Художник. Изображая иллюзию [Евгений Александрович Козлов] (fb2) читать онлайн

Евгений Козлов Художник. Изображая иллюзию

Соколову Вячеславу, судьбоносному другу и вдохновительному благодетелю посвящаю сию повесть о творческих изысканиях. Непостижимо сопричастна наша жизненная стезя, многие волнующие меня события не миновали тебя, многие переживания и слезы мои пришлось принимать тебе терпеливо, и то неоценимо велико, то заслуживает более благодарностей, чем может вместить книга.

От автора

Данное произведение было написано мною в 2011 году, и оно не было опубликовано. Спустя десятилетие, в 2021 году я произвел реставрацию рукописи книги, что я уже проделывал в прошлом году, когда составлял сборник своих сочинений с названием “Этюды романтической любви”. В этой книге я оставил без изменений тот романтический настрой, который присущ всем моим ранним творениям. Мною были только внесены незначительные изменения в структуру сюжета, а также была произведена несущественная коррекция текста. Проникшись этой историей, я вернулся в свои прошлые любовные переживания, о которых я позабыл, но которые, на самом деле, дороги для меня. После прочтения я осознал, что это произведение мне действительно нравится. Надеюсь, эта романтическая история понравится и вам.

Предисловие

“То примет полотно,

Во что себя художник превращает”.

Данте Алигьери. Пир. Канцона третья.

Я творец. Создатель, сотворивший вас, разделивший свет и тьму, живущий средь вас. Я лишил себя памяти и силы божественной, дабы открывать вас заново, дабы видеть и любить вас впервые. Я создал для вас множество миров. И однажды, я, всемогущий созерцатель, наблюдая, уйду от вас подобно человеку, но вы так и не поймете, кем был я. Ибо я немыслим.

Вступительный вдохновенный набросок

Творение – таинство.

Художник, как натура заведомо творческая, увлекающаяся недосягаемым божественным началом начал, и высоконравственная по сути властного правления в ней святых тайн, способен со всей безмерной полнотой самоотвержения и нескрываемой изощренностью самомнения погрузиться в загадочную эмпирию собственного воображения, в ту гегемонию пресветлых истин подвластных лишь пречистому духу. Проецируя туманные ясности образов на плоской двухмерной поверхности, в скором времени придавая изображению на некогда белоснежном листе четкие очертания и формы изобразительных объектов посредством красящих веществ, художник ведает и познает, художник сохраняет и освобождает, созерцая, олицетворяет вездесущее потворство зримому и незримому влиянию потусторонних сил. Ибо ведомое бытие оканчивается с первым мгновенным мазком. С тем нагнетающим основополагающим прикосновением раскрывается неведомое близкое дальностью красочное пространство. Преображенные силуэты предстают в обличьях неразрешимой немыслимости, а идеалистические наброски возносят ввысь помыслы и рьяные движенья, порою безумно пространные, панически самодовольно они дирижируют твореньем, тогда как реалистичные этюды, наполненные витиеватым сарказмом и порою насмешливой лестью, глаголют вкрадчиво, ибо они молниеносны подобно оскорбленному взору. И иное многообразие характерных творческих манер, импульсивно отзывающихся на каждое действо творца, заключают в себе акт сотворения целого живого мира. На каждую мысль, невольно выпущенную стрелой амура, приходятся десятки оголенных чувств, принятых и отчужденных, но, в конце концов, воплощенных в нечто подвластное одухотворенной материи.

Воистину, истинный художник, тот, кто не понимает всем своим скудным человеческим осознанием прошлые движения своих десниц. Потому и столь очарованно созерцает окончательный результат трудов минувших дней. С припадочным ужасом взирает он на сотворенную картину, стеснительно отстраняется от нее, то ли борясь, то ли молясь. Он хватается за голову забубенную провидением. С ужасом разглядывает фаланги изогнутых пальцев, словно насквозь пропитавшиеся разноцветными пятнами краски, почерневшие от стертого в крошку угля или сточенного в щепки карандаша, они кажутся ему чужими, инородными посланниками блистательных целомудренных муз. И не в силах осмыслить то безвременное, но временное помешательство, тот притягательный исход из пространственного мироощущения в эфирное, тот переход из тлена в вечность, не в силах предать логике происходящее, минувшее и замышленное, он покорно склоняется на колени, обретая благодатное смирение. Ибо уподобиться на миг величью, не значит стать великим. Только оным благородным обликом смиряется прелесть гордости и клевета тщеславия, ибо истинному творцу чужды собственные возвышения, лишь дарованные крылья таланта милосердно вздымают его грузное тело, отягченное земным притяжением. Да и было б, чем возгордиться, чем славу себе обогатить, когда потеряв одно легковесное перышко, лишаешься всего насущного и несущественного.

Столь занимательно и эксцентрично вальсирует кисть творящей руки, словно дрожит при редкой встрече с любимой девой, когда вечно торопящееся время будто останавливается (или так происходит на самом деле) и ощущение бессмертия не покидает до самого расторжения уз умильного взгляда рожденного нежными утонченными чувствами. Таким образом, подражатель Творца испытывает нескончаемую любовь к своему дорогому творению, такому родному. Потому-то механизмы стрелок часов в реальности летят молниеносно, а при романтическом событии достопочтенно останавливаются, и кажется, будто умереть в то ярчайшее мгновение практически невозможно. Впрочем, прежде всего художник творит душой, и сей факт неоспоримый явственно означает скрытость неизъяснимых способностей и талантов всякого творца.

Как скупщики картин обыкновенно устанавливают неудобные сроки, тот день к коему запланированное произведение с должным успехом непосредственно должно быть готово, завершено, так и судьба требует от нас порою невыполнимые работы. Вот вам положенное время для созидания сильной души и покровительства над слабым телом, вот жизнь дарована – как предварительный рисунок твердым грифелем карандаша, дабы затем его перевели на бесконечное полотно земного бытия, и от тех крохотных штрихов зависит вечность. И мы устремляемся в те потусторонние дали, превозмогая удручающие утраты, переживая несоразмерные лишения, изнуряясь дикими испытаниями, выпадающими на нашу скоротечную долю. С каждым очередным взмахом роковой кисти, судьба изменяется. Мы творим картины или картины творят нас? Непостижимо то, что истинно, но с верою прикасается художник к неподвластному постижению.

С виду самый простой натюрморт пышет цветущей жизнью, блистает сочными янтарными фруктами, благоухает медовыми полевыми цветами, излучает неподдельную легкость и свежесть зрительного восприятия. Также портрет человека, несомненно, приковывает пытливый умозрительный взгляд, с вопрошающей мыслью в очах – неужели недостаточно зеркала для усмотрения внешности как человеческой, так и предметной, неужели необходимо запечатлевать в красках печальные или радостные глаза человека, дабы однажды постичь его странствующую душу? Но красота увядает в отражении зеркал, но не блекнет запечатленная на картинах. Покуда художник обладает духовным зрением, ни время, ни пространство, не ограничат его безграничное видение. Ибо око духа раздвигает узкие границы познания, стирая ластиком излишества и недостатки проекции мироздания. В портрете непосредственно отражается сам художник и его главенствующая муза, дева-архистратиг, посему реальность от того видится иносказательной, необъективной и посему весьма заманчивой. Вскоре суждено замыканию и воспалению разума возвестить о новом приливе творческих сил. И невозможные замыслы воплотятся в сущность некоего прекрасного звездного создания.

Восторгаясь и склоняясь перед уникальными шедеврами человечества, воззрим внутрь себя и отыщем задатки невосполнимых уникальных дарований, коими нам предопределенно воспользоваться с должным почтением или отклонить их с непоправимым чувством недостойности. Да воплотятся вопреки желаниям нашим те добрейшие мысли и сказочные образы, коими обладает каждый человек вне предстоящей судьбы и правил мира сего. Однажды возьмет он глину и прах, из которой некогда был сотворен, и создаст нечто совершенно новое, невольно подсмотренное у Творца. Он смастерит кувшин, повторяющий невинно бутон цветка, внутрь коего соберется алмазная роса, затем выльет на почву засушливую влагу сокровенную, напитав пред тем самого себя, дабы возросли ростки семян хлебосольные. Слепит затем фигурку, то будет он сам, и тогда многое долженствующее в таинстве творенья усмотрит человек, ведь благостью божественной до рожденья наделен.

Творенье есть раскрытье тайны или сокрытье тайн в непостижимости творенья.

Рисунок первый. Буйство красок

Я не ведаю, что зарождает во мне безумие,

творение или отсутствие творения.

Искусству тщеславному не предавайте душу свою разумную, ибо приобретя славу, деньги и почет, потеряете душу бесценную. Творите бесславно во вразумление самого себя, либо ради ближних ваших, или беспрекословно исполняйте предначертанное служение, пророчествованное богоизбрание, ибо иное неподвластно вам.

Листопад заботливо устилал каменные мостовые безмолвных улиц, ниспадая на землю золотыми раскаленными жетонами позабытых империй, громадой ярчайших листьев, впитавших в себя последние ускользающие проекции уходящего утомленного лета. Осенний новорожденный ветер, подобно духу созидания, вздымал сухую местами влажную листву, пытаясь всеми своими воздушными силами вернуть ее обратно на одичавшие ветви, дабы сокрыть непристойные обнаженные деревья, желая продлить столь скоро нагрянувшие пасмурные и считанные теплые деньки. Жаль, не совладали заботливые порывы с лихой листвой, она, танцуя, монотонно ниспадала, рассыпаясь по земле подобно разноцветному бисеру. Некогда королевские одежды распались на составные части, ставши богато украшенным прахом, дабы согреть замерзающие древесные корни, временами оголенные до непристойности. Отчего они нуждаются в шуршащем пледе или покрывале. Также и люди изрядно заболев, обувают натруженные стопы в шерстяные бабушкины носки, ради согрева, ради надежды на пускай нескорое, но исцеление, возвращения былого радушного здравия.

Каких только оттенков всевозможных своеобразных цветов и перламутровых негаснущих тонов в односложности переливов нельзя не заметить в окружении. Ныне природа пылает багряным монаршим блеском, словно нежданно нагрянуло долгожданное время для пышно украшенного бала. И искушенные дамы, облачившись в лучшие ярчайшие платья, немного чопорные, малость вычурные, но по-королевски знатные, встают в хаотичный рядок и вальсируют с грацией подвижности утраченной молодости, мелодично плавно паря над вселенским сущим миром. Не имея за спиной птичьих крыльев, умудряются нарушать закон всемирного тяготения, столь податливого перед романтическими грезами и сюрпризами. И чем продолжительнее становится нечаянное празднество, тем обильнее и несноснее стройные дамы пьют дурманящую освежающую влагу, бурно ниспосланной щедрыми небесами. Непрозорливой важностью позируют нескладно, будто разъяренные принцессы капризно и вальяжно ведут себя перед публикой, элегантно сбрасывая давно наскучившие им жаркие наряды. Ведь совсем скоро им даруются дорогие шубы из белого прохладного пышного меха, со сверкающим на солнце несравненным отливом драгоценных камней. Алмазной росою будут они похваляться, кокетливо по-девичьи смежая веки, всецело предаваясь зимней неспокойной дремоте. А весною вновь сорвут с себя изношенные платья и в бесстрастной дочерней наготе, согреваемые первыми лучами теплого мягкостью светила, лениво нежась и умиленно ласкаясь, зачнут торжество пленительного возрождения и мирного восстания. Из-за воспаленного наплыва романтических юношеских чувств, деревья в который раз вспомнят о минувшей юности. Покрываясь смущенно прыщиками, мохнатыми почками из которых на свет появятся новорожденные листочки и цветки благоуханной сирени, яблони или вишни, дабы вскоре превратиться в созревающие еще совсем зеленые плоды.

И вот окончится пора кротких свиданий. Одевшись в легкие малахитовые сарафаны, почти прозрачные на вид, вскоре на короткое время деревья вновь наденут белые кружевные подвенечные платья, и в белом пуху соединяться навеки таинством любовного единения. Познав жестокие препоны стихий, они не опустят вздыбленные бережливые ветви, поднимая любого склоненного ветром разрушительных, но неизбежных перемен. Вскоре у них родятся кругленькие наливные детки, поджаристо румяные, столь непохожие на своих древесных родителей. Те многочисленные плоды впитают в себя кровный сок родных древ, и нечаянно повзрослев, уйдут в свободное странствие по свету, живя без отцовской опеки и материнской заботы. Плоды упрямо упадут на глинистую вздыбленную почву. Затем претерпевши многие страдания и небывалые опасности, истлеют и раскроются, семечком малым прорастут, уподобившись обветшалым незабытым пращурам.

Нецикличный цикл мироздания завершится. Однажды наступит новый день, новая жизнь настанет, заблаговременно приготовив усыпальницу упущенному времени. И только добрые духи, заключенные в телесную тленную сущность, помнят начало времен, и окончание всего сущего.

Чарльз Одри, окинув отрешенным взглядом казенную комнату, безошибочно заблаговременно определил причину возникновения постороннего шума, столь надоедливо доносившегося где-то под плинтусом. Должны быть расплодившиеся мыши, очнувшись от неспокойного сна, вновь устроили утренние беговые соревнования, с одной единственной основополагающей целью – как можно сильнее насолить законнику. Ведь сегодня у сего толерантного джентльмена выдался крайне неудачный день. В особенности осенние северные ветра и тропические дожди всегда портили ему всякое настроение, впрочем, не это стало главным побудителем ноющего уныния, грозовой тучей нависшего над его лысеющим челом, а само восприятие окружающей действительности никак не уживалось с его подавленным отчаянным мироощущением. Меланхолично нервничая и искренне сопереживая самому себе, он то и дело всматривался в миниатюрную фотографию в резной рамке со стеклом, с которой всё обширное семейство Одри смотрело на него веселыми жизнерадостными лицами. В ответ джентльмен прикрыл веки, мысленно ребячески желая, чтобы фигурки невзначай начали шевелиться, деликатно помахивая ему крохотными ручками, либо высказали бы ему приятные ободряющие фразеологизмы поддержки, но, к сожалению, плоское выцветшее изображение сохраняло свое всегдашнее невмешательство в повседневность горестного бытия не слишком именитого родственника. Отчего, Чарльз, утробно отчаянно вздохнув, откинулся на спинку скрипучего стула. Неслышно послышались характерные потрескивания изгибающихся прутов, сулящие неминуемое падение, если не сбросить седоку несколько килограммов прошлых побед, и, конечно же, неудач.

Озлобленное и вспыльчивое безразличие ко всему и раньше подолгу испытывал он, с несмываемой каплей досадливой обиды на сердце. А неминучая хворь с первыми болевыми признаками осенней простуды мучила его тело всяческими влажными, порою склизкими неудобствами, одно из которых именуется насморком. Посему из левой воспаленной ноздри законника всё время течет проворная прозрачная капля, отчего с помощью платка ему частенько приходиться убирать сию неуместную проказницу, но та, словно альпинист, повисший на волоске редких усов детектива, цепляется всеми силами, сопротивляясь и насмешничая. И иные залежи влаги подобные ей спешат уподобиться простудной капле, столь безбоязненной перед неминуемой гибелью.

Обладая невысоким ростом властителя дум, широким лбом философа, несоразмерно тонкими пальцами пианиста, хозяин сего неатмосферного кабинета походит на обильно сдобренного дородного мэра в отставном чине простого служащего. На самом же деле с недавних времен Чарльз Одри заведует всевозможной полицейской розыскной документацией, скучнейшими рапортами и докладными, насущными заявлениями и иными письмами к административному начальству. Оная вычерченная работенка скромна описанием, позвольте вкрадчиво заметить, довольно пыльная, однако не в меру скрупулезно ответственная. Ему приходиться добросовестно хранить толстенные папки в полной гармонии с не щадящим никого временем, невзирая на давность их написания, исключая дату составления, примерно раз в месяц ему приказано просматривать содержание бумаг, перелистывать бланки и отчеты, окидывая оценивающим взором и неоднократно их дублировать, почти всегда бессмысленно.

Немного маниакально нервируя самого себя, машинально невольническими манипуляциями приглаживая остатки седых волос на двойной залысине, он пытался разглядеть в гнетущем неоднородном пейзаже, столь заманчиво представленном его навостренному взору за окном родного кабинета, нечто успокоительное, дурманно безмятежное. И вправду, там, вдали, парадоксально виднелась сонная лощина, частично таинственно скроенная из пестрых древ и колючих кустов барбариса. Те гулкие иллюзорно явственные видения подталкивали его опустошенный разум на всякого рода макро и микро размышления несвойственные его теперешней отрешенной униженности эстета. И кажется, что в нем порывы пытливой агрессивности начали постепенно стихать. Чарльз Одри самозабвенно задремал, поглощая сонные запахи плакучей осени, отстраняясь от всего, закрыл глаза…

Однако его летаргический покой продлился недолго, ибо детективу предстояло вновь стать застигнутым врасплох неожиданными чопорными звуками, кои возрастали по мере упрямого приближения одного шумного неизвестного объекта, настойчиво вышагивающего по первому ярусу казенного здания.

Будущее мелодраматичное действо неминуемо происходило в неказистом разухабистом доме, который и ныне значится под двадцать седьмым номером. С легкостью восприимчивого туриста, вы, не приложив особых поисковых усилий, отыщите сей незамысловатое строение, в коем заведомо распознаете детективное правовое агентство, плотно сотрудничающее с инспекторами соседних округов.

И вот, неуместная увертюра продолжается, однако глухие пререкания внизу ненадолго прекратились, и Чарльз Одри немного успокоив истомно сильно бьющееся истовое сердце, вскоре несдержанно вздрогнул от цоканья быстро постукивающих каблуков. Старый джентльмен, нисколько не малодушествуя, начал чинно твердить внутри своей охладевшей души просительные молебны, укорительно уговаривая милостивую судьбу сжалиться над ним горемычным и нынче не тревожить по разношерстным пустякам, хотя бы сегодня, ему хотелось бы всего один коротенький денек побыть в многовековой тишине. Но судьбоносная высшая сила явно имела на данный час столь же скверное настроение, как и у угрюмого архивариуса. Потому-то или по иной какой-либо причине, входная дверь его кабинета резко отворилась, впустив тем самым зачинщика тех раздражительных шумов и будущих не менее громких перипетий. На пороге дерзновенно показался импозантный молодой человек с внушительным пылающим дичайшим взором, который попеременно бросаясь из стороны в сторону, попеременно дико глазея, словно карающим забралом несся впереди прочих чувственных устремлений юноши, копотно испепеляя всё вокруг. Всклоченные рыжеватые волосы подобные отдельным огонькам неспокойного пламени, колыхались при каждом его яром движении. Стройная архаическая фигура подтверждала золотое сечение, подобное заповеданное усмотрение Творца, особенно классическая форма вытянутой головы, свидетельствовала о немаловажности сего разумного индивида, а твердость быстроходной походки и общепринятый этикет, выказанный в его учтивой речи, украшали его и так негласно яркую личность. И казалось, что его сердце источало в ту и последующие минуты неведомое по теплоте чувство, ибо в некогда прохладном кабинете архивариуса сразу стало невыносимо удушливо жарко.

Молодой человек дерзко закрыл за собой входную дверь и, не сходя с занятого места, начал вопрошать.

– Мне поведали, о вашей деловитой заинтересованности в раскрытии подозрительных преступных дел.

Тем непродолжительным временем инспектор в отставке подозрительно прищурил очи, смерив юношу проницательным взором, полагая и располагая прозорливой интуицией. “Еще один желторотый юнец, считающий себя центром Вселенной и с самомнением, доходящим до эксцентричной вседозволенности” – подумал Чарльз Одри, скептически оценивая незваного гостя. – “Что ж, мне это даже нравится, в этом что-то есть, нечто любопытное” – вместо завершения своей мысли сделал нелегкий вывод он. И ответил вслух следующим откровенным порицанием.

– Боюсь, вы плохо информированы о моей деятельности, либо вам дали ложную в корне информацию. Я всего лишь заведующий наискучнейшей картотекой всяческих преступлений. Здесь находятся только письменные характеристики граждан однажды преступивших закон. А все уполномоченные служащие распределены по иным кабинетам, следуйте дальше по коридору и обязательно наткнетесь на оных представителей правопорядка.

Однако юноша не сдался, настоял на своем.

– Из изреченных вами слов следует, что вы боязливо отказываетесь помогать мне, считая мое поручение чересчур безвыходным? – теперь уже с нотами фиглярского отчаяния проговорил юноша.

О, тут детектив со всем своим высокомерием явно был задет за живое.

– Напротив, я желаю чтобы вы дословно заинтересовали меня прозаическим рассказом о вашей проблеме, дабы изменить мой растущий недоверчивый настрой по поводу вашего нежданного появления. – с заносчивой живостью тихохонько предложил Чарльз Одри.

Одобрительно сложив пухлые кисти рук на матовой поверхности офисного стола, и немного сардонически прищурившись, дабы несколько пускай даже мнимо улучшить зрелостью ослабшее зрение, детектив начал пристально всматриваться в немногословного собеседника. Он пристально воззрился на сего вполне обыкновенного на вид, местами не брезгующего дорогими аксессуарами франта. Лицезря будто во всех положенных ракурсах, в детективе создалось подобное первое впечатление: типичный заложник низшего класса с завистливыми повадками неблагоустроенной аристократии. В подтверждение сего довода чрезмерная угловатость фигуры юноши намекала на его плохое питание в частности из-за студенческой экономности, безрассудной бережливости. Особенно слишком низкая посадка глаз свидетельствовала о недальновидности сего юного созерцателя, несуразный оточенный нос и челюсть в белесом пуху указывали на изобилие безудержных несозревших амбиций, со временем возрастающих или угасающих по мере взросления. Обведя глазами, все эти внешние данности обыденной юности, детектив нисколько не казался впечатленным, особенно чересчур продуманная вербальная последовательность изложения дела, говорила о неоднократном мысленном повторе того краткого повествования, либо о лживой хитростной выдумке. Однако несколько нестандартная натура новоявленного юноши выражала неподдельную искренность, даже излишнюю откровенность, впрочем, и многое другое вполне притягивало внимание единственного слушателя этой истории.

Эрнест, а именно подобным именем зовут молодого смышленого человека, уверенно соизволившего явится в тоскливый затхлый кабинет детектива, подошел ближе к столу, и также осмотрел одними сузившимися от света зрачками необычайно невыразимый пейзаж, удивительно исполненный в огненно-золоченых красках, развернувшийся промасленным холстом прямо за окном. Юноша внезапно осознал – сколь слеп он был, ведь он совсем недавно столь упорно спешил, не замечая ничего и никого. Неужели и по лабиринту жизни мы бежим со столь же упрямой слепотой на душе, с поволокой суетной вуали на очах? Но те философские умственные трактаты он отложил в сторону, ибо сейчас настало самое наилучшее время, дабы напрягая импульсивную память, вызволить накопившиеся идеи и парочку весомых предложений. Юноша начал говорить ровно, но местами бессвязно.

– Дело, которое я хочу вам поручить, обстоит таинственным образом. Стоит заметить, что многие даже отказываются слушать мои речи, ссылаясь на неотложную занятость или на помутнение моего рассудка. Насколько же заносчивы, эти ленивые недальнозоркие ищейки, и представьте себе, они еще и ко всему прочему во всем произошедшем обвиняют меня. Обвиняют того, кто темными ночами не спит, кто обшаривает все злачные кварталы города и…

– Ближе к делу. – деликатно перебил его Чарльз Одри.

– Да-да, конечно. – согласился юноша смиряя свой разрастающийся пламенный пыл. – Это злосчастное действо произошло примерно три дня назад. Я работаю, или вернее работал, в магазинчике на улице Доратенью по пятой аллее Тайм-Сквер. И рядом со мною в угловатом цветочном закутке продавала сложенные в букеты цветы, одна юная обворожительная леди по имени Эмма. Ее фамилия и родословная к моему глубочайшему несчастью, не будут мною раскрыты. Но именно она уже три дня числится бесследно пропавшей беглянкой.

Кладовщик черканул убористым почерком на выдранном из блокнота клочке бумаги пару строф и вслух добавил от себя некоторый комментарий.

– Женщины, продающие цветы, насколько я смею себе заметить, всегда изысканы, привлекательны, ухожены, в общем, солнечно воздушно красивы. Вокруг их живо благоухают напыщенные цветы, витают в окружающей атмосфере приятные околдовывающие ароматы. Приятнее всего наблюдать за тем, как изящные тонкие женские пальчики завязывают лоскутную ленту на фольге слагаемого букета столь аккуратно, столь ласково, в общем, со всей возможной нежностью. Должно быть в это время цветы завидуют более совершенным созданиям, чем они, которые столь лестно ухаживают за медленно умирающими бутонами. – тут уголки его рта невольно поползли вверх. – Наверняка цветы надоедают тем прелестным особам хрупкого пола, и их кавалерам приходиться изрядно призадуматься об искушенном предмете ухаживания, о том каким новым дарением удивить столь обогащенную красотою женщину, живущую среди стольких невинно белых и страстно алых роз и других не менее райских цветов.

Эрнест, слушая словесные мысли детектива, ненавязчиво погрузился в потерянные терзаниями воспоминания.

– Вы, несомненно, правы, Эмма была для меня полубожественной дриадой. Она светлое чистое невинное создание. Стройная фигура ее напоминала стебель нераспустившейся розы, белокурые волосы ее лоснились лепестками раскрывшегося желтого тюльпана, и белоснежное матовое личико, словно оттиск белой лилии, внушало благоговейное подобострастие. Помню необычайно величавые глаза, не отставляющие равнодушным, они завораживали меня бездной первозданной красоты в вихре дум немыслимых сравнений. Когда я с наглым воздыханием засматривался на свою нимфу обожания, подобно ей я робко смущался, а она застенчиво отводила свои кроткие очи в сторону. Но разве могло ли быть иначе в обществе самозабвенно уникальной девушки? В которой не было и тени порока, ведь её ангельское естество всегда излучало безмятежное успокоительное тепло, потому-то я всегда наивно полагал, фатально думал, что она защищена от всякого непотребного зла, будто сами Небеса никогда не оставят свое благословенное дитя, а всяческие злодеи не покусятся на ее добродетельную жизнь. Но как я ошибался! Слепо упуская явственные намеки надвигающегося преступления, я глухо не замечал приближающийся грозовой недобрый штиль, те зарничные отзвуки поступающей потери отвергал моим самонадеянным всегдашним фанфаронством, почитая те предвкушения за вздорные маловажные галлюцинации. Опьяненный каждодневным безмерным счастьем, я малодушно оправдывал каждый злосчастный знак скорого свершения непоправимой трагедии в моей жизни.

Эрнест окончил свой душевный пленительный сказ, а детектив тем временем явно увлекся его поэтическими интенциями, ведь любовные сентенции его всегда завораживали неподдельной искренностью и шумливой сердечностью.

– Что именно произошло? – заинтересовавшись пуще прежнего, вопросил Чарльз Одри, позабыв на время о своем удушливом унынии.

– Ее похитили. – лаконично просто со вздохом отчаяния ответил Эрнест. – Мою любимую Эмму злостным обманом завлекли в пропасть неизвестности и безвестности. – юноша судорожно нервически начал переминаться с ноги на ногу.

– Сядьте, прошу. – предложил внимательный слушатель подмечающий все важные и маловажные детали.

– Благодарю. – сказал Эрнест и неудобным образом разместился на деревянном стуле, который неловко позаимствовал у стеллажа с раскормленными папками в каждом ряду, затем понурив свой голос, изрек. – Странность состоит в том, как именно и при каких обстоятельствах произошло похищение Эммы.

Хорошо, что юноша, далекий от потустороннего мистицизма, не использовал в момент изречения своих слов зловещую готическую тональность, а то подпрыгнул бы детектив сию же минуту до потолка, будучи застигнутым врасплох. Ведь Чарльз Одри навострил все имеющиеся в запасе у него в данный период времени сконцентрированные органы чувств, отчего его всегдашняя раздражительность испарилась подобно дымному черному пару. Его привычный досуг окрасился иным приятным цветом, кажется, будто вся жизнь архивариуса сменила обыденный невзрачный серый тон, на новый перламутр, переливчато флуоресцентный.

Отводя задумчивый взор в сторону картинного окна, он творчески анализировал слышанное предуведомление, столь живописное, доносимо слетающее с уст юноши, который в данную минуту походил на горящий факел, светящий во тьме безразличия очерствелости доблестным свеченьем, но таким беспомощным свеченьем.

Эрнест, нисколько не сомневаясь во внимании слушателя, отверг бесполезные сетования. Дабы вскоре сызнова вкрадчиво продолжить обрисовывать недалеко канувшее прошлое, пологая, что детективам нужно пояснять суть дела именно так незамысловато дословно и никак иначе.

– В тот четверг я по обыкновению своему наведался в цветочный магазин. Однако Эммы там не оказалось. И это, скажу я вам, удивительный нонсенс. В дальнейшем целый день она не появлялась на рабочем месте. Затем миновало два долгих для меня дня. А она по-прежнему не появлялась. Ни письма, ни случайного слуха. Я взволновался, просто места себе не находил. Сразу подумал о скоропостижной болезни, должно быть осеннее обострение или холод не обогреваемой квартиры способствовали ухудшению ее самочувствия, ведь она такая фарфоровая хрупкая, а в такую гнусную погоду даже у меня обильно капает с носа. – тут он шмыгнул ноздрей в знак наглядного подтверждения своих правдивых слов. – Итак, безусловно, сразу решил навестить ее жилище. Вы представить себе не сможете, каково было мое удивление, когда я обнаружил дверь ее квартиры незапертой. Помню, как сбивчиво ступал, лихорадочно спотыкаясь, боясь выдать свое вероломное появление. Испытывая необъяснимую детскую боязнь, невзирая на страхи, я начал осведомленно осматривать помещение, взглядом выбирая предмет потяжелее для самозащиты, оправданной самообороны. И Боже Милостивый, что же я увидел! – от такого резкого восклицания кладовщик действительно подпрыгнул на стуле. А юноша, ничего не замечая, остекленными глазами провидца прошлого, красными от нескончаемых потоков слез, изливающимися лишь в уединении, на этот раз, смирив скорбные потуги своего раненого сердца, выразил жестикуляторное участие в процессе обрисовки, мерно обведя ладонью вдоль пола. Юноша жестом показал увиденное им зрелище в квартире Эммы, описывая так. – Огромная лужа красной тошнотворной жидкости кошмарно застыла на гладкой поверхности вишневого линолеума. Моей любимой Эммы, к невыразимому счастью, в комнате не оказалось. Тогда я явно не желал лицезреть хозяина сей истекшей из ранения влаги. Значит, мою любимую девушку определенно похитили – окончательно удостоверился я. И сейчас нисколько не сомневаюсь в своих веских доводах. Но чья была та кровь? Чье мученическое тело потеряло столько багряной живительной воды? О, у меня возникли кучи пространных вопросов, один неправдоподобнее другого. Мечась из одного темного угла в последующий, я предпринял единственно правильное решение на тот момент (или решил попросту повесить неразрешимую проблему на кого-то другого). А именно, вызвал с помощью местного телефонного аппарата полицейских, которые не в привычку быстро практически незамедлительно явились на квартиру, и, успокоив меня братским хлопаньем по плечу, подсчитали, что видимо на том с честью выполнили свой служебный долг. Вы не ослышались, они выразились весьма убедительно – оказывается, срок отсутствия моей подруги слишком мал, чтобы искать ее, вдобавок я не являюсь для нее прямым родственником, посему должен воздержаться от излишних переживаний, а красная лужа, аккуратно разлитая на полу всего-навсего канцелярская краска. И вправду еле уловимый запах краски свидетельствовал о моем глупом упущении. Это была простая краска – столь умело напоминающая насильственно пролитую кровь. – Эрнест выпрямил свою руку перед покрасневшим лицом, будто пытаясь оттенить предвзятый позор. – Краска, подумайте только! Не описать насколько я был смешон. И в таком серьезном обществе, в таком подавленном сокрушенном настроении я прибывал некоторое время. Однако я вскоре вернулся в свою мастеровую лавку, где как положено у ворчливого начальства, получил нагоняй за неуважительное неблаговременное отсутствие. Признаюсь, я порою чересчур вспыльчив и потому пренебрег советом управляющего, и вновь осведомился о пропавшей Эмме, некогда продававшей в цветочном магазинчике цветы. Однако в ее лавке всё оставалось неизменным, кроме одной крохотной детали. На стуле где Эмма когда-то сидела, ожидая покупателей с романтической книгой в руках, ныне лежала обрезанная белая роза, вернее отсеченный пышный бутон с каплями на лепестках всё той же кентервильской краски. В очередной раз мое докучливое сердце чуть ли не выпрыгнуло из зардевшей груди. На секунду я вообразил себе правдивость сего устрашающего знамения. Сознательно осознавая, что кто-то явно играет моими накаленными до предела нервами. Или может быть это всего лишь дерзкий розыгрыш – внезапно оптимистично вздумалось мне. Но весь равнодушный мир словно был против меня, никто не решался помочь мне, никто не спешил разрешить мои буйные тревоги, развеять мои мрачные предубеждения.

Здесь Чарльз Одри, не мудрствуя лукаво, приподнял изогнутые брови. После на секунду застыл экклезиастом с драматично античной мимикой на лице, будто свободолюбивой душой незаметно покинул бренное тело, слетал к неким горним советникам, и вскоре вернулся обратно с доброй многообещающей вестью.

– Как я понимаю, вы ознакомили меня лишь с малой частью минувших событий. Скажу вам, что я крайне заинтересован вышеизложенным делом. Но конечно же, всё намного проще, чем вы полагаете, хотя и спасибо вам, что всё изложили без лишнего пафоса. – в ответ юноша чуть кивнул острым подбородком, а детектив продолжил говорить, но уже о более тонких материях романтизма. – Влюбленное воображение рисует трагические сюжеты, однако, смею вас уверить, мой бесстрастный ум будет вам исключительно полезен, особенно в насущном столь поспешно созревшем двуликом вопросе. Ведь мое байроновское сердце давно не покорялось свободолюбивому чувству влюбленности. Минули с летами мои безудержные порывы губительных страстей юношеских безумств. Посему история похищенной Эммы видится мне трагикомедией. Я охотно соглашаюсь распутать спутанную паутину сего таинственного дела о бедной пропавшей девушке. Лишь по одной важной причине. – вертикально выставив указательный палец уточнил детектив. – Только потому, что вы самозабвенно любите ее. И потому заслуживаете скорую помощь, ведь вы настойчиво пылки и опасливо любознательны. Без меня вы наверняка погибнете от разгоряченного отчаяния. – ровным тоном декламировал Чарльз Одри.

– Я найду преступника, чего бы мне это ни стоило! – выпалил Эрнест.

– И определенно скоропалительно погибнете. В связи с последней вашей репликой, истинно уверяюсь в том скоропостижном исходе. – тут детектив раскрыл несколько карт своих выигрышных мыслей. – Уважаемый Эрнест. Вами искусно играют, жестоко манипулируют, вас умышленно подталкивают к медленному самоубийству, вернее к самовозгоранию, тем самым освобождая злодея от ваших надоедливых притязаний. Но поблагодарим ведающее Провидение, которое ниспослало ваши страхи лично ко мне в руки. Все ваши дневные кошмары я с радостью и отзывчивостью развею.

– Значит я не ослышался, и вы хотите помочь мне. – изрядно воодушевился юноша. – Вы первый человек, встреченный на моем трудном пути, со столь благородными намерениями и бескорыстными целями. Однако вы попались мне умышленно, я где-то читал о вас, но теперь это уже не имеет особого значения, главное это то, что вы ринулись мне на выручку. – Эрнест протянул свою правую руку для братского рукопожатия и произнес. – Благодарю вас от всего сердца.

– Это вы ко мне заявились, не забывайте об этом. – немного отстранился детектив от излишнего братолюбия.

– Конечно. Но скажите, каким образом мы скрепим наш договор, где мне подписаться? – молвил юноша вопрошая.

В ответ Чарльз Одри сардонически ухмыльнулся.

– Договор заключен. Ведь вы помыслили и произнесли мысли вслух, а всякое сказанное слово имеет весомое значение и значительный вес, и мы будем отвечать за каждый звук, изреченный нашими устами, Например, ваша любовь к леди Эмме. Вы не огласили ей свои нежные чувства, не выстроили высокие планы, не признались ей в любви, хотя внутри себя горячо любите ее. Посему мысль, чувство, эмоция – уже именуют вывод. Мысленная клятва – это непреложный обет, ибо мысль не уничтожить, не предать забвению, не скрыть, ее не забыть. Посему размышляя будьте осторожны и предусмотрительны. – туманно улыбаясь говорил кладовщик.

Юноша сконфуженно заерзал на стуле. Проницательность бывшего детектива бодрила его неистовый дух, вселяя крохотную надежду в этот омут удрученной разлуки с любимой, в тот темный лог серых переживаний. Словно посреди внушительного страха потери близкого человека возник путеводный маяк. Помимо прочего, кажется, сегодня он заполучил верного друга, который всегда готов подставить перед опасностью свое крепкое плечо, защитить своим неприступным телом от всяческих обидчиков.

– Вы словно читаете мои мысли. Я ни разу не говорил о любви, но вы…

– Чарльз Одри, впредь зовите меня только так. – перебил его детектив.

– Безусловно. – одобрительно согласился Эрнест. – Меня пугает вся эта загадочная история, я, видимо не спал уже несколько дней.

– Вот чем именно чем, вы, Эрнест, займетесь после того как покинете мои скромные владения. Предадитесь крепкому сну, вздремнете, часок другой. Фазы покоя эйфории никому еще не помешали. А затем мы начнем неотлагательно распутывать накопившиеся гордиевы узлы, но исключительно вместе, прошу, заметьте, что без вас цепочка круга действующих лиц не сузится, и главное звено, естественно, леди Эмма, которая, я вас заклинательным суждением уверяю – жива. Но в каких обстоятельствах прибывает на данный момент, это я вам пока сказать не могу. – со всей непоколебимой честностью говорил детектив.

– Но каковы ваши созревшие соображения по этому поводу? – юноша немного надавил на собеседника.

– Их великое множество. Даже слишком много во мне неизбежных предположений. – ответил тот, а затем претенциозно продолжил. – Во-первых, непосредственно необходимо разобраться с хитроумной личностью преступника. Предположу, что вы иногда думаете о том, что ваша девушка якобы сама подшутила над вами, над таким доверчивым юношей, но эта мысль ложна в самом своем корне. Определенно, между вами вклинилось чужеродное существо, появилось некое третье лицо, которое явно не желает вашего с любящей Эммой венценосного воссоединения. Может быть, одна ревностная особа, некая незнакомка, давно безумно влюблена в вас и таким коварным образом она убрала с дороги мешающую ей соперницу. Или дерзновенный джентльмен, воспылавший сумасбродной страстью к Эмме, совершил безумство ради бесславного имени своих необузданных чувств. Верны ли мои предположения? Я с определенной точностью высказаться не смею. Однако похититель оставил множество многообещающих улик против самого себя, он подкинул их намеренно, не боясь быть узнанным. Злоумышленник не страшится демонстрировать свою изобретательную нестандартную душу и ее стоическое мышление, всячески подчеркивая свою ярко выраженную индивидуальность (оно же простое беспричинное возвеличивание). Что ж, мы все имеем на это право. Но лишать другого человека свободы нам не велит совесть, и тому противоречат светские законы. Свободы ограничены, это правда, однако подло туже затягивать системные ошейники на наших итак распухших шеях. Нет, не подумайте лишнего. В этом преступлении нет бесчеловечного насилия. Здесь лишь непомерно красуется, четко вырисовывается глобальное воображение, временами больное, если судить, апеллируя узостью моего мышления. Мы с вами в дальнейшем попробуем думать как преступник, просчитывая его следующие решающие ходы.

– Поясните, пожалуйста, в подробностях. – юноша внимательно слушал детектива, хотя глаза его начали предательски слипаться.

– Предметы муляжи. – пояснил детектив. – Краска, цветок, и многое другое есть не что иное, как отвлекающий маневр. Дабы вы бесполезно тратили душевные и физические силы на не столь важные вещи. Да, безусловно, они имеют характерный подтекст в раскрытии этой тайны, однако, смею заметить, на вас они давят смертоносной обреченностью. Увлекаясь несуществующими иллюминациями, вы не видите главного. – детектив чуть повысил хрипловатый голос. – Итак, вот мои первые соображения. Краска – предмет редкий и не каждый человек использует ее часто в быту или на работе. На ум приходят художники, маляры и прочие работники, занимающиеся раскрашиванием чего-либо, либо дилетанты с творческими нереализованными амбициями. Краска на полу в точности походила на свежую пролитую кровь, значит, простой рабочий не смог бы смешать краску подобным сознательным образом, так по обыкновению реставраторы покрывают поверхности готовыми смесями. Из чегоследует, что нам противостоит человек понимающий, по опыту разбирающийся в живописи. Подбор цвета дело весьма сложное, мне лично неведомое. Только пытливый художник сотворит интересный неповторимый цвет, и только он. Или она, пока что неизвестно. – Чарльз Одри был крайне последователен в своих суждениях. – Далее следует странный обезглавленный цветок, окрашенный той же кровавой краской. И позвольте здесь, я немного измыслю деликатную логику. Срезанный бутон это символ отбирания, лишения, разлуки. Обычно его срезают, чтобы поднести ароматный бутон ближе к чувствительному носу, дабы понюхать, ощутить пряный восточный запах, вкусить вездесущий дух светлого цветного лета. Отсюда следует, что Художник (а впредь мы будем величать преступника именно так) позаимствовал ваше дорогое сокровище ради обладания, отобрал ради познания, может быть для творческого вдохновения, или взаимности любовных переживаний. Тут я со всей уверенностью сказать не могу. – кулаки Эрнеста гневно на секунду сжались, но затем тот снова сонно размяк. – А зловещие капли на нежных лепестках розы лишь подчеркивают неотъемлемую связь между тем первым символом и вторым. Видимо Художник изучил ваши повседневные повадки и жизненные предпочтения. И видимо вдобавок всё очень хорошо спланировал. – Чарльз Одри сделал еще более серьезный вид, чем прежде, делая экспрессионный акцент на последней воодушевляющей реплике. – Непременно, болезненные попытки Художника лишить вас рассудка продолжаться и впредь, но вы, Эрнест, совещайтесь со мной по каждому насущному вопросу, прежде чем предпринимать какие-либо ответные действия. И мы раскроем это дело о Художнике, будьте в том почтенно уверены. Вот совсем скоро я составлю его психологический портрет и лишний раз докажу всему обществу насколько несчастны люди оступившиеся от правды.

На последнем слове Чарльза Одри, ослабленный юноша, сложив усталую голову себе на грудь, тихо задремал. Сквозь тонкую, но прочную паутину снов тот слушал монотонную речь детектива, словно далекий потусторонний разъясняющий голос.

– И вот что отличает падшего маньяка от обычного человека. – заметил Чарльз Одри. – Злодеи не могут подобным обликом преспокойно спать, на время, позабыв обо всех своих невзгодах.

Кладовщик не стал даже пытаться будить Эрнеста, а вместо этого вновь направил свой излишне созерцательный взор туда, за ограду проницаемого окна.

Рисунок второй. Фонтан дедукции

Золотистый драгоценный листок, с темными коралловыми искривленными прожилками медленно вальсируя, спускался вниз. Миниатюрные капельки-дюймовочки зримо напоминающие слезинки, закрапали в прерывистом мелодичном ритме плачевной гармоники, пополняя влагой перенасыщенную почву и омывая пожухлые листья осеней заунывно восторженной поры. Грузно полегшими перьями на прах минувших незабвенных поколений, листва покоилась мирно, но не безмолвно, ибо ее шуршащий шепот звучал отовсюду. Погода по воле Творца раздосадовано хмурилась и натужно причитала.

Засыпая, каждый желает сумрачного долгого покоя, но люди по-прежнему бодрствуют, нескончаемо суетятся, превозмогая непродолжительный сон и затяжную скуку. Вот около молчаливого спящего фонтана, в данное время года, не испускающего резвые струйки воды, выключенного до определенно теплого срока, уютно расположились две смеющиеся дамы, они будто мило беседуют и, сокрывшись под одним ярким цирковым зонтом, ревностно хлопочут речью о своих житейских проблемах. Чарльз Одри наблюдает за ними, анонимно разглядывая и прислушиваясь сквозь прозрачную защиту стекла, однако разобрать что-либо вразумительное в их диалогах ему затруднительно. Никогда он еще не встречал взглядом в своей долгой жизни двух среднестатистических женщин, которые находясь рядом, брезговали бы разговорами, ибо две субъективные дамы и объективное молчание субъекты несовместимые. Бывший детектив размышлял, излучая душой всё новые и новые мысли. Например, такие: “Однажды я работал среди плеяды юных дев. Будучи кротким молодым человеком и нерешительно переживающим любое столкновение с внешним миром, особенно со столь прекрасным как они, я не удостаивал их должного внимания. Не говоря с девушками, я просто сидел рядом с ними, дрожа от страха, смущенно краснея и сконфуженно потея. И при всём этом я знал о них практически всё. Невольно слушая их бесконечные диалоги и монологи, я узнавал подробности их личной жизни, а также казусы их публичной жизни: все эти болячки и укоры на судьбу, планы на будущее и сокровенные желания. Хотя я и оставался немым, мое бездействие имело тот же результат что и действие. Только вот мой эмоциональный фон имел один и тот же невзрачный цвет”. – затем он, напрягши сфокусированные веянья души, продолжил мысль иного плана. – “Значит, обвиняемый нами преступник не является женщиной. Слишком скрытны его чудные влияния. Дама бы не удержалась от раскрытия тайны, показа своего порочного умысла. Нет, определенно нет, здесь всё куда сложней. Это не простое похищение, ведь требования выкупа не поступали, отчего легко предположить, что с леди Эммой не желают расставаться, потому что она для чего-то нужна похитителю. Может быть, ее насильно принудили к рабству, отправили под конвоем в арабские нецивилизованные страны, дабы она стала наложницей любвеобильного тамошнего визиря. Но я не могу припомнить недавние подобные пугающие слухи, даже в желтой прессе не пишут о таких чудовищных злодеяниях. Кто же ты неизвестный нам художник? Ценитель безвременной красоты или коллекционер ускользающих красот?” – Тут Чарльз Одри зашел в непредвиденный мысленный тупик.

Будучи в звании именитого уважаемого сыщика, он успешно провалил последнее дело о точечном помешательстве нескольких горожан и о пропаже одной девочки, которая фантасмагорическим сновидением являлась к нему и просила о помощи, и то безумство вскоре ввергло его в беспамятство. Светлая сторона его жизни претерпела затмение, потому что то нераскрытое преступление полностью его сломало. И тогда, удалившись в казематы пыльных папок, он решил недолговременно переждать неутихающую бурю нервных срывов, дабы поправить запущенное подорванное здоровье и просто собраться с растерянными, словно иглами по полу, мыслями. Однако это новое дело, кажется ему куда как загадочней всех предшествующих дел, в то же время оно выглядит таким предсказуемым. Однако не найдя более доводов в поддержку своей насущной теории, он решил составить пока что нечеткий душевный психологический набросок того подозреваемого похитителя. Он начал поочередно формировать конкретные стороны предполагаемой безумной души Художника, не вступая в полемику с назойливыми фактами.

Чарльз Одри стал мыслить таким образом. – “Во-первых: естественная натура Художника творческая, поэтому не лишена мечтательной фантастики, потому столь возвышенно магнетически тяготеет к прекрасному творению, восхищается всем прекрасным, в меру рамок человечной нравственности познает и запечатлевает ту неописуемую красоту. Также он пытается сохранить пленительный образ, стремится запечатлеть блик созидающей красоты, а леди Эмма насколько я полагаю, девушка с ярко выраженной привлекательностью, однозначно зачаровала созерцателя, со всем беспощадным натиском ввергла его в вечное пленение. Впрочем, все девы обладают врожденной завлекающей красотой, и исключения пока что мне не встречались, ибо в каждой заключено нечто недосягаемо высокое тайное произволение, и именно то эфирное утоление юноши, как правило, пытаются осмыслить. Но также насколько цветы имеют разную степень привлекательности, настолько и различен наш вкус, наше восприятие цвета. Кому-то нравятся экзотические диковинные непокорные цветы, кому-то полевые простые скромные, но все они одинаково изящны, духовито источая душистый аромат в пропорциях неизмеримых, они одинаково приводят в трепет чувствительные мужские сердца. А Художник явно олицетворяет потерявшуюся Эмму с белой розой, раз так открыто намекает о главенстве ее красоты над прочими соцветиями, о ее невинности и благочестии. Оставив тот сравнительный символ на обозрение Эрнесту, он предупреждает его или уведомляет его о своих интересах. Поэтому преступник определенно является искусителем. Видимо лишь раз, увидев прекрасную девушку, он воспылал диким желанием обладать ею, возгорелся желанием не делиться ни с кем со столь явственно уникальным творением Творца. Интересно, что думает обо всем этом сама похищенная леди Эмма? Видимо крайне противоречит чужеродному натиску или она обворожена необъяснимым почитанием, либо скорей всего обезоружена непривычным вниманием со стороны такого экстравагантного поклонника? Что ж, это не столь важно. Главное в последующие дни благополучно отыскать золотую клетку, дабы вызволить на волю своевольную пташку, вернуть покойное состояние духа сему молодому человеку Эрнесту, и в конце освободить еще одну страдающую личность от безвольной одержимости. Ведь Художник, как всякий грешник, страдает от собственной безудержной пагубной страсти, хотя та и доставляет тому краткую временную иллюзию удовольствия. Он пытается полновластно изобразить то, что невозможно передать с помощью простейших красок, желает властвовать над той олимпийской музой, которая ему не принадлежит. О сколько теперь у меня дел, но хватит ли у меня сил разгрести их, причем в одиночку?” – на этом неразрешимом вопросе Чарльз Одри оборвал нить своих блуждающих дум, испытав и радостно познав свою бессрочную необходимость, некоторую значимость. Детектив рывком поправил ворот шерстяной кофты, уж слишком тот удушливо сдавливал его морщинистую шею. Далее ему нужно было будить дремлющего Эрнеста, дабы начать сбор новых важных улик, истинных доказательств, если быть предельно точным, и наконец-то разоблачить одного самодовольного выдумщика.

“Я лишь тогда настоящий, когда безмолвствую” – вспомнил свою любимую фразу детектив, взглянув на разнежившегося молодого человека, который тем временем неустанно почивал, свесив отягченную облегчением главу. Когда люди чинно спят, они выглядят спокойными, видимо поэтому благоговейно прикрывают веки умерших, в знак успения этой ушедшей земной жизни, ибо человеческое тело засыпает ради преображения и воссоединения с утраченной душой в великий день Воскресенья из мертвых. Но вот что действительно чудодейственное творится в непроницаемых сновидениях спящих и насколько далеко душа человека отдаляется от тела, нам неведомо, потому задумчивый Чарльз Одри даже не стал заносчиво бесполезно гадать и противостоять сему философскому апологету.

В его душе промелькнула еще одна внезапная мысль – “Родителям приведшим свое чадо в магазин игрушек нужно помнить, что если пытливое дитя увидит занимательное развлечение или пленяющий детский разум цветастый предмет, то та довлеющая потребность на долгое время завладеет маленьким неукротимо неопытным человечком. Тот малец начнет неистово просить купить понравившуюся ему игрушку – скорее, ну же, пока ее не приобрел кто-то другой. Он будет навзрыд плакать и топать неистовыми дрожащими ножками, и разнервничавшиеся родители в эпилоге сей бытовой сцены не вынося более того требовательного детского визга, даруют в конечном денежном счете объект осуществимой скоропостижной мечты избалованному ребенку. Дитя сладостно удовлетворится, определенно, до следующего прихода в магазин. Так может быть, и не нужно было вести его туда, где столько душераздирающих искушений и плотоядных соблазнов? Однако всё же мы являемся в этот земной мир, потому-то чувствуем, желаем представленное многообразие тленных вещей и сердечных чувств на многоярусных витринах жизни. Мы сходим с ума от избытка, либо навсегда отрекаемся от сих богатств ради приближения иного мира, других небесных сокровищ. Будучи надменными реалистами, циничными материалистами или духовными идеалистами, каждодневно тянем своим влажные ручки к недосягаемым светилам, либо к близким огонькам свечей, но таким обыденным, но столь незнакомым. И каждый истинный художник подобен наивному ребенку, он, однажды воззрев на прекрасное создание, не ведает с того благостного мгновения ни освобождающего покоя, ни упоительного сна, ни карманного достатка, ни любви взаимной. Он просто задушевно плачет, но никто не может его успокоить. Он произносит нечленораздельные звуки, и его никто не понимает, его никто не слышит. Он отворяет шедевры образов и картин, но никто их не видит. Он любит, но та любовь немыслимой оказывается для других. Затем обиженный ребенок противостоит правовой системе, играет с доктриной нравственности. Посему мне лично придется вразумить его и отобрать у него украденную им живую игрушку”.

Тут Чарльз Одри перемахнул через стол всем своим полноватым телом и пальцами левой руки дотронулся до плеча посапывающего юноши, от чего тот неряшливо шевельнулся, резко потянулся. Раскрывая туманные глаза, извиняясь, Эрнест произнес.

– Я, кажется, пленился неблаговременным сном, несвоевременно заснул. Простите. Меня сморило не ваше занимательное разъяснение, а моя нервная усталость. Мне даже сны не снятся в последнее время. Или я их попросту забываю.

– У вас и так предостаточно остросюжетных снов наяву. – успокоил его детектив. – Которые нам с этой минуты предстоит раз и навсегда развеять. Пойдемте, я провожу вас до вашего дома.

– Но как же преступление, Эмма, и этот негодяй Художник! Нужно скорее действовать, а не сидеть на месте. – громко протестуя воскликнул воспламеняющийся Эрнест.

– Сегодня вы мне не понадобитесь. Не переживайте понапрасну, а полностью доверьтесь мне. – детектив ободряюще приподнял подбородок, сглотнул, отчего его адамово яблоко чуть сдвинулось. – В дальнейшем я планирую тщательным обыском осмотреть квартиру леди Эммы. Затем хорошенько огляжу цветочный магазинчик, в котором она служила, и может быть, мне посчастливиться обнаружить новые подсказки для взлома сей замысловатой головоломки. Мне предстоит отыскать непредвиденные улики и, в конечном счете, заполучить ответ на главнейший вопрос – где скрывается виновный зверь и его неповинная жертва, где находится злодейское логово, если конечно не она сама придумала всё эти мистические освидетельствования, которые на данный момент также не стоит исключать. В общем, открыв место обитания Художника, мы сломаем его безумный замысел, ведь мастерская для творца не только дом, но и своеобразная творческая кухня, если хотите это своеобразный родильный дом, в коем появляются на свет дети искусства.

Эрнест нисколько не смутился, он с первой минуты их благотворного знакомства, полностью доверился опытному детективу.

– Припрятанный запасной ключик находится в узком проеме между стеной и резным обрамлением двери, только найдя ключ, вы сможете войти в квартиру Эммы. Почему вы так насмешливо смотрите на меня? – уверенно смутился юноша. – Я всего лишь несколько раз бывал в гостях у Эммы, а так как она, когда особо нервничает, бывает растерянно по-девичьи забывчива, предусмотрительно задумала план “б” на случай утери главного ключа. И поведала мне о его местонахождение ради не излишней предосторожности.

– Значит, она в последнее время перед непосредственно самим похищением изрядно нервничала, интуитивно ощущая приближающуюся опасность, может быть, она предчувствовала слежку, столь явную и близкую. – Чарльз Одри слегка одобрительно кивнул. – Благодарю, это крайне полезная информация. Но, запомните раз и навсегда, случай не имеет места в этом или в других мирах. Ибо всё изначально предопределенно, каждая песчинка лежит на своем личном индивидуально отведенном только ей месте, каждая крупица мироздания осмыслена величием и сосчитана в меру своей бесценности, что же говорить о венцах творения, о несравненных людях. Нет, определенно поступать случайно мы не будем, не станем уповать на несуществующий случай, но предадимся мудрому Провидению. Всегда и везде нас ожидает путеводный выбор, подсказчики нам наши чувства, и, конечно же, богоугодная совесть. Отсюда следует, что похищение Эммы неслучайно, оно спланировано и воплощено в жизнь грандиозно, но, увы, трагично.

– Вижу наглядно, что вы Чарльз Одри в этом здраво разбираетесь, значит, я по воле благоприятной судьбы наткнулся на ваше полезное общество. Вот только, к сожалению, я по-прежнему мало что понимаю из преподанных вами слов. – в конце речи юноша широко зевнул, позабыв в знак этического сокрытия физического неудобства прикрыться ладонью.

Детектив в ответ лишь лениво отмахнулся.

– Потому я вправе ошибаться. Если дело по сути своей зиждется простейшими индульгенциями, то нет никакой должной необходимости запудривать его сложными бестолковыми выдумками. – здесь Чарльз Одри взглянул на часы и твердо произнес следующее приказание. – Нам пора. Не хотелось бы тратить незаслуженный обет впустую.

Наскоро тепло одевшись, детектив нахлобучил на свои кудри-раковины небольшую байховую шляпу, изрядно изменившую их привычную закрученную форму и пружинистую гибкость. Отныне его волосы походили на засохшие темные макароны придавленные чем-то увесистым. Также он натянул на широкие плечи каштановое пальто, обулся в видавшие невозможные виды ботинки с загадочно переплетенной шнуровкой, ибо те узоры походили на отражающие сигилы или древние печати. В его глазах играло нестерпимое нетерпение, смешанное с душевным удовлетворением. Он хотел поскорее высвободить свои заглушенные служебные желания сыскного таланта, дабы раскрывая импровизированную тайну, помочь опечаленному человеку и в очередной раз шокировано удивиться тому, насколько бездонна человеческая душа, сколько в ней заковыристых причуд и своенравной тяги к абстрагированию.

Сколько времени минуло с мгновения сотворения Творцом всего сущего на земле и на небе, всего лишь какой-то десяток тысячелетий с сотворения мира? Или миллионы. А мы всё лукаво изощряемся, противостоим своему доброму светлому естеству, пытаемся исправить внутреннее и внешнее бытие, диктуя аморальные кодексы канувших в Лету эпох. Но неужели не созидать мы призваны? Ответ утвердительно непреложен.

Глубже и бездонно погружаясь в созидательные размышления, детектив невольно по привычке затворил входную дверь кабинета, однако не позабыл перед тем выпустить Эрнеста. Уже внизу, сославшись на неотложные дела, Чарльз Одри, остановив сумятицу, сообщил удивленному секретарю о своем неминуемом уходе в компании вот этого молодого человека. Хранилище не пользовалось особым спросом, да и к тому же с давних времен бывшего детектива считали некой устаревшей реликвией, именовали архетипом, или контуженым ветераном, потому спускали все его старческие капризы. В общем ракурсе истории, никто не огорчился о временном бездействии картотеки.

Незамедлительно двинемся дальше, следуя за всплывающими образами в плодовитом лоне воображения, бесшумно зашагаем позади двух пасмурных фигур. Такова нынче чернеющая серость тонов, контрастирующая с монаршим золотом осени, которая притягивает монохромными слияниями всякое не отягченное грезами внимание. Их одинокая прогулка вдоль усеянных позолотой улиц сопровождается разумным молчанием. Даже детектив внешне тишайше безмолвствует, не выражая никакого участия в происходящем променаде. Восставший из закоченелого праха скорби, делая метровые шаги, он расчищает движениями своих ног тротуар от сухих листьев и веток не хуже метлы усердного дворника или ветра игривой осени.

Вблизи следом за детективом чуть соприкасаясь с поверхностью асфальтной земли, волочится молодой человек истощенного вида с бледным с зеленоватым оттенком лицом. Казалось, он вот-вот башенной неуклюжестью покосится, медленно плавно ляжет где-нибудь в укромном уголке, и захрапит еле слышно, чуть дыша, чуть шевелясь, предастся иллюзии забвения, если, конечно, ему не предвидятся нежелательные метаморфозы сопричастного элизиума.

– Чарльз, поговорите со мной, а не то я засну. – попросил Эрнест не сбавляя скорость своего монотонного движения.

Высвободившись из цепких когтей аналитических прений творящихся в неумолчной душе, Чарльз Одри начал рассказ.

– И вправду, нынешняя погода навивает запредельную тоску. – он негромко вздохнул. – Я недавно слышал о том, как некий чудаковатый человек, обладающий немалым количеством свободного времени, задавался вопросом насчет сновидений. Только подумайте, в чем состояла его работа – спать, затем просыпаться и описывать свои ночные и дневные видения в блокноте. Мне кажется, я также на это способен. Его волновало то параллельное пространство, в коем находится душа. Здесь нужно уточнить, что я являюсь сторонником того мнения, что эфирная душа в человеке есть разум, а не телесный мозг, как думают черствые материалисты. Но вы можете со мною не согласиться. И скорее всего так и поступите, к сожалению и вас ввели в заблуждение. Итак, вернемся к сновидениям. Покуда тело расслаблено и практически бездействует, когда внутренние органы замедляются. Но не путайте глубокий сон с беспробудным анабиозом. Так вот, тот ученый человек решает геометрически измерить, составить достоверную карту иной вселенной. И поговаривают, будто ему удалось очертить доступную для всех относительную комнату сна. Записав нечеткие воспоминания спящих людей, в итоге он пришел к некоторому занимательному выводу. Он утверждает, будто реальность настолько условна, что укореняет в нас некоторые рамки дозволенного, неподвластные даже воображению. Например – якобы полет невозможен и во сне трудновато достичь таких невообразимых чудес. Однако я помнится, летал во сне и вполне успешно, никаких затруднительных неудобств при этом я не ощущал или неопределимых преград не испытывал, может быть потому что я, и в реальности верю, что каждый человек умеет летать. Хотя с моим грузным весом сейчас это практически невозможно, но в мечтательной юности казалось, я то и дело парил в прозрачной дымке небес. – здесь детектив усмехнулся, отчего запнулся, вспомнив отрывок из своего прошлого. – Томас Свит однажды поделился со мной одной простой фразой – “Жить без Бога, значит жить в безвыходной пустоте, и таких одиноких людей можно только пожалеть”. И он всегда искренне сожалел обо мне, потому что мне очень трудно меняться в столь поздние лета. Но с Божьей помощью, я верую, невозможное возможно. Вразумление как всякое действенное лекарство, весьма неприятно на вкус. Но чувствую самим бескровным нутром, раны на обезвоженной душе моей постепенно излечиваются. – он пристально воззрился на юношу. – Вы сделались удивленными, познав мою многогранность. Ваш взгляд красноречиво говорит о том. И вы правы, я нетипичный детектив.

– Это мне в вас и нравится, то, что вы веруете в Бога. – Эрнест быстренько придумал новую тему для монолога детектива. – Но верите ли вы в конец света? – спросил он. – Сейчас эта предопределенная стезя как-никак актуальна и востребована в СМИ. Сколько всяческих вредных страхов, рекламы, спекуляций и разоблачений создано за считанные годы, всех не перечислить, и тот разъяренный рой бесчинствует всюду и везде. Невольно не можешь не заметить паническую массовую истерию.

На что Чарльз Одри мудро ответил.

– Я не верю в конец света. Я верю в конец тьмы. Наступят благодатные времена, когда мы преобразимся, воссияем в первозданном добре. Как тогда в Раю, когда Адам еще не вкусил от древа познания, посему в Эдеме и по всей Земле царствовало добро, но оно не имело сей именования, а было естественностью, нормой, живительной силой всего живого. Однако познав зло, Адам, сопоставив соделанный грех и глас совести, обнаружил добро, и мир разделился в его очах. Некогда он и его жена беззаботно жили в Раю, но познали они изгнание, раньше не было наготы, а теперь явился стыд, некогда они вкушали плоды Древа Жизни и не имели нужды, но отныне им необходима одежда и труд. Адам познал, и то знание не сталось во благо. Смерть это зло, зло это смерть, и всякий кто праведно ненавидит зло, не познает смерти добра. И конец существует только в книгах, вернее в малом символе точки.

Эрнест был весьма поражен.

– И, следуя вашему мнению, наш отъявленный Художник каким образом поступает? Я лично, вижу в нем лишь наклонности взбешенного маньяка, но в то же время, мне понятны его душевные предпочтения, терзания, и сердечные чувства, если они у него имеются в наличии. Эмма действительно неоценимо неописуемо красива, увлеченье ею уже принуждает на всяческие невообразимые безумства.

– Например, можно назвать безумством ваше трехдневное бодрствование, ради бесполезного поиска, к тому же без должных знаний для раскрытия этого преступления. Это чревато полной потерей телесных сил и умственных способностей. – детектив грозно ответил. – Вы оба, насколько я полагаю, влюблены в одну прекрасную особу. Вы, Эрнест, в меру сдержанны, он, Художник, весьма вспыльчив. Или скорее всё наоборот. – вслух задумался детектив. – Любовь творит с людьми непостижимые реверансы. Порою безумие питается от любви, а любовь живет из-за безумия. Но, об этом еще рано рассуждать, покуда нет полной картины случившегося. Я сейчас лишь сотрясаю воздух согласными звуками, не имеющими явственного смысла и твердой основы. И вы воистину правы, красота властвует над всеми примирительными душами, ибо восхищаться синим небом могут как запыленный нищий, так и озолоченный король. Но кто окажется там, на Небесах? Лишь тот, кто искренно мечтал, у кого меньше багаж на челе и на плечах, тому лететь гораздо легче. Потому довольно трудно различить величие в простом, важность в несерьезном, гениальность в наивном, значимость в неприглядном. Запаситесь терпением, и может быть тогда, Эрнест, мы с вами увидим куда больше, чем предлагает зримое окружение.

– Звучит заманчиво, но голословно. – выпалил пылкий но сонный юноша. – Жаль, но я теперь каждый день, словно лицезрю миражи, нескончаемые подтексты, намеки, и странные подсказки, кои сводят меня с ума.

– Посему вам стоит покойно отдохнуть. А я как человек, повидавший многие заграничные виды, не буду скупиться на свободное время и на уходящие силы. Вот говорят что у стариков мало времени, но мне кажется, что вовсе наоборот, его слишком много, такого песочного, ускользающего. – детектив улыбнулся. – И об оплате не беспокойтесь. Разве помощь человеку нуждается в вознаграждении. Тут скорее вы пробудили меня своею горячностью, и это пробуждение дорогого стоит.

Чарльз Одри быстротечно процедил важную последнюю реплику, поправив на голове шляпу с короткими загнутыми полями. Ему явно не шел сей головной убор, этот декоративный аксессуар, ибо торчащие кудри постоянно выталкивали шляпу вверх, отчего казалось, будто детектив столь неудобным предметом одежды прячет свою пышную прическу от людских пересудов. Белесая щетина коснулась его округлых щек и массивной челюсти, а в его руки словно въелась черная канцелярская тушь. Ведя служебные записи произошедших за его долгую карьеру изрядно нашумевших преступлений, в которых ему заблагорассудилось участвовать, нередко в порыве недоуменного высвобождения воспоминаний, он ранил свои ладони пером, и потому неминуемо чернеющие разводы расходились по огрубевшей коже детектива, словно проникая в вены и капилляры. Те нештатские узоры по причине лености писца хранились отпечатками многие дни на его руках, а бывало даже и на его лице.

Юноша теме временем перестал слушать детектива, почувствовав нарастающее облегчение, завидев остроконечную с пологими отворотами крышу своего дома. Вот скоро его воздающие потуги сохранения бодрости потеряют всякую актуальность, вот скоро он кинется на кровать подобно мешку с картофелем и в мягкости подушки объемлет чертог прозорливой снеди, перину потусторонней крипты. Внимая симфоническому завыванию Зефира, убаюканный седелкой осенью, юноша позабудет все прошлые свои треволнения, если конечно, его не посетят кошмарные зимние сны. И двояко думая о том мнимом блаженстве, Эрнест поднял руку и указал негнущимися перстами на соседний дом. Теперь трехэтажное монохромное здание вычурно и блекло возвысилось над деревьями, заслоняя потерянные лучи ускользающего в долину тени солнца.

– Три окна слева и есть квартира Эммы. Вы, кажется, не только вызвались проводить меня, но и пожелали проверить всё ли там на месте. – Эрнест понуро отстранился. – Я скажу честно, не решаюсь более заходить туда, тамошняя атмосфера опустошенности навивает на меня недобрые тоскливые мысли. Словно при переезде, когда бесстыжие комнаты наги, все вещи вывезены, прежние хозяева безвозвратно уехали, и словно вместе с ними улетучилось нечто уютное неосязаемое. Словно пустой дом это символ смерти, потому-то страшно находиться там. Становится нестерпимо грустно. Взираешь на голые, кое-где пораненные стены, и удрученные воззвания давят со всех сторон удушливым вакуумным пространством одиночества.

Выслушав плетеную речь юноши, и бросив внимательный взгляд на наскоро продемонстрированный им вид каменного жилища, Чарльз Одри остановился и без смущения произнес командным голосом, с властной, но дружелюбной интонацией прощальную речь.

– Предполагаю, что здесь нам необходимо разойтись. Вы последуете к временному покою, а я в свою очередь окунусь в темные воды детективной повести, и видимо не на один месяц. Помимо главной задачи по обнаружению места заключения вашей возлюбленной, мне в дальнейшем следует выяснить место непосредственного похищения леди Эммы. Уясните, это очень важно, это точка отсчета всех злоключений. Однако на данный момент подробностей очень мало, поэтому попытаюсь найти общие недостающие связи среди всех участников дела. – детектив небрезгливо пожал кисть руки юноши и сказал. – Помните, вы скоро мне понадобитесь, ибо лишь вместе, сложив совместные усилия двух заинтересованных джентльменом, мы разгадаем эту живописную тайну.

Развернувшись вполоборота, Чарльз Одри мерно двинулся навстречу розоватому дому, а позади неслышно послышались шаги удаляющегося Эрнеста, тот передвигался неспешно, будто заведомо предвидя будущие вовлеченные потрясения. Ощущение подавленности окончательно не покинуло детектива, его уныние заглушалось работой, но находясь на вторых ролях, оно как бы по-прежнему колыхалось пульсирующими корнями, готовое пуститься в душу страдальца, дабы создать новые пагубные самоубийственные желания. Но отгоняя зловещее недоброжелательство, Чарльз Одри одной весомой добродетелью готов был излечиться от всех душевных напастей раз и навсегда.

Чарльз Одри желал уподобиться радостному покою, посему неукоснительно мысленным планом он заключил, что сей дело о похищенной девушке, будет заключительным в его карьере, в его полной мистических передряг жизни.

Перед его искушенными глазами мелькали входные двери, бетонные лестницы, детские коляски, оставленные на сохранность дому. Словно по знакомой проложенной колее он двигался к заветной квартире. Механически не возлагая лишних усилий, он пересек несколько однотипных этажей и вот, необходимо только отыскать припрятанный ключик, повернуть его несколько раз в замке и войти в пустынное помещение. Что детектив и проделывает с искренней точностью. Действительно, то нехитрое действо вышло куда удачней, чем он изначально планировал, оказывается, полицейские вовсе не опечатали квартиру, не поставили охрану на случай явления обвиняемого, или загулявшей хозяйки. Полицейские вовсе решили не участвовать в этой истории.

Уже внутри помещения, в общем обхвате изучающего взора, детективу оказался виден весь здешний приют одиночества, источающий смертное молчание. Прикрыв безразличные веки, невостребованные вещи гнездятся на своих законных местах, изредка самочинно отряхиваясь от залежавшейся пыльной руды. В комнату Эммы проникает голубоватый свет различимый сквозь блистательную повисшую в воздухе разрозненным облаком пыльцу. Дивный аромат женских духов не выветрился вместе с исчезновением госпожи, либо это стоящий на туалетном столике рельефный флакон с благовониями, горюя, источает капли изведшего духа, чтобы создать иллюзию романтического неуловимого девического образа.

Детектив не снял заштопанное пальто, но деликатно разувшись, дабы не оставить грязных намеков на свое несанкционированное присутствие, оглядываясь по сторонам, временами морща лоб неглубокими бороздками, покручивал нетерпеливые кисти рук затевая нечто противоправное с точки зрения этики. С чего бы начать – возбужденно решался он, покорно любуясь всевозможными женскими “штучками”, вроде зеркальца из алебастра или косметички со стразами в виде бабочки. Видимо именно здесь девушка некогда прихорашивалась, определенно причесывалась – это пленительное зрелище, оно завораживает подобно трепыханию пламени костра. Несколько смутившись, детектив, однако, не торопился начинать замышленный обыск, ведь рыться в девичьих вещах, значит поступать неподобающе дерзко, неуважительно экспрессивно. Только вандализма ему не хватало для полной уголовной статьи, хотя и до него другие сторонники светского закона не хвалились безупречной нравственностью. Кстати и Эрнест не отличился, это было явственно видно по неаккуратному сдвигу некоторых ящичков стола, чуть опасливо выдвинутых вперед. Если хорошенько приглядеться, то в них может показаться кружевными бретельками зардевшееся стыдливостью женское нижнее белье, амбразурные фотоальбомы, и неужели они самые, вскрытые любовные письма. “Нет и еще раз нет!” – мысленно твердо заявил себе Чарльз Одри. – “Я не позволю своему деловитому интересу и своей непосредственной любознательности нисходить до потери морали (он вскоре успокоился, поняв, что это должно быть проделки отчаявшегося Эрнеста, а не кого-то другого). Да и к чему мне девичьи безделицы, ведь настоящий преступник по обыкновению прячет орудие своих злых деяний в самом обыденном видном месте. Например, отравленная бутылка вина стоящая в центре стола, она находится там, где, ее скорей всего не удосужатся заметить, ожидая более изощренных сокрытых тайников. Надо будет как-нибудь в дальнейшем составить некоторую хронологию возможных событий”.

Далее детектив уверенно встал посреди комнаты и улыбнулся одними обветренными краешками губ в знак разъяснения своих внезапно всплывших догадок.

“Похищение могло произойти именно здесь, в этой квартире, но каким изощренным образом? Художник, мог бы с помощью медицинских тонкостей усыпить доверчивую бедняжку, затем вынести обмякшее тело на улицу, что весьма проблематично, ведь снаружи сторожат общественное спокойствие чуткие старушки, плюс соседи несвоевременно решившие вынести мусор, могут всерьез проявить наблюдательную мнительность…. Нет, эта версия не подходит”. – Чарльз Одри махнул рукой, как бы машинально отметая всё лишнее и начал новое пристойное рассуждение, строя в рассудочной душе своей водовороты других мест и лиц. Далее воображаемо пред ним предстал цветочный магазин, который со всей определенностью не соответствует месту преступления, ибо там еще больше нечаянных или отчаянных зрителей. – “Думай старик, думай! Значит эти пустяшные намеки на убийство подкинуты для того чтобы малодушный Эрнест лихорадочно отчаялся и более не мешал злоумышленнику, или для того, чтобы запутать слаженное следствие или…. Боже, как же мы глупы!” – Чарльз Одри от последних своих мыслей содрогнулся всем своим полувековым телом, ободрившись от внезапного прозрения. – “Может быть, здесь имеют место лишь само собой разумеющиеся неслучайные случайности. Ведь мнимая лужа крови это акриловая краска, а тот цветок оказался испачканным той же янтарно-алой краской, потому что девушка не слишком тщательно умыла руки, либо она решила изменить изначальный цвет розы на более привлекательный оттенок, но вышло неудачно. Итак, торопясь на работу, и опаздывая из-за щепетильного ухаживания за своей внешней красотой (судя по обширному набору косметики), она не успела вытереть пролитую краску, и, не подозревая о том, сотворила многочисленное число заблуждений на свой счет. А мой нездоровый рассудок впоследствии воссоздал необузданную череду пародий на логику. Придумал этого апатичного злодея и броско назвал его – Художником. Как же глупо! На самом деле, Эмма просто молода, потому непостоянна. Она просто искала счастье, и вот, наконец, нашла его вдали от нашей заботливой суеты, а мы норовим разрушить ее новую жизнь. Старый, обезумевший в конец сыщик – тебе бы уйти на заслуженную пенсию, но ты, не расследуя настоящие преступления, начинаешь придумывать несуразные всяческие небылицы” – заключил детектив, уверяясь в правоте своих по-взрослому черствых доводов.

Однако нечто фантомное, нечто заведомо потаенное мешало детективу сосредоточиться, сконцентрироваться в разложении проблемы на основополагающие составные части. Прав ли он, облегчая себе участь, заведомо ища в сложных поступках и вещах нечто простое и незатейливое, столь охотно подменяя таинственное мироощущение прагматичной обыденностью? Томасу Свиту это явно бы не понравилось. Видимо испугавшись поперечных сложностей, им овладел костный страх под личиной циничного последовательно рационального анализа. Но поборов свою неуравновешенную тревогу, Чарльз Одри вновь с нуля начал свои раздумья, взвешивая исследовательские теории, столь нелегко полученные мыслительным трудом.

Бесчувственные предубеждения, замкнутые круги, не сходящиеся параллели бытия лишь дурманили его разум, поэтому их необходимо было немедленно отбросить в сторону. В данный момент ему нужно было предопределенно действовать, а не попросту перегружаться скоромными вымыслами. Таким заключением определил для себя детектив первостатейную эманацию, проявив принцип принятия мудрого решения, основанного на плодотворных действиях. По сей незамысловатой причине в скором времени им было обнаружено немалое количество бумаг, кои мирно покоились в письменном столе девушки (это единственное, что он соизволил отворить). То были бесчисленные счета и чеки, видимо Эмма любила возвращать купленные платья и туфли обратно в магазин, неловко найдя на шитье бракованный шов, или неработающую застежку. Личные письма хозяйки квартиры, трогать, тем более читать содержание оных, сыщик не стал, ведь переписка исключительно дело интимное, тщательно скрываемое. Однако частенько творения чернильного пера после нашумевшей кончины их автора, зазорно выставляются на всеобщее обозрение, якобы ради познания черных пятен на белой репутации писателя, либо ради заполнения пустых мест его биографии. Увы, легкомысленный читатель или фанатичный почитатель не может понять, что вся душа творца уже достоверно достаточно красноречиво изложена в сохранных его сочинениях. Что же более того надобно? Напрашивается вопрос – любопытство то или нечто иное притягивает людей к нелюдимой литературной тайне? Доподлинно неизвестно, но одно явно благотворно успокаивает разгоряченные сердца, оно есть робкий стыд, свойственный живым натурам, являющийся неотъемлемой чертой характера гения. Только ушедшие в горний мир пращуры, заняты куда более важными делами, чем суетные розыски неизвестных авторских строф. Подобно сему и Чарльз Одри не отыскал в шкафу что-либо занимательное. Покуситься на телеграммы он не решился, посему опустился на корточки, дабы осмотреть нижнее отделение шкафчика. Подолом пальто, изрядно подметая пол, невзирая на неудобства, ведь сидеть в таком положении нецелесообразно, ему стало невыносимо жалко то время, израсходованное им на полицейский многотомный архив. Сегодня он буквально позабыл, насколько ущербна и безынтересна была его жизнь в последние месяцы. Все же детектив, воодушевившись, не отступился от намеченной им розыскной цели. Сделав продольное движение рукой, он помог шкафчику выехать вперед и явить разноцветное содержимое.

Внутри оказались гуашевые краски, аккуратные пластмассовые баночки выстроенные рядком по цветовому спектру от светлых тонов до темных. Вот по нескольким запекшимся каплям по краям, можно сделать немаловажный вывод, что их открывали лишь один раз в году, судя по чистоте ободков и податливости крышечек. Он взял одну из малых торб и сфокусированным взором присмотрелся к ней. Кажется что это обычная краска, ничего необычного в ней нет, однако сей предмет творчества, несомненно, таит в себе первый ключ к разгадке этой тайны. Поверх крышки микро шрифтом выпукло выведено – “Красочные составы мистера Флориса. Торговые ряды, седьмой отдел. Всегда низкие цены и бесценное настроение во всех цветах радуги”. Реклама, грубо говоря, не из числа достойных бурных аплодисментов. Но следом, отметав всё лишнее, детективу отворились логическими вратами некоторые нюансы судьбы: Художник предположительно пришел за художественными принадлежностями в канцелярскую лавку, увидел леди Эмму покупающую гуашь и …, тут кажется, всё предельно ясно. Чарльз Одри мечтательно улыбнулся и вернул баночку обратно на запыленное место.

Заметно за окном озорной весенней капелью прыснул залихватский дождь, либо осенние осадки никогда не прекращаются, ставши настолько привычными, что уже не вызывают неодобрительные чувства. Скоро начнет холодать изморозью, скоро выпадет белым пухом первый снег. Крохотные снежинки польются с неба ватным звездопадом, дабы опуститься на влажную землю, чтобы за мгновение краткой жизни растаять, но им хватит отведенного им времени на один влажный последний и единственный поцелуй. И осень, обронив последнюю позолоченную сухую монету, подаст ее нищей оголенной земле, и вскоре уйдет с миром в далекие заграничные края противоположного полушария.

О насколько мечтательно одиноко в эту печальную осень.

Рисунок третий. Душа от души моей

Творчество – велико,

когда являемо оно не ради почета или благ земных,

но оно есть безвыгодный души порыв.

Почему ты жалобно плачешь, когда другие вокруг тебя жизнелюбиво веселятся, всюду льется непрестанный смех, а ты грустишь? Ну же, оживись, встрепенись! – повелела ему девочка, обдувая нежной прохладой своей пышной копны белокурых волос. И мальчик, роняя на ее колени звонкие слезы, ответил. – Потому что вы все умрете, тогда как я, вечно буду жить.

Солнце, отворяя недосягаемые предельные слои атмосферы, плавно пробивалось сквозь серый непроницаемый щит крепостных туч, ища уязвимые места в грозовой несокрушимой эгиде. Оно просачивалось сквозь плотную дымку дождливого тумана, онозадыхалось, словно находясь в курильне, где в табачном дыму вспыхивают угольками наконечники отравляющих сигар.

Проблески солнечной надежды смущенно бередят чувства безнадежных горожан. Полюбившие лето, они нынче не торопятся с ним прощаться, потому, закрывая мокрые зонты, смотрят вверх, поглощая побледневшей в мурашках кожей последние крохи ультрафиолета. Отчего кислород чуть нагревается и уста людей более не воспроизводят пар.

Иной незнакомец вдыхает чуждое ему отогретое тепло, высвобождая из легких промерзлый холод, ибо жалкое сердце господина настолько измучено безответностью, что в непродолжительных сокращениях хранит оно еле треплющуюся не убиваемую любовь. Неужели из этой хладной тюремной решетки, некогда создавая, Творец позаимствовал ребро и сотворил самое прекрасное, заключительное, самое слабое Свое творение? Ведь дева настолько трепетно хрупка, насколько жизнь царского цветка слишком коротка. Так размышлял джентльмен, опираясь плечом на чернеющий фонарный столб, когда как взор его был устремлен внутрь витрины цветочного магазина, внутреннее помещение которого интриговало его приглядное воображение, а если быть дословно точным, то одна молодая девушка привлекла его пытливый взор столь сокрушительно и бесповоротно. Одетый в классический костюм черного покроя он походит на отутюженного лакея или занудного дворецкого. Имея невысокий средний рост, он имеет в облике своем стройную худощавость, которая зрительно вытягивает весь ровный абрис его телосложения, зрительно удлиненного в пропорциях. Лицо его не отличается располагающей миловидностью, скорее отталкивает небрежностью. Серые его глаза наивно велики, но прищурены по причине ослабленного усталостью зрения, поэтому у слезников его очей постоянно появляются белые комочки. Нос его вовсе не аристократический орлиный, а в меру обычен. Широкий лоб кичится признаком мудрости, а кисти его рук сегодня особенно выделяются длинными пальцами изначально кривыми и недавно обветренными. Долго и мучительно и не раз сей джентльмен взирал на завораживающую не запечатленную картину, нарисованную пред его раболепными очами, однако, навечно сохраненную в памятном его сердце. Много раз он являлся на это самое уличное место, дабы понаблюдать за восхитительным образом, запоминая каждую деталь ускользающего фрагмента временной жизни. Он мыслит безмолвной уединенностью, чтобы продумать следующий шаг своенравной изменчивой судьбы, зависящей от одного его верного выбора.

Он видит, как в цветочном магазинчике мягко светлеет тепло. Там везде: на плиточном мраморном полу, на увесистых пластиковых полках, подвешены гирляндами на стенах, целостные искусно составленные букеты или керамические расписные горшочки, либо кашпо. Здесь всюду разбросаны охапками цветы всех видов и подвидов, сотни национальностей уживаются тесно на этом космополитическом островке, равные по красоте, они лишь отдаленно блекнут в несравненной красоте продающей их юной леди. Изящная блондинка сходная с фарфоровой куклой, о чем-то незатейливо беседует с продавцом из соседней сувенирной лавки. Она добросердечно улыбается, питаемая, насыщаемая своею радужной жизнью, она не ведает что такое боль неразделенности, ее чистое сердце без незаживающих шрамов радуется новому утру, ее добродетельный темперамент направляет всякие отношения в добросовестное дружеское русло. Девушка по-взрослому взирает на интригующее будущее, оценивая и планируя, и по-детски провожает незабываемое полное радостей прошлое, вспоминая и прощая.

Джентльмен с разбитым сердцем в палой своей груди, стоящий одиноко на траурной улице, даже немного позавидовал своему объекту приятной слежки, восхитился ее живительному взгляду на само существование. Но он, давным-давно окрестившись от суетливой реальности, душевно и телесно погряз в титанических потугах достучаться до третьего неба, ибо атмосфера и космос летательными аппаратами изведаны людьми, осталось только вернуться в божественный ампир, где воистину обретут свободу все его замыслы. Однако если его головокружительные грезы столь далеки от мирской суеты, почему же тогда он обременительно скован плененным взором? Почему хладная его десница ныне покоится вблизи гаснущего уголька сердца, будто бы то неласковое касание поможет успокоить любовную боль? Почему его седеющие волосы прилизанные назад, тонкими прядками ниспадают на лицо, игриво мешают ему созерцать невысказанный никем ранее неповторимый шедевр Творца? Столько вечных вопросов без смертных ответов.

Подобно всякому секрету, ответ на вопрос кроется в недалеком детстве. Будучи маленьким ребенком, представленный незнакомец, всегда трудоемко приобретал ту вещь, которую тайно от всех желал, но то были простые игрушки. А сейчас, может ли он посягнуть на чужое творение? Однако вопреки здравому смыслу, диковинным ликованием джентльмен тянется своей мятежной душой к святой девушке, которая неукоснительно привлекла его с первого взгляда. Всем своим чистым естеством она притягивает и будоражит его неспокойный созидательный ум. Наслаждаясь прекрасным видением, он не пресыщается наслаждением. Ибо время для него течет быстротечно. Скоропостижно приходят часы обеда, и вот уже на дверь магазинчика вешается табличка “закрыто”, и белокурая белая роза удаляется. Джентльмен просыпается опьяненный духовной эйфорией, и покров летаргического сна разрывается, будто кто-то хлопнул в ладоши, оканчивая сладостный гипноз. И ему вновь нужно продумывать планы предстоящих безумных свершений. Однако корнем всех его замыслов всегда будет невоздержанная спонтанность.

В этот день, он, изнемогая плачевно скорбел, славно благоговел, и учтиво сдерживаясь в аскезе непогрешимости, невинно вдохновлялся той нимфой музой, которая тем временем не ведает о своем возвышенном воздействии на сего странного человека. Содрогаясь от порыва хладного ветра и греясь редкой лаской солнца, он, по-прежнему застывши в позе усталого путника в скованных путах размышлений, выбирает – а двинутся ли ему дальше или жить воспоминанием о былом величии, ступать ли по той проторенной дороге воображения?

Временами он посматривает на костлявую кисть своей руки, кожа которой химически огрубела, нынче напоминает неаккуратно загрунтованный холст, покрасневший и потрескавшийся. Оказывается, такие же кривые пальцы и у его отца. Эти цирковые фаланги явственно не предназначались для каллиграфического письма или художественного рисования. А эти три зерновые вмятины на лбу, что они означают, каким роком он отмечен, какое недосягаемое созвездие запечатлелось на его немудром челе. Он видимо нечто нечеловеческое, нечто тайно божественное. Порою то, что мы жизненно творим, мы в силах объяснить, доказать либо оправдать, но вот данное с рождения нашего дарование Творца, не под силу нам осмыслить. Почему, будучи фальшиво тусклыми, люди стремятся к софитному свету, не имея миловидной красоты, видят ее изобилие в каждом встречном человеке. Человеческая жизнь, словно постоянно трепетно соприкасается с тем, чего столь повседневно не хватает, чего порою недостает, о чем дыхательным сердцебиением только мечтают. И почему джентльмен видит девушку как нечто безвозвратно оторванное, насильно несправедливо позаимствованное от себя самого?

Сглотнув поступившую окисленную слюну, прочистив тем самым сухую гортань, некоторое время он приготавливался к будущему важному разговору. Если конечно на то у него окажется достаточно решительных сил, то успех в реализации его желания не заставит себя долго ждать. Не брезгуя врожденным волнением, охваченный почти паническим страхом, джентльмен протяжно вдохнул задымленный запах улицы после насыщенного испарениями дождя и неуверенной поступью направился к неприглядному цветочному магазинчику

Несколько сконфуженных неудачных секунд миновали незаметно.

И вот, он, одетый в презентабельный фрак, смирно стоит прямо перед миловидным личиком юной продавщицы цветов. Поначалу та мирная бунтарка занималась более насущными поливными делами, можно сказать обыденными для флористики, однако вскоре мягко на цыпочках девушка обернулась, приметив боковым всевидящим зрением нового покупателя, этого очередного расторопного посетителя.

Внутри помещения витает мягкосердечное летнее настроение. Но немного угрюмый джентльмен, словно впитавший самой бледной своей кожей крики затухания красок природы, заключив в свои очи тождественный сумрак осени. С каждым очередным вдохом, он жадно поглощает плеяды ароматов цветов, постепенно смягчаясь душой и открываясь сердцем. Или столь близкое причастие к ранее неведомому ему созданию парализовало его незлобивые коренные отчуждения.

Незаметно озираясь по четырем сторонам света, заведомо глухо кашлянув, он вкрадчиво вопросил.

– Подскажите, милостиво будьте добры; какие цветы самые прелестные на ваш ценный взгляд? Простите мою бесцеремонность и мою неосведомленность в подобных эфемерных вещах.

И девушка, нисколько не смущаясь, скоро ответила.

– Те выбирайте цветы, которые вам нравятся. Те, которые ближе к вашей душе. Те цветы, которые точно обрадуют вашу возлюбленную избранницу или просто дорогого вам человека.

– Безусловно, это так. – удовлетворенно согласился он. – Но скажите мне по секрету, лично вам приятны цветы? Предположу, что их некогда пряный аромат, вдыхаемый вами ежедневно, категорически приелся вам, и розы более не счастливят вас своим райским духом. Должно быть, ваш венценосный избранник лишился весомого предмета, способствующего ухаживанию за столь прелестной девушкой.

– Что вы такое говорите, это определенно неверное наблюдение, даже всеобщее заблуждение. – нежно открещивалась девушка. – Разве нам надоедает видеть, слушать или осязать, то, что столь любимо нами; нисколько; но вы, кажется, пришли не для беспредметного восхищения, а ради вполне естественного приобретения.

– Приобретения… – конфузясь, пробормотал джентльмен, вспомнив угасшую в ослепительном обаянии леди цель нынешнего своего визита, отчего у него на душе стало вдруг нестерпимо горестно и несколько угрюмо меланхолично. Леди тем временем вопросительно смотрела на застывшего человека, столь нерешительного и непревзойденно скрытного.

Подняв величественный взор бесславного гения, он огласил.

– Я явился сюда, для того, чтобы заполучить вас. – сказал он, и за мимолетную долю секунды округлые глаза его приобрели трогательную отзывчивость бездомного животного.

– Меня? – то ли испуганно спросила, то ли ответила девушка.

– Я искал вас: как падший грешник ищет очищения покаяния, как преступник взывает к совести в страшные минуты выбора, как безответный страдалец, ожидающий избавления от страданий смертью, как страдающий мотылек жаждущий сгореть в огне любви раз и навсегда. И вот, наконец-то я отыскал, среди благоуханных цветов, более прекрасное творение, нежели чем само мироздание.

Джентльмен внезапно вздрогнул трепещущим сердцем, излив пылкость поэтики непогрешимости словес безответной лирикой.

– Вы говорите приятными загадками, пугая меня всё сильнее и беспощаднее. – Эмма вела себя кротко, но осторожничала своею речью, дабы вернее выведать истинные мотивы странного посетителя.

– Простите. Сравнения – моя невольная слабость, потому пространны порою бывают мои изречения. Однако цель моего визита к вам проста и легковесна. Я страстно желаю приобрести ваше драгоценное внимание на несколько недолгих часов. Но не вздумайте помышлять о дурном, потому что поручение, завещанное мне, обстоит необычным образом. Мне необходимо любыми угодными совести путями уговорить вас последовать вслед за мною к одному не слишком известному и не особо талантливому художнику. Понимаю. У вас сразу возник логический вопрос – для чего? – тут джентльмен приметил любопытствующее недоумение в светлых радужках глаз девушки, продолжая изъяснять пространную суть. – Художник, он же мой поручитель, сердечно настаивает на платоническом созерцании вашей красоты. Мечтая о вашем понимающем обхождении, мечтая о прекрасной молодой особе, он сносно изобразит вас на полотне в средневековом прерафаэлитском антураже. Вам нужно будет лишь застыть в определенной изящной позе, вспоминая в процессе написания что-нибудь хорошее ради неизменной благовидности вашего лика. Обещаю, после написания картины вы получите щедрое вознаграждение, полностью зависящее от вашего нескромного желания. – затем незнакомец смекнул. – Вижу, что вы намереваетесь спросить – почему именно вы подходите на роль натурщицы? Позвольте кратко вам ответить – однажды, я увидел вас, и с того блаженного мгновения я не в силах более оторваться душой и телом от вашей неземной красоты.

Выслушав речь незнакомца, Эмма, удерживая театральную паузу, усерднее пригляделась к лицу странного посетителя.

– Кажется, я припоминаю уникальные черты вашего лица, мы несколько раз виделись в отделе художественных принадлежностей. Не так ли?

– Вы совершенно правы, я часто закупаю там тюбики масляной краски и щетинные, либо синтетические кисти. Но ответьте на мой главный вопрос, пожалуйста, напрасно не сгущайте сумерки, не томите меня. Даруйте мне обнадеживающее согласие, либо безнадежный отказ.

– Вы предлагаете работу или это дружеская просьба? – учтиво спросила девушка.

– Любовная милость. – мелодично огласил джентльмен, в дальнейшем вкрадчиво отнекиваясь. – Вы не обязаны уделять мне более внимания, чем я того заслуживаю.

– Тогда я не совсем хорошо понимаю ваши истинные намерения. – ласково ответила Эмма.

Дворецкий-перевертыш засомневался в выбранной методической системе своей речи, ведь он пытался изложить помыслы не в затяжных морфологических деталях, а преподать их фабулы как можно быстрее в общих косноязычных чертах, не вдаваясь в рассудительные лишние по надобности подробности. Но на практической стороне жизни, предвидя непоправимую неудачу в столь неудобной просьбе, он поник неспокойным духом, изрядно побледнев ланитами, изрек надменно следующую прямую речь.

– Вышеописанный мною художник мечтает запечатлеть ваш несравненный образ не только в своей убогой памяти, но и на великосветской картине, дабы потомки кусали завистливо ногти правосудия, коря вероломную судьбу за то, что она не позволила им родиться в благодатные времена, в коих вы добродетельно жили и благостно творили. Любым настоящим или будущим творцом овладеет зависть, я уверен в этом, ведь они не напишут ваш точный портрет, а мой господин желает быть покорнейшим слугой великой чести сохранить вашу неувядающую красоту, почитая себя недостойным сего созерцания, но одаренным уникальным видением с сохранной детской непосредственностью. У него нет художественного образования, ибо он не академический раб, и не безвольная марионетка искусства, он воистину свободен, и та свобода бесценна, она неподкупна. Взрослые ограничивают стереотипными рамками душу, ссужают свое точечное воображение, а вот дети, наоборот, расширяют границы дозволенного мира, обогащают себя всё новыми и новыми невозможными для разума безумствами. Позвольте привести пример гениальной личности Леонардо. Сейчас его рисунки-чертежи кажутся пресловутой обыденностью, но в те просветительские времена возрождения, он определенно претерпевал балаганные нападки и смешки в свою сторону, он чувствовал спиной завистливые тычки пальцем или даже познал нетерпимые гонения. – джентльмен выдвинулся вперед, отчего туманность в его очах стала куда гуще и непроглядней. – Встаньте обожествленной музой на пьедестале почета. И продемонстрировав себя перед художником, вы, по истечении несколько кратких часов обретете почитание достопамятных веков, всех величественных творцов, возвышенных поэтов и виртуозных музыкантов. С этой самой картины будут делать многочисленные списки, сотни вздыхающих подражателей будут искать подобную женщину по всему свету, но не найдут ее, потому что нет и не будет подобной вам, Эмма.

Девушка слушала дифирамбы незнакомца, поспешно призадумываясь: он откуда-то знает мое имя, но эта новость нисколько меня не пугает, ведь меня часто кличут по имени коллеги, страшит вовсе иное, собственно говоря, пугает томная холодная пылкость его юности, которая прямо-таки кричит подавленной экспрессией, принуждает к расточению столь докучливой окружающей обыденности интригующим экспериментом. Но врожденный защитный механизм женской чести, и чувство девственной неприкосновенности, вторили иные соображения на этот счет, ибо идти куда-то с незнакомым мужчиной безнравственно, непомерно столь дикое поведение, опрометчивое надругательство над девичьим благородством. Однако много косвенной поддержки замыслу незнакомца имелось со стороны предпринимательского окружения. Во-первых, на улице стоит ясный день, поэтому многие воочию увидят их временный союз, к тому же знакомые продавцы из соседних лавок сразу заподозрят нечто неладное, если на то будут веские основания. Во-вторых, сам джентльмен внешне не смахивает на закоренелого преступника, ну, если только самую малость. Вдобавок ко всему прочему он был замечен в покупке красок, значит и вправду он знает толк в искусстве. Но кто этот тайный художник вознамерившийся изобразить меня, застенчивый ценитель женской красоты отретушированной мечтами, не соизволивший самолично сделать мне предложение? – мысленно спрашивала Эмма. – Кто он? – ей стало крайне любопытно.

И тут, странный человек, словно телепатически прочел ее пытливые раздумья.

– Не поймите меня превратно, но я понимаю, что ваша внешность видится вам вполне обыкновенной. Потому вы охотно смотритесь в зеркало каждый прожитый день, привыкши и смирившись с этой данностью. Однако другие видят иначе чем вы. – он томно понизил голос. – Я вижу вас такой, какой не видит никто другой.

В осиянных очах Эммы блеснула завуалированная интрига. Неужели она собралась совершить необдуманный поступок, поначалу отвергнутый курьезный шаг?

– К сожалению, это будет весьма затруднительно исполнить. – в итоге мыслительных дебатов девушка не проявила слабость характера, а нашла моральные силы сопротивляться соблазну. – Насколько хорошо видно, я работаю и мне не положено отлучаться с положенного поприща без уважительной веской причины, только лишь по физиологическим потребностям, либо важным звонкам. Меня уволят, если я своевольно уйду, или если меня не застанут на рабочем месте.

– Не извольте беспокоиться. – с успокоительной грустью в голосе продолжил джентльмен свои уговоры. – У вас, мне по случайности это стало известно, скоро намечается обеденный перерыв. И за это недолгое время мы благополучно доберемся прогулочным шагом до квартиры художника. Здесь неподалеку, совсем близко от станции метрополитена, располагается его тайная мастерская. Он в считанные минуты сделает несколько легких карандашных набросков. А я тем временем приготовлю вам что-нибудь поесть. Затем вы вернетесь обратно в свою цветочную оранжерею в безусловной целости и сохранности. В дальнейшем, постепенно, примерно за месяц творения, напишется полноценное бесценное полотно, произведение лучшее, из всех когда-либо созданных дланью человека. И всё это сбудется, если вы согласитесь принять мое предложение.

Жужжащие сомнения по-прежнему обуревали юную леди. На первый неточный взгляд всё кажется покладисто гладким, второсортные углы и второстепенные изъяны отсутствуют, нет видимых и невидимых преград, осталось только пуститься в доселе неизведанное странствие по закоулкам творческой безгранной вселенной. Однако вскоре джентльмен произнес довольно замысловатую непредсказуемую речь с точки зрения построения диалога, заспорил, с отчуждением отвращая неверный взгляд, словно совестливое внутреннее напряжение сдавливало карающими тисками его распевные побуждения.

– Вижу прозорливой душой, что вы сейчас же готовы согласиться уйти вместе со мною, но прошу, даже умоляю, повремените с окончательным ответом. Ведь идти с незнакомцем неведомо куда, это крайне наивный поступок, несносно будет с моей стороны, не предупредить вас об этом. – тут он несколько смутился, и ту юношескую робость наглядно продемонстрировали покрасневшие щеки. – Я странно повествую против своих же воззрений, доверяясь сердечно одной важной причине. Вы благоразумно симпатичны мне, и я бы не хотел лукаво показаться вам тем, кем не являюсь. Порою правдивые возражения против самого себя помогают в поиске единоутробной истины, воздвигнутый суд над своим поведением укоряет в малодушной безответственности. Я многое желаю поведать вам, но выскажу лишь одно. Слушайте свое кроткое сердце, тяготеет ли оно к запредельному волшебству или приемлет лишь явственно досягаемое мерило суеты, столь зрелищное жизненное шоу, в котором вам предстоит осознать и прочувствовать таинство творения и воплощения всех совершенных совершенств в идеале на сугубо плоской поверхности. Однако вашу неподвластную восхищенью и расхищенью красоту преувеличить нельзя, можно лишь составить некоторую недосказанность. И не обольщайтесь моею сладкой речью. Вам должно быть известно, как авторы рассказов активно хитроумно пользуются неведением читателя, дабы что-то отворить, нечто утаить в сюжете повествования, кукловодами играют, иллюзорно создавая ощущения, эмоции, даже слезы ими начертаны на бумаге, рожденные фрагментами из вымышленной или реальной жизни, вестниками судьбы освященные. Я ненавязчиво клоню к тому, что нужно не поддаваться обману, авторы не всесильны, они не в силах создать в человеке романтические настроения и чувства, если те счастливые побуждения не знакомы читателю, если они чужды внимающему. Или все-таки возможно? – странный человек печально улыбнулся. – Сирены не поют, они призывают. Песня способна литься без причины, но зов всегда несет в себе некую корыстную подоплеку.

– Значит, вы остерегаете меня. – посветлела недоумением девушка. Великодушно с вашей стороны не ограничивать мои решения. Теперь я еще сильнее уверилась в правдивости сказанных вами слов. – она повела хрупкими плечиками. – Разве коварный злодей стал бы отговаривать глупенькую жертву поступить иначе, наперекор его злоумышленной жажде?

Джентльмен, согласившись, кивнул головой, поправив левой рукой высвободившиеся длинные пряди волос.

– Помните всегда, что я необычный человек. И необыкновенность моя красуется ветхозаветным бенефисом каждый день, отчего многие льстиво полагают, будто меня не вовсе существует. Однако, однажды, я вспыхну подобно кратеру на солнце, и весь мир ослепнет в тот карающий миг. – шептал незнакомец, а после вовсе беззвучно прошелестел одними своими сухими губами. – Но никто не увидит меня, и никто более не пожелает видеть меня.

Эмма оказалась пленительно заинтригованной особой. В последние деньки, кичась неистовым молодцеватым темпераментом, за нею бурно напористо ухаживал молодой человек с именем Эрнест, с жаром побуждая ее к взаимности сердечных чувств. Однако тот эмоциональный поклонник контрастирует с этим меланхоличным человеком неопределенного возраста и сана. Они подобны солнцу и луне, огненное светило дарует тепло земле, но пустынная луна ближе земле. Незнакомец видимо, молод, но познавши некоторые запретные тайны мироздания, склонился пред их неукоснительным величием, отчего его волосы на висках поседели, кончики его век опухли, и кажется, что глаза его всегда несказанно грустны, вне зависимости от душевного настроения. В то время как речь Эрнеста проста, временами даже резка, а у сего джентльмена речь тягучая и временами вовсе малопонятная, словно он призрак безвременной осени, заплутавший в серых дебрях городских построек. Одним словом, ее несказанно привлек сей незнакомец, неизвестно чем именно и какими хитрыми способами смог он вызвать в ней столь положительный интерес, неизвестно, то сталось загадкой для всех, особенно для самой доверчивой девушки.

– Я вполне обыкновенна, и если моя простота вызывает у вас такие возвышенные умозрения, то ваши комплименты лишь гладят по мягкой шерстке мое самолюбие. – тут Эмма сверкнула округлившимися глазками, пытаясь поразить незащищенное сердце джентльмена. – И я согласна пойти с вами к художнику. Но при одном условии.

Сердце незнакомца покрыла непробиваемая корка льда, и чары девушки метались бессильно, либо она уже давным-давно завладела его израненной душой.

– Всё что угодно. – незамедлительно выпалил он.

И Эмма не растерялась на полуслове.

– Картину, которую замыслил написать ваш знакомый неименитый художник, после создания, пусть подарит ее мне в знак искреннего почтения.

– Планета Земля прибывает в кромешном космосе в среде мертвой и безликой, однако там же и сияет центровое Солнце, согревая и разгоняя кромешный мрак. – он чуть отвлеченно огласил. – Безусловно, написанная картина принадлежит вам по праву, ее осталось лишь сотворить. – пообещал податливый джентльмен.

Изначально догадавшись, кем доподлинно является тот великий художник, какой ныне неказистой ипостасью он прикидывается, Эмма внутренне потешалась над горе романтиком, ведь незнакомец и есть тот любострастный ценитель красоты, или просто неудачливый ухажер, изголодавшийся по женскому вниманию. Только вот почему-то приниженно называет себя дворецким. “Видимо, самооценка у него крайне занижена, потому-то и боится открыто признаться в нежной расположенности к моей незаурядной персоне, потому неуклюже примеряет чужие личины”. – думала она, включив чуткое женское понимание мужской неуверенности в любовных подвигах. “Неумело пафосную роль играет, и в речах своих жутко непоследователен”. – продолжила считывать невнятный субъект Эмма – “Он надменно думает, что знает больше других, уверяя себя в моей девической недальновидности, будто молодая девушка, необремененная и нестяжательная, живет только сребролюбивыми желаниями приобрести что-нибудь послаще да что-либо покрасивей. О как он заблуждается, не высказать словами! Или он хочет сделать мне сюрприз, вдруг, словно в сказке нищий оборванец обернется рыцарствующим принцем или….” – Как бы ни были прагматично трезвы ее рассуждения, Эмма не заметила проникновенного наплыва кремовых грез и, кажется, воображаемо преуспела в познании незнакомца. Лишь один вопрос ее крайне смущал.

– Каково ваше имя, скажите, пожалуйста? Мы столь продолжительно беседуем, а я даже не знаю вашего имени. Это недоразумение, я считаю, необходимо исправить.

Минуту колеблясь, он все-таки кротко, но ответил.

– Адриан. Такими буквенными звуками меня аплодисментами величают или же потешно оскорбляют. Однако мое имя не числится в именах нарицательных. Как правило, в одиночестве самообладания, закулисье теряет всякую представительную магию.

– Приятно познакомиться, мистер Адриан. А вы, разве, настолько одиноки, чтобы роптать на мачеху-судьбу?

– Если соизволите составить мне дружескую компанию, то это будет уже не столь важно. – заключил расторопный Адриан и повернулся чтобы уйти. – В обеденный перерыв выходите на улицу. Если я не увижу вас там, то посчитаю ваше отсутствие за отказ. Но будьте уверены, я с покорной надеждой буду ожидать ваше скорое появление на горизонте моей младенческой мечты.

Забрезжило извилистым чудаковатым ручьем новое восприятие действительности схожее с ясновидением. Истощив душевные запасы волевых сил, Адриан привычно облокотился на обледенелый фонарь, выкрашенный в глубокий черный цвет. Бившись в немилостивых конвульсиях его сердце, жаждав вырваться наружу, с каждым ударом, с каждой каплей проистекающей из слезников, разгоняло свернувшиеся сгустки крови.

Многие народы мира обожествляли падших людей, нарекая их своими создателями и проводниками, почитая тиранов за богов, они поклонялись и приносили им на мерзостных алтарях чудовищные жертвы. А может быть, эллинских божеств выдумал философ-поэт, не посмевший в своей греховной низости увидеть в людях подобных себе созданий, посему он в мраморе Горгоной обожествил их, восторгаясь их нетленной красоте и уму. Вот именно таким же образом Адриан совсем недавно побывал в лучезарном храме, где сотни цветов всех мастей и красот возлежали перед неземным существом в облике невинной девы. “Неужели законы Вселенной писаны золотыми чернилами и для нее, неужели и ей предстоит уйти из этого мира, ей предстоит умереть? Прошу, Творец, пусть я умру, а она живет”. – часто душою твердил Адриан. – “Я создам для нее то, что сохранит ее великий образ, навеки прославит ее и обоготворит”. Мысли о неудержимых чувствах пугали его, любовь виделась неукротимой, нестерпимой мощью, и та неуправляемая стихия нежданно поглотила его трехсоставное естество, лишая его разумного разумения и обезоруживая его руки гения. Потому противился он всеми последними силами тому любовному натиску, переполняясь окрыленным вдохновением, он мечтал в тот миг о скором высвобождении тех вышних сравнений и идиллических метафор своей разрозненной души. Его мучило ожидание и обнадеживало предвкушенье предстоящей встречи.

Вдохновение – это вдох новейшего прочувственного переживания, ибо вдох, поддерживая жизнь, насыщает тело питательным кислородом. Вдох божественной любви возвеличивает душу. Всякий узревший прекрасное творенье Божье, испытывает трепетное возбуждение, ведь желает художник воспеть непостижимый замысел Творца.

Тем временем, Эмма, обретя терпеливую скромность, безмолвно дожидалась окончания рабочих вот уже считанных часов. Тот таинственный незнакомец, оставив ее одну наедине с думами сентиментального характера, словно заинтриговал ее новизной самоподачи и хитросплетенностью собственного мироощущения. Отчего она прислушивалась к шепоту своего сокрушенного внимательного сердца, и те мелодичные трели казались девушке до мурашек приятными, но несколько пугающими.

Рисунок четвертый. Акварель

Я люблю Ангела, и дабы стать достойной ее святости,

мне необходимо уподобиться божеству.

Невеста моя восторженно красива, ибо она изящна и неприхотлива. Фигура ее мифически стройна, а волосы женственно длинны, прямы и шелковисты. Она способствуют моему творчеству возвыситься, всячески прилежно мне помогая. Я не отпущу ее из хладных рук своих, покуда не сломит меня усталость таланта. Я буду верен ей до самого неизбежного исхода своего. Зовут ее – кисточка.

Чарльз Одри нервно, чуть сутулясь, прохаживается вдоль мертвенной кромки воды, вдоль пологого уступа фонтана. Временами он задумчиво наклоняется, рассматривая нечто занимательное в бассейне амфитеатра, затем вновь возобновляет неосознанное неуступное движение по заданному исследовательскому кругу. Предметом его созерцательного изучения является фонтан, композиционно расположенный в центре городского парка. Ныне и всегда имея огромный размер и обыкновенную форму блюдца, фонтан славится добровольно согласованной достопримечательностью. Посередине строения ажурно расположена колоннада труб в извилистых ракурсах, они в летнюю пору выбрасывают резвые струйки воды, но нынче ржаво бездействуют. Посему, сосредоточенный детектив, невзирая на опасность намокания, зрением штудирует сей развлекательный, украшающий атрибут монументальной архитектуры. Будучи повсеместно скупым на слова, неприхотливым в повседневности, он никогда не чурался непогоды. Ведь пасмурность, владычествуя ореолом сумрачности, сегодня повисла над всем городом. Косматые полуобнаженные деревья, пресытившись небесными щедротами, всем своим нищенствующим видом выражают кричащее недовольство, посему более не желают впитывать морозную влагу, отчего сам воздух кажется сопряженным с неспокойными молекулами водорода, отчего одежды людей намокают без видимых непотребств дождя. Грани видимости фактурной рябью размываются, будто кисть художника смывает с бумаги засохшую акварель.

Детектив временами придерживает юркую шляпу, дабы она весело не унеслась вслед за перелетными птицами в далекие заморские страны и в чужбины таинственных континентов. Также он сморкается в носовой платок выписанный цветными горошинами, и словно контуженный нагоняем ребенок округляет просветленные свои глаза, когда в его искательной душе, беспринципно всхлипами вспыхивают новейшие бурные фейерверки мыслей. Вдоволь насмотревшись на антураж осеннего запустения, он готов сию же минуту заняться последующими не менее важными делами, однако всё обстоит не столь просто и предсказуемо. Прежде всего, ему необходимо дождаться юного Эрнеста, столь свободно горящего в зачатии несмышленой зрелости. С часу на час юноша неукоснительно должен прийти и самолично взглянуть на дно фонтана. Дабы естественным веянием души ужаснуться, либо в дрожащих конвульсиях повалиться на землю прибывая в подавленном шоке. Скорей всего он устрашится того, что там различат его глаза сквозь толщину помутневшей воды с опалыми листьями поверх глади, подобной гладкому листу прозрачной писчей бумаги с крапинками макулатуры.

Неровности присутствовали в происходящем событии. Скрадывающие изъяны и судьбоносные промахи, например недобросовестность полиции, сгубила многие подробности случившегося, но на фоне простоты сцены, всё остальное выглядит весьма комично. Жаль только молодой человек воспринял иначе внезапно появившуюся третью улику в деле о гениальном Художнике.

Эрнест в силу реализованных и нереализованных возможностей по обыкновению своему раскрывал жизнь по максимуму, утром его ждали бытовые дела, днем как подобает работа, вечером заочная учеба, затем ночные прогулки с друзьями. Дни жизни молодого человека были насыщены и многогранны, но с исчезновением любимой Эммы, привычный распорядок его дня лишь обогатился новыми авансценами, ибо всеми телесными и душевными силами он желал отвлечься от своих репрессивно настроенных дум. Отсюда неумолчно следует, что примчатся на всех порах по вызову в положенный срок, он просто был не в состоянии, потому заранее им было оговорено неизвестное время прибытия. Но отлучившись от продовольственной службы, вопросив очередной отгул, за неимением неуважительных пропусков и вредных для производства неудач, ему все-таки позволили удалиться на часок другой по крайне важному делу, однозначно секретному делу. Хотя главную суть зова Чарльза Одри он не ведал, но мечтательно догадывался. Он грезил подобным образом – “Неужели девушка нашлась! Хоть бы она оказалась непоруганной и невредимой! Почему же тогда был столь печален голос детектива, глухо доносящийся из трубки телеграфа?” И юноша с лихвой получил ответ на мучающий его вопрос, придя на место встречи и застав своего теперь уже соучастника в поисках живого сокровища, в задумчивом подобострастном молчании. В очах юноши Чарльз Одри не виделся лишним третьим лицом, нестяжательным посредником, нет, скорее тот предстоял человеком с благородной мечтой в сердце помочь ближнему, наполняя тем самым свою ныне скучную жизнь моралистическим смыслом. Посему аура филантропической заинтересованности и сердечного сопереживания довлела над их общей историей, смущая преклонные и юные лета соратников по несчастью.

Эрнест задиристо обомлел, когда с налету запрыгнул на выступ фонтана. Он тут же протянул руку детективу для приветного рукопожатия, как вдруг внезапно, испытав приступ колющего страха, отстранился. Он мельком заметил знакомые очертания до мурашек в сердце родного платья размытые рябью и грязью. На глубине вод находилось недвижно лежащее тело до боли знакомого ему человека. “Неужели это она?” – лихорадочно сотряс себя вопросом юноша, так как бешеное сердце его, казалось, вот-вот остановится, зверская паника и потеря контроля над плотью, даже над разумом, завладели им окончательно и неизгладимо.

А Чарльз Одри тем временем осторожно молчал, что-то скрывая и сохраняя неприкосновенность тайны. Однако затем он повернулся навстречу юноше, и хотел было в подробностях изъяснить сложившеюся ситуацию, опровергнув все его вздорные заблуждения…. Но тут внезапно послышался внушительный всплеск водных брызг, грузные моросящие шлепки ударили об настил из белого камня, а несколько десятков дружных капель напрочь запорошили пальто детектива в крапинку. На сей казусное происшествие он лишь мысленно развел руками и шепотом произнес – Что ж, это следовало ожидать.

Утратив обостренность всех органов чувств, невзирая на закаляющий холод, влажность воздуха, преодолев всякую боязнь заболеть, юноша с золотой археологической лихорадкой водолаза, словно напуганная птица в поиске потерянных птенцов, бороздил вдоль и поперек дно округлого бассейна фонтана. Скоро наступила дождливая опадающая осень, и сей парковый монумент закрыли до времен нежной летней поры. Однако воду не спустили, отчего оскорбленный Эрнест, поддавшись лжи искусно сфабрикованной иллюзии, нырял, рыская, но, не обнаруживая утраченное сокровище, затем он выныривал, делая спасительный вдох, и вновь устремлялся на глубину, пытаясь поднять со дна несуществующее тело утонувшей возлюбленной. Но безуспешно. Лишь через несколько мучительных для него минут, в полной мере самоосуждаемо озаренный, он осознал – никакого тела нет, и насколько неимоверно глупо он выглядит.

Чарльз Одри протянул дрожащему ныряльщику руку, дабы помочь юноше выбраться на сушу, и тот не побрезговал подмогой. С Эрнеста обильно струилась и капала вода, словно он, попавши нежданно под проливной дождь, опрометчиво нагрянул в ближайшее кафе, и хозяину заведения невыносимо хочется его либо заботливо обсушить, либо сопроводить восвояси. Эрнест вопросительно взирал на детектива и Чарльз в свою немаловажную очередь, нисколько не смеясь и не шутя, произнес следующее.

– Вас, Эрнест, в который раз предательски обманули. Как вы должно быть уже догадались, это рисунок, восхитительно выполненный в красках, хотя сейчас он не столь хорошо различим. – детектив по-отцовски сердито изогнул бровь дугой. – Позвольте укорить ваше поведение, ибо единственное, что вы сейчас совершили – это смутили воду, подняли загрязняющий душу ил на поверхность. Впрочем, ваша, правда, перспектива рисунка очень хороша, весьма недурна. Да будет вам известно, что жидкость меняет форму и размер погруженных в нее предметов, двумя словами искажает реальность. Но взгляните получше на предмет нашего общего с вами интереса, кажется, что все законы учтены и заблаговременно предвидены, будто и вправду девушка изысканно лежит вниз лицом, светлые яркие локоны утопленницы раскинулись по утонченной спинке, лазурно-березовое платье словно колышется в такт малейшим колебаниям волн. – детектив деликатно ухмыльнулся и заметил. – Вот и первая непростительная ошибка, такого платья у Эммы нет и быть не может, у нее более современный вкус. Однако в пылу яростного отчаяния, вас, к сожалению, это нисколько не смутило. – Чарльз Одри хотел было похлопать юношу по мокрому плечу в знак воодушевления, но отказался от этой затеи, обозрев не слишком опрятный вид Эрнеста, посему подбодрил того глаголом. – Не переживайте, Эрнест, вы поступили благородно. Не каждый, позабыв о неудобствах, кинется в омут с головой. Вас вновь решили откинуть на несколько шагов назад, к страху и к одиночеству. К счастью у вас есть я, скептик и критик в одном лице, который не ведется на подобного рода прямодушные фокусы. – сказал ровным тоном детектив и многозначительно переглянулся с обрисованным ранее объектом.

– Но я не знаю, что и думать. Нам теперь противостоит не только искусный художник, но еще вдобавок и иллюзионист, искусно обманывающий и потому крайне опасный. – проговорил Эрнест нервно выжимания из одежды обильные залежи влаги. – Что же мы будем делать, неужели будем и дальше просто наблюдать со стороны, находясь на безопасном расстоянии, неужели продолжим искать эти бессмысленные подсказки? Вы что-нибудь раскопали в этой безвыходной могиле? – упрямо интересовался молодой человек, настроение коего окончательно испортилось.

Но вопросы юноши нисколько не подавили самообладание детектива.

– Я могу рассказать вам массу занимательного компромата на всех и каждого, ведь я заведующий тайным архивом. Только прежде позвольте сопроводить вас к моему дому. Здесь неподалеку располагается моя ветхая лачуга. Не подумайте лишнего, в моих намерения входит переодеть вас, высушить и напоить чаем с малиной. Мне не нужен больной помощник, ведь при выслеживании преступника, вы, ненароком чихнув, опрометчиво выдадите нас, что весьма курьезно умертвит всякое уважение к нашим многострадальным изыскательным персонам.

В ответ Эрнест небрежно мотнул небольшими завитками кудрей на почерневшей от сырости голове, предвкушая неудобное хлюпанье в обоих ботинках.

Предсказание Чарльза Одри явилось в жизнь как того пожелали высшие силы. В скором времени они добрались до обыкновенного пятиэтажного дома. Срок эксплуатации такой постройки, насколько известно несведущему в строительстве человеку, пятьдесят лет, но сносить старые дома и снабжать бездомных горожан новыми квартирами для властей крайне невыгодно. Посему стоят сей ветхие жилища людские сотни лет, а то и по более, готовые в любой момент треснуть по швам, даже их двери привычно отходят от косяков. В таком безвыходном положении покачивается кирпичный гигант из стороны в сторону, из-за старости утративший всякую ловкость и чувство равновесия.

Миновали несколько недолгих минут, и вот уже свистит на кухонной плите раскаленный чайник в цветочек, а в белую чашечку положено три ложки смородинового варенья. Дровами растапливается закоптившийся камин. Переодевшись в широкую рубашку и короткие брюки детектива, Эрнест сидит скромно, не жалуясь на предоставленный ему несоразмерный наряд, и изредка разглядывает незамысловатую атрибутику холостяцкой квартиры. Стоит заметить, что костюм на нем большего размера, чем подобает носить джентльмену, потому, молодой человек в сей час походит на маленького мальчика. Покуда не высохнут его исконные одежды, внешний вид юноши обречен слыть посмешищем.

“Интересно, о чем любит размышлять Чарльз Одри в этом неуютном гнездышке, этот столь одинокий черствый человек, история личной жизни коего неоптимистично скучна, впрочем, и его фотоальбомы зажаты и худы. Неужели он никогда не мечтал о собственной семье?” – подумал Эрнест, отпив из чашки несколько глотков душистого напитка, заботливо принесенного детективом. Тем временем расторопный хозяин квартиры,сняв и повесив пальто на вешалку в прихожей, и зашвырнув шляпу туда же неподалеку, и одев домашнюю помятую кофту болотного земляного цвета, бывши некогда серьезным, рассудительным, предстал ныне обычным пожилым человеком, сорок зим коего с лихом миновали. И вот сидит он, погрузившись в ветхое кресло подобно другим его сверстникам скрученный болями в спине и ревматизмом, мигренью и повышенным артериальным давлением. Одно лишь неукоснительно отличает его от многих представителей поколения старчества, сей великовозрастный мужчина в первую очередь телесно, а главное душевно примирился со своим биологическим возрастом. Он никогда не уподобляется тем свирепым старушкам, которые скрывают свой истинный возраст, не желая именоваться оными дряхлыми никому ненужными сухими ветвями древа родства, очень глупо и наивно полагая, будто таким умолчанием они убавляют себе несколько лишних лет. Но назови старых особ девушками и они от такого льстивого комплимента нисколько не помолодеют.

Юноша словесно интересуется событиями прошлого, мысленно вторгаясь в неказистую панораму окружающей жизни Чарльза Одри, а тот в ответ самолично вслух без обиняков отвечает на все житейские вопросы званого гостя.

Старый рассказчик, садится напротив камина, вытянув ноги и по-отечески со всем допустимым уважением, говорит приглушенно, меланхолично уверенно.

– Моя жизнь подвергается частому влиятельному риску, моя жизнь бесповоротно и бесправно сопряжена со смертью. Потому-то здесь столь тихо в любые часы дня и ночи. Ибо я не вправе лишать жену мужа, а у детей отнимать отца. Мое детективное занятие в своем роде опасно, ведь я пытаюсь образумить отступившихся людей, однако частенько те лиходеи, не осознают чистоту посылов моего благородства и, изведав истину, они зачастую злятся на меня и даже покушаются на мою жизнь. Я не удивлюсь, если в скором времени наш злополучный Художник примется и за нас. Спросите меня, по какой причине ему покушаться на мою личностную неприкосновенность, отвечу просто – я вознамерился с завтрашнего дня начать подступ к его пряничному замку, начну наступать плавно и планомерно соорудив наступательные башни разрешительных прогнозов. – детектив легкомысленно пожал плечами. – Ничего удивительного, элементарно, вы же помните, как я многообещающе обыскал квартиру леди Эммы, и обнаружил там краски. Затем я, логически порассуждав, отправился в художественный отдел, расположенный в торговых рядах. Так вот, именно там я недавно побывал. – говоря всё это он изучал своего юного слушателя, с пульсирующей жилкой на виске, расслабившись возле источника тепла, детектив затянул несоразмерно длинную речь, покуда рот гостя был занят чаем и печеньем в виде сердечек, кое также было предложено ему в знак почтенного уважения. – И чистосердечно признаюсь, мало что выведал конкретного. Оказывается, (но это и не мудрено) художников всех зрелых и незрелых возрастов в городе превеликое множество, а мы пока точно определить не в состоянии, сколько миновал зим наш Художник. Юноша ли он с развитой фантазией романиста, или же сорокалетний старик с обостренным непотребным желанием покорить столь юную особу золоченой клеткой. Пока доподлинно неизвестно. И, к сожалению, этот существенный недочет многое портит в опознании случившегося, так как, не ведая отличительных черт обвиняемого, продавец художественных принадлежностей не припомнил особо странного господина. Различные чудаки, конечно, каждодневно встречаются на его пути, но как он сам однозначно выразился – все художники малость чокнуты с рождения, посему не стоит особенно чутко воспринимать сию непоправимую данность. Однако скрытный сластолюбец вскользь припомнил леди Эмму, точнее ее одинарный визит, сказавши только несколько фраз, фамильярно живописующих о том, что она была хороша собой, женственно приветлива. Однако этот яркий последний аргумент в деле ничего не меняет. Всё же продавец оказался не так глуп, как я поначалу представлял. Он вкрадчиво намекнул о художниках занимающихся сей творческой деятельностью и заядлым ремеслом, те по-видимому должны знать искомого незнакомца. – подбросив сухие поленья в камин детектив продолжил. – В скором времени я продолжу намеченный поиск в кругу бомонда Парнаса или в высшей иерархии Элизиума, в столь свободных духом и телом местах скопления неинтеллигентной интеллигенции. Жаль только, что увижу там не бесславное творчество, а циничное искусство на потребу вечно голодной публике и протестной моде. Что ж, так тому и быть. Пока что мы знаем о Художнике, только то, что он является незаурядной личностью. На своем веку я лицезрел многих людей, по обыкновению различных по классу интеллектуального доминирования. Первые из них обладают огромными умственными способностями, они делают быстроходную карьеру в политике, в экономике, в социологии, или в юриспруденции. Такие люди многое ведают, и многое готовы рассказать, и на любую предложенную заданную тему у них уже имеется ординарный ответ. Вот только они не располагают словесной и мыслительной индивидуальностью, все их серые знания подчеркнуты из условных учебников, высохшие и потрескавшиеся уста учителей стали их наследственными устами, свои же изредка мелькающие версии познания мира они высвободить не спешат, ибо бояться осуждения, страшатся стать непонятыми. Внешне люди кажутся вполне себе умными, а на самом деле они пресловутые энциклопедии, которые стоят огромными томами на верхней обшарканной полке узколобой общественности. Другие интеллектуалы не обладают теми специальными знаниями и в самом профессорско-академическом учении нисколько не преуспевают, но притом выдвигают понятия далекие от повседневности, потому что они индивидуальны, а значит, благородно уникальны, ведь они понимают, что произносить и впитывать подобно губке чужие знания, значит не иметь своего воззрения на мироздание. Если вы, Эрнест, услышите однажды громкие заумные речи, занудно созданные седобородыми вассалами покаянной старости, без вкрапления чего-то нового по светлоте и чистоте превосходящего предыдущие максимы, без внедрения собственной неповторимой по разуму души, то не слушайте их. Марионеткой в руках власти – вот кем приходится говорящий у трибуны, адепт диктаторов тупого цинизма. И, исходя из моих философичных рассуждений, Художник видится мне, куда более интересным “рабом божественных идей”, чем прежде. Придумать такой шикарный обман, знаете ли, не каждому под силу, и сей резон невольно поддакивает моему растревоженному в затянувшейся спячке восхищению. Всё это крайне занятно…. Случаем не находите?

Мироздание различно прославляет Творца. Птицы исполняют звонкие нежные трели. Распуская лиричные и дерзновенные марципаны, цветы источают благоухания, то сладкие, то приторные, посылают флюиды грубые иль слабые. Также и человечество поделено, ибо Бога славят на разных языках и в храмах различных прихожане склоняются пред Ним, неповторимыми душами они возносят молитвы к Нему, но при этом венцы творения едины единением духовным. Бог один, истина одна, но мирный подход, но путь к познанию различен среди людей разумных верою.

Эрнест возымел резкий негативный осадок после прослушивания речи детектива.

– Неужели вы по-прежнему смеете восхищаться им! Я же нахожу его простым преступником и незрелым злодеем.

– Нет, дорогой Эрнест, восхищение слишком возвышенно, чтобы расточать его понапрасну. Скорее я доподлинно заинтересован в понимании хода мыслей той творческой и от того безумной души. А безумие порою рождается из чрева настоящей беспримесной любви.

Эрнест на сей колкое утверждение ничего не ответил.

– Украв деву, он либо желает с помощью искусства познать ее, либо намерен принудить ее к взаимопониманию. – тут детектив сузил свои глаза ради пущего эффекта опознания. – Так кем вы исконно приходились леди Эмме, или точнее кем она была для вас? – спросил, нисколько не смущаясь, Чарльз Одри.

– Вы прекрасно знаете что я люблю ее и она моя невеста. – нескромно ответил юноша.

– Невеста значит, как интересно. Невеста – издревле означает не ведать, не знать мужа. – Чарльз задумался, в его монотонной душе замелькал образ из чужого прошлого. – Столь невинное создание однажды и привлекло Художника. И это несказанно интригует. Должно быть, разузнав о скорой вашей помолвке, он не на шутку испугался за участь своего воспаленного любовью сердца, потому решил в недавнем времени открыться пред нею, дабы та сотворила выбор между вами двумя ее единственными ухажерами. Но это всего лишь моя очередная банальная догадка.

– Извините, Чарльз, за мою убежденную скоропалительность, но вы настолько много говорите о его внутреннем состоянии желаний, что мне становится дурно. Притом что нисколько не продвигаясь во внешнем сумасшествии преступника, вы его, насколько мне известно из ваших уст, так и не отыскали. – почти укоризненно проговорил молодой человек.

– О, это планомерное действо я припас напоследок. Заметьте, последняя улика раскрыла многие недомолвки и сейчас я вам с точностью доложу свои внушительные предположения, в истинности которых я полноправно уверен.

Опаляемая огнем древесина в чернеющем жерле камина потрескивает и журчит смолой, а за окном чересчур обидчивая капризная погода вновь закрапала горькими слезами морозного дождя. Уютно расположившись в квартире заядлого холостяка, двое кладоискателей рассуждали о месте нахождения бесценного живого сокровища, пытаясь яростной дедукцией вызнать – кем является тот слабохарактерный тиран, вознамерившийся безрассудно выкрасть настоящее чудо света. За все эти непогожие дни они мало продвинулись в поисках пропажи, поначалу юноша пылал почти утраченной надеждой, однако с каждым часом вдали от Эммы, гневаясь сварливостью, его пылкая горячность преобразовывалась в мрачную неодухотворенную субстанцию. Чарльз Одри, напротив, чувствуя скорое приближение к темнице, к той драконовой башне, в казематах которой поневоле или по собственной воле заключена принцесса, ободрялся будущим успехом спасительного высвобождения доверчивой девы. Вскоре несколько ступенек к познанию замысла Художника были преодолены его сообразительностью, вниманием и детской непосредственностью, столь повседневно свойственной одиноким людям.

Упоительная тишина по шарму самоотдачи пленила их нездоровые сердца, однако почтенная комнатная уютность также соблюла некоторое умиротворенное переживание, временное и скоропостижное равноденствие дум столь стремительных и не менее зыбких. В зарисованной картине их достопочтимых мыслей видимо досконально неизвестно кто крадущийся охотник, а кто несчастная жертва, потому что обе враждующие стороны наступательно фокусируют залпы фантазии в сторону противника, нисколько не смущаясь деликатной сумасбродности и местами искусной взаимной антипатии. Опять же, заметил детектив, все те найденные атрибуты преступления ложны и надуманны, однако существуют люди, готовые обмануться, имея схожие предпочтения со злодеем, превышающие выше изложенные факты. Вопреки сложившимся непростым обстоятельствам, Чарльз Одри возжелал немедленно удивить юношу, немного сгладив свое всегдашнее уныние неким важным открытием.

Торопливо и незаметно стемнело. Сумерки равномерно разрастались, нагло отпихивая свет дня в непроглядную тень города. И люди, чувствуя нехватку светлого времени суток, ускоряли темпы своих насущных деяний. По обыкновению поиски смыслов становятся для них смиреннее, а бремя жизни куда как проще.

В однотонных царствах суетных снов блуждают незрелые юнцы, впрочем, и неуклюжие старцы не уступают им в благонравной прыти, они грезят вечностью, так и не поняв, что значит быть временным и ограниченным, или каково быть бесконечным? “Мы никогда не умрем” – вторят бесчисленные живые люди – “Смерти нет, наши томящиеся реальностью сновидения лишены забвения, ибо исполнены они волшебными образами. Мы дети Неба и созидатели Земли. Мы творцы, мы же и творенья. Дух меж нами и в нас живет, то Дух Святой. Посему твердим мы неустанно сомкнутыми устами своими – Никогда мы не умрем”. И умирают с мечтою вечности на устах.

Эрнест вышел из секундного расслабленного оцепенения.

– Вы помнится, хотели рассказать мне о том, каким образом была обнаружена живопись на дне фонтана. – сказал Эрнест детективу, который в свою очередь застывши и не двигаясь что-то шептал себе под нос. Но затем тот слегка встрепенулся и провозгласил.

– Да-да, конечно, это крайне занятная зарисовка. – с неприкрытым энтузиазмом начал он. – Художник изображает убийство, при этом убийцей не являясь даже в малой мере. Повторюсь, он желает лишь заставить нас думать и думать очень много, долго и заносчиво гадать на кофейной гуще, полностью состоящей из его картин. Упорно создавая лабиринты тупиковых предубеждений, по злодейскому его расчету, нам должно завязнуть в луже собственных же предположений. Вполне действенная манипуляция сознанием, если вспомнить ваш героический прыжок в воду, то сомнений в этом и быть не может. Но! – детектив завертел в воздухе указательным пальцем. – Но здесь он совершает грубую ошибку. Какую? Ошибка заключена в показном высвобождении чувств. Изобразив леди Эмму, похититель явственно показал насколько неравнодушен он к ней, насколько он вдохновлен ею, более того он определенно влюблен в нее. Вспомните, каковы волосы на изображении. Словно каждый волосок прописан отдельно, словно он считал их и наблюдал за бликами и теневыми переходами каждого локона. А сапфировая белизна нежной кожи девушки, а платье от последнего известного кутюрье, всё это многообразие нюансов подлинно раскрывает романтическую сущность Художника. И отныне мы точно знаем, что обман подстроила не леди Эмма, ведь ее художественные способности не столь велики, а некий незнакомец, неудачливый выходец из художественной среды. Значит, он застенчиво действует в одиночку. Когда застоялую воду в фонтане сливали по водостокам, тогда-то и была произведена знаменательная роспись. Впоследствии фонтан вновь заработал и служащие парка видимо долго чесали затылки, дивясь мастерству вероломных хулиганов по части разрисовыванию стен. Я лично не противник граффити, а вовсе напротив, соглашусь с тем мнением, что город чересчур сер и непригож. Но многие надписи, особенно выполненные жирным шрифтом, крайне мне наскучили, ведь выглядят пошло, эти самые каракули режут глаза, и в них нет никакого посыла. По моему личному мнению, даже убеждению, граффити должны быть красивы, обязаны нести нравственный сюжет в социальные массы. Но, кажется, я немного отвлекся от разъяснения главного вопроса.

Дождь, не стихая, набирал обороты, бурно барабаня по нависшему карнизу.

– Человек кротко влюбленный, встретившийся с безответностью чувств, рано или поздно душевно ломается. Посему если леди Эмма истинно ваша невеста, то стопроцентно отвергнет того странного подозрительного кавалера, это как пить дать. Неукоснительно будет так и никак иначе. Если ее девичье сердечко не дрогнет, то она вскоре вернется к вам, когда путы пустых обещаний ослабнут, когда кандалы беспочвенных грез отворятся сами собой. Но если….

– Не бывать тому! – расторопно воскликнул юноша, краешком интонации, на полуслове уловив мысль Чарльза Одри. – Она привязана ко мне. Я ее единственный избранник и я никому не позволю посягать на ее безукоризненную верность и безупречную честь. Да, она цветуще молода, но верность не подвластна стихиям меняющегося возраста, как впрочем, и сама любовь.

– Вы не в привычку правы, Эрнест, мы примерные дети, которым наскучило системное детство. Я, будучи несчастным человеком, временами мечтательно воображаю, будто всюду сон меня окружает, полночный кошмар мною владеет, но кошмар оный развеется поутру, и я, отворив свои детские глазки, легкомысленно дивясь, воздам хвалу развитой фантазии своей души. Потом вновь вздремну чуток, еще минут десять, разве они что-то изменят – наивно подумаю я. И вот я снова старик, располагающий лишь двумя различными по характеру музами – любовью и одиночеством, которые вдвоем держат мои веки, одиночество левое, а любовь правое. Я живу, покуда ко мне не пришла третья муза, которая смертью зовется, дабы до Воскресенья запечатать тьмой мои усталые вековые веки.

Очнувшись окончательно, выйдя из всенощного сновидения, еще долгие часы Чарльз Одри меланхолично о чем-то рассуждал, дабы на другой стороне подсознания очнуться маленьким мальчиком неопытным в пороках и нечистоте, несведущим в смертности и в безвременном исходе, тем мальчиком мечтающим обрести вечную свободу добродетели.

Рисунок пятый. Плачь по гаснущей душе

Блажен тот муж, который музой наречет тебя.

Утопией мягкости надежд мы провожаем людей, прощальным взглядом машем им вслед, для нас они жизнью бессмертны, они бессмертием живы. И смерть подобна сказочной фантасмагории, будто ее выдумали когда-то для запугивания неразумных детей, чтобы они не занимались баловством, понапрасну не шалили. Но вот, однажды, близкий человек уходит. Остывшее тело погребают, а душа усопшего более во всеуслышание не исторгает мысли, более не вдохновляет одним лишь существованием своим или более не мешает нудными расспросами, либо непреложными истинами. Тот человек перешел загробную запредельную черту. Предвидя ее, явственно ощущаешь практически бескомпромиссную неизбежность, оказывается, что люди не столь бессмертны, каковыми они видятся, насколько нам мечтается. Вот угрюмо стоишь в храме со свечой в руках, слезно взираешь на спящего в гробу родственника, и мир сразу видится в иных красках и улыбчивое детское настроение испаряется иллюзией занавеса, вот он, конец. Или вернее, начало. Смерть – покой ушедшим, но страдание живым.

Вот плеяда призрачных видений в туманности души, раскрывает потаенные кладези сомнений и ворошит сокровищницы былых свершений. Там, иль показалось, маяк огнивом зажегся вдалеке, и путь проложен желтым кирпичом искрящим и унесемся мы к тому верному благому свету, уверовав в бессмертие души. Но если душа человеческая вечна, не уж и ей без конца мыслить предстоит? Но если ненавистная душа презирает саму себя? То Всевышнему пускай предастся ради исцеления тех неизлечимых ран греха. И прокричит она – “О сколько, вы, беззвучные основы мира, сотрясать непостижимостью будете меня. О сколько слов наивных сердце в болезненных муках воссоздаст. О сколько!” – вопрошает душа неустанно паря у звезд на черном небе космических просторов, что по-прежнему горят, и падать не спешат, значит, вышняя душа воистину неподражаемо вселенную творит.

Творец, Ты создал целую Вселенную для нас, но для чего и души наши уподобляясь таланту Твоему, создают миры иные, почему в нас пламя создания горит и сердце пеньем созиданья неустанно голосит? Воистину Создатель велик и милосерд, ведь ведал Он о наших истязающих скорбях, о плаче нашем сокрушенном, потому вольны мы из реальности ускользать в сны-фантомы, и даже в них славить Бога мы призваны всечасно. Мы ищем притоки успокоенья, и зерцало духа, направив в глубинны сновиденья, мы видим, как любовь рождает просветленье, там ты, Любимая, музою живешь. О сколько, сколько слов исторгнуть предстоит устам, но скажем ли мы хоть что-то мудрое все звуки вряд сложив? Сколько взмахов рук воздух сотрясет, но сотворим ли мы хоть что-нибудь благое? Сколько дум сохранит сердцебиение любви, которые спешат уснуть, возлегши на белую подстилку из бумаги. Обязательно заснут забвеньем сладким те вспыльчивые страсти. Исчезнут все восторженные фразы. Увы, безумье с жадностью проказы снедает саму сущность моего творенья, но водой живой умывшись, я обрету райские воспоминанья, кои видел я в очах прекрасной девы. В десницах со свечой она возле постели умирающего стояла, тихо ласково стенала, осыпая алмазными слезами. Смерть не постигнет более ее, я сердцем знаю, я не познаю ее смерть.

Вот выбор предстоит избрать, судьба сулит свершенье. Человек тонет в пучине темных вод, а я в безопасности на берегу стою. Не умея плавать, если нырну спасать, я предрекаю кончину скорую себе, но если останусь здесь, то буду всю жизнь корить себя и вопрос единый задавать – что если? Может быть, обрел бы чудом я уменье плавать и извлек бы из бездны человека тонущего того? Сколь нелегко подбирать ключи к дверям судьбы, сколь невозможно жизнь сложна! И сделаю ли я шаг для эпохального прыжка, иль окаменею равнодушной статуе подобно, и птицы не гнушаясь мраморного насеста, на мне соизволят добротно восседать. Неужели я буду безмолвно претерпевать их гнусавое воркованье, все их пересуды и издевки? Или попрощаюсь с жизнью и сотворю деянье верное, всего одно деянье. Но если мы потонем оба, подобно кораблям при шторме, то, что тогда?

И покуда я бездарно образно писал, покуда я слабохарактерно решался, человек тот уж утонуть успел, видимо уж трижды, пока я у Провиденья разъясненье вопрошал, час смертный мой нераскаянный настал. Я кинулся в волны бурные, с самого дна тело грузное поднял, в тот миг не воздухом, а спасеньем я дышал. И вот на берегу уж мы лежим, тот человек исторг влагу склизкую, он задышал…

Фантасмагорическое сновидение оборвалось, и Эрнест в хладном поту проснулся.

Рисунок шестой. Художественное откровение

– Если кто-то что-то включил, значит это что-то можно выключить. – твердил нищий бродяга, безутешными всепоглощающими зерцалами своей души призывая прохожих к покаянию, проповедуя о приближении Царствия Небесного. – Братья и сестры, не выключайте лучезарный свет душ ваших. Светильники мои вы родные, не тратьте понапрасну отмеренное от начала времен время свое, пустое и греховное не употребляйте, отвергайте всякое посрамление жизни вечной. – затем он переменил точечный радиус обращения. – Улыбнитесь, господин, вам ли печалиться когда рядом с вами столь дивное создание, что девой подобает величать. – с таким нехитрым напутствием он прильнул к паре, к Адриану и Эмме, кои мирно шли к дому неизвестного художника. Однако пророчествующий юродивый скоро отстал от них, вновь принявшись за одобрительные восклицания.

Адриан идя вдоль просторной улицы, кажется, последовал наивному совету нищего, но девушка не заметила на его лице столь тусклый луч светлой улыбки. Но словно белоснежная яхта, плывя по плоским волнам, с легким трепетанием платья на ветру, она двигалась вслед за дворецким, столь юным, что поверить в правдивость оглашенной им должности было затруднительно. Однако, она, когда им навстречу начали попадаться отдельные торопящиеся люди, в почти уединенной тишине, начала разговор на отвлеченную тему. На самом же деле в планы Эммы входило выведать у него больше разноплановой информации, а именно: узнать каков сопровождающий ее человек, какова его не подставная, а истинная роль.

– Многие прогнозируют и даже пророчат скорый конец света. Вы верите им, или сомневаетесь?

Джентльмен несколько замешкался с ответом.

– Массовая истерия мне не к лицу. Я, к вашему сведению, не психолог, потому не стану цинично рассуждать о всевозможных неврозах, о неуверенности, о возложении ответственности на неопровержимый авторитет личности либо книги. Такими общедоступными терминами ученые хотят сломить систему системой, и в том их главное архаичное заблуждение. Вдобавок они постоянно твердят, что каждый человек мыслит отдельно, индивидуально, но при этом неопровержимом факте они создают своды математических правил и формул, и тому подобные штампы диаграммы, которые сводят человечество в одинаково мыслящую толпу. Разве вы не видите здесь явное противоречие? – незнакомец чуть повел плечами. – Просто есть те, кому легче жить, будучи опоясанными ущербными рамками, а кто-то еще сопротивляется сооружению смысловых баррикад. И конец света в скором времени может действительно наступить, если мы не перестанем совершать беззакония. Мне думается, именно о том говорил тот мудрый странник.

Эмма начала задушевно протестовать, как бы нежно подтрунивая над собеседником.

– Ошибиться может каждый, даже лауреат нобелевской премии. Но не кажется ли вам, что под апокалипсисом подразумевается личная смерть, неминуемая для каждого человека. Вот только отмеренное нам время жизни неведомо, потому мы так боимся, прогнозируя объективные и субъективные опасности.

– Я так не думаю. С рождения Спасителя, Сына Божия, началась новая эра человечества, посему в прошлое канул ветхий человек, однако много мудрых поучений есть и в Ветхом Завете, всё же многие поступки, описанные там, нам уже не видятся должными и снисходительными. Иисус Христос есть второй Адам, и мы буквально заново родились, мы, словно воскресаем, изведав Его учение. Посему я думаю, что апокалипсис это конец всего греховного. Но к тому страшному времени необходимо готовиться с малых лет, дабы вместить в свою чистую душу благодать веры и дабы восставшее тело смогло вновь вместить возвеличенную душу, ведь оскверненное тело не вытерпит столь яркое свечение, насколько и душа не в силах находиться в испещренном пороком теле. Больше всего на свете я боюсь одиночества. Ведь я вижу будто наяву: вот все люди подходят к Христу под благословление и они все в белых одеждах идут жить в Райский Храм, а я, ощущая свое горестное падение, не вижу себя среди них. Сколь оказывается я низок. Обрести бы мне в тот миг надежду. – Адриан говорил спокойно, но нервно, чувствуя, как произносит нечто сокровенное. – Вот таким образом написана картина страшного суда на моей душе. Таким образом я представляю.

– Вы так ничего и не ответили на мой вопрос о смерти. – пояснила Эмма немного ошеломленная его уважительно продолжительной речью.

– Смерть? Иногда мне чудится будто я один скоропостижно умру, а все остальные люди будут жить, и иногда мне воображается словно люди уходят, а я никогда не умру. – своею речью он хотел выразить насколько всесильно девушка поддерживает в нем жизнь, побеждая погибель одним лишь кратким своим взглядом. Но не посмел, ибо необходимо было сохранить непреклонность проницательности своих дум склоненных на оба колена правды.

Девушка жаждала выведать у провожатого как можно больше интригующей информации, сразу приметив его каноническую религиозность, тщедушную наивность и неприступность взглядов на жизнь. А он, тем временем, заметив свои ошибки в искренности, начал оправдываться.

– Простите, я много рассуждаю о вере, потому что далек от истинной веры. И я изображаю красоту, потому что лишен ее дарований. Я не красив, потому настолько притягательна красота для меня. Всё прекрасное будто насмехается надо мною, словно над гадким утенком. Пусть так, мое бремя не располагать, а создавать.

– Так вы художник? – спросила Эмма, просиявши и уверившись в своих косноязычных предположениях.

– В какой-то мере. Может быть…. – уклончиво ответил тот.

Джентльмен казался ей открытым и в то же время закрытым. Тайны лишь показывали себя мельком и вновь ускользали, завидев опасность, почуяв угрозу.

Вот они уже миновали еще несколько узких проулков, и тут внезапно остановились у возвышающегося здания, внешне походящего на маяк, так как смотровая башня с конусообразными колоннами придавала архитектуре достопамятную необычайность.

Трудно определить, кто из них более боязливо трепетал в те созерцательные минуты, ибо они вместе воодушевленно взирали на трехмерную декорацию, на фоне которой должна была разыграться развязка всего задуманного. В то мгновение несколько шагов отделяли их от сотворения великого предвиденного трагизма.

– Единственное что мы сами создаем – это помыслы. Всё остальное создано не нами, мы создаем дом, но камни не наших рук дело. Лишь мысли, кои мы направили в верное русло или в неверное изволение, способны черпать вдохновение у высших или низших сил. Пройдемте, Эмма, вас ждет увлекательное времяпровождение, я вам искренне обещаю.

И девушка последовала за указующим движением Адриана, который походил на кроткого голубя и мудрого змея, посему она беспрекословно повиновалась его детской воле, не отдавая себе должного отчета в выборе последующих действий. Ею двигал неподдельный девичий интерес, ибо завороженная живописным миром искусства, ранее для нее неведомым, она многое могла поведать о живых осязаемых цветах, а писанные маслом букеты ее ранее вовсе не волновали. Однако сейчас, ступая по каменным ступеням, она поднимается, преодолевая этаж за этажом. Вот дланью дворецкого отворяется дверь и… Яркий бьющий из всех окон свет ослепляет Эмму на несколько головокружительных секунд. Вскоре зрение девушки возвращается и ей становится видна просторная комната, освещенная большими оконными рамами. Словно поглощая последние лучи засыпающего солнца, сохраняя в светлой и прозрачной сокровищнице эфирные сгустки тепла, обитель художника слывет райским местом. Здесь ограничивающие стены не давят усредненностью, а притворный запах краски и испарения лака не мутят рассудок.

– Художник, который вознамерился вас изобразить, не использует растворители при письме, его масляные краски выжимаются из тюбиков и он наносит такой простой беспримесный состав на холст. Такова его уникальная техника и таковы его художественные предпочтения. Посему не беспокойтесь о вредных химических зловониях, здесь ничто не нарушит ваше мирное существование.

Пройдя немного по комнате, Эмма ребячески балетным волчком закружилась и, приостановившись, спросила у дворецкого, когда тот, затворив входную дверь, вернулся.

– Признайтесь, не томите меня. Ведь вы и есть тот пресловутый художник, о котором столь рьяно живописуете? Вы наглым самолюбивым образом твердите мне о самом себе.

Адриан, ничего не отвечая, перевел свой угрюмый взор на огромный мольберт со стоящим на нем холстом на подрамнике, внизу которого у самых ножек высовывались кончики старомодных ботинок, а рядом на полу стояли всевозможные цветные баночки и кисти.

– Насколько видите, художник желает писать вас прямо сейчас, поэтому, пожалуйста, сядьте на этот стул, и замрите. Лишь добрыми мыслями наполните свою душу, а тело умерьте благочинным покоем. – сказал дворецкий.

Тут девушка впервые засомневалась в своих догадках. Неужели он и вправду простой дворецкий, а настоящий живописец в данную минуту находится за мольбертом? “Вообразила себе не бог весть что, как же глупо, и опрометчиво было с моей стороны думать о подлоге, о смене ролей” – не переставая смущаться, подумала она. Ежесекундно проявляя слабость характера, Эмма твердым убеждением принудила себя не волноваться. Она села на предложенный ей стул, но дрожащие колени выдали ее явное душевное недомогание.

Дворецкий Адриан таинственным образом куда-то отлучился.

Воздушно и гармонично текло время. В воздухе витала чувственная поэзия самопознания Петрарки. Струнные трещины на стенах словно источали лиричные мотивы. Мозаичный пол рельефом причудливых контуров уподобился ковром полумесячного визиря. А белые рамы обширных окон мерцали зерцалами иных светлых миров. Всё излучало соблазн соприкоснуться, постичь тот необъятный простор иносказательного творчества.

Внезапно вернулся Адриан, побледневший и трясущийся, его синяки под впалыми веками набухали влагой. Пав на колени возле Эммы, он с нескрываемой грустью в голосе почти шепотом произнес.

– Простите, я не могу более вас обманывать. Пройдите, взгляните, кто там на самом деле скрывается за холстом.

В очередной раз девушка, невзирая на испуг, поддалась любопытству и заглянула за мольберт и…

– Здесь никого нет. – вкрадчиво сказала она.

– Вы правы, там должен был сидеть я. – ответил Адриан. – Художник создает иллюзии, имитации объема реальности изображаемого, он источает бесчувственный феномен неувядающего чувства, запечатлевает блик ускользающей подобно песку сквозь пальцы красоты. Художник пишет в тех красках, коих нет в виденном окружении, поэтому добавляет в имеющиеся пропорции новые тона, улучшает старые погрешности в палитре красок. – художник смягчил голос насколько это возможно. – Но вас, Эмма, я не вправе обманывать иллюзиями. Я слишком сильно люблю вас, чтобы удерживать ложью.

– Что вы хотели сделать со мной? Отвечайте! – твердо возгласила в ответ тронутая и задетая за живое девушка.

– Я желал со всею страстностью своего сердца похитить вас из этого насущного мира. Я мечтал выкрасть вас у Творца. Но вы не принадлежите мне, только сейчас я прозрел сей непоправимой неискоренимой истиной. Вы не моя. Вы свободны жизнью и вольны выбором.

– Значит, мне можно уйти? – проговорила напряженная девушка, чуть прячась за мольберт. – И вы не станете более следить за мною, домогаться моего внимания? Я должна быть уверена в вашей непогрешимости.

Адриан решил образно явить себя с помощью эмпирического осколка воспоминания.

– Однажды я убирался в картинном хранилище, в некой лабиринтной комнате, где по обыкновению хранятся произведения десниц человеческих, там пылятся полотна, никому ненужные и всеми позабытые, хотя они еще могут послужить верой и правдой, могут украсить собою чей-то дом. Помню, как нежданно возле меня возник преподаватель по живописи, или рисунку, сейчас мне уже не вспомнить. Затем в груде бумаги он обнаружил несколько рисунков обнаженной стройной натурщицы зарисованной в различных натянутых позах. Безусловно изображено было искусно, особенно вызывающе красиво выделялось тело женщины столь юное и невинное. Но я заметил в глазах учителя греховное вожделение, смрадный порок проступил на его морщинистом челе, он наглым порывом разместил вдоль стены те картины, начав более сластолюбиво разглядывать их. Затем пришли другие преподаватели и также с нескрываемой похотью начали глазеть на рисунки, присовокупляя к этому постыдному зрелищу колкие вульгарные высказывания. В тот омерзительный для меня момент они видели перед собою лишь обнаженную беззащитную плоть, и словно порочные фавны, столпившись вокруг прельстительной дриады, обуянные страстью, они позабыли всякое приличие и стыдливое уважение по отношению к деве. Почтенные седые старики в один миг пред очами моими предстали незрелыми юнцами, жадными прелюбодеями. И именно они смеют учить меня запечатлевать красоту, когда как сами вкладывают в свои творения уродливые пороки помыслов и бесчисленные страсти, подобные числу мазкам нанесенными ими оскверненной не девственной рукой. – Адриан стал твердым подобно скале Олимпа. – Но знайте, я никогда не буду рисовать обнаженное тело, не достигнув должного бесстрастия. В реальности я никогда не видел нагое девичье тело. Лишь на рисунках и картинах, к сожалению, мне довелось узреть. Потому в отношении вас у меня нет злых помыслов или непотребных планов. Они и не могут появиться, ведь лишь вы являетесь для меня прекраснейшим шедевром красоты, только вы будоражите мой одинокий мир. Смотря на вас, во мне нечто умирает, то кажется, погибает тоскливая тоска, злокозненное уныние и непомерная горечь утрат. Но не телом единым вы красивы, но прекрасны также и душой. – Адриан сквозь поступающие слезы тихо говорил охваченный чувствами небывалыми по всевластию. – Я жалкое белесое насекомое, которое охвачено дерзновенным трепетом (иль страхом), но у меня есть прозрачные почти бумажные крылья, на которых я желаю лететь навстречу к вам. Я вот-вот сгорю, пусть так, сгорев дотла, я буду помнить о божественной любящей искре, что в вас талантом заключена. Вы посланы мне самим милостивым Творцом, дабы я создал великие вспышки сердечного ритма своей любви, дабы я сохранил памятные строфы своих очей, кои благодатно созерцали вас, Эмма.

С внутренним состраданием Эмма внимала глухим крикам, сочившимся из души столь странного потустороннего существа. Вскоре его кроткие слезы утешили девушку, смягчая ее протестный нрав. Слезы незапамятно явили чистую кристальную честность желаний, посему она верила всему, что он изрекал. Ей должно было страшно испугаться в те минуты, однако Адриан нисколечко не казался ей опасным. Склонившись пред нею, он как бы тем самым уже доказал свою покорность пред ее решением. А она молчала не находя лишних слов.

“Неужели он следил за мною, незримо наблюдая каждый день, безучастно провожал меня до дома? О насколько же он нерешителен! Неужели всё это время он страдал, не имея сил признаться в столь высоких чувствах. Неужели он ожидает услышать от меня незамедлительный ответ?” – размышляла девушка. Привыкшая к однообразности житейских сует, сей ситуация показалась ей значимой и в тоже время неестественной. Испытывая магнетические противоположные ощущения, она телом пожелала уйти отсюда, будто ноги только и ожидают познать приказ импульса души, всего одно неловкое веяние, и они побегут. Однако завороженная душа Эммы навостренным шестым чутьем вторит мягкосердечным словам художника, принимает тепло и горячность его грустных повествований.

На нее разом свалилась грузная лавина изощренных вопросов, но задавать их все разом девушка не решалась, слишком уж чужд ей был человек некогда стоящий пред нею на коленях. Однако одно умопомрачение ее очень волновало, самое важное познание в жизни человека, и то вопросительное утверждение, несомненно, вырвалось из ее нежных уст.

– Вы сказали, что любите меня. Это правда? – проникновенно ласкающим голосом изрекла Эмма.

Очередная насыщенная прогорклой сладостью капля, скатившись по впалой ланите, упала на колени благоразумного художника. Он взглянул своими опечаленными глазами на девушку и нескромно степенно ответил.

– Для меня любовь это, прежде всего, вдохновение, и я вдохновлен вами, своею любовью. Вы будоражите мой приспособленный обособленностью ум, своим творческим духом вы руководите моими кривыми с рождения фалангами, которые безыскусно держат кисть или чернильное перо. Аляповатый мир словно стал чужим для меня, или я стал чураться мира. Но эманация образа вашего, сиянье белизны души вашей, исконно во все времена будут воскрешать меня воззванною лирою, я знаю это, наивно веря своим страстным чувствам. Ведь я творю, творю ежечасно, ведь я люблю, люблю ежесекундно. Творца люблю и вас Его прекрасное творение почитаю безмерно бесценно. Его величье в вас благоухает богоподобной невинностью, ваша красота Творцом благословлена. И я, представ пред вами, главу склоняю и молю – не отвращайте своего внимающего взора от меня грешного. Пускай, я безбожно жалок, но может быть, и я, нечто достойное однажды сотворю, и нас обоих тем самым прославлю на века.

– Я вас вдохновляю, но почему же тогда слезы на вашем лице застыли подобно скорбящим ледяным изваяниям? Почему вы решили похитить меня, заманив в ловушку, или я чего-то недопонимаю?

Художник беспомощно склонил главу.

– Простите меня. Примите мое искреннее раскаяние. Поначалу я вероломно спланировал отнять у вас свободу, дабы освободить себя, вызволив тем самым весь необузданный поток своего ристающего творчества. Я желал привести вас сюда и, прикинувшись дворецким, подглядывая издали писать ваш изящный оттиск, в то время как вы ложно бы сидели посреди комнаты перед несуществующим художником, теряя самообладание. Так могло бы продолжаться фатально долго, но недавно умаленная совесть нанесла смертельную рану моему беспомощному сердцу.

– Если верить вашим словам, вы, значит, всё-таки написали меня? – девушка самодовольно приметила искру одобрения в потухших глазах Адриана. – Прошу, покажите мне свой рисунок.

Адриан ожидал вовсе иную реакцию, он был готов к побоям пощёчинами, даже к куртуазному убийству, к неминуемому заключению под стражу и последующему гротескному суду, был готов ко всему, но не к такому повороту событий.

Чуть покачиваясь, он встал с пола и галопом ринулся в соседнюю комнату. Быстрыми отрывистыми движениями он извлек листы бумаги из чулана, затем вернулся, подошел к девушке и протянул той свои заветные тайные наброски. Она в свою очередь неторопливо взяла предложенную испещрённую линиями и точками бумагу.

Эмма увидела нарисованные очертания своего бесподобного тела, вид со спины, если быть предельно точным: белокурые волосы выделены лунным светом рассветной туманной дымки, затем оголенные руки блистают мемориальной белизной, упруго мягкие и бархатисто нежные, затем тонкая талия, подчеркнутая не вызывающими изгибами и лоскутными складками сапфирового платья, и блистательная фибула чуть ниже шеи, как некая изюминка в общем антураже.

Рисунок наглядно доказал неоспоримую правдивость всех слов художника о том, что воистину возвышенное вдохновение властвует над ним, ибо с любовью была проведена каждая линия рукой этого скромного гения.

– Раз вы исполнили свое мечтательное желание, изобразив меня, значит, я могу уйти? – с простосердечной интонацией в голосе вопросила она.

– Как пожелаете. – вкрадчиво ответил он возвращаясь в склоненное положение.

Разрозненные положения всевозможных катавасий духа, сумятица настроений, предположения и ходатайства абсолютизма разума изрядно смутили девушку. С одной стороны пред ее ясными очами явлен неведомый сумасшедший, трогательно произносящий абсурдные речи, в общем плане, нечто совершенно новое, далекое от обыденности вкоренилось в ее некогда спокойную жизнь. Однако с другого противоположного ракурса всё видится куда привлекательнее и одновременно не менее отталкивающе. “Он настоящий больной сердцем маньяк” – по-девичьи спутанной карой размышляла она – “Столь непосредственный в поступках и неуверенный в себе, что его даже хочется пожалеть”. И эту последнюю глубокомысленную дилемму она отвергла, двинувшись к двери, как вдруг услышала негромкие словеса хозяина мастерской.

– Желание вашего сердца для меня закон, предуведомление вашей души для меня заповедь, если они жаждут чуда, то я с радостью явлю вам необъяснимую горнюю мистерию, покажу доблесть кисти и научу вас необычайному творению, объясню какой силой создавать миры настолько яркие, насколько богаты ракиты реальности. Покажу ту вожделенную быль, которую не видели другие. Снизойдите, будьте моей музой и вместе мы сотворим великое творение.

Эмма заслушалась речью художника, остановив всякое внешнее движение, борясь с воистину заманчивым потворствующим искушением, сим невообразимо чарующим предложением, будто флорентийская канцонетта увлекла ее рифмами цимбалы и закружила мелодичностью виолы. Поначалу она несколько колебалась, однако уже неостановимый танец ее юности взял свое, и она склонилась возле безынициативного плакальщика, протянуласострадательную длань и смахнула кристальную слезу с его покрасневшего от живой соли лица. Чувство опасности пропало безвозвратно. Упоительная покоем гармония между ними не воцарилась, лишь вспенивающиеся волны сердечных переживаний стали утихать отливом, предвосхищая скорый страстный прилив.

Сопричастные тревожные волнения сменились упорядоченными веяниями непростого человеческого сострадания. Безукоризненно нежная душа Эммы вознеслась над проявленной дерзостью, над тщеславием и гордостью художника, теплой ладонью она поглаживала щеку живого опечаленного существа, которое посредством прикосновения слезно внемлет ее дружеским потугам, тронутое до глубины души проявлением заботы. Она воочию созерцала не большого ребенка, а помолодевшего старика. Некогда уложенные волосы Адриана, ныне волнистые на концах опустились на плечи, будто исчезая, настолько разрознены они были, в то время как немалые глаза его заблистали влагой.

Он не был мракобесом-академиком, академические классические познания и потому малодушные не волновали полубожественные десницы сего гениального художника, желая лишь творить образы, превосходящие всяческие иные высочайшие иллюминации, он, подобно небесному визионеру, отринул всякое двусмысленное искусство и без знаний девальвированной техники письма, просто-напросто рисовал, насколько педантично подскажет ему вдохновенное сердце. Однако поговаривают некоторые слабохарактерные личности, не раскрывшие в себе мятежного гения, будто без зазубренной академии нельзя выдумать свой индивидуальный неповторимый стиль. О как они ошибаются, о насколько самозабвенно заблуждаются! Ибо художник сущим естеством своим натура свободная и неподвластная какой-либо ограждающей силе, и никакие циничные современники, никакие посредственные критики, никакие общественные условные рамки не заточат добродетельное добросовестное творчество, не уничтожат сарказмом своим истинное бескорыстное творение. Блажью простецов является копирование чужих работ, но вы творцы, со всею волею незамаранного воображенья творите вопреки лиходейским советам горделивых старцев, тех псевдо учителей, кои лишь в преклонных летах осознали истинную свободу, о которой ранее не помышляли. Берите кисть и краски, перо и бумагу, и творите, творите добрую красоту.

Действительно, совсем недавно Адриан выглядел почтенным и заслуживающим уважения джентльменом, однако в вычерченной меланхолией сцене обильно источая слезы правдивого романтизма, он как бы явил музе свою потаенную чувствительную натуру. Эмма оценила сей прочитанный ею гримуар души и оказалась немало польщена, посему она осталась в обоюдном заточении с экзальтированным поклонником.

Всем своим женским обаянием она чувствовала, насколько сильна ее верховодящая власть над ним, столь упоенным и побежденным. Отныне коварный тщательно продуманный план художника рухнул взмокшим карточным домом, еще тогда, когда произошла их первая кротчайшая встреча, первое столкновение лицом к лицу, еще тогда в первые минуты разговора в цветочном магазинчике, иллюзорное представление представилось полностью иным, более судьбоносно грандиозным, чем воображал себе художник. Преобразуя чувства в покаянные порфиры, он не заметил, тех самых господских эфирных двигателей тела, которые выплеснулись наружу в виде честного раскаяния и кротких слез. Покоренный хрупкой девушкой, этой госпожой романтических цветов, подобно абсолютному гению на пике всеобщего почитания, коего памятно именуют божественным, он склонился пред нею подобно любому другому человеку пред всепоглощающим алчным зевом смерти, но лишь одним земным коленом. На улице также погибает запылённый гуталиновыми сапогами нищий, не создавший музейных шедевров, не оставивший потомков, он отпускает душу свою навстречу заоблачному приволью. Ослепленный невыносимым солнцепеком красоты, теперь он ощущает лицом (кое никогда не считал привлекательным, а напротив, безобразным) мягкие подушечки ее ухоженных пальчиков. Сидя рядышком, она, излучает сердечную теплоту, но дотронуться в ответ до девушки, стыдясь, он не смеет. Пусть будет так, всё равно его грубая кожа запомнит проявление той жалеющей ласки, дарованное девой незнакомому человеку.

А далее, в интимном уединении посреди светлой комнаты, пожалуй, оставим главных героев новеллы о творческой любви, ибо многое предстоит им осмыслить, и немало прочувствовать им суждено.

Что ж, воистину женщины призваны укрощать наши безумства и быть причиной оных. Мы можем сокрушать и покорять мир, мечом иль книгой, но одним взглядом женщина победит нас, возбуждая непредсказуемостью и тут же успокаивая миропомазанием ласки. Но грехом прельстившись, она спешит и мужа к падению привлечь, и он горемычный, испытывая любовное состраданье, дабы ей не одной страдать, вкусит вслед за нею плод запретный, пожалеет муж жену и ныне в ответ жена душевно жалеет мужа.

Непорочные восхищенья ангелам подвластны и люди могут высоким штилем овладеть, обуздать потоки вихрей ветра ноуменов, если в тиши полночной иль дневной восплачут скорбно, озаряясь видением немыслимых красот. Тот потоп всемирный пусть не утихает, ведь художник неумолкаем, положив мазки, различив их несовершенство, тряпицею смахнет разноцветные штрихи, и вот, вновь холст натяжной сияет заревом белого гранита, творец сотворил, он же и забрал к себе творенье, переместив в иное царство первозданных. Благоусмотрением кисть новые удары нанесет, и картина дивностью претенциозной зацветет. Заживет, грудью глубоко вдохнет духом в сердце сокровенным.

Блаженный дар те прощающиеся слезы, камея драгоценностей бесценных. Блаженны вы плачущие слезно, превосходительства утешительных поэм. “Очами источаете вы радости прощенья или смываете скорби согрешенья, вы в разлуке ангелы любви, а в воспоминаньях незабвенность, страдаете и плачете сердечно, утробно всхлипываете горлом и содержите в себе живительный, но соленый сок в честь искренности возгласов души молебнов, порывы счастья в вас живут” – о слезы, о сколько выразить они способны чувств, но внешне кажутся простой такой обыденной влагой. В той жидкости лечебной есть врачевание души, благоверный путь к смиренью. И дети малые и старики с проседью во власах, телесною росою омывают себе лица, завидев смерть, лежат смиренно и лишь чувства слезных наводнений наполняют благодушием сердца.

Неужели одр тот уготован всем живущим? Тот покров и озаренье. Ужель и я, обронив феникса перо, исторгну дух надменный, сколь неведомо, странно помышлять о том, ибо возраст молодой с ужасом колеблется принять апофеоз, внять тому эпилогу страшно. Так скажите отроку неразумному, сквозь поволоку слез, ныне вопрошаю я, ответьте, почему, для чего сей жизнь земная дана Творцом, если суждено ее пределы бескрайние покинуть, для чего мне трепетное сердце, если остановится оно однажды, исполненное любовью к безответной деве, вот-вот завянут воздыханья и затихнет поэта небожителя духоносная арфа лира, для чего? Мне уготован срок, но неизвестен он, к чему мы призваны – творить добро и восхвалять Всемилостивого Бога, предвосхищенье иного бытия сущего на Небесах – сему лишь верю. Должно быть, да будет так, мы жить должны, столь мудро помышляя, и в старости и в летах довольно скромных о смерти помнить не унывая. Не мы живем, но жизнь нами жива. И если мы в унынии поникнем, то и жизнь уйдет в долину смертной тени. Вернем же миру песнопенье счастья своими кроткими слезами!

Рисунок седьмой. Старая дева смерть

Смерть обыкновенно изображают старой, страшной и жестокой, с косой жнеца она, ибо она жнет не сея, с часами песочными, ибо приходит в срок, и череп вместо лица у смерти в знак судьбы всякой плоти.

Смерть, для меня есть дева, бесстрастием непорочна она, ибо превосходно красива, и приятна ликом, ибо невинна. Провожает в жизнь иную в ту святую райскую долину, где тучи айсбергом воздушным застыли фимиамом, грезами эфирными набухли облачка, где переливы света в отражении зеркальных звезд, бросают искры на храмовые своды капелл стеклянных куполов. Взяв бережно за руку меня, отведет туда, минуя зла моралите, за занавес багровый, за кулисами дол покажет некогда лишь мельком различимый в тишине души. Она Ангел Смерти, и не более того.

Души касанье теплых струй… – поэт диктует вялым языком. И вот, глазницы гаснут, не расширяются зрачки во тьме, не ссужаются при свете, вот легкие более воздух дыханием парным не сотрясают, вот сердце не воспроизводит в жилах кровь и дух ушел, осталось мертвенное тело. Так почему не один я создан? Я верую, тот день благой настанет, и мы воссоединимся наитием любовным вновь, я верую, тот вышний мир пребудет, где неразлучны мы в едином танце эмпирий. Ведь вечность лелеет бесконечность, но ныне мы располагаем лишь скоротечностью земной – убываньем времени и сил, но вера вечна, но вечна наша тайная любовь.

В деснице апостола Петра ключ хранится от райских врат, тот ключ – есть любовь. И вот представ пред золотой преградой, если любим мы всем сердцем Бога и создания прекрасные Его, то отворим тем апостольским ключом, верней своим ключом отворим врата Небес, и взойдем по лестнице небесной, до благодати снизойдем.

Но вот с кончика пера упала капля и растеклась кляксой нефтяной по добрым мыслям светлячкам, также зло вторгается во всё творенье, ибо зло горделиво и немало завистливо оно, потому прельщает мглою и разводы черные оставляет на чистоте душевной. Покуда не высохла она, не въелась безвозвратно, смахну ее платочком сизым, останется еле заметное пятно, видимо на всю оставшуюся жизнь. И впредь, желаю, чтоб лишь слезы белые орошали рукопись мою дождливо.

Смерть, ты дева, посему за прельстительную музу можешь с легкостью сойти, всегда со мною рядом ты, так намекни мне о жизни, о правде, и раскрой скрученные свитки, где смыслы последних дней начертаны безвестными шрифтами. Ты друг мой молчаливый, вовсе не строгий, отнюдь не кичливый. Ты верность мне хранишь всегда, смерть, ты верная подруга сердцу, ты собою напоминаешь мне о жизни, о делах благих, коих я не сотворил, и о суде Спасителя и о Воскресенье, о тех светлых временах, когда ты потеряешь силу, утратишь ангельскую власть, тогда мы сможем побеседовать с тобою всласть. Но ты не ведаешь мой срок, то ведает один лишь Бог. Ты молодишь меня и старишь, вразумляешь, когда я развращаюсь созерцательно и думной порослью юношеских сует злословлю. Однажды нежно приласкаешь, встретив душу грешную мою ради сопровожденья.

Смерть послушай, сколь мудро я сегодня рассуждаю!

“Кротости противоречит гордость, потому учителя имеют две ипостаси. Смиренны те, кто благолепием спокойны и ставят себя ниже всех, заслуги коих и похвалы людские отходят к Богу, а не зиждутся на суетной земле. Горды злоумием те, кто, высоко подняв орлиные носы, похваляются надменно пред учениками, они без скромности спешат себя потешать, на показ свои труды тщеславно выставляя. Так будьте кротки, как голуби, с мудростью змеи всегда нелицемерно поступайте. Вот человек собрата сквернословно обругал, но тот стоически не дрогнул, все выслушал колкие обиды, все вредоносные слова отринул щитом добродетельной души, проклятья молитвою развеял, выслушал и дальше двинулся восвояси. Однажды я в его светелку заглянул и вопросил речью осторожно: “Откуда могло взяться столько терпенья, каким способом достичь столь дивного крепостью смиренья, чтобы обидчику не отвечать, на рыки хулы молчать, на позорящий удар другую щеку подставлять?” На что ответил он – “Дурак он, что взять с него, пустослов и пустомеля”. Какова гордыня! Признал себя он выше всех и обидчика ниже себя поставил. А внешне ведь казался праведником благочестивым, но внутренне оказался весьма нечестивым. Но мне ли судить карающим пером?

И вот с Божьей волею рождается свободный человек с роговицами предназначенья, с любомудрием и верой, с люборассмотрительным умом. Творцом сей мир создан для него, сотворены животные и растенья, вода, земля, и рядом душа родная, с которой в возрасте возжженья плоти скрепится таинством венца иль вознамериться жить сугубо одиноко. Помимо прочего узнает вскоре человек, что есть еще и законы властителей земных, правила людские, многочисленно пустые, ему кличут грозно – там ты не живи, там не ходи, газон попортишь, там рыбу не уди, ту не люби, тебя она недостойна, с детства учат в школе, затем насильно в армию ведут, о женитьбе спрашивает часто и велят работать, заставляют не прекословить и путь мирской всё время выбирать. Но человек рожден свободным! В паспортном столе, очередь, вот спрашивают имя, пол, гражданство, где ваш дом, каков ваш возраст, но разве имею я пол иль имя, что вы спрашиваете у меня! Свободен я, но вот вручают в крохотные ручки свидетельство о рожденье, будто без него не родился я. О сколько законов чуждых самоуваженью, неужели не жить человеку без сего правленья. Неужели месяцами томясь в утробе матери, у нее под сердцем, явился я на свет, чтобы кандалы мне тут же на руки надели, на шею привязали рабства омерзительный хомут, и почему мне постоянно лгут? Неужели розовый младенец рожден свободным и свободу эту предстоит ему родить. Ведь тяжкий крест – сему миру противостоять, скажите властям – нет – и вас унизят, без бумаги вы якобы ничто, как и с бумагой впрочем, вес ваш невелик. Пусть новый человек не в демократии и ни в коммунизме найдет спасенье, а спасенье во Христе. Пусть этот мир у нас лиходейскими пращурами отнят, придумав законы границ и войн, вернем свободу мы, ведь внешне лишают нас свободы, но души наши неподвластны им, мысли наши и мечтанья непокорны.

“Машинный мышиный мир сер и убог, давайте же его воображением раскрасим” – ликующе вопиет душа творца.

Смерть муза вновь остерегающе дергает за рукав, снова указывая перстами на непостоянство невозможных мыслей, и заутренняя свеча уж гаснет, а за окном неестественно непроглядностью стемнело, звезды первые зажглись фонариками ночными, но мне милей всего одна боговидная звезда.

Ты не ведаешь пределы ее земного срока, и я не знаю их. Но однажды ее срок прейдет на смену лету, но ты, душ лечебный проводник, останься здесь со мною, позволь Любимой жить еще чуть-чуть, еще немного, один лишь миг – шептал я смерти и она в ответ лишь глядела вдаль с непоколебимостью смиренья. Желаю я, чтобы любовь моя продлевала жизнь Любимой ныне и всегда. Она столь красива, столь умна. Я не обладаю теми дарами свыше, посему пишу молебны легкими незаурядными мазками, неуверенными словами молю о спасенье и прощения прошу.

Непостижимо духа от плоти отделенье, неизъяснимо разобщенье пары той строптивой, ведь некогда неразлучны были. Душа ужель привыкла к телесной боли, тело свыклось с безумствами души, ибо вместе они творили. В душе замыслы и образы эмпирически варились, тело же их движеньем рук воплощало в жизнь, вместе они любили созерцанию предаться, они не прикасались к деве, но богоподражательно любили деву. И вот им предстоит расстаться, расставанье ожидает их. Поезд набирает ход. Душа бежит, спешит запрыгнуть в движущийся вагон, а тело лишь вдогонку на прощанье машет, прощается оно так скоро, столь безудержно плачевно.

Рисунок восьмой. Молчанье сердца

Широкие мазки иль малые короткие, художник использует для насыщенья полотна судьбы? Крупные штрихи – нам внушают употреблять массивные монументальные основы построения картины, что вполне понятно, ведь кистью хрупкой в несколько волосков куда как дольше рисовать, зато труда в достатке больше.

Природа в те непогожие деньки, вовсе старчески одряхлела, отчего листовое золото потеряло первоначальный огненный цвет. Деревья сотворили себе теплый из сухих веток и листьев многослойный плед, оставляя тем самым коренья в тепле в зимнюю пору. Но люди не почитая должным уважением те убранства, собрали ветхие одеяла в мусорные мешки и отвезли их на свалку, отчего деревья вновь замерзнут, не дождавшись любящей весны.

Весной, кто жаждет тепла, тот его вскоре получает, каждый сполна отведает новых всполохов красот и чувств. Любви желаешь, так посмотри сколь девы внешне стали хороши, еще милее стали сбросив с себя шубы иль иные одеянья. Ныне девы ручки белые и лики нежные подставляют необщительному солнцу, дабы самой кожей впитать теплоту Божьего сферического творенья.

Но зима жестока поведеньем, никого не щадит, никого не обогреет, царь то или пастух, если в сердце жестокосердный лед, то вдвойне замерзнет в ту снежную пору.

А пока, осень старушкой серой, надев необъятные колоши, шагает весело по лужам, не пугает ее дождь своим ветряным озорством, он поливом занят, питает щедро землю, жаль только ничто не вырастит на ней, лишь дети, может быть, немного подрастут. Кои ныне не снуют по площадкам детским и вдоль дорог опасливо не играют, у гряды домов подъездов не капаются в грязи, скучливо прибывая в школе, в окне разглядывая пасмурное угрюмое небо, подобное учительскому лицу и потому молодым душам становится еще тоскливей.

Вот учитель призывают книжного самородка к классной доске, спрашивает у него замысловатый ответ на отмеченный простотой вопрос. И с прямолинейностью фарватера отвечает ученик – “Я не пойду”. “Почему?” – удивленно несколько озлобленно спрашивает учитель. “Ибо я глуп” – искренно отвечает ученик, и учитель за неподдельную честность и отчаянную правду, дарует тому еще немного жизненного срока, чтобы вскоре снова выслушать оправданье. Множиться ли мудрость, со временем летами, иль с книгами писцами?

Всевозможные сетующие на мигрень размышления бороздили незажившие трещины души Чарльза Одри. Он, укромно располагаясь в тесной каморке документального хранилища, страдал от резких болей в сердце, этот немилостивый и неуемный орган кровообращения ныл и ругался, прибывая в обличье беспутной истеричной жены. Сей усмиряющий всяческие излишества дефект немолодого тела, навивал ему сумрачные соображения и испускал кроткие в мечтательности чаянья. Самое неудобное во всем этом искаженном хворью безобразии, то, что он безотрадно сидит, порицательно сложа руки, почти что бездействует, уповая на скорое самопроизвольное разрешение всех накопившихся проблем. Нечем отвлечься, невозможно трудно ухватиться в забвении болезней за соломинку веры и в условности жизни не потерять надежду. Отчего вскоре он начал раздражаться на самого себя, беспокойства расстраивали трапеции его расшатанных нервов. Однако не всё столь косноязычно просто. Минуя болезненные преграды, заслоны здравого смысла, лавины сопротивления, в продолжение некоторого времени он выяснил многое насчет леди Эммы и некоего Художника. Однако поделиться созревшими предположениями он хотел лишь с непосредственным участником той нескончаемой эпопеи, а именно, Эрнестом, который в ту минуту сидел рядом вытянувшись струною на стуле, томясь безропотным ожиданием. А безмолвный детектив, погрузившись в темный лог своей души, не спешил раскрывать удачно растасованные карты, посекундной догадливостью оценивая шансы выигрыша, телепатически просчитывая партию мастей соперника.

Юноша с уважением сохранял несвойственное его пламенной натуре молчание, но когда минуло с полчаса кряду, тот сильно внутренне и мимически возмутился, в нем очнулись пылкие чувствования, посему он воспылал нешуточно вопросительной словесностью.

– Скажите, наконец, о чем вы думаете? – спросил юноша со всей предвзятостью.

И Чарльз Одри с полнотой трезвости мысли ответил.

– Я много думал о понятии искренности, в особенности о доверительности, впоследствии приблизившись к логическому выводу – мы не можем больше заниматься этим делом, и наша компаньонская дружба не может состояться по веским доказательным причинам. – тут юноша не дрогнул, будто осознавая остерегающую подоплеку его речи. – Вы, Эрнест, вовсе не педант, и видимо, поэтому нахальным образом обманываете меня, хотя подождите, нет, это слово явно не подходит в описании вашего проступка. Скорее вы лукавите мне и недоговариваете многие важные сведения. Но не беспокойтесь раньше времени, я не оглашу миру, в чем именно вы согрешили, или провинились. Ибо вы сами покаетесь предо мною. Пусть я нынче буду моралистом-посредником, между вами и вашей совестью.

– Я не совсем хорошо понимаю вас. – ответил юноша, после чего детектив стал отнекиваться.

– Всё довольно незамысловато просто. А именно, наши первые улики против Художника, такие как лужа краски напоминающая кровь и цветок с каплями бутафорской крови на лепестках – сотворены самолично вами. – детектив неодобрительно покачал головой. – Опрометчиво глупо вы поступили, насколько нужно быть самовлюбленным эгоцентриком, чтобы наивно предполагать, будто я поверю в серьезность тех псевдо намеков на убийство или выдуманное ранение леди Эммы.

Однако молодой человек, вставши со стула резким выпадом назад, не стал оправдываться отрицанием. Он немедля прыснул негодованием.

– Чарльз Одри, вы как всегда правы. Это я всё подстроил, совершив предумышленный обман. Я изверг кощунственную ложь, которая была оглашена мною ради спасения Эммы. Потому что полицейские до сих пор отказываются продолжать поиски, потому что я не являюсь для потерявшейся девушки родственником и не ведаю о ее возможных неотложных важных делах заграницей. Но разве похищение не является подтвержденным всеми теми чудовищными подозрениями, которые у нас имеются? Разве может быть иначе? Не задаваясь этими вопросами, они не понимают, что ее вероломно у меня украли. И представьте, каково мне, видеть холодность и безучастность людей. Да, она всего лишь флористка, но разве это уменьшает ее значимость, умаляет ее нравственную личность. Вот если бы пропал разоблачительный журналист, скандальный политик или иной яркий общественный деятель, то они бы сразу раструбили на всю округу о том злоумышлении. Непременно бы кинулись искать пропавшую знаменитость. А она, бедняжка, никому не нужна окромя меня. Я ценю ее жизнь превыше своей собственной жизни, потому мне и пришлось сделать эти глупости. Побывав в ее квартире, именно я разлил краску, а в магазине именно я оставил бутон белой розы столь любимый ею. Мне пришлось, поверьте, иного выбора мне не представилось.

– Вот и славно, что вы оказались неравнодушны. – несколько с одобрительной радостью воскликнул детектив. – Но те шутихи лишь задержали меня в расследовании, из-за этого мы потеряли уйму времени. Посему впредь, пожалуйста, хорошенько подумайте прежде чем что-то предпринимать. – указующе ревностно произнес Чарльз Одри предрекая будущую необдуманную горячность юноши.

– Значит, вы продолжите следствие, вопреки моей оплошности.

– Безусловно, ведь на кону не только ваша судьба, но и леди Эммы. – улыбаясь пояснил детектив, радуясь удачному исходу своей затеи по разоблачению Эрнеста. – Раз вы настолько горячо любите девушку, то скажите мне, любознательному старику, что глаголет вам ваше сердце? Ведь оно должно тянуться к сердечной половинке, слышать через расстояние столь дорогое родственное биение, звучащее в унисон с вашей любовью.

– Оно молчит. – искренно чуть замявшись ответил юноша.

– К сожалению. – вздохнул Чарльз Одри.

Несколько помолчав, они переварили произошедшее откровение. Затем детектив, как ни в чем не бывало, продолжил.

– Итак, оставим невразумительные нюансы ваших романтических отношений. Теперь, когда все перипетии вашего опьяненного от страсти сердца развеялись, я с чистой совестью попробую в дальнейшем потоке слов изложить свои скромные подвиги. Однако заметьте, я всё это время сидел на одном месте. Не просто так, не бездейственно, не бессмысленно, а вовсе наоборот, я дозвонился до своего старого знакомого мистика Томаса Свита, вы, должно быть, слышали о нем, если нет, то непременно прочтете о нем в будущем. Пресса помнится, бурно обсуждала дело об Оливере Мильтоне, в коем я практически не участвовал. – детектив прочистив горло трубным звуком, продолжил. – Так вот, он мне особенно внятно растолковал сущность Художника, хотя и метафорично как всегда, но всё же. Попробую дословно передать смысл его речи: “На картине когда одни предметы выделяются среди прочих, нарушая тем самым гармонию и композицию, либо имеют несвойственные цвета – это считают грубейшей ошибкой, и если в тексте редактор-грамматик встретит незнакомое ему придуманное писателем-самоучкой слово – то сразу же зачеркнет, сотрет, и поставит обыденное словцо на место лишнего. Эти ущербные люди не догадываются о том, что такова есть задумка автора, художника, и это точно не ошибка. Безусловно, те фельетоны рушат правила академической живописи и лексику классической прозы, но разве для истинного творца могут существовать правила или законы?” – спросил у меня Томас, и я сразу догадался, к чему он так упорно клонит. Оказывается, Художник больше чем живописец, он умело уникален. Вот, например вы, Эрнест, обольстились росписью на дне фонтана. И что вы, позвольте спросить, почувствовали, войдя в воду?

– Зрительно я был поражен увиденным, а когда приблизился к нарисованной Эмме, то тона явственно показалась мне настоящей, представилась живой… или (Боже упаси) мертвой. Я различал ее со всею точностью, и то было не объемное изображение, а настоящая плоть. Ее белокурые волосы шевелились в такт с колыханием складок платья, аромат французских духов витал всюду и везде, растворяясь в молекулах воды. Я, кажется, даже прикоснулся к ней.

– Прикоснулись к рисунку? – недоуменно переспросил Чарльз Одри.

– Прошу, не смейтесь надо мной. Я сам толком не пойму, что на меня тогда нашло. – здесь юноша несколько помрачнел. – Но послушайте меня, Чарльз. Прыгнув, я практически утонул, я не мог и не хотел вздохнуть, поскольку завороженный обретением Эммы, я готов был остаться на дне фонтана, я желал умереть там с нею. И это действительно страшно. И только ваш голос вернул меня обратно в реальность, я словно проснулся, покинув сладкое забытье, и вынырнул в последнюю роковую секунду.

Тут детектив опрокинулся назад, отчего несколько вертикальных прутьев спинки стула заскрипели. Задумавшись над вышеописанным событием, свидетелем коего он был совсем недавно, не предавши той сцене особенного значения, он приметил, что во время повествования в глазах юноши отчетливо читался страх пережитого ужаса, впрочем, и после веянья драматизма сохранились некоторые пугливые морщинки на юном лице сказителя.

– Это не гипноз, ведь нарисованная Эмма не показалась мне иллюзорно живой. Я не прыгнул спасать девушку, по веской причине своей пожилой немощности, вдобавок одна деталь меня крайне смутила, а именно: ее платье колыхалось, но сама она не двигалась с места ни на сантиметр. Затем я попросил у прохожего джентльмена трость, и он с радостью одолжил мне ее, однако тот огорчился, видя, как я начал что-то выуживать ею в фонтане. Повозив по дну и коснувшись до искомого изображения, я осознал по характерному стуку, что это всего-навсего рисунок, в сущности реальный, но несущественно плоский. Видимо тогда произошло некое смешение или смещение пространств, искажение видимости, обратная зеркальность. Находясь вдали от перспективы, мы ощущаем парадоксальность, чувствуем форму и в то же время плоскость, объединяя реальность и потустороннее в единое целое. И только когда непосредственно соприкасаешься со сверхъестественной картиной, то невольно погружаешься в вымышленный мир Художника похитившего леди Эмму. Поэтому он сотворил это настоящее неподдельное волшебство, продемонстрированное целенаправленно пред нами, для него важными зрителями. – детектив на минуту отвлекся на богословские мысли. – Впрочем, и наш мир выдуман и создан Творцом, в коем мы живем и по исходу из тела, возвращаемся душой на Небеса.

– И что Томас Свит, говорит по этому поводу? – спросил Эрнест.

– Что тут можно пояснить. По-моему уже всё сказано. – он предостерегающе сморщил складки массивного лба. – Вы, Эрнест, в большой опасности. Видя в вас, пускай неопытного, но соперника, Художник не остановится на достигнутом, не окончит свои чудные махинации, покуда не сживет вас со свету. Если мы не отыщем его логово раньше попаданий в нас его нестандартных выпадов, то нас ожидают проблемы далекие от нормальной жизни. – проговорил Чарльз Одри вкрадчиво и дословно вызволяя свои разумные мысли. – Отрекшись от общепринятых правил, Художник наполнил иллюзию жизнью, одушевил жизнь грезами. – тут Чарльз вновь увлекся сторонней темой. – Точно также произошло, когда ученые археологи отыскали кости драконов всегда живших с людьми и истребленные практически полностью во времена рыцарства средневековья, хотя полагаю, некоторые особи живут и поныне в глубинных водах. (Впрочем, и сейчас многие виды животных искореняются, истребляются из-за шкур или рогов). И эти самые драконы известны по всему миру, в Китае, Европе, Америке, этих самых драконов дерзновенно назвали динозаврами якобы некогда живших несколько миллионов лет назад. Это конечно обман, который одухотворили наукой, и, к сожалению, это картонное чудовище безумного профессора пугает малых детей за ученическими партами. Жаль, мы больше не исчисляем года от Сотворения мира, зато забавно получается, когда те же самые атеисты празднуют наступление нового года от Рождества Христова. Этим я хочу подчеркнуть, что не надо верить в правдивость видимой неправды лишенной истинной веры. Помните историю о старце и ангеле?

– Нет, кажется, я не могу припомнить такую историю.

– Тогда, извольте, я вам поведаю сию притчу. Однажды в келью старца во время молитвы явился ангел, тут старец мог бы возгордиться и сказать себе – какова молитва моя, что и ангел приходит поучиться у меня, слетает послушать меня, или он мог подумать, что он стал настолько свят, что и ангел явился к нему с Небес. Однако иначе старец ответил ангелу – О, я великий грешник и недостоин сего явления Сил Небесных – и поворотился к иконам. Ведь злой дух приобрел личину ангельскую и возжелал испортить молитву старца. Но старец обман лукавого распознал не очами, но смирением. – детектив пристально воззрился на юношу. – И вы, Эрнест, если что-то увидите, не принимайте то за чистую монету, присмотритесь хорошенько, подумайте хотя бы несколько секунд, прежде чем решительно действовать. – столь восторженно детектив окончил свою речь каждым словом вразумляя юного Эрнеста.

С возрастом люди становятся мудрее, либо циничнее и дабы не уподобиться тем вторым, джентльмены решили, наконец, когда все недомолвки были исчерпаны, навестить местных художников. А именно непосредственно ознакомиться с их творческим бытом, либо с сомнительной самобытностью, и, безусловно, вскользь подробно расспросить мастеров живописи об их странном собрате по кисти.

Превозмогая заискивания сердечной боли, не стесняясь двусмысленно смиряться, Чарльз Одри несколько минут вел видимые приготовления к предстоящему походу, но на самом же деле он невидимо пытался усмирить уж слишком сильно бьющееся сердце. К сожалению, с присущей ему нервозностью не совладать ему было, с этим разгаром сует, посему с укрощением строптивой мышцы ничего у него не вышло. И в таком нестабильном состоянии, детектив повел Эрнеста в мастерскую именитых художников.

В этот раз, выйдя из хранилища, они столкнулись с водными препятствиями, то было нагромождение широких и поменьше глубоких луж. В связи с этим недоразумением погоды, всю дорогу им пришлось держаться чуть в стороне от центра пешеходной дорожки. Анализируя размеры луж и ширину своих шагов, они дружно сопоставляли акробатические навыки и объем влаги, которую скорей всего удастся зачерпнуть ботинком, а то и всеми четырьмя. Постоянно размышляя прямо на ходу, путники молчали, и сие деловое безмолвие неким образом излечило раны оставленные раскрытием молодого человека, оный даже просветлел миловидным ликом, ибо освободился он от уз затемненной тайны. Удрученность, некогда давившая на его моральные устои, вовсе испарилась подобно каплям на запотелом стекле. Ко всему прочему Эрнест был обрадован детективному быстродействию Чарльза Одри. Впервые они вплотную занимаются поисками, ведь та всем наскучившая говорливая прелюдия чересчур затянулась. Пришло время наступательно влиять на Художника, коего юноша нисколько не страшится, ни тех способностей коими тот располагает, ни тех средств и сил кои послужат освобождению любимой девушки. Он мысленно плевал на чужие сердечные чувства и видел в Художнике только врага, забывая о заповеди Христовой, что и врагов должно любить.

Их визит к рисовальщикам стался недолгим. Художники припоминали какого-то неудовлетворенного изгоя по ученическим летам, но сказать точно место проживание сего отступника они не могли. В прогорклом табачном дыму и в парах сивушных вин, они считали себя значимой богемой и вместе с тем дипломированной интеллигенцией, на самом же деле, в глазах Чарльза Одри они виделись тучными тусклыми людьми, которые превозносят свою сластолюбивую страстность и пытаются выбелить свои черные жизни, создавая дешевые пародии на красоту.

Выйдя из мастерской, детектив заявил.

– Не все художники таковы как те слепцы. Существуют и иные творцы, светлые, истинные. Мы все носители предназначения данного свыше, но после грехопадения мы заимели две ипостаси, темную и светлую, там, где мы сейчас были, правит тьма, а в иной мастерской, я уверен, живет свет.

Эрнест изрядно огорчился.

– Мы такими темпами никогда не отыщем Эмму! Если ее похититель таков как они, то я даже боюсь представить, что с нею сталось.

– Поддельные бесталанные художники видят шапку волос, а истинный созерцатель видит каждый волосок и каждую отдельную ресничку натуры. Потому что созерцатель любит, а любовь мелочна по естеству, по существу бездонно вместительна, ведь мы дословно сообразно запоминаем усладительные мгновения жизни и сна, в коих прибывали с нашими любимыми, а нелюбовь всегда зрит в общем плане, прогнозируя всё наперед в масштабе десятилетий. Запомните, Эрнест, любовь есть секунда. Представьте, вот лежало некогда бездыханное тело посреди серости надгробного камня, затем бессмертная душа вернулась в ту бренную плоть, и человек ожил, вот что такое любовь – воскресающее мгновенье. Вот в чем ваша главная ошибка. Леди Эмму вы более занимаете суетным, чем духовным. Вы хотите много зарабатывать, вы хотите собственную квартиру, иностранную машину, но куда же подевались ваши бесценные чувства-бессребреники. И покуда вы не вникнете в строки моего совета, ваша девушка и впредь будет искать романтику где-то на стороне. Вы спросите – как это относится к нашему делу? И я охотно вам отвечу – лишь слегка касается.

Эрнест подавил в себе задетые нравственные чувства, немногословно излагая укорительный вопрос.

– Но вы так и не ответили, продвинулись мы или нет?

– Безусловно. Просмотрев списки ушедших из университета по специальности художника, мы, я и секретарь, определили нужную странную персону. Молодых людей мужеского пола там учится куда меньше, чем девушек, посему поиск оказался легок. Однако здесь возможна ошибка, необходимо всё досконально обследовать, прежде чем идти на задержание вашего неприятеля.

– Сообщите мне как только что-нибудь узнаете. – попросил Эрнест у детектива.

– Разумеется. – заверил напоследок Чарльз Одри.

Как только размытый туманом силуэт юноши скрылся в переулках, Чарльз Одри облокотился о стену ближайшего дома и, схватившись рукой за ребра сквозь слои одежды, он впился пальцами в кости, испытывая нестабильную слабость во всех своих членах, превозмогая усилием воли и смирением стоны своего больного органа, некогда того кладезя любовных переживаний. И покуда любовь не покинула его сердце, он будет страдать… – успокаивал себя детектив подобными трепетными фразеологизмами.

Обретя скользкую надежду канатоходца, Эрнест, совладав с апатичной агрессией, медленно прохаживался вдоль улиц. Внезапно мимо него мелькнула белая головка девушки и он, растерявшись, бросился за долгожданным миражом. “Может быть это Эмма” – мечтательно твердил он себе, но приблизившись почти вплотную к незнакомой деве, он осознал, что в который раз ошибся. В последнее время внешние черты любимой начинали отображаться в незнакомых леди, отчего юноша пугался тех феноменальных заблуждений.

Однажды Эмма покинула Эрнеста, уехав навестить своих престарелых родителей, и он, немедля заскучавши, прибывая в ненастной тоске, в ленивой разлуке, глубоко томился ожиданием ее скорого возвращения, а Эмма не на шутку задерживалась. В прошествии нескольких недель, даже случилось непреодолимое событие. Работая в одном помещении с миловидной девушкой, он старался не смотреть на нее, дабы сохранить верность своей единственной возлюбленной, однако нежный голос нимфы ему пришлось слышать, потому он невольно внимал ее голосовым трелям. Ведомый сиреной, Эрнест различал схожие черты Эммы в той зазнобе, но то было лишь его воображение. Накалившись до предела или отчаявшись до мерзлоты, он пожелал согреться, потому впервые заговорил с той девушкой, но встретил с ее стороны безразличие. Вот так мы создаем Парнас, который развеять очень и очень легко, нужно лишь столкнуть парадиз с реальностью. И сейчас Эрнест начинал грезить, губительно мечтать.

Он и не заметил, как за ним наблюдали, тщательно оценивая и находя слабые места в его характере. Кто-то намеренно выслеживал тайные стороны его души.

Рисунок девятый. Изгой искусства

Любой лучше меня, и я хуже всех.

Я никогда не буду подстраиваться под жизнь,

приспосабливаться, пресмыкаться перед жизнью.

Вот моя судьба – фатум мятежного гения.

Адриан выставил руку вперед ладонью вверх, показывая тем самым, что такое любовь.

– Любовь – белое пламя на моей ладони, образ света в моем сердце, я вижу сию божественную искру, а вы не видите.

Слегка смущаясь, Эмма стояла возле окна, но в ответ повествовала сдержанно апатично.

– Насколько понимаю, я у вас в гостях. Тогда угостите меня чем-нибудь приятным.

– Извините, но у меня ничего нет, окромя зеленого чая.

– Не откажусь. – безобидно согласилась девушка.

И он ринулся на кухню приготавливать тот ароматный напиток, заваривая крупные чайные листочки. Он сразу же начал кипятить воду в старомодном чайнике, высматривая подходящие чашечки по такому неповторимому случаю. Тут в его душе промелькнула странная мысль: а что если это была коварная уловка, дабы девушка преспокойно ушла, покуда он хозяйничает на кухне, видимо Эмма уже на пороге, отворяет входную дверь и незаметно покидает мастерскую… “Что ж, она свободна” – тяжело вздыхая, подумал Адриан, ставя на поднос горячие парные чашечки. В пути немного пролив кипятка на поднос, он вернулся в комнату и крайне удивился застав девушку на том самом месте возле окна. Его руки небрежно тряслись, отчего жидкость растекалась, плескалась, переливалась, но как только он поставил поднос на подоконник, все его насущные треволнения улеглись. Нежная аура Эммы словно успокаивала, и потому философски сев на довольно широкий подоконник, минуя слова гостеприимства, он начал рассказывать интереснейшую историю из своей жизни.

– Прошу, вкушайте. – предложил он.

– Надеюсь, вы не подсыпали в мой чай снотворное или какой-нибудь запрещенный наркотик? – осведомилась она.

– Нет, я и не помышлял об этом безумстве. Поверьте, сейчас вы мне интересны в бодрости и в трезвой памяти. Все же, временами мне кажется, словно я хотел бы увидеть вас спящей, незащищенной. Я бы хотел увидеть ваше умиротворенное личико с прикрытыми веками, когда ваша душа блуждает в царстве сновидений. Но стоит побеспокоить ваш чуткий сон, и тогда вы проснетесь, ваша душа вновь за доли секунды вернется обратно в потревоженное тело.

– Я не знаю, какая я во сне, может быть не так красива, как вы себе представляете.

– Вы куда прекрасней. – наивно пролепетал Адриан. – Однажды маленьким мальчиком я поехал с группой сверстников в иногородний цирк, который находился в другой отдаленной области нашей страны. И вот по истечении нескольких часов, мы добрались до неведомого мне пункта назначения, раньше я не бывал в подобных шатрах, не созерцал подобные зрелища, поэтому плохо представлял, что же будет, что же произойдет через несколько минут. И вот мы уже под куполом, впереди круг, трибуны, дети и взрослые уместились на сиденьях, внизу на цирковой арене кривляются неумелые танцоры и несмешные клоуны, но меня ничто не будоражит, никто не впечатляет. Всё кажется настолько фальшивым, что мои детские глаза с большим энтузиазмом устремлены на купленные сувениры, чем на циркачей, да и пирожок в моей руке давным-давно жалостно остывает. Как-то всё чересчур просто, безынтересно. И лишь под самый конец представления, я оборачиваюсь и вижу под куполом красивую стройную гимнастку. Блестящий костюм облегал ее отточенную женственную фигуру, на подвешенной перекладине в воздухе она творила настоящие чудеса, изящное тело девушки грациозно изгибалось, являя такие ракурсы, кои я раньше и не мог себе вообразить. Ее незаметные для взора мышцы были напряжены и одновременно расслабленно свободны. Затаив дыхание я наблюдал за ангеловидной девой. Потом словно ради моего созерцания включили свет, и прожекторы осветили ее одну, словно сияющая звезда она парила для меня в беззвездном космосе. И это единственное что запомнилось мне в тот день, незабвенно проведенный в цирке. Я был слишком мал для плотских оскверняющих целомудрие желаний, но своею невинностью я почитал красоту. – тихо говорил Адриан, а Эмма внимательно выслушала его рассказ.

– То была красота облагороженная талантом, а я ничем не обладаю, ни восхитительным блеском, ни скромным мерцанием. – проговорила она.

– Ошибаетесь, ибо у каждого человека есть дары Творца, их нужно лишь различить, однажды раскрыть. – сказал художник, в то время как девушка касалась губами фарфора чашечки, отпивая по мерному глотку. Затем он продолжил. – Отныне меня интересует важнейший вопрос человечества – какова грань между пороком и красотой? У порочных художников те два противоположных понятия слиты воедино. Но для меня между ними пролегает пропасть, что зияет над бездною. Заявляю со всей искренностью – я никогда не видел наяву обнаженное женское тело. И думаю, надеюсь, никогда не увижу. Ведь смотря на вас, я не помышляю о наготе, мои воззрения чисты и непорочны, для меня вы прекрасное творение Творца, которое мне не познать. И я никогда не писал человека без одежды. Лишь бесстрастный художник сможетописать обнаженную натуру, ту непокрытую фигуру женщины, лишь святой. Но святость удел немногих. Грань между злом и добром для художника хрупка. Например, я созерцаю красоту, затем во мне возникла блудливая мысль, и тут беспрекословно наступает проявление порока. Чистоту и грязь разделяет лишь одна мысль, одна непоправимая секунда. Художник должен быть ребенком во все дни жизни своей, только тогда он напишет нечто действительно духовное и непреложно девственное. – по лицу Адриана промелькнула слабая печальная улыбка. – Хотите, я расскажу вам о своих ученических годах?

Эмма в ответ кивнула головой, ей было интересно слушать о неизведанном мире творчества.

– Часто в раннем детстве, мама заставляла меня читать книгу, затем по памяти пересказывать ее сюжет, либо главную мысль сего произведения, что было для меня крайне трудно и скучно. По обыкновению в воображении мне всё узнанное виделось в ярких четких красках, однако обрисовать словами силуэты видений я был не в силах. Однажды мама ушла по своим хозяйственным делам, оставив меня наедине с книгой, грозясь скоро вернуться и проверить мои успехи и достижения. Тогда я придумал одну хитрость. Легши на кровать, я рядышком с собой положил книжку, и умышленно успокоив дыхание, закрыл глаза. Вот мама входит в комнату, а я сплю, насколько кажется ей. Затем немного постояв, она уходит, я же и далее мастерски притворяясь, вскоре действительно засыпаю. Вот так на протяжении всей моей жизни людям кажется что я сплю, бездействую, на самом же деле, мои великие замыслы и иномирные мысли им неведомы. – произнес Адриан заглядывая в свое прошлое. – Ныне находясь в обществе, у меня возникают благородные протестные чувства, кои я порою высвобождаю, становясь изгоем индивидуалистом. Я проучился в безбожном университете всего год и думаю, за это продолжительное время поправил мышление некоторым из преподавателей. Они, наконец-то, встретили того, кто не будет им льстиво потворствовать, пресмыкаться пред ними и услуживать им, не станет верить каждому их слову и кто способен поколебать их лживое учение. Многие из них надменные гордецы, которые не любят когда эту их богомерзкую гордыню обличают. Бессмысленно состоя в союзе художников, имея выставки и некоторое грошовое почтение, купленное уважение, пустозвонную славу, они сластолюбиво тщеславны и преступно горделивы, и я пытался их вывести на чистую воду непослушанием и неодобрением, дерзил им, обличал их циничные взгляды на искусство.

Когда я еще не поступил в выбранный мною вуз, примерно месяц я занимался у художника в университете и повидал немало мерзостей за это краткое учение, кои испортили всякое мое настроение и стремление. Известно, что люди приходя в православный храм, являются к Богу, а не к священнику. Также и я хотел отыскать в учебном заведении творческого профиля – духовность и почитание Творца, но, к сожалению, не застал сего боговедения, не различил сей признак истинной жизни, а лишь ощутил всеобщую прилепленную тягу к тлену земному и суетному.

Придя в аудиторию, я предполагал, что может там творится, потому к моему моральному облегчению был готов к любой безнравственной гнусности. Душевное чутье меня не подвело, ибо там писали обнаженную натуру приезжие иностранцы с востока. Войдя в вертеп прелюбодеев, я сразу же мгновенно опустил глаза в пол, дабы не видеть ту женщину, и к моему счастью, я не увидел ее, сохранив девственность своих очей. Сев спиною к сей нелицеприятному зрелищу, я, дрожа, стыдливо смущался, но всё же кое-как расположился за мольбертом и начал рисовать предложенный мне натюрморт, в то время как за моей спиной творилось нечто отвратительное.

Чтобы писать наготу нужно быть бесстрастным художником и бесстрастными должны быть зрители сего полотна. В те кошмарные для моей совести часы, я ощущал себя маленьким скомканным огоньком невинности в той непроглядной порочной тьме. И в последующие занятия я не смотрел на ту обнаженную женщину. Но однажды я поспешил с входом в аудиторию, тогда дверь резко отворилась, и я различил за доли секунды сильно размытое пятно охристого телесного цвета. Настолько спасительно быстро я убрал взор в сторону, что мои глаза не успели смертно сфокусироваться. Вы и представить себе не можете, какой невыносимый ужас я испытал, хотя и не увидел голую женщину, всё же я почти оступился, практически попрал моральную сущность своего бытия. Боже, как было страшно мне! И в таком подавленном состоянии мне приходилось учиться изображению натюрморта. – в очах Адриана блистала неподдельная искренность. – Сейчас смею сказать, желаю всему миру огласить, что я никогда не видел обнаженное женское тело в реальности, мои очи по-прежнему невинны и надеюсь таковыми и останутся, потому что мои глаза – глаза истинного художника. Но неужели те люди которые высокомерно называют себя художниками не испытывают, то что я чувствую, неужели они не выбрали верный путь беспорочного созерцания, неужели они настолько порочны, что уже привыкли ко всяческой грязи? Без духа не может быть духовности. Грань между красотою и пороком есть святость, ибо святой человек не прельщается ни красотою, ни грехом, святой посвящен лишь Творцу, прославляет и благодарит Его. Но в университете был только я невинный творец и порочные псевдо художники вокруг меня. Мы две противоположности. И если бы я доучился до темы в живописи, подразумевающей написание обнаженной натуры, то просто не стал бы посещать те безнравственные занятия, не стал бы рисовать то безобразие. Пускай меня бы ждало отчисление, главное чтобы совесть моя была чиста.

Но посмотрите, насколько невежественные студенты дорожат своим социальным местом, отчего они готовы согласиться с любым злом. Они не слушают свою совесть и забывают этику, ради чего, ради куска бумаги, ради дрянного бесполезного диплома. Они соглашаются с насилием души, чтобы в итоге оказаться больными со справкой освобождающей их от духовной жизни. Они смиряются для собственной выгоды. И гнусные преподаватели, видя угодливое потворство своих студентов, пользуются тем слабохарактерным компромиссом, отчего гордыня преподавателей возрастает до немыслимых пределов пароксизма.

Я хотел прочувствовать в университете творчества – мудрую духовность, а не мирскую приземленность, мечтал встретить девственных творцов, а не злорадных копиистов. Но я не отыскал ни то ни другое. Я хотел познакомиться с вечно творящими совестливыми безумцами, хотел подружиться с подобными яркими личностями, но нигде не нашел их. Я видел обычных людей, которые просто рисуют ради красной отметки в аттестате. Где те юродивые сумасшедшие, где интеллигентные изгои общества, где пророки добродетелей, бунтари противостоящие неправде и злу. Вокруг меня лишь веселящиеся молодые люди, коих волнуют лишь половые отношения, кутеж, курение и выпивка, спорт, деньги. Где великие замыслы, где протесты против рационалистов и властей. Где люди, мирно выступающие против войны и насилия, где монахи в мирских одеждах проповедующие целомудрие, своею жизнью показывающие должное девство.

Разочарование овладело мною, когда я познал одиночество гения.

Преподаватель по скульптуре был настолько тщеславно горд, что мог бесцеремонно подойти и испортить работу студента. И вот однажды когда я уже заканчивал маску гипсового лица, он ехидно подкрался ко мне, отодвинул меня в сторону и, взяв нож, отсек у скульптуры нос, уши, щеки, губы, глаза, в общем, осквернил весь мой труд, без спроса, без разрешения, без объяснений. Тогда я прекратил с ним всякое общение, я стал укрывать от его посягательства свою работу, защищал, и он не мог более поступиться ко мне. Скульптор сразу же ребячески пожаловался декану университета, а тот лишь недоуменно развел руками, ведь у всякого ученика есть право игнорировать преподавателя, хотя это и явный нонсенс. В ответ престарелый сумасброд лишил меня оценок. И когда я спросил, а есть ли еще один скульптор для оценки моих работ, мне ответили – нет, он у нас один, что означает – он властвует единолично. Я оказался в безвыходной ситуации. Однако я показал своим мятежным поступком, что не все студенты будут приклоняться пред тем тираном, ради зачета, ради похвалы. Я больно кольнул его гордость, и он, уподобившись обидчивому юноше, решил ответить мне лишением внимания.

Теперь я точно знаю, что старость и седины нисколько не прибавляют ума человеку.

Я на протяжении всего учебного года протестовал как истинно молодой человек, ведь юность это и есть протест. Смиряться с ложью и злом не я желал. Мне безразличны были материальные дипломы и успехи, ибо я стремился к иным душевным высотам, я будил людей от морального сна. Но вскоре я устал быть одиноким романтичным рыцарем, устал в полнейшем одиночестве бороться с теми зрелыми циниками преподавателями и с той саркастичной толпой студентов. Я устал смотреть на их поклонение пред идолом порока, который прикрывается искусством как якобы чем-то духовным. Но витал над тою бездною лишь один дух, и им был я.

Адриан окончил свою продолжительную речь, поскольку стало явственно видно, насколько его тревожит сей тема, бередит навсегда ушедшее прошлое, всё то, что осталось в невозвратном забытье. Вот только беспокойство не покидает с годами юное сердце праведного бунтаря. Он, учась, желал учить других, но стал впоследствии изгоем, ведь мысли его были светлы, а мрак не приемлет свет. Всеми отверженный, ныне он вдали от той маскарадной суеты, ныне он предается творению, и может быть, именно его творение явит заблудшим людям благую истину.

– Очень проникновенно. Спасибо. – лишь смогла вымолвить пораженная Эмма.

– Спасибо вам за оказанное мне внимание. А знаете ли вы происхождение сего слова благодарности? Спаси Бог – вот что такое спасибо, только представьте, сколько людей просят для ближнего спасения у Господа, не подозревая о том благодеянье. Простите меня за излишнюю откровенность. Я не невинен подобно ребенку, но невинен приближенно и отдаленно одновременно. Я не смею громогласно преподавать невинность, ту телесную и душевную чистоту, по причине своей врожденной слабости. Однако творчеством вполне позволительно мне славить добродетели. К сожалению люди, видят иное понимание жизни, они не приемлют мою жизнь, ведь я счастьем несчастен. А они хотят быть счастливы несчастьем, потому губят свои души удовольствиями, а я кротко взираю на них не осуждая и не находя слов ради оправдания их поступков. Таков их вольный выбор, другой выбор совершил я. И вы выбирайте, Эмма, какие врата избрать, узкие иль широкие.

– Вы так уклончиво уверенно говорите, будто весь мир создан только для вас одного.

– Я кисть Творца, я лишь творю по Его благодатной воле.

– А может быть ваша жизнь это выдумка, плод воображения.

– Сомневаюсь в этом, ведь я слишком ничтожен для творения. Люди, отринувшие Творца, живут в мире камней, они верят, что произошли из камня, они живут в камнях, носят на руках камни, и их сердца грубый камень. – говорил Адриан также искренно и тихо. – Порою люди осуждают Творца за смерть, ибо столько смертей было и будет. Но не забывайте, Он – Творец, который положив мазки на холст, долго взирал на них, затем они показались Ему неудачными, плохими, ибо самочинно греховно растеклись, и Он одним движением тряпки смахнул масло с полотна, чтобы наложить новый слой краски. Картина Вселенной должна быть совершенной. Каждый художник стремится к прекрасному идеалу, потому зачастую картины переписываются, один слой наслаивается на предыдущий слой, поколение сменяет поколение, всё проходит, а вера в лучшее остается. Мы всего лишь творения со свободной волей и несвободным предназначением. Мой талант – видеть невинную красоту, созерцать отражения кристаллика глаза наития души, однако бессловесными красками и красочными словами возможно лишь отдаленно соприкоснуться с прекрасным калейдоскопом добра.

С малых лет и до сегодняшнего возраста меня всегда волновало одно редкое чувство умиления восторга. Иногда я словно ощущаю божественный вдох, теплота и мягкое покалывание протекает по моему телу, трепетные мурашки бороздят кожу, сердце замирает, очи увлажняются. Сей чувство сопоставимо с благим вдохновением, я словно ощущаю невидимый дух человека. Эйфора возникает при взмахе кисти, звуке голоса, чаще молитвенного шепота, помню, как бабушка мешала круговыми движениями зерно в сундуке, тогда меня охватило необъяснимое волнение. Когда люди делают что-либо, это миловидное чувство возрождается, может это и есть блаженство, словно люди в тот момент излучают некое властное влияние любви Творца. Извините, но я не могу иначе объяснить словами то, что чувствую.

Я пишу картины для прославления Творца, в творении видится Его величие. Особенно венец творения – человек, более всего другого вдохновляет художников. Человек – самое сложное, что возможно изобразить на холсте.

Меня не почитают, и меня никогда не поймут. Когда я поступил в университет, я убежденно зарекся, что не буду там ни с кем контактировать, если желания мое не изменится при иных обстоятельствах. А так как сходных себе по духу людей я не повстречал, то по этой причине сторонился всяческого общества. К тому же общение со мной могло навредить репутации любого студента, ибо морально борясь с гордецами преподавателями, в ответ я не всегда получал от них холодное безразличие. Помню, как на просмотре работ одну девушку оценили крайне низко, ниже некуда. Сейчас я сожалею о том, что тогда не заступился за нее, помню, как во мне кипело несогласие и нарастало безудержное негодование. Видя своими собственными глазами, как она на дополнительных занятиях по рисунку, старалась изо всех сил совершенствоваться, усердствовала более других, а в итоге ее унизили, словно ее заслуги ничто. Вот только те преподаватели не подозревали что за один этот поступок в очах моих они стали никем. Они бездушные картины в золотых рамах.

Еще я помню, как нас всей группой отвезли в лагерь ради сближения, сплочения нового недавно сотворённого коллектива, чтобы совместными соревновательными действиями мы сдружились. Я был против всего этого лицемерия и потому не участвовал в тех тактильных игрищах, просто сидел, закрыв глаза, когда другие суетились, что-то рисовали, выдумывали. Веселые и общительные, они радовались молодой жизни, а я меланхолично грустил, их улыбки мне хотелось омыть слезами. И вот в конце дня, когда мы собрались в общем зале. Было там, примерно пятьдесят человек или более того, точно не смогу сказать. – в очах Адриана сверкнуло чувство достоинства. – Студентам предложили взять в руки яблоко и, передавая из рук в руки тот плод, в трех словах нужно было делиться своими впечатлениями, нужно было поведать о том времени проведенном в своей группе. Многие говорили оптимистичные слова, или верней все произносили реплики по типу – классно, здорово, сногсшибательно и тому подобное. Я сидел в середине круга. И вот очередь дошла до меня и я, взяв яблоко, дождался полной тишины. Все явно были готовы внимать звукам очередной банальности, но я изрек честнейшую правду, здравое отношение ко всему этому вырвалось из уст моих – Было уныло и одиноко. Студенты затаили дыхание. Затем я передал яблоко соседу, и одобрительные возгласы последовали дальше по логическому списку. Только представьте, Эмма, из полсотни людей только я один выразил словами иные чувства, один выступил против системы однообразной толпы, разорвал цепь лести и неправды. Не описать насколько торжественное чувство я испытал, но сколь грустное.

В конце дня перед отъездом ко мне подошла вожатая девушка со старших курсов. Восхищенная моею честностью она пожала мою руку. Я лишь ответил ей – Я всегда говорю правду, даже если эта правда вредит моей репутации.

– Потому и не смогли обмануть меня сегодня? – спросила Эмма.

– Воистину, не смог. Я могу выступить против всего человечества, могу попрать их затхлую мораль совместного падения, но против совести я не смею выступать. Много еще других ситуаций было в моей жизни, в которых я, с рождения слабый и дрожащий, являлся носителем иного мнения, имел честь быть знаменосцем индивидуализма. Я говорил вопреки цинизму современной молодежи. Жаль только я не находил ободряющей поддержки. Ведь люди, желающие земные блага, смиряются с теми, кто эти сокровища им предоставляет за слепое послушание. Я изгой изгнанный за правду. – говорил Адриан. – Вот вы хотели уловить сердцевину моей души, так вот она, обнаженная раскрыта пред вами. Внимайте бесстрастно в ее диковинное устроение.

Воздух словно наэлектризовался. Художник уже давно мечтал выплеснуть все накопленные в безмолвном одиночестве свои переживания, высвободить пернатые свободолюбивые мысли, и вот, наконец, ему выдалось удачное сложение судьбы. Девушка слушала его россказни, дивилась его речам, не перебивая, но и не выказывая сострадания. Столь нестандартная дикая жизнь, устаревшее понимание самой жизни, притягивали ее интерес, однако она не мыслила примерить ту замысловатую роль творца на себя.

– Однако сейчас я один, без конца творю, более никому не доказываю свою правоту. Меня словно нет, и не было никогда. Я желаю дарить людям добро и красоту, но почему-то им чужды мои мечтания.

В поэме Джона Мильтона, Адам обращается к Еве с такой чувственной позицией с такой жизненной фразой – Она мое второе я. И вправду любовь неразрывно соединяет воедино мужа и жену, сближает и обоготворяет их. Сливаются любящий мужчина и любящая женщина, человек и творчество, богомыслие и истина. По отдельности они не создадут те сонмы творений воссозданных во имя благословенной любви, вместе же им многое подвластно. Но у первого человека был выбор, а есть ли выбор у нас? Неужели необходимо увидеть всех женщин мира, чтобы сердцем избрать из них одну единственную? Нет, это бесполезно. Ибо Господь по веянию судьбы повстречает выдающегося Художника и монашенку Музу, и отныне они потеряют сердечный покой. Вот почему Адриан изливал мытарства своей души обильными выплесками амброзии, потому что Эмма ранее казалась ему совсем другой. На самом деле она не понимает его мировоззренческие взгляды. Но при этом слушает его речи. Ей видимо что-то интересно в нем. Она явно считает, что он обреченно сумасшедший. Однако допив чай, девушка решает помочь художнику, словесно обрисовав сложившуюся картину его жизни.

– Вы, вне сомнений, художник, но ваши укоры неправдоподобны, ваши уколы чужой гордости, скорее всего, исходят от собственной гордыни. Хотя вы и считаете себя ничтожным созданием, все же в своих видениях мира вы полноправно уверены, потому столь нетерпимо нападаете на общество, вы словно возноситесь над неправедными людьми. По крайней мере, так было в прошлом. А теперь замыслили изменить меня, не так ли?

– В одиночку, разве я кого-либо или что-либо могу изменить. Все мои потуги лишь будят людей от душевного сна. После чего немного озираясь по сторонам, они вновь засыпают мертвым сном. А наглости и возношения во мне нет. Посмотрите вокруг. Я нищ всеми аспектами бытия. Вдобавок ко всему прочему обыденно мое тело трясет и душу переворачивает наизнанку, когда я произношу протестные высказывания. Насколько вам известно, гордость подразумевает силу и упрямство, и насколько вы видите, во мне они не наблюдаются.

– А ваше поведение разве не апатия, постоянное погружение в себя, это и есть скрытное одиночество в открытом обществе.

– Потому что я сторонник честности во всем. Если мне грустно, я грущу, если мне весело, я улыбаюсь. А люди требуют, чтобы я лгал, радуясь с ними всегда. Им не по душе моя честность. Я одинок и им это не нравится. Нарушая общественные порядки дружелюбия, я тем самым вызываю ненависть к себе. Например, в классе собралась группа учеников, они что-то совместно делают, а один ученик в это время отходит в сторону и занимается порученным занятием единолично, ни с кем не сообщаясь. В ответ толпа обернется и обозлится на него, по причине не солидарности и вне общественности сего студента. Люди забывают о свободной воле человека, о безмолвном уединении, о покое души столь необходимом для художника. – Адриан оглянулся и завидел за окном огромный городской плакат. – Вот посмотрите до выборов президента, осталось несколько месяцев, но уже ясно кто будет избран властью, а не народом. Реклама строится таким изощренным образом, что выбор у граждан великой страны просто отсутствует. Всюду изобразительно вывешена одна личность и разве обладающий властью сможет отринуть столь прибыльный капитал удобств и богатств из-за маловажного мнения избирателей, нет, свое место он так просто не потеряет, не расстанется с нажитым тщеславием. И конкурентов у тирана просто нет, а если и появляются отдельные не вселяющие доверие субъекты, то те горе оппоненты затмеваются, либо отсекаются вовсе. На небосклоне политики светит всего одна звезда, вот только люди, не обладающие приближенностью к главе государства, знают правду, посему не пойдут на выборы без выбора. А верные псы в виде молоденьких организаций, партий и просто почитателей крошек с царского стола, будут всячески потворствовать, и угождать любому новоявленному тирану и деспоту. Ведь выгодно сплочение с тем, кто расточает силы приказного повеления. – отрешенно говорил Адриан.

– Вы видимо плохо разбираетесь в политике. – сотворила скоропостижный вывод девушка.

– Зато неплохо просвещаю людей. Помнится как преподаватель, который готовил меня к экзаменам, оценивающе осмотрел меня и сказал – Ты здоров, талантлив, нам такие студенты нужны. И я ему ответил, или скорее спросил – А разве больные и менее талантливые молодые люди не могут учиться здесь? В ответ на мой вопрос он лишь помотал головой, намекнув о естественном отборе, о таком расчетливом и циничном. Если вникнуть в систему учения, то можно отыскать много несоответствия нравственному закону совести. Потому отдав кесарю кесарево, я ушел из университета, устремляясь в свободное плавание творчества, где меня никто не будет неволить, умасливать, принуждать или осуждать. Я один наедине со всей вселенной.

– Если вы так любите одиночество, то для чего вам я? – спросила ненавязчивая Эмма.

– Для вдохновения. Любовь это новый вдох, вдыхая нечто новое, ранее неведомое, мы преображаемся, мы просвещаемся. И ныне я желаю дышать вами. – сказал Адриан и покрасневши умолк на целое мгновение.

Долго они предавались обоюдной беседе. Поначалу Адриан поведал свои секретные воспоминания, затем потаенные мысли изрек кротким гласом покаянного отрока. В эпилоге разговора прозвучала сентенция жизни Эммы, в более живых красках, но не столь драматичная сколь у предыдущего оратора.

Безусловно, покинув общественный институт стереотипов и типичных систем, ибо всем страждущим знаний предлагается такое нехитрое стечение учебы, он отверг тот растоптанный расторопный путь, который сулил ему в будущем некоторые привилегии и пускай малый, но материальный доход. Однако, даже проучившись до конца, ему было бы стыдно говорить об этом учении, ведь это означало бы мирное существование и согласие с неправдой, потому при наличии диплома о высшем образовании стыда ему было бы не избежать. Но уйдя, Адриан показал себя характерно слабым мыслителем и сильным ходатаем одновременно, его слабость была выражена в нехватке терпения, а его сила в уверенности своего отличительного от других мнения. Когда Адриан писал заявление об отчислении, преподаватели, столпившись возле него, отговаривали его от столь бездумно поспешного решения, к нему явились те учителя, которые раньше равнодушно не замечали его жизнедеятельность, но в эту роковую минуту лицемерно спохватились. Они упрашивали его остаться в университете. Но Адриан, будучи непреложным в видах на жизнь, покинул обиталище успешных отличников, у которых будут высокие оценки по жизни, но на смертном одре будут ли они таковыми безупречными. Они учатся подобно космонавтам, которые год живут в небольшом помещении имитирующего космический челнок или трюм станции, год – как предположительный срок полета на далекую планету, и вот целый год они сидели взаперти и много ли там они совершили добрых дел? Вот так и студенты в четырех стенах толпятся бездействием, толком не осознавая насколько бесполезны их полеты в клетке, насколько пустынна учеба в темнице. Так может быть однажды, кто-нибудь забудет захлопнуть дверь и мы, почуяв свежий воздух свободы, высвободимся на волю, минуя затхлые камеры мира бессмысленных знаний.

Жаль, что гений демонстрирует зрителям только чертежи своих замыслов, либо только мысленно источает высоту своей словесности. А люди в ответ лишь крутят пальцем у виска и громко хохочут. “Это невозможно” – звучит насмешкой их приговор, ибо талант гения противоречит академии той мачехе всех наук.

Ценители искусства, сомневаясь монотонно, видят глыбу мрамора, такую огромную и неподъемную пред их очами, либо всего лишь камень, который пылью станет из-под резца творца. Минут зимы, занавес спадет с чудесного творенья, и зритель ахнет, смахивая с очей умиления слезу. И тогда восхищенье в них заиграет дрожащим бубенцом восторга. А ваятель юноша, подобный образно созданному Давиду, некогда униженный и оскорбленный, в прахе камня, грязный и голодный, не обласканный женским вниманьем, воссияет ярче звезд, выше всех светил взлетит. Таков замысел Творца. Фениксу гениальности для жизни необходимо умереть и восстать из пепла, воскреснуть в пламенном свете неугасимой славы.

Рисунок десятый. Подражание

Сознание души прояснилось и в том потустороннем пространстве, сверхъестественно Эрнесту явилась Эмма, она нежно объяла дремлющего сновидца трепетными дланями. И с того момента сей акт неожиданной нежности повлек за собою всяческие неясности. Во сне, восторженный и непомерно радостный, он словно невесту взял деву на руки, словно игрушечную поднял над землею. И вот они поднимаются наверх по лестнице, они вдвоем единое целое, их взгляды соприкасаются, мягкостью и любовью озаряя друг друга. И дойдя до последнего этажа, показывается последняя ступень к счастью. Но там наверху стоит некто темный и зловещий, тот соперник лишь протягивает руку вперед и легким движением толкает ненавистную ему пару назад. Эрнест ощущает, как он опрокидывается, они сейчас разобьются, упадут и…

Эрнест отворяет расширенные ужасом глаза, без боли и привыкания к свету, будто он был заранее готов к возвращению души из мест столь отдаленных, сколь далеки звезды. Понимание виденного им сна пришло к нему сразу и основательно – есть другой, неприятель, который не позволит им быть вместе, всё предельно просто, всё непостижимо сложно. До крайности возмущенный укором правды, он не решился продолжать наблюдать пророческие сновидения, ведь ничего хорошего они ему не сулили, а напротив, он предвосхищал скорую расправу над ним.

Давненько розовое светило скрылось в туманность неба, его уход казался роковым предзнаменованием, сменив орбиту, солнце словно сменило место работы, но научившись у дам кокетливой таинственности, в сию пору оно прячет личико в воздушных кружевах платья или отгоняет злопыхателей облачной вуалью невесты. Дожди стали редки, им на смену пришли первые заморозки. Иней сахарной пудрой ложится на поверхность земли. Легкая стужа огорошивает несчастных путников, снующих по суетливым служебным надобностям. Всё чаще слышны чихи и вздохи, кашель и всхлипывания. Люди стали медлительнее, молчаливее, только поэты нарушают обет молчания и, не умолкая вторят наперебой с засыпающими духами осени. Всюду слышен реквием ветра над могилою золотой королевы.

Не нравится Эрнесту эта тоскливая дождливая пора и всё тут. Будучи с рождения пылким и вздорным, он не располагает желанием меланхолично творить, а также, будучи далеким от искусства, он всячески капризничает и не усматривает в осени никаких феноменальных чудес. Вспыльчивый нрав юноши не утихает ни на минуту, его бестактное негодование возрастает в прогрессии с каждым днем. Однако однажды он услышал телефонный звонок. В пижаме, практически, в чем мать родила, он заспанно поднял трубку телефона и распознал слухом знакомый, слабый голосок. Приглушенно, еле слышно, говорил на другом конце провода Чарльз Одри.

– Тайна почти раскрыта! – провозгласил детектив. – Эрнест, вы слушаете меня?

– Да-да, конечно, я внимателен к вашим словам. – позевывая пробубнил юноша.

– Слышу в вашем голосе нотки недолжного отчаяния. Так извольте, я сию же минуту их начисто развею, указав на адрес проживания предполагаемого преступника. Я опишу вам место, где находится ваша возлюбленная Эмма! – с самого начала детектив заинтриговал Эрнеста, а затем продолжил. – Совсем недавно, побывав в картотеке института, и представившись их коллегой, я узнал о Художнике несколько подробностей. Там я подчерпнул много необходимых для нас знаний о нём. Хотя добытые мной сведения могут оказаться ошибочными, поэтому, Эрнест, вы не спешите с выводами и скорыми обвинениями, покуда они не подтвердятся достоверными неопровержимыми фактами.

– Скажите, наконец, где скрывается этот желчный злодей! – выпалил юноша, крепко сжимая в кулаке телефон.

– Вот этого вашего горячительного отношения к делу я и побаиваюсь, я искренно беспокоюсь о вашей несдержанности. Неужели вы вновь хотите угодить в тот омут с головой и погибнуть от собственной глупости?! – выпалил детектив. – Успокойтесь, выслушайте меня. – затем Чарльз Одри размеренно продолжил. – Я сейчас не в силах вам помочь, посодействовать вам, так как мое тело сломлено и лежа на постели, я немногое смею предпринимать. Посему вам одному придется искать леди Эмму. Запомните, Художник наивен и потому очень опасен. Наивность, скрещенная с талантом, дает в итоге гениальное безумие, которое способно перевернуть закоренелое представление о мире, раскрыть шире представления о человеческих возможностях. Он умертвит вас не физически, а духовно, поэтому не поддавайтесь иллюзиям. Или ущипните себя, если увидите нечто нереальное.

Это всё что я хотел сказать вам, точнее предупредить вас. Улица Олд Мередит, дом 24. Сообщите сразу, как только что-нибудь узнаете. Приготовьтесь к худшему и распутайте это дело до логического завершения. Разрубите, наконец, подобно Александру этот гордиев узел, и найдите леди Эмму свою единственную возлюбленную. – Чарльз Одри усмехнулся. – Самая настоящая сказка, рыцарь, принцесса и чудовище. На этой сказочной ноте, я оканчиваю свою речь, и желаю вам удачи.

– Выздоравливайте быстрее, сэр, вы еще будете отплясывать на нашей с Эммой свадьбе!

В ответ детектив хмыкнул, но промолчал, он повесил трубку и на том коммуникационная связь между ними оборвалась.

Эрнест впервые крепко-накрепко призадумался, речь Чарльза Одри несколько смягчила его необузданную одержимость.

В то время как детектив в свою очередь погрузился плечами в подушку. Безропотно преодолевая болезнь сердца, он гадал, каким же обликом разрешится загадочная история о Художнике, эта последняя детективная эпопея в его долгой карьере. Теперь он может в мирном спокойствии предвкушать аплодисменты, либо освистывания, это смотря каким образом, поведет себя Художник. Облегчение чувствовалось в изнуренном теле старика, но покой душевный недолговечен, увы, его пугают неутихающие опасения и каверзные приговоры пасторальных мелочей. Например, интересна и страшна версия Томаса Свита о мистическом подпитии деяний подозреваемого оппонента, если оный обладает магическими способностями, что вполне имеет право на жизнь, то это обстоятельство не светит никакими доброжелательными намеками. “Рано или поздно им предстоит встретиться, Художнику и Эрнесту. И мне нет в их невоздержанных соображениях никакого места, как говорится – третий лишний” – мерно размышлял Чарльз Одри. – “Не предполагал я, что столь угнетающая осень явит настолько яркое приключение по мою седую душу”.

В этот же день вечером, детектив изрядно согревался облепиховым соком. Он также разговаривал с соседкой, пожилой дамой, которая принесла ему запечатанное письмо.

– Этот ярко желто-оранжевый сок целебен по свойствам, и даже лучше помогает при простуде, чем ваши хваленные вредные для печени таблетки и микстуры. Облепиховый сок сладок, впрочем, и достаточно кислый по вкусу, он словно целебный эликсир помогает мне. Я верю, что этот напиток исцеляет мое тело и мне становится легче. Без веры невозможно исцелиться.

– Возьму на заметку, и рецепт приготовления напишите, если вам не трудно. – попросила соседка.

– Разумеется. Но по какому делу вы пришли ко мне, смею спросить?

– Ах, да, вы меня совсем заболтали. Вам сегодня днем пришло письмо, но вы были столь плохи, что я не решилась беспокоить вас, мистер Одри. – и она протянула больному конверт.

– Благодарю, вы столь учтивы. – затем добавил. – У меня, кажется, оставалась одна баночка облепихового сока, можете взять себе на пробу. Уверен, этот сок вам понравится. Посмотрите в холодильнике на нижней полке.

И соседка, распознав явственный умысел детектива, удалилась на кухню, создав тем самым тишину и уединение. Чарльз Одри, оставшись один на один с посланием, распечатал конверт и развернул аккуратно сложенный листок бумаги, от коего явственно пахло краской. Карандашом было начертано, а тушью и пером было обведено следующее послание:

Детектив Одри, я достоверно наслышан о вашей сыскной деятельности и уважаю ваши достижения в области познания преступлений. И вы, раскрыв все свои умственные способности, решили дерзновенно вторгнуться в мой замысел. Вот только я, к вашему сведению, нисколько не скрываюсь, так как я не злодей, я не убийца. Я греховен лишь помыслами, только они омрачают мою жизнь, кои вы не в силах прочесть. Для чего мне прятаться, если я невинен. А люди сами творят выбор. Ваш друг Эрнест избрал парадиз, созданный его же воображением. Вы, должно быть, понимаете, что картина есть плоскость, лишь человеческое сознание преобразовывает изображение в нечто большее величественное. Именно в нас заключен дух распознающий истину от неправды. Сознаюсь, я умышленно подверг Эрнеста испытанию веры, и он потерпел безоговорочное поражение. Отныне он заключен в написанную мною картину, однако он выглядит вполне счастливым. Его слабое место было легко распознать, впрочем, ваше мне также известно. Чарльз Одри, я прекрасно ведаю о вашем прошлом, ваше ахиллесово сердце на моей ладони. И если вы не прекратите докучать мне всяческими необъективными обвинениями, вас ожидает подобная участь, которая постигла вашего друга. Поэтому уезжайте отсюда, и тогда вы обретете тот покой, который вы по праву заслужили.

P.S. Эмма вольна своим выбором. И вы вольны избирать верный путь.

Чарльз Одри внимательно прочел все строфы адресованного ему письма, нисколько не изумившись начертанному краткому посланию Художника. Несколько минут подумав, он мысленно заговорил сам с собой – “Трагедия быть художником и не иметь краски, быть музыкантом без инструмента, обладать дивным голосом и не обладать достойной композицией. Миновали те стародавние времена, когда человек еще не изобрел все эти предметы помогающие самовыражению и восхвалению Создателя. Но неужели их таланты никоим образом не воплотились в дивные творения? Впрочем, трагичней всего иметь всё надлежащее, при этом ничего не делать и предаваться лености. Художник прав, я пытаюсь отнять у него богоданное вдохновение, источаемое прекрасной девушкой” – по комнате пронесся глубокий болезненный вздох сожаления. – “Я непременно уеду, как только немного поправлюсь. Попрощаюсь со всеми суетными тяжбами, и покину сей родной туманный островок” – таковыми стались мысли детектива.

Шмыгнув носом, он уложил письмо обратно в конверт. Температура его тела постепенно поднималась, отчего его лихорадило, однако он знает, что когда станет жарко, это будет означать, что температура достигла максимума, можно будет ее понижать. А теперь, когда всё разрешилось, он переживал лишь за Эрнеста. Чарльз Одри заведомо догадывался о произошедшем событии, имитируя сцены воображением. Он чуть слышно прошептал – Неужели Художник и впрямь совершил переворот в искусстве, обезумев стер грани реальности или…. Об остальном ему и думать было страшно. Одно он знал наверняка, даже если он, старик, неблагоразумно решит противостоять Художнику, то не сможет выстоять в этой схватке по причине своей болезненности. Отныне сей история в руках юной Эммы.

Отмотав время назад, можно будет взглянуть на то, как судьба заковала Эрнеста в вериги злободневных раздумий, кои скоро оборвались, как только к его сердцу поступили спазмы нетерпимости. Стремительной решительностью к действию подкрались к нему желаемые катарсисы. Подобно сверкнувшей молнии он вознамерился спасти возлюбленную, чего бы ему это ни стоило. Воспротивившись жалобным уговорам разумной совести, вопреки совестливому разуму, он наскоро оделся и поспешил по узнанному указанному детективом адресу.

Весь преодолимый путь его мучили гротескные сомнения – А что если Художник давным-давно переехал, сменил убежище для своих вероломных козней, где он грязным образом домогается внимания Эммы и заставляет ее позировать, может быть даже обнаженной. Юноша возымел столь грубые сомнения, эти варварские мысли, словно осиновые колья, вонзались в сердце воображаемого ему вампира, впрочем, даже запах краски стал для него подобен едкому плачевному аромату чеснока. “Или злодей простой самолюбивый соперник, что ж я не потерплю третьих лиц в нашем с Эммой романе” – гневно рассуждал Эрнест. Не ведал ревностный путник, что ревность рождает безрассудство. Держась за поручень в общественном транспорте, Эрнест жмурил глаза, дабы не злиться на разнообразные по силе и точности толчки в спину. Вот чья-то сумка бьет ему по ногам, рядом кричит ребенок, а родители не спешат успокоить свое заплаканное дитя, привычные к таким громким звукам они не думают об остальных пассажирах. В общем, всё воздействовало на молодого человека весьма угнетающим гонором. И когда молодой человек покинул транспорт, он почувствовал себя полностью измотанным и выжженным изнутри не высвобожденной яростью.

Эрнест пересек один квартал, затем преодолел другой. Вспоминая слова Чарльза Одри об обдуманности решений, он молча плелся вдоль улиц крайне сосредоточенно. Но вот и все тяжбы его души окончились, когда из тумана выплыло характерное здание с башней. Вот то самое роковое место, вот цифра на доме указывает на верность сведений добытых детективом, вот место где скрывают Эмму от внешнего мира. Эрнест, более привычный жить целостно ощутимой реальностью, реальными ощутимыми ценностями и чувствами, и подумать не удосужился, что ожидает его впереди.

Словно дикий зверь он ринулся на дверь дома, он грозно стал колотить и стучать об древко, готовясь, напасть на обидчика возлюбленной и высказать тому разом все соображения на его счет. Но странным образом дверь не отворялась. Юноша уже начал было подумывать о взломе, как вдруг преграда бесшумно приоткрылась, будто по велению руки призрака-дворецкого отодвинулась в сторону. Посему ему ничего не оставалось, как войти и, готовиться к неминуемому нападению со спины, предвкушая скорую развязку этого противостояния. Тем временем обидчивые мысли не покидали душу героя, его ощущения притупились, он двинулся дальше, шагнул в просторный коридор, вот показалась лестница, а там… Эмма.

Радужные глаза девы лучились солнечной лаской, каждая складка ее серого платья и каждый изгиб линий ее фигуры подчеркивали стройную талию девушки, тоненькие фарфоровые ножки, еле заметную грудь, нежнейшие для взора ручки. Природная худоба предвосхищалась атласом кожи мраморной белизны. Крупные очи на идеальном расстоянии друг от друга располагались на миловидном личике девушки двумя вселенными, а чуть вздутые щечки выражали некоторую наивность, обидчивость, детскость, как и немного полная нижняя губка приводила в неописуемый трепет, словно являя собою сладость возможного запретного поцелуя. Такое страстное желанное зрелище представилось Эрнесту во всей неподдельной красе. Столько по времени, он не видел Эмму, отчего буквально оцепенел, побледнел от смущенности и восторга. Он лишь подошел близко-близко к чаровнице, невзирая на стоны незримого хранителя его души, и, застыв на месте, любовно стал вглядываться в очи Эммы, боготворя ее всем своим естеством, испытывая на себе весь букет вечных чувств любви. Юноша познал вечность, которая манит и призывает, которая останавливает время и преображает пространство. Испытывая счастье, Эрнест замер в бессознательном упоении. Он отныне превратился в изображение.

А художник, выйдя из соседней комнаты, из которой недавно он умозрительно наблюдал за вышеописанной сценой, взял висящую возле лестницы на стене прямоугольную картину, на которой искусно нарисованы две юные человеческие фигуры. На этой картине изображен юноша и изображена девушка, Эмма и Эрнест. Девушка написана со всей реалистичной точностью, а вот юноша, вырванный соблазном миражом из реальности, угодил в иллюзию по собственной оплошности, или вернее слабости перед искушением. Безусловно, Эрнест может выйти из полотна, но готовый довольствоваться лишь этим счастливым мгновением, словно воспоминанием, он не думает о том забвении, которое его окружает, вовсе нет, то кажется ему целостно неподдельно настоящей реальностью. Потому-то Эрнест со всею теплотой плененного сердца зрит в очи Эммы неотрывно, покорно, но властно.

Затем Адриан поднялся наверх, где в верхней мастерской сидит девушка, нетерпимо ожидающая скорого явления своего возлюбленного.

– Видимо он не справился с вашими чарами, раз вижу я в ваших десницах сию картину. – несколько огорченно произнесла Эмма.

– Ошибка Эрнеста состоит в том, что он всем сердцем любит не вас, а счастье. Ибо истинную любовь всегда сопровождают три ангела: добродетель, верность и самопожертвование. – ответил Адриан, зная что его слова в который раз не услышат и не поймут.

– Вы укрепляете раму на полотне, но для чего? – испуганно вопросила дева.

– Для того чтобы он не смог покинуть сей красочное сновидение. Рама как замок опоясывает картину и являет собою законченность любого произведения. – закрепив рамку, художник продолжил. – Вам, Эмма, еще нужно столько всего узнать о моем мире. В скором времени вы станете моей ученицей, единственной в своем роде. Я раскрою в вас талант создавать красоту, усовершенствую ваше воображение помраченное земной суетой. А о вашем избраннике не беспокойтесь. Наскольковидите, он безмерно счастлив, он не будет более докучать нам, ведь у Эрнеста был выбор, ибо изображение только кажется живым, на самом же деле, оно только пассивно довлеет над зрителем. Эрнест мог бы распознать обман, но предпочел быть обманутым.

С той самой поры Эмма скоропалительно изменила свое мнение о художнике, она сковала уста молчанием, дабы не вредить своей репутации. А он в свою очередь усмотрел в ней характерные перемены в пользу некоего обличительного плана и, высказав свои предположения вслух, попытался раскрыть ее знаковые недомолвки.

– Вижу вам не по душе, то, что я сделал с вашим женихом. Желаете отомстить?

– Вовсе нет. – неумело играя хладнокровие, девушка покачала белесой головкой. – С нарисованной Эммой ему куда как счастливей, чем со мной такой серенькой, такой настоящей. Я лишь желаю познать ваш метод рисования, меня заинтересовал ваш дар создавать миры, в которых с легкостью можно если не жить, то, по крайней мере, существовать.

Художник оценивающе безмолвствовал.

– Более того, я постараюсь превзойти ваше мастерство. – уверенно заявила девушка.

В ответ в знак уважения Адриан поклонился, и сев за мольберт продолжил так некстати оборванное письмо пейзажа средневекового типа.

Все предыдущие дни до сего поворотного в их общей судьбе события, девушка жила в мастерской мирно и услужливо. Художник следил за нею, не упускал ее из виду, видимо опасаясь возможного задуманного ею опрометчивого бегства. Однако Эмма не предпринимала никаких попыток вернуться в обычную жизнь. Ее что-то удерживало, либо же ее притягивал некий потаенный секрет. Бурный интерес и симпатия возрастали в ней с каждым днем. Позируя, она видела, как художник смотрит на нее с аристократическим обожанием, настолько пристально, насколько влюбленно, отчего девушка краснела и отводила смущенный взор в сторону на посторонние предметы. Адриан запечатлевал черты ее души с точностью прозорливца. Художник усматривал поры ее тела с грацией ваятеля, словно каждая ресничка для него есть неотъемлемая часть столь прекрасного создания. Посему однажды он даже изобразил крохотный прыщик, из-за злоупотребления сладким столь нагло выскочивший на шейке Эммы, потому что художник нередко баловал ее шоколадом. Он зарисовывал ту, казалось бы, мелочь, тот изъян как считает каждая женщина, однако художник был иного мнения, он со всей прямотой заявил – Эта крупица является частью вашего тела, потому я люблю сию былинку. А глаза, о как скрупулёзно он их выписывал, пытаясь обрисовать раскаты молний расходящихся от зрачка серо-голубых ее очей, те веночки по краям, те еле заметные трещинки на губках. За всем он наблюдал и восхищенно вглядывался в ангельское совершенство, лелеял образ своего девственного сердца колыбельными мелизмами приглушенных красок.

Такое благоговейное созерцание льстило Эмме, но Адриан однажды заявил всё также грустно с темной аурой скорбных дум высшего порядка.

– Я не художник, все, что вы причисляете к моим заслугам противно мне. Краски, кисти, полотна, я не могу создать с помощью них и тень вашей внеземной красоты. Всё ничтожно! Посмотрите на меня убогого, неужели я способен создать нечто достойное вас! Вы, люди, требуете от меня слишком многого, постоянно вопрошаете иные цвета, контуры и теневые абрисы, световые блики и узоры. Но разве я располагаю талантом? Нет его во мне, талант вне меня, так почему вы спрашиваете с меня то, чем я не располагаю с рождения. Я видел за свою жизнь многих художник, которые просто упивались рисованием, получали удовольствие, жили творением. Тогда как я ненавижу свою ничтожность, любя дарованную мне свыше весомость. Это несоответствие мучает меня и терзает каждодневно. Я страдаю от творчества, я творю страдая. Мне являются божественные замыслы, которые я не в силах осмыслить, не ведаю каким образом воплотить их в земной своей жизни. Вот представьте, калеке приснился чертеж храма, но у него нет рук, и он не может поднять и один кирпич, но словами он двигает горы. Его замыслы чудом воплощаются. Я хочу кричать – оставьте меня в покое, я не рожден для рисования, моя жизнь не предполагала сей путь. Но ангелы берут меня подобно перу, и творят лишая меня всякой воли, ибо я предал Господу свою душу и они ведают о том. Современные молодые люди видят свои жизни наперед, учебу, работу, семейную жизнь. Я же слеп, ибо мои очи не от мира сего.

Вы неописуемо красивы, ваша душа столь глубока, что я теряюсь в ней и чувствую себя заплутавшим мотыльком, неосознанно летящим на солнце. Видимое мною многообразие чудес настолько велико и непостижимо, что я падаю ниц перед Творцом и молитвой славлю Его величие, милостиво выраженное в вашей телесной и душевной красоте. Вот я живу в этом мире, всё столь чудно и немыслимо для меня, вот я умираю, так и не поняв где жил, потому что был словно непригодным для этого мира, этого прекрасного островка бессмертной надежды.

Человек есть образ и подобье Божье. Должно быть, Он таков как вы. Его никто не видел, а я словно вижу Его каждый день. Вот Бог сидит в тронном зале, или лежит на асфальте никому ненужным бродягой. Бог служит в храме и прихожанином внимает молитвам. Он держит руку ребенка, ведя его в детский садик, и Бог есть ребенок, идущий вслед за мамой. Бог это беспокойный юноша, или ворчливая старушка. Я смотрю на людей и различаю в них благость Господа. Жаль только, они не видят Его в себе.

Мне жалостливо помышлять об их кончине, под градом стихийных бедствий, землетрясений, ведь погибают тысячи. Боже, сколько красоты покинуло сей мир, сколько мыслей и образов нам уж не прочесть, замыслов и картин уже не увидеть. Ведь они не я, они нужны миру, но они уходят. Говорят, будто узоры на пальцах уникальны, взгляните, попробуйте представить, посмейте вообразить, насколько велик Творец, придумавший сей замысловатые орнаменты, сколько душ Богом сотворено, и нет ни одной похожей, все гениальны. Всё это великолепие я вижу, всё эту мудрость я знаю, и те знания тяжким грузом ложатся на мои плечи, особенно на мое чело. Я устал восхищаться, усталость одолевает меня, и потому я создаю свои собственные миры, которые куда проще, куда как легковеснее. Мои персонажи гротескны, ведь имеют одну или несколько сторон души, но на самом же деле души человеческие бесчисленно многогранны.

В тех сказочных мирах я отдыхаю, порою живу в них. Они наполнены возвратными воспоминаниями и невозвратными переживаниями. Но вы, Эмма, не бойтесь меня, вам понравятся плоды моего воображения. – говорил Адриан кротко и совсем нескромно, искренно. – Когда я изображаю вас, нанесение штриха или движение вдоль контура глазок подобно осязательному прикосновению. Я словно провожу кончиками своих пальцев по вашим векам, по волосам, не остаются без внимания впадины на щечках, мочки ушек. А когда я пытаюсь нанести карандашом губы, то просто сгораю от стеснения, поэтому я впредь буду писать только ваши портреты, покуда не свыкнусь с тою щепетильностью чувств. Представьте себе, сидя на одном месте, я проникаю в сущность вашей красоты. Мне не нравится то, что я делаю, но эти ощущения нельзя воссоздать искусственно.

Помните, я говорил вам о чувстве благодати при различных размеренных человеческих действиях? Мне вспомнилось еще одно. Помню, как один человек шептал длинные покаянные молитвы, дабы не мешать окружающим людям. Помню, как душа моя тогда трепетала, тот шепот, словно лился по мне талой водой.

Сколько всего мне нужно вам поведать, Эмма, не передать словами, особенно сейчас, когда нам никто не может помешать. Но я сегодня что-то сильно устал, простите меня. Мне необходимо прилечь. – и на том окончив свою речь, он ушел в свою комнату.

А Эмма, оставшись одна, долго приходила в себя, шокированная, потрясенная, она коготками вцепилась в картину с Эрнестом и сокрушенная мысль мелькнула в ее обиженной душе – “Как он мог не узнать меня, спутать с изображением, причём не лучшего качества. Неужели для Эрнеста была важна лишь моя миловидная внешность, потому столь бездумно он бросился на внешне похожий на меня объект. А сейчас посмотрите на него, улыбается, наслаждается сахарным обманом” – она отбросила картину в угол, настолько резво, что рама немедленно треснула, но юноша не высвободился из картины, ибо он не желал возвращаться. – “Неужели и других также волнует только мое бренное тело, как же они субъективно глупо мыслят” – малодушные мысли мелькали, словно мошки в душе девушки, однако сев возле окна к ней пришли размышления иного плана, то были ужасающие, честные и важные думы. Она задалась вопросами, которые по обыкновению обитают за пределами темного леса плутания мыслителя – кто такой художник: влюбленный безумец, гениальный новатор, или несчастный человек с отчаянным желанием удостоиться тепла и красоты? Также явился немаловажный вопрос о том, каким способом она сможет сломить художника, дабы придать угрызению совести и подавить в нем ту неукротимую гордыню гения? Впрочем, и многие другие вопросы терзали Эмму, но о них будет известно чуть позже.

Тем временем Адриан покинув приятное общество девушки сожалел о соделанном подлоге, ведь он не оставил тому дерзостному юноше никакого выбора. Однако оставался еще Чарльз Одри, тот докучливый субъект правопорядка. Но мучимый угрызениями нравственности, творец решает более не использовать методы по удалению из реальности. А просто-напросто он в скором времени отошлет письмо Чарльзу Одри с посыльным мальчиком, это будет предупреждение с доскональным изъяснением сути дела. “И детектив прислушается к моим словам, если он умен, то обязательно уедет” – в том Адриан мысленно нисколечко не сомневался.

      Главный человеческий страх – одиночество, когда человек не может довольствоваться лишь собственным я. Потому людьми легко манипулировать, даровав им средства избавления от одиночества, к которым они приобретают некоторую зависимость. Художник знал о том страхе, и лекарством от одиночества ему стала Эмма. Только вот ради достижения этого счастья была принесена жертва – тот юноша, который дерзновенно вознамерился мешать им, который ныне радостен более чем кто либо. Адриан хотел единолично собственнически любить девушку из цветочного магазина, если, кончено, она согласна быть любимой. Однако, он не рассчитывал на ее согласие.

Былая простая заинтересованность леди смешалась со смысловой борьбой, невидимой и зримой агонией морали. У Эммы появилась одна единственная цель – одолеть художника, поставить на колени столь несгибаемую пред обществом личность, обуздать столь уникального творца. Но прежде всего ей необходимо было выведать все его секреты. К чему она и приступила, миновав неспокойную думную ночь, как только забрезжил рассвет, когда настало утро нового дня.

Рисунок одиннадцатый. Последний штрих

Различны мазки деяний, но идея добра неизменна.

Я умираю…. Неужели смерть ты оборвешь все мои многострадальные труды, неужели мои оставшиеся замыслы не претворятся в жизнь? Позволят ли мне духом увидеть Любимую мою? О я прахом стану, подобно рукописям моим. Зимою ночь столь томительно долга, столь беспросветна и темна. И поэтому я грустен, видимо, чрезмерно опечален. Надежда угасает вслед свече рассвета мягкого и светлого горнила, лишь бы мне дождаться оного алого корабля. Дождаться, каясь, согрешенья не тая….

Иногда я взираю на окружающий меня мир глазами любознательного младенца, всё по-новому ощущается, непознанным предстает, я вижу, словно в первый раз, настолько всё красиво невообразимо, Боже, чудно как, не описать. И восхищенное дитя задает вопрос – а для чего всё это, для чего Творец из земли меня однажды сотворил? Чтобы славить. Но разве мои песни велики, ведь скуден человека слог, Ангелы поют куда как лучше. Дабы нести раздор между духами, быть серединой золотой, для этого я сотворен из пепла? Или чтобы принимать Твое величье поступками и мыслями своими. И ответы отверзлись мне в едином слове – любовь, лишь для нее мы созданы, любовь в себя вмещает доброту, нежность и заботу, сердечность и снисхожденье, кротость и чистоту, целомудрие и благочинность, деяний святость, мир сердечных чувств. Созданы любовью мы, любовь есть Бог, потому Он всюду обитает, там, где сердце любовь деянья добрые источает. И если пали вы, так вставайте, возлюбите поднявшую вас длань Господню.

У всякого человека имеются два зренья – поверхностное и глубинное. Первое оценивает внешность критически, определяет, красив облик, либо некрасив, а вот второе проявляется после первого, когда каждый человек, каждое лицо видится прекрасным и уникальным. Словно настройка микроскопа, несколько покрутим, приблизим, и объект изучения становится, гораздо отчетливее различим.

Видят ли сны слепые от рожденья? Вот рождается человек из тьмы и вод, из чрева матери исторгается и отныне должен младенец увидеть свет душой и телом впервые в жизни своей земной. Но душа его благоволит, то, что глаза не видят. Из тьмы и во тьму, из света в свет, какой ужасный рок настигает того человека. Когда зачнется человек родителями своими, когда Господь две слившиеся клеточки душою и духом наделит, и тот зародыш мудрее многих возрастет, дабы явиться миру, его тьма повсюду обуяет. Ибо слышны звуки, звучат голоса, прикосновенье ощущается и холод, тепло, но существует ли тот мир, или всё это лишь тени. Неужели слепорожденный свет не различит уж никогда? Слепой старик повидал за жизнь свою все красоты мира, а младенец слепой ничего не видел. Может быть он, куда богаче всех нас, столь грешных. Может быть, он видел Бога; ту тьму или тот свет.

Нам вторят ученые мужи, что сны есть проецируемое виденье реальности, искаженное детальное отраженье бытия. Но слепой отрок мир земной не видевший, неужели он не странствует в своих сновиденьях? Я думаю, что сны есть параллельные миры, в кои мы летим, не имея крыльев. А цвет, может ли он себе представить палитру красок, может ли он рисовать? Возможно, ведь в мирозданье властвуют два различных явленья – обыденность и волшебство. Один художник хочет показать зрителю точность линий и схожесть фактур, второй желает духовность преподать, изливая душу на полотно. И покуда мы в суете томимся, слепые люди, чудодействуя, чуду всецело предаются, они творят душою, в то время как мы напрягаем плотское зренье. И созерцают они другой свет, пребывая во тьме со слепо зрячими очами.

Рисунок двенадцатый. Лунные монологи

Легкомысленно представать мудрецом, декламируя чужие мысли.

Страдательная луна, отягощенная бременем усекновения, светится во тьме маяком, она зажгла свечи-звезды, чтобы не было ей столь холодно и одиноко в эту осеннюю ночь. Преломляя чужое светильное тепло, она повелевает приливами и отливами, и, будучи фонарем таверны для запоздавших следопытов, она ласково подмигивает, или то надвигаются на город отрывистые дождливые тучи.

В сию ночь Эмма сидела на подоконнике. Книги служат ей подлокотниками. Видны лишь еле заметные очертания ее лица, осенённые лунными бликами, они различимы лишь тайному ее поклоннику, скрывающемуся во тьме. Белоснежные ручки девы перебирают невидимые четки, драгоценное сверканье ее глаз навевает белую тоску, может быть, поэтому на ресницах девушки повисли слезинки, толком не разглядеть, ибо ночь скрывает многие тайны душевных переживаний.

Ныне девушка кажется открытой романтической книгой, отчего мы, заядлые ночные читатели давайте-ка послушаем ее покорнейшие мысли, узнаем, какие грезы навеяли ей столь грустные порывы чувств. И убрав отдельные пряди белокурых волос за раковины ушек, раскроем секрет женской таинственности или останемся сколь и прежде несведущими в тонкостях девичьего мироощущения. В эфирной бесполой душе Эммы воплощаются мысленные связи, являются помыслы образные и словесные, но помимо прочих, вторгаются в душу мысли понимания, когда внимаешь гласу сердца, однако выразить чувственное осознание не в состоянии.

“Я всегда думала, что отношения должны выстраиваться последовательно и гармонично, но я, ошибаясь, наворотила груду всевозможных опрометчивых неясностей. Эрнест не выказывал мне больше внимания, чем требовалось на тот момент, ведь я знаю – поспешность может привести к ссоре, если мои чувства и чувства моего молодого человека не совпадут по величине. Но безумный Адриан, водопадом обрушивает на меня признания в любви, сыплет комплименты высокого штиля, которые я не в силах подтвердить или опровергнуть. Его наизнанку раскрытые чувства ко мне, мучают меня. Он неосознанно, невольно ставит меня перед роковым выбором: отказать ему или ответить взаимностью. Он называет себя безумцем, и вправду он неспокоен, даже отчаян касательно любви. С другой стороны его скоропостижность понятно оправдана. Полюбив меня, он долгое время не находил ко мне подход, а значит консервировал возгласы своего влюбленного сердца в самом себе и однажды настолько переполнился ими, что решился пойти на преступление, ради получения моего внимания. В таком случае стоит ли мне поощрять его или отвращаться от него, отвергнуть его? Я не испытываю те же чувства, кои он испытывает ко мне, значит мы неравны, более того, мы различны. Почему же тогда я здесь? Меня смущают его поступки. Он постоянно пишет мои портреты, говоря, что одно мое личико достойно вышнего восхваления. Но я же проста. Вокруг много других девушек, среди них есть намного красивее меня. Почему же его сердце настолько слепо, или это и есть настоящая любовь? Но я в тупике, я не могу ответить ему, ведь тем самым могу ранить или солгать Адриану. Потому не буду высказываться по этому поводу никоим образом. Мое поведение не будет безразличием, а будет кротостью, как Мария услышавшая пророчество Архангела Гавриила, не отвечала, а приняла божественную весть как должное. Пречистая Дева, задала Ангелу лишь один вопрос – как будет это, когда Я мужа не знаю? И я себе задаю подобный вопрос – как я смогу полюбить, если любви не чувствую? Может всё это дается свыше, Дух находит и осеняет, и тогда мы становимся причастниками чуда.

Адриан кажется опасным, маниакальным, драматически настроенным творцом, и в то же время он словно безобидный ребенок, пожелавший живую игрушку, которую он не может купить или украсть, лишь заслужить – так должно быть он считает. Он вознамерился показать мне нечто волшебное. Интересно, что это, хотя одно запечатление живого человека в картине уже кажется мне невозможным волшебством.

Бедный Эрнест, я совсем позабыла о нем, а ведь он искал меня всё это время, значит, он по-прежнему верен мне, он эгоцентрично, но любит меня. Почему же тогда ему пришлась милее ненастоящая я? Может потому что его волнует только моя внешность, ведь Адриан не может нарисовать душу человека, если только отдельный отблеск и только. Но Эрнест, почему ты столь скоро обманулся, почему ты предал меня? На твоем лице застыла улыбка, лучащаяся искренним счастьем. Ты нынче довольствуешься призрачным мгновением. А когда я состарюсь или потеряю красоту, неужели ты охладеешь ко мне? Художник явственно показал мне твою двуликую сущность. Хотя Адриан и сам безмерно вдохновлен мною…. Как же я от всех вас устала!

Однако Адриану я почему-то верю, он художник, а значит, ведает о красоте более чем кто-либо.

Жаль, придется обуздать его губительный талант, покуда он не натворил больших бед, и иных плохих поступков. Эрнест должен жить в реальности, подобно нормальному человеку, к тому же я ему обещала во взаимности, мне нравится его всегдашняя пылкость и самоуверенность, его целеустремленность и упорство, он многого добьется в жизни. А Адриан, словно яркая вспышка в моей жизни, которая молниеносно возгорится и столь же быстро погаснет. Адриан противоположен Эрнесту, он всегда задумчив и печален, неуживчив и непостоянен в мыслях, неудачлив, он словно клубок, состоящий из разных нитей. И я как прирождённая кошечка поиграю им немного. Эрнест мне дороже, а художник чересчур странен для меня.

Эрнеста необходимо вызволить из полотна, вот только как? Лишь научившись пленительной технике письма, я смогу противостоять художнику, чего он, безусловно, не заметит, ведь любовь ослепляет всякого романтика.

Ну вот, теперь мне еще и жалко его стало, несчастного человека, желающего только любви. Разве он в чем-то виноват, если не желает быть как все, а быть собой. Не желает подстраиваться под реалии жизни, потому столь отвергнут всеми. Он не желает навязчиво понравиться мне и потому прощает мою излишнюю холодность. Но не оступается. Другой давно бы уже сдался, наговорил бы кучу гадостей, и громко хлопнув дверью, закрыл бы свою жизнь, дабы открыть свое сердце другой девушке, другим отношениям. Но Адриан любит безответно и видно потому вечно. Он тянется ко мне, невзирая на обреченность наших интриг. Он незабвенно верит в наше единство во всех мирах, может он и прав и Творец создал наши бессмертные души из одного веянья эфира, цельный камушек разделил пополам и отпустил с Небес на землю, дабы мы обрели тела и стали людьми. Может быть, мы когда-нибудь и будем вместе, но точно не здесь”.

Эмма незримо наблюдала за умиротворением ночи, должно быть в это время жители засыпают, оставляя тяжелые пасмурные думы в безвозвратном прошлом. Только девушка не спит, постигая азы бессонницы, беспорядочно думая и решая, кто ей по-настоящему милее, Эрнест или Адриан, кому она выкажет дружеское почтение и сердечную привязанность. “А может быть оставить обоих” – однако ее самолюбие отгоняло такую нездоровую мысль. Сейчас она может побыть в одиночестве, но, увы, уединение девушки лишено личной уединенности, ведь слишком многое, сейчас воздействует на ее жизнь, отчего ей приходиться думать о том непрестанно.

Адриан в то же самое время также не отходил от завораживающего окна, погасивши все светильники в мастерской, он воздыхал о девушке, грезя чистыми намерениями.

“Мои уста не ведают плотского поцелуя, но я могу изобразить поцелуй в своем воображении или на картине. Я не знаю, каковы на ощупь женские волосы, но я рисую пряди волос и отдельные локоны. Я постоянно обманываю себя. Но эта ложь сладка и еле уловима. Неужели моя судьба такова, ужели мне необходимо рисовать то, до чего я никогда не прикоснусь, то, что я не в силах достойно описать. Я не смею изображать души, которые мне не познать. Что это? Божья кара милостью дарованная для моего же блага? Может быть, не зная женщин, я, благоговея пред ними и целомудренно восхищаясь их неподражаемой красотой, истинно вижу земных ангелов. Но если я познаю их, то они будут казаться мне обычными, они будут казаться мне людьми. Но не она, возлюбленная Эмма. Она единственная моя вдохновительница, ибо у всякого творца должна быть муза, словно ангел хранитель творчества, она меня извечно вдохновляет и продлевает мою ничтожную жизнь. Ее голос томно нежен, своим тембром она словно ласкает мои уши, жаль, она немногословна. И это понятно, разве услышав все мои нескромные переживания, можно ли к ним еще что-то присовокупить. Но я просто обязан высказать ей, все свои восторженные чувства, чтобы успеть вовремя, ведь Эмма может соизволить покинуть мое обиталище в любой день. Ведь она свободна, она попросила картину с Эрнестом, и я отдал ей это полотно не жалея, ничего не опасаясь. Я не ограничиваю свободу Эммы, по крайней мере, я хочу в это верить”.

После недолгих раздумий Адриан решает навестить Эмму в столь поздний час, так как он расслышал, что она также как и он не спит.

Зажегся подсвечник с красными чашечками, если посмотреть на него сбоку, покажется, будто пламя горит несвойственно неестественно ярко. Ночной путник пересек коридор и постучался в дверь. Эмма гостеприимно ответила, на правах гостьи не сумев ему возразить. А только выспросила у вошедшего художника о цели визита.

– Пришли почитать мне сказки на ночь? И вправду мне что-то нынче совсем не спится.

– Вы совершенно правы, я бы хотел поделиться с вами некоторыми своими воспоминаниями, которые мне некому поведать окромя вас.

– Для чего вы всё это мне рассказываете? – легковесно спросила девушка.

– Дабы вы смогли понять почему я стал таким каков я есть. – разъяснил Адриан.

– Хорошо, я выслушаю вас. – добродушно согласилась Эмма.

Он поставил канделябр со свечами посередине подоконника, а сам, упершись локтями, взирал на отражающиеся огоньки на матовом стекле, начиная свое задушевное повествование.

– Будучи совсем в малых летах я подружился с одним очень талантливым мальчиком, именно тогда проказница судьба навсегда скрепила наши жизни узами дружбы. Но однажды он покинул то детское место, где мы целыми днями находились, играючи ютились, покуда родители работали, зарабатывали на хлеб насущный. Я, к моему глубочайшему стыду, позабыл о нем, со всей простотой и наивностью детской памяти не заметил, как друг исчез из моей души, но не бесследно.

Достигши семилетнего возраста, я нисколько не выделялся среди прочих детей. Знаемо, что рисуют все, кто-то меньше, кто-то больше, главное в тои каким образом каждый выражает свои предпочтения и привлекательные аспекты жизни на бумаге. И вот я поступил в обычную среднюю школу. Моя матушка всегда видела меня богатым и успешным человеком, определенно математического склада мышления, который обеспечит себя и близких, удовлетворяя любые плотские запросы и, конечно же, её материальные потребности. Имея на уме одно лишь призрачное материальное богатство, она всегда забывала о духовном и нравственном, потому мне сейчас приходиться самому восполнять свою душу, наполнять те пустоты. А может она просто думала, что привилегированный образованный человек, располагающий достатком не нуждается в морали так таковой, ибо она может помешать тому в достижении обогащения. В желании своему ребенку процветания нет ничего плохого, только не удивляйтесь, если он вырастет больше похожим на бездушную машину для заработка денег, чем живым здравомыслящим человеком. Но что-то я слишком отвлекся от сути истории. Итак, приоритеты матушки были акцентированно расставлены, и мне приходилось смиряться с ними и верить в их правильность, в их подлинность за неимением иным авторитетов. И естественно она захотела, чтобы я попал в высший класс под знаковой буквой “А”. Но меня определили в “Б”, и сказали что это также неплохо и этот класс также назначен “экспериментальным”, однако мама в своем гневе была непреклонна. Второе место из пяти ее нисколько не устроило, отчего в тот экзаменационный день она ругала меня, истерически кричала, укоризненно вопила, а я, маленький мальчик, не понимал, почему она так ведет себя, ведь я зачислен в школу. Своими плачущими округленными глазами я вопрошал у нее – что же еще от меня требовалось?

В том самом классе “Б” я повстречал своего совсем уже позабытого друга. Только представьте, не видевшись с ним несколько лет, мы внезапно оказались в одном классе. Если бы я попал в другой класс, то мы бы не встретились.

Матушка всегда спорила с моей судьбой и в конце, подобно всякому злодею, проиграла. Я разрушил все ее алчные надежды. Теперь, когда мы редко видимся, она спрашивает меня о последнем своем общественном достижении, на которое я по ее уверению способен. К примеру, о женитьбе, о моей девушке. И я кротко односложно ей отвечаю – нет; а в душе неслышно проговариваю – я одинок, ведь творчество столь соблазнительно рифмуется с одиночеством, я люблю святой образ, к которому нельзя прикоснуться, невозможно полновластно владеть им, я одинок, уродливый страдалец посреди красот творческих теней, я одинок, гений непонятый и отвергнутый всеми. Всё мое детство прошло в этой бесполезной беспощадной борьбе, ежедневно происходила война с моим истинным божественным предназначением. Эта война окончилась победой отца, которая завершила мое наполненное страхом и болью детство. После школы он посоветовал мне учиться рисованию, с чем я безоговорочно согласился. Жаль, что столько материнских сил было потрачено впустую, ибо израсходовано на пустоту чуждых для меня наук, ведь художественное творчество это единственное, что имеет для меня ценность и значение.

Но я умолчу о других подробностях своего родства, повествовательно вернусь к тому мальчику. Ведь мой друг по хитросплетениям судьбы также как я любил рисовать. Он учился в художественной школе расположенной неподалеку от наших домов. Однажды, гуляя, мы отправились в то синеватое здание, чтобы он отучился положенные часы и, выйдя, вновь возобновились наши привычные игры. Дело было летом, я ожидал его появление около входа этой школы. Скучным и утомительным казалось мне мое времяпровождение. Однако внезапно дверь открывается и на пороге появляется дама средних лет, которая приятельски приглашает меня войти в здание школы. Я повиновался ее занимательному зову. Видимо томясь ожиданием, я заглядывал в окна, потому мое присутствие оказалось замеченным, отчего мой друг откровенно поведал учительнице, по какой причине я здесь беспутно блуждаю. В общем, меня вскоре посадили за мольберт, впервые в моей жизни, дали гуашевую краску, баночку с водой и кисть. Учительница спросила у меня, какие цветы я хотел бы написать? Вокруг было множество горшков и ваз с различными охапками цветов, но я заинтересованно пальцем указал на большие ярко-желтые подсолнухи. Не помню, чтобы я пугался новой обстановки, я скорее стеснялся, как впрочем, и всегда. Но, невзирая на свою стеснительность, я нарисовал на половине листа ватмана большие желтые цветы, с черными сердцевинами, зелеными стебельками и листочками, особенно в натюрморте выделялись ярко желтые лепестки на не менее ярком розовом фоне. В конце занятия, учительница оценивающе взглянула на мой рисунок и сказала – Тебе непременно нужно продолжать рисовать, ты должен учиться у меня, скажи о том своей маме. Она не хочет чтобы я учился рисовать – правдиво ответил я. Тогда я с ней поговорю, где она работает? – спросила учительница, и я незамедлительно ответил – Уборщицей в магазине. Не знаю, состоялась ли их встреча, одно знаю точно, я так и не поступил в ту школу. Мама хотела, чтобы я много времени уделял математике, иностранному языку, а изобразительное искусство она считала чем-то второстепенным и вовсе ненужным. Хотя сама тоже умела изображать, она неплохо рисовала. Помнится, один раз она нарисовала плакат на Новый год для празднования в школе. Также она помогала мне по школьному рисованию. Но ее картин в доме не было. На лето я всегда уезжал к бабушке в деревню и по приезду обратно, однажды я увидел пейзаж написанный мамой на листе картона. Должно быть, томясь от одиночества, она решила вспомнить свое умение, закопанное и почти утраченное. А ведь она могла бы обучать меня и всячески способствовать моему стремлению к чему-то прекрасному. Но, к сожалению, она ошибочно избрала для меня иной жизненный путь, который насколько вам отчетливо видно не осуществился.

Из-за этой несостоятельности я еще ребенком и до сегодняшнего возраста всегда ощущал себя низким и бесполезным. Словно солнце греет не меня, и для чего люди так распаляются, прогнозируя мое якобы великое будущее, когда я столь никчемен. Я маленьким мальчиком видел нищих бездомных людей, и отожествлял их с собой.

Начиная с раннего детства, девочки всегда были для меня красивыми, даже тогда, когда они ещё не обрели тех волнистых форм и объемных пропорций, меня, мальчика, они интересовали. Но более всего взрослые девушки волнуют мое зрение художника, те ангельские черты лица, светлые волосы, хрустальные ручки, с годами всё более созерцательно со всею невинностью обожаю сей творения Творца. Девочки становятся обворожительными девушками и я, следуя за своим неумолимым возрастом, благоговею пред сверстницами. Но их красота мимолетна. Вы единственная, Эмма, из всех кто посмел сотрясти мое жалкое существование своим прекрасным существованием, и может быть, именно вы наградили меня вечным творчеством.

До вашего появления в моей жизни, я не обучался рисованию, я рисовал лишь неловкие наброски. Особенно мне нравилось наблюдать за творчеством своего друга. Его примерное описание таково: ростом он чуть меньше меня, у него тонкие аристократические черты лица, незаурядный ум и несгибаемость характера, потому-то он всегда имел свое личное мнение на что-либо, не следуя ропоту толпы или популярным тенденциям, поэтому мы в некотором роде противоположны и может быть, поэтому интересны друг другу. В детстве он много рисовал, меня завораживали его рисунки, те уверенные линии, яркие цвета, он столько всего придумывал, копировал, совмещал стили и сюжеты. У него была особая техника письма, которую я везде безошибочно узнаю, жаль только в нынешние времена его таланты мало ценят, пока мало. Между нами действительно чувствовалась неразрывная дружба. Но не удивляйтесь моим эпитетам, ведь вы хорошо знаете, что два художника вместе, это всегда соперничество, однако в отрочестве мы словно сердечно были преданы не достижению, а самому процессу создания. Мы рисовали различных персонажей для игр. Он часто принимал участие в моих творениях. Безусловно, между нами были ссоры и недомолвки, однако мы по-прежнему общаемся, редко, но всё же. Надеюсь, он не слишком рассердится, узнав о моей излишней откровенности. – художник смущенно улыбнулся отводя взор в сторону минувших исчезнувших десятилетий.

С проведенным временем в непрестанном творчестве, я достоверно осознал, что всему можно обучиться самому, а учителя в вопросах благодатного истечения души вредны. Ибо они, обучая, хотят из ученика сотворить мастера ниже себя, стремятся слепить из ученика свою уменьшенную копию. Я же свободен и являюсь самим собой. Я не знаю других художников, не знаю их картины, мне они не неинтересны, ведь я никогда не буду подражать им. Мое творение не будет подвластно какому-либо уму. Творения мои выше суеты земли, но ниже благодати неба.

Судьба не позволяла мне познать, что есть самовыражение, ныне же, я этим только и занимаюсь.

Такова моя жизнь, я живу среди неописуемой красоты, живу среди талантливых людей, при этом не имею ни красоты, ни таланта. Во мне одни лишь горделивые амбиции, и несгибаемое упрямство отчаяния. Я будто бы рожден, чтобы умереть, однако умираю, дабы рождать. Подобно фениксу, я возрождаюсь из пепла. И если планета Земля есть Божий музей изящных искусств, что ж, я готов быть экскурсоводом, или хранителем оного чертога пресветлых тайн. Главное в жизни, извольте вам напомнить – всегда помнить и видеть, что каждый человек красив, неповторим почти неразличимой линией на ладони или одним волоском. Истинный художник никогда не назовет человека некрасивым. В мире существует лишь одно исключение – я, потому что себя я не вижу.

Теперь перенесемся в недалекое прошлое, в тот запечатленный на моем сердце миг, когда я встретил вас. Узрев сей идеал красоты, я ощутил конечность соискания созерцательных очей, внял в бесконечный эпилог своего бытия. Я думал тогда – вот эпитафия творчества, вот шедевр Творца, который непременно мне суждено сохранить. И я до сих пор не могу поверить в смерть столь дивного создания. Вы будете жить сотни лет, ибо я увековечу ваше светлое имя и ваш нежный образ во всех людях, написав подлинный список с вашей души. Почитатели будут печалиться о том, что они не могут жить с вами в одном времени. Знаю, я поступаю дерзновенно, вмешиваясь в вашу жизнь. Но это вы тогда уделили мне чуточку внимания, оказанное вами столь лестно, столь пленительно, отчего мой выбор был вами предрешен. А ведь могли бы отрешиться от моих робких притязаний, но не посмели отвергнуть меня безразличием. Однако вы последовали примеру многих возлюбленных дев, коих возвеличили творцы, отблагодарив за мгновение вечностью. Вы ответили на мой любовный призыв, и ныне пожинаете мои плоды взращенные вами. Вы питаете моих детей молоком ласковых взоров, посему не обессудьте, если они однажды прославят вас. Мы оба родители сих творений, я зачал, а вы вскормили их. И как заведено, наши создания переживут нас, сохраняя память о нас. Верен ли ваш выбор, неведомо, одно точно ясно со всею истинностью, покуда я имею зрение, десницы, краски и кисти, перо и полотно, вдохновение и веру, надежду и любовь, я не успокоюсь на достигнутом успехе. Я не сгину, покуда не воплощу в жизнь все свои прекрасные творческие замыслы.

Адриан говорил то тихо, то проникновенно, то романтично, его речь казалась Эмме, по меньшей мере, странной, по большей мере безумной. Памятная слава, всеобщий почет и вечность жизни, пресловутое бессмертие, ранее всё это для нее было чуждым, несвойственным перечнем поэтических фраз. Ведь какие еще свершения ей предстоят окромя служебного повышения до менеджера малого звена, какие еще творческие подвиги ее ожидают окромя аккуратно сплетённого букета. Определенно самые малые свершения ее ожидают в жизни, насколько девушке всегда казалось. Но в эту лунную ночь, абстрагируясь от прошлых сует, она взирала немигающими своими очами на золотистую луну высшей пробы и размышляла о немыслимых словах художника. Оказывается, его путь к рисованию был тернист. Оказалось, что художник по уши втрескался в нее, и это великое чувство Эмма сразу же в нем распознала. По взгляду Адриана она прочла книгу его сердца, хотя он и не желает понравиться ей, скорее отталкивает ее от себя, говоря чистую правду, которая похожа на самоуничижение. Не перечислить, сколько всего диковинного девушка узнала за сию ночь, даже не подозревая о том, сколько всего ей предстоит узнать в будущем.

А рассказчик, немного помолчав, пытаясь наскрести в памяти еще несколько воспоминаний, продолжил бередить свою замкнутую душу.

– Мой друг многого добился в плане мастерства. Он благополучно обучился реставрации. Однако он пока что окончательно не определился, каково его призвание, потому непрестанно двигается к достижению общепринятых высот. Жаль в наше время рукотворные вещи не в почете, машины всё делают быстрее и порою аккуратнее, чем человек, посему остались лишь художественные мастерские. Рабочих мест для художников практически нет, особенно редки духовно обогащенные службы. Зато рекламы предостаточно, только вот оформление баннеров не удовлетворяет жажду творчества, особенно неблагодарна работа дизайнера, создающего этикетку, которую выбросят в мусорное ведро. Художнику безразличны деньги или карьерный рост, художнику необходимо самовыражение. Для него ценно знание того что труды не его напрасны, а применяются ради помощи людям, ради взращивания в них чувства прекрасного. Художнику необходима свобода, ограниченная собственными добродетельными нравственными ценностями. Вот вам незамысловатая формула искусства.

Теперь вы, Эмма, надеюсь, понимаете, по какой причине мои действия обстоят именно таким образом.

– Нет, не совсем корректно понимаю. – возразила она. – Для чего нужно было столь жестоко обманывать Эрнеста?

– Для того чтобы вы сами решили кто из нас больше всего вам дорог, а кто для вас менее важен. Если он ваш избранник, то сорвите раму с картины, и вы будете вместе навсегда. Или позволите мне сохранить наше романтическое уединение, дабы я показал вам нечто удивительное.

– И когда вы покажете мне нечто запредельное? – Эмма умело сыграла женское любопытство лишенное всякой логики.

– Завтра, или скорее сегодня. Хотя нет, посмотрите на часы, уже далеко за полночь. Нам необходим покой сна.

– Намекните, не томите, что меня ожидает?

– Не могу сказать, пусть это будет сюрпризом. Да, кстати, какой город вы бы хотели посетить?

– Венецию. Всегда хотела побывать в плавучем городе. Но для чего вы спрашиваете?

– Хорошо, постараюсь изобразить. – уклончиво выразился художник и не попрощавшись задумчиво двинулся обратно в свою комнату.

Не застигнутая врасплох, Эмма всерьез испытала не срежиссированное любопытство, а вполне настоящую заинтересованность, толком не соображая, что именно в художнике искушает ее интерес, какие горизонты ей мерещатся и какие дали манят неприступностью. Что ж, простим ей ту сиюминутную слабость, ведь главная цель девушки осталась неизменной – изведать любыми законными способами как можно подробнее о волшебном таланте художника, дабы затем решить, как поступить с ним, оставаясь наблюдателем или судией.

Спрыгнув с подоконника, она легла на постель, укуталась пышным одеялом, и на секунду сомкнув веки, незапамятно уснула. Ее душа очутилась во сне, в котором она, не оборачиваясь, входила в картины созданные фантазией творца. И этому манящему сновидению вскоре предстояло стать явью.

Неподдельный любовный интерес Адриана к Эмме вызван не случайно, так как ему всегда нравились утонченные женщины, с малых лет он усматривал их досконально, с обожанием кротко трепеща. Мельчайшие детали женского тела, особенно открытые в жаркую летнюю пору, затрагивали его любопытное внимание, величали его душу, а в плоть вселяли неспокойную дрожь. Например, ему нравились четыре ямочки с обратной стороны их колен, на сгибе, если быть точнее, также ямочки на пояснице, ложбинка чуть ниже горла. Он не знал анатомических понятий или иных подробностей, а просто-напросто стыдливо восхищался ими, в то время когда его сверстники не замечали тех малозаметных мелочей. Известно каждому, что до крайностей заинтересованный читатель, по обыкновению вчитывается в каждое слово букинистического отпрыска, особенно вглядываясь в строфы поэмы, в которой каждая строка это целое пастбище колоссальных картин. Подобно и Адриан рассматривал девушек, вплотную не подходя к ним и не смотря вблизи на их прелести, ибо отдаленность – раскрывает всю масштабность красоты, позволяя различить мельчайшие подробности картины. И в те безудержные мгновения признательности, он славил Творца, сотворившего женщин, Создателя не только их, но и деревьев, трав, животных и вод, земель, звезд, воздуха и множество чего еще неисчислимо удивительного. Но одно Божье творение более других всегда поражало юношу. “Женщина – совокупность всей возможной до невозможности возвышенной красоты” – столь поэтично дословно думал он, смотря из окна своей комнаты на одинокую стоящую фигуру возле ночного фонаря. Он всегда хотел коснуться сего творения, увидеть спящим сей создание, как она вкушает пищу, как причесывается, красится, как смеется или грустит, но о том он лишь мечтал, о том только воздыхал. И вот Адриан встретил Эмму, и она даровала ему бесценное знание красоты. Однажды наивное сердце страдальца дрогнуло и сковалось обетом несчастной любви.

“Жизнь состоит из счастливых мгновений – гласит философская мудрость, кои по моей жизни рассыпались не бисером, но слезами, которые я облеку в искусство, и величье обретут сказанья дней моихминувших” – думал художник.

Под звездным покровом сиянья луны, дрогнули кисти, заплясав в медленном танце по поверхности грубой древесины в полутьме. Краски смешиваются, палитры наполняются переливами разнообразных цветов. В звуконепроницаемой тишине, художник творит, создает, словно в последний раз, как и подобает всякому творцу, предвкушающему судьбу своих творений, их отречение и грехопадение, их славу и послушание, слезное раскаяние.

Воспоследовали утренние часы. Лунные монологи окончились. Скоро неминуемо проснется утро, забрезжит свет в одном оконце, а в другом наступит ночь. Нам суждено иметь различные взгляды и мнения на жизнь, но главное, чтобы они имели единый корень Древа Жизни, встроенный в сложный механизм нашего сердца.

Этой плодоносной ночью творческая вдохновленная душа Адриана всеми чувственными эфирами касалась полотна, дланями фехтуя кистями, в то время как его муза покойно спала в соседней комнате, любезно убаюканная его полноцветными и монохромными сказками.

Рисунок тринадцатый. Властная Маргарет

Безумец одинокий он ближе к истине, чем мы!

Безумец, не ты ли это говоришь?

Стоя на пороге вокзала, устланным первым пунцовым снегом, Чарльзу Одри вручили сомнительного содержания буклет о шляпках от представительной напыщенной дамы. Ожидая приезда поезда, он опустил свою весомую поклажу и чемодан на мороженый асфальт и периодически прокашливаясь, смотрел в одну дальнюю точку. Затем он отложил ту рекламную бумагу в карман, дабы потом выбросить ее, сейчас это делать было бы неприлично, ведь человеческий труд надо ценить, хотя и столь бесполезный.

Чарльз Одри немного поправился, здоровье его окрепло, вот только мысли о поражении, о деле Художника по-прежнему мешали ему сосредоточиться на предстоящем отпуске. Что будет с Эрнестом и Эммой? – в последние недели этот вопрос мучил его душу неоднократно. И он, не найдя достойного ответа, решил немедля покинуть сей город, насколько ему в письме советовал Художник.

Вскоре подкатил нужный вагон. В череде ему подобных отыскался отмеченный в билете номер, и Чарльз Одри, повесив на руки сумки, двинулся, катя чемодан к купе, где его уже ожидали английский чай и свежий номер Таймс.

Миновали минуты ожидания. И вот поезд медленно начал отходить от станции, провожатые на перроне машут в знак прощания своим родным и близким, а отъезжающие пассажиры, словно тени отправляющиеся в места отдаленные, в священные долы, где не правит смерть, а живые рябью серой пелены растворяются, становясь отголосками покинутой жизни. И вправду, детектив отстранился от всех мучительных дел, ведь скучать в хранилищах перебирая вручную отпечатки пальцев тяжело и тоскливо, а дело о Художнике явственно показало, насколько скромны его дедуктивные способности.

Вот машина дернулась и все находящиеся внутри металлического левиафана пассажиры испытали чувство медленного еле заметного движения. В ту самую минуту, в купе детективного вагона вошла дама средних лет со слегка растрепанными волосами, полноватая по фигуре и в платье шахматной королевы, с незаурядной поклажей, забросив которую на верхние полки, она полновластно определилась с теперешним ее местом обитания. Дама мягко опустилась на сиденья. Напротив нее оказался джентльмен явно чем-то расстроенный, меланхолично вострый, словно скомканный лист бумаги. Вдруг ей припомнились эти полнотелые черты лица, эта легендарная шляпа (явно неподходящий для столь солидного господина аксессуар). А после, догадавшись, кто, сидит перед нею, она скромно поинтересовалась.

– Простите за мою бестактность, но я, кажется, узнала вас. Случаем вы не тот сыщик, имеющий дружеское расположение к Томасу Свиту.

Чарльз Одри строго оглядел даму с головы до пят, и ответил.

– Я не даю интервью. Если вы по несусветному поводу обратились ко мне, то знайте, я на дух не переношу докучливых журналистов. К тому же я уже давно отошел от всех мистических дел, а люди склонны забывать устаревшие победы, особенно когда их сменяют новые героические подвиги, более громкие, чем прежние. Мою незапятнанную ни в чём дурном репутацию ни одному журналисту не удастся оклеветать.

– О что вы, не горячитесь, я вовсе не газетчик. – сказала дама отнекиваясь от скорых на расправу предположений Чарльза Одри. – Маргарет Стоун, приятно познакомиться с вами лично. Знаете, а такой занятной компании у меня уже давненько не было.

Джентльмен слегка сконфузился и сказал.

– Чарльз Одри, в прошлом детектив. Сейчас в общей легкости – никто.

– Неужели в ваших сыскных талантах никто более не нуждается? – поинтересовалась любознательная попутчица.

– Да, с прискорбием смею так думать. Преступники имеют различные приемы давления, сопротивления, и последним из таковых мне повстречался искусный кукловод. Безусловно, своим марионеткам он сотворил длинные нити, но эта свобода ограничена, он в нужный момент потянет и кукла запляшет под его ловкими пальцами, невольно, будто своевольно. Потому я не желаю быть игрушкой в руках очередного безумца.

– А как же другие, неужели вы их бросите на произвол судьбы.

Детектив промолчал, нервически прикусывая нижнюю губу. Маргарет охотно прочла его потаенные чувства.

– Вы видимо боитесь. Вы напуганы. Я, да будет вам известно, ярая поклонница Томаса Свита, джентльмена который никогда не сдается, раскрывая всё новые мистификации с терпением и верой.

– Вы правы, я заядлый старый трус, но и ваш любимый Мистик сейчас лежит на больничной койке, изнывая лихорадочным бредом. Старость сломила нас обоих. – отчаянно говорил детектив подпирая главу шершавой ладонью.

Ему сразу не понравилась сей прагматичная волевая импульсивная дама, с ее тщедушными выпадами было невозможно спорить. “Чего от меня она столь усердно добивается?” – думал он. – “Хочет, чтобы я вернулся, сломал окончательно себе жизнь?”

– Вернитесь и спасите невинных людей находящихся под властью того мерзопакостного человека, о котором вы говорили.

– Легко вымолвить, но нелегко исполнить. Иногда я полагаю, что он вовсе не человек. Но какими действиями мне сломить злоумышления сего антагониста? Может, вы мне подскажите. Интересно было бы послушать. – отчаянно заявил детектив.

– Я не знаю историю вашего дела, но поверьте моему опыту, главное в борьбе – снискать уязвимое место противника. Когда талант погружает человека в купель гениальности, всегда у одаренного помазанника остается незащищенное место. Часть души, за которую его держали, окуная в бессмертные воды жизни. Ваш Ахилл также имеет слабость, тогда давайте определим ее сообща.

Сыщик слегка удивился и призадумался.

– Насколько я понимаю, он имеет лишь одну страсть – вдохновенную любовь к девушке по имени Эмма.

– Вот и найдена уязвимая пята полубога. Тогда почему вы по-прежнему сидите здесь!? – выпалила Маргарет, и Чарльзу эта воодушевляющая реплика даже чуточку пришлась по вкусу.

– Вы правы, еще рановато мне склеивать ласты!

И на этих словах мистер Одри помчался вон из вагона. Поезд уже начал разгоняться, когда детектив, разрезая густой туман, выпрыгнул на малолюдный перрон. Его старые косточки захрустели, и чуть покосившись набок, престарелый атлет не потерял шаткое равновесие, удачно приземлившись на обе ноги. Затем в его душе промелькнула мысль – “Я забыл свои вещи, они остались в вагоне. Впрочем, не стоит беспокоиться, ведь там осталась Маргарет. Эх, видимо мне еще раз предстоит встретиться с этой претенциозной дамой. Кто знает, может быть это очередной обманчивый каприз, либо подарок судьбы”.

По прибытию в свои никем незанятые пыльные апартаменты, пропахшие сыростью и ветхостью, детектив сразу же нахмурив брови, рухнул в вольтеровское кресло. Перед соискателем истины предстала трудная задача, с основополагающим вопросом – каким образом проникнуть в дом Художника, оставшись незамеченным. Несколько часов ему потребовалось для разъяснения некоторых сложившихся сложностей, и его натруженный ум, прокричав – эврика, приготовил простейший план по спасению Эммы. Пускай даже придуманные им козни на первый взгляд кажутся жестокими, они окажутся весьма действенными.

Некогда сухие обледеневшие улицы стали влажными, даже мокрыми. Снег растаял под натиском нескольких градусов в сторону тепла, отчего повсеместно образовались лежебоки-лужи. Нынче подготовленные горожане ловко перепрыгивают через естественные преграды, через оные возбудители промокания обуви, однако, невзирая на фасоны и размеры, холодная влага просачивается сквозь любые материи. Лишь дамам на длинных каблуках как-то удается обходить неудобства нынче встречаемые повсюду. Грузные капли падают с крыш домов, глухо отдаваясь под стоками в переполненных ведрах. В общем пейзаже окончание осени выдалось своенравным. Осень это ребенок нежелающий ложиться спать, который плачет и сопротивляется, но, в конце концов, устает, засыпает.

На следующий день по привычке люди покидают свои жилища в одно и то же время, предвкушая водные переправы, но они сильно удивляются, когда они падают, поскользнувшись на льду, отполированном до блеска ветром, подобно паркету или плитке устилающей все дорожки и переходы. Всё из-за того, что за ночь ударил серьезнейший мороз, потому влага сменила обличье на более твердое и постоянное состояние. Настоящий каток заставил горожан следить за движением своих ног, за равновесием, лед принуждал смотреть вниз, а ведь когда-то гордо задрав носы, эти трудяги неслись вперед, не замечая многих существенных нюансов окружения. Сегодня же они неприкрыто сосредоточены, стеснены, ведь столь непривычно ощущать свое тело, ведь по обыкновению по утрам оно самочинно сонно движется по обыденному маршруту, как дыхание бывает произвольным, а бывает упорядоченным. Фигуристы скользят плавно или делают крохотные редкие шажки, кто-то пытается держаться за деревья, за соседей или стены домов, кто-то падает и вновь встает раздосадованный падением, а кто-то не торопится подниматься, застигнутый врасплох ушибленным унижением. Вот медлительно идешь и чувствуешь сплоченное единение людей, их сблизила одна общая проблема, ведь каждый пытается сохранить свое здоровье и смотрит, вслушивается, а не упал ли кто позади, ведь непременно нужно будет подать руку тому страдальцу, нужно будет помочь встать тому неуклюжему собрату по несчастью. Жаль дойти до упавшего проблематично, можно и самому потерять землю под ногами, можно нечаянно со всем отчаяньем не нарушая законы всемирного тяготения на секунду воспарить.

И именно в этот неудобный для всех день Чарльз Одри очутился на не знакомой ему улице, где расположилось древнее строение с башней. Рядом с детективом стоит мальчик нищенского вида, задиристый и наглый, однако перед законником тот играет неуклюжую дипломатичность. Детектив спокойным тоном посылает сорванца в дом Художника.

– В том старом доме живет один нехороший дядечка, который на дух меня не переносит. Однако мне необходимо передать девушке, живущей с ним, вот это послание.

– Сэр, а это не опасно? – спросил юнец. – Если хозяин дома настолько злой как вы говорите, то он побьет меня или еще чего хуже предпримет.

– Не переживай раньше срока. Наверняка ты станешь для него неожиданностью. Я же, если появлюсь ему на глаза, то точно схлопочу по полной программе. Решайся малец. Если выполнишь мое поручение, получишь две монеты.

– Три!

– Хорошо три, так три. Только помни, никуда не смотри, особенно на картины. Попробуй тайком передать леди письмо, например, обними ее как старую подругу и вложи ей в руки или за пояс сей бумагу. Либо сделай самолетик, и как бы шутя, пусти в девушку. В общем, ты парень сообразительный, придумай что-нибудь.

– А если письмо попадет тому джентльмену?

– Что ж, об этом недоразумении я и не хочу думать. – сказал Чарльз Одри и вручил заветную бумагу мальчику-гонцу.

План был простым до наивности, оно и понятно, ведь детектив фигура известная, поэтому переодевания ему бы не помогли, да и стар он для таких забав. А вот маленький сорванец вполне сойдет за маленькую случайность, представится попрошайкой или продавцом газет – неважно как преподаст себя мальчик, главное чтобы он проник в логово похитителя и передал Эмме подсказку. Однако не всё было так просто. План окажется удачным, если леди пожелает низвергнуть Художника. Но если она влюблена в него, то всё бессмысленно. Всё же, вопреки удручающим прогнозам, Чарльз Одри указал рукой в замшевой перчатке на дом с башней, пообещав мальчику помимо холодного звона монет в его карманах, присовокупить к обещанной награде теплый кофе с пирожком. Этой новости ребенок более обрадовался, чем несъедобным деньгам, и незамедлительно отправился в нужном направлении, юрко скользя по льду, словно на коньках. Тем временем детектив, поеживаясь от озноба, решил дождаться мальчугана с ответной весточкой. Накрепко скрепленное пуговицами пальто согревало его тело, только уши под шляпой всегда лезли наружу, тут же замерзая, отчего ему приходилось прикладывать руки к розоватым ушным раковинам. Со стороны виделось, будто с помощью ладоней он способен слышать музыку или далекие голоса.

Мальчик, пока еще в своей короткой жизни, не имел ничего цельного, не имел опоры, всё окружение для него казалось, впрочем, и являлось шатким, местами нестабильным. Родители как бы есть, но стоит им напитаться спиртными напитками до бредового упоения, то от родителей как бы и здравый след простыл, остаются вместо папы и мамы лишь неподъемные дурно пахнущие тела, временами в столбняке встающие и блуждающие по дому в поисках очередного не опустошенного стакана. Жилище мальчика также держится на честном слове, по причине неуплаты налогов, имея баснословные задолженности по оплате коммунальных услуг, их давно бы уже лишили крова, но к счастью неответственным родителям, мальчику еще не исполнилось восемнадцать лет, поэтому лишить ребенка дома никто пока что не смеет. Однако приставы изрядно задумываются о дальнейшей судьбе отрока, собираясь лишить сих дурных родителей родительских прав.

Вины мальчика в падениях родителей нет, да и зарабатывать по-взрослому он не может. Впрочем, и сама работа ребенка зиждется договором на честных или нечестных словах. Исходя из всего вышеперечисленного, следует, что ему нечего было терять, когда к нему подошел чудаковатый джентльмен. К тому же повседневно продавая газеты, он иногда читал сию беллетристику и кажется, один раз видел черно-белую фотографию детектива Чарльза Одри и знаменитого мистика Томаса Свита. Статья рассказывала о том, как распутав ужасное преступление, им были присуждены некоторые почетные городские награды. Потому не стоит сомневаться в доверии, с которым мальчуган отнесся к сему господину в седых летах.

Добравшись до порога дома с башней, маленький гонец по-шпионски играючи осмотрелся по сторонам. Затем несколько раз постучал в дверь, ожидая, что ему ответят или немедленно отворят. Но, ничего не произошло. Имея в наличии недюжинную нетерпимость, он, немного поразмыслив, решает всё-таки вторгнуться в чужую собственность, дабы исполнить завещанное известным детективом поручение. Для этого мальчику пришлось карабкаться по отвесной сливной трубе, плотно примыкающей к стене дома, затем к немалой своей удаче располагая малым ростом и неказистым весом, уместиться на подоконнике и с акробатической грацией вора-домушника упершись об оконную раму влезть в раскрытую форточку. Нередко ему приходилось подобным образом проникать в свою же комнату, когда родители, мертвецки погруженные в винную эйфорию, напрочь забывали о гуляющем сыне. Уже внутри, выдохнув, мальчик сразу прикинул – в доме никого нет. Он огляделся: просторное помещение, мольберт, краски, холсты, и одна картина лежит на полу ровно посередине. С виду незаурядный пейзаж, две крохотные фигурки вдали плывут на лодке, ничего примечательного в этом мальчик не заподозрил. Но тут он заметил кофточку явно женского покрова. И недолго думая он решает вложить письмо в складки одежды, явно принадлежащей той леди, о которой ему говорил детектив, что без труда проделывает.

Теперь с несомненным успехом его задача была выполнена, послание передано. Осталось только вернуться обратно к детективу тем же проверенным путем. Только вот напасть, с подоконника спрыгнуть было легко, а вот залезть обратно сталось проблематично. На выручку мальчику пришелся стол стоящий совсем рядышком, на нем лежали кое-какие склянки, баночки с краской, в общем, всякая ерунда. Не придав особого значения сим предметам, он начал толкать стол. Но тут случается неожиданное недоразумение, одна вертлявая неровно покосившаяся банка, с грохотом падает на пол, разбивается, отчего жидкая черная краска растекается по полу. Темные воды коснулись подтеками до картины, невообразимо глумливо затемняя масленую живопись. “Ну, вот еще, следы останутся” – подумал мальчик, коря себя за неловкость. Однако недолго горюя, он залез на стол, перелез через раму окна и был таков.

Чарльз Одри был сильно обрадован появлению запыхавшегося гонца, на одежде которого виднелись отметины оставленные мастерской Художника, характерные капли краски, что означало успешное продвижение намеченного плана. Настрого увещевая о не повторении последующих актов взлома чужой личной жизни (если конечно это не потребуется следствию), детектив не преминул и отблагодарить мальчика заявленной наградой.

– И скажи своим горе родителям, если они в скором времени не просветлеют разумом, мне придется самолично навестить их и арестовать за явную попытку суицида. Ведь пьянство это же самое настоящее самоубийство только медленное, бесполезное занятие, изрядно портящее жизнь всем окружающим людям. Они убивают себя, оправдательно почитая кутеж простым весельем. – мистер Одри погрозил пальцем, машинально поправляя шляпу. – Скажи им – если они не бросят пить, я самочинно отвезу их в карцер, где не будет ни вина, ни сигарет, лишь стены и собственные совестливые мысли. Тогда-то они точно задумаются о своих безответственных жизнях и наконец о твоей многострадальной жизни. – убедительно говорил Чарльз Одри, без надрыва, но с чувством выполненного долга, отчего мальчик поверил своему новому благодетелю, поспешая образумить папу с мамой дословно изложенной речью детектива. На том они расстались.

Чуть постояв на том же безопасном месте, детектив с опаской взглянул на сверкающий, словно лезвие кинжала лед, который обширной платформой огибал всю улицу. Вот прохожие, словно важные пингвины, мелко перебирают ножками. Вот некоторые добропорядочные филантропы ведут под руки старушек, ведь столь легко упасть в сию пору и еще труднее опираясь за скользящую поверхность вставать, ощущая тупую боль в колене, в копчике или в лодыжке. Так может быть дождаться оттепель весны, когда лед растает или, не изменив свою жизнь, попытаться склеить обломки поверженных ниц надежд. “Мы сами ломаем свои жизни, делая неправильный выбор” – заявил внутренний голос новоявленного городового, дополняя сам себя – “Художник, ты мог бы вдохновляться леди Эммой на расстоянии, но, несчастный, ты вторгся в ее личную жизнь, сотворив драму из двух жизней. Даже Эрнест поплатился за свою сердечную привязанность. Ты пожелал то, что не принадлежит тебе, потому ты проиграешь” – и с этой пафосной мыслью в последний раз детектив окинул взглядом дом с башней, затем мерно зашагал по улице ища посыпанные снегом местечки, дабы в который раз не испытывать свои физические силы на прочность.

Уходя, он испытал радостное чувство завершения, ибо ему казалось, будто скоро всё окончится. Либо Художник покорит доверчивое девичье сердце, либо Эмма усмирит его демоническую гордыню раз и навсегда. Ей предстоит сотворить нелегкий выбор, именно она завершит эту странную историю, прекратив преступления, обретет свободу. А Чарльз Одри уйдет на заслуженный покой в каком-нибудь захолустном городке, сидя в кресле качалке, а напротив него в подобном кресле будет покоиться любимая женщина по имени Маргарет, которая, кстати, уже приглашает его вернуться за вещами и немного побеседовать. Известность детектива сыграла свою положительную роль. Найти его местонахождение даме не составило особого труда, и само собой назначить встречу в любое удобное для Чарльза Одри время. Сей подарок провидения он точно не упустит, только не в этот раз.

Рисунок четырнадцатый. Монолог со смертью

Смерть надменно хмурится, приметив мои тяжкие сомненья, ведь понял я, ты дочь греха, твой родитель грехопаденье, ты родилась с паденьем человека. Так наказанье ты, иль милость? Создала дуэли, поэтов умертвила, истощив поэзию изрядно, сколько ночей они над поэтикой корпели, мучились любя, но ты облегчала бремя славы. Также гениев словесности улучила, но не подражаньем, они разили фарисеев словом наповал, их боялись, их гнали и уничижали и оттого они бессмертными казались, ибо были таковы. Увы, один лишь выстрел, уничтожил разом все несозданные книги. Стрелявший, знал ли он, что отнимает у мира столь яркое светило. Иных поэтов ты влечешь к самоубийству. Не понаслышке я ведаю о том, ты ежедневно шепчешь мне – Умри, достаточно ты пожил, ты уже оставил нетленную память о себе, умри и окончатся души мятежной дерзновенные мученья, а лист бумаги белизну оставит, окропленную кровью невиновного эстета, то будет лучшее твое произведенье, умри, скорей умри, и будешь ты прославлен много. Но я кричу смерти в ответ – Оставь меня, разве не видишь, я душой воистину бессмертен! Смерть улыбается нашему противоречью.

Ты пожинаешь Божьи творенья, даже водою камень точишь, куда тут человеку остаться невредимым. Шепчешь – Приди ко мне, самолично жизнь окончи, неужели молодость для тебя по-прежнему сладка, иль ты уж горечь испытал, приди ко мне, я всё изглажу.

Не забудут засохшие ростки, ведь лица их неизменчиво юны, глаза чисты, строфы стихов смелы и прощаются столь наивно неумело. Но смерть, помни, что у тебя нет над нами власти, ты исполняешь волю Творца. Но неужели в том мире лучше, чем здесь, воистину, там нет страданий и лишений. А тебе дозволено скитаться по земле.

Смерть, ты дева, ибо девство сохранила. Тела превращаешь в прах, но души слишком дороги для Бога, потому бессмертны. О сколь ужасна ты, раз призываешь срок отмеренный укоротить, из малодушного страха пред тобою люди спешат чашу греха испить, все наслажденья тленные испытать в считанные дни. Маловеры, не смерти должно страшиться, но себя. Но разве не видишь – насколько я состарился твореньем, борода моя седа, а на моем челе мудрости морщины. С Любимой я в разлуке, я слишком много мыслей в книге ей однажды даровал, спеша душу излить потоком бурным, ибо ты меня торопишь подневольно. Видишь, что не познать мне мирского счастья, потому и созываешь в свой чертог плачевный, и, застывши над той дремучей бездной, не зажмурюсь, не убоюсь. Ведь видишь, я лишен покоя, замыслы мои, подобные кресту таланта, взвалены на спину хрупкую мою. Но знай же, смерть, я бессмертен. Ибо я люблю. Я мечтаю встретиться с Любимой в том мире архаичном, в обители небесной. Значит, забвенье душу не обуяет, тьма не заволочёт угасшие зрачки, не может быть, чтоб было столь безнадежно жить и умирать. Но манишь ты покоем, шепча – Оставь перо, оно устало, а Любимая твоя о тебе не вспомнит ни здесь, ни там. Кричу ей вслед – Нас Господь соединил, меня любовью наградил, и я любовь свою прославлю на страницах сих. Она в ответ смеется смехом годовалого ребенка. Ведь плутовка видит, насколько высоки словеса мои, но глаза мои печальны.

О, как жестока ты. О невыразимо жестока! Я вижу, как забираешь ты людей, девушек столь прекрасных, в них столько нежности и творческих идей, они столь красивы, но в прах ты превращаешь их тела, а души возносишь к Всевышнему на Небеса. Неужели мира таков закон, исправь, прошу, сей закон, убей меня за всех, ради всех, а люди пусть живут и в счастье пребывают вечно. Почему вокруг меня всех возрастов люди умирают, а я живу, дышу, люблю, мечтаю. Почему забираешь ты достойных, а мне ничтожеству предлагаешь жить. Как жалко мне и больно созерцать твои поступки, мое крохотное сердце ты остановишь когда-нибудь, но прошу, только Любимую не трогай. Любимую мою не забирай. Я беседую с тобой, дабы ты не грезила об ее кончине скорой. Лучше истории мои послушай, у меня их осталось много, тебе они понравятся, не сомневайся. Смягчу твое бремя я любовью, и может быть, станешь ты, не столь жестока.

Росою на щеках застынет саван погребальный, белою печалью сотворю себе нерукотворный гроб. Не это ли судьба поэта, во тьме искать остатки света, любить до изнеможенья сердца, бывши нелюбимым, восхвалять любовь? Нет, я точно не поэт, они прославлены, их любят, потомки их труды боготворят. А мне положены лишь крохи с царского стола, где псы и детвора, средь них и я подбираю объедки с пола. Вы гении, я же никто, недостойный имени и пола, званья и родства, я человеком себя редко величаю, созданием Творца и только. Но не созерцать вам ту красоту, которую видел я и вдохновлялся ею бесконечно. Дева, в отраженье глаз которой сияет чистая душа, она вечна, в ней вечен я.

Смерть ты незаконная царица, потому призываешь слугам ежедневно думать о тебе, все жизни проносятся где-то мимо, когда ум наполнен думами о смертном ложе. Ты жаждешь почитанья и восхваленья. Но вот-вот, скоро в бездну хаоса извергнешься, туда, откуда родом ты, ведь сказано – последний враг падет – смерть, и ты меня покинешь. С тех славных пор, я стану писать лишь о жизни.

Знай, напоследок. Тебе ее я не отдам!

Ты обиделась, прости, сегодня я в выраженьях резок, а ты так молода, обидчива, наивна. Знаешь, с малых лет я мечтал с девой подружиться, подолгу с нею говорить и всюду вместе с нею прибывать, гулять, играть, победам и пораженьям сопереживать. И вот моя мечта исполнилась нежданно, ибо ты всегда со мною рядом, пожеланья шепчешь непрестанно мне, жаль, эгоистична ты и говоришь только о себе. Только в горнем мире я с Любимой встречусь, наконец, окончиться разлука наша. Но если я убью себя, то душу погублю, посему наша встреча станет невозможной. Посему более не докучай мне яркой эпитафией юности бескрылой. Когда я в зеркало смотрюсь, то вижу в отраженье старика, уж скоро год седьмой пойдет любви, немало с тех пор слез упало наземь, избороздив мои щеки шрамами заросшими бородою, из тех капель выросли цветы, жаль, они ей не нужны. Но и душа моя вся в морщинах ветхих. Какое тебе дело до старика, пожалей мои двадцатилетние лета. Позор власам моим седым. Ну вот, теперь ты еще и ревнуешь, как мило, сколь нелепейше ты поступаешь глупо.

Я корю тебя за чрезмерную жестокость, но то неверно, я жесток с собою, вольно согрешая и грехом омрачая свою душу. Потому я не могу взлететь на Небеса без крыльев. Сколько времени продляться наши отношенья, ты не знаешь, как и я не знаю. Может быть секунда, час, день иль год, сколь это много для целой жизни, ведь секунда это целый вдох. Час оставлю для творенья, день в труде продлиться, а год, не ведаю, проживу ли я еще так много. В неразделенности любви время застывает. Я вижу, как люди жить спешат и времени у них краткосрочно мало, столько планов, мечтаний, учений, отношений, труда. А мне куда спешить, у меня ничего нет, и ничего не будет. И может, потому, временами я много думаю о смерти, а она вовсе не помышляет обо мне.

Прости, во всём необходимо винить себя, и вправду, я виновен во многом. Смерть, ты должно быть единственная дева, которая не боится слез. После исхода мне жизнь мою покажут целиком, о сколько слез скорбей и покаянья там я вижу, сколько рыданий и причитаний, видимо единственное что я умел – так это плакать.

Смахни слезинки с моего лица, бережно и нежно собери их в кулон, дабы потом они мне чернилами послужили, ибо все мои творенья написаны лишь ими.

Рисунок пятнадцатый. Фантастическая Венеция

Сколь дивен образ твой навеянный печалью.

Искусство искусственно по причине раболепства и тщеславия. Творчество напротив индивидуально и бесславно, всякому творческому гению, можно бескорыстно творить и притом быть прославленным.

Коснувшись тонких духовных материй, Адриан извлек из своей памяти несколько авантажных картин. Тем самым неслиянно одухотворяя полотна, представленные перед его заволочённым взором, он искренне боялся – а что если он исчерпает свою душу до сухого дна, отчего и не заметит, как разделит ее на части, и в итоге останется от художника лишь пустое тело.

Творение, которое мы создаем, всегда отбирает физические и душевные силы, редко когда отдавая что-либо взамен. Подобно невежественным людям, отвернувшимся от Творца, картины живут сами по себе, но в каждом человеке Бог заключил частицу Себя, Он создал каждого человека как собственный автопортрет. Но мы порою чувствуем горделивую самодостаточность. Представьте – художник приходит на свою выставку, видит свою картину, а полотно отвечает ему гордо – Я тебя не знаю, я создалась случайно, краски сами смешались и чудом легли на холст. В ответ художник мудро промолчит, ведь он знает – пускай картина не признает его как творца, но дух в образе и в подобье останется в картине навсегда, благодати творца не отнять и не лишить творение. Зная это, юноша терзался опасениями по поводу создаваемых им миров. “А что если мы застрянем в картине? Что ж, пусть будет так” – подумал он и нарисовал гостиницу и продуктовый магазинчик.

Эмма умильно вглядывалась в спящего Адриана рисовавшего всю ночь и уснувшего под самое утро. Девушка смотрела на этого наивного и простодушного мудреца с седеющей бородой. На несчастного ребенка, запертого во взрослом теле, который сломя голову бежит от реальности. Художник создает свои собственные миры, так как реальность не принимает его, он творит то, что должно благоговейно почитать его как творца.

Однажды творения спросят у творца – Для чего ты создал нас? И художник ответит – Иначе не могло и быть, ибо любовь способна создавать. Однако Адриан еще толком не задумывался о том, ибо созданный для данного мира, он оказался чуждым для сего окружения. Может быть, именно люди извратили попираемые ими основы Вселенной или же именно он один слишком невосприимчив и не адаптирован к суетной жизни, склонен к преувеличению или он словно вспышка Божьего произволения, краткая и настолько яркая, что любое тусклое долгое свечение – стезя недостойная для творца. Пускай не заметит никто, либо пускай узрит каждый.

Эмме искренне жаль столь талантливого, но удрученного своим сумасшествием художника, ведь непринятие мира ничего не значит, индивидуальность и только, а вот отрицание себя – означает постоянное сопротивление каждому своему действию, слову и мысли, это непрекращающаяся конфронтация на почве мнительной пустоты бытия. Потому столь велико его желание заполнить пустоты собственного я, насадить пустынные почвы цветами отдельных фрагментов романтической жизни. Творение – обретение жизни и уход из жизни. Я сосуд, который порою наполняется благодатью Творца, я восхваляю всё благое, я выуживаю истину на поверхность, возвращаю идеалы, пустею, и снова каплей за каплей Творец награждает меня высочайшими замыслами – говорил Адриан Эмме. И то заявление отвергало всякую гордость, всякое предубеждение, словно всё благое приходит извне, а художник подобно лампочке, проводит электрический ток и, истощаясь, светит людям денно и нощно. Однако сколь велик и беспомощен был в эту минуту художник, в позе обиженного ребенка лежащий на диване, не передать сентиментальными словами.

От него всегда специфически пахнет краской, его руки разноцветно грязны. На полу вальяжно валяется бумага, свежая палитра и всклокоченные кисти, в общем ракурсе – творческий авантажный беспорядок. “Неужели он душою опустел и более не видит сказочные сны о других мирах, или обо мне другой, любящей” – гадала девушка изрядно выспавшаяся, приглаженно ухоженная. Она видит рядом с ваятелем мазков возле стены покрытое черной тканью полотно, отчего сразу же любопытство ревностно завладело помышлением девы, но она совладала с проявлением детскости и не поспешила проникнуть в целый новый мир, до официального представления разглашения тайны. Однако черное покрывало манило ее и притягивало, приглашало отварить дверь в темноту, в которую можно с легкостью войти, но вернуться оттуда практически невозможно.

Адриан и во сне кажется таким неспокойным, будто и здесь он замышляет нечто фееричное, видимо он постоянно думает о чем-то, планирует, вся его жизнь это череда творческих заплывов, воплотив которые он приблизится к смерти или к бессмертию. “У меня столько невообразимых образов в душе, что когда я исполню их все поочередности, то в тот миг я будто становлюсь дряхлым стариком. Должно быть, в старости мне останется всего несколько дней для покоя, или до самого последнего биения своего сердца я буду мучить оную обитель чувств неумолчными переживаниями страдательного творения” – часто любил повторять он. А девушка пугалась сих пророческих слов, сама она столь далеко в будущее не заглядывала, да и никто из ее ближайших знакомых не помышлял о том, так как все молодые люди живут настоящим временем. А он словно всё время прибывает в будущем, ибо он человек будущего, он созидательный создатель будущего, которое хранится в прошлом и пишется в настоящем. У Адриана нет возраста, он вне времени и видимо вне пространства, он сам и возраст, и время, и пространство. – заключила Эмма.

Одна рука художника свисает на пол, вторая поджато покоится на груди, он спит незвучно, возлежит несуществующей застывшей статуей поверженного Париса. “Чудеса, обещанные им, должно быть наступят ещё не скоро” – подумала созерцательница, впервые столь внимательно наблюдая за спящим человеком, испытывая некоторые нежные чувства к нему, дева хотела присесть рядышком и ощутить дельность идеи Творца о разделении человека. Хотела предстать Евой пред спящим Адамом, у которого было изъято одно ребро, из коего была сотворена жена, ныне наблюдающая за спокойствием мужа. Она пожелала согреть этого одинокого холодного человека, но не претворила свое желание в действие.

Циничные по естеству психологи говорят, будто мужчина для женщины может быть либо отцом, либо сыном, что подразумевает заботу мужа или заботу жены, однако художник был словно вдали от всех этих фикций и игр. Для него существует только красота, а всё остальное пустое, и не нуждается в поддержке, потому что в лишении он создает нечто дорогое, в холоде создает тепло, в своей некрасивости творит прекрасное, во тьме своей души рождает свет.

Ворот рубашки художника распахнут, видны выпирающие ключицы, четко вырисовывается ямочка под горлом, волосы лежат на лице мирно. Его влюбленное сердце затаилось, словно раненый зверь жадно глотает воздух, в то время как другим видятся те вдохи незначительными, обоюдоострыми. Отчего Эмма, созерцая, испытывает влечение и одновременно отторжение к нему. Желание нравиться в ней не приедается, девушка каждый раз являясь перед очами художника в полном обмундировании, всегда наводит марафет. Впрочем, ей не нравилось, когда Эрнест ласково называл ее “хомячком” из-за ее пухленьких щечек. Окружающим была по душе та особенность девушки, а вот ей это категорически не нравилось. Но слушая комплименты Адриана, все эти необоснованные претензии исчезали. “Тогда во имя чего сказана вся та лесть, ведь мое тело он не хочет. Он только рисует. И в душе моей также не особо копается, так для чего ему лгать мне? Может быть, он говорит искренно, нисколько не лукавя, ибо любит меня” – думала она.

И должно быть, наверняка, услышав чувствами сердца звонкие мысли Эммы, кои она содроганием губ нисколько не скрывала, Адриан проснулся. Затем он удивленно сквозь мутную поволоку на глазах обратился к девушке. Не меняя позы возлежания, он начал рисовано острословить.

– По-видимому, вы нынче с нетерпением ожидаете презентацию моего творения. Но не беспокойтесь, то путешествие в фантасмагорию произойдет в скором времени, или не произойдет вовсе. Ведь я столько много сил израсходовал на создание сего творения, что не могу сию же минуту раскрыть вам свой новый секрет.

Эмма промолчала, а художник лениво воззрился на нее и печально заметил.

– Мы по сотворению не можем быть друзьями. Простите меня. – несколько смущаясь проговорил он. – Я люблю вас и в глубине своей души желаю духовно обладать вами, что означает быть с вами рядом всегда, сопереживать вам, помогать вам, просто жить с вами. Я хочу научиться читать ваши мысли без слов, восхищаться вашим телом бесстрастно, которое столь прекрасно в классическом платье. Дружба не столь глубинна, насколько глубока любовь. Любовь это единение. Жаль вы не видите меня истинным, для вас я “странный некто или последний романтик”, “сгусток безумия и отчаяния”, пусть так, я и состою из всех тех сравнений и метафор. И словно судьба дарует мне страдания ради творения. Но кому нужны мои творения? Богу или людям? Кому? Для чего я столько мучаюсь, чтобы писать, о, это слишком жестоко, вам так не кажется? Я нечаянно заговорил вопросами. Вы злитесь на меня?

– Вовсе нет. – пустым взором ответила Эмма.

– Вы определенно разгневанны. Женский гнев я распознаю с легкостью. Однако замените гнев милостью, проявив ко мне сострадание. Я не терплю женское недовольство и тем более крики, потому что они несвойственны настоящей леди, они противны моей совести. Потому оставьте меня. Возвращайтесь когда успокоитесь. – властно сказал художник.

– Вы считаете себя лучше других, из-за того что обладаете даром и возможностями о которых другие только мечтают. – заявила грозно девушка.

– Я не считаю, а являюсь худшим из всех людей, последним из всех когда-либо живших и ныне живущих на земле. Потому можете без зазрения совести, вонзить сей наконечник кисти мне прямо в мое сердце, не совершив тем самым ничего дурного. Вы только освободите мир от моего гнета, облегчите мир от столь скорбной обузы. Воздух сразу станет чище, ваша жизнь снова войдет в обыденное русло, мои чары развеются и ваш ненаглядный Эрнест вернется к вам целехонький и невредимый. И всеобщий мир взглянет на мою одинокую могилу и, осознавши потерю, познает, кого он утратил.

– Кого же?

– Творца. Хотя кого я обманываю, ибо я никто. – натужено говорил художник. – Вы злитесь, потому что я не спешу вас удивить, но всему свое время. Снимите покрывало с сего полотна, и вы найдете душевный покой. Обещаю, вам понравится то, что вы воочию узрите.

Девушка повиновалась и, с грацией пантеры сдернув ткань, мечтательно произнесла.

– Венеция.

– Она самая, ветхая, но привлекательная, такая загадочная. Знаете, а я всегда хотел быть стариком, потому что старики умирают от старости…

Но Эмма восхищенная зрелищем картины не услышала последнюю фразу художника, она тут же представила, как окунется в очарованье плавучего города. Нетерпение полновластно захватило ее душу, потому столь мгновенно вопросительно испытующе Эмма воззрилась на художника. Он в свою очередь не торопился вставать, усталость сделала его ненастным скрягой, словно творчество жадно высосало все силы его юности, всю молодость поглотила сей картина.

– Я вам помнится, говорил, что не приемлю рисование обнаженного тела. Помимо прочего, мне еще не нравятся чернильные пятна на коже людей, те несмывающиеся рисунки, шрифты, символы. Творец создал тело человека идеальным, так для чего расписывать его всевозможными орнаментами. Видимо для того, чтобы выделяться среди прочих людей. Но если каждый будет расписан, то тогда пропадет оная мнимая индивидуальность. Представьте, если сотворенная мною картина начнет изображать на себе дополнительные узоры, тогда мне как творцу это жутко не понравится. Мое отношение ко всему этому сдержанно негативное.

Девушка на минуту отвлеклась от разглядывания полотна и как-бы вскользь ответила.

– Я не прочь сделать себе татуировку. Начертать на своем теле воспоминания, сохранить символ чего-то дорогого мне. К тому же это красиво. Вы правы, что Творец создал всё это для нас, но мы свободны и нам дозволено изменять окружение. Например, мы берем камень и древесину для постройки домов, разве это плохо, мы изменяем структуру мира ради жизни, ради красоты. Конечно, зачастую мы слишком много берем, зачастую многое разрушаем. Но я же хочу всего лишь украсить свое тело.

– Ваша плоть прекрасна, для чего вам бесполезные украшения, которые будут отвлекать созерцателей от вашей истинности.

– Я подумаю над вашими словами. – сказала Эмма и сверкнув глазками спросила. – Когда мы отправимся в Венецию?

– Прямо сейчас, позвольте вас обрадовать. Только для начала перенесемся в мастерскую, где более просторно. – сказал Адриан вставая с дивана. Взяв холст, преодолевая свою усталость, он направился в обширную светлую комнату.

Сгорая от изнурительного нетерпения, словно маленькая девочка перед искусным фокусником, Эмма побежала вслед за художником, еле касаясь оголенными пяточками до холодного пола. Она женской покорностью чувствовала, что он явно не в духе и заслужил отдых, однако увидеть своими глазами любимый город было крайне заманчиво и неповторимо для неё. Адриан медлил, он совсем не был похож на Николая Чудотворца, коего на западе облачили в красную шубу с белым воротником и заставляют влезать в печную трубу, дабы тот наградил добрых деток желанными игрушками, а негодных угольками. Видимо святой не особо огорчается по поводу реконструкции своего образа, ведь чудо никуда не пропало. Так и Адриан положил картину на пол ровно посередине комнаты изображением вверх.

Город островов и каналов, мостов и церквей, дворцов и клоак показался им во всей ослепительной красе возрожденного зодчества.

– Пристально смотрите на картину. – мерно проговорил художник. – Теперь отрешитесь от реальности, устремитесь всем своим естеством в тот новосозданный мир…

Голос художника стал стихать. Еле уловимое заклинательное бормотание словно доносится издалека. Она ощущает, как рассыпается подобно песку, расщепляется на атомы, которые безболезненно переступили через грань всех законов мироздания. И вот мгновение спустя, ее частицы вновь соединяются в новом небывалом доселе пространстве.

Захлопав округленными своими очами, Эмма еще долго не могла поверить в эту телепортацию материи и эфира. Ей воочию видится стройный гондольер в шляпе, уверенно держащийся за рукоять весла. “Мы плывем на гондоле. На заднем фоне с обеих сторон видятся небольшие домики, впереди мост. Неужели это мост Вздохов, или этодворцовый канал?” – не переставая смежать веки, изумлялась она. Рядом сидит смущенный Адриан, изрядно покрасневши, он ничему не удивляется, он впервые находится с девушкой в подобной романтической обстановке. По всему виду он смягчается и тает посредством близкого тепла плечика юной поклонницы его живописного таланта.

Город на сваях из лиственницы искрит и переливается всеми лучами дневного солнца. Домики заразительно улыбаются. Все декорации этого мира стараются быть приветливыми и гостеприимными. Вода словно в серебряных латах не уступает по мягкости растопленному маслу

Во все времена человек задавался странным вопросом – а существую ли я, существует ли окружение, реально ли всё это, или я плод чужой фантазии и судьба моя рассчитана до каждого взмаха ресницы, до деления клеток; или же я свободен настолько, насколько игла с грязью на конце может убить меня; может всё это сон, а настоящий я лежу, где-нибудь прикрыв веки в другом измерении; может всё это нарисовано, двухмерно, но я бессознательно преображаю и усложняю реалии мира; или же в моей душе заложены диафильмы, а настоящий я слеп с самого своего рождения; или я прибываю в хаосе, в космосе; или только я существую, а все остальные люди и животные только наблюдает за мною, специально попадаясь на моем на пути, следя за каждым моим движением, моими словами и моими мыслями. Эксцентричная паранойя скажут многие. Другие вспомнят в тех вопросах свои измышления. Не так ли?

Что обуславливает нормальность? Человеческие законы, природные явления или откровения гениев? Ответ прост – божественная нравственность. Когда человек познал добро и зло, их противоречивость и полярность, он разумом посредством духа стал понимать правильность и неправильность тех или иных поступков. Однако с развитием и деградацией новых поколений, люди продолжали утрачивать подлинное понимания и знания человеческого бытия. Творец в свой черед не оставил людей с нестабильным разумом, а наградил их помимо прочего еще и сердцем, это сердцевина души где помещается Святой Дух, сей божественный глас всегда верен, это пророк судьбы направляющий по пути истинному. Посему нормальность определяется сердцем и ничем иным.

Эмма понимала, что это всего лишь очередная иллюзия, но сердце ее торжественно, оно ликовало, даже сам художник тождественно преобразился в ее очах, представ не сумрачно меланхоличным аскетом, а романтичным поклонником ренессанса. И пока девушка озиралась по сторонам, не находя должных слов выдворения своих эмоций, она попыталась коснуться кончиками своих пальцев до глади воды и у нее получилось. Кожу девушки обдало прохладной и свежей влагой. Занятая наблюдениями она позабыла всякую скромность, впрочем, и Адриан, окончательно проснувшись, начал вдохновляться ребячеством девушки. Он досконально рассматривал ее и млел этим видением. И неожиданно для себя вымолвил.

– Ваши губы словно созданы для поцелуя, ваши глаза созданы ради сотворенья слез, а сердце, чтобы любить.

Эмма отвлеклась и посмотрела на гондольера, тот оказался бесстрастным в своем поведении, отчего играючи она ответила на дарованный им комплимент дерзко и по-девичьи наивно.

– Так поцелуйте же меня. Нашему уединению никто не посмеет помешать.

– Я не умею. – кротко ответил он.

– Как это понимать, когда вы создаете целые миры, а сотворить поцелуй не можете? – удивилась она.

– Не могу. Однажды я прильнул к вашему портрету, столь близко, что мой дух затрепетал болезненным стесненьем, но я не решился прикоснуться губами к изображению. Ведь я прикасаюсь, когда изображаю. Помню, как рисуя ваши губы, я впадал в жар и озноб. – художник тяжело выдохнул. – Вы девушки живете привольно, будто вы обычны, на самом же деле вы настолько непостижимы, что я умру, покину земной мир этот мир, так и не познав вас. Кто вы на самом деле? Последнее Божье творенье? Самое прекрасное и жестокое творение, решающее судьбу моей вселенной.

– Вы невинны словно ангел. Особенно ваши магические способности, явно не от мира сего.

Но Адриан самоотверженно шепотом возопил.

– Я пылинка, которая во тьме невидима, но на свету различима.

– Давайте не будем сегодня философствовать. – заявила Эмма. – Вы сегодня показали мне истинное чудо, и неужели хотите скучными диалогами испортить наше романтическое времяпровождение.

– Передвижение на гондоле по венецианскому каналу это довольно банально. Я не вижу в том ничего особенного. Однако моё неумение целоваться, несколько разочаровало вас. Вы могли бы наречь меня занудой, если бы были испорченной девицей. Но вы иная, в вас еще сохранилось понятие чести.

– Вы такой меня нарисовали в своей душе, Адриан, и себя вы тоже выдумали. Почему же не признаетесь, что умышленно нарисовали мой любимый город. Особенно, хотелось бы узнать с какой целью мы здесь? Неужели ради впечатления. – не унималась леди.

– Вполне намеренно. – как всегда уклончиво сказал Адриан. – Когда я впервые увидел вас, мое сердце прошептало – она не сможет полюбить твою душу, но может быть полюбит твой талант. Теперь вы знаете, для чего я существую, ради кого живу и ради кого творю.

Светлое сапфировое небо, усеянное пышными облаками, высоко нависает над городом. Путники проплывают под мостами, изредка над их головами проезжают экипажи груженые незадачливыми туристами. Контуры построек четкие, лишь слегка зернистые. В окнах отражаются переливчатые краски небесных пейзажей, задумчивые девушки восседают в креслах качалках, воображая, каковы будут их прекрасные принцы, может именно сейчас один из них одетый в белый фрак, спешит к балкончику возлюбленной, дабы сыграть той донне на гитаре оду своей пламенной любви. И девушка в знак благодарности пошлет ему один легкий воздушный поцелуй, о котором бард никогда не позабудет.

Адриан нарушил минутное молчание.

– Меня однажды спросили – почему вы одеваетесь только в черные одежды. И я ответил – потому что красок в моей жизни и так предостаточно. Смотрите, насколько разноцветны мои руки.

– Жаль, что внутренне вы черны. – Эмма незадачливо вслух произнесла свои мысли.

Адриан, безусловно, ответил ей, выжимая своим меланхоличным взором всю ее жизненную энергию как губка, вкушая все ее эмоции и чувства. Он наполнял пустоту своей души лучиком чужой сердечности.

“Рисовать нужно без набросков, насколько душе будет угодно. В истинной живописи, музыке или в поэзии нет правил и нет законов, мы вольны творить свободно, помня, что только с любовью в сердце и с добротой в душе позволительно создавать облики красоты, помня, что стереотипная публика может не принять наши новшества в искусстве. Люди придумали законы, чтобы облегчить свой труд, они сформировали некий обиходный план действий. Мы же свободные художники возьмем все краски разом, замешаем их, и пускай в итоге выйдет грязь, в той серости будет больше жизни, чем в ярких мертвых красках академиков” – размышлял художник.

Двое воздыхателей плыли медленно и размеренно, их каноэ чуть покачивалось из стороны в сторону. Эмма успокоилась, а Адриан только-только начал оживать, открывши ей свою любовную тайну, он надеялся на ее взаимность, надеялся, что и она отворит ему свою душу. Но художник ошибся, ведь девушка не спешила блистать излишней откровенностью. Так иногда происходит, когда творец посвящает свои творения даме своего сердца, дарит ей всего себя, все свои мысли, образы, воспоминания, обрывки из прошлого и планы на будущее, расщепляет на атомы всего себя, а в ответ встречает предательское безразличие. Должно быть, в отношениях необходимо открываться постепенно. Но творец иначе не может поступать, он желает излить необузданные потоки своих признаний в своем творчестве, сейчас или никогда, отчего девушка не в силах произнести то же самое в ответ, потому слывет бесчувственным молчанием. Трагично. Неужели лучше быть человеком далеким от творческих мук, от любовных истязаний своей души, не быть израненным теми противоречиями и преувеличениями. Нет, нужно быть собой, должно быть душераздирающим гением. И Адриан был тем моногамным протагонистом, он не был полигамным антагонистом. Ибо через удивление и величие он пытается вызвать у окружающих людей любовь, жаль только, в ответ, они испытывают лишь страх или отрицание. Ему никогда не были понятны люди, которые благоговеют перед работами заслуженных мастеров искусства, ведь для чего тратить время на чужое, когда можно самому создавать нечто более великое, более прекрасное.

“Делятся ли люди на зрителей и творцов, или мы все творцы, а зрителями становимся в минуты отдыха или лености?” – подумал Адриан смотря на Эмму.

Кристальные глади мерцают, во всем есть нечто ослепительно пленительное. Эмме никак не хотелось смириться с мыслью ухода из этого грандиозного амбициозного места. Затем иная мысль ее посетила – “А что если всё это сон, а реальная я сейчас спит в своей квартире….”

– Знаете, а я мог бы оставить вас здесь одну, и я стал бы изредка вас навещать. Видимо детектив, верно, полагает, что я похитил вас. Я видимо герой романтического детектива. – художник слегка усмехнулся и обратился к девушке. – Эмма, вы воистину в моей власти. Запретный плод притягателен и сладок, вот только я, выросший в холоде и горечи, пугаюсь всего приятного и притягательно теплого. Я также вижу, что вам нравится это место. Тогда для чего возвращаться в реальность, работать, продавать цветы и составлять букеты? Оставайтесь здесь в гармонии и в бессмертии. Ведь здесь нет времени, нет старости. Вы стали рисунком таким постоянным и таким неповторимым. Наслаждайтесь вымыслом вместе со мной, зачем вам вся та мирская суета, проблемы, бесполезные труды. – грустно говорил Адриан. – Хотите, я напишу для вас настоящий рай, и мы поселимся в том святом саду. После чего мой друг, о котором я вам рассказывал, запечатает полотно рамой, он спрячет картину в недосягаемом для посторонних глаз месте. И мы вечно будем жить, будем вечно блаженствовать.

Эмма оцепенела от ужаса.

– Я не верю вам. Ваша любовь ко мне также нарисована, как и всё что меня окружает. Это безумство, и большее безумство состоит в том, что вы сами хорошо это понимаете. – Эмма постаралась мягко ответить, однако предложение художника выбило ее из привычной колеи спокойствия. – Заманчивое предложение для простой девушки с цветами. Но я не люблю вас, Адриан, потому вечность с вами станет пыткой для меня. Ваш рай, обернется адом для меня.

– Вам противна вечность? Тогда наслаждайтесь мгновением. –выкрикнул художник смахивая проступившие слезы.

Всё более чудовищные мысли терзали творца этого средневекового мира: “Неужели отныне Эмма, изведав все мои тайны, охладеет к моему таланту, и, в конечном счете, уйдет от меня, вернется в обычную обывательскую жизнь. О горе человеку рожденному гением! Неужели мне не суждено с нею дружить, неужели мне не воспеть изящество подводки ее глаз, усердно припудренный румянец ее щечек, неужели мне не суждено поведать миру насколько неприступно ее сердце”.

Страдая от катастрофической неразделенности любви, художник искал другие способы удержать красавицу подле себя, но всё было испробовано и всё сталось безрезультатным.

Внезапно от этих терзаний треволнений художника пробудила капля, упавшая с неба. Прикоснувшись к ней, он замечает, что она черна как смоль. Ужели его сердце, источающее траурные слезы, стало настолько черно?

Художник некогда читал, что в Венеции порою случаются проливные дожди, но не помнится, чтобы он изображал на картине дождь.

Рисунок шестнадцатый. Клякса

Слезы – пророки сердца.

Адриан удивленно метнул взгляд вверх и различил на небе странное предзнаменование. Черное пятно постепенно разливалось по небосводу, чернильные капли катились вниз, покрывая мглой все остальные краски. Путники всполошились. Крупные капли начали падать прямиком в воду, отчего она стала приобретать характерный мглистый окрас. Постепенно нарисованный мир погружался во мрак.

– Нам нужно немедленно возвращаться. – серьезно выпалил художник не спуская глаз с этой внезапной напасти.

Художник, уже растворяясь, начал перемещаться обратно в реальность, но тут он замечает, что Эмма никак не может последовать его примеру.

– Эмма, сосредоточьтесь. – огласило светящееся облако пыли с человеческими очертаниями.

– Мне страшно, а что если мы так и останемся во тьме, навеки. – испугано твердила девушка.

– Возьмите меня за руку, и ничего не бойтесь. Это мой мир и мне решать каким он будет. – заявил он протягивая ладонь.

Девушка повиновалась.

Рассыпаясь на частицы, они почувствовали, как их атомы, словно в вихре соединяются, словно двое могут стать единым целом вышним существом, магнетическая сила любви тянула их, однако безответная связь, оная разлучница, вновь расщепила эту пару. Преодолев потустороннее время и неизмеримое пространство, они оказались в реальности, посреди мастерской.

Растеклась черная краска. Полотно, лежащее на полу, почти полностью покрылось чуждым цветом. Взяв тряпку, Адриан первым делом одним движением очистил поверхность красочного слоя, затем взял невредимую влажную картину, и положил сей пейзаж на сухую поверхность дальнего стола. А Эмма, тем временем орудуя шваброй, поспешила убрать остатки этого недоразумения, этот казус художественного процесса, человеческий фактор, если конечно, банка с краской была поставлена на ребро или вблизи края стола.

– Не помню чтобы я открывал сосуд с чёрной краской. – подозрительно вымолвил Адриан, затем перевел свой опечаленный взор на ничего не подозревающую Эмму. – Простите, что наше приятное времяпровождение окончилось. Я порою бываю крайне непредусмотрительным и неаккуратным.

– Главное, что мы выбрались оттуда. Жаль, но мне больше не хочется путешествовать по картинам.

– Да, несомненно, жаль. Мне на секунду подумалось, будто всё это многообразие красок не существует без моей воли, а сосредоточено на моем настроении. Именно сейчас я бы закрасил всё черным цветом. Я подумал о том, так и произошло. Клякса растекается по моей измученной душе. – задумчиво проговорил Адриан, а затем спросил. – Теперь вы покинете меня?

– Я подумаю о том. – уклончиво ответила Эмма не отвлекаясь от уборки.

Сомнения кружили стаей воронья над челом девушки, ей становилось холодно от одних лишь мыслей об этом человеке. Стало вдруг холодно не только ее душе, но и телу девушки, отчего ей пришлось надеть кофточку. Нежданно сбоку она почувствовала нечто твердое, это оказалось письмо от Чарльза Одри. Прислушавшись к дальним шагам художника, Эмма начала читать записку.

“Добрый вечер, Эмма, я, если вам не известно – детектив Чарльз Одри, несколько недель назад занявшийся расследованием вашего похищения. В этом послании я буду краток, потому начну с жизненно важного совета – Пожалуйста, не прельщайтесь им. Художник притягивает вас, посему лишает свободы. Но речь пойдет не об этом, а о том, каким способом мы сможем лишить пагубной свободы сего злодея. Лично помочь я вам не могу. Вспомните историю с Эрнестом, и вам станет предельно ясен мой затруднительный резон, возникшая трудность на моем пути. Лишь вы, Эмма, способна обуздать его. И если вы не отвечаете ему взаимностью, что вполне предсказуемо, судя о ваших отношениях с Эрнестом, то вскоре Художник обозлится на вас или впадет в паранойю со всеми вытекающими отсюда губительными последствиями. Вам необходимо немедленно использовать, изобличить сию магию против него же самого. Узнайте, как именно человек переходит из земного бытия в небытие фантазии. В этот серединный мир между Землей и Небесами. И, безусловно, заприте его в том пространстве. Подумайте над моим предложением. Я в свою очередь также буду сочинять иные способы противостоять ему. Художник играет нами, так давайте и мы поиграем с ним”.

Письмо окончилось. Эмма впервые трезво осознала насколько далеко она зашла со своим любопытством. Она, умная девушка, пошла за незнакомцем, словно маленькая девочка, плененная пленительными словесами и сказками. Адриан уже стал мрачнее обычного, скоро он непременно начнет умолять ее о взаимности чувств, которые она не сможет ему предложить. И в душе девушки впервые возникла простая и в то же время действенная идея, оказывается, всё ещё можно было поправить.

Рисунок семнадцатый. Обратная перспектива

На следующий день Эмма явилась перед сумрачным ликом художника и словесно преподнесла тому некоторое предложение, которое тому небезосновательно понравилось. Адриан немедля одобрил ее желание, даже похвалил за инициативу. Она предложила ему написать портрет в полный рост на полотне в горизонтальном положении. Адриан, воодушевленный замыслом, вернее проявлением чувств Эммы, сел за мольберт, приготовил краски, смочил кисти. Но тут он крайне удивился ее поведением.

– Для чего вы легли на пол? – вопросил он смущаясь.

– Мне думается это весьма заманчивый вид. – сказала она. – Разве вам не надоели банальные ракурсы?

– Хорошо, не вижу в том ничего дурного. Вот только глаза, прошу, даже настаиваю, не закрывайте. Я буду изображать вас только живой, со светочем бессмертной души в прекраснейших очах.

– Я просто плохо спала сегодня ночью, потому решила попозировать вам и одновременно немного вздремнуть. – наигранно оправдывалась девушка.

– Боюсь это исключено, ибо глаза отражают жизнь в человеке, но не являются жизнью. Придется вам претерпеть сонливость, покуда ваше желание по поводу написания портрета не пропало.

Эмма молча снесла это небольшое поражение.

– Я хотел бы вам рассказать о своих чувствах, но всё никак не решался. – тут он помедлил, а затем продолжил. – Эмма, вы вызываете во мне нежные чувства. Держа вас подле себя, я тем самым выказываю заботу к вам, ведь вы ни в чем не нуждаетесь. Подумать только, мне так хочется обнять вас, прижать к своему сердцу ваше сердце, дабы они зазвучали в унисон. Но я не враг вашему целомудрию. Почему мы столь хрупки и непредсказуемы? Я постоянно задаюсь вопросом – почему люди не испытывают к вам столь возвышенные чувства, подобные моим? Может быть, из-за моей уникальности вы сторонитесь меня. И правду, я не похож на других, ибо любовь моя мала, почти ничтожна. Но верьте мне, я буду любить вас вечно, а они будут любить вас, сомневаясь. Они пресытятся вашей лаской, а я никчемный и нищий буду хранить и беречь те крохи обращения, настолько великие, что все мои произведения ничего не стоят пред вашим кротким вниманием ко мне. Во мне блаженствует ваша нежность. – говорил Адриан раскрывая душу перед девушкой.

Вновь Эмма не нашла подходящих слов для полемики. Этот печальный рыцарь начал внушать ей отторжение, вызывая в ней протестные выпады, ведь в ее представлении любовь должна быть чем-то цельным. Любовь для нее – это когда любят два человека, любовь это она и Эрнест. Посему неприкасаемая неразделенная любовь художника пугала ее, она не хотела верить ему, однако искренность слов мученика любви уверяла в обратном. Неужели один человек может так любить, хранить в себе единое божественное пламя, давшее нам жизнь, и та ноша в его сердце настолько огромна, что не разделенная, она начинает разрушать Адриана изнутри.

– Порою я печалюсь, очень сильно. Вокруг меня словно порхают духи забвенья или сама смерть шепчет мне – умри, ведь у тебя ничего нет, убей себя и пусть мир вздохнет свободной грудью; планета это лицо, а ты словно прыщик, выскочивший в неподходящий момент и портящий всю красоту, умри, как будто и не рождался ты на свет, умри – шепчут они мне из бездны. И они почти побеждают. Вы, Эмма, являетесь единственным, что останавливает меня от свершения сего злодейства. Образ прекрасной девушки витает благоуханно перед моими глазами, потому смерти для меня больше не существует. Мы навеки скреплены нерасторжимыми узами любви. Жаль моя любовь расходуется на творение, а не на вас. Жаль не я избранник вашего сердца. Но может оно и к лучшему.

Когда Эмма позировала, Адриан всё это время не сходил с места и о чем-то потаенном размышлял. Позднее он открыл ей свой очередной секрет. Близко подойдя к деве, тяжело дыша и заикаясь, он предложил.

– Знаю, что в тот раз всё вышло не лучшим образом. Но я бы хотел показать вам еще одно место, написанное специально для вас. То будет небольшая картинка, райский уголок. Несколько минут, более путешествие не займёт, я только покажу вам это место, и мы вернемся обратно.

– Согласна. – ответила она. – Только прежде обезопасим путь.

И они сложили все склянки в ящики и коробки. Затем художник положил на стол небольшой рисунок, написанный маслеными красками, то был скромный пейзаж, исполненный в ярких и блеклых тонах.

Не прошло и секунды как они уже очутились волшебным образом в той картине. Там небо алело рассветным заревом, там слились рассвет с закатом, там было лунное солнце, высилась исполинских размеров башня с вершины, которой, с чашевидного балкончика они смотрели в сторону горизонта, а внизу разрастался лесной сад.

Адриан стоял возле девушки, то ли краснея, то ли бледнея, он только любовался ею и выжидал подходящий момент для сердечного признания. Когда девушка прониклась атмосферой уединенности, успокоилась от всех прошедших потрясений. Он молельно произнес следующее.

– Я признаюсь вам в любви. Отныне я вечно ваш и вечны все творения мои. Я люблю вас и это, увы, не изобразить. Я желаю быть вместе с вами, жить вместе с вами, желаю каждый день соприкасаться взглядом с вашим осязаемым прекрасным образом. Но вижу по вашим глазам, что безответны мои чувствования. У безумного человека любовь безумна. Вы не желаете отвечать, значит, я не безразличен вам, либо безразличен. Значит, сомневаетесь. Будете со мною, если только выбора не станет, просто в одиночестве вернетесь к другому одиночеству. Но к чему всё это? Пустое. Уста ваши сомкнуты молчанием безмолвным, зато глаза ваши не лгут, они правдивы, как первый плачь младенца.

Мы могли бы жить здесь вечно. Мне столько всего нужно вам поведать и столько узнать о вас, что и вечности не хватит. Ваше тело стремится к земному благу, а душа к возвышенному творцу, ко мне, я это чувствую. – говорил Адриан с размеренными паузами, ведь речь давалась ему с превеликим трудом.

– Моя жизнь мне видится иной. Судьба моя складывалась обычным образом, покуда вы не вторглись в мою жизнь и в мою судьбу. – ответила Эмма.

– Потому что я желаю стать неотъемлемой частью вашей жизни.

– Но станете лишь моим воспоминанием.

Два противоположных начала боролись в девушке, приземленное существование и сказочное содрогание фантасмагории. Слезы проступили вокруг ее глаз, отчего ей стало искренно жалко художника столь несчастного и неудовлетворенного жизнью. Она могла бы сделать его счастливым, но тогда она сама не будет счастлива. Лишь Эрнест вселяет в нее уверенную веру в благополучие, гармонию и будущность.

– Я могу преобразить и изобразить всё материальное, что меня окружает, но любовь духовна, потому я не в силах написать ее. Я помню, как люди успешно благодарили меня за написанные картины, потом я шел с этими деньгами вдоль торговых лавок, не зная, что купить на них. Зачем мне деньги, ведь с их помощью не изобразить дружбу, любовь, уважение, доброту. Их не купить. Лицемерие и фальшь можно купить, но не истинную любовь. Я только кажусь всемогущим, на самом же деле я беспомощен.

– Вы очень талантливы, только талант даровался не тому человеку. Обычный художник целеустремлен и живет работой. А вы проклинаете себя и свои творения.

– Знаю, что я умру с чувством, что ничего не сотворил, ведь я не любил, то, что делал. – почти плача твердил Адриан.

– Потому вы свободны. Вы не отягощены ничем, никем, вы единовластный творец.

– Может быть, я бог, решившийся уподобиться человеку.

– Или вы человек стремящийся стать богом.

– Вы можете говорить обо мне, но о себе умалчиваете. Откройте ваши чувства, Эмма.

– Пускай я останусь той, которую вы не познали. Тем будет сильнее ваше вдохновение.

– Вы правы, моя любовь никчемна. Ведь я не смогу пойти на жертвы ради вас, ради нас. Я могу отдать вам свою жизнь, но свою невинность вручить вам я не могу. Я боюсь подолгу не творить ради ваших капризов, быть постоянно творчески голодным, я не смогу. Творчество – это продолжение меня, мои творения это мои дети и вам придется принять их. Увы, ваше сердце бесчувственно по отношению ко мне и к моим творениям.

– Почему же тогда я здесь? – ненавязчиво поинтересовалась Эмма.

– Сложнейший вопрос, который мне когда-либо задавали, если, конечно, не знать ответ. Вам нравится моя душа, но мое тело чуждо вам. Вы же понимаете, что Эрнест любит вас лишь потому, что так велит общество, что якобы молодой человек должен встречаться с девушкой. Но мне плевать на общество, я выше толпы и выше законов тленной власти. Я люблю каждый ваш волосок, люблю каждую вашу родинку, люблю ваши цветочные интересы и мечты о семье. А он будет видеть вашу жизнь общим планом, будет плотью желать вашу плоть, забывая про вашу прекрасную душу. – говорил Адриан. – Простите меня, если сможете. Я в скором времени отпущу его и вас, только прежде позвольте мне написать мою последнюю картину, на которой вы столь драматично лежите посреди одинокой мастерской забытого всеми художника. Я верну вам счастье обыденной жизни. А сам в одиночестве буду и дальше вести диалог со смертью, уговаривая ее поскорее забрать меня в лучший мир.

Девушка решила сменить тему разговора, дабы Адриан совсем не пригорюнился.

– Я видела на вашем столе газету со статьей, в которой говорилось о картине, поднятой со дна фонтана. Это ваших рук дело?

– В тот день я, опечаленный, оставил вас на несколько часов в мастерской, а сам в порыве отчаяния направился в парк, где я выбросил холст без подрамника на дно фонтана. После свершения сего акта уничтожения я сел на скамью в парке. И тут я вижу, как дворник, заметив картину на дне, вызвал полицию. Затем приехал странный человек в несуразной шляпе. Я выяснил, что это детектив, который позднее пригласил Эрнеста, его то я хорошо узнал, ведь он тесно связан с вами. Когда ваш избранник нырнул в фонтан, именно тогда я осознал, насколько сильна, притягательна сила другого мира. Он сам иллюзорно воссоздал вас на дне фонтана и бросился спасать тот мираж. Таким образом, была найдена главная слабость Эрнеста.

– Но журналист считает, что это была роспись на камне?

– Понаписаны разные глупости, дабы разжечь больший интерес у читателей.

Девушка призадумалась, она полагала, что Адриан куда более коварен, чем предполагала ранее. Может быть он вовсе лишен злых умыслов.

– Мы вернемся?

– Значит, вам не по душе воздушный парадиз. Вам привычнее находиться на пыльной земле?

– Пожалуй. – выдохнула она.

– Будь по-вашему. – только и смог вымолвить раздосадованный художник.

В реальность они вернулись в целости и сохранности. И вновь принялись за написание того портрета. Художник по-прежнему изображал Эмму, лежащую в горизонтальном положении, одетую в платье подвенечного цвета. При рисовании он использовал не грубые мазки, а плавные переходы полутонов, ибо женская кожа нежна и не терпит нетерпимости нрава.

Всякий истинный художник – творец, по сущности своей он не имеет пола, он бесстрастен и целомудренно любвеобилен. Но мир голосит о четком разделении, о страстях и наслаждениях в коих человек должен утонуть. Но он всё это отвергает. Потому всякий художник гоним, и общество не понимает сего странного субъекта. Он кажется субъективным и незрелым. И общественные деятели правы, ибо лишь дети искренно творят, они рисуют не для музеев и заказчиков, не для почестей и славы, а для самовыражения. Адриан никогда не любил себя, в общем, он безразличен к самому себе, ибо, будучи детьми, мы не задумываемся о своей внешности, или о внутренних темных сторонах души, зато мы любим каждый листок на дереве, каждую пчелку и личинку, любуемся куколкой бабочки. Но более прочего он любит Эмму и тою любовью заполняет пустые места в своем сердце, там, где ненависть к самому себе пожгла все иные вредные эгоистичные чувства. Однажды он наполнится любовью ко всему сущему и исполнит в своем творении переживания глубинного свойства.

Без творения он всегда чувствует, как постепенно сходит с ума, потому он пишет каждый день. И после смерти Адриан не сможет довольствоваться блаженством и святостью, ибо не считает себя достойным, и не сможет мучиться от одиночества, ибо вдохновлен красотами творений Творца. Посему он останется творцом, будет запечатлевать райские пущи, будет восхвалять Создателя и благодарить за дар зрения, дар воплощения и дар замысла.

Эмму напротив, терзали удручающие сомнения. Ее план частично не удался, да и предложения художника заманчивы для мечтательной души. Быть обожаемой музой, разве этого мало для счастья? Ведь он замечает каждую косточку, каждый теневой участок, каждую прядку ее волос, не этого ли добиваются все девушки когда делают макияж, когда заботятся о волосах, пекутся о своей стройности, для того чтобы мужчина замечал, примечал, для того чтобы зависть изводила соперниц, а обладательница сего романтика слыла бы удовлетворением. В общей сложности в настроении Эммы всё складывалось надрывно двулико, однако эпитафия конца истории уже маячила на горизонте. Всё скоро кончится, вот-вот и просияет свет жизненного спокойствия.

Вскоре она полностью решила не соглашаться на ответственность чувств, ведь они слишком разные, ведь ей хочется быть счастливой тут и сейчас, а он словно мученик нежелающий умирать, но вопреки страхам безропотно принимающий страдания, ожидающий награду провидения за благородное смирение. Человек нелюбящий самого себя не может истинно любить, он может только фанатично жить чужой жизнью, что крайне неправильно. Но она могла бы воскресить в нем преданные забвению ощущения радости. Она могла бы научить его любить. Но…

Увы, сердце ей подсказывало одно, а она сделала совсем другой выбор.

Рисунок восемнадцатый. Светотень

Люди творенья Божьи живут по Его воле,

мои же творенья живы моею жизнью.

Чарльз Одри мерно почесывал себя по загривку. Вновь вернувшись к привычному для себя архивному ремеслу, он внимал снегопаду за окном, предвкушая и ожидая очередной выпад судьбы, столь неожиданный, что его ноги скорей всего подогнуться, и он рухнет на колени, с мольбами благодарения. Но погода несколько успокаивала его фантазию, а свидание с Маргарет, с той неудавшейся попутчицей, выдалось весьма удачным. Дружная симпатия блеснула в их сердцах и некогда затушенные фитили их сердец вновь зажглись любовным волнением. “Угораздило же мне на старость лет познать теплоту встреч, нежность взглядов и горечь прощаний” – думал детектив, поеживаясь в кресле. Любовь, по-видимому, исцелила его больное сердце лучше любых микстур, а купидон оказался самым знающим врачом. Скоро он переедет к Маргарет, в ее усадьбу и они заживут в согласии и сочувствии, в понимании, они перестанут быть одинокими ворчунами. Пора уж детективу со стажем покинуть сей детективный пост. Потом ему обязательно нужно будет позвать Томаса Свита в гости и послушать его знаменитые невымышленные байки, оттого столь занимательные. Что ж, и Чарльзу будет, что рассказать мистику. Например, о Художнике, который уже стался почти забытым эпизодом в его жизни. Однако эта история не окончилась и потому в скором времени она дала о себе знать. Когда в архив явилась заснеженная и бледная девушка.

Микеланджело Буонарроти гениальный скульптор и живописец, резцом врезаясь в мрамор, создавал вокруг себя облако пыли, которое обволакивало его одежду, лицо, даже осколки попадали в глаза, отчего он чуть было не потерял зрение, он подолгу не мылся и плохо питался. И представьте себе картину, человек с длинной бородой, космами спутанных волос, в грязной одежде, плохо пахнущий, с вмятинами на месте щек, больной и усталый стоит возле шедевра, возле предмета красоты. Творец и его творение, насколько они различны, сколь они не похожи друг на друга. Увидев такого падшего человека, не подумаешь, что он сотворил нечто неописуемо прекрасное. Ибо в душе его свет, хотя внешне он далек от совершенства.

Так и Эмма с усталостью во всем своем облике предстала перед детективом, бедная, но красивая, изящная, но непокорная.

– Вы Чарльз Одри? – спросила она.

– Да это я. Неужели вы и есть Эмма, девушка Эрнеста. – настороженно произнес он.

– Я та, которую вы искали. Я Художник. – сказала она и с достоинством добавила. – И я изобразила иллюзию.

Чарльз Одри машинально вскочил, подхватил девушку под локотки, и подвел ее к стулу. Оказывается она пришла с тяжелой поклажей, принесла с собою две огромные тяжелые на вид скрытые от чужих глаз картины, завернутые в черную непроницаемую ткань, потому она так устала.

– Прошу, рассказывайте всё по порядку. Как вам удалось перехитрить похитителя, как вы спаслись, и что случилось с Эрнестом? Мне необходимы подробности. – мягко проговорил детектив подбадривая Эмму.

И та начала свое повествование. На ее лице изредка проступали капли, то ли слезы, то ли снег на ее волосах таял, превращаясь в слезы.

– Я обнаружила вашу записку, и после прочтения оной, я замыслила изобразить иллюзию. По моему желанию Адриан написал картину, на которой я живописно бездыханно распростерлась на полу: бледная кожа на темном паркете, свет у окна касается до моего умиротворенного лица. И когда он предался сну, я исправила в изображении одну деталь. Я тряпочкой убрала глаза и нарисовала закрытые веки, той краской на палитре что у него осталась. Этому я научилась у художника. Это оказалось легко, нужно было лишь немного притемнить сверху и прибавить немного розового по бокам. Как видите, я многому научилась за этот месяц. И отныне иллюзорная Эмма лежала мертвая или спящая прямо полу. Вскоре он проснулся и увидел чудовищное зрелище, ему показалось, будто я убила себя или он захотел разбудить меня, должно быть пожелал прийти ко мне на помощь и потому немедленно перенесся в полотно. Мне стало видно, как он склонился над иллюзорной Эммой, слезы хлынули из его раскрасневшихся глаз. И тогда я запечатала картину рамой. Ему никогда из нее не выбраться. Художник сам сотворил для себя скорбную темницу.

– Вы истинный Художник и вы воистину изобразили иллюзию! –воскликнул детектив.

Он был удивлен тому, что столь хрупкая девушка смогла обхитрить непобедимого злодея. Но по привычке требуя доказательств, он попросил снять покрывало с полотен. Что Эмма и сотворила.

Две противоположные картины предстали пред ними в двух сценах неизвестной пьесы, явились их взорам трагедия и комедия. На одной запечатлен счастливый Эрнест с живой любимой, а на другой печальный Адриан с мертвой любимой на своих трепещущих руках.

– Я поражен, честное слово, кто бы мог подумать, что всё окончится подобным образом! – радостно воскликнул Чарльз Одри.

– В том то и дело, что я пришла за советом именно к вам, потому что это еще не конец истории. – печально молвила Эмма. – Мне предстоит избрать, кого из них освободить, а кого оставить в иллюзии. Эрнеста или Адриана? Если я освобожу обоих, то они с ревностью пожрут друг друга. Если я никого не освобожу, то поступлю дурно, лишив их реальной жизни, лишив настоящих чувств.

– Веселый рационалист или меланхоличный романтик? Трудный выбор вам предстоит сделать, Эмма. Я могу лишь посоветовать вам, слушать свое сердце. Всё предельно просто, кого любите, того и выпускайте. Однако вы должны понимать, что я более склоняюсь к кандидатуре Эрнеста, тогда как заключение преступника вполне справедливо.

Эмма отрешенно призадумалась.

– Я изберу того, кто меньше всего этого заслуживает. – произнесла девушка и сняла раму с одной из картин…

Карьера Чарльза Одри на том благополучно и плодотворно не окончилась, впрочем, на время всё же он удалился от всех розыскных дел и нашел долгожданное счастье в обществе любящей уже не столь властной Маргарет. Однако он сумел совмещать свою личную жизнь с частным детективным розыском.

А у Эммы в жизни началась новая полоса, менее красочная, но размеренно спокойная. Более никто не покидал ее, никто ее не тревожил. С течением лет, красота Эмма расцвела, но затем начала вянуть, чахнуть подобно подрезанному цветку, отчего многие уже не смотрели на нее с обожанием. Но очи влюбленного юноши с полотна всегда смотрели на нее с восхищением и благоговением. Эмма старела, но те любящие глаза не старели.

Рисунок девятнадцатый. Запечатление

Смерть, тебя на самом деле нет, неужели и меня тоже нет на свете. Иль в мире есть только я или вовсе нет меня. Вот и конец, ты так меня ждала, целых двадцать лет, о нет, куда как дольше. Ты страх внушала мне об уходе скором, без оставленья творческого следа. Но признайся, тебе приятен был скрип моего пера, взмахи кистью. Когда я размышлял, ты молчала, когда я предавался тишине, ты меня будила, и я сомнамбулой льнул к бумаге. И ты сидела рядом, утешая, вторя ободренья – еще чуть-чуть, потерпи немного, еще пару строк, еще хотя бы один мазок. Но вместо них я тысячи и тысячи творил движений. Ты Ангел Предвестник отлученья тела от души и души от тела, смотря кто, более довлел в человеке королем. Ты Ангел, забирающий нас в Царство, и кем я буду там, творцом, слугой, иль никем? О сколько раз я спрашивал тебя – сколько мне осталось, ведь я так низко пал, так для чего мне дальше жить, чтобы более грешить? Я не исправился. Я не знаю, жалеть ли мне тех людей коих ты сопроводила в Вечность, они покойны, жалеть не стоит об исходе. Но Любимую, прошу, оставь в покое. Хочешь я напишу твой портрет, или тебе поэму посвящу, хочешь я за нее умру…, увы, бесстрастна ты к моим словам.

Мечты сбываются, я всегда мечтал иметь подругу, с девой ласковой дружить, и когда все отказали, ты одна отвечаешь мне вниманьем и советом. Не ведаю, сотворю ли я хоть что-то, что не станет прахом, что прославит жизнь мою и жизнь Любимой. Я отдал молодость творенью. Велика ли моя жертва? Надеюсь, истратил силы я не зря. И однажды ты заберешь меня, и мы пойдем, словно старые друзья. Стариком мне уж не быть, ибо я уже принял старость. Жаль, не мудрость.

Любовь моя, Любимая моя, почему ты меня не любишь! Почему взаимностью мне отвечает смерть, но не ты. Ответь! Прошу! Ведь я раскрыл пред тобою душу целиком, неужто, и вправду я чудовище внеземное, потому ты меня боишься? Вы все меня страшитесь, ибо я могу поколебать весь этот мир, я мотылек взмахом крыла, создающий ураганы и вихри шторма! Но нужны ли мне свершенья мировые, горделивые дерзновенья, когда ты закрываешь предо мною дверь.

Я люблю тебя – пусть знает каждый, пусть Вселенная трепещет, склоняется пред вечною любовью к деве юной незабвенной!

Скажи мне смерть – уйти ли мне сегодня на покой, оставив чернильное перо? Пишу, но все труды мои для нее игры и заблужденья. Никто не верит в мою любовь, они думают, я молод, но я стар и любовь моя ветха как мир.

Я верю – ты меня полюбишь, на Небесах смахнешь слезинки с моего лица. Но земная жизнь, словно не ведает конца. Боже, как хочу я в мир прийти, где каждый любит, мир, где Тебя не распинали. Ты здесь страдал, Тебя гнали, и неужели и нам предстоит страдать, но учеников Твоих не по ранам, но по любви всюду узнают. За любовь они страдают, с любовью поношенья принимают, с любовью, Тебе подобно, они прощают.

И я прощаюсь. Любимая моя – меня ты не полюбишь здесь, а там, надеюсь…. До встречи.

Смерть умилилась в который раз моим возвышенным писаньям, ближе ко мне подсела, ее белоснежные волосы коснулись до моего лица, ее рука коснулась моей ладони. И с очередной строфой жизнь моя вновь стала коротка. Я умру, когда все замыслы исполню, вот почему ты здесь, но ты не ведаешь, когда напишется моя последняя картина. Тогда ты будешь побеждена, подруга верная моя, ибо я буду жить, и никто никогда не умрет. Ибо тебя, смерть, я запечатаю словами на бумаге навсегда. Навсегда ты останешься в картине. Навсегда. О том мечтаю я.

Рисунок двадцатый. Минуя множество картин

Почему одни плоды созревают,

а другие падают совсем еще зелеными?”

Сломленная растрепанная пожилая женщина провожает тленное тело своего покойного мужа в последний земной путь, изредка она всхлипывает, не причитает, но с жалостью скорбит перед неминуемым веяньем жатвы. Ее супруг стал прошлым и унесся туда, где нет времени, где нет памяти, только блаженство, только покой. И покуда она не присоединилась к нему, ей суждено помнить года наполненные счастьем, ибо обойдя стороною все скорби и невзгоды, они дожили до преклонных лет. Ныне же она осталась одна доживать в немощности и в супружеском одиночестве. Но Господь милостив и не оставил ее одну. Рядом с нею стоит рыжеволосая стройная девушка в черном платье. На румяном личике Фелиции, дочери Эммы, застыло непонимание. Юные не понимают что такое исход и потому они всецело бессмертны.

Вскоре они возвратились с кладбища домой. Эмма хотела остаться в одиночестве, чтобы поразмыслить над исключительностью человеческого бытия. Она улеглась на диванчике, милостиво сложив руки на животе. В ее лице чувствовалась опустошенность, созидалась покорность.

Дочь подошла к ней и мельком спросила.

– Мама, почему ты не плачешь? Словно за тебя плачет та картина, которая висит в нашей гостиной.

– Потому что тот человек, изображенный на полотне, опечален невосполнимой утратой. С твоим отцом я жила десятилетия. Мы были счастливы. И я скоро последую вслед за ним. А Адриан, прожив со мной всего один месяц, навсегда потерял меня, для него я умерла. Я совсем забыла о нем.

– Странно, ты так говоришь о нем словно он не рисунок, а настоящий человек. И что странней всего, сегодня, когда ты одевалась в траурные одежды, рама отслоилась и покосилась. И представляешь, тот нарисованный человек перестал плакать. – сказала девушка.

Представив произошедшее событие, Эмма неожиданно резво для своих лет метнулась в соседнюю комнату. Она застыла в дверном проеме, увидев юного Адриана, аккуратно поправляющего раму картины, в которой он томился целые десятилетия. С тех пор художник нисколько не изменился, время не состарило его ни на день, лишь глаза творца стали более грустны, нежели чем всегда.

Эмма подошла к художнику, близко, очень близко, отчего он скользнул по ней взором божественного созерцателя, нисколько не удивившись видению.

– Прости меня. – изрекла она.

– Прощать за что? Эмма. Ты совсем позабыла наши уроки творения. Ведь это я творец этойкартины, поэтому она подвластна только мне одному, она не могла удержать меня. Все эти долгие годы я самовольно находился в полотне, для того чтобы не мешать вам жить счастливо.

– Для чего тогда вернулся в реальность? – трепетно вопросила Эмма. – Потому что Эрнест ушел от нас?

– Потому что твоей дочери нужен будет учитель рисования, а тебе заботливый друг.

– Но я ужасно состарилась. Разве вдохновляю тебя теперь, после стольких лет разлуки?

– Всегда. Я люблю тебя, Эмма, а любовь безвременна. Я любил твои реснички, теперь люблю и твои морщинки, ибо они часть тебя. С твоей дочерью я обязательно подружусь, мы с ней почти ровесники.

– Адриан, ты всё такой же романтик. Я уверена, вы подружитесь. Странно, но она больше похожа на тебя, чем на Эрнеста. Она очень много рисует.

– Скорее она походит на тебя, ведь ты моя лучшая ученица.

Эмма, не сдерживая эмоции, бросилась на Адриана, обхватив руками его плечи.

– Я скоро уйду вслед за супругом, он уже ждет меня. Адриан, когда меня не станет, ты позаботишься о Фелиции?

– Непременно. – ответил он, нежно обняв за талию свою дорогую и любимую Эмму.

Картина написана

Спите неразлучные пары,

воссоединенные на Небесах,

любимые Богом осененные венцы,

живите вечно познавшие вечную любовь.

Адриан возложил букет белых лилий на место упокоения Эрнеста и Эммы. Плод их любви сидел рядышком на травке, девушка сдувала парашюты с головок созревших одуванчиков, отчего семена гурьбой разлетались по воздуху. Учитель рисования помолившись, сел рядом с Фелицией и наклонившись, дунул на белесый седой цветок, отчего вверх взметнулись пуховые пушинки.

– Необязательно срывать цветок, чтобы насладиться его красотой. – сказал Адриан.

Прилежная юная художница кивнула, и повторила за своим учителем те нехитрые действия.

– Адриан, а кто вы на самом деле? – всегда хотела спросить она, но всё никак не решалась, до сего дня.

Художник усмехнулся скрытой мудростью.

– Творец. – ответил он. – Ибо я сотворил вас и ваши судьбы. Потеряв Эмму, Эрнест осознал насколько она дорога ему, он начал шире смотреть на мир и потому Эмма признала в нем своего избранного возлюбленного. Я соединил их нерасторжимым браком, и впоследствии родилась ты, Фелиция. И ты когда-нибудь полюбишь, и тебе придется делать выбор. Детектив Чарльз Одри исцелился от недуга уныния, обрел свою долгожданную вторую половинку. Я создал вас и научил вас любить, но не лишил вас свободы. Я всех вас люблю. Я учу творить каждого, кто просит меня, в том числе и тебя. Я тот, кто победил смерть.

– Вы просто художник. – улыбнувшись, сказала девушка.

Творец благодарственно кивнул ей в ответ. Что ж, и вправду он фантазер. Он способен нарисовать то, что не было в его жизни и этой фантазии он посвятит всю свою жизнь. Ведь душа художника запечатлена в картине прожитой жизни, столь краткой, насколько мгновенно само творение.

Рукопись книги написана осенью-зимой 2011г.

“Художник. Изображая иллюзию”

Автор книги Козлов Евгений Александрович

YouTube канал: Целомудрие миролюбия. https://www.youtube.com/channel/UCvx60B-iw9JCbCOpZUyXNfw

Для подготовки обложки издания использована художественная работа автора.

Оглавление

От автора

Предисловие

Вступительный вдохновенный набросок

Рисунок первый. Буйство красок

Рисунок второй. Фонтан дедукции

Рисунок третий. Душа от души моей

Рисунок четвертый. Акварель

Рисунок пятый. Плачь по гаснущей душе

Рисунок шестой. Художественное откровение

Рисунок седьмой. Старая дева смерть

Рисунок восьмой. Молчанье сердца

Рисунок девятый. Изгой искусства

Рисунок десятый. Подражание

Рисунок одиннадцатый. Последний штрих

Рисунок двенадцатый. Лунные монологи

Рисунок тринадцатый. Властная Маргарет

Рисунок четырнадцатый. Монолог со смертью

Рисунок пятнадцатый. Фантастическая Венеция

Рисунок шестнадцатый. Клякса

Рисунок семнадцатый. Обратная перспектива

Рисунок восемнадцатый. Светотень

Рисунок девятнадцатый. Запечатление

Рисунок двадцатый. Минуя множество картин

Картина написана