описать вам радость и волнение? Я увидел семирожковый канделябр, тот самый, что когда-то стоял в святая святых, и стол, на который клали двенадцать хлебов предложения, там даже был алтарь для ладана и еще десять канделябров, сосуды бронзовые и из чистого золота, небольшой переносной алтарь для возжжений, и все эти предметы были покрыты золотом, серебром, тысячами драгоценных камней. О, друзья мои, как я Ему благодарен за то, что поддержал меня своею силою, одарил духом своим, чтобы тверд я был в вере, за то, что наделил меня силой в битве с нечистью, сделал меня подобным непоколебимой башне, да, ибо позволил Он мне увидеть сокровище Храма! Ессеи вскрывали мешки один за другим, вынимали священные предметы. Это были не просто золотая, серебряная и бронзовая утварь, слитки блестящего металла, священные предметы, украшенные красивыми калуасками. Но словно сам Храм вдруг ожил, являя нам свое величие этими предметами. Как если бы Медный свиток отдал нам свои тайны не в виде букв, а вещами, рожденными из букв. Как если бы древнее прошлое предстало настоящим, принеся дух этих величественных реликвий. Здесь было все: серебряный сундучок, золотые и серебряные монеты и слитки, чаши из дерева, священная посуда из золота, камеди, алоэ и белой сосны. Все там было, словно в посылке, полученной из прошлого. В одном мешке находились крышка Ковчега и херувимы, сделанные по повелению Бога Моисею: «Сделай… крышку из чистого золота; длина ее два локтя с половиною, а ширина ее полтора локтя». Леви взял обе фигурки чеканного золота и прикрепил их к концам крышки. «И будут херувимы с распростертыми вверх крыльями, покрывая крыльями своими крышку, а лицами своими будут друг к другу… Там я буду открываться тебе».[307] — Здесь, — сказал Леви, — между двумя херувимами явится Всевышний. Джейн, не отстававшая от меня, раскрыв рот, смотрела на бесценное сокровище. А ведь все это было буквально перед моими глазами, в Скрипториуме, на расстоянии вытянутой руки; мешки были заложены в большие амфоры, стоявшие в моей пещере, и я этого не видел, я этого не знал.
Я подошел к крышке Ковчега. Все сто ессеев теперь находились здесь. Был и мой отец, сидевший среди них как старший, учитывая значимость его ранга, потом Ханох, который рассчитывал на меня, Палу, который уповал на меня, Хецрон, который смотрел на меня, Карми, который наблюдал за мной, Иемуэль, который взывал ко мне, Ямин, изучавший меня, Ахад, который рассматривал меня, Яхин, который уважал меня, Кохар, который прощупывал меня, Шауль, который глядел с пренебрежением, Гершон, который улыбался, Кехат, который следил за каждым моим движением, Мерари, терпеливо ждавший, Эр, томившийся в нетерпении, Онан, который умирал от скуки, Тола, стоявший неподвижно, Пува, очень возбужденный, отчаявшийся Иов, Шимрон, который смотрел на меня с надеждой, Серед, евший меня глазами, Елон, ушедший в себя, плачущий Яхлиэль, смеющийся Сифион, Хаги, который бормотал молитвы, Суни, разговаривавший сам с собой, Эцбон, читавший псалмы, сосредоточенный Эри, задумавшийся Ароди, Арели, проявлявший нетерпение, обеспокоенный Йимна, встревоженный Йишва, удивленный Йишви, изумленный Берна, восхищенный Серах, растерянный Хебер, смущенный Малкиель, печальный Бела, удивленный Бекер, испуганный Ашбель, ужасающий Гера, потревоженный Нааман, ошеломленный Ехи, изумленный Рош, озадаченный Муппим, покорный Хуппим, Ард, который пел, Хушин, который плакал от радости, задумавшийся Яхсиэль, Гуни, впавший в транс, потерянный Ецер, усталый Шиллем, Коре, который приплясывал на месте, замерший Нефег, Зикри, который стучал ногами, Узиэль и Михаэль, поднявшие к небу руки; поворачивавшиеся друг к другу Кольцафан, Надав, Ситри, Авиху, Елеазар, Итамар, Ассир, Елкана, Авиазаф, Аминадав, Нахшон, Нетанель, Куар, Елиав, Елицур, Шелумиэль, Куришаддай, Елиасав, Елишама, Амихуд, Гамелиэль, Педацур, Авидан, Гидеони, Пагиэль, Ахира, Ливни, Шимей, Иссахар, Хеврон, Узиэль, Махли, Муши, Куриэль, Элифацан, Кехат, Шуни, Иашув, Елон, Яхлиэль, Зерах, который повернулся ко мне. Они ждали от меня чего-то. Хасиды запели под арфу, и музыка эта унесла мою душу к далекому воспоминанию: передо мной возникло видение Иезекииля, каким я его видел в Томаре. То было нечто, похожее на Славу Божию. Джейн или я вызвали пожар в Томаре своим раскаленным дыханием?.. И Джейн бросила на меня умоляющий взгляд, желая остаться со мною, среди них… — Не ходи туда, — пробормотал я.
Появись, возникни и встань, Иерусалим, ты, отпивший из рук Господа из чаши гнева, из кубка головокружительной славы; ты выпил все это до дна; оправься от развалин, от вереницы мечей, восстань и накройся Силою, о Сион, облачись в одежды величия, о Иерусалим, святой Город, отряхнись от пыли скверны, восстань из рабства, Иерусалим, разорви цепи в своем сердце, о дочь Сиона, и все смертные узнают, что Тот, кто спасает тебя, — это Всевышний.
В этом Храме будет двенадцать дверей для двенадцати собравшихся племен — три на каждую сторону света, с каждой внешней стороны эспланады дарохранительницы. Пусть он взойдет! Мы же поднимаемся по винтовой лестнице к большому зданию с широкими стенами, с прямоугольными колоннами, с дверьми, выходящими на террасы, — золотыми и бронзовыми дверьми. В святую Обитель с грешной земли надо пройти через несколько дверей, дабы избавиться от скверны по мере продвижения в Храм через очистительные паперти. Нужно подниматься по ступеням, ведущим к другим папертям, выходящим на двери, которые позволяют подойти к святому, предшествующему святая святых. Между дверьми со створками, выложенными чистым золотом, три этажа колонн образуют трехуровневый перистиль с просторными комнатами. Пусть он взойдет! В центре перистиля находится квадратная стена с двенадцатью дверьми, створки которых выложены золотом, а внутренняя паперть служит площадью, окруженной жилищами жрецов. В центре этой площади расположена Обитель. В сердце ее — святое с жертвенником всесожжения, и бассейн для ритуальных омовений, и святая святых, где покоится крышка Ковчега с двумя херувимами, расправившими крылья за золотой завесой. Пусть он взойдет и пусть увидит канделябр из чистого золота, окруженный чашечками наподобие цветка миндаля. А на стебле светильника тоже есть четыре чашечки наподобие цветка миндаля и драгоценные камни, сапфиры и рубины, и сверкающие камни. Пусть он взойдет! В святая святых может войти только Коэн, жрец в священном облачении.
Передо мной в иерархическом порядке проходили жрецы, один за другим; за ними прошли левиты, а за ними — самаритяне со своим вождем; один за другим, сотнями, дабы известны стали люди Израиля, их положение в общине Бога. Тогда Леви показал на дверцу, соединявшую с комнатой, где находилось священное место. — Слава Всевышнего да войдет в каменный Храм, — пробормотал он, — дабы владеть им, как того хотели Давид и Соломон, и как вошла она в святилище пустыни. Я приблизился к дверце и медленно открыл ее. — Как здесь страшно! — воскликнул я. Это было страшнее, чем передвижное святилище пустыни кочующего Бога кочевого народа, и еще страшнее каменной Обители народа, ставшего оседлым, на скале Аарона, где поселился Бог. Маленькая комната, квадратная и мрачная, стены — из белого камня. Одним словом, обычное, простенькое помещение без пышности; там находилась только крышка Ковчега с пеплом Красной коровы. И тут я увидел, как, словно искры из костра, поднимаются буквы, и в каждой содержалась сила, способная изменить все. И все они согласовывались — гласные и согласные, точки и другие знаки препинания. А силы моей души собрались в единую силу, искры которой возгорелись пламенем. Я почувствовал ни с чем не сравнимый запах. И сердце мое исполнилось радостью, а душа словно оторвалась и взмыла ввысь. Таким образом, я преодолел все горы, возвысился над всеми пустыми словами, достигнув абсолютной Точки, на которой кончается любое слово. Величественные буквы были прекрасны, как аметисты на диадемах из сокровищницы, как рубины в коронах, как алмаз на нагрудном кресте, как яшма и оникс; они поднимались вдоль мраморных колонн, отливая жемчужным светом, они становились звездами, достаточно было, чтобы я их произнес… Тогда я пригласил букву глаз: в ней разбиваются ложные идеи и спадают шоры,
рот, чьи губы артикулируют слово.
— нос, улавливающий запах.
— Бог поддерживает падающих и выпрямляет павших духом,
— угольное ушко, воссоединение сил для прохода через узкую дверь.
— сперва не было ничего, потом появилось все.
— как голова бычка.
откуда происходит Dam, кровь,
— выбор хорошей дороги. И
— изменение состояния. Потом буква силы,
от которой приходит высвобождение.
— благотворительность и сострадание.
— согласие на испытание для взятия новой вершины.
— Божественное происхождение.
Буква
Один, я был один в пустыне среди узловатых стволов тамарисков, акаций и пальм, деревьев, растущих на песчаной почве, была еще и легкая листва кустов, фильтровавших бесцветное солнце. Я пересек реку Иордан, текущую с заснеженных вершин Хермона. Я пересек Иордан, где находился ритуальный бассейн, вырубленный в скале, прикрытый арочным сводом и имеющий две или три ступеньки, дабы спускаться по ним в чистейшую воду для омовения. Я пересек Иордан и купался в нем. Я очистил себя для возведения огромного Храма. Мне хотелось создать обитель, чтобы видеть Его и предложить Ему чистые жертвы в Судный день. Я погружался в воду, подобно Давиду, совершавшему омовение, прежде чем войти в обитель Бога, подобно ессеям, умывавшимся чистой водой утром и вечером, как в священном святилище.
Я писал в пещерах. Именно так я и родился: меня поразили те, кто владел настоящим секретом письма. У них была мечта, задумка: вырвать Иерусалим из рук нечистых жрецов и построить Храм для будущих поколений, в котором богослужение будет совершаться жрецами секты, потомками Цадока и Аарона.
Они знали тогда, что с этого начнутся долгие годы ссылки для их народа. Но знали они и то, что придет день, когда этот народ вернется на свою землю и Храм станет местом, где все рассеянные по свету соберутся еще раз. Да, они знали, что наступит день и нужно будет с поля возводить Храм, с песчинки, с точки, именно с точки.
…Дуновение благовоний и ароматического ладана в Храме, где витает облачко этого запаха, видимое и невидимое всем племенам Израиля, пришедшим в воссозданный Храм, дабы вознестись и очиститься. В сердце Храма было святое, где возжигалось тринадцать видов нежных благовоний, где на престоле восседала сияющая Менора, и стоял стол предложений, на котором разложены были двенадцать хлебов, в центре этого сердца находилась святая святых, отделенная от святого четырехцветной завесой.
И во время праздника паломников он витал там, в запахе ценных кедровых дров, разожженных для принесения в жертву барана, среди пальмовых листьев в праздник кущей, и тихих песнопений процессий тысяч и тысяч паломников, поднимавшихся от источника Сиоле, где они черпали воду для Храма. Там, в Храме, он был на устах ессеев: они были избранными Богом за добрые дела, им поручили искупать грехи земли и наказывать нечестивых, они были последней стеной, драгоценным краеугольным камнем, фундамент которого никогда не мог осесть. Там, в скалах, находилась высшая обитель святости, обитель Аарона, где были принесены все благоуханные жертвы, и там был Дом совершенствования и истины в Израиле, для того чтобы создать Союз по вечным правилам. И они, многочисленные, должны были сберечь в своем сердце пламя Храма.
Они ожидали Его прихода. Того, кто одолеет сынов тьмы. Они говорили:
С ним будет его армия,
Он отправится в Иерусалим,
Он войдет через Золотые ворота,
Он восстановит Храм таким, каким захочет,
И Царство Небесное, которое так долго медали,
Принесет через Него
Спаситель,
Который будет зваться
Лев.
«Вав».
И тогда я произнес его.
Последние комментарии
12 часов 34 минут назад
21 часов 25 минут назад
21 часов 28 минут назад
3 дней 3 часов назад
3 дней 8 часов назад
3 дней 9 часов назад