Метафизика [Вильгельм Вундт] (fb2) читать онлайн

Метафизика

Введение

Гегель, говорят, сказал однажды, что из всех его учеников его понял только один, да и тот неверно. Этот эпизод, может быть, и вымышлен, но он весьма характерен для всего, что известно под именем метафизики или что, отказываясь от этого обозначения, занимает это место. Первого настоящего метафизика, которого знает история, Гераклита, уже древние называли «Темным», указывая этим на глубокомысленную непонятность его изречений. Даже смысл, связываемый нами в настоящее время с названием метафизики, обязан своим возникновением недоразумению. В порядке аристотелевских учебников она следовала «после физики» (μετά τά φυσιχά), неоплатоники же истолковали это чисто внешнее обозначение, как «то, что выходит за пределы природы», и эта интерпретация удержалась по сегодняшний день.

Сами метафизики поддерживают это недоразумение тем, что многие из них не без известного пренебрежения взирают на работу эмпирических и практических дисциплин, при этом у большинства метафизиков это пренебрежение еще связывается с глубоким презрением к остальным метафизическим системам. Древний Гераклит служит и в этом отношении образцом. В одном из своих изречений, относящемся, вероятно, к современным ему философам, он называет их «людьми, которые не умеют ни слышать, ни говорить», и весьма недвусмысленно присовокупляет, что рассудок и большие знания — вещи обоюдоострые, как это-де можно видеть на Пифагоре и Ксенофане. С тех пор с его легкой руки каждый из метафизиков объявлял свою собственную систему единственно истинной. Что причина этого явления кроется не в личном самомнении, а в своеобразии самой метафизики, было в свое время весьма верно отмечено Кантом, когда он претендовал на подобную же непогрешимость своей критической философии. Если, говорил он, наша философия выступает как философия, подобной которой еще не было, то она поступает так, «как поступают, будут поступать и должны поступать все философы, вырабатывающие философию по собственному плану».

Этих двух издревле ей присущих свойств — неясности и претензии каждой системы на исключительную обязательность — было бы, пожалуй, достаточно, чтобы дискредитировать метафизику в общественном мнении как ученого, так и неученого мира, тем более, что сюда привходит еще и третье свойство, а именно: что она, согласно всеобщему признанию, наука совершенно бесполезная. Можно добиться в свете степеней известных, ничего не зная о метафизике, можно даже очень много важного сделать в отдельных областях, посвященных познанию природы или духовной жизни, ни разу не обратившись к ней. Нет ни одной, даже отдаленной естественнонаучной проблемы, решение которой не могло бы в будущем приобрести практической ценности. Филология и история, раскрывая духовные сокровища прошлого, тем самым косвенно способствуют развитию нравственности. Даже другие части философии, как, например, логика, эстетика, этика, могут в качестве общих духовных средств образования служить рычагами жизни. О метафизике же ничего подобного сказать нельзя. Поэтому с точки зрения пользы с ней, как с отчасти лишней, отчасти отсталой псевдонаукой, боролись, начиная с великого утилитариста Френсиса Бэкона вплоть до позитивизма XIX века.

Правда, метафизики склонны все эти недостатки вменять себе в заслугу, считать их достоинствами. Если их упрекают за их беспрерывные споры, то они, ссылаясь на Гегеля, отвечают, что именно то и служит показателем высшей формы знания, что всякая система содержит в себе предыдущие в качестве своих упраздненных моментов. Если указывают им на бесплодность их стремлений, то они, опираясь на Шопенгауэра, возражают, что в том и состоит благородство гения, чтобы производить бесполезное. Однако подобные изречения совершенно не могут импонировать исследователю, уверенно работающему в своей резко отграниченной специальной области. Упраздненные моменты всюду существуют, но он предпочитает называть их просто ошибками и полагает, что лишь то имеет истинную ценность, что долго не оказывается ошибочным. Бесполезное он оставляет там, где оно служит украшению жизни, а для этого искусство, по его мнению, более пригодно, чем какая бы то ни было философия.

Спрашивается теперь: что произошло бы, если б мы, после того как мир так долго и с таким сомнительным успехом — хочется сказать: так несомненно неудачно — трудился над метафизикой, решились поставить крест над ней и надо всем, что похоже на нее, но прикрывается другим именем? Из внимания к роли, которую она играла в культуре прошлых времен, ей можно было бы, правда, отвести почетную могилу в трудах по истории философии. Но разве все задачи, которые наука еще может себе ставить, не поставлены себе, с одной стороны, естествознанием, включая математику, а с другой — историческими дисциплинами, к которым присоединяется еще и психология? Я не ошибусь, если скажу, что эти мысли сильно распространены в широких кругах научного мира — частью открыто, частью скрыто. Люди, которым присуща склонность к философским обобщениям, идут еще дальше. Они говорят: в настоящее время решать «мировые загадки» должна не метафизика, которая есть не что иное, как скрытая мифология, а естественная наука. С другой стороны, выдвигается утверждение, что истинная философия — это история, ибо ее объект — человек вместе со своими творениями — есть единственно ценная проблема философии. Партикулярный позитивизм (я позволяю себе охватить этим названием все подобные убеждения) также, стало быть, переливается самыми различными цветами, отражение которых вытекает из понятного человечного мотива считать важнейшими те вещи, которыми занимаешься сам.

Успокоение на том или ином взгляде не может, однако, заглушить человеческого стремления обозреть весь мир, раскинувшийся за изгородью собственной области. Благодаря этому разыгрывается удивительное зрелище: в тот момент, когда старая метафизика якобы погребена, неожиданно возникает новая, которая, правда, не желает считаться метафизикой, однако так очевидно отличается всеми признаками, присущими метафизике всех времен, что волей или неволей ей приходится примириться с причислением ее к метафизике.

Историки новейшей философии уже заняты перенесением только что возникших систем в великий мавзолей бывшей метафизики и снабжением их теми ярлычками, по которым будущие поколения сумеют их отыскать. При этом в высшей степени любопытна одна особенность новейшей метафизики: за небольшими исключениями она строится не «философами», т. е. лицами, философствование которых вытекает из их профессии, а возникает среди позитивных наук, в среде физиков и химиков, зоологов и физиологов, юристов, политико-экономов, теологов и историков. Одна только филология не соблазнилась до сих пор песнями сирены, напеваемыми умозрением, отличаясь этим от своего собственного прошлого в эпоху Канта и Шеллинга. Но одно из наиболее характерных явлений настоящего времени — это то, что из всех указанных областей преимущественно пред другими занята концепцией метафизических идей наиболее точная и позитивная — область естествознания.

Можно быть какого угодно мнения об этом явлении, во всяком случае, оно говорит не в пользу мнения, усматривающего в метафизике лишь науку прошлых времен. Вместе с тем оно выдвигает пред нами вопрос о том, в чем источник умозрительного инстинкта, который, как только, казалось, исчез из философии, тем сильнее начал шевелиться в науке позитивной… Вникнув в то, к чему всегда стремилась метафизика, мы сможем, не задумываясь, сказать: это инстинкт человеческого разума, который не может удовлетвориться познанием отдельного, а в рамках ограниченной сферы, к которой это отдельное принадлежит, приводит его в связь с другим отдельным и стремится к выработке такого мировоззрения, в котором были бы объединены в одно целое разрозненные или слабо связанные обрывки нашего знания. Это, конечно, потребность, которая не у всех людей и не во всякое время одинаково сильна, но она также, как и религиозная и нравственная потребности, никогда не исчезнет. Можно сомневаться в том, достигнет ли когда-нибудь своей цели этот инстинкт умозрения; больше того, можно допустить, что эта цель так же, как и нравственный идеал, может только соответствовать наличному состоянию культуры и духовной жизни. Но именно ввиду того, что цель инстинкта умозрения отодвигается все дальше, чем ближе, казалось, к ней подошли, позволено не без основания сомневаться в том, что он когда-нибудь совершенно исчезнет.

Этим, однако, не вполне точно определено содержание метафизики, ибо не все попытки образования мировоззрения, вытекающие из этой потребности в единстве, мы называем метафизикой. В противном случае пришлось бы считать метафизикой все религиозные мировоззрения или поэтические образы мира, в которых душа и фантазия ищут себе удовлетворения. Но, хотя в действительности в этом случае понятия и вещи часто покрывают друг друга, мы все же ограничим собственное понятие метафизики тем, что причислим к ней лишь те попытки образования единого мировоззрения, которые вытекают из потребности научного познания и поэтому стремятся главным образом удовлетворить именно ее. Только ограничивая, таким образом, понятие метафизики, мы вправе причислить ее к науке как попытку дать выражение тому, что волнует современную ей науку. Итак, определение метафизики может быть сведено к следующему предложению: метафизика — это попытка, предпринятая на почве всей совокупности научного сознания какой-нибудь эпохи или на почве наиболее выдающихся сторон содержания его, образовать мировоззрение, объединяющее составные части специального знания. Этим определением уже сказано, что метафизика не может быть ни неизменной, ни развивающейся в одном направлении системой. Наоборот, она не только участвует в сложных судьбах научного мышления, но в ней также отражаются различные направления этого мышления, а на ее истории всегда запечатлевается преобладающее влияние тех или других определенных областей знания, служащих центром всеобщего интереса. Поэтому какая-нибудь эпоха обыкновенно порождает не одну метафизическую систему, а несколько, и в антагонизме подобных одновременных систем сказывается так же, как и в преобладающем влиянии определенных положительных областей, общий дух эпохи со всей сложностью ее стремлений и отличающих ее от других эпох моментов.

Тот, выше уже отмеченный нами, факт, что в настоящее время метафизический инстинкт меньше проявляется в философии, чем в позитивных науках, а среди последних естествознание занимает в этом отношении первое место, может быть поэтому понят как философское знамение нашего времени. Если это обстоятельство показывает, что потребность в единстве мышления составляющая, в конечном счете корень всякой метафизики, в настоящее время сильнее всего проявляется в естествознании, то оно вместе с тем служит и выражением того факта, что вообще с древних времен естествознание оказывало преимущественное влияние на философское умозрение, вследствие чего его влияние и теперь еще сильнее сказывается в метафизическом мышлении, чем влияние истории или инспирированной ею философии истории. Эта мощь традиции, которой не может без ущерба для собственной самостоятельности избегнуть отдельная личность, сказывается в данном случае в известном, в определенных рамках обязательном и для научного мышления, правиле, что нет ничего нового под луной. Это правило относится не столько к действительности, порождающей новые творения или открывающей, по крайней мере нашему рассмотрению, свои новые и новые стороны, сколько к мышлению, опутывающему своими нитями эту действительность. Объем и содержание пережитого и познанного могут обогащаться и приобретать новые формы, старые же средства мышления перетерпевают лишь незначительные изменения и вместе с ними с чудесным постоянством проходят через все времена и определенные общие воззрения, приспособляясь, конечно, к измененным условиям. Больше всего это относится к метафизическим мировоззрениям, ибо в них больше всего заметна окраска, привносимая нашим мышлением к данному изменчивому содержанию. Само собою разумеется, что это не значит, что метафизика застыла на одном месте в то время, как наше специальное познание мира и отчасти сам мир пошли дальше. История только показывает нам, что уже в сравнительно раннее время развились основные черты тех мировоззрений, между которыми еще в настоящее время движется метафизическое мышление. Поэтому, хотя древние уже давно не служат для нас образцом ни в одной какой-нибудь отдельной области природы или истории, за исключением искусства изображения, в философии они по-прежнему наши учителя и именно потому, что, чем более сравнительно упрощены внешние условия знания по содержанию и объему, тем яснее выступают общие мотивы основных мировоззрений.

И в самом деле: уже философия греков прошла те три ступени, которые можно считать общеобязательными для развития метафизического мышления. Правда, третья из этих ступеней не успела в греческой философии достаточно резко отмежеваться от второй. Принципиальная разработка этого последнего и, поскольку это можно теперь предвидеть, не могущего быть превзойденным направления произошла лишь в новейшей философии. Те три ступени мы с полным основанием можем назвать поэтической, диалектической и критической. Поэтическая стадия совпадает с периодом зарождения философии. Возникнув из мифологии, она по произвольности и чувственной созерцательности своего мышления еще вполне сродственна мифу. Но господствующая в ней идея мирового единства и постепенно развивающаяся мысль об имманентной миру закономерности выводят ее за рамки мифа и постепенно подготовляют вторую, диалектическую, стадию. В этой стадии картина всеобщей закономерности превращается в требование необходимости в понятиях. Мировой закон понимается уже не как нечто внешне созерцаемое, а как внутренне понимаемое и именно поэтому не могущее быть другим. Эта имманентная мышлению необходимость относится и к истинной действительности самих вещей. Наконец, в третьей, критической, стадии все содержание миропознания подвергается критическому анализу, испытывающему отдельные элементы знания в отношении их происхождения и связи с общими функциями познания. При этом требование необходимости мышления превращается в требование доказательства логического происхождения познания и упорядочивающих его содержание понятий.

Эти три стадии, которые прошла метафизика в своем развитии, следовали друг за другом не только так, что между ними вплетались самые разнообразные переходные ступени, но никогда последующая стадия не в состоянии была окончательно вытеснить предыдущую. В расцвете диалектической метафизики еще продолжает господствовать поэтическая и уже показываются симптомы намечающегося критического направления. После возникновения критической философии все три направления существуют рядом. Это имеет место не только в метафизических системах философов, но и в расцветающих в отдельных дисциплинах метафизических мировоззрениях, особенно характерных для философского духа времени.

I. Поэтическая метафизика

С ясно выраженной поэтической метафизикой мы встречаемся уже у старейших греческих космологов. Она то и по содержанию своему приближается к космологической поэзии, как, например, у пифагорийцев и других теологов, состоящих в каких-нибудь отношениях с орфейским культом; то она занята разработкой понятий, как у ионийских физиков и главным образом у Гераклита и в школе элеатов. Идея неизменной закономерности и разумности мирового процесса у Гераклита и идея неизменного бытия, скрывающегося за чувственными отражениями, у элеатов позволяет этим мыслителям предвидеть, как бы с высокой башни, впоследствии столь чреватые выводами понятия причинности и субстанции. Точно так же можно ясно проследить стремление к логическому обоснованию учений у младших ионийцев, в учении Эмпедокла и Анаксагора о качественных элементах и в системе механической атомистики Демокрита. Если атомы должны быть, то ведь проще всего свести все случающееся к толчкам и движениям атомов. Но почему должны быть атомы, почему вообще должны быть элементы? Или почему должна существовать единая изначальная материя или вечно возвращающееся течение вещей? Эти вопросы остаются без ответа, ибо они даже не поднимаются. Каждый из этих поэтических метафизиков мыслит мир по-своему, как это больше всего подходит к его эстетической или этической точке зрения. В построении этих систем господствует не закономерность строгого логического мышления, а произвол творческой фантазии. Именно этот произвол, а не более или менее фантастическая природа концепций и составляет поэтическое начало этой метафизики. В этом смысле механические вращательные движения Демокрита так же, как заполняющее пространство и лишенное всяких изменений и сложности «бытие» элеатов или в беспрерывной закономерной смене вещей все разрушающий и все вновь возрождающий мировой огонь Гераклита, суть не что иное, как космологическая поэзия, отличающаяся от мифологических произведений старейших космологов и теологов лишь тем, — правда, значительным — обстоятельством, что движение мира вытекает уже не из воли и судеб человекоподобных богов, а сама природа несет в себе свои законы. Поэтому уже эта метафизика ведет весьма оживленную борьбу против политеизма народной религии, на место которой она стремится поставить монотеистическое воззрение.

II. Диалектическая метафизика

Диалектическая метафизика вытекла из поэтической не прямо (при помощи непосредственного превращения произвольных творений фантазии в логические необходимости), а своеобразно кружным путем, который, однако, при ближайшем рассмотрении оказывается весьма понятным с исторической и психологической точек зрения. Да и как могла бы возникнуть из наполовину мифологической поэзии система, оперирующая принципом логической необходимости, если б не было попытки показать, что произвол той поэзии есть не что иное, как несомненное противоречие строгому обоснованию? В процессе борьбы поэтических космологий между собой выработался новый способ мышления. Происхождение диалектики коренится, таким образом, не в обосновании собственной поэзии мышления, подобным попыткам недоступной, а в опровержении чужих миросозерцаний. В этом — своеобразие позиции, занимаемой элеатом Зеноном в истории древнейшего умозрения. Орудие, при помощи которого он защищает основные идеи элеатов против ходячих воззрений на мир и против учений космологов, заимствовано им из собственного арсенала противников, которых он стремится победить при помощи впервые блестяще примененного искусства диалектического способа доказательства. Если множественность предметов, движение и изменение — понятия противоречивые, то, стало быть, все космологические произведения, предполагающие эти понятия, несостоятельны. Неизменно сущее остается только потому, что диалектика его щадит, и близок день, когда эта диалектическая борьба направится против всех космологических умозрений. В софистике отрицательное течение диалектики и делает этот шаг. Но, разрушая натурфилософию, она вместе с тем подвергает сомнению и нравственное мировоззрение, господствовавшее до тех пор над религией и государством. Несмотря на прочие противоречия во мнениях, космологи до такой степени единодушно акцентировали это мировоззрение, что житейские максимы, сохранившиеся, например, в изречениях Гераклита или Демокрита, отличаются друг от друга скорее благодаря различию в темпераментах этих мыслителей, чем в сущности содержания.

Эта сторона вновь возникшей и, в первом упоении своей победоносной силы, все разрушающей диалектики является той именно стороной, которая вызывает противодействие и, таким образом, приводит диалектическое мышление к службе у новых реформаторских идей. В высшей степени важно то обстоятельство, что это превращение разрушающей диалектики в позитивную, творческую, протекает под знаком нравственной и религиозной реформации. Ибо трудно предположить, чтобы на почве естественнонаучного умозрения, на которой преимущественно оперировала поэтическая метафизика, могли вырасти достаточно мощные импульсы и выработаться достаточно сильные средства для осуществления этого величайшего переворота из всех, какие когда-либо пережила история философии. Этические и религиозные интересы оказались здесь, как, впрочем, всегда, более мощными в сравнении с теоретическими вопросами. На заре развития строгого, жаждущего истины мышления этическая проблема обладала еще тем огромным преимуществом, что факты, о которых шла речь, можно было наблюдать в явлениях повседневной жизни и в требованиях гражданской жизни и [они] не нуждались поэтому ни в какой особой подготовке, чтобы стать доступными более строгому научному рассмотрению. Этим объясняется то обстоятельство, что одно и то же лицо, Сократ, выступает пред нами одновременно и как нравственный реформатор своего времени, и как основатель творческой диалектики. Если впоследствии Аристотель назвал Зенона изобретателем диалектики, то это несомненно верно в самом общем смысле. Но наиболее крупный шаг по пути превращения диалектики в плодотворное, не разрушающее идеи, а созидающее идеи орудие сделан тем человеком, который пользовался удивительным искусством ведения своих бесед и усовершенствованием этого орудия для разработки проблем, всюду выступавших в практической жизни. Превратив проблемы нравственной жизни в проблемы знания, он тем самым подготовил перенесение диалектики на весь объем тогдашней науки, которая в величайшем ученике Сократа, Платоне, впервые привела к универсальному мировоззрению, всецело построенному на этой новой почве мышления в понятиях.

Если Зенон создал первые эвристические формы диалектики, а Сократ превратил эти формы в творческие, открывающие новые источники знания, то Платона можно считать основателем новой науки, выросшей из этого сократовского мышления, основателем диалектической метафизики. Правда, тогда еще не настало время для возведения стройного здания этой новой науки. Как ни стремился Платон культивировать в своей школе различные области отдельного знания, в особенности математику и ее приложения; как он ни стремился отыскивать пригодные отправные точки в более старых космополитических системах, у элеатов, у Гераклита и пифагорийцев, — он все же не сумел избегнуть поэтических дополнений, и потребность в них росла в той мере, в какой он переходил от наиболее общих проблем к частным их применениям. В «Федре», «Филебе» и «Государстве» он часто, когда средства строгого мышления отказываются ему служить, прибегает к мифу; «Тимей» же, посвященный разработке проблем, выступающих у старейших космологов, весь состоит из мифологической ткани. Таким образом, принцип диалектической метафизики выступает здесь, у ее источника, не столько в общем построении системы, сколько в отдельных, часто совершенно второстепенных рассуждениях, служащих прекрасными точками опоры для пользования диалектическим методом. Среди доказательств бессмертия в «Федоне» Платона имеется одно, не занимающее даже никакого особого места среди прочих доказательств, но так ярко отмеченное печатью диалектической метафизики, что оно содержит, собственно говоря, все, что в будущем породило в этом направлении глубокомыслие метафизиков. «Душа — так приблизительно формулировано доказательство — это принцип жизни; но то, что, по понятию своему, имеет признак жизни, не может отличаться противоположным признаком, стало быть, душа должна вечно жить». Здесь пред нами образец знаменитого онтологического доказательства бытия Бога: «Идея абсолютно Величайшего включает в себя, как признак, действительное существование этого Величайшего. Ибо если б этого не было, то могло бы существовать нечто еще большее, что противоречит этой идее».

Из этого онтологического доказательства бытия Бога, намеченного уже у Августина, а потом развитого и формулированного Ансельмом Кентерберийским, вытекла руководящая идея новейшей онтологической метафизики, как она формулирована Спинозой в классических словах первого определения его «Этики»: «Под субстанцией я понимаю то, сущность которого включает существование, или то, природа которого только может быть представлена существующей». Наряду с заменой теологической формы понятия более общей, философской, существенным шагом вперед является замена доказательства определением. Понятие, само себя доказывающее силой логической очевидности отличающих его признаков, не нуждается ни в каком доказательстве; стоит только определить его при помощи тех необходимых признаков, чтобы увидеть, что оно обладает действительностью. Эта мысль господствует и в последних, пользовавшихся большим влиянием на умы произведениях диалектической метафизики — в учении о науках Фихте и логике Гегеля, который выразил ее формулой: «тожество мышления и бытия». В действительности это тожество имеется налицо уже в платоновском доказательстве бессмертия из понятия души как основания жизни, но там оно скрыто за частным случаем. Онтологическое доказательство расширяет этот частный случай до понятия абсолютного бытия. Спиноза лишает его специфически религиозного значения и в своем определении, которым он основную мысль элеатов переносит из сферы поэтической инспирации в сферу диалектической аргументации, возвышает его в совершенно абстрактное понятие бывающего. Но и в новой своей форме понятие бытия неизбежно перерастает самого себя. В тот момент, когда абсолютное бытие познается как вполне тождественное мышлению, оно не может уже исключать многосложности вещей или относиться к ней отрицательно. Поэтому бесконечная субстанция Спинозы содержит бесконечную полноту форм бытия, развивающихся в действительности вещей. Понять это развитие не как данное, более не выводимое, а как такое же необходимое, как само бытие, — было задачей Гегеля, приведшей его к чудовищной попытке доказать, что весь мир явлений есть необходимое в себе развитие абсолютной идеи.

Несколько в стороне от этой разработки платоновских идей, хотя в конечном счете и родственное им, находится реалистическое направление диалектической метафизики, стремящееся провести мыслящее объединение понятий в более тесном общении с эмпирической действительностью. Если раньше все конечное рассматривалось сквозь призму бесконечного, то теперь, наоборот, желают из области конечных вещей подняться в царство бесконечного. Образцовым представителем этого направления является Аристотель. Его метафизика действительно следует «после физики» в том первоначальном значении слова, по которому понятия вытекают из отдельных мысленных определений нашего познания, на которые может быть разложено содержание опыта. Но затем они снова понимаются как принципы, принадлежащие сверхчувственному миру, так что все явления в конце концов опять оказываются осуществлением общих идей, отличающихся универсальной и необходимой природой. Таковы понятия материи и формы или динамики и энергии (potentia и actus, как их впоследствии окрестила схоластика), которые сами конституируют вещи именно потому, что они получаются нами из определений понятий вещей. Так как эти понятия служат формами, содержащими существенные черты явлений, то они образуют постепенный ряд, завершающийся в идее чистой формы, как высшей сверхчувственной ступени этого ряда понятий. Но именно поэтому эта чистая форма, в свою очередь, является высшей причиной, из которой в конечном счете вытекают все отдельные определения форм, или движения и дифференциации. Таким образом, и тут решающую роль бытия и небытия играют понятия, и по ту сторону чувственного мира они возводят мир сверхчувственный, который достижим лишь в понятиях. Но толчок к образованию этого мира понятий исходит все же от отдельной чувственной вещи, от «субстанции» в самом строгом смысле этого слова, как ее называет Аристотель. Таким образом, в этом своеобразном ослаблении диалектической метафизики уже скрыта тенденция к критическому способу мышления. Он отказывается конструировать мир из понятий, à priori, а стремится получить сами понятия путем исследования конкретных содержаний мира. Поэтому он отдает предпочтение логической абстракции пред метафизическим расчленением понятий. Но принципы, почерпаемые им из логической абстракции, в свою очередь, применяются как орудия диалектики, воздвигающей мир из понятий.

Это отношение особенно ясно проявляется у одного из новейших метафизиков, который по универсальности знаний может быть назван современным Аристотелем и сам охотно прибегает к аристотелевским разделениям понятий, хотя в остальном его мировоззрение отличается своеобразными чертами, коренящимися в строе идей эпохи Возрождения. Мы имеем в виду Лейбница. Аргумент, при помощи которого он пытается доказать, что его система монад и их гармония не только удовлетворительна с этической и эстетической точек зрения, но и необходима в понятиях, состоит в том положении, что сложное требует, как предпосылку, простое. Огромная сложность мировых явлений указывает на простые существа, как на первичных субстанциональных носителей этой сложности. Очевидно, что сложная природа мира явлений есть не что иное, как абстрагированное из опыта понятие. Из этого опытного понятия выводится при помощи диалектического движения мышления по принципу соотношения противоположных понятий, что простое есть истинная сущность вещей. Здесь сам собой навязывается вопрос: могло ли бы чистое мышление достигнуть такого прогресса в понятиях, если бы и этот прогресс не был заранее предначертан в опыте? И действительно, простота и сложность, как относительные определения, всюду присущи самим вещам, и диалектической метафизике приходится лишь эти свойства возвысить в абсолютное, чтобы в простом усмотреть первичное мировое основание.

III. Критическая метафизика

Эти мысли привели к последней, критической ступени метафизики, самые разнообразные предвосхищения которой мы встречаем уже у Лейбница. Из чистых понятий нельзя построить действительности — эта основная тема кантовской критики традиционной диалектической метафизики возвращается при всех отдельных идеях, которые, подобно бессмертию души, бесконечной причинности мира, бытию Бога, служили главными объектами диалектических доказательств. Правда, построенная на этом опровержении умозрительных систем критическая философия стремится не вообще упразднить метафизику, а лишь отвести ей другое место в системе знания и относительно позитивных отдельных наук. Отныне метафизика не должна возводить системы из чистых мысленных определений, и эта система не должна в качестве высшего знания возвышаться над эмпирическим, лишенным необходимого единства знанием; она должна лишь служить посредницей между ближайшим делом философии, критическим анализом источников и форм познания, и отдельными областями знания. Ее главной задачей, стало быть, будет доказать, что те общеобязательные формы, которые открыты при помощи критического анализа познавательных способностей, всюду господствуют над отдельным знанием, ибо они устанавливают те основные положения, которые, наряду со сложным содержанием опыта, нужно считать à priori необходимыми. Взаимоотношение, существующее между критической и диалектической метафизикой, проще всего определяется по положению, занимаемому и тут и там теорией познания. В диалектической метафизике теория познания занимает подчиненное место, ибо она, считается, сама нуждается в метафизическом обосновании. Критическая же метафизика не только считает теорию познания своей, так сказать, начальницей, но и руководствуется указаниями опытных наук относительно всего, в чем она может быть им полезна. Это ограничение показывает нам противоречие, существующее между критической и диалектической метафизикой, а также усилившееся, преимущественно под влиянием естественных наук и эмпирического направления в философии, стремление восстановить опыт в его правах как последний источник познания. Так как критическая метафизика, с одной стороны, находится под сильным влиянием эмпирического мышления, а с другой — под влиянием прежних априористических систем, то и область, в которой она, по общей своей тенденции, может двигаться, довольно велика; и несомненно, было бы так же односторонне измерять это направление по критической философии Канта, как, например, измерять всякую диалектическую метафизику по диалектике и учению об идеях Платона. Скорее можно сказать о Канте, что, стремясь известным образом играть роль «честного маклера» между эмпиризмом и рационализмом, он не сумел избавиться от довольно значительных следов влияния древнейшей формы диалектической метафизики, а именно метафизики Платона, подобно тому как, наоборот, в чудесном диалоге (в «Теэтете»), где Платон вплотную подходит к теории познания, уже можно найти зачатки искусно применяемого критического метода. Эта роль посредничества между эмпиризмом и рационализмом главным образом и определяет основной, наиболее важный для положения кантовской метафизики, вопрос: что в отдельных науках надлежит рассматривать как à priori необходимое и что эмпирического происхождения. Подобная постановка вопроса отнимает у диалектической метафизики всю ее огромную мощь и воистину оставляет ей лишь тень былого величия. Дело в том, что критический анализ чистых познавательных способностей привел Канта к выводу, что нормы познания, предшествующие всякому опыту, ограничиваются необходимыми при образовании математических понятий формами созерцания — пространства и времени — и (если не считать нескольких для метафизического применения почти безразличных второстепенных понятий) общими категориями субстанции и причинности. Таким образом, метафизика как натурфилософия означает для Канта не больше, как самый общий очерк абстрактной механики, включающий наиболее существенные определения понятия материи. Он исключает из метафизики все остальное содержание естествознания и, конечно, психологию. Все эти области он считает чисто эмпирическими, метафизическому рассмотрению недоступными; в них возможно только описание последовательности явлений, но отнюдь не причинное познание. Практическая часть философии, опирающейся на критический анализ чистых волевых способностей, собственно говоря, еще более тоща, чем параллельная ей теоретическая часть. Правда, общая формула категорического императива: «поступай так, чтоб максима твоей воли могла служить вместе с тем и принципом общего законодательства» — достаточно эластична и без затруднений уживается со всей рационалистической философией морали; это особенно ясно сказывается в кантовском «Метафизическом учении о праве», где снова находит себе убежище, по крайней мере в главных своих чертах, старое естественное право. Рамки, которые Кант отводит метафизике, поэтому весьма узки. Отныне она должна идти не во главе наук, а довольствоваться скромной ролью посредницы между критикой разума и эмпирическим знанием. Но, согласно известному закону о контрастах, это ограничение должно было возыметь лишь то действие, что поднявшаяся затем метафизическая волна поднялась еще выше. И в самом деле, критическая эра метафизики не надолго вытеснила свою диалектическую предшественницу, а, наоборот, новыми методами дедукции понятий лишь влила в нее новые силы.

IV. Возрождение диалектической метафизики в философии XIX столетия

Так случилось, что именно в этой новой эре возникла дерзновеннейшая форма диалектики, какую до сих пор видел мир, — система Гегеля и в то же время в системе Гербарта снова возродилась старая, казалось, навсегда похороненная Кантом онтология. Весьма характерны для отношения этих новейших диалектиков к Канту выражения, в которых Гербарт превозносил критическую философию. «Если бы Кант, — писал он, — ничего не написал, кроме одной своей фразы: сто действительных талеров содержат ничуть не меньше ста возможных талеров, — то этого было бы достаточно, чтобы распознать в нем человека, призванного свергнуть старую метафизику, ибо это показывает, что он знал, что возможное означает понятие, действительное же — предмет и его позицию». В свободном переложении эта фраза значит: «Старая онтологическая метафизика похоронена — да здравствует новая!» Дело в том, что словами «предмет и его позицию» Гербарт намечал уже свою позднейшую попытку возвысить до действительности чистое понятие бытия при посредстве будто бы ему имманентной мысленной необходимости, с тем чтобы потом при помощи чистых мысленных определений построить из него же мир явлений.

Так в любопытном параллельном течении, каких немало в истории философии, возобновились в XIX столетии те два направления диалектической метафизики, которые еще в древний период противостояли друг другу в виде платоновского учения об идеях и реализма аристотелевской философии. В системе Гегеля искусство диалектики понятий, которое Платон первый стремился развить в систему, объемлющую всю совокупность знания, достигает своего апогея. Если творец «учения об идеях» был вынужден то молча, то открыто прибегать к помощи поэзии, где средства чистого мышления оказывались недостаточными, то Гегель неутомимо нанизывал одно звено за другим в своей цепи понятий, выходящей из свободного от предпосылок бытия и снова, через полноту явлений, возвращающейся к своему началу. Его система охватывала, таким образом, все содержание человеческого знания в странном отражении, возвышавшем его с почвы опыта, на которой движутся позитивные науки, в сферу чистого мышления, познающего вещи в их имманентной необходимости. Его система охватывала как связь абстрактных логических понятий, так и процессы природы и историю духа. Таким образом, она фактически была диалектической метафизикой высшего стиля, хотя ее творец, памятуя, что уже в древности диалектика была матерью метафизики, и отказывался от этого названия. И все же, вглядевшись поближе, мы видим, что тенденция этой новой диалектики таким коренным образом отличается от старого учения об идеях, что в сравнении с ней Кант, этот критический философ и разрушитель старой онтологии, несомненно был настоящим платоником. Дело в том, что учение об идеях задалось целью превратить веру в сверхчувственный мир в прочное знание, сиречь превратить этот самый сверхчувственный мир в единственно действительный мир, так что таким образом все чувственное оказалось окутанным дымкой обманчивой призрачности. Новая же диалектика, наоборот, направила свое внимание на то, чтобы показать, что именно этот чувственно действительный мир есть единственно действительный и что закономерное сцепление явлений есть только необходимое развитие того абсолюта, который учение об идеях гипостазировал как существующее в себе бытие, ложно отдаляя связное и по сущности своей идентичное. Диалектическая форма осталась, стало быть, старая, но содержание этой формы оказалось совершенно новым. В этом отношении система Гегеля далеко опередила не только старую метафизику, но и критическую метафизику Канта. Нет поэтому ничего удивительного в том, что впечатление, которое произвела и отчасти еще теперь производит, и влияние, которое оказывает эта система, состоящая из подобных противоречий, были весьма различны. В той области, где творцу системы не хватало более глубоких знаний и, собственно говоря, интереса, в натурфилософии впечатление от диалектического схематизма было так сильно, что вся система надолго была отвергнута, как отпугивающий образец бесплодной и совершенно ненаучной игры понятиями. Когда, начиная с средины XIX столетия, под влиянием увеличивающегося разделения научного труда ослаб интерес к более общим проблескам, выходящим за рамки ближайших задач специальных наук, крушение гегелевской философии окончательно укрепило и без того назревавшее в широких кругах убеждение в том, что времена философии и в особенности метафизики прошли безвозвратно. Тем не менее та же самая гегелевская система принимает совсем другой вид, когда мы, игнорируя диалектическую форму, обращаем внимание на содержание и здесь выдвигаем на первый план то, что ближе всего было творцу системы: области общества, истории, искусства, религии и, наконец, развития самой философии. Здесь нам необходимо задуматься над тем обстоятельством, что не только такие историки философии, как Эдуард Целлер и Куно Фишер, эстетики, как Фридрих Фишер (Vischer), теологи, как Эмануэль Бидерман и Рихард Роте, находились под влиянием Гегеля, отчасти длительным, отчасти только в своих исходных точках, но что это влияние распространялось также и на более радикальных философов религии, как Людвиг Фейербах и Давид Штраус, и на социальных философов новейшего времени — Фердинанда Лассаля и Карла Маркса. И в настоящее время, когда замечается ослабление этого непосредственного влияния, мы все же не должны забывать, что система Гегеля, как она ни ошибочна в отдельных своих деталях, привила гуманитарным наукам две великие идеи: идею эволюции и идею закономерности, господствующей в духовной жизни, хотя и в других формах, но не меньше, чем в царстве природы.

Подобно тому как в Гегеле возродилось идеалистическое течение диалектической метафизики, так в то же время в Гербарте возродилось реалистическое направление, но, конечно, на более высокой ступени. Понятно, что вместе с этим внутреннее противоречие этих направлений проявилось резче, чем то, в чем они в конечном счете сходятся между собой. И действительно: оба эти современные метафизики — диалектики. Из своеобразного возрождения и преобразования Фихте платоновской диалектики вышли как гегелевское самодвижение понятий, так и гербартовская дедукция абсолютно простой реальной субстанции, эта сведенная к самой абстрактной форме монада Лейбница. Но как бесконечно различны были выводы! В то время, как абсолютное бытие Гегеля кроет в себе всю бесконечность мира явлений в его вечном нарождении, простые субстанции Гербарта образуют замкнутую в себе систему, лишенную развития, нечто вроде высшего атомного мира, систему, стоящую в близких отношениях к популярным гипотезам естественных наук о материии к понятиям души в старой психологии. Поэтому общая теория совершающегося, построенная Гербартом с большим остроумием, представляет собою одновременно новую форму физической механики и своеобразную духовную механику. Тем не менее эта косная система не содержала никаких более или менее значительных импульсов к дальнейшей ее научной разработке. Правда, в свое время она пользовалась известным влиянием среди тех кругов, которые не могли примириться с гегелевской диалектикой понятий, а именно среди физиков и математиков; своим требованием точных методов она оказала также известное влияние и на новейшую психологию. Общим своим влиянием, однако, она не сумела ни вытеснить умозрительного идеализма, ни заменить его, когда он потерял свое общественное значение. Так, обе эти попытки возрождения диалектической метафизики изжили себя задолго до конца века. Тем не менее они не были безрезультатными. Но их длительное влияние вышло за пределы философии, и здесь еще теперь можно проследить его, хотя редко где сознается происхождение этого влияния.

V. Метафизика в философии настоящего времени

Если бы в то время, когда системы Гегеля и Гербарта пришли в упадок, кто-нибудь захотел предсказать будущее метафизики, он, вероятнее всего, считаясь с аналогичным развитием ее в XVII и XVIII веках, предположил бы, что наступит новая эпоха критической метафизики. И действительно, в последние десятилетия прошлого столетия такое чувство было сильно распространено среди официальных представителей философии, которым при историческом изучении их предмета сами собою навязывались подобные выводы. «Назад — к Канту» — в этом лозунге это чувство нашло себе преимущественное выражение. Но и в этом случае снова сказалось, что философия какой-нибудь эпохи не делается или только в незначительной степени делается теми, кто призван ее учить, и что связана она с общими духовными течениями, зачастую яснее и раньше проявляющимися в искусстве, литературе и общественной жизни, чем в успехах науки. Так, философ, в котором общее настроение его времени нашло себе наиболее красноречивое выражение, Шопенгауэр, стоял совершенно вне осмеянной им и ненавистной ему «университетской философии». Его главное сочинение осталось, подобно другим попыткам найти новое решение мировой проблемы, совершенно незамеченным. Но когда настало время, оно было заново открыто, с тем чтобы спустя почти полвека после своего первого появления стать одним из наиболее популярных метафизических трудов, когда-либо существовавших. Любопытно было уже то явление, что снова, после того как со всех сторон был провозглашен конец метафизики, настало время, буквально жаждавшее метафизики. Правда, этим внезапным метафизическим угаром оказались охвачены не представители строгой науки и не представители профессиональной философии. В лучшем случае их сердцу были близки теоретико-познавательные или, в силу их практического значения, этические проблемы. Но вот на философию набросились толпы художников, литераторов и вообще образованных людей. Они весьма мало интересуются тем, является ли причинность априорным или эмпирическим принципом, достоверен ли текст первого или второго издания «Критики» Канта, и тому подобными вопросами, над решением которых возбужденно бьются профессиональные философы. Они требуют метафизики, которая могла бы истолковать им загадку жизни, быть руководителем в искусстве и выборе деятельности, в вопросах религии, в жизни. Им не важно, достаточно ли точна эта метафизика. Гораздо ценнее, если она является выражением личности, открыто и всецело сказавшейся в ней. В этой области, где, как им казалось, все равно невозможна никакая уверенность, они требуют не доказательств, а личного убеждения и, главное, настроения, соответствующего их собственному. Этой потребности Шопенгауэр вполне шел навстречу. Его философия действовала убедительно, как сила настоящего переживания, а настроение, прорывавшееся сквозь нее, жило во времени, когда произведения этого философа многим казались настоящим откровением. Правда, и эта метафизика была проникнута тем же стремлением вернуться к Канту, которое так живо проявлялось в остальной философии того времени. Но отношения ее к критической философии остались, собственно говоря, чисто внешними. Ведь Шопенгауэр здесь поставил во главу угла как раз тот пункт, где даже критический философ не мог отрицать известной мистической черты, а именно учение о воле как об «умопостигаемом характере» человека. На этом основании Шопенгауэр воздвиг метафизическое учение, которое, в сущности, было насквозь поэтическим произведением и своими наиболее сильными сторонами — изображением воли в природе, ее борьбы и стремлений, изложением форм искусства, как символических выявлений этого тщетного, но в иллюзии момента доставляющего блаженство стремления, и, наконец, в картине безотрадности существования — было одной из наиболее действенных форм метафизики, какие когда-либо знала история.

Этот обратный переход от скептического и критического настроения разорвавшей со своими идеалами эпохи к поэтической стадии метафизического мышления, как мы встречаем его в Шопенгауэре, является между тем не отдельным явлением, а резкой характерной чертой всего этого фазиса развития новейшей философии. Из философов, выступивших на арену после распространения философии Шопенгауэра, ни один не пользовался в ближайшее время таким широким влиянием, как Эдуард фон Гартман со своей «Философией бессознательного». Он остроумно, хотя и не совсем безукоризненно связал поэтически-мистическую метафизику с позитивными науками, в частности с руководящими естественными науками того времени, и пытался перебросить мостки не только к Шопенгауэру, но и к Гегелю и Шеллингу. Совершенно отличный характер носило проникнутое жизнерадостным и вместе с тем глубоко религиозным оптимизмом философское credo Густава Теодора Фехнера, собравшее вокруг себя, после того как оно долго не привлекало ничьего внимания, небольшой круг тихих почитателей. Но и это творение было поэтическим произведением, хотя оно и стремилось найти опорные пункты в естественной науке. В качестве последнего явления необходимо причислить к этому поэтическому направлению еще блестящую фигуру Фридриха Ницше; правда, в нем поэт и пророк почти совершенно вытеснили философа, но отклик, возбужденный выражением его настроений, может служить наиболее красноречивым доказательством философских потребностей, которыми было проникнуто это время. Эта потребность была направлена на миросозерцание, в котором отражались бы собственные мышление и чувствование, независимо от того, как к этому относилась более строгая философская критика. В этом мотиве коренится любопытная, общая всем этим явлениям черта философии, оперирующей больше фантазией и чувством, чем вспомогательными средствами науки. Философская картина настоящего времени была бы не полна, если бы мы наряду с этими течениями поэтической метафизики не коснулись и других, которые, стремясь сохранить более тесный контакт с позитивными науками, в большинстве своем пошли по совершенно другим направлениям. Но тут нам бросается в глаза то в высшей степени характерное для нашего времени обстоятельство, что эти метафизические течения большей частью возникают вне официальной философии, в рамках отдельных позитивных наук.

VI. Метафизика в естествознании настоящего времени

То обстоятельство, что метафизика нашего времени больше укоренилась в отдельных областях знания, чем среди профессиональных философов, представляется мне одним из наиболее характерных своеобразий этого времени, которым оно, очевидно, отличается от непосредственно предыдущей эпохи. В то время как философы, в собственном смысле этого слова, усердно занимаются логикой, теорией познания, этикой и особенно разработкой истории философии, в специальных областях знания заметно растет метафизический интерес. В ряду философов вне философии или, как их еще можно назвать, метафизиков поневоле естествоиспытатели занимают безусловно первое место. Но чем больше здесь вырастает метафизика из свободной потребности в умозрении, тем меньше она считается с мыслительной работой прошлых времен; точка зрения, добытая в ограниченной опытной сфере, имеет вначале, как это вполне естественно, решительное влияние на характер развиваемой ею мировой картины. С другой стороны, непринужденность и нередко известная наивная первобытность таких систем обладает своеобразной ценностью; и именно потому, что их авторы официально борются против всякой метафизики, эти системы служат любопытными свидетельствами неискоренимого умозрительного инстинкта человеческого духа. Кстати, в этих, по существу своему возникших совершенно независимо от философских традиций, концепциях особенно сильно наблюдается высказанное нами положение, что новые стадии метафизики не устраняют предыдущих, а оставляют их рядом с собой. Ибо как раз в этих свободно возникших образованиях новейшей естественнонаучной литературы отражается до известной степени все прошлое метафизики. Я назову здесь только трех представителей таких новейших философских течений, которые вместе с тем являются и характерными представителями тех трех родов метафизики, с которыми мы познакомились выше как с общими формами развития умозрительных систем: Эрнст Геккель, Вильгельм Оствальд и Эрнст Мах. Я останавливаюсь именно на них потому, что они наиболее известны и популярны, и потому, что у них выражены если не вполне, то в главных чертах мировоззрения, господствующие в естественнонаучно заинтересованных кругах. Я называю их в этой последовательности, хотя хронологически и в отношении степени философского значения обратный порядок был бы более правильным. Но избранный нами порядок соответствует упомянутым трем общим метафизическим стадиям. «Мировые загадки» Геккеля, позднейшее из всех этих явлений, вводят нас прямо в круг поэтического и наполовину мифологического умозрения. В лекциях Оствальда о натурфилософии мы встречаемся с своеобразным видом метафизики, которая во многом, против его собственного желания, напоминает онтологию Аристотеля и Лейбница. Мах, наконец, в своем «Анализе ощущений» и некоторых дополняющих его трудах выступает пред нами как представитель критической метафизики, которая основательнее остальных разделывается с традиционной философией и в которой мы снова сталкиваемся с весьма поучительными перипетиями скептицизма и критицизма — переходом абстрактно-эмпирической теории познания в мистическую метафизику.

«Мировые загадки» Эрнста Геккеля — это по числу и величине изданий наиболее распространенное произведение современной популярно-философской литературы — служило, как известно, объектом страстных нападок, которые были направлены главным образом против достоверности его сообщений в тех местах, где автор выходит за пределы своей специальной области. Мы оставляем это обстоятельство совершенно без всякого рассмотрения. Нас интересует только своеобразная метафизика, которую содержит произведение и которую в интересах правильной ее оценки необходимо рассматривать по возможности отдельно от специфических условий индивидуального образования и своеобразной специализации научного труда, при которых оно возникло и симптомом которых оно является до известной степени. Решившись так поступить, мы, как мне кажется, находим соответственный угол зрения, под которым можно правильно оценить это решение мировых загадок. Оставив по возможности в стороне все те выражения, которыми современная наука вторгается в эту систему — атомистику и энергетику, механизм и витализм, биогенезис и филогенезис и многое другое, — мы получим приблизительно следующее прочное, независимое от изменчивых представлений и наименований ядро этого мировоззрения. Все предметы состоят из материи и силы. Материя состоит из тяжелой массы и легкого эфира. Ни то, ни другое не мертво: присущая им сила выражается в ощущении и воле или, другими словами, в чувствовании и стремлении. Последние связаны с движениями материи: атомы испытывают удовольствие при сгущении материи и неудовольствие при ее напряжении и разрежении. Поэтому всякое выражение избирательного сродства элементов сопровождается удовольствием так же, как и совокупление полов. Это же само вытекает из того, что указанное чувствование и стремление атомов в органической природе повышается в ощущения, сопровождающие жизненные явления клеток, каковое повышение достигает наконец своего апогея в специфических клетках (душевных), причем эти последние вместе с тем распадаются на клетки ощущения и воли. В этом высшем развитии материи происходит потом то отражение чувствований и стремлений, в котором состоят сознание и образование мыслей.

Таковы существенные, основные черты этой метафизики. Если б мы захотели найти в истории философии ближайших родственников этой системы, нам пришлось бы искать их среди позднейших ионийских физиков. Аналогии в виде аналогии между соединением и разделением материи и соединением и разъединением полов совершенно в духе этой старой, наполовину мистической натурфилософии. Поэтому Геккель мог бы с таким же успехом — вместо чувствования и стремления, притяжения и отталкивания — сказать, как и Эмпедокл: любовь и ненависть. Но просвещенный Демокрит отверг бы, вероятно, эту мировую картину не потому, что она произвольна — в этом отношении и атомистика не выходила за пределы измышляющей метафизики, — а потому, что она лишена внутреннего единства мыслей; а суровый Гераклит высказался бы, вероятно, об этой философии не мягче, чем о системах других своих современников. И действительно, это умозрение принадлежит совершенно к поэтической стадии метафизики. Оно движется и оперирует рядом произвольных соображений и неопределенных аналогий, вызывающих, несмотря на современные заигрывания, представление о том добром старом времени, когда искусство строгого логического мышления еще не было открыто, а позитивная наука еще находилась на младенческой ступени. Но как раз эти свойства придают «Мировым загадкам» типическую ценность. Они показывают на образцовом примере, что если кто-нибудь приступает к выработке миросозерцания по собственной потребности, не считаясь при этом с данными истории мышления, то он всегда будет начинать с того, с чего начала и философия — с поэзии и мифа. Большинством эта форма примитивной метафизики избирается под влиянием религии. Там, где это не имеет места, где отдельная личность свободно следует своим умозрительным наклонностям, все же всегда будет возникать подобное более или менее туманно очерченное образование, составленное из поэзии и наполовину забытых мифов, — примитивная философия в новом, изукрашенном орнаментами современной науки облачении. Большинство людей осторожно скрывает от чужого глаза эти свои фантастические экскурсии в царство метафизического умозрения. Геккель же набросал с полной откровенностью свою свободно сочиненную систему. То обстоятельство, что столько просвещенных, хотя и не особенно отягощенных документами духовной истории умов нашли в его изображении отражение собственных продуктов фантазии, не должно нас удивлять. Прием, который встретили «Мировые загадки», показывает, что та примитивная поэтически-мифологическая метафизика — не единичный феномен, а что она, или нечто очень похоже на нее, сильно распространена в кругах, переросших религиозную метафизику своего детства и испытывающих потребность в чем-нибудь, что могло бы заменить ее.

Совершенно другого характера произведение Вильгельма Оствальда «Натурфилософия». В одном отношении оно стоит на одной и той же почве, что и «Мировые загадки» Геккеля, а именно: что содержит оно не только натурфилософию (в этом смысле название его вводит в заблуждение), но и многообъемлющее мировоззрение — короче, метафизику. И действительно, энергетический взгляд на природу сводится к рассуждениям о сознании, духовной жизни, прекрасном и благом. Хотя эти части по ценности своей значительно ниже натурфилософских рассуждений, а психологические и этические мысли выступают в книге в несравненно более скромных формах, так как в этих областях автор стремится подчеркнуть свое единомыслие с великими философами прошлого, особенно с Кантом и Шопенгауэром, все же вся книга проникнута одной мыслью: подчинить все — природу и дух, жизнь единичного и человечества — одному принципу энергии с его положениями, играющими столь важную роль в естествоведении. Но этим своим беспощадным подчинением всего действительного выдержанному с упорной последовательностью понятию это произведение оказывается истинным потомком диалектической метафизики.

Если до сих пор всеобъемлющими понятиями были бытие, субстанция, то почему не избрать и энергии? Тем более, что и без того умозрение прошлого содержит достаточно исходных пунктов: в древнем — у Аристотеля, в новейшее время — у Лейбница. Если сам автор при развитии своих мыслей может быть и не сознавал этих отношений, то ненамеренное и неосознанное совпадение снова свидетельствует о том, что метафизическое мышление при всей своей многосложности все же вращается вокруг одних и тех же полюсов. Из обоих видов диалектического умозрения — платоновского, стремящегося отыскать господствующее понятие совершенно à priori, как имманентное мышлению, и аристотелевского, выводящего понятие из данного, чтобы затем распространить его с беспощадной последовательностью на все вещи, — из этих обеих систем энергетическая система, ясное дело, примыкает ко второй и гораздо теснее, чем это можно было бы предположить, принимая во внимание огромное различие временных условий. Понятие формы у Аристотеля, названное им «энергией», выступает здесь пред нами, хотя и в модернизированной и измененной форме (введен принцип постоянства и принцип постепенного нивелирования энергий — т. н. «энтропия»). Даже дополняющее понятие аристотелевской «динамики», возможности или способности, имеется налицо. Оно возвращается в форме «потенциальной энергии» и скрывается под разными другими обозначениями. Точно так же современная энергетика не может совершенно освободиться от неопределенности, присущей понятию «возможного»; оно приобретает только более точную редакцию, примыкая к количественным отношениям меры энергии. Само собою разумеется, что это указание на идейную связь этой остроумной попытки с физикой и метафизикой, в остальном столь чуждых нашему современному мышлению, не должно наносить ни малейшего ущерба оригинальности ее. Все мы эпигоны. Чем новее и плодотворнее мысль, чем шире ее горизонты, тем скорее можно будет доказать, что она содержится в зародыше в прежних взглядах, от которых ведут к нам различные посредствующие звенья. Таким образом, Лейбниц действительно является мостом между Аристотелем и современной энергетикой. Ибо он уже понял принцип постоянства в его, почти ничем существенным не отличающейся от современного понимания, форме. Думается нам, что значительности натурфилософского дела не наносит ущерба и то обстоятельство, что оно едва ли осуществимо в естественной науке, а также и то, что согласно закону движения в противоречиях, особенно резко проявляющемуся при образовании гипотез, в современной «теории электронов» снова выдвигаются совсем было устраненные атомистические представления.

Впрочем, эти натурфилософские вопросы выходят за рамки нашей задачи. Энергетика Оствальда потому является продуктом метафизики, развившейся среди позитивной науки, что она не ограничивается энергетической натурфилософией, а стирает границы между естественными и гуманитарными науками и, переходя к идеям красоты, добра, человечества и его назначения, расширяется до энергетического мироотношения в самом широком смысле. И именно в этом пункте она принимает одну из форм диалектической метафизики, как она впервые успешно и с поразительной силой логического расчленения проведена Аристотелем, подчинившим всякий опыт единому схематизму понятий. Правда, новейшая энергетическая метафизика исходит больше, чем метафизика древних философов, из естественной науки и, конечно, из естествоведения исключительно современного. Она должна поэтому стремиться доказать, что принципы, добытые ею для общего понятия энергии, обязательны также и в духовной и этической областях. Первый из этих принципов — принцип непрерывности. Если существует специфическая духовная энергия, как того требует энергетическое миросозерцание, то она должна быть также подчинена закону превращения и сохранения энергии. И действительно, ежедневное наблюдение показывает нам, а физиология это подтверждает, что духовное напряжение вызывает телесную усталость, т. е. трату собранных в мозгу и клеточках ценностей энергии. Можно себе поэтому отлично представить, что при «мысленном процессе» химическая энергия непосредственно переходит в «духовную энергию» и, таким образом, израсходуется. Если, несмотря на этот давно известный факт, в последнее время все же обычно отказывались допускать этот переход, то как раз с энергетической точки зрения достаточное основание для этого отказа кроется в том, что химическая энергия, исчезающая при душевных процессах в мозгу, возвращается, насколько мы знаем, в форме физической энергии — то в виде теплоты, то в виде механического напряжения мускулов или же принимает другие формы превращения энергии. С естественнонаучной точки зрения здесь, стало быть, нет никакого повода к введению «духовной энергии» как новой формы энергии. Тем резче здесь расходятся дороги естествоиспытателя и метафизика. Первый предоставляет духовное, как мир, которого его специальная область нигде не касается, психологии. Метафизик же стремится применить и здесь всеобъемляющее понятие, принятое им в основание своего миропонимания. И действительно, согласно учению Оствальда химическая энергия переходит в духовную, а последняя затем снова превращается в ценности физической энергии, которые до сих пор принято было считать непосредственными продуктами происходящего в организме превращения энергии. Оствальд их в действительности этим не считает. Постулат подчинения всего бывающего понятию энергии требует введения здесь «духовной энергии» как промежуточного члена. Непосредственному измерению она, конечно, не поддается, а измеряется при посредстве ее обратного превращения в физическую энергию. Но согласно принципу превращения энергии это непротиворечащая инстанция. Оно не могло считаться ею и в том случае, если бы в цепь процессов природы были введены в качестве промежуточных членов еще другие анонимные энергии, может быть, даже энергии трансцендентного характера, в случае появления умозрительной потребности в них. Ясно также, что это энергетическое основоположение психологии нисколько не предвосхищает положения вещей психического процесса, т. е. решительно ничего не высказывает относительно того, как, собственно, надлежит себе мыслить связь последнего. Во всем этом оно носит на себе печать истинной метафизики. Подобно субстанции Спинозы, энергия содержит все мыслимые возможности, и поэтому она необходимо содержит и действительное, которое прежде всего должно быть возможным, чтобы стать действительным. Какова в остальном природа этого действительного — для метафизика как такового совершенно безразлично. Энергия в качестве метафизического мирового принципа напоминает субстанцию Спинозы еще ее применением в области этики. Та же идея самосохранения, которую Спиноза берет краеугольным камнем своего нравственного миросозерцания, выражается и в энергетической этике. Здесь совпадающие мотивы достаточно очевидны. Принцип покоя связан с обоими этими понятиями. Правда, наряду с этим понятие в достаточной мере неопределенно, так что без особых трудностей может быть связано с различнейшими этическими второстепенными мыслями, как того требуют настроение эпохи или индивидуальные склонности.

Оствальд посвятил свое произведение Эрнсту Маху. Этим он ясно засвидетельствовал, что обязан разнообразнейшими импульсами этому глубокомысленному естествоиспытателю и философу. Однако при близком рассмотрении оказывается, что в решительном пункте, где расходятся дороги метафизиков, это влияние не сказалось, именно в отношении к теории познания. Оствальд — метафизик с самого начала. Энергия для него — изначально данное понятие, которому все должно подчиниться. Для Маха же главное — критический анализ познания. Метафизические мысли, где они вообще у него встречаются, возникают у него только на этом гносеологическом основании. Этим он заявляет себя с самого начала в качестве критического метафизика; в известном смысле его можно было бы, если проводить сравнение между ним и прежней формой критицизма, назвать Кантом наизнанку. Канту было главным образом важно найти находящиеся в человеческом разуме à priori условия познания; как известно, пространство и время он считал такими созерцательными формами, а основные понятия рассудка, как единство, множественность, реальность, субстанция, причинность и т. д., — логическими формами познания. Ко всем этим априористическим формам должно присоединиться содержание ощущения, чтобы сделать возможным познание, заключенное всегда в рамки опыта. Но эта «материя ощущения» Канта в дальнейшем не занимает. Он берет ее как данное. Мах — наоборот. Он также исходит из положения, что вне опыта невозможно никакое познание. Но первичными элементами опыта он считает как раз пренебреженную Кантом «материю ощущения». Созерцательные формы, пространство и время, принадлежат, по его мнению, к ощущению. Ибо всякое зрительное или осязательное ощущение имеет как таковое место в пространстве, протяженность, временную продолжительность и т. д. Что касается основных понятий рассудка, то он считает возможным обойтись без них. Фактически он заменяет их общей способностью нашего рассудка произвольно связывать данные ему содержания ощущений. Так как избрание тех или иных путей для достижения этой цели вполне предоставлено нашему свободному разумению, то мы выбираем наиболее удобный путь, именно тот, где данные ощущения простейшим образом связываются между собою. Задача всякой науки сводится к тому, чтобы согласно этому принципу «экономии мышления» связывать первичные содержания опыта и ощущения; то, что получается таким образом, остается только различного рода описанием содержания опыта. Такие выражения, как «объяснение» или «объясняющая наука», должны быть отвергнуты, ибо не существует другого содержания познания, кроме ощущений, а связь данных содержаний ощущения есть не что иное, как описание, и ничего больше. Возможны различного рода описания. Каждый раз надлежит отдавать предпочтение простейшему и объемлющему наибольшее количество опытов. В этом смысле каждая математическая формулировка так называемого закона природы, как, например, закона падения или закона качания, есть не что иное, как описание, идущее навстречу принципу экономии тем, что оно охватывает очень многие отдельные явления одним выражением. Математические операции, ставящие подобные различные формулы во взаимоотношения, суть не что иное, как технические вспомогательные средства для упрощения описаний. Но способ связывания может преследовать двоякую цель. Мы можем себе поставить целью описать ощущения в их взаимоотношении: тогда мы стоим на точке зрения естествоиспытателя. Либо мы можем желать описать отношения ощущений к ощущающему субъекту — «я»: тогда мы становимся на точку зрения психолога. У того и у другого, стало быть, первичное содержание опыта одно и то же, и оба описания должны поэтому в конечном счете совпасть.

Мах сам рассматривает эти мысли не как законченное миросозерцание, а лишь как очерк такого, нуждающийся еще во всех пунктах в дальнейшей разработке. Поэтому мы и тут отказываемся от критического разбора этого интересного наброска. Мы могли бы легко доказать, что ограничение первоначальных содержаний опыта ощущениями и привлечение к ним временно-пространственных представлений с психологической точки зрения несостоятельно и что сведение задач естествоиспытателя к описанию комплексов ощущения неосуществимо. Но в данном случае этот опыт нас интересует лишь как пример критической метафизики, возникшей в сфере естествоиспытания. Нас не должно смущать то обстоятельство, что сам Мах себя называет «антиметафизиком» и усматривает доказательство этого в сведении всех научных задач к «описанию», т. е. в отказе от всех априористических принципов и всех выходящих за пределы опыта выводов. Уже у Канта критерий критического направления метафизики заключается в том, что она (метафизика) должна сообщать не сверхэмпирическое знание, а лишь служить применению на опыте вскрытых критическим анализом принципов. Если учение Маха о науке соответствует общей тенденции критической метафизики, то оно и в отношении общей природы этих принципов совпадает с нею. Несомненно, что так же энергично, как Кант подчеркивал априорность тех принципов, Мах признает «чистый», отклоняющий всякую априорность, опыт. Но иногда заверениям метафизиков нужно как раз меньше всего доверять там, где они, казалось, наиболее надежны. Кант отвел довольно видное место в своей метафизике, наряду с принципами à priori, которыми он главным образом руководствовался, и «материи ощущения», и не только вследствие ее необходимости вообще, а именно ей в ее специфических формах. У Маха все, что разлагается на содержание ощущений и их связь — «чистый опыт». Но так как для опыта чистое ощущение весьма маловажно, между тем как способ его связи означает почти все, то центр тяжести, оказывается, падает на принцип «экономии мышления», который при ближайшем рассмотрении оказывается чисто априористическим. Ибо, очевидно, невозможно допустить, что этот принцип найден при посредстве опыта. В таком допущении заключалась бы предпосылка, что образец простейшего способа связи дан уже в самих вещах, и он, стало быть, не субъективный принцип описания, а объективный закон природы, что Мах категорически отвергает, так как такой закон был бы метафизическим и его нахождение было бы «объяснением природы» в старом смысле. Если же, как Мах энергично подчеркивает, принцип экономии субъективен, другими словами, априорен, то, естественно, недопустимо предположение, что он когда-нибудь возник внезапно. Нужно думать, что он всегда господствовал над научным мышлением, хотя, понятное дело, своей полной чистоты он мог достичь лишь постепенно. Все метафизические понятия, которыми пользовалось прежнее естествоведение — материя, причинность, можно рассматривать, как менее совершенное применение той же экономии мышления, так как они в действительности так или иначе служили упрощению описания, как показывают добытые при их господстве формулировки явлений, как, например, закон падения, закон качания и др. Каково же более глубокое отличие принципа экономии от этих его метафизических предшественников? Единственно то, что он уже не объективируется наивно, как некогда понятия материи и причинности, но рассматривается как чисто субъективный принцип нашего собственного мышления. Но это ведь как раз то, что уже Кант подчеркивал относительно догматически традиционных понятий естествоведения. Они, по его мнению, имманентны нашему рассудку и только поэтому объективно законодательны для мира явлений. Это та же критическая точка зрения, которую занимает и Мах. Только принятые принципы изменили свои имена. Вместо множественности категорий остался один принцип экономии. Пусть это упрощение является преимуществом, все же приходится, с другой стороны, согласиться, что Кант сделал по крайней мере попытку вывести свои категории из общих функций мышления. Принцип же экономии сваливается как бы с неба, неизвестно откуда; больше того, он отличается тем несомненным недостатком, что он, собственно говоря, является в высшей степени неопределенной телеологической максимой и, подобно всякому целевому рассмотрению, допускает много толкований. Применение этого принципа к «материи ощущения» в целях нахождения наиболее пригодных формулировок для связи явлений указывает mutatis mutandis на тот же путь, которым уже пользовался Кант в своих «Первоначальных метафизических основаниях естествоведения», именно путь от à priori выставленного принципа к опыту. Таков именно путь критической метафизики. Правда, можно было бы найти различие в том, что в аргументации Канта наряду с принципами в понятиях играет роль и априорность созерцательных форм, между тем как Мах причисляет пространство и время к эмпирически данным ощущениям. Но и это различие исчезает, как только мы знакомимся с тем, как Мах представляет себе возникновение этих ощущений времени и пространства. Мы узнаем, что определение какого-нибудь места в пространстве в конечном счете зависит от нашей воли и что ощущение пространства и воля видеть что-нибудь где-нибудь, собственно говоря, тождественны; точно так же и «ощущение времени» рассматривается как функция «внимания». Таким образом, в так называемое «ощущение пространства» вкладывается тихий отзвук не кантовской априорности созерцательных форм, а волевой метафизики Шопенгауэра — интересный поворот к поэтической стадии метафизики, который тем менее удивителен, чем скептичнее в остальном эта критическая точка зрения отвергает всякую метафизику. Величайшие скептики были большей частью вместе с тем и величайшими мистиками.

VII. Будущее метафизики

Каковы выводы, добытые нами из экскурсии по лабиринту новейшей метафизики? Должны ли мы заключить, что метафизика, как выражается Мах, только мнимая наука? Или мы должны ее — что, пожалуй, встретит более общее признание — только отличать от областей позитивного знания? Я лично присоединился бы, может быть, к последнему мнению, если бы наряду с другими соображениями пример только что названных трех выдающихся естествоиспытателей ясно не показывал бы нам, что очень легко выступить против метафизики, но что, очевидно, очень трудно следовать своим добрым намерениям. Все трое — резко выраженные антиметафизики. Тем не менее они все в действительности метафизики и являются представителями всех стадий, пройденных метафизикой в своем развитии: поэтическо-мифологической, диалектически-онтологической и критической. Почему невозможно изгнать метафизику даже при лучшем желании? Примеры этих трех философствующих естествоиспытателей дают, как мне кажется, лучший ответ на этот вопрос: от метафизики нельзя избавиться потому, что метафизические проблемы и гипотезы совсем не являются специфической собственностью какой-нибудь особой науки, а встречаются всюду, во всех областях. Над ними бьется физик, когда он разбирает вопрос о том, что может сослужить лучшую службу его теоретическим исследованиям — атомы или непрерывный эфир, или когда на основании «энтропии» он размышляет о будущности энергетических превращений или о будущности мира; над ними бьется астроном, когда он взвешивает, применимо ли и в каком смысле применимо математическое понятие бесконечности к мировой системе; они витают пред физиологом, когда он размышляет о происхождении жизни или об отношении физических жизненных явлений к психическим; они возникают пред социологом, когда он задается вопросом о последних целях социальных образований и о смысле истории. И так далее, и так далее. Обсуждение этих или подобных вопросов не может быть воспрещено. Выгоните их в одну дверь — они войдут в другую. Стоит только как будто избавиться от метафизического понятия материи, как мы немедленно оказываемся во власти метафизики энергии. Поэтому, если б метафизика исчезла как философская наука, она продолжала бы существовать как метафизика позитивных наук. В настоящее время мы именно находимся в состоянии, в известном отношении близко граничащем с этим пределом. Философы стали весьма сдержанны и осторожны в отношении метафизических умозрений, между тем как физики, физиологи и социологи занимаются умозрением во все тяжкие. Таким образом, со всех сторон снова вырастает старый вопрос, поставленный еще Кантом: возможна ли вообще метафизика как наука?

На этот вопрос прежде всего нужно ответить следующее: если она необходима, то она должна быть и возможной. Если метафизические проблемы, все снова и снова возникающие в позитивных областях, свидетельствуют о необходимости метафизики, то они, может быть, указывают вместе с тем и на путь, на котором мыслима подобная предельная наука, не впадающая, подобно многим метафизическим системам прошлого и настоящего времени, в противоречие с научным сознанием времени, в целом или в отдельных направлениях. Философу следовало бы отказаться от желания заново решить мировую проблему во всех ее частях, вместо этого ему следовало бы брать попытки таких решений, предлагаемые ему позитивными науками, сравнивать их, примирять их различные тенденции и стремиться таким образом довести их до конца. Согласно этой программе философский метафизик перестает быть суверенным зодчим, осуществляющим свои планы, руководствуясь исключительно собственной фантазией или пользуясь случайным, им накопленным опытом, а превращается в архитектора, который строит и завершает свое здание на почве позитивного знания, под наблюдением и согласно потребностям отдельных собственников и везде должен заботиться о сцеплении всех частей в одно гармоническое целое. В этом или, говоря более образно, в примирении требований, вытекающих из отдельных наук, в разрешении возникающих между ними мнимых противоречий и, наконец, в строгом учитывании общих гносеологических принципов для него останется еще много работы. К тому, что философская метафизика находит в отдельных областях, она привносит предпосылку, что различные части человеческого знания в конечном счете не могут находиться в антагонизме друг с другом и что там, где нечто подобное имеет место, причина коренится не в самом предмете, а в нашем одностороннем или ошибочном понимании. Этот установленный позитивными науками сначала в их отдельных областях, а затем постепенно перенесенный в универсальную науку логический принцип исключенного противоречия, а отнюдь не телеологический принцип экономии мельчайшего напряжения, господствовал в действительности с самого начала над научным мышлением, и он, естественно, должен постепенно перейти от отдельных областей к целому. Но непротиворечивое и простое отнюдь не всегда совпадают. Наоборот, нам очень часто приходится предпочитать более сложные решения проблем простейшим, так как они больше соответствуют действительности.

Здесь не место разбирать, каким образом на этой почве возможен опыт метафизической системы в адекватной научному сознанию эпохи форме. В другом месте я попытался дать очерк такой системы. Здесь важно было лишь наметить мотивы, из которых возникают метафизические вопросы, и пути, которые могут быть избираемы при их разрешении.

Укажем еще только на два недоразумения, с которыми метафизические рассуждения нередко встречаются как среди философов, так и среди нефилософов; эти недоразумения, надо заметить, большей частью поддерживаются самими метафизиками. Одно состоит в предположении, что метафизические предпосылки, добываемые путем перехода от фактов действительности к первичным, предполагаемым условиям, содержат в себе «высшую действительность», в сравнении с которой весь опытный мир, как он нам дан в природе и истории, лишь обманчивое отражение. Это все то же старое смешение явления с отражением, все снова и снова возвращающееся, начиная со времени элеатов до возрождения Шопенгауэром поэтическо-мифологической индийской философии Веданты. Как нужно представить себе отношение гипотетических предельных понятий метафизики к этой действительности, показывают нам эти понятия именно там, где они вперед образованы уже в отдельных областях знания. Фехнер жаловался, что физика превратила теплую, звучную и светлую природу в холодный, наполненный бесконечной сумятицей вращающихся атомов хаос. Жалоба эта неосновательна. Ибо вращающиеся атомы не могут упразднить живой действительности мира явлений: они могут ее лишь дополнить при посредстве понятий, раскрывающих объективную связь этого мира явлений. Точно так же и последние выводы метафизики оставляют действительность совершенно незатронутой. Они стремятся только привести ее к единству, охватывающему всю полноту явлений.

Второе недоразумение состоит в том, что пред первичными предельными понятиями метафизики ставится та же задача, которую отчасти выполняют в отдельных областях возникающие в последних вспомогательные метафизические гипотезы, именно задача дедукции явлений. Подобно тому как физик, исходя из определенного состояния материи, интерпретирует световые и электрические феномены, так и возвышающаяся над всеми отдельными областями философская метафизика должна дедуцировать весь мир явлений из последних и высших идей единства, к которым она пришла. В самой философии это ошибочное понимание очень распространено. Оно возникло в то время, когда разделение труда, составляющее столь существенную характерную черту новейшей науки, еще было мало развито и отдельный человек мог при помощи более ограниченных средств значительно легче проникнуть во все части многогранного целого. В настоящее время попытка заново и по возможности лучше проделать все то, что уже проделано специальными науками, превратилась в грубый анахронизм. Поэтому неизбежно должны были потерпеть крушение не только попытки Шеллинга и Гегеля, но и более скромная натурфилософия Гербарта в тех пунктах, где эти мыслители не стояли до известной степени в центре отдельных исследований. Для метафизики возможен регресс, приводящий к первичным идеям единства, на которые метафизические предельные понятия отдельных областей указывают как на свое дополнение и объединение; но не может быть специфически метафизике присущего прогресса, выводящего из этих идей единичное, подобно тому, как, например, физик выводит из определенных предпосылок известные явления природы. Если бы вообще даже был возможен подобный нисходящий метод, то, правильно примененный, он неизбежно должен был бы снова привести к тем рядам, которые из отдельных областей способствовали образованию регресса. Итак, никогда метафизика неможет совершить того, что гораздо лучше призваны совершить отдельные науки. С другой стороны, и эти последние никогда не будут в состоянии выполнить задачу претворения всей совокупности человеческого знания, как оно дано на известной ступени его развития, в единое мировоззрение. Когда подобные попытки все же делаются, они ведут к неполным взглядам, односторонне обобщающим известные точки зрения, обладающие значением в ограниченной сфере. Может быть, не несправедливо видеть в этом главный недостаток приведенных выше в виде примера трех метафизических ступеней новейших систем. Но и все отдельные области знания вместе взятые не могут заменить того, что совершается здесь. В лучшем случае эти разрозненные члены относятся друг к другу равнодушно. В худшем случае они противоречат друг другу — и возникает спор, который, с точки зрения отдельного рассмотрения, может быть разрешен лишь при помощи аподиктического приговора, признающего факты, наиболее близкие или ценные наблюдателю, единственно обязательными. Избежать подобной односторонности, примирить результаты отдельных областей и объединить их в единое, свободное от противоречий и адекватное данному состоянию науки миросозерцание — такова останется и впредь, как всегда до сих пор, задача науки. Пусть метафизика неоднократно ошибалась и еще будет ошибаться в выполнении этой задачи, попытка ее решения должна беспрерывно делаться. Цепь этих попыток и впредь будет составлять важную главу истории человеческого мышления, в которой, может быть, более, чем в других явлениях, отражается духовный характер времен.

Литература

Метафизика составляла такую важную часть философии (в особенности в прежнее время, до Канта), что ее литература почти совпадает с литературой последней. Здесь мы указываем лишь главнейшие произведения, которые мы имели в виду при предыдущем изложении.

К с. 10. Приводимые здесь изречения Гераклита, равно как дошедшие до нас положения этого и других досократовских философов, можно найти в прекрасном, приложенном к греческому тексту переводе Diels Н. Die Fragmente der Vorsokratiker (Berlin, 1903).

К с. 13. Приводимое здесь онтологическое доказательство бессмертия является четвертым и последним из числа приводимых Платоном доказательств, см.: «Федон». В остальном для платоновской метафизики важны главным образом диалоги «Парменида», «Фэдра», «Теэтета» и «Государства».

К стр. 14. Отношение реалистического направления метафизики к идеалистическому, как оно впервые выработалось в системах Платона и Аристотеля, особенно ясно, хотя, разумеется, в несколько одностороннем освещении, подчеркнуто в многочисленных местах аристотелевской метафизики, направленных против учения об идеях Платона. В частности, первая книга характерна как в этом отношении, так и для выяснения отношения Аристотеля к его старейшим предшественникам.

К с. 15. Из многочисленных произведений о Лейбнице, в которых развиты отдельные части его философии, для основных его метафизических мыслей важны главным образом следующие: Erdmann. Nouveaux Essais sur l’entendement humain; Gerhard. Philosophisce Schriftcn, V.; Erdmann. La Monadologie; Gerhard. VI.; Erdmann. Principes de la nature et de la grace. В качестве экзотерических и написанных под сильным влиянием мотива приспособления к догматическому христианству могут быть использованы лишь с большой осторожностью следующие произведения: Erdmann. Essais de Theodicée.

К с. 16. Общее представление об отношении критической метафизики к догматической дает введение к «Пролегомены ко всякой будущей метафизике». Сама метафизика, или, как Кант ее называет, «доктринальная» часть философии, развита им, с одной стороны, в «Metaphysische Anfangsgründe der Naturwissenschaft» (1786), с другой — в «Metaphysik der Sitten» (1797). Относительно последнего произведения не следует забывать, что оно было написано Кантом на закате его жизни. Так, естественное право школы Вольфа возвращается здесь, особенно в «Metaphysische Rechtslehre», почти в неизмененном и мало напоминающем критического философа виде. Весьма интересных дополнений можно ожидать от предполагаемого издания берлинской академией лекций Канта о метафизике. Не следует, однако, забывать, что в XVIII веке преподаватели гораздо строже, чем в настоящее время, держались определенных учебников, так, например, Кант брал обычно в основание своих лекций «Metaphysica» Баумгартена.

К с. 18 и др. Для правильной оценки философских воззрений Гегеля мы советуем обращаться не к трехтомной «Enzyklopädie der philosophischen Wissenschaften». Лучшим введением в систему Гегеля — если избрать в качестве руководства его собственные произведения или обработки его лекций — могут служить предисловие и введение к философии права (том 8 полного собрания его сочинений), философия истории (том 9), эстетика (том 10 в 3-й части) и история философии (тома 13–15). Прекрасное изложение системы Гегеля дает Куно Фишер в томах 7 и 8 истории новейшей философии.

К с. 121. Гербарт. Hauptpunkte der Metaphysik (1808); Allgemeine Metaphysik nebst den Anfängen der philosophischen Naturlehre (1828). Изд. Гартенштейна. T. 3 и 4.

К с. 23. Шопенгауэр. Die Welt als Wille und Vorstellung (1-е изд., 1819, 2-e — 1844). Первое издание осталось почти совсем незамеченным, и издательство уже намеревалось продать на макулатуру остаток экземпляров, как вдруг общественное внимание стало обращаться к одинокому философу. Сам Шопенгауэр дожил еще до третьего издания (1859). Но главное распространение его произведения нашли после его смерти, когда Юлий Фрауэнштедт издал полное собрание его сочинений в шести томах.

К с. 24. Э. фон Гартман: Philosophie des Unbewussten. Первое издание в 1869 г., десятое — в 1890 г. в трех томах. В первые годы своего выхода в свет это произведение породило богатую литературу. Ср. данный самим Гартманом в предисловии к 7-му изданию (1876) обзор этой литературы. Из многочисленных позднейших произведений Гартмана для метафизики имеет значение его «Учение о категориях», появившееся в 1896 г. В смысле философского содержания оно несомненно стоит выше «Философии бессознательного». Относительно общих философских заслуг Гартмана ср.: Arthur Drews. Eduard von Hartmanns philosophisches System im Grundriss (1902).

К с. 24. Fechner G. T. Zendavesta cder über die Dinge des Himmels und des Jeuseits, 3 Bd. (1851), 2-е издание (Kurdt Lasswitz) — 1902 r.

Kc. 26. Ernst Häckel. Die Welträtsel. Gemeinverständliche Studien zu einer monistischen Philosophie (1899). С тех пор вышло многими народными изданиями. В последующие годы это произведение вызывает богатую, большей частью полемическую, литературу, из которой мы называем: Fr. Paulsen в Preussische Jahrbücher. Bd., 101; E. Adicker. Kant contra Häckel (1906) и критический очерк О. D. Chwolson. Hegel, Häckel, Kossuth und das Zwölfte Gebot (1896). Что мысли, подобные изложенным в произведениях Геккеля, можно встретить и у представителей точных естественных наук, тому наглядным свидетельством могут служить: Populäre Schriften von L. Boltzmann.

К с. 28. W. Ostwald: Vorlesungen über Naturphilosophie (1902). Культивированию отношений между естественной наукой и философией посвящены кроме того выходящие с 1902 г. Annalen der Naturphilosophie. Наряду с энергетикой неовиталистическое течение в новейшей естественной науке привело отчасти к попыткам образования своеобразных систем, отчасти — к отдельным теориям, соприкасающимся с метафизическим мировоззрением. Я извлекаю из этой литературы лишь следующее: Р. N. Cossmann. Elemente der empirischen Teleologie (1899); I. Reinke. Die Welt als Tat (1899) и Einleitung in die theoretische Biologie (1901); Camillo Schneider. Vitalismus (1903); Hans Dnesch. Analytische Theorie der organischen Entwicklung (1894); Die «Seele» als elementarer Naturfactor (1903); Naturbegriffe und Natururteile (1904). Ср. мою книгу «Naturwissenschaft und Psychologie» (заключительная глава к пятому изданию «Physiolog. Psychologie», 1903).

К с. 26. Ernst Mach. Die Analyse der Empfindungen (1885, 2-е. изд. — 1900); Populärwissenschaftliche Vorlesungen (1896); Prinzihien der Wärmelehre (1896). Из последнего особенно заключительные отрывки.

К с. 36. W. Wundt. System der Philosophie. 1889. 2-е. изд. — 1897.

ДУША и МОЗГ

Как в политической жизни неожиданный успех нередко порождает преувеличенную оценку достигнутого или вызывает обманчивые надежды на будущие успехи, так и в науке за блестящими открытиями большей частью следуют преувеличенные представления о размерах достигнутого познания. Зато непосредственно следующая эпоха тем более склонна предаваться столь же чрезмерному отчаянию.

В области физиологических наследований вряд ли была эпоха более благоприятная для подобных сангвинических самообольщений, чем середина XVII столетия. Ей предшествовал переворот в идеях, вызванный Коперниковой системой мира. Галилей только что создал для механики прочное основание, и все с успехом старались свести физические явления к механическим теоремам. Гарвей открыл кровообращение и доказал, что это — механический процесс нагнетания, служащий главным двигателем всех жизненных отправлений. Можно ли удивляться, что в то время все твердо были убеждены, будто вполне разобрали человеческий организм, как естественную машину, и что в простительном усердии нередко смешивали поспешные гипотезы с доказанными фактами.

Историческим выражением этого направления служит, главным образом, натурфилософия Декарта. В ней побе- доносная самоуверенность механического естествознания соединялась со стремлением философа к законченному миросозерцанию. Декарт объяснил всё, что только есть на небе и на земле. Несмотря на знаменитое сомнение во всём, долженствовавшее проложить ему дорогу к познанию, никакая тень сомнения не набегает на изложение его натур — философских гипотез. Но наиболее зрелым плодом этой первой и, надо сознаться, не превзойденной ещё по полноте механической натурфилософии, является его учение об отношении между мозгом и душой. Ему он сам придавал наибольшее значение, так как оно стоит в теснейшей связи с основами его философии. Неоднократно возвращается он к нему в своих сочинениях, и оно-то и побуждает его, главным образом, к анатомическим исследованиям. Успех не заставил себя ожидать. Картезианское учение об отношении души к телу дольше всего пережило систему автора, хотя и в несколько измененной форме. Искусственное здание гипотез, которое построено было на астрономических и физических знаниях его эпохи, принадлежит истории. Но следы его учения заметны повсюду в воззрениях на отношения души и тела, и теперь ещё преобладающих среди образованных людей всех стран и народов. Многим кажется само собой разумеющимся, что душа — нечто внепространственное—сидит в определенной точке мозга и отсюда как воспринимает впечатления от тела, так и передает ему таковые. Но немногие знают, что этот взгляд, хотя и раньше намечавшийся, в существенном обязан своим происхождением и, главное, широкой популярностью знаменитому философу XVII века.

Тот же тон догматической достоверности, каким отличается натурфилософия Декарта, проходит и через его учение о мозге. Конечно, он даёт лишь довольно поверхностные сведения о строении и функциях этого органа. Но он ни на йоту не сомневается в справедливости того, что утверждает. Редко в последующее время кто-либо был так уверен в своей правоте. Ещё сто с лишним лет назад физиологи в этом пункте чуть не ограничивались замечанием, что люди и животные, потерявшие свой мозг, впадают в идиотизм, а один добросовестный анатом заключил своё тщательное описание внешних форм призванием, что мы ровно ничего не знаем о внутреннем строении мозга. В наше время сцена опять совершенно изменилась. Благодаря соединенным усилиям микроскопического исследования, вивисекции и патологического наблюдения удалось собрать массу данных, которые, по-видимому, начинают понемногу слагаться в одну систему. Неудивительно, что и теперь умами овладевает иногда гордая уверенность в победе, способная обмануть нас насчёт размеров достигнутого и ведущая к поспешным гипотезам о неразрешенных загадках. В то же время природа вопроса влечёт за собой то последствие, что физиология отчасти оперирует понятиями, заимствованными из психологии или из какой-нибудь психологической системы, отчасти же развивает определённые воззрения, которые требуют психологической проверки. Таким образом, в настоящее время и психологу представляется почти неизбежная необходимость отдать себе отчёт в выводах, на какие дают право вновь приобретённые познания. Прошли уже те дни, когда спокойно можно было почивать на ложе незнания, ожидать событий и, между прочим, строить фантастические гипотезы о месте нахождения души. Факты говорят чересчур громко, чтобы их можно было игнорировать. Но чему учат нас эти факты в психологии? Что показывают они нам относительно основ нашей умственной жизни? Подтверждают ли они распространенные взгляды или вынуждают заменить их другими? Прежде чем обратиться к этим вопросам, нам необходимо установить самые факты, насколько это возможно без предположения специальных познаний. Для этого бросим предварительно короткий взгляд на развитие, которое прошла физиология мозга от механической натурфилософии XVII века до наших дней.

I

Учение Декарта о том, что душа соединяется с телом в определённом пункте мозга, вытекло не только из общих взглядов на различие умственной и физической субстанций, но также и из физиологических воззрений философа. В мозге, как они думает, соединяются все нервы органов чувств и двигательных частей. В качестве движений тонкого заключённого, в нервах чувств вещества, нервных или жизненных духов, чувственные впечатления распространяются вплоть до мозговых впадин, наполненных до краёв этим веществом. С последними же стоит в непосредственной связи материальный носитель души, мозговая железа. Она по двум причинам необходимо является вместилищем души: во-первых, вследствие своей связи с мозговыми впадинами, сборными пунктами нервных духов, и, во-вторых, она единственное непарное образование мозга. Нервные духи в обратном движении спешат из мозговых впадин через двигательные нервы к мус- кулам. Душа господствует и регулирует эти течения: из впечатлений нервов ощущающих она образует свои представления, а посредством воли она оказывает обратное влияние на двигательные нервы и мускулы. Но иногда течение нервных духов может и без ведома души перескочить из одного рода нервов на другой и, т. обр., произвести те непроизвольные и часто бессознательные движения, которые мы называем теперь рефлекторными. Подобным же образом и другие проявления умственной деятельности сводятся к определенным мозговым процессам: из оставшихся в мозговых волокнах следов движений возникают фантастические картины, из движения нервов, соединяющих сердце с мозгом, — душевные волнения, из движения других нервов организма — страсть. Обращаясь, таким образом, для объяснения внутренних явлений к физическим процессам, происходящим вне души, эта психология как бы наводит на вопрос, не излишня ли во всём этом механизме сама душа? И действительно, Декарт даже животных считает уже бездушными машинами. Когда представители позднейшего французского материализма применили всё это и к человеку, они с некоторым правом могли ссылаться на отца нового спиритуализма, физиологические представления которого они себе усвоили.

Тем не менее дуалистическая гипотеза Декарта удерживала господствующую позицию в течение всего прошлого столетия. Даже споры физиологов касаются, главным образом, вопроса, на каком благоприятном для этого пункте душа приходит в соприкосновение с нервными духами. Длинный список таких мнений собирает Альбрехт Галлер в своих «Элементах физиологии». Об одной из наиболее ходячих, наиболее близкой к картезианскому мировоззрению и считавшей таким пунктом мозговые впадины, говорит ещё Кант под конец своей жизни, по поводу книги анатома Земмеринга — не без некоторой иронии. В своей маленькой статейке он благосклонно принимается за обсуждение гипотезы, старается отыскать в ней наилучшие стороны, но в конце концов остроумно сравнивает подобные попытки с попыткой математика, желающего прекратить воображаемые величины в реальные. Критический философ, разрушитель старой метафизики должен был относиться к своей критике этих картезианских привидений не многим иначе, чем в другом случае, когда ему пришлось снизойти до критики фантазий духовидца Сведенборга.

Однако, как в пределах науки, так и вне их, старая метафизика пережила критическую философию, и ещё в нашем столетии не прекратились споры о «вместилище души»; даже, странным образом, как раз убитая Кантом школьная философия приобрела прежде всего влияние на физиологические воззрения. Основатель этой школьной философии, Христиан Вольф, отпал от Лейбница в своих воззрениях на отношения души и тела и снова сделался картезианцем. Для него мир не является гармонической системой душеподобных простых существ; только душу считает он таковым, монадой, и потому она по существу отличается для него от протяженной до бесконечности делимой материи. Но возвращаясь, таким образом, к Декарту в метафизике, Вольф далеко удаляется от него в своих психологических предположениях. Психология Декарта, независимо от своих беспочвенных физиологических гипотез, все ещё удерживала единство и неделимость души: представления, чувствования, желания были здесь тесно между собой связанными явлениями, различными скорее с внешней стороны, чем по внутреннему существу своему. Вольф же, страстный классификатор во всех областях, чересчур часто считавший науку законченной, если она приводила свои понятия в стройную систему, Вольф обращался с внутренним опытом как с областью государства, где прежде всего важно знать деление на провинции, округа и участки. Но подобно тому, как при поверхностном географическом обучении это разделение становится главной темой, так и Вольфова психология почти целиком исчерпывалась различением между, так наз., способностями души, которые сначала делились на главные способности, например, познания и желания, а затем на массу второстепенных, составляющих виды главных: например, незнание делилось на чувствительность, силу воображения, память, разум и т. д. Как в Мольеровском «Мнимом больном», врач рассуждает: «Опиум приносит сон, потому что в нём есть virtus dormitiva», так и в психологических сочинениях Вольфовской школы можно найти немало рассуждений, смысл которых в существенном сводится к положению: человек мыслит, потому что имеет разум.

Однако, в физиологии влияние Вольфовской системы чувствуется почти что до нашего времени. Рядом с прежними попытками определить вместилище души стали проявляться теперь стремления указать определенные области отдельным способностям души. Изобретательность анатомов оказалась в этом отношении довольно плодовитой. Один помещает память в мозолистом веществе мозга, другой считает последнее более удобным помещением для фантазии, третий ищет фантазии в аммоновых рогах или отводит мозолистое вещество разуму и т. п.

Завершение это направление получило в начале нашего столетия в френологии, основанной Фридрихом Галлем. Последняя не была, как обыкновенно думают, совершенно новым изобретением или внезапным откровением родоначальника её; она естественным путем развилась из давно распространённых представлений об анатомии мозга, под одновременным влиянием психологии, родившейся на почве школьной философии прошлого века. Галль только сделал довольно близкое заключение, объявив, что о локализации души, как таковой, не может быть речи, но лишь о локализации её различных способностей. Точно так же можно было, в противоположность прежним совершенно безосновательным предположениям, смотреть как на прогресс на его требования, чтобы локализация душевных способностей была установлена путём наблюдения. Френология приобрела свой ненаучный характер лишь вследствие ложных предположений, из которых она исходила, и вследствие ложного метода наследования. Форма черепа должна быть определена исключительно ростом мозга, его поверхность должна быть верным отражением поверхности мозга. И то, и другое неверно: почти в такой же степени, в какой костный ящик зависит от изменения фигуры его содержимого, последнее в своём росте сообразуется с первым, и во многих местах утолщения и полости в кости мешают нам выводить заключения о форме подлежащих частей мозга. По учению Галля, которое должно ведь относиться и к близко родственным человеку животным, гориллы должны отличаться необыкновенным развитием органа богобоязни. К сожалению, этот орган — огромный костный гребень, образующийся на месте спаяния обеих теменных костей. Ясно, что дифференцирование и распределение способностей было насмешкой над всякой методой. Вместо того, чтобы исходить из сколько-нибудь разумного разделения духовных сил, последнего ожидали лишь от исследований черепа, от которых, понятно, тотчас шли к широчайшим обобщениям. Таким образом Галль и открыл двадцать семь духовных задатков, распределённых им по поверхности черепа. Чувство, место речи, цвета, стремление к самозащите, поэтический талант, память вещей, память слов, всё это мирно уживалось друг подле друга. Уродливая психологическая теория способностей соединилась с невероятно безрассудным способом естественно-научного наблюдения. При ненасытном желании человека проникнуть в тайники своего собственного сердца и своего будущего, можно легко понять, почему путешествующие френологи долгое время занимали пост средневековых астрологов — гороскопистов. Но что можно сказать, если никто иной, как философ Огюст Конт в френологии видит психологию будущего, и в одной истории философии, следующей по его стопам, Фридрих Галль чествуется рядом с Кантом? Возле критического философа самый некритический из всех современных не-философов — ирония, остроумнее которой трудно придумать, если желательно показать, как мало иногда философия имеет влияния на прочие науки.

Но знаменитая зигзагообразная линия исторического движения обнаруживается и в истории науки, и здесь может быть более, чем где бы то ни было. За поверхностными, оперирующими фальшивыми приёмами, наблюдениями Галля и его последователей, в физиологии следует период добросовестного и осторожного экспериментального исследования. Во втором и третьем десятилетии нашего столетия, в особенности во Франции, были тщательно выработаны методы вивисекции и применены ко многим до того ещё не разрешённым проблемам, прежде всего к исследованию нейтральной нервной системы. Так Флуранс, на основании своих опытов над животными, развил те представления о значении мозга, которые с того времени надолго должны были оставаться руководящими. Он твёрдо установил, что второстепенные части мозга, продолговатый мозг, мозжечок, мозговые холмики, стоят не в непосредственной связи с духовными процессами, но отчасти регулируют чисто физиологические процессы, как дыхание, движения сердца, отчасти приводят в надлежащий порядок произвольные телесные движения, не подвергающиеся в общем контролю сознания. Напротив, обе половины большого мозга он, по явлениям, которые удаление их производило у животных, рассматривал как органы собственно духовных функций, или, как он выражался, интеллекта и воли. Специальной же локализации отдельных духовных проявлений он, в резкой противоположности с френологической системой, не признавал. По совершенном удалении обоих мозговых полушарий, хотя и длятся дальше дыхание, движение сердца и непроизвольные двигательные рефлексы, но всякое произвольное движение и всякий след интеллектуальной деятельности уничтожен. По удалении сколько-нибудь значительной части большого мозга, интеллект и воля остаются в ослабленной степени, и ослабление их идёт рука об руку с количеством потерянной мозговой субстанции. Из этого Флуранс заключил, что большой мозг равномерно во всей массе совершает свои отправления, подобно тому, как любой кусок печени приготовляет и отделяет желчь.

Это в скорости всеми принятое учение Флуранса господствовало над научными воззрениями до половины XIX столетия. Но уже почти в дни его основания стало готовиться его падение. Патологическое наблюдение стало обращать внимание на некоторые случаи апоплексического паралича, сопровождавшиеся потерей членораздельной речи без того, чтобы можно было доказать паралич употребляемых при разговоре мышц. Больные могли произносить все звуки, но потеряли способность связывать их в слова, или, иногда, понимать расслышанные слова. Анатомическим основанием этого заболевания всегда оказывалось поражение определенно ограниченной части височной области долей большого мозга, большей частью на левой стороне. Эти постепенно умножавшиеся наблюдения сначала мало ценились. Относительно простой и ясный взгляд, добытый экспериментальной физиологией, поспешили тотчас же оставить на ветер. Ведь «чувство речи», локализация которого здесь требовалась, входило в инвентарь галлевой френологии. Не нужно ли было опасаться, что скоро опять найдутся и прочие двадцать шесть «внутренних чувств»? Но это ожидание, конечно, не осуществилось, ибо количество наблюдений над центральным вместилищем способности речи увеличивалось до того, что дальше отказываться от них нельзя было. К этому присоединилось то, что воззрение Флуранса постепенно потеряло своё основание с совершенно другой стороны. Микроскоп пролил свет на запутанную структуру центральных органов. Ряд неустанных исследователей начал, идя от спинного мозга, мало-помалу, вверх к более высоким частям мозга, нападать на след центрального протяжения и окончания нервных волокон. Если лишь медленно удавалось констатировать специальные результаты, то всё-таки скоро получили сравнительно ясную картину общего построения мозга, картину, мало согласовавшуюся с представлением об органе, равномерном во всех своих частях. Нельзя было больше сомневаться в том, что волокна чувствительных нервов входят в различных направлениях далеко в мозговую массу, что они даже оканчиваются в отдельных друг от друга группах клеток, из которых опять отдельные пучки волокон лучами стремятся к различным областям мозговой поверхности. Такой же отдельный путь оказался и у волокон различных двигательных нервов. Нельзя было больше отказываться от представления, что, напр., зрительный нерв имеет свой конец в совсем другой области мозга, чем слуховой нерв, что затем осязательные нервы прокладывают себе отдельные пути, что ещё к другим областям направляются двигательные нервы и т. д. Так как серая корка мозга представляет обширный склад клеток, в который повсюду вступают нервные волокна, но стало, по меньшей мере, весьма вероятным предположение, что из неё исходят существеннейшие центральные функции. Но как можно было ещё думать о равноценности отдельных областей мозговой корки, раз последние находятся очевидно в связи с различными частями тела? Как можно было думать, что область, в которой зрительный нерв находит своё окончание, имеет то же значение, что и какое-нибудь другое место, в котором, напр., находится представительство мышц произвольного движения? Тут, однако, пришли к сознанию, что попытки локализировать где-нибудь в мозгу «интеллект и волю» заключают в себе такую же психологическую невозможность, как и система Галля с её двадцатью семью духовными способностями. Словом «интеллект» мы обозначаем совокупность сознательных и в логическом мышлении находящих своё завершение духовных процессов. Если мы разложим последние на их элементы, то мы получим ощущения и представления несложного характера. Эти ощущения и представления могут быть локализованы где-нибудь в мозгу, подобно тому, как и звук, и свет должны быть в некотором роде локализованы в наших внешних органах чувств, если мы их должны ощущать; но чтобы то общее понятие интеллекта, в котором лишь наше собственное созерцание соединяет запутанный вихрь представлений, могло быть телесно помещено где-нибудь, это совершенно неосуществимая мысль. Если в центральном органе соединяются в конце концов нервы всех телесных органов, то нужно предположить, что мозг в известном смысле — зеркальный образ всего тела, что, след., и здесь дело не обходится без соответствующего различным функциям телесных органов разделения труда.

Как эти точки зрения ни напрашиваются, по-видимому, сами собой, но они проникают в общее сознание лишь постепенно, благодаря общему структурному образу, открываемому микроскопическим исследованием строения мозга. Снова прибегли к помощи физиологического эксперимента, вспомогательные средства которого между тем значительно улучшились, и действительно, удалось доказать определённую локализацию отдельных функций в мозговой корке. Сначала были открыты ограниченные места, стоящие, по-видимому, в ближайшей связи с телесным движением; затем последовали такие же наблюдения относительно отдельных чувственных ощущений. Патологическая анатомия быстро овладела приобретёнными точками зрения. И здесь оказалось, как бесконечно легко находить вещи, когда уже обращено внимание на определённые вопросы. В продолжение десятков лет разрезывали мозги парализованных и нервных больных, и кроме наблюдений над центральным органом речи, при том вначале довольно неточных, не было найдено ничего, что могло бы пролить свет на значение мозговой корки. Теперь область эта была завоевана чуть не с молниеносной быстротой. Едва прошло несколько лет со времени первых возбудивших внимание сообщений, как в нашем распоряжении уже оказался приличный ряд наблюдений, которыми установлено функциональное значение, по крайней мере, отдельных частей мозговой поверхности с точностью, способной меряться с точностью большей части наших прочих физиологических знаний. Ни один знакомый с предметом не будет сомневаться в том, что в результатах, достигнутых здесь в усердном состязании анатомическим ножом, физиологическим экспериментом и патологическим наблюдением, последнему япринадлежит львиная доля. Можно спорить о толковании физиологических опытов, и на самом деле тут почти нет ни одного бесспорного вопроса; но достоверно, что патологическое наблюдение, кропотливо сравнивая субъективные и объективные поражения во время жизни с найденными после смерти анатомическими изменениями, приходит к цели медленнее, зато вернее. Тем не менее, нужно признаться, что патология не пришла бы, вероятно, ни к одному из её одинаково важных практических или теоретических результатов, если бы ей и здесь вивисекция не проложила дороги.

II

В столь трудной для исследования области вдвойне не-обходимо постоянно держаться старого правила научной критики; результат будет тем вернее, чем многообразнее приведшие к нему пути наблюдения. Кто забудет это правило при пересматривании литературы последних лет по физиологии и патологии мозга, тот от разницы в мнениях и изобилия с виду противоречивых наблюдений легко получит впечатление, что там ничего точно неизвестно. Но если взять на себя труд прежде всего отделить факты от предположений и затем среди прослеженных фактов опять разыскать такие, которые с различных сторон привели к одинаковым результатам, то придётся взглянуть на дело иначе.

Уже в середине XIX века венский анатом Людвиг Тюрк сделал открытие, что в известных случаях двигательного паралича постепенно исчезает пучок нервных волокон, идущий, как это можно проследить, от передней половины спинного мозга к головному, следуя, очевидно, общему физиологическому закону, по которому органы без упражнения теряют свое нормальное строение и, в конце концов, умирают. Дальнейшая разработка этого наблюдения показала, что эти нервные волокна стремятся к определённому месту мозговой корки, лежащей в теменной области, в области, так наз., центральных извилин. Двадцать лет спустя различные физиологи независимо друг от друга делали исследования над действием электрического раздражения на поверхность мозга у животных. Кроме некоторых противоречащих наблюдений, все они согласно нашли, что раздражение определённых тесно ограниченных областей ведёт за собой мышечные движения на стороне, противолежащей раздраженному месту, и что удаление этих кусков корки ведёт к нарушению движений тех же мышц. Когда у обезьяны, мозг которой по расчленению своей поверхности совершенно похож на человеческий, отыскали эти места, то оказалось, что они лежат в той же области, куда патологоанатомическое наблюдение могло провести нервы произвольного движения, именно в область центральных извилин. Скоро после этого открытие и применение одного факта из истории развития органов начало бросать новый свет на прохождение центральных нервных путей. Оказалось, что системы волокон, имеющих различное назначение, развиваются обыкновенно и в различные периоды, так что части одного и того же нервного пути можно узнать на основании одновременного происхождения их; потом было найдено, что тяж нервных волокон, начинающийся у исходных пунктов двигательных нервов в спинном мозге и кончающийся в мозговой корке в области центральных извилин, и тот тяж, который уже был открыт патологоанатомическим наблюдением, образуют в своём развитии одну и ту же систему. Не довольствуясь этими доказательствами и раз уже обратив внимание на эту важную область мозга, патология скоро в состоянии была установить, что поражения и заболевания этой области влекли за собой параличи свободного движения; даже удалось уже с неопровержимостью показать для отдельных мышечных групп тела специальное положение центральных мест, разрушение которых лишает способности движения: относительно положения тех областей, которым подчинены мышцы лица, языка, мускулатура рук и ног, вряд ли существует ещё несогласие в мнениях соответствующих исследователей.

Ясно, что в результате, полученном таким образом после обстоятельных исследований четырьмя различиями путями, более сомневаться невозможно, тем более, что он ни в чем не встречает противоречий.

Разумеется, и здесь мы не должны смешивать добытых результатов с какими-нибудь выводимыми из них заключениями, как это часто делают. Установлено только, что вышеуказанные области мозговой корки участвуют в произвольных движениях. Из этого результата, однако, нисколько не следует, что в тех местах сидит и воля. Такое предположение в высшей степени невероятно, даже в том смысле, в каком вообще можно говорить о локализации духовной деятельности. Каждый акт воли — явление сложное; первым условием для него должны быть различные проявления в области представления и ощущения. Его физический образ поэтому связан с физиологическими процессами, сопровождающими эти представления и ощущения. Мнение, будто в каких-нибудь отдельных частях мозга может сидеть сама воля, так же нелепо, как локализация френологических духовных способностей. Одно только мы можем вывести, именно, что те центральные области заключают в себе какие-нибудь промежуточные члены, без которых совместная игра важных физиологических явлений, сопровождающих деятельность воли, невозможна; и на основании анатомических данных мы можем действительно ещё принять, что эти промежуточные члены вставлены непосредственно между явлением в мозгу и проводниками к мышцам.

Для локализации других функций, именно чувственных восприятий, ещё не достигнуто такого же единогласия в наблюдениях. Однако, и здесь есть один результат, за который говорит, по крайней мере, большинство наблюдений. Дело касается центрального местоположения способности зрения. Сначала один гениальный экспериментатор занялся исследованием действия удаления определенных органов чувств на развитие мозга. Он удалял у новорожденных животных то нa одной, то на другой стороне соответствующий орган чувства и после наступавшей впоследствии смерти смотрел, как эта отразилось на мозге. В отношении локализации в корке мозга эти опыты сначала были безуспешны, но они обратили внимание патологоанатомов на эти случаи, где у человека долгое время не доставал один орган чувства. Так как здесь действию такого недостатка иногда даётся гораздо большее время, чем этого можно было достигнуть в опытах над животными, то можно было от этого не без основания скорее ожидать успеха. И действительно, множество согласных наблюдений привели к результату, что при долговременном отсутствии органов зрения постепенно исчезает вещество затылочной области мозга; недостает только один глаз, потеря распространяется, однако, на обе половины нейтрального органа, что очевидно говорит за то, что каждый (из двух) зрительный нерв идёт к обоим мозговым половинам. Уже до того экспериментальная физиология занялась этим вопросом с новой стороны. Если чувственные восприятия локализованы в мозгу, они очевидно должны исчезнуть, если удалить соответствующие места в мозгу. Сообразно с этим стали систематически снимать различные области мозговой корки у животных и по выздоровлении последних наблюдали за функциями их чувственных органов. Здесь в решающих пунктах наблюдатели далеко ещё не сошлись, и это при трудности опыта легко понятно. Наиполнейший и, по-видимому, точнейший ряд соответственных опытов показал, однако, с несомненностью, что центральную локализацию зрительных восприятий нужно искать — согласно с вышеупомянутыми патологическими наблюдениями — в корне затылочной доли. Особенный интерес заслуживают ближайшие условия этой локализации. У животных, глаза которых лежат сильно сбоку, так что они не имеют, как человек, общего поля зрения, связь с обоими глазами оказалась совершенно перекрещенной: правому глазу соответствует левая, левому — правая половина мозга. У животных же, у которых, как у собаки, условия зрения приближаются к таким, как у человека, при которых отдельные части внешнего пространства отражаются на соответствующих друг другу частях обеих сетчаток, — у таких животных и связь с мозгом лишь частью перекрещена: те места сетчатки обоих глаз, на которых отражаются одинаковые части пространства, связаны лишь с одной стороной мозга. Если мы применим это к человеку, глаза которого обращены совершенно кпереди, так что по существу предметы обрисовываются одновременно на обоих глазах, мы очевидно должны будем ожидать, что у него в каждой мозговой половине найдутся окончания одинаковых волокон обоих зрительных нервов. В правой стороне мозга окажутся представители левой, на левой стороне мозга — правой половины каждой сетчатки; и, действительно, это вполне оправдалось в опытах над обезьяной, глаза которой расположены подобно глазам человека, так же, как и обнаружилось в некоторых патологических наблюдениях. В собственном смысле, след., зрительные ощущения локализированы в мозгу, потому что, по-видимому, каждому пункту, в который мы можем перенести зрительное впечатление, соответствует определенный пункт мозговой поверхности. Можно видеть, насколько ближе уже физиологический процесс в мозгу стоит к психологическому объяснению нашего зрительного ощущения, чем процесс во внешнем органе чувства. Одному видимому пункту в пространстве соответствуют вообще два воспринимающих пункта сетчатки, один в правом, другой в левом глазу; а этим двум соответствует опять-таки только один единственный пункт на чувственной поверхности центрального органа.

Относительно локализации других чувственных восприятий, как слуха, осязания, мы также обязаны экспериментальному исследованию этих лет некоторыми замечательными результатами. Но так как несомненное подтверждение их другим путём, именно наиболее важным здесь патологическим и патологоанатомическим наблюдением, ещё не представлено, то мы обойдем относящиеся сюда данные. Никто, впрочем, не станет сомневаться, что если произвольное движение мышцами лица, рук и ног связано с определёнными пунктами мозговой корки, но и для других мышц тела будут существовать такие пункты, или, что если доказано существование центральной зрительной поверхности, то окажется и слуховая и осязающая поверхность. Психология мало интересуется специальным вопросов о месте этих субстратов. Тем важнее для неё общий результат, достаточно ясно вытекающий из уже установленных фактов. Оба жизненные проявления, посредством которых наша душа стоит во взаимодействии с внешним миром, чувственное восприятие и произвольное движение, расчленены в мозгу на свои отдельные элементы точно так же, как и в органах тела, в которых это взаимодействие непосредственно обнаруживается. Не существует отдельного пункта в мозгу, который управлял бы всеми функциями, так же как эти последние не связаны равномерно со всей поверхностью мозга, но зрение, слух, осязание и телесные движения здесь так же распределены по различным субстратам, как по поверхности тела. Даже ещё более, каждой мышечной группе я, вероятно, каждому отдельному мускулу, каждому отличающемуся отдельными неизвестными признаками чувственному восприятию соответствует особенная центральная область. Тот принцип разделения труда, который осуществился повсюду в живом теле, сохранил, след., своё значение и для центральной мастерской важнейших органических отправлений, для мозга. Этот принцип необходимо заключает в себе и следующий факт, что всякая сколько-нибудь сложная работа всегда происходит от совместного действия многочисленных центральных элементов. На наших наружных телесных органах разделение труда состоит в том, что деятельность различных частей соединяется для одной цели. При произвольном передвижении различные мышечные группы переносят тяжесть тела, тогда как чувство осязания и зрения формируют в то же время представление о проходимом пути. Подобно этому, благодаря различным центральным представителям отдельных частичных функций, сложная деятельность разделяется на свои части и в мозгу.

Только одно открытие новейшей физиологии мозга стоит в кажущемся противоречии с этими выводами: это локализация речи. Речь — один из запутаннейших продуктов человеческого духа, и ей-то быть сосредоточенной в одной лишь определенной корковой области, в височной! Но прежде всего здесь нужно иметь в виду, что наши знания о местоположении способности речи относительно незначительны. Хотя удалось в общих чертах указать границы этой области на поверхности мозга, но мы мало знаем о специальной локализации заболеваний при определённых формах нарушения речи. Однако, уже в последнее время заметили обстоятельство, очень важное в этом отношении. Две характерно различные формы центрального паралича речи состоят в том, что в одной больной уже не понимает смысла слов, в то время нам он ещё может повторить слова, которые ему раньше говорят; в другой, напротив, удерживалось понимание слов, но отсутствует способность артикуляции. Этим различным формам, по-видимому, соответствует поражение различных частей, так как понимание слов связано с собственно височной областью, а образование слов с далее кпереди лежащим местом, именно, с боковой частью лобнойобласти мозга. Патологическое наблюдение знакомит нас с другими аномалиями, которые постигают не самую речь, а функции, стоящие в тесной связи с ней, именно чтение и письмо: лишение умения писать слова или читать писанные слова при ненарушенном состоянии зрительных восприятий. Оба дефекта сопровождают обыкновенно собственно аномалии речи, но они могут являться сами по себе или даже один без другого. А для каждой функции, которая может выпасть отдельно, очевидно нужно принят и отдельный субстрат в общей центральной области речи, даже если, как в этих последних случаях, ещё не удалось найти анатомического доказательства таковой.

В то время как эти факты указывают на разделение функции речи на разнообразные части, нужно принять во внимание одно уже упомянутое выше обстоятельство. Было замечено, что уничтожение произвольного движения, наступающее вследствие удаления определенной корковой области мозга, нам нисколько не разрешает как-нибудь локализировать и волю в эту область, но самое большое позволяет нам сделать вывод, что ближайшие звенья для перенесения возбужденной воли на нервные пути удалены. Подобно этому, т. н. центр речи, представляет собой область, удаление которой уничтожает функцию речи, и именно, смотря по специальным условиям, выпадает либо понимание, либо артикуляция слов, либо способность письма и понимания написанного. На этом основании рассуждать о местопребывании способности говорить, писать и понимать произнесённые или написанные слова, мы по истине имеем так же мало права, как утверждать, что известный винт в часовом механизме управляет ходом часов, потому что последние останавливаются, когда этот винт вынимается. Уже потому, очевидно, нельзя допустить, чтобы такая сложная деятельность, как образование и понимание речи были связаны со строго ограниченной центральной областью, что при всех этих отправлениях, которые связаны с речью, необходимо ещё простое воспринимание звуковых и световых впечатлений, а также и простое произвольное движение мышцами артикуляции и писания. А что произвольное движение языком и рукой, чувство зрения и, несомненно, также слуха имеют отдельно своих центральных представителей, помимо того центра речи, это мы уже видели. Все, следовательно, заставляет принять, что последний также содержит лишь члены — посредники или узловые пункты, удаление которых нарушает многочисленные и разнообразные элементы в их общем действии.

Есть ещё одно замечательное явление, приводящее иногда в сомнение при вопросе о локализации, замеченное сначала при центральных поражениях речи и нашедшее затем подтверждение в других случаях. Это явление состоит в постепенном восстановлении отправлений. Оно, правда, наступает обыкновенно только тогда, тогда поражение не слишком большое; такая реставрация нe была бы удивительна, если бы в то же время исчезали изменения в мозгу. Этого, однако, здесь нe бывает. Скорее заметила, что функциональное восстановление может быть совершенно достигнуто, даже когда поражение мозга ещё существует без изменения. Неудивительно, если некоторые физиологи в этом видели противоречие с локализацией отдельных отправлений и готовы были поэтому вернуться к воззрению Флуранса на одинаковое значение всех частей мозга. Этот выход, однако, при наличности многих фактов, найденных согласно различным методам и выше уже обозначенных, становится всё невозможнее. Точно так же не справедливо из этого исправления поражений выводить заключение против всякой локализации. Мы имеем только право заключить, что локализация не абсолютно неизменна, но что с течением времени другие части мозга могут приобретать способность взять на себя отправления выпавших. Действительно, этот закон заместительства — важное и неотъемлемое дополнение к учению о разделении функций. Что это за физиологические процессы, посредством которых потеря отдельных областей мозга в такой широкой степени покрывается компенсирующей деятельностью других, — этого, правда, мы решительно не знаем. Но факт этот стоит далеко не как изолированное явление, относящееся только к мозгу. Кто потерял правую руку, тот может без больших затруднений приучить левую руку ко многим механическим приёмам, к которым она раньше была неспособна. Я помню одного безрукого человека, который правой ногой писал, рисовал и не без ловкости владел кистью. У косящих можно наблюдать, что первоначально существующее двойное зрение иногда выравнивается благодаря тому, что образуется новое распределение пунктов сетчатки на обоих глазах. Такого рода случаи приспособления и приучения в организме встречаются везде, и нет ничего удивительного, что их в такой выразительной степени представляет мозг, так благоприятно устроенный для заместительств, благодаря многосторонним соединениям нервных волокон. В то же время тут снова лежит косвенное доказательство взгляда, что несложные способности, как «способность говорить» локализованы как таковые, а подобная способность всегда составляется из запутанного взаимодействия простых процессов, которые уже действительно связаны с определенными центральными элементами. Ибо мы себе можем представить, что нервное волокно, при поражении нормального пути, как-нибудь в виде помощи проводит другие импульсы движения или чувственные впечатления, а не свои обычные; но едва ли мы себе можем представить, чтобы элемент, который до сих пор управлял исключительно артикуляцией слов, при случае перенял бы также деятельность органа запоминания слов.

Но здесь мы уже затрагиваем область общих вопросов, подымающихся по поводу рассмотренных фактов. Два таких вопроса требуют нашего внимания: к какому взгляду ведут эти добытые наукой знания о физиологическом значении мозга? И какой вид придает этот взгляд старой проблеме о взаимодействии тела и души?

III

Физиологи, занимавшиеся в течение последних лет исследованием мозговых функций, пришли довольно единодушно в следующему воззрению на отношение простейших душевных отправлений к их материальным субстратам.

Исходят из предположения, что элементы мозговой корки — носители этих отправлений. В нескольких рядах друг над другом размещены в ней клетки, которые, будучи отчасти довольно велики и большей частью одинакового характера, принимают в себя нервные волокна из окружающего мозгового вещества. Посредством последних они кажутся связанными отчасти с центральными аппаратами второй степени и при помощи таковых, наконец, с наружными органами тела, отчасти же только между собой, так как между различными областями мозговой поверхности (что важно), и также между обеими половинами мозга пробегает множество тяжей нервных волокон. И вот предполагают, что корковая клетка в качестве органического субстрата духовной деятельности служит прежде всего носителем представлений. Отсюда не исключены и клетки, из которых исходят волевые акты, так как с каждым актом воли связано представление о желанном движении. Локализация мозговых функций на этом основании значит то же, что локализация наших представлений. Наши представления, связанные со светом, звуком, осязанием и движением, так же, как и ощущения вкуса и запаха, сидят в различных областях мозговой корки. Разнообразные же соединения всех этих представлений в нашем сознании становятся возможными с помощью тех центральных нервных волокон, которые связывают различные места мозговой корки друг с другом.

Это общее воззрение стараются затем ближе провести в частностях; заметили, что определённая часть центральной зрительной поверхности управляет преимущественно ясным восприятием объектов зрения. Это приписывается тому, что указанная часть соответствует местам ясного зрения в обоих глазах; но кроме этого возможно и другое объяснение, которое в действительности и было предложено. Говорят, что ясное зрение предполагает уразумение зрительных ощущений, чего при неясном зрении не бывает. А каждое уразумение ощущений связано с воспоминанием. Чтобы узнать предмет, мы должны в нашем сознании иметь уже готовый похожий образ из прежних наблюдений. Сообразно с этим предполагают, что в той области затылочной доли, разрушение которой уничтожает способность зрения, лежат заломленные образы, тогда как другие части содержат места, вакантные для новых впечатлений. Но так как каждое впечатление может остаться в нас, как образ для вспоминания, то после потери запоминающих клеток должны снова фиксироваться образы вспоминания. Таким образом объясняется постепенное исправление функциональных изъянов.

С этим вполне гармонируют гипотезы, касающиеся центральных поражений речи. В одних клетках должны находиться звуковые образы слов, в других — письменные образы последних; в третьей группе находятся представления артикуляционных движений, в четвертой — представления движений, употребляемые при писании слов. Большей частью принимают ещё пятую область, клетки которой находятся в связи со всеми предыдущими и в которой поместились понятия. Смотря по тому, разрушена ли та или другая из этих групп клеток, отдельные функции, так, напр., память слов или способность письма, могут выпасть, тогда как прочие члены совокупной функции речи могут оставаться ненарушенными. И здесь, конечно, находит себе применение предположение, что представления, потерявшие своих прежних хозяев, прилипают к вакантным клеткам.

Может быть, в ком-нибудь из читателей возникает ужасное опасение, как бы вдруг не случилось, что представление, жаждущее входа в ваш мозг, найдёт все места уже занятыми. Но нас успокаивают, что такое опасение неосновательно. По умеренной оценке, вся корка человеческого мозга должна заключать 612.112.000 нервных клеток. Между тем, по известным данным Макса Мюллера, такой богатый ум, как Шекспира, имеет в своём распоряжении всего около 15.000 слов, а обыкновенный человек довольствуется 3–4000 слов. Даже тогда, след., когда мы будем считать небольшое, в общем, количество бессловесных представлений и не забудем, что каждое представление должно быть фиксировано в 4–6 различных формах, как образ зрения, звук, слово и т. д., мы всё-таки должны будем удивляться необыкновенной роскоши, которую дозволяет себе наш мозг по отношению к вакантным местам, потому что очевидно нет никакой надежды, чтобы они когда-либо были заняты. Это устройство походит на государство, в котором количество синекур больше числа действительных должностей. Но, так как каждая незанятая клетка иногда должна иметь удовольствие быть обремененной представлением, от которого не освободится, быть может, всю жизнь, то можно простить эту роскошь, хотя бы как несколько далеко ушедшую осторожность. Поразительнее мне кажутся другие выводы, вытекающие из применения этой гипотезы к явлениям.

Выше были указаны лишь общие направления, по которым можно различить центральные поражения речи. Ближайшее исследование тех случаев, в которых способность речи потеряна только отчасти, представляет, однако, ещё ряд замечательных фактов. В такой частичной потере речи всегда участвуют известные классы слов, то преимущественно, то даже исключительно. Крепче всего, по-видимому, держатся в памяти чистые выражения чувства. Больные, которые уже не способны даже лишь отчасти выразить мысль в словах, иногда владеют ещё богатым запасом междометий и таких сочетаний слов, которые равно значимы междометиям. Досада выжимает у них может быть сильное «чёрт побери», в то время как кроме этого привычного сочетания они не могут сказать ни «чёрт», ни «побери». В других случаях осталось только «да» и «нет», а весь остальной запас слов пропал. Ещё замечательнее случаи, где смыты как раз известные грамматические части речи, которые как-нибудь замещаются гримасами, а в остальном речь идёт без запинки и синтаксических ошибок. Все наблюдения согласны в том, что легче всего таким образом исчезают из памяти имена существительные. И между ними опять легче забываются преимущественно собственные имена и вообще слова, обозначающие конкретные объекты. Ведь забывание собственных имён — известный часто встречающийся недуг и у здорового человека, в особенности в старости. А так как собственные имена наиболее конкретны между именами существительными, то психологически в общем понятен факт, что такие слова, как стул, стол, дом и т. п. легче забываются, чем такие, как добродетель, справедливость, жизнь и подобные. И более крепкое удержание глаголов и частиц очевидно подходит под эту точку зрения, ибо глагол, как обозначающий большей частью деятельность, исходящую от различных субъектов и происходящую при различных условиях, имеет более общий характер, чем существительное. В этом смысле резать отвлечённее, чем нож; светить, чем свет, ходить, чем дорога и т. д. И это уже, конечно, крайний случай, имеющий, однако, свой простой первообраз в обычном забывании собственных имён, когда мы читаем о пациенте, который вообще ещё довольно силён в речи, но вынужден все существительные описывать посредством глагола: ножницы как то, чем режут; окно, как то, через что смотрят и т. д. Эти явления, напоминающие нам почти те принимаемые языкознанием отдельные времена, когда речь состояла ещё из глагольных корней, находит себе психологическое объяснение в том, что образ конкретного предмета гораздо яснее и определённее стоит в нашем сознании, чем картина отвлечённого действия. Вследствие этого, при последнем слово стало почти совершенно замещать представление, в то время как перед мелькающим в ясных очертаниях в вашем внутреннем глазу образе отдельного предмета слово, его обозначающее, легко отступает на задний план в нашем сознании. Мы можем забыть имя хорошего знакомого, потому что думаем о нём самом, а не о его имени. А такое слово как «ходить», которое мы употребляем при различных условиях по отношению ко всевозможным живым существам и даже к совершенно безличным вещам, нелегко исчезнет из нашей памяти, потому что нет представления, которое бы могло заступить его место во всех случаях его употребления.

Психологическое толкование в общем, следовательно, приводит все эти явлений в понятную связь. Но посмотрим, однако, какое представление мы должны себе сделать о структуре мозга, если будем следовать воззрению физиологов, локализующих представления? Ясно, что недостаточно указать различные области устным и письменным выражениям слов, представлениям движения и понятиям, но в каждой из этих главных областей мы опять должны будем принять отдельную провинцию для междометия, другую для существительных, третью для глаголов и четвёртую для частиц. При таком предположении каждый должен был бы носить в своей голове не только лексикон, но и соответственную грамматику, при чём как раз происходит замечательное явление, что известные листы этого живого грамматического словаря не только могут пропасть сами по себе, но и всегда, когда теряются другие, они должны исчезнуть с последними.

Понятно, что гипотеза, приводящая к таким абсурдным последствиям, не выдерживает критики. Ошибка её довольно ясна; это старое заблуждение френологической локализации в новом виде: с деятельностью нашего духа обращаются как с чувственным объектом, имеющим где-то в пространстве своё место и с какой-то личной самостоятельностью борющимся за своё существование. Френология обращалась с искусственными образами понятий, по которым мы распределяем внутренние восприятия, как с реальными объектами; новейшая физиология мозга обращает в объекты естественные выражения деятельности нашего сознания, представления. Одно невозможно, как другое. Мы имеем полное основание сказать, что процессы в нашем мозгу сопровождают наши ощущения и представления. Но что каждое представление крепко сидит в какой-нибудь нервной клетке, это как раз так же невероятно, как если бы мы допустили, что наш глаз прячет в себе про запас для будущего употребления все образы, которые в нём обрисовываются. Думается почти, что в этой запутанности, прежде бывшей на психологической почве, некоторую вину несёт существительная форма «представление». Так как каждое представление сначала, как это сделал Гербарт, рассматривали как силу, которая, раз появившись, никогда больше не может исчезнуть из души, то, когда это воззрение было перенесено в физиологию, ближайшим шагом было указать этой постоянной силе также и постоянного носителя. На самом же деле, каждое представление так же, как и акт воли или произнесенное слово — преходящая деятельность. Каждая такая деятельность может оставить после себя отзвуки, а важные отзвуки представления и состоят в том, что остаётся расположение к возобновлению его. Но заключить из этого, что представления сами остаются постоянными, мы, очевидно, имеем так же мало основания, как, например, предположить, что определённый волевой акт по тому самому непреходящ, что он произвёл продолжительное действие.

Если поэтому наши представления не столько духовные объекты, сколько духовная деятельность, то и мозговые процессы необходимо должны быть иначе поняты нами. Прежде всего здесь нужно отказаться от философского воззрения, лежащего обыкновенно в основании физиологического разбора предмета, именно от воззрения, что тут дело идёт об обыкновенной причинной связи, в которой процесс к мозгу нужно рассматривать как причину, а представления — как её действие. Это воззрение нельзя провести уже с естественно-научной точки зрения. По принципу причинности, которого твёрдо держится физическое исследование, мы можем лишь тогда говорить о причинной связи двух явлений, когда действие может вытекать из причины по определённым законам. А такое вытекание в собственном смысле возможно лишь при однородных явлениях. Оно, след., или действительно применимо или, по крайней мере, мыслимо во всей области внешних естественных явлений, потому что расчленение этих явлений постоянно приводит к процессам движения, в которых действие так эквивалентно своей причине, что при подходящих условиях можно перевернуть причинное отношение, т. е. из действия сделать причину и из причины действие. Так падение тяжести с определённой высоты производит двигательное действие, посредством которого такая же тяжесть может быть поднята на ту же высоту. Ясно, что говорить о подобной эквивалентности между нашими представлениями и сопровождающими их физиологическими процессами невозможно. В качестве следствий последних могут выступать лишь явления тоже физического характера. Только таким образом возможна та совершенно замкнутая в себе причинная связь естественных явлений, которая своё наизаконнейшее выражение находит в законе сохранения силы. В этом законе должна была бы всегда появиться брешь там, где телесная причина производила бы духовное действие. И естественник, который для своих исследований справедливо держится взгляда, что представляемый нами себе мир содержит независимую от наших представлений реальность, может поэтому всегда говорить лишь о параллелизме между духовными явлениями и сопровождающими их физиологическими функциями. Такой параллелизм заключает в себе предположение, что явления духовной жизни находятся между собой от такой же прочной причинной связи, как и явления телесной природы; но именно потому, что здесь дело идёт о двух замкнутых в себе причинных соединениях, перехода ни из одной из них в другую невозможен. Задачи психологии касаются прежде всего, законосообразности внутренних явлений. Но так как соединение представлений в нашем сознании везде указывает на условия, лежащие вне сознания и не могущие поэтому даваться нам в форме духовных процессов, то психология нередко вынуждена возвращаться к физиологическому исследованию, чтобы в тех случаях, когда причинная связь внутренних явлений кажется прерванной, установить, по крайней мере, параллельно с ней идущую связь физических процессов. С этой целью психология чувственных восприятий прибегает к помощи физиологии органов чувств, и в подобном же смысле учение о движении представлений в сознании не обойдётся без того, чтобы не обращать внимания на физиологию мозга.

Но именно здесь, где дело идёт уже не только о началах духовной жизни, совершенно ускользающих oт контроля сознания, можно ведь требовать от физиологии мозга, чтобы она не выводила своих умозаключений, совершенно пренебрегли психологическим опытом. Такое требование будет тем справедливее, что собственная механика мозговых процессов для нас ещё совершенно темна, так что тут приходится отчасти поневоле прибегать к выводам психологического опыта. Когда мы становимся на такую точку зрения, мозговые процессы вступают, очевидно, в ближайшую аналогию с теми явлениями, которые в наших внешних чувственных и двигательных органах сопровождают образование наших представлений и произвольных действий, то разделение труда, в котором здесь различные органы дополняют друг друга для различных целей, там повторится в более узком пространстве и вместе с тем в форме, делающей возможным более тесное взаимоотношение. Процессы в центральном органе зрения поэтому будут меняться точно так же, как картины на сетчатке глаза. Только в двух пунктах мы должны допустить важную разницу между наружными и соответствующими им центральными органами. Во-первых, заместительство, благодаря которому выпавшие части могут быть замещены другими непоражёнными, приобретает в центральном органе гораздо большее значение. Парализованная правая рука может лишь в слабой степени быть заменена здоровой левой, потому что все действия, для которых нужны обе руки, становятся невозможными. Только центральное заместительство может при подобных условиях совершенно устранить наружные поражения. Во-вторых, относящийся ко всем органам закон упражнения, по которому функция тем легко производится, чем чаще она повторялась, получает по отношению к мозгу усаленное значение, так как этим допускается возможность самостоятельного возобновления мозговых процессов, которые раньше зависели от внешних чувственных впечатлений. Хотя одни наружные органы чувств доставляют нашему сознанию материал, из которого оно строит свои представления, однако, лишь мозг даёт этому чувственному материалу ту способность продолжительного действия и ту свободную подвижность, без которой духовная обработка последнего была бы немыслима.

Этим последним замечанием вместе с тем указана граница, до которой освещение физиологических процессов способно облегчить нам понимание духовных отправлений. Мы имеем все основания принять, что, как уже при происхождении наших представлений их чувственное содержание связано с чувственными восприятием, так вообще все чувственные части вашей духовной деятельности связаны с чувственными и, след., физическими процессами. Всякий глубоко проникающий опыт подтверждает это положение и никакой опыт ему не противоречит. Но вместе с тем нет ничего, что говорило бы за предположение, будто то, что в нашем внутреннем опыте даёт форму этому чувственному содержанию, что по логическим или этическим нормам объединяет его, связано с какими-нибудь особенными физическими процессами. В наших суждениях и заключениях, в наших эстетических и нравственных чувствах покоится на чувственном основании всё, что принадлежит к области чувственного представления. Эта чувственная доля нашей духовной жизни, конечно, очень важна, потому что её нельзя отнять ни от какого духовного создания: даже отвлечённейшее понятие может быть удержано в нашем сознании лишь в форме чувственного представления, которое в нашем мышлении замещает собой понятие; и самые высокие, и самые низкие наши чувства и стремления нуждаются в чувственном материале, вокруг которого они развиваются и в котором они обнаруживаются. Но связывать духовную обработку этого чувственного материала с физиологическими процессами мы не только не имеем никакого основания, но мы даже лишены возможности наглядно показать, каким образом какое-нибудь сочетание мозговых процессов должно содержать принудительное основание, чтобы сопровождающие представления соединялись в форме суждения или возбуждали наше чувство эстетического удовлетворения. Я, конечно, не могу воспроизвести мысли «чёрное не бело», без того, чтобы представления о белом или чёрном, хотя бы в виде лишь мимолетных образов воспоминания, коснулись моего сознания, и у этих образов не будет отсутствовать сопровождающий физиологический процесс; но сравнивающая мыслительная деятельность, соединяющая представления в отрицательное суждение, в тех образах ещё не заключается, хотя она и невозможна была бы без них.

Таким образом, важнейшая услуга, которую мозг оказывает нашей духовной деятельности, состоит не в каком-то «производстве мысли», как гласит вульгарное выражение. Но он имеет наготове необходимые для этого чувственные вспомогательные средства, потому что сохраняет доставленный органами чувств преходящий материал мышления для будущего употребления и даёт органам телесного движения то направление, которого требует воля. При этом не отлагаются в мозгу ни сами представления, ни оставляемые ими отражения или следы, но там только в необыкновенной степени обнаруживается тот общий закон функционального упражнения, по которому физиологические явления тем легче возобновляются, чем чаще они по внешним или внутренним поводам уже совершались.

К этому сводится всё, что в общем может сказать физиолог об участия мозга в духовной деятельности. Если указанный взгляд отрицает духовную деятельность, вполне независимую от чувственности, то он стоит только в согласии с физиологическим опытом, который точно так же не знает мышления без чувственного содержания. На этом основании ошибочны и те психологические гипотезы, которые хотели бы локализировать понятия или деятельность разума отдельно от чувственных представлений. Психолога же наблюдателя, который сознает чувственный характер материала нашей мыслительной деятельности, едва ли может ещё удивить зависимость этого материала от физических явлений. Он ведь давно знает, что нет представлений, не зависящих от впечатлений, получаемых вашими чувствами. Не понятно ли тогда само собой, что всякое возобновление представления в нашем сознании сопровождается возобновлением чувственного процесса, первоначально произведшего внешнее впечатление в нашем мозгу?

Однако, наша душа не состоит только из этого чувственного содержания наших представлений: наоборот, именно соединения и образования представлений, производимых нашей мыслью, рассматриваются нами преимущественно как душевные действия.

Этими физиологическими рассуждениями ещё, следовательно, не решается задача, преимущественно привлекавшая философов. Даже если бы наши знания о локализации мозговых отправлений были ещё точнее, чем теперь, мы всё-таки стояли бы в сомнении перед старым вопросов: где сидит душа?

Попробуем, поэтому, наконец — не ответить на этот вопрос, а исследовать, с каким правом он может быть поставлен, и поскольку он, следовательно, может ждать ответа.

ІV

Что локализация мозговых функций решает вопрос о месте души в смысле, противоречащем общепринятым взглядам, является ближе всего лежащим заключением. Где ещё можно искать наиболее благоприятный пункт для взаимодействий души и тела, если эти взаимодействия происходят почти повсюду в мозгу? Разве мы при этих условиях не вынуждены рассматривать весь мозг или, по крайней мере, всю корковую поверхность его как место душевных процессов?

Однако, такое заключение было бы слишком поспешным. Конечно, физиологические фантазии Декарта, по которым где-то в мозгу должны сбегаться все нервы, чтобы там воздействовать на душу или оттуда получать воздействия, помимо соединённых с ними физиологических ошибок, безвозвратно устранены заключениями мозговой физиологии. Но уже Лейбниц дал картезианскому воззрению форму, в которой оно стало совершению независимым от наших изменчивых физиологических знаний. Недоступная физическим впечатлениям внешнего мира душа в своих внутренних проявлениях стоит, в силу первоначальной гармонии вселенной, во взаимоотношении со всеми другими существами, прежде всего с теми, которые составляют принадлежащее ей тело. Эта гипотеза с течением времени пережила различные изменения. Прежде всего Христиан Вольф удалил из неё смелую мысль о соединении отдельной души с бесконечной вселенной; первоначальное приспособление представлений и стремлений сознания к состоянию собственного тела казалось ему достаточным во всех отношениях. Позже Гербартт, старался заменить несколько мистическую мысль о предустановленной гармонии формой взаимоотношения, при которой были удалены слишком механические представления Декарта. Он представлял себе душевную монаду подвижной, так что она ежеминутно могла пристать к тому месту центрального органа, где она получит необходимые изменения для образования её представлений. Можно было бы избегнуть и этих с своей стороны едва ли достаточно мотивированных путешествий, как недавно заметил Лотце, если бы просто приписать душе способность внутренне испытывать, в обусловленных её собственной природой формах представления и ощущения, то, что происходит вне её.

Какую из этих гипотез мы ни предпочтём, ни одной из них нельзя противопоставить каких бы то ни было сомнений со стороны наших физиологических знаний; или, если бы таковые когда-нибудь появились, их, наверное, можно было бы легко устранить удобной вспомогательной гипотезой. Точно так же ясно, что совершенно одинаково можно допустить всякие специальные предположения, какие ещё можно сделать относительно резиденции души. Даже тот, кто хотел бы указать ей жилище вне принадлежащего ей тела, мог бы легко провести такую гипотезу на основании предположения заранее установленной гармонии или непосредственных взаимовосприятий внутренних состояний. Право, наш физиологический и психологический опыт не противопоставит ни малейших препятствий даже предположению, что души человеческие собрались на Сириусе.

Метафизика, как видите, находится в завидном положении в сравнении с другими науками. Так как её посылки стоят выше всякого опытного знания, то они совершенно независимы от каких бы то ни было успехов опытной науки. В то время, как эмпирический исследователь, старающийся привести свои наблюдения в сколько-нибудь допустимую связь, с некоторым самоотречением должен узнавать, что научные воззрения постоянно подвергаются поправкам, дополнениям и вследствие этого заменам другими, метафизик работает для вечности. Разве в таких пунктах, где он случайно спускается в область опыта, эмпирик может как-нибудь нарушить его планы. Но что за беда? Глубочайшие идеи системы остаются всё-таки недоступными для всех нападок со стороны опыта.

Этот олимпизм метафизических гипотез имеет, разумеется, и свои тёмные стороны. Чем недоступнее гипотезы для нападений опыта, тем менее влияния они имеют на последний. Так учение о пребывании души в одном пункте мозга не подвинуло нашего внутреннего опыта ни на один шаг и сделало для психологического объяснения не больше, чем это сделали бы выше предложенная гипотеза о внеземельном пребывании души. А ведь как раз в этом случае цель была не такая, ибо отношения между духовными и телесными силами даны нам только в опыте; кто, след., делает какие-нибудь предположения об отношении души к телу, тот должен с этим, по крайней мере, связать цель, воочию показать эти взаимоотношения. Эти рассуждения заставляют думать, что ошибка скрывалась уже в самой постановке вопроса, поведшей к тем метафизическим гипотезам. Действительно, мы видим ошибку в том, что непростительным образом смешали друг с другом две точки зрения, из которых каждая имеет свое право гражданства, но в то же время разную цену для нашего философского мировоззрения.

Всё, что нам даётся опытом, мы можем рассматривать с точки зрения или внешнего опыта, или внутреннего. Первую принимают естественные науки, вторую философское учение о познавании. Последняя, исходя из неопровержимого положения, что внешние восприятия входят в наше сознание и, след., становятся достоянием внутреннего опыта, старается доказать, насколько наше понимание природы определяется нашей собственной духовной природой. Естествознание, напротив, рассматривает внешние восприятия, как данные ему объективно, и при исследовании их абстрагирует совершенно от тех духовных процессов, из которых произошло наше воззрение на природу. Метафизик же, указывая душе место в теле, смешивает эти две точки зрения друг с другом. Исходя из внутреннего опыта, представляющего сплошную связь наших духовных действий, он справедливо рассматривает душу как цельное существо. Но не прав он затем, перенося это понятие тотчас же во внешний опыт, делая душу простым неделимым объектом, атомом, который он, в отличие от физического атома, обыкновенно называет монадой. Уже Лейбниц, правда, предохранял свои монады от того, чтобы их не рассматривали пространственно, даже не как точки в пространстве, и его последователи в этом с ним согласились. Монада остаётся тем не менее одухотворенным атомом. Ибо откуда она имела бы иначе свойство абсолютной простоты? Наш внутренний опыт целен, но в высшей степени сложен. Лишь став объектом и будучи представляема по образцу простейшего мыслимого объекта, душа получает эту метафизическую простоту. А поставленная в соотношение с другими подобными существами, она должна стать пространственным объектом между другими объектами, несмотря ни на какие уверения, что под всеми этими соотношениями не нужно разуметь ничего пространственного, так как пространство есть лишь представление, создаваемое в отдельной душе. Вместо того, чтобы таким образом успокаивать свою совесть после рассуждений, извлеченных целиком из пространственного воззрения, следовало бы на основании феноменной натуры пространства с самого начала удержаться от того, чтобы душу, духовная деятельность которой производит пространство, самое делал пространственной вещью.

В самом деле, пока мы твёрдо держимся точки зрения внешнего опыта, который предполагает пространство со всем, что оно содержит, действительно существующим, уже потому не может быть речи о месте души, что духовные проявления, как таковые, нигде во внешнем опыте не встречаются. В последнем мы можем видеть лишь внешние процессы движения, которые мы хотя и относим иногда к духовному бытию, но никогда не идентифицируем с ним. Так что не может быть речи о локализации наших духовных функций, но лишь о локализации известных физиологических процессов, которые, по нашим наблюдениям, как факт внешнего опыта, сопровождают определённые восприятия внутреннего. Но те физиологические процессы, которые мы в этом смысле находим правильными спутниками нашей духовной жизни, нигде в определённом пункте не сосредоточены; они даже не ограничены одним мозгом, но всё тело, прежде всего внешние органы чувств и движений, являются необходимыми носителями духовного развития.

Совершенно изменяется положение вещей, когда мы станем, на точку зрения внутреннего опыта. Тут оказывается, что все наше восприятие внешнего мира, вместе с обнимающей его формой, пространством, есть продукт нашего собственного сознания, и психология показывает, как содержание и форма наших чувственных восприятий целиком зависит от внутренних процессов. Из этого мы, конечно, не выведет, что мир вне нас это — обманчивое видение, существующее лишь в нашем представлении. Ни одна философия не может уничтожить убеждения в том, что объекты вне нас существуют. Если психология указывает духовные процессы, которые руководят нашим взглядом на объекты, то она доказывает только, что наше уразумение вещей зависит от нас самих, а не то, что вещи получают своё существование лишь благодаря нам. Мы, правда, можем исправлять результаты нашего непосредственного опыта, если нам представляют основания для подобной поправки; но безосновательно оспаривать его существование мы не имеем никакого права. В этом смысле, след., непреложно, что белый цвет, приписываемый нами солнечному свету, принадлежит лишь нашему ощущению, и субъективные явления нашего чувственного восприятия имеют влияние даже на суждение об образе, в котором мы видим солнце, на отношения к пространству, в которые мы его ставим. Но если бы мы стали отрицать существование самого солнца, то подобное утверждение было бы не менее эфирно перед судейским трибуналом философского познания, чем перед судом обыкновенного мировоззрения. Ибо если уже последнее справедливо требует основания для каждого утверждения, то философия в гораздо большей мере должна быть осторожнее и не щадить безосновательных утверждений.

Из этих рассуждений вместе с тем вытекает, однако, что внешний и внутренний опыт имеют далеко не одинаковую цену. Предметы внешнего опыта должны быть приняты и усвоены нами духовно; след., природа духовных явлений, которые при этом действуют, целиком определяет способ восприятия первых. Напротив, наше собственное мышление и чувствование дано нам непосредственно. Поскольку оно возбуждается внешними объектами и поскольку оно их касается, эти объекты имеют лишь посредственную реальность всякого внешнего опыта; наше же мышление и чувствование есть непосредственный и при том единственно непосредственный предмет нашего познания. Но именно поэтому также невозможно смешивать эту нашу духовную деятельность с объектами посредственной реальности, которые формой, в какой они нам даны, обязаны этой самой духовной деятельности. Если мы под душой разумеем непосредственный субъект нашего мышления и чувствования вообще, то мы, след., не можем говорить о её местопребывании. Душа ведь ничто иное, как само это мышление и чувствование, которому мы, независимо от предметов, которых оно касается и которые оформляет, не может, придать ни формы, ни цвета, ни тона. Место в пространстве занимают лишь физические явления, сопровождающие в нашем внешнем опыте всякую духовную деятельность, принадлежащие к тем объектам посредственного познания, которое оформляет наше сознание по лежащим в нём законам.

Едва ли ещё нужно говорить, что духовное бытие, как единственный предмет непосредственного познания, именно потому и наиболее достоверно. И это тем более к счастью, что оно вместе с тем этически более ценное. Правда, благодаря чувственной природе вашего мышления все содержание нашей духовной жизни связано с представлением, объект которых остаётся для нас во внутренней своей природе неизвестным; однако, ряд заключений привёл нас к убеждению, что ни окружены подобными нам духовными существами, с которыми нас связывает общее стремление к одинаковым нравственным благам. Это одно убеждение делает наше бытие жизнерадостным. Оно заставляет чувствовать нравственную потребность, чтобы та действительность вещей, которая скрыта под чувственным покровом наших представлений, гармонировала с духовным бытием, которое мы в себе находим.

1881

Оглавление

Метафизика

  Введение

  I. Поэтическая метафизика

  II. Диалектическая метафизика

  III. Критическая метафизика

  IV. Возрождение диалектической метафизики в философии XIX столетия

  V. Метафизика в философии настоящего времени

  VI. Метафизика в естествознании настоящего времени

  VII. Будущее метафизики

  Литература

ДУША и МОЗГ

  I

  II

  III

  ІV