Сто и одна ночь (СИ) [Анастасия Славина] (fb2) читать онлайн

Анастасия Славина СТО И ОДНА НОЧЬ

ГЛАВА 1

Я прячу руки за спиной, но слишком поздно — хозяин кольца уже появился в дверном проеме. Сквозняк с грохотом захлопывает окно — и после этого звука, больше похожего на выстрел, становится тихо, как в склепе. Несколько секунд мы просто стоим и смотрим друг на друга — и, поэтому, кажется, что ничего ужасного еще не произошло.

— Пожалуйста, покажите ладони, — обрывает тишину Граф.

Тон его голоса — бесстрастный, сухой — говорит о том, что на самом деле скрывается за учтивостью.

Кольцо до сих пор у меня в руке — чувствую тепло металла, нагретого моей кожей, легкое давление аметиста в центр ладони. Невольно пытаюсь просчитать в уме варианты — оттолкнуть, обхитрить, уболтать, соврать, сбежать через окно…

— Покажите ладони, — с нажимом повторяет Граф.

Впервые за три недели он смотрит вот так — прямо в глаза — и я физически ощущаю тяжесть его взгляда.

Граф — его настоящее имя — досталось ему вместе с коллекцией антиквариата от родителей, о которых он почти ничего не знает. Имя подходит ему идеально. Он высокого роста — я едва достаю ему до подбородка. Виски выбриты, в темных волосах, зачесанных назад, — седина, хотя ему еще нет и сорока. Глаза глубоко серые, в них мудрость зрелого человека — а, может, обычная скука.

Не могу представить его загорающим на пляже. Или в одежде с гавайским принтом. Граф часто использует трость — при том, что походка у него легкая, и надевает перчатки, хотя на дворе — ранняя осень.

И вот он стоит передо мной — в черном пальто, в кашне, ладони в перчатках сложены на рукоятке трости. А я — на стуле (чтобы дотянуться до сейфа), в платье горничной, босиком…

Щелкает замок — Граф запирает дверь изнутри. Подойдя ближе, отставляет трость, кладет ладони мне на бедра… Мгновение — и я уже стою перед ним на полу — только успела коснуться пальцами холодного и влажного после мороси ворота его пальто. Едва выдыхаю, как Граф отпускает меня и отступает на шаг — так удобней прицеливаться взглядом. Смотрит равнодушно, но я чувствую его раздражение.

Протягивает руку. Спохватываюсь — и кладу кольцо ему на ладонь. Пытаюсь улыбнуться.

Легкий скрип кожи перчатки — кольцо зажато в кулак — и снова воцаряется тишина. Если бы не гулкие удары моего сердца, наверное, я бы услышала, как пыль оседает на книжных полках.

Постепенно выхожу из шока. Волосы, наспех собранные заколкой на затылке, растрепались. Одна из прядей щекочет шею — я это только сейчас ощущаю. Как и несуществующие отпечатки Графских пальцев на моих бедрах — легким жжением — не терплю прикосновений. Резко пахнет орхидеями, стоящими в вазе на столе. В комнату просачиваются сумерки.

Такое странное чувство — словно эта кража все еще может сойти мне с рук. Хотя я так хорошо представляю, с кем имею дело…

Граф достает из кармана пальто белый платок, заворачивает кольцо, сует его за пазуху. Затем опускается на диван, набирает на мобильном короткий номер… И я, наконец, понимаю, что происходит.

— Не надо полицию! — выкрикиваю так громко, словно на самом деле ее зову.

Никакой реакции.

— Вы же, писатель, верно? — пытаюсь томно произнести я.

— Да, а ты — воровка, — жестко, не раздумывая, отвечает Граф.

Слышу в телефоне короткие гудки. Заставляю себя дышать и думать — я не могу допустить вызова полиции. Давай, Крис, садись на подлокотник дивана…

Сажусь. Нога за ногу. Платье словно случайно приподнимается куда выше колена.

Но Граф на это не ведется, даже телефон от уха не убирает — только бегло прокатывается по мне взглядом. Неприкрытая насмешка в его глазах оживляет ощущение жжения на моих бедрах. Стискиваю зубы.

— Давайте, заключим сделку, выгодную нам обоим, — уже без тени кокетства произношу я.

Слышу напряженный женский голос в телефоне, и от этого в солнечном сплетении ощущение такое, словно крошится лед.

— С трудом могу представить такую сделку… — Граф всерьез задумывается, даже взгляд отводит. — Хотя нет… — снова та же насмешка. — Я вообще не могу ее представить.

— Ну, давайте, вы же писатель! — я улыбаюсь, пытаясь разрядить обстановку. А в голове крутится: от трех до шести лет с конфискацией…

— Все же не могу, — снова подносит телефон к уху.

— Подождите! — ловлю его взгляд — и уже не отпускаю. — У меня есть то, что вас заинтересует… История, — Граф что-то улавливает в моем голосе, потому как, наконец, убирает телефон от уха. Я медлю, но все-таки произношу следующую фразу: — Эта история перевернет вашу жизнь, Граф.

И я чувствую отклик в его взгляде, мимолетный, но яркий — словно вспышка за пеленой дождя.

Секундное колебание.

— Допустим, — сбрасывает вызов.

Но телефон по-прежнему держит в руке.

— Условия такие, — выпаливаю я, облокачиваясь о диван так, что Граф больше не видел мое лицо — только ноги. От той краткой общности, которая возникла между нами, не осталось и следа. Теперь мы торговцы, обсуждающие сделку. — Я рассказываю вам историю, по несколько часов в день, на протяжении… допустим, месяца. И если вы не остановите меня до конца этой истории, если вам не станет скучно, то кольцо достанется мне. И, конечно, вы не сообщите в полицию.

Он делает такое резкое, нетерпеливое движение головой, что я тот час же исправляюсь:

— Просто никуда не сообщите. Украденное, конечно, останется вашим.

— История правдивая?

— А это вы сами решите.

Граф медлит, только я уже знаю ответ. Но, на всякий случай, добавляю:

— Вы ничего не теряете…

— Кроме возможности наказать воришку.

— Вы всегда успеете это сделать.

Он откладывает телефон на диван. Наконец-то… Я прикрываю глаза и запрокидываю голову — уф! Хорошо, что он не видит.

— Начнете прямо сейчас. Я должен понять, что на что соглашаюсь.

— Конечно, — я поднимаюсь и одергиваю платье.

Прямо сейчас…

Зашториваю окно, зажигаю на камине свечи, задумчиво прохожусь по комнате — сгущаю краски, замедляю время. Касаюсь книжных корешков, статуэток и фото в резных металлических рамках — словно вбираю их в свою историю.

А еще недавно казалось, что самое сложное — позади. Кольцо уже было у меня в руке, мне оставалось только уйти. Не хватило пары минут, полусотни шагов… И вот, теперь я собираюсь рассказать Графу сказку, которая так глубоко впиталась в мою душу, так крепко сплелась с моим сердцем, что стала управлять моими желаниями и поступками. Историю, которая привела меня в этот дом…

Граф уже снял пальто и перчатки. Удобно расположился на диване и теперь, словно коршун, следит за мной из мерцающего полумрака. Он уверен, что я блефую.

Опускаюсь на кресло, словно на трон. Кладу руки на подлокотники. Игры закончились, Граф. Начинается битва.

— Эта история началась несколько лет назад в небольшом городке — примерно в таком, из которого родом вы…

— Как вы узнали, откуда я родом? — с легким раздражением перебивает он.

— Гугл подсказал.

— Вы изучаете досье всех своих работодателей?

— Только тех, кто в требованиях к кандидатам указывает: «молчаливая, можно — немая». Я могу продолжить?

Он делает невнятный жест рукой — мол, давайте.

— На окраине города, у самого леса, стоял двухэтажный деревянный дом, старый, кособокий — ему было за сотню лет, — прикрыв глаза, рассказываю я — и словно наяву вижу эту постройку — дряхлеющие стены крепко держат залатанную крышу. — Его построила большая зажиточная семья еще в те далекие времена, когда город только начинал прорастать из деревни. С тех пор дом много раз достраивали, перекраивали и перекрашивали — если подколупнуть краску ножом, можно было насчитать десятки разноцветных слоев — точно годовые кольца у дерева. А семья все мельчала, пока не осталось из целого рода лишь двое — отец и сын.

…Это дом с душой, воспоминаниями и мечтами. Я слышу его ворчание, когда дует ветер, — такой сильный, как сейчас. Вижу, как он захлопывает окна — щурится, — когда льет косой дождь. После недели жары небо взбунтовалось, оно пенилось и брызгало молниями. И дом, и весь город сливался с серым вечерним пейзажем, размытым грозой.

В такой вечер на втором этаже, в просторной комнате с четырьмя большими окнами, стоял, прислонясь к изъеденному жуками комоду, Глеб — семнадцатилетний парень, последний из рода Старобогатовых. То, что он видел, заставляло его сердце с размахом биться о грудную клетку. Лана — медовая принцесса, дочь богатого владельца огромной пасеки — не обманула — и пришла. Всем Кенам города предпочла его, парня из автомастерской.

Ее могла остановить его бедность. Или запах машинного масла, который так въелся в кожу, что не оттирался мылом. Или гроза, в конце концов. Но вот Лана здесь — насквозь пропитанная дождем. Сидит на его широкой, застланной самотканым покрывалом кровати, укутанная в вязаный плед. Держит двумя ладонями большую кружку липового чая — и дрожит от холода. И все ее сверкающие сережки, браслетик, цепочка, колечко — все дрожит вместе с ней. Как же Глебу хотелось, чтобы на ней только это и осталось — сережки, браслетик, цепочка, колечко. У него все тело горело от желания дотронуться до нее.

Была бы это просто подружка, Глеб, не мешкая, предложил бы ей переодеться в свою сухую одежду. Но с Ланой было иначе. Он знал, что не сможет просто стоять, подпирая взглядом дверь, и слушать, как принцесса раздевается за его спиной. Глеб чувствовал — резью в солнечном сплетении, покалыванием на кончиках пальцев, волнующим давлением внизу живота — единственный способ согреть Лану — это снять с нее одежду самому. Маечку, прилипшую к телу. Шортики, набравшие так много воды, что поменяли цвет. Бюстгальтер, шлейки которого, дразня, выглядывали из-под майки. И, в последнюю очередь, — трусики. Он словно по-настоящему чувствовал, как его пальцы преодолевают сопротивление мокрой ткани, которая липнет к длинным загорелым ногам Ланы, к ее коже, прохладной после дождя… Глеб сжал пальцами выступ комода, чуть качнул головой, сам себе, — иди, чего ждешь — и поймал ее взгляд.

Она действительно была принцессой — самая красивая девушка, которую он когда-либо видел. Высокая, тонкая, грациозная. С невинными ямочками на щеках, большими, темными, как вересковый мед, глазами, густыми волосами такого же оттенка. Обычно Лана завязывала волосы в хвост, но сейчас — распущенные, мокрые — они спускались до аккуратной маленькой груди — до самых сосков, которые, как думал Глеб, тоже были темные. Касался ли их кто-нибудь так, как сейчас это сделает он?..

Половица тихим скрипом отзывалась на каждый его шаг.

Глеб взял кружку из ладоней гостьи и отставил на стул. Затем помог Лане подняться. Он хотел бы сорвать с нее одежду — руки прямо чесались. Так что пришлось сжать кулаки — прежде, чем коснуться пледа, — и помочь ему сползти с ее плеч.

— Ты красивый… — произнесла Лана, все еще дрожа, но это уже была дрожь иного рода.

Красивый?.. Да, возможно, у него было красивое тело: загорелое, натренированное, с заметными мускулами, хотя и слишком худое, чтобы прохожие называли его мужчиной. Но остальное… Глеб считал себя обычным. Короткие волосы — минимальная длина, которую можно установить на машинке для стрижки — до белизны выгорели на солнце. Заостренные черты лица, высокие скулы, тонкие губы. Разве что глаза необычного цвета — один голубой, другой — голубой пополам с карим. Но это ведь тоже не красота. Непривычно — вот и все.

— Ты — сильный, умный и честный… — шепотом продолжила Лана, так крепко держась за него взглядом, что, казалось, отпусти — и она как со скалы сорвется.

Глеб перебил принцессу легким прикосновением губ к ее губам. Какие мягкие, теплые… Не удержался — и медленно провел по ним подушечкой пальца.

— У тебя были мужчины до меня?

Лана опустила голову. Потом снова попыталась уцепиться за Глеба взглядом — но не вышло — слишком близко оказались их лица.

— Нет…

Глеб замер на мгновение, чтобы пережить острое, незнакомое ему чувство: смесь ликования, благодарности, желания обладать — и, в то же время, — отдавать.

Одной рукой он притянул Лану к себе, второй — зарылся в ее волосы на затылке. Нашел губами ее губы. Такие нежные… Медленно провел по ним кончиком языка. От этого легкого давления они раскрылись, словно бутон, — и Глеб почувствовал ответное робкое прикосновение Ланиного язычка. Тогда Глеб усилил напор, двинулся навстречу, и, когда их языки снова соприкоснулись, принцесса прильнула к нему всем телом.

Знала бы Лана, какой силы воли стоили ему эти осторожные движения, как все в нем ломалось, гнулось, выворачивалось с корнями от жгучего, переполняющего желания. Доверчивость Ланы распаляла его еще больше, рождала глухое внутреннее рычание.

Дождь барабанил по стеклам, создавая особую мелодию, приникая глубоко в сердце, почти совпадая с его бешеным ритмом. Сумерки наполняли комнату — и скрывали румянец на щеках Ланы. Глеб чувствовал его, лишь касаясь пальцами ее скул — горячих настолько, что, казалось, можно обжечься. И под маечкой Ланы тоже было горячо. Руки дрожали от эмоций, которые так сложно было держать в себе, пока Глеб рисовал ладонями узоры на ее спине. Казалось, дрожь его пальцев проникала под кожу Ланы и, вибрируя, растекалась по ее нервам, вызывая ответную дрожь. Невыносимо…

Его ладонь легла на ее плоский живот — и заскользила выше, пока ни накрыла маленькую упругую грудь. Глеб легонько сжал сосок — и стон Ланы, который за этим последовал, отозвался звоном в его теле.

Больше Глеб не слышал шума дождя, не видел всполохов молний, рассекающих воздух. Теперь все его органы чувств были настроены на то, чтобы украсть еще один стон, и еще, и еще… Пальцами, губами, языком по коже — настойчивее, жарче…

К черту маечку! Он даже не заметил, как снял Лане бюстгальтер, — на мгновение вынырнул из опаляющего моря эмоций только, когда уже руками ласкал ее грудь — гладил, сжимал, мял — не прерывая поцелуя, от которого пол качался, как палуба. И стоны Ланы превращали его натянутые нервы в оголенные провода… Глеб знал, что запомнит этот день на всю жизнь. Только не думал, что произойдет это вовсе не из-за Ланы. Хотите чаю?

— Что? — Граф вскидывает голову.

— Чай, — я хлопаю ресницами, но стараюсь не переигрывать. — Чтобы согреться — как моя героиня. Из-за дождей в доме немного… зябко, — обнимаю себя за плечи.

— Да, зябко. Давайте.

Ухожу на кухню, и, пока закипает чайник, стою, прислонясь к столу, — стараюсь придти в себя. Из-за пережитого меня мутит.

Свою чашку почти до краев заполняю крутым кипятком. Графу наливаю чай на палец выше середины чашки, разбавляю холодной водой. Поднимаю поднос с сервизом и слышу, как звякают друг о друга блюдца. Возвращаю поднос на стол. Сжимаю и разжимаю кулаки. Дышу. В этот момент и застает меня Граф.

— Вам плохо? — с такой же интонацией интересуются о погоде у человека, с которым не о чем поговорить.

— Голова немного кружится, — отвечаю я, подавая ему на блюдце чашку с чаем.

Я уже снова в строю. Присутствие Графа невероятно меня бодрит. Как с тарзанки в ледяную воду нырнуть.

— Посмотрите на меня, — просит он, отставляя чашку на стол.

Я зацепилась мыслью о ледяную воду и поэтому не сразу понимаю, о чем просит Граф, а он не утруждается повторить — пальцами приподнимает мой подбородок. Прикосновение! Секундная паника — и я беру себя в руки. Пальцы у Графа теплые. А я думала — он весь изо льда.

— Один — голубой, второй — голубой пополам с карим? — он рассматривает мои глаза, словно приценивается к ним.

— А разве вы, писатели, не так сочиняете истории? Вплетаете в тексты свой опыт, свои переживания… Почему бы мне не вплести в историю такую деталь, как цвет моих глаз?

Вместо ответа Граф садится на чопорный стул, обтянутый черной кожей. Делает крошечный глоток из чашки — и довольно поджимает губу.

— Удобно, когда Шахерезада — еще и твоя горничная.

— Бывшая, — с нажимом повторяю я. — Приготовление чая — теперь моя милость, никак не обязанность.

— Хотите это обсудить?

Я прикусываю язык.

Да, я хочу это обсудить. Не сейчас. Потом. Когда моя история станет для Графа не просто способом развлечься и скоротать время. И произойдет это очень скоро.

— Так что же такое случилось в тот день, что запомнилось… как его… Глебу больше, чем секс с красоткой-девственницей?

— Об этом вы узнаете завтра, — бровь Графа взлетает: «Вот как?» — Если оставите входную дверь открытой. Я приду в полночь.

— Почему же именно ночью, Шарезада?

Интересно, он вообще помнит мое настоящее имя?

— Вы все равно не спите по ночам…

— Об этом вам тоже Гугл рассказал?

— Об этом мне рассказал ваш ежедневный сон до полудня… А на дневное и вечернее время я найду себе работу. Так что ночь — в самый раз.

Граф машинально трет пальцем ручку чашки — вот и все, что говорит о его недовольстве, — ему все-таки придется искать другую горничную. Я ликую — хотя в глубине души понимаю: лучше бы он швырнул эту чашку о стену — учитывая, что я знаю о нем. Но пока я позволяю себе обманываться. Моя история заинтересовала Графа. А значит, я в клетке с тигром — но еще не в его пасти.

Возвращаюсь в кабинет, чтобы забрать туфли. Оставляю ключ от дома Графа на столике. Выхожу на улицу — в морось, в ночь. Некоторое время стою на крыльце, вглядываясь в величественные силуэты коттеджей напротив. Осознаю, что свет в окне напротив только что горел, только когда он гаснет. И что-то словно гаснет в моей душе. Возможно, это надежда, что все окончится хорошо.

ГЛАВА 2

Я уверена, что Граф хочет узнать продолжение истории, но все равно коротко выдыхаю, когда дверь поддается.

В прихожей темно и тихо. Пальто оставляю на вешалке, раскрываю на просушку большой черный зонт. У меня странное ощущение. Я бы назвала это интуицией — если бы смогла разобрать, что именно чувствую.

Поднимаюсь на второй этаж. Тишина — густая, звенящая. Не слышно даже звука моих шагов — его скрадывает ковровая дорожка на лестнице. И только у самого кабинета я слышу легкую музыку и женский вокал — Граф любит джаз.

Дверь приоткрыта. Подходя ближе, я вижу любопытную картину. Стул, с которого вчера спускал меня Граф, находится на прежнем месте. А на нем, на цыпочках, смахивая с полок пыль пестрой метелочкой, балансирует горничная. Рюши коротенького платья — мое-то было куда длиннее — подергиваются от ее усердной работы, трутся о голые загорелые ноги чуть ниже ягодиц.

Все-таки Графу пришлось нанять горничную. Я так довольна этой крошечной победой, что меня не смущает даже факт наведения порядка в полночь.

Собираюсь распахнуть дверь — и замираю: на ногу горничной, аккурат под самыми рюшами, ложится мужская ладонь. Рюши мгновенно прерывают свой танец. Я настолько готова услышать хлесткий звук пощечины — и даже вмешаться в происходящее — что не сразу верю своим глазам: ладонь медленно, совершенно безнаказанно, ползет вверх — и скрывается под платьем. А рюши продолжают скакать.

Шок не позволяет мне отвести взгляд. Стоя неподвижно, словно предмет интерьера, широко распахнутыми глазами наблюдаю, что вытворяет ладонь. Легкая и тонкая ткань так льнет к руке, а движения Графа столь выразительны, что платье кажется прозрачным.

Ладонь неторопливо ласкает одну ягодицу, затем — другую. Сжимает ее так сильно, что горничная охает, — но не прекращает выполнять свои обязанности.

Рука опускается ниже. Горничная сжимает ноги, пытается тереться ими о ладонь. Девушке хорошо настолько, что это отзывается и во мне…

Затем рука совершает движение, от которого в голове появляется картинка, как пальцы Графа оттягивают трусики горничной, а после — резкий глубокий толчок. Девушка вскрикивает — и роняет на пол метелочку. И только тогда я, наконец, осознаю — этот спектакль разыгран специально для меня.

От негодования перехватывает дыхание, щеки мгновенно вспыхивают. Отвратительно! То, что Граф издевается надо мной. То, что я так долго наблюдала за этим. И — особенно — то, что происходящее не сразу вызвало во мне такую реакцию.

Отступаю, надеясь переждать этот накал страстей где-нибудь в самом дальнем уголке дома, но слышу требовательное:

— Входите!

Пялюсь на дверь, словно не до конца понимаю значение приказа.

— Входите… или больше… не возвращайтесь, — объясняет свою позицию Граф, прерываясь на поцелуи.

Все еще медлю. Негодую, злюсь, трушу. Уйти!.. Остаться?.. Какова цена моей гордости?..

Ему безразлична моя история. И уж тем более, ему безразлична я. Все, что его интересует, — это игра — жесткая настолько, чтобы он снова почувствовал вкус жизни. А еще, конечно, месть. Унижение — в отместку за отказ на него работать. За провинность — плата в десятикратном размере. Отказываюсь играть — тюрьма. Отказываюсь терпеть — тюрьма. Проверяет меня на прочность? Что ж, посмотрим, кто кого. Чтобы выживать, мне приходилось принимать решения и посложнее. Так что, сейчас я сделаю, как всегда: поступаюсь малым, чтобы получить большее. Но я никогда ничего не забываю, Граф. Никогда. Ничего.

Одновременно сжимаю зубы и ручку двери — и вхожу в комнату.

Кажется, Граф не обращает на меня никакого внимания. Садся на диван и — если меня не обманывает боковое зрение — расстегивает ширинку. Горничная опускается перед ним на колени… Я отворачиваюсь. Это настолько мерзко и унизительно, что я почти готова забыть о кольце и послать все к чертям!

Сердце колотится. В голове — туман, и только светом маяка иногда проскальзывает спасительное слово: нельзя. Уйдешь — и все закончится. Я знаю, что обязана слушать этот маяк — я столько раз обжигалась — но так сложно себя ломать…

— Я обещала вам историю и готова ее продолжить, — словно со стороны слышу я свой голос — глухой, жесткий. — Но смотреть на это не обязана!

— Я и не прошу тебя смотреть, маленькая извращенка.

Хмурюсь, пытаясь понять, каким это образом извращенкой стала я — и почти забываю, что происходит у меня за спиной.

Поступиться малым, чтобы получить большее.

Я справлюсь и в этот раз.

Пытаюсь развернуть кресло спинкой к «сцене»: сначала толкаю руками, затем — ягодицами — в него словно камней напихали. Мучаюсь долго и, наверное, зрелищно, зато скрип кресла от моих усилий заглушает остальные звуки. Кое-как получается поставить эту громадину вполоборота. Кладу руки на подлокотники — хотя предпочла бы заткнуть уши. Пытаюсь вспомнить, на каком моменте я остановилась вчера, а перед глазами — картинка. Такая живая и яркая, словно я прямо сейчас на нее смотрю. Граф откинулся на спинку дивана и наблюдает за тем, что вытворяет «горничная», по его губам блуждает улыбка. Его темно-синяя шелковая рубашка расстегнута. Одна рука — на спинке дивана, пальцы с нажимом скользят по черной кожаной обивке. Другая — жестко сжимает белые волосы девицы, навязывая свой темп. «Горничная» стоит на коленях, склонив голову между его ног. В таком положении ее платье совсем задралось, рюши бойко трутся о ягодицы — в том же темпе, в котором двигается рука графа. Ее большие белые груди вывалились из глубокого выреза декольте… И эта придуманная картинка наяву озвучивается обоюдными стонами, всхлипываниями, придыханиями…

Никогда. Ничего.

Выдыхаю.

Закрываю глаза — и переношу себя в другой дом. Там, как рассказчице, мне тоже приходится подглядывать — за полураздетой парой, страстно целующейся возле застланной самотканым покрывалом кровати, на которую им не терпится упасть…

— …Дома? — донеслось до Глеба сквозь ошеломительное биение его сердца.

Прислушиваясь, он прервал поцелуй.

— Твой папа вернулся? — хрипловатым голосом спросила Лана, проводя кончиком носа по его шее.

— Нет.

— Эй! Есть кто дома?! — снова прозвучало с крыльца — и чей-то кулак с грохотом ударил о деревянную дверь.

— Не ходи… — Лана льнула к нему, терлась щекой о его безволосую грудь, но Глеб мягко отстранил ее.

— Надо проверить. Вдруг что случилось. Да и дверь он скоро вынесет.

Поцеловал принцессу в висок. На ходу надевая майку, сбежал по ступеням на первый этаж.

Распахнул входную дверь — и на мгновение зажмурился от холодной пощечины мелких капель.

Опираясь руками об арку, покачиваясь от порывистого ветра, стоял мужчина. Лет за сорок, взлохмаченный, с усталым и словно злым лицом. Он казался слишком возбужденным, нервным, но в его сверкающих глазах не было ни тумана, ни резкости, присущих выпившим людям, — такие глаза Глеб хорошо изучил.

— Пацан, машины здесь чинят?

Странная была у него манера общаться. Слова он будто пережевывал прежде, чем выплюнуть.

Поздний вечер, ни одно окно не горит, ворота — на замке… Ответ «мы закрыты» казался таким очевидным, что Глеб не стал его произносить — только кивнул.

— Понимаешь, пацан, я колесом на блок налетел. Такой — пористый, строительный, — мужик, наконец, перестал подпирать стену и руками изобразил солидных размеров куб. — Из старших есть кто?..

— Нет.

— Ты в машинах сечешь?

— Секу.

— Тогда пойдем.

Глеб обернулся. Где-то там — в тишине, в полутьме — его дожидалась Лана, все еще теплая, влекущая, податливая…

— Слыш, пацан, — мужик коротко, резко — почти больно — тронул его за плечо. — Колесо лопнуло, я сюда на запаске притащился. Но уже и на ней каркас ежом стоит. Выручай!

Глеб снял с гвоздя отцовскую брезентовую куртку — и вышел под дождь.

Фольксваген Поло — не разобрать в грозу, какого точно цвета — почти не выделялся на фоне бушующей стихии, и поэтому казалось, что свет фар, конусами разрезающий посеченный дождем воздух, возникал сам по себе, точно из воздуха.

Глеб посветил фонариком на поврежденный бок машины. Вмятины на кузове. Запаска и в самом деле тянула последние метры. Возможно, проблемы со ступицей… Машина казалась ему живым существом — жеребенком с поврежденным копытом и черт знает, какими еще травмами.

— Идите в дом. Сам загоню.

Глеб открыл ворота, чавкая сланцами по вязкому песку. Вернулся к машине. Мужик все еще стоял рядом, держась за ворот ветровки так, чтобы вода не затекала за шиворот. Какого черта ему мокнуть?.. Но вопросов Глеб задавать не стал. Видно — мужик не в себе. Может, шок после аварии. Если раньше не попадал, нервы крепко могло тряхнуть…

Распахнул дверь, запрыгнул на сидение и, уже поднеся ключ к зажиганию, — обмер — боковое зрение уловило чей-то силуэт на соседнем кресле. Глеб резко повернул голову — как раз вовремя — вспышка молнии осветила женщину. То ли от этого внезапного белого света, то ли из-за непривычной, цепляющей взгляд красоты, незнакомка показалась Глебу эфемерной. Она сидела неподвижно, обнимая себя за плечи, и смотрела перед собой — куда-то за пределы стекла, покрытого водой густо, точно коркой льда.

У нее был четкий — выточенный — профиль. Полные сочные губы. Большие глаза с легким восточным разрезом. Прямой, чуть вздернутый нос. Никаких идеальных пропорций. Но, возможно, именно их отсутствие — то, что язык не поворачивался назвать изъяном — и притягивало взгляд.

Светло-русые волосы волнами спадали на плечи, сплетались в растрепанную косу — и исчезали под капюшоном тонкой курточки, наброшенной на плечи. Это тоже привлекало внимание, рождало отклик — и Глебу захотелось очень осторожно, бережно высвободить косу…

— Здрасте… — наконец, выдавил он.

— Привет, — отозвалась незнакомка после такой долгой паузы, что Глеб подумал, не повторить ли приветствие.

Голос низкий, грудной, вызвал легкое волнение в солнечном сплетении.

Стук костяшки пальца по стеклу был таким неожиданным и громким, что Глеб вздрогнул — и, наконец, перестал пялиться на женщину. Мужчина, чей образ едва угадывался за окном, залитым водой, кивками головы, похоже, пытался спросить, в чем задержка.

Глеб поднял руку — мол, все в порядке — и выжал сцепление.

Остановился у самого крыльца.

— Зайдете? — предложил Глеб спокойным и безразличным, как ему казалось, тоном.

В ожидании ответа пальцы сжали руль. Все это происходило само собой, словно тело жило своей жизнью. От этого было неприятно.

Спохватился — одним движением снял с себя куртку и протянул женщине — подталкивая ее к принятию решения. Ему бы следовало открыть ей дверь, помочь выйти из машины, провести до крыльца… Но он задержался, чтобы придти в себя. Вытянул перед собой руки и со спокойствием опытного врача отметил, что они дрожат. Чертовски странно.

Пока Глеб добежал до крыльца — всего-то пара метров — успел промокнуть насквозь. Распахнул дверь, пропуская гостей. Здесь, в своих стенах, он почувствовал себя лучше.

— Спасибо, — женщина протянула куртку Глебу.

Их руки едва соприкоснулись — и все спокойствие полетело к чертям. Это почти-касание ее тонких пальцев с блестящим колечком на безымянном, ее голос, взгляд ее чуть влажных глаз — обволакивающий и, в то же время, пронзительный, — она плакала? почему? из-за кого? — все будоражило его.

«Чертовщина», — Глеб усмехнулся сам себе и провел ладонью по жесткому ежику волос, сгоняя наваждение.

— И что это было за кольцо? — Граф рывком разворачивает кресло.

Я ахаю от неожиданности.

Он нависает надо мной, упираясь ладонями в подлокотники. Раздетый по пояс, с волосами, прилипшими ко лбу. Жар от его тела исходит такой, словно оно полыхает. Но блеск в его глазах — бесовской, пугающий — будто имеет иную подоплеку, чем перечисленное выше. Граф рассержен на меня? Интересно, за что.

— Странно, что вы вообще что-то расслышали, кроме стонов своей проститутки, — холодно замечаю я.

— Вот как?.. — раздается из глубины комнаты язвительный женский голос.

Граф усмехается, оглядывается — короткая передышка, я успеваю перевести дыхание — а затем борьба взглядов продолжается.

— Камилла — не проститутка, она — моя подруга, — Граф улыбается одними уголками губ. — Я никогда не плачу за секс.

Не сказать, что я очень сожалею о сказанном, но взгляд опускаю. Изучаю свои руки, сложенные на коленях, — длинные пальцы с короткими, не накрашенными ногтями, почти у самой косточки на запястье — розовое родимое пятно. Слушаю, как одевается подруга Графа. Странно… Мне казалось, одежды на ней было куда меньше.

Мягкие шаги по ковролину — и блондинка склоняется к Графу, все еще нависающему надо мной, для прощального поцелуя. Я внутренне сжимаюсь, приготавливаясь к очередной демонстрации пылкости, но поцелуй оказывается почти дружеским — лишь легкое касание губ. Камилла стреляет в меня взглядом — сквозное ранение, жизненно важные органы не задеты — а потом внезапно наклоняется и так же целует меня.

Я словно проваливаюсь в кресло — как в яму — от неожиданности поступка, этого поцелуя на троих, резкого аромата мускатных духов, запаха пудры и тепла женского тела. И только потом вспоминаю, как сильно не люблю прикосновений.

— Глеб пропадет. Уже пропал, — заявляет Камилла и щелкает крышкой пудреницы.

Я невольно оборачиваюсь на звук. Подружка Графа прячет косметичку в сумочку. На Камилле — бежевое закрытое платье чуть выше колена, туфли на невысоком каблуке. Легкий макияж. Соглашусь, проститутку сейчас она напоминает разве что именем.

— Шампанское — в ведерке, презервативы — в шкатулке, — доносится уже из-за прикрытой двери.

От этого намека у меня словно гвоздем скребет в солнечном сплетении. Замерев, я слежу, как Граф пересекает кабинет, достает бутылку из ведерка со льдом и, чуть взболтав, открывает ее с громким хлопком. Я ждала этого звука — но все равно сердце екает.

Пена стекает по бутылке в ведерко, едва задевая пальцы Графа. Он берет с подноса два бокала в одну руку и одновременно их наполняет. Возвращается ко мне.

— Предлагаю только шампанское — не презервативы, — говорит он, улыбаясь совершенно по-человечески: не похабно, не издевательски. — Ненавижу пить в одиночестве. Составишь компанию?

Вот как? Мы перешли на «ты»?

Моя первая реакция — отказаться. Но потом включается благоразумие, и я понимаю, что отказ только рассердит его. А мне и в самом деле не помешает сделать пару глотков после всего, что произошло здесь сегодня.

Благодарю. Принимаю бокал. Пригубливаю — безумно вкусно. Пузырьки с дразнящим шепотом лопаются на губах.

Граф садится напротив меня. Поигрывает напитком в бокале. Ждет.

Кладу руки на подлокотники — и продолжаю свою историю.

— Далеко живете? — спросил Глеб, мечтая одновременно услышать в ответ и «нет», и «да».

— За рекой, только дом сняли, — ответил мужчина.

Женщина повернулась к Глебу спиной. Она рассматривала более чем скромную обстановку гостиной, объединенной с кухней, а Глеб рассматривал ее. Ткань сарафана с нежностью льнула к лопаткам и округлым бедрам. Сквозь нее едва заметно проступала полоска трусиков.

Глеб смутился, нахмурился.

— Скоро отец приедет, он отвезет вас.

Сказал — быстрее, чем подумал. Мог же и сам отвезти на одной из машин, что в ремонте — на проселочной дороге документы никто не спрашивал. Но Глеб не хотел снова оказаться с этой незнакомкой в одной машине, так близко.

Женщина словно что-то уловила в его голосе — обернулась, скользнула взглядом — словно ветром подуло — и принялась снова рассматривать колесные диски, развешенные по стенам ровными рядами. Будто ей и вправду было до них дело.

— Чай хотите? — спросил Глеб с неуместным вызовом и легонько цокнул языком, осознав это.

— Ксения, будешь чай? — переспросил мужчина, будто теперь для общения с ней Глебу требовался посредник.

Ксения. По-другому ее и звать не могли. Такое красивое, таинственное, притягательное имя.

Она кивнула, проводя пальцем по диску, — так медленно и тягуче, что Глеб прикрыл глаза.

Поставил чайник на огонь. Постоял, опираясь о плиту ладонями. Глеб ощущал сверлящую боль под ложечкой и еще что-то, похожее на плохое предчувствие. Выдохнул, кивнул сам себе — дурацкая привычка.

— Вы промокли. Могу принести рубашку отца, — предложил Глеб гостю.

— Э-э-э… Не надо, пацан.

Это обращение, произнесенное при ней, обожгло.

Мотылек бился о желтую лампочку. В тишине закипал чайник. И также что-то закипало в глубине души Глеба.

— Вот скажите… — начал он, когда Ксения, наконец, налюбовалась жестянками и села за стол. Глеб прошел через комнату к шкафу. — Все отсюда едут, в вы — сюда… — взгляды гостей сосредоточились на нем. Ее взгляд сосредоточился на нем.

Глеб стянул с себя промокшую майку — сам прекрасно осознавая, насколько это детская и смешная демонстрация его силы, молодости, красивого накачанного тела. Куда более красивого, чем обрюзгшее — ладно, пусть и не настолько ужасное — но уже поплывшее, подвявшее — тело ее спутника. Закинул майку на дверцу шкафа, натянул свежую, первую попавшуюся.

— Сахар есть? — вместо ответа спросил мужик.

Сахар. Шоколадные конфеты — благодарность клиента, с которого не взяли деньги. Черствые сушки.

Тонкая шлейка сарафана на светлой коже. Волосы, отведенные за плечо. Наклон головы… Все цепляло и… словно злило. Глеб ходил по кругу, рассматривая Ксению со всех сторон, при этом выбирая такие занятия, чтобы его передвижение не казалось странным или подозрительным. Вот она двумя пальцами берет конфету, приоткрывает рот… А губы у нее — насмешливые, плотоядные. Наверняка, терпкие на вкус… Глеб пришел в смятение, поймав себя на этой мысли. Он наблюдал за ней — вот и все. За женщиной, намного старше его, едва ли ни возраста его матери. Откуда эти мысли о вкусе ее губ?!.. Он неслышно застонал.

— Так что там с машиной? — резко вклинился в его мысли мужик.

Машина… Глеб напрочь о ней забыл. Словно она была лишь поводом, винтиком в колесе, которое раскручивалось только для того, чтобы привести этих гостей в его дом.

— Нужно выровнять крыло, потом — замазать грунтовкой, покрыть краской, лаком. Колесо крутится неравномерно, скорее всего, погнулся рычаг ступицы… — морща лоб, начал перечислять Глеб, подбирая слова с таким трудом, словно говорил на мало знакомом языке.

А потом хлопнула дверь — и появился отец.

У Глеба лоб мгновенно вскипел, и сердце, которое билось до этого ровно, хоть и громко, перешло на галоп — добавка в копилку новых ощущений.

Короткий разговор между мужчинами. Ксения поднимается со стула, поправляет юбку сарафана, направляется к двери… И в этот момент Глеб услышал голос Ланы:

— Пожалуйста, подвезите меня домой.

— Это все? — Граф допивает шампанское и отставляет бокал на столик.

— На сегодня — да.

Мой бокал пуст, но я все еще держу его в руке. Чтобы поставить бокал на пол, мне нужно наклониться, а после шутки Камиллы я предпочла бы не делать движений, при которых задирается юбка и демонстрируется декольте.

— Ваша история довольно скучна, — заявляет Граф обыденным тоном. — Не могу обещать, что и завтра я открою вам дверь.

Блефует?! Может, и нет. Наверняка, — нет. На доли секунды меня накрывает паника — но я быстро беру себя в руки.

— Ободок бледно-розового оттенка, потому что, кроме золота и незначительного количества серебра, он на двадцать два с четвертью процента состоит из меди…

— О чем вы? — перебивает меня Граф.

— Вы спрашивали, что за кольцо было в моей истории. Я начала вам его описывать.

В кабинете повисает пауза. Я чувствую, как между нами электризуется воздух.

Конечно, дело не в том, что я описала кольцо Графа. Дело в том, что я столько знаю об этой драгоценности.

Граф медленно поднимается. Подхватывает со столика бокал и наливает напиток до пенной шапки. Поворачивается ко мне — я чуть вжимаюсь в кресло.

— Фразой об ободке вы рассказали мне, что разбираетесь в ювелирных изделиях. Что попали в мой дом не случайно, а кража была спланирована. Почему эта информация должна остановить меня от звонка в полицию?

— Потому что, возможно, я разбираюсь не во всех кольцах, а именно в этом.

— Почему бы мне не позволить выяснить это полиции?

— Потому что тогда вам снова станет скучно. А правду я полиции не скажу.

— Мне, значит, скажете?

— Не слишком ли много вопросов для человека, который собирается отправить меня в тюрьму? У меня, например, всего один: вы откроете дверь завтра ночью?

Граф прислоняется к столику и отпивает шампанское. Я жду, слушая удары своего сердца.

Он должен согласиться — я почти уверена в этом. Но также я уверена в непредсказуемости его решений. Если он откажет — каким будет мой следующий шаг?..

— Приходите — и узнаете. Я не собираюсь упрощать вам в жизни, — вот и все, что отвечает мне Граф.

ГЛАВА 3

Дверь открыта.

Но мое ликование длится доли секунды — я вхожу в дом Графа с ощущением, что пытаюсь достать сыр из мышеловки.

Едва переступив порог, нащупываю выключатель — но свет не зажигается. Отличное начало…

Включаю фонарик на мобильном. Плащ вешаю на крючок — раздвоенный язык, вылезающий из пасти бронзовой змеи. Прислушиваюсь — ни звука.

Прочищаю горло.

— Граф?..

Молчание.

— Если вы не отзоветесь, я никуда не пойду.

Вместо ответа слышу легкий щелчок — и в зеркале, стоящем напротив входа в кухню, вспыхивает отблеск свечи.

Снова заставила играть Графа по своим правилам. Чем я поплачусь на этот раз?

Прячу мобильный в сумочку и направляюсь на кухню. То, что я вижу, удивляет меня не меньше, чем вчерашняя сцена с Камиллой.

Стол на кухне сервирован на двоих. В центре — блюдо, накрытое металлической крышкой. Граф стоит ко мне спиной и зажигает высокие свечи, расставленные на отполированной поверхности барной стойки.

— Доброй ночи, Шахерезада, — произносит Граф глубоким бархатным голосом, от которого, полагаю, его подружки млеют. Во мне же только усиливается ощущение подвоха. — Вы же не против, если эта ночь будет более… романтичной? Электричество отключили.

В окнах соседних коттеджей я видела свет. Но сижу и помалкиваю.

— Прошу вас, — Граф отодвигает мне стул.

Ох, как же мне все это не нравится! Обстановка кажется такой безопасной, а Граф — таким обходительным и приятным, что я уже не сомневаюсь — просто так из этой кухни не выберусь.

— Вы разделите со мной мою скромную трапезу? — любезно спрашивает Граф и наливает мне в бокал воды из хрустального кувшина.

Можно подумать, у меня есть выбор.

Киваю, кладу матерчатую салфетку на колени. И вдруг я осознаю, что не ощущаю запаха еды.

Граф подносит руку блюду — и я уже знаю, что увижу под крышкой вовсе не утку с яблоками. Скорее, я бы поставила на отрубленную голову. Сжимаю пальцами салфетку. В горле пересохло.

Граф приподнимает крышку блюда, как фокусник — шляпу, и я вижу… Лучше бы это была отрубленная голова… На блюде лежит лист бумаги — ксерокопия моего паспорта. Хорошо, что электричество не работает — Граф не замечает, как побледнело мое лицо.

— Блюдо еще теплое, — со злорадством произносит Граф. — Доставлено курьером четверть часа назад.

Я делаю глоток из бокала. Промакиваю салфеткой уголок рта.

— У меня же есть кольцо с отпечатками ваших пальцев, — продолжил Граф. — Дай-ка, подумал я, покажу его одному своему приятелю. Представляете мое удивление, когда я обнаружил, что ваши имя-фамилия-отчество, заявленные в анкете, не совпадают с реальностью ни в одном пункте.

Молчу. Опускаю взгляд, почти не слышу Графа — пытаюсь осознать, чем мне грозит это разоблачение. Он может догадаться. Может копнуть…

— Волнуетесь? Понимаю, — сопереживающим тоном продолжает Граф. — Ведь о полиции вы знаете не понаслышке.

— Это была самозащита, — выдавливаю я.

— Только обидчик нападал на вас словами, а вы разбили ему нос.

— Слышали бы вы эти слова!.. — негодую я — но тотчас же напоминаю себе, где нахожусь. — Граф, вы же открыли мне дверь, значит, дали еще один шанс. Позвольте мне им воспользоваться.

Он садится за стол напротив меня и делает неопределенный жест рукой. Наверное, это согласие. В обратном случае, думаю, жест был бы вполне определенный.

И я продолжаю свой рассказ — в полутьме, освещенной свечами. За сервированным столом без еды. Перед человеком, который однажды уже пустил мою жизнь под откос, — и теперь собирается сделать это снова.

Глеб сидел в плетеном кресле, попивая вино прямо из бутылки. Он только начал и теперь раздумывал,продолжать ему или нет.

Лето закатывалось. Днем временами бывало настоящее пекло, но вечера стояли прохладные. Глеб смотрел на реку. Она лениво поблескивала в последних отсветах солнца, словно и не вода была, а кисель. Поднимался туман.

День выдался трудным и мутным. Глеб чувствовал себя вымотанным постоянным ожиданием Ланы и еще чего-то, что и сам не мог точно назвать. Все казалось зыбким, неопределенным, неустойчивым — будто во сне. Он словно только сейчас осознал, как сильно изменится его жизнь через пару недель — после переезда в другой город — куда больше и ярче, чем этот. Сын собирался осуществить мечту своего отца. А как насчет его собственной мечты? Почему в его сердце так глухо? Куда исчезло ощущение чуда, с которым он просыпался каждое утро? Почему даже то, что оно исчезло, больше не терзало душу? Он словно внезапно постарел…

Тоненько скрипнула калитка. Глеб словно этого ждал. Он даже не удивился, когда во двор вошла Ксения — хотя не видел ее с той самой встречи в грозу. Едва заметно кивнул гостье в знак приветствия. Поддержал взглядом, когда она оступилась на неровной плитке.

— Машина готова? — спросила Ксения — и ее голос оживил в Глебе воспоминания о ливне, о ее волосах, запрятанных под куртку, о его дрожащих пальцах.

Он отставил бутылку, выпрямился. С приходом этой женщины кровь словно быстрее побежала по венам.

Почему пришла она, а не муж? Непонятно, нелогично.

— Краска еще не высохла, — ответил Глеб, прислушиваясь к звону в своем теле.

Ксения нахмурилась. Затем молча села на соседнее кресло, откинула голову, прикрыла глаза. Они так и сидели — неподвижно, в тишине — пока над лесом не потухла последняя розовая полоска.

Словно приняв это за сигнал, Глеб сходил в дом за бокалами. Плеснул в оба. Один протянул Ксении. Она взяла, не глядя, машинально. Не чокаясь, выпили.

— Ненавижу, когда он пьет, — задумчиво, спокойно произнесла Ксения.

— Я… — Глеб кашлянул в кулак — голос показался глухим, хриплым, — …тоже.

— Поэтому и не пью, — Ксения сделала большой глоток — и поморщилась.

— И я, — Глеб опрокинул в себя бокал.

Плеснул еще.

— Но сегодня особенный день, — она пригубила.

— И у меня.

— Виктор достал меня. Ненавижу, — она так просто произнесла последнее слово, будто говорила о вине — «сладкое», «теплое».

— А у меня — день рождения.

Ксения часто заморгала — точно только проснулась — и посмотрела на Глеба. А Глеб посмотрел на нее — и теперь не ощутил ни смущения, ни робости — будто ему уже нечего было скрывать перед этой женщиной. А Ксения и не задавала вопросов, словно все понимала. И про пьющего отца, и про одиночество, и про поиск ответов. Понимала, потому что сама испытала подобное, — разве что вместо отца пил муж, одиночество было глубже, а ответов на ее вопросы, возможно, не существовало. Все это роднило их, как роднит кровь.

— За твой день рождения, — Ксения приподняла бокал, будто чокаясь, — и выпила до дна.

Глеб усмехнулся — и повторил за ней.

То ли вечер теплел, то ли вино распаляло кровь.

Ксения положила ногу за ногу и покачивала ступней соскользнувшую к самому носку туфельку.

— Это что, летучие мыши?

— Да.

— Жутковато.

— Выпей еще — для храбрости.

Глеб и сам не заметил, как перешел на «ты» — настолько это обращение теперь казалось естественным.

— С тобой за компанию.

Еще по полбокала.

— Ну как, страшно? — с искренним любопытством поинтересовался Глеб. Вместо ответа Ксения нахмурила лоб — всерьез задумалась над вопросом. — Я придумал! Сиди здесь! Никуда не уходи!

Подскочил, ненароком опрокинул бутылку, мгновенно подхватил ее — всего пара капель пролилась — и под звонкий смех Ксении убежал в подвал. Вернулся со стрелой и самодельным луком, едва ли ни с него ростом.

— Ух, ты! — Ксения повозила стрелу по воздуху, как это делают дети бумажными самолетиками. — Тяжелая.

— Это из-за болтов, — видишь, прикручены к концу.

— А чего кривая?

— Чтобы противников с толка сбивать, — серьезным тоном ответил Глеб.

Прицелился.

— А если попадешь? — поинтересовалась Ксения. Ее любопытство вызвало у Глеба улыбку, которая теперь никак не хотела прятаться.

— Тогда ты приготовишь нам ужин.

Глеб натянул тетиву, снова прицелился — и отпустил стрелу. Мышь резко спикировала, словно ее ранило, хотя стрела пролетела в паре метрах от нее.

— Вот и отлично! — Ксения легонько захлопала в ладоши. — Я совершенно не умею готовить летучих мышей.

— Да ладно! — Глеб отыскал в траве стрелу и снова прицелился. — Они готовятся также, как и любые другие мыши — только соли надо побольше. И лаврового листа.

Ксения хохотнула.

Снова промазал.

Она сейчас казалась совсем другой. Не было ощущения эфемерности, недосягаемости, непреодолимой пропасти из-за разницы в возрасте. Вот она — реальная, теплая, близкая — просто протяни руку… Наивная, любопытная, юная, а он — взрослый и опытный.

— Не хочешь готовить — тогда добывай.

Глеб протянул лук. Ксения с энтузиазмом его взяла. Кое-как прицелилась.

— У тебя стрела вниз смотрит.

— Правда? — Ксения пыталась сдерживать смех, но ее плечи мелко тряслись.

— Правда. Впрочем, это неважно. Она все равно у тебя не полетит, ты неправильно ее зажимаешь. Вот так надо…

Глеб переставил ее пальцы — порывом, не думая, — и осознал, что произошло только, когда ощутил прохладу ее рук. И щекотку ее волос на своей щеке, и аромат ее тела… Ему нестерпимо захотелось прижать Ксению к себе — так крепко, чтобы почувствовать телом изгиб ее спины, уткнуться носом в шею, глубоко вдохнуть… Но он не сделал этого — потому что почувствовал и еще кое-что — холодную отстраненность.

Отступил.

— Прости.

— Это ты прости. Дело во мне, я плохо переношу прикосновения.

— А как же… — Глеб вовремя остановился. Интимная жизнь Ксении была совершенно не его делом.

Но эта оговорка уже создала интимную, доверительную атмосферу, потому вопрос Ксении прозвучал так, словно был продолжением начатого разговора.

— Та девушка, которую мы подвозили, — твоя подружка?

— Да.

— Выпьем еще?

— Ага.

Разлил по бокалам остатки вина. Щеки, наверняка, горели от спиртного.

— Вино для нее покупал?

— Да.

— В следующий раз купи полусухое. В крайнем случае, полусладкое. Но не эту приторную гадость.

— Следующего раза может и не быть, — Глеб снова сел в кресло. Сейчас он не хотел думать о Лане, но в то же время чувствовал себя так, словно был обязан все о ней рассказать. — Когда вы приехали, мы собирались заняться сексом, — сообщил Глеб без капли смущения — как на приеме у врача. — Я пошел открывать вам дверь — а потом забыл о Лане. Поверишь? Просто вылетело из головы, что этажом выше меня ждет обнаженная девушка. А у нее это был первый раз.

— Ну да… Не очень… — Ксения словно по-настоящему расстроилась. — Поэтому она на твой день рождения не пришла?

— Думаю, да. Сказала, что уезжает, но я ее в центре видел. Даже не расстроился, что соврала, — сам виноват. Наверное, у вас, женщин, такая «забывчивость» считается серьезным промахом.

Помолчали.

— А она ничего такая. Красивая.

— Угу.

— Не боишься с ней — в первый-то раз?

— Тогда не боялся. Когда узнал, я уже в таком состоянии был, что не до страха, — одни гормоны. А теперь… Даже не знаю.

— Хочешь, научу? В благодарность, что не подстрелил мышь, — и мне не пришлось ее готовить? — Ксения улыбнулась — и у Глеба в солнечном сплетении словно защекотало.

— Как меня может научить этому женщина, которая плохо переносит прикосновения? — случайно вырвалось — это все вино. Не хотел ее обижать.

— Я не всегда такой была — неприкосновенной, — она все еще улыбалась, но теперь только губами — улыбка в глазах растаяла. — Так тебя научить?

— Валяй, — нарочито развязно ответил Глеб.

— Что вы делаете! — я вскакиваю со стула, нервно растирая шею там, где только что лежала ладонь Графа.

— Еще одна ниточка с твоей жизнью? Непереносимость прикосновений? — Граф ходит полукругом, то приближаясь ко мне, то удаляясь.

Я чувствую себя кошкой, готовой к прыжку. Еще шаг ко мне — и я выскочу из кухни. Усилием воли заставляю себя убрать руку от шеи.

— Кто бы мог подумать, что моя Шахерезада — недотрога.

«Кто бы мог подумать, что я — Шахерезада! Моя бабушка высекла бы меня за такую сделку», — возмущаюсь я, но язык держу за зубами — не без труда.

— Это что, заболевание? Или ты тоже «не всегда была такой»? — спрашивает Граф с любопытством ребенка, протыкающего лягушку соломинкой.

Была бы благоразумной — бросила бы наживку. Но сейчас я лишь очень злая.

— Это не имеет отношения к истории!

— История не увлекла меня. В отличие от вас.

— Напишите обо мне книгу? — ядовито интересуюсь я.

— Вряд ли вы интересны настолько.

Хам!

Снова ловлю себя на том, что растираю шею. Хмурюсь. Обхожу Графа по наибольшему радиусу и сажусь на стул. Пора возвращаться к моей истории.

Только пару слов напоследок…

— Конечно, с чего бы вас заинтересовала моя личность? Я же не притворяюсь другим человеком, чтобы, предварительно вывернув наизнанку, рассказать всему миру чужую тайну.

— То есть, на ваш взгляд, притворяться другим человеком, чтобы украсть, — это нечто совсем иное? — парирует Граф, но я чувствую раздражение в его голосе.

Ему не нравится намек на его книги, которые он пишет именно таким образом: меняет внешность и имя, втирается в доверие, увлекает, соблазняет, добирается до самых потаенных уголков души, а потом — в подробностях, с иронией, без моральных ограничений и мук совести — выплескивает все на бумагу.

Я использую паузу, чтобы отойти подальше от этой рискованной темы — и вернуться к другой — впрочем, не менее рискованной.

«Соблазни ее. Даже если вы стоите друг перед другом без одежды — у тебя все еще есть на это время. Любая женщина хочет быть соблазненной…»

Глеб мчался по тропинке вдоль реки, едва различая в поздних сумерках повороты, перекаты и неровности. Туман карабкался по крутым склонам, цеплялся за выступы обрыва и выползал на берег. Свежий, уже влажный воздух разрывал легкие.

Ксения говорила то, что он чувствовал, но не мог выразить. Глеб хотел именно этого — соблазнить. Не только насладиться телом Ланы — стройным, гибким, влекущим — но и пленить ее душу.

«Не строй из себя мачо, — советовала Ксения, пододвинув кресло к нему вплотную, — словно кто-то мог их подслушать. И от этой секретности, интимности разговора, от того, какого рода тайны открывала ему в полутьме едва знакомая женщина — да еще и таким будоражащим шепотом, почти на ухо — под ложечкой у Глеба словно ногтем скребло. — Легкая неуверенность в себе только поднимет тебя в ее глазах. Ей будет приятно, что ты волнуешься, что для тебя эта близость тоже важна».

Не скрывать своих чувств — так даже проще. Взаимное доверие. Эта Ксения очень умна…

Вот и кварталы деревенских домов. Фонари до сих пор не горели, но Глеб знал на этих улицах каждый камешек. Летел, словно у него и в самом деле за спиной были крылья. В прыжке перемахнул траншею, хотя кладка — вот она — всего в метре.

«Самое главное правило гласит: прелюдия долгой не бывает. Дай почувствовать женщине, что она — подарок для тебя, и самое сильное твое желание — доставить ей удовольствие».

Да — он хотел этого. Хотел не только брать, но и отдавать — в полной мере. Всего себя.

Дальше — пустырь с котлованами под застройку коттеджей. Хлюпанье луж под ногами — хотя дождя не было неделю. Вязкий песок, строительные блоки, куски арматуры — ничто не могло замедлить бег Глеба. Выскочил со стройки на улицу, остановился на мгновение — и его окатило волной белого света, словно героя игры, перешедшего на новый уровень — зажглись фонари.

«Первый раз — невероятно важен. Научи ее получать удовольствие от близости с тобой еще до того, как она станет женщиной. Желание должно оказаться сильнее страха перед болью», — Ксения сидела на краешке стула. Она не касалась Глеба, но находилась так близко, что запах ее тела дурманил, притягивал, будоражил — и рождал желания, которым еще не было названия.

Не останавливаясь, Глеб перемахнул через забор школы и в жидком свете далекого фонаря, едва ли не на ощупь, нарвал с клумбы цветов, которые уже закрылись на ночь. Помчался дальше — через заборы, канавы.

Эта женщина совсем не была похожа на его принцессу — ниже ростом, мягче, округлее. Если Лана напоминала ручей, то Ксения — полноводную реку. В ручье хочется резвиться. В реку — нырнуть с головой.

«Прелюдия долгой не бывает, а вот поцелуй… — Ксения машинально коснулась пальцами своих губ, слегка надавила — и сердце Глеба захлебнулось. — Поцелуй затягивать не стоит. Не задерживайся долго на одном месте — не давай ей сосредоточиться на своих ощущениях. Пусть кажется, что твои губы и руки везде одновременно».

Образы оживали, мелькали кадрами перед глазами — и отзывались во всем теле. Они так захватили Глеба, что он едва не пропустил поворот.

«Слушай ее дыхание. Оно учащается, когда женщина испытывает удовольствие, — и замедляется, когда ощущения идут на убыль. Тогда исследуй другую часть ее тела…»

Остановился только у кирпичного дома Ланы. Собака, яро залаяв, бросилась к забору, до хрипоты натянула цепь.

— Тихо, Пират! Свои! — строгим шепотом отозвался Глеб.

Свет в спальне Ланы не горел.

Глеб поднял с земли камешек и запустил в окно.

Тишина.

«Не трать время и силы на вопросы: тебе нравится, тебе не больно? Следи за ее дыханием и телом. Они все тебе расскажут».

Еще один камешек.

Сел на скамейку, машинально потрепал цветы. Готов был еще раз сбегать домой — и вернуться — столько в нем скопилось энергии. И все это приходилось держать в себе.

А ведь Ланы могло и не быть дома. Сказала же, что уедет…

«…Не бойся экспериментировать с ее грудью. У всех разная чувствительность сосков, поэтому используй губы, зубы, язык — и следи за реакцией. Сосок у тебя во рту должен становиться твердым, как вишневая косточка».

Глеб встал — то есть ему хотелось так думать — со стороны, наверняка, показалось бы, что он вскочил. Развернулся, заложил руки за голову, щелкнул шейными позвонками.

«Опускаемся ниже. Ты же знаешь, где находится самая чувствительная точка у женщины? Так вот, представь, что у тебя под пальцами — очень спелая ягода, и если ты сильно на нее надавишь — то все испортишь. Кружи вокруг, слегка задевай — но не прилагай силы…»

Возле одного из ближайших домов лежала гора бревен и пней, ожидающих распила. Глеб рванул туда. Выбрал бревно, что потоньше и подлинней. Взвалил на плечо — откуда столько силы взялось?! — и бегом назад. Бревно приставил к забору. Подтянулся, перекинул ногу, спрыгнул на землю — и вот он уже во дворе.

— Тихо, тихо, Пират… — воровски оглядываясь, Глеб потрепал пса за ухом.

По стремянке, потом — по водосточной трубе, замирая от гула жести под ногами. Затем — одной нагой на карниз. Постучал по стеклу, вглядываясь в окно. Никого. Еще раз — громче. И вдруг уловил движение в глубине комнаты. Зажегся ночник — и в оранжевом свете возникла Лана, — заспанная, немного встревоженная. В светлой ночной сорочке, с волосами, собранными в косу.

Нахмурила брови — но это не скрыло ее радости.

— Открой, принцесса…

Она все еще стояла, приподняв подбородок, медлила. Но карниз скрипнул под ногой Глеба, просел — и Лана, ахнув, бросилась отворять окно. От волнения не сразу правильно повернула ручку. Суматошно исправилась — и уже сама за майку втянула Глеба в спальню.

— Чего пришел? — строго спросила она.

Толку-то было от такого тона, если вся она светилась от счастья.

— Сегодня у одного твоего близкого человека день рождения… — Глеб закрыл дверь и теперь оттеснял Лану к кровати. — Я пришел поздравить тебя с этим праздником, — он протянул букет.

Они одновременно посмотрели на цветы — и разулыбались. От букета остались ошметки. Бутоны — оторваны, смятые лепестки, поломанные стебли. Но Лана приняла цветы и, поднеся их к лицу, глубоко вдохнула, как это делают с шикарными букетами.

Глеб коснулся губами ее шеи.

— Прости меня…

Лана прикрыла глаза.

— Ну, прости… — его рука, стянув с косы резинку, медленно, но настойчиво расплетала косу.

— Ты совсем сумасшедший… — прошептала Лана ему в губы.

— Совсем… — согласился Глеб, жадно изучая ладонями ее тело под тонкой сорочкой. — Из-за тебя…

Потянул за подол вверх — и Лана покорно подняла руки. От этого движения — от ее безоговорочного согласия — на Глеба нахлынуло желание. Он легонько подтолкнул Лану к кровати. Принцесса все также покорно опустилась на простыню в мелкие розочки.

— Не бойся…

— Я не боюсь, — она робко улыбнулась.

Короткий нежный поцелуй в губы — затягивать не стоит. Глеб прервал его — и с тем же трепетом отметил: Лана приподнялась, жаждая продолжения, — а потом снова откинулась на подушку. Принцесса смотрела на него так доверчиво, что Глебу стало не по себе — а если он причинит ей боль? От этой мысли возбуждение отошло на задний план — уже не разрывало виски, не торопило.

Глеб навис над Ланой, рассматривая в мягком свете ночника темные бугорки ее сосков. Какое же это невероятное зрелище… Он не был новичком в интимной жизни, но и опытным назвать себя не мог — никаких прелюдий, все случайно, быстро, нахрапом. Он просто не успевал изучить, насладиться… А сейчас у него было время.

Глеб взял губами сосок. Совсем легонько втянул его и коснулся кончиком языка самого верха. От этого простого движения Лана выгнулась всем телом. Тогда Глеб положил руку на второй сосок и начал дразнить Лану, легонько проводя по нему ногтем, сжимая и оттягивая его, при этом не прекращая дублировать движения пальцев языком и зубами.

Он так увлекся ласками груди, что потерял счет времени. Глебу казалось, он может продолжать это часами. К действительности его вернули движения Ланы — застонав, она стала неосознанно приподнимать бедра. Тогда Глеб медленно провел пальцев по животу и бедрам Ланы, коснулся темного облачка ее мягких волос — и нырнул ладонью между ее ног. Как же там было жарко и влажно!.. Скользнул пальцами в горячую расселину, не переставая губами прокладывать на шее дорожку из поцелуев. И в тот миг, когда он нашел ту самую чувствительную точку, о которой говорила Ксения, его зубы сомкнулись на мочке уха Ланы. Не больно, без усилия. По ее телу словно ток прошел. Она вздрогнула, выгнулась, упираясь затылком в кровать.

— Я хочу тебя… — смешивая стон с шепотом, произнесла Лана.

Глеб на мгновение замер. Он и так едва сдерживал себя, готовый взорваться — так пульсировало его напряженное тело. А теперь еще и это признание…

— Потерпи… — попросил он, продолжал кружить пальцем вокруг клитора Ланы, срывая стоны с ее припухших губ.

— Нет… Хочу тебя… сейчас…

Это стало последней каплей — Глеб одним движением стянул с себя джинсы. Затем воспоминания смешались, сплавились, словно куски металла в печи, — и Глебу казалось, что внутри его полыхало такое же пламя.

Он почувствовал легкое сопротивление, прежде чем полностью проникнул в Лану, и боль в плечах, когда принцесса впивалась в него пальцами. Слышал ее вскрик. Видел прикушенную в кровь губу и блеск слез в уголках ее глаз. Потом все затмилось его собственными эмоциями — ощущениями настолько сильными, что размывались границы реальности. И когда его тело взорвалось, опустошилось, у него промелькнула мысль — далекой тенью, заметкой на полях — что еще никогда в жизни он не испытывал такого всепоглощающего удовольствия, такого острого, концентрированного счастья.

Лежа на боку, подпирая голову рукой, он все смотрел на Лану — и не мог насмотреться. Пульсирующая точка на ее шее замедляла ритм. Волосы разметались по подушке, пара прядей прилипла к губам — но Глеб не убирал их, чтобы не нарушить идеальную красоту момента. Ее глаза были закрыты, но веки еще трепетали от полученного удовольствия — которое доставил он! Глебу хотелось залезть на крышу, чтобы прокричать об этом на весь мир…

— Вы хотите избежать наказания, пленив меня рассказом о сексе с девственницей? Ваша затея обречена на провал.

Его холодный, насмешливый тон так не совпадает с моим состоянием, Граф настолько не представляет и не утруждается даже просто заметить, что в этот момент чувствую я, что мое терпение не лопается — оно взрывается.

У меня нет ксерокопии документов, и сейчас я не могу преподнести информацию так эффектно, как в начале этой ночи сделал он. Поэтому просто говорю — ровно и жестко:

— Тогда Глеб не знал, что его уже ждал еще один подарок. В тот самый момент, когда он дотронулся до спутанных волос Ланы, в дверь его дома постучалась судьба в виде мужчины с разорванной мочкой уха и шрамом над верхним веком.

Я не смогла заставить себя поднять взгляд на Графа. Но каждой клеточкой чувствовала, как сгущается воздух в комнате, как начинают потрескивать искры. Конечно, Граф понял, о ком я говорю.

— Продолжение истории вы услышите завтра, если откроете мне дверь.

Я забираю сумочку, вожусь с рукавами, прежде, чем надеть плащ, неторопливо выхожу из дома. Закрываю за собой дверь — и, чувствуя дрожь в коленках, прислоняюсь к ней спиной.

Началось.

ГЛАВА 4

В прихожей горит свет. Если сюрпризы и ждут меня, то не здесь.

Поднимаюсь на второй этаж. Дверь кабинета распахнута. Вхожу, настраиваясь на неожиданный прием, — и оказываюсь совершенно не готовой к тому, что Граф в расслабленной позе сидит на диване напротив моего кресла. В руках вертит простой карандаш. Рядом лежит блокнот альбомного формата на спирали. Никогда не была на приеме у психотерапевта, но, думаю, выглядит это примерно так же.

На всякий случай, бегло оглядываю кабинет — но не замечаю ничего более странного, чем адекватный Граф. Моя интуиция тоже молчит. Как не вовремя.

Граф бросает взгляд на старинные настенные часы.

— Вы опоздали, — говорит нетерпеливо, но без злости.

— Вы же не казните меня за это, царь?

— Смотря, насколько интересной окажется ваша история.

Я ничуть не сомневаюсь в увлекательности моей истории, но пусть лучше ее оценит Граф.

Устраиваюсь на кресле с тщательностью пилота межгалактического корабля. Спине удобно. Комфортно лежат руки. Ерзаю бедрами, принимая идеальную расслабленную позу, — я никуда не спешу. И мне все еще не по себе от того, что начало нашей ночи — особенно, учитывая окончание предыдущей, — проходит гладко и спокойно.

Граф, не отрываясь, следит за мной.

— Приступим? — интересуется он, когда я, наконец, затихаю.

— Пожалуй.

— Для начала хочу уточнить пару моментов… — берет блокнот, пишет в верхнем углу листа цифру один и несколько раз ее обводит. Не нравится мне, с каким нажимом он ставит после единицы точку.

— Повторение пройденного? — уточняю я.

— Можно и так сказать.

— Это не бесплатно.

Карандаш замирает на точке.

Граф поднимает голову и смотрит на меня таким взглядом, будто не расслышал моей реплики и ждет повторения.

— Не было уговора, что я стану повторять уже сказанное или отвечать на ваши вопросы, — поясняю я. — Хотите дополнительные услуги? Платите.

Граф молчит. Тишина насыщенная, напряженная. Но неопасная.

— Сколько? — наконец, спрашивает Граф своим обычным, развязно-насмешливым тоном.

— Одна чашка кофе, — я с трудом сдерживаю зевок. Ночные истории сложно мне даются по ряду причин.

— Согласен.

Судя по тому, что Граф прихватывает с собой блокнот, мне нужно идти следом.

Пытаюсь не упустить и малейшей детали — чтоб не оказаться застигнутой врасплох, как вчера со свидетельством о рождении.

Граф легко сбегает по ступеням — даже, кажется, что-то насвистывает. Мимолетно, едва касаясь, барабанит пальцами по перилам, словно по клавишам фортепьяно. На перилах — пыль — горничную он так и не нанял. Тонко пахнет шлейф его одеколона — и это самый сильный запах из тех, что я сейчас чувствую. Так в чем же подвох? Неужели именно в том, что подвоха нет? Неопределенность давит.

Сажусь на стул и наблюдаю, как Граф подходит к кофемашине. Лениво потягиваюсь и произношу:

— Предпочитаю заваренный в турке.

Ложечка с молотым кофе замирает над банкой — точь-в-точь, как карандаш над блокнотом некоторое время назад.

— Кристина Арсеньевна Страж-Мережсковская, уроженка Санкт-Петербурга, двадцати семи лет от роду, не кажется ли вам…

— И все равно я предпочитаю кофе, приготовленное в турке, — в этот раз демонстрация его осведомленности нужного эффекта не достигает — шок по этому поводу я пережила вчера. А, значит, сегодня живу в реальности, где Граф знает, кто я такая, и действую исходя из этого. Кроме того, похоже, новой информацией — более ценной, чем данные моего паспорта и свидетельства о рождении — он не владеет.

Граф высыпает кофе обратно в банку. Долго и без энтузиазма ищет джезву. Находит. Варит кофе. Ставит передо мной на блюдце чашку с ароматным напитком. Не спуская с меня глаз, медленно, шурша по столу, пододвигает мне сахарницу.

— Две ложечки, пожалуйста, — не унимаюсь я.

Хотела бы улыбнуться, но не могу — на меня наваливаются воспоминания, образы которые привели меня в этот дом. Думаю, я выгляжу странно, так серьезно ведя эту простенькую игру.

— Две. Ложечки, — кладет сахар в чашку — и не просыпает, хотя по-прежнему буравит меня взглядом. Размешивает, скребя ложечкой по дну.

— Еще что-нибудь?

У меня есть варианты. Но вовремя выйти из игры иногда не менее важно, чем победить.

Граф садится напротив меня, раскрывает блокнот. Машинально проводит пальцем по спирали. Замечаю на карандаше гравировку — «Иголка для бабочек» — название последней книги Графа.

— Так в каком, вы сказали, городе происходит ваша история?

Даже ребенок не попался бы на эту уловку.

— Я не называла город — это не важно для понимания моей истории. Лишние детали только утяжеляют текст — вам ли не знать?

Граф любит кофе. Пьет эспрессо, без сахара. И, наверное, не будь мой собеседник в таком нетерпении, сделал бы и себе чашечку.

— А город, который находится рядом? Тот, куда уезжает Глеб? — Граф постукивает острием карандаша о блокнот — уже наставил целое облачко точек.

— Просто Большой город — так его и называют местные.

— Зачем Глеб туда едет?

— Это, так сказать, спойлер.

— Леди, если вы не прекратите увиливать от ответов, я заберу у вас кофе! Сделка должна быть честной.

— Тогда задавайте правильные вопросы, — одариваю его невинным взглядом — который, впрочем, при умелом использовании, может бесить не хуже откровенного хамства.

— Не играйте со мной, — Граф прищуривает глаза.

— Разве вы не за этим каждую ночь открываете мне дверь? Не потому, что так любите игры? — но мне не хочется лишаться кофе — он изумительно вкусный. Так что иду на компромисс. — Глеб исполнил мечту отца и поступил в педагогический университет. Его отец был учителем, но, по некоторым причинам, ему пришлось отказаться от своего призвания. Так что осенью нашего героя ждет общага и одни девчонки в качестве сокурсниц.

Графу мой ответ не по нраву — морщится, что-то калякает в блокноте. Видно, профессия учителя не вписывается ни в одну из его теорий.

Я все жду вопроса о новом герое моей истории — того, что с разорванным ухом, но Граф молчит. Понял, что я так просто не открываю карты, и решил действовать осторожно?

Граф умен — этого ему не занимать — но я хитра. Ему скучно — а я плету кружева изысканной мести. Преимущество на моей стороне.

— До начала учебы еще осталась неделя — которая сейчас кажется Глебу волнующей и тревожной. Ему невдомек, что, на самом деле, это последняя — на многие годы — беззаботная неделя его в жизни.

Граф едва заметно кивает мне: «Продолжайте».

— Всю неделю после своего дня рождения Глеб просыпался с мыслью, что скоро встретится с Ланой. Еще не открыв глаза, видел ее счастливое лицо, на которое ветер задувал пряди каштановых волос. Слышал ее хрипловатый, словно спросонья, голос после затяжного поцелуя в губы. Ощущал подушечками пальцев позвонки ее гибкой спины — наверное, нечто подобное чувствует музыкант, влюбленный в свой саксофон. У Глеба и в самом деле получалось прикосновениями извлекать из Ланы музыку — он никогда не слышал ничего прекраснее ее стонов.

До вечера Глеб помогал отцу в автомастерской. Затем несся к обрыву, сигал в реку — кристальная вода, насыщенная родниками, обжигала — и мчался к Лане. Добегал быстрее, чем успевали высохнуть волосы. А там, на месте свидания, сгребал принцессу в объятья, нежно комкал, обнимал, каждый раз пьянея от запаха ее кожи. Хватал за руку, утаскивал в укромные уголки. И не было в окрестностях тропинок, по которым бы они не ходили, обнимаясь. И не было заброшенных домов, не отмеченных их жаркими поцелуями.

Лана полностью принадлежала ему — и телом, и сердцем, и душой. Она видела всю свою жизнь наперед — рядом с Глебом. А он был и рад. Разве возможно встретить кого-то желаннее, красивее, нежнее, чем его Лана? Они совпали, как шестеренки одного механизма, и теперь даже Большой город не сможет их разъединить — Лана перешла на второй курс технологического колледжа, который от педунивера отделяют всего четыре квартала.

Жизнь и учеба в Большом городе, отношения с прекрасной женщиной — все было волнительно и ново — но, в то же время, словно спланировано и предсказуемо. Это как пуститься в кругосветное путешествие на огромном корабле, оснащенном всем необходимым, — максимум впечатлений, минимум риска.

До переезда оставалось три дня, когда к нему снова пришла Ксения. Глеб уже запирал дверь, но увидел гостью — и в груди защемило: от воздушности ее сарафана, от маленьких босых ступней, от в спешке прихваченных на затылке волос. Нечто подобное он испытывал в детстве — бедном, временами — голодном, когда на мгновение попадал в облако аромата, выплывавшего из внезапно открытой двери кондитерской. И на это короткое время все мысли, тревоги, обиды — исчезали, оставался лишь аромат. Каким невероятным образом такие же чувства пробуждала в нем женщина? Что именно так к ней влекло? Или она — вся, целиком — и была тем самым облаком?

За прошедшую неделю ее светлая кожа загорела, на ключицах пролегли тонкие белые полоски — то ли от купальника, то ли от маечки. На носу проступили крохотные веснушки. Она стала более земной, близкой — и, в то же время, осталась такой недосягаемой…

— Привет, лучник, — поздоровалась она, и все, что подзабылось за прошедшие дни, слова всколыхнулось, взбаламутилось.

— Привет… — прилипнув к ней взглядом, поздоровался Глеб.

…Вот она склоняется к нему, рассказывая о соблазнении, — так просто произнося слова, от которых теперь у него бы зардели уши. Вечер тогда был пьяный, душный — а сейчас духота навалилась внезапно, как в тисках зажала…

— Машина готова? — Ксения остановилась в паре шагов от него.

…Вот она машинально надавливает подушечкой пальца на нижнюю губу, рассказывая о поцелуях. Глеб прикрывает глаза — и ему кажется, что тепло ее тела стало интенсивнее, и уже исходит волнами, обволакивает, проникает вовнутрь…

— Так что там с машиной, лучник? — судя по голосу, Ксению его «зависание» позабавило.

Глеб пришел в себя. Заметил, что все еще держит ключ возле замочной скважины. Спохватился, запер дверь.

— Машина готова. Заберешь?

Она замялась, прикусила губу. Черт, не стоило ей так делать. Это рождало в нем какие-то неправильные чувства, желание впиться в ее губы взглядом. Смотреть, смотреть, смотреть…

— Отвезешь меня в город? Очень нужно, — вместо ответа попросила Ксения — и глаза у нее были такие, точно она никогда не слышала отказа. Не настырные, не наглые, — а, скорее, наивные. Словно на ее вопрос существовал только утвердительный ответ. — У тебя же есть права?

Будто лишь их отсутствие и могло стать преградой.

— Да, — ответил Глеб.

Вот и не стало преграды.

И не было у него ответа, по какой причине он уже шел к машине, на ходу вынимая из кармана телефон — чтобы отменить встречу с Ланой — девушкой, о которой только и думал весь день.

Ему не нравилось то, что он делал, и что при этом чувствовал. Словно в нем проснулся другой мужчина. Не Глеб, а кто-то другой сейчас набирал Лане сообщение — вместо того, чтобы позвонить, — поступок трусливый и мерзкий.

Тот, второй, был хитрым и жадным до эмоций. Он подчинялся инстинктам, а не рассудку. Глеб остерегался его, хотя, в какой-то мере, и восхищался им — как восхищаются хищником с безопасного расстояния. Эти ощущения волновали Глеба, сбивали с толку. Их хотелось постичь, приручить — чтобы потом от них избавиться.

Зазвонил телефон. Глеб отключил звук, но экран продолжал вспыхивать то от звонка, то от сообщения.

— Я бы и на своей отвез. Необязательно было дожидаться, пока твоя машина высохнет, — он отключил мобильный.

— Лучше на моей.

Глеб почувствовал — что-то произошло: Ксения вдруг замкнулась в себе. Волновалась из-за того, что ожидало ее в городе? Если так, то где ее муж? Почему не он рядом?

— О чем ты думаешь? — поинтересовался тот, второй. Сам бы Глеб не стал — не его это дело.

— Скажи, у тебя бывает такое, когда точно знаешь, что поступаешь неправильно, но не можешь остановиться? — снова вопросом на вопрос ответила Ксения.

Ее слова так напоминали происходящее сейчас с Глебом, что он невольно сбросил скорость.

— Бывает…

И больше — ни слова за полтора часа — всю дорогу.

Когда въехали в город, уже стемнело. Свет фонарей — слишком яркий после черного тоннеля трассы — резал глаза. Глеб редко бывал в этом городе вечерами — обычно приезжал днем, с отцом, на «развалы», где можно купить запчасти по хорошей цене. А в этом районе, похоже, и вовсе не появлялся. Глеб запомнил бы небольшие, старые, двухэтажные бараки — развалюхи на два подъезда. Возле переполненных контейнеров бродили ободранные собаки. То там, то здесь «парковались» ржавые машины без колес и стекол. Женщина, подвязав к поясу подол длинной юбки, стирала в тазу возле колонки.

Глеб припарковал машину под фонарем — в одном из редких световых пятен в этом районе.

— Жди здесь, — приказала Ксения.

— Я с тобой.

— Нет, — как отрезала.

— Здесь не стоит ходить одной, — твердо возразил Глеб — и сам удивился своему тону. Так отец разговаривал с его матерью — и она не смела перечить.

— Я же сказала — нет, — сухо повторила Ксения и, не глядя на Глеба, вышла из машины.

Пара десятков легких шагов — и она скрылась за скрипучей деревянной дверью подъезда.

Глеб подождал с минуту, барабаня пальцами по рулю. Затем закрыл машину и отправился вслед за Ксенией, по пути цепляясь взглядом за оторванные штакетины, толстые ветки, металлический прут. Мало ли что ожидало его в этом бараке.

— Эта Ксения — ведьма?

Вопрос Графа вырывает меня из напряженной темноты барачного района. Щурюсь от света, словно его только что включили.

— Ведьма? — усмехаюсь. — Так любите себя обманывать?

— Я перестаю вас понимать, Шахерезада, — в голосе Графа чувствуется легкое раздражение.

Прислоняется к столешнице и закладывает руку за руку.

— Бросьте, Граф. Вы и не пытались, — опускаю взгляд на разводы кофейной гущи в чашке. Никогда не хотела знать свою судьбу — до всей этой истории.

— Звучит, как обвинение, — сухо замечает Граф. — Вам нужно мое сочувствие? Бедная, несчастная воровка, обиженная судьбой, но не природой… Может, мне вас еще и по головке погладить?.. Но вы же не терпите прикосновений.

Закатываю глаза. Унизить, сделать комплимент, поиздеваться — и все это в нескольких фразах.

— Во времена инквизиции красивых женщин тоже называли ведьмами. Казалось бы, столько времени прошло… — пытаюсь вернуть разговор в прежнее русло.

— Судя по вашим описаниям, Лана красивее Ксении. Значит, дело не в этом. Есть что-то еще.

— Конечно, есть. Вам ли, не знать, Граф, что даже некрасивую женщину можно полюбить — да так, что ты уже и не ты. Когда воздух вдруг начинает обжигать легкие, как свинец, а звуки и запахи — восприниматься иначе. Вам ли не знать, что у влюбленности есть корни, а у такой сумасшедшей любви — нет?

Граф смотрит на меня так, словно я причинила ему физическую боль. Его губы искривились, лишив лицо привлекательности. Глаза — безумные, бездонные. Я будто впервые вижу его настоящим — и этот образ совсем не совпадает с тем, что у меня в голове. Думаю, я и сама в этот момент выгляжу ошеломленной.

Мы одновременно берем себя в руки.

— У вас богатая фантазия, Шахерезада, — Граф оглядывается, прихватывает с зеркального блюда яблоко и с аппетитным хрустом надкусывает фрукт.

— Благодарю.

— Это не комплимент.

— Благодарю за кофе — я имела в виду, — отодвигаю чашку к центру стола. — Итак, в подъезд Глеб вошел с металлическим прутом…

— К дракам Глебу было не привыкать. Одиночка, рос без матери — так что в детстве мальчишки часто испытывали его на прочность. Шрам на затылке от разбитой о его голову бутылки до сих пор был хорошо заметен под короткой стрижкой. Еще один — через ключицу — от удара палкой. Мог бы и не получить его, останься Глеб лежать на земле после первого удара. Тогда ему крепко досталось, зато с тех пор местное хулиганье обходило его стороной.

Давно он не дрался, но сейчас прут лег в ладонь, как влитой. Тяжесть и холод металла казались Глебу привычными.

Приоткрыл скрипучую дверь подъезда, дождался, пока глаза привыкнут к едва чадящему свету. Широкая, протертая по центру лестница вела на второй этаж, а первый раздваивался куцыми квадратными коридорами на две квартиры. Воздух висел густой, теплый, пропитанный запахами сигаретного дыма, плесени и нечистот. Сверху доносилась мужская брань, где-то вышибала дверь музыка восьмидесятых. Глеб же, сжимая прут обеими руками, пошел на тишину. Осторожно, но крепко нажал на ручку первой двери справа — не поддалась. Прислонился ухом — тишина. Поднес пальцы к лицу — на них отпечаталась пыль — похоже, квартира долго пустовала. Машинально вытер ладонь о джинсы и двинулся дальше. Но не успел и шага ступить, как дверь ближайшей квартиры с ноги распахнулась — и оттуда вышел мужик в тренировочных штанах и майке-алкоголичке, с пустой птичьей клеткой в руках. Попыхивая приплюснутой у губ сигареткой, он стремительной, но неуверенной походкой прошел мимо Глеба, похоже, даже не заметив его. Клетка вспыхнула золотом под лампой — и исчезла вместе с мужиком в черном проеме — еще одном входе, неприметном в полутьме. Вся обстановка — а в особенности явление мужика, больше похожего на персонаж из сна больного человека — настолько ошарашила Глеба, что он двинулся за клеткой, словно за тайным знаком.

В подвале воздух был жиже, прохладнее. В полной темноте Глеб медленно шел вперед, ведя по стене металлическим прутом. Тихий монотонный скрежет успокаивал нервы.

За поворотом блеснула полоса электрического света — и звук оборвался: в щели приоткрытой двери он увидел профиль Ксении. Глеб двинулся на свет — и снова остановился — когда услышал ее голос. Он не понял ни слова — Ксения говорила на незнакомом ему языке. Судя по интонации, что-то ее волновало.

Глеб шагнул вперед — и поморщился, когда под ногой хрустнуло стекло. Но, похоже, его не услышали — разговор не прервался. Тогда Глеб подошел к самой двери. Приоткрыл ее шире кончиками пальцев. Теперь он видел Ксению целиком — напряженную, сосредоточенную. Вполоборота к ней стоял верзила с бритым мясистым затылком и лицом мастиффа. Внешне он выглядел мощнее, эффектнее Глеба, но в этом случае куда важнее был взгляд. А взгляд Глеба, наверняка, отражал готовность к драке.

Но Мастифф не собирался драться. Он расплылся в добрейшей улыбке — словно дедуля, увидевший свою внучку, — и заключил Ксению в объятья. А затем обхватил ладонищами ее лицо и оставил на носу нежный короткий поцелуй — словно бабочка села.

Это было последнее, что запомнил Глеб перед тем, как ощутил резкую боль в затылке — и полоса света погасла.

— И это все? — с легким разочарованием произносит Граф.

— На сегодня — да.

Я и не заметила, когда в его руках успела оказаться чашка с кофе. Моя же, вымытая, стояла на полке на своем месте. Я слишком глубоко погрузилась в свою историю — что непростительно, когда рядом находится такой человек, как Граф. Он позволяет мне уходить в себя, внушает чувство безопасности — чтобы потом хорошенько меня встряхнуть. Так кошка играет с мышкой перед тем, как ее съесть.

— В таком случае, вы не только воровка, но и халтурщица, — прерывает мои размышления Граф.

Не знаю, почему, но его слова меня задевают.

— Мы не договаривались…

— Ваши отрывки слишком короткие.

— Потому что…

— Я увеличиваю срок нашего наказания с одного до трех месяцев.

Такое ощущение, словно кухня еще недавно была залита дневным светом, а сейчас он вдруг померк. Дело не в том, что Граф изменил срок. Дело в том, что он сделал это так просто. Продемонстрировал, что мы играем по его правилам. У меня нет права голоса. Моя судьба зависит не столько от истории, сколько от прихоти Графа. Это не сюрприз и не откровение — я знала об этом и раньше, — но впервые он продемонстрировал это так явно.

Столько раз обещала себе не обращать внимания на его провокации, но все равно едва ли не каждый раз оказываюсь к этому неготовой. Щеки вспыхивают, пока я медленно поднимаюсь со стула.

Граф в коем-то веке провожает меня до прихожей. Уверена, что дело не в вежливости, — ему нравится наблюдать за моим смятением. Плащ не подает — надеваю сама, пока Граф наблюдает за мной, опираясь плечом о дверной косяк. И уже открываю дверь, когда за спиной раздается:

— А куда делся тот герой с разорванным ухом? — словно между прочим интересуется Граф.

Я не оборачиваюсь, избегая еще больших неприятностей, на которые может спровоцировать Графа моя победная улыбка.

— Он никуда не делся, просто не на виду — днями и ночами следует тенью за Глебом, ничем себя не выдавая. Он мастер в этом деле, — переступаю порог. — Спокойной ночи, Граф, — и закрываю за собой дверь.

Впервые я ухожу от Графа, несомневаясь, что завтра ночью дверь его дома будет открыта.

ГЛАВА 5

Дверь закрыта.

Это невозможно.

Первая мысль — совершенно нелепая: может, я сплю? Вторая — уже более реальная: Граф задержался, или с ним что-то случилось. А вот от третьей мысли по позвоночнику пробегает холодок: Граф дома, и с ним все в порядке.

Все еще пялюсь на дверь, касаясь кончиками пальцев ручки, когда слышу с подъездной дорожки знакомый голос.

— Шахерезада, вы крайне невнимательны.

Выдыхаю — и только потом оборачиваюсь.

Граф выходит из новенького ярко-красного бумера.

— Совершенно не смотрите по сторонам, — добавляет он, присаживаясь на капот.

Граф ошибается. Не заметить эту машину — даже в тусклом свете фонаря, блестящую, словно под лучами тропического солнца — мог разве что слепой. Я же не только ее заметила, но и обратила внимание, что она припаркована напротив соседнего дома, куда более скромного внешне, чем это авто. Двигатель был выключен, водительское кресло не просматривалось. А я точно знала, что Граф ездит на темно-синем Понтиаке тысяча девятьсот семьдесят третьего года выпуска, объем двигателя — шесть целых, тридцать семь сотых литра. Так что — да, можно сказать, Граф застал меня врасплох. Снова.

Зачем ему бумер? Произвести на меня впечатление? А это ему зачем? Но я включаюсь в игру. Покачивая бедрами, подхожу к авто, легонько провожу ноготками по двери, изображая удивление и восторг.

— Кого вы довели до самоубийства своей книгой, чтобы заполучить такую красотку? — томно спрашиваю я, облокачиваясь о машину так, чтобы сквозь стекло лучше рассмотреть салон. Уверена, поза у меня при этом весьма эффектная — пусть юбка и по колено, а не как у его Камиллы.

Граф разглядывает меня примерно таким же взглядом, как я — бумер.

— Никто не умер, — в тон мне отвечает Граф. И развязно добавляет: — Пока что, — распахивает переднюю дверь пассажирского сидения. — Прошу вас.

Ну, чем я рискую?

Сажусь, пристегиваюсь.

— Простите… — Граф тянется через меня к бардачку, заставляя вжаться в спинку кресла. — Гляну, на месте ли права…

Он не дотрагивается до меня только потому, что я на эти бесконечные секунды перестаю дышать, — настолько между нами крохотное расстояние. И как только при этом я успеваю почувствовать его аромат? Мне нравится, как пахнет Граф. Только этот запах — со свежими, теплыми нотами — совершенно ему не идет, словно украден у другого человека. Если закрыть глаза, то можно представить кого-то благородного, верного, искреннего…

— Шахерезада, вы спите? — издевательски интересуется Граф. Открываю глаза. — Вы не перестаете меня удивлять… — Вот это уж точно не комплимент — в данном контексте. — Поездка на машине не отменяет вашей обязанности. Я вас слушаю.

— Куда мы едем?

— Это сюрприз.

Отворачиваюсь к стеклу. Сначала вижу то, что за ним, — сонные коттеджи, спрятанные за неприступными стенами, припаркованные у обочин автомобили, усыпанные листьями, — ярко-желтыми там, где их окропляет свет фонаря. А потом взгляд падает на мое отражение — отстраненная, уставшая, жесткая молодая женщина. Тень себя прежней. Растягиваю губы в улыбке.

— Слушайте внимательно, Граф…

— Да, я помню, повторы платные, — тот час же реагирует он.

— И не только поэтому.

Обнимаю себя руками.

Скоро у моих героев начнется осень не слаще моей. Но пока им кажется, что пара капель, упавших на лицо, вовсе не означают близкий ливень. Как наивно.

Глеб почувствовал на лице мелкие холодные капли — и открыл глаза. Он полулежал на заднем сиденье машины. Ксения, перегнувшись через спинку водительского кресла, пшикала ему в лицо водой из пластмассовой бутылки с распылителем.

— Ну, наконец-то! — Ксения улыбнулась, и Глеб невольно улыбнулся ей в ответ — от этого простого действия боль в затылке прожгла, словно о голову затушили сигарету.

Глеб поморщился и снова прикрыл глаза.

— Где мы?.. — спросил он, прислушиваясь к тому, как теперь боль огненной нитью извивается в пространстве между висками.

Все, что Глеб успел заметить, — так это новенький трехэтажный дом в скандинавском стиле. В какой они вообще стране?..

— Я же сказала сидеть в машине! Почему ты меня не послушался?! — похоже, уже перестав его жалеть, спросила Ксения.

Глеб открыл один глаз. От возмущения на ее щеках вспыхнул легкий румянец, на лбу появилась морщинка.

— Возможно, потому, что я не твой сын, — спокойно ответил Глеб и, не отдавая отчета в своих действиях, накрыл рукой ее ладонь, сжимающую подголовник.

Ксения словно и не заметила этого, но голос стал мягче.

— Я попросила помочь именно тебя, потому что решила, ты не будешь задавать вопросов.

— Тогда ты выбрала не того провожатого.

Несколько секунд они молча смотрели друг на друга. Ксения — тепло и немного виновато. В ее взгляде чувствовалось что-то материнское — и Глебу это не нравилось. Но зато ему нравилось все остальное — мерцающий влажный блеск в ее глазах, пульсирующая венка на шее, намек на улыбку, завитушка волос у правого уха. Но особенно — прохлада ее ладони, которая все еще покорно лежала под его рукой.

— Пойдем, — Ксения мягко высвободила ладонь.

Глеб нехотя подчинился.

Хорошая новость — они все еще находились в Большом городе. В этот район он однажды заглядывал — эвакуировал мерс с побитой мордой. Дома здесь были вовсе не новые, но тщательно отреставрированные — элитное жилье, утопающее в кустах сирени. Через дорогу — парк. Рядом — если ему не изменяла память — пруд с резными беседками.

— Что мы здесь забыли? — спросил Глеб, пошатываясь и ковыляя, словно получил не по голове, а по ноге.

— Я здесь живу, — ответила Ксения, открывая дверь подъезда.

Живет. Здесь. Глеб легонько тряхнул головой — от этого словно искры из глаз посыпались. Не было сил даже на то, чтобы обдумать новую информацию.

В подъезде приятно пахло строительными материалами. Поблескивали золотые цифры почтовых ящиков. Зеркало на полстены, казалось, увеличивало пространство вдвое. Глеб посмотрел на свое отражение. Ну и видок… Синяки под глазами, взгляд как у отца после перепоя…

— Тебе помочь? — Ксения уже поднялась по широкой лестнице на площадку первого этажа.

Хотел ли Глеб, чтобы эта женщина взяла его под руку, позволила обнять, прижать к себе в поисках опоры? Он бы невзначай зарылся лицом в ее волосы, сделал глубокий вдох, ощутил под пальцами ее теплое обнаженное плечо?.. Лишь от одной только мысли об этом у него по телу пробежали мурашки.

— Я сам.

Гладкие деревянные перила так удобно легли под ладонь.

К счастью, квартира Ксении находилась на первом этаже.

— Ничего себе… — Глеб присвистнул, когда Ксения зажгла свет в прихожей.

Квартира на две просторные комнаты, почти без мебели. Каждая стена, бархатистая на вид, — покрашена на свой лад — оливковые, песочные, древесные оттенки. Высокие — метра три — потолки. Паркет — гладкий и блестящий, как в бальной дворцовой зале. На рожке полупрозрачной ширмы для переодевания висела черная дамская шляпа с пестрыми перьями. Посередине комнаты стоял низкий круглый кожаный пуфик, навевающий мысли о Востоке.

— Отдохни немного, — Ксения мягко повернула ручку окна — и открыла створку. — Мне давно пора научиться…

— А кто нас привез сюда?

— Друг.

Ветер качнул белую, с золотистой нитью, хрустящую занавеску. Она взметнулась — и плавно осела, скользнув по плечу Ксении. И в этот, казалось бы, ничем не примечательный момент, Глеб почувствовал такое острое плотское желание, что отвернулся, — лишь бы не выдать себя.

Чувство к этой женщине всегда возникало внезапно — шквальным порывом, лавиной, камнепадом. Захватывало, засасывало, сбивало с ног. Только на этот раз у Глеба не было такого неприятия своих ощущений, как раньше. Наоборот — ему хотелось подчиниться своему чувству — ошеломительному физическому влечению к женщине, намного старше его, замужней, — и, не смотря на то, что он встречался с Ланой. Три табу разрушило простое скольжение занавески по обнаженному плечу.

— К сожалению, у меня нет льда, зато есть аптечка, — задумчиво произнесла Ксения, рассматривая ночной пейзаж за окном.

Лед бы сейчас пригодился. Потому что, невероятным усилием воли заставляя себя оставаться на месте, в мыслях Глеб стоял за спиной Ксении. Ее тепло уже проникало ему под кожу. Ее запах кружил голову. Ее запретность распаляла кровь.

Притяжение, которое он чувствовал сейчас, когда их разъединяло ничтожное расстояние, было настолько сильным, что Глеб и не пытался ему сопротивляться.

Он просунул палец под лямку ее сарафана и медленно провел по коже — вверх-вниз. Глеб чувствовал напряжение Ксении, но, в то же время, понимал — словно это было прописной истиной, — притяжение между ними — сильнее страха прикосновений. Оно — сильнее всего.

Медленно развернул ее за плечи. Мягко прикоснулся губами к ее губам — словно взял на руку, чтобы вести за собой. Чтобы она поняла — все случится. И произойдет это прямо сейчас.

Почти касаясь Ксении поцелуем, Глеб стянул шлейку сарафана с одного ее плеча. Затем, после пары ударов сердца, опустилась вторая шлейка — как следующая точка невозврата. Глеб заскользил ладонями по плечам Ксении. Опустился ниже, захватил руками грудь и сжал ее — сначала осторожно, привыкая к новым ощущениям — грудь пышная, мягкая, словно создана для этих действий. Затем сжал сильнее — и Ксения с тихим стоном уже сама ворвалась в него поцелуем. Соприкосновение языков, их борьба мгновенно подняли из глубины такую волну желания, что помутнело в глазах. Теперь Глеб состоял не из плоти и крови — а из концентрированной жажды женского тела. Он едва успел перевести дыхание за то мгновение, пока Ксения стянула с него майку.

Суматошно попытался расстегнуть верхнюю пуговицу ее сарафана, но в следующую секунду рывком разорвал ткань. По звон пуговок о паркет они опустились на пол. Глеб стянул с нее трусики, поцелуями поднялся от мягких темных завитушек внизу живота к груди. Словно сквозь сон почувствовал, что Ксения сопротивлялась, пыталась за волосы оттянуть его от себя — но не настолько рьяно, чтобы он подчинился.

Сквозь отголосок боли он продолжал ласкать ладонями ее грудь, сжал губами сосок… Каким-то чудом Ксения извернулась — и вот она уже сверху. Расстегивает ему ремень, стаскивает джинсы… Она замедляет ритм их действий, но сердце Глеба по инерции бешено колотится — словно внезапно остановился после спринта. Он пытается ускорить ее, но Ксения прижимает палец к губам — как же она это делает! — и еще больше замедляет ритм — это его наказание. Глеб подчиняется — опускает голову, закрывает глаза — и чувствует, как ее губы горячо целуют его живот, опускаясь туда, где огненным шаром сосредоточилось его желание…

Интенсивность ощущений выбросило Глеба в реальность. Он стоял, тяжело дыша, упирался руками в стену. Возвращение оказалось мучительным и болезненным. Глеб чувствовал себя совершенно ошеломленным, обескураженным. Ему казалось, он сходил с ума.

— Что с тобой?! — Ксения попыталась заглянуть ему в глаза.

«Мы только что занимались сексом…»

— Душно… — едва выговорил Глеб.

— Душно? — в голосе и взгляде Ксении проскользнуло недоверие.

Но она поспешила распахнуть окно, а Глеб, пользуясь заминкой, поковылял в ванную. Он засунул голову под кран с ледяной водой и держал ее там до тех пор, пока в ушах не стало звенеть от боли.

Тогда он вернулся — не чувствуя, как ледяные капли стекают по позвоночнику. Ксения стояла на том же месте и смотрела на него с прежним непониманием и легким волнением.

— Все в порядке? — спросила она.

— Нет, — ответил Глеб.

— Мы уже проезжали здесь, — я прерываю историю.

Граф бросает на меня короткий хмурый взгляд. Темно — только иногда сквозь тучи прожилками просвечивает луна, пейзажи однообразные… Оказывается, я все-таки внимательна.

— Мы проехали поворот, — признается он, вглядываясь в дорогу.

— Вот как?.. — «Даже сам Граф ошибается», — говорит мой тон.

— Иногда в вашей истории проскальзывают детали, которые… словно заставляют меня стать соучастником.

— Вот как? — машинально повторяюсь я — потому что в очередной раз сбита с толку.

Граф только что сделал мне комплимент. Похоже, искренне. Это чертовски странно.

— Например, занавеска. Все шло нормально, пока она не коснулась обнаженного плеча Ксении. Я не только это увидел — я почувствовал, как прозрачная тюль, расшитая золотом, нежно, шурша, соскальзывает с плеча женщины. Возможно, я даже понимаю, что в этом моменте так зацепило Глеба, — заканчивает откровенничать Граф и выключает фары.

— Вот… — я вовремя спохватываюсь и заканчиваю фразу по-другому, — …и зачем вы привезли меня сюда?

Мы стоим на небольшой пустой парковке, от которой убегает и теряется между деревьями тропинка, освещенная низкими, круглыми, словно луна, фонарями.

Бредем по этой тропинке. Зябко. Под короткую кожаную курточку проскальзывает легкий холодный ветерок. Трогает лицо. Приятно играет с распушенными волосами.

Стоит красивый октябрь — хрустящий, прозрачный. Бреду, машинально подбивая носками сапог сухую листву. Люблю этот звук — шепот осени. Я почти забываю, что за мной следует Граф.

— Вы когда-нибудь испытывали нечто похожее на то, что испытывает Глеб к Ксении?

— Нет, — признаюсь я, не принимая в расчет, что одна правда автоматически открывают другую, о которой я рассказывать не собираюсь.

Граф тотчас же пользуется моей оплошностью.

— Но при этом вы очень ярко и правдоподобно описываете его состояние, — мы подходим к развилке, я оборачиваюсь — и Граф жестом предлагает следовать налево — туда, где на деревянном крыльце кафе, над вывеской «Набережная, 13», покачивается одинокий желтый фонарь. В такт его движения то удлиняются, то укорачиваются тени кресла-качалки со стопкой полосатых пледов, фигурных перил, листьев виноградной лозы, ползущей по стенам.

«Набережная, 13» — название одной из книг Графа. Герой его романа снимал комнату на втором этаже одноименного кафе. Как-то за кружкой пива хозяин заведения проговорился, что на каждом столике установил прослушивающие устройства — вмонтировал в подсвечники — чтобы знать мнение посетителей о его блюдах. Герой оказался не промах и смекнул, что таким образом можно выведывать информацию не только о еде. Так он оказался в центре крупнейшего коррупционного скандала… После этой книги Графу пришлось на два года уехать из страны. Он даже фамилии в романе не удосужился поменять — только пару букв.

— …Если не личный опыт вам помогает, значит, вы от кого-то эту историю услышали. От кого же? — не унимается Граф.

Я набираю в легкие воздух, чтобы выдать очередную порцию обмана, но Граф прикладывает палец к губам — словно не сам только что задал вопрос.

— Не портите момент, — и распахивает передо мной дверь кафе.

В кафе очень уютно. Никакого глянца и богемной роскоши коттеджа Графа. С десяток столиков на пару тарелок — больше не поместится — расставлены в порядке, логика которого, наверное, понятна только хозяевам. Но у каждого места есть что-то особенное, какой-то бонус. Столик у входа, за перегородкой, почти скрыт от глаз — можно уединиться (правда, сейчас мы — единственные посетители). Тот, что слева, — ближе всего к камину. Есть центральный столик — для тех, кто любит привлекать внимание. Столик с диванчиком. Столик у книжного шкафчика. Граф выбирает места у окошка.

— Хозяева кафе не в обиде, что вы испачкали название их заведения в скандале?

— Обида? — искренне удивляется Граф, галантно пододвигая мне стул. — После выхода книги количество посетителей увеличилось вчетверо.

— Не заметно, что это место пользуется популярностью, — роняю я, не стесняясь подошедшей официантки, — молодой, приятной девушки — слишком бодрой для двух часов ночи.

Граф бросает на официантку взгляд — мол, простите мою спутницу, она не ведает, что творит, — и передает мне меню.

— Потому что сейчас кафе официально закрыто. Его открыли для нас по моей просьбе… Вы голодны?

— Нет, — в меню я даже не заглядываю.

— Для моей спутницы — жульен с курицей… — Граф поднимет ладонь, предотвращая мой протест, — и двойную порцию американо. Мне — эспрессо. И бутылочку Кьянти Классико.

— Так что мы здесь делаем, Граф? — ерзаю на стуле.

Мне неспокойно. И не думаю, что мою проблему решит бутылка вина — даже целая, учитывая, что Граф за рулем.

— Ваши герои поехали в большой Город — и я решил тоже внести в нашу с вами жизнь немного разнообразия, — Граф пробует вино из бокала, преподнесенного официанткой, и кивает. — Дальше я сам.

— Моя жизнь не была однообразной даже до встречи с вами, Граф.

— Знаю. Читал ваше досье, — с легкой издевкой парирует он, наливая мне в бокал вино из бутылки, оплетенной лыком. Рубиновый цвет напитка один в один совпадает с цветом платка, уголок которого выглядывает из нагрудного кармана черной рубашки Графа. — Само собой, я имел в виду разнообразие иного рода… Ну, в самом деле, Кристина, — «Кристина? Не Шахерезада?!», — расслабьтесь. Чем вас не устраивает такое времяпровождение?

— Я не верю вам, Граф. У всего, что вы делаете, есть причина, — пробую вино — и чувствую как легкая приятная горечь щекочет язык. — Хотите, чтобы я расслабилась, — расскажите, зачем привезли меня сюда.

— На случай, если у меня возникнут вопросы, а готовить кофе мне будет лень… — он замолкает, видя мое разочарование. — Так что у нашего Глеба, Шахерезада?

Он кладет свою ладонь возле моей — так близко, что у меня возникает желание спрятать руки под столом. Но я не делаю этого.

— У нашего Глеба огромные проблемы, Граф.

— Глеб опустился на пуфик и, дрожа то ли от недавнего ледяного душа, то ли от переживаний, вслушивался в звуки в ванной. Вот щелкнула дверца шкафчика. Вот Ксения что-то пробормотала сама себе. Вот в коридоре раздались ее легкие шаги — босиком по паркету… Каждый звук, связанный с ней, сейчас причинял физическую боль — настолько сильную, что проступали слезы. Глеб обхватил голову руками. Наверное, он и в самом деле сходил с ума.

— Убери ладони, — ласково попросила Ксения, стоя у него за спиной.

Он подчинился.

И в следующее мгновение почувствовал прикосновение пальцев к своим волосам. Едва ощутимое, почти невесомое — но его сердце резко сжалось, будто внезапно в два раза уменьшилось в объеме. Глеб застонал.

— Больно?! — Ксения одернула руку.

— Нет. Продолжай.

— Точно?

— Конечно, точно, — Глеб криво улыбнулся.

И вот ее пальцы, пересилившие страх прикосновения, порхают по его волосам, перебирают пряди — и все внутри его поет и переливается светом. Это восторг, экстаз… Это перерождение…

— Ай! — Глеб вскочил — и наваждение как рукой сняло.

В голове прояснилось, дышать стало проще. Что же такое происходило с ним? Последствия удара?

— Я просто прижгла йодом! Хочешь, подую? — рассмеялась она, и Глеб тот час же отозвался улыбкой. — Какие же вы, мужчины, ранимые!.. Ну, что, сможешь вести машину?

— А то!

Дорога назад пролетела незаметно, весело и спокойно. Ксения мало болтала, больше задавала вопросы — о его детстве, увлечениях, машинах. В машинах она совсем не разбиралась. Когда, забывая об этом, Глеб срывался на термины, Ксения одаривала его таким смешным изумленным взглядом, что к концу поездки от хохота у него разболелся живот.

Ксения попросила оставить машину у Глеба, а дальше провести ее пешком. Он согласился, вопросов задавать не стал.

Прощались долго. Фразы все цеплялись друг за друга, разговор не заканчивался.

— Скоро рассвет, иди-ка ты спать, — первой прервала прощание Ксения.

— Мое детское время закончилось? — улыбаясь, спросил Глеб, пожевывая травинку.

Он опирался плечом о створку ворот, руки держал в карманах. Ксения стояла в полушаге от него, обнимая себя за плечи. Было свежо — если б светила не луна, а солнце, Глеб, наверняка, увидел бы, как порозовел от холода кончик ее носа. А у него ни куртки, ни пледа, чтобы предложить своей спутнице. Он мог бы ее обнять — просто, чтобы согреть — но, может, уже в другой раз — когда она перестанет бояться прикосновений — ведь дотрагивалась же Ксюша сегодня до его волос.

— Сладких снов, стрелок, — произнесла она так тепло и нежно, что в ее интонации обещания оказалось больше, чем прощания.

— Сладких снов, Ксюша, — ответ Глеб.

И между ними возникла терпкая, волнующая, совсем недружеская пауза… А потом вдруг щелкнула щеколда калитки — и на улицу вывалился Ксюшин муж — взлохмаченный, злой, смердящий перегаром. Похоже, уже давно подслушивал их разговор.

— Здра… — попытался поздороваться Глеб, но его прервал тяжелый удар ладонью в плечо.

— Она тебе не Ксюша! Молокосос! — брызжа слюной орал мужик. — Она для тебя — Ксения Ивановна!

— Езжай уже, — поникнув, попросила Ксения.

Глеб, скорее, прочитал это по ее губам, чем расслышал из-за пьяных выкриков.

Кивнул ей, глядя сквозь ее мужа, и исчез в черноте ночи.

Домой он не вернулся — едва свернул на перекрестке, как бросился к Лане. К ее коттеджу, обвитому плющом, Глеба толкала вовсе не влюбленность, а коктейль чувств — одно темнее другого. Сейчас тот, другой мужчина, живущий в нем, — злой, жестокий, ядовитый, — взял верх. Это он бросал камешки в Ланино окно, он жестами требовал, чтобы она спустилась — хотя знал, как сильно ей попадет от отца.

Лана выскользнула из дома в джинсах и байке с капюшоном, из-под которого выглядывал кончик косички, заплетенной на ночь. С полоской на щеке от кожаного браслета, подаренного Глебом, который она никогда не снимала. Источающая нежное сонное тепло. Все еще тихая, спокойная — лишь с отблеском тревоги во взгляде. Протянула к нему руки — доверчиво, почти по-детски. Но Глеба это не тронуло — он впился поцелуем — таким, что дух перехватило — а потом за руку потащил Лану за собой.

— Глебушек, что с тобой? Почему не отвечал на звонки?..

Как же теперь ему не нравился этот «Глебушек», похожий на «хлебушек». Другими словами — мякиш. Пресный, безвольный, привыкший все эмоции держать при себе. Сейчас Глеб хотел одного — брать. Даже вглубь леса не пошел — остановился за ближайшими елями — благо еще только начинало светать. Рывком притянул Лану к себе, ладонь положил ей на затылок — чтоб не уворачивалась, ворвался языком ей в рот. Целовал страстно, жадно — так, что дыхания не хватало. Остановился только, когда услышал ее вскрик. И одновременно почувствовал во рту солоноватый привкус — до крови прикусил ей губу.

Глеб замер — вскрик Ланы словно отрезвил его. Все еще крепко прижимая к себе принцессу, он осторожно, будто заглаживая вину, провел языком по ее ранке. Лана забилась в его руках, попыталась оттолкнуть от себя Глеба, и он, все еще ошарашенный своим поступком, ослабил хватку. Принцесса вырвалась, отступила на пару шагов — а ведь могла сбежать. И Глеб снова почувствовал, как в нем закипает злость, — почему не ушла? Почему позволяет ему так себя вести?

Догнал Лану и прижал спиной к дереву. Снова целовал ее — но нежнее, чувственнее, сдерживая порывы. Приказал себе: без ее согласия — не станет, не позволит. Прижался к Лане всем телом, дожидаясь, пока она оттает. Уткнулся носом ей в ухо — и дышал, дышал, успокаивая свои нервы…

И Лана стала постепенно загораться его огнем. Вот кончик ее носа скользнул по его подбородку, ресницы защекотали щеку. Вот ее ладошки нырнули к нему под майку и горячо прижались к спине…

Глеб улыбнулся уголком губ. Чуть отстранился, чтобы удобнее было поглаживать пальцами ее скулу, щеку, подбородок. Дыхание Ланы стало глуше и глубже. Она наклонила голову, подставляя шею под поцелуи, провела ноготками по спине Глеба — от чего его бросило в дрожь. Он выгнулся, давая волне наслаждения прокатиться по всему телу.

Теперь желание снова бешено пульсировало в нем — до озноба. Глеб запустил руки под байку Ланы — и замер, ощутив под пальцами обнаженную грудь. Принцесса знала, чем закончится их прогулка… Она хотела того же…

Глеб сжал ее грудь — так сильно, что Лана ахнула — на нежность уже не хватало терпения. И, когда он почувствовал, как в его ладони упираются ее возбужденные соски, — в глазах помутнело. Словно наблюдая со стороны, он отметил, что Лане нравилось происходящее — она уже терлась о него бедрами, приглашая, предлагая. Тогда Глеб развернул ее к себе спиной, переместил ее ладони на ствол дерева и вместе с бельем стянул с нее джинсы. Затем чуть надавил руками Лане на поясницу, наклоняя ниже, — и резко вошел в нее. Чтобы получить разрядку, ему хватило с десяток сильных толчков…

Ощущение эйфории улетучилось еще до того, как они оделись. Что-то изменилось в его отношениях с Ланой. Больше не было той простоты, легкости, естественности. Глеб смотрел, как она натягивает джинсы, — и не понимал, что делать, что говорить. Лучше бы сейчас он оказался дома…

Светало. Впервые за долгое время Глеб не испытывал и малейшего трепета, наблюдая, как зачинается новый день. Он только чувствовал, что его кроссовки промокли, джинсы набрали росы и теперь липли к ногам. Саднили царапины, которые он получил в лесу. Разгоряченное тело обжигал холодный утренний воздух.

Он взял Лану за руку — но не ощутил прежнего тепла, и теперь ему казалось, что и принцесса поняла — его нежность — наигранная. От этого стало совсем мерзко.

Проведя Лану, Глеб возвращался домой, поникший, разбитый. Он касался своих волос там, где недавно касалась их Ксения — и все не мог понять, почему одна и та же манипуляция, произведенная разными людьми, дает настолько непохожие результаты.

А еще он думал о том, что ступил на дорогу, ведущую в ад. Возможно, его отец — да и муж Ксении — переживали нечто подобное. Потому что, когда чувствуешь такое, когда запутываешься так сильно, что узлы только резать… Когда захлебываешься от эмоций, словно ко дну идешь, — а, может, и без всяких «словно»… Тогда кажется, что алкоголь если и не спасет тебя, если и не вынесет на берег, то хотя бы даст передышку — как потерпевшему — доску от утонувшего корабля.

— Ваш жульен…

Я бросаю взгляд на подошедшую официантку — и она поспешно отводит глаза.

— Что в этой истории вашего, личного? — интересуется Граф, поднося к губам чашку с кофе.

Смотрит на меня, не отрываясь. Мне неуютно от такого взгляда. «Иголка для бабочек», — вспоминаю я.

— Почему вы спрашиваете? — ковыряю ложечкой ароматную сырную корочку жульена.

— Судя по тону вашего вопроса на мой вопрос — я на правильном пути. Видели бы вы свое лицо, когда только что озвучивали мысли Глеба! Я предположил бы, что и у вас проблемы с алкоголем. Но ваше легкое безразличие к спиртным напиткам подсказывает, что дело в другом. В чем же?

— Возможно, вы сами найдете ответ на этот вопрос, если завтра ночью откроете мне дверь, — как ни в чем не бывало, отвечаю я и запихиваю в рот такой приличный кусок жульена, чтобы стало понятно, — разговаривать в ближайшее время я не смогу.

Приятные ощущения портит лишь мысль о том, что история на сегодня окончилась, а ночь — нет. И я не могу, доев жульен, просто встать из-за стола — и сбежать. Еще, как минимум, несколько часов мне предстоит провести в компании Графа — и теперь не в роли Шахерезады. Уверена, это тоже было спланировано. Посмотрим, какую еще роль он мне уготовил.

— Вкусно? — спрашивает Граф таким тоном, словно выиграл пари.

— Мммм… — протягиваю я, жмурясь от удовольствия, и кошусь на окно: ночь за окном такая густая, словно рассвет никогда не наступит.

Будь по-вашему, Граф.

Игра продолжается.

ГЛАВА 6

Уже несколько минут стою перед дверью Графского коттеджа, обнимая себя руками. Меня волнует не столько, открыта ли она, сколько, хочу ли я туда войти, — в том виде, в котором пришла. Я ведь уже решилась — нахожусь здесь, мерзну, мокну, кутаясь в длинный черный плащ (из моей верхней одежды — той, что прикрывает колени, — ничего теплее не нашлось). Почему же так сложно сделать последний шаг?

…Вчера ночью, едва я допила американо, Граф положил под блюдце пару купюр, вскочил со стула и, на ходу надевая куртку, бросил мне:

— Пойдемте!

Я покорна встала. Попрощалась с официанткой, отряхнула пылинку со своей курточки, висящей на вешалке… Импульсивность Графа меня не заразила.

— Ну, давайте же! — он вернулся и протянул руку, видимо, собираясь за ладонь потянуть меня к выходу, — но, к счастью, сдержал порыв. — Вы идете?

Как будто у меня были варианты.

Едва не забыл придержать мне дверь, на ходу схватил с кресла-качалки несколько пледов. Чтобы не отставать от него, временами мне приходилось делать короткие перебежки.

Через несколько минут суматошной прогулки деревья расступились — и показалось озеро. Не раздумывая, Граф сошел с дорожки на песок. Помедлив, я последовала за ним. Каблуки сапог вязли, мешали идти и рождали во мне подозрение, что второй бокал оказался лишним.

Мы остановились у самой кромки воды, достаточно далеко друг от друга, чтобы почувствовать свое одиночество.

По черному небу летели пепельные облака. Когда между ними удавалось проскользнуть лунному свету, он серебристой полосой ложился на водную рябь и, казалось, покачивался на ней. Этих бликов не хватало, чтобы обозначить весь пейзаж, поэтому я легко представила, что перед глазами — не озеро, а море. Даже ветер дул по-морскому сильно. Развивал мои волосы, морозил щеки.

Я и не заметила, как Граф оказался у меня за спиной — только услышала легкий хлопок: стопка пледов упала на песок.

— Садитесь, — скомандовал Граф. — И подвиньтесь.

Вряд ли Граф видел мой вопросительный взгляд, но, по крайней мере, о нем догадался.

— Если бы вы также медленно соображали, убирая в моем доме, я бы уволил вас еще до попытки кражи… — съязвил он, но благодаря вину я почувствовала лишь легкое раздражение от такого нагромождения слов. Куда с большим удовольствием я бы слушала ветер и всплески воды, напоминающие прибой. — Переместите ваши прелестные ягодицы на край пледа, — разъяснил Граф, разделяя слова тщательно, как в разговоре с иностранцем.

Подождал. Повторил просьбу настойчивым жестом. Я послушалась.

Мне так нравились этот песок, летящие облака, ощущение прохлады на коже и тепла внутри, что я не задавалась вопросом, к чему приведут манипуляции Графа. Поэтому, я с легким напряжением наблюдала, как он усаживался ко мне спиной и укутывал нас обоих пледом. И вот мы оказались, словно в одном коконе, прижатые друг к другу. Я замерла, пытаясь разобраться в своих ощущениях. Граф — тоже, похоже, дожидаясь, пока я приду к заключению.

Прикосновение — и это слабо сказано. Но я не чувствовала неприязни или паники. Мне не хотелось отодвинуться — даже, скорее, наоборот — прижаться сильнее, откинуть голову… Я вдруг ощутила, как сильно соскучилась по телесной близости…

— Как вы догадались, что я смогу… так… — ошеломленно спросила я.

— Использовал тот же метод, что и при написании книг, — представил себя на вашем месте, — сухо — по сравнению с моим расслабленным, зачарованным тоном — ответил Граф — и это несколько отрезвило меня.

— Любопытно, — я улыбнулась.

— Ну, представлял с точки зрения боязни прикосновений, — пояснил Граф и, кажется, в его голосе тоже проскользнула улыбка. — Мне, который стал вами, не нравилось, когда меня касались руками. От прикосновений кожи к коже буквально передергивало. И вот так, перебирая варианты, я пришел к тому, что спина к спине, да еще и через куртки — это может прокатить.

— Прокатило, — согласилась я, невольно прижимаясь к нему сильнее. — И когда вы успели все это представить?

— Пока вы запивали вином пикантные подробности отношений Глеба и Ланы… Не мерзните?

— Неа.

А потом нас окутала тишина… Как же все-таки по-разному ощущают люди одни и те же моменты. Мне было спокойно и приятно — я впервые испытывала такое чувство рядом с Графом. А Граф, тем временем, вовсе не наслаждался видом дрожащей лунной полоски. Вовсе не думал о нашем прикосновении.

— Я знаю, что вы в моей жизни появились не случайно, — он выделил ударением мое имя, и я поняла, что волшебство исчезло.

А еще я поняла, что, возможно, именно ради предстоящего разговора и была спланирована эта поездка.

— …Только не догадался еще, с какой стороны дует ветер. Кому я насолил настолько, чтобы вместо удара битой по затылку получить в компанию на ночь прекрасную незнакомку? Кому нужна такая изощренная месть? — он сделал паузу, словно и в самом деле надеялся получить ответ, а я зажала переносицу пальцами, потому что из-за вина стала чересчур восприимчива к попыткам обвести меня вокруг пальца. — Вас лично я не обижал. Может, вашу подругу? Друга? Кого-то из родственников? Но ваша фамилия мне не знакома, — бесстрастным тоном продолжил размышлять Граф. — Ради подруг обычно не рискуют настолько, чтобы попасть в тюрьму, — вы же не решили, что уже избежали этой участи, верно?.. И вариант с приятелем тоже отпадает — вы не влюблены. Это видно по вашему поведению, взглядам. Вы ко многому готовы — у вас почти нет сдерживающих факторов…

— Вы очень умны, Граф. Но не ищите в моей истории простых ответов, — выпутываясь из пледа, говорю я.

Граф поднялся следом. Теперь он ничем не напоминал того галантного, заботливого мужчину, который привез меня сюда.

— Вы же не можете не знать, что меня преследовал мужчина с разорванным ухом? — Казалось, Граф едва сдерживается, чтобы не встряхнуть меня за плечи. — Может, и сейчас преследует, просто не явно — так же, как и ваших героев… Некоторое время этот мужчина заставлял меня испытывать не слишком приятные эмоции. Я знал, что могу проснуться среди ночи, выглянуть в окно — и увидеть, как блестит в лунном свете рама его мотоцикла. Давайте поговорим об этом мужчине, Шахерезада.

— Всему свое время, Граф.

Бумер, кафе, пляж, пледы, прикосновение… Вот и ответ — он просто поменял тактику. Неужели я выгляжу настолько одинокой, что должна была купиться на это? Мне все еще было не по себе от того, с какой ловкостью Граф меня разыграл. А прикосновения к душе я переношу куда болезненнее, чем к телу.

— У моего терпения есть передел, Шахерезада, — Граф сжал кулаки — я не видела, но слышала, как скрипят его перчатки.

— У терпения любого человека есть предел, — я хотела произнести это легко, с тонким налетом иронии, но эмоции просочились, — и получилось резко, даже зло.

— Послушайте, Шахерезада…Что-то в вас и вашей истории, несомненно, меня привлекает. Но куда больше — раздражает. Особенно, ваша манера, отвечая на одни мои вопросы, плодить другие. Когда есть лишь вопросы — и нет ответов — рано или поздно это начинает надоедать…

— Вы сказали — раздражать.

— Раздражать и надоедать! — повысил тон Граф. — Если в ближайшее время вы не научитесь вызывать во мне другие чувства — однажды обнаружите дверь моего дома закрытой.

…Вот тогда-то у меня и возникла идея, из-за которой я теперь мерзну у двери Графа. Уверена, он думает, что я испугалась и теперь собираюсь вызвать в нем «другие чувства», приоткрыв завесу тайны. Но раз конкретики не было, я решила импровизировать — и вызвать в нем эмоции, которые, скорее всего, Граф не имел в виду.

Вчера ночью эта идея показалась мне забавной. Сегодня вечером, я стала сомневаться. И вот теперь, стоя на крыльце его дома, я с трудом сдерживаю себя, чтобы не сбежать.

Дверь распахивается, едва не сбивая меня с ног. Граф хватает меня за локоть — инстинктивно, потому что падение мне не грозило. Затем отпускает — с таким гневным видом, словно это он не терпит прикосновений.

— Полпервого, Шахерезада, — сквозь зубы произносит он.

— Разве я спрашивала, который час?..

Граф ждал меня — вот о чем говорит его поведение. Волновался, что я не приду, не меньше, чем я — что дверь будет закрыта. Думаю, он тоже это понимает.

— Проходите.

— Благодарю.

В прихожей не раздеваюсь — прямиком направляюсь в спальню. Краем глаза замечаю, как спотыкается на ступеньке Граф, не спускающий с меня взгляда. Усмехаюсь — то ли еще будет.

Спальня Графа такая же аскетичная, как и другие комнаты, так что приходится фантазировать. Достаю из рюкзака прозрачные невесомые шали — белые и голубые, матовые и сверкающие, с тонким кружевом и стразами. Вынимаю их тем же движением, что фокусник — предметы из якобы пустой шляпы. Реакция зрителя превосходит ожидания. Графа так и подмывает спросить, чем я занимаюсь, но приходится держать рот на замке — знает же, что не отвечу.

Художественно-небрежно разбрасываю шали по кровати, почти полностью скрыв от глаз черное покрывало. Приношу из кабинета все свечи, что нашла, расставляю на полу и тумбочке возле кровати, зажигаю. Выключаю свет. Ах, да, чуть не забыла — вытаскиваю из пакета в рюкзаке перья — не знаю, из каких птиц их выдрали, но они идеально подходят для моего спектакля — белые, пушистые у концов, длинные — с локоть.

Если Граф думает, что перья — это предел, он глубоко ошибается. Прошу его сесть на стул напротив кровати. Становлюсь к нему лицом — и сбрасываю с себя плащ.

Брови Графа ползут вверх. Его шок так очевиден, что мне с трудом удается сдержать смешок — но нельзя же портить триумфальный выход.

Мне пришлось продать душу дьяволу, чтобы на ночь заполучить этот наряд. Нежно-голубой топ, расшитый бисером, с бисерной бахромой, лишь отчасти прикрывает грудь. От юбки — одно название: на деле — это несколько полосок темно-синей и голубой органзы, трепещущих при малейшем колебании воздуха. Возлагаю на голову чалму с полупрозрачной вуалью и ложусь на кровать набок — так, чтобы Граф видел меня во всей красе. Вот теперь, Граф, можете называть меня Шахерезадой.

— Начало осени в этом году Глеб мог бы сравнить с прыжком в колодец. Боль, шок, страх, неизвестность. Учеба, которая должна была занимать все его мысли, словно и не начиналась. Спустя неделю занятий он не мог вспомнить ни одного лица студентки или преподавателя. Дни пролетали, как в бреду, — в мрачных мыслях, воспоминаниях и попытках разобраться в себе. Едва заканчивались пары, он сбегал на улицу, — озябшую, усыпанную пожухлой, мокрой листвой. Лучшего фона для его размышлений не существовало.

Сегодня он и вовсе прогулял универ. После короткого бредового сна, пропустив завтрак, он шел по улице так быстро, словно куда-то спешил. Моросил дождь. Ладони мерзли даже в карманах.

Вот уже неделя, как он не общался с Ланой. Принцесса, очевидно, его избегала. А Глеб не мог ей позвонить — не имел права — после всего, что натворил. А если бы позвонил — стало бы только хуже. Потому что мысли о Ксении не исчезли — наоборот, проросли глубже, и теперь выворачивали душу, как корни — землю.

Ксения поселилась в его голове. Просыпалась рядом с ним на узкой кровати общаги. Сидела на подоконнике, свесив босые ноги, пока он одевался. Шла за ним следом по тротуару. И ему приходилось сжимать в карманах кулаки, чтобы не обернуться, не подойти к ней, — воображаемой. Он хотел бы прижать ее к себе. Так крепко, что бы тепло ее тела просочилось ему под кожу. Хотел смять ее, заткнуть поцелуем ее приоткрытый от удивления рот, искусать ее губы — и привкус крови теперь бы его не остановил. Глеб отчаянно нуждался, чтобы она стала его — до последней капли, до последнего глотка воздуха. Он жаждал этого так сильно, что не удивился, когда ноги вынесли его к новостройке в скандинавском стиле — дом, в котором находилась квартира Ксении.

Глеб все смотрел и смотрел на окно ее спальни и воспоминания накрывали его. (Вот занавеска, вздохнув, опускается на обнаженное плечо Ксении, нежно гладит его и — замирает перед тем, как соскользнуть…) И все четче, словно при настройке фокуса в объективе фотоаппарата, Глеб понимал, что ему делать дальше.

Это не случайность — оказаться возле ее дома именно сейчас. Не случайность, что сегодня пятница, — день, когда Ксении надо ехать в Большой город. И уж точно не случайность, что он еще успевал на автобус домой — туда, где во дворе дожидался очередной поездки синий Поло.

Через три часа он был уже на месте — слишком рано. Согласился помочь отцу, только все из рук валилось. Уронил себе на ногу монтировку. Боли толком и не почувствовал, но воспользовался «травмой», как поводом, чтобы сбежать, — и не мучиться, выдавливая из себя ответы на многочисленные вопросы отца.

Заварил чай. Сел на подоконник с кружкой в руках так, чтобы видеть калитку. Ждал, постоянно угадывая силуэт Ксении в рисунке дождевых капель на стекле. Обнаружил, что чай давно остыл, — и вылил его в раковину. Несколько раз прошелся из угла в угол. Схватил с крючка ключи от Поло — и выбежал под дождь.

Глеб чувствовал себя игроком казино, который поставил все свое состояние на «черное» — и считал, что выиграет, — хотя при этом осознавал, чем рискует. В голове было пронзительно ясно, а тело трясло.

Он резко нажал на педаль тормоза — и машина остановилась, как вкопанная, — всего в паре сантиметров от забора. Коротко посигналил. Откинулся на спинку кресла, дожидаясь, пока выйдет Ксения.

Дождь мелко барабанил по жести. «Дворники», поскрипывая, сметали с лобового стекла капли, — и после каждого взмаха Глеб ожидал увидеть Ксению. Но она не шла. Посигналил еще. Ну, раз гора не идет к Магомету… Он уже приоткрыл дверь, как услышал щелчок щеколды, — и сердце болезненно отозвалось.

Ксения проскользнула в приоткрытую калитку и, оглядываясь, поспешила к нему — в светлой блузке, сквозь которую просвечивались лямки лифчика, в льняной юбке в мелкий голубой вышитый цветок. Она, словно зонт, держала над головой короткую серую курточку и смешно перепрыгивала через лужи в туфельках на невысоком каблуке. И каждая деталь, с ней связанная, — даже колыхание юбки после прыжка, даже песок на самом кончике ее туфли — находила в Глебе отклик.

Пусть это казалось ненормальным. Пусть коверкало его жизнь и причиняло боль другим — все равно эта тяга к женщине была лучшим из всего, что он когда-либо испытывал.

Глеб вышел к ней под дождь. Молча открыл дверь машины, помогая Ксении сесть в кресло рядом с водительским, — и не сразу вернулся на свое место. Стоял, не шевелясь, и смотрел сквозь залитое водой боковое стекло на профиль Ксении. Он не мог разобраться, чтоименно сейчас чувствует, — любовь, зависимость или жажду обладания. В любом случае, сильнее всех этих чувств было иррационально ощущение принадлежности другому человеку, — которое, казалось, возникнув однажды, уже не могло исчезнуть.

— Привет, Стрелок! — Ксения сложила куртку на коленях. — И что ты так смотришь на меня?

Глеб отвел взгляд — всего на мгновение — а потом снова посмотрел ей в глаза. Откуда взялось это ощущение, что он может делать с ней все, что захочет? Чем он заслужил это право? Предательством Ланы? Или тем, что без колебаний ломал свою жизнь?

— Куда едем? — спросил Глеб. — Снова в бараки?

— Нет, сегодня у меня выходной, — Ксения улыбнулась — чуть дрогнули губы. И не случайно ли она выждала паузу, глядя на вмиг поникшее лицо Глеба, прежде чем добавила: — Поедем ко мне.

Она провела кончиками пальцев по ладони Глеба, лежащей на руле — провела! пальцами! по его ладони! — и этот ошеломительно неожиданный, обещающий жест завел Глеба также, как ключ зажигания — Поло.

Машина рванула с места, подпрыгнула на ухабе — «эй, потише, Стрелок!» — и помчалась по трассе в сторону Большого города, нарушая скоростные режимы.

На этот раз все выглядело по-другому — знакомым, значащим — словно Глеб уже стал частью еще недавно чуждого ему мира. Он поднимался за Ксенией по ступеням, и ему казалось, что его ладонь уже много раз вот так же полировала прохладные, покрытые лаком перила. Что у него уже щекотало в груди от приглушенного, неспешного звона каблучков, которому в полной тишине гулко отзывалось эхо.

Глеб остановился прямо за Ксенией, когда она поворачивала ключ в замочной скважине, и заметил, как на мгновение его женщина замерла и чуть наклонила голову, позволяя Глебу глубже вдохнуть ее запах.

Он вошел в квартиру следом. Прислонился спиной к входной двери и, не отрываясь, наблюдал, как легко Ксения скинула туфли, повесила курточку на крючок, вплыла в комнату. А там — Глебу пришлось чуть нагнуться, чтобы увидеть Ксению из-за выступа стены — она включила на мобильном музыку и положила телефон на подоконник. Мягкий, волнующий женский голос запел о желаниях.

Некоторое время Ксения так и стояла возле окна, затем медленно развернулась. Глеб направился к ней.

All I want… — пела женщина.

— Подожди… — Ксения перехватила его ладонь, когда Глеб коснулся ее щеки. — У меня давно этого не было… И я не уверена… — она увернулась от поцелуя. — Я сама… Разденься.

All I want…

Несколько ударов сердца Глеб стоял неподвижно, нависая над ней. Ее волосы щекотали ему подбородок. Прикрыв глаза, Глеб сделал глубокий вдох. Словно одурманенный, он не сразу понял значение ее просьбы. А потом вмиг стянул с себя всю одежду.

— Руки за спину…

Он повиновался.

— Закрой глаза…

Сделал и это.

All I want…

Граф кашляет в кулак.

— А Глеб хоть предохраняется?

Уверена, мой ошеломленный взгляд не сочетается с образом Шахерезады. Я приоткрываю рот, чтобы ответить, — и тотчас же закрываю. Да Граф боится! Ну, может, «боится» — не самое верное слово, но он явно чувствует себя не в своей тарелке. Иначе зачем бы стал прерывать меня на таком месте?

Сидит в развязной позе — нога за ногу, откинулся на спинку стула, одна рука — в кармане. Но пальцы той руки, что на колене, нервно постукивают. И весь он напряжен. Даже ухмылка искусственная.

— …Потому что если нет — то я уже знаю конец истории, — продолжает Граф, делая вид, что не замечает легкую дрожь в голосе.

Мой план действует — мне явно удалось вызвать в нем другие чувства. И это я еще не выполнила все пункты.

— Глеб не предохраняется. Это делают его женщины. Лана принимает противозачаточные таблетки, а Ксения предпочитает презервативы. Вы удовлетворены? — едва заметная пауза. — Ответом?

Решиться на такое, да еще почти в раздетом виде — это вызов даже мне самой. Надо ли? Зачем?.. Но будет так, как я решила. Если, конечно, заставлю себя произнести те слова, которые вслух не произносила никогда. И не просто произнести — а глядя ему в глаза — для полноты эффекта.

Воображение легко рисует картинку, а на деле… На деле я буду выглядеть покруче его Камиллы. Мурашки разбегаются по коже, даже когда я только думаю об этом. Накидываю на себя шаль — словно в комнате прохладно. Приподнимаю бровь — вы позволите?

— Да, продолжайте, — отвечает Граф и снова кашляет в кулак.

— Глеб стоял с закрытыми глазами, пытаясь по звукам уловить, что происходит в комнате, но слышал только музыку. Он жаждал прикосновения, и от того, что Ксения медлила, казалось, его кожа горела.

Дыхание Ксении коснулось его груди — и каждая мышца в нем напряглась — от удовольствия и предвкушения. Ксения аккуратно сомкнула зубы вокруг его соска, слегка прикусила, подразнила его языком — и стала спускаться ниже, к животу, проводя губами по кубикам пресса. Вот ее язычок достиг пупка, обвел его по кругу, нырнул вовнутрь… Глеб до боли сцепил руки в замке — как же ему хотелось опрокинуть эту женщину на спину — и войти в нее, тот час же!..

Язычок двинулся дальше. Спустился по тонкой мягкой полоске волос от пупка к основанию возбужденной плоти. Медленно заскользил вверх, до самой крайней ее точки. Задержался там, чтобы исследовать каждый миллиметр такой чувствительной кожи…

Глеб приоткрыл глаза — и от того, что он увидел, внизу живота стянулся такой тугой узел желания, что все едва не закончилось в тот же момент.

Глеб оперся ладонью о подоконник, едва сдерживаясь, чтобы, положив руки на голову Ксении, не притянуть ее ближе к себе. Словно почувствовала это желание, Ксения обхватила его плоть губами и вобрала в себя, не прекращая ласкать языком.

Казалось, она тоже получала удовольствие, лаская его молодое сексуальное тело. Каждый раз, подводя его к самому пику, Ксения замедляла движения, становилась нежнее, а затем — увеличивала темп — снова и снова — до тех пор, пока Глеб больше не смог сдерживаться…

Я замолкаю, и пауза, которая возникает после этого, кажется куда более неловкой, чем в моем воображении. Как же мне хочется опустить вуаль! Я чувствую, как горят мои щеки. Не знаю, куда деть руки, о чем говорить и что делать дальше.

Граф все смотрит и смотрит на меня. Не двигается, словно врос в этот стул.

Слышу, как часы в кабинете бьют час ночи. Этот глухой звук выводит Графа из оцепенения.

— Послушайте, Шахерезада… — Граф подвигается на край стула и сцепляет пальцы в замок. — Ксения не терпит прикосновений, но может касаться сама. А как насчет вас?

— Давно не практиковалась, — отшучиваюсь я — и понимаю, что лучше было бы мне придумать другой ответ.

— Судя потому, что вы себе позволяете, вы безрассудная… И очень смелая… Давайте проверим, насколько. — Мне кажется, или он нервничает? — Вам не нравятся мои прикосновения, но, возможно, вы можете касаться меня.

— Эта… сцена не была намеком, — я трушу. Трушу!

Чувствую себя совершенно голой. Теперь меня страшат не только прикосновение — даже мысль о вторжении в личное пространство отзывается морозом по коже.

— Я ни в чем вас не обвиняю… Кроме кражи, конечно, — верный своей манере общаться, вворачивает Граф. — Но если этот момент с прикосновением-наоборот есть в вашей истории, вы же тоже думали об этом, верно? Давайте, попробуем. Никто ничего не теряет. В худшем случае, вам не понравится, а я получу пощечину.

Допустим…

Любопытно, что согласиться меня подталкивает именно картинка, как я даю Графе пощечину.

Он садится на край кровати. Я невольно отодвигаюсь, но командую:

— Руки за спину.

— Не стесняйтесь, говорите прямо — вы хотите меня связать, — усмехается Граф.

— Связать, запихнуть в рот кляп и запереть вас в шкафу — если озвучивать весь список желаний.

— Я пытаюсь создать благоприятную атмосферу, а вы все портите! — журит меня Граф, но руки за спиной прячет.

Сажусь рядом с ним, поджав под себя колени.

— Закройте глаза.

Слушается.

И вдруг я осознаю, что в горле пересохло, а сердце стучит громко и быстро. Коротко, неслышно выдыхаю — и взмахиваю рукой, словно дирижер перед началом симфонии… Так и застываю, прикусив губу. С чего начать-то?.. Осторожно кладу ладонь на плечо Графа. Хм. Ничего ужасного со мной не происходит — только сердце начинает захлебываться.

Осмелев, скольжу ладонью по рукаву ниже. Прохладный шелк просто создан для прикосновений… А что при этом чувствует Граф? Не прекращая движения, поднимаю голову — и оказываюсь всего в десятке сантиметров от его лица. Граф глаза не открывает — играет честно. Он замер и, кажется, вслушивается в свои ощущения. Медленно втягиваю воздух… Как же я люблю этот запах…

— Вы вкусно пахнете, — словно читает мои мысли Граф — и я тотчас же отдергиваю руку.

Граф открывает глаза.

— Ну, вы и трусишка, — в его голосе сквозит ирония, но во взгляде нет даже намека на улыбку.

— Для первого раза отличный результат, я считаю.

— В самом деле? — ухмыляется Граф и пересаживается на стул. — Так что там дальше с нашими героями?

Песня зазвучала по второму кругу. Ксения поднялась с колен и выключила запись.

— Хочешь чая?

Глеб попытался ответить, но горло пересохло. Поэтому он просто кивнул.

Ксения ушла, а он все продолжал стоять, обнаженный, опираясь ладонью о подоконник. Глеб осознавал: его жизнь изменилась и больше никогда не будет прежней. Какую роль он играл в этом новом мире? Кроме предателя Ланы и любовника замужней женщины?

Мелкий дождь размывал пейзаж за стеклом. На асфальт, лопаясь, падали каштаны. По серой улице куда-то спешила женщина в сером пальто, с раскрытым цветастым зонтом. Кленовый лист, который к нему прицепился, едва различался на пестром фоне. Глебу показалось, что это единственное яркое пятно в унылой Вселенной может что-то значить.

На кухне закипал чайник. Ксения заперлась в ванной.

Глеб так ждал близости с этой женщиной — и близость была волшебной, тогда почему же сейчас он чувствовал себя обманутым? Потому, что те минуты ничего не изменили? Вырезать их — и все останется, как прежде: он в гостях у Ксении, она заваривает ему чай… А как могло быть иначе? Они, обнимаясь, лежат на полу, одаривая друг друга теплыми ленивыми поцелуями?.. Такая картинка даже в его голове не оживала.

Ксения не любила его. Похоже, она вообще ничего к нему не чувствовала — тогда как Глеба эмоции разрывали на куски. Но разве можно влюбить в себя женщину, которая этого не хочет?.. И разве можно перестать любить женщину, если сильно этого захотеть?..

Глеб сжал кулак и легонько ударил им по подоконнику. Пестрый зонт — это спасительное пятно на сером фоне — ничего не значило. То, что произошло между ним и Ксенией, — тоже ничего не значило. Но жизнь продолжалась.

Оделся, пошел на кухню — такую же необжитую, как и комната. Ксения, привстав на цыпочки, рыскала по полкам в поисках сахарницы — видимо, бывала здесь не чаще Глеба.

— Не надо сахара.

Ксения замерла, словно услышала неожиданную новость — что такого она уловила в его голосе? Потом медленно обернулась. Белокурый локон соскользнул с ее плеча на лопатку, и Глеб опустил взгляд — так хотелось подойти к ней, легонько сжать это плечо, погладить, поцеловать его… Такое просто желание — почему оно казалось таким невыполнимым?.. И почему от этого было так больно?..

— Послушай, Стрелок… — Ксения села рядом с ним за миниатюрный столик. Случайно коснулась его ноги своей — и тотчас же отодвинулась. — Я бываю здесь только по вечерам пятницы. Остальное время квартира свободна. Зачем тебе жить в общаге? Живи здесь, — она сунула руку в карман, затем разжала кулак — словно фокус показала. На ладони лежал ключ.

Ксения улыбалась — искреннее и как-то… беззащитно. Держа ключ на раскрытой ладони, она ждала ответ. Глеб молчал, вглядываясь в ее красивые, глубокие и совершенно безразличные к нему глаза. Теперь ему казалось, что вовсе не близость с ней станет последним гвоздем, а его согласие переехать в эту квартиру. Только к чему медлить, если он знал ответ?

— Так что насчет квартиры? — Ксения чуть склонила голову набок. Серебряная сережка в ее ухе качнулась — и блеснула, поймав свет лампы.

— Согласен, — ответил за Глеба тот, другой мужчина, который жил в нем. И взял протянутый ключ.

— Давайте, попробуем еще раз, — прерываю я свой рассказ.

Граф медлит с ответом.

Как же тихо в этом доме… В моей квартире никогда не бывает такой убийственной тишины — даже ночью.

Граф все еще молчит. Еще немного — и он вгонит меня в краску. Вот уж точно и в мыслях не было напрашиваться. И черт меня дернул… Не говоря ни слова, Граф садится на край кровати, прячет руки за спиной, закрывает глаза — отработанные действия. Улыбаюсь — немного нервно.

Почему теперь те же действия даются мне куда сложнее?.. Кладу руку Графу на плечо. Но вместо того, чтобы, как в прошлый раз, заскользить ладонью вниз, — перемещаю ее выше, на шею. Тепло его кожи обжигает — я замерзла в этом наряде и, если не врать самой себе, жутко нервничаю, — но мне не хочется прерывать прикосновения. Признаю, мне нравится дотрагиваться до Графа. Это чертовски волнительно — и приятно.

А потом я делаю то, что даже осознать не успею, — приближаюсь к лицу Графа и касаюсь его губ своими.

ГЛАВА 7

Понтиак плывет по пустынной ночной улице. Играет легкая музыка. В салоне приятно пахнет свежестью. Дотрагиваюсь до кожаной обивки кресла — и не чувствую его прохлады — кончики пальцев по-прежнему ледяные.

Мы с Графом едем ко мне домой.

Смутно помню свое первое свидание, но, уверена, что тогда я и близко не волновалась так, как сейчас, сидя в этой просторной машине. Сердце колотится — и никакая спокойная музыка не способна вернуть его к прежнему ритму. Пытаюсь разобраться, что я чувствую, но это приводит еще к большему хаосу в мыслях. Граф и представить не может, насколько его Шахерезада сейчас уязвима.

Я вовсе не жалею о поцелуе.

У меня небольшой опыт такого рода контактов. Но, думаю, это легкое касание губ и короткое — но очень чувственное — прикосновение языков — словно слабый удар тока — вполне может претендовать на звание лучшего поцелуя в моей жизни. Нечасто со мной такое случалось — чтобы хотелось продолжения. И еще никогда не было так сложно остановиться.

Губы разомкнулись, но еще несколько мгновений лица находились так близко, что смешивалось наше частое дыхание. А потом я заявила, что на сегодня история закончена, и мне пора. Граф вызвался меня подвезти. Мне следовало отказаться — но в эту ночь со мной явно творилось что-то странное.

После поцелуя поведение Графа изменилось: он стал притихшим, задумчивым, а по отношению ко мне — машинально предусмотрительным. Когда Граф подавал мне пальто или открывал дверь машины, — казалось, в мыслях он находился где-то далеко. Странно, что он еще останавливался на красный. Впрочем, я и сама чувствовала себя не лучше. У меня чесались подушечки пальцев — настолько хотелось потрогать губы там, где они касались губ Графа.

Черт, неужели это происходит на самом деле?!. Я едва не пропускаю поворот к своему дому.

Снизив скорость, Граф наклоняется к лобовому стеклу, чтобы получше рассмотреть дом, к которому мы подъехали, — присвистывает.

— Так вот, значит как… — теперь он выглядит куда бодрее — словно ему плеснули в лицо ледяной водой.

Уверена, он не ожидал, что дом Ксении в скандинавском стиле я списывала со своего.

— Вы же по другому адресу зарегистрированы… — заинтригованно произносит Граф, скользя взглядом по окнам.

— Как и треть жителей нашей страны, — выхожу из машины, обтягиваю юбку. Хорошо, что эта ночь закончилась. Мне очень нужна передышка. — Спасибо, что подвезли.

Направляюсь к подъезду — и слышу голос Графа позади себя:

— После такого вы просто обязаны показать мне квартиру.

Замираю.

Надеюсь, под «таким сюрпризом» он имел в виду дом, а не спонтанный поцелуй.

Лихорадочно соображаю, есть ли в квартире то, что Графу не следует видеть. Думаю, — нет. Только записи в лэптопе, но они защищены паролем.

— Понимаю ваше любопытство. Но, в отличие от вас, мне рано вставать, так что…

— Шахерезада… — теперь его голос звучит прямо у меня над ухом — и я вздрагиваю от неожиданности. — Мне очень хочется узнать, как выглядит ваша квартира. И ради этого я готов на отчаянные меры.

— Любопытно… — совсем, совсем не любопытно, я не хочу этого знать! Просто, оказывается, мне безумно нравится, когда слова произносят таким приглушенным голосом… на ушко.

— Если вы откажете мне, я вас поцелую. И вовсе не так, как это делают в начальной школе, — в словах Графа нет и тени заигрывания.

Его намек на мой «школьный» поцелуй — впрочем, как и сама угроза — приводит меня в чувства. Что бы я не испытывала, с меня на сегодня хватит прикосновений.

— Если поклянетесь держать дистанцию.

Граф поднимает руки. Он совершенно серьезен.

— Думаю, этой ночью вы убедились, что я способен себя контролировать.

Нет, он все-таки издевается.

— Следуйте за мной, Граф.

Жестом показывает: «Только после вас».

— Говорить я вам не запрещала.

— Лучше говорите вы. Так значит, теперь наш Глеб живет в этом самом доме?..

— Да, в этом самом доме. И ходит по тем же самым ступеням, по которым сейчас поднимаемся мы.

У Глеба наступили непростые времена. Он привык думать — а когда много думал, находился правильный ответ или, хотя бы, направление, куда идти. Но теперь его мысли словно зациклились, как та песня, которая звучала во время его близости с Ксенией. О чем бы Глеб ни размышлял — каждый раз возвращался к исходной точке: он живет в квартире замужней женщины, от которой сходит с ума, и которая не испытывает к нему никаких чувств, кроме, разве что, жалости. Не гонит его, но и не подпускает близко. Кормит с рук — но только тогда, когда захочет сама. У них не может быть отношений, не может быть будущего, — но уйти из этой клетки в скандинавском стиле тоже невозможно. Будто воздух за пределами стен разряжен, и, если однажды не вернешься сюда, — то погибнешь.

Мысли проникали в сны. После таких ночей Глеб весь день чувствовал себя разбитым. Иногда он не спал вовсе. Как-то утром лежал в наполненной ванной — вода подступала к его подбородку — и, глядя мутными от недосыпания глазами на свое тело, искаженное сверкающей рябью, думал о том, что мир не остановился бы, усни он прямо сейчас.

— В этой самой ванной? — Граф поворачивает кран и так внимательно следит, как вода в брызги разбирается об эмаль, словно проводит важный эксперимент.

— В этой самой.

Я немного напряжена. Но нет — ванна не даст ему ни одного ответа. Эта ниточка ни к чему не привязана.

Граф выпрямляется. Застывает.

— Ты живешь не одна? — нахмурив брови, спрашивает он и кивком указывает на две зубные щетки в стеклянном стаканчике.

— Просто… — вот поэтому я и не люблю принимать гостей. Мой мир — мои странности. — Утром и вечером я чищу зубы разными щетками.

— С чем это связано? — в его голосе столько любопытства, будто мой ответ — это ключ к пониманию меня в целом.

— Мне так удобно.

— Конкретнее?

— Отвечаю конкретнее некуда: это не ваше дело, Граф.

Он не спорит. Цепляет взглядом махровый халат на вешалке, баночки с кремами. Смотрю на него — и не могу поверить: Граф в моей ванной комнате. Тот самый Граф…

— Разрешите пройти?

Замечаю, что, стоя у двери, закрываю ему проход, — и отступаю. Граф продолжает по-хозяйски разгуливать по квартире. Хлопает дверцами кухонных шкафчиков. Пристально рассматривает шляпу с перьями, висящую на ширме.

— В квартире Ксении не было кровати, — говорит он, указывая на матрас, накрытый пледом. — И стола с лэптопом.

— Просто я еще не дошла до этого момента. Не думала, что вы так быстро окажетесь у меня в гостях.

— То есть вы думали, что когда-нибудь окажусь… — передергивает он.

Вместо ответа я прикрываю ладонью зевок.

— Подождите, не засыпайте, — просит Граф. — Я знаю, как вас взбодрить.

Подходит к лэптопу и шевелит мышку. Экран загорается — и в груди у меня холодеет. «Пароль», — напоминаю я себе.

— Не надо меня бодрить, — в моем голосе появляется напряжение. Граф улавливает это, поворачивает голову и, не убирая ладони с мышки, чиркает по мне взглядом. Странно, что искры не высекает. — Просто дайте мне поспать.

— Это очень негостеприимно… — оставляет лэптоп в покое. Заходит за ширму. Вижу, как шевелятся крючки вешалок-плечиков, на которых весит моя одежда. — Ложитесь-ка, Шахерезада, на кровать.

Я мученически поднимаю взгляд к потолку.

— Только после вашего ухода. Стесняюсь при вас переодеваться.

— Я не предлагаю вам спать. Я предлагаю вам лечь, — раздается в ответ.

— То есть уходить вы не собираетесь.

— Конечно, собираюсь! — Граф появляется из-за ширмы, приложив к груди вешалку с алым вечерним платьем — «Как вам? Нет? Ну, ладно» — и снова исчезает. — Эта квартира для меня слишком тесная. Но перед уходом я собираюсь поступить с вами так же, как вы поступили со мной.

Приподнимаю бровь.

— Украсть у меня кольцо?

— Да нет же! Как вы поступили со мной сегодня ночью. Я расскажу вам продолжение вашей истории, — он аккуратно задвигает за собой ширму и подходит ко мне.

Я не отступаю, хотя чертовски хочется это сделать. И, вместе с этим желанием, в голове вспыхивает картинка — я в костюме Шахерезады приближаюсь к губам Графа, сидящего с закрытыми глазами…

— Смотрю, вы оживились, — тотчас же отзывается Граф. — Думаю, у меня получится заглянуть в ближайшее будущее нашего героя. Ведь если в доме появились кровать, стол и лэптоп, значит, Глеб перестал истерить и взял себя в руки. Наверняка, нашел подработку — думаю, не в его характере брать деньги у отца. Кем бы он подрабатывал, Шахерезада?.. — Граф словно невзначай перекладывает прядь моих волос с груди за плечо. Это нельзя назвать прикосновением, но тело реагирует — правда, странным образом — кровь приливает к щекам. — Я бы на его месте устроился в автомастерскую — раз он в этом спец. Работа, наверняка, его взбодрила, укрепила, так сказать, его внутренний стержень… Вы ляжете или нет?

— Да-да, ложусь… Очень любопытно…

— И тогда Глеб, снова почувствовав почву под ногами, ринулся в бой… Нет, не накрывайтесь… Просто лежите… Да, именно, на боку… — Граф садится рядом со мной. Расстояние между нами сложно назвать безопасным, и сердцебиение снова набирает обороты. Но он больше не приближается. Просто смотрит на меня сверху вниз — чуть снисходительно, чуть ласково — словно только что одержал надо мной маленькую победу. — Так вот… Теперь я отлично представляю следующую пятницу Глеба…

— На первый взгляд, все было, как в прошлый раз.

Он отвез Ксению в Большой город на ее же машине. Скорее всего, там состоялась какая-то встреча — не важно. Главное, что теперь Глеб не следовал за Ксенией по баракам, не пытался нарваться на драку, не паниковал. Он дожидался ее в машине, тщательно выбритый, в новой рубашке, пахнущий недавно купленным одеколоном. Когда Ксения вернулась, вопросов он не задавал. Вернее, задал — но только один:

— Поедешь посмотреть, что я натворил в твоей квартире?

А если читать между строк: «Согласишься ли ты снова остаться со мной наедине?»

Ксения опустила голову, задумалась. Глеб ждал, прищурив глаза, перебирал пальцами гладкие и прохладные орехи каштанов в кармане куртки — словно бусинки четок. Он был готов к отказу — но Ксения согласилась.

И да — Глеб в самом деле купил матрас. Перевез удобный стол, за которым работал на ноутбуке. А еще Глеб тщательно подготовился к этому вечеру: в холодильнике лежало мясо для отбивных, а на балконе стояла бутылка… допустим, Кьянти.

Пока Ксения по его заданию выискивала новшества в квартире, Глеб настругал салат из свежих овощей — пригодился опыт жизни без матери.

— Готовишь?.. — улыбаясь, спросила Ксения и стащила ломтик зеленого перца прямо из салатной миски. — Ммм… Какая же я голодная!

— Эй, отдай! — Глеб попытался выхватить его, но Ксения увернулась. — Воришка! — прокомментировал он — и тут же получил компенсацию — надкушенный кусочек.

Аккуратно, не дотрагиваясь до Ксении, взял его губами из ее рук. И тот обмен взглядами, который произошел, заставил сердце Глеба биться чаще.

— Слишком тихо — не находишь, Стрелок? — Ксения села на подоконник и на полную громкость включила на мобильном «Lost On You» LP. — Так лучше?

Вместо ответа Глеб стал в такт музыке дирижировать деревянной лопаткой, которой только что переворачивал скворчащие отбивные.

— О, а это что? Кьянти?! — Ксения едва ни прижалась лбом к балконному стеклу. — Откроем?

Мурлыча себе под нос песню, Глеб кивнул. Вытер руки о полотенце, откупорил бутылку. Его заполняло приятное чувство — когда кажется, что все идет по плану, и любое отступление, любой экспромт только приближает к цели.

Ужинали в спальне, прямо на полу, расстелив плед. Музыка становилась все чувственнее — или Глебу так казалось?..

Ксения расцветала, и Глеб все не мог на нее насмотреться. Он любовался этим диким экзотическим цветком, наслаждался его видом и ароматом, зная, что прикасаться к нему нельзя, — даже попытки не делал. И, возможно, из-за этого Ксения чувствовала себя такой раскованной. Она хохотала над его репликами, касалась пальцами своих разгоряченных щек, подтрунивала над ним. По ягоде скормила ему с рук гроздь винограда, пока они вспоминании слова песен любимой обоими группы «Битлз». Послушали ее. Переключились на джаз. А потом Глеб предложил Ксении сыграть в «Дубль».

— Правила просты, их поймет даже опьяненная Кьянти женщина, — Глеб поправил стопку круглых карточек, две из них положил на пол рубашками вниз. — Кто первый увидит одинаковые картинки, тот называет изображение и накрывает карточки рукой… На что играем?

— На желание, — предложила Ксения, и Глебу показалось, что в тот момент улыбались только ее губы — не глаза.

Игра получилась шумной, суматошной и невероятно азартной. Они едва не подрались из-за карточек, которые выхватили одновременно. Глеб поддавался, дразнил ее, но ближе к финалу выиграл.

— Хочу отыграться! — потребовала Ксения, принимая бокал с новой порцией вина.

— Хорошо, — купаясь в ее блестящих, чуть влажных глазах, ответил Глеб. — Только теперь играем на признание.

Ксения снова проиграла.

— Похоже, мне должно повезти в любви, — заключила она и подбросила карточки над головой — настоящий бумажный дождь. — …Я устала.

И в тот момент они поняли, что после половины бутылки вина Глеб не может отвезти ее домой. Других вариантов Ксения искать не стала. Разделась за ширмой, закуталась в простыню. Она сама предложила Глебу переночевать рядом с ней — больше было негде. Только никаких прикосновений — иначе отправит его спать на пол.

Ксения заснула мгновенно, а Глеб все лежал, подперев голову рукой, и смотрел на ее силуэт, скрытый под простыней. На простыню, тугую толстую косу Ксении, шею и крохотный неприкрытый участок плеча ложился ровный голубоватый лунный свет — и, казалось, что эта картинка не настоящая, а фото, или кадр из фильма, или инсталляция в музее.

Никаких прикосновений.

Но ради этих мгновений Глеб продал бы душу дьяволу. Еще раз…

— Вы хорошо прочувствовали моих героев, Граф. Мне невыносимо приятно… Или просто невыносимо… В любом случае, я прошу вас уйти. Уже поздно.

Сейчас, в темноте, Граф лежит примерно так же, как Глеб, а я, соответственно, исполняю роль Ксении. Чувства, которые мои герои испытывали друг к другу, настолько наэлектризовали пространство квартиры, что просочились в реальность. Я чувствую влечение, которое испытывала Ксения, ее любопытство — и ее страх. А еще я чувствую на себе жажду обладания Глеба — физически — мурашками по коже. Ненасытность, жадность, раздирающие его эмоции… Поэтому я хочу как можно быстрее избавиться от Графа.

— Вы рискуете пропустить самое интересное… — не сдается он.

Это вряд ли. Потому что «самое интересное» сегодня со мной уже произошло — когда я поцеловала Графа.

Даже по первому касанию можно понять — а, тем более, это легко сделать тому, кто чувствителен к прикосновениям — что ты совпадаешь с другим человеком. Такое совпадение — редкое явление. Оно рождает притяжение — и даже зависимость. И мне безумно жаль, что таким человеком для меня стал Граф. Потому что наша война не может окончиться перемирием — кто-то обязательно проиграет. И я готова на все, чтобы этим «кем-то» оказался Граф.

— И все-таки я выбираю сон.

— Шахерезада, а кто вам сказал, что у вас есть выбор?

И быстрее, чем я успеваю возмутиться, Граф прикладывает указательный палец к моим губам. Я замираю, почувствовав его прикосновение, а он продолжает свою историю.

— Утренний свет серыми тенями ложился на обнаженное тело Ксении, спящей на боку. Светало, но небо было затянуто тучами, и контуры ее тела терялись в том неверном освещении.

Глеб смотрел на ее пышную грудь с темными припухшими ореолами сосков. На бедра, плотно обмотанные простыней. На плавную линию плеч. Любуясь, рассматривал веснушки на ее плече — и не верил своему счастью: Ксения — здесь, рядом с ним, он мог бы в любой момент прикоснуться к ней, накрыть ее губы своими, провести по ним языком, немного нажать, чтобы проникнуть внутрь… Но пока Глеб, конечно, не собирался этого делать. Он собирался сделать кое-что другое.

Глеб наклонился к ее ушку и пошептал, касаясь его дыханием:

— Любимая… — очень тихо, чтобы Ксения не смогла расслышать его голос сквозь сон. И уже громче: — Просыпайся… — и все-таки не удержался и прикусил мочку ее уха.

Ксения издала тихий звук — словно полу-вздох — и открыла глаза.

— Ты готова выполнить мое желание? — все также на ухо прошептал ей Глеб и, не касаясь пальцами кожи, убрал с ее лба светлую прядь. — Поиграешь со мной?

Ксения сонно заморгала, натянула на себя простыню — и улыбнулась. Глеб едва сдержался, чтобы не сгрести ее в охапку, не зацеловать. Он дождался, когда она кивнула, и продолжил:

— Я стану твоими руками. Буду делать с тобой все, что захочу — но при этом ни разу тебя не коснусь.

Глеб увидел интерес в ее глазах. Ксения прикусила губу.

— Закрой глаза и представь, что твои руки — мои.

Ксения подчинилась.

— Теперь положи свою руку себе на шею… Проведи кончиками пальцев до плеча, затем по ключицам, к ямочке между ними… Проведи ладонью до груди… А теперь обхвати свою грудь руками, сожми ее… — Глеб на секунду прикрыл глаза. Выдохнул. — Найди соски и захвати их между большим и указательным пальцем. Погладь соски, сильнее… Потяни их вперед немного и чуть проверни… Нравится?

Он видел, что нравится, — Ксения облизала губы, ее дыхание участилось. Глеб едва сдерживал себя, чтобы не положить свои руки на ее ладони. Но это было бы против правил.

— Покажи, как ты ласкаешь свою грудь языком.

Только от того, что он произнес эту фразу, во рту стало сухо. Глеб смотрел, как Ксения обхватила грудь снизу, приподняла ее — и потянулась язычком к торчащему соску. Вот она провела языком вокруг соска, подразнила вершину — у Ксении и Глеба одновременно вырвался стон. Глеб вцепился в простынь так, что побели костяшки пальцев.

Ксения увлеченно ласкала свою грудь, и Глеб вдруг осознал, что ревнует — глупо, дико, иррационально, глубоко. И даже понимание, что он ревнует Ксению к самой себе, его не привело его в чувства. Чуть более резким тоном, чем хотелось бы, он скомандовал:

— Хватит! Остановись!.. Спускайся ниже.

Ксения недоуменно приоткрыла глаза и посмотрела в него. Глеб не знал, что именно она заметила, но это вызвало у нее хулиганскую улыбку — и, прежде, чем послушаться, она прикусила свой сосок, глядя Глебу в глаза. Его терпение было на пределе. Глеб вскочил.

— Ложись на спину! Передвинься чуть ниже! Раздвинь ноги и согни их в коленях!

Когда Ксения подчинилась, Глеб сел на пол у ее ног, чтобы видеть влагу, уже размазанную по ее бедрам, ее набухшие складочки.

— Приоткрой себя.

Ксения раскрылась перед ним окончательно.

Как же ему хотелось погрузить язык в эту влажную вязкость…

— Войди в себя.

Она провела своим пальчиком по всей длине между складочек и медленно вошла в себя.

— Глубже, резче, задержись… Еще… Выйди, — приказал он, когда увидел, что Ксения уже возбуждена не меньше его.

С небольшой задержкой, но Ксения послушалась.

— Я хочу, чтобы ты довела себя до оргазма, лаская клитор. Начинай… — «любимая», — добавил он про себя.

Двумя руками Ксения приоткрыла складочки. Указательный палец лег на клитор — и начался танец. Она стонала, ее бедра ритмично двигались, движения ускорялись. Глеб, больше не в силах терпеть, наплевал на правила — вошел в нее языком. Подстроился под темп движения — и поймал судороги ее оргазма…

— Как вам моя история, Шахерезада? — вежливо интересуется Граф.

Долго молчу.

— Нормально, — наконец, выдавливаю я.

— Странно… Выражение вашего лица и ваша поза говорят о том, что вам очень понравилось.

— Уже поздно. Или рано… В общем, выметайтесь из моего дома, Граф! Иначе в следующую ночь я не открою вам дверь.

Граф улыбается глазами — ему нравится моя шутка.

— Нескучной ночи, Шахерезада, — целует меня в висок — и уходит.

Я слушаю, как звук его шагов на лестнице становится все тише.

Потом раздеваюсь, залезаю под плед и начинаю руками по своему телу повторять все то, о чем только что рассказывал Граф.

(8 глава в процессе…)

ГЛАВА 8

Я не просыпаюсь — вздрагивая, вырываюсь из сна. Впервые за все время жизни в этой квартире — за полгода — я слышу этот звук — стук в дверь. Причем не обычный — словно молотят каким-то предметом. Сердце колотится так, что, кажется, прорвет грудную клетку.

— Тук-тук-тук.

Сажусь на край матраса. В голове гудит, как на утро после вечеринки. Жмурюсь от яркого утреннего света.

— Тук-тук, тук-тук-тук.

Не отрывая взгляда от колонны, которая заслоняет входную дверь, заматываюсь в простыню и на цыпочках двигаюсь к источнику звука.

— Тук-тук-тук, тук-тук.

Приближаюсь к дверному глазку — и тотчас же отступаю.

— Да ладно, Шахерезада. Я знаю, что ты там.

Блефует. Но я все равно открываю дверь: в его руках подставка с двумя пластиковыми стаканчиками кофе.

— Обязательно барабанить на весь дом? — подтягиваю простыню до подбородка и пытаюсь вспомнить, когда это мы перешли на «ты».

Вспомнила. Не переходили.

— Ты так долго не открывала… Я решил, может, нужно отстучать какой-нибудь пароль — вот и пробовал разные варианты, — для примера он еще пару раз ударяет рукояткой трости о дверь.

— Ага… Пароль…

Смысл его появления — в моей квартире, утром — понятен. Я вмешалась в его личную жизнь — теперь он вмешивается в мою.

— Кухня налево, — вдыхаю аромат кофе и, оставив дверь открытой, иду в спальню переодеваться.

Натягиваю джинсы, майку, выхожу из-за ширмы — и едва не врезаюсь в Графа.

— Я же сказала…

— Я знаю, где кухня.

Он слишком большой, чтобы я могла вытолкнуть его силой. Но мне очень, очень, очень не нравится, что происходит.

В душ я точно при нем не пойду. После его вчерашнего рассказа я даже спиной поворачиваться лишний раз к нему не хочу.

Граф словно читает мои мысли. Его взгляд вдруг становится серьезным — даже заиндевевшим.

— Я подожду вас в машине. Не забудьте куртку, — он отдает мне подставку со стаканчиками кофе — и уходит, постукивая тростью.

Пожимаю плечами. Сегодня я спала три с половиной часа — ощущение невесомости беспокоит меня сильнее, чем причина перепадов настроения Графа.

И только потом понимаю, что не спросила, с какой стати мне идти к нему в машину.

После душа, двух порций кофе и тоста с сыром я снова в строю. Сижу за столиком на кухне, допиваю латте и наблюдаю сквозь занавеску за машиной Графа. Какой же я была умницей, когда решила перед этой аферой снять квартиру. Ничего не предвещало, что она мне понадобится, — обычная перестраховка. А теперь, Крис, представь, что Граф ждет тебя у крыльца твоего настоящего дома… Кофе застревает в горле — я шумно откашливаюсь.

Моя история повернула не в ту сторону. Мои отношения с Графом повернули не в ту сторону. Безотчетно, по собственной воле, я впустила его в свою квартиру. Да я поцеловала его!

А что если, ощущая власть над Графом, я, на самом деле, как поезд, который свободен в выборе маршрута только по уже проложенным рельсам? Рельсы, конечно, прокладывает Граф. Вдруг я что-то упускаю и уже давно играю по его правилам? Он намного жестче, чем хочет казаться, — и намного хитрее. Иначе ему бы не удавалось выходить сухим из всех авантюр, связанных с написанием книг.

Уверена, переживая с Графом страстный роман, Катрин из его «Иголки для бабочек» — дочь одного из богатейших людей страны — понятия не имела, что он всему миру расскажет о ее тайне. До встречи с Графом она оказывала дорогие интимные услуги — исключительно дабы пощекотать себе нервы и насолить родителям. После шикарного полугодового романа, за которым следили все таблоиды, последовало не менее громкое разоблачение Катрин. Книгу Графа мгновенно смели с прилавков.

Хватаю куртку и выбегаю во двор. Стучу по стеклу со стороны Графа. Дожидаюсь, пока оно опустится.

— Я никуда с вами не поеду.

— Поедете.

— Затащите в машину силой?

Он так глянул — словно у меня жаба изо рта выскочила.

— Зачем же. Вы сами сядете…

— Не думаю.

— …Когда узнаете, что я хочу вам рассказать о себе кое-что, не известное никому.

Прищуриваю глаза. Заманчиво. Но я так быстро не сдамся.

— С чего вы взяли, что это мне интересно?

— Потому что по какой-то причине вам интересно во мне все. Особенно, мои тайны. А то, что я хочу вам показать, — это концентрированная тайна.

Сажусь на переднее сидение. Обдумываю слова Графа. Зачем ему рассказывать мне свои тайны — если только он не собирается получить что-то взамен.

Солнце слепит глаза. Щурюсь, опускаю козырек — не помогает.

— Возьмите мои, — Граф протягивает мне солнцезащитные очки.

— Предпочитаю, чтобы дорогу, в первую очередь, видел водитель.

— Возьмите! У меня есть еще пара, — бросает на меня короткий насмешливый взгляд. — Откуда столько удивления у девушки с двумя зубными щетками в стаканчике?

Усмехаюсь, но очки беру. Смотрюсь в отражение зеркала на козырьке. Хм. Красиво. Оказывается, мне весьма идут черные большие стекла. На светофорах водители соседних машин заглядываются на меня. Или на Понтиак…

Через четверть часа вылетаем на трассу. Осень буйствует. Золотое солнце, пронзительно-синее небо, пестрая листва. Узкая, чуть влажная после дождя, дорога словно специально извивается, чтобы показать побольше красот.

— Так что вы скажете по поводу моей истории о Глебе? — спрашивает Граф таким тоном, словно мы только что с ним об этом разговаривали, но внезапно прервались.

Первым на его вопрос реагирует мое тело. Прикрываю глаза, чтобы обуздать свои ощущения. Да, я помню, как изнывала, слушая описание Графом интимной сцены, как пыталась дышать ровнее — ведь Граф находился так близко; как радовалась, что в комнате темно. А еще я очень хорошо помню, что делала, когда Граф ушел — но в моих фантазиях он все-таки остался…

— Не думаю, что Глеб любит готовить, — внезапно охрипшим голосом отвечаю я и роюсь в сумке в поисках бутылочки с водой. Очень хочу пить — и очень не хочу смотреть Графу в глаза.

— Не думаете? Или знаете наверняка?.. Впрочем, не отвечайте. Я сочинил ужин лишь потому, что сам люблю готовить. Вплел в историю немного личного — как это делаете вы.

— Граф, смотрите на дорогу!

— А вы не отвлекайте водителя, так прикусывая губу!

Улыбаюсь. Делаю пару глотков.

— Дайте мне, — требует Граф.

Протягиваю Графу бутылку и, наклонив голову, смотрю, как он касается ребристого горлышка губами — там, где только что были мои губы. Тотчас же вспоминаю, как целовала Графа. Тело снова мгновенно реагирует… Не представляла, что поездка будет настолько адской.

— И не думаю, что Глеб настолько осмелел… с Ксенией… на матрасе, — машинально делаю еще несколько глотков.

— Язык был лишним? — интересуется Граф совершенно невинным тоном.

В который раз радуюсь, что он одолжил мне солнцезащитные очки.

— На мой взгляд, время прикосновений еще не настало, — я тщательно взвешиваю слова. — Но. Подобного рода близость между ними, наверняка, происходила все чаще и чаще… Вы весьма проницательны, Граф.

— На самом деле, Крис, я запутался в вашей шараде. Все мои предположения заходят в тупик. Похоже, в этой истории вымысла больше, чем правды. Вы старательно заметаете следы — и все же не настолько хорошо, чтобы я потерял надежду докопаться до сути. Идеальных преступлений не бывает. Вот и вы попадетесь на мелочи, так и знайте.

— Любопытно, что вы заговорили о преступлении… — я откидываюсь на спинку кресла. Граф внимательно смотрит на дорогу, но, уверена, ловит каждое мое слово. — Потому что именно сейчас Ксения садится на край матраса, подтягивает к себе ноги и аккуратным, но настойчивым движением закрывает книгу, которую читает Глеб…

— Повремените со сказкой, Шахерезада, — останавливает меня Граф. — Мы приехали.

Увлеченная своими переживаниями, я впервые за долгое время смотрю в окно машины — и кровь отливает от лица.

— Неужели вы ни разу здесь не были? — Граф открывает мне дверь. Я выхожу, путаясь в ногах. — Или вы не ожидали, что об этом месте знаю я?

И то, и то другое, Граф.

Я чувствую легкую тревогу от того, как много он знает, но куда острее я ощущаю трепет и что-то, похожее на преклонение. Впервые вижу дом моего Глеба воочию, а не на фото. Это строение — пусть и заброшенное, обветшалое, с криво заколоченными окнами — выглядит величественно. Оно — словно живой организм. По влажным деревянным стенам ползет виноград, зеленые листья кажутся прозрачными на солнце. На крыльце, подставив пушистое брюшко теплым лучам, лежит толстый рыжий кот — лениво отмахивается от мухи. Из разбитого стекла, между прибитыми досками, из дома выпархивает воробей. На широком балконе второго этажа растет береза, трепещут яркие желтые листочки.

Ветер дует чутьсильнее — и на голову, словно серпантин, кружа, осыпаются золотые кленовые листья. Один из них падает мне на плечо.

— Это вам, — я протягиваю листок Графу.

— Благодарю, — он сует подарок себе за пазуху. Затем поднимает с земли коричневый гладкий орех каштана. — А это вам. Теперь он будет не только у Глеба в кармане, но и у вас.

Прячу его в карман пальто — быстро и ловко, как заправская воришка.

— Пройдемте вовнутрь? — предлагает Граф.

Киваю.

Он достает из багажника лом и, как настоящий преступник, одним движением взламывает ржавый амбарный замок.

— Я первый, Шахерезада. Дом слишком старый — не до любезностей.

Граф необычайно заботлив. Или просто хочет первым увидеть то, что скрывается внутри.

Следую за ним в гостиную, совмещенную с кухней, — помещение занимает почти весь первый этаж. Граф ломом вышибает приколоченные к окну доски — и гостиную резко заливает густой солнечный свет.

Я испытываю странное чувство, похожее на ностальгию, но не свою (здесь я впервые), а чужую — ностальгию человека, полгода назад рассказавшего мне об этом доме.

Затянутые паутиной колесные диски — как медали, рядами висящие на стене — отбрасывают на пол солнечные зайчики. На широком столе стоит покрытый коричневым налетом граненый стакан с остатками полевых цветов. Стебельки похожи на паутинки: дотронешься — и они превратятся в пыль. Дверца сушилки над жестяной раковиной покосилась, и я замечаю посуду — всю одинаково темную от времени. На маленькой плите нахохлился ржавый чайник. Все старое, покрытое пылью и паутиной, изъеденное мышами и жуками, — но ощущение такое, будто дом продолжает жить без хозяев.

Делаю шаг вперед — и в широком солнечном луче взмывает облако пыли. Звонко чихаю. Граф оборачивается — будто услышал сигнал.

— После того, как вы рассказали об этом доме — в самую первую ночь, — я не мог успокоиться, потому что помнил, что где-то уже видел это строение — точь-в-точь таким, как вы его описали. Я перерыл все коробки на чердаке, с лупой изучил фото-архивы… Но нашел я дом вовсе не на фотографии, а на открытке. Эскиз, датированный тысяча девятьсот тридцать третьим годом. Тогда это строение принадлежало семье Кипельских. Еще немного работы в городском архиве — и выясняется, что в это время в доме проживало девять человек. Это почти тупик. Как узнать, кто из них — почти столетней давности — каким-либо образом связан с вами? Старики, родители и пятеро детей. Одного из детей звали Глеб, но он погиб во время войны. Еще трое не дожили и до тридцати — несчастные случаи, болезнь…

— …Что вы делаете, Граф?! — я улыбаюсь.

Поворачивая запястье, он пускает на меня блики света.

— Касаюсь вас солнечным зайчиком — раз руками запрещено. Не щекотно?

— Нет, — улыбаюсь еще шире, глядя, как светлое пятнышко ползет по моим пальцам, перепрыгивает на пальто, устремляется выше. Потом я теряю его из вида — и только по взгляду Графа догадываюсь, что сейчас зайчик гладит мое ухо, проплывает по щеке — и застывает на губах…

— А вот самый младший из сыновей дотянул до пятидесяти, — Граф прячет руку за спиной — и его голос снова становится серьезным. — У него был сын — единственный наследник некогда большой и зажиточной семьи. Последнего из рода Кипельских нарекли Львом. Сорок лет назад, еще совсем юным, он переехал учиться в город. Там ввязался в плохую компанию, едва избежал тюрьмы. Семьей он не обзавелся. Сейчас этот Лев — который так напоминает вашего Глеба — совсем старик — так что династия прервалась. Это печально. Только вот какое отношения это имеет ко мне?.. Поднимемся на второй этаж, Шахерезада?

Я следую за Графом, почти не обращая внимания, как опасно скрипят ступени под ногами — так взволновала меня история, рассказанная Графом, — хотя многое из услышанного я уже знала.

— Не то, чтобы я надеялся услышать от вас ответ… — Граф подает мне руку — я перепрыгиваю через дыру в ступенях. И с удивлением осознаю: мне жаль, что он в перчатках. — Скорее, просто хвастаюсь, сколько бессмысленной работы я проделал. Одна радость — что я писатель. Возможно, когда-нибудь я напишу об этом книгу… Это спальня Глеба?

Я киваю. Да, мой герой жил именно здесь. В этом самом окне сверкала молния, когда сюда впервые поднялась Лана. На этой стене переплетались их тени, когда Глеб впервые ее целовал… Я взволнована так, что не сразу осознаю, что говорит Граф.

— Совсем забыл! На открытке — с обратной стороны — есть надпись. «Здесь все начиналось. Я помню каждое мгновение». И дата: тысяча девятьсот восемьдесят шестой год. На этом моменте, признаюсь, мой мозг закипел. Потому что, надо полагать, получатель открытки связан с моей семьей, а отправитель — с вашей. Но каким образом?.. Надо же — ни одной фотографии, блокнота, тетради! — Граф хлопает дверцей шкафа — она крякает — и повисает на одной петле. — Связь, очевидно, есть, раз вы знали, что у меня находится то самое кольцо с аметистом. Но на этом я сдаюсь. Похоже, дополнительную информацию я могу получить только из вашей истории — так что внимательно слушаю. И — да, я попытаюсь абстрагироваться от того факта, что события, о которых вы рассказываете, на самом деле произошли лет тридцать тому назад.

— О нет, Граф. Сейчас ваша очередь рассказывать. Концентрированная тайна, помните?

— Точно, — он трет кончик носа. — Вы знаете, что произошло с моими родителями, Шахерезада?

— Они погибли, когда вам едва исполнился год.

Граф довольно ухмыляется — что не очень-то хорошо сочетается с моими словами.

— Нет, не погибли — они исчезли. Я думаю, они сбежали. Были такими же ворами, как и вы. Наверное, именно это совпадение вначале и удержало меня от звонка в полицию, — а не ваша история. Я сентиментален к воришкам… Родители завещали мне гараж, доверху набитый дорогущим хламом, потому что просто не могли увезти его с собой, а вовсе не из-за бесконечной любви ко мне. Меня оставили на полоумного дедулю, от которого я сбежал, когда мне было двенадцать. Потом, правда, вернулся: на улице жить опасно, — да и глупо.

— Но потом вас заинтересовала и сама история, верно?

— Да, потом вы подкинули парочку любопытных деталей… Сначала я подумал: если вы знаете о кольце, то, возможно, знаете и о моих родителях, от которых оно мне досталось. Но, судя по вашему лицу, вы удивлены не меньше, чем был удивлен я, когда выяснил, что документы об их смерти липовые.

— Я не знаю ничего, что помогло бы вам отыскать родителей.

— Какая выверенная формулировка ответа…

Я и в самом деле была в шоке. Но на кое-кого эта информация произведет куда более сильное впечатление…

— Почему вы так смотрите на меня? — я перевожу тему.

— Вам удивительно подходит этот дом, — подхватывает мою игру Граф.

Фыркаю.

— Надеюсь, вы не имеете в виду, что я дряхлая и всеми брошенная!

Графа улыбается, и эта редкая улыбка словно подсвечивает его изнутри. На несколько секунд он превращается в искреннего, приятного, теплого человека. Или у меня просто очень богатое воображение.

— Этот дом словно создан для вас! Я легко могу представить, как утром, завернувшись в плед, вы сидите в этой спальне, в просторном старом кресле с резными деревянными подлокотниками. Держите двумя руками большую, доверху наполненную чаем чашку. Утреннее солнце освещает вашу полуулыбку. О ноги трется толстый рыжий кот…

— Граф, да вы романтик!

— Я просто писатель.

Искренность слов, его улыбка создают особую ауру — и я иду дальше:

— Граф, вот скажите, зачем вы пишете книги, которые ломают человеческие судьбы? Ведь не только ради денег — у вас шикарное наследство, пусть и ворованное. И не из-за жажды справедливости — женщина, продававшая свое тело мужчинам, — не самая злостная преступница в мире. А вы не просто ее изобличили. Сначала заставили ее верить вам, признались ей в любви…

— Я никогда не признавался в любви женщине, к которой этого чувства не испытывал, — теперь голос Графа звучит жестко, время откровений стремительно тает.

— В чем виновата перед вами конкретно она? После вашего ухода эта женщина пыталась покончить жизнь самоубийством. А после вашей книги — сделала еще одну попытку. Вам все равно?

— Такие правила игры.

— Граф, это не игра.

— Жизнь — только то, как ты к ней относишься. Для меня — это игра. Доказать? Я собираюсь пройти по ограждению балкона.

Я всплеснула руками.

— Бросьте, Граф. Это ребячество.

— Кто ж спорит, — он снимает куртку.

— Вы это несерьезно.

— Конечно, нет, — пододвигает стул к ограждению.

— Граф, до земли метра четыре, — скучающим тоном замечаю я. — Вы переломаете себе ноги. А до этого вас проткнет вон та арматура.

— Значит, я проиграю.

Граф становится на стул. Сидение, издав надрывный звук, проваливается под его ногой. Я вздрагиваю.

— Не собираюсь на это смотреть! Я ухожу, — но пока не двигаюсь с места.

— Тогда вы не сможете оказать мне первую помощь, — он подтягивает к ограждению сундук.

Я знаю, что Граф это сделает — даже, если я уйду. Другой бы остановился — но не Граф. И я почти проживаю, как он, балансируя на ограждении, оступается — и летит вниз. Как я выглядываю на улицу — и вижу его, лежащего в неестественно позе. По камню под его головой растекается багряная лужица…

Я не могу остановить его. Но я могу привести его в чувства. Хорошо б под рукой оказался стакан ледяной воды — но его нет. Так что я шагаю к Графу, ощущая легкое жжение в ладони, — пощечину он заслужил уже давно.

— Граф… — окликаю его.

Он оборачивается — но в последний момент успевает перехватить мою руку — и мы застываем в такой позе — лицом к лицу, едва ли не прижатые друг к другу. Секундное замешательство — и я вспоминаю, что у меня есть левая рука. Граф тот час же перехватывает и ее. Тогда я вспоминаю, что у меня есть губы…

Касаюсь губ Графа — по привычке осторожно, но с трудом сдерживая эмоции, которые бушуют во мне. Медленно провожу по его нижней губе языком — мое сердце стучит в висках — спокойно, но громко, как колокол. Чуть надавливаю языком, чтобы проникнуть вовнутрь… А затем испытываю такое чувство, словно меня внезапно столкнули в воду — едва успеваю задержать дыхание, как меня поглощает поток ощущений, — Граф отвечает на мой поцелуй. Его губы ласкают мои, его язык борется с моим. Все это смешивается в его ароматом, с головокружительным ощущением его близости. Под ложечкой начинает волнительно болеть…

Я первой прерываю поцелуй. Вырываю руки из его хватки, отступаю на шаг. Наверное, сейчас я выгляжу смешно — в замешательстве от своих чувств, злая на Графа, — из-за того, что он снова спутал мои карты. Но Граф не улыбается. Он, не отрываясь, смотрит на меня. Чуть покачивается — затем делает стремительный шаг ко мне, обхватывает мой затылок ладонью, второй — прижимает меня к себе — и врывается в мой рот языком. Пытаюсь оттолкнуть его — вместо безудержного восторга предыдущего поцелуя теперь я чувствую панику. Пробую отвернуться, вырваться — и, наконец, Граф меня отпускает.

— Не смейте прикасаться ко мне! — ору я, смутно осознавая, что первой заварила эту кашу.

Граф поднимает руки — как преступник, остановленный полицией.

— Как скажете, Шахерезада.

Его голос звучит настолько жестко, что мне становится не по себе. Это другой Граф — настоящий. Такой, каким я его всегда и представляла, — без маски, без притворства. Граф, способный на все.

— Отвезите меня домой, — как можно ровнее произношу я.

Он ничего не отвечает. Только, едва не задев меня плечом, проходит мимо и направляется к выходу.

ГЛАВА 9

Все дальше уезжаем от заброшенного дома, и мне кажется, он смотрит мне вслед подслеповатыми, прищуренными глазами-окнами. С трудом сдерживаюсь, чтобы не обернуться — и не попрощаться с ним.

Солнце скрылось за лесом, только верхушки елей еще окрашены в бледно-розовый. Тишина в салоне такая же серая, как и сумерки за окном. Встречные машины тоже кажутся серыми. Они слепят фарами. Проносятся мимо с резким жужжащим звуком, от которого мне неспокойно. А еще мне неспокойно от сосредоточенного профиля Графа. От него веет холодом, словно я открыла окно в морозную ночь. Поеживаюсь, хмурюсь.

Нам ехать еще несколько часов. Молчание Графа давит на меня.

— После того, как Глеб переехал в Большой город, Ксения была в этом доме лишь однажды, — замолкаю, следя за реакцией Графа.

Он слушает меня, хотя и не кажется, что ему интересно. Что ж, по крайней мере, я избавлюсь от тишины.

— Это случилось в следующую пятницу после их совместной ночевки.

Глеб помогал отцу залатать дыру в древнем Ситроене соседа — и завозился. Так что Ксения пришла к нему сама.

— Привет! — Глеб с голым торсом — не смотря на прохладную погоду — в рабочих штанах, испачканных в мазуте, ловко выскочил из ремонтной ямы, в одно мгновение оказался рядом с Ксенией и поцеловал ее губы.

Мимолетный поцелуй — но он столько всего значил…

«Я люблю тебя.

Я соскучился по тебе.

Я так рад тебя видеть.

Какое же это счастье — касаться тебя.

Как жаль, что рядом отец, и я не могу поцеловать тебя со всей той страстью, что сжигала меня всю неделю, которую мы не виделись… И, да, я совсем забыл, что ты еще не привыкла к моим прикосновениям — но скоро это обязательно произойдет — ведь ты уже целуешь меня в губы при встрече».

Глеб задержался еще на мгновение — окунулся в теплый, ласковый взгляд Ксении — и повернулся к отцу.

— Пойду, переоденусь.

И по тому, как отец опустил голову, Глеб догадался, что его родной человек видит куда больше, чем кажется. Ну и пусть. Если бы это не навредило Ксении, Глеб хоть всему городу рассказал бы, что чувствует к этой женщине.

Принял короткий душ. Вышел из ванной обнаженный, вытирая голову полотенцем — и замер, услышав внизу голос отца.

— Он далеко пойдет — мой мальчик… Глеб такой упертый! Ему лет двенадцать было, когда он в каком-то журнале нашел картинки с упражнениями, чтобы качать мышцы. Глебу нужны были гири — маленькие такие, — а денег у нас не водилось. Так он разобрал настенные часы в своей комнате! Отсоединил металлические шишки от цепочек — и стал использовать их вместо гирь… Хотите чая?..

Глеб только сейчас обнаружил, что жутко замерз — все тело в мурашках. Метнулся к шкафу, перебросил джемпер через плечо, схватил белье, джинсы — и снова к лестнице. Он одевался, вглядываясь в промежуток между пролетами. Видел седую макушку отца, стоящего у плиты, и облако мягких светлых волос Ксении, сидящей на кресле, поджав под себя ноги, — привычка, которая рождала в нем трепет.

Это были те редкие мгновения, когда два его самых близких человека — каждого из которых он по-разному, но бесконечно и преданно, любил — находились рядом. И он не стал отгонять от себя мысль, как было бы здорово, если б вот так они могли иногда проводить время вместе. Ксении бы понравился отец — он мудрый, внимательный — да, к тому же, отличный рассказчик.

— Вскоре шишек стало недостаточно, — продолжил отец, медленно, осторожно опускаясь на кресло рядом с Ксенией, — давала о себе знать боль в пояснице. — Тогда он попросил у соседей пятикилограммовые гантели, которые без дела ржавели у них на крыльце. Ржавчину полностью отчистить не удалось, так что Глеб перевязал рукоятки синей изолентой — и качался так. Потом, позже, кто-то отдал ему гантели по четыре килограмма. Тогда Глеб соединил с ними свои пятикилограммовые — получились две гантели по девять килограмм… Не мерзните? Я могу предложить вам плед… Ну, как угодно… Это я — неудачник, Ксения. А Глеб чего ни захочет — всего достигнет. Главное, не мешать ему, не сбивать с пути. У него все просто — понимаете, Ксения? Он смотрит только вперед, по сторонам не умеет — натура такая. Если чего хочет — мой сын к этому идет, всего себя отдает. И, дай Бог, чтобы ему на пути попадались если и не любящие, то, хотя бы, жалостливые люди, которые в нужный момент поддержат — и в нужный — отпустят…

— Я готов! — Глеб сбежал по ступеням.

Он улыбался, но на душе скребли кошки. Что-то просочилось сквозь слова отца — тревога за сына, неуверенность — то, что отец никогда не показывал.

Всю дорогу до города Глеб пытался разговорить Ксению. Она отвечала односложно, нехотя. На подъезде к кольцевой Глеб не выдержал. Остановил машину и заглушил мотор.

— Не слушай его!

— О чем ты, Стрелок? — Ксения улыбнулась, но так грустно, что у Глеба сжалось сердце.

— Я люблю тебя… Не опускай голову! — он сжал кулаки, чтобы сдержаться — и не обхватить ее лицо ладонями. — Ты же и так это знаешь. Люблю.

Ксения медленно поднялась взглядом по его шее, губам, переносице — и, наконец, остановилась на глазах.

— А ты меня не любишь — знаю. Но это не важно. То есть… — Глеб легонько ударил кулаком по рулю, — это не самое важное. Просто не отталкивай меня. Уже поздно что-то менять. Невозможно. Если и был у меня другой путь — то его больше нет. Я или рядом с тобой — или меня не существует. Не можешь быть любящей — будь жалостливой: помни — без тебя мне — не жить.

— Стрелок…

— Ничего не говори. Я и сам все понимаю.

Он завел двигатель — и выжал педаль газа.

Я могла бы продолжить, но чувствую, как неприятно тяжело давит в груди. Я слышала отрывок о признании Глеба трижды — и каждый раз чувствовала эту ноющую боль. Одно дело — рассказывать, и совсем другое — осознавать, что когда-то близкий тебе человек испытывал такие чувства в реальности. Что за жизнь была — боль, боль и боль… И близостью с любой женщиной, которая никогда не станет его, это боль только подпитывалась. Все разрушить, всех предать — и знать, что ничего не получишь взамен — кроме вечеров пятниц, редких прикосновений и простого присутствия рядом. Существовать от взгляда к взгляду. Жить в фантазиях, спокойно наблюдая, как один за другим просачиваются сквозь пальцы дни. Не иметь возможности что-либо изменить. Это же медленная, бессмысленная, жестокая смерть. Я никогда бы не поверила, что человек может добровольно на это согласиться — если бы не услышала рассказ от первого лица.

— Вы голодны? — прерывает мои размышления Граф и, не дожидаясь ответа, резко сворачивает у придорожного кафе. — Ждите меня здесь.

Остаюсь в машине с тяжелым сердцем. Я погружена в мою историю, а Граф, похоже, все еще перемалывает неудавшийся поцелуй. За время дороги его раздражение только усилилось.

Вижу, как он рывком открывает дверь кафе — и прикрываю глаза. Все, больше никаких поездок с Графом. Никаких провожаний меня до дома. Возвращаемся к началу — к историям, рассказанным в антураже его рабочего кабинета. Мне не много надо — просто возможность сбежать, когда я захочу. Была бы сейчас в городе, а не на трассе, — уже бы шла по направлению к дому.

Граф появляется через считанные минуты. Со словами «там нет ничего, пригодного к употреблению» кладет мне на колени пакет и выруливает с парковки на трассу. Машина мгновенно набирает скорость. Проверяю, не забыла ли я пристегнуться.

— Из условно съедобного — это все, — Граф кивает на пакет.

Засовываю туда руку — и вынимаю связку бананов.

— Ешьте, — командует Граф.

— Я не люблю бананы…

Быстрее, чем я успеваю закончить фразу. Граф выхватывает у меня из рук связку, открывает со своей стороны окно — и вышвыривает бананы. Я резко оборачиваюсь посмотреть, не разбил ли он стекло следующей за нами машины. Но, к счастью, дорога пустая. Я настолько шокирована его поступком, что не могу и слова произнести, — только смотрю на него широко раскрытыми глазами.

Не глядя на меня, Граф ныряет рукой в пакет на моих коленях — и вытаскивает коробку конфет.

— Конфеты будете? — спокойным тоном спрашивает он.

— Да! — выхватываю коробку, тотчас же ее вскрываю — и всю оставшуюся дорогу до города молча поедаю конфеты, не решаясь ни пошевелиться лишний раз, ни слова сказать.

Граф не то, чтобы успокоился, — он по-прежнему холоден и неразговорчив — но, по крайней мере, не срывает на мне злость. Я бы не прочь разбавить тишину музыкой, но не рискую обратиться к моему непредсказуемому водителю.

Если не считать редких всполохов фар встречных машин, за окном совсем темно. Вытираю руки влажной салфеткой и прикрываю глаза — уснуть, конечно, не усну, — но вид сделаю.

Да, больше никогда никаких поездок с Графом.

Никогда.

Никаких.

Даю себе слово.

— Вы повернули не туда, — приоткрыв глаза, замечаю я, когда мы въезжаем в город. Граф молчит. — Куда мы едем? — я очень стараюсь не повышать голос и не выдавать своего напряжения.

— Туда, где мы вылечим вашу боязнь прикосновений, — как ни в чем не бывало отвечает Граф.

Я вцепляюсь пальцами в сидение. Наверняка, мое лицо побледнело.

Нет такого места, где можно решить мою проблему. Что бы ни придумал Граф — а, особенно, Граф, уязвленный и разозленный, — мне это не понравится. Надоело терпеть его издевательства! Надоело поддаваться на его шантаж! Следующей ночью возьму с собой газовый баллончик — уровняю шансы.

— Выходите, — командует Граф.

Подчиняюсь.

Мы на парковке железнодорожного вокзала. По крайней мере, не наедине. Мне неприятно такое скопление людей — прикосновений не избежать. Но, может, мы обойдем толпу?

— Следуйте за мной.

Молча плетусь за Графом. Входим на вокзал через главный вход. Спускаемся в подземный переход. Едва уворачиваюсь от женщины, бегущей с чемоданом в руке. Теряю доли секунды — и Граф уже опережает меня на пару человек. Ускоряю шаг, пытаясь его догнать.

— Простите… — обегаю бабушку с ребенком — и наталкиваюсь на толстенного мужика.

Он кладет мне руки на плечи — руки! мне! плечи! — и улыбается.

— Девушка, осторожнее!

— Граф! — в панике выкрикиваю я в лицо мужику.

Мужчина округляет глаза и отдергивает руки, будто обжегся.

Графа не видно. Я стою посреди потоков людей, несущихся друг навстречу другу. Низкий свод подземного перехода будто физически давит на меня. Стены отражают голоса, крики, звуки шагов, звяканье колесиков чемоданов. Воздух кажется густым, как желе. Я пытаюсь дышать глубже, но легкие отказываются перерабатывать эту субстанцию.

Понимаю, что надо уйти, — вырваться из этой ловушки, — только ноги словно приросли к грязному, заплеванному полу. Да и куда идти?! Кажется, переход длится бесконечно — в оба конца.

— Остановитесь! Граф! Мне это не нравится! — паника захлестывает меня. — Мне! Это! Не нравится!

Он появляется в нескольких метрах передо мной. Нас толкают плечами. Меня начинает знобить.

— Зачем вы это делаете, Граф? — спрашиваю я, чувствуя, как начинают постукивать зубы.

— Я прочитал, что боязнь прикосновений лечится в толпе.

Взгляд острый, издевательский. Он мстит мне за то, что я оттолкнула его. Вот он — Граф во всей красе.

— Со мной это не работает, Граф, — тихо говорю я, ощущая щипание в глазах.

Душно… Невыносимо… Пытаюсь расстегнуть молнию куртки, но только скребу ее ногтями — пальцы не слушаются.

Я же знала, кто он такой. Знала, на что он способен, — но все равно позволила себе обмануться. Вот так же ошибались в нем и герои его книг. Даже самые умные, самые проницательные. Но, в отличие от них, я отдавала себе отчет, с кем связалась…

Не знаю, что он видит в моих глазах, но его взгляд вдруг меняется — в нем появляется беспокойство. Граф хватает меня за руку — и тянет в сторону, чтобы выбраться из толпы — но уже поздно. Вырываю руку, зажмуриваюсь изо всех сил, затыкаю ладонями уши.

Я представляю, что превращаюсь в камень, что звуки вокруг — это шум прибоя, что я здесь одна… И чувствую, как в уголках глаз сквозь опущенные веки просачиваются слезы. Лоб горит, меня колотит.

Море… Туман… Песок…

Сначала кажется, что все получается. Но где-то в конце перехода начинает плакать ребенок — и картинка морского берега, которую я удерживала с таким трудом, рассыпается. Не открывая глаза, крепко обхватываю себя за плечи. Чувствую, как приближается новая волна паники — еще сильнее. И вдруг среди какофонии я различаю знакомый голос — и ускользающее сознание хватается за него, как за соломинку.

— Крис, слышишь меня? Крис… — зовет меня Граф.

Дрожу так, словно меня только что достали из проруби. Но открываю глаза и поднимаю голову.

— Крис… Иди ко мне… — он снимает пальто — и набрасывает его на меня.

Затем легонько тянет за рукава, подсказывая направление движения. Я больше не раздумываю — прижимаюсь к Графу, утыкаюсь носом в выемку над его ключицей. Граф набрасывает на меня пальто — и с головой скрывает от окружающего ада.

— Обними меня, — прошу я. Он осторожно выполняет мою просьбу. — Крепче…

Граф заключает меня в объятья — словно обхватывает всю, — как ребенка.

Я больше не слышу шума прибоя, но улавливаю быстрое, громкое сердцебиение Графа, которое заглушает остальные вокзальные звуки. Закрываю глаза и прижимаюсь ухом к его груди. Его сердце стучит еще громче. Меня лихорадит, засасывает в какую-то черную дыру… А затем сила притяжения этой дыры начинает ослабевать. Мышцы постепенно расслабляются. Дрожь унимается.

Не знаю, сколько времени я так стою, — минуту или целую вечность — но потихоньку возвращаюсь к своему нормальному состоянию — будто пробуждаюсь ото сна. Сначала улавливаю аромат Графа — и вдыхаю поглубже. Затем чувствую губы Графа у моего виска. После — что объятия слишком сильные — мне не хватает воздуха.

— Кажется, прошло, — шепчу я.

Граф ослабляет хватку — и выпускает меня. Я стаскиваю пальто с головы, но крепко держу ворот у моей шеи. Оглядываюсь. Это месиво человеческих тел и лиц по-прежнему давит — меня слегка подташнивает и кружится голова — но я уже контролирую свои действия.

Перевожу взгляд на Графа. Не понимаю, как именно он смотрит на меня. Словно между нами метровая стеклянная стена. Или он увидел во мне другого человека.

— Крис… Можешь идти? — вполголоса спрашивает Граф.

Обнимает меня за плечи, прижимая к себе так сильно, что мы будто становимся одним человеком — и вот так пробираемся сквозь толпу. Временами Граф заглядывает мне в глаза — мельком, наверное, просто убедиться, что я не собираюсь падать в обморок.

Потом, позже, уже на парковке, он прислоняется к машине, подтягивает меня к себе — и обнимает почти так же, как на вокзале во время моего приступа, разве что осторожнее. Я все жду, когда он прекратит, но молчу — вижу, что и с ним что-то происходит. Но Граф все не отпускает меня — кутает в свое пальто. Прижимается щекой к моему виску. Чувствую его спокойное глубокое дыхание на своих волосах.

— Граф?

Он чуть отстраняется, смотрит на меня так, словно только что очнулся.

— Не могли бы вы… — я веду плечами — и он размыкает объятия.

— Конечно.

Садимся в машину. Всю дорогу снова молчим. Тишина непонятная — не напряженная, но… вдумчивая.

Не заглушая двигатель, Граф останавливается у моего подъезда. Я прощаюсь, выхожу из машины.

— Крис, подождите! — Граф нагоняет меня у двери. — А если… — он медлит. Волнуется? Граф?! Машинально запускаю руку в карман куртки и то сжимаю, то разжимаю гладкий теплый орех каштана. — Допустим… я аннулирую нашу сделку, Крис, — он замолкает. Я тоже молчу, не понимая смысла его слов. Но живот скручивает от волнения. — Допустим, Крис, я забуду об инциденте с кольцом — сотру отпечатки пальцев, уничтожу видеозапись… Тогда вы вернетесь, чтобы рассказать историю до конца?

— Нет, — без колебаний отвечаю я.

Могла бы соврать. Но вряд ли бы Граф мне поверил.

Он усмехается. А взгляд такой, словно он узнал, что тяжело болен.

— Тем не менее, я больше не собираюсь вас шантажировать, Шахерезада, — вы свободны. Но я. Очень. Надеюсь. Что вы вернетесь, — он замолкает, видимо, ожидая моего ответа, а я, шокированная, просто стою и пялюсь на него. — Завтра вечером дверь будет открыта. Только, если вы не придете, — сегодняшняя ночь станет нашей последней.

— Вообще-то, это тоже шантаж… — говорю уже в спину Графу.

Он не оборачивается. Садится в машину — и уезжает.

Я взглядом провожаю Понтиак до поворота. Смотрю на стоп-сигнальные огни, пока горит красный свет, — и все не могу поверить, что эта картинка окажется последней в моей истории с Графом.

ГЛАВА 10

Стою через дорогу от дома Графа — в темноте, под деревом, куда почти не проникает белый фонарный свет. Я могу сколько угодно обманывать себя, но знаю, что все равно поднимусь на крыльцо.

Смотрю, как на кухне у плиты готовит Граф. Что-то помешивает в кастрюле — кажется, соус, — и касается губами ложки, чтобы попробовать вкус. В другой кастрюле бурлит вода — пар взмывает к вытяжке, подпрыгивает крышка. Я не слышу, но могу представить, как она звякает. Без труда добавляю джаз в качестве фоновой музыки. Возможно, Граф что-то напевает… Мне жаль разрушать эту сказку. Так хочется ошибаться, представляя, что подглядываю за настоящим Графом, который ждет меня, готовит нам ужин…

Стоп!

Трясу головой и улыбаюсь сама себе.

В фантазиях нет ничего плохого. Главное, не позволять им влиять на настоящую жизнь.

Итак, дверь дома открыта.

Не то, чтоб я удивлена, но все равно приятно, — от Графа можно ожидать чего угодно.

Граф встречает меня в прихожей. Помогает снять пальто. Жонглирует моими перчатками, прежде чем положить их на тумбочку. Он выглядит счастливым, и от мысли, что причиной этого счастья могу быть я, — мне становится радостно и волнительно. Снова хочу сказать себе: «Стоп!», но все оттягиваю этот момент — чтобы насладиться своими ощущениями.

— Кристина, предлагаю игру… Нет, не застывайте вы так… Ну, в самом деле… Крис! — он шутливо хмурит брови — и я сдаюсь. — Совсем другое дело! Люблю вашу улыбку… Так вот, это очень простая — можно сказать, детская, — игра… Прошу вас, проходите на кухню… Правила такие. Я приготовил ужин, — Граф указывает рукой на плиту, откуда тянется умопомрачительный аромат сливочного соуса и базилика — и, если вы останетесь довольны, мы, наконец, окончательно перейдем на «ты».

— Согласна!

— Вы слышали? — обращается Граф к невидимым зрителям. — Она согласна! Какое прекрасное начало ночи!

Надо признать, сейчас он чертовски обаятелен. Сложно отвести от него взгляд — хочется ловить каждое движение. Это самая настоящая магия.

Бесшабашное, хулиганское настроение Графа передается и мне — и я утаскиваю из салатной миски ломтик сладкого перца — точь-в-точь как это сделала Ксения в рассказе Графа. Секундное замешательство — и Граф улавливает аналогию, называет меня воришкой и пытается, не дотрагиваясь, отобрать добычу. Возможно, глядя мне в глаза, он тоже чувствует это легкое волнующее покалывание в груди, когда губами берет у меня из рук надкушенный ломтик…

Граф вынимает противень с запеченными креветками, и мы, игнорируя по-королевски сервированный стол, приступает к трапезе прямо у плиты. Макаю креветку в соус, кладу ее в рот, ворочаю языком, прокусываю — смакую, получая на каждом этапе новую порцию удовольствия. Запиваю глотком прохладного белого вина… Мне хорошо настолько, что я бы согласилась прибывать в этом состоянии вечно. Я забываюсь в своих ощущениях — и не сразу осознаю, что Граф не ест — стоит, прислонясь к плите спиной, и наблюдает за мной. Даже могу предположить, что любуется. Думаю, я и в самом деле выгляжу эффектно: стройная шатенка с длинным вьющимися волосами. Вечерний макияж. Черное коктейльное платье подчеркивает фигуру, завязочки болеро кокетливо сходятся на груди — наверняка, за них хочется потянуть…

Пригубливаю еще вина и отставляю бокал.

— Вы совсем ничего не едите, Граф, — я макаю креветку в соус и протягиваю ему — также, как недавно проделала это с ломтиком перца.

Граф несколько секунд копается в глубине моих глаз, затем осторожно берет губами креветку из моих рук. Смотрит так, словно это не я его, а он меня испытывает. И я понимаю, что происходит: его физическое желание — словно силовое поле. Меня притягивает.

Сначала это происходило незаметно — а теперь я уже стою совсем рядом с Графом, на крючке его взгляда, рука с хвостиком креветки все еще приподнята. Я осознаю, что пока дразнила Графа, сама увлеклась настолько, что перестала контролировать ситуацию.

Надо отступить, разрядить атмосферу шуткой — но меня хватает только на то, чтобы опустить взгляд.

— Расскажешь, о каком преступлении шла речь? — нарушает тишину Граф.

Я внутренне сжимаюсь. О чем он? Точнее, о каком именно преступлении?..

— «Ксения садится на край матраса, подтягивает к себе ноги и аккуратным, но настойчивым движением закрывает книгу, которую читает Глеб…», — напоминает мне Граф, затем протягивает руку к айподу, стоящему на полке, — и вот уже вместо джазовой импровизации я слышу песню Питта Мюррея «So beautiful».

Я незаметно выдыхаю.

— Итак, Ксения закрывает книгу… — тру пальцами лоб, пытаясь собраться с мыслями.

— Мне нужен спутник, чтобы попасть на одно мероприятие. Пойдешь со мной? — спросила Ксения.

Глеб убрал завитушку с ее лба. На мгновение замер, когда пальцы коснулись мочки ее уха. Он любовался Ксенией в открытую, упиваясь тем, что теперь рядом с ней может быть самим собой. В нем вызывал восторг даже этот неспокойный, с хитринкой, блеск в ее глазах — хотя улыбка была невинной, как у ребенка.

— Конечно, пойду, — ответил Глеб.

— И ты не спросишь, что за мероприятие?

— Мне все равно — раз я иду с тобой.

Ксения чуть отодвинулась, чтобы лучше видеть его глаза.

— И ничего не потребуешь взамен такой преданности?.. — задумчиво спросила она — скорее, у себя самой, чем у Глеба.

— Ничего.

Она улыбнулась.

— Ты же мужчина. Ты обязательно потребуешь что-то взамен… Но сейчас я и сама хочу кое-что тебе предложить… — произнесла она таким волнующим, обещающим тоном голоса, что у Глеба заныло в груди. — Коснись меня.

Глеб медлил всего мгновение. Затем легонько провел кончиками пальцев по ее скуле. Замер. Ксения смотрела на него все так же, с полуулыбкой, спокойным мерцающим светом в глазах, чуть склонив голову на бок. Она не остановила его — и пальцы Глеба заскользили дальше — по щеке, по подбородку, зацепив губу.

Простое касание — но с каждой секундой его сердце стучало громче и глуше, словно грудная клетка превращалось в пустую бочку.

Я вздрогнула, когда почувствовала прикосновение пальцев Графа к своему лицу. Мое сердце стучало также громко и глухо, как сердце Глеба, пока пальцы Графа скользили ниже — по щеке, по подбородку, зацепив губу… Он замер — на том же самом моменте, где сейчас остановился в моей истории Глеб. Словно два наших мира — тот, из истории — и мой, настоящий, — слились воедино.

— Затем Ксения наклонила голову, предлагая пальцам Глеба путешествовать по лицу и шее… — я замираю, ощущая, как чувственно Граф исполняет роль Глеба.

Исследует скулу, щеку, шею — до самой ключицы… Я делаю глубокий вдох, когда его пальцы меняют направления. Теперь — сбоку по шее, задевая внутри меня невидимые нити… Прикусываю губу, когда Граф касается моего уха — невероятно эрогенная зона. Он проводит подушечкой пальца по ушной раковине — и, словно дублируя его действия, у меня в солнечном сплетении закручивается спираль. Выдыхаю, вспомнив, что так нужно делать, — и снова забываю, когда пальцы Графа смыкаются на мочке уха.

— …И что дальше сказала Ксения? — приглушенным шепотом спрашивает Граф.

— Она сказала… что ей очень жарко в болеро…

Граф едва заметно улыбается. Касается своими пальцами моих — и медленно поднимается выше по рукам, цепляя легкую ткань. Мои веки закрываются сами собой — и от этого ощущения усиливаются, когда Граф поочередно, очень медленно, стаскивает с моих плеч накидку. В платье на тонких шлейках я чувствую себя обнаженной.

— А дальше?.. — допытывается Граф.

— Дальше Ксения попросила ее поцеловать…

Не вижу, но ощущаю, что Граф склоняется ко мне. Легонько проводит языком по внутреннему контуру губ. Затем настойчивее касается моего языка — и отстраняется. Так мало!

— А что было потом в твоей истории, Крис?

— Потом Ксения сказала Глебу: поцелуй меня так, чтобы я не заметила твое следующее действие…

Следующий поцелуй Графа — обжигающе-страстный: с прикусыванием губ и борьбой языков. Он лишает ощущения реальности. Я цепляюсь пальцами на край столешницы, постанываю, трусь бедрами о Графа — и самым краешком сознания улавливаю тихий, резкий, жужжащий звук.

Я понимаю, что это было, только, когда Граф прерывает поцелуй, — молния моего платья расстегнута. Граф кладет ладони на обнаженную спину — и из меня вырывается стон. Мне страшно. И мне безумно хочется продолжения.

— Да… — шепотом в губы я отвечаю на незаданный вопрос, — и поцелуй продолжается.

Хочу больше прикосновений! Я не узнаю себя… Будто со стороны слышу свой голос:

— Проведи кончиками пальцев вдоль спины — до самого низа…

Граф молча выполняет приказ — и я выгибаюсь ему навстречу. Его ладони скользят по моей спине, я постанываю, извиваюсь — и, кажется, вся состою только из этой чувствительной зоны.

Ощущение от его прикосновений невероятное — такого я никогда не испытывала — но все же не могу позволить себе полностью потерять контроль.

— А теперь меняемся местами, — решительно произношу я. — Прислонись к столешнице, — отталкиваюсь от стола, обхожу Графа. — Раздвинь ноги так, чтобы я могла стать между ними.

Он подчиняется.

Я становлюсь между его ног и разворачиваюсь к нему спиной.

— Поцелуй мою шею.

Граф аккуратно отводит волосы за плечо, освобождая место для поцелуя. Прикасается ко мне губами чуть ниже уха, будто случайно задевает его носом и легонько дует — и от этого пол под ногами словно начинает покачиваться. Граф медленно проводит губами вниз по шее, до плеча, останавливается и, едва касаясь меня, спускает с плеча шлейку платья. Затем — вторую. Он покрывает поцелуями каждый только что открытый участок кожи. Иногда возвращается назад, повторяя языком путь, проложенный губами.

Когда мои оба плеча обнажены — быстро, чтобы не передумать — я выдыхаю:

— Стяни с меня платье до пояса.

Чувствую щекой улыбку Графа — или довольную усмешку.

Он легко выполняет мое пожелание — и тогда я прижимаюсь к нему спиной.

— Теперь положи ладони мне на грудь…

Сквозь тонкое кружево лифчика чувствую ладони Графа так явно, словно грудь обнажена. Какое-то время мы оба стоим, не шевелясь, привыкая к новым ощущениям.

— Ласкай мою грудь — и не прекращай, пока я не скажу остановиться, — шепчу я срывающимся голосом.

Граф сжимает ладони и, ощутив твердые соски, обхватил их пальцами. Крутит, оттягивает, отпускает… Легонько проводит ногтями по чувствительным вершинам, кружит вокруг, дразнит, возбуждает, играет…

Я теряюсь в волне захлестнувших эмоций. Непроизвольно приподнимаю подол платья, но, когда мои пальцы касаются горячей влаги на белье, — я замираю. «Что я творю?!..», — проносится в голове. Только сомнение длится доли секунды: Граф наклоняет голову, чтобы наблюдать за нашими действиями, — и губами задевает чувствительную зону под мочкой уха. Я сдаюсь — сама себе. Одной рукой отодвигаю край мокрых трусиков, а другой — нахожу свою самую чувствительную точку.

Я ласкаю себя руками под трусиками, а Граф ласкает мою грудь. Наши обоюдные прикосновения, и то, что Граф видит все это, и его сбитое дыхание на моей шее, и доказательство его желания — твердость которого я чувствую спиной — все это приводит к быстрому, яркому, сильному оргазму. Если бы не руки Графа, подхватившие меня, наверное, я бы сползла на пол…

Кажется, в объятиях Графа я пробыла очень долго, потому что выплыла из сладкого полузабытья только, когда почувствовала, что, почти раздетая, начинаю замерзать.

Ощущаю резкий запах гари. Граф словно читает мои мысли.

— Это был наш десерт — шоколадные кексы, — и выключает плиту.

Натягиваю платье. Все еще не решаюсь смотреть Графу в глаза. Он кладет ладони мне на плечи — и все во мне напрягается. Граф чувствует это — убирает руки.

Выдыхаю — и поворачиваюсь к Графу лицом.

Не получается расшифровать его взгляд. Потерянный, печальный? Он убирает прядь моих волос за ухо.

— Могу предложить шоколад без кексов.

— Я пойду.

Граф замирает. Приоткрывает рот, чтобы что-то сказать, но не произносит ни звука.

— Пожалуйста, застегни молнию, — снова поворачиваюсь к нему спиной.

Жду.

Наконец, молния ползет вверх.

— Не уходи, — он целует оголенную шею.

Я не отвечаю.

Иду в коридор, одеваюсь, прихватываю с тумбочки перчатки.

Не оглядываюсь — вдруг Граф смотрит мне след.

Выскакиваю из теплой уютной клетки Графа в ледяной океан осенней улицы.

В этой бесчувственной ночи я кажусь себе маленькой девочкой — Красной Шапочкой в огромном лесу. Я не испытывала такой неуверенности, шаткости, смятения с тех пор, как была ребенком. Эмоции постоянно бурлили во мне, но я всегда могла их обуздать. А теперь я будто стала беспомощной. Сегодня, чтобы уйти от Графа, мне пришлось переступить через себя. Смогу ли сделать это в следующий раз? Захочу ли?

Граф — хищник. Игрок. Эти поцелуи в шею, эти «не уходи» — его будни. Наверняка, я интересна ему только потому, что еще способна уйти. Ну, и, конечно, из-за моей истории. Она — главная причина, почему мне нельзя сближаться с Графом. Когда я закончу ее, мы с Графом окажемся по разные стороны пропасти. И, дай Бог, чтобы в наших руках не было револьверов.

Смахиваю неожиданную слезу тыльной стороной запястья.

Да, история…

Я всегда должна помнить об этом.

— Эй, Шахерезада!

Я оборачиваюсь — и губы против моей воли расползаются в улыбке. Глупая, глупая женщина…

— Я провожу вас, раз вы решились прогуляться. Места здесь неспокойные, а сна у меня все равно ни в одном глазу. Чувствую себя крайне… — он усмехается, — воодушевленным. Возможно, на меня благотворно повлияет прогулка и ваша история.

— Твоя история.

Граф недоуменно приподнимает бровь.

— Ужин получился великолепным, так что теперь мы на «ты», — поясняю я.

— Точно! — Граф легонько ударяет себя ладонью по лбу.

Затем приподнимает руку, согнутую в локте, — предлагает мне взяться. Я с удовольствием принимаю его предложение. Хотелось бы испытыватьпоменьше радости от того, что он снова со мной, — но сегодня я уже устала с собой бороться.

— Итак, преступление… — начинаю я и набираю в легкие побольше прохладного кристального воздуха.

Я влюблена в осень.

И, кажется, я влюблена в Графа.

— В следующую пятницу кое-что изменилось.

Глеб, как обычно, привез Ксению в Большой город, но потом она попросила высадить ее на ближайшем перекрестке. Впервые за шесть пятниц Глеб вечером вернулся домой один. Машинально закрыл за собой входную дверь — и прислонился к ней спиной. Постоял, прислушиваясь к звукам в доме, — и, в то же время, не концентрируясь на них. Прошел в спальню в обуви, в куртке. Сел на матрас. Встал, подошел к окну…

Когда все так шатко, зыбко, любое изменение привычных вещей кажется катастрофой. Вечер пятницы — время, когда Ксения всегда была рядом. А теперь тишина квартиры казалась враждебной — будто плохое предзнаменование.

Глеб снял куртку, разулся, завалился на матрас с учебником по основам экономики. Вынырнул из цифр только тогда, когда раздался стук в дверь. Захлопнул книжку — и рванул в коридор. На ходу глянул на часы — девять вечера. Обычно в это время он уже отвозил Ксению домой.

Посмотрел в дверной глазок — и отступил. Взглянул еще раз.

Какая-то женщина — не Ксения — в плаще из черной лаковой кожи, с длинными каштановыми волосами, стояла перед дверью, опустив голову — и что-то завязывала на затылке.

Подумал — и открыл дверь.

Перед Глебом стояла незнакомка, половину ее лица скрывала черная ажурная маска. Волосы, сияющие даже в тусклом коридорном свете, волнами спадали на плечи, змеились до груди. В ушах поблескивали камешками длинные сережки-ниточки.

Яркие красные губы приоткрылись в улыбке — и Глеб эту улыбку узнал. Овал лица, изгиб бровей, серо-голубые глаза — обжигающе яркие — такой оттенок радужки он встречал только у одной женщины.

— Ксения? — выдавил Глеб.

Она заулыбалась — и сняла маску. Но не перестала от этого быть незнакомкой. Волосы, макияж, лаковый плащ, сапоги на шпильке — Ксения словно превратилась в другую женщину. Глеб скользил по ней взглядом, цепляясь за привычную округлость бедер, венку на шее, крохотную родинку на скуле — доказательства того, что это его Ксения.

Она прошло мимо него, снимая на ходу плащ. А под плащом — только черное кружевное платьице, больше напоминающее комбинацию. Глеб сглотнул ком в горле.

— И что на это скажет твой муж? — от волнения Глеб едва выговаривал слова.

— Я к нему не вернусь. И он мне не муж.

— Нет? — Глеб присел на матрас, чувствуя, как пол уходит из-под ног.

— А ты думал, что развлекаешься с чужой женой?

Глеб поморщился. Ему не нравилось слово «развлекаешься», произнесенное в этом контексте, — равно как и «чужая жена».

— Мой бедный, несчастный Стрелок… — Ксения бросила плащ рядом с Глебом, поправила сетчатые чулки. — А что на это скажешь ты?

Глеб, застыв, просто смотрел на нее. Ему казалось, этот мир рушится, — и вместо него возводится новый, неизведанный.

— Эта… — он сделал витиеватый жест рукой и облизал губы, — одежда… — и не договорил.

— Я же вижу, что нравится, — Ксения глянула на него из-за плеча. — Это просто костюм.

«Просто костюм…» — эхом про себя повторил Глеб. В нем медленно закипала злость. Потому что Ксения дразнила его. Потому что называла бедным и несчастным. А еще — потому, что эта девица в чулках не похожа была на его Ксению, но его все равно к ней тянуло — так, что на месте не устоять.

— Муж! — усмехнулась Ксения. — Ох, Стрелок, как же тебе, наверное, нелегко пришлось с твоими-то принципами… Разбил сердце прекрасной девушке — кажется, Лана ее зовут? Соблазнил чужую жену…

Глеб вскочил с матраса и оттеснил Ксению к столу. Она замерла, зажатая между его руками. Привычная и любимая игра — почти касание.

— Не очень-то и разбил… — едва сдерживая эмоции, Глеб укусил ее за мочку уха.

— Больно!

— Знаю… — он укусил ее за подбородок.

— Ох!..

— Потому что хватит со мной играть! Я же могу и разозлиться…

— Мой пылкий влюбленный Глеб… — Ксения обвила его шею руками. — С чего ты взял, что Лане не больно? — она провела кончиком языка по его губе — и отстранилась.

Глеб, словно магнит, потянулся за ней.

— Я видел ее с другим парнем — крутая тачка, крутые шмотки… — едва он коснулся ее губ, Ксения повернула голову — и поцелуй пришелся на щеку.

— Неужели ты думаешь, что она повелась на это?

— Лана поцеловала его — при мне, — Глеб положил ладонь Ксении на затылок — не увернуться.

Снова между их губами оставались лишь миллиметры. Крошечное расстояние, которое вызывало в нем не меньше желания, чем прикосновение. Глеб заметил, что дыхание Ксении участилось — и от этого ему стало не по себе.

— Лана это сделала специально — потому что все еще помнит тебя, — Ксения провела кончиком носа по его щеке, скуле — к уху. — Мой маленький, глупенький Глебушек…

Глеб резко отстранился. Ксения играла с ним — да еще и в открытую. Назвала его этим мягким аморфным словом. А, вдобавок ко всему, заставила думать о бывшей девушке.

— Если он тебе не муж — то кто? — перевел тему Глеб.

— Знакомый.

— Знакомый?!

— Да. Благодетель.

— И что за благие дела он вершит?

— Укрывает меня от плохих людей.

Глеб едва заметно покачал головой. Этим вечером новые сведения о Ксении обрушивалась на него, как цунами. Волна за волной.

— Он увез тебя отсюда, но позволяет каждую пятницу возвращаться? Одной?

— Не позволяет. Он не знает. Пьет.

— Каждую пятницу?! У него что, традиция такая?

— Если сам не пьет, я ему наливаю. Пятница — мой день.

Глеб прошелся от стены до стены. Зажмурился, потряс головой, сжал переносицу — и все равно не смог вместить в себя все то, что слышал. Остановился посреди комнаты, глядя на Ксению так, что она перестала улыбаться.

— Ты спаиваешь его, чтобы заниматься своими делами? Теми самыми, из-за которых тебе пришлось бежать с этим стариком, жить с ним?.. Что-то опасное. Наверняка, противозаконное… И ты втягиваешь в это меня?!

Ксения прищурила глаза.

— Ты можешь отказаться.

— Конечно же, я не откажусь, — то сжимая, то разжимая кулаки, ответил Глеб — едва ли ни прошипел. — Но ты была права, я потребую кое-что взамен.

— И что же это?

— Ты знаешь.

— О, ты становишься мужчиной, — ответила Ксения холодно, с насмешкой.

— Ты можешь отказаться, — в тон ей произнес Глеб.

— Конечно же, я не откажусь! — зло бросила Ксения и так быстро прошла мимо Глеба на кухню, что на него словно ветром повеяло.

«Упрямая! Гордячка! Ведьма!», — как по кругу, повторял про себя Глеб, сжав зубы. И сам не заметил, как успокоился, стал думать о ней с прежней страстью и нежностью: «Упрямая… Гордячка… Ведьма… Моя…»

Не любит. Ну и пусть. Не гонит же. И не прогонит — потому что он нужен ей. А, значит, у него есть время привязать ее к себе.

— Мы пришли, — я поворачиваюсь лицом к Графу — и улыбаюсь самой себе, осознав, что, лишь стоит бросить взгляд на его губы, — тотчас же появляется мысль о поцелуе.

— Спасибо за интересную историю, Шахерезада.

Граф берет меня за руку — и галантно, не отпуская моего взгляда, целует мне пальцы.

Я невольно облизываю губы.

— Сладких снов, Шахерезада.

— Сладких снов, Граф.

Еще некоторое время мы стоим неподвижно, глядя друг другу в глаза. Затем Граф разворачивается и уходит.

Я дожидаюсь, пока его черное пальто исчезает в утренних сумерках. Затем протягиваю руку, чтобы открыть дверь подъезда, — и замираю, услышав рев мотоцикла. Черный «Судзуки» плавно подкатывает к ступеням и останавливается напротив меня. Мотоциклист снимает шлем — и мой взгляд цепляется за разорванную мочку уха.

— Вас ждут, — говорит мотоциклист, — и протягивает мне второй шлем.

ГЛАВА 11

В мою пятнадцатую осень погода стояла такая же, как и сейчас: то ледяные дожди, то всплески тепла, то серость, то золото. Тот день был неожиданно ласковым после недели холода — именно той недели, которую меня угораздило провести на улице. Я тогда еще злорадствовала сама над собой, что перед побегом стоило бы посмотреть прогноз погоды. Наверное, такое отношение к себе меня и спасало, потому что в какую сторону ни глянь — все казалось беспросветным. В отличие от неба в тот вечер — оно напоминало вскипевшую простоквашу. Хлопья облаков всех оттенков белого пронизывали розовые спицы закатного солнца.

Он тоже смотрел на небо, запертое прутьями высоток. Выглядел таким рассеянным, полностью погруженным в свои мысли, — казалось, будет дорогу переходить — даже красный свет не заметит. Я тогда подумала: знай эти мысли, может, и не стала бы его обворовывать. Но я понятия не имела, что творилось у него в голове, поэтому решила-таки стянуть кошелек — выпирал под курткой из заднего кармана джинсов. Вообще-то, я предпочитала незапертые машины и забытые сумки — тяжела судьба карманника с боязнью прикосновений. Но тут такой экземпляр…

Некоторое время я просто шла за своей жертвой, не скрываясь, хотя улица была пустынной — после семи этот рабочий квартал вымирал. Изучала. На вид ему было лет под сорок. Одет — просто, но аккуратно. Кашне на шее. Аккуратная стрижка. А у меня молния на одном сапоге не застегивалась — сломалась. Носки дырявые — пальцы ног мерзли. Вши — чесалась. Жуть… Шла — и не могла от кошелька взгляд оторвать — пухлый такой, а вдруг там много денег?..

Подошла к своей жертве поближе — ловко выудила свой приз… — а мужчина вдруг раз — и схватил меня за руку! Никогда бы не сказала по нему, что он может быть таким ловким. Вот так мы и познакомились.

Вернее, познакомились мы чуть позже. В тот самый момент мне было не до знакомства. Впервые после событий в детдоме меня кто-то коснулся. И не просто коснулся — а со всей силы сжал запястье. Меня словно током прошибло. Кожа под его пальцами будто воспламенилась. Я в ужасе смотрела на руку, сжимающую мое запястье, — а перед глазами расплывались разноцветные пятна. Ноги подкашивались. Словно я — механизм, робот, в котором внезапно произошел сбой программы.

«Отпустите!» — процедила я сквозь зубы.

Мужчина забрал кошелек — и отпустил мою руку.

Отошел на шаг — и смотрел на меня так странно, словно ему и самому стало дурно. Я согнулась, оперлась ладонями о колени, опустила голову. Стояла, покачиваясь.

— Боитесь прикосновений? — спросил он.

— Не ваше дело!

Конечно, любой нормальный человек вызвал бы полицию — даже я сама бы так поступила на его месте. Мне бы сбежать, пока он в замешательстве… Но куда — все, как на ладони, да и картинка перед глазами по-прежнему раскачивалась. Все, думала я, кранты. Полиция. Детдом. А, может, и колония.

Но вместо звонка в полицию он предложить меня накормить — закусочная сияла огнями прямо через дорогу. Наверное, специально вытяжки на улицу вывели, чтобы от сочных запахов животы таких вот бродяжек, как я, сворачивались в трубочку.

Кое-как доплелась до кафе. К счастью, ни одного занятого столика.

Сняла ветровку, а под ней — изъеденный молью свитер. Ну и черт с ним. Дети, живущие на улице, носят джемпера из верблюжьей шерсти, только если обворуют бутик.

Ждем заказ. Я заложила руку за руку, смотрю на доброго самаритянина с неприкрытой усмешкой.

— Где ты живешь? — спросил он таким тоном, словно ему действительно было до этого дело.

— Я космополит. Мой дом — весь мир!

На слове «космополит» его бровь приподнялась.

— А где твои родители?

Подошла официантка. Стала раскладывать на белоснежных скатертях столовые приборы, завернутые в салфетки, — и все косилась на меня. Я поймала ее взгляд — и положила локти на стол — с таким размахом, что звякнули друг о друга солонка с перечницей. Официантку как ветром сдуло.

— Родители? Если узнаете, где они, — мне расскажете. А, впрочем, не говорите, — неинтересно.

Мои родители были алкоголиками, меня у них забрало государство. Из одной ямы бросило в другую.

А потом наступило самое приятное время за последнюю неделю — официантка — уже другая — принесла заказ. Я таких вкусных гамбургеров в жизни не ела! Помню, сижу, чавкаю, чтобы проверить границы терпения моего благодетеля, — а заодно выяснить, что ему от меня надо. Знала же, что бывает с девушками после таких вот бесплатных обедов.

Жевала, а сама по сторонам поглядывала: куда сбежать, если что, кого на помощь позвать. Заодно женщину с открытой сумкой приметила — заказ с собой собиралась забрать… Страшно даже вспомнить, что тогда творилось в моей голове. Там кроме инстинкта самосохранения ничего не было.

— Почему боишься прикосновений? — допытывался он.

— Брезгливая.

Я не собиралась ему рассказывать — даже за три порции таких вот гамбургеров — что последним человеком, который меня до него касался, — был сторож в детдоме. Молодой еще мужик, приятный на вид. Однажды ночью, когда мне, как обычно, не спалось, я пришла попросить у него сигарету. Он угостил. А потом решил взять плату… Я долго с ним боролась — пока рукой не дотянулась до телефона на столе. Вмазала ему по голове — и бегом. Больше в детдом возвращаться не собиралась. Думала, вернусь — убью. Я потом еще много лет чувствовала на себе его пальцы.

— А деньги откуда берешь? Воруешь? — не унимался мужчина.

— Работаю. На кухне.

Это был мой первоначальный план — устроиться в теплое местечко — на любую зарплату — лишь бы еда была под боком, и крыша над головой. Но ни в одной столовой, ни в одном самом захолустном кафе на работу меня не взяли: ни документов, ни разрешения родителей, да и внешний вид потрепанный, голодный… В одной забегаловке, правда, предложили место уборщицы, но там до кухни — далеко, а зарплата — мизерная. Да еще и через месяц первая выплата — с такими холодами через месяц ее получать было бы некому.

Мужчина скользнул взглядом по моим волосам. Да, подумала я, насчет кухни завралась, признаю. Меня в таком виде даже обслуживать в кафе не рады — не то, чтобы на работу брать.

— А десерт, дяденька, устроите? — спросила я, облизывая пальцы. — Давно морожинку не ела.

Он покачал головой, сказал, денег больше нет.

На улицу я не торопилась — успею. Все ждала, когда он предложит мне к нему домой за деньгами сходить. У меня и складной ножик при себе был для таких приглашений. А он откинулся на спинку стула, достал из кармана орех каштана и то сжимал в ладони, то перекладывал из руки в руку — точно маньяк.

— Я — учитель, — произнес он, копаясь в моих глазах. — Хочешь, помогу в техникум поступить?

— А чего в техникум, — ухмыльнулась я, — давайте сразу в универ!

— Можно и в универ, — поразмыслив, ответил благодетель. — Хотя обещать не могу.

Первое, о чем я подумала, — что у меня, наконец, появился шанс изменить свою жизнь. На секунду передо мной возник образ: я, в красивой одежде, сижу в просторной светлой аудитории, где каждый ряд парт располагается на своем уровне — как в американских фильмах. На доске — множество заковыристых формул — и я всех их понимаю. А второе, о чем я подумала, — что у детей с улицы бесплатный сыр бывает только в мышеловке.

— Неа, говорю, — спасибо. — Адью.

— Я буду здесь каждый вечер в девять, — сказал мне в спину мужчина. — Приходи, когда передумаешь.

Три дня я и близко носа туда не показывала: и небезопасно было, и все думала, что переболею этими образами, отпустит. Но, видимо, черти в то время отводили душу на ком-то другом — на четвертый день любопытство взяло верх, и я вернулась.

Он сидел в кафе за тем же столиком, на том же стуле, так же пил чай. Катал по столу каштан. В окно не смотрел — все равно уже стемнело, ничего бы не заметил. А вот мне он был отлично виден. И тогда, и всю следующую неделю.

Я приходила каждый день, наблюдала за ним через улицу, прислонясь к одной из машин на парковке, дышала в ледяные ладони — и все искала причину, по которой нельзя ему доверять. Вот если бы он стопочку коньяка заказал. Или какую-нибудь девочку к себе подсадил. Или — вот это был бы подарок, не пришлось бы мерзнуть — просто однажды не пришел.

Но он приходил. Покупал чашку чая, тайком доставал из пакета сухарики и макал в кипяток — видимо, и в самом деле были проблемы с деньгами. Читал потрепанную книгу — сначала одну, позже — другую. И я постепенно к нему привыкала. К нему — и к этому невероятному ощущению, когда меня кто-то ждет.

Проследила за ним. Оказалось, он жил на самой окраине, в частном доме — что плохо — место безлюдное. Но дом красивый, уютный — с белыми стенами, низким забором, крошечным яблоневым садом. Близко подойти не смогла — дом сторожила немецкая овчарка.

Он окна не зашторивал, так что его одинокая скучная жизнь была как на ладони — книги, приготовление еды, мелкие бытовые дела, сон. Он почти никогда не разговаривал по телефону. Не приглашал к себе гостей — и сам никуда не ходил. «Если он учитель — тогда где его ученики?» — думала я.

Мою судьбу, как это часто бывало, решил случай. Ночуя по подвалам, я заболела. Меня лихорадило, кашель такой, что, казалось, ребра треснут. И настал такой момент, когда стало ясно: или к нему — или на Небеса. Я выбрала первый вариант.

Он словно и не удивился. Улыбнулся. Пододвинул мне свою чашку чая — которую я тотчас же и выхлебала. Сидела напротив него — и тряслась от внутреннего холода. А он видел, что со мной происходило — и глаза его становились все печальнее.

— Зачем вам мне помогать?

Думала, услышу что-нибудь о доброте душевной, — и черт с ней, с болезнью — не вернусь сюда.

А мой спаситель ответил:

— Ты похожа на женщину, которую я когда-то любил. У тебя такие же волосы и глаза. Точнее, форма глаз похожа, а цвет совпадает только с одним — серо-голубым, — на этом моменте мы оба улыбнулись — друг другу. — Но в тебе есть и что-то еще: ершистость и мягкость одновременно. Дикость и потребность в тепле. Надлом и жажда жизни… Если бы у нас с той женщиной родилась дочка, думаю, она была бы похожа на тебя…

Вспоминаю то тревожное и счастливое время, пока со своим молчаливым спутником мчусь по пустынной предрассветной улице. Я предпочла бы так ехать вечно — мерзнуть, хватаясь заледеневшими пальцами за кожаную куртку мотоциклиста — лишь бы не прибыть к пункту назначения. Не сегодня. Не после того, что произошло. В общем-то, я не влезла в аферу, не совершила преступление, но ощущение гадкое — так всегда, когда предаешь близкого человека.

Вместо того, чтобы свернуть на ближайшем повороте, мы внезапно останавливаемся у городского пруда. Вода по цвету почти сливается с первыми утренними сумерками — и от этого кажется, что листья кувшинок парят в воздухе.

Мужчина-с-разорванным-ухом слезает с мотоцикла вслед за мной, молча снимает с себя кожаную куртку и протягивает мне. Я покорно накидываю ее — знаю, сопротивление бесполезно. Некоторое время мы так и стоим друг напротив друг друга: я — в косухе поверх пальто, он — в одной майке, на голых крепких руках — татуировки змей и прочей мерзости.

Никто не знает его настоящего имени. Говоря о нем, мой приемный отец называет его «Тот Самый». Тогда, в шестнадцать, я нарекла его Роджером — в честь пиратского флага. Сейчас я бы выбрала имя Антонио: было в нем что-то итальянское — свободное, кипящее.

Когда мы познакомились, ему не было и сорока, а выглядел он лет на тридцать. Однажды Роджер приехал забирать меня из универа, и однокурсницы толпились у окон, побаиваясь выйти на улицу. Татуировки, грива черных волос, смуглое обветренное лицо с выразительными чертами. Шрам над бровью, разорванное ухо. Серый цвет его глаз блестел сталью, как и охотничий нож с широким лезвием, который Роджер доставал из кожаных ножен при любом удобном случае: отрезать бирку от моего нового, только что купленного платья, или зарубкой отметить на дверном косяке мой рост. Или вскрыть банку тушенки. Мы могли питаться, чем захотим, но иногда накатывала ностальгия по бродяжничьим временам. Если бы кому-то пришло в голову спросить, кто мой друг, — я бы назвала его, — хотя предан он был, кончено, не мне.

Сейчас, думаю, одноклассницы также толпились бы у окон: за прошедшие одиннадцать лет Роджер почти не изменился, только в деготь его волос влилась седина, и шрамов стало побольше.

Друг, воспитатель, надзиратель. Я получила его в придачу к своей новой жизни. История Золушки меркнет по сравнению с моей. И пусть я нашла не принца, а отца, и жили мы не во дворце, а в доме на две спальни, я чувствовала, что получила куда больше, чем героиня сказки.

— Все так плохо? — спрашиваю у Роджера, кутаясь в его куртку.

Молчит. Значит, я и вправду дров наломала.

— Ну, конечно, плохо, раз ты везешь меня к нему в такое время… — печально вздыхаю — хотя знаю, что на Роджера это не подействует. — Ты же не случайно встретил меня как раз после прощания с Графом?

Роджер не произносит ни слова — и это молчание помогает мне вести диалог лучше любых реплик. Я привыкла к такому роду общения с ним. Никто бы не смог обвинить Роджера в раскрытии секретов — фактически, сейчас он нем как рыба.

Его молчание направляет мои мысли в нужное русло.

— Значит, следил за мной… От дома Графа? Наверняка, еще от моего дома… Ты же знаешь, как я это не люблю!.. Конечно, не имею права! — огрызаюсь я на непроизнесенное вслух обвинение. — Кто же жалуется, когда пойман с поличным?.. Кстати, насколько «с поличным»?

Роджер достает из рюкзака конверт. Я знаю, что там, но до последнего надеюсь ошибиться. Открываю конверт… — и вместо того, чтобы расстроиться, едва сдерживаю улыбку. Мы с Графом отлично смотримся. Да что там! Между нами есть неуловимая общая аура — мы словно внутри ее, как в мыльном пузыре.

В черно-белых тонах Граф выглядит еще притягательнее. Роджер — отличный фотограф. Мне только не повезло с тем, кто у него заказчик.

— Вот и зачем столько бумаги переводить?.. Мог бы просто отцу на комп сбросить…

Располагаю стопку фотографий так, чтобы на них падал свет фонаря.

Вот мы с Графом стоим у старого дома в Маленьком городе, над нами — хоровод листьев. Вот я, улыбаясь, дарю Графу листок… Граф протягивает руку… Прячет листок за пазуху… Вот дарит мне каштан… Ломает замок на двери… Мы входим в дом… Оглядываемся на кухне… Я — крупным планом — склоняюсь над граненым стаканом, рассматривая тончайшие стебли сухих цветов… (Никогда бы не подумала, что в этот момент у меня были почти по-детски изумленные глаза)… Вот Граф подает мне руку, помогая перепрыгнуть через провалы в ступенях… (Как Роджер вообще умудрился это снять? Там же и окна нет. Через щель в стене?..) Вот Граф хватает меня за запястье… Вот я целую его… (Невольно делаю глубокий вдох. Хорошо. Самой-то себе я могу признаться: люблю целоваться с Графом. Это… невозможное… непередаваемое ощущение…) Борьба с Графом… Придорожное кафе… Вокзал… (А вот это очень не понравится отцу… Наверное, также сильно, как и мой поцелуй с Графом).

Задумываюсь, машинально перебирая оставшиеся фото. Затем кошусь на рюкзак Роджера, в котором, вероятно, лежит фотоаппарат.

— А сегодня ты тоже… фотографировал?

Дожидаясь его ответа, сглатываю комок в горле.

— Черт, Роджер! Это перебор! Моему отцу совсем не надо такое видеть! Удали!

Впервые за все время общения у озера на лице Роджера, как подснежник сквозь снег, пробивается улыбка. И я вспоминаю, что окно на кухне Графа было зашторено. Уф…

Я только что выдала сама себя.

— Роджер. Это только твои догадки… Ты точно меня слышишь?

Его улыбка все ширится.

Я не могу ему угрожать. Мне нечем его шантажировать и нечего предложить. Поэтому просто протягиваю Роджеру фотографии — но в последний момент выхватываю из его пальцев — и заглядываю в конец стопки. Выбираю один из последних снимков, сделанных вчера возле Понтиака, после испытания на вокзале. Граф обнимает меня. Его лицо — крупным планом. Оно настолько выразительно, что я чувствую боль в солнечном сплетении. Он переживает за меня. Ему плохо. И что-то еще… Что-то светлое…

— Это фото я забираю себе.

Не жду согласия Роджера. Засовываю фотографию к себе в сумочку — и возвращаю куртку.

Все, я готова.

Последний поворот.

Мы на месте.

Я люблю этот дом. Уютная коробочка с коричневой черепицей и садом, который подступает к самым стенам. В особо ветреные дни веточки яблонь царапают стекла. А теплой осенью так пахнет спелыми яблоками, что дух захватывает.

Забор не высокий: с улицы видно и крыльцо с фонарем, который папа зажигает каждую ночь, и аккуратно стриженная лужайка, и будка, где живет старый добрый Арго — породистая немецкая овчарка.

Я открываю калитку — и Арго бросается на меня, неистово виляя хвостом.

— Сидеть, Арго! Сидеть! — как можно более строгим голосом выкрикиваю я — эта овчарка способна сбить меня с ног.

Арго слушается, хотя, поскуливая, лупит хвостом по земле и нетерпеливо переминается с лапы на лапу.

Стоит не появиться здесь хотя бы неделю, и от запаха родного дома — такого незаметного при каждодневном ощущении — начинает щемить сердце… Правда, сегодня, переступая порог, моя голова занята другим — как бы выйти сухой из воды. А еще недавно казалось, что моя головная боль — это исключительно отношения с Графом.

Прохожу в коридор. Волнуюсь, как перед сдачей первого экзамена в универ.

— Здравствуй, Крис, — доносится со стороны кухни.

— Здравствуй, — отвечаю я — и про себя добавляю: «Глеб…»

ГЛАВА 12

Меня немного знобит, но дело не в простуде, — да я и не помню, когда болела в последний раз. Надо бы зажечь лампу, но все брожу по комнате, наступая на бледные прямоугольники фонарного света, льющего в окно. На лэптопе только что зажглась заставка — звездное небо.

Чувствую себя загнанной в угол. Чтобы ни делала — это не выход. Я как муха, которая чем сильнее старается выбраться, тем больше запутывается в паутине. Но как же не пытаться?..

Полтора часа до полуночи…

Этого времени мне бы хватило, чтобы дойти до Графа пешком. Но я не пойду. Пора привыкать к мысли, что я больше его не увижу.

Открываю на лэптопе файл. Думала, он унесет меня, — или, хотя бы, напомнит, почему все происходящее — к лучшему. Но не выходит даже складывать буквы в слова. Побегаю глазами по строчкам — и понимаю, что в памяти не остается ничего. Захлопываю крышку лэптопа.

Мне больно.

Когда я в последний раз чувствовала такую сильную душевную боль?.. Восемь месяцев назад, обнаружив, что происходит с отцом…

Мне всегда с ним одновременно невероятно просто и невероятно сложно. Просто — потому что он любит меня. Сложно — потому что ради моего счастья он может даже засадить меня в клетку — образно выражаясь. Хотя… Нет, все-таки, образно.

Он никогда не верил в компромиссы — и уж точно не верит сейчас. Сначала меня это устраивало — как одна из черт характера близкого человека. Я с радостью следовала тому направлению, которое он указывал. Помню первый день, когда я перешагнула порог его дома уже в роли приемной дочери… Опустим, на какие ухищрения для этого пришлось пойти ему — судимому, официально безработному, не женатому мужчине. Не удивлюсь, если по предоставленным документам он числился законопослушным, женатым, высокооплачиваемым менеджером по продаже, например, бетона.

Да, мой папа оказался вовсе не таким простым человеком, как можно было подумать, глядя через стекло кафе на размягченные в чае сухарики. Он и в самом деле окончил педагогический университет и некоторое время преподавал физику в старших классах, но потом получил судимость — и это поставило крест на его работе. Долгое время его источники дохода были для меня тайной за семью печатями.

Итак, первое, что он сделал, когда я переступила порог его дома, — постриг меня налысо — вши к тому времени еще не вывелись. Вот так — с сияющей головой — из-за отсутствия волос, и сияющим лицом — из-за улыбки до ушей — мы отправились на первый в моей жизни шопинг — под закрытие торгового центра, чтобы избежать толпы.

В ту ночь я засыпала в своей комнате, в своей кровати, на постельном белье, которое выбрала себе сама… Выбор, кстати, оказался не из легких. Сначала я остановилась на сдержанном серо-голубом комплекте — как взрослая. А потом… «К черту!» — решила я. Насмотрелась за свою жизнь на казенное постельное белье. И насобирала себе ассорти из разных комплектов.

Наволочка — в крупную клетку от бледно-розового до бордового. Простыня — цвета морковного сока. И апофеоз: светло-лимонный пододеяльник с принтом в виде бежевых мишек в голубых штанишках и платьицах. Пижама тоже нашлась подходящая: темно-синие шорты до середины бедра и майка на бретелях вишневого цвета с ярко-желтым жирафом. А на смену — голубая, в белые овечки. Думала, вдруг папе не понравится, а он, когда увидел, аж цокнул языком от удовольствия. Наверное, этим поступком я снова напомнила ему ту женщину.

Только заснуть мне во всей этой красе не получилось. Меня переполняли новые ощущения, эмоции, мысли, мечты — чувствовала себя надутым до предела воздушным шариком. Завернулась в новенькое, еще пахнущее магазином, одеяло и протопала на кухню. Папа, как мальчишка, с ногами сидел на длинном широком подоконнике, в полной темноте. Увидел меня — и подвинулся на середину, предлагая сесть рядом, чтобы мы вместе упирались спинами в одну подушку.

Сидели, молчали. Тишина была вовсе не напряженная, а спокойно-счастливая.

Время от времени дул ветер, ему подвывала наша овчарка. По моей пижаме — прямо по сонному жирафу — ползали тени от яблоневых веток. Иногда ветки тихонько скреблись в окно.

Мне казалось, что я уснула, — и попала в добрую-предобрую сказу. А еще мне казалось, будто через эту подушку между нашими спинами от меня к папе перетекали теплые целебные токи. Так, наверное, мы становились семьей. Настоящее волшебство.

…Сорок минут до полуночи.

Если выйти прямо сейчас, я бы успела добраться до Графа на автобусе.

Не стоит мне смотреть на часы.

Замечаю в зеркале свое отражение — и изумленно останавливаюсь.

Я долго привыкала к такому же выражению лица моего отца, которое всегда возникало неожиданно, цепляясь за неизвестную мне деталь. Словно он заглядывает в пропасть. Все гадала, что же такое могло произойти, чтобы так разъедало душу спустя годы. У меня и плохое, и хорошее не то, чтобы забывалось… но откладывалось в какой-то дальний отсек памяти и извлекалось только по мере необходимости. А он — думал, думал, думал об этом… Сначала мне было жаль, что ему так плохо. Потом, спустя годы, я поняла, что ему завидовать надо — умеет так глубоко чувствовать… Это же дар! А теперь я понимаю, что верной все-таки была первая догадка.

Иногда встреча с человеком откладывает отпечаток на всю жизнь. И тогда ты становишься похож на купюру, которую просматривают на свет: вроде все, как обычно, но при правильном ракурсе замечаешь: потускнел взгляд, появились ранние морщинки, невесть откуда взялся седой волос… Зачем нам дано такое испытывать?

Прошло целых десять лет, прежде, чем папа рассказал мне о Ксении — единственном прототипе в моей истории, кому я не изменила имя. Интересно, понравилось бы моему папе имя Глеб? Вчера я смотрела на него и думала, что это имя идет ему больше, чем настоящее.

…Двадцать минут.

Сердце колотится. За это время до Графа можно добрался лишь на такси. А я — в домашней одежде, с растрепанными волосами, без макияжа… Хотя какая теперь разница?..

Все дело именно в нем — приемном отце.

А, точнее, в его умении добиваться своего. Сегодня утром я спросила, чего же он добивается на этот раз. Отец ответил: «Только одного — твоего счастья». Но я слишком хорошо помню, что такое — быть счастливой. Это совсем не то, что я чувствую сейчас.

…Пятнадцать минут.

Прячу телефон в выдвижную полку стола — чтобы не видеть циферблат.

Теперь мне не успеть к Графу до полуночи. Только если прямо сейчас выскочить на улицу — и тотчас же поймать попутку…

Осознаю, что стою посреди комнаты. По щекам текут слезы.

Мне ведь сейчас совершенно все равно, кто такой Граф, что и кому он сделал. Я настолько пьяна своими чувствами к нему, что — даже осознавая это — все равно верю: со мной он мог бы стать другим человеком. Точнее: со мной он мог бы стать настоящим.

…Осталось минут десять.

Не успеть.

Совсем скоро Граф повернет ключ в замке своей двери. Он принципиальный. Жестокий. Злой — на себя и на всех. Возможно, будь у меня больше времени, рассекреть меня отец позже…

Не выдерживаю. Накидываю на плечи куртку, натягиваю сапоги — и выбегаю на улицу. На меня набрасывается ледяной ветер. Стою у самого края тротуара. Кутаюсь плотнее, прячу ладони под мышками — перчатки оставила дома. От холода и переживаний меня трясет так, что клацают зубы. Зато в голове проясняется.

Господи, как же хорошо, что нет ни одной попутки!

До полуночи от силы пара минут.

Ничего ужасного не произошло — начинает пробиваться сквозь панику здравая мысль. Это просто гормоны. Осеннее обострение. То, что наши дороги с Графом пересеклись, — недоразумение. Мы слишком разные, слишком неподходящие друг другу. Единственный нюанс — это принятие его прикосновений. Но если есть Граф, значит, где-то есть и кто-то еще с таким же качеством.

Прошу сигарету у спешащего прохожего. Угощает, дает прикурить едва ли не на ходу. Мельком бросает взгляд на мои дрожащие пальцы — и спешит дальше.

Я не курила уже одиннадцать лет.

Кашляю и морщусь. Но постепенно вспоминаю, какое это было удовольствие. Наслаждаюсь последними затяжками. Тушу окурок о спинку скамейки и отшвыриваю его в темноту. Одна сигарета. Исключение из правил. Больше этого не повторится.

Уже, наверняка, за полночь.

Все. Началась моя новая жизнь — без Графа.

Возвращаюсь домой. Из холода и темноты — в тепло и свет. Вместе с камнем, давящим в области груди, чувствую облегчение. Эта изматывающая роль Шахерезады сыграна. Едем дальше. Оставить ли мне эту квартиру или вернуться к отцу?..

Запираю за собой дверь — и замираю. Слышу, как из шуфлядки в столе доносится песня Адель «Someone Like You» — впервые звонит мой мобильный телефон, купленный специально для роли Шахерезады.

Бросаю взгляд на часы в коридоре — семь минут первого. Иду в спальню. Мелодия замолкает.

Достаю телефон, смотрю на экран — девять пропущенных вызов — и вздрагиваю, когда мобильный начинает вибрировать. Снова звучит та же мелодия. Когда отвечаю на звонок, я уже знаю, кого услышу.

— Не могу заснуть без сказки, — звучит знакомый голос.

Изо всех сил сжимаю переносицу, чтобы успокоить эмоции.

— Ты — слишком взрослый, чтобы засыпать под сказку, — стараюсь говорить бесстрастным голосом, но даже сама слышу, настолько мягко и печально у меня получается.

— А ты — слишком маленькая, чтобы перечить старшим.

— Граф…

«Сказки больше не будет», — хочу продолжить я — но не получается. В конце концов, отец говорил про встречи — о разговорах по телефону речь не шла… Ну, вот, я уже пытаюсь договориться со своей совестью.

— Да, Крис?

— Граф…

Не могу!

И не хочу.

Иду на кухню в поисках гипотетической пачки сигарет, которую могли оставить прежние хозяева квартиры. Шарю по полкам, хотя знаю, что ничего не найду. Но мозг отвлекается, становится легче.

Граф молчит. Общаются две тишины наших комнат. Слышу в телефоне сирену скорой помощи, проезжающей под окнами Графа. Сначала едва слышно, затем — громче, тише — и снова ни звука. До Графа, наверное, доносится, как я хлопаю дверцами шкафчиков.

Нахожу зажигалку.

Усмехаюсь.

Залезаю на подоконник с ногами, чиркаю зажигалкой, смотрю, как вспыхивает — и гаснет отражение огонька на стекле.

— Знаешь, что ты сегодня пропустила? Паэлью! Если бы телефон мог передавать запахи, ты была бы уже здесь. Передо мной еще можно устоять, но перед моей паэльей — никогда!

Я чувствую его улыбку, она словно перетекает в меня вместе с его голосом, растворяется во мне, греет меня. Улыбаюсь в ответ. Мы оба знаем, о чем молчим, и я благодарна Графу, что он не задает самый главный вопрос. Возможно, потому, что не хочет получить ответ.

— Можно попробовать твою паэлью? — спрашиваю я и достаю из шкафчика вилку.

— Только лопаткой — еда еще на сковородке.

— Хм…

Меняю вилку на деревянную лопатку — и снова залезаю на подоконник. Зачерпываю невидимую паэлью. Улыбаюсь, представляя, какой может видеть меня в окне случайный прохожий — например, тот самый, что давал мне прикурить. Тогда — дрожащие руки, сейчас — поедание воздуха лопаткой…

— Какие огромные креветки! — прижимаю телефон плечом к уху и трогаю воображаемую креветку пальцем.

— А запах! — настаивает Граф. — Ты чувствуешь?!

Подношу лопатку к лицу. Прикрываю глаза. Вдыхаю.

— Восхитительно!

— Это все сухое белое вино! Я пожертвовал целым бокалом, и боги возблагодарили меня за это, — в его голосе чувствуется гордость. — Правда, затем сбили с пути мою спутницу, которая всегда появлялась к полуночи… Возможно, она просто задерживается. Как думаешь?

Я делаю глубокий медленный вдох.

— Думаю, она не появится.

— Может быть, завтра?

Пауза скручивает меня в жгут.

— Подожди, не отвечай! — Граф перебивает мое «никогда». — Мало ли что произойдет за сутки. Ведь жизнь такая непредсказуемая… А ты забыла о вине! У меня есть тост. Поднимай бокал.

— Давай, — свободной рукой изображаю, что держу бокал за ножку.

— Крис… — задумчиво произносит он, но тотчас же берет себя в руки. — За непредсказуемое завтра!

— Да, Граф.

Слышу, как в телефонной трубке раздается звон стекла.

— Теперь я готов послушать продолжение сказки, — Граф пригубливает вино. — Сейчас я как раз прислоняюсь спиной к столешнице там, где вчера ночью ты рассказывала мне сказку. Теперь это — мое любимое место в доме.

Прикладываю пальцы к моментально вскипевшей щеке. Улыбаюсь.

— А я сижу у тебя на кухне, за столом. Передо мной — тарелка с остатками паэльи. И я не начну сказку, пока не съем все до последнего зернышка риса.

— Еще вина?

— Да, пожалуйста… Теперь я готова, — промакиваю губы невидимой салфеткой.

— Я весь обратился в слух, Шахерезада…

— В следующий раз Глеб встретил Лану за три дня до намеченного с Ксенией мероприятия.

Принцесса подошла к Глебу на том же месте, где он застал ее поцелуй с франтом — в сквере, в двух кварталах от ее колледжа. На этот раз Лана была одна. Случайная встреча? И, в самом деле, не приходила же она сюда каждый день в надежде его найти…

— Ты что, универ бросил?! — с тревогой в голосе и взгляде спросила Лана — безо всяких приветствий.

По крайне мере, там она точно его искала.

В универе Глеб не появлялся больше месяца. Это однообразное, жвачное, неторопливое существование — с крохотной стипендией, отмечанием посещений, нормативами по физкультуре — было настолько далеко от его реальности, от его переживаний, что Глеб не видел смысла продолжать учебу. Его жизнь неслась по другому руслу.

Он днями напролет собирал и разбирал машины. Теперь к нему приезжали даже с окрестных городков. Глеб работал на совесть, просил немного. Уже скопил некоторую сумму — не огромную, но позволяющую чувствовать себя мужчиной. Принимать решения. Настаивать.

Уже девять дней он жил вместе с Ксенией.

Они спали в одной постели, завтраками за одним столом. Прикосновений по-прежнему катастрофически не хватало, но с каждым днем они случались все чаще и длились все дольше — и от этого Глеб испытывал постоянную эйфорию. Его отстраненная, блуждающая улыбка смущала даже знакомых.

Но теперь Глеб не улыбался. Встреча с Ланой обрушила на него воспоминания о жизни до Ксении — обо всем, что он замуровал в себе, — и хорошее, и плохое.

— Бросил, — ответил Глеб — и засунул руку в карман куртки — там, где лежал каштан.

Лицо Ланы вмиг помрачнело, лоб прорезала морщинка.

— Ну и дурак.

Глеб усмехнулся.

Дурак. Он и не спорил.

— Отца-то когда видел в последний раз?

Глеб крепко сжал каштан в ладони. Отпустил.

— Давно.

— Он же совсем один… Зачем ты так?

Глеб на секунду прикрыл глаза.

— Чего ты хочешь?..

— Хочу, чтобы тот идиот, который вселился в моего Глеба, наконец, исчез! — Лана кулаком в вязаной перчатке боднула его в лоб.

— Ты узнаешь, если это произойдет, — холодно ответил Глеб.

— А может, к тому времени я уже не захочу это знать?!

Лана не так все поняла.

Да, его отношения с Ксенией развивались лишь в настоящем времени. Состояли только из «здесь и сейчас», как линия — из точек. Что будет дальше, Глеб не загадывал. Интуитивно он понимал, что в мире, где все стремится к балансу, к состоянию покоя, невозможно постоянно находиться на взлете, на краю. Что-то должно произойти. Но это случится в будущем. «Здесь и сейчас» он жил вместе с Ксенией в одной квартире.

Только, как ни сложилась бы жизнь, к Лане он не вернется. Чувство вины отталкивает сильнее неприязни — даже сильнее ненависти.

— Ладно, прости… — Лана поджала губу.

— За что?

— За дурака и идиота. Ты не такой.

Они замолчали, дожидаясь, пока возле них шумно разминутся мамы с детьми.

— Нет, такой.

Лана коротко выдохнула.

— Хочешь мороженного?

— Сейчас?

— Ну, конечно, сейчас! Все-таки в чем-то я была права… — в ее глазах снова появился теплый, медовый отблеск. — Ты что, холода испугался? — Лана выдохнула облачко пара.

— Просто на тебя не похоже, — улыбнулся Глеб.

Принцесса уже тащила его к магазину.

— Больно ты много сейчас обо мне знаешь!

Лана выбрала мороженое и за Глеба: ванильное, в хрустящей шоколадной глазури, на палочке. Глеб заплатил.

— Вот видишь, не так уж и страшно, — Лана откусывала мороженое крохотными кусочками. Прохожие бросали на нее любопытные взгляды. — Чего смотришь?! — весело прикрикнула она на парня.

Глеб не узнавал Лану. Он больше не чувствовал рядом с ней прежнего трепета, но восхищения она вызывала еще больше. В пестрой вязаной шапочке, в ярких смешных перчатках, все еще с легким загаром, с морозным румянцем, она выглядела иностранкой среди черно-серой задумчивой людской массы, частью которой был и Глеб.

Лана казалась такой жадной к жизни, звонкой, понятной, близкой — полная противоположностьускользающей, загадочной Ксении. Но тянуло Глеба туда — в неизвестность, к женщине, которая его не любила, в полупустую квартиру, с матрасом вместо кровати. Все время, которое он проводил с Ксенией порознь, Глеб воспринимал как нечто, подобное на бесполезную рекламу посреди захватывающего кино.

— Чем ты хоть занимаешься? — спросила Лана, слизывая с верхней губы кусочек глазури.

Что-то всколыхнулось в Глебе — воспоминание из той, прошлой жизни. Он отвернулся.

— Машины чиню.

— Вижу, хорошо зарабатываешь, — Лана скользнула взглядом по его одежде.

— Не жалуюсь.

— От тебя дождешься…

Глеб остановился, откусил у мороженого шоколадный бок.

— Это что значит?

— А то. Что не гнется, то легче ломается, — ответила Лана. В ее голосе послышался вызов.

— А это что значит?

— Знаешь такое слово — компромисс? — Лана выбросила обертку от мороженого в мусорку и ударила рукавичками друг о друга — будто отряхивая крошки.

— Знаю.

— Нет, не знаешь, — с нажимом произнесла она.

— Лана…

— Я боюсь, что ты попадешь в беду, — быстро проговорила Лана, словно опасалась передумать — и промолчать.

— Не волнуйся, принцесса, — Глеб машинальным движением — тоже из прошлого — убрал прядь Ланиных волос, которые прилипли к уголку ее рта. — Я ж любому черту рога скручу!

— Поэтому и волнуюсь… — Лана перехватила его ладонь. Перчатки оказались мягкими и пушистыми на ощупь. — Вот что. Мы с тобой больше не пара — это ясно. Но чужим ты мне тоже не стал — и не станешь. Так что… мой телефонный номер помнишь?

— Помню.

— Позвони, если будет надо, — Лана отпустила его ладонь — резко, словно только опомнилась.

— Позвоню.

— Обещаешь?.. Конечно же, обещаешь. Ты ж у меня такой. Пока, Стрелок!

Она развернулась — и, размахивая радужными варежками, — побежала к остановке, куда подъезжал автобус.

Дверь захлопнулась. Глеб проследил за шапочкой Ланы, маячащей через стекло двери.

Автобус прополз мимо, и только тогда Глеб осознал, что все еще не избавился от тревожного чувство, которое внезапно поселилось в нем в момент прощания. И уже, когда автобус скрылся за поворотом, Глеб повторил сам себе: «Стрелок…»

— Граф, вы сегодня на редкость молчаливы, — касаюсь пальцами своего отражения в окне. Щека, подбородок, губа… Невозможно поверить, что прошлой ночью я чувствовала прикосновение Графа.

— Мы снова на «вы»? Ты настолько от меня далеко?

— Это… — отдергиваю руку от отражения. — Случайно вышло. Теперь ты сможешь заснуть, Граф?

— С некоторой долей вероятности.

— Это нечестно! — пытаюсь придать голосу бодрости.

— Кто бы говорил о честности, Шахерезада, — парирует он.

Согласна.

«Сладких снов, Граф», — подсказываю я сама себе.

— Как прошел твой день, Граф? — произношу вслух.

Молчание.

Уверена, Граф так же не ожидал услышать этот вопрос, как я — его произнести.

— Я… хорошо поработал. Затем ответил на тысячу и-мейлов, провел час в тренажерном зале, съездил в издательство…

Слышу по голосу, как непривычно Графу отвечать на такой вопрос.

— А у тебя?

— Что за книгу ты сейчас пишешь?

— Я не могу тебе рассказать. Это… плохая примета, — пытается выкрутиться Граф.

— Вранье!

— Докажи.

Прищуриваю глаза.

— Сладких снов, Граф.

— Ты не ответила на мой вопрос.

— Это плохая примета, Граф, — отвечать на ваши вопросы.

— Мы снова на «вы»?

— Ложитесь в постель, Граф, — я сбрасываю вызов.

Некоторое время жду, надеясь, что Граф не перезвонит.

Потом откладываю мобильный в сторону, сцепляю руками колени и, тихонько покачиваясь, думаю.

К счастью, фотографии не передают содержание моих разговоров с Графом. Конечно, я могла бы предположить, что Роджер так же хорошо работает со звуком, как и с картинкой — но это вряд ли. Отец еще не знает, что я рассказываю историю его жизни. И, тем более, не представляет, какие пикантные подробности мне приходится добавлять, чтобы удержать внимание Графа. Если бы папа знал, разговор у нас был бы другим… Значит, отца расстраивает лишь факт моих встреч с Графом. Ну что ж… Кольцо можно заполучить и другим способом.

Завариваю крепкий кофе.

Открываю лэптоп — и начинаю поиск компаний, сдающих автомобиль в аренду.

Надеюсь, Граф, вы спите крепко.

ГЛАВА 13

Сижу в машине, смотрю в бинокль на не зашторенное окно Графа.

Как бы я хотела не видеть этого!

Отмотать бы события на три ночи назад, когда я впервые приехала сюда на арендованной машине. Нет. Лучше до того момента, как я потянулась к сейфу, чтобы украсть кольцо. Нет. Лучше еще дальше — на полгода, когда впервые услышала историю жизни моего отца. Вместо того, чтобы заинтересоваться ею, — сбежать бы на улицу. Погода была такая солнечная. Цвета, запахи…

Тогда я не сидела бы сейчас здесь, в темноте, смахивая слезы со щек.

Не хочу смотреть на то, что вытворяет Граф, — но не могу оторвать взгляд.

Это — пытка.

Наказание за слабость. За эмоции.

За любопытство.

Если нравится подглядывать — будь готов к тому, что увидишь.

А я — не была готова.

Три ночи назад, после виртуального ужина с Графом, я нашла идеальную машину для слежки — Киа Пиканто цвета мокрого асфальта. Целый день провела, как на иголках. Все ждала сумерек, изображая для любителя фотографировать тайком неторопливую скучную жизнь. Около семи вечера переоделась в пижаму, выключила свет, — затем снова переоделась, в темноте (потом, в машине, водолазку пришлось выворачивать наизнанку), — и через пожарный выход вырвалась на свободу. Когда-то Роджер лично учил меня, как распознать слежку, — и уйти от нее. Так что слежки не было — это точно. Через полчаса я уже колесила по вечернему городу.

Напротив дома Графа — в глубокой тени (не с этого ли места наблюдал за нами Роджер?) — я припарковалась за час до полуночи. Выключила фары, подготовила бинокль. Свет в доме не горел — и от этого мне было неспокойно, хотя интуиция подсказывала — к полуночи Граф вернется.

Он приехал на Понтиаке с шикарным букетом белых лилий. В солнечном сплетении защекотало чувство, отдаленно напоминающее ревность, — и быстро унялось. Во-первых, какое мне дело до того, кому Граф покупает цветы. А во-вторых, вдруг они для меня…

До полуночи оставалось полчаса. Как раз, чтобы успеть заказать пиццу.

Окно в спальне Графа вспыхнуло, когда я сбросила вызов. Сквозь линзы бинокля я могла наблюдать за происходящим в доме так близко, словно находилась рядом. Но при этом Граф не видел меня — а, значит, вел себя естественно, был самим собой. Я невольно облизала губы.

Граф поставил цветы в вазу. Затем снял черную рубашку — я цокнула языком, оценив его натренированное тело (еще одно преимущество подглядывания — я тоже могу вести себя естественно).

— Хм…

Оказалось, у него на внутренней стороне предплечья — татуировка, — кажется, надпись. Жаль, из машины не получалось разобрать, что именно.

— А брюки! — потребовала я.

Граф тотчас же послушался.

Затем открыл шкаф-купе и достал почти идентичные брюки и рубашку — только темно-синие.

— О, все так плохо, Граф?.. — я скорчила недовольную рожицу. — Вы, наверное, даже цветные сны никогда не видите.

Граф взглянул на наручные часы. Я — на панельные.

До полуночи оставалось еще двадцать минут. Позвонит.

Граф прошелся из угла в угол. Подошел к окну — я невольно прижалась к спинке кресла, хотя, конечно, он не мог меня заметить.

Пятнадцать минут.

Побарабанил пальцами по стеклу. Подошел к столу, поправил цветы в вазе. Сел на стул, полистал глянцевый журнал.

— Скучно, Граф, ску-у-учно!

Изобразил чечетку — словно и в самом деле прочитал мои мысли. Но это ребячество длилось считанные секунды — Граф одернул брюки, поправил манжеты рубашки — и вышел из комнаты.

Без пяти двенадцать у его подъезда припарковался мотоциклист с пиццей — минута в минуту, как и обещали по телефону. Я прикусила губу — бедный доставщик… Он, конечно, ни в чем не виноват…

Парень в яркой фирменной куртке поднялся по ступеням — и, не звоня, не стучась, открыл дверь — как было оговорено по телефону — чтобы не разбудить придуманных мной детей. Фамилию, кстати, я тоже выдумала. Так что, по сути, — разносчику вроде как просто дали неверный адрес. На какие чужие жертвы только не пойдешь ради достижения свой цели…

Зато теперь я знаю, что Граф все еще не запирает дверь. А, значит, если его чем-нибудь отвлечь, а затем пробраться в дом и затаиться до утра… Разносчик с такой скоростью выскочил из дома — да еще и без пиццы — что я сочувственно поморщилась.

— Ну, прости… — прошептала я ему в спину. — Это ради благой цели…

От разносчика мое внимание отвлек вспыхнувший свет на кухне. Граф швырнул пиццу на стол. Затем, подумав, открыл крышку коробки. Склонил голову набок, рассматривая содержимое. Почти не отрываясь от этого занятия, — будто на пицце и прочитал телефонный номер, — нажал несколько кнопок на мобильном. В моем кармане заиграла песня Адель.

Полночь.

Я поднесла телефон к уху.

— Привет, Шахерезада.

Приближаю в бинокле его лицо. Раньше я не обращала внимания, насколько он красив.

— Здравствуйте, Граф.

Он сложил лодочкой кусок пиццы и приподнял его, с любопытством наблюдая, как тянется расплавленный сыр.

— Как вышло, Шахерезада, что я сам звоню тебе, чтобы услышать историю? — спросил он у пиццы.

Он включил на телефоне громкую связь и достал из шуфлядки нож с вилкой.

«Граф… Пиццу… Вилкой… Вы, наверное, и ребенком никогда не были», — подумала я, а вслух произнесла:

— Возможно, я хорошая рассказчица.

— Да, с этим не поспоришь, — Граф положил кусочек пиццы в рот и прикрыл от удовольствия глаза.

— Граф! Кажется, вы что-то жуете!

Он перестал работать челюстями.

— Да, свой ужин. С вами поделиться? Будете пиццу?

— Сами ее приготовили? — я удивилась так искренне, что почти сама себе поверила.

— Нет, это… случайность. Присаживайтесь.

Граф поставил на стол тарелку, положил столовые приборы.

— Пиццу ем только руками, — произношу я — и прикусываю язык.

Граф замирает, все еще касаясь ножа.

Смотрит в окно.

Я боюсь пошевелиться, боюсь вдохнуть.

— А я как раз положил вам столовые приборы… Убираю, — он возвращает нож и вилку на место. — Две зубные щетки, пиццу — руками…

— Что вы бормочите?

— Записываю ваши странности в свой виртуальный блокнот.

— Ммм… А пицца вкусная. Только чуть подостыла.

— Подогреть?

— Не надо, — я вижу, что Граф обращается к невидимой мне, сидящей напротив него, — и сглатываю комок, который внезапно образовался в горле. Он все делает по-настоящему. Мог же схалтурить: не доставать тарелку, не положить на нее пиццу… Мог же соврать, притвориться — но нет. — Приготовите мне кофе? — упавшим голосом спрашиваю я.

— Конечно, — отвечает Граф с такой мягкой готовностью, что мне и вовсе становится не по себе. — А вы продолжайте свою историю, Шахерезада.

Откидываюсь на спинку сидения. Все не могу отвлечься от вида Графа, заваривающего кофе в турке — как я люблю. Две чашки.

— Напомните, на чем я остановилась в прошлый раз?

— Лана назвала Глеба Стрелком.

— Точно. Стрелок…

— Ты виделась с Ланой! — заявил Глеб, едва закрыв за собой дверь квартиры. — Зачем?!

Ксения прервала разговор по телефону на полуслове. Попросила прощения у собеседника — и сбросила вызов.

— А ты, оказывается, способен выражать эмоции, Стрелок.

Ее глаза улыбались, а Глеба трясло.

— Зачем лезешь к моим знакомым? Тебе меня мало?!

— Иногда мне тебя слишком много, — сухо ответила Ксения.

Они стояли друг напротив друга, как главнокомандующие армиями, чувствующие за собой силу. Равный с равным. Глеб уступал только в том, что был мужчиной.

— Что ты ей сказала? — спросил он, снимая куртку.

— Это останется только между Ланой и мной.

Тон ее голоса, вызывающая полуулыбка, надменная поза, даже то, как, словно дразня, Ксения откинула прядь, упавшую ей на лицо, — все это всколыхнуло в душе Глеба такую муть, что он едва сдержался, чтобы не рвануть к ней, не тряхануть со всей силы за плечи — но только качнулся на пятках.

— Скажешь!

— Ну, давай, Стрелок, выпроси у меня ответ!

Глеб сделал глубокий вдох… — но это уже не помогло. Он за руку потащил Ксению в спальню — и швырнул на матрас.

— Да ты настоящий мачо, Стрелок! — подзадорила его Ксения.

Глеб рыкнул. Рывком стянул с нее блузку — по полу покатились пуговицы — сорвал лифчик. Ксения даже руками не прикрылась — так и сидела перед ним, с обнаженной грудью, — которую хотелось мять ладонями и губами, зарыться лицом.

— Ну, и что дальше, Стрелок? — уже сухо, с прищуром, спросила Ксения. — Как далеко ты зайдешь?

Глеб опустился перед ней на корточки. Внутри у него все клокотало — даже картинка перед глазами пульсировала, — и от того, что Ксения испытывала его, проверяла его границы, это ощущение только усиливалось.

— Ложись и спрячь ладони под подушкой! — приказал он — едва ни выкрикнул.

В ответ Ксения склонила голову набок — и улыбнулась.

Глеб ударил себя ладонями по коленям, вскочил, рванул в коридор — и вернулся оттуда с кашне.

— Эй, Стрелок! — Ксения усмехнулась, когда он крепким узлом, почти до боли, связал ей запястья за головой. Но в ее насмешке уже появились нотки страха.

— Закрой глаза — иначе я сделаю это сам — твоими же чулками, — процедил Глеб, резкими движениями стягивая их с Ксении.

— Что ты творишь?!

— И рот закрой!

Он смотрел на нее, обнаженную, беспомощную, доступную, со связанными руками и закрытыми глазами, и гнев в нем постепенно оседал. Глеб искал в ее позе, мимике, выражении лица то, что показало бы, — ей плохо, больно, страшно, она не хочет. Но нет. Напротив, ее приоткрытые губы говорили об обратном.

— Раздвинь ноги… — Глеб подождал — всего несколько секунд — и жестко повторил: Я сказал. Раздвинь. Ноги.

Ксения послушалась.

Глеб провел ладонью в миллиметрах от ее лица, над шеей, ключицами, сжавшимися соками, покружил над сексуальным животиком, который в напряжении ожидал прикосновения; затем ниже — над завитушками волос… Потом, после волнующей паузы, он коснулся языком нежного розового бугорка, скрытого под ними. Ксения дернулась, застонала — и Глебу пришлось прикрыть глаза, чтобы хоть немного замедлить лавину желания, которая накрывала его.

Стараясь не касаться Ксении, он поднялся выше, прикусил один ее сосок, затем — другой, поцеловал в шею, сжал зубами мочку уха. В его действиях не было нежности — Глеб все еще злился — и он очень хотел, чтобы Ксения это почувствовала. Но злость не умаляла его любви — и Глеб хотел, чтобы Ксения чувствовала и это.

Секундное колебание — и он вошел в нее пальцем. Почувствовал, насколько там горячо и влажно, — и тотчас же добавил еще один. Он никогда так не делал с Ксенией и не знал, понравится ли ей, но сейчас, в первую очередь, понравиться должно было ему.

Продолжая ритмичные движения рукой, наслаждаясь стонами Ксении, он покусывал ее сосок — сильно, но не настолько, чтобы ей было по-настоящему больно. Глеб считал себя достаточно взрослым, чтобы не разбрасываться словом «никогда», но сейчас оно было уместно. Глеб знал, что никогда не сделает Ксении больно. По крайней мере, осознанно.

— Дальше сама…

Глеб развязал ей руки и теперь ласкал ее — по-прежнему, лишь губами и языком — пока она ласкала себя. И вместе с ее окончательным, разрывающим его нервы «ааах!», вместе с ее сладкой судорогой, кроме испепеляющего желания, Глеб почувствовал безграничную любовь и нежность.

Он поцеловал Ксению в губы, чтобы передать ей эти ощущения. Ее ресницы дрогнули, Ксения открыла глаза — и Глеб увидел, что она испытывает то же самое.

Разве такое возможно?!.

Ксения приподнялась на локте и склонилась над Глебом. Он желал ее до внутреннего озноба, до умопомрачения — и не скрывал этого. Ксения нежно улыбнулась и завязала кашне ему глаза.

— Теперь твоя очередь, Стрелок…

Граф откашлялся.

— Значит, Глеб так и не узнал, зачем Ксения встречалась с Ланой?

Я ответила не сразу. Мне требовалась пауза, чтобы соврать, потому что правдивый ответ был таков: я остановилась вовсе не потому, что дорассказала отведенный на сегодня фрагмент. А потому, что во время прошлой интимной сцены между Ксений и Глебом горячие пальцы Графа сжимали мои соски — и сейчас мое тело изнывало по тем ласкам. Продолжи я — и мой голос меня бы выдал.

Я опустила лоб на руль. Что же такое со мной творится?.. Я же умом все понимаю: нельзя! Но телу мои доводы безразличны. Оно словно намагничено пальцами Графа…

Конечно, я справлюсь со своими желаниями.

Перетерплю.

Но какой ценой?..

Прохладный пластик привел меня в чувство. Снова взяла бинокль. Граф стоял у плиты — на том же месте, где я кормила его креветками. Он положил ладонь на столешницу там, где тогда о нее опиралась я.

В своих мыслях Граф оказался так далеко, что забыл о своем вопросе.

Я первой нарушила изнурительное для души и тела молчание.

— Это же Глеб — он всегда получает то, что хочет.

— Уже была глубокая ночь, но эти двое еще не спали.

Глеб зажег свечу на полу, лег рядом с Ксенией и подпер щеку ладонью. Другой рукой он гладил свою любимую женщину по волосам, перекинутым через плечо. На ее лице блуждала сонная, нежная улыбка. Глебу же, напротив, спать не хотелось.

— Зачем ты встречалась с Ланой? — повторил он свой вопрос.

Ксения вздохнула — но не тяжело, скорее, задумчиво. Она по-прежнему смотрела ему в глаза.

— Все еще думаешь о ней?

— Я думаю о тебе.

Она улыбнулась еще шире — и Глебу захотелось макнуть губы в эту улыбку — но он сдержался.

— Я должна была убедиться, что кто-то позаботится о тебе, если… — Ксения не договорила.

Отблеск свечей в ее глазах словно потускнел. Холод мгновенно сжал сердце Глеба.

— Ты больна?

— Нет, что ты!

— Ты бросишь меня?

Ксения колебалась всего мгновение.

— Это вопрос из будущего, Стрелок. А мы с тобой живем настоящим.

— То есть бросишь?! — Глеб выпрямился.

— Послушай, Стрелок… — Ксения провела подушечками пальцев по его подбородку — и Глеб почувствовал легкий озноб удовольствия. Она же его, словно кота, приручила… — Видишь это кольцо? — Ксения повернула ладонь так, чтобы аметист поймал отблеск свечи — и вспыхнул. — Оно принадлежало моей матери, до этого — моему деду. А до этого — прабабушке. Если ты поможешь мне на вечеринке — если мой план осуществится — я подарю тебе это кольцо. А ты когда-нибудь подаришь его нашей дочери. Или дочери нашего сына. Потому что, Стрелок, волшебство именно так и работает.

Глеб не знал, что ответить. Он просто смотрел на нее во все глаза, с приоткрытым ртом, и чувствовал, как больно и громко колотится его сердце — до звона в ушах.

— Я верю в волшебство, Ксения, — только и смог произнести он.

— Я тоже верю, Стрелок, — и Ксения задула свечу.

— Над ними словно Дамоклов меч висит, — заявляет Граф.

Спохватываюсь, вырываюсь из своих мыслей — и замечаю, что окно на кухне Графа не горит — словно Ксения задула свечу и у него. Мечусь взглядом от одного окна к другому — везде темнота, ни отсвета. В легкой панике смотрю на крыльцо — мне кажется, Граф рассекретил меня, — и сейчас рывком откроет дверь моей машины… Но вот на тротуар падает светлый прямоугольник — зажглось окно в спальне Графа. Миг — и прямоугольник тускнеет — Граф задернул штору.

Я всплескиваю руками. Слишком рано. Я еще не готова проститься. Кто знает, увидимся ли мы еще и — если да — то при каких обстоятельствах.

— Крис, ты не уснула там?..

— Нееет… — я выпрямляюсь. Трясу головой. Спина затекла, шея словно деревянная. Незавидна жизнь шпиона… — Откуда у вас взялись мысли о Дамокловом мече?

— Просто… Ксения с Глебом так долго шли к своему счастью, с таким трудом его обрели — и как раз накануне события, которое может перевернуть их жизни. По законам жанра, ничего у них не выйдет.

— Я не писательница, законы жанра меня не интересуют.

— Мы все живем по законам жанра, моя милая Шахерезада. Вопрос только в том, какой это жанр.

Он прав, и от этого я чувствую в теле легкую дрожь — так бывает, когда осознаешь, что в твоей жизни присутствует мистика и ты не властен над своей судьбой.

Это все ночь.

И нежелание прощаться с Графом.

Но и то, и другое обязательно пройдет.

— Сладких снов…

— Это просто бизнес, — перебивает меня Граф.

Я закрываю рот, так и не закончив фразу. Морщусь, пытаясь понять, что я упустила.

— Ты спрашивала меня, зачем я пишу книги, которые ломают человеческие судьбы. У меня есть заказчики. Вернее, были. У каждой книги — кроме той, которую я пишу сейчас — были заказчики. Мои красивые истории устраняли конкурентов одних людей и решали личные вопросы других. Только деньги.

— Зачем вы рассказали мне об этом, Граф?

— Если тебя интересуют деньги, — знай, я вовсе не богат. «Шикарным», как ты когда-то выразилась, мое наследство было тридцать лет назад, но мой образ жизни не позволяет сохранять его для потомков. Мой образ жизни даже не позволяет говорить о потомках. Так что, если тебе нужен последний повод, чтобы окончательно исчезнуть из моей жизни, можешь воспользоваться этим.

Я чувствую себя так, словно меня оглушили.

Граф — негодяй. И в рейтинге негодяйства теперь он поднялся еще на несколько пунктов. Только зачем он рассказал о заказчиках — ведь очевидно, что это тайна. А о детях… Для того, чтобы убедить ее сделать последний шаг? Потому что он не может сделать его сам? Ему больно? Так же, как и мне?

Или я просто не разбираюсь в правилах его игры?

— Вы считаете, что, после уничтожения улик, я осталась с вами из-за денег? — уточнила я.

— Это самая вероятная причина.

— Конечно… — я отложила бинокль на соседнее кресло, отчаявшись еще раз увидеть Графа. — Уж явно не потому, что ты циничный, избалованный, жестокий мужлан.

— Мужлан — это явно лишнее!

Я чувствую теплоту в его голосе, и у меня отлегает от сердца.

Только почему я так радуюсь изменению в настроении Графа, если и в самом деле мне, как воздух, необходим этот последний повод?

— Почему ты осталась со мной, Крис?

«Потому что ты обаятельный, умный, интересный, непредсказуемый… Потому что у меня зависимость от твоих прикосновений…»

— Так положено по закону жанра, Граф. Сладких снов.

Я сбрасываю вызов, но не сразу уезжаю домой. Еще долгое время просто сижу и всматриваюсь в уже черное окно Графа. Я знаю, он тоже не спит. Он также запутался, как и я.

И если не врать самой себе, для чего мне нужен последний повод? Чтобы уйти?

Или чтобы остаться?

ГЛАВА 14

После ужина с пиццей, я почти всю ночь просидела в машине, но так и не решилась пробраться в дом Графа. Последний разговор растревожил мне душу, слова Графа постоянно всплывали в памяти — о чем бы я ни думала. Они тянули за собой другие воспоминания, не менее будоражащие. Возможно, Граф испытывал нечто похожее — а, значит, и ему не спалось. Даже если он и не запер дверь перед сном, вламываться к нему в такую ночь было слишком рискованно.

Я замерзла и устала до такой степени, словно выполняла тяжелую физическую работу. Так что, к следующему разу я подготовилась. Взяла термос с кофе и плед.

Половина двенадцатого.

Я налила в крышку от термоса горячий напиток — и к боковому стеклу приклеилось облачко пара. Я машинально написала на нем пальцем букву «Г». Заметила, нахмурилась — словно это было не моих рук дело — и размазала по стеклу манжетой водолазки.

Я уже отключила «шахерезадовский» мобильный, чтобы не возникло соблазна ответить Графу. Если все пройдет, как задумано, этот телефон больше мне и вовсе не понадобится.

Мой план был до гениального прост. В пятнадцать минут первого мальчишка, который согласился помочь мне за символическую плату, запустит на пустыре за ближайшими домами шикарный фейерверк. Граф — по моим расчетам — подойдет к окну, чтобы взглянуть на это действо. Мне же понадобится всего полминуты, чтобы под спланированный грохот заскочить в дом, когда Графа точно не будет в прихожей, — и спрятаться там в шкафу.

Когда Граф заснет, я найду кольцо. Надеюсь, оно в сейфе. Замок там кодовый, механический — «крутелка», как в кино. Код устанавливается заводом-изготовителем, поменять его невозможно. И этот код я подсмотрела, когда еще прислуживала Графу. Главное, чтобы в эту ночь он не запер за собой дверь.

В ожидании фейерверка я пила кофе маленькими глотками и наблюдала за Графом. Он сидел за столом в кабинете и что-то писал карандашом в блокноте — быстро, размашисто. Подчеркивал, зачеркивал — и писал дальше.

Я так увлеклась этим зрелищем — Граф за работой, вдохновленный, воодушевленный — что пропустила полночь. Даже Граф ее пропустил. Мельком взглянул на наручные часы, затем резко приблизил их к себе — словно не поверил цифрам — и суматошно схватил телефон со стола. Черный на черном — я даже не сразу заметила мобильный.

Граф звонил мне. Я знала это — чувствовала — хотя экран моего выключенного телефона, конечно, молчал. Всматривалась в его лицо. Сначала — спокойное, затем, после многих гудков — напряженное. Граф сбросил вызов, задумчиво похлопал телефоном по ладони… — и снова поднес его к уху.

Он ходил по комнате, снова и снова набирая один и тот же номер, — и от этого зрелища у меня сжималось сердце. Но голова оставалась холодной. Мысленно я уже простилась с Графом — и начала жить в мире, где этого взбалмошного писателя не существовало. Мой новый мир — признаюсь — казался тусклым и унылым. Но зато я больше не причиняла боли самому близкому мне человеку.

В десять минут первого я вышла из машины и остановилась в тени дерева напротив крыльца — оттуда я могла увидеть, когда Граф подойдет к окну, а затем незаметно перебежать улицу и подняться по ступенькам.

Вот он делает еще одну попытку дозвониться.

Еще…

Еще, еще, и еще…

И вдруг — залпы фейерверка, совсем близко — такие громкие, что я невольно зажала уши ладонями. Чертыхнулась. Поднесла бинокль к глазам — да, вот тот самый момент: Граф стоит у окна — и смотрит на сюрприз, подготовленный специально для него. Разноцветные всполохи освещают его спокойное сосредоточенное лицо.

«Давай, Крис!..»

Я шагнула вперед — и тотчас же снова спряталась в тень: из-за поворота появилась влюбленная парочка. Парень с девушкой засмотрелись на фейерверк — и остановились как раз у крыльца Графа.

«Нет, ну надо же!»

Я все ждала, заложив руку за руку, когда они продолжат путь, но, похоже, мой сюрприз заворожил и их. «Ладно, — думала я, отстукивая дробь каблуком сапога, — не поучилось с фейерверком, придумаю что-то другое». Но не тут-то было: Граф распахнул окно. Слово за слово, и я узнала, что они — соседи. Граф тотчас же пригласил их к себе домой.

Ни разу не видела у Графа дома посторонних — до сих пор не могла понять, как там оказалась я. А теперь — ночью — он позвал в гости двух малознакомых людей. На мгновение у меня закралось подозрение, что Граф вычислил мои намерения и решил поиздеваться надо мной.

Я вернулась в машину и, допивая кофе, как на киноэкране, наблюдала, что происходило на кухне Графа. Он извлек из духовки большую, пузатую, как воздушный шарик, индейку. Открыл бутылку вина… Так вот, какой виртуальный ужин планировался для меня сегодня.

Мне стало нестерпимо грустно. И еще более грустно от того, что троица по ту сторону стекла превосходно проводила время. Они смеялись, ели, пили, Граф эмоционально рассказывал какие-то забавные истории… И мне до такой степени захотелось сейчас оказаться рядом с ним, стоять с бокалом в руке и словно случайно касаться Графа плечом… Ловить на себе его взгляды… Улыбаться его шуткам, угадывая их по интонации, а не по словам, — я слишком увлечена им, чтобы вслушиваться… Мне так захотелось стать частью его ночи, что я и не заметила, как сжала ручку двери.

Нельзя!

Я открыла дверь — и захлопнула ее.

Но уехать я тоже не смогла. Сидела, замерзая под пледом, израсходовав почти весь бензин, — и представляла себя на той кухне. Там было уютно, тепло, весело. И там был Граф, источающий невероятное обаяние, увлекая всех на свою орбиту. Я даже немного расстроилась, когда гости стали собираться домой, — закончилась такая замечательная ночь.

Граф провел гостей. Вернулся на кухню, прислонился к плите — его любое место в доме — и прижал телефон к уху. Любуясь его уставшим, сонным, но таким красивым лицом, я не сразу поняла, что происходит. А когда поняла, выронила бинокль — и одним движением высыпала на соседнее кресло содержимое свой сумочки. Суматошно разворошила горку мелочей — и выудила телефон.

«Не включается!..»

«Что не так?!.»

«Быстрее!..»

Включился! Звонка нет…

Посмотрела на Графа — он по-прежнему звонил. Значит, не мне?!. Вот дура…

В напряженной тишине машины заиграла песня Адель.

Я не сразу ответила. Смотрела на экран с высвеченным телефонным номером — и улыбалась: тому, как я глупо себя вела, даже не по-женски, — по-детски. Тому, как для меня оказался важен этот звонок. Тому, что теперь мне стоило сделать единственный жест — нажать клавишу с зеленой телефонной трубкой — и услышать его голос.

Нажала. Поднесла телефон к уху.

Я видела, как Граф улыбнулся, когда я ответила на вызов. Тряхнул головой. Оперся рукой о столешницу.

— Я соскучился по тебе, Шахерезада, — произнес он в трубку голосом, выворачивающим мою душу наизнанку.

— Я тоже соскучилась, Граф, — искренне ответила я.

А ведь всего этого могло и не быть — его улыбки, голоса, ладони на том месте столешницы, к которому в последний раз прикасалась я… Да, я уйду. Заберу кольцо — и исчезну. Но зачем же лишать себя общения с Графом, пока кольцо все еще у него?..

— Сегодня у меня был необычный день, Крис. Все началось с того, что всю ночь мне казалось, что ты где-то рядом — я по-настоящему тебя чувствовал… У тебя бывает такое?

— Да, Граф, — «Вы даже не представляете, как часто».

— Так что днем я отменил все встречи и, кажется, впервые в жизни, посмотрел по телевизору душераздирающее американское семейное кино. Под впечатлением от этого зрелища я решил вечером инсценировать для нас с тобой день Благодарения. Ведь вероятность, что ты и в самом деле останешься со мной до этого праздника, крайне мала.

Граф сделал паузу. Возможно, сейчас предполагалась моя реплика, но я не знала, что ему ответить. Единственный ответ, который приходил мне на ум, превратился бы наш разговор в пытку.

— Индейка получилась великолепной, я превзошел самого себя. Когда ты не ответила на мой звонок — на мои звонки — я пригласил в гости соседей. В общем, ночь вышла вполне сносной. Я только одного не пойму: где моя сказка, Шахерезада?

— Сказка вас ждет. Взбивайте подушку и ложитесь поудобнее. Но не обещаю, что потом вы быстро заснете. Потому что Ксения и Глеб уже едут в лимузине вершить свои темные дела…

— Правило номер один, — предупредила Ксения, запахивая черный плащ из лаковой кожи. — Ты должен меня касаться.

— Вот так?.. — Глеб сжал губами мочку ее уха и расстегнул на плаще Ксении только что застегнутую верхнюю пуговицу. Затем — еще две, что пониже. Юркнул ладонью под плащ и мягко сжал грудь. — Или так?..

— Нет… — Ксения откинулась на спинку сидения. — Не настолько… откровенно…

Глеб блуждал поцелуями по ее скуле и подбородку, пока не нашел ее губы.

— Только не губы! Помада! — увернулась Ксения.

— Тогда, может, так?.. — Глеб провел носом по ее шее — и сжал пальцами сосок, который прикрывала лишь тонкая шелковая ткань платья, больше похожего на комбинацию. Глеб почувствовал, как ее тело откликнулось на его прикосновения внутренним пожаром.

— Остановись… — Ксения сжала ноги, когда туда устремилась его ладонь, но под напором Глеба расслабила мышцы. — Пожалуйста… Сейчас не время…

Глеб ликовал: Ксения больше не сопротивлялась ему. Конечно, эта спонтанная жажда ее тела была не кстати — похоже, их ожидала напряженная ночь. Ксения так волновалась перед этим мероприятием, что сломала помаду, когда красила губы. Он помог нанести ей тушь на ресницы — пальцы Ксении дрожали.

Конечно, сейчас было не время. Но, тем не менее, Ксения не отстранила его, не стала подтрунивать над ним, брыкаться или издеваться. Она попросила — не отказывая. Глеб усилием воли заставил себя остановиться.

— Прикосновения нужны, чтобы изменить твой образ? — спросил Глеб, поправляя лацканы смокинга.

— Да.

Смокинг, лимузин с красными сидениями и зеркальным потолком. Туфли, которые выгляди так дорого, что Глебу, наверное, пришлось бы месяц чинить ради них машины. Все было незнакомым и волнительным. А главное — Ксения. Он смотрел ей в глаза, синева которых при макияже стала пронзительной, но его взгляд постоянно опускался к красным, четко-очерченным — влекущим, соблазнительным — губам.

Ксения превратилась в роковую красотку. Туфли на высоком каблуке, чулки, открытое платье, макияж. Изменился даже ее взгляд, когда она смотрела на себя в зеркало.

— Цвет волос, одежда, маска — все для того же?

— Да.

— Сними маску.

Ксения послушалась.

Без маски она казалась ближе и уязвимей. Наверняка, Ксения и сама это чувствовала.

— Рассказывай.

Еще три дня назад она бы заартачилась, а теперь — только выдержала секундную паузу.

— Я работала в службе эскорта.

— Вот как?! — Глеб так резко выпрямился, что едва не задел головой крышу.

Ксения мягко положила свою ладонь на его колено.

— Так вышло… Мне нужны были деньги.

Глеб прикрыл глаза и потер переносицу.

— Ясно.

— Никакой постели! — опомнилась Ксения. — Просто сопровождение. Все девочки были вроде аксессуаров — ну, как дорогие машины.

— Ясно… — Глеб все еще тер переносицу.

— Ничего тебе не ясно!

— Вот что мне точно не ясно, так то, как можно работать в службе эскорта, не перенося прикосновения! — произнес Глеб чуть эмоциональнее, чем ему бы хотелось.

— Тогда у меня с этим все было в порядке.

— И что случилось?

Чтобы успокоиться, Глеб скользнул взглядом по салону. В углублении поблескивала фольгой горлышко бутылки «Шампанского». Рядом сияли бокалы. Сделать бы пару глотков — сразу бы стало легче.

— Ну… — Ксения затаила дыхание. — Одному из клиентов все-таки захотелось с постелью.

Она смотрела на Глеба спокойно, без выражения, словно эта история уже ничего для нее не значила. Только Ксения до сих пор вздрагивала от чужих прикосновений — словно кипятком обжигалась. Ее глаза могли лгать, а тело — нет.

— Этот… человек будет на вечере?.. — Глеб машинально попытался отыскать в кармане каштаны. — Молчишь… Значит, — будет. — Не нашел. Отвернулся к окну.

— Ты не должен ничего знать. Незнание — твоя козырная карта. Пока ты ничего не знаешь, пока ты ведешь себя, как человек, который не знает, — ты — в безопасности.

— А ты? — Глеб резко повернулся к ней.

Слова — ложь. В глазах — ложь. Так чему же верить? Своей интуиции? Тогда стоило сейчас же остановить лимузин, вытащить из него Ксению и умчаться куда подальше.

— Меня никто не узнает. Никто даже представить не сможет, что я вернулась в эскорт.

— А если разболтают? Те люди, что достали для меня пригласительный и все это, — Глеб обвел рукой салон. — Те, кто рассказали тебе о сделке.

— Не люди — один человек. И он не разболтает.

— Почему ты так уверена?

— Потому что его дочь тоже сопровождала того мужчину. И у нее последствия куда серьезнее неприятия прикосновений.

Глеб бросился к Ксении и сжал ее в объятьях — так сильно, что она вскрикнула. Но вырываться не стала.

— К черту этот город!.. Мы к нему не привязаны… Нас вообще ничего не держит…

— У тебя отец, — будто уговаривая, шептала ему Ксения. — Ты же у него единственный сын. — И учеба… Ты восстановишься в универе… У тебя все еще будет хорошо… Сейчас, главное, помни правило номер два: не отступать от плана…

Глеб выпустил ее из объятий.

Он вглядывался в ее глаза, но они по-прежнему ни о чем ему не говорили.

— Какая учеба?.. Ксения…

— Мы приехали, — она резко отстранилась, надела маску. Улыбнулась.

Она выглядела соблазнительной, взбалмошной, уверенной в себе вертихвосткой. Ее волнение выдавали только ледяные кончики пальцев.

— Все получится, — Глеб поднес ее пальцы к губам и поцеловал. — А потом ты подаришь мне кольцо.

— Граф?..

Я сползла по сидению как можно ниже. Хотя, если Граф рассекретил меня, этот маневр не имел значения.

— Да, моя Шахерезада.

— Какие-то… другие звуки в телефоне, — я тихонько ударяю себя мобильным по лбу. Что за чушь я несу?.. Кроме голоса Графа я слышала только тишину. Но мне очень хотелось узнать, зачем Графу надобилось в такое время выходить на улицу.

— Просто, Крис, я решил пригласить тебя на прогулку по ночному городу. Мне очень понравилось гулять с тобой в прошлый раз. Составишь компанию?

— С удовольствием! — я улыбнулась, вспомнив нашу прогулку. Бесконечный ночной тоннель, обозначенный пятнами фонарного света. Луна… Застывшие на морозе черные ветви… И тепло, которое источал Граф: взглядом, улыбкой, жестами… Пускай сейчас хоть так, не по-настоящему, — но я хотела провести еще несколько часов вместе с Графом.

— Давай, я снова продолжу твою историю.

Граф поднес ключ к замочной скважине, — и я замерла, гадая, закроет ли он дверь. Граф медлил — то ли раздумывая, запереть ли дом, то ли ожидая моего ответа.

— Давайте, — согласилась я, и Граф, как жонглер, подбросив ключи в воздух, поймал их и спрятал в карман.

Дверь была открыта, а дом — пуст. Идеальное стечение обстоятельств — больше похожее на ловушку.

— Итак… — начал Граф, походя через дорогу всего в паре метрах от моей машины. Я закрыла глаза… — Лимузин, в котором едут Ксения и Глеб, останавливается возле шикарной гостиницы.

Я открыла глаза — и успела заметить, как край пальто Графа исчез на повороте за выступом соседнего дома. Опустила стекло. Вместе с морозным ветром в салон залетел стук трости об асфальт. Стук становился все тише.

— Не гостиница, а частный дом, — перебила я Графа.

— …Они минуют зеркально-хрустальный холл, в котором можно было бы насчитать десятки их отражений, и вызывают лифт, — не обратив внимания на мое замечание, продолжает Граф. — После лавины света, полумрак кабины кажется особенно интимным, и это навевает Глеба на мысли…

— Постойте, Граф! — едва Граф скрывается за поворотом, я выскальзываю из машины и даже дверь закрываю неплотно — чтобы не создавать лишних звуков. Тенью пересекаю дорогу. — Они едут на важное и опасное мероприятие, их мысли сейчас не работают в том направлении, которое задаете вы.

Не хочу повторения той истории, что произошла с Графом у меня дома. Сейчас мне предстоит важная работа, а я слишком хорошо помню, какой умелый рассказчик Граф.

— Это моя история, Шахерезада, не перебивайте!

— Нет, это моя история!

Граф замолчал, и я уже пожалела, что не придержала язык за зубами.

— Хорошо. Тогда я расскажу свою историю, — его слова прозвучали, как угроза. Невольно я крепче прижала телефон к уху.

— В моей истории мы с тобой уже давно — пара…

— Тысячу и одну ночь, — вырвалось у меня.

Я бесшумно прикрыла за собой входную дверь и в темноте, скользя ладонью по отполированным перилам, поднялась по ступеням на второй этаж.

— Хм… Не так долго, — протестует Граф. — Скорее, сто и одну ночь. И все это время ты… задавала мне вопросы об издательстве, с которым я сотрудничаю. Вопросов было так много, что однажды я решил свозить тебя туда на экскурсию…

Улыбаясь его фантазиям, я подтягиваю стул к полкам, залезаю на него. Включаю на мобильном фонарик.

— …И вот в один из дней я заезжаю за тобой на такси, и мы отправляемся к бизнес-центру — самому высокому зданию в этом городе, — продолжает Граф. — Проходим через зеркально-хрустальный холл, в котором можно было бы насчитать десятки наших отражений, и вызываем лифт… Он слишком долго едет, а в холле, кроме охранника, никого нет, так что я прямо там начинаю расстегивать твое пальто, а затем — молнию на горловине твоей очаровательной, но слишком неудобной для моих замыслов кофточке… Хочу получить доступ к твоей шее. Хочу целовать ее — каждый сантиметр — хочу пройтись губами по твоему уху, засунуть язык вовнутрь и пройти им по контуру…

Я так и замираю — на стуле, с телефоном в руке, уже касаясь кодового замка. То, каким голосом Граф рассказывает свою сказку, то, о чем он говорит, воздействует на меня физически. Такие же сильные ощущения я бы, наверное, испытывала, если бы дул ветер или палило солнце.

— Вот мы в лифте, — продолжает эту пытку Граф. — Дверь еще не закрылась, а я уже прижимаю тебя к стенке и убираю твои волосы за плечи… Но как только я начинаю целовать твою шею, как только начинаю осуществлять то, о чем мечтал всю ночь, — ты берешь меня за волосы на затылке и оттягиваешь мою голову, чтобы поцеловать меня. Я не сопротивляюсь, я знаю, что скоро все равно мои губы будут там, где хочу я. Нажимаю на кнопку отмены — и лифт зависает где-то между этажами. Все, теперь я не собираюсь отдавать тебе инициативу. Теперь я — главный. Снимаю с тебя пальто и бросаю его на свой рюкзак, туда же летят моя куртка и твоя кофта. Одной рукой сцепляю твои руки у тебя над головой, второй — залезаю тебе под блузку, нахожу сосок и сжимаю его. И опять приникаю губами к твоей шее, провожу языком по всей длине, потом повторяю тот же путь губами. Ласкаю твое ухо, шепчу в него: я хочу тебя, хочу услышать твои стоны… Твои руки все еще подняты над головой. А я опускаю голову, нахожу губами твой сосок через блузку, прикусываю его. Он такой твердый, такой ощутимый… Задираю блузку и начинаю ласкать твою грудь, проводя языком вдоль кромки лифчика. Всасываю сосок, покусаю его… Потом резко разворачиваю тебя, приспускаю твои брюки и вхожу в тебя. Ты такая влажная, что у меня просто сносит крышу, и я движение за движением привожу тебя к оргазму. В этом зеркальном лифте твоистоны звучат еще бесподобнее, чем на моей кухне…

Граф замолкает. Я прихожу в себя, но в первое время не понимаю, где нахожусь. Ощущение такое, что я только что побывала в том лифте.

Почему так: чем решительнее я собираюсь расстаться с Графом, тем четче и желаннее картинка нашего с ним будущего — которое никогда не произойдет?

— А как насчет вас, Граф?.. — охрипшим голосом, но с безразличной интонацией уточняю я. — Почему в нашей паре удовольствие получаю исключительно я?

— Тебя интересует мое удовольствие, Шахерезада?

Я будто вижу, как он улыбается.

— Допустим…

— В таком случае, почему бы тебе не придти ко мне домой и не решить эту проблему? Дверь открыта.

— Вы ушли на прогулку, не заперев дверь?! — удивление выражает даже мое лицо, хотя, к счастью, Граф не может его видеть. — Это безрассудно.

— Ты, Крис, делаешь меня безрассудным. А еще — беспечным и наивным. Единственная причина, по которой я оставил дверь открытой, — это надежда, что ты все-таки придешь.

— Не в этот раз, Граф… Я уже сплю! — последнюю фразу я произношу чересчур эмоционально — потому что только что завершила обыск сейфа — и не нашла кольца. Только бумаги — договоры, свидетельства, квитанции. — То есть почти сплю, — уже спокойно уточняю я. — Лежу в пижаме под одеялом.

— Ты же сейчас держишь меня под руку, — поправляет меня Граф. — Мы любуемся полной луной, которая в этот самым момент находится прямо над трубой завода и поэтому напоминает гигантский фонарь.

— Точно! — спохватываюсь я, закрывая сейф. — Мы словно попали в фэнтезийный фильм… Этот мистический лунный свет, эти огромные черные тени на голубом… — спускаюсь по лестнице в спальню Графа. Искать кольцо я решила оттуда.

— И тебе совсем не страшно?

— Конечно, страшно! Иначе, зачем я так прижимаюсь к вам?..

— Я думал, что по другой причине.

— И по другой причине тоже, — сдаюсь я, проводя рукой по атласному покрывалу его кровати. — Граф?..

— Да, моя Крис.

Я сажусь на его кровать — точно так же, как в ту ночь, когда рассказывала сказку в костюме Шахерезады.

— Граф, поцелуйте меня…

Молчание затягивается, и это возвращает меня в реальность. Сердце глухо бьется — видимо, я в чем-то ошиблась. Заигралась, замечталась…

— Я касаюсь пальцами твоей щеки — и ты поворачиваешь лицо ко мне… — звучит из телефона голос Графа.

Я включаю громкую связь и ложусь на кровать. Поворачиваю голову так, чтобы вдохнуть запах его подушки — запах Графа. Мне кажется, или от него у меня закружилась голова?

— …Я выучил твое лицо наизусть. Я знаю каждую его черточку. Знаю, как изменяются эти черточки, когда тебе грустно, когда ты смеешься, задумываешься, испытываешь удовольствие или врешь мне…

Я распахиваю глаза.

— …Да, Крис, я знаю, что ты мне врешь. Знаю, что игра, которую ты затеяла, не закончится хорошо. И знаю, что ты не остановишься. Но это не меняет того, что я чувствую к тебе. И я хочу поцеловать тебя так, чтобы ты поняла, о каком чувстве я говорю. Поэтому я проскальзываю пальцами дальше — по скуле, за ухо, пропускаю сквозь них твои волосы и кладу ладонь на твой затылок. Большим пальцем свободной руки я провожу по твоим губам. Я вижу, как они приоткрываются, и от одного их вида во мне мгновенно просыпается желание. Я склоняюсь к твоим губам — и замираю в миллиметре от них. Хочу насытиться твоим запахом — и насытить тебя своим… После я крепко прижимаю тебя к себе, касаюсь губами твоих губ. Сначала — легко, чтобы просто поверить в возможность поцелуя. Потом — проникаю между твоих губ языком… А затем… непонятно. Потому что я уже и не я, а пылающий факел — и твой ответный поцелуй только сильнее раздувает огонь. Я не знаю, биение чьего сердца я слышу, не знаю, день сейчас или ночь, и на какой планете я нахожусь… Вот, что я чувствую, Крис.

ГЛАВА 15

Я лежу в спальне Графа, на его постели. Свет выключен. На стене — косые полосы лунного света. В доме прохладно, но я не рискую завернуться в одеяло — чтобы потом чем-нибудь не вызвать подозрений у Графа.

Чувствую себя, словно в невесомости. Будто это не кровать, а воздушный шар. Или, может быть, шлюпка. Я во власти стихии — и больше ничего не решаю. Состояние, когда проще всего совершить ошибку.

— Почему ты молчишь, Крис? — раздается по громкой связи из телефона, лежащего на тумбочке, и у меня возникает ощущение, что Граф рядом, присел на кровати. Если он чуть наклонится, то попадет в полосу лунного света, — и станет настоящим. — Ты настолько ошарашена моим поцелуем? Или уснула?

— Нет, я не сплю. Я просто лежу на кровати… И думаю…

— О чем же?

— Что «не всякий огонь есть свет».

— Это из Гюго? Кажется, там дальше что-то о вероломстве… Снова избегаешь прямого ответа? И это после того, что я рассказал тебе. Да ты просто трусишка!

Пожимаю плечами. «Да, похоже на то».

— Ладно, Шахерезада. Бери меня под руку и рассказывай, что там происходит на вечеринке с Ксенией и Глебом.

Граф даже не представляет, каким бесценным даром он обладает: вовремя останавливаться.

Приподнимаюсь на кровати и намечаю в комнате пункты для обыска: полки, шуфлядки, тумбочка, карманы пиджаков…

— Пока что ничего не происходит. Лимузин только высадил нашу пару у широкого крыльца загородного дома…

— Где твоя маска?! — Ксения схватила Глеба за локоть.

— Да вот же она!

Глеб надел черную поливиниловую маску в виде летучей мыши и поправил на затылке резинки.

— Ты похож на мафиози, — Ксения ласково улыбнулась. — Отличная была идея уложить твои волосы гелем.

Она медленно провела ладонью по его щеке — такой долгий, несвойственный ей жест — да еще и на людях. Глеб едва не отпрянул, почувствовав подвох, но вовремя остановился.

— Не привык я к твоей щедрости, — ответил он на ее вопросительный взгляд из-под длинных и густых — словно кукольных — ресниц.

— Ты смутился?! — Ксения кокетливо тряхнула волосами.

— С чего ты взяла? — и Глеб звонко шлепнул ее по ягодицам.

Губы Ксения застыли соблазнительной буквой «о».

— Ты быстро учишься, Стрелок!

— А то!

Ксения взяла его под руку, и они поднялись по ступеням к высоким деревянным дверям.

— Ты готова? — шепотом спросил Глеб.

Вместо ответа Ксения сжала его локоть.

Глеб кивнул дворецкому — и тот распахнул дверь.

Нет, Ксения не была готова — она остановилась так внезапно, словно обо что-то споткнулась.

Они оказались в холле, который вовсе не выглядел просторным, как можно было предположить, судя по фасаду здания. При зашторенных окнах и погашенных лампах свет — то мерцающий, то режущий случайными вспышками — неоновыми, белыми, синими — превращал холл в подвал. Людей набилось столько, что, казалось, их тела выжали из помещения воздух. А музыка звучала так громко, что невозможно было разобрать приветственных слов хозяйки дома. Возможно, она нарядилась какой-то заморской принцессой, но Глебу эта женщина в радужном платье, пестрой маске и с перьями, торчащими из прически, напоминала павлина. Она улыбалась и кивала, при этом перья совершали колебания такой частоты, что приводи в движение воздух.

Глеб кивнул хозяйке дома, затем приобнял Ксению и повел ее к шведскому столу — через толпу. Ксения жалась к нему, затравленно улыбалась — улыбка тоже казалась маской.

Невыносимо!

Глеб остановился посреди зала и обнял Ксению так, словно хотел заслонить ее от всего и всех. Наверняка, со стороны они выглядели не клиентом и женщиной из эскорта, а теми, кем и были на самом деле: любящим мужчиной и испуганной женщиной.

— Никто из этих людей не причинит тебе вреда, — произнес Глеб ей на ухо. — Ты слышишь меня?

Ксения кивнула, упираясь лбом в его грудь.

— На этой чертовой вечеринке полно народа, но я никому не позволю тебя обидеть. Слышишь?

Она снова кивнула.

— Эта ночь пройдет по нашему плану. Так, как мы задумали. А потом мы начнем новую жизнь. С чистого листа.

…Информацию о том, что будет происходить на этой вечеринке, Глеб собирал по крупицам. Сначала Ксения лишь спросила его, может ли он угнать машину — теоретически. Когда узнала, что может, выдала следующую порцию сведений. После угона машину нужно бросить в тайном месте — и пересесть в другую. Потом выяснилось, что в машине будет лежать дипломат. Затем — что машину с дипломатом нужно будет увести из-под носа водителя.

— Нужно, чтобы ты спрятался в машине, подождал, пока посредник положит дипломат в багажник — и тогда уже умчался как можно дальше, — говорила Ксения, пропуская сквозь свои пальцы его отросшие волосы. Глебу от этого ощущения разве что не мурлыкал.

Вкусный ужин, соблазнительная одежда, которую после бокала шампанского не менее соблазнительно сняла с себя Ксения… Ее умелая и чувственная игра руками, губами, языком… Тогда, положив голову ей на колени, прикрыв глаза, расслабленный и счастливый, он понимал, ради чего затевался этот идеальный вечер, но Глебу было все равно. Если в качестве платы ему придется угнать машину — черт с ним.

— Я слишком высокий, Ксения. На освещенной парковке спрятаться в салоне не получится. Стоит кому-нибудь подойти ближе — и меня заметят. А что, если я того мужчину просто… вырублю? — лениво спросил он, подставляя то затылок, то макушку под ласковые пальцы Ксении.

— За это тебя будет искать еще и полиция. С законом мы связываться не будем.

— А если просто выхватить дипломат?

— У посредника будет при себе пистолет.

— И что в том дипломате? Деньги? — спросил Глеб безразличным тоном — словно грабить людей с пистолетом — его будни. — Это все из-за денег?

— Деньги — просто инструмент. Если бы посреднику был дорог портрет бабушки, — украла бы его. Но деньги лучше. Выплачу все долги, в которые влезла для подготовки к этому делу, а остальное отдам тому, кому деньги действительно нужны.

— Значит, это месть?

— Неважно, Стрелок.

Конечно, это была месть — тому уроду «с постелью». Как же Глеб хотел его встретить!.. Только он до сих не знал, будет ли с дипломатом именно этот хрыщ или сама по себе кража станет достаточной платой. Даже сейчас, обнимая Ксению, Глеб смотрел по сторонам — сканировал мужчин, пытаясь угадать, кто из них тот самый, но темнота и маски сводили его усилия к нулю.

Грохот музыки, вспышки, толпа — все это угнетало даже Глеба, — что тут говорить о Ксении. Эта атмосфера не давала сосредоточиться, мешала думать. Он схватил с подноса официанта бокал шампанского и поднес его к губам Ксении.

— Мы с тобой впервые на вечеринке. Думаю, за это стоит выпить.

Ксения, наконец, подняла голову и с сомнением посмотрела на его улыбку. Не верила. Глеб приподнял уголки губ еще выше и широким жестом погладил ее по спине. Тогда Ксения положила ладонь на его пальцы, сжимающие ножку бокала, и отхлебнула.

— А ты? — виновато спросила она.

— Я же за рулем, помнишь?

— Точно, — теперь улыбнулась и она.

— Все? Ты вернулась? Продолжим веселье?

Ксения оглянулась — но Глеб за подбородок повернул ее лицом к себе.

— Не смотри по сторонам. Смотри на меня. В конце концов, по легенде я на вечер купил твое внимание, так что — отрабатывай. Начнем с поцелуя. Покажи мне, как целуют богатых клиентов. Возможно, сегодня у меня единственный шанс в жизни это испытать.

Ксения отпила еще шампанского. Не отпуская взгляда Глеба, медленно облизала губы, затем обвила рукой его шею — и припала к его губам.

Это был долгий, страстный, тягучий поцелуй, во время которого, казалось, музыка стихла, а вспышки света потускнели — и рассеялись. Глеб словно снова оказался в своей квартире на матрасе. А впереди его ждала долгая ночь, и Ксения, уступающая ему во всем…

Последние две недели перед такими ночами они сидели на кухне, разрабатывая план действий. Сначала все складывалось удачно. Машина посредника была удобна для угона — старое «Пежо». Снять ее с сигнализации Глеб решил с помощью сканера, который перехватывает сигнал. Сканер фиксировал частоту, затем — нажатие кнопки — и центральный замок открывался. Завести машину Глеб мог и без ключа. Но за неделю до мероприятия посредник поменял «Пежо» на бумер x6. Кроме того, сканер все еще не был готов.

Глеб помнил тот вечер. Он сидел на кухне за столом, обхватив голову руками. С мыслями было не справиться — они давили, давили… Слишком мало времени… Не хватает опыта… Что-то пойдет не так… Глеб засовывал голову под кран с ледяной водой, затем садился на край ванны — и заставлял себя думать.

В бумере — новой машине посредника — использовалась система двойной блокировки замков. Открыть такой замок можно было только снаружи, и никакие обычные инструменты или проволока не помогли бы. Возможно, подошли бы отмычки — инструмент тонкий и точный. Работать с ними сложно, но Глеб обладал для этого всеми необходимыми данными — неиссякаемым терпением, отличным слухом и чувствительными пальцами — музыкант, а не автослесарь. К тому же, бумеры к нему в автомастерскую попадали часто, было на чем тренироваться… Но что делать потом, когда он попадет вовнутрь… Завести бумер без ключа у него не получится. Привлекать кого-то к такому делу — слишком опасно.

Вот бы заполучить дубликат ключа… Но в этом случае нужно было договариваться с механиком автосалона — а это чересчур большой риск. Все шло к тому, что на парковке ему придется применить силу.

— Почему он положит дипломат в багажник, а не возьмет в салон? — спрашивал Глеб, нависая над кухонным столом, упираясь ладонями в нарисованную на ватмане схему парковки.

Он уже столько раз продумывал нюансы этой встречи, что теперь чувствовал, будто и у него притупилось чувство опасности — а этого допускать было нельзя. Думать-думать-думать-думать!

— Возможно, потому, что в городе, в условленном месте, на красном сигнале светофора, за бумером остановится джип, и водителю этого джипа удобнее забирать дипломат из багажника… Это уже давно отработанная схема. Все происходит по минутам. К тому же они там, — Ксения ткнула пальцем в потолок, — не пуганые.

— Не знаю… Не знаю… — Глеб машинально провел ладонью по своему затылку. — А если это не дипломат? Если это автомобильный сейф? Я видел такие, у них крепления в багажнике… Мне нужно осмотреть машину.

— Как ты это сделаешь?

— Этого я тоже не знаю…

Но Ксения подошла сзади, легко надавила ладонями на его плечи — и Глеб рухнут на стул. Уперся затылком в ее грудь, прикрыл глаза… Он уже давно отдал свою жизнь на растерзание судьбы. Будь что будет…

Глеб безрезультатно следил за машиной каждый день — и, в конце концов, ему повезло. Посредник оставил бумер у торгового центра, — всего в паре кварталов от мастерской, где работал Глеб. Ловкое движение ножом — и прокол шины заметил только водитель — да и то не сразу. Он оказался не из тех людей, кто пачкает руки, так что погнал машину в ближайшую автомастерскую. А там уже знакомый автомеханик по просьбе Глеба придержал бумер на несколько часов — время, достаточное для того, чтобы изготовить дубликат ключа. Кроме того, в багажнике, и в самом деле, оказалось крепление для сейфа.

Если Глебу так повезло с бумером, то со всем остальным он просто обязан справиться.

План был таков. В десять часов в одной из комнат на втором этаже дома состоится встреча. После нее посредник получит дипломат. Он отнесет дипломат в машину, положит его в багажник… Вообще-то, такой чемодан ему бы стоило приковать к руке, — как это делают в фильмах, но, похоже, за годы отработанных действий у посредника притупилось чувство опасности.

А дальше ситуация выйдет из-под его контроля. Возле дома взорвется фейерверк, — посредник отвлечется. Нескольких секунд будет достаточно, чтобы Глеб успел проскользнуть в машину. Он подберет Ксению в конце парковки — там, где, в тени деревьев ее не будет видно. Потом они поменяют бумер на неприметный Фольксваген, принадлежащий клиенту Глеба. Фолькваген вернут в автомастерскую. Все.

— Я согласен каждый день угонять машины, если ты будешь так меня целовать, — Глеб усилием воли оторвался от губ Ксении.

— Из нас получится отличная команда, Стрелок! — она улыбнулась — но улыбка мгновенно померкла.

Глеб почувствовал, как сильно Ксения сжала его локоть, — и обернулся. Да, посредник поднимался по лестнице в сопровождении трех мужчин. Один из них нес дипломат, который, как выяснил Глеб, на самом деле, оказался сейфом.

— Ты готова? — Глеб провел большим пальцем над уголком ее губ — стер размазанную поцелуем помаду.

— Конечно, — теперь улыбка Ксении оказалась отлично сыгранной, как у профессиональной гейши.

— Слушай меня очень внимательно… Ты выйдешь первой. Пересечешь парковку — и затаишься в тени, за рекламным стендом. Когда посредник подойдет к машине, ты сделаешь свой единственный звонок. Один звонок — и все.

— Это несложно.

— Когда фейерверк закончится, мы уже будет далеко отсюда. Поняла?

— А если что-то пойдет не так? Если он будет не один или…

— Никаких «или». Все получится, — и Глеб легонько подтолкнул ее в спину.

— Вчера у меня под окнами был фейерверк. Может, тоже кто-то кого-то отвлекал.

Я замираю. Машинально прислушиваюсь к звукам в телефоне, потом — за окном. Все спокойно. Разминаю шею, перекладываю телефон под другое ухо и неслышно задвигаю шуфлядку. Обыск спальни завершен, но кольцо я так и не нашла.

— Фейерверки случаются.

— Только не в моем квартале.

— Да бросьте, Граф!

Перехожу в коридор и отодвигаю дверь встроенного шкафа. Сколько же у него курток и пальто!..

— Ну да, теперь уже и в моем тоже, — Граф усмехается. — Но до вчерашнего дня за все полтора года, что я здесь живу, никто не запускал фейерверков. Клянусь! Я даже руку на сердце положил.

— Значит, вчера у вас был особенный вечер…

— Ночь — это произошло после двенадцати, — Граф задумался. — Выходит, теперь увидеть в моем районе фейерверк больше вероятности, чем тебя.

Снова эта сверлящая душу пауза…

— Граф, неужели я растратила талант рассказчицы, и вам совершенно неинтересно знать, что будет дальше?

— Конечно, интересно, — тотчас же подхватывает он.

— Тогда приготовьтесь услышать о самом важном преступлении в вашей жизни…

Глеб проследил, как Ксения прошла через толпу, — черт знает, чего это ей стоило. Но она справилась. Шампанское ли на это повлияло или его дар убеждения… — главное, Ксения покинула дом. Дальше ей будет проще. Он же остался следить за лестницей и залом, стараясь как можно реже смотреть на часы. Никогда еще в его жизни время не текло так медленно.

— Вы со стороны жениха или невесты? — девушка модельного телосложения едва не упала к нему в объятья, но все-таки удержалась на ногах.

Глеб метнул взгляд на лестницу — по-прежнему, ни одного мужчины с дипломатом.

Его собеседница в коротеньком черном платье, украшенном перьями («Тоже перья? Дочка хозяйки?», — подзадорил себя Глеб) была похожа на ощипанного цыпленка. Он собирался возразить, что это не свадьба, но вовремя спохватился: его собеседница была слишком пьяна для серьезного ответа.

— Я и есть жених.

— О! — девушка приподняла кошачью маску таким движением, словно это были очки. Ее милое личико выражало крайнюю степень удивления. — Я пошутила, это не свадьба! Но ты такой милый… — и потянулась к нему губами — и вдруг с совершенно неожиданной для ее состояния ловкостью одним движением сорвала с Глеба маску.

— Какого?!. - он попытался схватить ее за руку, но девушка увернулась. — Отдай!

— А ты красивенький! — не унималась девица.

После борьбы, больше похожей на страстные объятья, Глеб снова надел маску — и уже сквозь ее прорези увидел, как с лестницы спускается посредник с дипломатом.

— Пока, красотка! — он юркнул в толпу, но девушка повисла у него на локте.

Мужчина уже миновал лестницу и двинулся к двери. Высокий, поджарый, седой мужчина с округлым лицом добряка — он совсем не напоминал человека, способного оскорбить женщину.

Глеб одним движением поставил незнакомку на ноги.

— Хочешь страстное свидание? Жди меня через полчаса… в ванной, — и метнулся к выходу.

Глеб не успел выйти раньше посредника, и потому пришлось подождать еще немного, чтобы преследование не выглядело явным. «Это мелочь, — уверял Глеб сам себя. — Просто обойду его по кругу. Вместо меня мог быть и обычный гость с вечеринки…»

Вышел на крыльцо. Волнение пульсом стучалось в виске. Машинально засунул руку в карман в поисках каштана — но там был только ключ от машины.

Посредник уже перешел дорогу, до бумера ему оставалось пара десятков метров. Глеб в спокойном темпе двинулся следом, но как только попал в тень — резко ускорил шаг. Он шел стороной, через четыре машины, и уже обогнал его. Сердце болезненно сжалось в преддверии самого важного момента: когда до машины останется несколько метров, Ксения должна позвонить нужному человеку, и тот запустит фейерверк. Все должно сработать как часы: пара метров — звонок — дипломат в багажнике — фейерверк. Ничего сложного. Просто точность действий. И немного везения.

Глеб на месте. Вот тот самый момент, когда Ксения должна набирать номер… Вот сейчас должны загораться фитили фейерверков… Посредник подходит к машине… Вынимает ключи… И вдруг останавливается!

Наклоняется, заметив развязанный шнурок, — кобура пистолета мелькает под пиджаком.

А за его спиной начинают взрываться фейерверки.

Глеб прикрывает глаза.

Все кончено.

Даже сквозь закрытые веки он чувствует яркие вспышки. Грохот отдает в барабанные перепонки, у нескольких машин срабатывает сигнализация.

Если бы не пистолет, можно было бы вырвать у посредника дипломат. Но если он носит оружие при себе, то и реакция у него отличная. К тому же эти взрывы, вой сигнализаций — наверняка, его нервы на пределе.

План был верным. Не хватило везения.

Жизнь с чистого листа откладывается. Значит, нужно будет подождать до следующей встречи. Или просто увезти Ксению на другой конец света, подальше отсюда.

Ксения… Глеб оборачивается, ищет глазами то место, где в тени должна стоять она — и застывает: Ксения вышла на свет. Зачем?! Глеб медленно качает головой. Уйди!

Посредник открывает багажник, кладет туда дипломат.

Вместо того, чтобы послушаться Глеба, Ксения подносит к уху мобильный телефон. Кому она собирается звонить?!

И только, когда одновременно с фейерверком стихает вой сирен, в тишине громко, как в пустом зале, раздается классическая мелодия.

Звонит телефон посредника.

Мысли Глеба словно становятся осязаемыми — густой мутный кисель. Шок не позволяет ему осознать, что происходит. Требуется несколько секунд, чтобы понять: раз фейерверк не сработал, Ксения хочет отвлечь посредника звонком. Но добряк смотрит на номер — и не принимает вызов.

Глеб только успевает облегченно выдохнуть, как Ксения делает шаг вперед — прямо в центр круга фонарного света. Не смотря на расстояние в добрые полторы сотни метров, Глебу кажется, он слышал стук ее каблучков.

— Вениамин Львович!.. — громко окликает она посредника. Тот закрывает крышку багажника — и оглядывается. — Вы помните меня?

— А должен? — с гаденьким любопытством спрашивает он.

Голос — низкий, шипящий — настолько не подходит его внешности, что в первое мгновение кажется, будто на парковке есть кто-то еще. Такой голос вполне может принадлежать насильнику. Глеб сжимает кулаки и подается вперед.

— Меня вы вряд ли помните, а вот мое тело — наверняка. Вы сказали, у меня родинки на лопатках, как созвездие Ориона, — прежде чем заломили мне руки.

Теперь стук ее каблучков кажется Глебу таким громким, что хочется зажать ладонями уши. Видно, как вздрагивает лацкан его смокинга, — так сильно бьется сердце. Глеб пытается сфокусировать взгляд на Ксении, но перед глазами — красные пятна. Он опирается ладонью о капот ближайшей машины, крепко жмурится — и открывает глаза.

Ксения отвлекла посредника, но она выдала себя. Неужели думает, что этот дипломат — эта месть — станет для него важнее самой Ксении? Да у него никогда в жизни не было ничего важнее ее — и не будет!

Он забыл об опасности — просто рванул вперед. Быстрее, чем посредник успел достать пистолет, Глеб схватил его за шею, дважды с размаху ударил лицом о капот машины — и бросил обмякшее тело на асфальт. Еще несколько секунд потребовалось, чтобы осознать, что произошло.

Где-то на самом краю сознания, как вспышка, прозвенел вскрик Ксении.

Глеб машинально провел рукой по волосам, отступил, оглянулся невидящими глазами. Затем заскочил в машину — и ударил по педали газа. Через несколько минут они уже выезжали из города…

— …Прямо навстречу аду, — заканчивает фразу Граф.

— Зачем вы все время нагнетаете, не зная концовки?!

— А зачем вы все время даете надежду, эту концовку зная?

Я выползаю из-под рабочего стола Графа. Выпрямляюсь, отряхиваюсь. Выключаю фонарик на телефоне — батарейка почти села.

И вправду — зачем?

А, может, я верю, что история все еще не закончилась?

— Посредник узнал Ксению, Глеб запачкал руки кровью — во всех смыслах. И это вдобавок к тому, что их тандем неустойчив, как юла. Держится только на упрямстве Глеба.

— На любви Глеба, — поправляю я и оглядываюсь. Не знаю, где еще искать. Что я упустила?

— Нет, на упрямстве, моя Шахерезада. Он вбил себе в голову, что ему нужна эта женщина, — и пусть теперь весь мир подстроится под его желание.

— Вы совсем не верите в высокие чувства, Граф, — говорю я — и спохватываюсь — прозвучало печально.

— Я слишком хорошо знаю людей, чтобы в это верить.

— Пожалуй, мне пора, Граф.

Я почти готова сбросить вызов, держу палец над кнопкой с красной трубкой. Но останавливаю себя.

— Я расстроил тебя?

Молчу. А в груди — между ребер — словно давит раскаленный шар.

— Прости, Крис. Неверие — как и вера — понятия изменчивые. Возможно, именно ваша история заставит меня передумать. По крайней мере, думать она меня точно заставила… К тому же ты не можешь просто развернуться и уйти… Подожди! — выкрикивает Граф. От неожиданности я дергаюсь — и пребольно ударяюсь локтем о кирпичную стенку электрического камина. — Ты вообще пошла не в том направлении! Ночной город опасен. Я проведу тебя. А ты бери меня под руку и рассказывай, что было дальше.

«Я не могу взять вас под руку, Граф, потому что растираю локоть, который жутко болит!»

— Пожалуй, я соглашусь на ваше предложение. Только больше не перебивайте меня. Итак…

— Они поменяли машины, выломали крепление вместе с сейфом и спрятали «чемодан» с деньгами спрятали в лесу, а Фольксваген вернули в автомастерскую.

Глеб мыл машину из шланга, и ловил себя на том, что совершал все действия автоматически. Он не мог вспомнить, когда откручивал вентиль. С трудом припоминал, как открывал двери мастерской, как снимал рубашку и смокинг. Он стоял в одних брюках, но не чувствовал воды, которая брызгала ему на обнаженный торс, не чувствовал тяжесть шланга и силу напора струи — словно все происходило во сне. Но руки Ксении он почувствовал — она обняла его со спины. Ее прикосновение обожгло, хотя ладошки были холодными. И плотина, которая сдерживала эмоции Глеба, прорвалась.

Глеб отбросил шлаг, схватил Ксению за плечи и прижал ее к машине. Впился в нее поцелуем и, не прерывая его, задрал ей платье. Приспустил брюки, приподнял Ксению за бедра так, чтобы она обвила его ногами. Одним движением сорвал с нее трусики — тонкие, узенькие полоски ткани — и вошел в нее. Подождал немного, пока закипевшие мозг и тело позволят ему снова собой управлять — и начал медленно и глубоко двигаться в ней, все быстрее ускоряя темп.

Ему хватило меньше минуты. Да и он ли это был?.. Сгусток энергии и нервов — не человек.

Глеб уснул на заднем сидении Фольквагена, положив голову на колени Ксении, — с голым торсом, в расстегнутых брюках, залитых водой.

Когда утром его разбудили сотрудники автомастерской, Ксении рядом не было.

— На сегодня это все, Граф. Я слишком устала.

Обыск завершен.

Кольца у я так и не нашла.

— Как раз вовремя… А теперь выгляни в окно.

Я резко оглядываюсь. Зачем мне выглядывать? Граф здесь, возле своего дома? Он заметил меня?! Трясу головой — нет, не может быть.

— Зачем?.. — позевывая, спрашиваю я.

— Просто я стою под окнами твоей квартиры, и хотел бы видеть тебя, раз уж оказался здесь.

Я прикрываю глаза.

— Не могу.

— Почему?

— Слишком поздно.

— Я же прошу всего-то выглянуть в окно.

Я могла бы сказать, что нахожусь в другом месте, но это меня уже не спасет. Граф поймает попутку — и поедет по тому адресу, который я назову. К тому же, я столько времени ему врала…

— Слишком поздно, Граф, — я заставляю себя повторить эту фразу таким тоном, чтобы мой собеседник уловил в ней и другой смысл.

И Граф понимает, что я имею в виду.

— Я просто хочу тебя увидеть, — настаивает он.

— Уходите, Граф.

— Это же такая малость… — мне показалось, или его голос дрогнул?

— Прекратите!

Не представляю, как сейчас выглядит его лицо, пока он переживает мой выпад.

— Я устал играть в твою игру Шахерезада, — в его голосе слышится лязг металла. — Я хочу увидеть тебя. Прямо сейчас. Или моя дверь для тебя будет закрыта.

Молчу. Ну что я могу ему сказать?!

— Прощайте, Шахерезада, — и Граф сбрасывает вызов.

ГЛАВА 16

Давно мне не снились такие долгие мерзкие сны — хотя спала я от силы пару часов.

Как только Граф сбросил вызов, пообещав больше не открывать мне дверь, я выскочила из его дома. Велик был соблазн остаться в машине и посмотреть, когда и в каком состоянии вернется Граф — но риск попасться был не меньше. Так что, совершив круг по кольцевой — подальше от случайных встреч — я подъехала к своему дому. Здесь меня снова одолели сомнения. А если Граф все еще дежурит под окнами? Да и Роджер мог околачиваться поблизости… Так что в подъезд я прокралась через задний ход.

Устала так, что не было сил даже думать о ванной, — рухнула на кровать, едва сняв куртку, не переодеваясь. Светало. Серый густой воздух навевал безотчетно тревожные мысли — похоже, они и вылились в кошмары.

Утро затопило комнату солнечным светом, но на душе стало тяжелее. Возможно, от того, что я надеялась — после сна тревога рассосется, но она только проросла.

Я лежала на матрасе, под теплым одеялом, смотрела на пылинки, которые витали надо мной в солнечном луче, и пыталась просчитать дальнейшие ходы Графа.

Он закроет дверь — вне всяких сомнений — щелчок замка я слышала даже вчера в его голосе. Но что будет потом? Он просто выбросит меня из головы? Ладно меня — но историю… В ней слишком много крючков, чтобы вот так просто выдернуть ее из своего сердца. Попробует добыть больше информации? Но даже если Граф выяснит, что меня удочерили, даже если узнает, что моего приемного отца зовут также, как и единственного наследника того прекрасного старого дома… Это все равно ни о чем ему не скажет. Тогда он снова станет искать встречи со мной.

Я села на кровати, выпрямила спину.

Такой вариант меня устраивал. Пусть Граф найдет меня — а дальше посмотрит.

Но с такой же долей вероятности он может просто переломить себя — и перевернуть эту страницу его жизни. Выдернуть из себя все крючки — пусть кровоточит. Он слишком злой — вполне может причинить себе боль.

Тогда кольцо никогда не станет моим.

Я снова рухнула на подушку.

Очевидно следующее: пока что я не собираюсь отпускать Графа. Так как же мне привлечь его внимание? Как заставить его снова думать обо мне? Я не могу рассказывать историю — он просто не станет ее слушать… Но, возможно, Граф ее прочтет! Что если я напишу ему настоящее бумажное письмо? А вдруг…

Вылезаю из кровати. Смотрю на себя в зеркало — помятую, сонную, растрепанную. Заставляю себя улыбнуться — и от этого выгляжу не только нелепо, но и жутко. Возвращаю лицу прежнее — недовольное — выражение и отправляюсь в душ. Перед следующим пунктом плана мне нужно взбодриться.

Я стою под теплыми струями воды, но они не растапливают ледяной стержень, который образовался во мне в эту ночь. Холод исходит из самой моей сердцевины — и покрывает кожу мурашками. Возможно, все дело в том, что вчера, рассказывая историю Графу, я остановилась на одном из самых сложных для меня мест.

Что чувствовал Глеб в то утро, когда понял, что Ксения бросила его? Ведь, по сути, неважно, по каким причинам это произошло. Важно, что ему было больно. Наверняка, он сразу понял, что случилось, но отказался в это верить. Искал Ксению по автомастерской — но не находил даже следов ее присутствия.

Накинул рубашку и, не застегивая ее, выскочил на улицу. Оглядываясь, выкрикнул имя Ксении, хотя знал, что это бессмысленно, — оно просто утонет в утреннем гуле улицы.

Машины… Трамваи… Переходы… Светофоры… Витрины… Подъезды…

Город щетинился, скалился, огрызался.

Весь мир стал враждебным.

Каково это — чувствовать, что ты готов на все, чтобы вернуть любимую женщину (любимая — слово-то какое простое, легкое — неподходящее)? Если понадобится — украдешь, убьешь, бросишься под машину… Но ничто из этого — и ни движение духа, или триумф силы воли — ее не вернет.

Ты будто на Северном полюсе: вокруг — бесконечные льды. Резкие порывы ветра словно живьем сдирают кожу. Из-за пурги не видно даже пальцев своих вытянутых рук. И не важно, что, на самом деле, — ты в центре города, воздух прозрачен и недвижим, и солнце прорезывается сквозь низкие пепельные тучи…

Я высушила волосы, переоделась. Но образ Глеба, ищущего Ксению, все не выходит у меня из головы.

Ведь потом он вернулся домой — и почувствовал, как нижняя губа у него сама собой искривилась — как у ребенка перед плачем.

Квартира была пуста. Даже шляпа, всегда висевшая на перегородке, исчезла. Зубная щетка. Расческа. Резинка для волос, которую Ксения после сна надевала на дверную ручку — чтобы не потерять… Ничего не осталось — кроме ее едва уловимого запаха.

Глеб посмотрел на свои ладони — вчера ночью он обнимал ее, стягивал с нее одежду, ласкал ее — и прижал их к щекам.

Очертание комнаты расплылось и покачнулось.

Глеб прислонился спиной к стене и медленно сполз по ней на пол. Обхватил голову руками.

«Почему я все еще дышу?.. Почему я все еще существую?..» — подумал он перед тем, как звуки и образы внезапно исчезли — и Глеб провалился в темноту…

Через полтора часа я уже сижу на приеме у психиатра. Скольжу взглядом по строчкам — и бросаю папку с документами на стол. Не очень-то вежливо, но нервы у меня сегодня ни к черту.

— Я ничего не понимаю в ваших записях, — прищуриваюсь, чтобы разобрать надпись на бейдже, хотя отлично помню ее имя, — …Маргарита Тимофеевна. Вы можете человеческим языком объяснить, что с ним происходит?

Маргарита Тимофеевна знает себе цену — и это ясно не только из прейскуранта ее услуг. Над таким естественным макияжем, наверняка, трудился профессионал. На ее пальцах поблескивают колечки. Когда она вставала за папкой с документами, я оценила ее туфли.

Ей за сорок. Она красива и неприступна. По сравнению с ней я — Герда рядом со Снежной королевой. Но злости во мне столько, что я способна растопить лед любой толщины.

— Мне было бы проще поставить диагноз, если бы мой пациент — или хотя бы вы сами — называли вещи своими именами, — приподняв подбородок, заявляет Снежная королева — и профессионально мне улыбается.

— За такие деньги вы могли бы научиться читать мысли, — посылаю ей ответную улыбку.

Она еще выше поднимает подбородок, но опускает глаза. Кладет руки на стол и сцепляет пальцы в замок.

— Смысл моих записей подтверждает все то, о чем я говорила вам прежде. Некоторое время назад в жизни пациента произошло важное событие, каким-то образом связанное с его прошлым. Это событие произвело на пациента настолько сильное впечатление, что время от времени прошлое начинает замещать настоящее. Пациент не сумасшедший. Скорее, он одержимый.

— Рекомендации по его излечению остаются прежними? Никакой… корректировки?

— На данный момент — никакой.

Поднимаюсь и молча направляюсь к двери.

Виктория уже ждет меня. Прекрасная утонченная шикарная женщина. Ей пятьдесят, но, если бы не морщинки, я бы с легкостью ошиблась лет на пятнадцать. У нее все еще свежий, красивый цвет лица и живые, горящие глаза. Она пользуется духами с нотками корицы. Будь у меня мама, она пахла бы также.

— Не стоит так расстраиваться, Крис, — Виктория знает, что я не люблю объятья, поэтому заменяет их соответствующим тоном голоса. — Я в жизни не видела человека более сильного, чем он. Все будет хорошо, вот увидишь. Главное, что он — не один. У него есть ты. И у него есть я.

Мы с Викторией идем в кафе через дорогу, покупаем по большому пластиковому стакану чая с апельсиновыми дольками. Потягиваем его через две толстые трубочки за раз. Разговариваем.

Она расспрашивает меня об отце, я — о ее муже и детях. А еще — о студентах. Сама ходила два года на лекции Виктории, когда училась в технологическом колледже. Слушала ее, как зачарованная. И оттого, что все тогда мне было в новинку, все неизведанно и желанно. И оттого, что рассказывать Виктория умела даже о самых сложных процессах, как о волшебной сказке. А еще — потому что я знала ее историю, все вглядывалась в эту женщину и пыталась понять, как в ней умещается столько доброты, любви и верности.

Домой я вернулась успокоенной, уравновешенной. Мне пришлось постараться, чтобы отыскать среди своих гаджетов обычные белые листы бумаги, которые подошли бы для письма. Сдвинула лэптоп, освобождая себе место за столом — и по яркому прямоугольнику, который остался на рабочей поверхности, поняла, что из-за всей этой истории — вернее, историй — уже забыла, когда в последний раз убиралась в квартире.

Хорошенько вытерла стол. Села на стул, подвинулась, удобно располагая руки по сторонам листка. Все оттягивала время — мне и рассказывать этот период из жизни Глеба было бы непросто. А тут — писать…

Через несколько часов Глеб вздрогнул — как очнулся. Вскочил. Бросился в спальню, проверил, есть ли кольцо, — под подушкой, куда перед вечеринкой положила его Ксения. Но кольца не было. Это оглушило его едва ли не больше, чем исчезновение Ксении из автомастерской.

Стоял посреди комнаты. Ничего не видел, не слышал, не осознавал, кроме одного, — он должен ее найти. И, уже ведомый этой ниточкой, принял душ, переоделся в чистое. Стоило бы позавтракать, но он понимал, что организм вернет и хлебную крошку, — слишком все в нем было напряжено, чувствительно.

Только набросил куртку — стук в дверь. Еще по характеру стука понял — не Ксения — но, может, что-то связанное с ней? Открыл — а там риэлтор с двумя грузчиками. Квартира продана. Выселяйтесь. Вот бумага.

Глеб даже спорить не стал. Собрал спортивную сумку, что влезло, — остальное оставил. В душе звенело от пустоты, когда он в последний раз закрывал за собой дверь этой квартиры.

«Поло» Ксении не было на парковке. Молча взял машину клиента в автомастерской — старенький потрепанный мерс. Даже не слышал, что кричали ему след. Рванул в Маленький город.

Домой не заезжал — сразу поехал туда, где когда-то жила Ксения. Дверь ее дома была не заперта — хороший знак?! Ворвался, выкрикивая ее имя — и словно со стороны слышал, как надрывно, наломано звучал его голос.

Ее сожитель выполз из дальней двери. Подошел к Глебу, целясь в него мутными глазами. Пах он как бомж.

— А, это ты, пацан… — мужик завалился на старое, протертое кресло. Провел пятерней по слежавшимся, слипшимся волосам. Почесал заляпанную майку в районе груди.

— Где она? — ледяным тоном спросил Глеб.

— Я не видал ее с той пятницы, как она с тобой укатила. Пить будешь?

— А «Поло» где? Она же водить не умеет.

— Кто? Ксения?! — он захихикал, и от этого мерзкого звука Глеб почувствовал, как к его горлу подкатила тошнотворная волна. — Да она лучше меня водит!.. Обманула, чтоб поближе к тебе быть, чтоб использовать. Аферистка она, пацан. А-фе-рист-ка! — мужик с силой ткнул себя большим пальцем в грудь — словно говорил о себе. — А до тебя у нее мотоциклист был, совсем пацан еще, они на пару работали. Ксения в эскорте клиентов обхаживала, информацию узнавала, иногда дверь их домов изнутри ему открывала — ну, ты понимаешь… недотрогой не была… А этот — грабил… Один из клиентов фишку просек, ну и… наказал ее. С тех пор и проблемы с прикосновениями. Я ее после того случая и увез. Долго не верил, что согласилась, — семь лет по соседству жил, слюни на нее пускал, а она и бровью не вела. Ей молоденькие нравятся, типа тебя… Пить будешь? — снова спросил мужик и пошарил рукой возле кресла — вероятно, в поисках бутылки.

Глеб сжал кулаки, разжал. Этот мужик ни в чем не виноват. Не надо так с ним.

— Где ее искать?

— А где ветер ищут? В поле! — и он снова захихикал.

Глеб резким движением схватил стул — и с грохотом поставил напротив кресла. От неожиданности мужик дернулся, звякнул зубами по горлышку бутылки.

— Буду пить, — твердо сказал Глеб.

— А ты стакан принеси — а то я брезгливый, — мужик скривился улыбкой — и уже в спину Глебу бросил. — И посмотри, что на кухне пожрать есть.

Глеб помыл тарелки и два стакана. Нажарил картошки, порезал черствого хлеба, вскрыл банку огурцов. Работал молча, сосредоточенно, в полной тишине — словно и не на кухне, а в провизорской. Поставил самодельный табурет между креслом и стулом, втиснул на него тарелки. Выпили. Закусили.

Водка мгновенно ударила в голову — казалось, еще быстрее, чем достигла желудка. Глеб усмехнулся — и опрокинул в себя еще.

— Вот ты хочешь ее найти, а толку?! — пробивался сквозь туман в голове голос мужика. — Она ж все время ускользает сквозь пальцы — не удержать. Все время несется к пропасти — так пусть летит. Может, в этом полете вся ее жизнь и заключается, а?

— Не могу так, — заставил Глеб пошевелиться свой язык. — Люблю…

— Ну и я люблю. И что? Кем я был! А кем стал… Живу в дыре, зарабатываю, чем придется. Там дрова наколю, там солому перестелю… И ты ко мне на дно опустишься — если из головы ее не выкинешь… Ну, вот чего ты оглядываешься, пацан? Небось, фото ее ищешь? А нет фото… Ничего нет… Ведьма она — точно.И правильно, что раньше таких сжигали.

А Глеб и хотел что ответить, но голова уже, как мешок с мукой стала.

— Иди приляг, — отозвался мужик на протяжный стон Глеба. — У меня кровать только одна свободная — Ксюша на ней спала. Со мной не ложилась, типа дотрагиваться до нее нельзя… А с тобой как, пацан? Давалась, а?

Глеб только промычал в ответ.

— В общем, ее комната за той дверью. Но лучше прямо здесь, я кресло уступлю…

Глеб, покачиваясь, встал. Подпирая плечом стену, доплелся до заветной двери. Толкнул ее рукой — и ввалился в комнату. Картинка перед глазами так плыла, что и очертаний толком было не разобрать. Кое-как дополз до кровати, уткнулся лицом в подушку — и провалился в пропасть. Возможно, в ту, к которой стремилась Ксения…

Сижу в машине напротив дома Графа, постукивая уголком конверта по губам. Улыбаюсь. В бумажных письмах есть особое очарование… А еще я улыбаюсь, потому что снова вижу Графа. Может быть, он и считает, что у него началась новая жизнь. Но я-то знаю правду.

Правда очевидна, потому что Граф снова стоит на кухне у плиты и снова его ладонь на том месте столешницы, где когда-то сидела я. В другой его руке — бокал с красным вином. Граф смотрит на свою ладонь — вспоминает? — затем, на наручные часы.

Полночь.

Залпом допивает бокал.

Знаю, что сегодня он не станет мне звонить, — эта пресловутая мужская гордость — но, могу поспорить, он думает об этом. Снова смотрит на часы. Барабанит пальцами по столешнице — принимает решение. И берет телефон!

Улыбаюсь так широко, что касаюсь щеками бинокля. Мой телефон лежит на приборной панели — ждет вместе со мной.

Вот Граф подносит мобильный к уху… Что-то произносит… Но мой телефон молчит! Звонок не мне.

«Просто не сегодня, Крис», — успокаиваю я сама себя.

Через несколько минут у его крыльца останавливается такси. Граф — уже не медля перед тем, как закрыть дверь на ключ, — садится в машину. Без трости и без перчаток.

Раздумываю всего пару секунд — в дом к Графу все равно не пробраться, а узнать, что он задумал, очень хочется, — и, подождав, пока такси свернет за угол, включаю фары и еду следом.

Стараюсь держаться подальше от такси. Пару раз теряю Графа из вида, но, к счастью, быстро нахожу его — улицы пустынны. Вот так, плутая по кварталам, мы оказываемся на окраине. Граф выходит возле неприметного клуба с красной сверкающей, как бенгальские огни, вывеской «Жесть».

Он жмет охраннику руку — и я невольно приподнимаю бровь. Роджер столько времени следил за Графом, а об этом клубе — ни слова, ни фото.

Распускаю волосы, взъерошиваю их руками. Шарю в бардочке в поисках помады — и накрашиваю губы. Чуть помады на запястье — и уже наношу на щеки румяна, а то я жесть, какая бледная. Расстегиваю верхнюю пуговицу блузки. Задумываюсь — и расстегиваю еще одну, теперь виден даже край белого лифчика. Жаль, что в джинсах, — не в юбке, но кто ж знал…

Надеваю лучезарную улыбку и сквозь компашки мерзнувших возле клуба любителей ночной жизни, походкой от бедра двигаю в сторону входа.

Просто войти в клуб не получается.

— Сегодня мы работаем с часа ночи, — останавливает меня охранник.

Удачное стечение обстоятельств — в набитом битком клубе вряд ли я смогла провести и минуту. Море танцующих тел — это еще хуже, чем вокзал.

— Я с Графом! — заявляю как можно увереннее.

— С кем?!

Он явно услышал меня, но понятия не имел, кто такой Граф.

— С тем засранцем, который должен был подождать меня у входа, а сам только что вошел в клуб, — не переставая сверкать улыбкой, я повторяю рукой жест, которым Граф приглаживает себе волосы.

Не знаю, что, в итоге, сработало: моя улыбка, или слово «засранец», или край моего лифчика, который в ультрафиолетовом свете стал пронзительно голубого — цепляющего взгляд — цвета… Но охранник открыл передо мной дверь.

Интерьер клуба «Жесть» оправдывал свое название. Пол, стены, двери — все было обито кусками жести. Возле гардеробной стоял Дровосек из «Изумрудного города» — с таким огромным топором, что курку я решила взять с собой.

Занимаю место за барной стойкой в глубокой тени. Пока нет посетителей, зал и небольшая сцена просматриваются отлично. Графа нет.

Парень в косухе проверяет на сцене микрофон. Официанты расставляют на столиках миниатюрные металлические вазочки в форме пирамиды. В вазах — розы из проволоки.

Замечаю женщину, которая вполоборота ком не сидит в полутени, на свету — только ее ладони. Они притягивают внимание — изящные запястья, длинные тонкие пальцы без колец. По рукам поднимаюсь взглядом выше — строгий, элегантный темно-серый пиджак наброшен на легкое платье нежно-розового цвета. Светлые волосы аккуратной линией заканчиваются у лопаток. Кто она? Администратор? Перед ней на столике — раскрытая папка с бумагами, рекламные брошюры, блокнот, мобильный. Она постукивает прорезиненным наконечником карандаша по краю папки — ждет, торопится. И я представляю, как вот также, в похожем баре, — в котором, разве что, было поменьше жести — сидел Глеб в ожидании визита таинственного незнакомца.

Этот звонок раздался, когда Глеб стоял посреди ночной улицы, в буквальном смысле слова не зная, куда сделать следующий шаг. Он только что вышел из барака, куда когда-то заходил с ломом, а назад его уже выносили.

Барак словно вымер. Не горела ни одна лампочка, не было слышно ни звука человеческого присутствия. Глеб бродил по этажам, от одного прямоугольника лунного света на полу — до другого. Поскрипывали старые гнилые доски под ногами, где-то с крыши капала вода. Дергал за ручки дверей, прислонялся ухом к прохладному дереву — есть ли кто в квартире. Потом обошел дом по периметру, заглянул в окна. Никого. Словно он ошибся бараком. Но ошибки не было.

Сейфа-дипломата, как он убедился пару часов тому назад, тоже не было на том месте, где он оставил его с Ксенией.

Его женщина исчезла. Единственное, что напоминало о ней, это запах духов, которым все еще пахла ее подушка в доме, где она жила с «мужем». Но даже там не осталось ее личных вещей, как обнаружил Глеб, когда проснулся на следующий день после душевного разговора с мужиком.

Все еще словно пьяный, с сухим до боли горлом, «песком» в глазах, он ходил, щурясь, по комнатам, ощущая себя животным, — кем-то вроде больного птеродактиля с переломанными крыльями — и пытался отыскать доказательства существования Ксении.

Затем растормошил храпящего мужика. Спросил о кольце. Тот осипшим голосом пробормотал, что в последний раз видел его на руке Ксении — и снова отключился. Тогда еще казалось, что ее можно найти. Она же человек, не иголка в стогу сена…

Но прав оказался «муж» — Ксения была ветром. Глеб стоял возле пустого барака, в полной темноте, и с закрытыми глазами легонько поворачивал голову то одну сторону, то в другую, подставляя лицо и волосы холодному ветру. Она словно ласкала его… И потихоньку сквозь стену забвения стала просачиваться мысль: если не получается быть с ней в этом, реальном мире, возможно, ему стоит поискать Ксению в другом…

Впервые со дня ее исчезновения Глеб почувствовал что-то, напоминающее покой. И вдруг — эта резкая, назойливая телефонная трель. Глеб и забыл, что в кармане его куртки лежал телефон. Да и батарейка давно должна была сесть…

Номер не определился.

Глеб поднес телефон к уху. Он знал, что это не Ксения — почувствовал.

Мужской голос назвал место и время.

Глеб посмотрел на часы. Он успевал.

По указанному адресу находилась забегаловка с грязными окнами и погнутыми перилами. Глеб заказал чашку чая и сел за столик у окна — чтобы его было видно.

Он сразу понял, что вошедший человек ищет его, — еще до того, как они встретились взглядами. Молодой парень — на вид, его ровесник — с волевым выражением лица и разорванным ухом. В черной куртке мотоциклиста. Со шлемом, зажатым под локтем. При виде его у Глеба в солнечном сплетении будто кончиком ножа ковырнуло — и продолжило болеть.

Парень сел напротив Глеба. Достал из шлема черный целлофановый пакет и положил рядом с чашкой чая. Глеб почесал переносицу.

— Что это?

Мотоциклист кивнул на пакет, мол, взгляни.

— Деньги? — не шелохнувшись, догадался Глеб. — Скажи ей, мне нужно кольцо — то самое, которое я должен передать нашему с ней ребенку. Она обещала мне это.

Мотоциклист покачал головой.

— Не ищи ее.

— Не буду. Сама меня найдет.

Глеб встал из-за стола и, не оборачиваясь, ушел.

— …зать?

— Что, простите? — таращусь на официанта, возникшего как из воздуха.

— Хотите что-нибудь заказать? — повторяет он.

— Э… Да… Воду без газа.

Он уходит, а мое внимание снова привлекает блондинка в розовом платье. Теперь рядом с ней сидит мужчина, который смотрит на нее, а не на блокнот, куда красавица настойчиво тыкает наманикюренным пальчиком. Она не выглядит роковой женщиной, но, наверняка, всегда добивается своего. Если даже я на нее пялюсь, что же говорить о мужчинах…

Ощущаю, что на меня словно что-то начинает давить, и обнаруживаю, что пропустила момент, когда клуб открылся для посетителей. Кончики пальцев мгновенно похолодеют. Черт с ним, с Графом. Пора сбегать. Встаю, нащупываю в темноте сумочку, и краем глаза замечаю, что блондинка тоже стала собирать вещи.

— Ваш заказ, — официант открывает бутылку и наливает воду мне в стакан.

Свет гаснет. Я вижу, как много людей собралось — по морю макушек скользят синие и белые световые лучи. Воздух загустел. Жесть отражает звуки и превращает клуб в гудящий улей. Меня окатывает волна жара. Посетителей с каждой минутой — или так растянулись секунды? — становится больше. Толпа все приближается к дальней барной стойке, возле которой стою я.

Суматошно роюсь в сумочке, пытаясь найти кошелек — и не нахожу! Чеки, рекламные листовки, шоколадка, две расчески… Сколько раз собиралась навести в ней порядок… Наконец, нахожу. Отсчитываю официанту нужную сумму и, даже глотка не сделав, начинаю пробиваться к выходу, держась как можно ближе к стене.

Я почти выхожу из зала, когда раздается короткая барабанная дробь — она начинается так же внезапно, как и обрывается — и толпа взрывается аплодисментами.

Я машинально оборачиваюсь — как раз в тот момент, когда луч прожектора выхватывает из черноты сцены ударную установку. За ней сидит длинноволосый брюнет в солнцезащитный очках, в джинсах и черной майке с лямками. Он ловко жонглирует барабанными палочками, затем высоко подбрасывает их, ловит — и начинает так виртуозно ими импровизировать — с переливами, замираниями, сменами темпа, скачками громкости — что на какое-то время я забываю, почему так быстро собиралась покинуть зал. Эффект этой музыки сродни тому, что я испытала, когда Граф на вокзале накинул на меня пальто.

Мелодия пленяет меня. Это сложно описать, но… я словно ощущаю легкое волнительное шевеление в душе — так весенний ветер трогает первые цветы. Да и сам музыкант — его образ, движения, черты лица — завораживает. И не меня одну: зал кипит, даже та красотка в розовом платье, которая еще недавно куда-то спешила, подается поближе к сцене.

А потом события вечера совершают еще один неожиданный поворот. Музыкант поднимает руки над головой, чтобы ударить палочками друг о друга, — и я замечаю на внутренней стороне его предплечья знакомую татуировку.

Всплескиваю руками и качаю головой — я не могу поверить, что так легко обманулась. Но татуировка связывает между собой другие ниточки, и становится понятно, почему меня так волнует улыбка этого незнакомца, почему так завораживают его движения.

За ударной установкой орудует палочками Граф.

Но, наверное, теперь его стоит называть иначе — настолько он не похож на себя. Парик, очки, другой стиль одежды и поведения, хобби, о котором я ничего не знала… Хотя… Персонаж его книги «Набережная, 13» подрабатывал ударником в рок-группе — могла и провести параллель.

Но не провела. Не узнала. Обманулась. Чего же хотеть от незнакомых людей — жертв его историй — если даже я приняла его за другого человека?

Граф — не писатель. Он — лицедей. И это делает его еще более привлекательным.

Улыбка не сходит с моего лица всю дорогу до дома Графа. Паркуюсь на том же «секретном» месте. Собираюсь бросить письмо в почтовый ящик, но передумываю — и всовываю в дверную щель. Очень уж хочется понаблюдать, как Граф будет его читать. Возвращаюсь в машину и включаю радио — легкую, приятную музыку под стать моему настроению.

Очень осторожно, постоянно напоминая себе, что мыслю гипотетически, но Я раздумываю, а не взять ли судьбу в свои руки. Может быть… допустим… я попрошу его подарить или продать мне кольцо. А он — и такой вариант возможен — согласится. Граф же почти не носит его — по крайней мере, я ни разу не видела — если не считать того рокового интервью на телевидении.

Раньше у меня бы и мысли не возникло — просто попросить. Но Граф оказался лучше, чем я думала. Добрее. Искреннее. И, возможно, он тоже что-то чувствует по отношению ко мне — иначе к чему эти еженочные страдания на кухне?..

Как ни странно, Граф возвращается минут через двадцать после того, как я оставила письмо.

Выходит из такси… и подает руку… женщине… Той самой блондинке из клуба.

Он машинально засовывает письмо в карман куртки, не обращая на него никакого внимания.

Я откидываюсь на спинку сидения.

Ничего не понимаю.

То есть, конечно, какие-то мысли есть, но я пытаюсь вытеснить их другими. Придумаю причины, по которым эта женщина могла оказаться сейчас в доме Графа, но реальность не оставляет сомнений.

Они почти сразу оказываются на кухне и останавливаются на том же самом месте, где я кормила Графа креветками. Блондинка уже без пиджака, в платье на тонких шлейках. Она запрокидывает голову, когда смеется, кокетливо пожимает обнаженными плечами. И вовсе не отстраняется — даже не замирает — когда на ее плечо, словно случайно, в порыве разговора — ложится ладонь Графа.

Граф возится с пробкой от бутылки шампанского. Пробка выстреливает, пена проливается на его руки. Граф озирается — видимо, в поисках полотенца, — а блондинка его останавливает. Подносит к губам его ладонь и медленно, по очереди, всасывает его пальцы…

Как бы я хотела не видеть этого!

Отмотать бы события на три ночи назад, когда я впервые приехала сюда на арендованной машине. Нет. Лучше до того момента, как я потянулась к сейфу, чтобы украсть кольцо. Нет. Лучше еще дальше — на полгода, когда впервые услышала историю жизни моего отца…

Тогда я не сидела бы сейчас здесь, в темноте, смахивая слезы.

Не хочу смотреть на то, что вытворяет Граф, — но не могу оторвать взгляд.

Это — пытка.

Наказание за слабость. За эмоции.

За любопытство.

Если нравится подглядывать — будь готова к тому, что увидишь.

А я — не готова.

Граф передает бокал с шампанским гостье, гладит ее пальцы, сжимающие ножку бокала… Я так хорошо помню ощущение покалывания на коже, когда меня также касался Граф… Прикрываю глаза, чтобы справится с этим предательским теплом, которое разливается по телу, каждый раз, когда я думаю о прикосновениях Графа, — даже теперь.

Затем снова смотрю в бинокль — и сразу жалею об этом. Граф не теряет время зря. Он уже притянул блондинку к себе и теперь очень тщательно изучает ее губы своими губами. Подоконник закрывает мне часть обзора, но по тому, какие движения совершает Граф, я понимаю, что он кладет руки на ягодицы блондинки — и крепче прижимает ее к себе, углубляя поцелуй.

Девица запускает руки в волосы Графа, тянет его за пряди — и я хоть и не слышу, но явственно представляю стон, который срывается с ее губ, когда Граф прерывает поцелуй. Едва я успеваю перевести дыхание от боли и обиды, как Граф опускает шлейки ее платья и покрывает плечи женщины быстрыми, жаркими поцелуями.

Я ощущаю, как по щекам текут слезы, — и, наконец, отрываюсь от этого мучительного вида, чтобы смахнуть их. Когда я снова подношу бинокль к глазам, свет на кухне уже не горит. Жду какое-то время, вглядываюсь в окна — словно что-то еще может измениться — а через некоторое время замечаю в спальне Графа отблески свечей.

Тогда я завожу машину и еду по направлению к дому. Но на последнем повороте сворачиваю в сторону озера. Выхожу из машины. Подхожу к самой кромке воды. И с размаха — как можно дальше — швыряю мобильный Шахерезады. Слышу всплеск, но еще некоторое время просто стою на берегу, дрожа от холода и эмоций.

Потом возвращаюсь домой и собираю вещи.

Пришло и мое время сказать Графу «прощай».

ГЛАВА 17

Ночь.

Сижу на подоконнике в заношенной, но такой любимой, пижаме с жирафом — как в первую ночь в этом доме, когда у меня официально появилась семья. Кутаюсь в плед, пью чай — от пара запотевает стекло.

У каждого свое средство от плохого настроения.

Ветер раскачивает черные ветви яблонь, гудит и воет — или это наша собака?.. Еще немного — и я, наверное, тоже завою.

Невыносимо скучаю по Графу.

Катастрофически.

Понимаю — так нельзя.

Заставляю себя думать об отце. Затем — вспоминать о Графе самое плохое — и горничную, и вокзал, и блондинку… Но боль от воспоминаний куда слабее, чем та, что я испытываю, тоскуя о нем. Я же взрослая, умная, сильная женщина… Ну почему же не могу просто взять себя в руки?!

Слышу шевеление в папиной комнате — и замираю. Я люблю его — только сейчас одиночество я люблю больше.

Но где уж там. Вижу, как его тень в спальне двигается по стене по направлению ко мне. А потом возникает и он сам. Останавливается у двери. Упирается ладонью о косяк, словно раздумывает, идти ко мне или нет.

— Привет, — говорю. — Подушка с собой?

Я не вижу его лица, но, уверена, он улыбается — чуть-чуть, уголком губ — когда вытаскивает из-за спины подушку.

— Пароль введен правильный, доступ к подоконнику открыт, — проговариваю я металлическим голосом.

Папа отталкивается от дверного косяка и идет ко мне — и на доли секунды мне кажется — так явно, что дыхание перехватывает — что в темноте ко мне приближается Глеб из моей истории. Сейчас моему папе сорок восемь, но он по-прежнему замечательно выглядит. Ему и от природы повезло, и следит за собой. Занимается плаванием. Много гуляет. Пьет зеленый чай. Ни алкоголя, ни сигарет. И так уже почти тридцать лет. Мне кажется, даже роботы не способны к такой самодисциплине. В этом я точно не в отца.

Он подходит ближе — и на его лицо падает свет фонаря. Сколько его знаю, все удивляюсь — как может лицо с такими мягкими чертами выражать такую непреклонность. Иногда мне кажется, оно высечено из камня. Но не сейчас. В его глазах беспокойство, а не твердость.

Папа располагает подушку между нашими спинами. Я чувствую, как между нами снова начинают бегать целебные токи. Молча передаю ему свою чашку чая. Он делает глоток и также молча ее возвращает.

Вот теперь точно воет наша собака. Ветки тихонько скребут по стеклу.

— Любишь? — спрашивает он — и по тону его голоса я угадываю, о ком идет речь.

Пожимаю плечами.

Никогда не любила мужчину — мне не с чем сравнивать. Так что, да — не знаю. Не уверена, можно ли назвать мое чувство — когда воедино сплавлены смятение, боль, тревога, притяжение, физическое влечение, зацикленность мыслей на единственном человеке — любовью. Мне кажется, этого мало. Должно быть что-то еще.

— Проверь, — вдруг произносит отец.

Я резко поворачиваю голову в сторону — хотя не могу увидеть его лицо.

— Ты же сказал…

— Теперь это неважно, — перебивает он меня.

— Почему? Что случилось?!

— Случилась ты, Крис.

— Ну, я случилась уже давно, — улыбаюсь.

— Одиннадцать лет, один месяц и четыре дня тому назад.

— Пап…

— Помнишь, каким я был, когда мы встретились?

Задумчиво провожу пальцем по ободу кружки. Чай уже остыл.

Конечно, помню.

— Добрым. И печальным.

— Точнее — одиноким, нищим, вечно страдающим неудачником.

— Неправда, — я хмурюсь.

— Не перечь отцу! — с напускной строгостью отчитывает он меня. — Все, что у меня было, — это связи — кому я только машины не чинил. Но я не видел смысла этими связями пользоваться. До встречи с тобой я вообще ни в чем не видел смысла. А потом все изменилось. Я этот дом купил на следующий день после нашего с тобой первого разговора. Даже не знал, придешь ли ты в то кафе, — но влез в долги — и купил. Так что этот дом у меня — благодаря тебе. И первую свою мастерскую открыл благодаря тебе — чтобы ты ни в чем не нуждалась. А теперь у меня их — целая сеть. Я на все, что угодно, готов, — лишь бы ты не сидела вот так по ночам, на подоконнике, изнывая от тоски по человеку, с которым не можешь встречаться из-за меня. Запрет имел смысл, пока ты ничего не чувствовала к Графу. Поэтому и говорю — проверь. Чего только в жизни не случается — мне ли не знать. Вдруг он и в самом деле — твой. У меня только одна просьба — не говори ему, кто я.

Сбрасываю плед и слезаю с подоконника — подушка соскальзывает на пол, мягко, словно кот. Отец поворачивается ко мне — и обнимает меня. Долгое время мы так и стоим, обнявшись. Я слышу, как ветер гудит за окном, ветки царапают стекло — и как громко и часто бьется сердце папы. Только этот звук и говорит мне, как сильно переживает отец на самом деле.

Папа приподнимает мой подбородок, чтобы заглянуть в глаза, — хотя, что он может рассмотреть в такой темноте? Но, видимо, для этого свет ему не нужен свет. Смотрит внимательно, чуть склонив голову на бок. И выносит вердикт:

— А давай еще по кружке чая перед сном? С медом и корицей.

Люблю своего отца — больше жизни.

— Я заварю!

— Нет — я, — настаивает папа.

Он закутывает меня в плед, а сам идет к плите. Смотрю на него, любуюсь. Вот он включает свет нал столом. Набирает воду в зеркальный чайник со свистком. Зажигает спичкой огонь в конфорке, ставит чайник. Берет с сушилки две кружки — свою — черную, и мою — белую, с коровой и цветочками. Открывает шкафчик, где стоят баночки с травами — и вдруг начинает вертеть головой так, словно не находит нужную, — хотя все они на виду.

Мое сердце резко и больно сжимается.

— Пап?.. — зову я, пытаясь не впустить в голос горечь.

Но он уже не слышит меня.

— Где мое кольцо, Ксения?!

Он поворачивается ко мне, смотрит невидящими глазами, словно я призрак.

— Ты обещала мне кольцо, Ксения! Кольцо, которое я передам нашему ребенку!..

Глеб забежал в общежитие ближе к одиннадцати дня, после лекций в аспирантуре. Мог бы и не возвращаться перед занятиями в школе — времени до урока оставалось в обрез, опять ребята будут под дверью толкаться. Но дождь на улице лил, как из ведра. Вода затекала даже в карманы куртки. Ботинки, заношенные и худые, промокли насквозь.

Мрак, холод, ветер, ливень. Глеб любил такую погоду: когда внутри и снаружи одинаково — наступает равновесие. А еще в такие дни он очень любил преподавать.

В конце урока обязательно задавал пятиминутную проверочную работу. Десятиклассники строчили на листках, и, кроме шелеста бумаги и жужжания электрических лампочек, в классе не было слышно ни звука.

Тогда он подходил к окну. Стекло отражало головы учеников, склоненных над партами, доску с формулами по физике, плакаты на стене — и его самого: высокого, худого, крепкого мужчину, сложившего руки за спиной. Отражение врало: не показывало ни бледности лица, ни теней под глазами от бессонницы, ни ранней седины — наследство по мужской линии. Но было в той иллюзорности, прозрачности, невесомости что-то правильное, настоящее.

Только в тот дождливый день на урок он так и не попал. Подходил к школе — спешил, обходя лужи, придерживая капюшон — и не сразу услышал, как у ворот его кто-то окликнул. Остановился через пару шагов — сработала глубинная память на этот голос.

Оглянулся.

У обочины стоял мотоцикл. На нем в шлеме сидел парень — тот самый, что предлагал Глебу деньги пять лет назад.

Мотоциклист кивнул на сидение позади себя.

Глеб покачал головой.

— Я спешу.

— Нельзя. Садись.

Этот бесстрастный голос так зацепил какой-то особо чувствительный душевный нерв, что Глеб поморщился от боли. Словно он уже долгое время стоял на крыше высотки — на самом краю, без ограждения — и только силой воли заставлял себя не смотреть вниз. А теперь — посмотрел.

Бросив прощальный взгляд на школу, Глеб сел позади мотоциклиста.

Это был последний фрагмент из письма, адресованного Графу, — и один в один тот сон, который приснился мне в ночь после разговора с отцом на подоконнике.

Приступы у папы, хоть и случались все чаше, но проходили бесследно, отец о них не помнил. Только каждый раз мне становилось не по себе. Ощущение было такое, словно я его теряю — он уходит, а я не успеваю за ним. Кошмар наяву.

К чему такие приступы могли привести? Где передышка? Где остановка? А если за этими воспоминаниями потянутся другие? А если папа, постепенно погружаясь в прошлое, уже не выплывет, захлебнется? Если однажды я его потеряю?.. Поэтому мне так нужно это кольцо… Оно важнее моих отношений с Графом. Но что, если выбирать не придется?..

Сажусь в мою машину — любимое «Поло» лазурного цвета. Его я могу разобрать и собрать с закрытыми глазами — папа обучал меня не только вступительным предметам.

Мчусь к Графу. Впервые с начала истории я приезжаю к нему утром. Резко, с визгом тормозов, паркуюсь под его окнами — и взбегаю на крыльцо. Понятия не имею, что скажу Графу. Может, ничего не скажу, — молча, брошусь стягивать с него одежду. Вот такой у меня настрой.

Дергаю за ручку двери — заперта. Я настолько этого не ожидала, что едва не ударяюсь в дверь лбом. Но ничего удивительного. Теперь Граф запирает дверь — тем более, утром. Жму на кнопку звонка. Жду. Еще звоню. Барабаню в дверь. И только тогда допускаю мысль, что, возможно, его нет дома.

Жду на крыльце. Снова звоню.

Подхватываю на дороге камешки и бросаю в окно его спальни.

Либо его действительно нет дома, — либо он чересчур упрямый. Вероятность пятьдесят на пятьдесят.

Ну, что ж, я тоже упрямая.

Домой не возвращаюсь. Коротая время до ночи, наслаждаюсь жизнью. Шопинг, кино, ужин в суши-баре.

Ближе к полуночи паркуюсь на любимом «секретном» месте — и жду.

Сегодня я без пледа, без кофе — и без уверенности, что Граф обязательно появится, поэтому ожидание особенно мучительное. Время тянется невыносимо медленно, — разве что назад не идет.

Через два часа выползаю из машины, чтобы размяться. Прогуливаюсь туда-сюда по пустынной улице. Возвращаюсь. Света нет. Жду еще. Расстраиваюсь, обижаюсь. В конце концов, — злюсь, и на этой волне возвращаюсь домой.

На следующую ночь все повторяется. Графа нет.

Выясняю адрес его издательства и поджидаю его там. Впустую.

Третья ночь.

Четвертая.

Судя по новостям в инете, в турне он не поехал. Возможно, Граф пишет очередную книгу, сошелся с очередной жертвой. Это неприятно и болезненно. Но, главное, маловероятно. Что-то произошло, я чувствую.

Пятая ночь у дома Графа выматывает меня.

На шестую — я начинаю поиски Графа. Совсем, как мой отец, когда Ксения исчезла после вечеринки.

Я дежурю возле дома в скандинавском стиле, где снимала квартиру. Заезжаю в бывший дом папы в Маленьком городе. Несколько ночей провожу в клубе, пытаясь выяснить, куда делся их длинноволосый барабанщик… Как же сложно найти человека, когда он этого не хочет!

Ужинать теперь я езжу исключительно в кафе на берегу озера, куда на красном бумере возил меня Граф. Заказываю жульен, пью американо. Каждый раз покупаю кьянти — и забираю с собой. У меня уже полбагажника заставлено винными бутылками. Поймав ямку, дребезжу, как передвижной пункт приема стеклотары.

Этот вечер не становится исключением. Проживаю его по стандартной программе. Сначала проверяю дом в скандинавском стиле, затем — дом Графа, после — еду в кафе. Как обычно, занимаю столик у окна. Пока готовится заказ, отправляюсь «припудрить носик». Выхожу из уборной — и застываю у двери.

Граф стоит вполоборота к барной стойке и смотрит на «наш» столик, где уже дожидается меня бутылка кьянти.

Мой Граф.

Из плоти и крови.

Но, возможно, только плоть и кровь и остались в нем прежними.

Он снова в другом образе. Короткая стрижка. Джинсы, легкий джемпер цвета морской волны, куртка наподобие рыбацкой. Он долго смотрит на столик, затем поворачивается к бармену — видимо, собираясь что-то спросить — но останавливает себя… И я влетаю в уборную. Опираюсь о раковину и смотрю в зеркало, но волнуюсь так, что не сразу концентрируюсь на своем отражении.

Я обескуражена. Даже не тем, как изменился Граф, — о, это отдельная тема для размышлений! — а тем, что он не захотел узнать, кто сидит за столиком у окна.

Хожу из угла в угол, пока, наконец, не беру себя в руки.

Выхожу с приподнятым подбородком… — и не нахожу Графа!

На мой вопрос бармен отвечает, что мужчина в рыбацкой куртке только что вышел. Бросаю на стойку пару купюр — и вылетаю следом.

Успеваю заметить, как Граф выруливает с парковки на пикапе. Пикап! Вот уж машина, которая никак не ассоциируется у меня с Графом. Заскакиваю в «Поло» и, не включая фар, еду следом.

Асфальтовую дорогу быстро сменяет грунтовка. «Поло» проседает на ямах, разбрызгивает грязь до самых стекол. Моя машина совершенно не создана для таких дорог — а я не создана для преследования. Но крепко сжимаю руль и упрямо давлю на газ. Хочу знать, кто же такой Граф на самом деле. Хочу знать о нем все. Или, возможно, просто ищу повод, чтобы уйти — и больше не возвращаться.

Из черноты леса выныриваю на проселочную дорогу. Теперь по обеим сторонам — поля, залитые лунным светом. Куда мчится Граф?.. Приходится хорошенько выжимать педаль газа, чтобы не отстать от него.

Через четверть часа пикап снова сворачивает в лес, и теперь я крадусь за ним по чаще, густой настолько, что лунный свет почти не пробивает кроны елей, нависшие над дорогой. Чувствую под колесами скользкие корни, рытвины с водой и камни — так явно, словно ступаю по ним ногами. Меня совсем не удивляет, когда машина застревает в очередной яме — странно, что этого не произошло раньше.

Вижу через лобовое стекло, как дрожит свет от фар пикапа, а затем — исчезает.

Пробую выползти из ямы, но, кажется, застреваю еще сильнее. Выдыхаю. Кладу ладони на руль и утыкаюсь в них лбом.

Не то, чтобы я испытывала дикий ужас… но это чертовски неприятно — застрять ночью в лесу. И упустить Графа.

Включаю на мобильном фонарик и вылезаю из машины. Каблуки сапог мягко погружаются в грязь. Обхожу «Поло» — и понимаю, что придется вызывать помощь. Свечу фонариком вдоль дороги, в конце которой исчез Граф. А что, если фары погасли так резко потому, что он их выключил? Вдруг там — уже конец пути, а я буду сидеть в машине, так и не узнав этого наверняка?..

Достаю из бардачка складной ножик, прячу его в кармане куртки и отправляюсь за Графом, высвечивая себе путь фонариком.

Я не из робкого десятка, но эту прогулку приятной не назовешь.

Свет фонарика оживляет деревья, их тени перебегают дорогу, тянутся ко мне. Я слышу шелест поодаль, затем — с другой стороны — и крепче сжимаю в ладони ножик. Время от времени мне на голову падают с веток тяжелые холодные капли. У меня чуть сердце не выпрыгивает из груди, когда под ногой с надрывным хрустом ломается ветка.

Граф, теперь я ненавижу тебя еще и за это!

Кажется, я выхожу из леса такой же поседевшей, как Граф. Взъерошиваю ладонью волосы — и с них падают еловые иголки. Сапоги — по щиколотку в грязи. Но вид, который передо мной открывается, стоит ночной прогулки.

Лунный свет ровно и бело освещает гладь небольшого лесного озера. Я вижу причал с привязанной лодкой. А поодаль, ближе к лесу, — одноэтажный сруб с широкой террасой, обращенной к воде, и оранжевым окошком. Все это — яркое пятнышко света на черно-голубом фоне, луна, лодка, неподвижные вековые сосны — делает пейзаж похожим на открытку.

Выключаю фонарик и по ковру засохшей травы подбираюсь ближе. Замечаю припаркованный пикап. Заглядываю в горящее окошко, но мало что могу разобрать через полупрозрачную задернутую занавеску. Куда просторнее, чем выглядит снаружи. Горит камин… Графа не видно.

Мне кажется, я спокойна и сосредоточена — готова к любым сюрпризам, но поднимаюсь по ступенькам на крыльцо — и чувствую слабость в коленках. Сейчас меня с Графом связывает тоненькая, как паутинка, нить. Достаточно неверного взгляда — и она порвется. А я не хочу, чтобы она рвалась.

Дверь не заперта — и это вызывает во мне улыбку. Не успеваю приоткрыть ее и на ладонь, как дверь распахивается, — и передо мной предстает Граф.

— Крис, ну чего так долго?! — возмущается он настолько искренне, что от растерянности я начинаю хлопать ресницами. — Проходи… Давай, помогу снять куртку.

Невольно задерживаю дыхание. Приоткрываю рот, чтобы что-то сказать — но ничего не произношу.

Часы в глубине дома начинают глухо отбивать полночь.

ГЛАВА 18

— Проходи… Давай, помогу снять куртку.

Я машинально повинуюсь, хлопая от растерянности ресницами.

Граф едва касается пальцами моих плеч, помогая раздеться, но даже это прикосновение через тонкую шерсть джемпера заставляет меня прикрыть глаза.

— Ты знал?.. — смотрю на изгиб его спины, пока он вешает куртку — и не могу насмотреться.

Он словно тот мужчина, который постоянно чудился мне, но в которого я не верила.

— Заметил, когда ты стартанула за мной с парковки.

Граф поворачивается ко мне лицом. Он кажется таким… открытым, таким настоящим… Хочу запомнить этот образ, впитать его. Поверить в него.

Неужели тот человек с тростью и в перчатках — лишь одна из его ролей?

Вот он — мой Граф. Живет в избушке на берегу лесного озера, вместо черной рубашки носит светлую майку, вместо строгих брюк — джинсы. У него горит дровяной, а не электрический, камин. В его доме обитает огромный черный дог! Собака облизывается, глядя на меня, и мне становится спокойнее, когда она четко выполняет команду Графа «Арчи, сидеть!»

Бочком обходя дога, пробираюсь в комнату.

Настоящий лесной домик — вся мебель из дерева. Вместо ковра — самотканый половик. На диване — горка пестрых подушек.

Воздух насыщен ароматом хвои.

— Разуйся, пожалуйста. У меня здесь горничной нет, — Граф достает из шкафчика меховые тапочки и помогает мне их обуть.

Думаю, он специально касается моих лодыжек — и мое тело тотчас же реагирует: ускоряется сердцебиение, учащается дыхание. «Он словно крысолов, который играет на дудочке, — проносится у меня в голове. — Я понимаю это, но все равно следую за ним. Потому что — пока эта мелодия не оборвется — отвлечься от нее невозможно».

— Я заварил чай с малиной. Будешь?

Киваю, жадно рассматривая обстановку гостиной, — и не сразу осознаю, что голос Графа звучит уже из кухни. Иду на этот голос.

— Буду. Чай с малиной… — зачарованно произношу я, опираясь плечом о дверной косяк.

Наблюдаю, как Граф разливает заварку по чашкам, — просто прилипла к нему взглядом. Как же он похож на моего отца… Особенно сейчас, без шелухи.

— Осторожно, горячо, — предупреждает Граф — ласково, как ребенка, — но я все равно принимаю чашку из его рук.

Не могу больше находиться так далеко от него. Но мне все еще нужен повод, чтобы находиться рядом с ним. Я взволнована так, что, скорее, понимаю, чем ощущаю, — чашка и в самом деле горячая.

— Что это за место, Граф? — спрашиваю я и касаюсь губами кипятка — чтобы спрятать взгляд. Словно задаю неприличный вопрос.

— Мой дом.

— А коттедж в городе? — рассматриваю свое отражение в чашке.

— Декорации.

— Дог?

— Лучший друг.

— Твои книги?

— Лекарство от скуки.

— Игра на ударных?

На этом моменте повисает короткая пауза — Граф не знает, что я следила за ним в «Жести». Но вопросов не задает.

— Ударные — моя страсть, — искренне отвечает он.

— А я?

Не раздумывая, Граф склоняется ко мне. Осторожно, чтобы не задеть чашку с горячим чаем, приподнимает пальцами мой подбородок и целует меня в губы. Поцелуй — на грани фола: в нем больше желания, чем нежности. Легкое, волнующие соприкосновение языков — но слишком короткое, чтобы жаждать немедленного продолжения. Я рада, что мой внутренний стон не вырывается наружу — не выдает моего состояния.

— А кто за собакой следит? — задаю я неуместный после поцелуя вопрос — лишь бы не молчать.

Замечаю, что мы стоим точь-в-точь, как на его кухне в коттедже во время поедания креветок.

— Мой давний знакомый. Рыбак, из местных. У него дом неподалеку.

Замолкаю. Пью чай крохотными глотками и слушаю, как потрескивают дрова в камине, как воет ветер. Какая наполненная, насыщенная тишина…

От каждого глотка тепло разливается по телу. Улыбаюсь в чашку, чувствуя притяжение Графа, задумчиво пьющего малиновый чай. Мне нравится сопротивляться этому притяжению — чтобы однажды уступить.

Идиллию нарушаю я.

— Почему ты не захотел узнать, кто заказал кьянти на «наш» столик?

Граф отставляет чашку. Похоже, разговор предстоит серьезный.

— Я знал, кто ее заказал.

— И уехал? — теперь чашку отставляю и я.

— Ты недвусмысленно дала мне понять, что именно думаешь о наших отношениях. Не в моих правилах — бегать за женщинами.

Я закипаю мгновенно — кажется, теперь и сама могу обжечь.

— И не в моих — бегать за мужчиной! Но я написала тебе письмо. И я приехала в наше кафе. Значит, настала твоя очередь идти на уступки.

— Очередь?.. — Граф издевательски вскидывает бровь — и я не знаю, чего в это мгновение хочу больше, — отвесить пощечину или впиться в его губы поцелуем.

— Ты знаешь, чего мне стоило перешагнуть через себя и пытаться тебя найти — после того, как ты спал с другой женщиной?! Ты такой же, как и все мужчины!

Граф, наверняка, застигнут врасплох, но вряд ли чувствует себя виноватым. Выражение его лица не меняется, только радужка глаз словно темнеет.

— Чтобы спать с «другой», должна быть «одна», — отчеканивает он. — А у меня она есть? Единственная женщина, которую я бы хотел назвать своей, стала избегать встреч со мной — после того, как довела себя до оргазма на моей же кухне. С тех пор мы общались только по телефону, и она даже намеком не дала понять, что вообще хотела бы видеть меня еще когда-нибудь. Более того, вскоре она просто исчезла!

Я пытаюсь возразить, но Граф своей пылкостью затыкает мне рот.

— …Эту женщину можно назвать «одной»? Я должен хранить ей верность? До гроба? Да, я мужчина! Я по десятку раз на день проходил мимо того места, где стаскивал с тебя платье! Мои пальцы до сих пор помнят, как ласкали твою грудь. Что мне делать, если я все это чувствую?!

— Все равно…

— Вот это по-женски! Без разницы, что я говорю, главное, что ты уже решила!

— По-женски — это не давать мне и слова сказать!

— Так ты обвиняешь меня в том, что я веду себя, как мужчина, или в том, что я веду себя, как женщина?

Я сжимаю кулаки.

— Ты! Не-вы-но-сим!

— А ты — лицемерка!

Выбегаю из кухни, распахивая дверь с такой силой, что она с грохотом ударяется о стену. Секунды — чтобы преодолеть коридор. На ходу хватаю куртку, опускаю ручку входной двери — и понимаю, что она закрыта на ключ. Так и стою, тяжело дыша, глядя на запертую дверь, слушая, как медленно приближается Граф.

Задерживаю дыхание, когда его руки опускаются мне на плечи. Он скользит ими вниз по рукавам джемпера — а за его ладонями — дорожки мурашек. К счастью, Граф не может этого чувствовать.

— Пойдем… — ласково говорит он мне на ухо — и этот шепот, который отзывается во всем теле, едва ли не причиняет мне боль. — Я приготовил тебе плед и бутылку текилы.

— Ненавижу крепкие спиртные напитки.

— Я тоже. Но сегодня, похоже, нам без текилы не обойтись.

Даю увести себя в гостиную и усадить в кресло напротив камина. Принимаю прозрачную рюмку, украшенную долькой лайма. Затем Граф подает мне солонку, а сам садится на шкуру медведя у моих ног.

Мы с Графом молча чокаемся — и выпиваем.

Откашливаюсь и заедаю огненную жидкость лаймом.

Удивительный эффект — у меня вдруг теплеют ступни. Они кажутся большими и мягкими.

— Так что было дальше в нашей истории? Мотоциклист повез Глеба к Ксении?

Я киваю и откидываюсь на высокую спинку кресла. Мне так тепло, спокойно, уютно, что спать хочется куда больше, чем рассказывать историю. Но чувство такое, словно я обязательно должна это сделать…

Глеб знал, кого увидит, когда мотоциклист подвез его к бараку. Даже не удивился, обнаружив, что чрево в этом мертвом доме оказалось живым. Одна дверь подвала вела к другой, та — к следующей. Настоящий подземный город.

Вот последняя дверь открылась — и Глеб зажмурился от яркого электрического света. А когда, заслоняясь ладонью, открыл глаза — увидел перед собой Ксению. Она стояла лицом к нему посреди бедно обставленной комнаты без окон — возможно, ходила из угла в угол в ожидании его — и замерла, когда хрипнула дверь.

— Привет!.. — Ксения расплылась в улыбке, шагнула к Глебу, но остановила себя. — А ты почти не изменился… — соврала она.

И Глеб соврал бы, сказав ей то же самое. Он узнавал только черты ее лица — да и те стали более резкими — Ксения похудела, осунулась. Она укоротила волосы до плеч, покрасила их в жгуче-черный и завязала резинкой в хвост. Одежда на ней была вся темная, закрытая: юбка в пол, водолазка с длинным рукавом.

Ксения угадала его последнюю мысль. Спрятала хитрую улыбку за горлышко водолазки.

— Вот так предпочитают одеваться женщины, не терпящие прикосновений, — когда им не надо никого соблазнять.

Глеб на ватных ногах подошел к дивану. Присел. Он столько раз фантазировал, что скажет Ксении при встрече, но сейчас в голове стоял туман.

— Болезнь не прошла?.. — машинально спросил Глеб, зарываясь пальцами в свои волосы.

— Не прошла. Я переношу касания только двоих.

— Меня и того?.. — Глеб кивнул в сторону мотоциклиста.

— Да нет же! — Ксения рассмеялась, словно это и в самом деле была отличная шутка. — Он мой друг! И всегда был только моим другом!

Она сделала легкий жест рукой — Глеб уловил его краем глаза — и мотоциклист, прикрыв за собой дверь, исчез.

Ксения опустилась перед Глебом на колени. Он поднял на нее взгляд — все смотрел, смотрел — и непонимал, какие чувства испытывает. Ее появление в его жизни — это лекарство или яд? Наверняка, второе. Потому что после приема лекарства должно становиться лучше.

— Зачем ты вернулась? — выдавил он из себя.

— Соскучилась, — то ли всерьез, то ли с иронией произнесла Ксения — и взяла его ладони в свои.

Глеб резко, глубоко вдохнул и опустил голову.

Лучше бы ему это снилось — как со дна души пробуждаются, опутывают, поглощают его чувства к этой женщине. Вот она — стоит перед ним на коленях, брюнетка в темной закрытой одежде, а в голове мелькают кадры — ее профиль в сполохе молнии, светлые волосы прижаты воротом куртки… Босые ступни на мягкой траве… Ксения склоняется к нему, рассказывая, как соблазнить женщину… Жарко, душно, пьяно… Он с битой идет за ней к бараку… Занавеска скользит по ее плечу… Карточный дождь осыпается им на головы… Ажурная маска… Спящая обнаженная Ксения, укрытая простыней… Поиграешь со мной… Ее затравленный взгляд на вечеринке… Он прижимает ее спиной к машине в автомастерской…

Глеб взял ее лицо в свои ладони — крепко, чтобы не увернулась — и притянул к себе. Прижался губами к ее губам так сильно, что заскрипели зубы. Прорвался к ней в рот языком. Боролся с ней до тех пор, пока хватало воздуха. Затем отстранился.

Ксения смотрела на него широко распахнутыми глазами. Волосы растрепались, прилипли к щеке. Рот — удивленно приоткрыт. Этот приоткрытый рот — такая же буква «о», как тогда, на вечеринке, после шлепка по ягодицам, — мгновенно разбудил в нем зверя. Зверь просыпался только рядом с этой женщиной — созданной для того, чтобы ломать его, снова и снова.

Может, Ксения, и в самом деле, — не человек? Потому что ничего человеческого в ней нет. Она, как паук, — расставляет сети, запутывает, обезволивает. Высасывает нутро — оставляет лишь оболочку — и живи, как хочешь. Или не живи… А он все равно, как безумный, идет за ней: на ее голос, на взмах ее руки, на запах. И это никогда не прекратится. Пока дышит, он будет разрушать построенное, предавать близких, лгать, красть, калечить. А потом приползать к ней на коленях…

Глеб одной рукой схватил ее за волосы на затылке, другой — расстегнул ширинку брюк, и с силой наклонил Ксению к паху. Она вскрикнула и уперлась руками в диван, но Глеб продолжал давление.

— Остановись! — закричала Ксения.

Глеб ослабил хватку, но не выпустил из кулака ее волос.

Ксения подняла голову.

— Не так резко, Стрелок…

Что же плескалось в ее глазах? Боль? Но не физическая, нет. А еще — сожаление…

— Я же могу случайно поранить тебя зубами. Потише… — и она сама наклонилась к нему.

…А еще жалость. Жалеет его?! Пусть… Глеб откинулся на спинку дивана.

Что одна делала такого, особенного? То же, что и другие женщины, — те же движения. Но с ней все было острее, ярче, чувственнее. Ей откликалось не только его тело, но и душа.

Послушная, податливая Ксения… Она подстраивалась под его темп, потакала его порывам… Чтобы еще крепче привязать к себе! Лишь подумав об этом, Глеб вскочил, ладонью надавил ей на спину, прижимая к дивану. Задрал юбку и, не снимая с нее белья, вошел в нее. Еще несколько сильных резких толчков — и только тогда он осознал, что происходит. Замер, с ужасом вглядываясь вглубь себя. Кто этот человек, который стоял на коленях?! Кто это чудовище?!.

Из него вырвался звук, похожий на всхлип и рык одновременно. Он всем телом прижался к Ксении и уткнулся носом в ее шею. У нее даже запах изменился… Но она все равно оставалась его женщиной. Что же это за болезнь такая?!. Что за проклятие?..

Ксения подтянула к себе его ладонь, погладила тыльную сторону, коснулась поцелуем, приложилась к ней щекой. Щека была влажной.

— Все в порядке, милый… — тихо произнесла Ксения.

Она никогда его так не называла.

Глеб прижался к ней еще сильнее. Дышал глубже, заставляя себя привыкнуть к ее новому запаху. Пытался впитать ее тепло. Запомнить это ощущение — Ксения в его руках — потому что знал: она снова исчезнет.

— Ложись на диван, — тихо попросила она.

Глеб повиновался.

Он смотрел, как Ксения раздевалась перед ним, — медленно, просто, нисколько его не стесняясь — как раздевалась бы перед мужем, с которым провела много лет. Так смотрят сон — с отстраненным участием. Ему казалось, что все это происходит не по-настоящему.

Но вот она садится на него сверху — и от спазма наслаждения Глеб невольно прикрывает глаза. Вот она двигается на нем, его пальцы сжимают ее бедра. Он притягивает Ксению к себе. Одной рукой крепко обнимает за спину — другой, придерживает ее бедра — и уже двигается сам. Глеб находит губами ее губы и целует нарочито медленно, совершенно не совпадая с быстрым ритмом их движения. От этого Ксения начинает постанывать — и Глеб мысленно пытается сосредоточиться на своих ощущениях — лишь бы не слышать эти стоны, потому что он готов излиться только от одних этих звуков. Останавливается и, не выходя из Ксении, мягко переворачивает ее на спину.

…Пока дышит, он будет ненавидеть ее — и так безумно, невыносимо любить…

— Я люблю тебя, — говорит Глеб — и прикладывает палец к ее губам.

Пусть молчит. Он и так все знает.

Она никогда не была его — и не станет. То, что Ксения чувствует к нему — не любовь — что-то иное, менее острое и сильное, но тоже важное. Этого достаточно для счастья.

— Люблю… — целует ее лицо. — Люблю… — Спускается по шее, касается губами ключиц, груди, прикусывает ее затвердевшие соски — и снова прикрывает глаза, доведенный до предела ее стонами. — Я никуда не уйду, пока не изучу каждый твой миллиметр… Пока не насыщусь тобой…

— Ты можешь оставаться здесь, сколько захочешь, милый…

Я просыпаюсь, но глаза не открываю — почему-то это очень тяжело сделать. Лежу на боку и, не шевелясь, пытаюсь понять, что изменилось в моей комнате. Вместо пододеяльника чувствую нежную шершавость пледа. Под щекой не наволочка, а, кажется, подушка из меха — когда она у нас появилась? Запах совсем незнакомый — свежеспиленного дерева. А моя рука лежит на… бедре Графа!

Сердце тотчас же подскакивает к горлу. Я вспоминаю все, что произошло этой ночью. Теперь я не открываю глаза лишь потому, что мне страшно это сделать.

Пока я рассказывала историю, мы распили с Графом полбутылки текилы. Потом я оказалась рядом с ним у камина, на шкуре медведя. Случайно развернула наполненную рюмку — за что получила шлепок по попе. Затем мы пили на брудершафт. Затем — ругались и жарко мирились. Потом играли в карты на желание — и Граф проиграл — подозреваю, нарочно. Но, судя по выражению его лица, желание я загадала не то, на которое он рассчитывал: мы прикончили бутылку, лежа на разложенном диване, дважды посмотрев на лэптопе мой любимый фильм «В джазе только девушки».

Текила превратила меня в счастливую недвижимую амебу. Помню, моя голова лежала на коленях Графа, его ладонь гладила мое плечо. Кажется, он пробовал проявить более настойчивые знаки внимания, но я была не в состоянии поддержать его порыв.

Мне было уютно, спокойно — но сердце колотилось. Я чувствовала себя на своем месте — и, в то же время, казалось, я всего этого не заслужила. Я смеялась над шутками Джо и Джерри, которые слышала уже сотню раз, а в голове сквозь туман пробивались мысли о кольце… А потом сознание просто выключилось.

И вот теперь наступило утро.

Чувствую, как Граф перекладывает мою руку на кровать. Я вяло протестую — и то лишь в мыслях. На большее пока просто нет сил. Слышу — или мне кажется — что Граф приоткрывает окно. Нет, не кажется, — тонкая струйка прохлады уже льется на мое плечо. Морщусь вместо того, чтобы натянуть повыше плед. Хочу лежать, не двигаясь, — вечно.

Сонное сознание вяло фиксирует: Граф очень тихо опускается на кровать. А потом с меня начинается медленно сползать плед.

— Эй… — я то ли шепчу, то ли просто шевелю губами.

Ответом мне служит нежный поцелуй в ключицу. Теплые губы Графа словно оставляют отпечаток у меня на коже — и это заставляет меня осознать, что из одежды на мне — лишь комбинация.

Поцелуй в плечо… Ниже по руке… Еще один… Поцелуи сползают вместе с пледом. А затем вверх ползет комбинация — и все повторяется.

Я полностью проснулась, но все еще притворяюсь спящей — потому что трусишка. Страшно лежать перед мужчиной полностью обнаженной. Страшно так сильно его желать.

Кончики моих пальцев все еще холодные из-за приоткрытого окна, но внутри все кипит, как в жерле вулкана.

Граф ложится позади меня, прижимается ко мне, словно хочет согреть, — и я осознаю, что он тоже полностью обнажен. Дрожу. Но это не имеет никакого отношения к холоду. Внешне я словно все еще сплю — лежу тихо, не шевелясь, но меня переполняют эмоции и противоречивые желания.

Хочу резко повернуться и обвить бедра Графа ногами, пропуская его в себя.

Хочу опрокинуть его на спину и, вскочив на него, сцепить его руки над головой.

Хочу изнывать от желания, пока он долго и медленно меня ласкает…

И пока я хочу все это одновременно, продолжаю просто лежать, переживая бури внутри себя, — одну за другой.

Его пальцы скользят по моей шее, животу, груди… Я ерзаю, изгибаюсь, вытягиваюсь в струну… А когда его ладонь ложиться мне на грудь — поддаюсь ему и поворачиваюсь на спину.

Опираясь о локоть, Граф смотрит на меня завороженным, задумчивым взглядом. Я чувствую, как его палец играет с моим затвердевшим соском — и невольно начинаю постанывать. Граф тотчас же возвращается ко мне, проникает в меня поцелуем.

Его движения становятся интенсивнее и жарче. Граф склоняется к моей груди — то посасывает соски, то легонько их покусывает, а его ладонь гладит мой живот, постепенно опускаясь все ниже.

Не отрываясь от груди, он раздвигает мне ноги — достаточно для того, чтобы почувствовать ладонью, какая я влажная. Тогда он вводит в меня палец и начинает очень медленно им двигать, погружая сначала на половину, потом все глубже, потом сильнее и быстрее.

Инстинктивно пытаюсь прижаться к Графу, он не позволяет, дразнит меня — и это заводит еще больше. А потом он убирает руку. В растерянности я распахиваю глаза — но всего на несколько секунд, потому что понимаю, какие у Графа планы.

Его голова уже у меня между ног, он ласкает меня языком — сначала медленно, но настойчиво, затем все быстрее. Его язык перемещается чуть выше — только для того, чтобы уступить место пальцам. Он вводит сразу два — и меня накрывает такой волной ощущений, что я кричу и выгибаюсь дугой. Никогда бы не подумала, что способна кричать в такие моменты… Да и сейчас не могу думать, потому что Граф продолжает одновременно ласкать меня языком и двигать пальцами.

Я постанываю и выгибаюсь, и это заставляет Графа усилить напор и интенсивность. Через несколько толчков внутри меня словно что-то взрывается — и сквозь пелену, застилающую звуки и краски, я чувствую его поцелуи на моей груди и как мои внутренние мышцы, все еще сжимаясь, обволакивают пальцы Графа.

Короткая передышка — и его рука начинает двигаться снова. Прикусываю губу, чувствуя, как на меня снова начинают накатывать горячие волны. Наверное, и Граф это чувствует. Он нависает надо мной, раздвигая мои ноги своими бедрами, — и проникает меня.

Не представляла, что способна испытывать ощущения такой силы. Я комкаю простынь, рычу и царапаюсь, стону, кричу и кусаюсь, — пока Граф, не реагируя на мои метания, двигается во мне, лишь постепенно ускоряя темп. К наивысшей точке мы подходим одновременно. Я чувствую его сладкие судороги вперемешку со своими. Ощущаю слезы в уголках глаз. Разжимаю пальцы, которые впились ему в плечи. Обнимаю его — уже нежно. Он ложится рядом, но все еще крепко прижимает меня к себе. Находит губами мое ухо и шепчет: «Доброе утро, любимая».

ГЛАВА 19

Знаете, что такое счастье? Однажды проснуться в доме любимого человека, зайти в ванную — и обнаружить в стаканчике три зубные щетки. Одну — ему, и две — мне.

— Откроешь свою тайну?.. — Граф обнимает меня сзади и прикусывает мне мочку уха.

Я счастлива настолько, что, кажется, излучаю свет.

Три зубные щетки в доме у озера — красноречивее любых слов.

— Никакой тайны! — подставляю шею под поцелуи. — Просто у меня очень чувствительная эмаль зубов. Поэтому вечером я пользуюсь жесткой щеткой, чтобы хорошенько почистить зубы, а после сна — совсем мягкой, просто, чтобы освежиться.

Граф вынимает мои щетки из стаканчика и, по-прежнему обнимая меня одной рукой, сосредоточенно их рассматривает.

— Черт! Я ошибся, — заключает Граф. — Они одинаковой жесткости.

— Это совсем неважно… — я поворачиваюсь к нему лицом и теперь обнимаю его сама. — Хочешь попробовать поцелуй с мятным вкусом?..

— Меняю его на поцелуй с запахом кофе…

Когда я снова вылезаю из-под одеяла, уже смеркается. Граф спит на спине, раскинув руки. Такой большой — даже величественный — и совершенно беззащитный. Хочу покрыть его тело легкими теплыми поцелуями. Борюсь со своим желанием — и, в итоге, иду на компромисс.

Придерживая волосы рукой, чтобы пряди не щекотали Графа, склоняюсь к его губам — теперь я так близко, что чувствую их тепло. Граф делает глубоких вдох, ресницы вздрагивают — и я отступаю. Не хочу будить своего спящего красавца.

Стараясь двигаться бесшумно, надеваю его мягкий джемпер цвета морского песка, подтягиваю рукава. Теперь я — словно в коротеньком платье, насыщенном его запахом. Моя идеальная одежда. С распущенными спутанными волосами, в меховых тапочках, я идеально гармонирую с интерьером избушки.

Шлепаю на кухню. В холодильнике не густо. Тогда я фоном включаю на мобильном Адель, замешиваю тесто, тонкой кудрявой стружкой срезаю с яблок кожуру — и все бросаю взгляды на свое отражении в темном оконном стекле — словно подглядываю. Мне проще поверить в реальность той девушки, вдохновенно посыпающей дольки яблок корицей, чем в присутствие самой себя на этой кухне.

Время сыплется, словно песок в часах. Я будто наблюдаю за ним — с любопытством и трепетом — уплетая за обе щеки румяный пирожок с яблоком. За окном — чернота, и от этого кухня, освещенная теплым светом, кажется еще уютнее. Дог сидит у двери, будто отрезая путь к отступлению, и так внимательно смотрит на меня, словно читает мысли.

— Ко мне, Арчи! — убедительным шепотом произношу я и легонько шлепаю себя по бедру.

И Арчи слушается. Покорно ложится у моих ног. Кладет морщинистую морду на крупные лапы. Мой верный пес. Неужели раньше мне нравились кошки?

Меня переполняет восторженное и, в то же время, спокойное чувство — как закипающая, но еще не бурлящая, вода в чайнике. Он уже легонько посвистывает, скоро разбудит моего принца.

Мне кажется, в таком состоянии поэты и начинают писать стихи.

Меня тревожит одно. Счастье не будет прочным, пока я не разберусь с кольцом. Но как заполучить его, не выдавая тайны отца? Согласится ли Граф на полуправду? Поверит ли мне? Или я все испорчу… Только не сейчас, не в этом сказочном доме, не в этот сказочный день. Пока мы здесь, я смогу убедить себя, что кольца не существует.

Едва выключаю чайник, как сквозь тонкую ткань джемпера чувствую горячие ладони Графа.

— Не хочу просыпаться без тебя… — шепчет он, зарываясь лицом в мои волосы.

— Я с тобой, просто не в постели, — улыбаюсь.

— Больше никаких полумер… — он подхватывает меня на руки и относит в спальню.

И умиротворение этого вечера сменяют бури и грозы, ливни и ураганы.

Граф играет на моем теле, словно на инструменте. Он выучил значение каждой клавиши, каждого клапана. Мелодии, которые он создает, все время разные, но неизменно прекрасные. Он ненасытный, великолепный импровизатор.

Впервые в жизни я чувствую физическую усталость после интимной близости. Мне кажется, я истощена, — но это не мешает хотеть большего…

Я потеряла счет времени. Судя по темноте за окном — еще ночь. Впрочем, это не важно. Мы лежим на кровати. Моя голова — на обнаженном бедре Графа. Мы обедаем… или ужинаем… или завтракаем… пирожками с яблоком.

— Крис, а чем ты занимаешься? — спрашивает Граф, машинально — но от того не менее приятно — лаская ладонью мое плечо.

— Стряхиваю крошки с простыни.

— Нет, я в глобальном смысле. Кем ты работаешь? Горничной?

Прикусываю губу. Не хочу ему врать.

— Последний месяц я по ночам рассказываю истории одному обаятельному негодяю.

— Вот как… Любопытно… — ладонь Графа перемещается на мою шею, скользит по ключице — и я на время теряю нить разговора. — Ну, а чем ты займешься, когда история закончится?

— Мечтаю открыть кофейню, — признаюсь я.

— Хм… — Граф обдумывает мое заявление — так тщательно, что его ладонь замирает. Я извиваюсь под его рукой, требуя продолжения. — Думаю, у тебя получится, — заключает он и проводит подушечками пальцев по моей спине вдоль позвоночника. Я сминаю ладонью простыню. — Ты хорошо готовила, когда работала у меня горничной. Так хорошо, что я прощал тебе отвратительное мытье полов. Ну, еще и потому прощал, что мне открывался потрясающий вид, когда ты наклонялась за тряпкой…

— Следующую твою горничную буду выбирать я, — говорю совершенно серьезно.

— Зачем нам горничная? Мне же нравится, как ты моешь пол, — смеется Граф, но благоразумно переводит разговор на другую тему. — Так чем ты собираешься баловать посетителей кофейни? Пирожки будешь печь? — жуя, интересуется он. — Тогда я первый в очереди.

— Пирожки, торты, маффины, печенье — да что угодно. Хочу… — потягиваясь, мечтаю я, — чтобы в моей кофейне чашечка латте с пирожным могли решить любую проблему — хотя бы на время. Я обожаю такие крохотные уютные гнездышки на несколько столиков… А где любишь перекусывать ты? Ну, когда тебе не готовит горничная.

— В Макдональдсе.

Я приподнимаю голову. Выражение моего лица продолжает диалог за меня.

— Не всегда! — уточняет Граф. — А только, когда меня разрывают мои демоны.

— То есть почти всегда, — догадываюсь я.

Граф улыбается — чуть вздрагивают уголки губ.

— У тебя бывают такие времена, Крис, когда все кажется иллюзорным, когда перестаешь понимать, кто ты, и что с тобой происходит?..

После встречи с Графом я только так себя и чувствовала — до вчерашнего вечера. Но я не говорю об этом. Лишь передвигаюсь чуть выше и кладу голову ему на плечо.

— В такие времена я иду в Мак, покупаю большую порцию черного кофе, засыпаю двойную порцию сахара и сажусь за барную стойку. Обычно это происходит вечером — до обеда, как ты знаешь, я сплю… Так вот, сажусь за барную стойку, непременно напротив окна. Пью кофе. Смотрю и слушаю. И постепенно в мою голову, в которой мысли напоминают радио-помехи, начинает пробиваться обычная жизнь. Пирожок с малиной! Свободная касса! — Граф усмехнулся — видимо, снова переживая один из тех моментов. — Девушки справа обсуждают жмота-босса. Навзрыд рыдает ребенок, который уронил коктейль, — ведь большей беды в его жизни еще не было. Звучит поп-музыка — разные композиции на один мотив. А за окном — машина за машиной. То едут на зеленый, то стоят на красный. И к тому времени, как я допиваю кофе, все становится таким простым… А иногда, чтобы избавиться от демонов, вместо Мака я иду играть в клуб… Ну-ка, вставай!.. — Граф тянет меня за руку, и я лениво подчиняюсь, но в мыслях все еще лежу на его плече.

Граф сам предлагает мне надеть его джемпер, в котором я пекла пирожки. На ходу отряхивает с него мучное пятнышко.

Спускаемся по ступеням в подвал. Понятия не имею, что собирается показать мне Граф. У него в подвале может находиться все: от джакузи до камеры пыток. Граф открывает дверь, пропускает меня в темноту — и только после этого включает свет.

Я удивленно-восторженно охаю. Передо мной — ударная установка. Вблизи она кажется куда больше, чем на сцене. Осторожно касаюсь тарелок. Они откликаются едва слышным звоном.

— Попробуешь? — Граф протягивает мне палочки.

— Ладно… — храбрюсь — и присаживаюсь на край стула.

Страшно представить, какой громкости звук можно выжать из этой установки в таком крохотном помещении.

Граф учит меня, как правильно держать палочки, попутно сыпля незнакомыми словами: крэш, райд, хай-хэт. Взмахиваю палочками — и замираю.

— А сидеть-то как правильно?

— Как правильно?.. — Граф поднимает меня за локоть. Садится на стул сам, а потом усаживает меня к себе на колени. — Вот так правильно. Играй!

Я от души ударяю по тарелкам и высекаю звук, далекий от музыкального.

— Продолжай… — командует Граф, легонько прикусывая мне плечо.

Я повинуюсь, а ладони Графа тотчас же ныряют под мой — точнее, его — джемпер — и сказка продолжается…

Когда мы возвращаемся в спальню, за окном уже светает. Электрический свет почти сливается с утренним. Выныриваю из джемпера и замираю у Графа на плече. Уже уплываю в сон… Но Граф шепчет мне на ухо:

— У Глеба теперь все также хорошо, как и у нас?

— Не знаю… — сонно отвечаю я — и улыбаюсь.

— Не знаешь?! — Граф приподнимается на локте.

— Возможно, тебе нужно быть настойчивее в своем желании получить ответ на свой вопрос, — не открывая глаз, поясняю я.

— Насколько настойчивее?.. — Граф стягивает с меня одеяло — так медленно, что по моей коже начинают разбегаться мурашки.

Одеяло задерживается на моих затвердевших сосках — а когда соскальзывает с них, я прикусываю губу, чтобы не застонать.

— Продолжайте, Граф… И не останавливайтесь, пока я не закончу… свою историю…

Глеб, вздрогнув, проснулся. Он сразу почувствовал, что Ксении не было рядом, но паника длилась секунды. Дверь распахнулась — и вошла она, с охапкой кленовых листьев. Смеясь, бросила «букет» ему на кровать — настоящий листопад. Зеленые, желтые, красные, оранжевые ладошки — влажные, в песке.

Глеб улыбался, укрытый листьями, и думал о том, что за ночь успел ко всему привыкнуть: и к ее закрытой одежде, и к алой резинке, которой Ксения завязывала волосы, и к тому, что бедра ее на ощупь стали худее. Она оставалась все такой же желанной — пусть и другой.

— Ты чего? — спросила Ксения, невесть что заметив в его взгляде.

Глеб сгреб ее в охапку — хотя знал: она этого не любит, — и прошептал ей на ухо: «Моя!»

Все утро они валялись на продавленном диване, в этом чулане, в котором столько лет пряталась Ксения — и который теперь стал раем.

Впервые за время их знакомства Ксения охотно рассказывала о себе. О том, как шестилетней девочкой приехала сюда из Румынии в поисках залетного Ксениного отца-музыканта. Как долгое время жили в комнатушке похуже этой, когда узнали, что отец погиб в пьяной драке, а денег на обратную дорогу уже не было. Как ее красавица-мама бралась за любую работу: утром — уборщица, днем — гардеробщица, ночью — сторож.

Ксения старалась помогать матери: вместе с такими же беспризорниками, как она, мыла машины, перерывала мусорные баки в поисках стеклянных бутылок, попрошайничала — последнее оказалось отличной школой актерского мастерства. Рано научилась по мелочи воровать из магазинов. Чем старше становилась, тем легче ей это давалось.

Потом Ксения подросла, похорошела, вытянулась и округлилась — и стала замечать на себе заинтересованные взгляды мужчин. Тогда она смекнула, что ее внешние данные можно использовать для афер покрупнее.

Быстро научилась определять состоятельность «клиента» по его внешнему виду. Прежде всего, обращала внимание на сигареты и часы: чем они дороже, тем больше можно заработать.

Ксения ничего не обещала, но обольщала, убалтывала — и «клиент» не скупился на коктейли, стоимость которых по договоренности с барменом, была увеличена в разы. Половину выручки Ксения забирала себе. Если «клиент» оказывался слишком настырным, приходилось сбегать через окно в туалете — на улице ее поджидал мотоциклист, тогда еще подросток, сосед по лестничной клетушке.

— Сколько же коктейлей ты выпивала за вечер? — спросил Глеб.

Ксения положила голову на его обнаженное плечо, натянула одеяло до подбородка. Ее волосы щекотали его кожу. Плечо под ее щекой было горячим и влажным.

Она рассказывала свою историю так, как другие болтают о походе в кино или встрече с друзьями: спокойно, непринужденно. А у Глеба все холодело внутри, когда он представлял ее, сидящую в открытом платье на высоком барном стуле. Нога за ногу. Крутит пальцами коктейльный зонтик. Улыбается. Она думает, что обхитрит любого, — обманчиво уверенная в себе, доступно-неприступная. А рядом — очередной боров. Залысина, покрытая капельками пота. Масляные глазки. Липкие ладони…

— Не волнуйся, Стрелок! В мои коктейли вместо алкоголя бармен наливал сок.

А Глеб не мог не волноваться. И за маленькую Ксю, которая тащила ведро с мыльной водой к машине, стоящей на светофоре. И за Ксюшу-подростка, выносившую из магазина ворованную булочку. И за юную Ксению оценивавшую состоятельность мужчины по пачке сигарет. Но больше всего Глеб волновался за любимую женщину, которую еще не знал, — потому что ее время еще не пришло. В какие передряги попадет? Что вытворит? Как успеть оказаться рядом в тот момент?..

Глеб тяжело выдохнул из себя эти мысли.

— Работа в эскорте, наверное, мало отличалась от твоего «хобби»…

— В целом — да. Только клиенты были «пожирнее», и гарантий побольше. Когда директор эскорт-агентства пригласил меня поработать, мы с мотоциклистом быстро сообразили, что такой шанс упускать нельзя. Ставки взлетели. Люди легко расставались с нечестно присвоенными деньгами. А мы все сворованное отдавали тем, кто больше нуждался, — своим друзьям, с которыми вместе выросли на улице, но которым повезло меньше, чем нам. Ну, и себе, конечно, процент оставляли. Но однажды я попалась. Мотоциклист себя в этом винит, хотя нам просто не повезло… Пришлось исчезнуть — посредник мог и другим моим жертвам рассказать. Тут «муж» и подвернулся.

— А к мотоциклисту зачем вернулась?

— После той истории мы договорились, что с кражами покончено. Я уехала с «мужем», думала — все, новая жизнь. Но когда оказалось, что могу отомстить… — других мыслей уже и не было. А мотоциклист почти сразу меня нашел. На глаза не попадался, просто приглядывал за мной. Он и на парковке — на той вечеринке — тоже, как оказалось, был. Если бы ты уехал, если бы оставил меня, — он подобрал бы.

— Как же я мог тебя оставить?..

— Забудь об этом. Теперь это все неважно… — Ксения перевернулась на живот. Глаза в глаза. Сутки назад Глеб даже мечтать о таком не смел. — А помнишь, как все начиналось? Помнишь, как стреляли по летучим мышам? Как все было хорошо? — Ксения снова уютно устроилась на его плече.

Он помнил. Теперь, казалось, он помнил все — до последнего ее жеста, до малейшего нюанса ее голоса. А так долго вытравливал, вырывал, выжигал… И, вроде же, получилось…

— У тебя сегодня день рождения, — вдруг осознал он и по движению ее щеки понял — улыбается.

— Да… — промурлыкала Ксения. — И у меня есть для тебя подарок.

— Для меня?!

— Сегодня я подготовила подарки для всех гостей.

— Гостей?

— Ну, у меня же день рождения, — рассмеялась она.

Глеб убрал прядь волос за ухо, мягко поцеловал в губы.

— Я готов принять твой подарок.

Ксения вскочила — радостная, словно ребенок, который сам ожидает подарок. Распахнула шкаф — а там, под платьями, сплошь темными, разноцветные коробки. Глебу досталась узкая и длинная.

— Это что, подзорная труба? — с любопытством поинтересовался он.

— О, нет! Там кое-что куда более ценное… Только сейчас не открывай, подожди до вечера.

— Зачем это?

— Сюрприз.

— Я не хочу больше сюрпризов, — сухо произнес Глеб.

— Не бурчи, Стрелок! Все будет хорошо… — Ксения взглянула на экран старенького мобильного. — Да где же они?..

И быстрее, чем она успела договорить, раздался стук в дверь. А потом, после Ксениного «залетайте!», в комнату ворвалась целая толпа. Вернее, Глебу так показалось, — на самом деле, вошли всего трое. Зато как — словно это был цыганский табор!

Каждого из троицы Глеб уже видел. На гитаре залихватски играл мотоциклист. Верзила с бритым затылком и лицом мастиффа пел — вроде, по-румынски — таким сильным голосом, что, казалось, будь в коморке окна, — они бы лопнули.

Импровизированный цыганский танец — совершенно не попадая в ритм, но компенсируя это эмоциональностью движений — исполнял мужчина в тренировочных штанах и майке-алкоголичке — в этой же одежде, возможно, Глеб видел его в бараке пять лет назад. Только тогда мужик нес золотую клетку, а теперь — бутылку шампанского и ананас.

— Его ты уже знаешь, — улыбаясь представлению, Ксения указала на мотоциклиста. — У него много имен. Я зову его — Тень, потому что он умеет быть невидимым. Столько времени следил за нами — а мы и не догадывались.

Мотоциклист поклонился — а когда выпрямился, в его руках оказалось четыре яблока, которыми он начал превосходно жонглировать.

— А вот этот добряк, — Ксения кивнула на Мастиффа, — первоклассный электронщик. Если надо что подсмотреть, подслушать — это все к нему. Длинного мы зовем Антиквар — через него столько добра проходит — ты и представить не можешь! Если нужно во что-то деньги вложить — это к нему. Купишь у него за пару тысяч набор золотых ложечек, — а через десять лет продашь — и за вырученные деньги построишь дом… Я не знаю их настоящих имен — только клички. Да и ни к чему им прежние имена — каждый от чего-то бежит, от кого-то скрывается.

Антиквар присел на край дивана, закурил сигарету без фильтра — никто ему и слова не сказал.

Мастифф откупоривал шампанское. Мотоциклист крошил яблоки на блюдо с отколотым краем.

Глеб наблюдал за этой кутерьмой — за этой лавиной, которая погребла его под собой, и думал, что способен стать ее частью. Готов. Прятаться в коморке без окон, просыпаться под цыганские песни, завтракать шампанским. Но только если она тоже будет частью этой жизни.

Откуда-то появилась вторая бутылка шампанского, затем Антиквар как-то хитро, из-за спины, извлек бутылку водки. Поднимали тосты за Ксению. Разворачивали подарки — все, кроме Глеба. А он, разморенный алкоголем и Ксениной лаской, лежал на диване и наблюдал, как Мастифф радовался розовому фарфоровому бегемоту. Как довольно щелкал языком Тень, рассматривая новые мотоциклетные перчатки. Как попыхивал горькой сигареткой Антиквар, вращая в руках старый, затертый, но, наверняка, представляющий ценность подсигарник. От сигаретного дыма картинка перед глазами Глеба слегка рябила и искажалась, словно он находился под водой.

Глеб не знал, сколько прошло времени, прежде чем Ксения наклонилась к нему и прошептала, касаясь дыханием его уха:

— Мне нужно уйти.

— Не пущу, — язык Глеба заплетался. — И не проси, — он уткнулся головой ей в живот и обхватил бедра руками.

— Так надо, Стрелок… Это очень важно… — мягко объясняла она ему, как ребенку. — Я подготовила тебе еще один сюрприз. Ты даже представить не можешь, какой. Он просто невероятный! Но для этого мне нужно уйти…

— Нет…

— Ты же не можешь меня здесь запереть.

— Могу.

— Нет, не можешь… — она выбралась из его объятий — словно просочилась.

Затем поцеловала его в губы — долго и страстно — нисколько не стесняясь других людей. И Глеб не стеснялся. Он бы снова повалил ее на кровать, если бы только тело его слушалось.

Ксения ушла, а Глеб остался. Диван раскачивался, словно гамак. Густой сигаретный дым проникал в легкие. В голове гудел ветер. Кто-то смеялся, кто-то ругался, кто-то пел…

«Пусть так продолжается вечно», — размышлял Глеб, прикрыв глаза.

Безумная жизнь, наполненная ожиданием. Все равно. Условия, условности, обстоятельства… Ждать — не страшно и не больно. Главное, — знать, что она вернется.

Ворвется в его жизнь с охапкой мокрых листьев.

Перевернет все с ног на голову.

И он вдохнет тяжелый смрад подвала, словно глоток чистейшего воздуха…

ГЛАВА 20

Пять дней, проведенные в домике у озера, стали самыми счастливыми в моей жизни. Я не знала, который час, и о времени суток судила лишь по виду из окна.

Мы выбирались из постели только для того, чтобы приготовить еду и выгулять Арчи (пакеты с продуктами чудесным образом каждое утро появлялись у двери на крыльце). Иногда в разговорах проскальзывала мысль, а не съездить ли в город, — на выставку, в кино, в кафе. Но всякий раз мы приходили к выводу, что вряд ли нам где-нибудь будет увлекательнее и приятнее, чем в объятиях друг друга.

Я научилась подлавливать моменты, когда Графа посещало вдохновение. Это такое удивительное… нереальное зрелище… Настоящая магия. Вот он говорит о чем-то — увлеченно, или задумчиво, или иронично. Потом — словно его и в самом деле околдовали — замирает на полуслове или заканчивает фразу в другом тоне. Его взгляд устремляется в иное измерение, куда мне никогда не заглянуть. И вот уже Граф ищет карандаш с гравировкой и блокнот альбомного формата на спирали — иначе никак — и на одном дыхании выплескивает мысли на бумагу.

Иногда я подглядывала. Выхватывала взглядом из блокнота пару строчек — и сбегала с добычей. Мне нравилось, как он виртуозно обращался со словами. От этого дух захватывало. Пару раз я успевала подать ему блокнот с карандашом быстрее, чем он начинал их искать. Как же он тогда смотрел на меня!..

Я знаю, по-настоящему — вот так — любить можно лишь раз в жизни. Это волшебство не повторяется, не копируется. Для второго такого чувства в сердце просто не хватит места.

Я настолько убеждена, что моя любовь взаимна, настолько доверяю Графу и верю в нас, что почти не расстраиваюсь, когда приходит время возвращаться в город. Через месяц состоится презентация новой книги Графа. Судя по обрывкам фраз, долетающих из телефона, литературный агент и редактор собираются разорвать моего любимого человека на куски.

— Давай останемся… — мурлычет Граф мне на ухо, подкрепляя свое предложение легким движением пальцев, скользящих по внутренней стороне моего бедра.

Я прикрываю глаза и невольно развожу колени. Неприятие прикосновений Графа превратилось в потребность. Когда утолится эта дикая жажда? Когда я смогу тихо наслаждаться его ласками, а не чувствовать себя ненасытной кошкой? Кажется, все становится только острее…

— Мне нужно несколько дней провести в городе, но я буду приезжать сюда на ночь, в наш дом на озере…

— Нет… — отвечаю я за мгновение до того, как ладонь Графа лишит меня способности думать.

— Нет? — переспрашивает Граф — и его рука замирает, не дойдя до цели всего чуть-чуть.

Прикрыв глаза, я жду продолжения. А Граф ждет ответа.

— Без тебя здесь будет слишком тоскливо и одиноко, — сдаюсь я. — Лучше скучать по тебе в городе. К тому же, так мы сможем скорее встретиться.

— Уговорила… — соглашается Граф — и его ладонь продолжает движение.

И вот настает наше последнее утро в лесном домике.

Граф закрывает дверь на ключ, и мы спускаемся к машине по деревянным ступенькам.

Над озером растекается туман. Пестрая листва чуть колышется на верхушках деревьев от ветра, которого я не ощущаю. Щеки и ладони мгновенно леденеют, но внутри мне тепло так, словно я все еще укрыта одеялом.

Граф дышит в мои ладошки и натягивает на них свои перчатки. В них я похожа на футбольного вратаря.

В город возвращаемся на моей машине. С легким волнением вхожу в дом Графа — с хозяином этого коттеджа отношения у меня не складывались. «Декорация», — напоминаю я себе.

Асфальтово-черный костюм Графа — тоже деталь его роли. И шелковый платок, торчащий из нагрудного кармана. И начищенные до нездорового блеска туфли. И трость. Но когда Граф ухитряется наконечником трости подцепить на моих джинсах шлевку для ремня — и притянуть к себе, когда у меня снова перехватывает дыхание от его поцелуя — все становится на свои места. Люблю его. И с тростью. И с платком в кармане. И в костюме-тройке. И без костюма… Особенно, без костюма…

— Не смотри на меня так! — возмущается Граф тоном, в котором читается противоположное желание. — Я опаздываю уже на час.

Он кладет мне в ладонь ключ от коттеджа, целует внутреннюю сторону запястья — и исчезает. Еще некоторое время я смотрю на дверь, улыбаясь до ушей. Потом одеваюсь — и выскакиваю на улицу.

Не знаю, куда деться от распирающего меня счастья. Выматываю себя прогулками по городу. На улице ярко, звонко — точно апрель, а не конец октября. Солнце повсюду: льется с ясного неба, отражается в лужах, окнах, витринах. Бликует на бамперах машин, звонках велосипедов, ручках дамских сумочек. Я то иду, поддевая сапогами лопнувшие каштаны, то кружусь под листопадом. То декламирую стихи, то пою песни, то разговариваю сама с собой…

Да, я люблю Графа.

Возвращаюсь домой с первыми сумерками. Открываю дверь своим ключом. Зажигаю повсюду свет — так меньше чувствуется одиночество.

Проверяю вайбер — и в этот момент получаю сообщение от Графа: он задерживается еще на час. Еще дополнительный час без него! Но печаль мгновенно сменяется азартом.

«Что поделаешь…», — пишу я в ответ — и поворачиваю кран в ванной.

«Достали!» — ругается мой любимый.

«Мне так жаль…», — открываю бутылочку с пеной и щедро лью ее содержимое под струю воды.

«Хочу к тебе», — и целая строчка точек.

Ставлю грустный смайлик.

«Не переживай, мой любимый писатель», — набираю я, доставая из холодильника бутылку шампанского.

Прихватываю с собой бокал. Закалываю волосы в небрежный пучок. Пока завершаю приготовления, ванная наполняется. Пенная шапка шуршит и нежно потрескивает. Головокружительно пахнет лавандой.

Открываю шампанское, наполняю полбокала. В другую руку беру мобильный и, обнаженная, залезаю в ванную. Делаю несколько откровенных снимков. Так, чтобы и поволока в глазах была видна, и затвердевшие соски словно случайно выглядывали из пены, и запотевший бокал попал в кадр. Сама облизываюсь на свое фото.

«Возле тебя сейчас кто-нибудь есть?», — спрашиваю.

«Нет. А что?»

— А вот что, — прикусив губу, мысленно отвечаю я, и сбрасываю по вайберу самый удачный снимок из последней фотосессии.

Ответное сообщение приходит мгновенно: «Никуда не уходи, жди меня там!!!»

Улыбаюсь, включаю на айподе «Roxette» и откидываю голову на бортик ванной. Я никуда не спешу, Граф.

Пью шампанское, наслаждаюсь музыкой, нежусь в пене — и пропускаю момент, когда Граф входит в ванную. Лежу с закрытыми глазами, напеваю песню — и вдруг ощущаю его присутствие. Как долго он вот так стоял и смотрел на меня?.. Едва сдерживаю улыбку — не хочу себя выдать.

Граф покашливает, чтобы обозначить свое присутствие. Я приподнимаю голову… А дальше все происходит стремительно. Он впивается в мои губы поцелуем. Его руки зарываются в мои мокрые волосы и оттягивают их назад. Мучительно-медленно, но очень настойчиво, Граф ласкает мою шею, покусывает, целует. Сейчас в его действиях мало нежности — лишь жажда обладания.

Он отрывается от меня только для того, чтобы залезть в воду, при этом забывает снять боксеры. Становится на колени между моих ног и целует мои плечи. Он так чувственно проводит языком по ключицам, что я едва не уплываю из реальности.

Вероятно, заметив это, Граф спрашивает охрипшим голосом:

— Мне притормозить?..

— Только попробуй… — прерывисто отвечаю я, затем беру его руку и кладу ее себе между ног, чтобы он почувствовал, как меня возбуждает то, что он делает.

Граф не слушается: сдерживает себя в движениях, стискивает зубы. Тогда я сама направляю его пальцы вовнутрь себя и за волосы притягиваю его голову к своей груди.

Он больше не сопротивляется. Втягивает в себя мой возбужденный сосок и начинает бить по нему языком в том же темпе, в котором двигается во мне. Я выгибаюсь, постанываю… Волны наслаждения уже накатывают на меня…

И вдруг Граф резко останавливается. Упирается лбом мне в плечо. Тяжело дышит.

— Что?.. Что случилось?!. — взволнованно спрашиваю я.

— Презервативы… В кармане куртки… — едва выговаривает он.

Я выдыхаю. Мысль еще не оформилась до конца, но мне почудилось что-то ужаснее забытого презерватива.

— Я сама, — целую Графа в запененный висок и, обвязав себя полотенцем, выскакиваю из ванной.

Шлепаю босиком в коридор, оставляя за собой мокрые лужицы. Засовываю руку в один карман куртки — пусто, в другой — и нащупываю упаковку презервативов. А вместе с ней — что-то еще. Вынимаю носовой платок…

Сердце быстрее меня почувствовало, что я увижу, — и стало больно ломиться вон из грудной клетки. Упаковка падает из рук.

«Почему именно сейчас?..», — проносится у меня в голове. Почему не через день? Через час?..

Все изменится.

Уже изменилось.

Мне холодно и страшно. Какое счастье, что Граф еще в той, прошлой, жизни. Лежит в пенной ванной, дожидаясь меня. Он еще ничего не знает…

В глазах на мгновение темнеет, когда я разворачиваю платок, — медленно, уголок за уголком. Пальцы дрожат.

Вот оно — кольцо. То самое, ради которого я пришла в этот дом.

То, с чего все началось.

То, что может вылечить моего отца.

Оборачиваюсь — Графа нет. Кажется, я слышу его голос в ванной.

Снова смотрю на кольцо — не могу отвести от него глаз.

Что мне делать?!

Прямо сейчас пойти к Графу и попросить его отдать мне кольцо?.. Я словно наяву вижу, как он выхватывает драгоценность у меня из рук, его лицо искажено гневом. «Воровка!» Разве я смогу объяснить ему свой поступок, не предав отца? А если не смогу, что произойдет? Хватит ли любви Графа, чтобы простить меня, или его оскорбленное самолюбие возьмет верх?

Может, забыть о кольце?.. И наблюдать, как медленно угасает папа?!

Я должна это сделать.

Поспешно заворачиваю кольцо в платок и перекладываю в карман своего пальто. Затем подхватываю с пола презервативы, разворачиваюсь — и едва не натыкаюсь на Графа.

Он стоит передо мной, в полотенце, обвязанном вокруг бедер, с волос стекает вода.

— Я-то думал, почему ты так долго… А потом вспомнил, что именно оставил в куртке… — Граф медленно обходит меня и вынимает кольцо из кармана. Рассматривает его, склонив голову. — Как хорошо, что я все-таки не стер отпечатки пальцев…

Я так много хочу ему сказать, что, в итоге, не говорю ни слова.

Не узнаю Графа. Его движения, мимика, взгляд… Передо мной — словно другой человек. Незнакомец.

— Оно мне очень нужно… —едва заставляю себя произнести.

Меня колотит от холода, а еще — от стыда и осознания того, что сейчас произойдет.

— Значит, все дело в кольце? — спокойно и вежливо интересуется Граф — такой же тон голоса был у него в самом начале нашего знакомства.

Мы будто снова стали чужими. Вернулись к отправной точке — я на стуле в форме горничной, с кольцом, зажатым в ладони. Будто между нами ничего не было.

— Да. То есть нет… Не только…

— Почему оно так важно для тебя? — продолжает допрос Граф, — а ощущение такое, словно ему уже безразличен мой ответ.

Пусть сейчас его бедра и обвязаны полотенцем, но я знаю, что передо мной стоит Граф, который носит черную одежду, ходит с тростью и надевает перчатки даже, когда тепло.

Я не получила кольцо.

И я потеряла Графа.

Он прячет кольцо в шуфлядку.

— Как я и говорил, я никогда не плачу за секс.

— Это!.. — от его предположения у меня перехватывает дыхание.

— Одевайся, Шахерезада. У тебя полчаса — а затем я вызываю полицию.

Я стою, все еще не веря в то, что происходит.

— Кольцо поможет мне спасти человека… — от шока я с трудом подбираю слова. — Это правда. Клянусь…

Граф верит мне — я это вижу. Вернее, очень хочет поверить. Он подходит ко мне почти вплотную. Приподнимает руки, словно собирается обнять меня за плечи, — но останавливает себя.

— Крис… Просто ответь, зачем тебе это кольцо. Ты можешь рассказать мне, о чем угодно. Я все смогу понять. Просто скажи…

Я закрываю глаза — и слезы стекают по щекам.

— Да скажи же ты, наконец! — рявкает Граф — и я вздрагиваю.

— Это не моя тайна, Граф.

Он отступает, поджимает губу. Теперь выражение его лица такое, словно он хочет меня ударить.

— Пожалуйста, поверь… — я срываюсь на шепот.

— Не делай из меня идиота, Шахерезада! — сквозь зубы проговаривает он. — Или ты хочешь поехать в участок голой? — он берет с тумбочки мобильный телефон.

— Нет, не хочу.

Обхожу его и возвращаюсь в ванную за одеждой.

Не помню, как переодевалась.

Не помню, провожал ли меня Граф.

Не помню, как спускалась с крыльца.

Прихожу в себя только через пару кварталов. Домой я иду пешком. Изо всех сил обнимаю себя, чтобы согреться. Мокрые волосы липнут к лицу, словно лед. Меня колотит так, что зуб на зуб не попадает. Мне хочется верить, что Граф не позвонит в полицию. Не потому, что боюсь тюрьмы, а потому, что не хочу так сильно в нем разочароваться.

«Позвонит — не позвонит… Позвонит — не позвонит…», — с безразличием и отчаянием одновременно гадаю я по полосам пешеходного перехода. Машина с сигнальным воплем проносится так близко, что движение воздуха отталкивает меня, словно чья-то рука.

Наверное, в тот праздничный вечер в бараке Глеб чувствовал нечто похожее…

Глеб пришел в себя от резкого стука в дверь. Очнулся — и снова первое, о чем подумал: Ксении не было рядом.

Гости ушли, оставив после себя разгром. Только на кресле сидел мотоциклист и длинным ножом очищал яблоко от кожуры. Он вытер лезвие о рукав майки, спрятал нож в сапог — и открыл дверь. Глеб не сразу заметил, что кто-то топтался в темноте, — только когда старик и мальчишка вошли в комнату. Мотоциклист закрыл за ними дверь.

Старик показался Глебу странным. С крючковатым носом, седыми пасмами — вылитая Баба Яга, только спину держал ровно и все одергивал пальто, на котором и так не было ни складочки. Он смотрел то в пол, то на мальчика. А если вокруг — то только мельком, исподтишка.

А мальчишка Глебу понравился — складный, вихрастый, с пытливым взглядом. Не боялся ни чужих людей, ни тяжелых потолков, ни полумрака комнатушки. На вид мальчишке было лет пять-шесть, но Глеб мог и ошибаться — он в этом не разбирался. Похоже, парнишка не привык ходить в строгой одежде — то галстук поправлял, то штаны подтягивал.

Мальчик держал старика за руку, но, видно, ему так наказали, потому что все стрелял серыми глазенками по сторонам — чуял детским нутром праздник…

— Ты к кому? — спросил Глеб, присев перед ним на колени.

— К тете Ксюше, — твердо ответил мальчонка. — Я нарисовал ей лошадь, — и он показал перевязанный розовой лентой сверток.

— Отличный подарок, дружище! Только тети Ксюши еще нет. Подождешь ее?

— Подожду, — подумав, согласился мальчишка. — Можно, я пока улитку нарисую?

Вырвал руку из ладони старичка, сам прошел к столу, достал из рюкзака альбом и карандаши.

Не отрывая от маленького гостя взгляда, Глеб набрал Ксению. Услышав новость, она радостно ахнула, пожалела, что опаздывает. Попросила вместо нее подарить мальчишке подарок.

Глеб ее просьбу выполнил не сразу. Сел на диван, и оттуда наблюдал, как мальчишка, выпятив от старания губу, выводил линии. Что-то неуловимое в нем цепляло — как в самой Ксении. Нужно будет расспросить ее подробнее. Может, она его настоящая тетя, может, у них одна кровь?

— Не вышло, — констатировал мальчишка и замазюкал рисунок. — Будет тучка.

Глеб улыбнулся. Достал из шкафа последнюю коробочку — самую маленькую. Сел перед мальчиком на корточки — и протянул подарок. Мальчишка смотрел прямо в глаза, но подарок не брал.

— Послушай, дружище… — Глеб запнулся — он совершенно не знал, как разговаривать с детьми. — Это тебе подарок от тети Ксюши. У нее сегодня день рождения, и она всем гостям раздает подарки. Она бы хотела сама тебе его отдать, но опаздывает. Потому что… По дороге ей встретился огромный огнедышащий дракон, и тетя Ксюша спряталась под мостом, где ее не найти, — ведь свой волшебный меч она забыла дома. Женщины — они же такие… — Глеб замолчал, пытаясь понять, не наговорил ли ерунды. Но, кажется, мальчик слушал его с интересом. — Я не знаю, что это за подарок… — он потряс коробочкой, раздался стук. — Похоже, это какой-то магический камень… Так и есть! — воодушевился он, видя, что завладел вниманием мальчика. — Конечно, это магический камень. Тот самый, который приносит удачу… Ну, давай, бери!..

И мальчишка, улыбаясь, принял подарок.

Наверняка, мой отец тысячи раз вспоминал тот момент — и то, что последовало за ним.

Ускоряю шаг. Уже совсем темно. От бесстрастного света фонарей становится еще холоднее. Дышу в ледяные ладони, но пальцы едва шевелятся. Вспоминаю, что, кажется, у меня в карманах остались перчатки Графа. Точно… Надеваю. Снимаю. Снова запихиваю их в карман.

Чувство падения в пропасть… Как это знакомо… Сожитель Ксении ошибался — это не она стремилась к пропасти, а мой отец…

Когда к вечеру Ксения не объявилась, в Глебе проснулось привычное волнение. Она не отвечала на телефонные звонки — но это тоже было привычно. Тогда Глеб решил, что пришло время открыть свой подарок — и вытащил из серо-голубой упаковки… стрелу, которой они с Ксенией когда-то стреляли по летучим мышам.

«А помнишь, как все начиналось? Как все было хорошо?..»

Глеб сидел на диване, вертел кривую палку с вкрученными болтами, — старую, сухую, но все еще крепкую, — и пытался поймать за хвост ощущение, которое все крепло и крепло в нем. Что-то витало в воздухе — кроме пыли и запаха сигаретного дыма. То, что он упускал, не домысливал… Глеб застыл. Посмотрел на мотоциклиста. Тот почувствовал, поднял голову — и не отвел взгляда. Так они и смотрели друг на друга — молча, не шевелясь, — пока Глеб не заставил себя произнести вслух:

— Она же не вернется, верно?

Тень медленно кивнул.

Глеб с хрустом, словно свою кость, переломал о колено стрелу, отшвырнул деревяшки. Вскочил. Уперся ладонями о стену, а затем принялся бить по ней кулаком, пока после каждого удара на прогнивших обоях не стали оставаться кровавые следы.

Тогда Глеб посмотрел на разбитые костяшки пальцев — так, словно не понимал, откуда на них взялась кровь. Повернулся к мотоциклисту, все еще рассматривая раны. Тень сидел в метре от входной двери, но было ясно, что он ее охраняет, что Глебу не пройти.

— Пусти! — звенящим от эмоций голосом произнес Глеб.

— Нельзя.

— Почему?!

— Тебя ищут.

— Кто меня ищет?!

— Многие.

— Точнее! — взревел Глеб.

— Ты же не сказал, что на вечеринке девица сорвала с тебя маску.

— Ну и что?..

— Эта девица — художница. Пару дней назад открывалась ее первая выставка. А там в каком только виде тебя нет — и в маске, и без нее… У этой братии глаз наметанный. Вот тебя и опознали. Так что, вырисовывается два варианта. Либо ты будешь всю жизнь прятаться — как Ксения, либо мы убедим всех, что человек в маске, — это не ты.

— И как вы это сделаете?

— Посадим тебя в тюрьму.

— В смысле?! — Глеб прислонился спиной к стене — пол покачивался.

Он чувствовал себя так, словно его бросили в подземелье, и теперь за ним закрывались двери. Ксения не вернется — скрежет, грохот, тяжелый щелчок замка… Мы посадим тебя в тюрьму — скрежет, грохот, щелчок…

— Тогда, во время вечеринки, за городом произошел наезд на велосипедиста. Водитель скрылся с места аварии, велосипедист не запомнил ни марки машины, ни лица водителя. Ты явишься с повинной — и это станет твоим лучшим алиби. А там у нас свои люди — получишь условно. В худшем случае, отсидишь полгода.

— Я выбираю первый вариант. Буду скрываться — с Ксенией.

— А кто сказал, что у тебя есть выбор?

— Тааак… — Глеб потер ладонями виски. Выпрямился. — Мне нужно ее увидеть.

Тень покачал головой.

Глеб подскочил к нему, схватил за грудки — но опомнился, отпустил.

— Я сдамся полиции. У тебя не будет со мной проблем. Но я должен с ней попрощаться.

Мотоциклист молчал.

— Последняя встреча, — твердо сказал Глеб. — Я заслужил ее.

Они долго смотрели друг другу в глаза — и, наверное, именно тогда и стало зарождаться между ними то чувство общности, сопричастности, которое через много лет переросло в дружбу.

Тень посмотрел на часы.

— Обработаем раны — и поедем.

— Черт с ними — с ранами!

— Тогда хоть перчатки мои надень, а то окажешься в полиции раньше времени.

…По аэропорту Глеб мчался, как в классических мелодрамах, — пробиваясь сквозь толпу, задевая локтями людей, опрокидывая чемоданы. Тень рассчитал все точно. Когда Глеб подбежал к зоне таможенного контроля, Ксения уже забирала с ленты свою сумку.

Стеклянная дверь закрылась — и Глеб потерял Ксению из вида. Вошел следующий пассажир — и Ксения снова появилась. Заметила его. Обмерла. Когда дверь открылась в следующий раз, Глеб показал Ксении на мобильный в своей руке — и прижал его к уху. Ксения спохватилась — и достала телефон из сумки. Приняла вызов.

— Тебе нельзя появляться на людях, — сказала она.

Глеб прикрыл глаза. К счастью, в этот момент дверь закрылась, — и Ксения не видела выражения его лица.

— Останься… — Глеб старался говорить как можно ровнее, но голос предавал его.

— Отпусти меня.

Глеб медленно покачал головой.

— Никогда.

— Отпусти. Я всегда буду в бегах, а у тебя все еще может сложиться.

— Это не тебе решать.

— Ты замечательный мальчик с хорошей судьбой, которую я не стану ломать.

— Я. Не. Мальчик! — выкрикнул Глеб. — Я не был им даже, когда мы познакомились. Я — мужчина, который может постоять за себя и за свою женщину! Не делай этого… — уже тихо произнес он.

— Все будет хорошо, Стрелок…

— Останься! Дай нам шанс!

— Подумай же, наконец! Ну, какое нас ждет будущее? Через пятнадцать лет ты станешь прекрасным молодым мужчиной, а в кого превращусь я, скрываясь по подвалам? В пятидесятилетнюю, замученную, морщинистую женщину. Ты либо сам уйдешь от меня, потеряв эти пятнадцать лет, либо останешься со мной из жалости — а это куда хуже расставания. Запомни меня такой, какая я сейчас… А если бы не эта история с картинами, ты бы запомнил меня шатенкой в ажурной маске, — и это было бы куда лучше. Посмотри, что со мной стало за пять лет…

— Ничего с тобой не стало!

Она выдохнула. Мученически улыбнулась.

— Стрелок… Милый… Я люблю тебя — по-своему… Но я взрослая женщина, я вижу куда глубже, чем ты. Ничего не выйдет. Мы не можем жить с тобой «долго и счастливо». Разве что умереть в один день.

— Я не нужен тебе. В этом дело?

— Да нет же, Стрелок! Но я не настолько эгоистична, чтобы тянуть тебя за собой на дно. У тебя только одна жизнь, Стрелок.

Но он не слышал ее.

— Ты же обещала, что будешь со мной! Помнишь? Ты же сказала, если я помогу тебе, мы останемся вместе.

— Нет, Стрелок, — теперь и ее голос дрогнул. — Я сказала, если ты поможешь мне, я отдам тебе кольцо. А ты — подаришь его нашему ребенку. Так все и случилось.

Глеб покачал головой.

Что за бред?..

— Кольцо было в той маленькой коробочке, которую ты сегодня нашел в шкафу…

Глеб, невольно опустив руку с мобильным, пытался справиться с глыбой мыслей, которая рухнула на него.

Ксения с трудом оторвала от Глеба взгляд. Но, когда сделала это, следующее действие далось ей уже легко. Она выбросила телефон в урну — и ушла.

Навсегда.

Вот за поворотом мой дом.

Выныриваю из-за кустов — и первое, что я вижу в темноте, — мелькание проблесковых маячков полицейской машины.

ГЛАВА 21

Это был обычный выходной день. Мы валялись на диване, смотрели телевизор. Папа лежал на боку, опираясь о локоть, и щелкал пультом, уже, наверное, по четвертому кругу перебирая каналы. Я сидела в позе лотоса и ложкой выцарапывала из банки остатки шоколадного крема. Комнату освещал лишь экран телевизора с мельтешащими картинками. Дождь барабанил в окна. Позевывая, я сожалела о том, что так быстро закончился шоколадный крем. Он всегда быстро заканчивается. Нужно покупать сразу несколько банок…

— Стоп! — скомандовала я папе, и он задержал палец над кнопкой пульта. — Это же Граф — писатель! Давай, послушаем, кого он довел до самоубийства на этот раз.

Я любила читать. Книги проглатывала — одну в два дня. Но из книг Графа читала только парочку. Он слишком жестко пишет, его Вселенская злость на людей льется из каждой строчки. Мой же любимый автор — Стиг Ларссон. То же не романтические комедии пишет, но все-таки… Только у Графа и без меня была армия поклонников и поклонниц. Людям нравится читать, как издеваются над кем-то, похожим на них.

Тогда я знала о Графе только то, что он жестокий, своенравный, бездушный затворник. Он не давал интервью, но, похоже, в преддверии выхода книги, его все-таки уговорили выступить на камеру.

И вот я наблюдаю, как он в расслабленной позе сидит на черном кожаном кресле с высокой спинкой — как на троне. Черный фон. На экране — только Граф. Шелковая рубашка баклажанного цвета, черные брюки, черные туфли — их начищенные носки блестят в резком свете лампы. На мизинце кольцо с камнем под цвет рубашки.

Граф ловко водит за нос журналистку, стоящую за камерой: уворачивается от ответов на неудобные вопросы, а потом и вовсе меняется с ней местами. Меня увлекает эта игра.

— Смотри, пап, ему же около тридцати, а волосы уже седые — прямо, как у тебя.

Папа не отвечает, и я поворачиваюсь к нему.

От того, что я вижу, мое сердце сжимается так больно, что некоторое время я не могу дышать.

— Пап! Что с тобой?!

Он сидит на краю дивана. Совершенно поменялся в лице. Кажется, едва не теряет сознание. Он смотрит на экран, не отрываясь, его губы дрожат. В глазах стоят слезы. Он встает — не хочет, чтобы я все это видела — покачивается — и хватается за край стола. Я бросаюсь к нему на помощь, но отец отстраняет меня, пытается улыбнуться — но выходит так горько, что меня словно нож режет в солнечном сплетении.

Это были только цветочки. Куда более сильные эмоции я испытала позже, когда отец рассказал мне свою историю.

О своей безумной любви к женщине, так похожей на меня.

О сумасшедшей ночи в автомастерской, после которой Ксения забеременела.

О сыне, которому он, сам того не зная, подарил кольцо.

О долгих, мучительных и безрезультативных поисках своего ребенка.

И о том, что этой ночью по телевизору увидел свое кольцо на руке Графа.

В ту же ночь у отца случился первый приступ. Я слышала, как он ходил по спальне, натыкаясь на мебель, а потом произнес громким, требовательным голосом: «Где мое кольцо, Ксения?!» Словно она стояла рядом с ним, там, в спальне. Так страшно мне еще никогда в жизни не было…

Мой папа из тех людей, которые даже самые сложные решения принимают мгновенно. Но после интервью я несколько недель слушала, как по ночам время от времени жалостливо поскрипывала его кровать. Спал ли он вообще?

Представить не могу, что чувствует отец, который несколько десятилетий разыскивает своего сына, а этим сыном оказывается монстр.

Вряд ли мой папа принимал более сложные решения в своей жизни.

Понятия не имею, что творилось тогда в его голове. Знаю только, ему было больно. А мне было больно потому, что я ничем не могла помочь самому близкому человеку. Просто старалась находиться рядом, чтобы он чувствовал мою поддержку и любовь. Тяжелое, мутное, невыносимое время…

Отец отправил Роджера следить за Графом — и результаты только подтвердили опасения. Тогда отец решил вычеркнуть Графа из своей жизни — словно никогда и не видел того интервью. Но по ночам все чаще и чаще в нем просыпался измученный любовью мужчина, который требовал свое кольцо…

Мне кажется, это случилось невероятно давно. Словно с тех пор я успела прожить еще одну жизнь. Вернее, целых три. В первой я побывала Шахерезадой, которую чувства к взбалмошному писателю превратили из отщепенки и недотроги в страстную влюбленную женщину. Во второй — коротенькой — я оказалась преступницей — Граф все-таки вызвал полицию. Правда, в тот же день он забрал заявление. Не знаю, что его на это подвигло, — здравый смысл, отголоски чувств ко мне — или чудо. Я бы поставила на последнее. А через неделю после посещения полицейского участка — на мой день рождения — папа сделал мне шикарный подарок… С тех пор у меня началась новая жизнь — в роли хозяйки кофейни.

Мы открылись позавчера, а я до сих пор пребываю в таком взволнованном состоянии, словно у меня завтра свадьба.

Здесь все так, как я мечтала. Моя маленькая уютная кофейня на пять столиков находится в самом центре города — спрятана на узенькой улочке, на первом этаже старого, но красивого и подтянутого, как офицер в военной выправке, дома. Через дорогу — парк и река. По утрам ко мне забегают клиенты, которые перестали завтракать дома, — им нравится кушать сэндвичи и пить кофе с таким видом из окна.

Аромат свежей выпечки и кофе переманивает посетителей парка и привлекает случайных прохожих. Кто-то покупает чашечку капучино с круассаном и садится за столик. Кто-то берет выпечку с собой. Иногда приходят за тортами на заказ.

В моем кафе — кирпичные неоштукатуренные стены. На одной из них — гигантское черно-белое граффити — и, кажется, что сидишь в тупике улице, возле старой кирпичной стены. На окнах нет штор, со стороны улицы навешены ставни — не громоздкие, решетчатые, — как в кино про Средиземноморье. Вместо люстр — фонари — уличные, старые, кованные. Столики — из тяжелого темного дерева. В углу — витрина. Через стекло видно, как кружатся на тарелочках слоеные пирожные из тонкого, словно бумага, теста. Сочатся нежнейшим кремом заварные пирожные. Тянутся ввысь белоснежными шапочками «Корзиночки». Если какой-то десерт нравится, можно брать прямо с витрины.

Я почти счастлива.

— Клиент требует вас, — обращается ко мне помощница, и я замечаю, что, витая в своих мыслях, уже украсила розочками весь заказной торт.

— Что-то не так? — интересуюсь я, стягивая перчатки.

Девушка пожимает плечами.

Знаю, что мое кафе идеально, но все равно волнуюсь. Снимаю фартук, тренируя на ходу улыбку, выхожу в зал — и замираю.

Я так давно хотела его увидеть, и так мало было надежды на эту встречу, что на доли секунды теряю ощущение реальности. Опираюсь о барную стойку — колени подкашиваются. Глубоко вдыхаю, отталкиваюсь — и делаю шаг вперед.

Граф сидит вполоборота ко мне, смотрит в окно. Вдруг он резко поворачивается, словно почувствовав мое присутствие.

Подхожу к столику на ватных ногах.

Некоторое время мы с Графом, не отрываясь, смотрим друг на друга.

Прихожу в себя первой. Достаю из кармана крохотный блокнот и ручку.

— Вы готовы сделать заказ? — спрашиваю, таращась на белый листок.

— Я слышал, в этой кофейне подают латте с пирожным, которые способны решить любую проблему — хотя бы на время, — цитирует меня Граф, и я едва сдерживаюсь, чтобы не прикрыть глаза — так соскучилась по этому голосу.

Киваю — и сбегаю на кухню. Только за дверью понимаю, что и кофейный аппарат, и холодильник с пирожными — в зале. Прячусь в уборной. Смотрю на себя в зеркало — и поражаюсь отражению. Глаза сверкают, как у сумасшедшей. Распускаю хвост — Графу нравятся распущенные волосы. Потом спохватываюсь — и снова суматошно завязываю хвост резинкой.

Я должна вести себя естественно.

Крис!

Грозно смотрю на свою отраженную улыбку.

Откашливаюсь, выпрямляю спину и, гордо приподняв подбородок, возвращаюсь в зал.

Готовлю кофе, позвоночником ощущая на себе взгляд Графа. И, уже поставив чашку на блюдце, осознаю, что приготовила эспрессо. Некоторые привычки не вытравливаются временем. На тарелку вместо пирожного кладу пирожок с яблоком.

Ставлю заказ на столик перед Графом и, не выдержав, опускаюсь на стул напротив.

Ненавижу.

И так сильно люблю…

— Эспрессо… Без сахара… — говорит он, поглощая меня взглядом. — И пирожок с яблоком, пропитанный ароматным джемом и воспоминаниями….

— Все как вы любите, Граф.

Его взгляд и голос гипнотизируют меня. Прячу ладони под стол, чтобы избежать прикосновений.

— Спасибо, что забрал заявление, — только и придумываю, что сказать.

Граф опускает взгляд. Едва заметно морщится.

— Я не должен был им звонить. Уверен, что мое «прости» мало что значит, но… — Граф снова смотрит на меня, — прости. Я был слишком зол на тебя — да и на себя тоже. Ты не заслужила такого, даже если бы и в самом деле хотела лишь украсть кольцо. Просто… Иногда… сильнее всего отталкиваешь того, кого жаждешь удержать. Только боль любимого человека никогда не заглушит твою собственную. Станет только хуже. Теперь я это знаю.

Кажется, Граф искренен.

Только что значит его сожаление? Зачем он здесь?

— Сама виновата, — осторожно отвечаю я.

— Ты виновата только в том, что хотела помочь своему отцу.

Я совсем глупо открываю рот — и силой воли заставляю его закрыть.

Как?!

Откуда?!.

Чувство такое, будто меня пригвоздили к стулу. Я отлично понимаю — и, в то же время, совсем не понимаю, что происходит.

— Через несколько дней после твоего ухода — сколько точно — не скажу, для меня они слились в один — я проснулся от назойливого звонка в дверь. Странное ощущение, потому что, казалось, я и не спал… То еще время было… В общем, я лежал на кровати, надеясь, что посетитель решит, будто я сдох, — и уберется. Но те бесконечные дребезжания, от которых в голове точно кто-то по стеклянным банкам стрелял, могли поднять и покойника.

Кое-как я доплелся до двери, открыл ее — и быстро протрезвел. Потому что на меня смотрел я сам — только из будущего. Когда фокус стал четче, я понял, что ошибся — мужчина просто был на меня похож. Седина в волосах — такой особый узор, от висков к макушке. Линия губ. Глаза… «Надо поговорить», — сказал мужчина. Я посторонился.

Мы прошли на кухню. Я взял бутылку пива из холодильника. Открыл ее о край стола — и на одном дыхании выпил половину — чтобы мозг, наконец, заработал.

— Я приемный отец Кристины, — сказал он.

Вот так вот…

Я залпом выдул бутылку до донца.

— …и твой кровный отец.

И тут бутылка, как в какой-нибудь мыльной опере, выскользнула у меня из рук — и вдребезги разбилась о кафель… А дальше… твой отец рассказал мне окончание истории, Шахерезада. И она, действительно, перевернула мою жизнь.

— Я не знала об этой встрече… Даже представить себе не могла… — полушепотом произношу я.

С трудом удерживаю себя на месте. Хочется выбежать на улицу — воздуха не хватает. Но сама я пока идти не в состоянии, и в объятиях галантного Графа тоже оказаться не хочу — нельзя, если надеюсь хоть в чем-нибудь разобраться.

— Я попросил дать мне возможность самому все тебе рассказать.

— Тогда рассказывай, — требую я, чувствуя, как кровь отливает от лица.

— Тебе плохо? — сквозь вату в ушах слышу взволнованный голос Графа.

— Мне… странно… Я не стала задавать этот вопрос отцу, но ты-то, наверняка, уже знаешь ответ… Почему Ксения не уехала раньше, зачем она пять лет ждала?

— Все время что-то держало. Сначала беременность, маленький ребенок. Через год собралась ехать — матери поставили диагноз — рак. Потом похоронила маму, подготовила документы, билеты достала — а тут выставка с портретами твоего… моего… отца.

— Значит, все-таки любила — раз не уехала. Из-за него.

— Конечно, любила. Просто по-своему.

— А почему она ребенка Глебу не оставила? Ну… тебя… твоему отцу.

— Кто ж ее знает? Наверное, такой поступок не совпадал с ее пониманием счастья моего отца: он же совсем молодой был, ему еще свою семью строить… А спрятала она меня хорошо. Даже Роджер не смог отыскать. И оставила солидное наследство: почти все деньги, что тогда с Глебом награбила, в антиквар перевела. Может, спустя годы она бы и рассказала отцу, где меня искать, но, похоже, Ксения все-таки добежала до своей пропасти — потому что, с тех пор, как уехала, никто ничего о ней не слышал.

Некоторое время мы просто сидим молча.

— Почему не объявился раньше?

Смотрю на свои руки, он — на свои. Как подростки на первом свидании.

— Ждал, пока смогу показать тебе вот это…

Граф достает из рюкзака книгу — и кладет передо мной.

На обложке — дом моего отца, но не такой, каким я его видела, а отреставрированный. Дом залит теплым осенним светом, с кленов опадают листья. Перед домом стоят двое — мужчина и женщина. «Долгая дорога домой», — гласит название. Совсем не похоже на то, что обычно пишет Граф.

— Мне пришлось немного доработать книгу — когда оказалось, что я описывал не только родословную Глеба, но и свою. Книга получилась потрясающей. Хотя вряд ли ее ждет популярность моих прежних работ.

— А я думала, ты книгу обо мне писал. А когда закончил — я перестала быть тебе интересной — как и все предыдущие герои твоих романов, — я грустно улыбаюсь.

Теперь-то знаю, что ошибалась, но все равно хочу услышать ответ Графа.

— Дело в том, Крис, что с тобой срабатывает какой-то иной закон: чем больше я тебя узнаю, тем интереснее ты мне становишься.

Снова эта длинная тяжелая пауза. Слова Графа, тон голоса, взгляды — все обещает, завлекает, затягивает. Но у нас ничего не вышло даже, когда мы были счастливы.

— Граф, зачем ты пришел? — наконец, решаюсь спросить я.

— Поздравить тебя с очень важной датой — сегодня будет сто и одна ночь, как мы знакомы.

Вместо того чтобы радоваться, я чувствую пустоту. Мои отношения с Графом никогда не были простыми и вряд ли такими станут. Через сто и одну ночь. Через тысячу…

А за окном мягко падают хлопья долгожданного снега — точно клочки сахарной ваты. Взбитые в пену облака цепляются за ветки, застревают, соскальзывают — и медленно плывут дальше.

Старички прогуливают собаку по укутанной снегом дорожке парка, оставляя пунктир черных следов. Держатся за руки. Улыбаются друг другу. Вот это — настоящее счастье. Дано мне когда-нибудь испытать подобное? Возможно ли состариться вместе с Графом? Не думаю. С ним — всегда война.

— У нас все получится, — Граф снова читает мои мысли.

Молчу.

Я помню все свои ожоги.

— У нас. Все. Получится, — мягко, но настойчиво повторяет он.

— Это даже не оптимизм, Граф. Это… как называется то, что оптимистичнее оптимизма?

— Идиотизм? — он улыбается.

— Точно, — теперь улыбаюсь и я.

— Кстати! Совсем забыл… — он лезет в карман. — У меня есть для тебя подарок — в честь нашего праздника.

Смотрю на его руки. Граф раскрывает ладони, а там — кольцо. То самое, из-за которого я едва не оказалась в тюрьме.

Граф кладет кольцо на мою ладонь и накрывает своей. И между нами тотчас же начинают перетекать токи — совсем как между мной и отцом, через подушку, когда мы сидели на подоконнике.

— Крис… Это кольцо — мой подарок тебе. Я хочу, чтобы когда-нибудь ты передала его нашему ребенку.

Это уже слишком!..

Я вскакиваю и бросаюсь на улицу. Останавливаюсь у двери, пытаясь совладать с дыханием. Я так хочу ему верить!.. Но это же Граф. Он признался мне в любви, а через два дня натравил на меня полицию!

— Крис… — он обнимает меня за плечи — и я машинально пытаюсь отстраниться — иначе не смогу думать.

Но Граф только крепче прижимает меня к себе.

— Переезжай ко мне… Пустота дома, в котором нет тебя, невыносима.

Качаю головой.

Кольцо до сих пор у меня в руке — чувствую тепло металла, нагретого моей кожей, легкое давление аметиста в центр ладони…

Так хочется уступить Графу, но я пытаюсь сопротивляться — хотя знаю, что все мои битвы с ним — прошлые, настоящие и будущие — проиграны. Но на этот раз Граф не догадывается о моих мыслях. Поэтому наклоняется к моему уху — и шепчет:

— У меня есть то, что тебя заинтересует, Крис… История… — что-то звучит в голосе Графа такое, что у меня комок подкатывает к горлу. Мы уже проходили это раньше. — И эта история перевернет твою жизнь, Крис…

БОНУС Зарисовка от лица Графа

…Я вовсе не сноб, не паршивец, и не засранец — в чем пытается убедить меня Валда — мой литературный агент. Я просто безумно соскучился по женщине, которую люблю. И между нами сейчас — только эта треклятая обложка.

Но обложка должна быть идеальна. Этот роман создан для Крис, и он станет красноречивее любых слов о любви.

Пока копался в архивах, тщетно пытаясь связать ниточки, торчащие из истории Крис, — я и не заметил, как увлекся историей дома, в который мы с ней ездили. Судьбы его жильцов — яркие, цепляющие. Иногда — счастливые, часто — трагические. Но всегда — пробирающие до нутра. Я так до сих пор и не понял, что связывает Крис с этим домом, но, уверен, она оценит подарок — мою самую искреннюю, самую живую книгу.

Подарок портит только обложка.

Дом на ней словно не настоящий. Его душа погребена под слоями фотошопа — и почему это вижу только я один?!

— Нет, — я стискиваю зубы, чтобы не сказать лишнего — и не затянуть этот вечер. Но, уверен, тяжелый, медленный жест, которым я отодвигаю макет обложки на центр стола, говорит за меня.

Откидываюсь на спинку кресла.

Как же я хочу к Крис… Чем она занимается? Какое у нее настроение?

— Просто «нет»? — Валда закладывает руку за руку.

Она нависает надо мной, пытается пригвоздить меня к креслу увесистым взглядом сверху вниз. Но эти приемы на меня не действуют.

— Нет, не просто — нет, — злю ее. Может, так она уступит мне быстрее? — А по очень многим причинам, о которых я уже устал говорить. Давай, завтра, в письменном виде?..

Она не понимает, я иронизирую или говорю серьезно. Да я и сам уже не понимаю. Хочу к Крис…

— Вопрос надо решить сегодня.

В голосе Валды угадывается жесткость речи ее немецких родителей. И вся она с виду жесткая: строгий костюм, линия бровей, о которую, кажется, можно порезаться, прическа — завиток к завитку — наверное, этот порядок не нарушит даже ураган.

Отправляю Крис сообщение, что задержусь еще на час. В ответ она называет меня своим любимым автором.

Люблю ее. Произношу эти слова в уме — и не могу поверить, что делаю это. Люблю ее — остро, сумасшедше и болезненно — так, наверное, любил Глеб. Но, в отличие от него, я не простил бы предательства. Никогда. Никому. Особенно — Крис.

— Сегодня так сегодня. Зови дизайнера…

Пока Валда выясняет, где находится этот творец — надеюсь, в одном из адских котлов — мой телефон вибрирует снова. Абонент «Шахерезада» уточняет, есть ли кто-то возле меня. Чувствую подвох, но я устал настолько, что анализировать свои ощущения не берусь. Отвечаю «нет» и пересаживаюсь на диванчик у стены. Очень вовремя. Потому что следующим сообщением я получаю фото… И едва сдерживаю то ли стон, то ли ругательство.

Крис лежит в ванной, в облаке пены. Капельки воды рассыпаны по плечам. Волосы сексуально-небрежно собраны на затылке, пряди у висков от влаги завились в пружинки. Рот чуть приоткрыт — так, что мгновенно возникает желание ворваться в него языком. Губы блестят — наверное, от шампанского, бокал которого она держит в руке. Сквозь пену просвечиваются затвердевшие соски — и я невольно касаюсь пальцем экрана телефона — так хочу сжать их… Немедленно…

— …требования?

Слышу властный голос Валды и возвращаюсь в реальность. Ну, частично. Потому что мысленно я уже там, в пенной ванной с Крис. И, похоже, пока не получу разрядку, мне оттуда не вырваться. Беру с журнального столика первый попавшийся журнал — кстати, что за он? «Книжная Индустрия»? Не знаю, как насчет содержания, но формат сейчас для меня самый подходящий — открываю его и так располагаю на коленях, чтобы Влада с недодизайнером не заметили моей физиологической реакции на фото Крис.

— Граф! — едва ли не вопит Валда. — Ты оглох?!

Оглох, ослеп, онемел… И все из-за Шахерезады.

«Никуда не уходи, жди меня там!!!» — пишу я моей развратнице.

А дальше в течение пяти минут жестким тоном объясняю свое отношение к чудо-обложке и рекомендую дизайнеру место в его доме, где он мог бы эту обложку повесить.

Валда ошарашено молчит — пару слов из монолога она услышала от меня впервые. Дизайнер, похоже, в принципе не обладает даром речи.

Хватаю куртку с вешалки и мчусь на паркинг. Лифт едет бесконечно медленно… Красный свет горит так долго, словно светофор сломался…

Раздеваться начинаю, едва войдя в квартиру, и до ванной за мной выстилается шлейф из одежды. К тому моменту, как я берусь за ручку двери, на мне остаются только боксеры.

В ванной играет музыка, а, значит, Крис не слышала, что я пришел. Тихонько открываю дверь и вхожу. Она лежит с закрытыми глазами, голова — на бортике ванной. Ее кожа покрыта жемчужинками пены, Крис что-то подпевает звучащей музыке. Я какое-то время просто стою и смотрю на нее — потому что вместе с желанием ощущаю и ошеломительный прилив нежности. Как же я люблю тебя, моя девочка! Как хорошо, что мы нашли друг друга!..

Я боюсь напугать Крис резким движением, потому что она до сих пор не заметила моего присутствия, но и медлить я больше не могу. Хочу ее до дрожи в руках, в ногах, до звона в голове. Последние сорок минут меня как будто на медленном огне поджаривали, и сейчас унять этот жар способна только Крис.

Дальше все происходит очень быстро.

Я кашляю в кулак, чтобы обозначить свое присутствие. Едва Крис открывает глаза, я впиваюсь в ее губы поцелуем. За влажные волосы слегка оттягиваю ее голову назад, чтобы получить полный доступ к ее шее. Ласкаю ее губами, целую, провожу дорожку языком.

Прости, моя девочка, но аромат твоего тела, его тепло и податливость почти не оставили во мне нежности — только жажду обладания. Знаешь, как сильно я скучал по тебе весь день? Понимаешь, что ты натворила своим фото? Догадываешься, как сильно я хочу тебя? Сейчас покажу тебе…

Залезаю в воду, забыв снять боксеры. Становлюсь между ног Крис, целую ее плечи, ладонями чуть прижимаю ее ко дну ванной, чтобы моя Шахерезада не шевелилась, чтобы полностью была мне подвластна.

Как меня возбуждает проводить языком по ее ключицам, мозг отключается только от одной возможности так делать. И я не понимаю, как во всем этом сумасшествии выживает моя совесть. Словно со стороны слышу свой хриплый голос: «Мне притормозить?..»

— Только попробуй! — прерывисто отвечает Крис.

Все, меня нет в этом мире…

Чувствую, как внутри ее жарко и вязко. Стискиваю зубы — потому что теперь притормозить нужно мне. Но у Крис другие планы. Она сама проталкивает мои пальцы глубже в нее… Да я взорвусь сейчас, Крис!

Она перехватывает инициативу и теперь за волосы притягивает мою голову к своей груди.

— Возьми сосок в рот… — командует она.

С одной стороны мне хочется тряхнуть головой и сделать все по своему, но с другой… я никогда не откажусь от возможности поласкать ее грудь. Втягиваю в себя ее возбужденный сосок и начинаю бить по нему языком в том же темпе, что и двигаюсь в ней пальцами. Она выгибается, стонет… Сейчас…

Я останавливаюсь и упираюсь лбом ей в плечо. Я идиот…

— Презервативы… В кармане куртки… — выдавливаю я.

— Я сама, — Крис целует меня в висок и, обмотав себя полотенцем, выскакивает из ванной.

Я переворачиваюсь на спину и теперь лежу так же, как только что лежала Крис. Пена, шипя, лопается на моей коже. Странное чувство: я словно спокоен и одновременно доведен до предела. Пора привыкать: теперь это — моя жизнь. Жизнь рядом с Крис.

Чего так долго, моя девочка?

Я уже скучаю по тебе.

Я так тебя люблю…

Оглавление

ГЛАВА 1

ГЛАВА 2

ГЛАВА 3

ГЛАВА 4

ГЛАВА 5

ГЛАВА 6

ГЛАВА 7

ГЛАВА 8

ГЛАВА 9

ГЛАВА 10

ГЛАВА 11

ГЛАВА 12

ГЛАВА 13

ГЛАВА 14

ГЛАВА 15

ГЛАВА 16

ГЛАВА 17

ГЛАВА 18

ГЛАВА 19

ГЛАВА 20

ГЛАВА 21

БОНУС Зарисовка от лица Графа